Мир и мы. Стереть стереотипы бесплатное чтение

Начала

Банальные суждения о бедности и комплексах неполноценности, культурном[1] или религиозном конфликте не раскрывают причин терроризма и жестокости ответа на него. На самом деле, перед нами очередной, насыщенный невиданными ранее ресурсами, виток соперничества западного и восточного глобальных политического и культурного проектов[2].

Такой взгляд выводит нас на суть постановки вопроса о парадоксе. Ведь первая же констатация в его развитие может показаться неожиданной. Восточный вектор глобализации первичен по отношению к своему более позднему собрату.

Мало того, что с неолитической революции большая часть культурных достижений была реализована в его русле; для нас сейчас важнее другое. Уже мелкие царьки крохотных княжеств Древнего Междуречья именуют себя властителями четырёх сторон света. Неадекватность их самооценки – не в счёт. Существенно, что ими уже тогда была сделана заявка на мандат мирового господства.

Это притязание не есть признак цивилизации вообще. Ничего подобного нет ни у греков периода независимости, ни в Риме первых веков его истории. Установка на право управлять всем миром имеет восточное происхождение: кроме семито-хамитской, развиваемой до сих пор исламом, существует независимая от неё чуть более поздняя китайская версия, гласящая, что лишь Поднебесная империя имеет санкцию Неба на правление, а весь остальной мир является её провинциями, включая и те страны, что покамест о том не подозревают[3].

Победная политика

Проанализируем важнейшие характеристики вскрытой проблемы, сперва в контексте Средиземноморья. Ибо сложившиеся тут цивилизационные модели, соревнуясь и сменяя друг друга, почти безраздельно доминировали в мире до относительно недавнего времени.

Во-первых, восточный глобальный политический проект есть явление сугубо идеологическое. И, за исключением краткой истории единого арабского халифата (отчего к его эвокации прибегает исламский экстремизм), всегда неудачное. Среди его предшественников – Персия споткнулась не только об Элладу, но и Скифию, а Карфаген – о союз греческих колоний с Римом. Потом нечто очень похожее случилось у монголов с Русью.

Китай, после консолидации в ханьскую державу, тоже постоянно расположен к распаду, т. к. адаптивность требует разнообразия, а монолитность идеологии таковое сокращает. Веками, после очередной дезинтеграции, его собирали внешние завоеватели. Быстро окитаившись, они опять приводили страну к развалу. В результате она становилась лёгкой добычей для новых захватчиков – и так по кругу. Чуть иначе, но по той же модели, в XX веке она была покорена заимствованной с Запада социалистической идеей, объединившей как коммунистов, так и Гоминдан.

Единственную восточную империю, просуществовавшую достаточно долго, Османскую, нельзя считать глобальной. Халифат был единственным государством, охватывавшим большую часть Средиземья в окружении мелких раздробленных франкских монархий и идущей на спад Византии. А Порта контролировала только часть территории бывших владений первых халифов, что не компенсировалось даже балканскими её вилайетами, да ещё окружённую превосходящими её по потенциалу колониальными владениями европейцев. Последние же чаще доминировали и в Средиземном море, что создаёт совсем иной исторический фон.

Западный глобальный политический проект, наоборот, всегда удачен и вырастает из прикладных намерений. Александр Македонский пошёл на Персидское царство за сокровищами под лозунгом возврата расхищенного имущества греческих святынь. Идея мирового господства у него возникла, когда в руки стал падать спелый плод разваливающейся державы Ахеменидов. Родившийся в итоге эллинизм на столетия сохранил внутреннее единство и передал его римлянам. Ради наживы отправлялись за моря и первые экспедиции Нового Времени. Рим, колониализм, неоколониализм и приведшая к глобализации экономическая и информационная транснационализация тоже следовали исключительно прагматизму.

Конечно, идейное обеспечение практических шагов присутствовало и у Востока, и у Запада. Разница в том, что у первого идеология инициировала запрос на овладение ресурсами, задавала тон. У второго же она даже в формах Римского Мира и «Правь, Британия!» служила оправданию уже состоявшегося обладания ими. Тот преднамеренно стремился к владычеству. И втуне. А этот пробивает себе дорогу как бы исподволь. Но неизменно побеждает.

Во-вторых, западный, европейский (сейчас евроатлантический) глобальный политический проект, будучи вторичным, сначала оказывается страдающей стороной. Отвечая, как независимо друг от друга отметили Владимир Соловьёв и Тойнби, на вызов своего азиатского партнёра.

Эллины реваншировали натиски персов походами Александра и властью диадохов. Рим отреагировал на мольбы о помощи Великой Греции против карфагенян из-за угрозы своей хлебной базе. Затем отразил атаку Ганнибала уже на себя, разрушил его столицу и сокрушил пиратов. И неожиданно проснулся первой по-настоящему глобальной империей в Средиземноморье, ответственной за поддержание в нём единого порядка. Всё это, как и много позже, под аккомпанемент борьбы римских консерваторов за то, чтобы Республика занималась только своими внутренними вопросами.

Русь консолидировалась и перешла к программе широкой колонизации в борьбе с монголами и их наследниками. Запад стал снаряжать корабли, чтобы получить необходимые ему товары безопаснее и дешевле, в обход континентальных торговых путей, находившихся под контролем мусульман. Отсюда и вынужденная прагматика европейского проекта.

Культурный триумф

В сфере культуры восточный глобальный проект, напротив, всегда успешен. И также имеет хронологическую фору. Его достижения неизменно проникают в самое сердце Запада. До Нового времени большинство открытий и изобретений совершались на Востоке или под его влиянием. Саму память о классической учёности западникам вернули, кроме Византии, арабы и евреи.

Ещё глубже его эффект в духовной области: вспомним миф о похищении Европы. О христианстве я уж и не говорю, но и сыгравшие ключевую роль в европейской цивилизации Аполлон и Дионис – азиатского происхождения. Республиканский Рим был захвачен восточными культами. Как и предвидел сто с лишним лет назад Соловьёв, западный мир на наших глазах оказался буквально покорён мистицизмом и оккультизмом Востока.

Потому-то столь конфузно удивление американцев, что глобализация оказалась улицей с двусторонним движением. Дефицит широкого гуманитарного образования мешает им адекватно воспринимать реальный мир в многообразии его культурного достояния[4].

Западный же культурный проект – явный неудачник. Он беспорядочно откатывается теперь даже в науке и технологиях. А его духовное влияние, как не пустившее корней поверхностное явление, испаряется вслед за утратой европейцами прямого политического контроля над той или иной территорией. Тут показателен пример западного христианства. Лишь на Филиппинах оно охватывает 90 % верующих. В прочих же странах Азии, в отличие от последователей родного ей ислама, христиане составляют абсолютное меньшинство. Латинская пословица ex oriente lux права: свет всех категорий доподлинно идёт с Востока.

Нулевая ничья

Внутренне противоречивое состояние обоих проектов глубоко травмирует их активных представителей. Те и другие пытаются добиться их полного успеха во всём. Одни навязывают к политическому преимуществу свои культурные эталоны, иные же втаскивают за теми политический диктат.

Упорство подобных попыток, вопреки их монотонным провалам, только нарастает. Накала сюда добавляет больший в целом западный запал. Историческая обречённость максималистских подходов порождает обоюдную жестокость агентов: поступки противоположной стороны воспринимаются и оцениваются ими исключительно в семантике недружественного поглощения.

Исламские террористы и их идеологи убеждены, что они противостоят Западу не как особой позитивной системе ценностей, но абсолютному злу – безбожному и бездушному, без чётких культурных и нравственных ориентиров, – которое запрограммировано разъесть их родную цивилизацию. Что есть явная гипербола.

Сокровище Запада

Не только ярые критики, но и некоторые апологеты Византии путают географию Европы и культурные признаки, когда причисляют ту к миру Востока. И заявляют, что она даёт хотя бы один пример успешного глобального «восточного» политического проекта. Ошибочность этих взглядов хорошо показала не только русская наука, но и такие авторитетные западные медиевисты, как Ж. Лё Гофф и С. Рансимен.

