Писатель: Назад в СССР бесплатное чтение

Глава 1

Редактор смотрел на меня с фальшивым сочувствием.

– Поймите, господин Краснов, я с огромным уважением отношусь к вашему творчеству… Да что там – с уважением! Когда мне было пятнадцать, ваш роман «Солнцепек» был моей настольной книгой… Но, к сожалению, времена изменились. Клиповое мышление общества и так далее. Простите, но на одних старых заслугах сейчас далеко не уедешь. Писатель не может в наши дни три года ваять один роман, а потом бесконечно пожинать лавры. Если вы не выдаете новинку, хотя бы раз в три месяца, вас тут же забывают! Кроме того, автор должен общаться с читателем, давать обратную связь, проявлять активность в социальных сетях и на литплощадках… Вот кто там сейчас взлетает, тех мы и берем в печать, на бумагу. Это же развлекательная литература. Попаданцы сейчас в почете.

– Дожили… Забыли наши корни! А как же национальная самобытность, гуманизм, жизнеутверждающий посыл? Где все это в ваших попаданцах?

Редактор снисходительно пожал плечами:

– К развлекательной литературе относятся примерно так же, как к проституции: осуждают, но пользуются. А другие книжки сейчас никто почти не читает. Прошли те времена, когда за собраниями Пушкина в очередях стояли. Все на литпощадках продается.

– А что это такое – литплощадки? – уточнил я. – Места, где читатели встречаются с писателями?.. У меня как раз на завтра запланирована такая встреча в Центральном доме литераторов. Причем не в этом интернете, а вживую.

– Не совсем, – усмехнулся редактор, во взгляде, кажется, сверкнули ехидные искорки. – Литплощадками называют специальные интернет-ресурсы, где писатели поглавно выкладывают свежие тексты, а читатели их читают и оставляют свои комментарии… Если ваш роман интересен, просмотров, прочтений и комментариев будет много – и он поднимется в рейтинге. Кстати, таким образом вы можете неплохо заработать, – подытожил он.

– Ага, то есть, вы предлагаете мне взять этот роман, – я прихлопнул ладонью толстую пачку листков, – и публиковать его в Интернете по главам, но… Его же украдут пираты!

Мой собеседник кивнул, причем с совершенно спокойным видом.

– Риск, конечно, существует, но ведь и опубликованную книгу могут отсканировать и выложить в сети для бесплатного скачивания. Такое всегда было.

– Могут, – не стал спорить я, – но выкладывать туда свое, выстраданное, собственными руками – слуга покорный…

– Воля ваша! – отмахнулся редактор. – Я, конечно, могу принять на рассмотрение ваш роман, но ничего не гарантирую.

– Когда же я получу ответ?

– Позвоните недельки через две, а лучше – через месяц. И вообще, в следующий раз присылайте на электронную почту.

– Хорошо, – пробурчал я и тяжело поднялся.

Кипа листов осталась лежать на столе.

Я оглядел редакционную комнату. Шкафы, столы, компьютеры, затылки сотрудников, склонившихся над клавиатурами. На меня явно старались не смотреть. Проходя мимо зеркала, что висело на торцевой стенке одного из шкафов, я заметил свое отражение. Согбенный смешной старик – на лысине задорно торчит несколько волосков – все, что осталось от некогда роскошной рыжей шевелюры, которая так гармонировала с моей фамилией. Неудивительно, что молодые сотрудники издательства не принимают меня всерьез.

Состарился. Устарел, вместе с давно отшумевшей эпохой. Руина великого социалистического прошлого, тень его могучей литературы. Один из последних ее представителей, никому не нужный, забытый. Редактор говорит, что «Солнцепек» был его настольной книгой, когда ему было пятнадцать. Я поначалу поверил. Возгордился, старый дуралей. А потом прикинул. Ведь сейчас этому редактору не больше сорока! Следовательно, когда ему было пятнадцать, на дворе царили лихие девяностые – эпоха, когда яро высмеивалось все советское…

Игровая приставка была его настольной книгой, а не «Солнцепек» – роман о героической прокладке канала в Каракумах. Правда, он ведь был экранизирован, и неплохо, но кто сейчас помнит этот фильм? Я вздохнул и пригладил редкие волосинки на макушке.

Ладно. В среду встреча с читателями. Ирина обещала все снять на видео и как раз-таки выложить в Интернете. Вот тогда я и поговорю с этим сопляком, которого владельцы издательства почему-то поставили решать, кто достоин публикации, а кто – нет. Увидит, как Артемий Краснов раздает автографы на старых, зачитанных томиках…

Нет, не «Солнцепека», конечно, и не повести «Тучи с Запада»… Скорее всего – «Откровенных сказок», столь популярных в восьмидесятые… Эх, было времечко!.. Книжки расхватывали, как горячие пирожки на морозе… В магазинах их было не купить. Распространяли только по блату, нужным людям. Даже из журналов вынимали страницы и сами переплетали. Приходилось и мне подписывать такие, самодельные книжки. Одна читательница получила томик моих «Сказок» на время, на пару дней, и переписала их от руки, чтобы оставить экземпляр себе. Вот как люди книги любили!

А теперь это единственная оставшаяся у меня верная поклонница… Ирина, Иришичка, Ируня. Мне почти семьдесят, а ей-то – меньше пятидесяти… А когда мы познакомились – мне было под сорок, а ей около двадцати – этакий благоухающий розанчик. И соблазнять долго не пришлось… Сама была рада. Ну как же – живой классик обратил внимание на скромную вчерашнюю пэтэушницу. Замуж я ее так и не позвал… Может, зря? Очень может быть. Да вот только привык к холостяцкой жизни…

Вот сейчас приползу домой, в свою потертую однушку, хлопну рюмашечку бюджетного коньячку и завалюсь на любимый и продавленный диванчик… Вымотал меня этот поход в издательство, а главное – он оказался совершенно бесполезным.

Раньше редакторы мне в рот заглядывали, ждали, что я скажу, чем порадую. А теперь – позвоните через месяц! МЕСЯЦ! Вот сволочи… И главное – пожаловаться некому. В прежние времена, чуть что, я звонил в секретариат Союза писателей, а если там не могли принять меры – в горком! Да лет сорок назад этот хлыщ у меня бы в ногах валялся, прощения просил…

Кое-как добравшись до своего спального района, я добрел до подъезда двенадцатиэтажки, поднялся на восьмой, ввалился в квартиру… Мертвая пыльная тишина… Когда-то я гордился своей квартирой. Дорогой по тем временам югославской мебелью, которой сейчас, строго говоря, место разве что на свалке. А главное – жил полной свободой… Хочу – днями и ночами стучу по клавишам пишущей машинки. Хочу – выпиваю с друзьями. Хочу – баб вожу. А сейчас – ни друзей, ни баб – Ирина разве что, но она не в счет. Вот только и осталось у меня моя работа. Да и то, что я сейчас пишу – никому не нужно. Обычной прозой никого не удивишь. Им, видите ли, попаданцев подавай. Тьфу, блин! Чтоб им пусто было!

Машинка, правда, все еще со мною… Немецкая «Оптима». До сих пор иногда пользуюсь. Просто так… Напечатаю пару строк, чтобы только почувствовать, как мягко поддаются нажиму ее клавиши и деликатно щелкают рычажки с литерами по бумаге, оставляя отпечатки букв… И это ведь не просто буковки – это моя былая слава, деньги, заседания в президиумах, литературные премии, поклонники, а особенно – особенно поклонницы. Вся жизнь… Куда только это все подевалось? Эх…

Откупорив бутылку, я наклонил ее над рюмкой и… вытекло оттуда разве только несколько капель. Блин, вот и коньяк кончился.

Теперь, пока пенсию не переведут, придется обходиться чаем. Чай заваривать было лень, я лишь вскипятил воду, налил в чашку и сунул в нее пакетик, вылил последние капли коньяка и отнес чай в комнату. Разделся, с трудом уговорив себя не бросать все прямо на пол. Завтра встреча с читателями, а приличный костюм у меня только один. Никогда не умел копить ни вещи, ни деньги. Все свои огромные советские гонорары спускал.

Ладно, чего теперь вспоминать… Раньше надо было думать, а сейчас поздно сожалеть. Впереди меня ждет только полное забвение и уютная могилка в недалекой перспективе на захолустном кладбище. Написать бы об этом всем, о жизни, о боли, о метаниях души… Написать! Я почувствовал знакомый зуд в пальцах, почти физический. Только кто это станет читать? Даже если я, по совету этого придурка в издательстве, стану каждую главу выкладывать на всеобщее обозрение… Но ведь главы перекраиваешь, пока пишешь, а это что же? Сразу на публику? Это все равно, что свое нижнее белье демонстрировать. Может, так оно и надо по-нынешнему времени, но – стар я для такого духовного стриптиза. Нет, не убедите, писательство – процесс интимный. Беда современной литературы заключается в том, что мыслящие люди не пишут, а пишущие не мыслят. Я пока книгу не напишу и не отредактирую на пять раз, ни одной живой душе не показываю. Была бы жена – так и она бы не увидела. А тут – черновики поглавно, бред какой-то…

Уже засыпая, я глянул на фотографию восьмидесятых годов, что пожелтевшим пятном скукожилась на стене. Висела в треснутой рамке и чудом еще не рассыпалась от времени. На снимке запечатлен момент, когда я, молодой и известный, закапывал со школьниками послание пионерам будущего – «капсулу времени». Раскопать ее по задумке должны были через 35 лет, в 2020 году. Вот только сквера этого уже давно не было. Вместо него возвели человейники, где у каждого – своя ячейка в бетонной коробке. Что это за жизнь? Никто не знает даже своих соседей, не то, что жильцов по двору. И капсула никому теперь не нужна. Затерялась в строительном мусоре.

А может, и лежит где-то до сих пор в земле. Как и я – никому не нужная…

Разбудил меня настойчивый звонок в дверь. Кто это может быть? Я с трудом сполз с дивана. За окном было по-утреннему светло, а ведь когда я ложился – уже стемнело… Дошлепал до двери, повернул колесико замка. Охнул. Ирина! А я – в трусах. Тьфу. Старый дуралей. Можно подумать, она меня в трусах не видела. Не только – в трусах, но и без. И все-таки…

Я кивнул – заходи, дескать, а сам побрел в ванную. Там у меня халат висел. Напялил. Вышел в прихожую. Подружка моя верная все еще там топталась.

– Здравствуй, – буркнул я.

– Завтракал?

– Не успел еще… Ты меня разбудила…

– Прости, – с виноватым видом улыбалась она. – Я все принесла… Сейчас кормить тебя буду.

У ног ее стояла битком набитая сумка.

– Спасибо, Ириша. Я тогда пока в ванную.

Пока я принимал душ, пока, кряхтя, выползал из ванны – ручки да ножки уже не гнутся – на кухне зашкворчало, и по квартирешке моей поползли умопомрачительные запахи. Что-что, а готовить Ирина всегда умела. Из-за этого ее таланта я до последнего раздумывал – жениться мне на ней или нет. Впрочем, еще не поздно. Кому-то ведь надо оставить квартиру, гараж с бравым «Жигулём» времен моей молодости и права на свои книги. Может, они принесут ещё хоть копеечку? Хотя это ведь можно и так завещать, без брака.

– Я обо всем договорилась, – деловито щебетала подружка, усаживая меня за стол и накладывая мне в тарелку горку жареной картошки, а рядом поставив блюдце с отварными сосисками. – В ЦДЛ еще с прошлой недели висят объявления о мероприятии. На сайте – тоже. Миша обещал профессиональную камеру поставить… Так что встреча пройдет как надо.

Голос у моей подруги был бодрый, но отчего-то это только раздражало. Я только кивал, ковыряя вилкой в тарелке. Чувствовал я себя не ахти. В грудине тянет и голова ватная. Мне бы, по-хорошему, никуда сегодня не ездить. Принять свои таблеточки и полежать денек у телевизора… Да только нельзя Иринку подводить, вот что. Она ведь ко мне со всей душой. Придумала эту встречу, чтобы я вконец не закис. Обо всем договорилась, все организовала. Так что – перетерплю, съезжу, с меня не убудет за пару часов. А потом – домой, и валяться дня два, не меньше. Я доел все, до крошки. Потому что мне нужны были силы. Спасибо Ирише, заказала такси. На автобусе и метро я бы, наверное, не добрался. Что ж так хреново сегодня, наверное, от вчерашнего разговора в издательстве еще не отошел.

Автомобиль буксовал в снежных заносах – оказывается, за ночь намело снегу – спутница моя волновалась, что опоздаем. Не опоздали.

Когда мы сдали пальто в гардеробной и вошли в Малый зал, там никого не было. Не считая Миши, который честно установил напротив сцены видеокамеру на треноге. Увидев нас, парень обрадовался, помахал рукой. Ноги у меня подкашивались, и, уловив перемену в моем состоянии, Ириша подхватила меня под руку и подвела к ближайшему стулу.

