Крысолов или К вящей славе Божией бесплатное чтение

страницы жизни царствующего во славе Святейшего Отца, Епископа Рима, Викария Христа, Преемника князя апостолов, Главы Вселенской церкви, Великого Понтифика, Патриарха Запада, Примаса Италии, Архиепископа и митрополита Римской церковной провинции, Принцепса Наследия Святого Петра, Слуги слуг Божиих, Папы Иннокентия III

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» («De Miseria Humanae conditionis») сочинения Лотарио Сёньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:

«Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезали в бесславии?» Ежели так говорил о себе тот, кого Господь освятил в утробе матери, что могу сказать о себе я, зачатый матерью во грехе? Увы мне, скажу, мать моя, зачем ты родила меня, сына горечи и скорби? «Для чего не умер я, появившись из лона? Не скончался, выйдя из чрева? Зачем приняли меня колена? Зачем мне было сосать сосцы?» Лишь для того, чтобы быть «отданным на сожжение, в пищу огню». Может, мне лучше было погибнуть в утробе «так, чтобы мать моя была мне гробом, и чрево её оставалось вечно беременным»? Или «пусть бы я, как небывший, из чрева перенесён был прямо во гроб»? Кто даст глазам моим слёзы, дабы оплакал я несчастное рождение человека, убогую жизнь его и постыдную смерть?

Итак, рассмотрел я, рыдая, откуда произошёл человек, что собой представляет человек и каково будущее этого человека. Истинно, создан он из земли, зачат во грехе, рождён для наказания. Он творит лишь дурное – то, что незаконно и постыдно, то, что бесполезно и ложно, то, что нецелесообразно. И посему быть ему топливом для огня, пищей для червей, массой гниющею.

Объясню это проще; изложу полнее.

Сотворён человек из пыли, из праха, из пепла и, что ещё более отвратительно, из грязного семени. Зачат в зудящей похоти, в горячке страсти, в зловонии недержания и, что ещё хуже, в позоре греха. Рождён для трудов, скорбей, болезней и, что страшнее всего, для смерти. Он творит зло, чем вредит Господу, вредит ближнему, вредит самому себе; творит тщетное и позорное, чем марает славу, марает личность, марает совесть; творит тщетное, из-за чего пренебрегает важным, пренебрегает полезным, пренебрегает необходимым. Быть ему пищей огня, который вечно пылает и неутолимо жжёт; пищей червей, которые вечно гложут и неутомимо кишат; массой гниющею, вечно смердящей и ужасающе грязной.

Страница первая
Выборы

Рома. Наследие Святого Петра

a. d. VI Id. Jan., indiction primus, MCXCVIII A.D.

Удар серебряным молоточком в лоб.

– Гиацинто, ты спишь?..

Тишина.

Серебряный молоточек вновь несильно бьёт в лоб усопшего.

– Гиацинто, ты спишь?..

Лицо покойного – бледная морщинистая маска, сплошь обсыпанная чёрными неопрятными пятнами старческих веснушек, – остаётся неподвижным; провалившийся рот безвольно распущен.

Третий удар серебряного молоточка.

– Гиацинто, ты спишь?..

Нет ответа…

Камерарий и архиканцлер Святой Романской Церкви, Цёнцио Савёлли, распрямился и обвёл глазами кардиналов, безмолвной толпой заполнивших тесное душное помещение папской спальни.

– Папа действительно мёртв…

По комнате прошелестел вздох не то сожаления, не то облегчения. Кардиналы задвигались, некоторые тут же потянулись на выход.

– Миссёри!.. – камерарий поднял руку. – Миссери! Прошу вас, не расходитесь! Нам необходимо обговорить ряд неотложных вопросов!.. Относительно выборного консисториума!..

– Побойся Бога, брат Ценцио! – раздражённо отозвался кардинал Бббоне Орсини: тучный, одышливый, с блестящим от пота, бледным лицом. – Сколько можно! И так всю ночь здесь простояли! Дай хоть воздуха глотнуть!

– Действительно! – поддержал его и Пётро Диана, один из старейших и авторитетнейших кардиналов курии.

– Всему своё время. Отдохнуть надо чуток… Да и не денемся мы никуда! Всё равно все здесь, в Латёране, будем. И на погребении, и на консисториуме…

– Консисториум состоится не здесь! – прервал его камерарий. – Погребение – да, здесь, в базилике. А консисториум – нет…

Все остановились. К Ценцио Савелли повернулись лица: утомлённые, осунувшиеся, с залегшими в глазницах густыми тенями. Тусклый жёлтый свет лампад придавал им мертвенный восковый оттенок, делая их похожими на маски.

– Выборный консисториум будем проводить в Септизониуме, – сообщил камерарий.

– Это чего вдруг?! – тут же взвился Грегорио Кресцёнти

– высокий, желчный старик с длинным крючковатым носом и узкой чахлой бородкой. – А почему не здесь?! Причём тут какой-то Септизониум?! Латеран – папская резиденция. Всегда консисториумы здесь проходили. И не только консисториумы! Здесь, если помните, четыре Собора Вселенских прошли! Все службы здесь, охрана! Опять же, усыпальница в базилике! С какой стати я должен переться в этот ваш Септизониум?! – кардинал негодующе взмахнул руками. – К тому же, насколько я знаю, Септизониум – это собственность семьи Франгйпани…

– Кресценти повёл носом, как будто к чему-то принюхиваясь, и поморщился, собрав частыми складками своё, похожее на печёное яблоко, лицо. – И, знаете ли, меня как-то не радует перспектива столкнуться там с хозяином дома, который, как всем известно, распускает по городу гадкие слухи о нашей семье!

Ропоток возмущения прокатился по комнате.

– Да, потрудись объясниться, брат Ценцио, – строго сказал Ибрдано Цёккано – пожилой кардинал с гордой осанкой и твёрдым волевым лицом. – Нам всем не улыбается перспектива тащиться куда-то под дождём. Для переноса консисториума из Латерана должны быть веские основания. Надеюсь, они у тебя есть?

– Есть, – кивнул камерарий. – Но прошу вас, миссери, пройдёмте в другую комнату, – он оглянулся на покойника и коротко перекрестился. – Негоже пререкаться над телом усопшего.

Все притихли и, угрюмо поглядывая на камерария и на почившего понтифекса за его спиной, двинулись к дверям.

– Я так и знал!.. – шёпотом, еле слышно, произнёс над ухом Лотарио кардинал Октавиано Паоли. – Савелии не были бы Савелли, если бы не попытались извлечь из смерти папы выгоду. Надо же, придумать такое! Перенести консисториум на свою территорию!

Лотарио наклонил голову и приложил палец к губам.

– Позже, монсеньор, позже…

В соседней зале было прохладно и свежо – вдоль тёмных закопчённых стен, шевеля пламя тусклых, уставших за ночь факелов, ходили резвые сквозняки. Кардиналы вздохнули с облегчением. Многие тут же уселись на стоящие тут и там широкие, застеленные коврами скамьи.

Последним из дверей папской спальни вышел камерарий. Он сделал несколько распоряжений майордому, коротко вполголоса переговорил о чём-то с начальником папской стражи, после чего повернулся к собранию.

– Миссери!.. – хрипло начал он и откашлялся. – Миссери!.. Я понимаю, мы все устали и… и несколько раздражены. Но поверьте, – он приложил ладони к груди, – решение перенести консисториум из Латеранского дворца в Септизониум принято мною после долгих и… трудных раздумий. Я не стану приводить все доводы, объявлю только самый важный, определяющий. Именно он и повлиял на моё решение. Миссери, проводить выборный консисториум в Латеранском дворце… небезопасно… Миссери!.. – камерарий, пытаясь прекратить шум, поднял руку. – Миссери!.. Дослушайте!.. Я объясню!.. Все последние дни, приходя или приезжая в Латеран, вы видели, что творится у стен дворца и на прилегающих к нему улицах. Миссери, город бурлит! Я не побоюсь этого слова, город на грани восстания!.. Миссери!.. Миссери, послушайте!.. Да, город на грани бунта! Я заявляю это со всей ответственностью! Чернь, подстрекаемая предводителями пополанов и некоторыми бывшими сенаторами, готова пролить кровь!.. Я говорил вчера с Верховным Сенатором доном Папарбни. Он сильно обеспокоен. Он сказал мне, что многие сенаторы, отстранённые минувшей осенью от власти, вынашивают планы реванша. Что они ждут только удобного случая, повода к выступлению. И ещё он мне сказал, что, в случае начала беспорядков, он будет просто не в состоянии справиться с бунтовщиками, поскольку верных людей у него совсем немного, а городское ополчение, скорее всего, выступит на стороне мятежников…

По залу прокатился ропот.

– А как же папская стража?! – подал голос кардинал Йоханнес Бобоне; он был явно напуган словами камерария, он сидел, напряжённо подавшись вперёд, держа перед собой платок, которым забыл обтереть своё потное одутловатое лицо. – Папская стража ведь должна защитить Латеран! Она ведь для этого и предназначена! – голос его сорвался и дал петуха: – Разве нет?!

– Увы, она слишком малочисленна, – развёл руками Ценцио Савелии. – Длительную осаду, если до этого дойдёт, ей не выдержать.

– А по-моему, ты несколько преувеличиваешь опасность, брат Ценцио, – поднялся со своего места кардинал-епископ Петро Галлбциа. – Я тоже переговорил вчера с некоторыми уважаемыми в городе людьми. Включая капитана Мейнардо. Никто из них не склонен драматизировать ситуацию. Да, чернь волнуется. Но чернь всегда волнуется. На то она и чернь, – он усмехнулся. – Что же касается ополчения, то капитан Мейнардо лично заверил меня, что оно настроено весьма решительно и не допустит в городе никаких бесчинств.

– Я очень ценю ваше мнение, ваша милость, – наклонил голову камерарий, – и я, лично, всемерно уважаю храбрость и решительность доблестного капитана Мейнардо, но… Но донесения от верных мне людей говорят, скорее, об обратном: ополчение склонно поддержать заговорщиков… К тому же, миссери, – он вновь обратился к собранию, – наивно было бы полагать, что зреющий в городе бунт является стихийным. Чья-то ловкая рука умело управляет толпой. По рынкам и тавернам вновь пошло гулять имя Арнальда Брйксийского… Да-да, миссери! Кто бы мог подумать, но, как оказалось, среди горожан всё ещё жива память об этом гнусном бунтовщике и о позорных событиях полувековой давности… Изгнать папу из города, лишив его данной ему Господом власти! Изгнать папу из города и завладеть всем имуществом Святого Престола – это ли не затаённая цель многих и многих?! – он замолчал, и ответом ему также было тяжёлое напряжённое молчание. – И ещё одно… – Ценцио Савелии обвёл взглядом присутствующих. – Миссери, как вы опять-таки, наверное, заметили, в городе полно паломников. Они не покинули Рому, как это обычно бывает, сразу после Рождества. Слухи о скорой кончине папы заставили пришедших в город верующих задержаться. К тому же, в силу сложившихся печальных обстоятельств, на Рождество Христово не состоялось традиционной раздачи пожертвований. Не было его и на Богоявление Господне. А ведь многие из паломников, особенно из бедных, рассчитывали на эти деньги. Люди возмущены. Они волнуются и, я боюсь, в случае возникновения беспорядков, многие из них вольются в ряды бунтовщиков…

– Так что вам мешает? – прервал его Петро Галлоциа. – Раздайте милостыню страждущим и успокойте людей!

– Я бы и рад, но… – камерарий сокрушённо покачал головой. – Миссери, папская казна практически пуста… Миссери, послушайте!.. Да, казна, увы, почти пуста. Денег в обрез хватит на церемонию погребения. А ведь сразу после этого нам надо будет готовить церемонию коронации нового понтифекса! А это опять деньги, и немалые! Ну, положим, с коронацией нам, как водится, помогут наиболее богатые семейства Ромы. Некоторые уже выразили готовность это сделать. Но, миссери! Не забывайте, что сразу же после своей коронации новому папе нужно будет заплатить городу пять тысяч либр. Без них, как вы знаете, ему будет трудно – да что там трудно, практически невозможно! – найти общий язык с городской общиной. Я же пока даже не представляю, где мы в ближайшее время сможем взять столь огромные деньги?!.. – он вновь покачал головой. – Что же касается Септизониума… Это достаточно уединённое место, где мы, я уверен, сможем в спокойной обстановке, не оглядываясь, так сказать, на шум за стеной, провести выборный консисториум… К тому же, дон Франгипани заверил меня, что у него вполне надёжная и хорошо вооружённая охрана. И в случае неблагоприятного стечения обстоятельств, она надёжно защитит всех нас от любых посягательств…

– Да где там защищаться-то?! – негодующим голосом прервал камерария Грегорио Кресценти. – Вы видели этот Септизониум?! Это же руины! Да там в стенах дыр больше, чем в плаще нищего! Это ведь не крепость! И никогда это не было крепостью! Ну поставили Франгипани там охранную башню! Ну и что?! Мы же не в башне консисториум проводить будем! А в самом здании при хорошем штурме и полдня не продержишься!

– Ну, я думаю, до настоящего, организованного, штурма дело всё-таки не дойдёт, – примирительно улыбнулся Ценцио Савелли. – Несколько шаек бунтовщиков это всё-таки не рыцарская конница Фридёрика Рыжебородого…

– Тогда я вообще ничего не понимаю! – всё более распаляясь, воскликнул Кресценти, жидкая бородёнка его, как собачий хвост, задёргалась из стороны в сторону. – Я не понимаю, зачем надо было, вообще, всё это затевать?! В Латеране, нам, видите ли, опасно – бунтовщики могут пойти на штурм! А в Септизониуме – ничего, в самый раз! Какой такой штурм?! какие бунтовщики?! – так, подумаешь, несколько разрозненных шаек!..

– Подожди, Грегорио! – положил ему руку на плечо Петро Галлоциа. – Подожди, не горячись… Я понимаю твоё беспокойство о нашей общей безопасности, брат Ценцио, – повернулся он к архиканцлеру. – Я понимаю и даже вполне разделяю его. Но, согласись, такие решения нельзя принимать единолично. Даже при том, что именно на тебя, как на камерария, блюстителя папского престола, возложена ответственность за организацию выборного консисториума.

Ценцио Савелли сложил ладони на груди и учтиво поклонился епископу.

– Вы совершенно правы, ваша милость! И я бы никогда не дерзнул принимать столь ответственное решение, ни с кем не посоветовавшись; так сказать, самолично, – он распрямился и, выдернув из широкого рукава пергаментный свиток, поднял его над головой. – Вот, миссери! Это послание декана Святой Коллегии Кардиналов, досточтимого Конрада Оттона! Буквально пару дней назад доставлено из Святой Земли!..

– Ты глянь! Подготовился, каналья! – вновь, еле слышно, прошелестел над ухом Лотарио голос Октавиано Паоли. – Ну надо же!..

– Да, миссери! – возвысив голос, продолжил камерарий.

– Ещё в октябре месяце, когда наш понтифекс… покойный понтифекс, – коротко перекрестившись, поправился он. – Когда наш папа Целестин, окончательно занемог, я, предвидя грядущие печальные события, позволил себе отправить в Святую Землю нарочного к декану Оттону. Я описал епископу сложившуюся ситуацию и испросил его совета. И вот, что ответил мне почтенный Конрад…

– Савелли развернул свиток и, пошарив глазами, нашёл нужную строку. – Вот… Да!.. Что же касается места проведения выборного консисториума, всецело полагаюсь в том на тебя, брат Ценцио. Поскольку тебе там, разумеется, виднее. Пусть будет Септизониум. Пусть будет любое другое надёжное место. Септизониум, на мой взгляд, вполне подходит для церемонии, ибо, лично зная дона Франгипани, я абсолютно уверен в том, что он, с одной стороны, обеспечит надёжную охрану всем, участвующим в консисториуме, а с другой, будучи человеком высокой чести, не станет злоупотреблять своим положением, дабы оказывать на выборщиков какого-либо влияния, а тем паче давления. Об одном прошу и заклинаю тебя, брат Ценцио, а в твоём лице и всю Священную Коллегию,

– камерарий задрал вверх палец и ещё больше возвысил голос, – выберите достойнейшего! Я, исполняя свой долг, не могу, отставив труды мои по вызволению у неверных Гроба Господня, сейчас же вернуться в Рому. Вы же там, облечённые властью, употребите все силы свои и старания, дабы не опустел Святой Престол. Дабы взошедший на него высоко вознёс не токмо тиару на голове своей, но имя и дело Святого Петра! Деяниями своими не опозорил, но лишь прославил в веках надёжу и опору нашу, оплот истинной веры – Святую Романскую Церковь!

Камерарий замолчал. Несколько мгновений в зале стояла гулкая тишина.

– Где?! Дайте мне!.. Это – точно, декан Конрад?!.. Покажите, я знаю его руку! Дайте взглянуть!.. – Грегорио Крес-центи, тряся бородой, упрямо пробирался сквозь толпу.

– Грегорио, успокойся! – запоздало крикнул ему вслед Петро Галлоциа.

Ценцио Савелли протянул навстречу подошедшему кардиналу письмо со свисающими с него печатями. Крес-центи жадно схватил пергамент и, приблизив к самому лицу, близоруко зашарил по нему носом.

– Где?!.. Где это?!.. Я не вижу тут!..

Камерарий молча ткнул в свиток пальцем.

– Хороший ход! Сильный!.. – всё ещё тихо, но так, чтобы услышали стоящие рядом, произнёс Октавиано Паоли.

– Ай да Савелли!

– И всё же я позволю себе не согласиться с тобой, брат Ценцио! – перекрывая вновь поплывший над головами ропот, громко сказал Петро Диана. – Вопрос о месте проведения консисториума, по моему глубокому убеждению, необходимо всесторонне обсудить. Я полагаю, что мы вполне бы могли собрать его и здесь, в Латеране. Я всемерно уважаю почтенного декана Конрада, но он действительно далеко и, конечно, не может знать всех наших реалий. Поэтому я предлагаю не торопиться, а хорошенько обдумать все возможности и вечером, после церемонии погребения, собраться ещё раз, чтобы более подробно, я бы сказал, более взвешенно обсудить этот вопрос. Обсудить его всесторонне. Чтобы каждый из присутствующих смог высказаться и аргументированно изложить свою точку зрения… И только после этого, после тщательного, я бы сказал, кропотливого изучения вопроса, мы бы смогли прийти к общему… э-э… согласованному… – он замолчал, подыскивая слова.

И в этот момент вперёд шагнул Лотарио Сеньи.

– Миссери!.. Миссери, внимание!.. Я прошу прощения за возможную дерзость суждений. Мне, как младшему по возрасту, надлежало бы, наверное, больше молчать и слушать. Как говорится, внимать мудрости убелённых сединами. Однако огонь святой веры жжёт мне сердце, заставляя искать слова!.. Миссери! Мы не о том спорим и не о том говорим! Разве дело в месте проведения консисториума?! Зачем мы сотрясаем понапрасну воздух?! Зачем мы тратим время на пустые слова, когда Господь требует от нас немедленных действий?! Ведь сказано устами Святого Иакоба: как тело без духа мертво, так и вера без дел мертва!.. Миссери, я призываю вас в этот непростой час забыть о распрях! Забыть о личном и бренном! Нам даровано свыше высокое право, и на нас же возложена высокая ответственность! Святой Престол пуст! Не забывайте об этом, миссери! И каждый потерянный час несёт угрозу Святому Престолу, а значит, и всей Церкви!.. Трижды прав почтенный Конрад Оттон: нет никакой разницы в месте проведения консисториума, есть разница – кого выберет грядущий консисториум! Давайте, миссери, действительно, оставим все споры и прения на вечер. Но на вечер – на выборы! Давайте сохраним весь жар наших сердец и весь хлад ума на процедуру избрания нового понтифекса. Дабы, как опять сказал уважаемый всеми нами декан Конрад, выбрать наидостойнейшего! Того, кто сделает из нашей Церкви твердыню, неприступную для её врагов. Того, кто укрепит всемерно веру и искоренит гнусную ересь! Того, кто раз и навсегда вырвет из плена неверных Святую Землю с Гробом Господним! Того, кто деяниями своими вознесёт нашу Церковь к недосягаемым высотам! Того, наконец, кто – делами, а не словами! – заслужит не только любовь паствы, но и высочайшее одобрение Отца нашего Небесного!..

– Ты слишком горяч, мой мальчик. Слишком горяч… Тебе следует научиться сдерживать свои порывы… – Октавиано Паоли говорил неторопливо и негромко, и только лёгкая горечь, сквозящая в его словах, указывала на то, что кардинал-епископ расстроен. – Ты совершенно зря ввязался в дискуссию. Да ещё и… – он пошевелил губами, подыскивая слова. – Да ещё и поддержав… Может быть, и невольно, не желая того, но, по сути, именно поддержав позицию наших… э-э… оппонентов…

Они ехали в Септизониум. Каррука кардинала-епископа

– несколько громоздкая, но надёжная повозка, обшитая до уровня окон медными листами и украшенная по бокам фамильными гербами семьи Сёньи, – двигалась медленно: узкая улица была сплошь запружена людьми. Возница

– могучий корсиканец с копной чёрных, как смоль, волос и невероятно широкими плечами – давно уже слез с облучка и шёл впереди, ведя лошадей под уздцы и то и дело покрикивая на напирающую на повозку толпу, над которой он возвышался на добрую голову:

– Дорогу!.. Дорогу кардиналу-епископу!!.. А ну, прочь с дороги, каналья!!.. – его грозная внешность и свирепый голос, порой переходящий в откровенный рык, буквально сметали прохожих с пути.

Нудный дождь, не прекращавшийся с самого Рождества, уныло сеялся из низких свинцовых туч, красил город в серые тона, лениво стучал по покатой крыше карруки.

– Конечно, перенос консисториума из Латерана в Септизониум не является определяющим фактором для исхода выборов, – продолжал тем временем Октавиано Паоли. – Но он даёт нашим… оппонентам некое… некое моральное превосходство. Некий… э-э… некое преимущество, пусть даже и незначительное, ещё до начала процедуры выборов… – кардинал-епископ помолчал. – У Савелли и Орсини сейчас нет надёжного большинства в Святой Коллегии. Поэтому они стараются… и будут стараться извлекать любую, даже самую мало-мальскую, выгоду из любых… э-э… из любого обстоятельства…

– Я прекрасно понимаю это, ваша милость, – учтиво склонил голову Лотарио, – и я приношу вам свои самые искренние извинения за мою несдержанность.

Октавиано Паоли одобрительно покивал.