В политическом, административном и юридическом смыслах Восточная Римская Империя была продолжением западного (европейского) глобального политиического проекта. Более того, с переносом туда Константином общеимперской столицы, она и до отделения западных провинций, и после их отпадения и гибели под ударами готов олицетворяла собой всю его полноту.

Это хорошо понимали её романо-германские современники. Как те, что стремились уничтожить её и Константинопольский престол, чтобы остаться единственными наследниками Древнего Рима и получить монополию в Церкви, так и те, что смотрели на неё как на последний оплот и залог возрождения на ином витке Вселенской державы. Как те, кто оговаривал помощь против турок неукоснительным и немедленным следованием Флорентийской унии, так и те, кто носился с идеей нового Крестового похода в защиту братьев-христиан. Как те, кто ревновал её как живую носительницу бесценных традиций, так и те, кто полагал императора в Константинополе единственным истинным и законным цезарем, хранителем подлинного общего достояния.

В силу эгоизма, алчности, зависти к блеску, богатствам и бесспорному моральному авторитету Византии, слабости и внутренних распрей франкских королей, первые одержали верх. Непреходящая общеевропейская ценность её культурного наследия после её исчезновения быстро забылась. А идейные последователи тех, кто с чёрной неблагодарностью наблюдал за её гибелью, ученики Вольтера и Гиббона, оболгали её, как сугубо восточную сатрапию. И навязали обществу свой ложный стереотип[5].

На самом же деле, Византия и Запад – две части единого целого. Константинополю почему-то прежде всего припоминают интриги и тактические хитросплетения василевсов. Но при современных им крестоносцах, испанских, французских, британских, итальянских и германских дворах коварства было не меньше. Да и деспотизм, раболепие, произвол и волокита властей, придавленность «черни» и чванство чиновников были тогда и много позже всеобщими бичами. Кроме документов, есть сочинения Рабле и Свифта и история «огораживания» в Англии.

Византия оказала глубокое позитивное политическое влияние на своих западных соседей. Она сохранила от античности партии, сенат, муниципальное самоуправление. И вернула их отказавшимся от них франкам через Венецию и Флоренцию, что в раннем Средневековье находились под её контролем. Исландии и Британии было, у кого перенимать демократические институты.

Столь же мощный отпечаток Византия наложила и на духовную жизнь, искусство, теоретические знания Запада. Тут – и только тут – она выступила посредником восточного проекта. Она сберегла порушенную германцами заодно с Западной Империей античную традицию, опирающуюся на наследие Древнего Востока. Очень важную роль сыграло восточное христианство.

Общие Отцы Церкви, многие папы первого тысячелетия и кардиналы (после разделения переходя в католичество) были греками или выходцами из Малой Азии. Отсюда и почтение Ватикана к эллинской учёности, и его надрывные и лукавые обвинения Константинополя в схизматизме: комплекс раскольника, которого терзают угрызения совести.

Философские школы Эллады существовали до ХШ века. Закрыта, и то на время, была лишь Академия неоплатоников – по религиозным основаниям. Сохранялись политическая теория и фундаментальные естественнонаучные знания, легшие в основу стандартов обучения в западных университетах. Не прекращалось производство глобусов, заимствованное в Лондон только в XI в.

Художественная культура Византии не дала погибнуть техникам фрески и мозаики. Распространение образования и интерес к древностям и искусствам, пробудившие Ренессанс, были бы невозможны без её примера. Право, адаптированное Юстинианом к восточнохристианскому обществу, легло в основу всех континентальных юридических систем. Оттуда у Запада ещё и не изжитый до сих пор комплекс неполноценности.

Культурная роскошь, институты, изысканные манеры, образованность, распорядок жизни, развлечения, спортивные состязания и диспуты, одежда и стандарты гигиены, официальная высокая латынь наследницы истинных европейских порядков раздражали франков, постоянно напоминая им об их варварстве и поражении. Ведь разбив Западную Империю, готы не смогли справиться с её соседкой. Даже были отброшены ею из Италии (временно) и Северной Африки (навсегда). И затаили глубокую травму.

Увы, их самоутверждение пошло по пути не изгнания из себя дикаря, но уничтожения зеркала, в котором тот отражался. Ради чего христианнейшие короли не только снаряжали специальные крестовые походы, но и не брезговали заключать союзы с неверными. В конце концов, они добились своего, правда, заплатив за это – турецкими оккупацией Венгрии, осадой Вены да набегами на подвластные последней земли – и втащив в Европу проблему ислама.

Их конфликт с Византией был внутривидовой, самой жестокой, борьбой[6], как Первая Мировая (в отличие от Второй Мировой и «холодной») война. Современная риторика Запада о бесценных культурных достижениях России в сочетании с глубоким кризисом его идентичности и крайним эгоизмом в отношении нашей страны поразительно напоминает ту же ситуацию, и снова с православием.

Зафиксируем: завершение, с падением Константинополя, первой стадии глобального западного политического проекта практически совпало с прологом его второго этапа, именуемого колониализмом. За которым друг за другом без пауз последовали неоколониализм, экономическая и политическая транснационализация и теперь вот явление, названное глобализацией. Значит, ему присуща не только преемственность, но и непрерывность. Безусловно, западные империи тоже распадались. Но объединяющая их политическая модель оставалась стабильной, трансформируясь и приспосабливаясь всякий раз к новым условиям.

Гибельный пируэт

Первый современный парадокс состоит в том, что западный глобальный политический проект на наших глазах фактически превратился в восточный, который, как мы установили, не может быть успешным. Поскольку же Запад доминирует сейчас в мире, возможность смены его ориентации должна быть изучена совершенно беспристрастно. Ведь, если диагноз точен, то неизбежный крах, вслед за обвалом экономики, всего евроатлантизма настолько критичен для всеобщей стабильности, что его нужно обязательно предотвратить.

Проверить гипотезу проще всего на примере лидера западного мира, в действиях которого раньше других должны проявиться признаки девиации. Если Восток ставит идеологему господства превыше его практических целей, а Запад поступает прямо наоборот, то нельзя не видеть, что недавно траектория внешней стратегии США совершила-таки сумасшедший кульбит.

Ведь она долго развивалась строго в рамках прагматичной модели. Америка с большой неохотой нарушила политику изоляционизма к концу Первой Мировой войны. Обеспечив же свои интересы по её итогам с удовлетворением опять замкнулась на самой себе. Не менее упорно она оттягивала свои прямые действия и в ходе Второй Мировой. А по её окончанию осталась на континенте ради сугубо экономических преимуществ. По той же причине идеологическое обеспечение «холодной войны» нельзя считать отходом от традиционной линии, так как информационная кампания в стане противника вполне укладывается в её русло. «Буря в пустыне» также не вышла за её пределы.

Между 1945-ым и 1991-ым годами Штаты без шума, выжимая максимум профита, оседлали ключевые узлы мировых транспортных, энергетических, финансовых и информационных потоков. Стали флагманом, становым хребтом мировой экономической и политической системы, подлинно мировой империей в итоге серии прикладных шагов, а не гипертрофированных амбиций. Явив, тем самым, ярчайшую иллюстрацию западного политического проекта.

И вдруг в 2000-е их действия резко идеологизировались. Присущий походу за демократией дальше вестернизированных Грузии, Украины, Молдавии и Белоруссии окаменелый догматизм и пренебрежение неготовностью традиционных обществ к восприятию новых идей и институтов не допускает иной оценки, курд на посту президента Ирака держится за счёт оккупационных сил. И, главное, осязаемой пользы оттого никакой: нефть, вопреки заверениям Буша[7], сначала безумно вздорожала, а подешевев из-за того, что экономика надорвалась, в том числе по вине страшно дорогой иракской кампании, стабилизировалась на отметке в разы выше ожидавшегося уровня.

Основа экономики США, потребление домохозяйств, несмотря на все антикризисные усилия, сокращается. Задолго до нынешних потрясений страна почти превратилась в чистого импортёра высоких технологий. Растёт дефицит торгового баланса, а с ним зависимость от внешних партнёров, прежде всего, Китая. Фрэнсис Фукуяма, аналитики РЭНД Корп. и Фонда «Наследие» отмечают нарастание в общественных процессах тенденций дезорганизованности, атомизированности, изолированности. И это – при наличии обычно консолидирующего военного фактора.