– А где все? – плюхнувшись на стул, я с тоской обвел взглядом пустой зал.

– Ничего-ничего, – бормотала она. – Сейчас – придут… Должны придти… «Сказки…» же только в прошлом году переиздали. Отличное издание, с иллюстрациями Иванова. А какая бумага мелованная, не ширпотреб какой-нибудь. Наверняка найдутся желающие получить автограф. Ты не переживай, придут читатели, придут, вот увидишь…

Я сидел на стуле, оплывая, словно мешок с… чем-то вязким. Слова Ирины доносились до меня уже откуда-то издалека. Я принялся шарить по карманам в поисках нитроглицерина. Подружка моя все поняла. Открыла сумочку, достала упаковку – у нее всегда были наготове все необходимые мне лекарства – сунула в мой беспомощно открытый рот желатиновый шарик. Я ждал, что возбуждающий холодок прихлынет к сердцу, мне станет легче, и я снова смогу с привычной иронией относиться к неизбежному…

Нитроглицерин растаял, но облегчения не принес. Я огляделся. В Малом зале до сих пор стоял бюст вождя всех времен и народов. Почему его не убрали, я не знаю, возможно, сохранили, как музейный экспонат. Ленин грустно смотрел на меня, мигая в свете ламп тускнеющей бронзой.

Я и сам подмигнул ему:

– А помнишь, Ильич, как мы с тобой собирали здесь полные залы, как несли в массы посылы социалистического реализма! Наши сердца горели! Убеждённость в правоте, не требующая раздумий, твёрдость в достижении цели, служение великой идее… Эх! Душевное времечко было, правильное… Вот бы повернуть часы вспять…

В зал вошла стайка «пионеров». Мое сердце радостно затрепетало, я выпрямился на жёстком стуле. Ну вот и первые читатели! Отрадно видеть, что молодежь книгами интересуется. А я, старый дурак, уже грешным делом подумал, что никто не придет, и всё это попусту. Пришли, родимые…

– Тут Варан-39? – неожиданно спросила одна из девчонок, худая, с кольцом в ноздре.

– Нет такой книги у меня, милая, – улыбнулся я, – проходите, садитесь, – я глянул на часы, уже пора начинать. – Еще минутку подождем, пока остальные подтянутся.

– Не-е, дедуля, мы на встречу с блогером пришли.

– Варан в другом зале! – крикнул кто-то из них, оторвавшись от смартфона.

– Точно, вон трансляция уже началась!

И стайка молодежи упорхнула из зала вместе с моими последними надеждами на преданных читателей. Это было как последний удар под дых. Вот, значит, как… Теперь Варан в почете. Ящерка какая-то…

Ирина с тревогой посмотрела на меня, потом что-то крикнула Мише, но я уже не услышал ни звука… Острая боль, словно мне в грудь воткнули нож, пронзила сердце, я попытался вскочить. Но не вышло… Ха! Наивный! Будто от инфаркта можно убежать. Не сдвинувшись с места, я начал куда-то падать… Горло мое обожгло, точно я залпом осушил кружку чистого спирта. Я начал хватать воздух ртом, шаря руками, стараясь удержаться на поверхности сознания. Сквозь вату в ушах вдруг пробились голоса:

– Вы шо, бисовы дети, сдурели! – надрывался кто-то. – Угробили пацана?!

– Да брось ты, Михалыч, это ж святое дело! – вяло отвечали другие голоса – хриплые и грубые. – На, лучше сам хлебни…

– Черти! Вы шо, не видите?! Он же ж не дышит! Быстро тащите в медкабинет!.. Уволю нахрен! Шо удумали в рабочее время!

Было очень жарко и шумно. Что-то гремело и лязгало в кромешной тьме. Меня подхватили и понесли куда-то. Сквозь грохот и визг до моих ушей доносилось:

– Вот же разорался, сучий потрох… – это бурчали тащившие меня. – Уволит он… Ага, как же. У нас безработных не бывает, у нас бывает, что работать некому… А молодой ничего – хлебнул знатно. Тока вырубился быстро.

Неужели это работники Дома литераторов?

– Так ты ему чистогана налил! – вторил другой голос. – Водки надо было!

– За вливание в наш дружный цех водкой не обойдешься! Я ж не знал, что его так сразу поведет. С виду-то крепкий, вроде.

Адский грохот и жар отдалились. Стало прохладно. Зрение мое понемногу начало проясняться. Яркий свет лился с двух сторон не слишком широкого тоннеля. Нет, не ЦДЛ это. Чуть скосив глаза, я увидел черные волосатые пальцы, вцепившиеся мне в плечо. Куда же меня волокут эти черти? Из ада – в рай! Неужто заслужил, господи!.. Меня втащили в помещение с белыми, почему-то выложенными кафелем стенами, брякнули на что-то плоское. Ангельски-нежный голос осведомился:

– Что с ним? Током ударило?

– Да не… – забормотали черти, темной массой сбившиеся у входа. – Хватанул лишка…

– Ах вы, пьянь подзаборная! – накинулся на них ангел. – Чтоб вас черти взяли! Выметайтесь отсюда!

– Ангелинушка, – наперебой взмолились те. – Мы же чтим кодекс… В горячем цеху повелось так испокон веку. Не нами придумано, не нам и отменять…

Омахнув меня белоснежным крылом, Ангелина выставила «бисовых детей» прочь. Потом наклонилась, поднесла к моему лицу какой-то сосуд. Резкий запах словно взорвал мой мозг. Я чихнул и закашлялся. Рвотный ком подкатил к горлу. Ангел ловко повернул меня набок и наклонил над металлическим тазиком. Меня вырвало. Потом еще и еще. Наконец, полностью обессилев, я отстранился от тазика и облегченно откинулся на свое жёсткое ложе. Ангелина сунула мне под голову надувную подушку.

– Полегчало? – спросила она.

– Да, спасибо… – простонал я. – Где я? В Раю?..

Звонкий девичий смех раздался в ответ.

– Нет, пока еще на этом свете, – проговорила девушка. – И если спиртягу кружками глушить не будешь, то еще лет пятьдесят точно проживешь, до всеобщей победы коммунизма дотянешь…

Пораженный тем, что ангел говорит о коммунизме, я оперся ладонями в края своего ложа и сел. Голова у меня при этом закружилась. Пришлось зажмуриться и переждать. Когда я снова открыл глаза, то понял, что и в самом деле нахожусь не в Раю, а в обыкновенном медицинском кабинете. Вот стеклянный шкаф с флакончиками и бутылочками. На стене таблица для проверки зрения. Письменный стол, заваленный бумагами. Вешалка в углу – с белыми халатами. Окно, а за ним – голые ветки, царапающие по стеклу.

И хозяйка кабинета ему под стать. Стройная, в ослепительно белом халатике, туго стянутом на талии пояском. Из-под шапочки выбилась русая прядка. В зеленых глазах блестит насмешливый огонек. Нос чуть вздернут. Губы по-детски припухшие… Как же я мог не узнать этого голоса? Тем более – имени. Это же Ангелина Дорохова… Сестричка из нашего заводского медпункта. Блин, когда это было-то! Первая моя любовь… Ну, значит, морочат мне черти голову… Ей же, Ангелине, сейчас должно быть не меньше, чем мне…

– В горячий цех я тебя сегодня не пущу, – сказала она. – Скажи Михалычу, пусть он тебе работу на свежем воздухе подыщет…

– Ага, – усмехнулся я. – В девятом круге, где веет ледяным ветром от озера Коцит…

– Нечего тут образованность свою показывать, писатель, – обиженно пробурчала медсестра. – Прибереги для заводской многотиражки…

– Здорово это у вас получается! – продолжал я. – Чисто театр. Горячий цех, медпункт, многотиражка, коммунизм… То-то Данте бы удивился!

Я осекся. Потому, что увидел собственные руки, которыми опирался о края кушетки. Это были не старческие лапки, с пятнами пигмента на тыльной стороне ладоней, а крепкие загорелые кисти молодого парня. Я поднес их к лицу, уставился на ладони, темные от въевшегося под кожу машинного масла. Сжав пальцы, я осмотрел кулаки… Ничего себе колотушки… Такими рожи можно бить за милую душу! Оглядев себя, я понял, что на мне засаленная роба – так что я недалеко ушел от «бисовых детей», которые были в такой же одежде.

– Эй, ты чего?! – встревожилась Ангелинушка. – Ты не дури!.. Сейчас Натан Семеныч с обеда придет, осмотрит…

– Ничего не понимаю, – пробормотал я, не слушая ее. – Если я не в Раю и не в Аду, то… где?

– Где-где, – проворчала медсестра. – В Караганде!.. Заговариваешься, парень. В дурку захотел!

– Прости, милая… Зеркало у тебя есть?

– Да вон оно, над умывальником.

Я встал и на слегка подкашивающихся ногах двинулся к умывальнику. Очень кстати. Повернул вентиль холодной воды, пустил струю посильнее, умылся так, чтобы ожгло, и только тогда посмотрел в зеркало. Рыжие вихры, гладкая – ни единой морщинки – физиономия, такой я уж точно лет сорок не видел, а то и больше. Отсутствует шрам на верхней губе. Ну да, он появился после драки в «Национале»… И случится это… Отодвинув ошеломленную Ангелину, я рванулся к столу, смахнул ворох бумаг, заслонявших от меня главное. Открылся перекидной календарь. А на нем дата: 21 ФЕВРАЛЯ 1975 ГОДА.

Глава 2

Так, спокойно. Если это не тот свет и не бред умирающего, то что? Реальность?! Ну, допустим… Что из этого следует? Что мне дан второй шанс? Разве так бывает?.. Я разозлился на себя. Артемий! Ну ты же писатель, где твое воображение?! Ладно, подыграем судьбе!..

Я наклонился, подобрал бумажки, которые только что сбросил со стола. Выпрямился, подмигнул возмущенной моим поведением медсестре. И губки ее, сжатые в гримаске справедливого негодования, поневоле растянулись в улыбку. Она вздохнула, отняла у меня бумаги и сказала:

– Иди к бригадиру, скажи ему, что сегодня ты на легких работах. Если справка нужна будет, пусть ко мне придет.

– Хорошо! – откликнулся я. – Спасибо, Ангелочек!

Я поцеловал ее в щеку, оставив на ней пятнышко вездесущей сажи, увернулся от оплеухи и выскочил из медпункта. Навстречу мне шел коренастый, широкоплечий мужик, в такой же суконной робе, что и на мне. В следующий миг я его узнал. Это же Богдан Михайлович Загоруйко, бригадир той бригады, с которой я начинал свою рабочую биографию. Хороший мужик, правильный. Я слыхал, что Михалыч умер ещё в 1989-м. Замерз по пьянке. А вот же, живой и вполне здоровый. Черт, меня даже на слезу прошибло. Я протянул к нему руки… Обнять хотел, что ли?

– Цикаво начинаешь трудовую жизнь, Краснов, – пробурчал бригадир, не замечая моего жеста. – Я этих охламонов, Бескова и Черткова, прогрессивки лишу, шоб молодежь не спаивали, но и ты тоже хорош… Ежели тебе ацетон поднесут, тоже выпьешь?

– Больше не повторится, Михалыч! Я ж за вливание в бригаду.

– Ладно, ступай на склад, поможешь там протирочные концы разгрузить, – распорядился Загоруйко и сунул мне в протянутые руки почти новый ватник.

Я кивнул и двинулся по крытому, остекленному переходу, соединяющему заводские корпуса с административным зданием. Этот самый переход я и принял за тоннель, по которому души умирающих улетают к свету. Оказавшись на лестнице, спустился на первый этаж и, озираясь, вышел во двор.

На удивление, я все еще помнил расположение цехов и прочих заводских сооружений. Ноги сами понесли меня к складу. Хотя ведь в первые дни работы – в той, первой своей молодости – я изрядно путался во всех этих переходах и корпусах.

Осознание новой реальности пришло как-то быстро и без лишних метаний. Ну зашибись же, что снова молодой! Это я получается… попаданец? Ха! Не хотел писать про них, так сам угодил. Ох, ирония матушки-судьбы. Бывает же…

У открытых ворот стоял «ЗИЛ», кузов его был доверху набит тюками с ветошью, которую на заводе использовали для протирки разных механизмов от масла, в процессе расконсервации или просто – рук, грязных после прикосновения к этим замасленным механизмам. В общем – вещь нужная. Тюки, несмотря на то, что выглядели почти невесомыми, на самом деле изрядно весили. Штатных грузчиков при складе не водилось, а завскладом – маленький сухощавый Федотий Тихонович Пименов – не смог бы сдвинуть такой тюк даже волоком.

Вот и отправляли бригадиры и начальники смен на разгрузку самых молодых и здоровых рабочих. Увидев меня, завскладом прикрикнул на троих парней, что сидели на корточках у складской стены, под надписью «НЕ КУРИТЬ», и дымили. Работяги нехотя забычковали папиросы и убрали их в карманы телогреек. Экономили. Ну да, перед авансом или получкой всегда так. Начинаешь беречь каждый рубль. Любопытно, что я этих курильщиков почему-то совершенно не помнил, хотя вот бригадира и докторшу опознал, пусть с секундной задержкой. Да мало ли работяг на заводе! Всех не упомнишь.

