Ной бесплатное чтение

Глава первая. 1941 год, Рафаил.

Гитлер утвердил план «Окончательного решения еврейского вопроса» в начале лета 1941 года.

Из речи рейхсфюрера СС Гиммлера на совещании группенфюреров СС, рейхсляйтеров и гауляйтеров: «Я хочу поговорить здесь с вами со всей откровенностью об очень серьезном деле. Между собой мы будем говорить совершенно откровенно, но публично никогда не будем упоминать об этом. Я сейчас имею в виду «эвакуацию евреев» – истребление еврейского народа. Еврейский народ будет искоренен, говорит каждый член нашей партии. И это вполне понятно, ибо записано в нашей программе. Искоренение евреев, истребление их – мы делаем это. Большинство из вас знает, что такое 100 трупов, лежащих рядом, или 500, или 1000 лежащих трупов. В этом кругу я могу сказать прямо: хорошо, что у нас хватает суровости уничтожать евреев в наших владениях. Еврейский вопрос в оккупированных нами странах будет решен путем полного изведения евреев. У нас есть моральное право и обязанность перед нашим народом убить этот народ. Останутся только те евреи, которым удастся найти укрытие. Это славная страница нашей истории».

«А ленинградская Лиговка, где я родился и жил, пахнет конфетами… Нет, не просто какими-то там подушечками в обсыпке, а хорошей карамелью. Смешно, правда? А для меня чувство дома возникает всякий раз, когда этот аромат начинает щекотать ноздри. Не знаю, что бы я отдал за то, чтобы идти сейчас вместе с женой и сыном по родной улице, вдыхая привычный запах. Здесь же ничем не пахнет. Нет, скорее пахнет – это запах ужаса, который, словно сорокаградусный мороз, сковал всех захваченных евреев, идущих в колонне вместе со мной по наполненным немецкими солдатами и вывесками улицам Мозыря. Идиотизм какой-то! Я, взрослый мужчина, иду в неизвестность вместе со своей семьёй. Нет, не так. Позволяю вести себя и их, покорно семеню под прицелами автоматчиков. Предположим, я сейчас кинусь на одного из них. Может быть, я убегу, а может быть, погибну. А толку-то что? Разве я смогу спасти Аню и маленького Моисея? Нет, я должен идти и думать, думать, думать, как мне спасти семью. Я сильный человек, я не боюсь ничего, кроме… Я это даже говорить не буду. Мося, ты ещё такой маленький, вцепился в меня, словно веришь, что я смогу уберечь тебя от беды! И я должен, я просто обязан что-то сделать! Давай, Рафа, думай! Ты сможешь! Не зря же люди верили в тебя! А некоторые считали доктором-волшебником! Да, хоть одна нога у меня немного коротковата, но успевал я всегда, когда моя помощь кому-то требовалась. И вот теперь… Нет, не жалей себя! Не смей, Рафа! Сейчас не до тебя. Взгляни вокруг – нет ли знакомых. Вон, сколько местных, несмотря на запрет, стоит вдоль улицы. Хорошие люди, только вот лица у них нехорошие: запуганные и скорбные. Человек, как животное, чует приближение смерти. Никто им ничего не сообщал, а словно духом чуют. Попрощаться вышли…»

– Ванечка, сынок! – какая-то заполошная тётка влетела прямо к Рафаилу под ноги, протягивая руки к двулетнему Моисею. – Ты куда это убежал от меня?! Видишь, чужие люди взяли и несут тебя!

– Стоять!!! – взвизгнул полицейский. – Куды прёшь?! – и передёрнул затвор.

– Так это ж у него сын мой, дядя! – крикнула женщина в ответ, на мгновение взглянув в глаза Рафаилу, и он всё понял. – Я ж его с утра ищу! А вот он куда ускакал. Вот уж я тебе дома задам! – она деланно погрозила Моисею кулаком, от чего он почему-то не напугался, а только вытаращил на неё глазёнки. – Ну, на тебе, дядя, за беспокойство, – в её руках мгновенно материализовалась откуда-то четверть чистейшего, как слеза, самогона, которую она сунула полицаю. – Как знала, с собой прихватила, – это уже она сказала отцу Монечки. – Давай, сынок, иди ко мне, – женщина быстро, боясь, что её остановят, забрала ребенка.

– Молчи, мать! – одними губами приказал Рафаил жене. – Его спасают!

– Картинку-то возьмите, он с ней пришёл! – сунул он ей в карман единственное удостоверение личности, которое было у него при себе, – открытку с адресом тётки Моисея – может, найдут!

– Пошла, пошла отсель, Зинка! – меж тем рявкал полицейский, выпихивая женщину из колонны, хотя благодаря ценному приобретению спиртосодержащей жидкости его голос заметно помягчел. – Вали отседа, покуда я тебя в жидовки не зачислил, мать твою!

«Зина, Зинаида… – повторил Рафаил про себя, – значит, это её имя мне теперь надлежит с благодарностью помнить. Хотя, увы, боюсь, помнить-то его мне осталось недолго. Неужели это всё?! Вот сейчас я перестану видеть небо, Аню, и моя жизнь, мои планы на будущее, вообще всё прекратится! Но это же невозможно! Я, мыслящее существо, упаду на землю, подобно листу, и превращусь в тлен, а вместе со мной превратятся в тлен мои мысли и мои чувства! Эх, жаль, никто так и не научил меня верить в Бога. Может, это помогло бы мне в последнюю минуту. А вообще, есть ли он, Бог? Не знаю, но вот-вот узнаю». Горькая усмешка скривила его рот.

– Чему ты смеёшься? – Аня вопросительно вглядывалась в лицо мужа. – Они сейчас убьют нас!

– Нет, не убьют! – «Давай, мужик, постарайся придать своему голосу как можно больше твёрдости», – велел себе Рафаил. – Неужели ты в это веришь? Всё будет хорошо.

– Рафа, – горько вздохнула жена, – зачем ты меня обманываешь? Я же не глупенькая девочка: нас убьют. Убьют вот прямо немедля! А потом закопают. И всё. Всё!

«Нет, не для того я был рождён на свет, чтобы, подобно тупому животному, сопровождать свою жену на расстрел!» – протестовало в нем его мужское начало.

– Анечка! – предательская дрожь всё же проскользнула в голосе Рафаила, но тут же исчезла, подобно ненароком набежавшей слезе. – Ты не умрёшь! Ты веришь мне?

– Рафочка, что же ты сделаешь? – робкая надежда в голосе жены придала ему силы. – Ты же ничего не сможешь сделать!

«Смогу! Да, я смогу! Недаром мной так гордились родители! – он расправил плечи и с заботливой нежностью посмотрел на жену. – Моя голова работает, мой дух не сломлен! Я смогу хотя бы ценой своей жизни спасти свою любовь!»

– Смогу! – повторил он вслух. – Ты только слушайся меня, хорошо?

– Хорошо, – глаза Ани, ещё мгновение назад совсем потухшие, наполнились жизнью.

– Слушайся меня, и всё будет хорошо, ты не умрёшь!

– А ты? – вдруг спросила она. – Я не хочу одна!

– Ты хочешь! – отрезал Рафаил.

«Никогда я с ней так не разговаривал. Ну, пусть хоть напоследок почувствует рядом мужа-тирана». Он снова горько усмехнулся.

– Ты опять смеёшься! – удивилась жена. Её голос теперь окреп, и она смотрела на мужа с надеждой.

«Я всё сделаю правильно», – приободрил он себя.

– Да, я забыл тебе сказать…

– Что? Не выключил свет в квартире? – улыбнулась Аня.

«Молодец, девочка! Хорошо держится», – в этот момент Рафаил особенно гордился своей женой.

– Я забыл сказать, как сильно тебя люблю. Тебя и нашего Моню.

– Это правда? – неуверенно, словно гимназистка, переспросила она. – Ты никогда мне этого не говорил вот так, прямо.

– Надо же когда-нибудь начинать! – он обнял ее за плечи. – Ты просто обязана это знать. Спасибо тебе за то счастье, которое я обрёл с тобой. И прости меня за то, которое ты, возможно, со мной недополучила.

– Неправда, Рафа, я очень и очень счастлива. Я всегда была счастлива с тобой, потому что…

– Ну, говори, говори, врунья!

– Потому что я тебя всегда любила…

– Ишь, целуются, голубки! – грубый голос полицая заставил их вздрогнуть и оторваться друг от друга. Как будто грязный сапог наступил на что-то хрупкое и раздавил его. – А ну, становись! Щас полетите! Мать вашу.

Их привели к грязному рву на краю города.

«Что же наша судьба поскупилась на отдельные могилы для нас?» – печально подумал Рафаил, а вслух зашептал:

– Анечка, слушай внимательно. Времени мало. Надо говорить быстро и внятно. Подойди ко мне близко-близко. Падать будем вместе до автоматных очередей. Я скажу, в какой момент. Потом, когда всё закончится, выберемся наверх. Ты поняла меня?

– Да, любимый.

– Ничего не бойся. Ты со мной.

– Становись! Уроды, жидовские морды, мать вашу раз так! – раздались с разных сторон резкие окрики на немецком и русском языках.

«Странно, что всё это делают люди, – пульсировала в голове Рафаила недоуменная мысль. – Вон у того немца, что стоит напротив, абсолютно спокойный вид, словно он не убивать меня пришёл, а так, выполнять какую-то работу. Причина его хладнокровности, пожалуй, есть – психическое отклонение. Что, Рафа, опять в тебе врач заговорил? Его нос, словно приклеенный, так неправдоподобно велик и загнут, что… Вот они уже встали в ряд, передёрнули затворы, прицелились».

– Аня, прыгай! Прыгай! – «Что же она замерла!» – он навалился на нее спиной, и они вместе опрокинулись в зияющую яму.

«Мне повезло, и я успел до выстрелов закрыть её собой! – удовлетворенно подумал Рафаил. – Только что же так больно толкнуло меня в грудь? И почему-то рубашка сильно мокрая! В крови… Моей!»

– Рафа, ты как? Жив? – послышался откуда-то издалека, словно из другого мира, обеспокоенный голос жены.

– Я люблю тебя! Лю… – прошелестели его непослушные губы.

Из протокола послевоенного допроса бывшего начальника полиции по Мозырскому оккупационному району Белоруссии бригаденфюрера СС Грефа: «Я думаю, что число расстрелянных в моем подчинении евреев было около шести тысяч человек, несмотря на то, что сначала я показал, что там было всего две тысячи».

Глава вторая. Михаил.

Опять соседская корова захромала. Ну, что ты будешь с ней делать! Сколько говорил Нюрке, хозяйке её: почини хлев! На дырявом полу опять подвернула копыто ее Бурёнка! Болеет, как человек, даже постанывает! Снова мазь втирать предстоит, повязку накладывать, а что толку?! Животину любить надо, ухаживать, как за несмышленым младенцем. Недаром добрая хозяйка сама не доест порой, а коровушку, кормилицу свою, накормит. А эта! Сама человек никакой, в голове одни гулянки. А животина безвинная страдает.

– Что, милая, – Михаил погладил болящую по костлявой спине, – не любит тебя Нюрка?

«Ох, не любит», – так печально сказала корова одними глазами, что у сельского ветеринара захолонуло сердце, и он, словно лаская, стал мягкими круговыми движениями втирать в больное копыто своё снадобье.

– Ишь ты, словно бабу голубишь! – визгливый голос морозным сквозняком ворвался в этот, полный молчаливого взаимопонимания, тёплый мир человека и животного. – Жениться тебе, Мишка, надо! – самодовольно провозгласила Нюрка, а это была именно она, и громко захрустела огурцом. – А то всю жизнь, вишь, бобылём живёшь. Корова тебе заместо женки стала.

Последняя мысль показалась ей на редкость оригинальной, и она заржала во все горло.

– Шла бы ты, Нюра, по своим делам. Не видишь, лечу твою животину, – попробовал отделаться от нее Михаил.

– А я чё, мешаю тебе? – в насмешливый голос бабы вкралась обида. – Может ты, это, с ней того, а?

– Уйди по-хорошему, – Михаил прямо посмотрел ей в глаза, отчего женщина враз перестала чувствовать себя хозяйкой положения и зябко поёжилась.

– Ну, чего, чего, не серчай! Это ж я так, я ж по-доброму! – продолжала она ещё что-то лепетать, пятясь задом из хлева. – Вот знахарь чёртов! – тётка в сердцах выдохнула, лишь только очутилась на улице. – Ведь и порешить может. И как это мать с ним уживается?! С ведьмаком шестипалым?

Права была вредная баба, и на самом деле у Михаила было по шесть пальцев на каждой руке. Хотя это само по себе не могло быть причиной для уважительно-опасливого отношения к нему односельчан. Тёмные курчавые волосы, нос с небольшой горбинкой, не по-здешнему пронзительные чёрные глаза влекли и одновременно отталкивали окружающих. Да и профессию ветеринара он себе выбрал как будто специально, чтобы у сельских жителей всякие там разные глупые мысли о его связи с нечистой силой в головах бродили. Лишь одно спасало Михаила от открытого недоброжелательства: лечить животных он действительно умел хорошо. Много Божьих тварей, начиная бездомными псами и кончая соседской кошкой, хранили глубоко в своих тварных душах молчаливую благодарность сельскому доктору Айболиту. Несомненно, это качество могло бы снискать ветеринару всеобщую любовь, если бы не другая его особенность.