Горячечный азарт сразу в отношении Ирака, Ирана, Сирии, Северной Кореи, Ближнего Востока, сценариев распада России и негативная оценка возможности укрепления ЕС демонстрируют, что США впервые поставили императивный экспорт своего понимания свободы, демократии, прав человека, пределов суверенитета и пр., т. е. голую идеологию, выше прагматики. Даже частичное смягчение позиции в отношении Кубы, ООН и ряда иностранных политиков картины не меняют.

Итак, доказательства не просто конвертации западного проекта в восточный, но протекания этого процесса с неуёмным запалом, получены. Что делает риск его гибели вполне реальным, ибо римский, византийский и британский опыт показывают, что даже вторичная, как в данном случае, идеологизация его пагубна.

Это далеко не первый за последние столетия казус патологического заболевания западной модели. Инквизиция, Французская революция и Наполеоновские войны, мессианизм первых социалистов и попытки создания ими новых рационалистических религий и церквей, коммунизм Маркса и большевизм, фашизм и национал-социализм, грубо надломившие духовные силы и позитивную динамику многих наций, были вырождениями (мало, к счастью, обеспеченными ресурсами) европейской теологии, философии и социологии.

Названные примеры подсказывают, что Pax Americana, приобретя самодовлеющую логику развития, вполне может опрокинуться в себя. Нечто похожее происходило уже не раз: те же крестовые походы (недаром Буш-мл. в начале действий против Саддама оговорился по Фрейду) были подобной дегенерацией в период, когда многим казалось, что Западная Римская империя вот-вот воспрянет из небытия. То было полностью идеологическое предприятие, ради которого его участники, вместо преодоления раскола Церквей, не брезговали побиением своих ортодоксальных единоверцев. И оно, естественно, захлебнулось.

К тому же глобальные империи, оставшись вне равной конкуренции, долго не живут. Апогей могущества Рима длился менее 200 лет. Британская же держава от максимального расширения до начала распада продержалась всего несколько десятилетий. С тех пор мировые процессы ещё ускорились, почти 20 лет из срока Америки истекли, а она не усвоила уроки прошлого. И, похоже, механизм заложенного в восточный политический проект саморазрушения уже начал против неё работать.

Поскольку же Вашингтон почти монополизировал основу современного мирового баланса, то к оценке вероятности его провала не стоит относиться облегчённо. Послевоенный экономический и политический порядок уже во многом подорван. США утратили способность контролировать мировые цены. Ползучий распад антитеррористической коалиции, понятные ограничения резервов армии для ведения других крупных кампаний, неготовность госдепа ко многим событиям в Латинской Америке, СНГ и иных регионах мира, предупреждают о реальности фиаско.

О пошатнувшихся позициях сигнализируют и чувствительные для американского самолюбия уколы от союзников и сателлитов, которые прежде многих правильно оценили симптомы агонии СССР. Поиск сугубо технических решений ради отсрочки или отмены худшего, вроде сдерживания России или попыток затормозить евроинтеграцию, которая снижает шансы США выступать в роли арбитра и разговаривать со всеми по отдельности, лишь усиливают негативные тенденции. К сожалению, они не хотят признавать, что именно их амбиция сократить число опор западного проекта до единственной делает его совершенно неустойчивым и превращает его самоликвидацию из вероятности в неотвратимость.

Вопреки расхожему мнению, этот вариант не отвечает интересам нашей страны, чего я ещё коснусь ниже. Чтобы его избежать, нужны нетривиальные концептуальные подходы, а не избитые стереотипы наших и зарубежных аналитиков, не берущих в расчёт, что после «овостоковления» глобальной политики Америки её борьба с исламским экстремизмом переходит, хотя оба её участника того не понимают, во внутривидовой режим, что усиливает её обоюдную жестокость и кардинально повышает риск уничтожения противником либо самоликвидации Запада.

Ловушка Азии

Сказанное заставляет пристальнее всмотреться в китайскую версию глобального политического проекта. Хотя Япония и Корея раньше вышли на мировой рынок, именно она на Дальнем Востоке является основной, так как их культуры вторичны по отношению к ней и обладают, используя терминологию В. И. Вернадского, о. Павла Флоренского и П. Тейяра дё Шардена, меньшим энергетическим напряжением.

Традиционная политическая идеология Китая двойственна. Так, она постулирует, что только Поднебесная и её народ имеют мандат свыше на управление миром, остальные же должны довольствоваться благом подчинения. Её носители находят ей оправдание и в устойчивой самобытности своей цивилизации в течение тысячелетий и в стремительном окитаивании всех захватчиков, пытавшихся поначалу навязать стране чуждые ей правила. Эти догмы, с одной стороны, погружают Китай целиком в рамки классической восточной модели. И объясняют, почему марксистская идея мировой революции и всемирной республики легко адаптировалась к древнейшему обществу.

Однако, конфуцианство настраивает политика и на предельный прагматизм, что позволяет синологам называть Поднебесную Римом Востока. Благодаря практичности, сепаратизм и цивилизационный оползень XX в. вызвали тут не крушение государственности, но переход к прагматике Дэна. Подобно японскому мессианизму в 45-ом, идеология была отодвинута в сферу сугубо домашнего употребления.

Так образуется второй парадокс современности: китайский политический проект стал, по существу, западным, поскольку на смену декларации права на мировое господство в нём пришли прикладные шаги по реальному его присвоению. Китайцы держат рынок ширпотреба в планетарном масштабе. Им же принадлежит половина мирового рынка электроники. Только американские инвестиции и лишь в континентальную часть страны превысили 1 триллион долларов. Сотни миллионов хуацяо и бизнесов работают в диаспоре на интересы метрополии. Пока ещё удаётся сдерживать порыв китайского капитала к контролю над русскими и американскими запасами нефти. А вот в случае с британским Ровером он, чувствуя слабое звено, позволил себе даже капризничать по цене.

Пекин уже de facto оседлал Запад его же средствами. Ибо тот не в силах оторваться от собственных материальных затрат и прибылей. Если же вспомнить о том, что власть должна опираться и на силу, то китайские армия и военная промышленность, в том числе в области высоких технологий, делают в последнее время поразительные успехи.

Отсюда третий парадокс. Поскольку дальневосточный политический проект мимикрировал, у него преимущество. Впервые не европоцентричная, а восточная идеологически и западная организационно модель может стать объединённой (и объединяющей) и всеохватной. Война его конкурентов, западного либерализма и исламского радикализма, между собой работает на интересы Китая. Обескровив друг друга, оба будут ему лёгкой добычей. Поэтому пока он свысока внешне почти не интересуется их суетой. Словно обезьяна, что наблюдает за дракой двух тигров.

Неотъемлемая часть прагматизма ханьской культуры заключается в том, что в ней ничто окончательно не отвергается и не забывается, просто как бы засыпает до срока. Да и время в ней течёт традиционно: её прошлое находится не позади, а впереди. Ради реформы китайцы не ниспровергают, как европейцы, основы. Но каждый раз находят для неё оправдание в той или иной традиции из любого пласта своей многотысячелетней истории. Так было всегда. Ничто не изменилось и ныне.

Поэтому есть все основания полагать, что идеологема Поднебесной будет явлена, как только её адепты окончательно утвердят свой контроль над тем, без чего единственно Запад жить не может – его материальной сферой. А тогда условия её власти будут просто продиктованы. И они будут непереносимы для него настолько, насколько он себе теперь и вообразить не в состоянии. Неспроста режим КПК исподволь прорабатывает перевод иероглифики на латинскую графику. Он загодя готовит прыжок на свою жертву. Ведь и нынешний унифицированный письменный язык был изобретён по приказу императоров, чтобы их подданные, которым для того заодно была предписана поголовная грамотность, одинаково понимали их распоряжения. Большевики с их всеобучем были жалкими эпигонами мандаринов.