Один из них, длинный, как жердь – типовой ватник на нем выглядел младенческой распашонкой – открыл задний борт и принялся выдергивать лежащие с краю тюки и передавать остальным. В том числе – и мне. Я взвалил ношу на плечи, радуясь и удивляясь вновь обретенной силе. Даже не подозревал, насколько я соскучился по ней. Крепкие мужчины слабеют медленно. От года к году, по капельке убывает силушка, покуда здоровенный молодец не превращается в дряблого старикана. Незаметно для самого себя.

Не знаю – в аду я или в раю, а может, действительно – в прошлом, но сейчас во мне здоровья и силищи на двоих. И, надеюсь, талантом меня тоже не обделил Создатель, а значит, можно начать все сначала, избежав тех ошибок, которые я совершил во время предыдущей попытки. Сейчас мне еще рано об этом думать, надо понять, где я нахожусь, кто я в этой реальности и в чем заключаются мои возможности? Во всяком случае – хуже, чем было, мне уже не будет. И все пока напоминает начало моей прошлой жизни. Тот же завод, те же люди, да и рожа у меня та же самая.

Черт возьми! Я опять молод, здоров – и все еще впереди!

Я принялся таскать тюки с таким энтузиазмом, что работяги стали посматривать на меня косо. Где им было меня понять! Им-то не приходилось еще быть стариками! Я расплылся в улыбке, которую, правда, постарался спрятать. Для этих ребят жилы рвать западло – а тех, кто выслуживается перед начальством, они считают выскочками и жополизами. Пришлось и мне притормозить. Так мы и разгружали грузовик, ни шатко, ни валко, до самого обеда. Федотий Тихоныч – мужик с понятием, выдал нам одну бутылку водки на четверых, но я от своей доли отказался.

У меня еще голова не прошла после спирта, которым меня «окрестили» мужики в цехе. Остальные грузчики спорить не стали. Им же больше достанется. А я поспешил в столовую. И не только потому, что проголодался. Мне хотелось убедиться, что эта реальность действительно совпадает с той, что сохранилась в моей памяти. Столовая занимала первый этаж здания заводоуправления. Обеденный зал делился на две неравные части. В одной принимали пищу работяги и младший техперсонал, в другой – инженера, бухгалтера, партком, профком и прочее начальство, белые воротнички. Директор же обычно обедал у себя в кабинете.

Начальству подавали официантки, а люду попроще приходилось самостоятельно набирать тарелки и стаканы на поднос, толкая его по никелированным направляющим. Пошарив по своим карманам, я обнаружил десять рублей разными купюрами, с мелочью. Не помню, когда тут, на заводе, получка, и потому лучше не шиковать. Взял котлету с макаронами и подливкой, стакан сметаны, булочку и стакан компота. Все это обошлось мне в сорок копеек. На кассе сидела Клава – женщина приятная во всех отношениях, но с печальными глазами.

Пока все совпадало, за исключением моментов, которых я попросту не помнил. Ведь столько лет прошло! Взяв нагруженный поднос, я отчалил от кассы и принялся выглядывать свободный столик. Увидев парня, который махал мне рукой, направился к нему. Парень был примерно с меня ростом, только ещё более худой и белобрысый. Рядом с ним сидела девушка, и больше никого за их столиком у окна не оказалось. Лица этой парочки мне тоже были, вроде бы, знакомы, но с ходу вспомнить, кто они, я всё-таки не мог.

– Садись, Краснов! – произнес парень.

Я благодарно кивнул и принялся разгружать поднос. Освободив, я положил его на подоконник. Воткнул алюминиевую вилку в макароны и, повозюкав ими в подливе, отправил их в рот. Увы, гарнир оказался еле теплым. Отщипнув кусок котлеты, я убедился, что и она тоже – не с пылу с жару. Ладно, микроволновки все равно еще в СССР не завезли. Проглотив второе, я взялся за сметану, которая оказалась довольно густой и вкусной, особенно – с булочкой. Мои соседи по столу мне не мешали, но когда я дошел до компота, парень вдруг выдал:

– Не хотел портить тебе аппетит, потому и не стал сразу говорить.

– О чем? – спросил я, отхлебнув компот.

– Прочитал я твой рассказ… – многозначительно вздохнул белобрысый.

– Ну и?..

– Слабо, нет стержня и четкой идеи, понимаешь? Хотя способности у тебя определенно есть.

– И на том спасибо, – ухмыльнулся я.

– Да ты погоди обижаться… – отмахнулся парень. – Вот скажи, зачем ты перенес действие за границу? Ты там был?

У меня едва не сорвался с языка утвердительный ответ, но я его – язык – вовремя прикусил.

– Окромя Украины – нет, – хмыкнул я. – Курица не птица, Украина не заграница…

– Вот и я о чем! – подхватил белобрысый. – А у тебя в рассказе – ночной бар в Лондоне, пьяный безработный, уличная эта женщина, употребляющая наркотики…

– Фи! – надула губки его спутница.

– Верочка! – строго произнес мой критик. – Это чисто литературный разговор. Не встревай, пожалуйста!

– Очень надо, – пробурчала та.

– Когда читаешь, – продолжал развивать свою мысль белобрысый, – складывается ощущение, что все это уже было. Понимаешь? Только у других авторов и лондонский туман, и пронизывающая до костей сырость, и вкус дешевого виски, и мутный взгляд одурманенной шлю… – он покосился на свою подружку. – Девушки – это зарисовка с натуры, а у тебя – переводная картинка, вроде как копия с чужой иллюстрации… Напиши лучше о том, что хорошо знаешь! Профтехучилище, практика, первый месяц работы на заводе… И так, чтобы читатель все это смог увидеть, услышать, почувствовать запах и вкус. Вот это и есть – живописать языковыми средствами. Смекаешь?

Я вдруг вспомнил, кто этот парень – Колька Борисов, редактор заводской газеты. Первый, кто опубликовал мои ранние опусы. А ведь я уже и тогда писал понемногу. Правда, я не помню, был ли у меня рассказ про Лондон и проститутку, но, наверное, был… Очень уж я любил в те годы зарубежные детективы. Видимо, по мотивам одного из них и накатал нечто душераздирающее о проклятом мире чистогана… Правильно сделал Колька, что не взял эту поделку. Такое поощрять нельзя! Я и сам не поощрял, когда был главредом одного уважаемого и толстого литературного журнала.

– Ладно, Колян, – заверил я. – Можешь выбросить эту хреновину… Я тебе новый рассказ напишу, из нашей социалистической действительности. Ух, будет! Закачаешься!

– Давай-давай! Нам нужны молодые авторы для литстранички, а то у нас для нее все больше ветераны пишут, а молодежь совсем не творческая пошла, – печально вздохнул тот.

Допив компот и ощутив приятную сытость, я поднялся. Пожал руку Борисову, улыбнулся Верочке и отправился искать бригадира. Надо было узнать, что мне делать дальше – в литейку отправляться, или он мне еще какую-нибудь работенку на свежем воздухе придумает?

Сто лет не работал физически, а теперь – так хотелось и моглось. Хмель из меня уже выветрился. Сказалось могучее здоровье. Может, стоит попросить бугра, чтобы не наказывал Бескова и Черткова? Я помнил – в цеху их называли «два брата-акробата», но литейщиками-то они были отличными.

Загоруйко я нашел в каптерке. Он сидел за дощатым столом и что-то подсчитывал – то ли количество смен, отработанных бригадой за месяц, то ли – процентовку. Я сел на лавку и тихо дожидался, покуда Михалыч обратит на меня внимание. Тот усердно шевелил губами, чиркал красным карандашом в толстой общей тетради. Иногда воздевал очи к потолку, а потом снова утыкался в тетрадь. Наконец, он вздохнул, отложил карандаш и посмотрел на меня.

– Ну шо, алкаш, очухался?

– Да, вполне…

– Тогда дуй в цех, – распорядился он. – Парень ты здоровый, будешь чушки к тоннику подтаскивать.

Чушки – это слитки металла. Обычно в каждом по семь кило. Тонник – печь для плавки металла, вместимостью, как можно понять, в одну тонну. Легко посчитать, что для загрузки печи потребуется более ста сорока чушек. И это – только одной печи, а их в цеху несколько! Хорошая физзарядка! Я поднялся, взял брезентовые рукавицы. Загоруйко ждал, когда «алкаш» покинет каптерку, но я еще топтался у двери.

– Ну и шо мнешься?

– Михалыч, ты это… – пробормотал я. – Мужиков-то не наказывай. Они же не со зла! Ну традиция такая в цеху…

– У нас традиция – план перевыполнять, а не зеленых пацанов, вроде тебя, спаивать! – проворчал бригадир. – Ладно, разберемся, шо кому положено… Иди вкалывай!

И я пошел вкалывать. В литейке жарко. Золотые ручейки расплава текут по носикам в разливочные ложки. В индукционных печах кипит металлический «суп». Когда плавильщик снимает крышку, малиновый пар поднимается над фантасмагоричным огненно-серым варевом. Непрерывно льется вода, охлаждающая печь. Ухают машины для плавки под давлением. В общем, литейный или горячий цех – это филиал адова пекла на земле, где занимаются созиданием. И мне в обозримом будущем предстоит участвовать в нем.

По окончании смены я почувствовал, что изрядно утомился. Сколько я перетаскал чушек – не считал, но достаточно, чтобы ночной смене было чем заняться. Я же мог с чистой совестью отдыхать. И с некоторым трепетом покинул территорию завода. Сначала, конечно, вымылся в душе и переоделся в «свое». Наверное, мужики в раздевалке посматривали на меня, как на придурка. И не удивительно. Я доставал из шкафчика серые, немного расклешенные брюки, зеленую, в красную клетку, теплую рубашку, пару черных носков, рыжеватые ботинки, пальто булыжного цвета и цигейковую шапку-ушанку – и все это с интересом рассматривал да похмыкивал.

Наверное, я когда-то так и одевался, но подробностей своего гардероба времен рабочей молодости уже совершенно не помнил. Тем более, что к шмоткам всегда был равнодушен. Что-то надето – да и прекрасно.

Нарядившись во все, найденное в шкафчике, вместе с остальными работягами двинулся к проходной. После цеха мне показалось, что на улице приятная прохлада, хотя за пределами ограждающей завод ограды дул пронизывающий февральский ветер, снежная крупа пощипывала щеки и норовила насыпаться за воротник. Я его поднял и поплотнее запахнул пальто.

Большинство народа со смены толпилось на трамвайной остановке. Заиндевевшие ниточки рельс тянулись вдоль набережной. От речного обрыва их отделял парапет с чугунными перилами, а на противоположном берегу теснились темные купы голых деревьев. В XXI веке там все будет застроено высотными домами элитных жилкомплексов, а сейчас – рос почти нетронутый лес, своими «зелеными легкими» поглощающий смрадное дыхание заводских труб и возвращающий в атмосферу живительный кислород.

Мне удалось втиснуться только в третий трамвай. Внутри было тепло, даже душно, и очень тесно. Электрический вагон завывал движками, скрежетал железными колесами на поворотах, мчался сквозь метельную мглу. Я увидел, что в метре от меня цепляется за поручень Ангелина, и протиснулся к ней. На медсестре была меховая шапочка с длинными ушами – на ворсинках блестели капельки растаявшего снега. Она улыбнулась мне, не подозревая о том, что этому рыжему юнцу прекрасно известно, в каких именно местах у нее родинки.

Если память не изменяет мне, мы стали любовниками через полгода после моего прихода на завод. В прошлой жизни Ангелина – отчества не помню – Дорохова не была моей первой женщиной, но стала одной из немногих, кого я по-настоящему любил. Даже после нашего мучительного расставания она еще долгие годы снилась мне – особенно часто, когда ко мне стала подкрадываться старость. Хочу ли я повторить то, что у нас с нею было? Да и можно ли хотя бы что-нибудь повторить, даже вернувшись в прошлое?

Я уже не сомневаюсь в том, что вернулся на полвека назад. Для бреда умирающего окружающая меня действительность слишком детализирована, а для потустороннего или какого-нибудь придуманного мира – слишком обыденна. Звуки, цвета, запахи, осязаемость предметов – все это из реального мира. Так что нечего юлить и искать другие объяснения. Нужно признать истину – в момент смерти дряхлеющего, старого и забытого всеми писателя его душа очертила круг и вселилась в юное, здоровое тело вчерашнего выпускника ПТУ. В меня же самого, только молодого.

