Снег для продажи на юге бесплатное чтение

Русское зарубежье. Коллекция поэзии и прозы

От автора

Книгу, нуждающуюся в пояснениях, нужно переписывать заново. Предисловия годятся для другого: например, к «Снегу для продажи на юге» – для оправдания не сюжета, а медлительности автора, из-за которой рукопись пролежала в столе едва не четверть века.

Ещё молодой стихотворец, я в начале 60-х не оставлял службы, связанной с долгими командировками; дома я проводил времени меньше, нежели на ракетном полигоне. Рассказывать об этой стороне своей деятельности было строго запрещено, и мне приходилось выдумывать легенды – бесполезные, оттого что каждый непосвящённый всё-таки мог приблизительно представить себе, чем может заниматься выпускник авиационного института, то вдруг исчезавший без следа, то не вовремя щеголявший в Москве азиатским загаром. Кое о чём догадывался даже такой несведущий в железе человек, как поэт Павел Антокольский. Догадывался – и удивлялся: «Ты знаешь то, чего не знает никакой другой писатель на свете – почему же не пишешь об этом?» Я только разводил руками, потому что хотя и пробовал – об этом, но такие стихи не хотели слагаться; я и по сей день убеждён, что техника и поэзия – несовместны. Мэтр, однако, всё повторял свой вопрос, так что мне и самому становилось неловко перед собою: в самом деле, отчего же – знаю, а не пишу? И если не я, то кто? Уступая, я решил обратиться к прозе и, начав писать всего лишь рассказ, через пару лет поставил точку – в романе.

На беду, опубликовать его я долго не решался: действие книги происходило на секретном полигоне, и неясно было, не запрещена ли для оглашения даже и сама тема. Роман всё лежал в столе, и я только время от времени возвращался к нему, постепенно изымая опасные подробности, а заодно и отделывая слог. Только спустя годы мне показалось, что настало время пойти с ним по редакциям.

Одно почтенное московское издательство отнеслось было к «Снегу для продажи…» благосклонно, однако радоваться было рано: мне поставили условие, я знал – невыполнимое: опубликовать в толстом журнале хотя бы одну главу из романа, то есть, пройдя там цензуру, создать прецедент. Ради неизвестного автора редакторы не собирались ложиться на амбразуру; теперь, оглядываясь в недобрые времена, я понимаю, что такая жертва была бы напрасной: секреты секретами, но у меня, говоря словами Андрея Синявского, с советской властью были, кроме прочих, ещё и стилистические разногласия. Я всё же пытался что-то возразить, зря доказывая, что если в тексте и мелькает военная техника, то безнадёжно устаревшая: шёл восемьдесят четвёртый год, а мои герои жили на деньги, существовавшие до денежной реформы – шестьдесят первого; военные тайны за двадцать с лишком лет должны были б обесцениться так же, как и старые рубли. В ответ на такие доводы редактор ткнул пальцем в случайно подвернувшееся слово «бетонка».

– Ну и что? – не понял я. – Заверните в любую деревню, и бетонкой окажется дорога от правления колхоза до коровника.

– Э, нет! Для любого цензора это – бетонная дорога стратегического назначения, и вы его не переубедите.

– Если уж ракету можно назвать в книге ракетой, то кусок шоссе?..

– Не ищите тут логики, а представьте, что всё это доказываете не вы мне, в дружеской беседе, а я – цензору.

В толстые журналы я тогда вхож не был, и рукопись осталась ждать лучшей поры.

Когда ещё через двадцать лет я встретился с этим редактором – он пригласил меня на презентацию своего романа, тоже, кстати, невозможного при былой власти, – вдруг оказалось, что он помнит ту сцену в издательстве всю до последнего слова – до «бетонки».

Я подумал, что мне нужно вернуться к старой рукописи. И когда наконец это сделал, то увидел, что копья стоило тогда ломать совсем не из-за недолговечных тайн. Ведь сохраняется только, как писал Владимир Даль, сознанье о былом.

Берлин

Июнь 2009 г.

Глава I
Глава угла

В месте, где шоссе изгибалось, чтобы по мосту перевалить через идущую рядом железную дорогу, от него, продолжая прежнее направление и затем подымаясь на холм, отходил просёлок, за близким переломом которого виднелись крыши деревни, а дальше, по разрыву в планах, отдалявшему лес, и по особой прозрачности воздуха угадывалась большая вода. Перестав на вершине холма вертеть педали и распрямившись, Аратов оглядел местность – огромный старый сад на склоне, огороды под насыпью и у первых домов – пожарный колокол, о котором он не преминул подумать: вечевой. Деревня, лежавшая в пыльной зелени, была безлюдна, только далеко впереди спускалась к реке девушка с собакой. Из-за неприметной одежды – ковбойки с закатанными рукавами и серой юбки – и сама она выглядела серенькой, неприметной, и если Аратов, проезжая мимо, оглянулся, то не на неё, но на собаку, а когда, притормозив, чтобы разглядеть получше, всё же скользнул взглядом по лицу хозяйки, оно тоже показалось заурядным. Невзначай он отметил, что девушка, должно быть, не из местных, дачница, но подумал так опять же из-за пса, в котором чувствовалась порода – не чистая, скорее всего, потому что при всех чертах доберман-пинчера он был жёлтой, присущей разве что боксёру, масти. Тут уже было не обойтись без вопроса, и хозяйка твёрдо и с некоторой обидою ответила: «Доберман – и с хорошей родословной». Игорь горячо возразил, словно ему лучше было знать, и, спохватившись, ждал в ответ на свою неучтивость презрительной мины и пожатия плечами, но девушка заговорила неожиданно приветливо, и он смог расспрашивать о собаке и дальше, выясняя её необыкновенные качества.

Игорь в собаках понимал, и беседа мало-помалу стала доставлять ему удовольствие.

Разговаривая, они подошли к воде, и Аратов прислонил велосипед к дереву. Отстегнув поводок, девушка попыталась загнать пса в реку, но тот не слушался, и ей пришлось, оглянувшись и поискав на земле, бросить в воду палку. Аратов поразился, как она это сделала: мальчишеским точным движением.

– Апорт! – скомандовала она низким чистым голосом.

Собака шумно, неуклюже запрыгала по мелководью – с берега казалось, что спина её при этом изгибается дугой, – и вдруг, потеряв дно, поплыла беззвучно и легко, подняв голову и будто не видя палки, но направляясь точно на неё.

– Что же, вы сами – не собираетесь купаться? – поинтересовался Аратов.

– С ним вместе нельзя: утопит. Подплывает и хватается руками.

Он улыбнулся, но девушка, кажется, говорила серьёзно.

Пёс тем временем захватил поноску, хлебнув при этом воды, и теперь, в движении к берегу, кашлял, не разжимая челюстей.

– Дай, Азор! – потребовала девушка, когда тот, отряхнувшись на берегу, остановился в отдалении, не желая расставаться с игрушкой. – Дай сейчас же! Дай! Дай!

Азор повиновался с неохотой, обиженно глядя на хозяйку, но стоило ей размахнуться снова, как его глаза загорелись. Для броска девушка подошла в самой кромке, и Аратов, оставшись сзади, увидел, какие у неё детские, не оформившиеся ноги; до сих пор она так мало интересовала его, что он даже не сказал бы сколько ей лет, пятнадцать или все двадцать пять – так и не всмотрелся в лицо, да и неловко было бы разглядывать её, стоя рядом, и только теперь, когда она сама повернулась к нему, впервые встретился с нею взглядом. Глаза у неё были цвета свежего мёда – таких он не видывал до сих пор.

«Интересно, – подумал он, – где ещё сегодня проявится эта желтизна?»

Когда, предоставив наконец Азору самому заниматься вытащенной из воды палкой, девушка предложила Аратову искупаться вместе, он только развел руками:

– Не рассчитывал попасть на пляж. Костюм, видите, не к случаю.

– Вот беда. Тогда подождите меня, хорошо? Азор развлечёт вас, поговорите с ним.

Похоже было, что она и сейчас не шутит, и Аратов понимал её.

– А роза упала на лапу Азора, – вспомнилось ему.

– Он и вправду тот самый Азор, – обрадовалась девушка. – …С месяц, наверно, рос безымянным, откликался на «собачку» или «пёсика». Не хотелось называть как попало – не Джеком же! А потом вспомнился «Золотой ключик».

«Фет, вообще-то», – подумал Аратов.

Она сбросила туфли, расстегнула ковбойку и уже потянула «молнию» на юбке, как вдруг замешкалась, подумав, наверно, что не может раздеться при незнакомом ей человеке: теперь, когда никого не было на берегу, они словно находились в одной комнате. Улыбнувшись, Игорь отошёл к воде.

Девушка пробежала мимо, обрызгав и победно оглянувшись – лишь на миг повернула к нему лицо – и тут он внезапно содрогнулся, поразившись своей недавней слепоте. «До чего же хороша!» – изумился он, тотчас едва не застонав от внезапного укола ревности – подумав, что совсем скоро, завтра, она, повзрослев, поймёт себе цену и тогда к ней уже нельзя станет вот так, запросто, подойти на улице и разговориться, она попросту не заметит его – одного из свиты поклонников.

– Завтра – Иван Купала, – объявила она, выходя на берег. – Ночью папоротник расцветёт. Мне бабушка говорила.

– У вас, выходит, впереди бессонная ночь?

– Да он тут не растёт, – рассмеялась девушка, отбиваясь от ласкающейся собаки.

– А в Латвии этот день – особенный праздник: Янов день, Лиго. В деревнях выкатывают бочки с пивом, жгут костры, и парни с девушками прыгают через огонь.

– Вы это видели?

– Хотел бы. В этом году, как видите, опоздал. Потом, когда-нибудь, но – непременно, ведь Рига – это единственное место, куда я когда-либо выезжал – если не считать эвакуации, которой я не помню. Меня, конечно, тянет туда снова – проверить детские впечатления. Тогда мне только исполнилось десять лет – что я понимал? Лиго тут ни при чём, я о нём лишь недавно прочёл в книжках – при мне его, быть может, вообще не отмечали: ну какие праздники в сорок шестом году? Нет, для меня главным было – увидеть море. Представляете, что это значило для московского мальчишки?

Отца Игоря в первый послевоенный год назначили в небольшой городок под Ригой. Жить там было в то время небезопасно, и семью он не взял, разрешив приехать лишь на летние каникулы. Мальчик надолго запомнил эту поездку – долгий ход поезда, воронки вдоль полотна, чёрные остовы вагонов, обгоревшие деревья и где-то на полпути – целый посёлок из землянок рядом с уничтоженным настоящим городом. Это было интересно и страшно, и казалось, что и впереди земля так же выжжена, опустошена – настроенный так, мальчик почти не нашёл разрушений в Риге. Дома, которые он видел, стояли как ни в чём не бывало, народ на улицах будто бы ничем не отличался от московского, и всё же Игорь чувствовал что-то необычное в пейзаже: он словно смотрел иностранную кинохронику. Первым кадром показали привокзальную площадь, вдоль тротуаров которой выстроились пролётки извозчиков; единственный автомобиль – «виллис» отца – выглядел тут странно. Машин вообще мало было в городе, он сразу обратил на это внимание, а на шоссе и подавно не попалась ни одна, лишь голубой милицейский мотоцикл сиротливо стоял на выезде. Дом, где предстояло провести лето, располагался напротив комендатуры, и часовые, автоматчики в касках, казалось, постоянно смотрели в его окна. Отсюда было два шага до моря, и, мальчик, конечно, упросил отца первым делом выйти на берег. День выдался солнечным, и море встретило контрастами красок: ослепительно белый песок, тёмно-синяя вода, украшенная белыми барашками.

– А я ещё нигде не была, – пожаловалась девушка, – только в деревне у бабушки, да и то с родителями, это не в счёт. Так хочется увидеть море! Или горы, пустыню – всё равно. А папа считает, что лучший отдых – на даче. Никак не дождусь, когда можно станет поступать по-своему.

– Этого нельзя дождаться.

– Вот, вырасту большая.

– Куда уж больше, – не поддержав шутки, проговорил Аратов; рост её был не маленький. – Кстати, где вы растёте… простите… учитесь?

– Поступаю на филфак: проучилась год в «цветмете» и поняла, что быть инженеркой – не по мне.

– Однако диапазон! – воскликнул Аратов, в том одном согласный с нею, что красивым женщинам не пристало заниматься техникой. – Но вы сами себя наказали: будь у вас свободное лето, спокойно отправились бы в свою пустыню.

– Не так это просто.

– Собрали бы ребят со своего курса – и в путь.

Его однокурсники так и делали не раз, но собственного опыта у Аратова не было: до сих пор даже и такие путешествия были ему не по карману и в свои каникулы он обычно устраивался вожатым в подмосковный пионерский лагерь.

– У нас ребята неинтересные, – махнула рукой девушка. – Да меня и не отпустили бы. Родители считают, мне нянька нужна.

– Бедный ребёнок.

– А сейчас мама следит, чтобы я занималась, не разгибаясь. Сюда вот отпустила на четверть часа… Можно время посмотреть?

Девушка взяла его за руку, чтобы взглянуть на часы, и он замер.

– Сколько же мы с вами болтаем!

Он считал, что – мало, потому что ничего не узнал о ней. Пустой разговор, не сблизивший их, не мог иметь продолжения.

– Мне пора, – сказала она полувопросительно, как будто он волен был задержать.

– Я провожу, – тоже полувопросительно сказал Аратов.

– В другой раз. Вы ведь тоже здесь на даче? Я вас не встречала.

– Нет, заехал случайно. Из Москвы. Катался.

– На этой штуке? В такую даль?

– У меня выходной, отгул, вот и решил поразмяться. А даль… Не так давно я довольно серьёзно занимался спортом, был гонщиком, и на каждой тренировке наезжал километров по сто пятьдесят, по двести.

– Ну, если это для вас разминка, приезжайте ещё, найдёте меня у речки. Только не раньше, чем через неделю. У нас лодка, лыжи – покатаемся.

– Ловлю на слове.

В том, что он больше не приедет, Аратов не сомневался: бессмысленно тащиться за полсотни километров в расчёте на случайную встречу – и так твёрдо решил не приезжать, что само собою получалось, будто они больше не встретятся нигде и никогда, и оттого не спросил ни имени девушки, ни московского адреса. Только уже распрощавшись, он мимолётно пожалел об этом, но, выехав на шоссе, стал думать совсем о другом.

* * *

Первое рабочее лето пролетело незаметно. Он словно всё ждал, что вот-вот кончится весна и наконец можно будет поплавать и позагорать, но, оглядевшись однажды окрест, увидел, что день убавился и листья пожелтели. Не слишком огорчившись этим, потому что всё равно ещё не заработал отпуска, Аратов лишь удивился быстрому ходу времени.

Смена сезонов принесла ему серьёзные изменения: в первый день сентября он должен был, окончив стажировку на опытном заводе, выйти на новую работу. Теперь больше не нужно было вставать в половине шестого, что за несколько месяцев изнурило его, ложившегося по-студенчески поздно, но в долгожданное утро, начиная с которого можно было позволять себе лишний час сна, он проснулся ровно в то же время, что и накануне. Поняв, что не заснёт больше, Аратов решил не задерживаться зря дома, а, выйдя тотчас, не спеша прогуляться, пойдя со станции кружным путём, через лес и вдоль речки, благо погода стояла солнечная, может быть – бабье лето (не понимая в народном календаре, он считал, что так называют всякие осенние дни, когда тепло и летает паутина).

Электричка шла по живописным пригородам, но и щедрые в этом году яблоневые сады, и чистое свечение воды в прудах, и пёстрая раскраска рощ – всё это были ежедневные картины, на которых сегодня было трудно сосредоточиться. Он скучно думал о том, что потерял время, прозябая на работе, где от него не было да и, казалось ему, не могло быть толку, и что при таком начале неизвестно, чего теперь ждать дальше. Ступив же наконец на платформу и уже собираясь свернуть к лесу, он, поприветствовав издали бывших попутчиков, торопившихся к заводскому автобусу, внезапно решил, что лучше не отставать от них и в последний раз зайти в свой цех.

Он посмеялся над словом «свой» и, нарочно настраиваясь на ностальгический лад, судовольствием припомнил, как волновался, идя в цех впервые и не зная, что ждёт его там. Тогда, миновав ворота, Аратов оказался перед ловушкой из ширм, охраняющих помещение от взгляда снаружи, и замешкался было перед этим лабиринтом, стараясь не выдать незнания пути, но, оглянувшись и увидев за спиною крутую, как корабельный трап, чугунную лестницу, спасся бегством на антресоли – теперь-то он знал, что не мог бы придумать лучшей позиции, чтобы сразу оглядеть всё. Вместо ожидаемой перспективы конвейера взгляду открылся зал, в пространстве которого терялись лежащие на тележках три алюминиевых цилиндра – ракеты, – соединённые проводами с пультами у стен, где работали несколько человек в белых халатах. В дальнем углу стояли ещё десятка полтора пустых тележек. Игорю и прежде – в институтском ангаре и во время практики – приходилось видеть зенитные ракеты, и он всё удивлялся расточительности своего времени, позволившего сбивать чужие самолёты не девятиграммовым кусочком свинца, как удавалось раньше, а чуть ли не вторым таким же самолётом, только начинённым взрывчаткой; для населения эта техника была не то что в диковинку, но и вообще неизвестна: полагалось думать, будто всю противовоздушную оборону держит артиллерия, и причастность к тайне нового оружия тогда приятно щекотала самолюбие Аратова. Тем же снарядам, что лежали в цехе, даже и он, теперь – специалист, отвёл бы место лишь в фантастических романах: им назначено было перехватывать не самолёты, а боеголовки.

Сегодня ему хотелось прийти в цех в новом своём качестве, словно выпускнику – в расквитавшуюся с ним школу. Какая-то ступенька осталась позади, и было приятно сознавать, что ступаешь на неё в последний раз – без необходимости, а по прихоти.

В электричках, читая либо предаваясь ясным утренним мыслям, он всегда словно ещё оставался в Москве и дома, но, едва сев на станционной площади в служебный автобус, тотчас начинал чувствовать себя так, как если бы турникет проходной уже щёлкнул за спиною и возврат во внешний мир стал невозможен до вечера. Аратов был счастливо несведущ в том, что волновало попутчиков, и они давно оставили попытки вовлечь его в общие беседы. Они и сегодня лишь ответили на приветствие, зато появление следующего пассажира вызвало оживление.

– А вот и «Спартак» идет!

– Привет побеждённым! – сияя, ответил тот, поднимаясь в салон. – Тоже мне игроки – дворовая команда. Не забить пенальти!

– Раз в жизни простительно, – ответили с заднего сиденья. – Зато ваши-то, ваши – мазилы известные.

– Главное, играть надо уметь.

– Нет, это ведь только Петрович помог вчера своим, – не унимались в заднем ряду. – Личное участие играет большое значение. Где сидел-то – на западной?

– На востоке, – нехотя ответил Петрович.

– Значит, солнышко хорошо тебя освещало. «Спартак» радовался: вон Петрович сидит, свой человек.

– Спорт без зрителя – ноль, – солидно поддержал водитель, складывая свою газету. – Не пора ли, ребята, трогаться?

– Погоди, ещё одного «динамовца» нету, – сказали ему.

Огорчаясь привычным собственным молчанием, Аратов, конечно, нашёл бы, о чём поговорить с попутчиками – но не о футболе же. «Сколько толковых мыслей загублено этой болтовней!» – не раз говорил он своему другу, даже и не один футбол имея в виду, но и всякий спорт: в нём Игорь считал достойным быть лишь участником или беспристрастным зрителем, но только не вести о состязаниях не кончающихся ничем разговоров, – и одно время, недолго, и в самом деле – участвовал: ещё в школе записавшись в велосипедную секцию, делал такие успехи, что тренер только и ждал следующего лета, когда возраст позволил бы Аратову выступить в дальней гонке: значок мастера был бы обеспечен. Для него, самого, однако, важнее было другое и, готовясь к поступлению в институт, он бросил тренировки. Теперь ему оставалось лишь кататься в одиночку по загородным дорогам, скучая по азарту гонок и нуждаясь если не в соперниках, то в очевидцах побед. Ни тех, ни других не сыскать было на шоссе, и Аратов пробавлялся малым, изредка позволяя себе пустое озорство: дожидался перед крутым подъёмом случайного велосипедиста и, делая вид, что изрядно старается, позволял тому обогнать себя; его обычно награждали ликующим восклицанием типа: «А ещё на «гончем!» Поотстав метров на сто, Игорь, поднимаясь с седла, начинал рывок. Велосипед раскачивался под ним в такт движениям ног, и он упивался этим ритмическим движением, сожалея только об отсутствии музыки: думал, что хорошо бы идти так под джаз. Аратов мог даже позабыть, зачем вдруг понёсся, очертя голову – ощущение свободного владения системой мускулов и колёс было прекрасно само по себе. Но одного момента он не упускал никогда: пусть и без необходимости, коротким «Эй!» потребовать дорогу, когда обессилевшая жертва спешивалась на подъёме, не подозревая преследования. Это могло бы заинтересовать соседей по автобусу, но в своё время Аратов выбрал себе здесь роль не рассказчика, а слушателя.

Теперь и подавно поздно было напоминать о своём спортивном прошлом, потому что с завтрашнего утра нужно было ездить уже другим рейсом, с другими людьми, с инженерами из КБ, и дорожных бесед естественно было ждать – других. Размышляя об этом, он так ушел в себя, что не отозвался на оклик и обернулся лишь когда его тронули за плечо.

– Витя! – пробормотал он. – Что это ты – не своей дорогою? Да ночевал ли ты дома?

– Всё в порядке, старый, – засмеялся тот.

– Но если – дома, то как раз и не в порядке.

– Всего лишь бегал на рынок. Но ты-то герой: спит на ходу, а на работу ползёт на час раньше. Постой, да ты – забыл? Забыл, где теперь работаешь!

– Представь, не перевёл будильник. Больше того, и сам по привычке проснулся за минуту до звонка. А раз так, придумал зайти напоследок к вам в гости.