Истории известны и случаи «западного» отклонения восточного политического проекта. Очень поучителен в данном отношении вернувшийся впоследствии на круги своя первый этап существования империи Чингисхана. Конечно, следуя логике самораспада, китайский мир со временем обязательно развалится. Но до этого надо будет ещё дожить. И не стоит тешить себя пустой надеждой на то, что пассионарный напор Востока удастся усмирить расширенным потреблением и барышами также, как это произошло с Европой: с той же Японией ещё не всё до конца ясно.

Реперы надежды

Чтобы отвести нависшую над миром угрозу, довольно поменять доминирующий на двух полюсах негатив на позитив. А именно, отнестись к обоим глобальным проектам в режиме взаимодополнения, а не взаимоистребления, и, значит, направить полную зеркальность их успехов и неудач на так нужную всем общепланетарную интегральную инициативу.

Думается, что так сложенная новая мировая архитектура необходимо будет иметь постзападный характер. Ведь она должна вырасти из синтеза преимуществ обоих конкурентов, а не за счёт полного растворения одного из них в другом. В противном случае ничего стоящего не получится.

Россия в системе координат «Запад-Восток»

Ниже я не раз буду рассматривать эту тему с разных сторон. Потому ограничусь здесь тезисным изложением моей позиции по настоящему вопросу. Со времён Древней Руси – от участия варягов в утверждении княжеской власти до реакции на татаро-монгольский вызов и далее – наша страна до 1917 года всегда двигалась в русле западного политического проекта. Даже осудив Флорентийскую унию греков с Ватиканом и создав идеологию Третьего Рима, то есть формально войдя в восточную парадигму, на практике Московия не увлеклась её химерами, но продолжила решать стоящие перед нею сугубо прикладные задачи.

Приняв имперский титул царя, византийского кесаря, то есть Римского Цезаря, и бремя защитника Православия везде, где оно подвергается утеснениям, Грозный Иван обратил свои полки не на возвращение изнывавшего под пятой турок Константинополя и не на Польшу, хотя отвергнутая уния вконец рассорила Кремль с католиками. Пусть идеологема вселенской державы требовала именно таких действий, он пошёл воевать Астрахань и Казань, которые мешали свободе передвижения и русской торговли по Волге. Единственное его серьёзное столкновение с латинянами по собственной инициативе произошло также в исключительно прагматических целях – овладения выходом к Балтике ради сокращения маршрутов и увеличения времени навигации в коммерции с Западной Европой.

В Смутное Время поляки и шведы пришли на Русь, а не наоборот. Казачья же колонизация даёт типичный пример культуртрегерства. А заметки Фукуямы о роли для европейцев общинного духа окончательно развенчивают миф об особом русском коллективизме. Пётр тоже не совершил никакого переворота в политике России, продолжив то, что веками делали до него его предшественники. Только те действовали органично стране, а он привнёс с собой изрядную долю эксцентричности. Каковая, вкупе с истреблением им прораставших ранее элементов демократии, немало способствовала возникновению проблем, приведших к трагедии Октября. Но он сообщил мощный импульс институциональной реинтеграции России с Западом. В итоге нас стали воспринимать полноправным членом европейской семьи и участником всех её событий[8]. Так продолжалось до большевистского переворота.

Советская аномалия

СССР резко изменил вектор отношения к России с Севера Европы на её Восток в чистом виде. Хотя формально с признаками державности, тоска по которой гложет немало людей до сих пор, у Советов всё обстояло благополучно: после нескольких лет обструкции они были признаны ведущими государствами; с демократией внешне не было проблем; после войны Москва участвовала в переделе мира, учреждении ООН и весомо выглядела в других международных организациях, – симпатии она не вызывала, доверия – и того меньше. И не вернула их себе до сих пор.

Звучащая в зарубежных СМИ мотивировка данного обстоятельства страхом перед нашей пресловутой непредсказуемостью и постсоветским нигилизмом хороша для массового употребления. Конечно, взяв немецкое золото, ленинцы затем нарушили свои обязательства и многое ещё учудили потом. Однако, подобные эксцессы, увы, общее явление. Главное состоит в другом. Утверждение, что коммунистическая угроза Западу существовала реально, может показаться банальностью. Так бы оно и было, если бы я намеревался ограничиться стандартным набором экономических аргументов. Они хорошо известны и не очень убеждают: после некоторого шока развитые страны сумели быстро адаптироваться к работе с новым партнёром, выстроив эффективную систему защиты от связанных с ним материальных рисков. Столь же мало я склонен замыкаться и на визионистских лозунгах и планах вождей как таковых.

Другое дело, что в основе своей их затея была детерминирована концепцией, воспроизводившей в социальных условиях XX в. месопотамский догмат о сакральном праве на мировое господство. Плачевное положение трудящихся было лишь инструментом в решении их основной задачи, которую они и не скрывали. Советский Союз Ленина-Троцкого-Сталина до самого своего конца был классическим восточным глобальным политическим проектом. Ибо выдвигал запрос на контроль над другими обществами до овладения потребными для того ресурсами. Отсутствовало уже минимальное организационное условие – единство в социалистическом и рабочем движении. Даже план победы в отдельно взятой стране не был достаточно обеспечен. Для погрязших в комплексах заговорщиков всё заменяла марксова идея всемирной пролетарской революции, пронизанная архаичным восточным мессианизмом, хорошо резонировавшим, по мнению Николая Бердяева, с православным сознанием, и многократно усиленная бредом перманентности.

За тысячелетия противостояния с восточным политическим проектом Запад научился улавливать появление очередной его версии и включать режим противодействия ему на уровне условного рефлекса. А коммунизм и «социализм» в этом смысле просто кричали о себе. «Холодная война» с Совдепией была для Запада межвидовой борьбой, подобно битве с гитлеризмом. Вот действительная причина западной неприязни, даже, если бы не было активной подрывной деятельности Коминтерна и его наследников. Европа сразу интуитивно ощутила, что большевистская Россия покинула рамки западного проекта и, предавшись восточному глобализму, стала ему реально чужой. Её неприятие имело культурный, архетипический характер.

В конце концов, оставшиеся в своей основе западными, что хорошо видно по православному философу Соловьёву, русские сознание и общество отторгли марксизм. Властям надо помнить, что народ, эмоционально рванувшись к родной цивилизации, сделал свой европейский выбор ещё в августе 1991 года. Увы, правительство недолго следовало за нацией, не говоря уж о том, чтобы помогать ей возвращаться к естественному пути развития.

Тени греха

Ожидаемого поворота в обращении с нашей страной после падения коммунизма не произошло потому, что и поздний Ельцин, и Путин вернулись к советской привычке ставить идеологемы выше прагматических интересов нации. Они затолкали нас обратно в загон враждебного Европе восточного глобального политического проекта, начав продвигать идеологию великой державы, не озаботившись её фактическим обеспечением. И Запад вернулся к линии межвидовой борьбы.

Дело не в самой великодержавности, но в том, что её основательность прежде должна быть доказана неоспоримыми практическими преимуществами. На фоне же десятков миллионов беспризорных, бездомных, сирот, брошенных детей и стариков, нищих и бедных, включая носителей интеллектуального и культурного ресурсов, наглого куража политического и экономического классов, она выглядит голой манией величия тяжёлого нравственного калеки.

Это крайне опасно, поскольку идеологизированный глобализм не бывает успешным. С его участием на наших глазах распались Варшавский блок, СССР[9], СФРЮ и Чехословакия. Тот же рок преследует СНГ, Россию и все новые государства, в которых состоят (квази) автономии – Украину, Грузию, Молдавию и Азербайджан. Замечу: я не отменяю экономических, социальных и политических объяснений случившейся с Советами трагедии. Я не переписываю картину, но лишь дополняю её, помещая в контекст стабильных культурных кодов.

Безусловно, анализируя историю заката Советского союза, не стоит пренебрегать давлением извне, но его эффект не надо и преувеличивать. Сопротивление среды сопровождает всякое действие. Однако критической является исключительно внутренняя несостоятельность субъекта. Так прагматизм западного политического проекта снова доказал своё превосходство.