– Я не сержусь на тебя, мой мальчик… Ведь, если разобраться, с другой стороны, ты безусловно прав. Ты преподал нам, старым… э-э… своим более опытным товарищам урок верности священному долгу. Твоя горячность – лишь следствие твоей молодости… Я тоже когда-то был молод и горяч. И я порой, глядя на тебя, откровенно завидую. Да-да, завидую! Всё моё положение, моё богатство, моё… э-э… мой жизненный опыт, всё это ничто, прах, пред непосредственностью и энергией твоей молодости! Ах, как бы я хотел скинуть с плеч лет двадцать! А лучше тридцать!.. Вновь ощутить вкус жизни, вкусить плоды молодости, бесшабашности и веселья!.. Но, увы, увы. Как сказал поэт: наш удел – дряхлеть, ваш – цвести. Нет-нет, не утешай меня, мой мальчик! Я – в порядке. Я стар, но ещё не дряхл, и мы ещё посражаемся! Мы ещё повоюем! Можешь в этом не сомневаться! Твой престарелый дядюшка ещё вполне крепок. Если не телом, то – уж точно – душой!.. – епископ сухонькой ладонью похлопал Лотарио по колену. – Давай-ка лучше ещё раз хорошенько подумаем, пока есть время, о предстоящем консисториуме. Как ты считаешь, какую тактику изберут наши противники?

– Орсини?.. – Лотарио откинулся на мягкие подушки и, прищурившись, посмотрел в окно. – Полагаю, что они сходу кинутся в бой. Попытаются решить всё наскоком, так сказать лобовым ударом. Не удивлюсь, если они сразу же, в самом начале собрания, выдвинут своего кандидата и попробуют утвердить его аккламацией…

– Ну, это-то у них, точно, не пройдёт, – ворчливо возразил Октавиано. – Последний Вселенский Собор утвердил чёткие правила избрания понтифекса. Спасибо папе Александру!

– Да, это у них, разумеется, не пройдёт. И первый тур голосования, я уверен, победителя не выявит…

– А вот второй тур! – подхватил кардинал-епископ. – Да, во втором туре нам придётся совсем не просто.

– Тут многое, если не всё, будет зависеть от того, на кого они сделают свою основную ставку, – Лотарио перевёл взгляд на собеседника. – У вас есть предположения на этот счёт, ваша милость?

– Есть, – кивнул Октавиано. – Есть… Вариантов, собственно, всего два… Это будет или Ценцио Савелли. Или…

– Или?..

– Или Йоханнес из Салерно.

– Йоханнес?!.. Этот… это ничтожество?! – искренне возмутился Лотарио. – Господи, да это же пустое место! Да какой из него папа?!..

– Остынь, мой мальчик, остынь… – кардинал-епископ вновь похлопал собеседника по колену. – Йоханнес – очень выгодная для Орсини фигура. И я полагаю, что как раз он и станет основным кандидатом от стана наших противников… Да, он слаб. Но он ведь и нужен Орсини не как… э-э… не как твёрдый и волевой понтифекс, готовый властвовать и принимать решения. Он нужен им как ширма. За которой удобно будет прятаться и… э-э… и обстряпывать за ней свои тёмные делишки… Как, собственно, это и происходило все последние годы… – Октавиано помолчал. – Если Орсини предложат в качестве кандидата Ценцио Савелли… Это будет не самый худший вариант… Камерарий уже многим надоел. Он слишком долго правит папской казной, и на его счету слишком много обиженных. Так что он вряд ли сможет набрать положенное количество голосов… А вот Йоханнес – другое дело. Если они выдвинут в качестве кандидата Йоханнеса. Я… Я даже не совсем представляю, что нам тогда следует предпринять…

– Я знаю, – негромко, но твёрдо сказал Лотарио, и глаза его недобро прищурились.

– Ты?! Знаешь?! – вскинулся кардинал-епископ и всем туловищем повернулся к собеседнику; кожаное сиденье под ним скрипнуло.

– Да, – кивнул Лотарио, – знаю.

– И… И что же?!

Лотарио взглянул на него.

– Давайте не будем торопить события, ваша милость. Я, разумеется, всецело вам доверяю, но… Поймите меня правильно, я просто не хочу давать преждевременных обещаний. Заранее обнадёживать. Мне надо ещё раз всё тщательно проверить и… И подготовить. Так что… Вот дьявол!!..

Каррука накренилась столь сильно, что попутчиков кинуло друг на друга – повозка свернула с центральной, гладко вымощенной Сакра Вйа на улицу, ведущую к Септизониуму, и сейчас же запрыгала, заскакала по ухабам и рытвинам, с плеском вваливаясь в глубокие ямы, заполненные чёрной жирной водой. Деревянный кузов повозки болезненно застонал, заскрипел всеми своими суставами. В окне, загораживая собой серое небо, тошнотворно закачалась, кренясь из стороны в сторону, мрачная громада Колизея.

– Так это серьёзно, мой мальчик?!.. – хватаясь за всё подряд руками и всё равно на каждом ухабе неизбежно соскальзывая с сиденья, воскликнул Октавиано. – Ты… Ох, дьявол!.. Ты действительно знаешь, как э-э… как найти управу на Йоханнеса?!

– Да, ваша милость!.. – Лотарио успел уцепиться локтем за подоконник, и потому его положение было гораздо устойчивей, чем у кардинала-епископа. – Знаю!.. – он упёрся ногой в обитую дорогим узорчатым дамастом стенку повозки и недобро усмехнулся в усы. – Я знаю, о чём можно по душам поговорить с кардиналом Йоханнесом! С этим добрым пастырем с Целийского холма…

Зал для выборного консисториума располагался на третьем, самом верхнем, этаже Септизониума в южном, наиболее сохранившемся, крыле здания. Эта часть древнего нймфеума, построенного, по преданию, тысячу лет назад императором Луцием Севером, меньше всего пострадала от набегов варваров и ещё несла на себе следы былого великолепия эпохи расцвета Великой Ромы. Стены и высокие сводчатые потолки залы были расписаны искусными фресками, пол украшала ажурная мозаика, выполненная из кусочков цветного мрамора и смальты. Впрочем, стены были изрядно закопчены, а роскошная мозаика местами грубо поцарапана и даже выкрошена, но общего впечатления от залы это, как ни странно, не портило. Не портило его даже отсутствие статуй в многочисленных и также отделанных мозаикой экседрах. Напротив, последнее обстоятельство оказалось как нельзя кстати для пёстрой многочисленной толпы кардинальских охранников, слуг и прочей челяди, к назначенному часу заполнивших зал. Вошедшие в помещение слуги сразу же кинулись занимать ниши, сваливая в них принесённые с собой пожитки: стулья, складные ширмы, корзины с едой, кувшины с вином и чистой водой, посуду, одеяла, одежду Экседр было двадцать четыре – по двенадцать вдоль каждой длинной стороны зала, кардиналов-выборщиков – двадцать два, и, казалось бы, места для всех должно было хватить с лихвой, но некоторые из наиболее многочисленных кардинальских делегаций попытались захватить себе сразу две ниши, а слуги кардинала Грегорио Бобоне – напыщенные и надменные, как и сам их хозяин – сразу три, поэтому ор и ругань в зале стояли несусветные; самую малость дело не дошло до драки.

Хозяину дома, дону Грациано Франгипани, с большим трудом удалось навести порядок, распределив экседры между кардиналами и выгнав с помощью своей охраны из зала всех лишних. В конечном итоге порядок в помещении был наведён, и общее расположение присутствующих к началу консисториума выглядело следующим образом: перед каждой нишей было установлено кресло, в котором располагался кардинал-выборщик; за ним, на поставленных в ряд стульях, сидели три его помощника – секретарь и двое слуг, за спинами которых, за ширмой, в лишённой статуи экседре, было разложено принадлежащее данной делегации добро: продукты, питьё, тёплая одежда и прочий, необходимый для длительного заседания, скарб.

В дальнем от входа конце зала были установлены два стола. На левом, малом, столе, покрытом драгоценной парчой, стояла оставшаяся без своего хозяина папская тиара: высокая, остроконечная, опоясанная искусно выделанной золотой диадемой. Рядом лежало папское евангелие в золотом, инкрустированном жемчугом и драгоценными камнями, окладе. Второй стол – длинный, застеленный простой льняной скатертью, – был завален писчими принадлежностями: стопками чистых листов бумаги, пучками отточенных гусиных перьев, мотками тонкой бечёвки, медными иглами; в центре стола, на низкой плитке с масляной горелкой, стояло ведёрко с горячим воском, рядом лежал изящный серебряный черпачок; здесь же толпились несколько больших бронзовых чернильниц с откидными крышками. К столу были придвинуты шесть стульев, но сидел за столом пока только один человек – примицёрий Апостольской канцелярии Альберто Савелли: тучный, оплывший, в своём белом облачении цистерцианского монаха более всего напоминающий подтаявший, осевший под солнцем, весенний сугроб. Обширная лысина на его плоской, тыквообразной голове, с успехом заменявшая тонзуру, глянцево поблескивала, отражая свет двух больших светильников, установленных по обеим сторонам стола.

В зале было холодно. С полсотни факелов, расположенных по периметру зала, довольно сносно освещали большое помещение, но отнюдь не согревали его. Присутствующие не без зависти поглядывали на престарелого Грациано Паганёлли, кардинала-протодьякона, слуги которого, единственные из всех, догадались принести с собой жаровню и сейчас суетились вокруг неё, то старательно раздувая угли деревянным веером, то пододвигая жаровню поближе к ногам своего хозяина, то отворачивая и пряча под кресло полы подбитой мехом кардинальской мантии, оберегая её от случайной проворной искры.

Наконец в помещении установилась относительная тишина и подобающий высокому статусу собрания порядок. Дон Франгипани, напоследок о чём-то переговорив с камерарием и учтиво раскланявшись с кардиналами-епископами, сопровождаемый многочисленной свитой своих охранников и слуг, также покинул зал. Начальник папской стражи, выставив с наружной стороны двери внушительный караул, запер за вышедшими дверь на засов, после чего повернулся к ней спиной и замер, заложив руки за спину и отрешённо глядя поверх голов туда, где на дальней торцевой стене залы, между выдающимися вперёд парными колоннами, парили в голубом небе полуобнажённые фигуры не то языческих богов, не то древних героев.

– Миссери!.. – выйдя на середину залы, обратился к присутствующим камерарий. – Миссери! Прошу внимания!.. Тишина, миссери!.. Благодарю вас!.. Миссери, мы начинаем выборный консисториум, и я, на правах блюстителя папского престола, хочу начать процедуру…

– Я прошу прощения!.. – раздался в тишине негромкий властный голос, и со своего места поднялся Октавиано Паоли. – Я прошу прощения, брат Ценцио, но ведение консисториума отнюдь не является прерогативой папского камерария. Равно как и архиканцлера Святой Церкви. Как тебе, наверное, известно, в отсутствии декана Священной Коллегии кардиналов его э-э… обязанности исполняет старейший из кардиналов-епископов. Поэтому сердечно благодарю тебя за добросовестно проведённую подготовку консисториума, а также за… э-э… за наведение надлежащего порядка в зале и прошу: займи своё место, – он сделал паузу, небольшую, но достаточную для того, чтобы двусмысленность последней фразы дошла до присутствующих, после чего повёл рукой в сторону пустующего кресла Ценцио Савелли.

На лице камерария отразилась сложная гамма чувств. Он сильно покраснел и даже открыл было рот, готовый вступить в полемику, но, натолкнувшись на жёсткий непримиримый взгляд кардинала-епископа, потупился и, неловко поклонившись, молча проследовал к своему месту.

Октавиано Паоли дождался, когда камерарий умостится в кресле, после чего подошёл к столу с тиарой и Евангелие и повернулся к собранию.

– Миссери! Я не стану много говорить. Слова – пыль, которую носит ветер. Каждый из вас знает, зачем он пришёл в этот зал. Мы собрались здесь для того, чтобы исполнить свой священный долг и, ведомые лишь своей совестью и… э-э… волей Божией, избрать из нашей среды достойнейшего. Того, кто возложит на свои плечи тяжкий, но почётный крест и, продолжая дело Святого Петра, возглавит нашу Церковь… Миссери! Следуя регламенту, я прошу и требую, чтобы каждый из присутствующих принёс клятву на этой Святой Книге… – кардинал-епископ положил руку на евангелие и, ещё раз внимательно оглядев присутствующих, возвысил голос: – Мы, допущенные к таинству выборов Великого Понтифекса, как каждый по-отдельности, так и все вместе, под страхом отлучения от церкви клянёмся соблюдать тайну относительно всего, что каким-либо образом касается выборов понтифекса, а также… э-э… всего, происходящего во время выборов. Мы даём обещание и клянёмся никоим образом не разглашать этой тайны, как во время, так и после выборов… ежели только на то не будет исключительного дозволения нового понтифекса. Мы даём обещание и клянёмся не благоволить никакому влиянию или противодействию выборам со стороны… э-э… стремящихся вмешаться в процесс избрания… – он замолчал и, выждав несколько мгновений, сделал шаг назад от стола. – Прошу присутствующих в порядке старшинства принести клятву на евангелии!

Кардиналы, сойдя со своих мест, неровной цепочкой выстроились к столу. Первым на Святую Книгу возложил свою узкую, унизанную перстнями, длань кардинал-епископ Петро Галлоциа.

– Клянусь в сказанном, и пусть поможет мне в том Бог и это святое Божие евангелие, которого я касаюсь своей рукой, – торжественно произнёс он и, нагнувшись, поцеловал золотую фигурку распятого Христа в центре оклада.

Вслед за Галлоциа к столу потянулись многочисленные кардиналы-пресвитеры. За ними – ещё более многочисленные кардиналы-дьяконы. Первым из них, поддерживаемый под руки двумя слугами, медленно брёл согбенный и шаркающий Грациано Паганелли. За ним двигались остальные, среди которых выделялся топчущийся в нетерпении, словно боевой конь, рослый и статный Соффрёдо Гаэтани – с пробитой благородной седой искрой ослепительно чёрной шевелюрой и модными с недавних пор, подковообразными усами вокруг красного чувственного рта. Замыкал процессию самый молодой из присутствующих выборщиков – Лотарио Сеньи – скромный кардинал-дьякон церкви Святых Сергия и Бакха: невысокий, стройный, с мягкими приятными чертами лица.

Грациано Паганелли достиг стола и тяжело опёрся на него. Слуги почтительно отступили в стороны. Протодьякон, приоткрыв беззубый рот, тяжело, с хрипом, подышал, а потом, тронув евангелие сухой и скрюченной, как куриная лапка, коричневой ладонью, огласил пространство неожиданно громким для столь тщедушного тела, дребезжащим и где-то даже по-бабьи визгливым, пронзительным голосом:

– Клянуфь в фкафанном и пуфть помовет мне в том Бог и это ф-вятое Бовие евангелие…

Несмотря на серьёзность ситуации, многие кардиналы не смогли сдержать улыбки – дикция престарелого протодьякона была неповторима…

Вслед за кардиналами, не без труда выбравшись из-за стола, подошёл к евангелию примицерий Апостольской канцелярии.

За ним потянулись кардинальские секретари и слуги, щепетильно соблюдая тот же порядок, в котором подходили для принесения клятвы их хозяева.

Последним из присутствующих к столу приблизился начальник папской стражи. Он стащил с правой руки защитную перчатку из толстой бычьей кожи и с заметным волнением возложил изуродованную многочисленными шрамами руку на драгоценный оклад.

– Клянусь в сказанном!.. И пусть поможет мне в том Господь Бог и… – голос его сел и он откашлялся. – И это святое Божие евангелие, которое… которого я касаюсь своей рукой!

Он оторвал ладонь от Святой Книги, поцеловал кончики пальцев, после чего облегчённо вздохнул, проворно натянул перчатку и, позванивая в наступившей тишине по каменному полу бронзовыми шпорами, торопливо вернулся к двери, где вновь, повернувшись лицом к залу, замер в прежней позе.

К столу снова подошёл Октавиано Паоли.

– Миссери! Претворяя в жизнь решения последнего Вселенского Собора, я позволю себе… э-э… определить регламент проведения выборов… – он сделал паузу и оглядел зал. – Миссери! Принятый собором первый канон требует избрания понтифекса большинством не менее двух третей голосов. Дабы избежать путаницы и… э-э… и учесть голос каждого… – кардинал-епископ сделал ударение на слове «каждого» и даже поднял в знак особого внимания вверх указательный палец, – я повторяю: каждого выборщика! – голосование будет проводиться письменно с учётом всех поданных за каждого кандидата голосов. – Октавиано Паоли возвысил голос, перекрывая поползший по залу ропот.

– Каждый выборщик – письменно! – заявит предложенного им кандидата, после чего все голоса за каждого кандидата будут посчитаны и оглашены!..

– Такого никогда не было раньше! – вскочил со своего кресла Хуго Бобоне; его кустистые брови стояли дыбом.

– Никто и никогда не голосовал на консисториумах письменно! Зачем эти сложности?! Всегда ведь обходились простым голосованием!

– Всё когда-нибудь бывает впервые, брат Хуго, – сдерживая его порыв, поднял ладонь Октавиано Паоли.

– Письменное голосование будет проводиться исключительно для того, чтобы точно установить необходимое… э-э… для избрания понтифекса большинство голосов, – он подпустил в голос металла: – Или, может, тебе не нравятся решения Вселенского собора?!

– А кто, кто будет считать голоса?! – выкрикнул с места Грегорио Альберти, он тоже явно нервничал – всё на этом консисториуме с самого начала пошло для клана Орсини-Савелли не так как надо.

– Считать голоса будут назначенные нами счётчики из числа выборщиков, – заверил его Октавиано Паоли и сходу предложил: – Как ты посмотришь на то, брат Грегорио, чтобы… э-э… чтобы войти в состав счётного консилиума?

– Я?!.. – опешил кардинал. – Да я, собственно… я даже не знаю… – он заоглядывался, ища глазами поддержки; Йоханнес Бобоне, сидящий наискосок, усиленно закивал ему, требуя согласия. – Что ж… Я, пожалуй, согласен. Да, я согласен стать счётчиком!

– Ну вот и славно! – умиротворённо воскликнул кардинал-епископ. – Кто-нибудь ещё желает войти в состав счётного консилиума?

– Я! – тут же вскинул руку Йоханнес Бобоне и в нетерпении даже поднялся со своего кресла. – Я желаю!

– Замечательно! – улыбнулся Октавиано Паоли. – У нас есть второй счётчик. Что ж, дьякон и пресвитер в составе счётного консилиума есть. Полагаю, будет правильным ввести в его состав и… э-э… и кардинала-епископа. Ну, тут выбор у нас небольшой. Брат Петро, – обратился он к Петро Галлоциа, – может, ты окажешь нам эту честь?

Кардинал-епископ медленно поднялся из кресла.

– Благодарю тебя за это предложение, брат Октавиано!

– торжественно произнёс он и учтиво поклонился коллеге. – Я принимаю его.

Октавиано Паоли ответил ему таким же учтивым поклоном.

– Спасибо, брат Петро!.. Миссери! – вновь обратился он к собранию. – Полагаю, трёх членов счётного консилиума будет вполне достаточно. Или у кого-то есть… э-э… другие предложения?.. – он оглядел присутствующих. – Нет?.. Тогда я попрошу счётный консилиум занять свои места, – он сделал приглашающий жест рукой. – Прошу вас, миссери!.. Брат Альберто! – окликнул он примицерия. – Будь добр, обеспечь наш уважаемый консилиум… э-э… всем необходимым для работы!.. Миссери!.. – дождавшись, когда избранные кардиналы займут свои места за длинным столом, обратился к собравшимся Октавиано Паоли. – Миссери! Порядок голосования будет следующим. Каждый из вас, подойдя к столу, напишет на листке имя будущего понтифекса и… э-э… и передаст этот листок счётному консилиуму. По завершении голосования уважаемый консилиум подсчитает все голоса, поданные за каждого из кандидатов, и сообщит результаты присутствующим… Всем всё понятно? Или есть какие-нибудь вопросы?.. Нет?.. Тогда давайте без промедления приступим… э-э… к голосованию…

– Негоже!.. Негоже начинать столь великое дело, не помолившись! – сердито и даже чуть истерично провозгласил со своего места толстяк Бобоне; проиграв в главном, представитель семьи Орсини жаждал отыграться хотя бы в мелочах.

Кардинал-епископ с готовностью повернулся к нему.

– Благодарю тебя, брат Бобоне! Ты совершенно прав! Моя вина! Действительно, миссери! Давайте, как верные сыны Божии, начиная великое дело, помолимся. Вознесём молитву Господу нашему, дабы… э-э… дабы труды наши осенены были именем Его!.. Брат Бобоне! Будь добр, прочитай всем нам подобающую столь торжественному случаю молитву… Нет?!.. Ты не в голосе?! Ну что же ты!.. Брат Лотарио! Мой мальчик! Может быть, ты… э-э… обратишься от лица нашего к Господу?

Лотарио живо поднялся со своего места. На щеках его проступил румянец.

– Благодарю вас, ваша милость!.. – поклонился он кардиналу-епископу. – Благодарю вас, миссери, за оказанную мне честь!.. – дважды наклонил он голову, приветствуя сидящих по обеим сторонам зала кардиналов, после чего сложил руки перед грудью и на мгновенье замер, глядя в пол; гул голосов затих, и в помещении установилась тишина. – Во имя Отца и Сына и Святого Духа! – подняв голову, начал Лотарио; голос его, поначалу негромкий, постепенно креп и наполнялся силой: – Господь наш Всемогущий! Царь Небесный! Приди и вселись в нас! И очисти нас от всякой скверны! И спаси души наши! Вдохнови дела наши, и да пребудет в них помощь Твоя! Дабы всякая молитва наша и деяние наше в Тебе имело начало и в Тебе было совершено! Благослови, Господи, и помоги нам, грешным, совершить начинаемое нами дело! Во славу Твою через Христа, Спасителя нашего, что говорил нам пречистыми устами Своими: без Меня не можете делать ничего! Господи, верую всей душой и сердцем сказанному Тобою! Припадаю Твоей благости и молюсь Тебе: помоги нам, грешным, сие дело, нами начинаемое, для Тебя Самого совершить! Во имя Твоё! Под защитой Святой Богородицы и всех святых! Аминь!

– Аминь!.. – многоголосо прошелестело по залу.

Лотарио, троекратно осенив себя крестным знаменьем, ещё раз поклонился кардиналу-епископу и вернулся на своё место. Октавиано Паоли одобрительно улыбался вслед.

– Миссери!.. – вновь напомнил он о себе собравшимся.

– Миссери! Давайте теперь приступим непосредственно к процедуре… Если… э-э… если вы не возражаете, я, на правах старшего, позволю себе проголосовать первым.