– К «вам»! – возмутился Виктор.

Приятелями они были недавними. Студенты разных вузов, они на преддипломной практике оставались каждый среди своих сокурсников, и только попав вдвоём на стажировку в сборочный цех, там, среди чужих, встретились словно старые друзья. Держась вместе, они всё ж не сошлись близко, как могли бы: Аратова совсем не тянуло к Вите Ярошу, видимо, далёкому от него во всём, – больше того, он едва ли не стеснялся того на людях, думая, что по товарищу станут судить и о нём самом. При первой встрече он, глядя на круглое румяное, словно нарочно подрумяненное Витино лицо, подумал: клоун, Петрушка. Тот был, кажется, весельчаком, балагуром, и Аратов определил: шут.

Обязанности в цехе у них были совсем разные. Ярош работал помощником мастера и, оказавшись вполне при деле, чувствовал себя как рыба в воде, зато Аратов, назначенный технологом, никому не был нужен. Выдержать срок бессмысленной для него стажировки казалось ему невозможным, и он хлопотал о скором переводе на постоянное место в конструкторское бюро: склонял на свою сторону невысоких начальников (а к высоким не мог попасть) и наконец написал заявление, под которым, просто за компанию, не веря в успех и понимая, что рано или поздно всё кончится и без их усилий, подписался и Ярош. Ко всеобщему удивлению, переход был разрешён: Аратову – немедленно, Ярошу – после того, как найдётся замена.

Они переходили вместе, в один отдел, что было простой случайностью. Другие студенты стремились после защиты дипломного проекта попасть на работу к расчётчикам – например, аэродинамикам или баллистикам, – и Аратов был заодно с ними, пока не узнал о существовании службы лётных испытаний, а узнав, тотчас загорелся желанием работать именно там: в самом деле, будь он инженером в обычной авиации, ему, конечно, захотелось бы летать самому, но и тут участие в пусках казалось ему как раз сродни полётам. Его только смущала необходимость снова, как и на заводе, иметь дело с металлом, работая по чужим чертежам и выкладкам. Всё решилось, однако, просто. Сестра Яроша была техником в этой самой службе, и Виктор, уже сведущий, популярно изложил приятелю структуру, основой которой было деление испытателей на «гайку» и «линейку», то есть на тех, кто готовит ракеты к полётам, и тех, кто анализирует результаты пусков – «теоретиков». Последнее, пожалуй, было тем, чего искал Аратов, и он не стал слушать предостережений коллег, пугавших его убожеством командировочного быта и долгими отлучками из дома; ни то, ни другое пока не трогало его, несведущего, оттого что «испытатель ракет» – это звучало заманчиво.

Советоваться дома он из предосторожности не стал.

Ярошу, кажется, безразлично было, где работать, но он хотел быть поближе к сестре.

– Не в одной столице живут люди, – бодро отговаривался Аратов, для которого дикость незнакомых мест, которую он, наверно, преувеличивал, и причастность к испытаниям редкостного оружия предвещали романтические приключения. Слыша, как о полигоне говорили: «точка», он, понимая почти буквально, представлял так: «Значит, живут там десятка два солдат, а кругом – голая степь. Вот где, видимо, вдоволь будет свободного времени – читай, сколько влезет. Не то, что в нашей суете. Нет, мне легко будет уехать».

Тем легче казалось оставить дом, что он одинок был.

Не только из-за недостатка денег, но ещё из-за привычного незнания того, кто бы мог в этот раз составить ему пару (впрочем, то и другое было связано), Аратов позволял себе городские удовольствия куда реже, чем мог или хотел бы, то есть почти и не позволял. В этом году, например, он лишь однажды попал в концертный зал – как раз накануне знаменательного дня перемены работы – и даже спутница нашлась, но это вышло случайно.

Прежде, школьником, он и один ходил в концерты – не джазовые, как на сей раз, а классической музыки, к какой тогда пристрастен не был; любовь к ней пыталась привить Игорю тётка, воспитывавшая его после смерти родителей. Лилия Владимировна преподавала в музыкальной школе и когда подошёл срок, взялась, конечно, за обучение племянника, нужными способностями, правда, не блиставшего, но встретилась с таким сопротивлением, что через пару лет уступила, упростив задачу до минимума: научить если не играть, то хотя бы слушать. Она упорно отправляла Игоря в консерваторию, а то и водила вместе со своим классом; много позже (но не теперь ещё) Аратов понял, что тётка заботилась не только о его просвещении, а приучала к приличной, как она говорила, среде. Позже Аратов до всего дошёл сам, уже рвался и слушать, и смотреть, но ходить в концерты теперь ему часто бывало либо некогда, либо не с кем (а последнее обстоятельство стало очень важным), и он ждал: «Вот, окончу вуз – наверстаю». Перед глазами был пример друга, художника Прохорова, которому как раз не нужно было навёрстывать, и, подражая и нагоняя, он всё строил недалёкие планы, какие нельзя было осуществить без постоянной спутницы – потому, хотя бы, что всегда хотелось с кем-нибудь немедленно делиться впечатлениями.

Олечка Вербицкая, с которой он вчера был на джазе, вовсе не считала Игоря единственным своим кавалером, о чём в своё время честно поставила его в известность; отношения их, выросших в одном дворе, скрепляла давность знакомства. Он тоже не питал к Олечке особо нежных чувств (хотя они частенько обострялись от благодарности или тоски), и встречи их случались нерегулярно: ему звонки были запрещены, и обычно Оля сама вдруг вспоминала о соседе и вызывала к себе, причём ею заведено было так, что после всего им следовало чувствовать себя свободными. У такого положения имелись понятные преимущества, и Аратов иногда не прочь был похвастаться перед собой этой свободою, однако чаще признавался себе, что как раз ею и тяготится, желая связанности если не любовью, то хотя бы ревностью женщины…

На Олечке свет клином не сошёлся, и Аратов, понимая это даже в периоды наибольшего к ней расположения, всё ждал какой-то новой встречи. Где-то близко наверняка жила единственная, ему предназначенная, девушка, и он иной раз и в толпе будто бы угадывал тех, кто непременно стал бы ему милым другом, сойдись они ближе; в том, что это не имело последствий, он и сам бывал виноват, когда для дальнейшего развития событий ему следовало поступиться гордостью, пойдя на разговор с Лилией Владимировной, какого та не предвидела, и какой ему самому казался невозможным. В итоге Игорю уже не раз приходилось отказываться от весьма желанных знакомств – по банальной и горестной причине, из-за отсутствия денег, которых он не мог попросить у тётки хотя бы потому, что та потребовала бы полного отчёта – нет, не в тратах, а в поступках и намерениях, – и могла вмешаться при необходимости.

Ему же иной раз хотелось просто сходить с девушкой в кино – не с невестой, как тотчас решила бы тётка, а с любой знакомой, на которую вовсе не имел видов, – но и это было непросто сделать: даже имея билеты, он не был бы готов к иным сюрпризам вроде конфет в буфете. Он был едва ли не самым безденежным студентом в группе, оттого что Лилия Владимировна не понимала его скромной нужды в некоторой независимости – считала, что как только Игорю понадобятся деньги, он попросит – и получит, конечно; ему же, как он убеждал себя, легче было подождать, пока не начнёт зарабатывать сам. Он заставлял себя не забывать, как попросил однажды. Случай был исключительный: тётка достала ему два билета в филиал Большого на «Фауста». Пригласив девушку, с которой давно мечтал познакомиться поближе, Аратов попросил у Лилии Владимировны немного денег. С некоторым недоумением, которое она, впрочем, попыталась скрыть, тётка протянула десятку – в обрез на программку и мороженое. Игорь, не видя в том дурного, сказал, что этого может не хватить – и получил четвертной билет, но прочёл при этом на лице Лилии Владимировны такое возмущение своей распущенностью и жадностью, что поклялся более не брать у неё – и впредь отказывался даже от трёшки на завтрак.

Девушку, с которой он слушал «Фауста», Игорь больше никуда не приглашал.

Аратов понимал, что на самом деле тётка не скупа, и он страдает лишь от своеобразия её взглядов на воспитание, но от этого было не легче. Подрабатывать, как другие студенты, Игорь не мог, зная, что и тут не обойдётся без серьёзных осложнений, «Игожевы не поймут», – говорил он себе, называя, как обычно, если речь шла о них вместе, Лилию Владимировну и бабушку по фамилии. Несколько раз он всё же выходил на работу вместе с товарищами – разгружал арбузы и снимался в массовке, – но ему стоило чрезмерных трудов сохранить это в тайне.

Теперь, когда безденежье кончилось, образ его жизни должен был измениться. Аратов строил и строил планы, которые все в конце концов сводились к странствиям: он, ещё не определив для себя понятия свободы, не мог представить, чего же ещё был лишен до сих пор. С уходом из цеха оказалось, что путешествия стали не просто возможны, но и неизбежны, и первое предстояло – на полигон.

* * *

– К вам в гости, – с наслаждением повторил он. – В ваш цех.

– В мой, – подтвердил Ярош. – Быстро ты перестроился.

– Хочу посмотреть, как ты повезёшь изделие на опрессовку.

– Издевайся, издевайся, только я неплохо чувствую себя на старом месте. Если б не ты, я ещё посидел бы. Но твои детские фантазии не понимаю – с утра идти кланяться родному заводу! С Зоей ты уже договорился – что же ещё нужно человеку?

– Чёрт тебя тянул за язык – сосватать такую дурацкую прогулку. Это же бред – с Зоей!

– Тебя, старый, не убудет, а кадр – в порядке.

Замечание Виктора значило, что девушка из их цеха, с которой они накануне болтали в заводской столовой, на его вкус хороша собою. Аратов не возразил, оттого что иной раз и сам поглядывал на неё с интересом, но всё больше – издали, любуясь лишь её богатой фигурой, но уже не замечая странной несимметрии глаз, из-за которой смотреть ей в лицо бывало неловко. Заводить с нею близкое знакомство ему не хотелось, но тут, оказавшись рядом в очереди, он невольно втянулся в затеянную Виктором болтовню – невинную, но закончившуюся тем, что Ярош, непонятно к чему, но только не к слову, вдруг ляпнул, что Игорю не худо было бы пригласить эту их общую знакомую прогуляться где-нибудь на прощание. Аратову пришлось срочно объяснять, почему – на прощание, пытаясь обратить всё в шутку, чтобы и в самом деле не назначать встречи. Слово, однако, было сказано, и Зоя продолжила:

– Разве что в лес за речкой, по грибы? Не в парк же.

– Отчего ж не по ягоды? – ухмыльнулся Аратов, но никто больше не улыбнулся, и он, уже смутившись, пообещал: – Созвонимся как-нибудь.

Девушка недовольно надула губки.

– Не понимаю, что ты теряешься, – сказал сегодня Ярош, но Аратов промолчал: не объяснять же было, что он ищет нечто особенное – идеал, до которого далеко Зое, – не описывать же сам идеал, да и мысли его в первое утро новой жизни были о другом, и себя он представлял лишь в единственной ипостаси, робея перед словом «испытатель».

Сейчас разговор с Виктором отбил охоту заходить в цех, но и к долгому пути вдоль речки было уже не вернуться, раз уж автобус довёз его до проходной. Не зная, как убить освободившееся время, он побрёл на своё новое место, понимая вместе с тем, что его столь раннее появление коллеги непременно объяснят мальчишеским волнением – и не преминут подковырнуть.

Комната испытателей была – зал в два света, однообразие стен которого нарушалось только портретом Хрущёва и картой Союза с красным флажком на месте полигона. У одного из окон гляделась в зеркальце девушка. Он прежде встречал её на территории и приметил, и теперь порадовался, что им придётся работать вместе. Девушка смотрела на него изучающе, и Аратов смешался, вдруг поняв, каким она его видит: длинный, худой мальчик, зыбко переминающийся на пороге.

– Так это вы и есть новенький? Векшин говорил о вас.

– Хорошо, что вы назвали, а то фамилия выскочила из головы. Значит, Векшин? Как на экзамене: забыл, что учил вчера.

– Волнуетесь? – улыбнулась девушка.

Улыбка у неё вышла тихая, мягкая; некрасивое лицо её вообще хорошо было мягкостью и черт, и тонов: волосы были светло-русые, а глаза – серые.

– Он у вас кто – начальник бригады?

– Временный – до тех пор, пока настоящий (того зовут Вилен, Вилен Ерышев), пока тот не вернется из экспедиции или пока Векшин и сам не улетит. У нас вечно все замещают друг друга. Сейчас в Москве вообще только он да я.

Она сказала: «В Москве», – словно при взгляде из того далека, где все они так подолгу жили, пригороды сливались со столицей в одно естественное целое.

– С Виленом, – продолжала она, – вы познакомитесь, может быть, только в командировке или даже не познакомитесь никогда: один будет там, другой – здесь, потом наоборот, другой – там, этак и жизнь пройдёт. А вот уж с кем не миновать свести знакомство – это со своим начальником группы: с Петей Еленским.

– Тут еще и группы…

– Каждая, – продолжила она свою не слишком занимательную лекцию, которой Аратов между тем внимал с интересом, – каждая ведёт своё изделие: одна – «двадцатку», вторая – «Е-7», по-нашему – «семёрку». И в каждой – по полтора человека.

– Я просился… договорился – на «седьмую», – сообщил Аратов; именно из-за неё, первой в мире антиракеты, он поступил на работу в конструкторское бюро Саверина, расположенное за городом, хотя выпуск этого года целиком распределили в Москве, и он легко мог бы найти себе место поближе к дому.

– Тогда, значит, вместе будем, у Пети. А вот и нынешний грозный начальник.

Не сторонник определять характеры по фамилиям, Аратов между тем был уверен, что тот, кого назвали Векшиным, непременно должен быть крупным, шумным мужчиной с мясистым носом, короткими пальцами, красной кожей и обширной лысиной, но угадал только в отношении лысины: молодой человек, вошедший в комнату, был среднего роста, остронос и худощав, и голос его звучал тихо. Отнеся на свой стол металлический чемоданчик и тонкие, большого формата, альбомы, он вернулся пожать руку новичку.

– Честно говоря, вы явились не вовремя, – сказал он к смятению Аратова. – Я слышал, вы идёте к «семёрочникам», а я постоянно занимаюсь другим изделием и не в состоянии как следует ввести вас в курс.

– Можно ведь пока и по вашей теме поработать, – пробормотал Аратов.

– Пока? Нет уж, если начнёте – не отпущу, – засмеялся Векшин, моргая так часто, будто белёсые ресницы мешали ему смотреть. – Люди у нас на вес золота. Нету людей.

– На другую ракету я не соглашусь. Как быть, решайте сами, я не знаю, как тут у вас организовано. Вот полигон как-то представляю…

– Там нажимают кнопки и делают ба-бах? Ну, пусть. Давайте-ка, чтобы вы освоились побыстрее, я свалю на вас переписку по вашей любимой теме. А пока заканчивайте с формальностями: представьтесь в первом отделе, заведите рабочую тетрадь, чемодан.

– Фаина проводит вас и вообще покажет, где что лежит, – продолжал Векшин. – Я сам до обеда времени не выкрою: надо письма подписывать, выйти на связь с полигоном…

– И в командировке так? – спросил Аратов, поскучневший от слова «переписка».

– Там свои прелести: пыль, жарища. Недаром же «пыльные» платят: вам – денежку, от вас – здоровье.

– Не пугай его, Федот, – сказала Фаина.

– Вы, конечно, рвётесь туда неудержимо.

– Для того и пришёл, – обиженно сказал Аратов. – Кто бы на моём месте не рвался?

– Ну, вкусы у людей разные. В общем, сами увидите. Я-то езжу охотно: там работа живее, вплотную занимаешься анализом. А обязанности?.. Подумай и скажи – все дела.

– Так-таки сидеть и думать? – засмеялся Аратов, представив, как за всеми пустующими сейчас столами сидят, каждый – в позе роденовского мыслителя, лысые мужчины в пиджаках и галстуках.

– Ничего другого не нужно. Что бы ни стряслось на борту, ваше дело это объяснить: выявить причину и сказать, что нужно сделать, чтобы отказ не повторился. Видите, я принёс книжки с графиками? Это всё, что остаётся от наших изделий. Вот вы и будете глядеть на такие картинки и гадать, что они означают.

Его прервал телефонный звонок.

– Федот – к Караулову, – позвала Фаина.

– Кто это – Караулов?

– Разве вы не знаете? – удивился Векшин. – Я думал, это он принимал вас. Начальник отдела и зам Б.Д. по испытаниям.

Здесь, как и во многих КБ, сотрудники между собой называли главного конструктора по инициалам.

– Я говорил с таким высоким, с лауреатской медалью.

– Это Астапов, – пояснил Векшин. – Коротко, чтобы ясна была субординация: Астапов, через «а» (а-эс-тапов), он же Фомич, – зам Караулова и начальник бригады, готовящей нашу «двадцатую». А вашими гаечниками командует Лобода. Такое звучное имя-Руслан Васильевич Лобода. Об остальных вам подробнее и в лицах расскажет Фаина…

– Но я и этих не запомню сразу!

– …расскажет Фаина, а я, видите, бегу. Ему, Фая, понадобится служебная записка в первый отдел – будь умницей, отпечатай слова и подпиши у начальства.

Заперев альбомы в сейф и захватив чемоданчик, он скрылся.

– Что ж, – сказала Фаина, – коли уж велено, расскажу последние наши сплетни.

– Можно и не самые свежие. Я весь внимание.

* * *

Кто-то приезжал, кто-то уезжал, и Аратову временами казалось, что только Фаина, Векшин да он сам и есть постоянный состав, а те, что появлялись на несколько дней – гости либо новички. В действительности же прибавился лишь один новичок, Ярош, на добрый месяц отставший с переходом от Аратова, но его-то как раз знали многие – из-за сестры и потому, что он жил неподалёку, в заводском доме. Вообще, в этом маленьком городке половина жителей знали друг друга лучше, чем Аратов – своих соседей по подъезду. Он поначалу посмеивался: «Тут пройдёшься под руку – и женись», – и когда вдруг ему самому пришлось показаться на улице со здешней девушкой, только о том и пришлось думать, как бы их не увидели; это тем более обидно было бы, что он не ждал ничего хорошего от свидания, которым был обязан неуместной шутке Виктора. Он и не думал звонить Зое или заходить к ней в цех, но она сама при новой случайной встрече на заводском дворе напомнила об уговоре, и тогда уже пришлось назначать и время, и место. Они и впрямь, хотя и к вечеру, собрались по грибы. Совершенно ясно было, чем закончится эта прогулка, и ему только оставалось надеяться, что её повторения не последует; Аратов не был избалован приключениями, но это – обещало быть скучным.

Он повёл девушку к станции окольною улочкой, подальше от посторонних глаз, и всё же встретил знакомого: один-единственный попавшийся на пути прохожий оказался слесарем-сборщиком из их цеха. Зато Зою эта встреча, по-видимому, не обеспокоила – Аратову, значит, и подавно можно было бы не волноваться, но ему ещё и потому, помимо естественной осторожности или деликатности, важно было, чтобы их не видели, что он стеснялся своего нынешнего выбора.

Совсем не такою он представлял половину своей пары.

Его школьные годы прошли во времена раздельного обучения, когда общение с девочками было нарочно затруднено до абсурда, отчего занимало умы старшеклассников сверх меры; много позже, спустя десятилетия, он наконец понял, что именно раздельное обучение приучило его сверстников боготворить женщин – недоступных существ из другого мира, чуть ли не из небесных сфер. Аратов, росший среди учениц Лилии Владимировны, которая часто переносила уроки на дом, привык вдобавок и к тому, что все девочки, с кем он общался, оказывались, в его восприятии, выше него ещё и на ступень своих музыкальных способностей. Книги, с какими он дружил, тоже подтверждали естественность взгляда на женщин снизу вверх, и когда другие смотрели при нём не так, а сверху или свысока, это казалось диким, словно или мужчина преступал закон, или объект был – не женщина; такое стало встречаться чаще, когда после мужской школы он попал в мир, где женщин было – половина.

По окончании школы знакомства с девушками будто бы перестали казаться невозможными, но сложившийся за годы мечтаний идеал подруги оставался недосягаемым даже если в дни особенного одиночества придуманная планка сама собою опускалась всё ниже.

Зою, хотя она (если простить ей отчаянное косоглазие) была совсем не уродкою, он не выбрал бы и в минуты обострения тоски, представляя, какое уныние могут они нагнать друг на друга, но дело решилось без него. Предлог годился любой, так что Игорь согласился и на грибную охоту, хотя даже и для виду не захватил корзинку: наивно было бы рассчитывать на трофеи сухой осенью да ещё и под вечер. Зоя тоже пришла с пустыми руками, и оба даже не обменялись по этому поводу шутками – не по грибы же они в самом деле собрались, – а просто пошли куда глаза глядят, тем более, что ближайший лес был виден в конце улицы; Аратов не выбирал направления, а просто следовал за Зоей, местной жительницей. Лес, однако, словно горизонт в поговорке, отодвигался по мере приближения к нему, и Аратов посетовал на свой глазомер: по пустому пространству они прошли уже изрядно, так что, оглянувшись, не увидели последних городских зданий, а до опушки оставалось ещё порядочно. Девушка неожиданно свернула на какую-то косую тропинку, уводя в сторону, так что путь ещё удлинился, но всё же не стал бесконечным, и в конце концов они оказались перед неожиданным на краю леса рубленым домиком с заколоченными окнами и с открытой террасой на дальней, невидимой с тропы стороне; там за сплошными перилами стояла садовая скамейка, и Зоя сказала: «Здесь и отдохнём», – таким тоном, словно эта жёсткая лавка и была целью их прогулки. Впрочем, видимо, как раз и была, судя по решительности, с какою девушка расположилась на ней, потянув за собой Игоря. Ему не пришлось выдумывать предисловий: они сели так тесно, что он чуть ли не вынужден был поскорее обнять её, чтобы сохранить равновесие, а там и кофточка расстегнулась ещё прежде пробного поцелуя. Затем, правда, всё застопорилось: он обнаружил, что девушка запакована будто бы сверх нормы.