Тяжелая плата даже за недолгую подверженность восточной утопии должна послужить нам уроком, ибо её разрушительная сила не исчерпана. Если Россия, вдобавок к своим духовным, культурным, социальным, экономическим и политическим недугам, останется в плену её миражей, её ждёт участь Союза. Тысячелетний проект может быть потерян за сто с небольшим, считая с 1917 года, лет.

Дух силу даёт

Нынешним политикам не хватает понимания того, что страну не спасёт, пусть даже самое внушительное, но механическое увеличение военной мощи. Постоянно путая патриотизм с милитаризмом, власти лишь усугубляют идеологизированность своей политики. И тем увеличивают риск собственного краха.

В частности, военная подготовка не может подменять собой патриотическое воспитание. Ведь не всякий добрый воин патриот. Наёмник прекрасно дерётся за чужие интересы, если ему вовремя и прилично платят. Примеров тому – от античности до современности – масса. Полностью обеспеченный по договору наймит, как многократно доказала греческая история, легко и охотно упражняется на своих собратьях. Европа ненавидела «бошей» за то, что ландскнехты веками сражались под любыми знамёнами, лишь бы за деньги. А если таковые у нанимателя заканчивались – грабили мирное население той самой страны, коей они были призваны служить. Ныне нам это показывают милиционеры, вернувшиеся из Чечни.

Следовательно, любовь к Отечеству растёт не из муштры, а глубокого личного отношения к его истории, культуре, вере, земле… Без сомнения, патриот всегда хорошо отстаивает интересы Родины. Если надо, отлично воюет. Но не первое зависит от второго. Прямо наоборот. Это раз за разом доказывают израильтяне, которым, вопреки идеологизации еврейского государства и его излишней зависимости от внешнего финансирования, чувство духовной связи с Эрец Исраель позволяет одерживать победы над численно превосходящим их противником, в том числе в войнах на два фронта. Поэтому надо сначала проникнуться любовью к своей Отчизне, всеохватной душевной привязанностью к ней, что и называется патриотизмом, а уж потом учиться её отстаивать с оружием в руках. Думаю, что замена гражданского патриотизма его военизацией в Советском союзе ускорила его распад.

Отбросим вредные шаблоны

Как мы помним, в противостоянии двух глобальных тенденций (персы и Греция; финикийцы и Рим; арабы, монголы, турки и христианский мир) Запад чаще реагировал на вызов Востока. Этим и объясняется в настоящее время возвращение некоторых его аналитиков к изучению возможности распада России.

У нас их сценарии привычно списывают на то, что внутренние проблемы США подталкивают их к поиску факторов, способных консолидировать американское общество извне. Подобные мотивы, действительно, нельзя полностью исключать. Однако, в большинстве случаев западный мир готовится к обрушению очередной версии восточного политического проекта в силу самого факта затянувшегося пребывания нашей страны в рамках последнего, поскольку его неконтролируемый оползень будет для всего света намного опаснее.

Немногие фанатики, вроде Бжезинского и сенатора Лугара, рисуют карты раздела Сибири и Дальнего Востока и планы импорта высвободившегося населения в Европу для исправления там этнорасового баланса в пользу белых, смакуя их ради простого удовольствия. Большинство же, во-первых, тщиться защитить основное тело Запада от воздействия маячащей лавины, пытаясь подобрать к себе соседей по нашим границам, которые и должны будут принять на себя главный удар. Во-вторых, стимулируя раздражающей политикой в СНГ, жёстко дают понять, что если мы не начнём решать свои проблемы сами, то за них возьмутся другие. В-третьих, крупные объекты бизнесу проще осваивать частями. Легче переварить. Недаром Турции тоже выставляют такие условия вступления в ЕС, при ускоренном исполнении которых она развалится по этническим и социальным разломам. Наконец, поскольку забирать экономику по кускам удобно и без раздела территории, не исключено, что нам столь брутально намекают на желательность смены экономического климата на менее протекционистский.

Да, всё это замешано на изрядном цинизме. Но от него не стоит падать в обморок. Мы сами баловались тем же не менее четырехсот лет. Наверняка продолжили бы, кабы были достаточно сильны. Пока другие позволяют себе рассуждения à la Маргарет Тэтчер о том, что лучше жить в маленькой стране, но как в Швейцарии, чем в большой, но в валенках[10] и телогрейке, неприемлемо впадать в панику либо готовить сограждан к «неизбежности» расчленения территории и выторговывать оптимальные для себя персональные условия. Ничто ещё не решено. Лучше сделать всё, чтобы поменять политический климат к своей выгоде.

Для этого надо сначала адекватно оценить обстановку и себя в ней, чётко и предельно рационально определить собственные интересы и выставить убедительные для оппонентов аргументы в их защиту. А затем избрать и выстроить оптимальную и реалистичную линию своей работы с ними и проводить её уверенно и неукоснительно. Ведь возможны, как минимум, ещё два варианта существования: в узких границах и без штанов; процветания в нынешних пространствах.

Мы должны оберегать нашу территориальную целостность не красивой фразы ради, а в прямом смысле для жизни на земле. Ибо нация, как всякий организм, работает на созидание, пока растёт. Когда она и её ареал начинают схлопываться, она переходит в режим умирания. Таков закон природы. Коль скоро эти процессы пошли в России после Первой Мировой войны, их следует остановить.

Чехия со Словакией пример не для нас. У них аграрная часть отпала от индустриальной: мы прошли такую возможность полвека назад. Да и работал там прагматичный западный проект, и поэтому были рациональные действия. Покуда же отчизна существует в рамках восточной девиации, тон в ней тон задают иррациональные эмоции, а потому раздел её в современном состоянии может быть только кровавым. Он похоронит мировой баланс, а мы станем дикарями в убогой резервации. Значит, наша ответственность перед собой и человечеством состоит в том, чтобы не допустить распада страны. Давайте всерьёз, с добрыми намерениями ко всем и разумно позаботимся о себе. От одного этого миру уже станет легче.

Выбор пути

Полагаю, что программу самоликвидации, заложенную в нашу историю уже дорого стоившим людям[11] вывертом в идеологизированную парадигму, остановит возвращение домой, в западный глобальный политический проект. Причём, это движение не потребует от России никакого над собой насилия. Ведь даже впав в восточную ересь коммунизма, Отчизна – очередной парадокс – на практике проводила вестернизированную модернизацию. Такова была политика индустриализации, освоения Средней Азии и Кавказа, включая нынешние попытки адаптации Чечни, экспансии в Афганистан, Африку, арабо-мусульманский ареал и т. п.

Таким образом, западничество – в добром и дурном – оказывается вполне органично стране. В таком случае, надо внимательнее отнестись к тем двум формам, с которыми Запад ассоциируется теперь прежде всего: НАТО и Европейскому Союзу. Патриотический смысл присоединения к обоим очевиден, так как тем самым будет гарантировано единство России, а на европейском направлении – созданы безопасные условия для её целостного возрождения. Кроме того, раз мы хотим вернуть себе место одного из мировых лидеров, надо иметь в виду, что никто в Евразии не может стать полюсом силы вне восточного или западного формата. Идея третьего пути бесплодна. Никому и никогда, даже СССР, не удалось её реализовать. Поскольку страна – неотъемлемая часть Запада, то именно внутри него и нужно стремится стать самостоятельным центром влияния, вкупе с США и ЕС.

Спору нет, присоединение к Евросоюзу и НАТО имеет свои сложности. Например, контрпродуктивен отказ западноевропейцев от фиксации в конституционном договоре своей культурной идентичности. И без того бывшие достаточно туманными экономические перспективы единой Европы ещё и подкосил кризис. Настораживает рост популярности эвтаназии, а также катастрофическое положение с рождаемостью и всплеск молодёжных самоубийств в наиболее богатых обществах: если женщины там отказываются рожать, врачи помогают умирать, а подростки гибнут, то мужчины и социум в целом что-то очень неправильно делают.