Михаил жил крайне уединённо вдвоём с матерью. Спиртным, подобно местным мужикам, не баловался, до женского полу сильно охоч не был. Была, правда, у него в молодости жена, только её уж и след простыл. Что там у них произошло, никто толком не знал. Досужие языки болтали, что появился у Галки, так звали бывшую жену ветеринара, хахаль в городе. Она к нему и сбежала. Расставшись с ней, Михаил не женился и, не имея детей, целиком посвятил себя работе и старушке-матери, которая, овдовев, надеяться в старости могла только на сына.

Жили они тихо, справно. Дом их был под стать хозяевам: умело сложенная, ладная изба-пятистенка с укором взирала на соседские хаты, чьи ленивые хозяева не заботились ни о дырявых крышах, ни о покосившихся заборах. Казалось бы, смотреть людям на них, своих рачительных соседей, да пример брать, только не так у них душа устроена. Раз с бабами не гуляет, пьяным по канавам не валяется, работу свою честно выполняет, значит, что-то неладное с этим человеком происходит. Может, враг он какой, шпион засланный или ещё чего похуже – ведьмак!

Каждое время своих врагов рисует, а каждое правительство свою манию имеет. И если раньше сидеть бы Михаилу в сталинских лагерях, но так как власть уже отказалась от людоедских способов борьбы за свое утверждение, то по этой причине, а скорее, из-за полной своей бездуховности, народ наш усвоил новую угрозу – нечистой силы, которая, к слову сказать, как противник, во сто крат удобнее классовых врагов, поскольку никакой логики для ее признания или опровержения вовсе не требуется. Публика с упоением уверовала во всевозможных ясновидящих, чумаков, привороты, отвороты. Но поскольку сплетням и слухам в селе особенно-то разгуляться негде – все на виду, то сельский ветеринар Михаил был негласно избран на почётную вакантную должность местного ведьмака. И хоть Зинаида Васильевна, его мать, несчётное количество раз пыталась разубедить соседок в их глупых наговорах, всё бесполезно. Что бы Мишка ни сделал, как бы ни поступил, сарафанное радио всё истолковывало по-своему. Во всех его поступках какую-то сверхъестественную способность углядывало. Одно хорошо: односельчане, по большому счёту, народ был мирный, доброжелательный. Пошепчутся, пошепчутся в своё удовольствие, а словом или делом, не дай Бог, забижать не станут. Если, конечно, повода для этого достаточного не будет. А повода Михаил и не давал. И давать не мог. Беспрекословно шёл на помощь туда, куда его звали, на деньги не жаден был, когда хозяевам заболевшего животного платить было нечем, помогал бесплатно.

Сам ветеринар, казалось бы, разговоров о себе и не замечал. Все домыслы и догадки, подобно дождевой воде с лоснящегося крупа лошади, стекали с него, не оставляя никакого следа. Ни опровергать, ни, тем более, подтверждать их он не торопился. Тем более, что сам в самой глубине души частично даже оправдывал подобное отношение. Не смея порой самому себе признаться в необыкновенности своих ощущений, он, как ни странно, чувствовал себя этаким изгоем, ничуть не похожим на других людей. Его состояние было сходным с тем, какое испытывает человек, давно подозревающий о наличии у себя какого-то страшного заболевания, но не смеет открыто взглянуть правде в глаза и адекватно оценить все имеющиеся у него симптомы. Бывает, больной подспудно догадывается о чём-то, происходящем внутри него, и боится дать название своей болезни, страшась оттолкнуть от себя этим диагнозом своих близких.

Нечто подобное Михаил испытывал с самого раннего детства, сколько себя помнил. Хотя в те юные годы это его нисколько не удивляло, а казалось обыденным и даже естественным. Только чуть позже, во время взросления, он смог оценить всю необычность, а порой и опасность таких способностей. На свою беду маленький Михаил, общаясь с людьми, мог видеть не только их лица – добрые или злые, или одежду, хорошую и не очень. Мальчик был способен различать и небольшое свечение, исходящее от каждого, вступающего с ним в контакт человека. Поначалу это его невероятно забавляло. Как оказалось, у людей окраска этого свечения была далеко не одинаковая. Вот, например, у мамы Зины оно было коричневым с розоватым. Их соседка, пожилая тётя Наташа, поражала его изумрудным сиянием, подобно свежевымытой лягухе. Жаль только, мама Зина любоваться этой зеленью не позволяла. Говорила: «Не ходи до неё, шибко злая она!» А вот сельская докторша из местного медпункта, Клавдия Степановна, та, наоборот, оранжевела, как клумба ноготков у них в палисаднике. Самое забавное для Михаила было то, что этот её оранжевый свет делался ещё ярче, лишь только начинала она какую-нибудь приболевшую бабку обихаживать. Ну, прямо хоть печку от неё растапливай! Словно в противовес своей жене, ее муж, сельский учитель, а заодно и директор местной школы в одном лице, Василий Терентьевич, светился подобно летнему вечернему небу – тёмно-синей краской. Этим цветом маленькому Михаилу удалось вдоволь насладиться во время уроков, когда он, затаив дыхание, слушал о подвигах древних греков и римлян, об открытии новых земель и о великих свершениях своих предков. Этот яркий цветной мир казался мальчику уютным и радостным, в нём было привычно и тепло жить, словно на лугу, расцвеченном полевыми цветами. Однако взрослея, он начал понимать, что эта человеческая радуга доступна для обозрения только ему одному. И более того, узнавание других людей о том, что он может ее видеть, опасно.

Когда Михаил был еще подростком, случались у них в селе регулярные кражи из местного сельпо. Нельзя сказать, чтобы воровали по-крупному, но водка и продукты исчезали с завидной регулярностью. Продавщица аж извелась вся. Её же первой во всём подозревать начали. Говорили: «Ворует сама, а на неизвестных воров кивает!» С себя, мол, ответственность снять хочет. Самое обидное для Валентины (так продавщицу звали) было то, что все в это верили. И даже меж собой посмеивались: «Опять у Вальки воры к ней в дом закуску с выпивкой унесли!» А больше всего несчастную бабу обличал местный тракторист Петька. Как новая беда случится, так он громче всех орал у магазина:

– Да ты лучше у себя в подпол залезь! Небось, недостачу и обнаружишь!

Вот во время одной из таких разборок и случилось Михаилу оказаться поблизости. С утра как раз у сельпо очередь перед открытием выстроилась, ждала, когда двери отопрут. А тут Валентина в очередной раз в слезах выскакивает и только руками бессильно разводит: опять, мол, обокрали! Что делать? Ратуйте, люди добрые!

Люди добрые привычно неодобрительно загудели. А Петька тоже привычно обвинительную речь приготовился вещать. Как вдруг он натолкнулся на острый взгляд Михаила. Мальчик и сам поначалу не понял, почему так привлёк его этот человек. Просто вокруг его чела никакого цвета не стояло, а только темень кромешная, словно туман, макушку окутывала.

– А ведь это ты, Пётр! – тихо произнёс мальчик, и его слова, хоть и сказанные в полголоса, были услышаны всеми. – Ты водку воруешь!

– Ах ты, гад! – диким зверем заревел Петька и, размахавшись кулачищами, ринулся к мальчику. – Да я тебя, зверёныша!

Хорошо, что бабы повисли у него на руках. Иначе не избежать бы парнишке сломанного носа или чего похуже.

Валентина потом уже, когда магазинного воришку полностью изобличили (у Петьки тогда дома часть украденного милиционер обнаружил) ходила к маме Зине с подарками, Мишку благодарила. Да только Михаилу это блестящее раскрытие преступления радости не принесло. Сторониться его стали односельчане. Да и мать родная с какой-то опасливой нежностью на него поглядывать стала. Словно знала что-то, догадывалась, да сказать никак не осмеливалась.

«Молчать мне надо, о чём вижу. Не высовываться», – крепко тогда решил мальчик для себя. Да только чувство его, непонятное ему самому, другого было мнения и по-прежнему озорно расцвечивало людской мир в разные краски, внушая своему обладателю, вместо прежней радости узнавания, страх и грусть.

Глава третья. 1941 год, Анна.

Небо раскачалось и обрушилось. «Всё кончено», – решила она, как только автоматные очереди перечертили ее жизнь крест-накрест.

Муж, любимый Рафа, дарованный самим провидением, спас её, прикрыв в последнюю минуту собой, и теперь лежал рядом мёртвой тяжелой глыбой, словно и не было никогда его нежных глаз и тёплых губ.

«Ничего не осталось, Рафа! Зачем ты меня спас? Я не хочу жить без тебя. Мне не нужна эта жизнь. Да мне и не вылезти из этой отвесной могилы. Кругом смерть и темнота» – безмолвно стенала Анна, оглядываясь на неподвижные страшные трупы возле себя.

Женщина немного пошевелилась, с трудом сняв с груди окоченевшую руку погибшего мужа. Он, казалось, и после смерти продолжал охранять и защищать её. Дышать стало немного легче. Но от этого звериная тоска ничуть не унималась.

– Я никуда отсюда не уйду, любимый! – нежно прошептала она, обращаясь к уже остывшему телу. – Ты не бойся, я буду здесь охранять твой сон. А потом засну рядом с тобой. Ты только не бойся, – снова и снова зачем-то повторяла она, гладя тело, бывшее недавно таким дорогим. – Я тоже скоро уйду к тебе, Рафочка. Ты только потерпи там немножко без меня. Мы снова будем вместе, и никто уже не сможет нас разлучить!»

Последние слова Анна не произнесла, а выдохнула со стоном, отрешившись от всего, словно позабыв, что лежит во рву на мертвых людских телах, лишь слегка припорошённых землёй в ожидании нового расстрела, новых убитых…

– Тётенька! – чей-то шёпот заставил Анну вернуться к действительности. – Тётенька, ты живая? – детский голос, настойчиво прорывавшийся в этот мир смерти, заставил Анну очнуться.

– Да, – словно сомневаясь, что ещё может говорить, сказала она.

– Тётенька, не умирай, мне страшно! – в словах дитя сквозило такое отчаянье, что женщина, повинуясь древнему, как мир, материнскому инстинкту, силой вырвала себя из лап костлявой и, приподняв голову, попыталась разглядеть говорившего с ней ребенка.

Прямо перед собой она увидела чумазую мордашку стоящей на четвереньках девочки лет восьми. Дитя находилось совсем неподалёку от неё, и, похоже, не было ранено. Видимо мать этой крохи в последний миг спасла ее точно так же, как спас Анну ее Рафа.

– Тётенька! – девочка подползла совсем близко. – Мне страшно! Мама лежит и не шевелится. Мы, что, теперь тоже умрём?

– Нет, – твёрдо сказала Анна. – Назло им, гадам! Как тебя зовут?

– Меня Саррочка зовут, – пролепетала девочка и прижалась к ней своим хрупким, как у воробышка, тельцем.

– Ты слышишь, тут ходит кто-нибудь? – спросила она у девочки, тревожно вслушиваясь в колкий осенний воздух.

– Не, тётенька, они все ушли, – прошептал ребёнок, ещё плотнее придвигаясь к Анне, словно она своим большим и тёплым телом была способна защитить от холода и ужаса так же, как порой родная мать закрывала ее собою от всех невзгод, вырвав напоследок даже из лап самой смерти. – Они давно все ушли. Мы долго тут лежим. Я аж закоченела вся. А потом вот услышала, что ты тут тоже плачешь.

– Не бойся, Саррочка! – решимость спасти этого ребёнка придала Анне мужества. – Мы сейчас потихонечку выберемся отсюда. Тихонечко-тихонечко, – приговаривала она, ползком пробираясь по мёртвым телам, крепко держа в руке худенькую ручку ребёнка. – Тихонечко-тихонечко, вот так, вот так, – желая говорить как можно более спокойным голосом, твердила Анна, приближаясь к краю могилы. – Ты только не бойся, – она снова обратилась к девочке, почувствовав, что рука ребёнка постепенно слабеет. – Ты ведь не боишься, правда? – страх за чужую жизнь подавил в Анне все мысли о собственной, придав её голосу удивительную в такой ситуации сдержанность.

– Не, не, я не боюсь, тётенька. А они нас снова не убьют? – Саррочке нельзя было отказать в здравом уме.

– Нет, деточка, – заверила её Анна. – Мы сейчас тайком вылезем отсюда, и они нас не убьют. Ты становись мне на плечи и, как вылезешь, сразу ложись на землю, – приказала она девочке, лишь только они добрались до края рва.

«Я, наверное, никогда не смогу забыть это ощущение множества чужих окаменевших тел под собою», – как-то отрешённо подумала Анна, что было силы выталкивая девочку наверх.

– Тётенька, теперь ты. Я одна боюсь тут! – Саррочка, оказавшись на поверхности, лежала у самого края рва, свесив свои косички вниз. – Иди ко мне, скорее, мне страшно! Страшно!

– Сейчас, маленькая, – пообещала Анна. – Сейчас!