– Сегодня нельзя, – запретила она, и Аратов искренне удивился:

– Зачем же ты выбрала такой день?

– Как будто с тобой легко сговориться, – справедливо заметила она, одновременно расстёгнув ему брюки и сообщив: – Я возьму так.

В определённом смысле так было даже удобнее: всё, о чём ему потом осталось беспокоиться, это как сохранить свидание в тайне – задача, быть может, и невыполнимая, оттого что наверняка их видел не один тот слесарь, – и Аратов ждал, что в понедельник ему станут понимающе улыбаться при встрече.

Он думал, что в первую очередь в курсе здешних событий должна быть Фаина – и ошибался, не зная, что она живёт в деревне, далеко от работы и от местных сплетен.

Расписание электричек было таково, что Фаина приходила утром или минута в минуту, рискуя опоздать, или чуть ли не за полчаса до звонка. В понедельник, хотя Аратов пришел рано, она уже сидела на месте, выдвинув ящик стола со всевозможными флаконами, пузырьками и баночками, и полировала ногти.

– Ну и как? – спросила она, внимательно глядя на Аратова. Он восхищенно подумал: «Уже знает?» – и, ненужно выигрывая время, переспросил:

– Что – как?

– Ты собирался в кино.

– Ах, это! Позабыл уже. Нет, я не пошёл, я по грибы ходил, тогда же.

– Грибы давно прошли. Да ещё – на ночь глядя?.. Жаль, я вовремя не расспросила. А нынче ты что-то рано, я маникюр не успела сделать.

– Ты для меня делаешь? Польщён и счастлив.

– Красивый лак? – она протянула руку.

– Пальцы красивые, – вырвалось у Аратова, и он покраснел.

– Всё моё достояние.

Скрипнула дверь, и Ярош, не войдя ещё, а только заглядывая в комнату, уточнил:

– Достояние народа, – и, переждав смех, добавил с некоторой грустью: – Хохот без причины… Нет, я ничего не сказал. Впрочем, привет, орлы.

– Ты и со мной здороваешься? – уточнила девушка. – Тогда здравствуй, голубь.

– Он и есть. Почтовый. Я весточку принес.

Весточкой был вызов Аратова в очередной кабинет – сразу после работы. Фаина открыла было рот, чтобы немедля объяснить, с кем и зачем придётся ему беседовать, как с порога раздалось: «Фаинушка!» – и к ней грузно двинулся кто-то сияющий.

– Сан Димыч, дорогой, – замахала она руками, – у меня лак сохнет.

– Ну уж в щёчку-то можно? Не удержусь.

– Игорь, это Шурик Гапонов, – представила Фаина, но Аратов и сам понял, кто стоит перед ним. Он уже знал от Фаины, что Гапонов старше его на три года, толков, холост, лыс («Тоже!» – подумал тогда Аратов, бросая взгляд на Векшина), имеет должность старшего инженера и оклад – тысяча шестьсот; сведения, однако, оказались неточными: прежде всего тот вовсе не был лыс как колено, а носил изрядный венчик русых волос, главным же несоответствием было то, что Аратов ожидал увидеть невысокого толстяка в очках, а не здоровенного детину в модном, дорогой ткани, костюме, на который немедленно обратила внимание Фаина:

– Скажешь, свободно купил?

– Сшил.

– Когда ты успеваешь? Можно подумать, что занимаешься этим в экспедиции. Ну, как вы там жили?

– Отлично, Фая. Как ещё можно жить на полигоне?

Он говорил ровным басом, какой, возможно, один только и соответствовал той степени удовлетворённости жизнью или собою, какая угадывалась в нём.

Пожимая руки, Гапонов обошёл всех – и всё же у Аратова осталось впечатление, что тот не заметил его присутствия в комнате. Векшину пришлось повторить вслед за Фаиной, с нажимом: вот, у вас новичок.

– Кандидат в новички, – поправил Гапонов. – Его ещё надо отвезти на площадку и учинить прописку – тогда и станет новеньким. Здесь-то не прописался ещё?

– Любителей ждал, – сухо ответил Аратов.

Гапонов хмыкнул:

– Ну, ладно, ладно. Я рад: для нас каждый человек – подарок. У наших, кого ни возьми, голубая мечта – завести себе сменщика. Сейчас вот Петя Еленский остался в экспедиции один за всех, так и ноябрьские проведёт в одиночку. Ты ведь знаешь, Фая, теперь новая мода: вывозить на праздники всех до единого. У нас свой самолёт будет раз в неделю.

– Посмотрим ещё, что будет, – пожала плечами Фаина.

Другие сотрудники, с которыми успел познакомиться Аратов, казалось, были довольны кочевой жизнью, во всяком случае, не хулили её вслух, и лишь одна Фаина повторяла, что с удовольствием сидела бы дома. Аратов пропускал её слова мимо ушей, не понимая, почему бы в таком случае и в самом деле не отказываться от командировок; к тому же, вероятно, не всё плохое для девушки было плохим и для него; из своего небольшого опыта Игорь успел вывести, что мнений на свете существует больше, чем людей, и чужие оценки часто лишь обостряли желание взглянуть своими глазами; здесь же он пока одни лишь готовые мнения и выслушивал: рассказчики словно сговорились не описывать реалий. Задай он конкретные вопросы, ему бы ответили – и подробно, – но таковых ещё не возникало у Аратова, потому что знать, о чём спросить, значит наполовину уже представлять; представления же его были скудны и оригинальны. Думая о близких теперь поездках, Игорь пытался вообразить доступное там зрению и, как казалось, знакомое уже сейчас – степной пейзаж и вид стартовой позиции. Степь виделась ему покрытой густой и высокой, по пояс, травою, а стартовая площадка – огороженным проволокой участком размером шагов этак сто на сто, на котором размещаются пусковая установка и, буграми, несколько блиндажей. Коллеги, однако, в разговорах между собою то и дело произносили «гостиница», а «блиндаж» – никогда, и Аратов дорисовал свою картинку, разместив в углу квадрата четырёхэтажный дом из красного кирпича.

Условия там, видимо, были сносные, если кто-то по своей воле оставался в экспедиции на праздники.

– Петя один как перст, – объяснил Гапонов. – Зато у него видимо-невидимо приятелей среди офицеров. А вообще, это редкий случай, что мы сейчас сидели с ним вместе. Обычно мы меняемся, один тут, другой – там, но на этот раз был, как-никак – первый пуск.

– Я так на него рвался, – подосадовал Аратов.

– Э, сколько их ещё впереди… Да первого, в сущности, и не было, мы провели – бросковый: пустили болванку, макет второй ступени, только чтобы проверить сход с пусковой. Тут и анализа-то практически не потребовалось. После праздника стрельнём по-настоящему, вот тогда и навалимся на расчёты всем миром.

Стрельнуть по-настоящему – тоже было не то, чего ожидал Аратов, считавший, что всякий пуск есть стрельба по какой-нибудь мишени, теперь же выходило, что такими бывают лишь самые последние, в присутствии высоких комиссий, испытания, до которых надо ещё дожить.

– Вас что же, двое пришло? – вопросительно посмотрел на Яроша Гапонов.

Фаина запоздало объяснила:

– Это Витя Ярош. Его взял к себе Федот.

– Федот, Федот, под себя гребёт. Ракеты ещё нет, а он людей набирает. Так вы, что, из одного вуза? Друзья детства?

– Из одного цеха всего лишь, – сказал Аратов. – А институты кончали разные.

– Рабочий класс, гегемон! Только погодите, погодите: надворе ноябрь, а стажировка до сих пор кончалась в марте. Вы, должно быть, кашу какую заварили на производстве?

Ярош с восторгом воскликнул:

– Слово в слово! Точно то же спросил Караулов: «Что-то вы, хлопцы, вдруг все побежали с завода? Вы, часом, кашу какую-нибудь не заварили?»

– И что же оказалось?

– Слушайте дальше. Он ещё спросил, не склочник ли я, и оказалось, – Виктор обернулся к Гапонову, – что нет, не склочник. Спрашивает дальше: «Пьёте?» Ничего себе, думаю, анкета, я ж и сам не знаю, пью или нет, это уж у кого какие мерки.

– Ты, разумеется, сказал, что мама не разрешает.

– Я сказал, что не понял вопроса. Он уточняет: «Умеете?» – причём опять таким тоном, что не определить, шутит человек или серьёзно. Мне первый вариант выгоднее, я и пошутил в ответ: мол, если в интересах дела, то не подведу, наливайте. Ну, на это он велел не рассчитывать.

– Молодец Караулов, – похвалила Фаина. – Не экзамен же устраивать, в самом деле.

– Ты, значит, хотел, – не унимался Гапонов, – чтобы тебе официально пообещали дармовой спиртик?

– Знаешь, если мне захочется выпить, то уж двадцать восемь семьдесят я как-нибудь заработаю.

– И что ты на них купишь на полигоне?

– Нет, всё-таки молодец Караулов, – повторила Фаина.

– Да чем же он теперь молодец? Ну, сочинил анекдот… Впрочем, ребята, если шутки в сторону, то это единственный толковый зам у нашего главного. Тот сильных заместителей не терпит, да только вот испытания – другое дело. Сам он на полигоне почти не бывает, и ему нужен там хозяин. А Караулов технику знает, с военными ладит, людей бережёт.

– Кстати, о военных, – вспомнил Аратов. – Мне померещилось или я в самом деле видел Астапова в форме?

– Не померещилось, он у нас полковник. И Караулов полковник.

– Но мы-то – штатские, надеюсь?

– К счастью, да. Ну а раз ты уже готов задать следующий вопрос, то я сразу отвечу, откуда что взялось. Ты слышал, конечно, что раньше на фирме работали одни заключённые?

Об этом он наслышался во время преддипломной практики в конструкторском отделе; ему показывали: вот этот ходил на работу под конвоем, и этот, и этот – начальники бригад, отделов, ведущие инженеры. «Вот этот, – и Аратову, поражённому, казалось, уже сверх меры, назвали фамилию заместителя директора завода, – ими командовал, то есть, может быть, так же, как и теперь, заведовал производством, но и это ещё не всё, потому что Хайретдинов, нынешний главный контролёр, служил в конвое и, говорят, сам морды бил, а уж как потом выкрутился – Бог знает».

– Не одни только, – слабо возразил он теперь.

– Оставь же своё занудство, – с досадой отмахнулся Гапонов. – Надеюсь, мне не придётся объяснять разницу между арестантом и конвоиром? Так вот, тогдашнее начальство сплошь состояло из военных, так что даже часовому на вышке, издали, было видно, кто есть кто. После пятьдесят третьего «шарашку», сам видишь, закрыли, конвой разогнали, погоны поснимали, чтобы как раз издали не отличить было – оставив их, в виде исключения, для руководства нашей службы, чтобы оно лучше чувствовало себя на полигоне: со штатским начальником отдела любой майор может держать себя запанибрата, зато перед полковником обязан стать во фрунт.

– Так что же, все наши…

– Только Фомич и Караулов, «старички». На новорождённое начальство правило не распространяется.

* * *

До конца дня Фаина всё ж улучила минуту, чтоб наставить Аратова – своеобразно, совсем не коснувшись сути, зато описав внешность назначившего встречу – в таких словах:

– Солидный, в кожаной куртке, со звездой Героя.

– Откуда здесь Герои?

– Он лётчик, отставной подполковник, а теперь работает у нас диспетчером. У нас почти все диспетчеры – из военных лётчиков. Они рано выходят на пенсию – вот и устраиваются у нас: тут авиация, не авиация, но всё же не чужое дело.

У человека со звездою Игорь получил бумажный квадратик, на котором прочёл с неприятным недоумением: «Начальнику п/я № 110 от… В случае моей смерти прошу сумму… выплатить», – дальше шла табличка, в клеточках которой следовало проставить имена и цифры.

– Кажется, я пока не собираюсь… – пробормотал Аратов, пытаясь вернуть бумажку.

– А кто собирается? Никто не собирается, а страховка, однако, обязательна: мало ли что… Впрочем, для вас, теоретиков, это пустая формальность.

– Пустая, а приятного мало. И, кстати, много ль в случае чего заплатят? Может быть, есть смысл постараться? Обеспечить детишек?

– А у вас что – семеро по лавкам? Двадцать пять тысяч.

– Как раз на «Москвича», – перевел на понятный язык Аратов; сам себя он ценил выше.

– Посмотрим, на сколько вы застрахуетесь обычным способом.

– Я, правда, и никаким не хотел. Впрочем, что ж, спасибо за внимание.

Поначалу он заполнил табличку, не задумываясь, нужно ли делить сумму: всё, целиком – Лилии Владимировне. «Не хватало ещё, чтобы бабушка получала за меня деньги, – подумал он. – В сберкассе стояла бы в очереди!» И тут же попросил второй бланк, переиначив свою мысль: «Не хватало ещё, чтобы они спорили из-за доли». Тем не менее происходящее оставалось для него игрой, в которой всегда можно вернуться к началу: как и все в юности, он не думал, что может умереть, и нынешняя страховка лишь обозначила некоторую исключительность его положения; ему не хотелось бы обсуждать это с сотрудниками, но те, к его удивлению, не прокомментировали событие, и только Гапонов, узнав, куда ходил Аратов, сказал с непонятным удовольствием:

– Не зря, не зря нам денежки платят. Я, например, как тридцать полётов наберу – баста, посылайте в командировку поездом.

– Отчего ж и теперь нельзя поездом? – спросил Аратов,

– Бухгалтерия не оплатит. Фирма арендует самолёт – не летать же ему пустым. Да так, честно говоря, и удобнее: со станции придётся разве что пешком добираться, да не дойдёшь, а попутка то ли будет, то ли нет. А на аэродроме, как-никак, встречают. Под белы рученьки да в гостиницу. Никаких хлопот, отлично! Ты, кстати, о прописке не забудь, не то тебе это долго потом не простят.

– О чём? – переспросил Аратов; уже предупреждённый Фаиной, он хотел уточнить подробности у человека более заинтересованного и от природы сведущего – у мужчины.

– Ну, ну, не прикидывайся младенцем. Вообще-то, надо бы выпустить «Свод традиций испытателей» – и пусть новички держат экзамен по заповедям и обрядам. Итак, «Свод традиций», параграф первый: приезжающий на полигон, независимо от пола, звания и социального происхождения, обязан прописаться на жительство не позднее вечера первого по прибытии дня. Это, правда, и без слов должно быть понятно даже стажёру: без флакона в приличный дом не являются. Примечание к параграфу: привозить водку – это не очень красиво, потому что достать спиртику для нас не проблема, зато все, кто живёт здесь, скучают по вкусненькому – и принято привозить, конечно, коньячок. Параграф второй – о форме одежды. Ты прилетишь – там лютая зима будет, градусов тридцать, без снега, но с ветром, с пылью, так что одевайся потеплее да попроще, новых вещей не бери. У нас, можно сказать, особый шик – ходить в рваных штанах.

– Что за удовольствие?

– Подрастёшь – поймёшь. Расслабиться – это отлично.

– Или опуститься.

– Ну, это как смотреть. Однако советом не брезгуй.

Увидевшись вечером с Прохоровым, Игорь поторопился сообщить новость:

– Сегодня написал завещание.

Они сидели в брезентовом балагане шведского цирка на набережной. Прохоров пришёл с подругой, и Аратову пришлось выбирать время, когда та не могла б его услышать.

– Обыкновенное, – отвечая на вопрос Прохорова, продолжил он. – «В случае моей смерти прошу сумму в двадцать пять тысяч выплатить тому-то».

– Друзьям? – хохотнул Прохоров. – Но откуда такие деньги?

– Фирма платит страховку. Видно, не доверяют Аэрофлоту.

– Срочно найди себе вдову, – посоветовал друг.

– Думаешь, что теперь, с наследством, это станет легче?

– Тебе не кажется, что сумма великовата? Мы тут ёрничаем, а дело, видимо, серьёзное.

– Но я и не собираюсь летать взад-вперёд всю жизнь. Наберусь опыта и уйду в науку. Ты же знаешь мои планы. А сейчас я должен видеть сам, как всё это происходит.

– Сейчас тебя не остановишь, юный романтик.

– Да как же не использовать возможность? – воскликнул Аратов, и на него зашикали. – Ведь всегда хочется видеть всё и своими глазами. Кому, как не тебе, понять это?

«Другие бы всё отдали, – подумал он, – только бы одним глазом взглянуть, как летают ракеты. В кино этого не показывают. Потом век себе не простишь, если упустишь случай».

– Я и понимаю, но только для себя, – прошептал Прохоров. – Смотреть и видеть – условие профессии, и я не взвешиваю, для чего да какой ценой. Но ты в том прав, что в жизни должно быть всё, нужно только выбрать разумную степень риска.

– Риск и разум несовместимы, – живо и снова громко заявил Аратов…

– Мальчики, на вас оглядываются. Мы пришли сюда не для споров.

– Для чего же? – засмеялся Прохоров. – Для нас, Нина, это…

– Смотри, Андрей: хула-хуп! – обрадованно вскричала она.

На арену выбежали три девушки в ярких бикини и, покачиваясь под музыку, принялись вращать на бёдрах обручи.

– Мило у них получается, – заметил Аратов, покрутив пальцем в воздухе.

– Это тебя тянет на импортное, – сказала Нина.

– Между прочим, – обращаясь к Прохорову, заметил Игорь, – в «Литературке» писали, и я поверил было, что хула-хуп – это непристойно.

– Отчего я заподозрил, что неприлично было бы пренебречь таким зрелищем, – улыбнулся Прохоров. – И не ошибся.

– Обычная гимнастика, – удивилась Нина. – Что они имели в виду?

– Что это за музыка, Андрей? Что-то знакомое.

– Одна из тех двух вещей Джорджии Гиббс, что записаны у меня, – ответил Прохоров.

– Ну конечно же! Но ты давно не проигрывал эту плёнку.

– Поехали ко мне, послушаем.

– Не поздно ли? – усомнился Аратов, указывая глазами на Нину.

– Я не стану работать сегодня. Работа после цирка – это цирк, а не работа.

– Тебе не захотелось написать этих девочек с обручами? Или это для тебя не сюжет? – спросил Аратов. – Три грации.

– Нельзя мыслить так одинаково. Это значит, что образ банален. Представь, я только что подумал: какая благодатная тема – три грации! Придать им угловатость, они же – дети ещё… Это, правда, всё тот же ребёнок на шаре, но ведь можно, можно!

– Дайте же посмотреть спокойно! – возмутилась Нина.

«Как нам вдвоём с Андреем было бы хорошо», – подумал Аратов, словно позабыв о том, что сам же и покупал билеты, привычно рассчитывая на троих – хотя и мелькнула озорная мысль покривить душой, купив два и сказав потом, что взял последние; он, конечно, проиграл бы, оттого что тогда не пошёл бы и Прохоров, которому важно было не посмотреть представление, а развлечь свою подружку. Игорь не одобрял его нынешний выбор: для него самого Нина была девушкой словно бы из какой-то чужой, с иным языком и нравами, компании, и он только ждал, когда это увлечение пойдёт на убыль. Иногда ему становилось смешно: он словно искал корысти от распада этой пары, как если бы сам имел виды на Нину и ревновал; в действительности же ему, одинокому, просто лучше было бы, когда б и друг оказался в таком же, что он сам, положении.

Своего внезапного желания пойти в цирк Аратов не мог бы объяснить; он был в цирке, кажется, лишь однажды, в раннем детстве, до войны; от того посещения сохранилось смутное впечатление пестроты. Недавно воспоминание вдруг ожило, когда на улице ему случайно попались ярко раскрашенные грузовики с прицепными фургонами; следом вспомнилось уже другое, из других лет – строки:

«В пятнадцать лет томленье по утрам,
До хруста выгнуть кости непременно;
Заезжий цирк, пристрастье к лошадям,
К солёным, потным запахам арены»,

– из поэмы, которую школьником, в те самые пятнадцать лет, всю знал наизусть, видя, конечно, в герое себя. Он тотчас затосковал по детству: слово «шапито» на борту машины подействовало, как та самая пылинка на карманном ноже.

Теперь, в зрелости, глаз стал ненужно острым и замечал грим, ненатуральность комплиментов и пот. Скучая, Аратов звал уйти, не дожидаясь даже антракта, и, кажется, уговорил спутников – и тогда вдруг заявил, что останется до конца:

– Уйдём – и вечер будет, как тысяча других. А в цирк мы больше никогда не попадём.

– Надоело, – отрезала Нина. – То так, то этак. Решили уходить, так пошли. Нечего было портить настроение.

– Вот так, брат, – развёл руками Андрей.

Он жил не слишком далеко, на бульваре, занимая комнату в общей квартире на верхнем, втором этаже старого дома, над сапожной мастерской. Входить нужно было не прямо с улицы, а в калитку, через крохотный дворик, на который, к счастью, пожалели асфальта.

– Позовём Наташу, – сказал Прохоров, постучав мимоходом в угловое окно.

В дверях моментально, словно она только и ждала этого стука, показалась девушка, высокая и худая – нескладная рядом с Ниной, гордившейся своими формами. Все вместе они поднялись по тёмной, пахнущей старым деревом лестнице.

За дни, что Аратов не заходил, тут прибавился портрет Наташи. Натянутый на подрамник холст был прислонён к стене в плохо освещённом углу, но Аратов, случайно проследив за Наташиным взглядом, подошёл и перевернул. Своё мнение нужно было высказать в первую очередь не автору, а модели, и он похвалил. Девушка вздохнула:

– Значит, и вправду – уродина.

– Чудачка, я же говорю: хорошо – не о том, как, я ведь не смыслю, ты знаешь, а о лице.

– Правильно. Если хвалишь, значит – похоже.

Подчеркнув Наташину некрасивость вкупе с остротою мальчишеских плеч, художник – неизвестно, нечаянно ли – обнажил одну её черту, которой прежде не замечал Аратов: нарисовал очень тонкую, трепетную женщину.