Он подошёл к столу, присел на стоящий с края стул, взял из стопки лист бумаги, выбрал перо и, откинув крышку ближайшей чернильницы на мгновенье задумался. Потом окунул перо в чернильницу, быстро и размашисто начертал что-то на листе, отложил перо и поднялся.

– Свидетель Господь, Который будет судить меня, что я выбираю того, кто, считаю пред Богом, должен быть выбран! – громко провозгласил он и торжественно вручил свой лист Петро Галлоциа.

Тот взглянул на бумагу, едва заметно улыбнулся и, сделав запись в лежащем перед ним протоколе, передал лист дальше – сидящему слева от него Йоханнесу Бобоне.

Кардинал-пресвитер ознакомился с содержанием записки и, также сделав пометку в своём протоколе, передал бумагу ещё левее – Грегорио Альберти, восседавшему за столом с видом человека, участвующего против своей воли в чём-то неприятном, тягостном, но, увы, в силу сложившихся обстоятельств, неизбежном.

Кардинал-дьякон прочитал записку и, страдальчески скривив лицо, сделал небрежную пометку на лежащем перед ним листе бумаги. После чего, сложив бюллетень кардинала-епископа пополам, передал его примицерию Апостольской канцелярии.

Альберто Савелли тут же проткнул сложеный лист посредине большой иглой, нанизав таким образом бумагу на тянущуюся за иглой толстую двойную нить – голос Октавиано Паоли был учтён.

– Прошу вас, миссери! – выйдя на середину зала, сделал приглашающий жест кардинал-епископ. – Подходите для голосования!

К столу избирательного консилиума один за другим потянулись кардиналы-пресвитеры.

Выборная машина заработала. Кардиналы, сменяя друг друга, присаживались к столу и выводили на чистом листе бумаги чьё-то имя. Протоколы членов избирательного консилиума медленно, но неуклонно заполнялись. На нитку примицерия Апостольской канцелярии нанизывалось всё больше сложенных пополам бюллетеней.

Грациано Паганелли, совершив очередное непростое путешествие к столу, тяжело опустился на подставленный слугами стул и какое-то время сидел, слепо глядя перед собой и медленно жуя пустым провалившимся ртом. Голова его заметно тряслась. Потом, взяв дрожащей рукой поданное ему перо, он, то и дело не попадая пером в чернильницу, с трудом вывел на листе бумаги имя своего кандидата и, передав листок Петро Галлоциа, двинулся в обратный путь, то и дело тяжело повисая на руках слуг и сварливо шепелявя себе под нос что-то о старых добрых временах и нынешних никчемных новомодных поветриях.

Последним из выборщиков к столу подошёл Лотарио Конти. За ним проголосовали и сами члены избирательного консилиума.

Альберто Савелли, получив от кардинала-дьякона последний сложенный пополам лист, добавил его в общую гирлянду, после чего обрезал нить возле иглы, сложил её концы и, завязав, обильно полил узел расплавленным воском из ведёрка. После чего, сняв с пояса печать Апостольской канцелярии, аккуратно поставил на податливом воске круглый оттиск: два окрещённых ключа, увенчанных царской диадемой.

Тем временем избирательный консилиум сверил протоколы и, не найдя в них различий, быстро подсчитал голоса.

– Миссери!.. – вставая, произнёс Петро Галлоциа. – Миссери, прошу тишины!.. Благодарю вас!.. Миссери! Оглашаю результаты голосования! Имена кандидатов в порядке количества поданных за них голосов… – он сделал паузу; в зале повисла настороженная тишина. – Йоханнес из Салерно – десять голосов!.. – по залу прокатился ветерок шепотков и смолк, вновь сменившись напряжённым ожиданием. – Октавиано Паоли – семь голосов!.. – снова шелест шепотков, и вновь затишье. – Петро Галлоциа… – кардинал-епископ улыбнулся и чуть поклонился собранию. – Три голоса!.. Иордано Цеккано – один голос!.. И Грациано Паганелли – один голос!.. – Петро Галлоциа опустил протокол и оглядел присутствующих. – Таким образом!.. Таким образом, – повысил он голос, перекрывая поползший по залу шум, – положенного по закону вотума не набрал ни один из кандидатов!..

Гул голосов – взволнованных, растерянных, возмущённых, злорадных – наполнил зал:

– Ну вот, и зачем нужно было это письменное голосование?!..

– Говорил же, давайте по-старому! Зачем усложнять без надобности?!..

– Почему без надобности?! Ведь, наоборот, всё теперь наглядно!..

– Ну и толку в этой твоей наглядности, если понтифекс не выбран?!..

– Был бы на месте декан Конрад, всё было бы по-другому!..

– И что теперь делать будем?!..

– Ещё раз надо голосовать!..

– Мы так сто раз голосовать будем и никого не выберем!..

– По-другому как-то надо!..

– А как по-другому, ты знаешь?!..

– Первый канон Вселенского Собора гласит!..

– Да не записано ни в каком каноне, чтоб письменно!..

– Тише, миссери! Тише!.. – Октавиано Паоли поднял вверх обе руки, призывая к порядку. – Прошу вас, миссери!.. Да, голосование не выявило победителя! Ну и что?! Ничего страшного не произошло! Зато, как вы видите, всё очень наглядно и… э-э… убедительно! И никакой почвы для споров!.. Поэтому, миссери, сейчас, я полагаю, мы сделаем небольшой перерыв, чтобы все желающие могли посовещаться и… э-э… и, возможно, прийти к какому-то решению. После чего мы проведём повторное голосование…

– Что, опять письменно?! – снова вскочил со своего кресла Хуго Бобоне.

– Разумеется, брат Хуго, – улыбнулся ему кардинал-епископ. – Разумеется, письменно.

– И опять всё с самого начала?!

– И опять всё с начала.

– Я прошу прощения, ваша милость, – поднялся со своего места Ценцио Савелли. – У меня есть другое предложение.

– И какое же? – повернулся к камерарию Октавиано Паоли.

– Согласно оглашённым результатам, наибольшее число голосов набрал брат Йоханнес. Так?..

– Да, так. Десять голосов. Десять из двадцати двух. Это далеко до двух третей.

– Да-да, я понял. Я как раз и предлагаю… – Ценцио Савелли на мгновенье задумался. – Я предлагаю проголосовать персонально кандидатуру Йоханнеса из Салерно. Проголосовать простым голосованием. Прямо сейчас!

– Да, но…

– Нас здесь двадцать два выборщика, – перебивая кардинала-епископа, продолжил камерарий. – Две трети голосов от двадцати двух – пятнадцать, нетрудно сосчитать! Если за Йоханнеса проголосует пятнадцать человек… ну, или больше, понтифекс будет избран!.. И никакого нарушения канона Вселенского собора!.. – напрягая голос, чтобы перекрыть вновь зашумевший зал, воскликнул Ценцио Савелли. – Всё законно!.. Всё законно и справедливо!.. И никакой писанины!

– Верно!.. – послышались выкрики с мест.

– Правильно предлагает!..

– Не нужна нам эта писанина!..

– Голосовать Йоханнеса!..

– Фпафи Гофподи! Только не пифменно!..

– К порядку! К порядку, миссери! Послушайте старшего!..

Октавиано Паоли колебался. Ища поддержки, он оглянулся на Петро Галлоциа, но кардинал-епископ и сам выглядел растерянным. Тогда Октавиано взглянул в дальний конец зала, где сидел Лотарио Сеньи. Племянник, явно желая привлечь внимание своего влиятельного родственника, делал какие-то жесты: разводил руки в стороны, как будто растягивая между ладонями моток пряжи.

– Хорошо!.. Хорошо, миссери!.. – Октавиано Паоли поднял руку. – Я, в целом, готов согласиться с предложением нашего уважаемого камерария, но… Но давайте не будем торопиться! Я всё же настаиваю сделать небольшой перерыв, чтобы мы все… э-э… чтобы мы все могли успокоиться и принимать решение более взвешенно! Миссери! Мы с вами выбираем Великого Понтифекса! Я напоминаю вам о той ответственности, что лежит на наших плечах! Наш выбор должен исходить от ума и от сердца!

– кардинал-епископ приложил ладонь к груди, – Но отнюдь не быть продиктован поспешными порывами… э-э… замешанными на эмоциях!.. Поэтому, миссери, я объявляю перерыв!

На этот раз возражений не последовало. Сторонники Орсини-Савелли были вполне удовлетворены. По их довольным лицам было видно, что они уже фактически празднуют победу.

К Октавиано Паоли подошёл Лотарио Сеньи.

– Всё хорошо, ваша милость! Всё замечательно.

Пожилой кардинал с сомнением посмотрел на своего племянника.

– Ты полагаешь?

– Да, ваша милость! Савелли ликуют. Они даже не станут сейчас особо готовиться к голосованию, полагая, что победа у них в рукаве.

– А разве не так?

– Нет, ваша милость, – замотал головой Лотарио. – Совсем не так! Я же вам говорил, что у меня есть веский довод против брата Йоханнеса.

– И ты… И ты его выскажешь? Когда?

Лотарио заколебался.

– Полагаю… Нет, не будем торопиться. Для начала мне надо переговорить с ним.

– С Йоханнесом?!

– Да, – кивнул Лотарио. – С Йоханнесом. Я дам вам знать, ваша милость. Я поговорю с ним и дам вам знать.

– Ладно, мой мальчик, – медленно произнёс кардинал-епископ. – Полагаю, ты знаешь, что делаешь…

Лотарио оторвал Йоханнеса от ужина – кардинал-пресвитер церкви Святого Стефана, зайдя за ширму, с неприкрытым удовольствием обгладывал жареную баранью лопатку; пухлые губы и щёки его лоснились от жира.

– Прости, что помешал тебе трапезничать, брат Йоханнес, – улыбнулся, кланяясь, Лотарио. – Но не мог бы ты уделить мне малую толику времени? Есть разговор.

– А на потом отложить его нельзя? – недовольно откликнулся кандидат в понтифексы.

– Увы, – развёл руками Лотарио. – Я бы и рад, но… никак нельзя! Время не терпит – скоро закончится перерыв, а я хотел бы разъяснить для себя некоторые вопросы, касающиеся твоей кандидатуры.

На этот раз кардинал-пресвитер взглянул на своего собеседника с интересом.

– Ты… Ты, наверное, хочешь продать мне свой голос? – он кинул недоеденное мясо на поднос и небрежно утёрся ладонью.

– Не исключено… – уклончиво ответил Лотарио. – Но давай немного отойдём, – он кивнул на слуг Йоханнеса. – Я бы не хотел, чтобы наш разговор слушали посторонние уши.

– Так в чём дело? – хмыкнул кардинал-пресвитер. – Ну-ка, брысь! – шуганул он свою челядь. – Пошли вон! Надо будет – позову!.. Слушаю тебя, – повернулся он к Лотарио, когда слуги исчезли.

– Я, собственно, для начала хотел успокоить тебя, – весь вид кардинала-дьякона излучал доброжелательность. – Я слышал, у тебя были небольшие неприятности: из твоей монастырской школы сбежал ученик. Как его?.. Никола, кажется? Никола, сын покойного Стефана из Монтекассино. Так вот, можешь не волноваться, он жив и здоров. Он пришёл ко мне в церковь, и я приютил его.

Лицо Йоханнеса застыло.

– Никола у тебя?!.. И… и что?

– Он много чего порассказал мне о жизни в твоей школе, этот Никола, – улыбнулся Лотарио. – И особенно о тех тёплых чувствах, которые ты, брат Йоханнес, испытывал к сироте. Ты ведь, кажется, даже брал его к себе в спальню, не так ли? Наверное, ты просто хотел заменить ему его родственников? Дать несчастному мальчику немного родительского тепла.

Кардинал-пресвитер заметно побледнел.

– Ты… Тебе всё равно никто не поверит!.. Мальчишка лжёт!

– Может быть! – не стал спорить Лотарио. – Мальчишки, они такие, они часто лгут, причём даже не из корысти, а просто так – в своё удовольствие. Но, может быть, ты забыл, у этого сорванца Николы есть два старших брата. Которые тоже прошли через твою монастырскую школу. Один из них, Бертбльдо, как раз служит акблитом в моей церкви. Второй, говорят, подался в Витёрбиум, но, полагаю, его также несложно будет найти. А их показания, согласись, это уже не лепет двенадцатилетнего пацана. Их примет к рассмотрению любой непредвзятый суд. Тем более Святой Апостольский Трибунал.

Губы Йоханнеса задрожали.

– Что… что ты хочешь от меня?!

– Я хочу, брат Йоханнес, чтобы ты осознал всю неправомерность своих притязаний, – в голосе Лотарио не осталось ни капли добросердечности, черты лица затвердели, взгляд сделался жёстким и колючим. – Тебе ли не знать всю греховность твоей души? Скажи мне, брат Йоханнес, разве может грешник, вроде тебя, претендовать на священное звание Великого Понтифекса?!.. Верно, не может. А потому я вижу для тебя только один выход. Отрекись! Отрекись от соблазна! Твои притязания суть гордыня и тщеславие. Одумайся, брат Йоханнес! Одумайся, пока не поздно!.. Одумайся, и всё сохранится в тайне.

– Но… Но я ведь не смогу отречься просто так. Я буду должен объяснить причину своего отказа!

– Ну и на здоровье! – усмехнулся Лотарио, – Просто скажи, что греховен и что недостоин занимать столь высокий пост. Без подробностей. Поверь мне, этого будет вполне достаточно.

– Но я… Я ведь должен буду отказаться в чью-то пользу! Кого… кого мне назвать вместо себя?!

– А ты подумай, брат Йоханнес, – губы Лотарио изобразили любезную улыбку, но взгляд остался холодным.

– Подумай… При чьём покровительстве твоя грязная греховная тайна сможет навсегда остаться тайной?..

После объявления перерыва не прошло ещё и четверти часа, а некоторые выборщики уже проявляли нетерпение

– сторонники клана Савелли-Орсини жаждали закрепить своё преимущество.

– Миссер Октавиано, не пора ли начинать?..

– Действительно, давайте продолжим! Не до утра же нам здесь сидеть!..

Октавиано Паоли вышел на средину зала.

– Миссери!.. Миссери, внимание!.. Продолжаем выборный консисториум!.. Члены счётного консилиума, прошу, займите свои места!.. Брат Грегорио!.. Да, сюда, за стол!.. А где брат Альберто?!.. А, всё, вижу!.. Брат Гуйдо! Прошу, угомони своих слуг! А то они, вероятно, думают, что… э-э… что они сидят в таверне!.. – кардинал-епископ оглядел притихшее собрание. – Ну вот, пожалуй, можно начинать!.. Миссери! Перед перерывом наш уважаемый камерарий предложил проголосовать кандидатуру Йоханнеса из Салерно. Проголосовать её обычным образом, а не письменно. Я правильно изложил твою мысль, брат Ценцио?.. Отлично!.. Кто-то хочет что-то добавить?.. Возразить?.. Нет?.. Что ж, если ни у кого нет… э-э… каких-нибудь других предложений, то, я полагаю, мы можем перейти непосредственно к процедуре. Члены счётного консилиума зафиксируют полученный результат. Брат Петро, вы готовы?.. Ну что ж, тогда… э-э… тогда, пожалуй, начнём?..

– Стойте!.. – раздался в тишине взволнованный голос, и со своего места поднялся пресвитер церкви Святого Стефана, он был мраморно бледен. – Стойте! Подождите!

Все взоры устремились на кандидата в понтифексы.

– Ты что-то хочешь сказать нам, брат Йоханнес? – повернулся к нему Октавиано Паоли.

– Да!.. То есть… – Йоханнес потёр ладонью лицо. – Да, я хочу сказать!.. – он сделал шаг вперёд. – Миссери! Вы оказали мне огромное доверие и… и высокую честь! Но… Я хочу сказать, что… что я не достоин вашего выбора! Миссери! Даже те десять голосов, что я получил в предыдущем голосовании – слишком много для меня!.. Миссери! Я грешен! Я грешен и недостоин! Звание Великого Понтифекса предполагает чистоту души и безупречность помыслов! А я!.. – Йоханнес обречённо махнул рукой. – А я очень грешен, миссери! И я… не достоин!..

– Все мы грешны!.. – раздались ободряющие голоса кардиналов.

– Йоханнес, успокойся! Всё будет хорошо!..

– Кто не без греха! Не согрешишь – не покаешься!..

– Ничего, отмолишь!..

Кандидат в понтифексы отчаянно замотал головой.

– Нет! Нет, миссери! Я не смогу! Я не достоин!.. Я… я отказываюсь!

Октавиано Паоли под гомон взволнованных голосов пересёк зал и остановился перед кардиналом-пресвитером.

– Тише, миссери!.. – поднял он руку. – Тише!.. Йоханнес из Салерно! Правильно ли я тебя понял? Ты отказываешься от права… э-э… от права быть избранным Великим Понтифексом?!

На зал упала мёртвая тишина. Стало слышно, как тяжело, с присвистом, дышит неудавшийся кандидат.

– Да… – Йоханнес переглотнул и на этот раз громко и отчётливо произнёс, глядя в лицо кардиналу-епископу: – Да, я отказываюсь!

Гул голосов всколыхнул зал.

– Тише! – снова вскинул руку Октавиано Паоли. – Тише, миссери!.. Тишина!.. Брат Йоханнес, может, ты тогда… э-э… назовёшь кого-нибудь вместо себя? Того, кто, по твоему разумению, достоин быть избранным. Того, кто… э-э… как ты говоришь, чист душой и безупречен в своих помыслах.

Кардинал-пресвитер быстрым движением языка облизнул губы.

– Да!.. Да, я назову кандидата!..

Зал снова притих. Йоханнес поднял голову.

– Миссери!.. Я хочу назвать имя кандидата!.. Человека, более достойного, чем я! Человека, который, в отличие от меня, сможет надеть папскую тиару без угрызений совести!.. Миссери! Имя этого человека… Это – Лотарио, миссери!

Зал выдохнул и снова затих. Изумление было слишком велико. Сказанное требовало осмысления.

Одинокий негромкий голос потерянно произнёс:

– Но это же!.. Это… – и замолк.

Первым опомнился Октавиано Паоли.

– Правильно ли я тебя понял, брат Йоханнес, ты предлагаешь избрать Великим Понтифексом кардинала-дьякона Лотарио из рода Сеньи?

– Да, это так!.. – подтвердил кардинал-пресвитер и окрепшим голосом – главное уже было сказано – добавил: – И я прошу, миссери! Я прошу всех, кто голосовал за меня, отдать свои голоса в пользу брата Лотарио!

Октавиано Паоли одобрительно кивнул и повернулся к собранию.

– Миссери! Брат Йоханнес заявил нам своё решение, которое… э-э… которое нам всем, безусловно, следует уважать! Он также высказал своё предложение, касаемое кандидатуры Великого Понтифекса! У кого-нибудь есть что сказать?!

– Есть!.. – кардинал-епископ Петро Галлоциа, скрипнув по каменному полу стулом, поднялся из-за стола. – Миссери! – выдержав весомую паузу, начал он. – Я вижу, что многие из вас удивлены новой кандидатурой. Да, Лотарио Сеньи не получил при первом голосовании ни одного голоса! Это, кстати, говорит о скромности самого брата Лотарио – он, в отличие от некоторых, не вписал своё имя в избирательный лист! Так вот, за Лотарио Сеньи при первом голосовании не было отдано ни одного голоса! Но говорит ли это о том, что брат Лотарио не достоин быть избранным?!.. Нет! Ничуть! И я со всей ответственностью заявляю: кардинал-дьякон Лотарио из рода Сеньи достоин стать новым Великим Понтифексом!.. Да, он молод! Но он молод годами! Но отнюдь не умом! Брат Лотарио не раз доказывал нам всем, что обладает умственными и душевными качествами, достойными самого высокого предназначения! Я скажу больше! Он мудр! Мудр не по годам!.. Во всём же прочем молодость даёт ему только преимущества. Взгляните на брата Лотарио! Он энергичен! Он честолюбив! Он здоров, наконец! И он ещё не накопил грехов, не погряз в роскоши и самодовольстве, как… как некоторые из нас!.. Скажите мне, миссери, разве нас не тяготило вечное нездоровье папы Целестина?! Его немощность тела и слабость ума?! Ведь сколько раз физическая слабость покойного папы влияла на прочность самого Священного Престола! Молодой же папа будет править долго и усердно. На благо Святой Церкви и всем нам! К вящей славе Божией!.. Миссери! Я полностью поддерживаю кандидатуру Лотарио Сеньи, предложенную братом Йоханнесом, и, более того, я, как и он, прошу тех, кто голосовал за меня, отдать свои голоса в пользу Лотарио!

Петро Галлоциа сел. И тут же, не давая остыть каше в горшке, слово взял Октавиано Паоли.

– Миссери!.. – привычно подняв руку, произнёс он. – Я мог бы тоже многое сказать о добрых качествах брата Лотарио, но полагаю, что это будет излишним. Мы все знаем его как примерного пастыря и усердного слугу Божьего. Мы также знаем его как… э-э… как выдающегося богослова и каноника. И мы, наконец, знаем его как человека безупречной репутации. Человека высокой чести… Миссери! На мой взгляд, мы должны быть благодарны брату Йоханнесу, который… э-э… который озвучил имя Лотарио Сеньи. Иначе мы сами вряд ли вспомнили о нём. А сам брат Лотарио настолько скромен, что… – кардинал-епископ по-отечески улыбнулся племяннику, – что никогда бы не предложил свою кандидатуру сам… Миссери! Я безусловно поддерживаю кандидатуру кардинала-дьякона Лотарио Сеньи для избрания его Великим Понтифексом. И прошу всех, кто голосовал за меня, отдать свои голоса в пользу брата Лотарио!

– Достоин! Безусловно достоин!..

– Я за Лотарио Сеньи!..

– Позвольте, но как же так?!..

– Ну и что, что молод?! Молод не глуп!.. – голоса кардиналов слились в беспокойный гул. Многие вскочили со своих мест.

Из-за стола счётного консилиума поднялся Йоханнес Бобоне.

– Миссер Октавиано!.. Ваша милость! Я полагаю, необходимо сделать ещё один перерыв. Это всё несколько неожиданно. Следует посоветоваться… посовещаться.

– Ты прав, брат Йоханнес, – с готовностью согласился кардинал-епископ. – Не будем торопиться. Дело, которым мы заняты, не терпит суеты… Миссери!.. – стараясь перекрыть царящий в зале шум, повысил голос Октавиано. – Миссери!.. Давайте сделаем перерыв! Нам всем следует успокоиться и… э-э… и обдумать поступившее предложение!.. Перерыв, миссери!..

Как Лотарио и предполагал, Ценцио Савелли сам подошёл к нему в перерыве.