«Рафа, помоги мне вылезти отсюда!» – взмолилась она, чувствуя, что сил у нее, чтобы выбраться наружу, почти не осталось. Безвольные руки хватали рыхлую землю, но ничего, за что можно бы было ухватиться, так и не находили. Комья грязи, словно издеваясь, скатывались на неё откуда-то сверху и, казалось, злобно твердили: «Сиди, сиди тут, в могиле, здесь твоё место!»

– Тётя! – отчаянный голос девочки заставлял Анну усиленно бороться за собственную жизнь. – Я не хочу тут одна! Иди ко мне, я боюсь!

– Саррочка, – как можно спокойнее проговорила Анна, стараясь сдержать так некстати подкатившие слёзы, – ты не жди меня, беги в лес, постарайся спрятаться.

– Не, не, тётенька, я с тобой! – упрямо твердила девочка сверху. – Я одна боюсь! Ма-ма! – голос ребенка сорвался на отчаянный плач.

– Рафа! – опять, уже вслух, взмолилась Анна, возведя в полной безысходности глаза кверху. – Помоги мне спасти хоть эту безвинную душу!

К ее счастью, Бог на этот раз, видимо, устав от ее мольб и слез, решил подсобить несчастной. Взгляд женщины, отчаянно метавшейся у края обрыва, неожиданно натолкнулся на толстый корень дерева, торчавший из земли.

– Рафочка! – с благодарностью прошептала Анна. – Ты снова протягиваешь мне руку! Спасибо тебе, любимый, – ещё раз на прощание шепнула она разверстой могиле, в которой вместе с ее мужем оставались погребенными сотни людей. – Ты жди меня, я ненадолго…

Жизнь – какое это ёмкое слово. Человек существует, потребляет пищу, заботится о своих близких, и не замечает, что счастлив. Счастлив тем, что может, казалось бы, самое простое и обыденное: вдыхать воздух, жмуриться от утреннего солнца, подставлять руки под струи дождя… И только стоя на узкой грани, отделяющей живое от неживого, он, наконец-то, начинает осознавать, каким несказанным богатством обладает, и как страшно и одновременно легко его потерять.

Лес, молчаливо обступивший два счастливо избежавших неминуемой гибели человеческие существа, похоже, совсем не радовался их возвращению с того света. Колючие ветки сосен, мелкий кустарник и даже старые, уже сгнившие от времени пеньки изо всех сил старались либо колюче хлестнуть, либо побольнее ударить бегущих, не разбирая дороги, женщину и девочку. Анна, словно в беспамятстве, крепко схватив за руку Саррочку, пробиралась через бурелом, не замечая, что ее платье разорвано, а туфли потеряны. Ею овладело неведомое доселе чувство дикого животного, которое стремится уйти как можно глубже в чащу, подальше от своих преследователей. Каждый шорох, каждая случайно треснувшая ветка заставляли её вздрагивать всем телом и бежать, бежать, чтобы скрыться от ужаса, который только что довелось пережить.

– Тётенька, – Саррочка, похоже, совсем выдохлась, но старалась не показать виду, – куда мы бежим? Ты знаешь?

– Нет, деточка, – Анна была уже не в силах обманывать ни себя, ни ребёнка. – Мы просто сейчас убежим с тобой далеко-далеко. И нас никто не найдёт.

– Тётенька! – детский голос был слаб и жалобен. – А давай мы с тобой посидим немножко, а потом опять пойдём. Только чуть-чуть. У меня очень ножка болит.

– Ну-ка покажи свою ножку, – Анна с трудом вернулась из своего безумного забытья и присела на корточки рядом с ослабевшей от всего пережитого девочкой. – Давай-ка я посмотрю, поцелую, и всё пройдёт! Ну, что ты, маленькая, что ж ты плачешь? Тебе больно? – женщина нежно погладила вздрагивающие плечики девочки.

– Мне так же мама всегда говорила, – пролепетала Саррочка, – а теперь, теперь… – крохотная спинка сотрясалась от рыданий.

– Знаешь, они все когда-нибудь поплатятся за это, – ненависть, словно кипящая смола, залила душу Анны. – Ох, как они поплатятся! Хотя за твои слёзы ещё не придумано такой цены, но они поплатятся, вот увидишь. За каждого убитого. И страшна будет для них Божья кара!

И снова в этом перевёрнутом мире не любовь, а злость дала женщине уверенность в себе, превратив её из испуганного животного в спокойного и даже, как ни странно, способного здраво рассуждать человека.

– Давай мы с тобой устроимся здесь на ночлег, – приняла решение Анна, – тем более, что темно, и мы толком не знаем, куда идти. Не дай Бог, опять на этих извергов набредём! А утром мы проснёмся и потихоньку двинемся дальше. Вот увидишь, всё будет хорошо.

Последние слова Анна проговорила уже себе. Девочка, уютно свернувшись калачиком, спала, неловко притулившись спиной к сосне, под которой они устроились передохнуть.

– Ничего, ничего, Саррочка, – шептала хотя и спасённая, но все ещё еле живая женщина спящей малышке, – вот увидишь, всё будет очень хорошо, всё будет здорово. Мы с тобой, знаешь, как заживём потом!

Как они заживут потом, Анна и сама толком не успела понять. Целебная дрёма, окутав своим мягким одеялом, закрыла её глаза, подарив живого весёлого Рафу, маленького Монечку и всё остальное, что ей принадлежало по праву, но было отнято, разрушено и испоганено в одночасье.

Глава четвёртая. Михаил.

Если кто-то по своей наивности или просто по незнанию полагает, что жизнь кота протекает гладко и безоблачно, тот глубоко ошибается. Котёнок Серафим, к примеру, был уверен, что его существование наполнено постоянным преследованием и непрерывной борьбой. Ну, вот хотя бы сегодня. Жалко разве было Савельевне немножко сметанки для крохотного ласкового животного?! У неё ведь целая плошка на столе стояла. И всего-то он лизнул один, ну, может быть, два разочка с самого краюшка. И что? Стоило ли так громко кричать и размахивать тряпкой? Он бы и сам ушёл. Лизнул бы ещё чуток и ушёл. А она! Из хаты выгнала. Сиди теперь на крылечке и мёрзни. Так и совсем замерзнуть можно.

Серафим жалобно мяукнул. Самым обидным было то, что никто на его призыв не отозвался, за исключением, пожалуй, дворового пса Тишки. А тот-то прямо встрепенулся! И, низко принюхиваясь, торопливо направился в сторону несчастного изгнанника.

«Ну, нет! – храбро решил котёнок. – Живым не дамся! Не на того напали!» – и стремглав вскарабкался на стоящее рядом с крыльцом дерево.

«Не очень-то мне было и надо», – лениво протявкал Тишка пару раз под деревом и потерял всякий интерес к Серафиму.

«Ага, не возьмёшь! – торжествующе мяукнул котёнок, сидя на ветке. – Я такой, я могу залезть так высоко, что тебе, псина, до меня никогда не дотянуться!»

Серафим ещё раз победоносно взглянул на своего врага с высоты, как вдруг с ужасом осознал, что слезть с этого чёртового дерева он, увы, никогда не сможет.

«Мяу! – рыдало несчастное животное. – Мне не придётся больше лакомиться сметаной. Я останусь здесь навеки! Мяу! Мяу!..»

– Дядя Миша, снимите котёнка. Он на дереве орёт, а слезть не может!

– Сколько раз я тебе, Павлушка, говорил, что ветеринар лечит животных, а не лазает за ними по деревьям, – проворчал для виду Михаил и без особой охоты пошёл вслед за ватагой ребятишек, не поленившихся прибежать за ним на другой конец села.

К приходу отряда спасателей Серафим окончательно обезумел и жалобно вопил, не делая никакого промежутка между своими призывами к немедленному вызволению.

– Ну, что ты будешь тут делать? – сокрушённо произнес ветеринар, поплевав для солидности себе на руки.

Процесс залезания на дерево, надо сказать, не принёс ему никакого удовольствия. Старая яблоня скрипела и возмущалась при каждом его движении, а котёнок, неблагодарное животное, вместо того, чтобы устремиться навстречу спасателю, принялся шипеть и пятиться задом.

– Кис-кис, – подзывал его Михаил, пытаясь дотянуться до жертвы обстоятельств.

«Нет, – твёрдо решил Серафим, – не на того напали!» – и что было силы вцепился своими острыми коготками в протягиваемую руку помощи.

Никак не ожидавший такого коварства от чахлого кота, ветеринар резко отпрянул и тут же грохнулся с дерева вместе со свободолюбивым Серафимом. Последний, впрочем, не испытав никаких мук раскаянья, юркнул в кусты, оставив незадачливого ветеринара лежать на земле в полном одиночестве, не считая, разве, перепуганной ребятни.

– Ох, ты, лишенько, – только и смогла запричитать Савельевна, хозяйка вышеупомянутого Серафима, увидев на своём дворе такой непорядок. Хотя, по правде сказать, если назвать человека, стонущего под обломанным деревом «непорядком», то что тогда можно окрестить форменным кошмаром?

– Тётка Савельевна! Он котёнка вашего, Симку, с дерева снимал! – попытался, было, заступиться Павлушка, предводитель местных пацанов.

– А ну признавайся, – не хотела слушать разумных доводов хозяйка, – кто подговорил Михаила Адамовича моё дерево ломать?

– Да не виноваты они, Евдокия Савельевна! – сообщил из-под кучи веток пострадавший. – Котёнок ваш на дерево залез. Вот я его это… Спасал, короче.

– Ладно, дядя Миша, мы пошли, – чересчур поспешно объявил зачинщик беспорядка Павлушка и подозрительно быстро исчез за калиткой.

– Ой, ты, лишенько моё! – окончательно сбитая с толку, повторила Савельевна. – Миш, ты встать-то сам можешь? – обратилась она к лежащему.

– Сейчас, Евдокия Савельевна, – заверил её неудачливый спаситель домашнего животного, поднимаясь на ноги.

– И-и-и-и, милый, – поспешила ему на помощь сердобольная тётка, заметив, как её незваный гость нетвёрдой походкой ковыляет к калитке. – Иди-ка ты лучше до хаты, отсидись, чайку, вон, со мной попей, горемычный. А то увидит тебя Зинаида в таком виде, не приведи Бог, ее «кондратий» хватит! Пойдём, пойдём, – приговаривала она, ведя не шибко сопротивляющегося Михаила к себе домой, – я как раз шанежки испекла. А Витька, сынок мой, мне, видишь, из города телик привёз. Сам-то себе новый купил, а и мать не забыл! – в голосе Савельевны послышалась нескрываемая гордость за сына. – Свой отдал!

«А ведь не скажет «старый сбагрил»», – ухмыльнулся про себя Михаил, послушно следуя за хозяйкой в хату.

Идти-то он, и правда, сейчас домой никак не мог. Голова кружилась, как веретено в руках умелой пряхи. «Вот немножко приду в себя, а уж потом пойду», – принял мудрое решение ветеринар, к слову добавив:

– Вот чертяка!

– Это кто, сынок мой? – с напускной угрозой проговорила Савельевна, ставя на стол, между тем, миску ароматных шанежек.

– Да нет, Савельевна, вы что! – отмахнулся Михаил. – Это я о вашем котяре. Видите, из-за него яблоню вашу пообломал!

– Да ладно, – примирительно проговорила гостеприимная хозяйка. – Зато вон ты в гости ко мне пожаловал, чаю со мной попьёшь, телевизор вместе посмотрим.

Савельевна не на шутку гордилась своим новым приобретением. Вышеозначенный телевизор красовался на почётном месте – в центре чистой половины хаты промеж развесистого фикуса и украшенной кружавчиками этажеркой, приправленной портретами всех членов семьи Савельевны. Сей предмет чувствовал себя в данном окружении весьма и весьма уютно, а свисавшая посреди его квадратного чёрного лба белоснежная салфеточка подчёркивала, что он не только принят в новую семью, но и обласкан ею.

– Да ты посмотри, как он у меня работает-то! – Савельевна трепетно нажала какую-то кнопку и с умилением уставилась на экран, словно это не техническое устройство было вовсе, а лицо её любимого сыночка Витеньки. Восхваляемое чудо техники не замедлило отблагодарить свою хозяйку громкими голосами спорящих о чём-то мужчин в строгих костюмах.

– Ой, чё это они? – по-детски удивилась простая деревенская женщина. – Да ты не слушай их, Миша, я сейчас на другую программу переключу! – Савельевна щёлкнула ещё раз кнопкой и удивлённо ойкнула: – Миш, смотри-ка, тебя малого кажут!

Михаил с изумлением вгляделся в экран и даже отпрянул от неожиданности. Права была тётка Евдокия: весь экран заняла его детская фотография.

– Что говорят-то? Сейчас громкость сделаю, – Савельевна прибавила звук, и на целую хату взволнованный женский голос сообщил:

– Вся Голландия обеспокоена исчезновением маленького Рауля. Его бабушка, весьма состоятельная женщина, добилась, чтобы фотография ребёнка была опубликована во мировых средствах массовой информации. Российские СМИ решили присоединиться и оказать помощь несчастной семье в поисках мальчика. Мы обращаемся ко всем, кто видел малыша или может дать какую-либо информацию о его местонахождении. Помогите его семье. Особые приметы Рауля: ребёнок имеет редкую врождённую аномалию – по шесть пальцев на руках. Любая информация приветствуется. Мы ждём ваших звонков в Москве.