– Не включить ли музыку? – спросил Прохоров.

– То, – напомнил Игорь, – что слышали в цирке.

– В цирке? – переспросила Наташа. – Вы ходили?

– Тряхнули стариной, – посмеиваясь, ответил Прохоров. – Нас вдруг занесло в шведский цирк в парке культуры. Думали вспомнить детство, но лучшее, что нам показали, был хула-хуп под джаз.

– А я? – обиженно протянула Наташа.

– Честно говоря, – замялся Аратов, – я не думал, что это кому-нибудь интересно.

– Что говорить, если мы взяли последние билеты, – выручила Нина. – Можно было, правда, оставить Андрея дома – пусть бы себе работал. Он и так выбрался с неохотой.

– С охотою туда ходят одни дети, – всё еще чувствуя себя неловко, пробурчал Аратов.

– А я и есть ребёнок, – не унималась Наташа. – И ещё нахожу вкус в прекрасных зрелищах. Вы, взрослые, это утратили.

– Переросли, – поправил Аратов.

– Переросли и огрубели, – согласилась она. – В детстве я зачитывалась какою-то книжкой о цирке. Без конца перечитывала, а теперь не помню даже названия. Там мальчик был, Артёмка. А в самом цирке – какой-то деятель, Самарин, я даже запамятовала его роль: то ли добрый человек, то ли эдакий карабас-барабас.

– Да, да, я помню, были две книги, – подхватил Прохоров. – «Артёмка в цирке» и «Волшебная шкатулка». У меня сохранились, кажется. Я поищу тебе.

– Не стоит: а вдруг разочаруюсь?

Взяв с полки, она медленно вращала в пальцах, разглядывая, деревянную фигурку – лениво потягивающуюся девушку.

– Правда у Наташки руки – прелесть? – спросила Нина, проследив за взглядом Игоря.

Вспомнив утренний разговор с Фаиной, он промолчал.

– С такими-то ногтями, – грустно проговорила Наташа, ставя фигурку на место. – Всё мечтаю переменить профессию, чтобы отрастить ногти. Нельзя же печатать – с длинными.

– Игорь дурачок: я бы влюбилась в тебя из-за одних только пальчиков.

– Андрей, Андрей, что ж ты не написал мои руки? Тогда не пришлось бы ставить холст в тёмный угол.

– Он говорил, что почти не пишет портреты… – начал Аратов, но Наташа перебила:

– Оставь, пожалуйста. Лучше расскажи про клоунов, каких вы сегодня видели.

– Лучшими клоунами были мы сами. С грустными и умными лицами, как положено.

– Слушай, Наталья, ты и в самом деле хочешь сменить работу? – спросила Нина. – Молодец, на одном месте много не высидишь. Какое, конечно, место… А то у нас в доме одна девчонка выкинула номер: устроилась в «почтовый ящик», в военную приёмку. С одной стороны, понятно: кругом молодые офицеры, женихи – да что толку, если ради этого надо за гроши сидеть за колючей проволокой? Она оттуда и шагу ступить не может: ни в парикмахерскую выбежать, ни в магазин. А ведь до того работала в обувном отделе – и в почёте была, и деньги имела.

– Я вот тоже сижу, чудак, – пробормотал Аратов.

– Сравнил. Так бы всякий сидел.

– За «Москвича» – вдове, – проронил Прохоров.

Аратов предостерегающе посмотрел на него, но Наташа уже насторожилась:

– О чём вы?

– Старый пустой разговор, – махнул рукой Игорь.

– А я бы не могла так сидеть, – сказала Наташа. – Не потому, что – за гроши (гроши – это у меня сейчас) или что в галантерею не сбегать, а из-за дурацких этих расчётов, просчётов, железок, а теперь ещё и командировок в глушь, о которой и вслух сказать не смеешь, и в которой уж точно шагу в сторону не ступить.

– Что напрасно говорить? Дело сделано. Я жду этих поездок.

– Не слушай, я, наверно, от зависти так говорю. Просто у меня настроение дурное. А тут ещё и в цирк не взяли.

– Ты и в самом деле так обиделась? Вот не думал.

– Шучу, конечно, шучу. Я же не младенец. Человек имеет право похандрить, это бывает даже полезно, только жаль, что тогда приходится задевать других. Но вам-то я вечер не испорчу, скоро уйду: мне ещё заниматься.

Девушку удержали, и она ушла нескоро, а вместе с нею, хотя её и не нужно было провожать – Игорь («Если только вы не станете целоваться на лестнице», – шепнул Прохоров, но эта пара целоваться не собиралась: их отношения давно сложились иным образом).

* * *

Своих спутников он узнал в аэропорте издалека, так эта группа бросалась в глаза своей одеждой – унтами, сапогами, лётными тёплыми куртками и даже ватными солдатскими бушлатами, но только не туфлями и пальто, какие как раз и были на Аратове; даже Ярош, такой же новичок, как и он сам, явился в яловичных сапогах. Посторонние поглядывали в их сторону с интересом, гадая, что это за народ – не охотники, не военные…

– Всех задерживаешь, старый, – сказал Аратову Виктор. – Одного тебя ждём.

– Что, уже? – непонимающе уставился на часы Аратов. – Я думал, загодя приеду, вот – полчаса в запасе.

– В другой раз приезжай, всё-таки, за час-другой, – посоветовал Ярош. – Усердие незамеченным не останется: вспотел – покажись начальству.

– Сам-то когда приехал? – огрызнулся Аратов, раздражаясь шуткой товарища.

«Бездна остроумия, – подумал он. – Тяжко мне там будет без Андрея».

– Я! Мы все – на своём автобусе, от проходной. Шофёр спешил, ему ведь ещё назад пилить, а времени – полночь.

– Так мы летим или нет?

– Нет, конечно, – захохотал Ярош. – Рейс задерживается, так что брось чемодан в общую кучу, да пошли побродим, а ещё лучше – присмотрим пару кресел да соснём.

– Самолёт не прозеваем?

– Парни позовут.

Кресла, собранные в центре зала, все были заняты; та же картина открылась и на втором этаже, но Ярош брёл дальше и дальше, пока не остановился у дверей ресторана, на которые швейцар как раз вешал табличку «Перерыв».

– Вот уж как начнёт везти, так не остановится, – вздохнул Виктор. – Что делать, спустимся в буфет. Мы люди не гордые: нет хлеба – давай пироги.

И они встали в очередь к кофеварке.

– Для начала – по шампанскому? – предложил Ярош, оглядывая небогатый прилавок.

– Зачем?

Такой вопрос мог озадачить кого угодно: в подобной обстановке его не задавали.

– Ты даёшь! Как это зачем? Последняя возможность.

– Шампанское – на ходу? Не грех ли? А впрочем – возьмём.

– Вот это – по-нашему. А то я решил было, что с тобой каши не сваришь.

– Из тебя тоже кашевар… А кстати, я на тебя в обиде: что ж ты не поддержал мой самоотвод на собрании? – вдруг вспомнил Игорь.

– Честно говоря, думал, что ты сопротивляешься для приличия.

– Серьёзное дело, а они устроили балаган. Лишь бы кого-нибудь выбрать.

– Благодари своего Сан Димыча.

Речь шла о перевыборах комсомольского бюро, проходивших накануне отъезда. Аратов тогда подивился многочисленности собрания, представив, сколько же всего народу занято в отделе, если одна лишь молодёжь – и та с трудом уместилась в просторном зале; ему невдомёк было, что это и есть почти весь состав службы испытаний. Слушая выступления вполуха, Игорь оживился лишь при появлении на трибуне Гапонова. Тот, выходивший из организации по возрасту, произнёс нечто вроде прощальной речи и вдруг, посетовав, что на его памяти никто, кроме него самого, не представлял в бюро бригаду анализа, предложил выбрать Аратова. Считая, что знает Димыча, Игорь заподозрил здесь дурную шутку – и, возможно, был прав. Но если тот и вздумал просто лишний раз порезвиться, то всё же не достиг желаемого: Игорю стало и не обидно, и не весело, а – скучно, хотя чего-то в этом роде – не шутки, а выделения из массы – он, оказалось, ждал с самого начала. И в школе, и в институте его тоже избирали в такие же бюро – и он не считал, что, согласившись, марает своё имя, оттого что не воспринимал комсомол как политическую организацию: в доступном взгляду пространстве тот себя с этой стороны будто бы не проявлял, а коли так, то и Аратов не горевал по поводу своих избраний. Неизменно получая на откуп сектор культуры, он принимался в своё удовольствие устраивать танцевальные вечера вместе с какими-нибудь сугубо женскими заведениями – и ничего больше; от него и не требовалось другого. Но и такая деятельность поднадоела ему за несколько лет, и теперь, ещё незнакомый почти никому, он надеялся остаться в стороне от юношеской суеты. Безвестность, однако, оказалась слабым доводом. Самоотвод Аратова оставили без внимания, но худшее было ещё впереди. Он думал, если уж на то пошло, и тут взяться за безобидную культмассовую работу, однако при распределении обязанностей его неожиданно выбрали секретарём – и напрасно было доказывать, что такой пост никак не должен занимать новичок.

После собрания Аратов ещё не видел Яроша.

– Тут не Димыча надо благодарить, – сказал он, – а Лободу.

– Как? Он-то как раз будто бы понял тебя.

– И оказал медвежью услугу: едва он заикнулся, что кандидатуру надо отвести как не согласованную с партбюро, так всё немедленно и решилось. Ребята не стерпели нажима и стали намертво. А кто-то просто погорлопанил в своё удовольствие.

– Руслан, наверно, забыл, как всё это делалось в его время.

– Так же и делалось. Не настолько он старше.

– Ладно, не горюй. Идёшь в гору, так радуйся. Тебе здесь жить да жить.

– Жить как раз лучше на равнине. А вот и виновник, – кивком указал Аратов на лениво бредущего к ним Гапонова, не сразу, впрочем, издали узнав того, одетого в нелепый солдатский бушлат с латунными пуговицами.

– В ателье шили-с? – поинтересовался Ярош, щупая рукав. – И почём, интересно, матерьяльчик брали? Вставайте к нам – обмоем.

– Квас да воды? – покачал головой Гапонов. – Отлично, отлично, только это не для меня. А вы побалуйтесь, побалуйтесь напоследок. Пирожных теперь долго не увидите.

– А знаете, где продают лучшие в Москве эклеры? – поделился Аратов. – В метро «Комсомольская».

– Этого не проверишь до весны.

– Что там с вылетом?

– Глухо. Жуйте шоколадки, не торопитесь.

«Ну зачем он подходил?» – подумал Игорь, огорчившись пренебрежительным тоном Гапонова; так, пожалуй, лишь иные взрослые во время своего разгульного пира обращались к малышам, балующимся петушками на палочках.

В буфете удалось убить не так уж много времени, и когда это развлечение исчерпало себя, Аратов, чтобы взбодриться, вышел на перрон. Всего несколько человек прохаживались там вдоль барьера, зябко кутаясь от сырого ветра. Какие-то машины молча ползали вдалеке по полю, но самолёты не садились и не взлетали. «Не приближается ли непогода? Опасный ветер? – встревожился Аратов, ещё не летавший раньше. – Для кого-то это привычно – и командировка, и полёты, а я вот не представляю, чего мне хотеть и чего опасаться. Может быть, меня просто-напросто укачает, как барышню, так что станет стыдно перед соседями, а может быть, впереди – приключения или авария. И всё же совсем не в этом дело, а в том, что я впервые – один и свободен в поступках».

За этими рассуждениями время пошло побыстрее, и Аратов, увлекшись, потом счёл едва ли не преждевременной объявленную наконец посадку. Вслед за попутчиками он совершенно уже механически, как на зов рожка, побрёл куда-то далеко, через холодное пространство, мимо безжизненных алюминиевых громад, пока не достиг места, где подле ещё одной такой же громады стоял грузовик со знакомым загородным номером и, перетаскивая ящики, суетились люди в лётных куртках.

Устроившись в салоне, Аратов занервничал, недовольный тем, что вот и пассажиры все на месте, а самолёт будто бы и не собирается покидать стоянку. То неведомое, к чему он так стремился, было уже где-то рядом, и у Игоря не хватало терпения, ему требовалось что-то делать, кому-то помогать: лететь. Потом он разочаровался, так и не узнав ощущения полёта: ещё понимал, что движется, пока видел под собою город (обрадовался, узнав трассу Ленинского проспекта – единственную зеленоватую линию новомодных ртутных фонарей среди россыпи обычных тёплых лампочек), но когда внизу стало черно, самолёт, бестолково гудя винтами, словно остановился в воздухе. Сон сморил Аратова.

Проснувшись, он увидел солнце и густо-синее небо. Внизу лежала коричневая ровная земля, уже близкая и поначалу вовсе пустынная, без единого предмета или линии, на которых можно было бы остановить взгляд, а позже запестревшая светлыми следами колёс; следы эти постепенно умножались, пересекались и сливались, образуя подобие дорог, а потом и настоящая дорога протянулась по направлению полёта, и видны стали столбы вдоль неё, крохотные, как иголочки. Всё это вдруг придвинулось, замелькало, и шасси жёстко ударилось о бетон полосы.

Когда самолёт остановился, Аратов увидел за окном только пустое бесснежное пространство – ни построек, ни людей. Мимо проехал аэродромный тягач, и Аратов услышал, как прогудел его дизель – это было неожиданно, он не думал, что обшивка пропускает столь слабые звуки. Минутой позже лайнер, прицепленный к тягачу, пополз назад, повернулся, и взгляду открылись ангар в отдалении и ряд боевых самолётов, сверкавших под неестественно, не по-зимнему ярким солнцем.

Никто не вставал с места, будто люди для того и летели, чтобы спокойно созерцать пустоту за окном. Внизу, под крылом, балагурили четверо солдат, все – в завязанных под подбородками ушанках; голоса их не долетали в кабину. Вскоре их куда-то отослал сержант с красной нарукавной повязкой и с автоматом за спиной. Они вернулись, толкая перед собою трап, но пассажиры и это словно бы оставили без внимания. Причина промедления выяснилась, когда по трапу поднялся патруль и началась проверка документов. Проверяли, начиная с дальнего от Аратова конца салона, и когда он наконец спустился на землю, почти все его спутники уже толпились возле открытого грузового люка, разбирая вещи. Прямо к трапу то и дело подкатывали «газики», и толпа редела. Ярош уехал с Векшиным одним из первых, затем какой-то офицер позвал в свою машину Гапонова; тот было сделал знак садиться и Аратову, но сесть оказалось некуда, и Аратов, смущаясь, неосторожно заверил, что доберётся сам – он помнил, как тот же Гапонов говорил ему в Москве об автобусе, будто бы непременно подающемся к рейсу. На самом деле он не знал, ни в какую сторону, ни до какого места нужно ехать – до сих пор для него естественно было считать, что все направляются точно туда же, куда и он, и, надеясь пристроиться к кому-нибудь, он не позаботился спросить о маршруте.

Автобус, однако, не появлялся. Его, возможно, следовало искать за пределами лётного поля, и Аратов собрался было прочь, как спохватился, что не отправил письмо. Понаслышке, как и об автобусе, он знал, что письма отсюда посылают не почтой, а с оказией, и теперь хотел с тем же самолётом передать открытку для Лилии Владимировны, заготовленную ещё дома: мол, долетел, устроился, не беспокойся. Поколебавшись, он обратился с просьбой к кому-то из экипажа; тот, с удивлением выслушав, отказал наотрез.

Между тем вдруг обнаружилось, что машины, скопившиеся было вблизи, разъехались и, кроме самого Игоря, возле самолёта остались только двое – он встречал их в научных отделах и знал в лицо: Пелихов и Платонов.

– Пойдём на бетонку, проголосуем, – сказал Пелихов, старший из них.

По пыльной каменистой земле они, сопротивляясь встречному морозному ветру, зашагали к проволочному ограждению.

За шлагбаумом начиналась бетонная дорога, и Аратов решил, что здесь, на обочине, они и остановятся, но его повели дальше, мимо складов, гаражей, цистерн, каких-то мастерских или ангаров, мимо строящихся зданий, и так как автомобили не обгоняли, можно было подумать, что теперь придётся пройти пешком весь путь – длинный ли, лучше было не спрашивать. Тяжёлый чемодан оттягивал руку, и Аратов, стесняясь сказать об усталости, с завистью поглядывал на рюкзаки спутников.

Пейзаж походил на обычный для городских промышленных окраин, но Игорь, не забывавший, что идёт не по столичным задворкам, а по ракетному полигону с присущими тому романтическими тайнами, был весь внимание. Разговор о постороннем, заведённый коллегами, казался ему кощунственным.

– Начинаешь вспоминать: то не сделал, этого не сказал… – проговорил Пелихов.

– Что за беда? – отозвался с сухим смешком Платонов. – Вернёшься и доскажешь, всего-то месяца через полтора. А я, знаешь, сумел расставить все точки: как ни торопили с вылетом, а успел-таки провернуть устный журнал.

«Так я и не увидел, что это за чудо природы», – подумал Аратов о журнале, афиши которого попадались ему ещё в прошлом году, не возбуждая, однако, интереса; то, что называлось журналом, в действительности не печаталось на бумаге, а происходило на эстраде, отличаясь от обыкновенного концерта лишь строгим разбиением на рубрики: новости науки, поэзия, музыкальная страница… Игорь вообще чурался любительских затей, к каким относил и эту – видимо, несправедливо, оттого что, судя по словам его нынешних попутчиков, там и о политике рассуждали специалисты, и стихи читали сами поэты, и для бесед приглашались настоящие знаменитости; например, в последнем выпуске, о котором зашла речь, участвовал старый мхатовец Яншин. Ко всему этому Игорь, предпочитавший книги читать своими глазами, а на актёров смотреть – в спектаклях, оставался равнодушным; он и сейчас не стал, используя случай, выведывать у Платонова подробности.

– Публика так и думала, – сказал Пелихов, – что придётся ждать до Нового года. Володя Смирнов, бедняга, боялся, что ты улетишь, всё бросив, и везти воз придётся ему.

– Ему – не увезти, да он и не взялся бы. Поди-ка, пригласи того же Яншина, если ты не знаком с ним лично. Нет, всё хорошо, что хорошо кончается, но мне урок: не откладывай до последнего.

– Что ты так убиваешься? В этот раз обошлось – и прекрасно, и вряд ли дело стоит подобных волнений. Честно говоря, я давно сомневаюсь, есть ли в нём вообще смысл: знаешь, родила царица в ночь не концерт, не лекцию, а…

– Народ-то идёт, зал всегда полон.

– У твоего народа просто нет выбора. Куда деться вечером в нашем городишке? И согласись, что без доброй половины номеров…

– Страниц, – сухо поправил Платонов.

– …без половины страниц можно было б обойтись. Один твой композитор чего стоит.

– Кто ж знал… В быту, между прочим, интереснейший человек. Сейчас набрал заказов выше головы – для театра, для кино – жить некогда. И каков же выход? Нанял двух талантливых ребят – и они делают за него всю черновую работу. Он задаст им тему, а сам идёт спать. Платит по тысяче двести… и они счастливы.

– Не густо.

– Для тебя. Столько ты получал молодым специалистом. А они-то счастливы. Да и не в том дело, сколько получают они, а в том, сколько может легко вынуть из кармана он.

– Да, я всё забываю предложить… Хорошо бы пригласить на журнал Агреста.

– А вот это уже не моя епархия. Это как раз Смирнов может.

Под такую беседу, в которой Аратов, чувствуя себя посторонним, не принимал участия и даже нарочно старался не слушать (хотя упоминания о древних космонавтах – модной теме, которой занимался Агрест, – не упустил и насторожился), под эти разговоры они прошли с километр, до пересекавшего их пустую дорогу шоссе.

– Настоимся мы здесь, – вздохнул Пелихов.

Движение было небольшим, но и те редкие машины, что шли мимо, даже не притормаживали подле них. Лишь через полчаса, густо запылив по обочине, остановился тяжёлый грузовик с закрытым кузовом, в каких обычно устраиваются мастерские-«летучки».

– Коломбина, – с облегчением сказал Пелихов. – Нам повезло.

Аратов и тут не попросил объяснения, не поинтересовался, в чём же заключалось их везение – ещё не понимал здешнего пристрастия к этим вездеходным сарайчикам.

– В аул, – крикнул Платонов шофёру, и тот, не спрашивая, в который из аулов, кивнул.

Аратов занял место у крохотного, размером с тетрадную страничку, окошка. Стекло было запылено до желтизны – находись за ним люди, машины или постройки, он увидел бы вместо них лишь неясные пятна, но настолько-то хватало прозрачности, чтобы обнаружить именно отсутствие каких бы то ни было предметов: пустынная поверхность, такая же, как и на аэродроме, простиралась на многие километры или, возможно, сотни километров, до конца земли; глядя окрест, можно было потерять всякое представление о пространстве. Вслушиваясь в жёсткое качение коломбины, он, не находя ориентиров, не мог даже оценить скорости; изо всех движений доступным наблюдению осталось одно лишь перемещение во времени, отчего езда напомнила давешний скучный перелёт.

Машина, постепенно разогнавшись, наполнилась звуками: гудели огромные, с глубоким рисунком, шины, свистел в щелях ветер, двигатель и передача тоже давали знать о своём участии в движении, а всё, что могло дребезжать, дребезжало: стёкла, замки, задвижки, плафоны, обшивка, ржавое ведро в углу. Это было уже слишком после гудения и дребезжания в самолёте, и он не мог дождаться остановки.

Когда коломбина наконец затормозила, Игорь угадал за окном белёную будку и красно-белый шлагбаум.

– Приехали? – спросил он – недоверчиво, потому что за будкой была всё та же пустота.

– Приготовь документы, – ответили ему.

Он приготовил и предъявил, и машина тронулась, и нельзя было понять, для чего же посреди голой степи устроили этот пропускной пункт, если он не отделял ничто ни от чего, и пространство за ним не отличалось от пространства – перед. Только, наверно, спустя ещё десяток минут Аратов, приоткрыв дверь, разглядел на очередном холме ряды бараков, обнесённых низенькими, по колено, заборчиками из штакетника. Бетон к этому времени незаметно сошёл на нет, и дорога теперь представляла собою всё ту же землю, что вокруг, но утрамбованную сапогами и колёсами; машину, катившуюся здесь медленно и нешумно, раскачивало плавно, как лодку.

