Колонки редактора в журнале «Полдень XXI век» бесплатное чтение

© С. А. Лурье (наследники), 2024

© П. П. Лосев, обложка, 2024

© Издательство «Симпозиум», 2024

Август 2003

Жизнь увлекательна, притом необъяснима; тем и увлекательна, что взывает к разгадке, – которая, стало быть, где-то пребывает, таится – в глубине мира или с обратной, невидимой его стороны; это так называемый смысл всего, один на всех, как и само мироздание; на него намекают бесчисленные соответствия (все же не исключено, что мнимые), удивительная слаженность частей, частиц; наподобие критской письменности, жизнь в принципе поддается дешифровке, – но нет ключа, или каждому исследователю мерещится свой; отличие от научной проблемы – в цене вопроса: если эта комбинация знаков все-таки, вопреки вашей интуиции, не содержит никакого сообщения, ваша личная судьба (и чья угодно) – всего лишь пустая и глупая шутка; нет, хуже – пытка: нет тоски невыносимей, чем тоска по смыслу, которого нет; а так увлекал…

Примерно такая вот иллюзия – познавательной работы чувственного воображения (которое представляет собой как бы память наизнанку) – движет литературой, особенно явно – поэтической лирикой. На которую фантастика так необыкновенно похожа: тоже играет с разгадками, тоже сводя все – к одной, и непременно – к метафорической.

Но в фантастике ответ предшествует вопросу, разгадка – загадке. От конфигурации ключа зависит устройство замка. Метафора порождает изображаемую реальность.

Помещаем Кощееву смерть на кончик иглы, иглу – в яйцо, яйцо – в утку; теперь пускай утка летит над морем куда ей вздумается, мы же приступаем к похождениям Ивана-дурака, – и пока он не влюбится в Марью-царевну – тоже совершенно свободен, как и автор: знай выдумывай препятствия да преодолевай; но что бы ни случилось, выход из сказки только один; повествование сидит на игле.

Фантастику пишут оттого, что жизнь необъяснима – и скучна; оттого, что не желают наравне со всеми участвовать в общепринятом мифе, пользуясь заведомо близорукой оптикой, где интуиция и здравый смысл так безнадежно связаны принципом дополнительности. Тесно, и душно, и тяжело в этой невнятной коллективной Вселенной; утешимся, придумывая разные другие – прозрачные; сколь бы ужасные события там ни происходили – смысл-то в них заведомо есть; не важно, дано ли догадаться о нем герою – а читателю рано или поздно (как только можно поздней) покажут кончик роковой иглы. Он наслаждается этими жмурками в невесомости, уверенный, что в конце концов дотронется до автора – в крайнем случае, тот поддастся. Таковы правила игры: сочиненная Вселенная не должна содержать внутренних противоречий, ведь она воплощает метафору, подгоняется к гипотезе – вся помещается в уме и наделена его свойствами.

Игра занятная: приятно побыть Богом такого мироздания: в отличие от всамделишного, тут поступки совершаются легко. И всегда есть место нехитрому подвигу. И время пролетает незаметно.

Апрель 2004

Случилось неизбежное. Но казавшееся невероятным. Тираж «Полдня» устремился вверх, словно ртуть в термометре на солнцепеке. «Полдень, XXI век» уже обогнал все остальные литературные журналы.

Это рекорд. Но не предел.

Критики препираются (и громче всего – на наших же страницах): что с фантастикой – отчего бедняжка так бледна? А мнимая больная знай себе размножается. Не так уж все, выходит, безнадежно.

Потому как фантастика обслуживает, извините, чуть ли не главную нашу способность (она же – потребность) – воображение.

Так уж устроен человек, что хлебом его не корми, а дай почитать про то, чего не было, и не бывает, и не будет. Поплавать в невозможном, как в невесомости. Причем как в невесомости опять-таки невозможной: допускающей ускорение.

Нам нужен сюжет – не в жизни, так в литературе. Но сюжету сопротивляется время. И это называется – реализм.

А фантастика не рассматривает время как среду, а, наоборот, сжигает его в сюжете, как реактивное топливо. И ум летит по тексту без оглядки.

Поскольку текст состоит сплошь из событий. Здесь всё – событие, каждая мельчайшая деталь пейзажа изменяет судьбу и облик мира. Возникающего на глазах. И навсегда пропадающего в последнем абзаце.

Место действия: российский город, горы Южной Америки, неизвестная планета.

Время действия: через сто лет; через несколько тысяч; полвека тому назад; наши дни.