Из этого ясно, что приобщение к ЕС потребует глубоко эшелонированной, кропотливой, вдумчивой и спокойной взаимной работы по модернизации и конвергенции стандартов, институтов и традиций. В том числе, по выравниванию векторов и темпа экономического роста, разделению и специализации рынка труда, в ходе которой предстоит закрепить русские национальные интересы и права наших граждан. Обилие объективных взаимных препон не означает, что нужно отказаться от этой стратегической линии. Но поскольку их устранение требует немалого времени, следует выработать общую правильную тактику комплексных встречных шагов, продвигаясь вперёд по мере открывающихся шансов, параллельно используя и иные возможности.

Преимущества НАТО

Что же касается Организации североатлантического договора, то она быстрее, чем Европейский союз, приспосабливается к новым членам и обстоятельствам. Да и её насчитывающие уже два десятилетия усилия по трансформации в систему безопасности не могут состояться без деятельного участия в этом России, т. к. без нас глобальная конструкция потеряет устойчивость, что само по себе грозит планетарным переделом, в хаосе которого человечество может просто исчезнуть, и создаёт встречную заинтересованность в продвижении границы НАТО до Амура и позволяет нам при ведении соответствующих переговоров отстоять без мелочности, но и ложной скромности все принципиальные для нас моменты. Те, кто всерьёз противится объединению, впадают в саморазрушительную азиатчину. У нас не так много времени, чтобы возродиться или пропасть, и тратить его на пустые эксперименты преступно. Россия сейчас не настолько сильна, чтобы замкнуться в себе. Нам нужно время, дабы собраться. Чтобы его выиграть, надо включаться в евроатлантические структуры. Придя в Альянс, мы поможем ему достичь ещё одной важнейшей цели. Поскольку его новые состав, масштаб и переориентация на линию Север-Юг создаст ему огромный объём работы по модернизации и укреплению своей целостности и управляемости и массу рутинных задач взаимной адаптации, западный проект будет заново прагматизирован и возвращён в своё естественное русло. Западу это выгодно и потому, что внутри организации мы становимся предсказуемым союзником.

Кроме того, членство в блоке актуальнее ещё по целому ряду причин. Во-первых, он объединяет страны сразу и Европы, и Северной Америки и укрепляет их перед лицом всё более ясной китайской угрозы. Во-вторых, совместные манёвры и операции доказали надёжность стыковки потенциалов, оружия и профессионального соответствия и взаимодействия военных обеих сторон. В-третьих, опыт Франции и других членов показывает, что в его рамках можно вполне успешно проводить свою позицию. Главное – уметь её убедительно сформулировать и быть кооперативным. Аргумент оппонентов вступления в Альянс о диктате в нём США не проходит после его отказа поддержать Буша в Ираке.

За покорность доморощенные ястребы выдают воспитанные в себе Западом дух солидарности и более глубокие, чем у нас, навыки коллективной дисциплины, позволяющие ему быстро вырабатывать паллиативы и эффективно принимать и проводить решения в общих интересах, а коли поиск согласия в том или ином вопросе оказывается слишком сложным, находить ему устраивающую всех альтернативу. За примером далеко ходить не надо: накануне той же иракской операции Вашингтон отступил и нашёл иные пути реализации своих планов. Если и мы научимся хотя бы иногда смирять свой солипсизм и ограничивать прямолинейность, то вреда от того не будет. Чтобы быть правильно воспринятыми, надо проявить понимание важности названных качеств и способность ими руководствоваться

Присоединившись к евроатлантическому сообществу в полном масштабе, мы, прежде всего, включимся в самую мощную оборонительную конструкцию северного полушария и обретём дополнительную надёжную солидарную защиту. Причём, найдём её сразу на всех четырёх до сих пор планируемых Генштабом направлениях противодействия потенциальным угрозам: на европейском и американском потому, что НАТО не конфликтует внутри себя; на южном – укрепим союз против террора; на восточном – укоротим амбиции Китая.

Наконец, вместо риска надорваться или промахнуться, ибо нельзя успешно подготовиться к конфликту на всех фронтах сразу, страна получит: во-первых, свободу манёвра инвестиционной активности в фундаментальные знания и разработки, включая оборонный НИОКР, за которые мы отвечаем в европейской цивилизации, и, во-вторых, расширение кооперации русского ВПК с зарубежными компаниями для входа наших технологий в закрытые нам пока секторы рынка вооружений.

Отечественный политический класс должен будет проявить тут предельный прагматизм, чётко сформулировать общенациональные, а не только бюрократические, интересы, дезавуировать замшелое пропагандистское клише враждебного Запада, прекратить демонизировать евроатлантизм и, наоборот, осознать, что, вступив в Альянс, Родина, в конце концов, оптимизирует решение ещё нескольких задач, которые привычно числятся среди наших традиционных полномочий. Так, пояс безопасности в северной четверти земного шара обретёт завершённость и целостность, сойдясь на обеих сторонах Тихого океана. Значение одного данного результата для мира невозможно переоценить[12].

А ещё предложенный подход к проблеме, не исключено, что путём слияния с ОДКБ, серьёзно поможет нам справиться с ролью объединителей на постсоветском пространстве. Ведь в НАТО стремятся многие наши соседи. Всем понятно, что осуществить эти планы проще вместе. И, мало того, одним из последствий их реализации может стать столь необходимая русскому бизнесу смена, во избежание изоляции Минска, режима в Белоруссии. Принципиально важно, что, объединившись с Западом, мы решаем все свои проблемы: становимся мощным центром притяжения; возвращаем уважение и опаску китайцев и мусульман; обретаем защиту от иных потенциальных угроз. В союзе же с Востоком получаем одни сиюминутные выгоды.

К единой Европе

Большая сложность отношений с ЕС не означает, что неопределённость в них можно затягивать. Наоборот, учитывая, что Евросоюз (хотя там и не видят в русских элитах адекватного понимания и толковых переговорщиков) рассматривает перспективу объединения с нами как стратегическую неизбежность, и сроки, необходимые для решения всех возникающих тут вопросов, включая патриотически чувствительную проблему Калининграда, предметные переговоры по ним нельзя откладывать. А поскольку здесь существует хороший задел – четыре общих пространства, – начать стоило бы именно с их максимально выгодного для нас расширения.

При этом нельзя забывать об истории, логике и целях создания единой Европы. С самого начала Шуманн и его наследники решали триединую задачу: исключения возникновения на континенте новых войн, смягчения течения и последствий экономических кризисов, мирное использование атома. Несмотря на периодические противоречия и отклонения, вроде прорывающихся иногда теперь настроений развивать проект против американцев, он и сейчас сохраняет свою генетически сугубую прагматичность. Если мы не хотим разогревать недоверие к России, то, принимая во внимание все названные обстоятельства, нельзя позволять себе, вместо продвижения позитивных программ, тонуть в иллюзиях относительно глубины внутриатлантических разногласий и тем более пытаться неуклюже играть на них.

Кроме того, надо исключить надуманные ограничения конкуренции на своём рынке для западных компаний. Ведь куда продуктивнее было бы, в рамках признанной практики, обуславливать сделки по приобретению крупной собственности ведущими транснациональными корпорациями разумными социальными обременениями. Например, программами улучшения экологии и среды обитания, развития территории и модернизации бизнеса, поддержки научных, образовательных и технологичных проектов.

Прагматика против рисков

Однако, все наши усилия будут напрасны, если мы, наконец, не начнём вести себя прагматично и в своей внутренней политике. Пока же приходится констатировать, что дела, скорее, обстоят обратным образом. Так, раскол единого прежде социального пространства на три части в ходе монетизации льгот мощно действует на разрыв нации, который ещё и усугубляется «укреплением вертикали» через укрупнение регионов и превращение их в самодостаточные единицы.

Точно также в иных условиях масштабные вложения бизнеса в иностранные экономики были бы благотворны. Но стимулирование крупных инвестиций за рубеж и экспорт капитала при недофинансировании потребностей своего общества укрепляет у европейцев «восточный», нерациональный, ненадёжный образ России.