– Я могу поговорить с тобой, брат Лотарио? – тронув коллегу за локоть, вполголоса спросил камерарий.

Лотарио сразу же вспомнил начало своего разговора с Йоханнесом из Салерно и, усмехнувшись, с готовностью повернулся к подошедшему.

– Ты, брат Ценцио, наверное, хочешь продать мне свой голос?

Камерарий заметно смешался.

– Я, собственно… Это не совсем так… Я просто…

– Я даже догадываюсь, каково твоё условие, – пришёл ему на помощь Лотарио. – Тебя беспокоит твоя должность. Разве не так?.. – он испытующе взглянул в лицо собеседнику. – Тебе не следует волноваться, брат Ценцио. Ты столько лет заведуешь папской казной, у тебя настолько огромный опыт, а твоя репутация столь безупречна и чиста, что… что назначить на твоё место кого-либо другого было бы просто верхом легкомыслия! Ну, сам рассуди – кто, как не ты?!.. Так что можешь быть абсолютно спокоен – твоя должность камерария… впрочем, как и пост архиканцлера Святой Церкви безусловно останутся за тобой… Разумеется… – Лотарио улыбнулся камерарию своей мягкой обаятельной улыбкой, – Разумеется, при том условии, что меня всё-таки изберут Великим Понтифексом…

Перерыв затянулся больше, чем на час. Кардиналы, покинув свои кресла, переходили с места на место, собирались небольшими группами, совещались о чём-то, заговорщицки оглядываясь по сторонам, и снова расходились, чтобы сейчас же вновь собраться уже в другом составе. Под высокими расписными сводами древнего нимфеума витало вполне ощутимое нервическое напряжение.

Наконец Октавиано Паоли, переговорив, наверное, уже по десятому разу как со сторонниками, так и с противниками нового кандидата в понтифексы, вышел на средину зала.

– Миссери!.. Миссери, внимание!.. Полагаю, времени для того, чтобы прояснить свои позиции, было более чем достаточно. Поэтому давайте продолжим… Мы, если помните, остановились на том, чтобы… э-э… чтобы голосовать кандидатуру Лотарио Сеньи. Миссери! Исходя из того, что письменная процедура голосования вызвала… э-э… неоднозначную реакцию, я предлагаю провести новое голосование привычным для всех нас очным способом. Разумеется, с тщательным подсчётом всех голосов, поданных «за» и «против», каковое исполнит… э-э… наш уважаемый счётный консилиум. Миссери, есть возражения?!..

– Нет!..

– Голосовать как обычно!

– Фпафи Гофподи! Только не пифменно!..

Октавиано Паоли кивнул.

– Прекрасно! Будем считать, что по способу голосования мы договорились… Миссери! В таком случае давайте перейдём непосредственно к процедуре!.. Брат Петро! Счётный консилиум готов?.. Благодарю!.. Внимание! Прошу тишины в зале!.. Брат Гуидо! Угомони, в конце концов, своих слуг!.. Итак, миссери!.. – кардинал-епископ выдержал весомую паузу. – Итак, миссери! Я прошу вас проголосовать… Кто за то, чтобы… э-э… чтобы избрать Великим Понтифексом… кардинала-дьякона Лотарио из рода Сеньи?! Прошу выразить своё согласие поднятием руки!

Девять рук взлетели моментально. Потом к проголосовавшим добавились один за другим ещё пятеро. Шаткое равновесие держалось несколько мгновений. Пятнадцатым, решающим, голосом выразил своё согласие Ценцио Савелли. Лицо камерария в этот непростой для него момент оставалось бесстрастным; полуприкрытые глаза смотрели в пол. После решения камерария тут же поднялись ещё шесть рук. Последним, с видом человека, проглотившего жабу, проголосовал член счётного консилиума Грегорио Альберти.

– Единогласно!.. – выдохнул кто-то из выборщиков.

И ещё не растревоженную хрупкую тишину прорезал визгливо-скрипучий шамкающий фальцет:

– Флава тебе, Гофподи! У наф ефть папа!..

Была уже глубокая ночь, когда в покои камерария и архиканцлера Святой Романской Церкви стремительно вошла группа людей. Первым, резким движением руки устраняя с пути возникающих из темноты слуг, шёл начальник папской стражи в сопровождении двух солдат-факельщиков. Следом, плечом к плечу, двигались Лотарио Сеньи и высокий широкоплечий мужчина с твёрдым волевым подбородком и старым шрамом, рассекающим надвое левую бровь. Замыкали шествие четверо солдат, двое из которых также несли факелы.

Ценцио Савелли не спал. Предупреждённый перепуганными слугами, он встретил полуночных визитёров в своём кабинете, стоя возле сплошь заваленного бумагами рабочего стола. Камерарий был заметно взволнован, если не сказать напуган – с подобным ночным вторжением ему за всю его долгую службу сталкиваться ещё не приходилось.

Вошедшие плотной толпой заполнили тесное помещение. Свет факелов плясал на жёстких непроницаемых лицах.

Лотарио Сеньи, раздвинув плечом солдат, вышел вперёд.

– Я прошу прощения по поводу столь позднего визита, брат Ценцио, – извиняющимся тоном сказал он, – но дело не терпит отлагательства. Ты, надеюсь, знаком с моим старшим братом Риккардо?.. – вновь избранный понтифекс сделал шаг в сторону, открывая за своей спиной молчаливую фигуру, закутанную в тёмный плащ. – Риккардо недавно вернулся из Святой Земли, где два года воевал за вызволение Гроба Господня… Мой брат – примерный христианин. К тому же, у него высокое чувство ответственности: достаточно поручить ему любое дело и можно быть совершенно спокойным – оно будет исполнено точно и в срок… Я попросил Риккардо принять должность камерария, и он любезно согласился. Поэтому, брат Ценцио, будь добр, передай ему ключи и все доходные книги.

На лице Ценцио Савелли отразилось смятение.

– Но… как же?! Ведь ты же… вы же, святой отец… вы обещали мне! Вы заверяли меня, что я останусь при должности! Вы ведь говорили: «Кто, как не ты, Ценцио?»! Разве вы не говорили такое?! Разве вы не обещали мне?!

Скулы понтифекса затвердели.

– Ты прав, брат Ценцио. Такие обещания были тебе даны. Но, позволь спросить, кто их тебе дал?.. Их дал тебе Лотарио Сеньи, скромный кардинал-дьякон церкви Святых Сергия и Бакха. Я же, Великий Понтифекс, Глава Вселенской церкви Иннокентий Третий таких обещаний тебе не давал. Ты… ты чувствуешь разницу, брат Ценцио?!.. – и, не дождавшись ответа от потерявшего дар речи камерария, шагнул вперёд и требовательно протянул ладонь. – Ключи!..

И воцарился лучший из лучших!

Ибо сказано устами пророка Давида: «избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня». (Ис. 17:18)

И ещё сказано святым апостолом Паулом: «не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперёд, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе» (Флп. 3:14)

$Рис.2 Крысолов или К вящей славе Божией$

Из трактата «Об убогости человеческого состояния» сочинения Лотарио Сеньи, кардинала-дьякона титулярной церкви Святых Сергия и Бакха:

Итак, «…создал Господь Бог человека из праха земного…», который гнуснее прочих элементов. Планеты и звёзды сделаны из огня, вихри и ветер сделаны из воздуха, рыбы и птицы сделаны из воды, люди и звери сделаны из земли. Рассматривая, таким образом, водных обитателей, обнаруживаем, что человек ничтожен; рассматривая небесных, находим, что он безобразен; рассматривая пламерождённых, убеждаемся, что он гнусен. Он не осмеливается приравнивать себя к небесным, не отваживается ставить себя впереди земных, поскольку находит себя равным лишь вьючному скоту, узнавая в нём себе подобных. «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества пред скотом, потому что всё – суета! Всё идёт в одно место: всё произошло из праха и всё возвратится в прах». Слова эти не кого-нибудь, а премудрого Саломона. Так что есть человек, кроме грязи и праха? Поэтому и говорит человек Богу: «Вспомни, что Ты, как глину, обделал меня, и в прах обращаешь меня?» Поэтому и Бог молвит человеку: «Прах ты и в прах возвратишься». «Он бросил меня в грязь», – сказано, – «и стал я, как прах и пепел». Грязь образуется из воды и пыли, из того и другого и

состоит; пепел, напротив, происходит из огня и дерева, когда и то и другое умирает. Выражая яснее таинство творения, растолкую его по-иному. Чем тебе гордиться, грязь? Из чего возвеличиваться, прах? Чем тебе чваниться, пепел?

Страница вторая
Разделяй и властвуй

Анкона. Марка Анконйтана – Рома.

Наследие Святого Петра – Нарния.

Сполётиумское герцогство

Januarius-Februarius-Martius, indiction primus,

MCXCVIIIA.D.

В конце января наконец установилась хорошая погода. Давно всем опостылевшие, не прекращавшиеся целый месяц дожди сменились сухими, по-весеннему тёплыми днями. Над всей Италией пронзительной синевой засияло ясное безоблачное небо.

Узкая каменистая дорога, что вела от Анконы к бенедиктинскому монастырю в заливе Портонбво, причудливо извиваясь, тянулась вдоль моря. Она то ныряла в узкие расщелины, пробираясь вслед за каким-нибудь говорливым ручьём сквозь густые, непроходимые, перевитые колючими ежевичными лианами, заросли фисташки и мирта. То крутым серпантином взбиралась выше – в светлые, насквозь пронизанные солнечными лучами рощи могучих пиний, под раскидистыми кронами которых сочно-алыми гроздьями ещё не успевших опасть ягод празднично светились пышные кусты пираканты. То выскакивала к самому обрыву, к необъятному, насквозь продуваемому ветром, лазурному простору, где, вцепившись в белый камень мощными корнями, несли свою трудную дозорную службу лишь старые одинокие арбуты – корявые, узловатые, с шелушащейся, обожжённой беспощадным солнцем до лохмотьев, красной корой.

Кардинал Иордано Цеккано, изрядно утомлённый всем этим дорожным разнообразием, пытался дремать, обложившись подушками на заднем сиденье карруки. Дремать особо не получалось – повозка то, словно выпущенный на волю резвый бычок, начинала с грохотом скакать по ухабам и камням, то, как гонимый ветром парусник, скрипя всеми своими суставами, опасно кренилась на крутых откосах, то с шорохом и скрежетом принималась продираться сквозь хватающие её за борта заросли дремучих кустарников.

Наконец, видимо, устав сама от себя, дорога отлогой зелёной ложбиной соскользнула к морю и… кончилась, превратившись в узкую полоску суши, зажатую между белыми клыкастыми обрывами и серо-голубым водным простором, медленно катящим к берегу ленивые вялые волны. Сразу же остро запахло рыбой и гниющими на солнце водорослями.

– Подъезжаем, ваша милость, – наклонился к окну карруки начальник стражи.

Кардинал кивнул.

Теперь повозка шла ровно, лишь изредка подрагивая от попадающих под колёса камней или толстых веток плавника, когда-то вынесенных штормом на берег. Иордано рискнул привстать и высунуться в окно.

Справа неожиданно оказалось небольшое округлое озеро, отделённое от моря неширокой каменистой перемычкой. Может, из-за заполняющей его тёмной, почти чёрной воды, а может, из-за нависающего над ним скалистого берега, перевёрнуто отражающегося в неподвижной зеркальной глади, озеро казалось очень глубоким, почти бездонным.

Ну а впереди, уже совсем рядом, не далее, чем в четверти мили по ходу повозки, в жарких лучах послеполуденного солнца сияло непорочной белизной приземистое, прочно вросшее в прибрежные скалы, здание монастыря, из-за плеча которого выглядывала плоскоголовая башенка церкви Святой Марии, крытая красной терракотовой черепицей…

Настоятель обители приор Герардо – высокий, статный, не по-монашески загорелый, но по-монашески немногословный – встретил высокого гостя любезно, но несколько настороженно. Он уже знал о переменах, произошедших в Роме, и понимал, что столь стремительный приезд папского легата в отдалённый, ничем не примечательный монастырь мог быть вызван лишь причинами очень серьёзными, если не сказать исключительными.

Впрочем, если у высокого гостя и была какая-то важная и секретная миссия, торопить события он явно не был намерен. Кардинал не спеша и с аппетитом отобедал, пару часов отдохнул после дальней дороги, после чего направился в церковь, где добросовестно отстоял с монастырской братией весь вечерний молебен. И лишь когда сиреневые сумерки в церковном подкуполье сгустились до непроницаемого мрака и обитель, изрядно пошаркав по каменному полу деревянными подошвами и поскрипев напоследок дверями, отдалась тихому ночному покою, в келью приора заглянул начальник стражи легата и от имени высокого гостя пригласил настоятеля на прогулку.

Ночь была ясная и тихая. Огромная полная луна низко висела над морем, щедро золотя его спокойную гладь неширокой, но яркой дорожкой.

Кардинал стоял у самой границы мягко шелестящего прибоя и, заложив руки за спину, обозревал безмятежный ночной простор.

Начальник стражи оставил настоятеля шагах в десяти от неподвижной фигуры легата.

– Любуетесь, ваша милость? – негромко спросил приор, останавливаясь рядом с гостем.

– Да, – не поворачивая головы, растроганным голосом отозвался кардинал. – Божья благодать… Божья… У вас тут, брат Герардо, просто-таки райский уголок. Тишина, покой… Уединение… Можно только позавидовать.

– Святое место, – согласился настоятель и через паузу добавил: – Намоленное.

– Да, да… Истинно так… – закивал легат и, повернувшись, неспешно двинулся вдоль кромки воды. – Я сейчас еду из Арйминума, а до этого побывал в Равенне, в Фёсуле. И, ты знаешь, брат Герардо, всюду шум, суета. Какие-то склоки, делёжка вечно какая-то… Я уже не говорю про Рому – там-то жизнь всегда была неспокойная. Чреватая неприятностями… А здесь…

Кардинал вздохнул и замолчал. Приор подождал продолжения, не дождался и, пройдя ещё несколько шагов вслед за легатом, осторожно озвучил уже полдня висящий в воздухе вопрос:

– У вас, ваша милость, какое-то дело ко мне?

– Разумеется, брат Герардо. Разумеется, – тон Иордано Цеккано вдруг резко сменился, он остановился и заговорил сердито, чуть ли не сварливо: – Может, ты полагаешь, что я просто путешествую в своё удовольствие?! Катаюсь тут по вашим отвратительным дорогам, где запросто можно шею себе свернуть?!.. Разумеется, у меня есть дело! И, разумеется, это дело именно к тебе! – кардинал развернулся всем корпусом к собеседнику и, нацелившись в него длинным бледным пальцем, стал сухо и отрывисто задавать вопросы, словно испытывая приора на некоем устном экзамене: – Ты запомнил, брат Герардо, какие города я посетил до приезда сюда?

– Д-да, ваша милость… – настоятель, поначалу даже слегка опешивший от столь внезапной перемены, произошедшей с гостем, быстро подобрался и стал отвечать кратко и точно, под стать своему собеседнику: – Вы побывали в Равенне, Фесуле и в Ариминуме.

– Верно. Что, по-твоему, общего во всех этих городах?

– Общего? Ну, это всё крупные города и… Это центры епархий.

– И, как ты думаешь, к кому я там заезжал?

– Полагаю, что к тамошним епископам.

– Правильно. К кому же ещё. А почему, по-твоему, я не заехал в Анкону?

Герардо на мгновенье смешался.

– Ну, потому что… Так ведь нет сейчас в Анконе епископа! Как шесть лет назад святитель Бертальдо умер, так и не назначили больше никого! Уж не знаю, почему.

– Я тебе скажу, почему. Потом. А пока ответь мне ещё на один вопрос… Как ты полагаешь, брат Герардо, почему, побывав в Равенне, Фесуле и в Ариминуме у епископов, здесь, в Марка Анконитана, я приехал к тебе, сюда?

На этот раз пауза перед ответом приора была более длительной.

– Я… Я не смею судить о ваших намерениях, ваша милость, – настоятель учтиво поклонился гостю. – Но я полагаю, что причина, по которой вы посетили нашу скромную обитель, стоит проделанного вами пути.

Кардинал фыркнул.

– А ты умеешь уходить от прямого ответа, брат Герардо! Недаром в Бонбнском университете ты славился как непревзойдённый ритор и логик…

Герардо вскинул голову.

– Да-да, брат Герардо, я помню тебя по Бононии. Ты был очень одарённым юношей, очень… хотя и довольно дерзким. Мы даже как-то дрались с тобой. В таверне «Ослиная башня». Хотя ты, скорее всего, этого не помнишь, уж больно ты в тот вечер на шипучее ламбруско подналёг.

Приор теперь смотрел на кардинала во все глаза.

– Н-нет, отчего же, я… я помню… Я помню вас, ваша милость. Да-да, я помню! Вы тогда уже лицентйатом были, на «Юстинианов Кодекс» ходили! А мы только-только декреталии начали зубрить!.. Но… – он смешался. – Но драку в «Ослиной башне», вы правы, я начисто не помню.

– Зуб ты мне тогда чуть не выбил, – всё ещё сварливо, но уже примирительно произнёс Иордано Цеккано и постучал согнутым пальцем по своей левой щеке. – А я тебе нос расквасил и фингал здоровенный под глаз нацепил… – даже несколько самодовольно закончил он.

В разговоре возникла пауза. Кардинал теперь откровенно и вполне оценивающе разглядывал приора. Герардо же, немало смущённый новым поворотом беседы, потупившись, смотрел себе под ноги.

– Но не только я помню тебя по Бононии, – прерывая молчание, многозначительно произнёс Иордано Цеккано, он дождался, когда собеседник поднимет на него глаза, и продолжил: – Наш новый папа, Иннокентий, тоже хорошо помнит и… и ценит тебя. Он ценит тебя, брат Герардо, не только как усердного пастыря и смиренного слугу Божьего, но и как умного и дальновидного человека, умеющего анализировать ситуацию и делать из этого анализа надлежащие выводы…

Кардинал повернулся и всё так же неторопливо двинулся обратно, в сторону монастыря. Говорил он теперь мягко, вкрадчиво, сопровождая свою речь плавными движениями РУК-

– Грядут большие перемены, брат Герардо. Наша Святая Церковь стоит перед величайшими испытаниями. Перед большими битвами, из которых она, ровно птица Феникс, выйдет очищенной и обновлённой… И нам нужны люди, Герардо. Верные люди. Грамотные люди. Люди понимающие, что отнюдь не светская власть, власть продажных и погрязших в распутстве вельмож, но исключительно власть церковная способна спасти этот мир из лап сатаны. Привести отдельных человеков и целые народы в Царствие Божие… Нам нужны бойцы, Герардо. Бойцы, готовые сражаться за веру. Бойцы, способные действовать не только словом, но и копьём и мечом. Бойцы, готовые ради великого дела пролить великую кровь… Вот почему наш новый папа остановил свой выбор на тебе. Вот почему я здесь, Герардо… И теперь скажи мне, брат Герардо, скажи, как на исповеди, прямо и откровенно… Ты готов служить новому папе? – легат вновь остановился и испытующе, твёрдо взглянул в глаза собеседнику; в голосе его теперь звенел металл. – Ты готов исполнять его волю беспрекословно?! Ты готов… умереть за веру?!

Яркая неистовая луна беспощадно светила в лицо приора, проявляя на нём самые мельчайшие черты и детали. Герардо переглотнул.

– Воистину!.. Воистину так, ваша милость! Я готов служить и готов умереть за веру! За Господа нашего, Спасителя Иезуса Христа! За нашу Святую Церковь!

– И за папу? – придирчиво уточнил легат. – За нашего нового папу Иннокентия Третьего?

– И за папу! – приор преданно ел глазами собеседника. – За Святейшего Отца нашего Иннокентия Третьего! За слово и дело его!

– Хорошо, Герардо! Хорошо… – кардинал одобрительно похлопал приора по плечу. – Я, собственно, нисколько в тебе и не сомневался… Теперь главное… – Иордано Цеккано оглянулся на маячившую невдалеке стражу и, взяв Герардо под локоть, вновь увлёк его прочь – вдоль кромки морского прибоя. – Теперь о том, что тебе предстоит сделать… – легат заговорил тихо, чуть ли не шёпотом, слова его тонули в шелесте волн, и приору пришлось напрячь слух, чтобы ничего не упустить из сказанного гостем. – Как я тебе уже говорил, грядут большие перемены. Наш новый папа Иннокентий не намерен далее терпеть чужеземцев в своём доме. Я сейчас имею в виду дукса Марковальдо. Ты ведь знаешь, земли, на которых он правит, исконно, ещё со времён «Константинова дара», принадлежат Святой Церкви. Это неоспоримый факт! Анкона, Равенна, Молйзиум, Апрутиум… Марковальдо владеет этими землями не на основании закона, но лишь по праву сильного. На правах захватчика, присвоившего чужое, растоптавшего закон и установленный Богом миропорядок. И поскольку Марковальдо сам с этих земель не уйдёт, его придётся заставить это сделать!

– Война?.. – заглянув сбоку в лицо собеседнику, тихо спросил приор.

– Да, Герардо, это война! И это – справедливая война! Это священная война за освобождение! За право обокраденного на своё имущество! За право униженного на справедливость! И, клянусь Святым Распятием, Господь Бог в этой войне будет на нашей стороне!.. – кардинал перевёл дух. – Теперь о том, что надо будет сделать именно тебе… Нам нужна армия, брат Герардо. Марковальдо силён, и поэтому нам нужна самая настоящая армия… И эту армию, Герардо, предстоит создать тебе…

– Но как?! – вскинулся приор. – Ваша милость, я же монах! Я простой монах, но никак не воин! Я же никогда!.. Я… я не сумею!.. Ваша милость, я не смогу.

– С Божьей помощью, брат Герардо, – твёрдо сказал легат, – с Божьей помощью. И, разумеется, при нашей поддержке… – он теперь шагал твёрдо, гордо выпрямив спину, и, не оглядываясь на семенящего рядом собеседника, строго глядел вперёд – в какие-то дальние, одному ему веданные дали. – Ты всё сможешь, и у тебя всё получится. Ещё раз повторю, Святейший Отец папа Иннокентий Третий верит в тебя и очень надеется на тебя… Опять же, ты будешь далеко не одинок. Задачу по формированию армии получили и епископ Равенны Гулиёльмо, и епископ Ариминума Уго. Свои действия ты будешь постоянно координировать с ними. Но учти, епископ – фигура публичная, заметная, поэтому и Гулиельмо, и Уго будут действовать скрытно, во всяком случае – пока, стараясь до поры не привлекать к себе внимания. Тебе же, наоборот, надлежит стать особой гласной, предводителем, вождём, я бы даже сказал – знаменем освободительной борьбы. Знаменем, под сень которого будут стекаться все обиженные и обездоленные. Все те, кому дороги вера и закон. Те, у кого сердце болит за родную землю, за поруганную и униженную Святую Церковь. Те, кому все эти имперские дуксы и их прихлебатели давно сидят рыбной костью в горле!..