– Ну, по нашей улице поехали, – сообщил Платонов. – Да только где он остановится? Не проскочить бы гостиницу.

Видя всё те же бараки, Аратов подумал, что посёлок что-то не похож на аул и что до гостиницы, наверно, ещё ехать и ехать; то же, что этот пейзаж назывался «Наша улица», его озадачило.

Словно услышав Платонова, шофёр затормозил, и пассажиры засуетились, вскакивая и хватая вещи.

– Прыгай, прыгай скорее, пока не тронулась. Увезёт незнамо куда.

Они едва успели вылезти.

Оставшийся последним, Аратов уже на ходу передал свой тяжёлый чемодан кому-то, побежавшему вслед, и неловко спрыгнул на твёрдую землю.

– Славно: доехали почти до дверей, – услышал он, но, оглядываясь, и теперь не увидел подходящего, то есть хотя бы на этаж возвышающегося над бараками, здания; не узнавал он и ничего, похожего на аул, экзотический вид которого – юрты, сакли, верблюды – рисовал себе во время пути.

Его спутники двинулись вперёд, к перекрёстку с другой, асфальтированной улицей, где стоял солдат-регулировщик с флажками, – и вошли в угловой барак.

Остановившись в начале коридора, чтобы привыкнуть к темноте, Игорь услышал, как Платонов позвал:

– Сархан!

Из ближайшей двери выглянул маленький чернявый солдатик в валенках. Узнав пришедших и осклабившись, он, гремя ключами, поспешил в глубину коридора, на перегородке в глухом торце которого теперь можно было различить тускло поблёскивавший жестяной дачный умывальник.

– Вот мы и дома, – потирая руки, вздохнул Пелихов.

Мебель тесной, с наклонным фанерным потолком, каморки составляли стол, стул и две узкие железные койки под тонкими чернильного цвета одеялами. Аратов, ожидавший увидеть в гостинице освещённый вестибюль, конторку администратора, портьеры и приличную обстановку, стоял, не произнеся ни слова.

– А чемодан не привезли? – оглядев вещи гостей, разочарованно пробормотал Сархан.

– Векшин привёз, – успокоил Платонов. – Завтра получишь.

– Что за чемодан? – поинтересовался Пелихов, когда солдат вышел.

– Скоро демобилизация, а Сархан оброс тут добром. Надо вещички укладывать, ан не во что: местный военторг богат разве что полевыми сумками. Чемодан для дембеля – это, знаешь, вещь!

– Мне казалось, что Сархан тут навечно.

– Это мы – навечно.

Аратова беспокоила тишина в гостинице; теперь он понял, что надеялся встретить здесь всех своих сотрудников. Не было слышно и шагов дневального.

– Куда же он пропал? – спросил наконец Игорь, чувствуя, что о нём забыли; никто тут, впрочем, и не обещал ему помощи, он сам увязался за этими людьми, знавшими дорогу. – Или мне надо обратиться к кому-то другому?

– Ты разве приехал впервые? – удивился Платонов. – К Сархану обращаться без толку: солдату нужен приказ. Это же армия, порядок чёткий. Да в гостинице, наверно, и мест нет. Эта комната закреплена за научными отделами, а у вас, испытателей, своё хозяйство. Найди Петю: он должен позаботиться о тебе.

– Легко сказать.

– Они все, наверно, в домиках. Спроси саверинские домики – всякий скажет. Пойдёшь отсюда по параллельной улице – я покажу, – и по левой руке, метров через триста, увидишь две жёлтые финские дачки. Если ваши там, пойдёшь с ними в бюро пропусков.

«А если их нет? – подумал Аратов. – Хорошие шутки: бросить человека в пустыне!»

Домики, резко выделявшиеся пронзительным цветом среди белых либо подкрашенных синькой бараков, он нашел сразу.

– Разве приехал кто-нибудь? – икнув, спросил дневальный, открывший ему дверь.

* * *

Живя в Москве, Аратов мог представить себе на полигоне что угодно, от землянок до небоскрёбов, только не то, что увидел, не эти бараки, сараи, дощатые будки уборных и среди и вокруг всего этого – бесчисленные столбы, вешки, шесты: нигде прежде и никогда потом не встречал Аратов такого преобладания вертикальных линий, как здесь, в степи, где, казалось бы, лишь одна-единственная черта должна была останавливать взгляд – горизонт. Он всё ещё не мог поверить в возможность своего существования здесь, и на душе было неуютно. Ко всему прочему он оказался один посреди чужого посёлка, не зная, куда идти и что предпринять; ясно было, что всё разрешится благополучно в самое ближайшее время, но ему не хотелось бы, отстав от своих, что-то упустить или опоздать куда-то; он допускал даже, что и пуск мог состояться сегодня.

Бредя наугад, он вышел к обшитому тёсом, аккуратному, подмосковного вида домику с вывеской «Книги». Пожалуй, это было то, что нужно: место, где он мог бы скоротать полчаса-час. Обрадовано направившись туда, Аратов столкнулся на высоком крыльце с группой людей, которых видел в самолёте, и уже хотел обратиться к ним с вопросом, как следом за ними в дверях показался Ярош.

– Наконец-то! – вырвалось у Аратова.

– Приятно, когда тебе так радуются, – заметил Виктор. – Кажется, и разлука была недолга. Ну как, получил пропуск?

– Пропуск? Чёрта лысого. Да я не только не знаю ни о каких пропусках, но и с аэродрома чуть ли не пешком шёл: не успел и глазом моргнуть, как все разъехались. Друзья!

– Вы, парни, идите, – обернулся Виктор к своим спутникам, – а я помогу Игорю с пропуском. Увидимся в столовой. Кто-нибудь в курсе, где она?

Ему показали на барак, стоявший через дорогу.

– Потопали, старый. Ну, как тебе новые места? Лето, если бы не мороз, не правда ли?

– Страшная земля, – серьёзно ответил Аратов, щурясь от встречного солнца.

– Азия!

В помещении бюро пропусков было шумно и накурено, к окошкам стояли непомерные очереди, и Аратов хотел было предложить зайти попозже, хотя бы сначала пообедав, но Ярош требовательно протянул руку:

– Давай документы. Пойду в обход, уже научился.

– Способный ты, Витя, – усмехнулся Аратов, но бумаги отдал.

Приоткрыв дверь с запрещающей надписью, Ярош протянул бумаги дежурному офицеру, коротко бросив:

– Из списка Столярова.

– Кто такой Столяров? – полюбопытствовал Аратов.

– Какой-то наш хозяйственник. Тут, похоже, его одного и признают. Пойми, старый, мы и, конечно, КБ Беляева – две головные фирмы, ну а все остальные – смежники, вспомогательные и второстепенные, и военные это очень хорошо понимают.

Процедура оформления заняла считанные минуты.

На улице резкость солнечного света снова изумила Аратова.

– Помнишь, – сказал он, – было такое школьное понятие – живая природа? Так вот, это, кажется, не здесь.

– Зато есть неживая, так что перезимуем, не бойся.

– Ты ещё не был в гостинице!

– Разве мы живём не в домиках?

Виктор широко раскрыл глаза, отчего более прежнего стал похож на Петрушку.

«На Петрушку! – посмеялся про себя Аратов. – Откуда бы здесь тому взяться, кому бы знать про него? Аборигенам такое сравнение в голову не придёт: петрушки в этих местах не жили. Никакой цирк был невозможен. А какой был бы шаг вперёд! Клоуны – это уже дети цивилизации». Он вспомнил недавний вечер в шапито – тогда у него была свобода выбора, идти или не идти, или посмеяться над неожиданным детским желанием: захотел – взял билеты, расхотел – и не досидел до конца; там, дома, он второй раз уже не клюнул бы на эту удочку – на полигоне же вопрос решился без него.

– Пришли, – прервал его размышления Виктор.

На двери столовой висел замок.

Неподалёку двое солдат копали канаву. Ярош окликнул их, спрашивая, где можно поесть, и те, отвечая, замялись:

– Есть ещё одна офицерская столовая, только далеко.

– Поесть-то всё равно надо. И как далеко?

– С полкилометра.

Ярош расхохотался. Смех у него был высокий, почти женский.

– Идите по следующей улице, сами увидите, – обидевшись, сказал солдат.

Рядом шли дорожные работы. На проезжей части разгрузился самосвал, и ветер больно ударил в лицо песчинками.

– Ветер, и тот ненормальный, – проворчал Аратов. – Дул бы, как все люди, с перерывами, а то заладил с каким-то идиотским постоянством. Это как средневековая пытка, от каких сходили с ума. Знаешь, вечная капель на темечко?

– Зато к постоянной напасти легче приспособиться.

– Представь себе: и эту землю кто-то любит, – неуверенно проговорил Аратов.

Только большим напряжением ума он мог бы внушить себе, что первые впечатления рано или поздно забудутся, и он приживётся в этих местах; как скоро – зависело бы от работы и от тех, с кем ещё только предстояло встретиться. О последнем он не думал ещё, оттого что никогда прежде не задумывался о роли встречных.

Как и многие в юности, Аратов не понимал, что бытие и судьба его с годами всё более будут зависеть от окружения – настолько, быть может, что даже вся биография окажется замечательной событиями не его собственной, а чужих жизней. Пока же он считал, что поступки и слова посторонних отзываются лишь на минутных настроениях да навязывают предвзятые мнения; так, например, он, помня неосторожное замечание Гапонова, безо всякого энтузиазма ждал встречи со своим непосредственным начальником. Встреча эта, однако, всё откладывалась: в первый день Аратов так и не попал на работу, оттого что старшим его товарищам, срочно вызванным на совещание в штаб части, некогда было представлять военным новичка, но и теперь встреча с Еленским должна была случиться лишь за ужином. Так, возможно, и к лучшему было, Игорь понимал, что за столом можно познакомиться и проще, и короче – знал это пока с чужих слов да из книг; его же собственный опыт общения с людьми был ничтожен. В семье так было поставлено Игожевыми – тёткой и бабушкой – что внешние сношения сводились к минимуму: не осуждались, упаси Бог, но и не поощрялись, а однажды заведённые – не поддерживались. Послушать их – и получалось, будто все посторонние, даже и хорошо знакомые, обладают массой недостатков и, значит, связи с ними нежелательны.

Игожевы плохо знали даже соседей по квартире. Тех было трое: престарелая чета Тихоновых и энергичная пожилая дама не без странностей, Софья Николаевна Мурина. Старики, словно оправдывая свою фамилию, жили как-то нарочито, старательно тихо, в чём Лилия Владимировна усматривала дурное, называя их соглашателями. Пенсию они получали небольшую, но тайно подрабатывали каким-то рукоделием, отчего выходила сумма, какую вполне можно было б откладывать на чёрный день, но которая вкупе даже и с частью пенсии тратилась исключительно на подарки внучке; оставшегося хватало даже не на скромную жизнь, а на подлинное прозябание – это, при коммунальной кухне, скрыть они не могли. Нужды в такой жертве не было, родители девочки зарабатывали достаточно, и поведение стариков вызывало осуждение у Игожевых. Образ жизни третьей соседки, Муриной, тоже не считался примером для подражания. Никто не знал, где она работает – то ли в газете, то ли на киностудии, – бесспорным было лишь то, что вращается Софья Николаевна среди неимущей богемы и сама не имеет постоянного заработка; последнее прискорбное обстоятельство было, пожалуй, главной причиной неприязни к ней Игожевых, особенно старшей, Варвары Андреевны, которой слишком ясно было, что каждый, кто работает, тот и ест, а безденежье, в нашей стране только от лени и происходящее, говорит о таком легкомыслии, от какого шаг до лёгкости поведения. Ещё подросток, но уже довольно просвещённый насчёт упомянутой лёгкости, Игорь всё ж усмотрел тут некоторую натяжку и даже пытался возражать – но впустую, оттого что его выступлений никто не замечал или не хотел замечать: в семье не принято было спорить. Для Варвары Андреевны, хотя и наверняка наслышанной о том, где и как может родиться истина, любой спор всегда означал лишь одно – скандал. Отчего и пресекался.

Мнение о соседях и знакомых у Игоря бывало, конечно, своё (даже непременно составлялось своё, в противовес мнению старших), но и ему привилась игожевская манера отмечать в других в первую очередь не достоинства, а дурные черты. Больше того, он даже находил в себе способность замечать чужие недостатки быстрее и вернее всех, отчего позволял себе судить о людях с первого взгляда. С годами это заблуждение – или знание, как угодно, – только усугубилось и теперь несколько услышанных вполне доброжелательных замечаний о Еленском Аратов моментально истолковал по-своему и потом ещё долго верил нарисованному своей фантазией его ироническому портрету, считая примерно так: что бы о том ни говорили, но я-то знаю его лицо – вот она, суть, я уловил её. Это, однако, не уменьшило его интереса к новому человеку и к обстановке, в которой должно было состояться знакомство и которая, как и всё на полигоне, представлялась романтичной и увлекательной.

Наслышанный о ритуале «прописки», он ждал, что вечером соберутся вместе все, летевшие с ним, – во всяком случае, удивился тому, что каждая бригада уединилась в своём жилище. «Теоретики», обосновавшиеся на первый вечер в саверинском домике, медлили с ужином, ожидая Еленского.

Тот пришёл раскрасневшимся от морозного ветра и удивился теплу в доме.

– У нас в хате отлично, – пробасил Гапонов. – Солдат сегодня постарался.

Посмотрев на Еленского, Игорь подумал, что не ошибся в своём мнении: круглое маленькое личико и щуплая фигурка того не вызвали особой симпатии.

– Пётр, – представился тот, пожимая руку Аратову. – Долго же вы до нас добирались. Я тут боролся за вас.

– С начальством бороться – что плевать против ветра, – печально произнёс Гапонов. – Это сам Караулов, жалеючи, держал его.

– Хорошая жалость! А если бы пуск не отложили? Ну да ладно, теперь-то мы в сборе. Как вам, Игорь, здешние места?

– Кошмар.

– Зелен ещё, не понимает, – засмеялся Гапонов. – Зелен.

В большой комнате уже накрыли стол: на газетах, за неимением скатерти и тарелок, были разложены крупно, аппетитно нарезанные варёная колбаса, сыр, лимоны и французские булки, всей же посуды было – охотничьи ножи и гранёные стаканы.

– Как в лучших домах Лондона и Филадельфии, – оценил сервировку Еленский.

– Пора и дам звать, – решил Гапонов. – Рая!

Из боковой двери вышла девушка. Аратов и не знал, что летел вместе с нею; он и за те несколько дней, что она была в Москве, едва успел заметить её – бесцветную на фоне Фаины. Теперь он впервые рассмотрел внимательно: поджатые губы, короткие ресницы, птичий носик, коротко подстриженные ногти. Она выглядела старше его лет на пять.

Радостно улыбаясь неизвестно чему, Рая спросила тоненьким голоском:

– Аккордеон я пока оставлю?

«Оказывается, и гармошка будет», – с неудовольствием подумал Аратов, не любивший застольного пения – вообще пения в компании, как правило, затевавшегося, когда не о чем становилось говорить. Сейчас же разговаривать было просто некогда: все следили, как Гапонов разливает по стаканам привезённый из Москвы коньяк.

– Глаз-ватерпас, – закончив, похвалил тот сам себя: каждый стакан был наполнен ровно на треть. – Ну-с, не пьём, Господи, а лечимся? Не в пьянство, а в лекарство? Не по чайной ложке, а по чайному стакану'?

– С пропиской, – строго поправил Еленский. – Причём Игоря и Яроша – с первой.

Неизбежные после первого стакана несколько минут молчания нарушила Рая, задав новичкам тот же вопрос, что и Еленский.

– Любопытно посмотреть, – ответил Аратов, на сей раз воздержавшись от категорических определений. – Но – тревожно.

– Игорь, – предостерёг Ярош. – Не плюй в колодец: вылетит – не поймаешь.

– Вот – здоровое настроение у человека, – одобрил Гапонов. – Такие мужики приживаются. Тем более – в нынешних условиях.

– Ты что, считаешь, что условия уже хороши? – жалобно протянула Рая. – Правда, ты и «Казанским вокзалом» не мог нахвалиться.

– Что ж, мы там жили отлично. Один только Федот страдал: не давали работать по ночам, выключали свет.

– Что вы делали на вокзале? – поинтересовался Ярош.

– Мы так называем гостиницу КЭЧ, – объяснила Рая.

– Гостиницу квартирно-экспедиционной не то – эксплуатационной части, – в свою очередь перевёл Еленский. – Там жили без церемоний: тридцать душ в комнате, двухэтажные койки. Кто пьёт, кто храпит, кто анекдоты травит. С нынешним жильём нечего и сравнивать. Благодарите Столярова: и домики, и номера в гостиницах – его рук дело.

«Номера!» – с усмешкой повторил про себя Аратов.

– Ну, знаешь, он их не построил и не купил. Всё это полумеры, – возразил Векшин. – Бригаде нужно своё жильё, и нужно обзавестись кое-каким хозяйством: каков быт, такова и работа. Хранить его теперь есть где.

Со всех сторон сразу посыпались предложения купить в Москве то рефлекторы для обогрева, то посуду – хотя бы сковородку и чайник, – то настольные лампы и приёмник; ничто из этого списка на полигоне не продавалось.

– Радиолу можно хоть сейчас взять на складе, – сообщил Еленский. – Кстати, с Нового года нам на бригаду отводят полдомика возле генеральской гостиницы. Столяров обещал.

Аратову всё ещё казалось, что разговоры о жилье и утвари не имеют к нему отношения: он словно бы только узнавал подробности чужой жизни.

– Который раз слышу сегодня о Столярове, – сказал он.

– Услышишь ещё сто раз, – пообещал Гапонов. – За что ни возьмись, кругом – его дела.

– Славик всё может, – мечтательно проговорила Рая, показав некрасивые зубы.

– Мог, – поправил Еленский. – Сгорел твой Славик, не повезло ему с Савериным.

– Что-нибудь во время осеннего визита? – предположил Гапонов.

– Осеннего, осеннего, какого ж ещё? Другого история не помнит. Ты так говоришь, будто Главный навещает нас ежеквартально. Или хотя б ежегодно. А тут вся беда в том, что военные не только не знают его в лицо, но и к фамилии не привыкли. Для них наша фирма – Караулов да Славик Столяров. Саверину это, конечно, невдомёк. Прилетев, он не стал заказывать никаких пропусков, не опустился до этого, – и на штабной проходной вышел конфуз. Показывает он там свой министерский пропуск, а для солдата это лишь красивая книжечка, у него, ясное дело, приказ не пускать никого, будь ты даже Господь Бог. Он и поставил было Саверина в сторонке, до выяснения, но тут Слава возьми и скажи: «Это со мной», – и часовой сразу пропустил. Б.Д. глянул на своего сотрудника волком, но промолчал, и всё, наверно, так и сошло бы, да чуть ли не в тот же час Б.Д. разглядел, что у командира части в настольном списке телефонов его фамилия зачёркнута, а вписано: Столяров. Этого он уже не стерпел.

– Бушевал?

– Только процедил: «Чтобы ноги его здесь больше не было».

– Славик и выглядел, как главный конструктор, – сказала Рая.

– Этого у него не отнять было, – согласился Еленский. – Мы здесь щеголяем в обносках, а тот всегда в белой рубашечке, при галстуке, да и свеж с утра: лицо фирмы!

– В какой он был должности? – поинтересовался Ярош.

– Никакая была должность, – махнул рукой Гапонов. – Экспедитор, диспетчер – я в этом не разбираюсь. Оклад, во всяком случае, был не выше твоего. Кстати, Петя, и ты, Федот, с ребятами у нас вышло неловко: обычно стажёров переводят из цеха с прибавкой, а у них – оттого, наверно, что выбрались досрочно, – так и осталось по тыще сто.

– Пока мы здесь, дёргаться бесполезно, но в Москве я займусь этим в первый же день, – заверил Еленский. – Напомни. Кстати, Игорь, какая у вас специальность после вуза?

– Сами знаете, – замялся Аратов, в дипломе которого значилось не соответствующее действительности «инженер-механик по самолётостроению», – всего понемножку: аэродинамика, динамика полёта…

– Что ж, как раз на первом этапе у нас будет выше головы аэродинамических расчётов. Могу отдать вам этот участок, что, тем не менее, вовсе не значит, будто вам не придётся заниматься и всеми остальными делами. Придётся. Мы тут все – универсалы: мало ли что случается на испытаниях, а посоветоваться не с кем, вот, глядишь, и приходится то прочность считать, то разбираться с двигателем, а то и руководить земляными работами.

– Нужно, чтобы люди из других групп, если у них нет пусков, могли бы подменять нас, – предложил Гапонов, кивая на Яроша. – Вот этот добрый молодец – что ему делать у Федота, если их изделие не только не летает, но и не изготовлено?

Векшин от возмущения даже вскочил со стула:

– Ну, знаешь, это уже нахальство. У меня для него работы минимум на полмесяца, а когда поступит изделие, я пошлю парня на техничку, иначе там провозятся до весны.

– Наши ребята измучились, – неожиданно вмешалась Рая. – Совсем не бывают дома.

– Хороший у тебя, Петя, народ: за своих стоят горой, – похвалил Векшин. – А у меня было как раз обратное предложение: я хотел попросить у тебя Раю. Нужно срочно просчитать несколько траекторий, не то просто не с чем идти на доклад к генералам.

– Своих техников надо привозить, – пробурчал Еленский. – Впрочем, на пару-тройку дней бери, но – до первого требования.

– Значит, нашу работу отодвинули, – сделал вывод Гапонов. – Что, военные всё ещё хотят пустить вторую болванку?

– Надо объяснить Игорю. Первую работу мы провели как бросковую…

– Я знаю, – кивнул Аратов.