Действующие лица: колдуны; инопланетяне различных рас; мудрецы, герои, медиумы, убийцы.

Образ действия: внезапность применения сверхвозможностей. Иначе говоря – полная непредсказуемость.

Мотивы действия: любовь, ненависть, страх, отчаяние, злая воля, добрая воля.

Интонация повествования: шутливая; бесстрастная; трагическая; гневная.

Все это – в одной книжке: вот этой самой. Которую вы раскрыли. Одиннадцать вещей – одиннадцать сюжетов. Одиннадцать миров, абсолютно разных. Выявляющих разные – и очень странные – свойства единственной реальности, данной нам, как говорится, днесь. Опасные свойства.

О том же – об опасностях, которыми беременна современность, и об остающихся надеждах – три так называемых non-fiction. Никому не в обиду будь сказано, разговор с Борисом Стругацким стоит иного романа. Мало во что верит этот писатель, а вот ему веришь во всем.

Прогноз тревожен. Промышленность развивается быстрее, чем нравственность; политика и наука знать друг друга не хотят; как результат – планета начинает тяготиться человечеством.

Но что бы ни случилось с Homo Sapiens – от скуки наш легкомысленный, но симпатичный вид не погибнет. Это просто-напросто исключено, пока стоит «Полдень».

Март 2005

В этой маленькой корзинке есть помада и духи; говорящие деревья; дрессированные барабашки; кот-инопланетянин; демон, торгующий оружием; неандерталка, оплодотворенная сексотом.

Действующая гипношкола атлантов, или даже кого-то подревней; железнодорожный состав, мчащийся по Европе мимо рельсов и границ; взорванный московский Кремль.

Счастливое будущее без войн, типа коммунизм; страшное будущее, наподобие внезапной победы исламского фашизма; тревожное настоящее с бандитскими разборками; смешное настоящее с невежеством и воровством; и странная-престранная загробная жизнь – сплошь из отрывков обычной реальности, но сложенных в каком-то другом порядке.

Трагифарс, он же – апокалиптическая притча. Комический боевик с дьявольщинкой. Философский детектив. Педагогическая поэма. Плюс теория придуманных империй.

Что угодно для души. Очередная порция литературы невозможного. Стоя́щей на том, что невозможного нет. Что правдоподобие – не критерий ценности, а часто – враг занимательности. Все, имеющее быть рассказанным, обладает чем-то вроде бытия.

Небылицы в лицах. Скоропись воображения: сюжет передвигается прыжками, глотая обстоятельства целыми звеньями. От причин к последствиям и обратно. Не обращая внимания на работу всяческих приводных механизмов.

Все дело, видите ли, в том, чтобы создать ожидание непредсказуемой развязки.

Это вам не жизнь – где, наоборот, события большей частью предсказуемы, но наступают почему-то, когда не ждешь, причем никакое из них не прекращает течения остальных.

Жизнь пользуется исключительно запятыми да двоеточиями. Точка – сугубо литературный прием.

А любимая наша игра – разогнуть вопросительный знак: пусть восклицает.

То есть присутствующие здесь авторы, как правило, не просто балуются повествовательной магией – разными эффектами ложнотекущего времени, – а создают иносказательные смыслы. Чтобы, значит, вывести на поверхность силы, действующие в непостижимой глубине. Исторические, космические, подсознательные, потусторонние силы. Злые или просто аморальные, в любом случае – опасные.

Нас потихоньку предупреждают, слегка пугают, помаленьку поучают, уверенно смешат – развлекают, короче, изо всех сил.

Плотный такой томина нескучных, да еще и приличных текстов – чего еще надо человеку на случай паузы в житейском распорядке? Скажем, для поездки в электричке на дачу и обратно – самое то.

Сентябрь 2005

Два безусловно благополучных финала. Три весьма сомнительных. В пяти случаях исход сюжета – вообще летальный.

Причем, разумеется, непредсказуемый. Столь же убедительно непредсказуемый, как и все остальные. Поскольку едва ли не главным видовым признаком фантастики остается увлекательность. Каковы бы ни были предлагаемые обстоятельства, они скручиваются в узел, которого не распутаешь, не разрубив.

Но зато наивная вера, что с течением исторического времени прирастает сила Добра – что мироздание, вращаясь, как бы приближается к центру своего смысла, и что этот смысл – человечен… Такой веры мы больше не видим почти ни у кого.

Ее использует – как формальную условность – литературная попса: чтобы, значит, подсахаринивать свои безразмерные, межпланетного масштаба, в золоченых переплетах, ужастики.

