После революций. Что стало с Восточной Европой бесплатное чтение

Как там говорили в советские времена? «Курица – не птица, Болгария – не заграница»? Еще говорили про всесоюзную здравницу, «братушек», шестнадцатую республику и особую близость. Вооруженная детскими стереотипами и знанием о том, что если киваешь, то в Болгарии это «нет», а если мотаешь головой, то соглашаешься, я прилетела в Софию. Первый подвох: люди говорят какими-то знакомыми словами, единичные ты улавливаешь, но все равно ничего не понимаешь. Вот те на – в Болгарии нужен переводчик! День примерно на третий улавливаешь уже целые абзацы, но переводчик по-прежнему нужен. Так и общались: я им по-русски, они мне по-болгарски. Говорили открыто («я вам честно скажу» – самая повторяющаяся фраза), от души – о том, как советско-болгарская дружба сменилась американо-болгарской, о том, что «судьба Болгарии никогда не решалась в самой Болгарии», и нынешнее время – не исключение в этой давней, хотя и не любимой, традиции. Говорили о разочаровании, потерянных годах, бедности и о том, что «все уезжают».

Во всех странах, в которых я побывала, когда работала над этим проектом, мне говорили про «образцы для подражания»: страны, на которые равнялись. В Чехии и бывшей ГДР в 1989 году мечтали, что пять лет хорошенько поработают, а потом заживут, «как в Германии», в Словакии и Венгрии мечтали жить, «как в Австрии». «А на кого равнялись в Болгарии?» – спрашивала я у местных. Они терялись и говорили, что Болгария никогда не была богатой, что и при социализме была далека от процветания, но «все же у нас никогда не было так плохо, как в Румынии». Ага, думала я, вот как здесь сравнивают. Кстати, сегодня согласно статистике ЕС, Болгария – самая бедная страна союза, Румыния ее обошла. При социализме, говорили мне, болгары хотели жить, как югославы. Но что произошло с Югославией, вы знаете. А что случилось с Болгарией, я вам расскажу.

В ожидании чуда

Датой рождения «новой», демократической Болгарии считается 10 ноября 1989 года – в этот день Центральный комитет Болгарской коммунистической партии сместил с поста генерального секретаря Тодора Живкова, который стоял во главе страны с 1954 года. «Мы все ожидали более-менее биологическую перемену, как это случилось в Советском Союзе, когда одно поколение лидеров умерло, и пришли другие люди», – говорит Елена Поптодорова, дважды посол Болгарии в США. Именно она вела переговоры по вступлению своей страны в НАТО.

– Вспомним, какой была Болгария, когда случился «переход», как его у вас называют. Чего вы тогда ожидали? И что из того, о чем мечтали, сбылось, а что нет?

Всплескивает руками: «Ах!». Елена Поптодорова в розовом костюме от Шанель кажется женщиной немного восторженной, но это, конечно, видимость: хватка у нее железная, не сомневайтесь. Она хорошо говорит по-русски, но интервью дает на английском – так ей удобнее формулировать мысли. Мы сидим в маленьком кафе, зажатом между стандартными панельными домами, которых в Софии так много. Про это кафе наверняка знают только «свои» – те, кто живет или работает по соседству. Елена Поптодорова из вторых: за углом – здание Министерства иностранных дел, в котором она проработала много лет: пришла в 1975 году как переводчик для членов правительства (да, и Тодору Живкову переводила) и доработала до должности посла Болгарии в США. Много лет она пьет кофе именно в этом кафе, в котором все так по-домашему: вот сидит компания из немолодых мужчин, ведут тихую неспешную беседу, а за этим столиком жизнь идет активнее: здесь играют в нарды. Людей, играющих то в нарды, то в шахматы прямо на улицах, мы потом встречали в Софии не раз. Была в этом уже почти забытая неспешность и приверженность образу жизни, который едва сохранился в других столицах: все изменилось. Именно об этом мы и говорим с Еленой Поптодоровой.