– кардинал вновь остановился и, заложив руки за спину, некоторое время молчал, глядя себе под ноги; приор, ошеломлённый и обескураженный, даже не пытался задавать какие-либо вопросы. – Денег не жди, – вновь трогаясь с места, жёстко сказал легат. – Денег в папской казне нет. Наоборот, наш папа в этом плане очень надеется на тебя

– Марковальдо сказочно богат, но богатство это, сам понимаешь, принадлежит не ему, оно принадлежит Святому Престолу. И оно должно быть возвращено Святому Престолу!.. Как я уже сказал, взаимодействовать будешь с епископами Уго и Гулиельмо. В Пизаурум не суйся. Тамошний епископ Хенрик ненадёжен. Он погряз в роскоши, наделал непомерных долгов, и теперь Марковальдо держит его на крючке… Недалеко от Пизаурума есть монастырь Святого Томаса. Настоятелем там приор Хуго. Хуго из Луки. Ты должен помнить его по университету.

– Да, ваша милость, я помню его. Мы были приятелями.

– Тем лучше, – кивнул кардинал. – На него можешь вполне положиться. Он в курсе всего, и он ждёт от тебя сигнал к началу действий… Далее… Сенигаллия. Там епископом, по совпадению, тоже Хенрик. Некий Хенрик из Урбинума. Ничего тебе про него сказать не могу. Он человек новый, назначен туда папой Целестином только в прошлом году. С ним пока ясности нет. Как он себя поведёт и чью сторону займёт – неизвестно. Поэтому для начала съезди в Клараваллис. Там есть цистерцианский монастырь, настоятелем в нём аббат Теобальдо. Он мой давний знакомый, я напишу тебе к нему записку. Посоветуйся с ним насчёт епископа. Теобальдо должен его хорошо знать. В случае если на епископа положиться будет нельзя, действуйте с Теобальдо вдвоём… Это ясно?

– Да, ваша милость, – Герардо покорно кивнул. – Ясно.

– Утром я уеду, – вновь останавливаясь и поворачиваясь к приору, сказал легат. – Сначала в Фанум, к епископу Мональдо, а оттуда – к епископу Николе в Фоссбмброне. О результатах моих разговоров с ними я тебя извещу. Но ты не жди! Начинай действовать немедленно! Ты меня понял, Герардо?!

– Да, ваша милость. Понял.

– И не надо тушеваться, Герардо, – голос легата зазвучал тепло, по-отечески. – И, тем более, не надо бояться! Вспомни Святого Маврития, который, ослушавшись приказа императора, пострадал за веру. Пусть имя его и дело его послужат для тебя примером. Ибо нет для нас с тобой, брат Герардо, интересов превыше интересов Святой Церкви! Ибо слово Святейшего Отца нашего папы Иннокентия

– Преемника князя апостолов и Викария самого Христа! – палец кардинала взлетел к звёздам, – премного выше слов какого-то там имперского викария!.. И ещё одно знай, брат Герардо, – легат вновь нацелился пальцем в грудь приора.

– Верная служба Святой Церкви и главе её, папе Иннокентию, не останется без награды. Знай, не случайно скромный приор рядового монастыря удостоен высочайшего внимания Великого Понтифекса. Не напрасно поставлен он в один ряд с епископами. Ибо ждёт его великое будущее! Как ждало великое будущее скромного, но смелого юношу Давида, который, не убоявшись великана Гблиата, сразил его камнем из своей пращи. Один бросок камня открыл простому пастуху дорогу к величию и к славе и принёс ему в итоге – пусть после гонений и многих страданий! – но принёс ему в итоге царский венец. И также один смелый поступок, один смертельный удар по дуксу Марковальдо, по этому напыщенному болвану, по этому гиганту на глиняных ногах, сможет привести простого настоятеля монастыря к епископскому чину. И, кто знает, может, даже возложить на его плечи митрополитский паллиум!.. Ты следишь за ходом моей мысли, брат Герардо?! Ты готов к делам великим?! К великой славе?! Может быть, изначально и к гонениям и страданиям, но в итоге, без всяких сомнений, – к великой славе, к триумфу?!

– Да, ваша милость! – Герардо упал перед легатом на колени и, найдя его руку, припал к ней горячими губами. – Да!! Я готов служить и готов страдать! Я готов исполнить любой приказ Святейшего Отца нашего папы Иннокентия! Я готов биться насмерть! Я готов умереть за него! За него и за веру! За него и за матерь нашу Святую Церковь!

– Очень хорошо, Герардо! Очень хорошо!.. Я верю в тебя. Я верю, что у тебя всё получится… Да пребудет с тобой Святой Дух! Да снизойдёт на тебя благодать Господня! – кардинал несколько брезгливо высвободил свою руку и, шагнув назад, трижды осенил стоящего на коленях приора широким крестным знаменьем…

– Вы позволите, святой отец?.. – приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы просунуть голову, учтиво спросил майордом.

– Да… Чего тебе, Альберт? – папа Иннокентий оторвался от бумаг, которыми был завален его рабочий стол.

– Осмелюсь напомнить, святой отец, ваш дядя, синьор Папарбни, уже больше часа ожидает аудиенции.

Иннокентий распрямился и, отложив перо, хрустнул пальцами.

– Как думаешь, Альберт, он созрел?

Майордом проскользнул в комнату и, плотно прикрыв за собой дверь, льстиво хихикнул.

– Истинно так, святой отец. Созрел, ровно ноябрьская груша. Синьор сенатор поначалу изволили сильно гневаться, два раза посылали меня к вам, узнать – скоро ли? А теперь сидят смирно, лишь глазами лупают да вздыхают время от времени.

– Вздыхают, говоришь… – понтифекс покрутил затёкшей шеей. – Ну, коль вздыхают, похоже, и вправду, созрел. Давай его сюда. Да смотри, пока ведёшь, шепни, что Великий Понтифекс на рабочем месте не терпит никакого панибратства. Так что пусть забудет, что он мой родственник, ведёт себя учтиво и обращается как положено. Понял?

– Да, святой отец, – майордом, переломившись пополам, попятился к двери. – Понял. Сделаю…

Верховный Сенатор Ромы синьор Скотт Папарони – невысокий, но обширный в талии, бесшеий и коротконогий, словно бы пристукнутый сверху огромным молотком, – вошёл в кабинет понтифекса нерешительно, с видом человека, неожиданно забывшего своё имя. Губы его были поджаты, маленькие, заплывшие жиром глазки беспокойно шарили по сторонам, на бледном выпуклом лбу блестели редкие капельки пота. Свою шляпу – дорогую, с высокой заострённой тульей и загнутыми вверх, узорчато изрезанными полями – он мял в руках, явно стесняясь неестественного положения своего головного убора. Войдя, он сделал несколько неуверенных шагов и остановился, не дойдя даже до середины комнаты.

Иннокентий поднял на посетителя глаза и несколько мгновений задумчиво, как бы не узнавая, смотрел на него. Затем брови его поползли вверх и понтифекс, отодвинув от себя полуразмотанный книжный свиток, устало откинулся на спинку стула.

– A-а, дядюшка… – улыбнулся он краешками губ. – Рад тебя видеть…

Синьор Папарони, шумно выдохнув, суетливо задвигал ногами и, издав некое неопределённое восклицание, долженствующее, вероятно, означать приветствие, попытался учтиво поклониться. Ни шея, ни поясница его к таким телодвижениям были явно не приспособлены, поэтому поклон сенатора выглядел так, как будто он боднул лбом что-то невидимое, висящее у него перед носом.

– Прости, что заставил тебя ждать, но сам видишь, – Иннокентий показательно обвёл рукой канцелярский беспорядок на своём столе, – забот множество, буквально не продохнуть… Как твои дела? Надеюсь, всё хорошо? Как здоровье тётушки? Молюсь о ней ежедневно. Что поясница её, прошла? Помогла мазь, что я отсылал ей перед февральскими календами? Или, постой, это же было на Очищение Девы Марии! Вот видишь, голова кругом – совсем запутался в днях!.. – понтифекс говорил быстро, не давая гостю не то что ответить на заданный вопрос, но даже просто вставить хотя бы слово; присесть дону Папарони также не было предложено. – Наслышан, наслышан о случившемся с тобой. Подумать только! Забросать камнями повозку Верховного Сенатора! Возмутительно! Чернь совсем отбилась от рук! Надеюсь, дядюшка, ты не пострадал? Зачинщики, я так понимаю, уже пойманы? Нет?! Ну как же так! Необходимо поймать и наказать! Наказать публично и максимально жестоко! Дабы в будущем никто и в мыслях не держал поднять руку на человека, облечённого властью!.. Хотя, конечно, с другой стороны, горожан вполне можно понять. Многие недовольны действиями городских властей. Налоги день ото дня растут, а куда идут собираемые деньги – совершенно непонятно! На улицах грязь, смрад! Ивовый холм и Эсквйлин который год без воды – колодцы не чистятся, родник у церкви Святого Сильвестера совсем зачах! Я уже не говорю про городские суды! Там же творится форменное безобразие! Судьи поголовно мздоимствуют! Дошло до неслыханного – говорят, некоторые из них даже установили фиксированный размер взятки за то или иное решение! Горожане жалуются! Жалуются мне! А что я могу поделать? Верховный Сенатор назначается не мной. И подчиняется не мне… Я говорил на днях с капитаном Мейнардо. Он лишь разводит руками – у него слишком мало людей, чтобы обеспечить порядок во всём городе. Так что я совсем не удивлюсь, если камни в повозку сенатора станут швырять и впредь. И как знать, может, дело камнями не ограничится. Может, кто-нибудь и нож сейчас точит. Злобно ухмыляясь… Ты вроде как побледнел, дядюшка? Нет? Полноте! Я уверен, до этого дело не дойдёт. Швырнуть камень вслед повозке – это одно. А готовить покушение, с оружием, всерьёз – это, согласись, совсем другое. Тут смелость нужна. Или же глупость, безрассудство… А с другой стороны, сколько дураков на свете! Да и нравы, сам знаешь, нынче не те. Ожесточился народ. Бога забыл. Злобствует. Вон, в Аррётиуме, говорят, толпа подесту своего на кол посадила… Хотя, опять же говорят, было за что. Казну разворовал, кумовство развёл, должностями торговал чуть ли не в открытую. Вот народ и взбунтовался. Прямо в дом, говорят, пришли, супругу его, благородную синьору, обесчестили, а его самого в смоле да в перьях изваляли и – на кол…

– О Господи!.. – взмолился, хватаясь за сердце, сенатор. – Дозволь присесть, святой отец! Ноги не держат!..

Дон Папарони на подгибающихся ногах проковылял до ближайшего стула и, кряхтя, тяжело опустился на него. Иннокентий, взяв со стола изящный серебряный колокольчик, негромко позвонил.

– Принеси воды дону сенатору… – приказал он возникшему на пороге майордому. – Я вижу, дядюшка, со здоровьем-то у тебя не всё благополучно, – подытожил понтифекс, сочувственно оглядывая перекошенную набок, тяжело отдувающуюся фигуру гостя. – Волнуюсь я. Не щадишь ты себя. А возраст-то у тебя почтенный. Может, уже хватит? Может, на покой пора? Пусть, вон, молодые воз этот на себе тащат… И опять же, по моему разумению, лучше самому уйти, уйти вовремя – с почётом, приняв за дела свои благодарность сограждан и благословение церкви, чем дождаться отставки, позора и бесчестия. А может, и ещё чего… похуже… Ведь тебе, почитай, ещё больше чем полгода крест этот на себе нести. Справишься ли? Да и тётушку бы пожалел. Ведь, не дай Бог, с тобой что случится, она же этого не переживёт. И меня совесть замучает – не уберёг, не отговорил… – он замолчал, прислушиваясь, как сенатор, гулко глотая, пьёт принесённую майордомом воду.

Дон Папарони сунул слуге пустой кубок и отёр рукавом проступившую на лице обильную испарину.

– Клевещут… – хрипло начал он и, откашлявшись, простёр к Иннокентию руку с зажатой в ней шляпой. – Клевещут на меня, дорогой Лота… э-э… святой отец! Всё, как есть, клевета! И про взятки, и про кумовство! Никогда даже одного денария не брал! Ты же… э-э… вы же меня знаете, святой отец! Вы… вы верите мне?!

– Разумеется! – Иннокентий успокаивающе поднял ладонь. – Разумеется, дядюшка, я тебе верю. Кому как не мне знать твою кристальную честность и врождённое благородство? Ведь оттого и волнуюсь за тебя!.. Ты ведь ещё учти, врагов у тебя теперь прибавилось. Ведь то, что именно меня избрали Великим Понтифексом, несёт тебе – именно тебе! – прямую угрозу. Смекаешь, о чём я?..

Дон Папарони, прекратив утираться, замер и недоверчиво уставился на собеседника.

– Да-да! – покивал Иннокентий и, понизив голос, разъяснил: – Моё избрание для многих – что кость в горле. Бобоне, Орсини, Савелли, они ведь не простили мне своего поражения. И никогда не простят! И то, что ты, дядюшка, мой родственник, делает твоё положение крайне уязвимым, если не сказать опасным. Подумай об этом… Я прошу тебя. Как твой друг и родственник прошу. Подумай, может, хватит испытывать судьбу?.. Жизнь, она ведь и без того коротка. И не следует стремиться сделать её ещё короче… Господь нас всех когда-нибудь призовёт к себе. В своё время. У Него на каждого из нас Свои планы. А потому самому искать опасность, опрометчиво играть с огнём

– это почти всё равно, что совершать грех самоубийства. И это я говорю тебе уже не как родственник, но как Великий Понтифекс и Викарий Христа!

Иннокентий замолчал и, откинувшись на высокую спинку кресла, строго и даже несколько надменно оглядел посетителя. Под этим холодным, совсем не родственным взглядом дон Папарони поёжился и, опустив глаза, некоторое время молча теребил пухлыми пальцами свою дорогую шляпу.

– Я… Я понял вас, святой отец, – пробормотал он почти неслышно. – Я… обещаю подумать… Обо всём, что вы мне сказали, – сенатор быстро взглянул на понтифекса и сейчас же вновь спрятал глаза. – И я… я буду крайне осторожен, святой отец.

– Именно! – кивнул Иннокентий. – Именно! Я рад, что… что вы меня правильно поняли, дон Папарони. Осторожность и здравомыслие – вот то, к чему я вас призываю… Может, мне помочь вам с охраной? Хотя нет!..

– понтифекс покачал головой и поморщился. – Это будет, наверняка, неверно истолковано. Даже в этом я не в силах помочь вам, дон Папарони. Поэтому остаётся одно – осторожность… Здравомыслие и осторожность… – последнюю фразу Иннокентий произнёс уже отвлечённо, беря в руки отложенный при появлении сенатора свиток. – У вас будет ещё что-нибудь ко мне, дон Папарони?.. Нет?.. Альберт! Проводи дона сенатора. Всего вам наилучшего, дон Папарони! Храни вас Господь! И передайте моё благословение супруге вашей, благородной донне Роксане!..

Дон сенатор, пятясь, задом выдавил дверь и, сопровождаемый майордомом, покинул кабинет. Понтифекс дождался, пока в приёмной затихнут шаги, после чего негромко позвал:

– Хугулйно!

В соседней комнате скрипнул отодвигаемый стул и в кабинет, раздвинув шторы, закрывающие дверной проём, шагнул высокий худощавый мужчина с заострённым по-птичьи, бледным лицом – двоюродный племянник Иннокентия Хугулйно Сеньи, назначенный капелланом, то есть личным секретарём понтифекса, буквально на следующий после памятного консисториума день.

– Да, святой отец.

– Всё слышал?

– Да. Всё.

– Как думаешь, с него достаточно?

– Думаю, святой отец, не помешает ещё раз как следует припугнуть. А то эти Папарони… Знаю я их: упрямые, что бараны.

– Ну что ж, – Иннокентий задумчиво огладил бородку, – припугни. Лишним не будет… Опять камнями?

Хугулйно покачал головой.

– Нет. Думаю, теперь следует подослать кого с ножом. Плащ ему, к примеру, порезать. Чтоб на него холодком смерти повеяло. Чтоб обделался от страха.

Понтифекс усмехнулся.

– Холодком смерти, говоришь. Ну-ну… А не рискованно? Папарони, наверняка, охрану сейчас свою усилит. Трудновато будет к нему подобраться. Особенно так, чтоб не схватили.

Капеллан пожал плечами.

– Ну, тогда можно стрелой. Из арбалета. В окно. Чтоб перед носом пролетела.

– А это идея! – щёлкнул пальцами Иннокентий. – Это идея! Только тогда не в окно, а прямо на улице. Чтоб свидетелей побольше было… Шляпу ему, к примеру, прострелить. А то уж больно он шляпой своей кичится. Денариев сорок, поди, за неё выложил. Найдётся у тебя такой умелец, чтоб шляпу ему попортить?

– Найдётся, – улыбнулся секретарь. – И не один. Брат Орландо, к примеру. Тот, что из Файфолийского монастыря пришёл. Он из короткого арбалета со ста шагов в голубя попадает.

– В летящего? – задрал бровь понтифекс.

Хугулино рассмеялся

– Скажете тоже, святой отец! Да если б в летящего, сидел бы он тогда в монастыре! Как же! Да он бы уже давно к какому-нибудь синьору в охрану нанялся. Причём ещё бы и покапризничал – к какому идти, поскольку синьоры за него волосы бы друг другу повыдирали!

Теперь уже в ответ рассмеялся Иннокентий.

– Волосы, говоришь! Ну-ну… Ладно, давай действуй. Только смотри, осторожно. Не дай Бог, не попадитесь охране.

Капеллан, вновь став серьёзным, согласно наклонил голову.

– Разумеется, святой отец… Вы позволите вопрос?

– Да, конечно. Спрашивай.

– Вы уже наметили кого-нибудь на замену Папарони? Понтифекс внимательно посмотрел на секретаря.

– Ты полагаешь, Хугулино, что я впредь буду назначать Верховного Сенатора?

– Н-ну да… – удивился капеллан. – А разве нет?

Иннокентий медленно покачал головой.

– Много чести. Чтобы Глава Вселенской церкви, Примас Италии назначал какого-то там городского магистрата… Даже если этот магистрат – Верховный Сенатор, и даже если этот город – Рома. Нет и ещё раз нет!

– Так что, его и впредь будет избирать сенат?!

– Ну что ты! – отмахнулся Иннокентий. – Эти бараны не могут выбрать между красным и белым вином к ужину! А им было дозволено избирать городского правителя!.. Всё! Их время ушло! Ушло безвозвратно! Выбирать масло для уличных факелов и очерёдность очистки выгребных ям – вот, что теперь им будет дозволено! Вот, что отныне их должно заботить! Отныне и впредь!.. А Верховного Сенатора… Я полагаю, будет правильным – передать это право, право выбора городского правителя, вообще третьему лицу. Скажем, какому-нибудь уважаемому в городе синьору. Пусть это будет что-то типа бенефиция… Можно будет даже как-нибудь красиво назвать эту новую должность. Например… м-м… Посредник. Да! Дон Посредник! А что, по-моему, звучит. И вполне соответствует содержанию. Он будет именно посредником. Посредником между Святым Престолом и городской общиной.

– А… А зачем это всё, святой отец? Я имею в виду – к чему такие сложности?

Понтифекс с искренним сожалением посмотрел на своего секретаря.

– Ты, вправду, не понимаешь?

Хугулино с виноватым видом покрутил головой. Иннокентий вздохнул.

– Ну, хорошо… Скажи мне, где сейчас находится Бенедикт Карусхомо?

– Ну, как где. В городской тюрьме, на Капитолии. Лет пять уже, почитай, сидит… Если живой ещё, конечно.

– Ясно, в тюрьме… А где, скажи мне, сейчас Йоханнес Капбццио?

– Ну, там же. В тюрьме.

– Хорошо… А где, дорогой мой Хугулино, нынче обитает некто Йоханнес Пьерлёони? Уж не в той же самой тюрьме, на Капитолии, где и два предыдущих деятеля?

– В той самой, – капеллан хмыкнул. – Сказывают, они с Капоццио в одной камере сидят.

– Вот как?! – задрал брови понтифекс. – Два Йоханнеса в одной камере! Причём один из них в своё время посадил другого. Забавно! И как они? Глотки друг дружке ещё не перегрызли?

– Поначалу, говорят, чуть не каждый день дрались. А сейчас – ничего, мирно живут, вроде как даже подружились.

Иннокентий щёлкнул пальцами.

– Прелестный сюжет. Прямо-таки трагедия о превратностях судьбы. Достойна пера Эсхила… Так вот, я это к чему, брат Хугулйно. Как видишь, должность Верховного Сенатора в нашем городе чревата не столько почётом, сколько большими и малыми неприятностями, и не так уж редко приводит её обладателя в кутузку. И тот, кто возложит на себя обязанность выбора и назначения Верховного Сенатора на пост, неизбежно навлечёт на свою голову тысячи и тысячи проклятий от вечно недовольных горожан. Вопрос: зачем мне это надо?.. – Иннокентий выжидательно посмотрел на собеседника. – Ты когда-нибудь был в кузне, брат Хугулйно? Нет? Напрасно. Увлекательное зрелище. Особенно ежели кузнец сноровистый да умелый. Так вот. Когда кузнецу требуется разрубить заготовку или, скажем, сделать в ней просечку, он кладёт её на специальную подложку, на какую-нибудь бросовую железяку, чтобы не повредить зубилом поверхность наковальни… Надеюсь, ты теперь понимаешь, для чего мне нужны, как ты говоришь, «такие сложности», для чего мне понадобился этот бенефиций, эта должность Посредника?

Хугулйно широко, от уха до уха, улыбнулся и закивал.

– Понял, святой отец! Как тут не понять! Вы так наглядно всё объяснили – дурак бы только не понял. Вам нужна подложка на наковальню!

– Именно! – ткнул пальцем в сторону секретаря понтифекс. – Именно…

– И что, вы уже наметили кого-нибудь на эту должность?

Иннокентий покачал головой.

– Пока нет. Но склоняюсь к тому, чтобы отдать её в руки нашим заклятым друзьям. Орсини или Савелли. Пусть они грызут эту кость, пока не подавятся. Надеюсь, это послужит им малым утешением после провала на выборах… Кстати, я просил тебя составить новый текст присяги Верховного Сенатора. Ты сделал?

– Точно так, святой отец, – поклонился капеллан. – Текст готов. Принести?