Далее шёл номер телефона, а также адрес электронной почты.

– Господя! – Савельевна перекрестилась. – Мишка, так это же вылитый ты!

– Да ладно вам, Евдокия Савельевна! – попытался отмахнуться не менее поражённый ветеринар. – Ну, откуда же тому быть-то? Это же в Голландии!

– А ты у матки своей поспрошай, – неожиданно хитро прижмурилась Савельевна. – Может, скажет чего…

– А чего ей говорить? – честно недоумевал Михаил. – Она что, в Голландии жила?

– А ты поспрошай! – тупо повторила Савельевна и, словно сердясь на себя за что-то, начала быстро собирать со стола.

– Евдокия Савельевна, – Михаил нутром чуял, что есть что-то такое, что женщина не договаривает, – скажите, чего знаете, не томите!

– Не могу я тебе сказать, Миша! – Савельевна неожиданно выпрямилась и прямо посмотрела ему в глаза. – Не моё это дело, не моя это тайна. Скажет тебе чего Зинаида – хорошо, не скажет – её право. А меня ты не допытывай. Всё равно я ничего не скажу. Ну, чего сидишь? – тут же преувеличенно строго шикнула на него женщина, желавшая, похоже, как можно быстрее закончить неприятный разговор. – Тебя дома, небось, мать ждёт, а ты расселся. Иди, сынок, к Зинаиде, – уже тише добавила она, – с ней все разговоры и разговаривай.

«Да о чём говорить-то? – сам у себя спрашивал ветеринар, не совсем твёрдой походкой больного человека направлявшийся домой. – Что такое обо мне знает мама, чего я сам не знаю? Ерунда это всё», – решил Михаил.

Однако разубедиться в подобной оценке ситуации ему пришлось сразу же, как только он переступил порог собственного дома. Мать сидела заплаканная перед работающим телевизором, с экрана которого испуганно и вопрошающе смотрел на весь мир маленький мальчик, как две капли воды похожий на ее сына Мишеньку.

«Какой сегодня у мамы странный цвет лица. Словно в привычную яркую краску кто-то бросил пригоршню песка», – первое, что пришло в голову Михаила, ещё окончательно не сформированным, но пугающим предчувствием.

Глава пятая. 1941 год, Анна.

– І-і-і! Божачка ж мой! Адкуль жа вы, дзявонькі, такія прыйшлі?! Хто ж вас так пакрыўдзіў?

Анна с трудом разлепила глаза. Прямо перед собой она увидела участливое лицо пожилой женщины, в низко, до бровей повязанном тёмном платке.

«Неужто смерть за мной пожаловала?» – мелькнула первая мысль.

– Ды што гэта з вамі-то? Нежывыя якія! – незнакомка, словно опровергая подобное предположение, стала чересчур бойко тормошить обеих несчастных.

– Ма-ма! – заплакала, проснувшись, Саррочка. – Они нас опять убивать будут!

– Сьвяты, сьвяты, сьвяты! – перекрестилась женщина. – Ды як жа табе, дзеўка, у галаву такое прыйшло?

Но тут же застыла, будто ледяная стена обрушилась на неё.

– Госпадзе! – страшная догадка заставила тётку рухнуть на колени рядом с лежащими в изнеможении Анной и Саррочкой. – Ды вы, ніяк, адтуль?! – она махнула рукой в ту сторону, откуда вечером до деревни доносились автоматные очереди.

– Да, мы оттуда, – сказала Анна, добавить к своим словам больше она была уже не в силах. Весь ужас пережитого снова предстал перед ее глазами в таких ярких красках, что она, словно прорвав какую-то невидимую плотину, зашлась от рыданий.

– Они нас уже убили совсем, тётенька, – Саррочка, в отличие от Анны, похоже, начала приходить в себя, – но не до конца. Мы из могилки вылезли и убежали! Вот! – в голосе девочки слышалась даже определённая гордость.

«Бедное дитё, что ей пришлось пережить. Дай Бог, чтобы она смогла когда-нибудь забыть это!» – не сговариваясь, похоже, одновременно подумали обе женщины, услышав слова ребёнка. Та из них, которой довелось пройти всё это вместе с девочкой, нежно погладила её ручку, а другая, случайно оказавшаяся рядом, крепко прижала ребёнка к себе.

– Так, дзявонькі, – стремительно приняла решение незнакомка, – тут вам больш нельга заставацца. Пайшлі да мяне. Я вас так сховаю, што ні адзін з гэтых гадаў не адшукае. Пойдзем, пойдзем, – кряхтя, повторила она, пытаясь поднять с земли одеревеневшую от холода и пережитого Анну, а затем и Саррочку. – У мяне такая добрая хаванка маецца, пойдзем, дзявонькі, тут недалёка. Ураз дойдзем.

Враз, не враз, а путь оказался не близким. И Оксане Фёдоровне, так звали добрую женщину, большую часть его пришлось тащить Анну с Саррочкой на себе. Силы внезапно оставили двух беглянок, уступив место лихорадочной дрожи в ногах и безотчётному страху, помноженному на ломоту в суставах.

– Замерзлі вы, дзявонькі, прастылі, – поставила диагноз их спасительница. – Малая-то, бач, гарачая ўся, як печка! Вось, гады, што робяць!

Последняя фраза Оксаны Фёдоровны, обращённая, по всей видимости, к фашистам, не замедлила получить мгновенный отклик со стороны последних. Лишь только на горизонте показались заветные крыши деревеньки, звук выстрелов и встревоженный лай собак заставил всех троих немедленно снова опуститься на землю.

– Ляжыце туточки, нікуды не хадзіце, я зараз пагляджу, як там і чаго, і вярнуся. Я хутка! – крикнула Оксана и, пригибаясь, небольшими перебежками затрусила в сторону деревни.

– Тётенька, мне холодно! – жалобно сказала девочка, лишь только они остались одни. – Я посплю немножечко, ладно?

– Поспи, поспи, детка, – ласково ответила Анна и приложила руку ко лбу ребёнка. Рука точно легла на горячую грелку. Скорбное отчаянье охватило душу женщины.

«Нет выхода, – тупая мысль долбила мозг. – Мы обречены на смерть, мы умрём. Зря мы вылезли изо рва. Меньше бы мучились. Господи, ну, почему это всё случилось, и случилось со мной?! – сокрушалась Анна, отрешённо глядя в сероватую дымку, зябко окутавшую деревья, кустарники и далёкие деревенские крыши домов, кажущиеся такими желанными и недостижимыми. – Права была мама, когда уговаривала нас не ехать отдыхать к Мосиной тётке в Мозырь. Убеждала ведь. Лучше на море, там фрукты, пляжи. Рафа вот не послушался, говорил: тётка ждёт нас, не дождётся, давайте порадуем её. Вот и порадовали».

Анна тяжело вздохнула, уже не в первый раз проклиная свою нелепую судьбу, которая завела её, Мосю и Рафу именно сюда накануне войны. Практически прямо в лапы к немцам. Рафа хоть и явился в военкомат, как только объявили всеобщую мобилизацию, был признан непригодным к строевой службе по причине своей хромоты. Однако немцы, стремительно ворвавшиеся в Мозырь, были совсем иного мнения о пригодности хромого врача, его молодой жены и маленького ребёнка. Сначала они стали годными для гетто, а потом…

– А потом – ни-че-го, – по слогам, словно убеждая в чём-то кого-то невидимого, вслух проговорила Анна. – А потом – ни-че-го. Вы слышите меня? – громким шёпотом обратилась женщина куда-то вверх, где, по ее представлению, пребывали все Высшие силы. – Рафа жив, и Мося жив, и я жива, и Саррочка будет жить. Будет, будет, будет…

– Ты што паўтараеш-то, дзявонька? Нябось, таксама занямогла? – мир живых вторгся лёгким потряхиванием за плечо. Оксана не обманула – вернулась, держа в руках объёмистый куль. – Ну-ка, ну-ка, давай, змяняй адзежку-то! Каб чаго, гэтага… – женщина извлекла из своего мешка потрёпанную, но ещё вполне целую юбку, шерстяную кофту, ватник, видавшие виды сапоги и сапожки, старые мальчишечьи брючки и фуфайку. – Ну-ка, ну-ка, давайце, некалі нам тут расседжвацца! А то Мітрыч, стараста наш, што пранюхае.

Оксана для надёжности оглянулась по сторонам и начала сноровисто помогать Анне и Саррочке переодеться.

– Ты будзеш цяпер хлопчык Федзька, племяш мой, калі спытаюць, – сообщила она девочке, натягивая на неё мальчишеские брюки. – Глянь-ка, ну, выліты малец! – удовлетворённо добавила спасительница, завершив переодевание водружением на голову Саррочки неизвестно откуда взявшейся широкой кепки, которая тут же сползла девочке до носа.

– Она мне велика, тётенька, – пискнула из-под козырька маленькая дама.

– Ага, – охотно подтвердила тётенька, – гэта ж добра, ніхто не распазнае цябе пад ёй. А ты, дзявонька, – обратилась она к Анне, – сяструхай маёй будзеш. І яшчэ, вось чаго. Хоць ты і не чарнявая така, усё адно, хустку-то ніжэй повяжи. Нам чужыя вочы ні да чаго.

Наспех одетая парочка вместе с Оксаной двинулась в сторону деревеньки. К счастью, дом спасительницы находился почти у самой околицы, и потому возможность натолкнуться на недобрый взгляд свелась до минимума. До минимума, но не до конца.

– Ксанк, ты каго ў хату вядзеш? – окликнула их соседка, лишь только Оксана толкнула спасительную калитку своего двора.

– Ды сяструху сваю радную сустрэла, Мікітычна. Не бачыш, ці што? – ничуть не испугавшись, но, тем не менее, нарочито громко крикнула женщина.

– Дык ты ж у лес за грыбамі з раніцы наладзілася? – не унималась соседка.

– Дык то з ранку было, – хохотнула Оксана. – Я ж іх і назбірала. Будзе чым гасцей спачываць. А ты чаго, зайздросціш нябось? Да цябе ніхто не хадзіць. Пятро-то п'е ўсё.

– Ну-ну, – пропустив последнюю задиристую реплику мимо ушей, неопределённо хмыкнула Никитична, но все-таки удалилась восвояси.

– Вось шкодная баба! – подытожила разговор Оксана. – Але не подлая, трапаць не будзе. Давайце, дзявонькі, – подтолкнула она пришедших к входу в дом, – некалі нам тут стаяць, лясы тачыць, а то ўсё сяло паглядзець зьявіцца.

Казалось, навеки забытая память о тепле дома заволокла глаза Анны влагой. Простое человеческое жильё, хорошо протопленная печь, занавески на окнах окунули её с такой болью в воспоминания, что она не расслышала ничего из того, что далее говорила ей Оксана.

– Ёсць у мяне мястэчка адно, яшчэ з часоў грамадзянскай вайны. Дзед мой тут ад белякоў хаваўся. Мабуць і ня палац, але ні адна варожына не прачуе, – пыталась достучаться до неё хозяйка.

Заметив полную отрешённость своей гостьи, она просто подошла к комоду, этакого мебельного монстра, величественно возвышавшегося у белёной стены, и отворила нижнюю дверцу. Куча хлама, находившегося внутри, одарила всех ни с чем не сравнимым ароматом плесени.

– Нам что, туда? – испуганно поинтересовалась Анна, сильно засомневавшись в здравом уме Оксаны.

– Ага, – хитро подмигнула женщина, – глянь-ка сюды, – она одним резким движением руки выбросила все тряпки из шкафа, открыв для обозрения небольшую дверцу в его задней стенке. Оксана Фёдоровна потянула за неё, и та неожиданно легко отворилась, открыв лаз в подпол. – Вы тут у мяне, як у Хрыста за пазухай будзеце. Ні адна гадзіна не ўчуе, – довольно проговорила спасительница.

«Видно, жизнь у меня такая теперь будет, под землёй», – уныло решила Анна, спускаясь в укрытие. «Но всё ж таки жизнь, а не смерть», – шепнул ей кто-то неведомый, заставив почти умиротворённо осмотреть своё новое жилище.

Жилище, по всем понятиям, было более чем скромным. Но, как ни странно, почти уютным. Широкий тюфяк, от души набитый сеном, занимал солидную его часть. Маленький стол, табуретка и даже крохотная тумбочка ютились у противоположной стены. Дед, не жалевший живота своего в войне с собственными согражданами, умудрился даже утеплить свою хаванку: ее стены были обиты досками, теперь уже немного прогнившими, а щели между ними заткнуты соломой. Керосиновая лампа-фонарь, принесённая, по-видимому, не так давно, мирно стояла посреди стола, окончательно придавая крохотной комнатушке жилой вид.

– Зараз, зараз, дзявонькі, вы тут ляжце, а я вам коўдру прынясу. Бульба ў мяне ёсць гарачая, у топленай печы стаяла, – Оксана отчаянно суетилась, как суетится человек, одновременно и испуганный своим поступком, и в то же самое время сознающий его необходимость.