А «Полдень» коллекционирует – не поверите – прозу сортом повыше. В которой тайна спрятана поглубже.

В которой переключение реальностей – не простая перестановка дат с переменой декораций.

В которой происходит черт знает что. Иногда – только черт и знает. И мы встречаемся с ним, с отцом лжи, лицом к лицу. Довольно заурядный, оказывается, субъект. И организации, контролируемые им, почти не отличаются от других учреждений.

А их всемогущество достигается беспощадной эксплуатацией человеческих слабостей, особенно – самой главной: человеку неизвестна цель его жизни, он вынужден ее выдумывать, причем снова и снова, – но многим недостает воображения.

Ведь осознавать цель своего существования – совершенно то же самое, что сочинять фантастику.

И если таланта нет или он изменил – человек перестает быть автором (ну или соавтором) своей жизни. Он впадает в равнодушное отчаяние. Которого не чувствует – только видит, что все окружающее как бы обесцветилось и потемнело. И враждебные вихри веют над его головой, дезорганизуя связь между прошлым, настоящим и будущим – то есть контур судьбы.

А это и значит, что прежняя вселенная для такого человека кончилась. И, сам того не замечая, он оказывается в реальности другого уровня. Где с ним случаются вещи странные, даже – более чем. Поскольку в этом сумраке, в отсутствие иллюзий, моральный императив сопротивляется инстинктам буквально на ощупь. Инстинкты же, обнаглев, под видом идей овладевают массами, чтобы создать цивилизации, в которых человек с моральным императивом обречен на гибель.

Такая вот загадочная, серьезная проза собрана в этой книжке журнала. Проза приключений, разочарований, катастроф. Проза тревоги. Проза угрозы.

Проза гипотез, испытываемых на прочность жизнью и смертью.

Апрель 2006

Сюжет образуется ожиданием развязки. В сущности, он не что иное, как след тормозного пути.

Развязка бывает мотивирована двумя способами: либо как последствие какой-либо причины, либо как расплата за какую-то вину. Но чаще – и так, и этак: оба механизма включаются роковой ошибкой.

Нарушением правил. Умышленным или неумышленным. Правил общепризнанных или же негласных, и даже вовсе не известных.

Правила не любят, чтобы их нарушали. Отвечают поворотом событий. С ускорением.

Так проза изображает судьбу. Придавая ей видимость смысла.

Предлагаемый пакет произведений словесности представляет собой коллекцию миров, похожих друг на друга (и на так называемый наш) только тем, что в них действует отчетливо узнаваемая человеческая воля. Сопротивляясь, как правило, воле нечеловеческой. Космосу, истории, государству, порядку вещей. Либо, наоборот, уступая.

Неравенство сил очевидно.

История, например, может сделать с человеком все что угодно.

Скажем, заставить его родиться в Средние века после ядерной войны. Или в каком-нибудь супергосударстве, устроенном как номенклатурный муравейник-распределитель. Короче, загнать в такой тупик, в котором ни прожить с толком, ни умереть с честью не получится.

Как и раньше у многих не получалось, и до сих пор не получается.

История отбирает у человека личный сюжет.

Регулярно сжигает фигуры вместе с доской – и вся игра.

Но литература уверяет: даже в потерянной позиции хороший ход предпочтительней плохого.

Это и есть сюжет: воля персонажа реализуется последовательностью целесообразных поступков. Целесообразных хотя бы настолько, чтобы развязка выглядела не случайной.

Ожидаемой, но неожиданной.

Вот такая проза в этом номере. Занимательная, потому что умная. Увлекательная, потому что великодушная.

Бои, приключения, превращения. Погони, выстрелы, удары. Тайны. Чудеса.

Главное из которых – что в самых невероятных обстоятельствах люди способны жалеть людей.

Но это не особенно утешает. Не дает расслабиться. Поплавать в утопии. Повести, рассказы и даже статьи этого номера проникнуты разочарованием и предчувствием близкой опасности.

Возможно, это оттого, что сюжеты идут на высоких скоростях.

Но ничего, прорвемся. Согласно законам повествовательной техники, действие происходит в прошедшем прошлом, в прошедшем настоящем, в прошедшем будущем. Позволительно надеяться – в прошедшем мимо.

Октябрь 2006

Действие происходит главным образом на Земле.

Но также в Раю. Также и в аду.

Для каждого, кто читает «Полдень» (а почти ничего другого и читать нельзя), очевидно: фантастика становится литературой о самом важном.

О реальности, которая далеко не исчерпывается бесконечной совокупностью материальных объектов.