– Да. Давай.

Хугулино нырнул за штору и тут же вернулся, неся перед собой исписанный лист бумаги.

– Вот, святой отец. Читать?

– Не надо, – понтифекс протянул руку. – Дай, я сам.

Он принял у секретаря документ и, бегло проглядев, небрежно кинул на стол.

– Плохо! Плохо, брат Хугулино! Никуда не годится!.. Ты не присягу на верность составил. Ты составил дружеское послание от одного уважаемого дона другому. Как тут у тебя?.. – Иннокентий вновь придвинул к себе бумагу. – Проявляя благорасположенность и всемерное уважение… А?! – он недоумённо посмотрел на секретаря. – Это что?!.. Или вот, дальше… По мере сил и возможностей соблюдать интересы Святого Престола… Ну?! По мере возможностей! Это же ни в какие ворота не лезет!.. Так… – понтифекс встал и, обойдя стол, приблизился к стоящему с виноватым видом Хугулино. – Садись, пиши, – Иннокентий указал капеллану на своё место. – Садись-садись! – видя нерешительность Хугулино, подтолкнул он. – Привыкай. Авось когда-нибудь сам станешь Великим Понтифексом… Шучу… – он дождался, пока секретарь умостится за столом и возьмёт в руки перо. – Готов?.. Пиши… Я, Верховный Сенатор города, клянусь… что отныне и навсегда буду верен тебе… моему господину, папе Иннокентию. Моему господину! Ты понял меня, Хугулино?! Моему господину, а не: «проявляя благорасположенность»! Ясно?! Записал?.. Пиши дальше… Ни делом, ни помышлением… я никогда не буду способствовать тому… чтобы ты потерял жизнь… или здоровье своё… или коварным образом в плен был захвачен… Всё, что ты мне лично доверишь, я никому не открою к твоему вреду… Успеваешь?.. Пиши… Я буду предотвращать твой ущерб, если узнаю о нём… если же не буду иметь к тому возможности, то уведомлю тебя лично… либо письмом, либо через верных посланных… Далее… По мере сил… Хм… по мере сил… Да! По мере сил и разумения моего. Именно!.. По мере сил и разумения моего я буду помогать тебе в охранении папства… и прав Святого Петра, которыми ты обладаешь… и в возврате тех, которых ты не имеешь… и возвращённое тебе против всего света защищать буду… А именно: базилику Святого Петра… город Рому… Трастёвере… Остров… замок Кресцёнтиев… храм Святой Марии с Ротондой… гавань Остию… имения в Тускулуме… монеты… почёт и достоинства города… – понтифекс на мгновенье задумался, – и вообще все права и преимущества как в городе, так и вне его… – Записал?.. Так, теперь ещё… Кардиналам… и состоящим при твоём и при их дворе… когда они будут приходить в церковь, оставаться там и возвращаться назад… я ручаюсь за полную их безопасность… Клянусь добросовестно и верно исполнять всё сказанное… И да поможет мне в том Бог и Его святые Евангелия… Есть?.. Ну-ка, прочти…

Хугулино, отложив перо, встал и, подняв перед собой лист, торжественно, как будто это он сам присягал папе, прочитал написанное.

– Хорошо! – выслушав, одобрил понтифекс. – То, что надо! Перепиши набело и сделай несколько копий… Хотя нет! Постой! – он пощёлкал пальцами. – Не спеши. Давай я завтра ещё раз посмотрю и, если надо, поправлю.

Иннокентий вернулся на своё место и некоторое время сидел, задумчиво барабаня пальцами по столу.

– Я могу идти, святой отец? – осторожно спросил капеллан.

– Да… – невнимательно кивнул Иннокентий. – Можешь… Хотя подожди!.. Знаешь что, пригласи-ка ко мне Риккардо…

– Слушаю, святой отец, – Хугулйно поклонился и направился к двери.

– Да, и ещё! – окликнул его понтифекс. – Скажи начальнику стражи, чтоб готовил карруку и большой выездной караул. Скажи, что поеду на Квирйнал, к императорскому префекту…

– Да, святой отец!..

Спустя четверть часа в кабинет заглянул вызванный секретарём камерарий.

– Звал, Лотарио?

– Звал. Проходи.

Риккардо, твёрдо ступая, пересёк кабинет и опустился на стоящий сбоку от стола понтифекса стул.

– Слушаю.

Иннокентий испытующе взглянул на брата.

– Денег дашь?

Риккардо шумно засопел носом.

– Опять?!

– Опять.

– И что на этот раз?

– Всё то же, – Иннокентий пожал плечами, – швырну в толпу. А точнее, раздам добрым горожанам. Поеду сейчас к префекту и по дороге раздам.

Камерарий крякнул и недовольно, исподлобья, посмотрел на понтифекса.

– Ты уже раздал почти всё, что у нас было. Через неделю коронация. Чем ты собираешься её оплачивать? И, наконец, где ты возьмёшь пять тысяч либр для уплаты в городскую казну?.. Кстати, у нас были эти пять тысяч либр. Но ты их все раздал. Ты их, как ты говоришь, швырнул в толпу. И теперь у нас их нет! Я не понимаю, что ты творишь! Я вообще не представляю, как можно так жить?! Не откладывая ничего про запас. Не имея за душой лишнего денария!

Иннокентий задумчиво посмотрел на брата.

– Как ты думаешь, Риккардо, из чего делаются деньги?

– Как из чего, – камерарий пожал плечами, – разумеется, из серебра. К чему этот глупый вопрос?!

Понтифекс медленно покачал головой.

– Нет, мой друг. Деньги делаются из власти. Если у тебя есть власть – настоящая власть, а не бумажная! – к тебе потекут деньги. И чем сильнее будет твоя власть, чем она будет крепче, тем быстрее и шире будет этот поток… Давай не станем повторять ошибок моих предшественников. Они пытались торговать своей властью, они меняли её на жалкие подачки, они копили серебро в своих сундуках, как хомяк – зерно в своей норе, и в результате оказались и без власти, и без денег… Любой весенний ручей, затопив нору хомяка, может оставить его без припасов и обречь на голодную смерть. А вот лев никогда не делает запасов. Он берёт то и тогда, что и когда ему заблагорассудится. Потому что за ним сила и власть! И ему не страшно половодье. Оно даже в помощь ему. Поскольку в половодье гораздо легче охотиться на глупых антилоп… Ты спрашиваешь, где я возьму пять тысяч либр, чтобы заплатить городу? Это несложно. Для начала я вытряхну их из Марковаль-до и Конрада Суэбского, когда отберу у них захваченные земли. И – да – я отдам их городу. Но это будет всё равно, что переложить деньги из одного отделения моего ларца в другое. Поскольку, почувствовав мою власть, ощутив мою силу, горожане сами понесут мне свои денарии. В обмен на церковное благословение и очищение от грехов… Так что давай не капризничай, а приготовь либр двадцать серебра – пусть прихожане знают, что их папа милостив и щедр.

Риккардо во все глаза смотрел на своего брата.

– А ты очень переменился за последние годы, Лотарио, – после долгой паузы сказал он. – Раньше, помнится, ты не был столь… столь прагматичен. Помнишь, как мы спорили с тобой о христианской добродетели? Помнишь, как ты убеждал меня, что Бог есть любовь? И скажи на милость, куда теперь подевалось твоё милосердие, твоё доброе отношение к людям?

Иннокентий поморщился.

– Это всё было очень давно… Мы все меняемся со временем, Риккардо. А точнее, нас меняет время. Трудные времена требуют жёстких решений… К тому же, у меня были очень хорошие учителя. Которые гораздо чаще награждали меня палкой, нежели хлебной лепёшкой. А теперь я имею возможность ответить им тем же… Как ты уже, наверное, понял, я никого не собираюсь гладить по головке. Ни своих врагов, ни даже своих друзей. Если ты со мной, значит, ты со мной. Без всяких разговоров и пререканий. Если против – ну что ж, тогда лучше отойди и не мешай.

Камерарий покачал головой.

– Я, конечно, с тобой, Лотарио, это ясно. Я всегда был и буду с тобой, но…

– Давай без «но», Риккардо! – хлопнул по столу ладонью понтифекс. – Давай без этих всяких дурацких «но»! И давай вернёмся к нашему разговору. Так ты найдёшь мне двадцать либр серебра?

Камерарий вздохнул.

– Найду… Ты не будешь возражать против венетийских пикколо?

Иннокентий поморщился.

– Других нет?

– Есть двадцать шесть с половиной либр пикколо и чуть больше одиннадцати либр новых миланских сольдо. Так что выбирай.

Понтифекс махнул рукой.

– Давай всё! И то, и то, вперемешку.

– Выгребешь всё подчистую?

– Да, давай, не жадничай. И вот ещё что. Что у нас с золотом? Есть хоть что-нибудь?

Риккардо усмехнулся.

– Ещё и золото. Его ты тоже намерен швырнуть в толпу?.. Есть несколько десятков монет и какая-то ювелирная шелуха, ничего вразумительного. Либры четыре наберётся в общей сложности… А что?

– Либры четыре… – Иннокентий задумчиво потёр переносицу. – Четыре… Как думаешь, на розу хватит?

– На розу?!.. Ты хочешь сделать золотую розу?! Но… для кого?!

– Для императорского наместника. Я вручу её префекту Петрусу в Розанное воскресенье.

– Петрусу?! Золотую розу – символ добродетели и совершенства! – префекту Петрусу?!

– Да. А что тебя удивляет?

Камерарий в замешательстве развёл руками.

– Меня уже, кажется, ничего не удивляет. У меня только один вопрос: зачем?!

Иннокентий улыбнулся.

– Для равновесия, Риккардо, для равновесия. Ты же камерарий. Ты хорошо знаешь, как взвешивать драгоценности. На одну чашу весов ты кладёшь то, что хочешь взвесить. К примеру, какую-нибудь, как ты говоришь, ювелирную шелуху, а на другую – свинцовые грузики. До тех пор, пока чаши весов не выровняются. Я, по сути, сейчас занимаюсь тем же… Благополучие в нашем городе, дорогой Риккардо, всегда держалось на равновесии двух сил – городской общины, представленной у власти сенатом, и городского префекта, наместника императора. И всякое нарушение этого равновесия в ту или иную сторону всегда влекло за собой смуту со всеми вытекающими из неё дурными последствиями. Со смертью короля Хенрика чаши весов пришли в движение, и сейчас одна из них явно тяжелее другой. Должность императорского префекта за последние месяцы превратилась просто в фикцию, пустышку, а он сам – в огородное пугало, которое ещё обходят по привычке стороной, но которого уже никто всерьёз не боится…

Риккардо усмехнулся.

– Слышал бы тебя сейчас префект Петрус!..

Понтифекс не отреагировал на реплику, взгляд его, направленный на камерария, был холоден и строг.

– Незадолго до тебя в этом кабинете побывал наш с тобой двоюродный дядя, сенатор Папарони. Этот старый дурак всё ещё кичится своей должностью, и одна его шляпа стоит больше, чем моя лучшая каррука. Он пока не понимает, что его время ушло. Не сегодня-завтра он расстанется со своим тёплым местом и станет гораздо скромнее в выборе нарядов. И должность Верховного Сенатора станет красивой погремушкой, которую купленная мной с потрохами городская община будет раз в году с цирковой помпой вешать на шею какому-нибудь очередному козлу отпущения… А императорского префекта я, наоборот, возвеличу. Я дам ему представительство, полное блеска и пышности. Я дам ему фёудум на земли. Я напомню всем – и спесивой городской знати, и этим зарвавшимся выскочкам пополанам – кто на самом деле является воплощением городской магистратуры… Я помогу Петрусу вместе с пурпурной мантией префекта вернуть себе все утраченные полномочия: суд, нотариусов, улицы и рынки. А что касается почёта и уважения – он их получит сторицей, в избытке… Разумеется, в обмен на его признание безусловного верховенства церковной власти.

– То есть ты… Ты хочешь, чтобы наместник императора принёс тебе клятву верности? Как… как простой вассал?!

– Да, Риккардо. И, поверь мне, он пойдёт на это. У Петруса сейчас слишком незавидное положение. Он даже не сидит на двух стульях, он висит в воздухе. Он сейчас слуга без господина. И я вдруг подумал: а почему бы место его господина не занять мне?.. Ты давно был на Квиринале, возле дворца префекта? Это же осаждённая крепость! Петрус даже арбалетчиков держит на стенах, хотя, сам знаешь, ему впрямую сейчас ничто не угрожает… Так что, я полагаю, он без долгих раздумий согласится принести клятву верности Примасу Италии. В обмен на твёрдые гарантии личной безопасности. Тем более, если эти гарантии будут подкреплены всякими вкусными привилегиями…

Иннокентий поднял глаза на камерария и запнулся – брат глядел на него с каким-то странным выражением: то ли недоверчивого изумления, то ли опасливого восхищения. Так, наверное, смотрел бы родитель на своего годовалого сына, внезапно изрёкшего какую-нибудь заковыристую греческую максиму.

– Что?! – не понял понтифекс.

Камерарий замотал головой.

– Нет, ничего. Ничего… Значит, ты хочешь… стать опорой весов? Осью, относительно которой движутся чаши?

Иннокентий нахмурился.

– Нет, Риккардо, я хочу стать ювелиром. То есть тем самым весовщиком, который подкладывает на чаши или снимает с них свинцовые гирьки и тем самым поддерживает баланс. Сохраняет весы в устойчивом положении.

– Господь Бог, взирающий сверху? – попытался улыбнуться Риккардо. – Господь, милующий и карающий?

И вновь понтифекс не оценил иронии брата.

– Я не Господь Бог, Риккардо. Я лишь Его верный и преданный слуга. Я – пастырь. И властью, данной мне свыше, я поведу своё стадо туда, куда ему надлежит идти – в Царствие Божие… – он помолчал и тихо, но отчётливо добавил: – Даже если мне придётся гнать его туда кнутом…

Последний день марта выдался ясным, но ветреным. Напитанные сочным солнечным светом, жёлтые с тремя красными щитами, герцогские штандарты на башнях замка напряжённо трепетали и время от времени громко щёлкали длинными острыми хвостами.

Конрад Суэбский – герцог Сполётиума, маркграф Тусции и граф Ассйзиума – с лицом мрачным, словно могильный камень, нетерпеливо вышагивал по боевому ходу крепостной стены, то и дело поглядывая на идущую от города к замку дорогу. Отсюда, с вершины Плоской Горы, на которой возвышался герцогский замок, вся дорога была видна как на ладони. Сверху она напоминала греческую букву «Пи»: начинаясь от городских ворот, дорога поначалу уходила в сторону, на юг, пересекала широкое, ещё по-весеннему голое поле, за которым, повернув наконец в сторону замка, узкой жёлтой змеёй долго извивалась вдоль кромки густого, укрывающего речные берега, леса, и только уже почти миновав замок, делала ещё один крутой поворот и, упёршись в склон горы, принималась крутым серпантином упрямо карабкаться вверх, чтобы, преодолев подъём, закончиться у перекинутого через крепостной ров, узкого деревянного моста. Пути от Нарнии до замка со всеми этими поворотами и серпантинами набиралось в общей сложности прилично – чуть ли не полторы мили, и это при том, что город был, в общем-то, вот он, рядом – стрела, пущенная с крепостной башни из длинного арбалета, спокойно долетала до городских ворот. Герцог уже несколько часов «прохлаждался» на обращённом к городу участке стены. Он ждал сразу двух гонцов с донесениями. Оба донесения были для Конрада крайне важными, от них, можно сказать, зависела вся его дальнейшая жизнь. Поэтому ему и не сиделось в комнатах – голова, или что там не даёт покоя ногам? – заставила герцога чуть ли не с самого рассвета торчать на крепостной стене, прячась за зубцами парапета от плотного, хотя уже и вполне по-весеннему не холодного ветра. Как известно, ждать и догонять – дело муторное. За несколько часов ожидания Конрад совершенно извёлся. Время тянулось мучительно медленно. Дорога была безнадёжно пуста…

Примерно с месяц назад, почти сразу после коронации в Роме нового папы, здесь, в Нарнии, объявились два папских легата: кардинал-епископ Октавиано Паоли и кардинал-дьякон Герардо Аллуциньбли. В первый же свой визит в замок на Плоской Горе кардиналы, прибывшие в сопровождении местного епископа Бонифация, предъявили Конраду жёсткий, если не сказать жестокий, ультиматум: герцогу надлежало сложить с себя все властные полномочия, признать главенство папы Иннокентия, вернуть Святой Церкви все когда-либо принадлежавшие ей земли и освободить всех своих вассалов от присяги на верность. В случае неповиновения герцогу грозило немедленное отлучение от церкви. Конрад был в бешенстве. Подумать только, всего лишь каких-то полгода назад он и на порог бы не пустил этих папских холуёв! Да он бы расхохотался им в лицо! Плевать он тогда хотел и на самого папу, и на его кардинальских мосек! А старый трусливый Бонифаций, вообще, ел у него с руки, послушно, за мелкие подачки, исполняя любую прихоть герцога. Но за последние месяцы всё решительно изменилось. Внезапная и безвременная кончина всемогущего короля Хенрика и последовавшие за ней распри между претендентами на имперскую корону Пйлипом Суэбским и Отто Брунсвйкумским поставила всех бывших вассалов короля в Италии в трудное положение. И новый папа этими трудностями своих противников незамедлительно воспользовался. Откуда ни возьмись, здесь, на Хадриатическом побережье, появилась достаточно многочисленная и вполне боеспособная повстанческая армия, возглавляемая неким, доселе никому не известным аббатом Герардо, которая, объявив войну могущественному герцогу Марковальдо, принялась методично и достаточно умело громить его гарнизоны в Равенне, Романии и Марке Анконитане, а за пять дней до Пасхи в битве под Лонзанумом неожиданно нанесла лучшим рыцарским отрядам герцога весьма чувствительное поражение. Марковальдо, потеряв почти половину штандартов, отступил с поля боя и с остатками войска укрылся в неприступной Цёзене. Узнав о развернувшейся в соседнем герцогстве военной кампании, Конрад поначалу даже слегка позлорадствовал: вот ведь, не на него одного свалились неприятности! Но вскоре понял, что и восстание «всех добрых христиан против иноземцев, захвативших исконно церковные земли» (восстание лишь с виду стихийное, а на самом деле очень даже неплохо организованное!), и внезапный визит в Нарнию папских волкодавов – суть звенья одной цепи. Цепи, искусно сплетённой и тянущейся из Равенны, Анконы и Сполетиума прямиком в Латеранский дворец. Однако время было упущено. О том, чтобы теперь, в присутствии папских легатов, собирать вооружённые отряды и отправлять их на помощь Марковальдо, не могло быть и речи. Конрад, понимая всю шаткость своего положения, как мог тянул время. Он осыпал прелатов всевозможными почестями, щедро дарил им безумно дорогие подарки, устраивал в их честь роскошные обеды, жертвовал на нужды церкви умопомрачительные суммы и торговался, торговался по каждому пункту ультиматума. Он надеялся, что вот-вот из Германии прилетит радостная весть об избрании нового императора, и он, почувствовав наконец твёрдую почву под ногами, сможет послать незваных гостей из Ромы настолько далеко, насколько позволит фантазия. И весть о новом императоре пришла! Но была она отнюдь не радостной, поскольку законность избрания нового императора, Пилиппа Суэбского, брата покойного короля Хенрика, не признала половина германской знати. В Германии началась смута, и новому королю было явно не до проблем одного из вассалов своего усопшего брата. И вот тут Конрад окончательно почувствовал себя брошенным. А папские легаты, на манер охотничьих собак, загнавших медведя, висели на нём с двух сторон, намертво сцепив челюсти, с каждой новой уступкой своего оппонента всё ближе и ближе подбираясь к его горлу. Когда же голубиная почта принесла Конраду весть о катастрофе под Лонзанумом, герцог понял, что хуже уже не будет, плевать на прелатов, надо действовать, причём действовать немедленно. Он отправил верных людей ко всем своим, способным держать оружие, вассалам и написал откровенное письмо Марковальдо. В нём он обрисовывал ту весьма тревожную и чреватую многими неприятностями ситуацию, в которой он, Конрад Суэбский, оказался, и предложил герцогу объединить усилия в борьбе с «зарвавшимся и возомнившем о себе епископом Ромы», для чего в ближайшие дни, слив в единый кулак два войска, ударить этим кулаком по «потерявшей всякий страх черни», безнаказанно грабящей герцогские владенья. Ответ от Марковальдо должен был прийти сегодня.

А второе сообщение Конрад ждал из Ромы. Ждал уже десятый день. На последней встрече с папскими легатами герцог предложил компромисс: он, Конрад Суэбский, приносит папе Иннокентию вассальскую клятву верности и становится его наместником на бывших своих, а теперь возвращаемых Святой Церкви территориях – в Споле-тиуме, Ассизиуме и Тусции. А для придания веса этому предложению герцог брал на себя обязательство внести в ближайшее время в папскую казну небывалую, гигантскую сумму – пятьдесят тысяч либр серебром. Кардиналы, посовещавшись, объявили герцогу, что его предложение чрезвычайно интересно, но для принятия решения по этому вопросу им необходимо снестись с Латераном. И вот вчера верный человек донёс Конраду из Нарнии, что ответ от папы Иннокентия кардиналами получен…

– А если они вовсе не приедут? – подал голос Ульрих, сенешаль герцога, он тоже глазел на дорогу, опёршись локтями на каменный парапет в промежутке между двумя зубцами стены.

Конрад дёрнул щекой.

– Не каркай!..

Он и сам опасался такого развития событий. Опасался настолько, что даже запрещал себе думать о такой возможности. А тут верный, но глупый сенешаль сказал об этом вслух. Действительно, при отрицательном ответе из Ромы папские легаты могли больше вовсе не приезжать в замок на Плоской Горе. Нечего им тогда было здесь делать. Ну, разве что ещё раз вкусно отобедать. Кардиналы могли спокойно возвращаться в Рому, известив бывшего герцога о принятом папой решении через епископа Бонифация.