Задавать вопросы, типа – зачем, с какой целью, в чем смысл? – бесполезно, да и некому. По-настоящему верующим, несмотря на то, что религия в современности в моде, я так и не сумел стать. Могу лишь допустить, что во Вселенной действуют неведомые людям природные законы, способные переместить личность умирающего в прошлое. Кто знает, сколько вокруг нас ходит людей, которые проживают вторую, а то и третью и четвертую и пятую жизни, не превращаясь при этом ни в котов, ни в собак, ни в насекомых, а только лишь в самих себя?

Любопытно, но почему-то ни одна религия, ни одно философское или эзотерическое учение не предусматривает такой возможности. Ни Ада, ни Рая, ни Реинкарнации, с возможностью однажды покинуть колесо перевоплощений, а бесконечное возвращение человеческой души в одно и то же тело, позволяющее исправить ошибки, совершенные в предыдущей жизни, а заодно наделать множество других. Вместо старых грехов – новые, которые придется искупать в следующей жизни.

Взять бы да написать об этом роман… Что-то вроде «Дня сурка», только герой станет проживать не один и тот же день, а одну и ту же жизнь. И при каждом следующем воплощении груз прожитых лет будет становиться все тягостнее. Самое печальное, что он не сможет прервать эту цепь повторений, даже покончив с собою. Единственное, что будет ему доступно – это сокращение одной из жизней. Вот если я сейчас сойду на остановке, перелезу через парапет набережной и брошусь в ледяную воду, набитую осколками льда?.. Да ну нафиг! Что это за мысли? Я слишком жизнь люблю, чтобы так экспериментировать.

Трамвай затормозил, толпа внутри качнулась всей массой вперед, потом – назад. Динамики гнусаво проквакали: «Рабочее общежитие». Гармошки дверей раздвинулись, и пассажиры хлынули наружу. Я замешкался. Ангелина дернула меня за рукав.

– Ты меня проводишь сегодня? – спросила она.

Глава 3

– Провожу, – отозвался я.

Пока мне все равно, куда идти. Я первым спустился с подножки вагона, а когда Ангелина, цепляясь за перила, ступила на обледенелую ступеньку, подхватил ее за талию и ловко поставил рядом с собой. Он взвизгнула и посмотрела на меня сияющими глазами. Вот так у нас с ней все и начиналось прошлый раз – я играл мускулами, покорял широтой души, а она сияла, прижималась и вообще чувствовала себя за мною, как за каменной стеною. Потом все изменилось…

Однажды эта ее кошачья готовность непрерывно мурлыкать и тереться щекой меня стала немного раздражать. Мне всегда нравилась в женщинах независимость. Где именно живет Дорохова, я не сразу вспомнил. Хотя она всегда выходила на остановке возле общаги – той самой, к которой сейчас весело валил сошедший с трамвая народ. Ангелина подцепила меня под локоток, и мы двинусь вдоль набережной. Прогулка сегодня могла доставить мало удовольствия – ветер усилился, и снежная крупа уже не пощипывала, а кусала.

К счастью, мы вскоре свернули. Пересекли проезжую часть и трамвайные пути, углубились в переулок, застроенный домами тридцатых годов – прямые углы, открытые всем ветрам балконы, крытые шифером крыши. К одному из них мы и свернули. Ну да, именно в таком доме и жила заводская медсестра Дорохова. У подъезда, по вечернему времени и метельной погоде, никого и ничего не было. Не считая приткнувшегося к тротуару «Запорожца», о лобовое стекло которого будто коготками стучала пороша.

– Зайдешь ко мне? – спросила Ангелина и добавила искусительно: – Мама сегодня на дежурстве.

– А отец? – ляпнул я.

Она потупилась, ковырнула снежный намет мыском сапожка.

– А ты разве не знаешь? – спросила она.

И я сразу вспомнил. Дорохов, Евгений Силантьевич, ее отец – заведующий базой медикаментов, получил срок за растрату казенных средств.

– Да, прости… – пробормотал я. – Запамятовал.

– Ну так зайдешь?

– Если угостишь чаем – обязательно!

– Тогда пошли! – обрадовалась она. – А то я замерзла.

Мы бегом поднялись по скрипучей деревянной лестнице на третий этаж. Ангелина отперла дверь двенадцатой квартиры. В прихожей было темно и тепло. Хозяйка нашарила на стене выключатель, щелкнула. Зажглась лампочка под красным матерчатым абажурчиком, висевшим под высоким потолком. Стену прихожей украшала деревянная вешалка, с резными штырьками вместо крючков. Я помог раздеться девушке, снял свое дурацкое пальто с подбитыми ватой плечами. Разулся. Ангелина уже металась по квартире, хватала какие-то тряпки и прятала с глаз.

– На кухню проходи! – скомандовала она.

Я двинулся по коридорчику, удивляясь тому, что помню здесь каждую трещинку на обоях, даже скрип половиц. Вот если я сейчас наступлю на эту досочку – она отзовется, а вот если на эту – нет. Точно! Не подвела память. Выходит, не потусторонний это мир и не параллельный – а самое настоящее прошлое, однажды уже пережитое мною. Неужто – совпадает с моей фантастической гипотезой?.. Хм, забавно… Ну с этим потом. Пока что мне в этом вновь обретенном прошлом надо заново обустраиваться.

Я вошел в кухню. Когда дом построили, предполагалось, что трудящиеся будут столоваться на фабриках-кухнях, а у себя только перекусывать. Так что изначально это помещение вовсе не было кухней, его приспособили под нее потом, когда выяснилось, что пролетарии предпочитают принимать пищу в уединенной обстановке, как обыкновенные мещане. Что ж, это был не единственный психологический просчет строителей коммунизма, полагавших, что новый быт автоматически вытеснит старый.

Не зажигая электричества, я остановился посредине. В окно падал свет от уличного фонаря, и его было достаточно, чтобы разглядеть чугунную эмалированную раковину и старинный буфет справа, пузатый холодильник «ЗИЛ» и стол с табуретками – слева. На холодильнике стоял глиняный горшок с вечно умирающей, но вопреки всему все же цветущей геранью, от которой по кухне распространялся отнюдь не кухонный запах. Раздался щелчок, вспыхнул свет. Я обернулся.

– Чего это ты в темноте? – спросила Ангелина.

Она переоделась в домашнее платье, синее, в мелкий беленький цветочек, которое было ей коротковато, на что его владелица, видимо, и рассчитывала. Я сразу это понял. Единственное, чего я пока не понимал, было у нас уже с нею что-то или нет? Слишком давно это случилось для меня прежнего, чтобы я помнил обстоятельства времени и места. А может, сегодня-то у нас будет первый раз?..

Ангелина рассмеялась, взяла меня за плечи и приземлила на табурет, чтобы не торчал на дороге. А сама открыла холодильник и стала доставать кастрюльки.

– А у тебя это серьезно? – осведомилась она.

– Ты о чем?

– Ну-у… стихи там… рассказы.

– Надеюсь…

– Значит, ты станешь писателем, как Фадеев, или поэтом, как Есенин?

– Если повезет, то – как Краснов!

Ангелина фыркнула:

– Ой, насмешил… Ну нет же такого писателя Краснова!

– Ну вот я первым писателем Красновым и буду. А остальные пусть будут – как я.

– А-а, понятно, – покивала она, потряхивая русой челкой. – А почитай какие-нибудь свои стихи… Ну, пожалуйста!

Какие же ей почитать? Надо вспомнить, что я строчил в молодости? Что-нибудь попроще выдать. Про любовь, конечно же. Писал ведь когда-то такие. О луне, весеннем ветре, запахе сирени, поцелуях на скамейке и прочей чепухе. Нет, хорошо, что я бросил это занятие, переключившись на прозу. Посредственных поэтов, во все времена, и без меня хватало. Проза – это куда более честное искусство. Она не паразитирует на эмоциях, обращаясь, скорее, к голове, нежели – к сердцу.

Тем не менее, я исполнил просьбу девушки. Благо, память моя устроена таким образом, что в ней идеально сохраняются все когда-либо написанные мною тексты – даже заявления в самые разные инстанции. Чужие тексты забываю, свои помню. Так что, пусть и без всякого удовольствия, я прочел Ангелине «Балладу о забытых цветах…», «Сиреневый ветер…» и ещё «До луны не достанешь рукою…». Все это печаталось в журнале «Юность», вернее – еще будет напечатано примерно через годик.

Слушательница отреагировала бурно. Всплакнула, потом кинулась меня целовать, даже села для этого мне на колени. Я прижал ее к себе, рука скользнула к бедру. Она не отстранилась и не оттолкнула мою ладонь. Наоборот – прильнула. Устоять я не мог. Поднял разомлевшую девицу и отнес в ее комнату. Ангелина даже не удивилась тому, что я знаю, куда идти… Она спохватилась примерно через час, вспомнив, что так и не накормила гостя. Мы вернулись на кухню. Признаться, я опасался, что Ангелина расчувствуется, еще и плакать начнет, но ничего подобного.

Видимо, у нас с ней это уже не впервой. Что ж, тем лучше. Мне-то известно, чем кончится наш роман, а ей лучше бы этого не знать. Нельзя Ангелине позволить втянуться во всю эту круговерть. Ей же будет лучше, если мы расстанемся как можно скорее. Конечно, у нее на меня уже есть определенные планы. Не те сейчас времена, чтобы девушки отдавались парням за просто так, не имея на них вполне конкретных видов. Однако со мною у нее все равно ничего не выйдет, слишком разные мы люди.

Как бы то ни было, мы мило поужинали, а потом она меня проводила. Нельзя же, чтобы, вернувшись со смены, ее мама нас застукала. Оказавшись на свободе, я поплелся домой. Наше сближение с Ангелиной случилось еще и из-за того, что мы жили неподалеку друг от друга. Правда, квартиры у меня не было – так, две комнаты в коммуналке. Две – на одного. Что по тем временам было не меньшей роскошью, нежели отдельная жилплощадь. Соседей у меня было всего двое – убежденный сорокалетний холостяк и вдова тридцати семи годков.

Холостяка звали Савелием Викторовичем Телепневым, а вдову – Марианна Максимовна Юрьева. По моим наблюдениям, Марианна Максимовна неровно дышала к Савелию Викторовичу, но тот был непрошибаем. Самое главное, что оба были весьма приличными людьми. Телепнев работал диспетчером на автобазе, а Юрьева – костюмером в театре. Встречаясь в прихожей и на кухне, они со мною и друг с другом вежливо здоровались, иногда – по нескольку раз на дню.

Обоих я знал с детства – своего, разумеется. Когда были живы родители, они тоже поддерживали хорошие отношения с Телепневым и Юрьевой. Даже праздники наша коммуналка праздновала сообща. Соседи помогли мне похоронить маму и папу. Я же тогда был совсем мальчишка, только-только окончил восемь классов и поступил в ПТУ на литейщика, когда родители погибли в аварии. Водитель заснул за рулем, и автобус, на котором они ехали, врезался в автоцистерну с бензином.

Боль потери, за давностью случившегося, для старого писателя, Артемия Трифоновича Краснова, стала привычной, но для Тёмы Краснова, паренька двадцати лет, она в эти февральские дни все еще была свежа. Плакать я тогда, конечно, уже не плакал, но в комнате родителей долгое время старался ничего не менять. Я даже не заходил туда. Это было возможно, потому что в наши апартаменты можно было попасть только через «детскую», то есть – мою комнату.

И вот теперь, когда я входил в подъезд нашего дома – еще более старого, нежели тот, где живет Ангелина – непонятное волнение охватило меня. Ведь сейчас я опять увижу Савелия Викторовича и Марианну Максимовну! Живыми! Телепнев пропал без вести в 1991. Поехал в Ашхабад к родственникам и не доехал. Следствие так ничего и не установило. Он попросту исчез из поезда, пересекавшего пустынные районы Средней Азии. Мне кажется, что в хаосе распада СССР, когда исчезали тысячи людей, никому просто не было никакого дела до одинокого пенсионера.

Юрьева скончалась от сердечного приступа уже в начале следующего века. Помня сделанное ею добро, я оплатил все расходы по кремации и погребению ее тела. Ведь замуж Марианна Максимовна больше не вышла, а в первом и единственном своем браке детьми не обзавелась. Вот и некому было проводить ее в последний путь, кроме бывшего соседа. Неужели сейчас, отворив дверь квартиры ключом, который лежит в кармане моего пальто, я увижу их обоих, далеко еще не старых, милых людей?

В нашем доме широкие мраморные лестницы, а в проеме между ними, в решетчатой шахте, курсирует старинный лифт. До революции этим зданием владел фабрикант Викентий Аристархович Свирский, которому принадлежал и завод, где я снова работаю. Хозяин сдавал в нем квартиры зажиточным жильцам – торгашам средней руки, заводским инженерам, актерам и прочим «дворянам». После 1917 года дом, как и завод, у Свирского отобрали. В просторные пяти-семикомнатные квартиры заселили рабочих. Разумеется – по несколько семей на квартиру. Так в этом доме оказался мой прадед. В нем родились и выросли дед, отец и я. Дед погиб на фронте. Бабушка – попала под бомбежку во время эвакуации.