Особенно показательны здесь дотированные поставки ресурсов соседям без компенсирующих наши затраты позитивных сдвигов в отношениях с ними. Вместо этого у них постоянно провоцируются политические и военные напряжения. К тому же Путин, при сохранении нерациональных преференций в СНГ, периодически прибегает к пустой риторике о нём, как технологии развода. Коли он так надеется кого-то удержать или привлечь, то совершенно напрасно. Не надо забывать, что играть в благодетелей вредно: их участь весьма печальна. Во-первых, их никто, никогда и нигде не любит. Во-вторых, пока патрон силён, его опасаются, но стоит ему ослабнуть (а именно в страхе потерять клиента живёт наше руководство), его начинают презирать, обманывать и предавать, понимая вынужденность его подачек – Рим в своё время прошёл это с варварами, а СССР с арабами. Увы, отчизна постоянно наступает на те же грабли. Кто же будет считаться с ней? И зачем: данное поведение серьёзно подрывает веру в договороспособность страны и создаёт избыточные препоны в отношениях с развитыми демократиями.

Неуместны и торможение проектов ТНК-ВР, давление на корпорации Шелл и Сименс и поворот экономической политики в сторону Китая, от которого исходит чувствительная угроза западным странам. Зачем их пугать, если мы, всё равно, не в силах их подмять? Что за легкомыслие вместо прикладного поведения и профита? Последнее прекрасно понимает и цинично использует Пекин. Рассчитывать на него – хуже, чем преступление: политическая ошибка и близорукость.

В общем, у нас нет времени на сомнения. Чтобы сохраниться, Россия должна кардинально поменять свои укоренившиеся за период советского помрачения привычки. Иначе Кремль просто рискует пролететь мимо своего окна возможностей: западные партнёры окончательно решат, что надо дожидаться контролируемого развала России и покупать её по частям, и закроют тему. Симптомы такой опасности уже видны в том, что европейские и американские аналитики, даже приглашая наших специалистов на международные форумы, привычно почти не реагируют на их рассуждения. Это и понятно: тамошних теоретиков ныне более всего интересуют институциональные проблемы, а наши в ответ им рассуждают о евразийстве. Что до технологов, то пред ними там и тут стоят совершенно разные по качеству и уровню задачи. Наконец, прагматики видят опасность развала страны и устраняются от дискуссии со слепцами, увлекаемыми призраком величия. То есть, у сторон отсутствуют общие темы и адекватные друг другу собеседники.

Чтобы исправить развивающийся в своей логике негативный тренд, первейшие прикладные шаги надо направить на радикальное улучшение инвестиционного климата. Среди них должна обязательно быть процедура реституции конфискованной большевиками собственности, включая все разумные обременения и ограничения её получения и использования в натуральной форме либо способ, сроки и размер компенсации за неё достаточным и законным наследникам её бывших хозяев. Данная мера убедительнее многих заверений и законов покажет, что власти современной России всерьёз уважают права частных собственников, и подхлестнёт процесс возвращения вывезенного за границу капитала. Она может также ускорить репатриацию части «старых русских», преуспевших за границей, чьи нынешние обстоятельства означают не только наличие собственных солидных состояний, могущих быть вложенными в страну, но и широких финансовых и политических связей, т. е. значительного потенциала улучшения экономического и международного положения России. Что, в свою очередь, послужит сигналом к увеличению масштабов привлечённых собственно иностранных средств.

Кроме того, если вернувшиеся потомки эмигрантов первой и второй волн окажутся довольно многочисленны, это заодно поможет улучшить качество и состав элиты, включив в неё ответственный и влиятельный национально (масштабами страны) мыслящий сегмент. Не менее важно куда более уважительное, чем у нового бизнеса, отношение старого русского зарубежья к сфере культурного, нравственного, духовного развития, Понимание им первостепенного значения универсальных знаний и вложений в фундаментальные науку, образование, медицину, культуру, как социальных инвестиций в инфраструктуру жизни, т. е. не как точек чистых затрат, но источника будущего роста. Участие репатриантов в хозяйственной жизни России также будет содействовать возвращению обратно недавно выехавших интеллектуальных и культурных кадров, то есть наращиванию конкурентных преимуществ, в которых у нас нет сопоставимых соперников. Всё это обеспечит, взамен погубившего СССР мнительного противостояния, достойное уникального потенциала страны её место в европейском проекте и перспективу подлинной конвергенции разных его компонентов в одно неантагонистичное целое.

Если не оценят

Ежели такие наши стремления не встретят понимания в Европе и США, то нам надо будет сконцентрироваться на направлениях, где мы сохраняем неоспоримый цивилизационный перевес, и превратить их в главные точки роста и прибылей. Мы вполне в состоянии обеспечить прорыв в преодолении навязанной техническим прогрессом чрезмерной инструментализации и узкой специализации в науке и образовании, в восстановлении целостного творческого миропонимания и мировоззрения как интегральной системы рациональных, интуитивных и духовных сведений о макрокосме (вселенной и Абсолюте), природе, микрокосме (человеке и его душе) и обществе в их непрерывной взаимосвязи и взаимовлиянии. Заявка на это сформулирована, но не может быть удовлетворена Западом: там доминируют бытовые соображения. Русскими же приоритетами, напротив, являются творчество, размах поставленной задачи и возможность широкого применения знаний. Соловьёв объяснял такой набор предпочтений необъятностью русских просторов и провидел неизбежность возвращения к комплексному знанию в форме цельного соединения веры с философией и наукой.

Когда с помощью тонкой экономической настройки мы справимся с широким структурным манёвром в стратегические социальные инвестиции, Запад сам придёт к нам за поддержкой. Более того, такой дрейф уже начался. Майкрософт несколько лет разрабатывает и производит в Нижнем и Питере программное обеспечение, чей экспорт ежегодно растёт на четверть. Боинг открыл свой крупнейший и новейший инженерно-конструкторский центр для создания перспективных моделей в Москве. Европейский термоядерный центр беспомощен без наших научных прорывов. Моторола, Интел и Сан заказывают здесь свои новые решения. В США на треть сократили ассигнования на науку. Признав, что уровень компетентности их выпускников на голову ниже наших. А их предприниматель рвётся вкладывать в наши «умные» сектора. Ибо теория без технологий живёт, надо только постоянно финансировать её непрерывный рост. А они без неё – нет. Похоже, мы накануне переноса к нам важнейших наукоёмких бизнесов. Этот процесс не надо ни тормозить, ни искусственно подталкивать. Вспомним, что в начале XX века Россия уже почти стала деловой Меккой Европы и самой динамичной экономикой мира, но сгорела в пламени мирового конфликта. Надо понимать, что время работает на нас, и не суетиться. Оттого-то надлежит стране более всего заниматься самою собою, оптимизируя свои конкурентные позиции. То есть, создавая исчерпывающие условия для возврата уехавших и пестования новых мозгов (понимая, что их много не бывает), а значит, решая по ходу демографическую проблему и вопрос удержания территории с помощью роста её населения. В данном контексте получает свежее звучание и тема возрождения деревни как среды жизни и обычной и инновационной деятельности.

Не будет преувеличением сказать, что судьба европейской цивилизации сейчас в наших руках. Даже после массовой «утечки мозгов» Россия обладает, при 11,5 % суши и 2,3 % населения планеты, 24 % интеллектуальных ресурсов человечества. В универсальных знаниях у неё вовсе нет сопоставимых соперников: за рубежом до 75 % их производят выходцы из СССР. В духовных и нравственных ценностях она не имеет конкурентов, как минимум, в Америке и Европе (ещё Макиавелли писал, что папство лишило итальянца веры, а Тэтчер возлагает долю вины за падение нравов на универсальные права человека и агитирует за традиционные ценности). Эти ниши и следует решительно отстаивать и сохранять за собой. Ибо широкое культурное образование и соблюдение традиционных норм этики (упомяну лишь столь актуально звучащие в кризис слова Фукуямы, что нравственность обладает мощным потенциалом увеличения богатства) становятся главным мотором прагматичного развития.

Характерно, что в Европе разделение труда на «теоретиков» и «утилитаристов» было всегда: Греция совершала парадигмальные открытия, Рим отыскивал им прикладные применения, ту же модель взаимодействия унаследовали Византия и франки, от которых она и перешла к России и Западной Европе. Даже когда последняя была пионером науки, она опиралась на эллинскую в широком смысле традицию. Оставшись со второй половины XV века без духовной, информационной, культурной, интеллектуальной подпитки Византией, Западная Европа всего через несколько десятков лет влетела в глубочайший системный мировоззренческий и социальный кризис: уже в 1517 году началась Реформация, быстро приведшая к фатальному надлому традиционного сознания и идентичности: не только к ужасам революций XVII–XVIII столетий, но и тотальному подавлению технологией фундаментальных ценностей человеческого бытия.