– …а теперь готовы работать с телеметрическим изделием. Военным же нужен ещё один бросок, чтобы измерить давление на стартовой площадке. Тогда у них что-то не получилось. С этим можно бы не спешить, а провести бросок попозже, где-нибудь между нашими работами, но у воинов тут, видимо, свои интересы. Иной раз не знаешь, чего больше на испытаниях – техники или политики.

– Какой у вас план до конца года? – поинтересовался Векшин.

– Два изделия, – вздохнул Еленский. – По соцобязательству – до двадцать пятого декабря. Кстати, и вам ой как надо бы провести работу до Нового года, пусть она и не запланирована. Саверина теребят с вашей темой по-страшному, и он бы вам ручки целовал.

– Сомнительное удовольствие. Впрочем, утопия. Я никак не исхитрюсь выбрать подходящую траекторию. Вот, Рая завтра просчитает ещё один вариант…

– Распоряжайся, распоряжайся моими техниками, – не мог не поддеть Еленский.

– Боюсь, и этот вариант – не окончательный, – не обращая внимания на реплику, проговорил Векшин и, достав ручку, стал разглаживать кусок обёрточной бумаги, выпростанный из-под сыра. – У кого линейка под рукой?

К нему придвинулись плотнее; логарифмические линейки оказались в карманах у каждого. К удивлению Аратова, Рая вовсе не возмутилась тем, что её оставили без внимания ради совсем не застольного занятия.

Потом прошло и полчаса, и час, и Аратов не мог понять, что за странный народ собрался в комнате: сели за стол, а стол оказался – письменный, и никто не только не попытался вернуться на старые, такие накатанные рельсы, но и острот не принял, очень к месту отпущенных им во время объяснений Векшина. «Столько выпито – и ещё не дошло до анекдотов, – удивился он и почти обиженно додумал: – Как же они не понимают шуток?»

Уже готовясь смаковать обиду, Аратов всё-таки сообразил, что встревать в деловой разговор со смешками и шуточками – значит показать, что не владеешь вопросом. «Но я пока не могу говорить с ними на равных, – огорчился он. – А они правы: что за толк выйдет из нашей работы, если отвлекаться, если не думать о ней днём и ночью? Они – фанатики, как и все в авиации, но иным здесь, наверно, не место, здесь нужна одержимость… или хотя бы невозможность заняться другим». И едва решив так, он обнаружил, что с сочувствием смотрит на только что казавшийся ему неестественным застольный труд, невозможный в привычном московском кругу; там, где он обычно бывал, у Прохорова, собиралось самое пёстрое общество, отчего какие бы то ни было профессиональные разговоры оказывались невозможными. Там порой завязывались философские споры, там обсуждались новинки литературы или живописи, а при лёгком настроении и в отсутствие девушек – и сами девушки, там наперебой рассказывали анекдоты и только говорить о работе считалось дурным тоном, оттого что дела, близкие одному, оказывались непонятными остальным; исключение составляла лишь работа Прохорова и его коллег, в которой, как известно, почти всякий считает себя знатоком и смеет судить.

* * *

Как ни старались мужчины, и напевая, и насвистывая, и даже пытаясь объяснить мелодию словами, но она всё не давалась аккордеонистке, и только когда счёт попыткам был утрачен, Рая вдруг заиграла легко и свободно, и на лице её отразилось такое умиление, что Аратов отвернулся. Она растрогалась тем, что всё выходит так ладно и она угодила друзьям, которые, изменив текст известной песни, пели теперь будто бы о себе. Хор получился нестройный, вдобавок и Виктор то и дело, вовсе не конфузясь, пускал петуха. Рая тогда поглядывала на него одновременно осуждающе и ласково. Аратов не только не подпевал, но и слушал плохо, и мыслями был далеко. Он так отвлёкся, что, когда вдруг погас свет, не сразу понял, унесясь ещё дальше, что же произошло; ему вспомнилось давно прошедшее, то, что похоронено в нижних, дремучих слоях памяти, откуда ничего нельзя достать нарочно, и что может всплыть на поверхность лишь от сущего пустяка – от слова, прикосновения, электрической искры или, напротив, от отсутствия электричества.

Было ему лет шесть или семь, шла война, и в доме часто вот так, без видимых причин – не только при воздушной тревоге – отключали свет; впрочем, не раз они и сами нарочно, из экономии (непременно помянув в оправдание жёсткий «лимит») сиживали зимними вечерами впотьмах; мальчику нравилось это сумерничанье, во время которого нельзя было заниматься никаким делом и ничто не мешало матери подолгу разговаривать с ним. Они укрывались вместе огромным её шерстяным платком (он – с головой), и любимой забавой было вызывать, сдергивая этот платок, яркие в полной темноте крохотные молнии в наэлектризованных волосах.

Ему казалось иногда, что всё ранее детство он провел только с матерью.

Отец, получив ранение под Курском, вернулся в Москву, но Игорь всё равно почти не видел его, и на службе пропадавшего сутками, и в отъездах бывавшего больше, чем дома. С ними жила тогда лишь бабушка, но хозяйство велось общее со второю её дочерью, Лилией, снимавшей комнату неподалёку, на Больших Кочках. Сосед ушёл с ополчением в сорок первом, и мальчик рос среди одних только женщин, три из которых имели и осуществляли право его наставлять. Почти все собственные недостатки Игорь объяснял одной лишь этою особенностью своего воспитания. В юности, студентом, он думал, что, выдайся вдруг возможность возвращения к началу и, затем, выбора, он захотел бы другой крайности – детства среди мужчин; только со временем, узнав тех, кто воспитывался в закрытых заведениях, в кругу не семьи, а приятелей, вовсе без женщин, он понял, как много те потеряли невосполнимо.

Ни пения, ни беседы в темноте не получалось. Рая сыграла кое-как ещё две мелодии и бросила, несмотря на уговоры. Векшин с Еленским взялись было обсуждать насущный технический вопрос, но снова понадобились бумага и карандаши, и дело пришлось отложить на завтра. Гапонов при свете спички (снисходительно разрешил посветить, говоря, что и без огня, по звуку, нальёт поровну) разлил по стаканам оставшийся коньяк.

– Давненько не пил я втёмную, – пробормотал Ярош.

– Ты-то мимо рта не пронесёшь, – хохотнул Гапонов, уже не со своего места за столом, а из угла, с облюбованной им койки.

Вечер закончился, и нужно было устраиваться спать.

Аратов вышел из дома. Света не было во всём поселке, и взгляду предстало небо великолепной, невиданной им черноты. Игорь, как и всякий столичный житель, не знал привычки всматриваться в ночные небеса, блёклые в городе, и оттого, что он неожиданно заглянул сейчас в неизвестные доселе холодные глубины, усеянные непредставимым количеством звёзд, ему стало особенно одиноко.

Минуту назад собиравшийся пройтись перед сном, он теперь понял, что об этом нечего думать: в кромешной тьме дороги назад было бы не найти.

– Ребята, – встретил его в помещении голос Гапонова, – доставайте-ка тёплое бельё. За ночь всё тепло выдует. Я ведь уже ночевал в этом хитром домике.

Лишь улёгшись, Аратов понял, как устал за эти сутки: последний суматошный день в Москве, ожидание в аэропорте, некрепкий, беспокойный сон в самолёте, долгое течение времени здесь. Он заснул моментально.

Он, кажется, ожидал, что, проснувшись на новом месте, не поймёт, где он, куда попал – встревожится, не узнав обстановки, и какое-то время, пока не вспомнит по порядку вчерашние события, будет мучиться неопределенностью: такое состояние, во всяком случае, было знакомо ему из книг. Но теперь, едва открыв глаза, даже раньше – только ещё открывая и ничего пока не успев увидеть, он уже ясно знал, что лежит на диване в проходной комнате одного из саверинских домиков на полигоне. Его смущал только посторонний звук: он никак не мог сообразить, зачем и где звонит будильник, и надо было кому-то побежать к аппарату, чтобы он понял наконец: телефон.

Лишь снова забравшись под одеяло, Ярош позвал Векшина, и тот в одном нижнем белье просеменил через комнату.

Вдруг Виктор, зажав рукою рот, стал делать Аратову непонятные отчаянные знаки.

– Хотите новую песню? – спросил Ярош, когда Векшин повесил трубку.

– Прямо сейчас? Люди спят ещё.

– Ну да, сейчас. Слушайте все:

Вот хтой-то с коечки спустился,
Наверно, наш Федот встаёт.
На нем китайские кальсоны
Надеты задом наперёд

Услышав хохот, Гапонов прибежал посмотреть на картину.

– Фу ты, чёрт, и правда, – поразился, оглядев себя, Векшин. – Да ведь одевался-то вчера – на ощупь.

– На нем кальсоны га-алубыя, – тянул Ярош, – надеты задом наперёд.

* * *

Теперь уже было точно так, как он представлял себе раньше: ночь, солдат за рулём «газика», в темноте кузова сидят мужчины в лётных куртках, а где-то впереди, на другом конце дороги, ждёт их изготовленная к запускуракета. Впрочем, он угадал только эту, единственную мизансцену, оставаясь в неведении относительно всего сюжета: что бы и как ни сыграли потом актёры, всё стало бы неожиданностью. Он понимал только, что надо приготовиться к чему-то необычному (опасному, конечно, почти непременно – к аварии), чтобы не ударить в грязь лицом и потом вернуться в Аул уже другим, бывалым человеком. Это была, конечно, игра, какою хорошо развлекаться в пути, но для него и вся будущая многолетняя работа тоже виделась в какой-то мере игрою, чего он никак не стеснялся, будучи совершенно уверенным, что стать настоящим мастером в каком бы то ни было ремесле возможно лишь имея дело с любимыми игрушками, и что счастливым становится тот, кто умеет соединить ремесло с забавой. Мужские игрушки – для многих в них была вся жизнь; Аратов мечтал обо всех них понемногу – о фотоаппаратах, магнитофонах, мотоциклах, но более – о тех, что могли быть связаны с делом. Посторонние забавы существовали только на втором плане – даже спорт, в котором он преуспел когда-то, и который теперь отошёл в область воспоминаний. Тут, возможно, сказалось отношение к спортсменам Прохорова, определявшееся известной формулой: «Сила есть – ума не надо»; в ответ на рассказы Игоря о гонках тот неизменно говорил: «Чем нюхать асфальт, отъехал бы с утра на электричке на полсотни вёрст да побродил по лесу». Аратов возражал, полагая, что если уж отсчитывать километры, то не десятками, а сотнями, и что пейзажи хороши не в одной только средней полосе.

– Заработаешь отпуск, съездим подальше, – соглашался тогда Прохоров. – К морю.

«Теперь – куда уж дальше, – думал сейчас Аратов, немного устав от езды среди голых холмов. – Мечтал об экзотике – вот она в полной мере. Здесь, небось, и верблюды не ходили. Странно, что наши беспокоятся, как бы ракета не упала на какой-нибудь город – да разве те существуют поблизости? Разве здесь живут люди, разве могли они в старину оседать среди голодной равнины, даже и в наши дни пригодной лишь для стрельбы?»

Чтобы открыть неведомые страны, оказалось недостаточным просто уехать далеко: даже и там, обнаружив ещё какие-то дали, пришлось метаться с одного места на другое, мчась за убегающей линией горизонта; сегодня за этой неверной линией скрывалась стартовая площадка, куда он стремился не только в предвкушении пуска, но ещё и потому, что Аул с убожеством его бараков и безликие коробки штаба и расчётного центра, совсем недавно рисовавшихся воображению Игоря подчёркнуто грозными сооружениями, чем-то вроде линкоров на суше, эти Аул и рабочие корпуса разочаровали его.

Интерьер штаба и подавно не порадовал новизной – Аратов словно не уезжал из Москвы: такие же, только победнее устроенные, помещения, похожая мебель, те же ленты графиков на столах, те же счётные машинки «Рейнметалл» и «Мерседес». Группе Еленского была выделена небольшая комната на втором этаже, но сам он сидел в соседней, с табличкой на двери «Главный конструктор Б.Д. Саверин», в которой было удобнее устраивать совещания, и в которой был под рукой телефон ВЧ. Табличку Аратов перестал замечать на второй день, он вообще быстро привык к обстановке и лишь долго путался в именах офицеров, которые из-за формы казались ему пока на одно лицо. Работа группы заключалась в бесконечных совещаниях, в согласовании программ и в производстве расчётов – вряд ли ради этого стоило лететь за тридевять земель. «Когда же будет дело?» – словно юный Петя Ростов, всё повторял про себя Игорь. Между тем время как будто застыло на здешнем морозе. Аратов жил, жил и жил в Ауле, и даже воспоминания о столичном бытии приходили будто бы не из прошлого, а из книг, но когда у него доставало мужества свериться не с часами, а с календарём, он обнаруживал, что находится на полигоне считанные дни. Аратов еле дожидался вечера, чтобы наконец зачеркнуть крестиком очередное число; крестики, однако, множились неохотно. Он думал, что мается лишь из-за дурных условий жизни – пыли и холода, а не будь их – и зажил бы счастливо, но невольно отгонял от себя (пока ещё отгонял) мысль о том, что, наступи вдруг чистота и тепло, ему не станет лучше, а будет не хватать чего-то ещё, необходимого в его прежнем быте, честно говоря – будет не хватать всего, от нитки с иголкой до невозможности пожаловаться на эту нехватку. Пока его выручало лишь обманчивое предчувствие изменений.

В вечер долгожданного выезда на старт и впрямь что-то изменилось, и время понеслось вскачь. Аратов ещё не управился с делами, а его уже торопили сесть в машину; потом, правда, пришлось ждать других, и выехали – поздно.

Где-то на середине пути машина сбавила ход: дорога впереди раздваивалась.

– Поворот на «четвёрку», к Фомичу, – пояснил Еленский. – Не такая уж тут пустыня.

Аратов уже привык к нумерации всех объектов полигона: место его работы – штаб и расчётный центр – все знали как площадку номер один, «единицу», стартовая позиция, куда они ехали, была третьей площадкой, даже станция железной дороги, расположенная на открытой территории, имела свой номер, и один только жилой посёлок при «единице» во всех документах обозначался не цифрой, а собственным именем: «Аул».

– Тут, наверно, и в самом деле стоял аул, – сказал новичкам в первый вечер, во время «прописки», Векшин.

– Посёлок без женщин, – вздохнул Гапонов.

– Значит, «секс-аул», – вывел Ярош. – Аул, саксаул, сексаул.

Он не ведал тогда, как невесела его шутка. В фанерном городке жили почти одни только мужчины – офицеры, мающиеся без семей в ожидании постройки нового района, и командированные. Аратов связывал свои прежние мечты о разъездах по стране с надеждой на счастливые встречи с женщинами, но в Ауле впору было думать не о том, как завести новые знакомства, а о том, как бы, месяцами не появляясь дома, не растерять старые. После детства, начавшегося в женском обществе, ему, казалась, суждено было провести жизнь – в мужском: раздельное обучение в школе, институт, в который отнюдь не рвались девушки (а те, что всё ж поступали, увлекались более самолётами, чем танцами, тряпками и прочими положенными им пустяками), а теперь ещё и армейская среда – этого с избытком хватало, чтобы отучить строить розовые планы.

В первый день казалось невероятным, что барачный Аул может быть центром полигона; но существовали и вовсе глухие площадки. Теперь машина торопилась к одной из них, куда-то к пределам территории, и дорога казалась безнадёжной; когда Аратов решил, что уже пора бы прибыть на место, шофер сообщил, что осталось ровно полпути.

– Сейчас кончится бетонка, – предупредил Караулов.

– Нечаянная радость, – проворчал Аратов. – К утру-то доберёмся?

Он успел представить себе и ночёвку в холодной машине, и обморожение, и аварию, после которой пришлось бы добираться пешком, и бескрайность окружающего их неживого пространства.

– Теперь-то доберёмся, – заверил Караулов. – Чистая степь ровнее бетона. Ямы ведь рыть было некому. Мы тут охотимся за сайгаками, а они бегают неплохо: на спидометре восемьдесят, а сайгак от тебя уходит… Да вот и объезд.

Из темноты пугающе близко вынырнули силуэты дорожных машин.

– Выгодная работа – тянуть дороги, – продолжал Караулов – Механизация высокая, народу занято всего ничего, а им за километр вынь да положь миллион. И ни тебе отказов, ни промахов, всё известно наперёд.

– Да, это не ракеты запускать, – согласился Еленский, к возмущению Аратова, не понимавшего, как можно сравнивать столь разные вещи – небо с землёю. – Да только ничто даром не даётся. Жизнь у дорожников – не позавидуешь: круглый год в поле. Как завернут морозы…

– Завернули, – усмехнулся Аратов, отбивая ногами чечётку на холодном полу; мороз снова был такой, что, когда выезжали, свет столбами стоял над каждым фонарём.

– Озяб?

– В туфельках-то!

– Что ж ты, Петя, парня студишь? – упрекнул Караулов. – Который день, как приехали, а ты спецодежду не обеспечил. У нас, кажется, и полушубки есть.

– Склад теперь на «тройке», – напомнил Еленский. – Не ездить же специально. Завтра заодно и оформим.

Когда впереди наконец замерцали несколько огоньков, основательно закоченевший Аратов совсем приуныл, представив себе скромные размеры площадки; это, пожалуй, и была та самая «точка», где, как он воображал когда-то, в блиндажах коротал зиму десяток солдат. Однако, приближаясь, огни стали множиться, и, достигнув первого из них, Игорь увидел улицу, такую же, как в Ауле: складские помещения, бараки, лавчонка с автоматчиком у дверей – всё это тёмное, неживое.

– Вчера в магазин спички завезли, – сообщил шофер.

– Хорошо начинаем жить, – серьёзно заметил Караулов.

«Что же тут за жизнь такая, – поразился Аратов, – если это – событие для них? Не война же, чтоб соль, мыло да спички…»

– Бывают странности, – словно отвечая его мыслям, сказал Еленский. – Две недели назад сюда привезли вместо спичек чай, и сразу – беда. Прикуривать в столовую бегали. А где-то люди, соответственно, пили пустой кипяток, без заварки.

– На спичечных головках настаивали, – пробурчал Аратов.

– Придётся сменить хозяина в военторге, – решил Караулов. – Много безобразий.

Аратов, кажется, ждал, что, миновав сонный посёлок, машина подъедет прямо к пусковой установке и её, вдруг возникая в свете фар, обступят солдаты расчёта. Но они остановились недалеко от лавочки – позже, утром Аратов увидел, что тут всё было близко одно от другого: площадка насчитывала не больше двух-трёх десятков строений. Еленский повёл его в длинный барак со входом не с торца, как обычно, а в середине; над дверью освещался голой лампочкой транспарант: «Семилетку мы начали хорошо. Н.С.Хрущёв». Прихожая, убранство которой составляли тумбочка и жестяной бачок для питьевой воды, была пуста. В поисках дневального Еленский открыл одну за другой несколько дверей; свет горел только в двух комнатах, где играли в карты. Дневальный, выйдя на голоса, развёл новых постояльцев по разным номерам; в том, куда попал Аратов, жили ещё четверо.

В ожидании завтрашней работы Аратов спал беспокойно. Ему приснилось, что он запускает огромную ракету. Противник был уже близко, дело решали секунды, а он напрасно шарил по карманам в поисках спичек, чтобы поджечь бикфордов шнур. «Газик», посланный в магазин, вернулся пустым и без шофёра, и солдат, помогавший в запуске, закричал в панике: «Поджигай от искры, пока не ушла!»

Утром Аратов обнаружил, что не помнит, где остановился Еленский. Искать по комнатам было неудобно, и он вышел на улицу.

Потеплело. Ветер гнал низкие облака. Аратов порадовался изменению погоды, не догадываясь, что это задержит его на площадке. Мирный пейзаж, представший в скудном бестеневом освещении, был неинтересен: утоптанный до звонкости пустырь перед гостиницей ограничивали с двух сторон барак офицерской столовой и несколько финских домиков, с третьей же, противной гостинице стороны площадь открывалась в степь, и здесь взгляд наталкивался на одно лишь строение – общественный туалет, на розовой штукатурке которого во всю стену был намалёван черной краской призыв к мытью рук до и после его посещения.

За несколько минут Аратов обошёл всю площадку, и потом ему только и оставалось, что ходить кругами по собственным следам. С Еленским он встретился за завтраком.

– Ты невезучий, – сказал тот, – больше не возьму тебя на пуск. Похоже, что работы не будет: смотри, какая облачность.

– Ну и что? Это же ракета, а не «кукурузник».

– Это лишь воевать можно в любую погоду, а лётные испытания – дело капризное. Нам нужно следить за изделием визуально, кинотеодолитами.

– Выходит, напрасно спешили?

– Напрасно. К тому же, тебе еще один сюрприз: кладовщик на пару дней уехал в Аул, Ты можешь не дождаться сейчас, придётся потом приезжать специально.

Аратов согласился бы остаться без тёплой одежды, лишь бы увидеть пуск и поскорее вернуться в Аул, уже начинавший отсюда казаться чуть ли не родным домом. Прогноз, однако, был нехорош, и перспектива сидеть, сложа руки, была намного хуже того, что ещё вчера удручало в Ауле; искать работы было бессмысленно, оттого что тут многие, все сразу оказались без дела: ракету подготовили и вывезли на старт, и единственным следующим действием мог быть только её запуск.

Начальство, однако, придумало, чем занять народ. Приказ Караулова был неожидан:

– Ставить бильярд!

Что за бильярд, какой, откуда здесь вообще мог взяться бильярд – сразу было не понять. Не заметив на лицах коллег недоумения, Аратов решил было, что имеет дело с особым жаргоном, но распоряжение следовало понимать буквально: в одном из домиков лежал разобранный бильярдный стол, и до сих пор ни у кого не находилось свободного времени для его установки. Что за связь существовала между испытаниями оружия и этой игрушкой, к которой так серьёзно отнёсся заместитель главного конструктора, стало ясно не сразу; поначалу Аратову невдомёк было, как сложно занять досуг людей на крохотном островке в голой степи. Не знал он и трудностей предложенной сейчас работы: «Подумаешь, привинтить ножки к столешнице, – усмехался он про себя. – Вот уж никто бы не догадался, чем я в первую голову занялся на ракетном полигоне. Да и вспоминает ли кто-нибудь обо мне?»