– Нет, должны приехать… – сказал Конрад, останавливаясь рядом с Ульрихом, – Чего бы им не приехать, я ведь им столько всего наобещал… – он шагнул к стене и тоже опёрся ладонями на неожиданно холодный, несмотря на жаркое послеполуденное солнце, камень. – Участие в войске обещал? Обещал… Десять тысяч либр серебра заплатил? Заплатил. И ещё пятьдесят тысяч обещал… Все замки свои и дворцы обещал церкви передать со всем имуществом!.. Ну, почти все… Чего им ещё надо?!.. – герцог говорил медленно, как бы размышляя вслух, словно уговаривая несговорчивую фортуну, а по сути – самого себя: – Нет-нет, должен Иннокентий согласиться. Должен. Он ведь понимает, что большего я дать не смогу… Ну да, припёр он меня к стене. Но ведь он должен понимать, что даже крыса, зажатая в угол, может прыгнуть и укусить. А я ведь не крыса. Я укусить могу так, что мало не покажется! Я одних только рыцарей могу до сотни собрать!.. Ну, хорошо, сотню навряд ли, но с полсотни, это уж наверняка. Но ведь и это очень даже немало! У него и столько сейчас нет!.. Да если ещё Марковальдо мне с полсотни пришлёт… Ну да, потрепали его под Лонзанумом. Ну, потерял он половину штандартов. Но ведь вторую половину сохранил!.. Ничего, проиграть одно сражение – это ещё не значит проиграть всю войну! Ничего, мы ещё повоюем! Мы ещё посмотрим кто кого…

– Никак едут! – прервал невесёлый монолог герцога сенешаль.

– Где?!.. Где?! – Конрад навалился грудью на парапет. – Да, вроде едут…

Из городских ворот неторопливо выдвигалась длинная конная процессия. Возглавлял её герольд в сопровождении двух трубачей. За ними двумя колоннами ехали двенадцать знаменосцев с красными флагами в руках. Далее следовали ещё два всадника, несущие на копьях четырёхкрылых золотых херувимов. Следом двигался охранный авангард – с десяток вооружённых мечами и копьями воинов в блестящих на солнце доспехах. Далее одна за другой ехали три карруки, каждая запряжённая четвёркой белоснежных коней. Спереди, по бокам от кучера, и сзади, на запятках повозок, также стояла вооружённая стража. За карруками двигался ещё один конный отряд стражников, насчитывающий уже не менее полусотни легковооружённых воинов. А уже за всеми ними ехали и шли вперемешку многочисленные горожане, верховые и пешие, мужчины и женщины, знатные и не очень, богатые и те, у кого денег с трудом хватило лишь на пару крепких башмаков, – ведомые к замку на Плоской Горе уже не столько служебным долгом или какой-либо насущной необходимостью, сколь извечным, столь свойственным простолюдинам, праздным любопытством.

– Конца не видать! – присвистнув, оценил масштабы шествия Ульрих. – Это что же, все к нам?!..

Процессия, пыля, длинной змеёй лениво поползла по дороге. Её голова уже пересекла поле, а хвост всё ещё никак не мог выбраться из городских ворот.

– Раньше ж такого не было, сир! Зачем это всё?!.. – сенешаль растерянно оглянулся на герцога.

Конрад, недобро прищурившись, смотрел на дорогу, старый шрам на его щеке побелел и отчётливо просматривался даже под бородой. Он тоже не понимал, к чему весь этот маскарад? Неужели его предложение принято?! И тогда – что? Местная знать и горожане направляются к нему, дабы засвидетельствовать своё почтение новому-старому господину? Или, наоборот, предложение не принято, и тогда… и тогда…

– Вот что, Ульрих… – нерешительно начал герцог, но договорить не успел.

– Ваша светлость!!.. Ваша светлость!!.. – от ближайшей сторожевой башни к ним спешил комендант крепости Магнус. – Ваша светлость! Депеша от Марковальдо!

– Что?!.. Когда?!.. Откуда?! Я же следил за дорогой!

Запыхавшийся Магнус подбежал и протянул герцогу письмо.

– Гонец, сир!.. Он не через Нарнию, он через Интёрамну прискакал… Тайным ходом через Восточную башню прошёл.

Конрад торопливо сорвал печати и развернул свиток. Кривые пляшущие строки и небрежные чернильные кляксы в начале предложений резанули его по глазам.

«Дорогой брат! Прими соболезнования с постигшими тебя несчастиями. Однако ж помощи не жди. Нынче каждый сам за себя. Уповай на милость Господа нашего и молись. Всё в руках Его. А я помолюсь за тебя. Любящий тебя Марковальдо, герцог Равенны, Романии и проч.»

Конрад почувствовал, как вновь задрожала, мелко задёргалась изуродованная старым шрамом щека.

– Проклятье!..

Он яростно смял предательское письмо и отшвырнул его прочь. Ветер подхватил белый бумажный комочек и быстро погнал его вдоль парапета.

– Где гонец?!

– Внизу, сир. Спит. Прямо у входа и свалился. Чуть живой. Двух коней, говорит, загнал.

Герцог поморщился.

– Не время спать! Давай его сюда!.. – он оглянулся на медленно ползущую вдоль леса процессию. – Нет! Давай в тронный зал! Буди его – и в тронный зал. Я буду там… Ульрих! – он повернулся к сенешалю. – Бегом, неси парадный плащ и корону!.. Хотя подожди! Стой!.. – Конрад в мучительном раздумье потёр лицо. – Наоборот! Никакой короны и… Знаешь что, тащи-ка мой старый плащ крестоносца. Где-то в сундуках должен быть. Поищи. Но только быстро! И тоже – в тронный зал!.. Да! И скажи там, внизу, чтоб открыли ворота!..

Дйтмара, гонца, которого Конрад посылал к Марковальдо, буквально качало из стороны в сторону. Почерневшее от усталости, обветренное лицо его было болезненно неподвижно, сонные глаза равнодушно смотрели на герцога из-под тяжёлых набухших век. Стоящий за ним Магнус предусмотрительно поддерживал то и дело норовящего свалиться слугу под локоть.

– Дитмар! Эй, Дитмар! – Конрад пощёлкал пальцами перед носом гонца. – Ты слышишь меня?!.. Ты видел Марковальдо? Ты говорил с ним?

Слуга с заметной задержкой тяжело, по-лошадиному, помотал головой, а потом с трудом разлепил обмётанные серой коростой губы.

– Нет… Не видал… Письмо забрали… Потом вынесли… Не говорил.

– А что-нибудь ещё слышал? Слухи какие-нибудь? Сплетни? Слуги господские о чём-нибудь болтали? К примеру, по поводу герцога и папы?

Глаза Дйтмара на мгновение ожили.

– Да. Болтали, сир… В трапезной. Я, пока ел, слышал… Господин герцог, болтали, с новым папой договорился… К нему вроде как два кардинала от папы приехали, земли церковные назад требовать. Ну а герцог им вроде как много денег взамен дал. И денег, и подарков всяких. Очень много. На восьми телегах еле увезли… Ну и, теперь, значит, говорят, скорее всего, пояса затянуть потуже придётся. Но это, говорят, всё одно лучше, чем в осаждённой крепости сидеть.

– Ясно. Ещё что-нибудь?

Гонец медленно мигнул.

– Н-нет… Не помню, сир. Вроде больше ничего интересного. Всё больше про баб, сир.

– Про баб… Про баб… – герцог в задумчивости гладил свой шрам. – Ладно. Ступай. Пока всё…

Дитмар вяло кивнул и, с трудом повернувшись, деревянно переставляя ноги, двинулся к дверям. Комендант буквально тащил его на себе. Голова гонца безвольно покачивалась из стороны в сторону – он уже опять спал.

– Ваша светлость!.. Сир!..

Конрад обернулся – сзади, согнувшись в полупоклоне, стоял майордом.

– Простите, сир, я не понял, трон готовить?

Герцог чуть ли не испуганно замахал на него руками.

– Никакого трона! Закройте его чем-нибудь! Занавесьте!.. А лучше совсем уберите!.. И вообще, всё отсюда уберите! Щиты эти! Флаги!.. Гобелен снимите!.. Распятие! Распятие сюда!.. Да протрите же его, Господи! Не видите, пыль на нём!.. Лампаду зажгите! Масла только туда, масла свежего!.. Ульрих! Где Ульрих?!.. Ульрих! Ты нашёл мой плащ?!.. Ну, не знаю! В чулане посмотри, там, где старые латы!.. – Конрад в нетерпении прошёлся туда-обратно по залу, наполнившемуся топотом ног торопливо снующих слуг. – Ничего… – пробормотал он себе под нос. – Ничего, обойдётся… Марковальдо смог, и я смогу… Ничего, синьоры кардиналы, папские прихлебалы, мы ещё поборемся. Мы ещё поглядим, кто кого…

Герцог встретил папскую делегацию, стоя с непокрытой головой посреди пустого тронного зала. Старый полинялый плащ крестоносца вяло свешивался с его безвольно опущенных плеч. Вся фигура имперского ставленника выражала смирение и полную покорность судьбе.

Октавиано Паоли и Герардо Аллуциньоли вошли в зал в сопровождении епископа Бонифация и герольда, разодетого и напыщенного, точно царский павлин. Глашатай, важно ступая, нёс перед собой развёрнутый пергаментный свиток со свисающими с него на красных шнурах печатями. Увидав перед собой понурую простоволосую фигуру герцога, священники остановились и переглянулись, но Паоли, еле заметно покачав головой, сделал знак герольду. Тот вышел вперёд и, надрываясь так, как будто до герцога было по крайней мере шагов двести, принялся зачитывать документ.

– Иннокентий, епископ, Принцепс Наследия Святого Петра, слуга слуг Божиих Конраду Суэбскому из Урслйнгена, бывшему герцогу Сполетиумскому!.. – герольд надменно глянул поверх документа на стоящего перед ним Конрада, набрал в грудь воздуха и продолжил: – Святая наша Церковь имеет единого Господа, единую веру, едино крещение и единого главу, который есть Викарий Христа, законный преемник апостола Петра и продолжатель земных дел его. В руках его два меча, о которых в Святом Евангелии от Луки говорится, и под которыми разуметь следует духовный меч и меч светский. Власть меча духовного, то есть слова, вершится непосредственно папой. Светский же меч вручается папой в руки светские, и извлекается в защиту церкви не самим папой, а, по его мановению, рукой правителей светских – королей и их верных солдат. Как светский меч должен быть в подчинении мечу духовному, так и светская власть должна быть подчинена власти духовной; последняя поставляет первую и судит её, если она от правого пути отклоняется… Подобно тому как Основатель Вселенной поставил два великих света на тверди небесной, больший свет, дабы управлять днём, и свет меньший, дабы управлять ночью, так же он установил два великих достоинства на небесной тверди Вселенской Церкви: больший, дабы править днём, то есть душами, и меньший, дабы править ночью, то есть телами. Эти достоинства – власть папская и власть королевская. Подобно тому как луна получает свет свой от солнца и действительно ниже его по достоинству, положению и власти, так и власть царская великолепие своего достоинства от власти папской получает, ибо Господом нашим так установлено, и пребудет так отныне и присно… – голос герольда гремел, грохотал, отражаясь от голых стен тронного зала и, казалось, это сам Господь, обращаясь к человекам с небес, говорит его устами: – Богопомазанный и августейший государь Германский и император Священной Романской империи Хенрик, представ пред ликом Господа нашего, ныне пред Ним за дела свои ответствует. Нам же, вспомоществуемым милосердием Всемогущего Бога и авторитетом блаженных апостолов Петра и Паула, властью, которую нам, хотя и недостойно, наш Господь даровал, дозволено исправить некоторые земные упущения раба Божьего Хенрика, дабы восстановить доброе и умалить худое… Посему, веруя в милость Божию и силу святых апостолов Петра и Паула, властью связывать и разрешать – той, что Господь наделил нас, повелеваем тебе, Конрад Суэбский из Урслингена, следующее… – герольд выдержал надлежащую паузу; тишина в зале стояла такая, что отчётливо было слышно, как потрескивает фитиль в лампаде перед распятием Христа. – Первое. Надлежит тебе, гордыню смирив, без каких-либо условий и оговорок отречься от титулов и земель, незаконно тебе дарованных, а именно: от герцогства Сполетиумского, от маркграфства Тусцийского и от графства Ассизиумского, и земли оные, некогда беззаконно тобой отринутые, со всеми городами и крепостями, и поселениями большими и малыми, и лесами, и горами, и реками, и угодьями прочими их единственному от Бога владельцу – Святой Романской Церкви – вернуть… Второе. Вассалов своих от клятвы верности, тебе данной, немедля освободить и никаких препятствий им ни угрозами, ни посулами в выборе себе нового господина не чинить… Третье. Исполнив сие, надлежит тебе, Конрад Суэбский из Урслингена, пределы Наследия Святого Петра покинуть и более сюда, иначе как с нашего милостивого дозволения, не возвращаться… Надеемся на то, что, смиренным слугой Божиим являясь, ты зла на нас не затаишь и верным и преданным нам и Престолу Апостольскому останешься и с чистым сердцем, с доброй совестью и с неподдельной верой отныне и впредь стремиться будешь к тому, чтобы Святая Романская Церковь всеми почиталась и уважалась. Мы же со всей полнотой благоволения и со всей надёжностью заверяем, что будем стремиться делать всё возможное, дабы твоей чести и преуспеянию в наибольшей степени способствовать… Если же ты нарушишь волю нашу и, тщя гордыню свою, от исполнения её уклонишься, а паче каким-либо способом препятствовать нам станешь, немедля анафеме предан будешь!.. Писано в Латеране, в шестой пред апрельскими календами день, в год от Рождества Христова одна тысяча сто девяносто восьмой.

Оглушённый и раздавленный Конрад стоял, не в силах ни пошевелиться, ни сказать что-либо в ответ. Он как будто оцепенел. Он видел, как подошедший к нему герольд протянул ему свёрнутый в трубку пергамент и, повернувшись спиной, отошёл, даже не соизволив поклониться. Он видел, как, самодовольно улыбаясь, покидали зал кардиналы, а епископ Бонифаций, суетливо забегая то с одной, то с другой стороны, что-то говорит им, льстиво заглядывая в лица. Он видел, как комендант крепости Магнус, воровато оглянувшись на своего бывшего господина, юркнул вслед за ними в оставшуюся распахнутой дверь и, придерживая шляпу, торопливо побежал вниз по лестнице. Он видел, как трепетало пламя в лампаде пред печальным ликом распятого Христа. И он видел, как, прислонившись к стене, взахлёб, по-детски, плакал глупый, но верный сенешаль Ульрих, и крупные стеклянные слёзы быстро катились по его бледным щекам…

А во дворе крепости, и на мосту через ров, и на дороге до самого низа Плоской Горы ликовал народ. Знать обнималась с простолюдинами, мужчины целовали незнакомых женщин, горожане угощали солдат вином и, взобравшись на крыши кардинальских каррук, свистели и орали, подбрасывая вверх свои поношенные войлочные шляпы…

Меньше чем через месяц герцог Марковальдо, лишившийся своего единственного союзника, был отлучён папой Иннокентием от церкви и, потеряв все свои земли, был вынужден бежать из Италии.

В течение полугода на верность новому папе присягнули также Кампания, Сабина, Тусция, Рёата, Фулгйниум, Нурсия, Игувиум, Тудер, Цйвитас Кастёлляна, Перусия. За несколько месяцев папа Иннокентий вернул Святому Престолу практически все земли, утраченные Церковью за предыдущие несколько веков.

Ибо сказано устами пророка Давида: «обступили меня, окружили меня, но именем Господним я низложил их» (Ис. 117:11)

И ещё сказано святым апостолом Паул ом: «потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной» (Еф. 6:12)

$Рис.4 Крысолов или К вящей славе Божией$

Ты можешь, конечно, сказать, что и Адам был сотворён из грязи земной, а ты – потомок его человеческого семени. Да, он был сотворён из земли, но девственной; ты же рождён из семени, но нечистого. «Кто родится чистым от нечистого?» «Что такое человек, чтоб быть ему чистым, и чтобы рождённому женщиною быть праведным?» «Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя». И не в одном только беззаконии, не в одном только преступлении, но во многих беззакониях и во многих преступлениях: в преступлениях и беззакониях своих, в преступлениях и беззакониях чужих. Суть зачатия двойственна, одно в нём – само осеменение, а другое – его природа. В одних случаях оно совершается во грехе, в других – от необходимости соития. В первом случае родители предаются пороку; во втором – зачинают потомство. Но кто не знает, что соитие, даже у супругов, никогда не свершается без зуда плоти, без жара похоти, без тошнотворной разнузданности? Поэтому и оплодотворяющее семя пачкается, оскверняется и уродуется, отсюда, в конечном итоге, и душа, замаранная соитием, пятнается грехом, уродуется виной, грязнится преступлением; как портится жидкость, пролитая из испорченного сосуда, так и душа марается от самого прикосновения к грязи. Душа обладает тремя природными силами или тремя природными способностями: разумностью – для различения добра и зла, гневом – для отвержения зла, страстностью – для стремления к добру. Эти три силы изначально разрушаются тремя противоположными сквернами: сила разумности – невежеством, не делающим различия между добром и злом; сила гнева-яростью, отвергающей добро; сила страстности – вожделением, домогающимся зла. Первое порождает ошибку, последнее приводит к греху, среднее творит и ошибку, и грех. Ибо ошибка есть неделание того, что должно делать, а грех – делание того, что делать недолжно. Эти три скверны проникают через плоть, развращённую тремя плотскими соблазнами. В плотском соитии усыпляется взгляд разума, отсюда сеется невежество; в нём возбуждается зуд вожделения, отсюда разрастается ярость; в нём наслаждение сочетается со страстью, отсюда возникает похоть. Это – тирания плоти, телесный закон, источник грехов, природа болезни, пища смерти; без этого никто не рождается, без этого никто не умирает. И если даже кто не чувствует за собой подобной вины, всегда есть только то, что есть на самом деле. «Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас». О, гнусная неизбежность и несчастная участь: прежде чем мы согрешим, мы уже грехом связаны; и прежде чем мы провинимся, мы уже виновны. «Посему, как одним человеком грех вошёл в мир, и грехом – смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нём все согрешили». Не так ли: «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина»?

Страница третья
Блаженны плачущие, ибо утешатся

Рома. Наследие Святого Петра – Альт-Эмс.

Арлбёргика – Реата. Наследие Святого Петра

Aprilis-Julius-September, indiction primus, MCXCVIII A.D.

Папа Иннокентий принял делегацию от королевы Константин в своей резиденции, в Латеранском дворце. Делегация не была сильно представительной, но состав её был явно хорошо продуман – как говорится, ничего лишнего, лишь только то, что нужно. Возглавлял посольство архиепископ Неаполисский Ансельмо – высокий, плотный, монументальный, с чёрной, цвета вороньего крыла, шевелюрой и строгим взглядом широко посаженных, тоже чёрных, глаз под густыми, вразлёт, бровями. Был он ещё совсем не стар, но уже достаточно опытен, а потому отличался решительностью в поступках и осторожностью в словах. Престарелый архидиакон Эмёрико из Катаны – сухонький, согбенный, с утонувшими под дряблыми морщинистыми веками маленькими глазками – присутствовал, скорее всего, в качестве неистощимого кладезя жизненной мудрости. Магистр Томас из портовой Каеты – известный знаток церковных законов – изящный, моложавый, с румяными яблочными щёчками на улыбчивом лице – долженствовал, вероятно, отстаивать интересы королевы в клерикальных спорах. Этих троих Иннокентий хорошо знал. А четвёртый член делегации, представленный как судья Никола из Буксйльи, был папе незнаком. Судью, надо полагать, отрядили в посольство в качестве специалиста в области светских законов. Иннокентию он как-то сразу не понравился. Был дон Никола суетлив в движениях, обильно потлив и абсолютно лыс. Ноги имел коротковатые и по-женски пухлые. Непропорциональный телу объёмный зад смотрелся на судье неестественно – как будто засунутая сзади под одежду подушка. Как это часто бывает у лысых людей, отсутствие волос на голове компенсировалось у дона Николы обилием растительности по всему телу: густые нестриженные кусты торчали из-за ворота туники; пухлые запястья, выглядывающие из рукавов, обильно поросли плотной мохнатой шерстью. Держался судья несколько стеснённо, скованно, но, в то же время, чуть нагловато. Так зачастую ведут себя люди, внезапно вознесённые судьбой к богатству или к власти – новая действительность кружит им голову, развязывает руки и язык, но глумливый призрак рабской трусливости и угодливости всё ещё то и дело выглядывает у них из-за плеча.

Для беседы папа пригласил гостей в Леонинский триклиниум: роскошный зал, с изукрашенными великолепными мозаиками многочисленными апсидами – по периметру, и большим фонтаном из красного порфира в форме раковины – в центре. Расположились недалеко от негромко журчащего фонтана, на стоящих полукругом диванах-аккубитах. К разговору были поданы сыр, цукаты и молодое вино.

Как Иннокентий и предполагал, архиепископ Ансельмо не стал ходить вокруг да около. Едва пригубив принесённого вина – ароматного, отдающего вишней, краснокоричневого цинциннато, – он отставил в сторону свой кубок и, витиевато, но недлинно поздравив понтифекса с недавним избранием, сразу перешёл к делу.

Королева Константия, выждав положенный полугодовой траур по безвременно усопшему супругу, храброму Хенрику, намеревается в ближайшее время короновать своего трёхлетнего сына Фридерика. Торжественная церемония должна состояться в воскресенье Пятидесятницы в Балерме, в недавно отстроенном соборе Успения Девы Марии. Её Величество смиренно приглашает Главу Вселенской церкви посетить Сицилию и совершить обряд помазания на царство единственного законного наследника императора Священной Романской империи. В случае, если Великий Понтифекс по каким-либо причинам не сможет принять приглашение, Её Величество с сыном готовы сами прибыть в Рому в любой, назначенный по обоюдному согласию, срок. В качестве благодарности и в надежде на дальнейшее взаимополезное сотрудничество, Её Величество королева Константия передаёт Святейшему Отцу в дар бесценные реликвии: ковчеги с мощами Святой великомученицы Агаты и прото епископа Сиракузского святителя Марцйана. Также Её Величество просит Патриарха Запада принять в качестве скромного пожертвования на нужды Святой Церкви пятьдесят тысяч золотых таренов и двадцать пять тысяч либр серебра. Кроме того, королева обязуется в дальнейшем отчислять Святому Престолу ежегодный взнос в размере трети прибыли, получаемой всеми сицилийскими и апулийскими епископатами. Что же касается досадного инцидента, связанного с отказом признать назначенного королевой митрополита Святой Северйны Иоаннеса, то Её Величество согласна утвердить на данном посту назначенного папой архиепископа Бартоломео и предать это незначительное происшествие взаимному забвению, однако покорно просит Святейшего Отца в дальнейшем согласовывать с ней кандидатуры прелатов, продвигаемых Святым Престолом в епархии Королевства Апулии и Сицилии.

Иннокентий выслушал длинную речь главы сицилийской делегации, не проронив ни слова. Лицо папы оставалось бесстрастным, и только тонкие длинные пальцы его, постоянно шевелящиеся, как будто перебирающие струны невидимой лютни, выдавали внутреннее неспокойство понтифекса. Дослушав архиепископа до конца, Иннокентий встал и, заложив руки за спину, неспешно двинулся по залу. Дойдя до фонтана, он остановился и, повернувшись к гостям спиной, некоторое время внимательно изучал падающие в мраморную чашу тонкие прозрачные струи.