Очень скоро крохотная келья в подполе приобрела человеческий вид. На тюфяке появились подушки и одеяла, а на столе чугунок с горячей картошкой. Хотя, к удивлению хозяйки, к еде её новые жилички не выказывали никакого энтузиазма. Девочка клубочком свернулась под тёплым одеялом, а женщина неподвижно сидела рядом, безвольно опустив руки. Слёзы лились у неё по щекам, а губы, словно существуя сами по себе, что-то беззвучно шептали, словно кого-то звали.

– Ведаю, чаго вам, дзеўкі, трэба. Зараз дастану, – понимающе кивнула Оксана. Отлучившись ненадолго, она снова материализовалась на пороге подпола с солидной бутылью.

– Давай-ка, пі, сяброўка, – плеснула она жидкость в железную кружку и протянула Анне, – ўмомант лягчэй стане.

Самогонка обожгла горло, но растопила какую-то ледяную преграду в душе, вернув несчастную снова в реальный мир.

– У меня сыночек был, Монечка, – заголосила Анна, схватив Оксану за руки. – Где, где он?! Помоги мне найти его!

«Загінуў, нябось, твой сыночак», – печально решила Оксана, но, ничего не сказав, просто обняла рыдающую мать, прижав доселе совершенно незнакомую, но ставшую почти близкой женщину к себе.

– Нічога, нічога, – как могла, утешала она, – знойдзем мы твайго сыночка, вось убачыш! І дачушку вылечым!

– Да, да, Рафочка, – согласно пробормотала Анна, окунаясь в желанное забытьё, – всё будет хорошо, и мы уедем домой.

– Аксанай мяне клічуць, дзявонька, – поправила её хозяйка и осторожно, чтобы не потревожить уснувших, укрыла их одеялами, а затем, тихо ступая, поднялась наверх.

Глава шестая. Михаил.

Пожилая женщина поднялась со стула и, тяжело ступая, медленно подошла к сыну. «Как мама постарела за эти годы!..» – Михаилу стало тревожно и неуютно. Возникло ощущение, что он стоит у самого края пропасти, куда неминуемо должен рухнуть, и ничто уже не сможет его уберечь от запланированного падения.

– Мама, что с тобой, почему ты плачешь? – сын обнял мать.

Оставив его вопрос без ответа, Зинаида просто спрятала своё заплаканное лицо у него на груди.

– Ну, что ты? Что ты? – растеряно приговаривал Михаил, гладя её вздрагивающие плечи.

– Это должно было случиться, сынок, – грустно сказала Зинаида. – И я, я… – силы оставляли женщину, и вместо слов из нее вырывались лишь одни всхлипы.

– Да можешь ты мне сказать, наконец, что произошло?! – Михаил, стремясь привести мать в чувства, бережно усадил её на кровать и ринулся за сердечными каплями, которые, насколько он помнил, стояли в буфете на второй полке рядом с сахарницей.

– Тебе сколько капель, мам, тридцать или сорок? – крикнул он, уже отвинчивая крышку от пузырька с корвалолом.

– Не стоит, сынок, – неожиданно спокойно произнесла мать. – Лучше подойди ко мне, мне поговорить с тобой надо.

– Да что стряслось-то? – Михаил, нарочито неспешно, словно ничего необычного не происходит, подошёл и сел рядом. – Ты не бойся, я здесь, с тобой, и я, ты же знаешь, люблю тебя.

– И я тебя, сынок, – печально покачала головой Зинаида. – Больше всего на свете.

– Но что тогда тебя так расстроило? – Михаил почти весело обратился к ней.

– Правда, сынок, только правда, – то, как сказала мать эти слова, не оставило у её сына никакой надежды, что причина, повергнувшая её в такое отчаянье, мелка и ничтожна.

– О чём ты? – всё ещё думая, что речь пойдёт о прохудившейся крыше, спросил Михаил.

– Пришло, видно, время рассказать тебе обо всём, – обращаясь больше к себе самой, чем к сыну, заговорила Зинаида, помолчав немного. – Ты ведь знаешь, Миша, что мы не местные, а в наше село только после войны переехали.

– Да, мама, – удивился Михаил, никак не ожидавший, что разговор перейдёт на их место жительства. – Ну и что? Ты же сама мне рассказывала, что отцу хорошую работу предложили. Мы продали наш старый дом и переехали. Ты поэтому плачешь?

– Нет, сынок, – тихо сказала Зинаида. – Не поэтому, а потому, что переехали мы сюда, чтобы скрыться от чужих недобрых глаз. Да и от чужого недоброго слова.

– Что же такое могли о нас сказать?

– Они могли сказать тебе… – мать на минуту взглянула прямо в глаза сына так, что у последнего снова болезненно заныла душа, чувствующая, что мир через мгновение перевернётся. – Что ты мне не родной сын.

– Это ерунда какая-то, мам, – почти с облегчением выдохнул Михаил. – Кто же тебе тогда родной, если не я? Я, что, сюда с неба свалился?

– С неба, сынок. Вот именно, с неба, – неожиданно согласно кивнула головой Зинаида. – Тебя ведь на казнь вели.

– Мама! – окончательно убедившись, что у матери просто временное помутнение рассудка, воскликнул Михаил. – Казнь? О чём ты говоришь? Сколько я себя помню, я здесь, с тобой живу. Только в город, учиться в техникум, ездил. А потом опять вернулся. Ты, знаешь что, отдохни. А я тебе сейчас чайку спроворю. Ложись-ка лучше. Поспи. Встанешь, всё другим покажется.

– Подожди, – мать резко отвела руки сына, уже было собиравшегося взбивать подушки. – Сядь и послушай, что я тебе скажу, – несвойственные ей ранее властные нотки в голосе убедили Михаила оставить попытки представить всё происходящее просто временным недомоганием.

– Я всегда боялась, что когда-нибудь в моей жизни настанет эта минута, – начала свой рассказ Зинаида. – И вот она наступила. Но, знаешь, сын, я не чувствую прежнего страха. Видно, с возрастом прозрение пришло ко мне, и я уже ничего не боюсь. Да, Мишенька, не сын ты мне. Ни мне, ни отцу своему, Адаму, – Господи, упокой его душу. – Зинаида размашисто перекрестилась на образа и поклонилась небольшой фотографии мужа, стоявшей тут же рядом с иконами в траурной рамке. – Прости меня, Адам, – обратилась она к этому пожелтевшему снимку, – но я должна сказать Мишеньке правду, – лицо Зинаиды просветлело, и словно не она, а кто-то другой, уверенный в своей правоте, заговорил с Михаилом снова. – Так вот, сынок. Деревенька наша, где мы жили до войны, стояла в аккурат под Мозырем. Жили мы не плохо, работали с Адамом в колхозе. И всё было у нас хорошо. Одна только беда случилась. Как раз накануне войны сынок мой годовалый Мишенька простыл где-то, заболел да умер. Да, сынок… заболел да умер… – Зинаида опять замолчала, уставившись в одну точку.

– Мам, мама, – потряс её за плечо Михаил. – Что это ты говоришь такое? Какой Мишенька, как умер? Ты о чём? Погоди, я сейчас, – он решительно встал, чтобы бежать за фельдшерицей, благо, всё на селе рядом. – Я только за Клавдией схожу, она придёт, тебе давление смерит. Ты посиди, я скоро.

– Стой, не суетись, – и снова мать заставила его вернуться обратно. – Дай рассказать, а потом беги, хошь за Клавкой, хошь за самим Господом Богом. Так вот, сынок, слухай дальше. Похоронила я своего Мишуту, а тут как раз война началась с немцами. Прут, гады, что черти! Адама, мужа моего, на фронт призвали, а я осталась. Мы же глупые какие были! Надо было бы сразу, как только услыхали, что германцы сюда рвутся, бежать, куда подальше. А мы – нет, добро своё бросить жалко было, хату. Да и разговоры разные ходили, что эта нация, мол, культурная, ничего плохого не сделают. Ох, позже-то мы, конечно, поняли, какая культура пожаловала. Как только народа нашего деревенского кучу поубивали за просто так, хлеб сожгли да дома порушили. И всё-то мало извергам казалось! Стали людей уже не по одному расстреливать, а толпами на смерть гонять! Я как в первый раз увидела, думала – руки на себя наложу! Не смогу жить с этим. Идут, значит, они, горемычные, по нашей деревне, добро бы солдаты были какие, ан нет – старики, женщины, инвалиды да дети малые. Я сначала-то не разобрала, чего они всё чернявые какие-то. Это потом мне Евдокия, подруга моя, растолковала: «Евреи они, говорит. Их, сердешных, фашисты пуще всего ненавидят». И знаешь, смотрю на этих людей: вроде живые, а лица умерли. Такая тоска в глазах застыла. Вот я и решила тогда, пусть спасти их всех у меня не получится, но одну невинную душу из лап этих гадов да выхвачу. Хоть ребёночка какого в память о сыночке моём возьму. И то доброе дело сделаю. Ну, вот, взяла я тогда с собой бутыль самогонки и пошла.

– Куда, мама? – выдохнул Михаил.

– За тобой, сынок, за тобой, – Зинаида опять замолчала. Видно было, что рассказ этот даётся ей с таким трудом, словно не слова она произносит, а по капле выцеживает свою прожитую жизнь. – Так вот, Мишенька, вижу я, ведут фрицы новую толпу на бойню. А с ними и ты на руках у отца своего. Инвалид твой папка-то был, прихрамывал сильно. Видать, потому и в армию не попал. Ты-то очень на него похож: такой же чернявый, большеглазый. Вот ведь горе-то какое, – мать снова тяжело вздохнула. – Мамка твоя, Мишенька, совсем молоденькая была, ей бы жить и жить. Когда они мимо меня проходили, твой отец как раз посмотрел в мою сторону и тебя ко мне повернул. Словно просил: спаси его!

– Ну и что потом, мама?

– Я и спасла, – совсем тихо, почти одними губами произнесла Зинаида. – На самогонку тебя, сыночек, поменять у полицая смогла. А потом деревенским сказала, что ты и есть мой Мишенька. Он-то не дома помер, в больнице. Вот я, мол, его из больнички-то и забрала. Кто поверил, кто – нет, только с малым дитём в деревне счёты сводить не принято – совесть у людей ещё была. Так и стал ты моим сыном. После папка твой, Адам, с войны вернулся. Он, Мишенька, тоже всё про тебя знал. Но принял сироту как родного. Хоть, какой он тебе папка, – Зинаида снова залилась слезами.

– Нет, мама, – пытаясь вложить в это слово как можно больше нежности, прошептал приёмный сын, прижимая к себе женщину, – он мне отец, а ты – мать. Ты меня от верной смерти спасла. Почитай, второй раз родила. Значит, мать настоящая и есть. Я тебя всю жизнь матерью называл, а отца – отцом. А теперь, когда ты мне всё рассказала, мне не только любить вас полагается, но и благодарность великую к вам испытывать за то, что вы для меня совершили. Мама, мамочка моя любимая! – продолжал говорить Михаил, целуя материнские руки. Его слова, словно дождь – пересохшую почву, напитывали душу исстрадавшейся женщины.

– Я знала, Мишенька, – снова заплакала Зинаида, – что ты у меня хороший сын. И по правде сказать, давно забыла, что не родной. Только вот сегодня вспомнила и решила, что не имею права молчать. Нехорошо это, не по-божески.

– Но почему? – материнское расстройство и сейчас казалось Михаилу, несмотря ни на что, по меньшей мере, непонятным.

– Сегодня малыша по телевизору показали. Ну, вылитый ты в детстве! И тоже шесть пальчиков на руке имеет. Найти ты его должен, и бабушку его. Может, родня они тебе. Я-то сама уже старая да больная. Помру, видать, скоро…

– Да что ты, что ты, мамочка! Не нужен мне никто, кроме тебя! – Михаилу отчаянно захотелось вернуться в сегодняшнее беззаботное утро, когда он, не ведая ни о чём, спасал бестолкового котёнка. Он даже застонал от невозможности ничего изменить.

– Постой, – Зинаида Васильевна прижала к щеке руку сына, но все равно твёрдо сказала: – Ты должен их найти. Сделай это не ради себя, а ради меня. Я не хочу оставлять тебя в этом мире одного. На вот, – она протянула какую-то старую выцветшую открытку.

– Что это? – опешил Михаил.

– Это твоя единственная память о настоящих родителях. Мне отдал это твой отец, уходя на смерть.

«Как странно. Мама, моя мама, говорит о каких-то неизвестных мне людях, как о моих родителях. А я ничего не помню, не чувствую, кроме боли за её исстрадавшееся сердце», – мелькнула в голове Михаила необычная мысль, но он, тем не менее, послушно выполнил просьбу матери, взял карточку и постарался вчитаться в полинявшие строчки: «Дорогой Рафочка, поздравляю тебя и твою семью с Первомаем. Жду тебя и Аню вместе с маленьким Мосей скоро в гости. Целую. Любящая тебя сестра Соня». Открытка была отправлена из Мозыря в Ленинград на имя Эльмана Рафаила Ароновича, а под витиеватой подписью зияла дата: 20 апреля 1941 года.