То, что дома только привычно тревожило его, в отъезде стало казаться катастрофой – особенно сейчас, в нечаянной праздности. Ему стало горько от случайной мысли о том, что он никого не оставил в Москве. Невольно воображая, что не сбывшееся ранее сбудется в этом чудесном городе, он не хотел помнить, что именно там это и не сбылось пока. Он только искренне верил, что стоит вернуться в те места неисчислимых возможностей, как начнётся новая, наконец-то полноценная жизнь. Однако прежде возвращения в столицу нужно было ещё попасть в Аул, неторопливость времени в котором не шла ни в какое сравнение с полною неподвижностью того здесь, на стартовой площадке, – и он уже отчаянно тосковал по тому самому Аулу, который недавно проклинал.

Придуманное Карауловым занятие не только не скрадывало ожидания, но, занимая руки, а не голову, имело обратное действие. Дело, к тому же, не ладилось: с тем, что набивший руку мастер сработал бы, наверно, за день да на глазок, инженеры, вооружённые хитрыми, предназначенными для куда более точных работ инструментами, провозились трое суток. Плиты, составлявшие основу стола, покоробились при хранении, и как ни подтягивали их болтами, шарик, положенный для проверки, всегда находил уклон и катился. На их выравнивание и ушло всё время; последней же операции – того, как натягивается сукно, – Аратов не увидел, потому что на четвёртое утро погода изменилась.

Койка стояла под окном, и он, едва проснувшись, откидывал занавеску, чтобы посмотреть на небо, увязал взглядом в серой пелене и тогда вновь закрывал глаза: торопиться было некуда. Сегодня ему показалось, что облака поднялись и посветлели.

В столовой он увидел, что не ошибся: все собирались на старт, и автобус ждал у входа. Еленский с Игорем поехали на «Победе» Караулова; тот сам сидел за рулём. Дорога оказалась такой короткой, что всякий и пешком одолел бы её за десяток минут. Миновав какие-то низкорослые здания, машина остановилась подле караульной будки у въезда на обширную, огороженную колючей проволокой территорию; отсюда ещё нельзя было, оттого что мешали невысокие холмы, разглядеть, что же делается внутри. Лишь пройдя сотни две шагов, Аратов увидел внушительное сооружение, на котором, словно на пьедестале, лежала ракета; возле неё на узенькой площадке с тонкими перильцами, как на капитанском мостике, возились люди.

В глубоком бункере под пусковой установкой было тепло, пахло нагретой краской и успокаивающе гудели какие-то приборы. Что здесь было к чему, Аратов не успел спросить: военные усадили Еленского подписывать протоколы, задания, программы – ворох бумаг, которым, казалось, не место было здесь, – и Аратов представил себе боевую тревогу, вражескую боеголовку, летящую на цель, и военных, лихорадочно подписывающих – и не успевающих подписать – нужные для выстрела бумаги.

– Боевая готовность – тридцать минут, – объявили по громкоговорящей связи, когда Еленский поставил последнюю подпись.

– Вовремя управились, – потирая руки, весело проговорил он. – Пойдём-ка наружу, не то потом не выпустят и придется смотреть работу по телевизору. Или, того хуже, прогонят за ворота, если не спрячемся.

Было странно, что нужно прятаться от кого-то, хитрить.

– Разве мы здесь незаконно? – удивился Аратов.

– В бункере – законно, а вот выходить из него не положено.

Всё же выйдя, они побежали в противоположную от въездных ворот сторону, стараясь, чтобы их не заметили со сторожевой вышки и в перископы бункеров. Цель их была – штабель арматурных прутьев, за которым уже прятались несколько человек.

Вскоре над одним из бункеров подняли красный флажок,

– Готовность – пятнадцать минут, – объяснил Еленский. – Теперь можно не скрываться, за нами уже не побегут: всякое движение запрещено. Вот, убирают последние машины.

От пусковой установки отъехали автомобили – пожарный и несколько специальных, с крытыми кузовами. Последний из них, разворачиваясь, съехал в кювет и застыл, задрав нос. Сопло ракеты смотрело точно на него.

– Вот и задержка, – сказал кто-то возле Аратова. – А ещё спорили…

– Этот случай не входит в статистику, – возразил Еленский. – Внешняя причина.

– А нам всё равно ждать, внешняя она или какая ещё.

– Шофёру-то каково?

Отсутствие машины заметили, очевидно, не сразу: колонна, не задерживаясь, степенно проследовала к воротам и лишь минут через пять оттуда вернулась «коломбина». Вытащить грузовик оказалось быстрым делом; снимать потом трос было, наверно, некогда, и обе машины так и укатили связанными.

Пятнадцать минут давно истекли, но ракета по-прежнему спокойно лежала на стреле установки. Груда арматуры не защищала от ветра, и соседи Аратова, одетые в тёплые, на меху, куртки, энергично топали ногами, толкались, хлопали по бокам руками; ему и подавно неуютно было в демисезонном пальто.

– Часовая задержка пятиминутной готовности, – провозгласил Еленский.

– Брось такие шуточки, – одёрнули его. – Накаркаешь.

– Жаль, нет громкоговорящей связи.

– И буфета.

– Дурацкое положение. Теперь пойдут задержки одна за другой, а мы тут мёрзни да нервничай.

– Напрасно ты не взял валенки у дневального, – обернулся к Игорю Еленский. – Человек помочь хотел.

– Наверно, дадут отбой, – сказали рядом, и Аратов ужаснулся, что ещё раз придётся пройти испытание морозом.

– Так гладко шло…

– Надо было б тебе захватить фляжечку – погреться, – продолжал Еленский. – Как на фронте перед атакой – наркомовские сто грамм.

– Дождались, – произнёс хриплый голос сзади. – Считай секунды.

Ракета бесшумно задирала нос, и Аратов, напрягшись в исступлённом ожидании, моментально забыл о холоде.

Струя жёлтого огня вырвалась из жерла ускорителя. Аратову показалось, что он уловил момент, когда пламя било и било из двигателя, а ракета вопреки законам физики всё ещё неподвижно лежала на стреле, не отзываясь на чудовищное давление струи.

Он как будто и сам улетал и должен был бы заметить и отложить навсегда в памяти каждую мелочь из происходящего с ним, но даже и тогда всё равно упустил бы момент взлёта – опомнившись, увидел бы землю далеко внизу, и голова закружилась бы запоздало. Так и сейчас, словно отсутствуя ничтожную долю секунды, он упустил начало разгона: ракета, только что безнадёжно лежавшая со рвущимся из хвоста огнём, вдруг пропала, перестала существовать, оставив после себя на земле только непроглядное белое облако из дыма и пара. Аратов, успев огорчиться тем, что проглядел нечто важное, лишь после некоторого замешательства догадался скользнуть взглядом вдоль длинного дымного следа – и в конце его обнаружил улетающий язычок огня.

Пришедший звук застал его врасплох. Аратов совершенно забыл, не думал о звуке – и вздрогнул, и уничтожен был, каждой клеткою тела почувствовав страшный взрыв, который не раздался, чтобы смолкнуть, прогрохотав раскатами, не произошёл в миг, а продолжался непрерывно, больно давя на уши – не стихая, а лишь улетая вдогонку за снарядом, по дымному столбу – в высоту.

Огненный язычок быстро превратился в точку (странно было, что она, ничтожная, производит такой шум в небе), она же – распалась на две, и Аратов, понимая, что это отделился ускоритель, всё-таки не знал, за которой из них следить. Выбрав ту, что круто пошла вверх, он ошибся; его точка погасла, и найти в ослепительной синеве другую, подлинный факел ракеты удалось не сразу… Вскоре растаяла и эта, вторая искорка, и от места её гибели потянулся, причудливо извиваясь, белый след.

– Визуально всё нормально, – сказал Еленский, и кругом засмеялись.

– Что они? – спросил Аратов.

– Старая хохма. Мы как-то глядели вот так же, из-под руки, и вроде всё было в порядке: факел есть, след инверсии тянется – летим! – ну и докладываем Б.Д. по телефону: «Визуально всё нормально». Тот доволен, благодарит за службу, а мы потом проявили плёнки – и волосы поднялись дыбом: изделие стало разваливаться при первом же манёвре. Крылья на восьмой секунде сломались – по всей степи!..

– Но сейчас-то, – вскричал Аратов, – сейчас-то она хорошо пошла!

– Будем надеяться. Но, кстати, Игорь, как ты – каково впечатление?

– Не знаю, что и сказать. Я не готов был к такому.

– Страшно не было?

– Почему страшно? – не понял Аратов, но всё-таки помедлил с ответом. – Вот если б я сидел на ней верхом, как барон Мюнхгаузен… Знаешь, я просто забыл, что она может рухнуть на меня…

– Или взорваться и достать осколками.

– Во всяком случае, это было не кино, а… а настоящее переживание. Да от этого психика может измениться: посмотришь – и станешь другим человеком.

– Интересная трактовка, – хмыкнул Еленский. – Между прочим, многие в первый раз увлекаются настолько, что совершенно не слышат звука.

– Слышал, слышал – такой, что, казалось, мне голову вдавит в желудок.

– Ты, случайно, стихи не пишешь?

– Стихи? Почему стихи? Нет, конечно.

– Складно рассказываешь. Но пойдём, поинтересуемся, что успели увидеть телеметристы. И расскажем Б.Д., как ему жить дальше.

* * *

Запуск ракеты Аратов посчитал событием столь грандиозным, что, став его свидетелем, ожидал в Ауле особенной встречи. Он хотя и не заблуждался насчёт собственной роли, но думал о себе и о тех, кто возвращался вместе с ним, о подлинных участниках, словами молодёжных повестей: «герои третьей площадки». Такое, конечно, здесь немыслимо было ни произнести вслух, ни услышать от других. Он постыдился бы сказать нечто подобное и в Москве, среди непосвящённых; впрочем, среди тех он не имел права даже и самым туманным образом намекнуть на род своих занятий, на то, что он видит, где бывает. Понимая, что дома, по возвращении, ему будет не избежать ответов на вполне естественные расспросы, он собирался придумать правдоподобную легенду. С другой стороны, строго следовать букве инструкции, требующей полной немоты, всё равно было невозможно; он подозревал, что все коллеги в той или иной степени нарушают её, проговариваясь жёнам или родителям – иначе немыслимой стала бы их семейная жизнь. Даже мимолётные, вскользь, замечания о полигонном климате, нечаянные упоминания мелочей в пейзаже – и то много сказали бы внимательному слушателю, а слово «изделие» не могло обмануть и самых недогадливых. Аратову претила необходимость деления людей на тех, кому можно сказать всё или многое, тех, с кем следует ограничиться недомолвками, и, тех, кому нужно солгать. Казалось диким, что, будь у него возлюбленная, ему пришлось бы морочить ей голову неправдой: пожалуй, он предпочёл бы сменить работу.

Оттого, что существенная часть жизни оставалась тайной для всех, одиночество его усугублялось: теперь он уже не мог делиться удачами со старыми друзьями или ждать от них помощи при неприятностях на работе. С тем же, конечно, можно было обращаться и к сотрудникам, но их, за краткостью знакомства, Игорь пока не принимал во внимание, и эти два доступных ему круга не соприкасались, а, может статься, и постепенно отдалялись один от другого в создаваемом им для себя мире: доступ в один стал ограничен, а во втором положения различались проще, нежели судьбы, и Аратов думал с грустью, что скоро может стать посторонним и здесь, и там. В числе прочего его смущала и такая незначительная, казалось бы, вещь: до сих пор, в Москве, его не занимали подробности быта его знакомых – кроме Прохорова и, быть может, Наташи, – и теперь, при жизни бок о бок с чужими людьми, он опасался не принять сразу их уклад, а тогда и заметить то, чего не следует замечать, и сказать что-то невпопад, и поступить вопреки неписаным правилам.

На полигоне сразу пошло так, будто именно его, Аратова, собственного быта и не было вовсе, а было лишение всего – привычек, друзей, свободы, – и чужая жизнь впервые близко открылась перед ним; здесь он соприкасался с соседями теснее, чем привык – в коммунальной квартире. Несмотря на это, он мало что знал о новых знакомых, потому что мужчины даже и здесь, оторванные от семей, не склонны были делиться личным, а интересоваться тем же у единственной пока среди них женщины было по меньшей мере неловко. Интереса к тому, как устроилась среди них Рая, потому и не возникало у Аратова, что как раз женщины он и не видел в ней, некрасивой, с блёклым старушечьим взглядом, с птичьим голоском и со стародевическим, глупеньким умилением пустяками, и поначалу не понял Яроша, обронившего как-то о Рае: «Хорошей женой будет кому-то», – попросту не представлял себе, что за человек способен на ней жениться.

Первое впечатление ложится часто на пустое место, создавая для мнения прочную основу; всему последующему приходится выдерживать сравнение. Успев принять за должное те условности и неудобства, с которыми пришлось столкнуться на новом месте, и считая, что сам он, раздобыв у дневального электроплитку, чтобы греть воду для бритья, живёт в преступной роскоши, Аратов не знал, что и подумать, когда однажды ему пришлось войти в Раину комнатку в саверинском домике. Привыкнув к потёртой серой клеёнке на своём столе и к чернильным одеялам на койках, он изумлён был обилием здесь белого цвета: не считая уже пикейного покрывала, кругом полно было рукодельных салфеток, накидок, дорожек; разглядев, помимо этого, репродукцию в металлической рамке, вазочку с искусственными цветами и коврик перед кроватью, Игорь удивился и способности женщин обживать самые пустые и дикие места, и, заодно, неприхотливости мужчин.

«Неужели нужно возить это с собой?» – подумал он, хотя и понял, знал уже, что нужно, потому что ему самому очень недоставало многих вещей, к каким привык в Москве – от книг до шлёпанцев или чайной ложки; он обходился и без них, начиная думать, что обойтись можно вообще безо всего, и только в минуты особенной тоски, не такие уж редкие, всё повторял: «Так жить нельзя». Зато, маясь в непогоду на площадке, он поймал себя на том, что о своём спартанском жилище в Ауле вдруг подумал как о своём доме, обжитом и желанном.

Это жилище он делил с Гапоновым. Тот давно спал, когда приехал Аратов, и, едва отперев дверь, улёгся было снова, но, взглянув на соседа, вдруг рассмеялся:

– Ого, ну и одёжка!

– Какую дали, – нахмурился Игорь. – Впрочем, прекрасная одёжка: тепло и темно.

– Вот разве что темно. Ну-ка, ну-ка, покажи рукав, не прячь.

Куртка, наконец добытая перед самым отъездом с площадки, была, конечно, не новой, но добротной и почти приличной на вид – если бы не прожжённая на рукаве дыра.

– Теперь понятно, – ухмыльнулся Гапонов, – почему на единственный пуск ушло столько времени: вы, гляжу, ракету спичкой запускали.

– Именно так, – серьёзно ответил Аратов, вспомнив свой недавний сон. – Но там со спичками туго.

– Или это – у костра? – не унимался сосед. – В партизанском лесу? Отлично, отлично! Ты, гляжу, и сапоги с немца снял?

– Ну это ты брось, сапоги нормальные, не эрзац какой-нибудь.

– Конечно, нормальные, но в сочетании… Тебе, партизан, только бороды не хватает.

– Не в моём вкусе.

– А вот мне бы пошла. К моему бушлату. В следующую отсидку, после Нового года, отпущу. Да что ты всё озираешься?

Аратов засмеялся:

– Можешь себе представить, ищу перемены. Такой долгой показалась отлучка, что я, как только въехали в Аул, стал оглядываться – в темноте-то, – ища, что изменилось без меня: дом построили, стадион открыли, пустили метро.

– Ванную отделали розовым кафелем, – съязвил Гапонов.

– Да, помыться бы сейчас… Такие мелочи – а как всё портят!

– Хороши мелочи! Что же тогда главное?

– Ракету пустили, – смутился Аратов.

– Не ты пускал.

– Но и не тот солдатик, который нажимает кнопку. В конце концов, его кнопка – ничто перед тем анализом, за который мы с тобой отвечаем. Кстати, что же ты не спрашиваешь о результатах – не интересуют?

– У тебя же всё равно нет графиков в кармане? То-то. А общие результаты я знаю и сам: сидел в штабе во время вашей работы.

– Я-то настроился рассказывать подробности!

– Потерпи до утра: пуск хороший, и тебе этих подробностей хватит надолго: считать коэффициенты да строить кривые. Так что давай-ка лучше, пока не пришёл Петя, сразимся в шахматы.

– В шахматах я слаб, – сознался Аратов.

– Что ты за человек? В шахматах слаб, в карты не играешь.

– Терпеть не могу, – подтвердил Аратов. – Скучно. Только время тратить без толку: каким ты сел за стол, таким и встал.

– Э, дорогой, да ты рационалист.

– Нет, пожалуй, – подумав, возразил Аратов. – Рационалист сначала вычислит, а потом возьмётся за дело, я же всё-таки сначала живу, а лишь потом объясняю, как.

– Что ж, тут у каждого достаточно времени, чтобы, сидя на коечке, ответить, есть ли жизнь на Марсе. Будь моя воля, я бы набирал в экспедицию одних Гегелей и Львов Толстых. Потому что прочим ничего не остаётся как расписывать «пульку». Вот и ты научишься, как все, никуда не денешься. Странно, что не научился в вузе.

– Неиграющие найдутся всегда. Как и непьющие.

– Разве что твой Ярош? Ну так он в домино играет, а это и подавно низшая ступень.

– Погоди, – спохватился Аратов. – А что же его не видать? Пойду, загляну.

– Погоди. Федот отправил его наконец на техничку. И мы ожили. Нет, – видя недоумение Аратова, поспешил поправиться Гапонов, – не потому, что он надоел, а потому что векшинские расчёты закончились, и к нам вернулась Раиса, без которой я был как без рук. Прямо скажем, с недобрым чувством глядел я на эту парочку, Яроша да ярочку.

– Завидовал? – усмехнулся Аратов. – А, может, это у них серьёзно?

– Ты иронизируешь, а мне сдаётся, что Раиса увлеклась твоим приятелем. Эдакое, знаешь, немое обожание – самая страшная вещь. Он-то крепок, как скала, что неудивительно: на этот кадр не заглядишься. Впрочем, дело вкуса.

– Разве тут говорят о вкусах? – махнул рукой Аратов, невесело подумав, что обидно будет, если в его отсутствие позвонит Олечка Вербицкая. – Разве спорят? Тут не только не о ком поспорить, но и работать не с кем: один техник на всю экспедицию,

– Лучший техник во всём КБ, – многозначительно сказал Гапонов. – Эх, нечего с тебя взять за добрую весть, да ладно уж: Петя вызвал сюда Фаину – скорее всего, в полное твоё распоряжение. Да и к Векшину едет Валя Ярош, то бишь Чернышёва. Так что скоро у нас соберётся настоящий малинник – и смотри в оба, ты ведь у нас комсомольский босс, и моральный климат – первая твоя забота. Вокруг – одни холостые офицеры…

– Надеюсь, тут и до меня жили без происшествий. Мне других забот хватит.

– Ракеты пускать?

– Ты ведь тоже кнопку не нажимал, – огрызнулся Аратов.

* * *

Чтобы избежать новых подтруниваний Гапонова, Игорь встал пораньше и один ушёл в столовую. Как и всегда, молодые офицеры, дождавшись открытия, устроили в дверях весёлую толкучку, но, ворвавшись в помещение, мирно выстроились в довольно разговорчивую очередь. Ими, насколько невольно слышал Аратов, обсуждалось всё, что угодно, только не вчерашний пуск, и он снова почувствовал себя задетым.

Не став после завтрака возвращаться к остановке штабного автобуса, Игорь побрёл на работу пешком, посчитав, что всё равно придёт первым, – и ошибся: едва толкнув дверь рабочей комнаты, он увидел, что рулоны проявленной плёнки уже разложены на столах и Еленский с Гапоновым спорят о чём-то, попеременно выхватывая один у другого исписанный листок бумаги. «Когда только успели?» – поразился он.

– Богатая работа, – с непонятной Аратову усмешкой сказал Гапонов. – Богатая. Хотя переходные процессы могли бы выглядеть поизящнее.

– Что-то не слышал я о таких изделиях, – ответил Еленский, – которые умели бы летать с самого рождения: их учи да учи. Хорошо ещё, что на этих пусках мы считаемся с одними лишь законами школьной физики. Но всё равно, вот увидишь, военные – милый наш Трефилов – скажут, что в КБ не умеют делать простейшие расчёты.

– Кстати, где это наша армия? – поинтересовался Аратов.

– Забыл, какой сегодня день недели? У них политзанятия.

– Но ведь пуск!

– Тут порядки незыблемы. Политзанятия и физкультуру не может заменить ничто.

– А нет ли такого незыблемого порядка, чтобы помогать нам в анализе? С аэродинамикой мне, например, одному не справиться и до Нового года.

– У нас есть свои резервы, – успокоил Еленский. – Ребята из «науки».

– Которые успешно заняты с Федотом.

– С завтрашнего дня Платонов назначен тебе в помощь.

– Кто к кому? Он же старший инженер.

– А ты – испытатель и, значит, хозяин на полигоне.

Офицеры пришли незадолго до обеда. Пронзительный голос капитана Трефилова, начальника отдела, был слышен издалека.

– Владимир Александрович уже на лестнице, – предупредил Аратов.

– Слышу, – отозвался Еленский, без энтузиазма объявляя: – Перекур.

– Говорят, – открывая дверь, начал Трефилов, – опять промышленники выкинули изделие за забор. Жаль, я не поехал на старт: давно не видал фейерверков.

– Изделие наше, куда хотим, туда и бросаем, – поленившись опровергнуть, в тон ему ответил Еленский.