– Неприемлемо!.. – вдруг громко сказал он и, развернувшись, решительно направился к напрягшимся в ожидании королевским посланникам. – Неприемлемо!.. – подойдя, повторил он и, коротко кивнув секретарю – мол, записывай, принялся неторопливо, в чеканных формулировках, как будто диктуя некую очередную буллу, излагать свою позицию по пунктам: – Первое… Безусловно, принц Фридерик, как единственный сын покойного короля Хенрика, является его единственным законным наследником. Однако короновать принца Фридерика императором Священной Романской империи ныне возможным не представляется… ибо на то, как того полагается, согласия большинства имперских князей и прелатов дано не было… Напротив, не далее как месяц назад на съезде германской знати в Мюльхузиуме императором Священной Романской империи был избран младший брат покойного короля Хенрика Пилипп Суэбский… что ставит под вопрос само императорское будущее сына королевы Константин… Во всяком случае, в обозримой перспективе… В то же время… Святой Престол, не допуская и тени сомнений в законности престолонаследия принца Фридерика, не станет противиться… но наоборот, приветствует и благословит коронацию его как единственного законного правителя Апулийского и Сицилийского… с обязательным регентством над ним королевы Константин… либо другого лица, на то королевой уполномоченного, и Святым Престолом утверждённого… до достижения принцем Фридериком совершеннолетия… Второе… – папа подождал, пока перестанет скрипеть перо секретаря. – Второе… Святой Престол и я – Глава Вселенской церкви и Викарий Христа, Великий Понтифекс Иннокентий Третий, опираясь на примат апостольской власти, а также на дух и букву Гравинского конкордата… полагаем и впредь прелатов Апулии и Сицилии по своему разумению назначать, исходя из насущных потребностей… их кандидатуры с кем-либо из светских правителей не обсуждая и тем паче не согласуя…

Судья Никола что-то возмущённо пискнул и даже изобразил некий протестующий жест, но Ансельмо сейчас же остановил его строгим движением бровей: подожди, не сейчас, имей терпение.

– Третье… – продолжал Иннокентий, не обращая внимания на реакцию своих собеседников. – Святая Церковь покорнейше благодарит королеву Константию за её столь щедрые пожертвования… как единовременные, так и обещанные впредь регулярные… однако, к великому сожалению, принять ни тех, ни других не сможет… поскольку принятие оных Святую Церковь и её главу… к исполнению в будущем неких, пусть пока ещё и неявных, обязательств безусловно обяжет…

Лица гостей вытянулись – уж чего-чего, но подобного от папы они явно не ожидали – кто ж в здравом уме и твёрдой памяти отказывается от такой кучи денег?!

– Четвёртое… – Иннокентий вновь подождал, пока Хугулино, закончив скрипеть пером, подымет голову. – Четвёртое… Что же касается мощей великомученицы Агаты и святителя Марциана, то Святой Престол… преклоняя колени пред духовным подвигом сих святых и светлую память их всемерно почитая, всё же полагает… что мощам святым уместнее находится в местах исконных, где были они погребению преданы… ибо сказано: выходит дух его, и он возвращается в землю свою… – он сделал упор на последнем слове. – Это всё… Миссери?.. – понтифекс замолчал и вопросительно оглядел собеседников.

Первым из гостей «очнулся» судья Никола.

– Э-э-э… Позвольте, святой отец! Касаемо Гравинского конкордата. Прошу заметить, что это, с позволения сказать, соглашение было заключено ещё шесть лет тому назад между папой Целестином и прежним правителем Сицилии королём Танкредом. Её Величество королева Константия не имеет к этому договору никакого отношения! Верно?!.. И она, с полным на то основанием, не признаёт его легитимность!

– Если королева Константия не признаёт преемственность обязательств, получаемых от прежней власти, почему она столь спокойно принимает от этой власти её права? – Иннокентий заложил руки за спину и, наклонив голову, пристально, сверху вниз, посмотрел в лицо судьи. Тот смешался.

– Э-э-э… Но позвольте! Король Танкред, он же!.. Да он, вообще, незаконнорождённый! Его приход к власти незаконен! Верно?!.. И следовательно, все договоры, подписанные им, не имеют законной силы!

– Папа Клеменс и вслед за ним папа Целестин признали полную легитимность короля Танкреда, – возразил понтифекс. – Он получил благословение Святой Церкви и был помазан на царство. Значит, правление его законно и, следовательно, все договоры, подписанные им, имеют законную силу.

– Я прошу прощения, святой отец, но это не совсем так, – мягко возразил магистр Томас. – Четырнадцатый титул «Юстинианова Кодекса» гласит, что договоры, заключённые против установленных законом правил, не имеют законной силы. Там же сказано, что договоры, содержащие ложное основание, не подлежат исполнению. Для случая с Гравинским конкордатом мы имеем полное право на применение обоих этих положений. Во-первых, король Танкред, являясь бастардом, внебрачным сыном Рогёрия Апулийского, не имел законных прав на сицилийскую корону, а следовательно, на заключение каких-либо соглашений и договоров от её имени. А во-вторых, Гравинский конкордат был принят с нарушением установленного порядка заключения подобных договоров, поскольку не был предварительно одобрен большинством сицилийских и апулийских князей и прелатов. Разве это не так?

– Очевидная полезность нового права является достаточным основанием для его установления взамен того права, которое в течение долгого времени признавалось законным, – назидательно процитировал Иннокентий. – Вы ведь не станете возражать против этого положения «Юстинианова Кодекса», миссер Томас?.. – понтифекс наконец сел и, взяв со стола кубок с вином, облокотился на изголовье своего ложа. – Стороны, заключившие договор в Травине, пришли к пониманию полезности принимаемого нового порядка инвеституры и, скрепив его своими подписями и печатями, придали ему законную силу… Во всяком случае, на территории Королевства Апулии и Сицилии… Что же касается законности престолонаследия короля Танкреда, то, как я уже сказал, её легитимность была утверждена актом коронации, совершённым Святым Престолом при соблюдении всех необходимых формальностей и процедур. Причём, заметьте, миссери, актом, совершённым дважды: и папой Клеменсом, и папой Целестином!

– Я вынужден опять не согласиться с вами, святой отец, – удерживая на лице любезную улыбку, сказал магистр. – Изменения установленных правил и законов – сфера деликатная и… весьма ответственная… Возможно, это было бы приемлемо по отношению к каким-либо менее важным установлениям. Возможно. Но вопросы инвеституры… И тем более – престолонаследия! Церковь не может принимать решения, идущие вразрез с установленными здесь законами.

– Почему же? – сейчас же возразил Иннокентий. – Или вы не признаёте примата церковной власти?

Магистр Томас покачал головой, выражение его лица приобрело несколько снисходительный оттенок.

– Я, святой отец, являясь специалистом по правоведению, прежде всего опираюсь на то, что имеет под собой прочный фундамент закона и права. В данном конкретном случае я апеллирую к примату первородства королевской власти.

Иннокентий сейчас же повернулся к архиепископу.

– Миссер Ансельмо! Я полагаю, вы то хоть не станете оспаривать примат апостольского престола перед престолом светским?

Глава сицилийской делегации выдержал весомую паузу, после чего, сложив ладони перед собой, будто бы собираясь молиться, заговорил; было заметно, что он старается взвешивать каждое произносимое слово.

– Власть церковная и власть царская… суть от Бога… Власть церковная передана пастырям через Спасителя нашего Иезуса Христа… и далее – через князя апостолов, первого папу романского – Святого Петра… Власть же царская установлена на земле задолго до первого из епископов прямым Божьим промыслом… Ибо сказано устами Господа нашего: мною цари царствуют и повелители узаконяют правду… Посему, святой отец, в данном конкретном вопросе я вынужден принять сторону магистра Томаса.

– Вот как!.. – вскинул брови понтифекс. – Ну что же, я уважаю ваше мнение, миссер Ансельмо, хотя и считаю его глубоко ошибочным… – он оглядел делегацию, как будто видел её в первый раз. – Полагаю, миссери, обмен мнениями был для нас взаимно полезным… Вы хотите что-то ещё сказать, дон Никола? – заметил он судью, буквально ёрзающего от нетерпения на своём ложе.

– Э-э-э… – облегчённо заблеял судья. – Я хотел привести ещё один аргумент, святой отец! По поводу Гравинского договора. Вы тут много цитировали «Юстинианов Кодекс». Так вот. Там ведь ещё сказано, что заключённый между двумя лицами договор не распространяется на третье лицо! И он так же не распространяется на наследников договаривающихся! Верно?!.. Значит, и королева Константия не обязана соблюдать положения Гравинского конкордата!

– Ах ты, Господи! – всплеснул руками Ансельмо, лицо его исказила гримаса крайнего неудовольствия. – Дон Никола!..

Иннокентий печально улыбнулся.

– Я даже не стану разубеждать вас в ваших заблуждениях, дон Никола. Они столь глубоки и… Пусть лучше это сделает миссер архиепископ, – он коротко кивнул в сторону Ансельмо. – Ему это будет сподручней.

– Ты бы, Никола, лучше поменьше болтал, тогда, глядишь, сошёл бы за умного! – проскрипел со своего ложа до сего времени молчавший архидьякон Эмерико. – Ты ж не путай частный договор с государственным! Или ты считаешь, что мы тут обсуждаем покупку осла?

Судья вспыхнул.

– Дон Эмерико! Я бы попросил!.. Я, между прочим, в своё время тоже кончил университет и, уж поверьте мне, немного разбираюсь!..

Понтифекс, не дослушав, поднялся.

– Ну что ж, миссери, полагаю, мы достаточно прояснили наши позиции. Миссер Ансельмо!..

Архиепископ встал. Вслед за ним поднялась на ноги и вся делегация. Иннокентий наклонил голову.

– Прошу прощения, миссери, но более не имею времени беседовать с вами. Дела, дела… Надеюсь, моя позиция по озвученным вопросам вам понятна. Прошу в точности донести её до королевы Константин. Хугулино!.. Проводи гостей!.. Всего наилучшего, миссери!.. Всего наилучшего! Храни вас Господь!.. И непременно передайте моё благословение Её Величеству королеве… и принцу Фрид ерику!..

Когда делегация, несколько ошеломлённая ничтожностью результатов и краткостью аудиенции, покинула Леонинский триклиний, Иннокентий, заложив руки за спину, принялся мерять шагами зал, то и дело останавливаясь у фонтана и подолгу, в глубокой задумчивости, наблюдая за сверкающими и переливающимися игривыми струйками воды. Время от времени он, видимо не замечая того, чуть выставлял перед собой, словно бы прося подаяния, правую руку ладонью вверх и коротко и плавно жестикулировал ею, явно беседуя с неким, невидимым постороннему глазу, собеседником. Проводивший послов и вернувшийся Хугулино, сидя за своим маленьким раскладным, с косой наклонной крышкой, секретарским столиком, почти не дыша, с трепетным благоговением, наблюдал за патроном. В подобные периоды раздумий понтифекс напоминал ему некоего божественного ткача, виртуозного портного, ткущего и тут же кроящего ткань непревзойдённого мастера, изготовляющего неповторимый, доселе невиданный, изящный, но, в то же время, весьма практичный костюм. А эта правая рука! То словно взвешивающая на ладони невидимую волшебную ткань. То ловко орудующая иглой. То любовно разглаживающая уже готовые детали туалета. То словно дирижирующая целым выводком послушных, ловящих каждый жест своего хозяина, старательных слуг-портняжек…

– Хугулйно!

– Да, святой отец!..

Иннокентий остановился возле капеллана. Всё! Полотно было соткано, ткань раскроена, и сейчас на глазах у Хугулйно великий мастер будет ловкими стежками сшивать отдельные куски в готовый, но пока ещё видимый лишь ему одному, костюм…

– Запоминай, Хугулйно. А лучше – записывай, помечай, чтоб ничего не упустить… Значит, так… Сейчас же отправь кого-нибудь в Трастевере. В базилику Святой Цецилии, к кардиналу Петро Диане. Пригласи кардинала от моего имени к завтрашнему обеду… Далее… Составь послание Пилиппу Суэбскому. Поздравь его с избранием. От меня и от Священной коллегии кардиналов. Побольше пафоса и пышных оборотов… Ну, там: преемник великих дел и великой славы!.. Высоко вознёсший фамильный герб… Нет, лучше: прославленный в веках фамильный герб!.. Да снизойдёт на тебя благодать и благословение Божие!.. Ежечасно молимся за процветание царства твоего… Ну и так далее. Сообразишь. Потом дашь мне просмотреть… Теперь… – понтифекс, в задумчивости огладил бородку. – Теперь… Теперь пиши. Возьми большой лист и пиши.

Хугулйно вытащил из-за пояса чистый бумажный свиток, отмотал изрядный конец и, разложив лист на столе, тщательно разгладил ладонями. После чего, прижав плоскими свинцовыми грузиками края бумаги, пододвинул ближе чернильницу, достал из кожаного пенала и выложил в ряд три отточенных гусиных пера. Приглядевшись к острию, отправил одно из перьев обратно и заменил его новым.

– Я готов, святой отец!

– Готов? Хорошо… – понтифекс привычно заложил руки за спину и вновь принялся неторопливо вышагивать по залу, впрочем, далеко не отходя от секретарского стола. – Пиши… Иннокентий, епископ, слуга слуг Божьих, всем верным Христа в Баварии, Суэбии, Франконии и Лотарингии привет и апостольское благословение… Следующим годом сто лет как отвоёван был Гроб Господень от попирающих Его неверных. Сто лет как потом и кровью великой был смыт позор бесчестия и святыни бесценные христианскому миру возвращены были… Однако ж грехами нашими тяжкими, равно как и глупостью и немощью нашей, вновь, посрамив себя, утратили мы Крест Животворящий, на коем Спаситель мира висел… Имущество наше другим отдано, и жилища наши в руках чужих. И дороги Сиона печалятся, ибо некому идти по ним на пир, а взамен ходят по ним лишь враги наши… Гроб же Господень, коему пророк предрекал славу непреходящую, вновь осквернён неверными и обесславлен… И сия слава наша, о коей сказал апостол, что нет славы большей, чем спасение через Крест Господень, ныне опять в руках вражеских… И сам Господь Иезус Христос, умерщвленный за нас, искупивший наше пленение Своим, отдавшись в руки неверных, ныне гоним из обиталища Своего… О чём наш Престол Апостольский, взирая на то, безмерно скорбит… Успеваешь?.. Пиши-пиши… – понтифекс сделал несколько шагов молча, постоял, покачиваясь с пятки на носок, потом вновь повернулся к секретарю. – Пиши… Нынче же пришла земля та в положение таковое, что ежели в скором времени помощь в трудностях оказана ей не будет, и не изломятся потуги языческие… малая толика верных христиан, тех, что отдали себя всецело защите наследия Господнего и служению Распнённому, кровью своей напоят стрелы вражеские, и мечи языческие увидят у горла своего… Великий плач разносится оттоль, коего прежде не слыхивали, и от воплей тех охрипло горло, и от слёз тех безмерных глаза ослабли… – Иннокентий увлёкся, голос его окреп и теперь гремел под гулкими, расписанными великолепными фресками, сводами зала: – Истинно говорю вам, сбудутся слова пророка: коль оставите Хиеросолйм, правая рука ваша не повинуется вам более, и язык к небу присохнет, ежели о нём не вспомните. И ныне стенает Престол Апостольский, и как трубный возвышает глас свой, народ христианский на поприще ратное поднимая… Отмстить за рану, нанесённую Распнённому, следуя словам: ты, идущий дорогой своею, внемли и взирай, видел ли ты скорби, подобные моим?!.. Успеваешь?.. Пиши… Посему, горя пламенным желанием к освобождению Земли Святой из рук нечестивых, посоветовавшись с мудрыми, хорошо знающими обстоятельства времени и места, и с одобрения Священной коллегии, мы постановляем… Да свершится так, чтоб через год с малым от нынешнего, к июньским календам следующего, одна тысяча сто девяносто девятого, года, все те, кто, пред Богом обет святой дав, воевать Гроб Господень отправиться решится… как и те, которые знамение креста на себя возложить решатся… так и прочие крестоносцы, и другие, которые крест свой впоследствии примут… а также с ними следующие и им вспомогающие… то есть все, кто за море, в земли хиеросолимские, отплыть предпримет, собрались в королевстве Сицилии… Одни, как им будет предписано, в Брундйзиуме, а другие – в Мёссане и в других местах, этим гаваням соседних… – Иннокентий вновь остановился рядом с капелланом и, глядя через его плечо, проследил, как тот заканчивает строчку. – Этим гаваням соседних… Так. Хорошо… Пиши дальше… Пиши, Хугулино, пиши…

– Ну что ж, миссер Диана, здесь вполне укромное место, чтобы можно было поговорить, не опасаясь чужих ушей…

Иннокентий и кардинал Петро Диана, спустившись по широкой беломраморной лестнице и пройдя через колоннаду, оказались в атриуме Латеранского дворца. Дворик действительно был пуст – обитатели Латерана, зная о том, что понтифекс облюбовал это место для своих уединённых раздумий и тайных деловых встреч, старались без крайней нужды здесь не появляться. Относительно небольшой – шагов сто на сто – квадрат двора был весь засажен самшитовым кустарником, сквозь который были проложены извилистые, мощёные камнем дорожки. То там, то тут, в небольших зелёных карманах, были устроены уютные, укрытые от любопытных взоров уголки с удобными широкими скамьями, вырезанными из чёрного африканского дерева. А в центре скверика босоногая каменная дева печально лила воду из кувшина в небольшой овальный бассейн с невысокими, зелёного мрамора, бортами и глазастыми жёлтыми и синими рыбами, выложенными цветной смальтой на дне…

Состоявшийся перед этим обед прошёл в непринуждённой светской болтовне. Говорили о погоде, о затянувшейся холодной весне, обсуждали недавнюю скандальную свадьбу младшего сына Франгипани, сетовали на несносную в своём непослушании молодёжь, на шатание веры и, как следствие, повсеместное падение нравов. Папа справлялся о делах прихода, спрашивал о ремонте, затеянном в церкви Святой Цецилии, особо интересовался витражами, которые кардинал собирался установить в базилике. Дело было новое, своих мастеров-витражников – во всяком случае, толковых – в Роме не оказалось, и кардинал заказал витражи аж во Флорентин. Обещали сделать к Рождеству. По деньгам получилось очень и очень недёшево, но отнюдь и не запредельно дорого – мастер цеха здорово скинул цену после того, как кардинал исповедал его и отпустил все грехи – как прошлые, так и будущие, на семь лет вперёд. Петро Диана отвечал на вопросы понтифекса охотно, многословно, порой с излишними необязательными подробностями. Оба собеседника понимали, что вся эта застольная болтовня – пустое, не более чем простая дань вежливости; основной разговор – впереди. После того как воздали должное десерту – горячему вину со специями, золотистым французским пирожкам-дариолй и фруктам в меду – папа легко поднялся из-за стола и пригласил кардинала на свежий воздух…

Устроились на одной из скамеечек неподалёку от босоногой нимфы. Было свежо, но не холодно. Неласковый западный ветер, гнавший низко, над самыми крышами дворца, похожие на нечёсаную овечью шерсть грязносерые лохматые облака, вниз, во дворик, не залетал, глянцево-зелёные самшитовые кусты стояли, замерев, и тонкая струйка воды, льющаяся из кувшина девы, временами казалась неподвижным стеклянным прутиком, вертикально воткнутым в камни на краю бассейна…

– Миссер Диана, я хочу поручить вам миссию, – без обиняков начал Иннокентий. – Миссию очень важную, очень ответственную и… и очень секретную. Секретную настолько, что, если сведения о ней утекут на сторону, источником утечки могут стать только два человека – либо вы, либо я.

– Я весь внимание, святой отец, – подался вперёд кардинал.

Иннокентий в задумчивости огладил бородку.

– Мне как-то рассказали историю про одного охотника с острова Сардиния. Говорили, он одной стрелой мог разом убить двух зайцев.

– Я тоже слышал эту историю, святой отец, – улыбнулся краешками губ Петро Диана. – Только мне говорили, что тот охотник был балеарцем. И, разумеется, пращником. Он просто закладывал в свою пращу по два камня и метал их одновременно в две цели.

Понтифекс одобрительно посмотрел на кардинала.

– В принципе, это ведь не столь важно, чем этот охотник бил зайцев, не правда ли? Важен результат… – он помолчал и добавил: – Всегда важен только результат… Миссер Диана, вчера я написал письмо. Адресованное правителям и прелатам Баварии, Суэбии, Франконии и Лотарингии. Письмо с призывом к новому крестовому походу. Я хочу, чтобы вы отправились в Германию и доставили это письмо всем митрополитам и наиболее влиятельным германским дуксам. Это будет первой целью вашей поездки, то есть, условно говоря, первым зайцем, которого вам надлежит добыть… Но я сразу хочу сказать, что этот заяц станет не основным. Главная цель вашей поездки будет в другом.

Продолжение книги

Праздничный подвох

2024-11-12 21:55:00

Валентина Репина

Это рассказ еще раз мне напомнил несколько истин:- Почему мы ждем удобного случая, волшебного момента, полагаясь на судьбу? А я считаю, что таких не быает, надо самим вершить свою судьбу!- Не возможно, все и всегда держать под контролем, есть вещи неподвластные нам;- Чужие люди согут оказать ближе рожных;- зачастую то, что действительно влажно назодится у нас перед носом.Спасибо за уютную историю!

2024-11-12 14:24:00

Arina Books

Прекрасный рассказ. Эту историю нужно читать ближе к празднику)) Для создания новогоднего настроение))) С новинкой, тебя Юль)

Воробей в Академии боевых магов

2024-11-12 02:02:00

Ирина Тараканова

Интересная история. Становление героини после попадания в другой мир. Несмотря на то, что в нее вселилась Богиня, девочка не стала всесильной, непобедимой, самой самой- как в других романах про попаданок.Написано легко, непринуждённо, характеры интересные, но перечитывать не буду. Разовое чтение больше для подростков. Коробили только фразочки «трусились руки», скучала ЗА подругами.., Это какой-то местечковый говор, не имеющий никакого отношения к литературному языку…

Крысолов или К вящей славе Божией бесплатное чтение

Страница перваяВыборы

Страница втораяРазделяй и властвуй

Страница третьяБлаженны плачущие, ибо утешатся

Вход на сайт

Страница первая
Выборы

Страница вторая
Разделяй и властвуй

Страница третья
Блаженны плачущие, ибо утешатся