О том, согласовано или нет поведение человека с устройством Вселенной.

В конечном счете – о том, насколько мы смертны.

Нобелевская премия по физике за 2006 год присуждена людям, доказавшим неоднородность реликтового излучения. Попросту – что прошлое не погибает, никуда не девается, только переходит на другую волну. И от космических событий, случившихся, например, 13 миллиардов лет тому назад, идет сигнал, который в принципе поддается расшифровке. Слабый сигнал – скажем, равный излучению абсолютно черного тела при температуре чуть выше абсолютного нуля. Но внятный. Содержащий информацию про последовательность и связь этих событий.

Это почти метафора. На большой глубине – на большой высоте – в мироздании обнаруживаются такие вещи, которые странно похожи на то, что думает человек о самом себе и о своей судьбе. На то, что сказано в очень старых и совершенно не научных книгах.

А впрочем, и в некоторых научных. В «Критике практического разума». Эту цитату из Канта все пересказывают, никто не приводит – насчет звездного неба и морального закона:

«Первый взгляд на бесчисленное множество миров как бы уничтожает мое значение как животной твари, которая снова должна отдать планете (только точке во вселенной) ту материю, из которой она возникла, после того как эта материя короткое время неизвестно каким образом была наделена жизненной силой. Второй, напротив, бесконечно возвышает мою ценность как мыслящего существа, через мою личность, в которой моральный закон открывает мне жизнь, независимую от животной природы и даже от всего чувственно воспринимаемого мира, по крайней мере поскольку это можно видеть из целесообразного назначения моего существования через этот закон, которое не ограничено условиями и границами этой жизни».

Тут, если угодно, дана вся теория так называемой фантастической литературы. В организм человека встроен уникальный аппарат, позволяющий отличать дурное от хорошего. Встроен вроде бы непонятно зачем: ведь в природе нет ничего, что требовало бы такой оценки.

И на этой загадке строится сюжет книги бытия. Увлекательный сюжет. Фантастический. Не зажатый «условиями и границами этой жизни».

Июль 2007

Фантастика страдает – и кичится – гипертрофией обстоятельств. Пейзажи, интерьеры, социальные механизмы, технические устройства – все другое, все не такое, как у читателя, – и, значит, подлежит подробному описанию.

Ночной вид с мельничной плотины в сельской местности на Среднерусской равнине в девятнадцатом столетии можно, как известно, передать отблеском лунного луча на отбитом горлышке бутылки. Но в других вселенных мастерство подобных сокращений бесполезно, часть не изображает целого, деталь не играет за вещь. Неизвестные миры не должны содержать пустот, их обитателей приходится одевать с головы до ног («это был господин в котелке и лакированных штиблетах» – не проходит), каждый предмет тащит за собой историю творения.

Короче – надо изобрести мироздание и сюжетом доказать, что оно пригодно для жизни.

Вроде бы это и есть то самое, чем мы упиваемся в фантастике, – игра во множественность миров. Игра в относительность реальностей. Превращаем гипотезу в метафору (или выдаем метафору за гипотезу) – и овеществляем. Прежде чем выпускать актеров – строим театр, оборудуем сцену. Фантаст работает осветителем, декоратором, бутафором и лично шьет занавес. Все это безумно увлекательно. Пока не вступают действующие лица.

А они работают по другой программе. Занимая нас лишь постольку, поскольку мы за них беспокоимся; поскольку нам не безразлично, какой кому достанется финал. Для этого кто-то из них обязан быть симпатичен. То есть понятен. То есть отчасти похож – чем больше, тем лучше – на того, кого мы знаем близко, – ну разумеется, на того человека, которого читатель воображает собой (вариант: каким читатель воображает себя).

Тут все решают стратегические мотивы. Их, в общем, два: судьба (то есть автор – пользуясь другими персонажами) поступает с разумным смертным так-то и так-то – либо потому что: в смысле – он попал под ток, идущий от определенной причины к непредвидимому последствию. Либо – за то, что: скажем, он включил вину, и сработало возмездие. Третьего способа объяснить случившиеся события – то есть построить сюжет – не дано.

Ни в какой эпохе. Ни на какой планете.

Читатель всегда на стороне героя, сопротивляющегося причинам. И ни за что не желает оказаться на месте того, кто виноват.

Так же обстоит дело и в традиционной беллетристике. Но там уже давно по умолчанию считается, что чувства слабей обстоятельств (да, ничтожных; да, тривиальных; а все-таки слабей) – и, соответственно, поступки не могут ничего изменить.