Глава седьмая. 1941 год, Анна.

– Ксана, а Ксана, адчыняй давай, справа ёсць!

В дверь забарабанили, словно вознамерились её расколотить напрочь, не дожидаясь, когда хозяйка поднимется с кровати в столь неурочный час и отопрёт засов.

– Ну, іду, іду, – нехотя заторопилась Оксана Фёдоровна открывать непрошеному ночному гостю. – Чаго прынесла нялёгкая? – пытаясь спрятать за намеренным неудовольствием колкие шипы страха, обратилась она к шумному визитёру.

На пороге красовался Митрич собственной персоной. Про таких на деревне говорили «раздолбай». Ни совести, ни проку от него в век не добьёшься. До войны Прохор, которого теперь в деревне уважительно звали по отчеству Митрич, вечным позором для колхоза был. Куда его ни приставишь, жди беды. Покойный председатель и так, и сяк пытался его на путь истинный направить, всё как с гуся вода. Ведь сначала хорошую специальность получил: слесарить обучили, специально в область посылали. Только никакого толку из этого не вышло. Какой бы техники новоявленный слесарь ни касался, следующим этапом была сдача оной в металлолом. Сколько с ним ни возились, сколько ни увещевали, ни прорабатывали на собраниях, плевал нынешний полицай на всё с высокой колокольни. На работу выходил тогда, когда добрые люди с неё возвращались, зато в умении бездельничать и пить да по пьянке куролесить равных ему не было! То драку затеет, а то ещё похлеще что отмочит. Ничего святого у человека не было.

До чего дошло однажды. Преставился перед самой войной дьячок из местной церкви, понятное дело, никого из родных у него поблизости не было. Вот и оставили гроб с умершим на ночь в храме Господнем. Кому, думали односельчане, в голову может придти покойника побеспокоить? Но, как выяснилось впоследствии, вот по этому-то поводу все они глубоко заблуждались. Прохору и его шальным собутыльникам данное печальное событие показалось прекрасным поводом развлечься. Вытащили они гроб из церкви, разукрасили глупейшими лозунгами типа «Бога нет», погрузили на телегу и всю ночь катались на собственноручно изготовленном катафалке по деревне, оглашая округу пьяными воплями. Связываться с пьяницами никто не захотел, и лишь на утро, когда лихая компания протрезвела, удосужился приехать участковый, которому ничего не оставалось, как сперва заставить пьяных святотатцев занести гроб обратно в церковь, а потом составить акт о хулиганстве. Позже больше всего односельчане поражались только двум вещам: во-первых, мерзавец Прохор на голубом глазу не постеснялся заявить милиции, что все его действия должны расцениваться исключительно как антирелигиозная пропаганда. Ну, а во-вторых, самым странным было то, что никакого наказания разгулявшейся компании не последовало. Что затем дало прекрасный повод участникам вышеописанного события уверовать в свою полную безнаказанность.

Неизвестно, каких бы высот разнузданности мог бы ещё достичь Митрич сотоварищи, если бы не война. На удивление всей деревне, дружки Прохора вмиг остепенились и один за другим ушли под бурные проводы с гармошкой и бабьими рыданиями на фронт, оставив своего главаря с белым билетом в деревне. Какие уж там несовместимые с армейской службой болезни Митрич у себя выискал, народу не известно было. Да и никто этим всерьёз не интересовался: не до него, война. Сам он, кстати, значительно приутих и присмирел некоторым образом: ни тебе пьянок с побоищами, ни тебе шуток, от которых у добрых людей мороз по коже. И только приход немцев заставил его, словно гроза дождевого червя, выбраться из подземной норки и снова расправиться в полную свою отталкивающую сущность.

Должность немецкого полицая и старосты, которой все немногие из оставшихся в селе мужиков чурались, оказалась для Митрича нельзя как кстати. В одночасье он из изгоя превратился во властьимущего. Его стали всерьез опасаться, перед ним заискивали, к нему подлизывались. А он, в свою очередь, приобрёл в своих глазах невероятную значимость, сказавшуюся даже в изменившейся походке. На смену вихляющему шагу сельского гуляки и пьяницы пришла резкая властная поступь, от которой шарахались даже немногочисленные в военное время на сельской улице куры. Бабы считали за лучшее с ним не связываться, и те, кто прежде, бывало, покрикивал на Прохора, почти угодливо улыбались, завидев его, по-хозяйски вышагивающего через село, не гнушались поднести стопарик или угостить чем. Всё лучше, – справедливо думали они, – чем просыпаться среди ночи от стука в дверь, который, как уже показала практика, ничего хорошего никому не сулил. Ночью, твёрдо знали односельчане, просто так не приходят.

Знала это и Оксана Фёдоровна. И потому, впустив Митрича в дом, постаралась всячески продемонстрировать своё полное неведение и недоумение относительно столь неурочного визита.

– Самагонка, ці што, скончылася? – предельно миролюбиво поинтересовалась она, лишь только полицай прошествовал мимо неё, словно мимо неживого предмета, в чистую половину и водрузился на табурете, предварительно швырнув его на середину.

– Ну, дык я налью, я імгненнем, – засуетилась хозяйка. – Я зараз, ты пачакай малехо, у мяне і бульба яшчэ гарачая ў печы. Я імгненнем.

– Ахалоніся, – резко осадил её Митрич. Его налитые кровью глаза уж больно внимательно оглядывали комнату, ощупывая и взвешивая каждый находившийся в ней предмет. – Гасцей, ніяк, прымаеш? – бросил он как бы невзначай, не преминув при этом цепко пронаблюдать за реакцией сильно струхнувшей женщины.

– Якія госці? – вскинулась Оксана. – Гасподзь з табой, Прохар, не да гэтага, сам ведаеш!

– Сам-то ведаю, – самодовольно хохотнул полицай. – Сам-то я ведаю ўсё, – и совершенно без всякого перехода завопил: – Кажы, курва, каго хаваеш!

– Ды што ж гэта, – в ответ тоже чересчур громко заголосила Оксана. – Што ж гэта такое, людзі добрыя?! Жыву адна, муж даўно памёр. Ледзь-ледзь перабіваюся без усялякі дапамогі, мала мне бед, ці што? Дык яшчэ і не вядома ў чым абвінавачваюць? Якія госці, Проша, аксціся! Сам зірні, усе шчыліны правер. Знойдзеш чаго, можаш гэты момант мяне прыстукнуць.

– І прыстукну, а тое чаго ж! – опять сменил свой звериный рык на мнимую весёлось Митрич. – А ну, паказвай сваіх гасцей, кажу, па добраму! А то…

Не надеясь, видно, что Оксана сама выведет кого-то, он, словно волк в загоне, заметался по хате, открывая двери и переворачивая попадавшуюся ему на пути нехитрую мебель. Сам процесс ночного обыска доставлял ему, очевидно, несказанное удовольствие, иначе чем можно было объяснить то, что стремясь разоблачить неизвестного врага, Прохор сорвал даже одеяло и подушку с кровати хозяйки и с видимым наслаждением растоптал высокую перину до такой степени, что пух, подобно зимнему инею, скоро украсил не только пол, но и подоконники в хате.

– Піць трэба менш, Проша,– тихо, с трудом сдерживая готовую выплеснуться наружу ненависть, проговорила Оксана. – Гэта табе па п'янцы нехта прымеркаваўся, а ты па маю душу на ноч гледзячы заваліўся.

– Па п'янцы кажаш? – угрожающе прошипел Митрич, приблизив свою морду к лицу хозяйки настолько, что у последней чуть с души не своротило от запаха застарелого перегара, исходящего из пасти полицая, который, и впрямь, не просыхал последнюю пару дней. – Малі бога, дурніца, каб гэта, як ты кажаш, мне здалося!

– Ды што ты, Проша, насамрэч! – Оксане отступать было некуда, и она, зная приверженность Митрича к спиртному, решила сделать главную ставку. – Што ты як не родны-то! Давай вып'ем ці што, пасядзім як людзі. Праца ў цябе цяжкая, нервовая, не адны, так іншыя забіць могуць. Адна самагонка-то і ратуе.

– Ды ты чаго гоніш, дурніца?! – заревел было Митрич, однако предыдущих децибел в его голосе как не бывало. – Чаго малоціш, мова без костак! Немцы-то чаго мне зрабіць могуць? Я ж ім верай і праўдай.

– Яно вядома, вядома, Проша, – почти угодливо подхватила Оксана, не забывая при этом наливать мутной жидкости в стакан, уже поставленный перед Митричем. –Яно, вядома, – она ещё раз согласно покивала головой, – ты ім верай, і яны табе вераць. Откеле ж ім ведаць, што ты ў нас сексотом лічыўся, на НКВД працаваў. Не прывядзі Гасподзь, пазнаюць! Заб'юць бо! – Оксана в притворном ужасе всплеснула руками.

– Ды ты чаго мелеш? – уже почти шёпотом переспросил Митрич. И по тому, как забегали его глаза, женщина поняла, что не ошиблась в своих догадках насчёт этого прохиндея и его таинственной способности выходить сухим их воды и при коммунистах.

– Ведаю, Проша, ведаю, – уже более уверенно подтвердила она и добавила самогонки в мигом опустевший стакан бывшего тайного осведомителя. – Ну, чаго ўжо было, таго ўжо няма. Я ўжо забылася ўсё. Але і ты мяне не чапай!

Полицай молча осушил предложенный ему стакан и резко встал, чуть не опрокинув шаткий стол, за которым сидел.

– Ну, добра. Пашанцавала табе, Ксана, што не знайшоў нікога ў цябе, – в голосе Митрича, хоть и утратившего громкость, таилась такая угроза, что у женщины похолодело на сердце. – Але глядзі, усе мы тут пад богам ходзім. Куля шалёная дарогі не разбірае. Каго заўгодна заваліць можа, – не оборачиваясь на застывшую хозяйку, полицай твёрдо, словно и не пил вовсе, двинулся к выходу.

И только резкий, словно выстрел, звук хлопнувшей в сенях двери заставил Оксану прийти в чувства. Не обращая внимания на беспорядок, царивший в доме, она быстро потушила свет и, схватив свечку, заторопилась к схрону, где в ужасе от всего услышанного ждала её Анна.

– Бегчы нам з табой, дзеўка, трэба, – жарко зашептала ей Оксана, лишь только спустилась в подпол. – Напэўна, суседка, сцерва, прагаварылася.

– Куда бежать-то? – задохнулась от страха женщина, по пятам которой шествовала смерть.

– Вядома справа, да партызанаў, – последовал удививший Анну абсолютной уверенностью ответ, – больш няма куды. Збірайся. Зараз прама і пойдзем.

Глава восьмая. Михаил.

Небольшой городок Калинковичи, куда Михаил прибыл на поезде, встретил его обычным набором привокзальных радостей. Грязным заплёванным перроном, визгливой торговкой пирожками сомнительного качества, специфическим запахом дешевого табака и неприкаянностью неуютного зала ожидания.

Тоска, подобно приливу, сначала нахлынула на Михаила мутной волной, а затем отступила, оставив его душу в сиротливом одиночестве. Помимо воли он всё больше и больше думал о своих настоящих родителях. Нет, его привязанность к приёмным, как выяснилось, матери и отцу ничуть не стала меньше. Более того, история его спасения добавила к ней щемящую благодарность. Он искренне любил Зинаиду, но новое чувство разделяло его сыновью любовь на две, пока ещё не равные части.

Кто она, та молодая, родившая его, Михаила, женщина, уходившая с мужем на смерть, и во имя спасения ребёнка не издавшая ни единого звука, когда чьи-то добрые руки выхватили её сына на краю бездны? Какое мужество ей потребовалось, чтобы не повернуться, не посмотреть вслед любимому дитяте, дабы не выдать ни его неожиданную спасительницу, ни его самого – свою кровинку? Каким был его настоящий отец, на пороге вечности думавший только о его, Михаила, спасении? Множество жертв было принесено во имя того, чтобы он, взрослый, здоровый мужчина, вот сейчас уверенно шагал к стоянке городских автобусов, вдыхая пыль мостовой вперемешку с запахом цветущих акаций.

Вопросы, раньше казавшиеся ему несущественными, обступили его, как стая враждебных галдящих птиц, норовящих побольнее клюнуть в самые чувствительные места: «Имею ли я право продолжать своё умиротворённое растительное существование, зная, какая цена за него уплачена? В чём моё истинное предназначение? Не является ли моё странное видение мира чьим-то предначертанием свыше? Не должен ли я найти его?..» – еще даже до конца не сознавая того, Михаил уже начал долгий путь возвращения к своим корням, к самому себе.

– Эй, мужик, что растопырился среди дороги? Давай, двигай, не задерживай движение!

Внешний мир, очевидно, не питавший к Михаилу никаких положительных чувств, решил грубо материалистически ворваться в ход его размышлений в виде водителя автобуса, которому начинающий философ не оставил ни единого шанса выехать со стоянки.