И вообще война сильно проредила некогда большое семейство Красновых. Когда я родился, от него оставались только мой отец, тетя Зина, живущая в Куйбышеве, да жена дяди Пети, скончавшегося в Ленинграде, в блокаду. Тот не воевал из-за крайне слабого зрения, но был прекрасным настройщиком музыкальных струнных инструментов. Его супруга, тетя Фира, умерла, когда мне и пяти лет не исполнилось. Сказался блокадный голод. А тетя Зина утонула во время купания в Куйбышевском водохранилище, незадолго до гибели моих родителей. Самое удивительное, что ни у кого из моих родичей не было детей. Так к 1975 году я остался совершенно один на свете.

Лифт вознес меня на третий этаж, который в нашем доме по высоте мог быть приравнен к пятому в «хрущевке». Я мог бы подняться и по лестнице, но мне хотелось воскресить былое чувство. В детстве я обожал наш лифт. Кабину в шахте давно заменили на более современную, но, заходя в нее, я все равно чувствовал себя то космонавтом, поднимающимся к третьей ступени ракеты, то инженером Гариным, который спешит воспользоваться разрушительной мощью Большого гиперболоида, установленного в высокой башне на мысе Золотого острова.

Покинув кабину, я вставил ключ в замочную скважину громадной двустворчатой двери, одна половина которой была навечно заперта. Щелкнул открываемый замок. Я переступил порог и оказался в длинном коридоре нашей коммуналки. В ванной шумела вода, а в комнате Телепнева играла музыка. Видимо, соседи были дома. Я разулся, снял пальто и шапку и почему-то на цыпочках прокрался к своей двери. У меня был ключ и от нее, но, по молчаливому согласию, в нашей квартире комнаты не запирались.

Оказавшись у себя, я не сразу зажег свет. Всего-то чуть больше часа назад точно так же я стоял в темноте на кухне квартиры Дороховых. Уж не знаю – почему? Словно хотел привыкнуть к неоспоримому факту возвращения в прошлое. Однако здесь не чужая, пусть и знакомая кухня, а мое собственное обиталище. Место, где я прожил целую жизнь, покуда не получил собственную квартиру в новом спальном районе. Переселившись в которую, я словно оборвал нить, связывающую меня с историей моего рода.

Вот сейчас прикоснусь к допотопному выключателю, который не нажимали, как современные, а поворачивали, и уже окончательно смогу убедиться, что переместился в собственную юность. Я протянул руку, рефлекторно зная, где находится выключатель, повернул его, и яркое сияние трехрожковой люстры озарило весь бедлам, царивший в моей комнате. Диван, купленный родителями в шестидесятых, взамен кровати, из которой я вырос, был разложен, а постель – не убрана.

На полу валялись скомканные листки бумаги – отходы литературного производства и немые свидетели творческих мук начинающего литератора. На письменном столе тоже лежали густо исписанные и исчерканные листы. Это были пока не отвергнутые варианты. Пишущей машинкой в семьдесят пятом я еще не обзавелся, так что приходилось корябать свои опусы от руки. Я вспомнил, что как раз в этом году силился написать первый роман – нечто среднее между «Мастером и Маргаритой» Булгакова и «Блистающим миром» Грина.

Помнится, там был какой-то вымышленный портовый город, ведьмы и черти, которые днем притворялись добропорядочными обывателями, а по ночам творили разбой и разврат. И вот среди них появился человек, обладающий способностями к левитации, которого нечисть принимает за Сатану, а добропорядочные горожане – за Спасителя. Был там у меня и нищий художник, и любящая его девушка из богатой семьи, роковые тайны и ужасающие преступления.

Могла бы получиться недурная штучка, но мне никак не удавалось добиться легкости стиля и прозрачности языка. Получалось многословно и тяжеловесно. Неудивительно, что постепенно я забросил этот замысел. Наверное, если взяться за него снова, сейчас, когда у меня за плечами изрядный опыт литературной работы и полно здоровья, может что-нибудь получиться. Было бы желание. В любом случае, мне придется писать и публиковаться, дабы обрести свободу и достичь благополучия. Не на заводе же мне всю жизнь вкалывать!

Я взял веник и совок, что стояли у двери, и начал подметать пол. Может, юному литератору Краснову и нравился этот творческий бардак, но меня от него воротило. Собрав сор, я сдернул с дивана простыню, содрал пододеяльник с одеяла и наволочку с подушки. Сложил диван. Теперь нужно было вытряхнуть мусор в ведро на кухне, а заодно разжиться шваброй и тряпками – протереть мебель и пол. Иными словами – выйти из комнаты. А значит, увидеть своих дорогих соседей. И, выйдя, я сразу же наткнулся на соседку.

– Добрый вечер, Тёма! – певучим голосом поздоровалась она.

– Добрый вечер, Марианна Максимовна! – откликнулся я, старательно отгоняя видение лежащей в гробу почти семидесятилетней старухи, какой я видел эту симпатичную, милую женщину в последний раз. – Вот, уборку затеял…

– Похвально.

– И еще… Можно мне воспользоваться вашей стиралкой?

– Можно, – откликнулась она, – но будет лучше, если я сама прослежу за стиркой… Мужчинам этот сложный процесс доверять нельзя!

Глава 4

Я с удовольствием передал ей свое постельное белье – всё-таки заниматься им вручную у меня в любом времени желания мало. Видимо, услышав наш разговор, в коридор выглянул и второй сосед, Савелий Викторович. Мы обменялись рукопожатиями. Радостно было видеть его таким, каким он мне запомнился: чуть лысоватым и полноватым мужчиной, ловко выскальзывающим из сетей, которые расставила Марианна Максимовна, пытаясь затащить холостяка в ЗАГС. Никогда я не вникал в подробности их отношений, но мне кажется, Савелий Викторович все же оказывал соседке знаки внимания, как женщине, но дальше дело у них не пошло.

Телепнев расспросил меня о делах на работе – он всегда это делал, а потом удалился в свою комнату. Для соседей ничего особенного не произошло – Тёма Краснов пришел со смены. Для меня же это было возвращение в прошлое, и как будто вот теперь оно и стало самым настоящим.

Раздобыв ведро и пару тряпок, я навел порядок в своей комнате, а потом подошел к двери, ведущей в комнату родителей, и остановился в задумчивости. Тёма в ней не был лет пять, а я – в десять раз больше. Меня неудержимо влекло туда, и я придумал себе оправдание, что там тоже не мешало бы сделать уборку.

Дверь не запиралась, во всяком случае – с моей стороны. Я просто взялся за ручку и потянул створку на себя. Темно. Повернул выключатель. Люстра озарила небольшое пространство. Кровать-полуторка с никелированными шарами на спинках – в детстве мне нравилось разглядывать в этих шарах свое искаженное отражение. Фотографии предков на выцветших обоях. Зеркало-трельяж. За ним мама наводила красоту. Массивный старинный комод. Будучи совсем малявкой, я любил прятаться там, в нижнем ящике.

Над кроватью висел коврик с рисунком, изображающим оленей на опушке леса. Слезы невольно навернулись на глаза. Я понял, что мне не хватит духу шуршать в этой комнате веником и елозить тряпкой. Погасив свет, я плотно затворил дверь. Пусть все остается как есть. Я помнил, что, освобождая жилплощадь в связи с получением отдельной квартиры, я вывез из родительской спальни все памятные вещи – фотографии, пузырьки с мамиными духами, отцовские книги, ну и письма, разумеется, а мебель оставил новым жильцам.

Спать мне еще не хотелось. Книги, что стояли на полке, лежали на столе и подоконнике я много раз перечитывал. Был, правда, у меня катушечный магнитофон. Я извлек его из тумбы письменного стола, сунул вилку в розетку, включил. Завертелись бобины с пленкой. Задорный голос молодого Робертино Лоретти завопил: «Джамайка, Джамайка!..». Я взял со стола несколько листков, исчерканных моим молодым, еще по-ученически округлым почерком, и завалился на диван, не столько для того, чтобы почитать, сколько – напомнить себе, о чем вообще я писал в этом возрасте.

«Лиззи вздрогнула, метнулась к окну, страх перехватил ее горло, но она уже опомнилась, взяла себя в руки. В мертвенной тишине спальни затихал стон оборванной струны – это лопнул в груди пузырек охватившего ее ужаса. Сердце оплывало в груди девушки, словно догорающая свеча. Она невидящим взором смотрела в окно – на птиц, скользящих под вечерней сутолокой облаков и крутящиеся в прозрачной руке ветра флюгера на городских шпилях, но все это вдруг затмила одна тень. Люц всплыл из многометровой бездны, отделявшей ее окно от мостовой, бледным неулыбчивым призраком…»

М-да, как-то это слабо укладывается в каноны социалистического реализма. Даже если бы я и дописал это в 1975 году, ни один журнал такое бы не напечатал. Следовательно, дописывать этого я не стану. И скучные производственные романы, вроде «Солнцепека» – тоже не буду писать. Пусть все это останется в прошлой жизни. А вот «Откровенные сказки» стоит написать заново. Они народу нравятся. Я с горечью вспомнил свой последний разговор с редактором и задумался над его словами. По меньшей мере, из него можно вынести одну простую истину – если писатель хочет оставаться на плаву до самой смерти, он должен писать то, что востребовано читателем, а не скучную, малопонятную заумь для избранных. В конце концов, если каждый простой читатель от такого будет только рад – что же тут плохого?

Как будто свежий ветер подул в моей простой комнате. Не стоит откладывать дело в долгий ящик. Прежний путь – от заводской многотиражки к коллективным сборникам молодежной прозы, которые не напрасно именуются «братскими могилами», от этих самых сборников к публикациям в толстых журналах, а после долгих мытарств и к авторскому сборнику – слишком долог и мучителен. Надо действовать наверняка. Благо, в отличие от прежнего Тёмы Краснова, который никого не знал в литературном мире, мне точно известно, к кому следует обратиться.

Я вернулся к столу, выключил магнитофон, взял стопку чистой писчей бумаги, ручку и сразу же вывел заголовок: «КОТ, ПЕС, СКРИПАЧ И ПРИВИДЕНИЕ». Это было название самой первой «откровенной сказки», которую я написал в 1979 году, а потом мыкался, пытаясь ее пристроить то в «Москву», то в «Новый мир». Только потом я понял, что такому непритязательному рассказику, с юмором и фантастикой, самое место в журналах-многотиражках, типа «Сельская молодежь» или «Смена», ну или на худой конец – «Искатель».

«Откровенными» эти сказки были названы на волне гласности и то только потому, что в последних историях этого цикла, над которым я работал примерно пятнадцать лет, стали появляться элементы эротики, а первые-то были просто сатирическими. В них я высмеивал грубость и хамство продавщиц в магазинах и официанток в ресторанах, глупость и бюрократизм мелких чиновников, невежество и вещизм городских обывателей и прочие имеющие место в нашей советской действительности отдельные недостатки.

При этом мои рассказы не были примитивными фельетонами для «Крокодила», я всегда старался закладывать в них гораздо более глубокий смысл, а также – острый сюжет и обязательный элемент фантастики или даже детектива. Порой – и того, и другого вместе. В общем я уверенно принялся выводить первые строчки, которые помнил наизусть: «В конце лета, когда небо хмурилось все чаще, а солнышко улыбалось все реже, в доме номер тринадцать, по Мглистому переулку, было обнаружено привидение…»

Дальше я рассказывал о том, что привидение первым увидел пьянчужка по фамилии Редькин, затем его повстречала мадам Переверзева, спекулянтка и сплетница, а после – все жильцы дома по очереди. Поднялась страшная суматоха. Слухи – один страшнее другого – начали распространяться по городу. Распространителей стыдили на собраниях ЖЭКа, перед жильцами выступал лектор по научному атеизму, который красноречиво и даже с некоторым напряжением убеждал слушателей, что привидений не существует, но все тщетно.

Видя, что ни руководство жилищной эксплуатационной конторы, ни милиция не собираются принимать меры, жильцы решили устроить самосуд. Мадам Переверзева вспомнила какой-то древний способ борьбы с неупокоенными душами и собиралась его применить при поддержке соседей. Заступился за несчастного призрака только одинокий скрипач, что делил свою однокомнатную квартиру с собакой и кошкой. Он приютил несчастное привидение, грудью став на пути вооруженных справочниками по атеизму, осиновыми колами и самогоном (вместо святой воды) обывателей.

Рассказ я закончил переписывать к полуночи. Изменений в него почти не вносил. Так только – некоторые мелочи. Теперь надо было договориться в заводоуправлении, чтобы его перепечатали на машинке в нескольких экземплярах. Я знал, к кому с этой просьбой подъехать – к секретарю профкома Ниночке. Она превосходно печатала. В первой своей молодости я по наивности полагал, что был бы рассказ хороший, а написан он от руки или напечатан на машинке – значения не имеет. Как бы не так!