Чтобы преодолеть его длящиеся до сих пор негативные последствия, теперь должно нарочито настаивать на возрождении лидирующего положения в обучении и воспитании гуманитарных дисциплин. Ибо системному мышлению и неформальной логике, целостному и адекватному пониманию действительности учат либо высшая математика и физика, доступные далеко не каждому, либо анализ текстов. Недаром экономисты считают достаточным для понимания того, как государство может результативно влиять на развитие страны с помощью инвестиционной политики, прочитать роман Гарина-Михайловского «Инженер». К нему стоит добавить и Додэ с его «Банкиром» и трилогию Драйзера – для уяснения причин поведения частных финансистов в России 90-х гг. XX в. Здесь уместно также вспомнить суждения Соловьёва о всеразрушающем механизме естествознания, утратившего видение целого из-за абсолютизации экспериментального подхода и убивающего им живую ткань бытия, что открывает перед гуманитарной миссией перспективу избавления общества от господства лишающей его жизненной силы технологической зависимости. Рассуждая же об итогах ущербного понимания прогресса как механического процесса увеличения количества материального потребления, как суетливой погони за минутными физическими благами и глянцевыми миражами, он предвосхитил вывод Фромма: «Тоска и одиночество. А впереди – мрак и гибель».

Речь тут надо вести и о кардинальной реформе армии и её оснащения, о стимулировании НИОКР военного и двойного назначения и производстве высокоинтеллектуальной продукции в оборонном комплексе ради соответствия вооружённых сил актуальным вызовам и передовым системам, чтобы наша совместимость с последними, взамен нынешней готовности генералов к архаичной войне, не была утрачена к тому времени, когда она сможет быть востребована.

Реальный шанс

Чтобы превратить свой потенциал в действительность, нам пора перестать мучительно переживать свой византинизм и понять, что говоря о дуализме русского сознания Николай Бердяев и Георгий Федотов имели в виду синтетический характер национального духа, а вовсе не банальную дихотомию добра и зла или разную специализацию полушарий мозга. С другой стороны, нельзя и возгордиться своим синкретизмом, пренебрежительно обозревая окрестности. Иначе можно повторить судьбу Константинополя, бесславно закончившего свой путь и так и не выполнившего до конца свою миссию. В конце концов, к сдержанности нас толкает собственная традиция: Соловьёв писал об отсутствии в ней стремления к исключительности и односторонности. Да и повезло нам больше, чем Византии: от нас не требуется духовного подчинения Западу. Наоборот, его лучшие умы сами ощущают острую потребность в идейной и культурной подпитке из родственных источников. Наши интересы совпадают, что ещё усиливает позиции России.

Когда мы всерьёз возьмёмся за свою ответственность в европейской модели, то есть погрузимся в по-настоящему патриотическое делание, тогда страна обретёт привлекательность для проживания, деятельности и сотрудничества. Нет ничего нереального, в частности, в приёме западных выходцев для обучения на русском языке и их жизни на свободных территориях, где есть инфраструктура и граждане, отвечающие минимально привычным им стандартам, что станет важным элементом нужного нации демографического роста.

Для этого надо не гоняться за тотальным превосходством над развитыми экономиками, но понять, что наша специализация – уникальные знания и эксклюзивная продукция, без которых не сформируешь запрос на тираж, – и сосредоточиться на универсальных образовании, науке, культуре, медицине. Если Южная Корея нашла свою цель в «интеллекте и традиции», почему нам не обрести её в «знаниях и творчестве»? Чем не национальная идея – стать локомотивом европейской цивилизации? Мы обладаем неповторимым ресурсом культуры (даже базовый диагноз кризиса западной модели цивилизации дал Питирим Сорокин, он же отточил и ключевые принципы социального партнёрства и европейского «социализма»), который никому иному не по силам в общем проекте. Следует лишь отдать себе отчёт в том, что культура есть не свободный набор простеньких признаков, а сложная система. Так нация сохранит себя. И вернёт вторую половину мозга западному проекту. Станет его интеллектуальным трестом и умом сердца, заняв своё достойнейшее место.

Поэтому не стоит посыпать голову пеплом из-за того, что в стране беда с выпуском своих серийных автомобилей: зато десятки штучно работающих тюнинговых ателье, заваленные заказами на годы вперёд. Да, с дизайном ширпотреба худо, однако в Ираке американцы выбросили свои М-16 и перешли на автомат Калашникова, базовая модель которого была создана сержантом с тремя классами образования! Точно также в авиапроме мы разрабатываем аэродинамику, материалы, корпуса и формируем идеологию и требования к авионике и двигателям, которые изготавливают европейцы и израильтяне. Надо не плодить подмастерий и не дурманить себя призраками жандармской державности, а возродить крепкую политическую и гражданскую нацию, уважаемую за авторитет разума, силу духа и нравственного аргумента. Россия впервые имеет шанс достичь всего, не эксплуатируя жертвенность, и заботясь, прежде всего, о себе самой, уравновесить рассудочность западного проекта и укрепить тем самым мировой баланс, ни в чём не поступившись своими приоритетами (милосердием, состраданием, совестливостью) и следуя высокому пониманию драмы жизни Св. Серафима Саровского («стяжи мирный дух и вокруг тебя спасутся тысячи») и Соловьёва («Спасающий спасётся. Вот тайна прогресса»).

Химеры

Увы, вместо деятельного движения к союзу, начиная хотя бы с поставок энергоносителей в Северную Америку, и Россия, и США в поиске сепаратного выхода пытаются за спиной друг у друга договориться с Китаем. Одни подогревают его территориальные аппетиты, другие считают, что смогут его использовать в своём противостоянии с Вашингтоном. При этом обе стороны упускают главное: подобно тому, как турки, когда за их расположение состязались Византия и западные королевства, не были намерены ни с кем договариваться надолго, китайцам ныне тоже нет в этом никакой нужды, поскольку они имеют перед собой совсем другие ориентиры и стандарты. Во-первых, для ханьцев существует единственный вид мировых господ, ибо только самих себя они считают обладателями божественного мандата на управление земной жизнью. Насколько серьёзно они относятся к своему избранничеству, показывают неоднократные еврейские погромы в Пекине и Шанхае в XX в., хотя крошечная иудейская община не обладает там никаким влиянием. Волну насилия власти объяснили сугубо идеологическими мотивами – под Небом только один народ (и это китайцы) может быть его представителем. В последнее время в этом же отношении очень характерна тональность антияпонских выступлений. Во-вторых, европейцев и американцев в Поднебесной за глаза именуют «ваньджу вандзе»: «заморские черти». При этом (вспомним, что понятия в китайской культуре шире определений, а ум и сердце неразделимы, как душа и тело) их считают бесами в буквальном смысле. Кстати, отношение к русским отнюдь не более завидно. На нас они смотрят со смесью восхищения, зависти и презрения. Последнее мы заслужили за то, что, обладая мощной культурой, не ищем в ней опоры, а постоянно насилуем её и отказываемся находить в прошлом точки отсчёта для насущной модернизации. Имея великих мудрецов, понимавших значение традиции и духовный смысл прогресса, не следуем их советам. Располагая такой литературой и древней живописью, утратили известное им знание о качествах времени и связях интеллекта с душою. Наконец, надо помнить, что всякий, в том числе китайский, магизм принципиально враждебен любой христианской культуре. В-третьих, китайцы ни у кого не видят адекватного себе понимания перспективы: если у них краткосрочной называется программа, рассчитанная до 10-ти лет, среднесрочной – до 25-ти, а долгосрочная начинается с 50-ти, то в экономике потребления те же показатели соответствуют 5, 10 и 25 годам, а у нас – 1,3 и 7-10-ти. При такой рассогласованности плодотворное взаимодействие проблематично.