– Ну, чего встал, говорю?! – шофёр по старой русской привычке, сохранившейся, увы, исключительно только в провинции, не проходить мимо чужой беды, покинул своего пропахшего бензином железного монстра и подошёл к Михаилу. – Случилось чего? – белобрысый мужичонка, чьи добрые, выцветшие от дальних дорог глаза смотрели с искренним сочувствием, моментально вывел кающегося ветеринара из состояния ступора.

– Случилось, правда, – кивнул головой Михаил.

– Да брось ты, – незнакомец неожиданно хлопнул его по плечу, совсем уже как своего. – Небось, жена ушла? Так ты не горюй. Тут баб-то знаешь сколько? Жена – это… – мужичок, не имея для сравнения ничего лучшего, ткнул пальцем в проржавленную морду своей машины: – что вот этот автобус – один ушёл, другой приедет! Тебе куда надо-то?

– До Мозыря подкинешь? – к Михаилу стало постепенно возвращаться чувство реальности, а с ним и понимание необходимости действовать.

– В Припяти решил искупаться? – радостно подхватил шофёр. – Так я мигом домчу! Залезай, давай, мы как раз туда и едем! Вот бабы сволочи! – возмущался он, уже садясь на водительское место. – Чего с людьми делают! Я бы им!.. – мужичок продолжал ещё что-то говорить о женщинах в целом и в частности, пока пассажиры, галдя, рассаживались в салоне на видавшие виды дерматиновые сиденья, сохранившие, вероятно, воспоминания о седалищах не одного поколения.

– Тебе куда? – бесцеремонно обратилась к Михаилу тётка внушительных размеров, плюхнувшись рядом. Её объёмистый, подстать хозяйке, багаж так же бесцеремонно загородил весь проход.

– А что? – не совсем понял вопрос опешивший Михаил.

– Ну, сходить где будешь? – раздражённо повысила голос тётка.

– На улице Ленина, а что?

Вопрос соседки был настолько неожиданен, что ветеринару ничего не оставалось, как сказать ей чистую правду.

– Вот и хорошо, – удовлетворённо крякнула тётка. – Мешок мне поможешь вытащить. А к кому едешь? – этот угрожающий вопрос поверг бы в смятение любого, но не того, кто обладал способностью видеть радугу. От чересчур воинственной дамы исходил шоколадно-коричневый цвет, совсем такой же, как когда-то от папы Адама. А значит, она была совершенно не опасна – просто чересчур озабочена своими житейскими делами.

– К Софье Ароновне. Знаете такую?

– А чего нет? – почему-то возмутилась напористая тётка. – Знаю. Ты кто ей будешь?

– Племянник, – не найдя, как получше ответить, робко промямлил Михаил, и тут же понял, что это признание в родстве он совершил напрасно.

– Видали мы таких племянников! – моментально огласил автобус зычный голос соседки. – Это ты сколько ж шлялся, племяш? Чтобы родную тётку вот только теперь вспомнить?

– Она жива?! – не веря своей удаче, спросил Михаил, окончательно уронив себя в глазах попутчицы.

– Нет, ну он ещё спрашивает! – раскалилась женщина. – Родная тётя с хлеба на квас перебивается, еле живёт на жалкие копейки, а племяннички только сейчас о ней вспомнили! Нет, ну вы только подумайте!.. – она, словно самоподзаряжающееся устройство, вопила всю не очень близкую дорогу до Мозыря и, совершенно не осознавая, рассказывала Михаилу о его до сей поры неизвестной родственнице, одновременно развлекая пассажиров автобуса.

Софья Ароновна, если можно было верить разбушевавшейся Брукгильде, вела очень одинокий образ жизни. Похоронив всю свою семью во время войны, и сама чудом уцелев при фашистской оккупации, она существовала на ничтожную пенсию и на подачки соседей. Как это принято в неиспорченных ещё всевозможными государственными переменами небольших городках, ей помогали всем миром. Ничего удивительного поэтому не было в том, что явление неожиданно образовавшегося родственника повергло жительницу Мозыря в праведный гнев, в мгновение превратив её из просто попутчицы Михаила в его конвоира.

– Ты со мной пойдёшь, – распорядилась тётка, лишь только он выволок из автобуса её тяжеленный багаж вкупе с ней самой. – Я тебя самолично с рук на руки сдам, – обосновала она своё решение.

«Даже в самой неприятной ситуации есть свои положительные моменты, – приободрился Михаил, поспешая за новоиспечённой конвоиршей. – Без этой шумной дамы я вряд ли бы так быстро отыскал адрес, указанный на открытке».

– Соня! – пронзительно заверещала тётка, лишь только они подошли к небольшому двухэтажному дому, скромно притулившемуся в глубине двора. – Смотри, кого я к тебе привела! Этот босяк говорит, что он тебе родственник!

Рык, способный поднять усопших из могилы, к удивлению дамы, из чьих уст он вырвался на волю, не произвёл никакого впечатления, ибо ожидаемого шевеления в нужном окне первого этажа вслед за ним не последовало.

– В чём дело? – обеспокоено поинтересовалась Брукгильда, и, не долго думая, изо всех сил забарабанила во входную дверь. – Соня, открой, это я, Сима! – вновь закричала она, но уже менее воинственным тоном. – У тебя всё в порядке?

Видимо, хозяйка квартиры всё-таки была дома, так как в ответ на столь эмоциональный призыв из-за двери послышался слабый голос:

– Входи, Сима, там не заперто.

Дверь, и впрямь, оказалась отворенной, и, словно нехотя уступая напористой атаке, медленно приоткрылась, дохнув на пришедших застарелым запахом сердечных капель вперемешку с керосином и чем-то ещё, до боли напомнившем Михаилу родной дом. Он вместе со своей не в меру активной спутницей вошёл сперва в небольшую прихожую, где старые, много повидавшие на своём веку рассохшийся шкаф и зеркало, испещрённое мелкими крапинками ржавчины, вполне наглядно свидетельствовали о более чем скромном образе жизни своей хозяйки. Пара холщёвых занавесок предваряла вход в небольшую комнатку с печкой-голландкой. Несмотря на кричавшую изо всех углов бедность, в комнате царила почти стерильная чистота, и даже кровать, на которой лежала обладательница всех этих «несметных богатств», была застелена до синевы белым постельным бельём.

– Да что с тобой, подруга? Никак, заболела? – в голосе попутчицы Михаила начисто испарились базарные нотки, уступив место тревоге и сопереживанию.

«А я в ней не ошибся», – отметил ветеринар, наблюдая, как Сима почти нежно похлопала больную по руке, предварительно по-хозяйски поправив сползшее на пол одеяло.

– Врач был? – сочувственно спросила она.

– Да не волнуйся ты, всё хорошо, это я так, по-стариковски занемогла, скоро встану. А кого это ты ко мне привела? – глаза больной обратились в сторону Михаила, продолжавшего стоять в дверях, – ничего не вижу. Мил человек, – попросила она, – ты подойди к свету.

Ветеринару ничего не оставалось, как подойти вплотную к кровати больной, чтобы дать ей возможность хорошенько себя рассмотреть.

– Боже! – Софья Ароновна неожиданно резко привстала с кровати. – Неужели ты дал нам перед смертью возможность свидеться! Рафочка, подойди ко мне, дорогой, дай я тебя обниму!

Глава девятая. 1941 год, Анна.

«Интересно, почему кладбище непременно привлекает к себе стаи воронья?» – не к месту пришло в голову Анне, когда она вместе с Оксаной, державшей на руках спящую Саррочку, приблизилась к столь скорбному месту, выбранному ими для временного укрытия. Воронам, в свою очередь, тоже совсем не понравились незваные соседи. Когда-то гуси помогли спасти Рим, подняв при приближении врага немыслимый переполох. Очевидно, эта слава терзала и их малоприятных товарищей по отряду пернатых. Стоило трём живым душам зайти за кладбищенскую черту, как это вторжение на покойницкую территорию было отмечено громким карканьем, способным переполошить даже молчаливых обитателей могил.

– У, праклятыя, выкармышы фашысцкія! – погрозила им кулаком Оксана. – Бач, раскрычаліся! Ды ты не бойся, дзеўка, – добавила она, взглянув на побледневшую от страха Анну. – Мы тут ноч пераседзім у вартоўні. Ні адна сабака не пранюхае. А ўжо завідна рушым.

Строение на краю кладбища, незаслуженно получившее гордое звание сторожки, больше походило на гнилой зуб посреди беззубого рта. Сложенное когда-то, скорее всего, для хранения инвентаря, оно претерпело на своём веку немало потрясений, настолько сильных, что находясь внутри него, можно было, не имея никаких окон, прекрасно наблюдать за всем происходящим снаружи. Так что, по правде сказать, большой разницы между улицей и этой постройкой в данном случае не было.

– Няма ліха без дабра, – ухмыльнулась Оксана, устраиваясь на единственный топчан в сарайчике. – Ляжанка тут адна, затое мы на ёй ўтрох не змерзнем, – пояснила она свой оптимизм и деловито добавила: – Дзяўчынку ты пасярэдзіне пакладзі, глядзіш, і не застудзім.

«Когда-то в детстве я спорила с подружками, сможет ли кто-нибудь из нас просидеть всю ночь на кладбище, – подумала Анна, разглядывая сквозь большую щель в стене место своего временного ночлега, – никогда бы не пришло мне в голову, что это может случиться со мной на самом деле. Теперь покосившиеся кресты над полузаброшенными могилами не выглядят столь пугающе, как это было раньше. Я уже примирилась со смертью и не боюсь её, – подумала женщина. – И поэтому меня нисколько не страшат все её атрибуты. Наоборот, я чувствую себя здесь в безопасности».

– Чуеш, Ань, давай самагонкі для сугрева дзярні, на вось, інакш околеешь, – Оксана, далёкая от философских рассуждений о бренности бытия, протянула Анне фляжку, загодя припасённую именно для этой цели. – Глыток зрабі, і ўраз сагрэешся.

Анна послушно хлебнула огненной жидкости и хотела, было, уже вернуть ёмкость хозяйке, как яркий луч, внезапно осветивший всё их убогое убежище, заставил обеих женщин броситься на пол.

– Бачыш, як ведала я, – почти довольным тоном прошептала ей на ухо Оксана. –Своечасова прыбраліся-то. Шукае нас гад энтат! Ну, нічога, нічога! Ён хітры, а мы хітрэй. Лезь сюды! – И не дожидаясь, пока Анна сообразит, что делать, её товарка попросту запихала их с Саррочкой в какой-то ящик у противоположной стены, а сама шмыгнула в точно такой же под лежанкой. Ещё секунда, и дверь в хибарку содрогнулась под резким ударом.

– Ёсць тут хто?! – грозно спросил грубый голос. – Выходзь, а то будзем страляць, – сердца женщин замерли от металлического звука передёргиваемого затвора.

– Так кінь ты, Мітрыч, – чей-то другой, более мирный говорок пытался урезонить грозного старосту. – Сам-то ці што не бачыш, дамавіны адны. Пойдзем, пойдзем адсюль. Я страх як жмураў не паважаю.

Фонарик ещё раз скользнул по ящикам, в которых притаились женщины, заставив их вспомнить все известные им прежде молитвы, но всё же угомонился вслед за удаляющимися тяжёлыми шагами преследователей.

– Пецька, сусед мой. Ну, што за чалавек, – восхищённо зашептала Оксана, вылезая из своей домовины. – Будзе час, аддзячу яго, збавіцеля. Бо ведаў, добры чалавек, што я тут, але адвёў ката. Давай, давай, не залежвайся, – тут же подогнала она Анну, приоткрыв крышку ящика, в котором та лежала. – Яшчэ паспееш.

Луна, до сей поры блуждавшая где-то в туманном небе, неожиданно вышла из-за облака и ярко осветила хибарку.

– Господи! – наконец дошло до женщины, чему она обязана своим спасением. – Мы это что, в гробу сейчас лежали?

– А то як? – усмехнулась Оксана. – У ім, родным. А чаго ж яго баяцца-то?

– Ой! – вопреки своему предыдущему утверждению, что бояться на кладбище совершенно нечего, в голосе говорившей ясно послышался неподдельный ужас. – А чаго гэта ў цябе з рукамі-то? А ты хто?

– Это, что ли? – Анна взглянула на свою руку и засмеялась. Женщины неожиданно словно поменялись местами. Оксана потеряла всю свою невозмутимость, в то время как её подруга по несчастью её обрела. – Да, у меня шесть пальцев. Это просто дефект такой. Ну, родилась я такая.

– Сьвяты, сьвяты, сьвяты, – никак не желая внимать её объяснению, зачастила Оксана. – Казалі мне бабы, паскуддзе тут ўсякая па лясах шнырае. Магчыма і ты з гэтых. – Она начала слегка приседать и пятиться задом. – Кажаш, з магілы вылезла?! – голосом святого инквизитора спросила окончательно запутавшаяся женщина и застыла, не имея никакого представления, что в этих случаях ей следует делать дальше. О мерах, направленных на устранение нечистой силы, ей бабы, очевидно, не говорили.

– Ну, послушай… – ситуация для Анны переходила из нелепой в опасную. – Если бы я была этой, как ты говоришь, ведьмой, так неужто прятаться бы стала от немцев? Взяла бы и заколдовала их всех. А сама на метле улетела.