Написанные от руки, мои ранние стихи и рассказы годами валялись по редакциям. Теперь же я не намерен был повторять прежних ошибок. Сделав этот первый, пока еще крохотный шаг к своему новому литературному будущему, я с чистой совестью лег спать. Завтра был выходной, а послезавтра и вовсе праздник, так что у меня была уйма свободного времени. Во-первых, я мог записать по памяти еще несколько рассказов, а во-вторых – посетить кое-кого из знакомых.

Мне не терпелось начать литературную жизнь. Таскать чушки или заливать формы в литейном цехе, в первой молодости, мне пришлось еще года четыре, покуда меня не приняли в Союз Писателей. Четыре года – это слишком долго, а я привык к свободе. Конечно, в СП меня сходу не примут, будь я трижды гений, так что работать все равно придется, но кто сказал, что я должен делать это в литейном цехе завода, а не, скажем, в какой-нибудь редакции, литературным сотрудником?

Конечно, после ПТУ я обязан был отработать три года по распределению, но два из них я отслужил в армии, так что теперь мне оставалось трудиться на чёрной работе всего-то около года, но если нужный человек похлопочет, то меня отпустят с завода раньше. Вот на это я и рассчитывал. Или это только в после техникумов и ВУЗов такое распределение? Не помню уже, что там в постановлениях Совмина СССР по этому вопросу говорится. Ладно, разберемся. Если даже и так, то конце концов, я не в баню собирался устроиться, а – на передовую идеологического фронта, в книжное издательство или в журнал. Партии нужны талантливые перья – вестники коммунизма. Была у меня парочка адресов, оставшихся в памяти от прежней жизни, правда, в 1975 я их еще не должен был знать, но сейчас-то знаю!

Лег спать и надеялся провалиться в благодатный сон после всех трудов умственных и физических, но не тут-то было. Во сне мне стало страшно. А вдруг, когда я открою глаза, то увижу стены своей однушки, а боль в пораженных артритом суставах снова набросится на меня, как голодная шавка на говяжий мосол? Всего-то только один день возвращенной молодости сделал старость ненавистной, и если возвращение в СССР мне лишь приснилось, ей-богу, напишу завещание на Иришу или вообще женюсь на ней.

Утром, еще не разлепив веки, я прислушался к своим ощущениям – как там? Вроде – нигде не болит и не дергает… Подтянул колени к груди, ноги послушались охотно. Неужто вчерашнее не было сном? Приоткрыв один глаз, сразу увидел лепной карниз в том месте, где стена сходится с потолком. Таких архитектурных излишеств точно не было в моей панельной двенадцатиэтажке. А вот в коммуналке они были!

Я отшвырнул одеяло, вскочил и принялся делать зарядку. Руки, ноги, легкие, сердце – все работало слаженно и четко, как хорошо смазанный механизм.

С кухни доносилось пение радио: «Нас утро встречает прохладой, нас ветром встречает река. Кудрявая, что ж ты не рада веселому пенью гудка?..».

Я поймал себя на том, что охотно подпеваю: «Не спи, вставай, кудрявая! В цехах звеня, страна встает со славою навстречу дня…».

Сделав зарядку, кинулся в санузел, благо в нашей квартире он разделенный, а когда вышел из ванной – свежий и бодрый, то услышал из кухни голос соседки:

– Тёма, доброе утро! Приходите завтракать!

– Доброе утро, Марианна Максимовна! Обязательно приду!

После того, как погибли мои родители, соседка нередко меня подкармливала, но я настоял, чтобы она использовала продукты, которые покупал я. Вообще, если опустить формальности, мы втроем стали почти одной семьей, и в этом мне очень повезло – о «вороньих слободках», в которые частенько превращались коммунальные квартиры, я только читал в книжках и смотрел в кино. И если уж сравнивать с киношными коммуналками, наша больше была похожа на ту, что показана в «Покровских воротах».

Нацепив треники и футболку с эмблемой спортобщества «Трудовые Резервы», я отправился на кухню. Марианна Максимовна встретила меня лучезарной улыбкой. От нее веяло женским счастьем и теплом.

Испорченный десятилетиями предшествующей этому утру взрослой жизни, я тут же предположил, что нынешней ночью Савелий Викторович все-таки временно угодил в расставленные соседкой сети, но вслух этого, разумеется, не сказал. Вместо этого принялся уплетать яичницу с докторской колбасой, запивая сладким чаем из граненого стакана в медном подстаканнике.

Мне не хотелось засиживаться, и потому, проглотив завтрак и от души поблагодарив соседку, я вымыл посуду и вернулся в свое обиталище. Открыв шкаф, принялся изучать свой гардероб. Мне следовало одеться поприличнее. Из «приличного» у меня оказался только один костюм – коричневый в серую полоску. Сшитый по ГОСТу, он казался немного мешковатым. Галстуков у меня было всего два. Зеленый в красный горошек и красный с синими квадратиками. Я надел красный. Потом начистил ботинки, почти до блеска. Теперь можно было надевать пальто и отправляться по адресам.

Откровенно говоря, задумал я довольно рискованный трюк. Конечно, формально ничего плохого совершать я не намеревался. Во всяком случае – с точки зрения уголовного кодекса. А вот что касается морали, то здесь не все так однозначно. Ладно, оставим пока мораль в покое. Это в прежней жизни я был идеалистом, да и то – до Перестройки. А когда она началась, видя, как коллеги-литераторы один за другим отступаются от прежних идеалов – если у них они были – я немного стал циником. Молчаливым наблюдателем в белом пальто – так я сейчас оценивал сам себя, глядя будто бы со стороны.

Писатели и поэты стали поливать друг дружку грязью – кто на кого стучал, кто чего подписывал, кто против кого голосовал на собраниях. И вся эта крысиная возня одних приводила к инфарктам, других – к самоубийствам, а третьим все было как с гуся вода, они и гласность умудрились обратить в свою пользу. Я тогда старался держаться от всей этой грязи в стороне, никого не разоблачал и не изобличал, но многие вскрытые гласностью факты, касающихся известных литераторов, как-то сами по себе застряли в моей памяти.

И вот теперь я собирался воспользоваться этим знанием, дабы устроить свою собственную литературную карьеру. А почему бы и нет?

В СССР все равны? И да, и нет. Чем я хуже этих солидных дядей, имеющих четырех-пятикомнатные квартиры, обставленные дорогой антикварной мебелью, нередко конфискованной у тех, на кого они сами и донесли?.. Пусть помогут молодому коллеге, тем более, что многого я не собираюсь требовать. Небольшую синекуру поближе к литпроцессу (ведь до появления Интернета он весь крутился тут, в конкретных местах за конкретными дверями), да возможность регулярно публиковаться, а дальше видно будет.

Мне нужно было попасть в центр города. Я вышел на улицу, радуясь солнечной погодке. Вчерашняя метель намела свежие сугробы, нахлобучила белые пушистые шапки на столбики ворот, ведущих во двор нашего дома, нацепила варежки на коричневые, скрюченные лапы голых ветвей. Жители уже протоптали дорожки. Малышня носилась по сухому, летучему снегу, безуспешно пытаясь слепить из него снежки. Я вышел со двора на улицу и как раз подоспел к троллейбусу, который по субботнему времени был не слишком-то полон.

Вчера, когда ехал с работы в трамвае, билет я так и не купил. Честно говоря, забыл. А вот сегодня, увидев примитивный билетный автомат, что стоял у окошка в передней части салона, я едва не пустил слезу умиления. Нужно было опустить монетку и нажать на рычаг, который проворачивал катушку с билетами. Прямой зависимости между засунутой в щель монеткой и высовыванием из автомата бумажного язычка не прослеживалось. Билет можно было оторвать и не заплатив. То есть – оплата проезда зависела исключительно от совести пассажира! Ну или от бдительности других пассажиров. Чем не фантастика?

Мне четырех копеек было не жалко. Я опустил в щель две двухкопеечные монеты и с чистой совестью оторвал билетик. Свободных мест в салоне хватало. Я выбрал место у окна, уселся и принялся разглядывать проплывающие за окном пейзажи. Чем ближе троллейбус продвигался к центру, тем солиднее становились здания. Солнце отражалось в оконных стеклах и витринах магазинов. Прохожие не слишком спешили – выходной день, торопиться некуда. Некоторые, особенно пожилые, останавливались возле уличных стендов с газетами.

Небольшие очереди выстраивались возле табачных и пивных ларьков. Детишки и молодежь расхватывали пирожки и мороженое, которые продавали пухлые от обилия натянутой одежды тети – в белых халатах поверх пальто и пуховых платках. Я узнавал и не узнавал свой город, который менялся на моих глазах на протяжении почти семи десятилетий. И честно говоря тот, что я рассматривал сейчас в окошко, медленно ползущего от остановки к остановке троллейбуса, мне казался более настоящим, нежели оставленный мною в будущем.

Динамик невнятно пробормотал название очередной остановки. Гармошка дверей с шипением разошлась. В салон ворвалась стайка смеющейся молодежи с лыжами в руках. Рядом со мною плюхнулась на сиденье девчушка в белой пушистой шапочке и красном свитере, с орнаментом в виде синих снежинок, пересекающим едва заметную под толстой вязкой грудь. Юная лыжница кокетливо покосилась на меня и тут же сделала вид, что я ей совершенно не интересен.

– Тёмка! – вдруг окликнул меня один из ее спутников. – Ты?

Глава 5

Я оглянулся и почти сразу узнал окликнувшего меня парня. Рослый, широкоплечий, глаза серые, как графит, а волосы, выбившиеся из-под лихо заломленной на затылок лыжной шапочки, русые. Олег Литвинов, мой армейский дружок. Я извинился перед незнакомкой в красном свитере, протиснулся между ее приятной округлости коленками, обтянутыми синими спортивными брюками, и спинкой сиденья напротив, и мы с приятелем обнялись. Вся компания, улыбаясь, наблюдала за нами.

– Вот, прошу любить и жаловать, – сказал Олег. – Мой сослуживец, большой писатель Артемий Краснов.

– Да ладно тебе! – отмахнулся я. – Скажешь тоже…

– Скромничает, – ухмыльнулся он. – А ведь его рассказики и стишки в «Советском воине» печатались!

– А вы и стихи пишете? – поинтересовалась лыжница.

– Случается, – не стал отрицать я.

– Познакомься, Тёмка, это…

– Хорошая девочка Лида! – проскандировала компания.

– А чем же она хороша? – подхватил мой бывший сослуживец.

– Достали уже, – насупилась девушка и надула губки.

– Вам очень идет это имя, – привычно включил я механизм охмурёжа.

– Ты, кстати, куда? – спросил меня Литвинов. – Мы вот на Красную Горку собрались, кататься… Айда с нами!

– Не могу, у меня дела…

– Писательские небось?

– Литературные…

– Ну, тогда завтра приходи в гости… Отметим День Советской Армии!

– Приходите! – попросила Лида.

– Ну если вы просите – обязательно!

«Станция метро…» – прогнусавили охрипшие динамики.

– Выходим! – крикнул Литвинов, и вся толпа хлынула за ним из салона, как цыплятки за мамкой. – Тёмка, завтра в три приходи! Адрес…

И он назвал улицу, номер дома и квартиры. Покидая троллейбус, Лида многозначительно на меня посмотрела. И я решил, что и в самом деле приду, раз уж приглашают. И с особенным удовольствием – если выгорит мое сегодняшнее дело. А почему бы ему не выгореть? Я ведь многого не попрошу. Не в главные редактора мечу. Литсотрудник – это же мелочь. Зарплата, как у уборщицы. В литейке я зарабатывал больше, но в редакции будет к литературе явно ближе, чем сейчас – в горячем цехе.

Объявили мою остановку. Я выскочил на заснеженный тротуар, огляделся. Передо мною возвышался знаменитый дом Драмлита, воспетый еще Булгаковым. С первого по девятый этаж он был набит знаменитыми писателями, поэтами, драматургами, литературными критиками, их женами и детьми, тещами и тестями, свекрами и свекровями и их собачками. Квартиры в нем были просторными, удобными, с высокими потолками, эркерами и раздельными санузлами. Здесь творилась история советской литературы со всеми ее взлетами, поражениями, тайнами и даже преступлениями.

Войдя в подъезд, я тут же наткнулся на консьержа. Солидный дядя сидел внутри стеклянной будки и подозрительно на меня смотрел. Ну еще бы! Он привык к другим посетителям. А тут какой-то рыжий парень в простеньком немодном пальто и шапке-ушанке. Вот сейчас вылезет из своей будки, перегородит лестничную клетку, да еще в свисток начнет наяривать, милиционера с улицы звать. Ладно. Я тоже не из простаков. И в доме этом бывал не раз. Знаю, как с такими разговаривать.

– Добрый день! – сказал я ему. – Я к Станиславу Мелентьевичу, в сто пятнадцатую.

– А они вас ожидают? – прищурившись, осведомился консьерж.

– Не просто ожидают, – откликнулся я с лёгкой улыбкой. – Жить без меня не могут!