– Осколками не задело? – участливо поинтересовался капитан и, обернувшись к спутникам, продолжил: – Они даже раскраску изделия придумали такую, чтобы знать, какой кусок летит в тебя: если крыло красное, значит, номер один, белое – четыре.

– Смейся, смейся. Позабыл, сколько раз мы, когда работали с нашими первыми изделиями, ни на каком куске не могли найти маркировку?

– Вот я и говорю: группу анализа главным образом занимают поиски бренных останков. Единственное исключение – Димыч, которого вообще ничего не интересует, кроме «Теории вероятностей» Вентцель.

– Вентцель – библия испытателя, – провозгласил Гапонов.

– В СССР это не комплимент: интересно, кто из нас читал библию?

– Сегодня о металлоломе речи нет, – заметил Аратов, смущённый их пикировкой. – И пуск удачный, и запись – чистая, если б не сбой при отделении ускорителя.

– Ну, там-то сбой в порядке вещей, – серьезно сказал Трефилов. – Вы бы встревожились, если б его не было. А участок всё равно неуправляемый, так что и запись не важна.

– Послушайте, – оживился Аратов, – а не было ли на свете ракет, которые бы и при полёте с ускорителем управлялись, а не летели, как чушки?

– А кому это нужно? Наше изделие с ускорителем статически устойчиво, – заметил Еленский. – Это ты должен знать лучше меня.

– Зато сколько весят стабилизаторы!

– Ну, сожжёшь ты лишний центнер пороха – что за беда? А что касается управления – аэродинамические коэффициенты при таких ускорениях не рассчитаешь. Твоя наука освоила только установившиеся течения.

– Вот Игорю и карты в руки, – сказал Трефилов. – Легко может написать диссертацию. Материала сколько угодно, да гражданские ленятся брать то, что само даётся в руки. Всего-то нужно – набрать свою статистику.

– Тут важно жить этим с первого же пуска, – согласился Еленский, – иначе поддашься текучке, как мы все, и – прощай, наука. А, кстати, Трефилыч прав: устойчивость и управляемость при больших ускорениях – достойная тема.

– Подумай, Игорь.

– Что ж, это идея. Спасибо, – сдержанно поблагодарил Аратов, про себя радуясь свободе решать столь важные вещи.

– Тем более, – продолжал Трефилов, – что работа над твоей диссертацией уже идёт полным ходом. Смотри, я вошел, а Рая и головы не подняла, не разогнулась: собирает тебе материал. А я было подумал как-то, что она вам изменила: из проходной прямо в третий корпус – и с Витей да с Витей. Я молчу: нежные чувства надо уважать. Хорошо, Федот вовремя догадался услать парня на техничку.

– Ладно, давайте к делу, – вставая, сказал Еленский. – Честно говоря, сначала я хотел было дать вам поглядеть самим, что найдёте, но раз уже не терпится, то подскажу: обратите внимание на первое отклонение рулей.

– Довольно чисто, а? – удивлённо проговорил капитан, наклоняясь над лентами. – И такая запись – до самого конца? Поздравляю. Только погоди, почему тут какой-то сдвиг по времени? Или ты нули не совместил?

Еленский развел руками:

– Сами ломаем головы. Странное дело: давление в рулевых машинках растёт, а рули не поворачиваются, словно их что-то держит. Потом, вдруг, отпускает и – вот какой заброс!

– Приходящийся по времени на хорошие скоростные напоры, – напомнил Гапонов, имея в виду, что при сильном отклонении воздушных рулей на малой высоте их может просто отломить напором ещё плотного здесь воздуха.

– Если выберем более пологую траекторию или если рули забросит чуть посильнее, – озабоченно проговорил Трефилов, – то дорогим нашим промышленникам очень пригодится разная их раскраска.

– Следующее изделие как раз и пойдёт по пологой… – напомнил Еленский.

– А в отсек ничего у вас не попало? Какая-нибудь отвёрточ-ка, палка в колесо? Оставляют же хирурги ножницы в животе, – предположил Трефилов и сам отверг: – Смешно, ведь картина одинакова по всем четырём каналам. Ну, а ваша версия?

– Возможно, ферма двигателя деформируется от силы тяги.

– Посчитать нельзя?

– Не на ручной же машинке силами одной девочки, – усмехнулся Еленский. – Мы, конечно, дадим задание нашим прочнистам в Москве, но если те потребуют доработки отсека, пуска не будет, наверно, до марта.

Странный звук донесся из угла, где сидела Рая. Аратову почудился всхлип, но было как-то неудобно оглядываться тотчас, и лишь заметив, как вытягиваются лица окружающих, он краем глаза посмотрел на Раю. Её лицо сморщилось и блестело от слёз, которые она не думала вытирать, а тонкие губы кривились в неопределённой гримасе.

Наступила неловкая тишина.

– Голова болит, – жалобно проговорила Рая, заметив, что на неё смотрят.

– Зачем же плакать? – удивился Еленский. – У меня пирамидон есть.

– Говорил я, перегрузили девчонку, – громко сказал Трефилов. – Это всё Федот с его трудолюбием. Он и Виктора заездил.

Махнув рукой, Рая выбежала из комнаты, оставив мужчин в смущённом молчании.

* * *

Девушки прилетели накануне следующего пуска. Устав от мужского общества, Аратов ждал их с нетерпением. Он почти с нежностью думал о Фаине, вспоминая, как та проходила по дорожкам заводского сада – с красным зонтиком, в юбке из шотландки, в остроносых туфельках на колких каблучках; в Аул она приехала в валенках, платке и лётной куртке – он разочаровался, только тогда и сообразив, что ждал увидеть её на «шпильках».

– Ах, Михалыч, – воскликнула при встрече Фаина, – я бы расцеловала тебя, так рада.

– «Бы да кабы»! А я возьму и расцелую, – засмеялась Валя, обнимая Аратова и трижды целуя его. – И ещё три раза – за Витьку. Что ж он не приехал?

«Чему радуются? – недоумевал Аратов. – Прилетели перед самым Новым годом – могут ведь и не выбраться обратно».

Это он должен был радоваться их появлению, но на самом деле расстроился, острее, чем прежде, почувствовав оторванность от дома; мысли о Москве захватили его.

Он представлял себе новогоднюю вечеринку в комнате Прохорова, увешанной странными, беспокоящими картинами, в небольшой компании близких людей, разбавленной единственной незнакомкой – приглашённой специально для него. Он предвкушал танцы подле ёлки, шампанское, бенгальские огни и какие-нибудь игры на ночном бульваре, нелепые в другое время.

Он представлял себе собственную комнату – узкий «пенал», оформленный им, к неудовольствию Игожевых, по-своему: одна из стен была покрашена чёрной краской (сплошь, кроме двух чистых прямоугольников, которые Прохоров позже записал абстрактными композициями), лампа в углу была сделана из винной бутылки, а на письменном столе лежал гипсовый череп, вызывавший особенные возражения Лилии Владимировны. «Бедный Йорик, – отвечая ей, говорил Аратов, – он помогает заниматься: при нём нельзя мыслить ортодоксально».

Он представлял себе прилавки ГУМа, изобилующие неважными предметами.

Он представлял себе ярко освещённую улицу, на которой видел среди прохожих множество девушек и детей.

Он представлял себе встречу с Олечкой Вербицкой, повторение той, когда Аратов, обычно носивший берет, вдруг надел чужой котелок и девушка, показывая пальчиком, удивлённо и обрадованно воскликнула: «Уй ты, в шляпе!» Он пришёл в восторг от этого восклицания, понимая, что так не скажешь неблизкому человеку.

Он представлял себе, как надевает крахмальную сорочку и повязывает галстук.

Он представлял себе новогоднюю ночь здесь, в Ауле – без снега, без ёлки, без музыки, – зная, как это будет выглядеть, по опыту «прописки».

Прилетевшие девушки заперлись у Раи, расспросы о Москве пришлось отложить, и он постучался к Еленскому. Тот, накинув на плечи куртку, сидел за пасьянсом, и Аратов озадаченно хмыкнул. Занятие, на его взгляд, было странным для молодого мужчины.

– Пётр Зиновьич! – воскликнул он. – Нижайшая просьба: может быть, ты и судьбу мою дальнейшую предскажешь? Не в смысле повышения в должности, это само собой, а в смысле казённого дома и червонного интереса? Верить не верю, а слушать люблю.

– За этим обратись к Фаине. Большой специалист, сразу определит, чем сердце успокоится. Только ты зря иронизируешь: пасьянс – дело серьёзное. У меня процент совпадений близок к восьмидесяти.

– Что ты загадываешь?

– Обычно я раскладываю пасьянсы накануне боевых работ. Перед последней аварией на старом изделии карты не сошлись трижды.

– Антинаучно, – уверенно заявил Аратов. – Куда проще бросать монету. У Вентцель…

– Монета – это совсем другой, простейший случай. В пасьянсе варианты решения не равновероятны: и условия нарочно усложнены, и неизвестно, чем определяется расклад карт в колоде. Так что не бросайся словами.

– Хорошо, пусть не антинаучно. Но ведь – суеверие?

– А у нас, испытателей, суеверия традиционны, причём некоторые легко обосновать. Ну, число тринадцать оставим в покое, а вот пример типа «женщина на корабле», то есть на старте – это уже серьёзнее, верная примета самого дурного свойства, предвещающая аварию. Посуди сам: солдатики не видят живых женщин годами, и тут в ответственный момент, когда командир подгоняет, а работа не ладится, вдруг появляется этакое чудо природы: ножки голенькие, глазки туда-сюда, формы, благоухание… У бедных мальчиков от этого сразу посторонние шумы в голове – глядишь и забудут снять какую-нибудь заглушку… У офицеров же начинаются трудности с громкоговорящей связью: нужно работать, а русского слова вслух сказать нельзя.

– Значит, наши девушки не видели пусков?

– Видели, почему же – из-за проволоки. От ворот всё хорошо видно. Вносить их в списки бесполезно – воины вычеркнут и будут правы: на старте не место праздным зрителям. Но и не показать им пуск нельзя, это – могучий стимул. Между прочим, Б.Д. требует, чтобы каждый молодой инженер из научных отделов поработал хотя бы с недельку у нас, в том числе – посмотрел бы пуск. Со стороны пустое, вроде бы дело, кино, да люди, увидев результаты своей работы, потом стараются по-другому.

– Наших, кажется, заставлять не приходится.

– Всё же – заставляй. Правило такое: сам делай, что хочешь, но техников загрузи. А о твоей загрузке позабочусь я.

– Завтра над этим ломать голову не придётся: Димыч понавезёт материалов.

– Трижды сплюнь, – посоветовал Еленский.

– Кстати, о суевериях: что скажешь о завтрашней работе?

– Плохие карты.

Оттого, что Аратов не поехал на «тройку», ему казалось, что день пуска будет особенно неудачным.

Утро, однако, поначалу не отличалось от прочих, разве что неожиданно стих ветер. Как обычно, из каждого двора доносился ровный негромкий звук – соединяясь, они заполняли всё студёное пространство между бараками и высоко над ними, словно это слышалось дыхание самого мороза; в действительности так шумели паяльные лампы, которыми водители разогревали масло в картерах машин. Кто-то один успел завести мотор, и по скользкой улице проползли, связанные тросом, два «газика»: один с натугою тянул, а второй, намертво застывший, упирался, как козлик. Редкие прохожие торопились в одну сторону – к столовой; через час-полтора их поток, сгустившись, должен был отклониться к автобусной остановке у штаба строителей.

Предчувствие не обмануло: Трефилов не внёс фамилию Аратова в нужный список, и часовой у дверей командного пункта был неумолим. Что-либо исправлять было поздно, и теперь оставалось только усесться без дела в пустом кабинете, думая, что и другие неприятности не заставят себя ждать. Вести о них принес Еленский: новый пуск не только оказался аварийным, но и почти не оставил после себя информации.

– Думаю, – сказал Еленский, – это как раз то, чего мы боялись: хана рулям. Ребята видели, как через пару секунд после разделения от изделия полетели куски, а телеметрия работала на второй ступени меньше полутора секунд – могла и не захватить аварии.

– Разложим пасьянс?

– Шутить будешь потом.

– Да ведь только и шутить, пока Сан Димыч не приехал.

– Поторопилась я прилететь, – сделала вывод Фаина

– Что ты, что ты, – испуганно зачастила Рая. – по первому пуску – завал расчётов. Я совсем зашилась – всё одна да одна.

– Давайте, отправим Фаину на площадку, – со смехом предложил Аратов. – По методу Векшина. Лихо он, всё-таки, едва полегчало с работой, расправился с Витей.

Вовсе не нужно было ему упоминать о Викторе, но тогда ещё никто не мог предвидеть последствий.

Раина счётная машинка затарахтела почти сразу, как вышел Еленский; вскоре включила свою и Фаина. Шум говорил о том, что обе девушки заняты работой, но когда Аратов случайно оглянулся, то увидел, что Раино жалкое лицо мокро от слёз. Он не удивился, потому что видел такое не в первый раз, и то, что поначалу вызывало сочувствие, теперь раздражало. Было уже известно, как пойдёт дальше: Рая начнёт, жалуясь на головную боль, то и дело выбегать из комнаты, а потом, за час-полтора до перерыва, отпросится домой. Еленский отпускал её без лишних расспросов, но зато и потом не интересовался самочувствием, что с одинаковым основанием можно было объяснить и деликатностью, и равнодушием.

Услышав всхлипывания, Фаина всполошилась.

– Что с тобой? – допытывалась она, приобняв Раю и сама заметно побледнев. – Что-то случилось дома? Или сама захворала?

– Голова болит, – срывающимся голосом проговорила Рая.

– И из-за этого плачешь? Лоб холодный… Водички принести?

Рая покачала головой.

– Как же быть? Господи, что же это? Игорь, ну сделай что-нибудь! Сидишь, как пень.

– У меня это, «что-нибудь», не получается.

– Ты пробовал, что ль? – не поняла Фаина.

Аратов не ответил, глядя на вошедшего Еленского.

– Новопреставленную ракету оплакиваете? – раздражённо бросил тот.

– Пётр Зиновьевич, – запинаясь, начала Рая, – я хотела…

– Ей нехорошо, – вмещалась Фаина. – Не знаю, как быть.

– У меня голова очень болит. Можно, я пойду прилягу?

– Конечно, конечно, – живо отозвался Еленский. – Только, знаешь, я вообще не люблю полумер, а уж когда речь идёт о здоровье, они не нравятся тем более. Надо бы врачу показаться, а то как бы тебе не стать хроником. За час до обеда ты приходишь в себя, а назавтра всё повторяется. Лучше отдохни как следует. Зайди сейчас в госпиталь и оформи всё путем: бюллетень и тому подобное. На работу выйдешь, когда поправишься: сейчас с тебя всё равно много не спросишь. «Пыльные» за дни бюллетеня, разумеется, не заплатят, да ведь здоровье дороже.

«Иезуит», – подумал Аратов.

– В госпиталь? – растерялась Рая. – Пока дойдёшь да просидишь в очереди – до обеда не обернёшься. А то я прилегла бы – и всё бы прошло.

– Как хочешь, но я не имею права отпускать тебя ежедневно… Да и как бы не пришлось потом отвечать, если это серьёзная болезнь.

Фаина смотрела на Еленского, ничего не понимая, и Аратову стало неловко, словно это он повинен был в чёрствости начальника: брать бюллетени в командировке, где люди часто работали и в выходные, и по ночам, не получая за это компенсации, было неслыханным делом. «Однако что же это за головная боль, если от неё слёзы текут так ровненько? – думал он, примиряя своё недоверие к Раиной хворобе с желанием быть справедливым. – Скорее, у неё неприятности – и совсем свежие, – но не беременна же она, этого-то не может быть никогда». Аратов готов был поспорить, что причина Раиных плачей некрасива или даже низка, – готов был, но не спорил, не позволял себе говорить об этом другим. Он стал осторожным после того, как однажды зря высказал вслух свою оценку.

Дело это было в институте, перед распределением, когда Аратову вместе с другими членами комсомольского бюро пришлось писать характеристики своих однокурсников, среди прочих – и единственного на факультете некомсомольца. Студент этот успевал посредственно, за все годы не подружился ни с кем из однокашников и вообще был, по общему мнению, не без странностей. Следуя привитым школой понятиям о честности, Игорь так и написал: «не участвует в общественной жизни, авторитетом среди товарищей не пользуется, работы в студенческом научном обществе не ведёт». О последнем писать было необязательно, но это уже ничего не меняло. Всё тут было правдой, но – ненужной, и даже у секретаря бюро сочинение Аратова вызвало удивление; ничего не объясняя, он сам написал другую – стандартную, обтекаемую характеристику, мимоходом бросив прежнему автору, что негоже портить человеку только начинающуюся жизнь, навешивая ярлыки, когда по молодости можешь наговорить лишнего.

Лишь спустя время Аратов, вспоминая этот случай, начинал стыдиться сам себя.

Теперь он вовсе не собирался обсуждать поведение Раи, тем более, что она была несимпатична ему (и он судил бы предвзято) и что никто не знал причины её плачей (Фаина, едва проведав, поделилась бы с ним немедленно, в этом Игорь не сомневался).

Но и повод поговорить о ней неожиданно исчез, оттого что расчёт Еленского (если это был расчёт) оказался верным, и Рая перестала не только отпрашиваться с работы, но и плакать на людях; потом, много спустя, Аратов, припоминая, увидел, что всё как ножом отрезало в тот самый день. Рая тогда и не пошла в госпиталь, и на работе досидела вместе со всеми до обеда. Игорь видел, как Фаина что-то участливо выспрашивала у неё, уединившись в пустой комнате, и, видимо, узнала такое, от чего участия поубавилось: после перерыва она обидно поддела Раю при всех. Её не укорили за это и, конечно, не поддержали, не зная обстоятельств дела – промолчали, хотя и промолчать было неловко, – но, видно, и в самом деле грешно смеяться над сирыми и убогими, потому что буквально через день Фаина и сама попала в неудобное положение.

* * *

Гапонов приехал на попутной машине к концу дня, и никто не ушёл домой, дожидаясь, когда проявят привезённые им плёнки.

– Ждать нечего, не надейтесь, – предупредил он. – Сигнал везде пропал одновременно, задолго до первого отклонения рулей, так что на сей раз они здесь ни при чём. Самое обидное то, что процессы после разделения затухали гладко, словно в учебнике, и вдруг – обрыв, словно ножом отрезало.

– Пироножом, – шутливо поправил Еленский и вдруг осекся: – Слушай, а что, если это пиронож сработал?

Речь шла о приводимой в действие пороховым зарядом гильотинке, которая в аварийных ситуациях должна обрезать жгут кабелей. Версия показалась правдоподобной, и теперь тем более стоило дожидаться плёнок.

– Эх, пульку, что ли расписать? – потягиваясь, лениво проговорил Гапонов.

– Премии лишу, – пообещал Еленский, сам большой любитель преферанса.

– Так и жизнь пройдёт.

Плёнки были готовы уже к ночи, и жизнь не успела пройти.

Мешая друг другу, инженеры склонились над столом.

– Вот, – ткнул пальцем Гапонов туда где в линии графика была крохотная брешь: кривая состояла из отдельных точек, и здесь две из них были пропущены, но не пропали, а расположились намного выше подобающего им места,

– То, что надо, – согласился Еленский. – Вот, смотри, и сила тока так же: раз, два – две точки – это прошла команда. На других каналах такого нет, значит, это не сбой, а?

– Не увлекайся, Петя. Правильно говоришь, однако сигнал-то на пиротехнику может идти только с первой ступени, а она уже отделилась и провода оборваны. Скорее всего, мы видим обычные выпадающие точки, хотя больно уж к месту они выпадают.

– Жаль, схемы под рукой нет, – посетовал Еленский. – Давай, Димыч, звони на площадку, пусть Руслановы молодцы посовещаются и скажут, как в разорванной цепи мог пройти сигнал. И сам пиронож надо найти, во что бы то ни стало.

– А я знаю, почему он сработал! – вдруг воскликнул Аратов.

– Нож в самом деле сработал, я объясню, это просто.

– Даже мы поймём? – прищурился Гапонов, но Аратов досадливо отмахнулся от него.

– Я же, после работы в цехе, помню изделие наизусть. У нас кабели к пироножам не заведены в общий жгут, а идут с первой ступени помимо разъёмов и просто рвутся при разделении. Они хиленькие.

– И что?

– А то, что они потом свободно болтаются с оголёнными концами.

– И могут замкнуть!

– Ну-ка, не нарисуешь, как они идут? – оживился Трефилов.

– Да что тут рисовать? Быстро, Димыч, – скомандовал Еленский, – звони Руслану, я же просил. Пусть он посмотрит на изделии, попробует порвать и замкнуть.

Продолжение книги

Праздничный подвох

2024-11-12 21:55:00

Валентина Репина

Это рассказ еще раз мне напомнил несколько истин:- Почему мы ждем удобного случая, волшебного момента, полагаясь на судьбу? А я считаю, что таких не быает, надо самим вершить свою судьбу!- Не возможно, все и всегда держать под контролем, есть вещи неподвластные нам;- Чужие люди согут оказать ближе рожных;- зачастую то, что действительно влажно назодится у нас перед носом.Спасибо за уютную историю!

2024-11-12 14:24:00

Arina Books

Прекрасный рассказ. Эту историю нужно читать ближе к празднику)) Для создания новогоднего настроение))) С новинкой, тебя Юль)

Воробей в Академии боевых магов

2024-11-12 02:02:00

Ирина Тараканова

Интересная история. Становление героини после попадания в другой мир. Несмотря на то, что в нее вселилась Богиня, девочка не стала всесильной, непобедимой, самой самой- как в других романах про попаданок.Написано легко, непринуждённо, характеры интересные, но перечитывать не буду. Разовое чтение больше для подростков. Коробили только фразочки «трусились руки», скучала ЗА подругами.., Это какой-то местечковый говор, не имеющий никакого отношения к литературному языку…

Снег для продажи на юге бесплатное чтение

От автора

Глава IГлава угла

Вход на сайт

Глава I
Глава угла