– Гэта так, вядома, – недоверчиво протянула Оксана, потихоньку успокаиваясь, но напоследок кинула: – А ты ўсё ж перахрысціся!

– Ну и чёрт с тобой, – Анна, по правде сказать, не исповедовала никакой религии, и ей не очень-то хотелось поддаваться суевериям, но другого выхода не было. Она неумело осенила себя крестным знаменем под пристальным взглядом Оксаны.

– Ну, теперь-то ты успокоилась?

– Добра, добра, – примирительно сказала та. – Твая праўда, навошта ведзьмам хавацца! А што ў цябе з рукой-то?

Всю свою не очень-то долгую жизнь Анна отвечала на этот вопрос по-разному. В зависимости от того, кто спрашивал, ответ был иногда несерьёзным – врачи по ошибке пришили в роддоме – или обстоятельным, если он давался друзьям. Им она обычно говорила: «Это моё своеобразное наследство. Все в моей семье по линии матери имеют такой дефект, передающийся из поколения в поколение. Так сказать, родовая отметина».

Она никогда не стремилась избавиться от своего лишнего пальца. В её глазах это было равносильно предательству. Она никак не могла обидеть своих предков, некоторые из которых, как ей говорили, немало перенесли бед по причине такого наследственного отличия. Однажды бабушка рассказывала, что её прабабушку, скромную домохозяйку, проживавшую где-то в черте оседлости в небольшом домике с многочисленным семейством, добрые люди собирались предать огню вместе с домом. Только своевременная помощь жандармов спасла их от неминуемой гибели. Правда, место жительства всей семьи пришлось всё-таки сменить.

Да и как можно обвинять в чём-то неграмотных людей, если даже английский король, страдая подобным предрассудком, послал на плаху тёзку Анны – несчастную шестипалую королеву Анну Болен, обвинив её, помимо всего прочего, в колдовстве. Ещё девочкой Анна прочитала об этой истории и была потрясена настолько, что долгое время старалась спрятать от посторонних своё, как ей казалось, уродство, надевая варежки. Привычка ощущать себя предметом нездорового любопытства окружающих несомненно наложила отпечаток на характер девушки. Она была немного замкнутой, скорее молчаливой, чем общительной, и не большой любительницей шумных компаний. Только становясь старше, она научилась снисходительно относиться к человеческой глупости и спокойно реагировать на излишний интерес к своей внешности.

Возраст дал ей мудрость терпеливо воспринимать человеческие слабости, но не смог окончательно расслабить внутреннюю пружину, глубоко сидевшую где-то на самом донышке её души. Та, в отличие от своей обладательницы, была постоянно напряжена в ожидании ненужного внимания и ненужных вопросов. Как ни странно, угроза жизни подействовала на этот внутренний механизм успокаивающе. Анна сама удивилась, что ни испуг Оксаны, ни её недоверчивость не вызвали в её душе никаких болезненных ощущений, а только абсолютно неуместную в столь печальном месте весёлость.

– Это только у нас, у евреев, такое отличие есть, – совершенно серьёзно добавила она. – За это нас фашисты и не любят.

– Ды ну?! – не поверила ей Оксана.

– А ты как думала? – опять, стараясь не рассмеяться, заверила её Анна. – Завидно им, понимаешь, они ж только себя сверхлюдьми считают, а тут, представляешь, у других-то ещё и лишний орган имеется! Вот и злятся.

– Да-а-а, – промычала окончательно ошеломлённая собеседница, но тут же спохватилась: – Ну, добра, дзеўка, некалі нам тут сядзець, сама разумееш, рушылі наперад, тут хутар недалёка, там адседзімся.

Раннее серое утро негостеприимно окутало туманом женщин, лишь только они переступили за дверь своего убежища. Вороньё, казалось, устало и потому затихло. Однако звенящая тишина не несла в себе никакого мира. Каждый шаг, каждый лесной шорох мог взорваться лаяньем собак, криками полицаев и автоматной очередью.

– Мама! – неожиданно проснулась Саррочка на руках у Оксаны. – Куда ты меня несёшь?

– Ты мая, мая, донюшка, і больш нічыя, – женщина нежно прижала к себе ребёнка. – Нікому цябе не аддам. Ты не бойся. Мы да бабулі ідзем, там цябе ніхто не кране, дачушка.

Глава десятая. Михаил.

Подобно древней мозаике, постепенно, но весомо проступающей под умелой кистью археолога, освобождающего её от наслоений времени, история семьи Михаила начала принимать всё более и более ясные очертания под неторопливый разговор за чашкой чая. После принятых в таких случаях слёз, объятий, охов и ахов, обстановка, наконец, устаканилась в прямом и переносном смысле этого слова. Не без помощи суетливой соседки, оказавшейся, как и предполагал Михаил, очень и очень неплохим человеком, был накрыт стол, посредине которого самодовольно воцарился старенький, но ещё вполне пригодный самовар, снисходительно отражающий своими изрядно помятыми боками нехитрое угощение: вазочку с засахаренным вишнёвым вареньем и печенье, извлечённое из недр симиной сумки.

– Как знала, – довольно заявила недавняя автобусная попутчица Михаила, высыпая свои хлебобулочные изделия в тарелку. – Жаль только, что ничего покрепче не захватила.

«А, и правда, жаль», – мысленно согласился Михаил, потрясенно слушая историю своего рода.

Медицина в его настоящей семье была фамильной традицией. Ещё его дед по отцу в качестве полевого хирурга спасал раненых под пулями в сражениях в первую мировую. Путём невероятных трудностей и лишений эту же профессию освоил и его сын, родной брат Софьи Ароновны, Рафаил Аронович Эльман. К своим тридцати годам, а именно столько лет ему было накануне гибели, он имел уже за плечами успешно защищённую кандидатскую диссертацию, уважение коллег и, что самое главное, полное доверие и любовь своих пациентов.

– Говорили, он своих больных прямо насквозь видел, – грустно сказала тётя Соня и почему-то опять заплакала, в который уже раз за вечер.

Рафаил Аронович был далеко не простым врачом, а врачом от Бога. К нему, очень хорошему по тем временам хирургу, было не так легко попасть на приём. Люди, бывало, приезжали издалека, нередко за месяц вперед записывались. И что совсем удивительно, денег он за свою работу, помимо полагающегося ему от государства жалования, не брал. Считал это даже зазорным.

«Ну, ты пойми, Сонечка, – внушал он своей младшей сестрёнке, – разве для того я столько лет учился, чтобы, вооружившись своими знаниями и опытом, словно дикарь дубинкой, начать отнимать деньги у слабых и немощных. Врач – это самая гуманная профессия. Он не должен допускать на свой халат и крохотного пятнышка зелёной гнили».

– Я, правда, до сих пор не совсем понимаю, что он имел в виду, – обезоруживающе улыбнулась при этих словах Софья Ароновна. – Но, может быть, поэтому так хорошо и запомнила его слова.

«А вот я-то как раз понимаю его очень хорошо», – мелькнуло в голове у ее вновь обретённого племянника. Он хотел, было, кое-что уточнить, но решил пока подождать с вопросами, поскольку рассказ о его семье становился всё более и более интересным.

– И что удивительно, – всплеснула руками его тётушка, – несмотря на всю интригующую внешность, а он мужчина был хоть куда, и на успешную карьеру, жениться Рафа никак не хотел. То с одной девушкой повстречается, то с другой познакомится, никто надолго в его сердце не задерживался. Мы уже всерьёз беспокоиться начали. Ну, сами знаете… – Софья Ароновна потупила глаза. – И вот тут-то ему и повстречалась Анечка, ваша матушка. Он ведь, Рафочка, может, и потому с больных деньги не брал, что чувствовал в своей работе Божий промысел. Вот Бог-то его за это и отблагодарил. Суженую послал. Хороша была Анечка в ту пору необыкновенно, – Софья Ароновна, не зная как описать словами красоту матери Михаила, закатила в восторге глаза. – Да что это я говорю! – вдруг спохватилась она. – У меня же фотография есть! Симочка, будь добра, достань альбом. Ну, ты знаешь, где.

Сима и правда знала. Тяжело поднявшись из-за стола, она подошла к большому буфету из красного дерева, совершенно не понятно как оказавшегося в этой бедной обстановке. Он, словно король в окружении нищих попрошаек, высокомерно взирал из пены кружевных салфеток на убогий стол и допотопные стулья, окружившие его в немом почтении. Семейный альбом с фотографиями хранился на почётном месте посредине средней полки радом с пожелтевшей статуэткой неизвестной балерины с отбитой рукой.

– Всё, что от матери осталось, – словно извиняясь, кивнула хозяйка в сторону буфета. – Единственная память о прошлом.

Альбом, как нельзя более кстати, соответствовал месту своего хранения. На удивление вычурная кожаная обложка со старинными вензелями таила в себе ароматы прежней, полной чувства собственного достоинства и значимости жизни. Бегло пролистав несколько первых страниц, на которых красовались портреты неизвестных доселе Михаилу бородатых мужчин, томных женщин и счастливых младенцев, тётя Соня открыла страницу, посреди которой, словно неожиданно прозвучавшая в тишине одинокая высокая нота, предстала взору Михаила одна-единственная фотография.

– Вот они, – почему-то шёпотом сказала Софья Ароновна, протягивая альбом Михаилу. – Рафаил и Анечка сразу после свадьбы прислали. Молодые совсем.

Михаил, не слыша вокруг себя ни всхлипов сидящих рядом женщин, ни слов, обращённых к нему, ни даже биения собственного сердца, пожелавшего почему-то в данный момент выпрыгнуть из груди, впился глазами в небольшой снимок. Бездонные, тёмные глаза запечатленной на нём женщины взглянули пристально откуда-то издалека. И он, словно путник, находящийся в тумане, чья пелена плотно скрывает всё, что оказывается в её власти, неожиданно для себя услышал чей-то далёкий, но бесконечно родной голос: «Мося, Мосенька, ну, где же ты, сынок?»

– Мама, – только и смог он из себя выдавить, не смея ни радостно закричать, ни расплакаться, чувствуя краешком сознания, что ни на то, ни на другое он не имеет никакого права. Неведомая доселе тоска с такой силой охватила Михаила, что он некоторое время слушал, но не понимал дальнейший рассказ тётушки. И только выплывшая откуда-то из глубины памяти и отозвавшаяся болью в сердце имя Моисей заставило его вновь вернуться в этот мир, чтобы узнать прекрасную историю любви своих родителей.

– Так вот, говорю, – Софья Ароновна, заметив внезапную отрешенность своего племянника, решила ещё раз повторить свою последнюю фразу: – Анечка появилась в жизни Рафы неожиданно, когда вся семья устала ждать его сообщения о женитьбе. Просто однажды в кабинет успешного врача прорвалась молодая девушка с необыкновенными глазами и неуловимой улыбкой Джоконды… Дальше я расскажу тебе эту историю со слов самого Рафы, поведавшего мне ее из-за своей стеснительности как бы от третьего лица, а он был, надо сказать, прирожденным беллетристом.

– Если вы мне не поможете, я выброшусь из окна! – безапелляционно заявила юная особа. Но, вопреки собственному утверждению, не кинулась к подоконнику, а наоборот, удобно угнездилась в кабинетном кресле.

– Чем могу быть полезен? – бесстрастно обратился врач к юной красотке.

– Вот – полюбуйтесь! – молвила незнакомка, демонстрируя ему изящную ручку. Взору изумлённого врача предстали шесть великолепных дамских пальчиков, по странному стечению обстоятельств пожелавших произрастать на обеих кистях ее рук.

– Потрясающе! – только и смог сказать очарованный доктор. Хотя совершенно не понятно было, к чему эта реплика относилась. То ли к необъяснимому чуду природы, явившемуся миру на конечностях этой барышни, то ли непосредственно к её обладательнице.

– А я вот ничего потрясающего тут не наблюдаю! – сердито сказала девушка. – Как раз наоборот. Я боюсь, что этот процесс, – она так и сказала – «процесс», – может перейти на другие части тела. И у меня отрастут ещё лишние пальцы.

– А также руки и ноги, – смеясь, продолжил врач, но тут же сдержал себя и излишне сурово спросил: – Так что же вы хотите? Ампутировать ненужные пальцы?

– Ни за что! – гордо отвергла подобное предложение пациентка. – Я просто хочу, чтобы вы мне прописали какое-нибудь лекарство от моей болезни.

– Но чем же вы больны, позвольте вас спросить? – врач опять не мог сдержать улыбку.

– Пар-то-ге-не-зом, – страшным шепотом по слогам проговорила пациентка и привстала от удивления при виде скорчившегося от безудержного смеха эскулапа.

– Па-па-па-па, – не смог повторить он учёное слово до конца, последние слоги которого в его интерпретации безнадёжно увязали в клокочущих звуках вперемешку с междометиями «ну», «о», «а», «у». – Откуда вы взяли этот термин, девушка? – наконец смог произнести он, от души отсмеявшись.

– Ну, я это… – обескураженная больная, чувствуя себя под такими раскатами хохота совершенно неуютно, попыталась, тем не менее, защититься. – Прочитала о таком виде девственного размножения в учебнике по биологии и подумала, что, может быть, я тоже скоро так размножусь.