– И все-таки я уточню, – пробурчал он. – Мало ли вас ходит, шаромыжников…

Он схватил черную эбонитовую трубку довоенного еще телефона. Набрал номер.

– Евдоха? – спросил консьерж, когда ему ответили. – Хозяин дома? Ага… Тут к нему парень какой-то… Ждете кого?.. Ага. Ну я пропускаю, значить…

Положив трубку, страж буркнул:

– Проходи… Девятый этаж.

– Знаю!

Я поднялся на несколько ступеней, нажал кнопку вызова лифта. Здешний подъемник был немногим моложе того, что у меня дома. Обшитая красным деревом кабина вознесла меня на самую верхотуру писательского дома. Дверь 115-й квартиры была приотворена. Из перехваченной цепочкой щелочки между створкой и косяком выглядывал пытливый старушечий глаз. Это была домработница известного писателя и главного редактора одного из центральных журналов, Мизина Станислава Мелентьевича.

– Евдокия Семеновна, – сказал я. – Пропустите меня к хозяину, я ему гонорар из «Нового мира» принес.

Враньё моё сработало. Цепочка брякнула, дверь отворилась во всю ширь, и я ступил в обширную прихожую. Здесь пахло натуральной кожей и духами. Натертый паркетный пол блестел в свете настенных светильников, из комнат доносилась музыка советских композиторов, а из кухни – вкусные запахи. На старухе-домработнице был фартук, в одной руке нож для резки капусты, а в другой – вафельное полотенце. Сразу видно, что звонок консьержа и мое прибытие отвлекли ее от готовки.

– Скидавай пальто и штиблеты, – распорядилась Евдоха. – Вот тапки… Хозяин в кабинете ждет.

Похоже, я угадал, они и впрямь кого-то ждали. Может, и в самом деле – курьера из редакции, с гонораром. Для таких величин, как товарищ Мизин, обращаться в бухгалтерию персонально не по чину. Они либо гонорары «на книжку» получают, либо наличными через курьера. По крайней мере, в первые мгновения меня взашей не выставят, а дальше – как пойдет разговор. Все зависит от того, испугает ли Станислава Мелентьевича то, что я ему скажу?.. В худшем случае он вызовет милицию. Да и то – вряд ли…

Исполнив требования домработницы, я прошел к кабинету ее хозяина. Тем более, что прекрасно помнил дорогу. Ведь в прошлой жизни я частенько бывал в этой квартире. Сначала как начинающий литератор, мальчик на побегушках, который ловит каждое слово мэтра, а потом – как полноправный коллега, почти приятель. В 1975-м до этого было еще далече, мы даже знакомы не были. Ну, так вот сейчас и познакомимся… Вопреки обоюдному нежеланию.

Я с интересом несколько мгновений разглядывал блестящую в свете настольной лампы лысину, склоненную над столом.

– Здравствуйте, Станислав Мелентьевич, – произнес я.

– Здравствуйте, молодой человек, – лысина пришла в движение, открыв моем взгляду высокий морщинистый лоб, редкие брови, выпуклые блеклые глаза, нос картошкой и кривой, словно вечно усмехающийся рот. – Я вас не знаю… Вы новенький?

Без всякого приглашения я уселся в кресло, в котором частенько сиживал в первой своей жизни.

– Для вас – да, Станислав Мелентьевич, – сказал я, – но скоро, надеюсь, мы подружимся, и я даже стану для вас незаменимым человеком.

– Кто вы такой? – спросил он, стараясь сохранять спокойствие. – И зачем пришли?

– Я начинающий писатель, – сказал я.

– Если вы принесли рукопись, то с этим нужно обращаться в редакцию, – хмуро произнес маститый литератор. – Я лично не рассматриваю произведения начинающих авторов.

– Нет, я не принес рукописи, – ответил я. – Хотя у меня есть превосходный рассказ, но он предназначен не для вашего журнала.

– Ничего не понимаю… – пробормотал Мизин. – Тогда что вам от меня нужно?

– Мне нужна работа в редакции журнала или какого-нибудь книжного издательства.

– У вас что, нет работы?

– В Советском Союзе нет безработных, – съязвил я, – и у меня она есть, но я писатель – и хочу работать там, где буду ближе к литературному процессу.

– Кто же вам сообщил мой адрес?

– Я мог бы вам ответить на этот вопрос, но вы мне не поверите…

– Неужто – Теплушкин? – пробормотал хозяин квартиры. – Или – Климов?..

– Не гадайте, Станислав Мелентьевич, – сказал я. – Все равно не отгадаете. Да и не имеет это никакого отношения к делу…

Я говорил прямо и свободно, а в сочетании с моим скромным внешним видом выходило, что нагло. Мизин нахмурился, а мне того и надо было. Вечно усмехающиеся губы его сложились в гримаску угрозы.

– Я вот сейчас позвоню в отделение, и вам там объяснят, почему нельзя вторгаться в дом незнакомого вам человека.

– Я не вломился без спросу, Евдокия Семеновна сама открыла мне дверь.

– Вы знаете, как зовут мою домработницу? – удивился мой собеседник.

– Мне многое о вас известно, товарищ Мизин, – ответил я. – Достаточно много, чтобы у вас пропало желание вызывать милицию.

– Что же, например? – спросил тот с иронией, в которой отчетливо слышался испуг.

Я чуть подался к мэтру и посмотрел ему прямо в глаза, делая секундную паузу.

– Ну например, что вы незаконно храните у себя пистолет ТТ…

– Наградной! – подчеркнул он.

– Да, но наградили-то им не вас, – уточнил я. – Потому вы его никому и не показываете. Держите в тайнике… Сказать, где именно?

Мои слова произвели на хозяина квартиры ошеломляющее впечатление. Он вскочил, кинулся к двери своего кабинета, плотно затворил ее и повернулся ко мне.

– Откуда вам известно о пистолете? – спросил он шепотом.

– Из того же источника, который сообщил мне ваш домашний адрес, имя и отчество домработницы, а также – сколько у вас на самом деле было жен и многое другое…

– Но я же никому… никогда… – потрясенно бормотал он.

Я не стал долго ждать и напомнил о главном:

– Так что насчет работы, Станислав Мелентьевич?

– Хорошо… – обреченно кивнул он. – Я дам вам записку в наш отдел кадров. – Приходите в редакцию журнала устраиваться, как только уволитесь с нынешнего места работы.

– Благодарю.

– Не за что, – пробурчал тот. – Надеюсь, однако, что вы будете скромны и не станете сообщать посторонним о фактах, которые непостижимым образом стали вам известны.

– Конечно, Станислав Мелентьевич, – заверил его я. – Мне нет никакого резону ссориться с вами. Вы человек влиятельный в литературном мире… Мы можем оказаться полезны друг другу.

– Вы редкостный нахал, молодой человек, – с облегчением вздохнул собеседник, протягивая мне записку, которую он накарябал, не присаживаясь к столу.

Я поднялся, взял у него записку, дурашливо поклонился (почти на манер Фагота) и вышел в коридор. Там я сбросил тапки, натянул ботинки, взял пальто и шапку и вышел. Перед тем, как затворить за собой дверь, я оглянулся и увидел хозяина квартиры. Он стоял рядом с дверью своего кабинета и сверлил меня взглядом. Ни дать ни взять – упырь, упустивший жертву. Впрочем, судя по тому, что я о нем знаю, Мизин и есть упырь, путь которого к вершинам литературной славы и богатства пролегает через сломанные судьбы и зарубленные книги.

И тем не менее, я не собирался его за это осуждать. Во-первых, литература – искусство жестокое, слабаков не терпит. Во-вторых, литературный мир это тот еще серпентарий – не укусишь ты, укусят тебя, а в-третьих, все искупается талантом. А Станислав Мелентьевич талантлив, в отличие от очень многих своих коллег, причем не менее именитых. Его роман-эпопея «За Калужской заставой» и в XXI веке будет переиздаваться. И в учебники войдет. По нему даже сериал снимут. Жаль, нельзя об этом рассказать автору, он бы меня сразу своим замом сделал. Ничего, не будем торопить события. Главное, начало положено.

Я покинул дом в прекрасном настроении. Впереди у меня еще целый субботний день! И ведь я не где-нибудь, а в 1975 году! Мне выпал шанс, о котором мечтают многие, вновь побывать в прошлом, во временах своей молодости – ощутить, услышать, увидеть, почувствовать незабываемый вкус, мелодию, облик и аромат давно прошедшего времени. Никакие фильмы, фотографии, картины и книги не в состоянии передать его дух во всем многообразии! Кажется, что даже снег под подошвами хрустит сейчас по-другому, тем более, что никакой химии по улицам не разбрасывают. Так что всё может быть.

Как гостя из будущего, меня умиляли самые неожиданные вещи – манекены в лыжных костюмах в витринах магазинов, блеклые в солнечном свете неоновые трубки вывесок, растянутые над проезжей частью транспаранты «НАРОД И АРМИЯ ЕДИНЫ!», красные знамена на флагштоках, рекламные плакаты «ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ „АЭРОФЛОТА!“, „БУДЬ ТУРИСТОМ! ПУТЕШЕСТВУЙ ПО РОДНОЙ СТРАНЕ“, „ПЕРЕХОДИТЕ УЛИЦУ ТОЛЬКО ПРИ ЗЕЛЕНОМ СВЕТЕ!“»

По проезжей части катили «Москвичи», «Жигули», «Волги», вперемежку с «каблучками» марки «ИЖ», несмотря на зиму – встречались и мотоциклы «Урал» и «Днепр», реже – старенькие «Ковровцы». Среди легкового и двухколесного транспорта ползли грузовые «МАЗы», «КРАЗы», «ЗИЛы», автобусы Львовского и Ликинского автозаводов. Среди них важно двигались «Икарусы» с надписями «Интурист» на бортах. Изредка проскальзывали иномарки и роскошные лимузины «ЗИМ» или «Чайка».

Не менее интересно было наблюдать за прохожими. Большинство из них были одеты довольно скромно, преобладали темные тона, но женщины стремились разнообразить наряд яркими шарфиками, вязаными шапочками и варежками. Расклешенные брюки и длинные волосы носили граждане обоего пола, хотя зимой разница между полами все же была заметнее – парни носили куртки, а девушки предпочитали пальтишки или шубки. Самые отважные девчонки щеголяли в миниюбках, не желая скрывать красивые ножки даже в морозные дни.

Вдоволь налюбовавшись уличной сутолокой, я почувствовал, что замерз и проголодался. Заглянул в чебуречную. Мною двигали ностальгические воспоминания. И я, в общем, не разочаровался. Единственное, что я забыл – это маленькие хитрости, к которым прибегали завсегдатаи. Отстояв небольшую очередь, я взял три горячущих чебурека и стакан какао. Поозирался в поисках свободного места. Высокие круглые столики, за которыми можно было есть только стоя, оказались все заняты, но возле одного топталось всего два посетителя. И я направился к нему.

Два мужичка лет сорока с увлечением поглощали сочные чебуреки. Меня заинтересовал сам способ их поглощения. Завсегдатаи ели их не руками, а тремя ложками. Двумя каждый из них держал раскаленный чебурек, словно щипцами, видимо, для того, чтобы не обжечься и не испачкать маслянистым соком руки, а в третью ложку сцеживал бульон, который выливался из надкушенного чебурека, дабы немедленно отправить его в рот. Пока я думал над тем, последовать ли мне их примеру или нет, соседи по столику переглянулись, один из них наклонился ко мне и заговорщически проговорил:

– Ну чо, парень, хряпнешь?

– Чего? – прикинулся я дурачком. – Какао?

Мужички хохотнули, оценив юмор. Предложивший посмотрел по сторонам, вынул из кармана чекушку, второй – бумажный стаканчик, измятый от частого употребления. Обладатель чекушки быстро наполнил его наполовину и показал мне глазами, дескать, давай! Что ж, с морозца – можно. Я быстро вылил содержимое в себя, вернул стаканчик и впился зубами в чебурек. Хрустящая корочка его уже немного поостыла, но сок внутри был все еще горячим и обжег мне губы.

Тем временем мои собутыльники повторили тот же ритуал, после чего стаканчик и чекушка исчезли со столешницы. Глаза у мужиков заблестели. Похоже, они уже были «подготовленные», но считали, что будет неприлично догоняться без третьего. Видать, не совсем горькие пьяницы, если им все еще свойственно благородство. Догнавшись, соседи по столику принялись обсуждать последние футбольные новости. Мне стало скучно, я доел свои чебуреки, допил какао и откланялся.

Пятьдесят граммов водки да три сытных чебурека сделали свое дело. На улице стало уже не так зябко. Я отправился дальше, и рассеянный взгляд мой наткнулся на вывеску «КНИЖНЫЙ МАГАЗИН № 100». Разумеется, я не мог туда не зайти. Едва я пересек порог, как сразу же погрузился в любимую с детства атмосферу. Полвека спустя на входе будут установлены рамки металлодетекторов и станут торчать охранники в пиджаках, сейчас же люди входили и выходили свободно, а вот к книгам непосредственного доступа у покупателей не было.

Народ толпился у прилавков, высматривал книги, что стояли на полках, за спинами продавцов, прося их показать тот или иной том. Я прошелся по магазину, который занимал весь первый этаж большого, многоэтажного дома, разглядывая корешки. На полках было много общественно-политической литературы. Собрания сочинений Ленина, материалы минувшего съезда КПСС, сборники речей товарищей Брежнева, Суслова, Алиева и других видных лиц государства. Покупателей напротив этих полок оказалось немного.

Чуть более оживленно было у прилавков, за которыми высились, спрятанные под стекло, полки с подписными изданиями. Продавцы вручали томики Жюля Верна, Александра Дюма, Жорж Санд, Герберта Уэллса, Чарльза Дикккенса, Роберта Стивенсона, Александра Грина, Алексея Толстого, Александра Куприна и других популярных писателей лишь счастливым обладателям открыток с приглашением выкупить очередной том. Здесь мне точно делать было нечего, и я двинулся дальше, к полкам с современной советской литературой.

И вот тут меня поджидал сюрприз. Сердце мое на секунду замерло, а затем заколотилось быстрее.

Глава 6

Я совсем забыл о первой своей книжке стихов. Она ведь была совсем тоненькая – брошюрка из серии «Библиотека молодого поэта». И называлась простенько: «Весенние голоса». Приятное трепетное чувство охватило меня, будто я впервые опубликовался в печати. Хотя за спиной – сотни тысяч проданных экземпляров, но ничто всё-таки так не радует, как первая книжка.

Подобно другим изданиям начинающих литераторов, эта не стояла на полках, а была выложена на открытом лотке. Стоила она двадцать копеек – даже если украдут такую, магазин немного потеряет, но штука в том, что никто и не крадет. Кому нужна книжонка начинающего поэта Краснова? Правильно! Самому поэту Краснову!

Воровать я не стал, а, потратив два рубля, купил десять штук. Соседям подарю по экземплярчику – в первый раз я просто не догадался этого сделать, Ангелине, Олежке, Лиде… Вот уже пять штук и разойдется. Не тщеславия ради, а для налаживания коммуникаций. Пяток приберегу на будущее. Правда, после всех трат у меня осталось меньше восьми рублей, но ничего, до получки как-нибудь протяну. Накуплю суповых пакетиков, сырков плавленных, десятка два яиц – пропитаюсь. Да и Марианна Максимовна не даст пропасть с голоду.

Распихав книжки по карманам, я покинул магазин. Солнце провалилось за городские крыши. Алые знамена раннего зимнего заката развернулись на горизонте. Синие тени пересекли улицу. Неоновые трубки вывесок налились светом. Даже обыкновенное слово «ГАСТРОНОМ» на фасаде одноименного магазина выглядело чем-то космическим, тем более, что заглавная буква то загоралась, то гасла. Под это мигание я и направился к троллейбусной остановке. Мне захотелось домой.

До дома я добрался уже по темноте. В нашем квартале фонари были редкостью, и я несколько раз поскользнулся на припорошенных снегом наледях. К счастью, обошлось без падений. Квартира встретила меня привычными звуками и запахами. Телепнев, видимо, смотрел по телевизору «В мире животных» – в коридор долетали фрагменты знаменитой мелодии Поля Мориа, а Юрьева жарила что-то мясное. Пахло так вкусно, что у меня невольно слюнки потекли. От дневных чебуреков в моем желудке остались одни лишь воспоминания.

Я снял верхнюю одежду, выгреб из карманов экземпляры сборника, шмыгнул в свою комнату, зажег свет. Быстренько изобразил на титульнике одного из них дарственную надпись «ДОРОГОЙ МАРИАННЕ МАКСИМОВНЕ ОТ АВТОРА, С НАИЛУЧШИМИ ПОЖЕЛАНИЯМИ!». Ну и подпись. Теперь можно было идти вручать. Я пригладил непокорные рыжие вихры и направился на кухню, тем более, что ноги сами меня несли туда.

– Добрый вечер, Марианна Максимовна! – поздоровался я, стараясь не смотреть в сторону сковородки. – Вот, хочу подарить вам…

– А что это? – не по возрасту подслеповато щурясь, осведомилась она.

– Да вот, в книжном сегодня выбросили, – небрежно сообщил я. – Мои стихи…

– О, это очень мило с вашей стороны… – откликнулась соседка. – Только пока я не могу взять у вас книжку, у меня руки в панировке… Отнесите, пожалуйста, в мою комнату, положите на этажерку, на досуге почитаю…

М-да, фокус не удался. Котлеты отдельно, а стихи отдельно. Я повернулся, чтобы покинуть кухню, но Марианна Максимовна меня окликнула.

– А после, помыв руки, возвращайтесь-ка на кухню, Тёма!

– Всенепременно! – ответил я.

Было немного неловко входить в комнату одинокой женщины, тем более, что я не помню, бывал ли в обиталище Юрьевой прежде. Тем не менее, я старался особенно не разглядывать ее вещи. Этажерка с книгами стояла возле двери, так что я сунул свою книженцию на верхнюю полку и ретировался. Вымыв руки в ванной, вернулся на кухню. Там уже все было накрыто. На моем столике красовался замечательный для здоровенного оголодавшего парня натюрморт. Тарелка с картофельным пюре и двумя котлетами, а также блюдце с нарезанным кружочками соленым огурчиком.

Покуда я уминал все это, соседка расспрашивала меня о том, как прошел мой день. Я рассказал, что встретил армейского друга, потом – гулял по городу. Про посещение Мизина, разумеется, умолчал. Юрьева в ответ пожаловалась, что завтра, в праздник, она работает. В театре показывают пьесу Шатрова «Большевики». Актеров в спектакле занято много, и каждого надо одеть. Причем все должно быть выглажено, вычищено и зашито. Носки, обувь, рубашки, брюки, пиджаки, галстуки, гимнастерки. При этом надо учесть не только размеры, но и капризы. В общем – работы прорва.

Я кивал сочувственно, но думал о своем. Завтра заскочу к Олежке, погуляю, закручу с «хорошей девочкой» Лидой флирт, лёгкий или как пойдёт, узнаю, насколько и чем именно она хороша. А в понедельник сразу же напишу заявление об уходе с завода. Правда, сразу меня не отпустят, и мне придется либо два месяца отрабатывать, либо добиваться досрочного расторжения трудового договора путем нарушения трудовой дисциплины. Впрочем, как молодого специалиста, меня не позволит уволить ни профком, ни комитет комсомола даже по отрицательным мотивам. На поруки возьмут. Надо сказать, про это я как-то подзабыл.

Да-а, засада… То-то Мизин так легко нацарапал эту цидульку… Решил отделаться от молодого нахала, опираясь на трудовое законодательство СССР? Нихрена у него не выйдет. Я молодой нахал только снаружи, а по факту – калач тертый. И если потребуется, горло перегрызу даже этой акуле. Для меня это вопрос выживания, а он уже главные свои книги давно написал, и сейчас только занимает печатные площади, не давая пробиваться молодым талантам.

Доев угощение и вымыв посуду, я искренне поблагодарил соседку и отправился к себе. Время было еще детское. Успею записать хотя бы еще один рассказик из цикла «Откровенные сказки». Какой у меня следующий?.. Я сел за стол, взял чистый лист бумаги и вывел на нем: «ВОДОПРОВОДНЫЙ ЦАРЬ, ИЛИ В НОЧЬ С ПОНЕДЕЛЬНИКА НА СУББОТУ»… По сюжету это была самая настоящая сказка, но густо замешанная на сатире, бичующей недостатки в работе жилищно-коммунальных служб.

Водяной в этой сказке заведовал водопроводом, Баба-Яга – работала главбухом в ЖЭКе, которым командовал Кощей. Иванушка-Дурачок пытался добиться ремонта дворового клуба, который регулярно заливало водой из лопнувших труб. Клубом руководила Василиса Премудрая, которую Водопроводный царь превратил в лягушку, ибо хотел, чтобы она вышла за него замуж. Баба-Яга этому всячески потворствовала. Препятствуя попыткам Иванушки спасти невесту, злая ведьма применяла финансовые заклинания из своих колдовских гроссбухов.

Кощей же, будучи административно-бессмертным, не только закрывал глаза на безнравственные поступки своих подчиненных, но и поощрял их к этому. Иванушка, благодаря волшебным домашним животным, узнал тайну Кощеевой смерти. Административная смерть Кощея крылась в Несгораемом Шкафу, среди липовых нарядов, подчищенных ведомостей и прочей бумажной нежити. Проникнуть в этот Шкаф можно только с ведома добрых молодцев из ОБХСС, и только – в ночь с понедельника на субботу. В общем, забавная история получилась.

Теперь у меня было уже две «откровенных сказки». Маловато для громкого литературного старта, но неплохо для начала. Все равно завтра я не стану известен, как Самуил Маршак. Хошь не хошь, а в роли начинающего некоторое время побыть придется. У меня есть, по крайней мере, одно преимущество перед коллегами. Их всех советская власть научила пренебрегать успехом у «невзыскательной публики», то есть – у обыкновенного человека, вот они и лезут из кожи вон, дабы понравиться не людям, а начальству, которому на литературу плевать. Я же теперь знаю, что единственный судья писателя – это читатель. А не критики и коллеги-литераторы.

Закончив работу, я с чистой совестью лег спать. Пробуждение мое было легким. Я уже не боялся, что снова окажусь в будущем, где меня ждет только одинокая старость и скорая смерть. Встав не слишком рано, я принял душ, позавтракал, опять же благодаря заботам Марианны Максимовны, которая оставила на столе записку, а в холодильнике – миску с пюре и котлетами. Когда на кухне появился Савелий Викторович, мы поздравили друг дружку с Днем Советской Армии и Военно-Морского флота.

Телепнев тоже в свое время отслужил. И теперь, ради праздничка, угостил меня наливочкой собственного приготовления. Мы опрокинули по рюмочке, поговорили за службу. Помянули отцов и дедов, сражавшихся в Великую Отечественную. Потом оба заторопились по делам. Судя по приподнятому – и не только наливочкой – настроению, Савелий Викторович собирался на свидание, и отнюдь не с друзьями. Бедная вдова… Я, впрочем, тоже рассчитывал, что меня ждет столь же приятное времяпровождение.

Натянув чистую сорочку, пиджак, брюки, пальто, наспех начистив ботинки, я покинул квартиру. Не торопясь, спустился по плавно закругляющимся пролетам мраморной лестницы, вышел на улицу – и нос к носу столкнулся с… Ангелиной! Вот те раз! Я посмотрел на ее счастливо сияющие, подведённые глаза, накрашенные помадой губы, кокетливо выглядывающие из-под цигейковой шубки коленки, обтянутые слишком тонким для зимней погоды шелком чулок, и понял, что она не мимо проходила, а направлялась именно ко мне.

– Привет, Тёма! – прощебетала она. – С праздником тебя!

– Привет! – буркнул я. – Спасибо… Ты куда?

– К тебе! – не стала юлить заводская медсестра.

– А меня в гости пригласили…

– Да?.. – сияние ее глаз сразу потускнело. – Я не знала…

Черт! Ну вот что мне с ней делать? Отправить домой, не солоно хлебавши?.. Пригласить к себе?! Взять с собой? Нет, это не подйдёт. А как же – Лида?.. А с другой стороны, я ей ничего не обещал – во всяком случае, надеюсь на это – так что пусть едет на свой страх и риск.

– Поехали со мною, – предложил я.

– А удобно? – с надеждой и одновременно с тревогой спросила Ангелина.

– Конечно! – не слишком искренне откликнулся я. – Меня армейский дружок пригласил… Там один молодняк будет.

– Хорошо, я согласна! – откликнулась Дорохова и даже подпрыгнула от радости, тут же подхватывая меня под локоть.

Пока мы шли к остановке, я угрюмо думал о том, что придется махнуть рукой на экономию. Один к Олегу я еще мог бы явиться с пустыми руками, но с дамой – ни-ни… Надо хотя бы пару пузырей водки взять… Это съест львиную долю моего бюджета, но, по крайней мере, честь моя задета не будет… Ладно, на крайняк, у кого-нибудь на заводе перехвачу червонец до получки… Или – у Савелия Викторовича. В первой моей жизни он давал взаймы охотно…

Судя по адресу, Литвинов жил на другом конце города. Не помню, бывал ли я у него прежде? Мы с ним как-то быстро потеряли друг друга из виду тогда, в семидесятых годах версии один-ноль. Однако не исключено, что в этой новой реальности все сложится по-другому. Выйдя из троллейбуса, мы с Ангелиной спустились в метро. А через сорок минут поднялись на поверхность и еще с четверть часа толкались в битком набитом автобусе. Хорошо, что возле дома, где жил Олег, был продуктовый, и я выполнил свое намерение, купив две бутылки «Московской».