– Это вопрос на миллион долларов, потому что именно такими вопросами нужно задаваться 30 лет спустя. Но вы получите разные ответы, потому что у разных людей было разное восприятие, ожидания от событий, особенно учитывая, что многие их не ожидали, а многие не хотели. Болгария это не Центральная Европа, поэтому восприятия перехода часто расходятся, иногда оказываются очень конфликтующими, и это долгая история, если вы хотите знать все точки зрения. Я тогда работала в посольстве в Италии. Всю жизнь я имела отношение к Западу, у меня было представление о свободах, которые были в западных странах. Это было невинное чувство – что ты можешь читать книги, смотреть телевизор, путешествовать. А с другой стороны, был местный контекст – Политбюро, один лидер так много лет. И еще я должна сказать… не знаю, должна ли я это говорить, но румынам это понравится: Живков был не Чаушеску даже в самом большом отдалении. Было чувство уютности в стране. Потому что она была, может быть, более провинциальной, чем центральноевропейские страны, даже если сравнивать с Румынией. Я не думаю, что у болгар хоть когда-то были претензии на то, чтобы быть центром чего-либо. Поэтому все было мягче. У нас была нехорошая шутка в отношении самих себя, она говорит о том, что ничего в Болгарии не делалось на 100 %. У нас не было стопроцентного фашизма, не было стопроцентного социализма, и сейчас у нас нет стопроцентной демократии. Это самоуничижительно, мне эта шутка не нравится, но я должна признать, что в большой степени это правда. Такого рода афоризмы не возникают ниоткуда, для этого есть почва, и я думаю, что эта шутка основывается на нашей истории. Кто-то скажет, что никакая другая нация не будет спокойно ждать 500 лет, пока ее освободит кто-то другой (имеется в виду освобождение Болгарии Россией от турецкого ига в 1878 году. – И. П.). Это более или менее тот контекст, в котором происходили перемены. Люди не были счастливы по поводу режима, но не настолько, чтобы сделать революцию. Мы – единственная страна, где не случилось 1956 года, как в Венгрии, или 1968-го, как в Праге, или таких восьмидесятых, как в Польше, ни даже такого 1989-го, как в Бухаресте – не было у наших людей такой насильственной реакции. У нас это оказался более-менее дворцовый переворот, именно так это описывали после 1989 года. Очевидно, что Живков больше не был любимцем Кремля. В Бухаресте проходила одна из последних встреч, где министры иностранных дел и экономики, тогда это называлось министерство торговли, проводили тайные, тихие встречи с Кремлем о переменах в Болгарии. Так это все проектировалось. В отличие от других стран, перемены в Болгарии спроектированы. И вот когда случилось это знаменитое заседание Политбюро, прошло голосование – они тогда голосовали, но это голосование было подготовлено в результате предварительных консультаций с Кремлем, – это было как землетрясение. Я сидела в посольстве в Риме (Елена Поптодорова в это время работала советником-посланником Посольства Болгарии в Италии. – И. П.) и получила звонок – это был журналист с Национального радио, который сказал мне, почти дословно: «Послушайте, вы должна знать, что вашего бывшего босса заменил ваш нынешний босс». Я была в замешательстве, мы не могли ни о чем таком даже помыслить. Решение было принято, оно уже попало в новости, а этот журналист все еще не мог решиться произнести это вслух. Это очень интересно. Я сказала: я не понимаю, что вы мне говорите. А он: я вам говорю, что ваш босс, министр иностранных дел, стал новым президентом республики и председателем Политбюро. Вау! Это было огромно. Немедленно собрался штат посольства, мы сели перед телевизором, чтобы смотреть новости. Мы смотрели RAI, итальянское телевидение, интернета тогда ведь не было, телевидение было нашим единственным источником. Мы посмотрели RAI I – точно, потом RAI II, чтобы удостовериться – да, потом еще RAI III – точно, это произошло, произошло! К тому времени мы ожидали перемен.

Она останавливается буквально на мгновение, чтобы сделать глоток кофе – как будто у нее перехватило в горле от воспоминаний. В жизни каждого человека есть такие мгновения, когда он и десятилетия спустя четко, до секунды, помнит, где он был и что делал в это мгновение, изменившее жизнь, – его ли самого, страны или мира. И что почувствовал. Елена Поптодорова тоже помнит свои тогдашние эмоции.

– В некотором смысле я оплакиваю те годы, потому что они были, может быть, более наивными, но и чистыми во многих смыслах. Все надеялись на лучшее, на новую систему отношений, которые будут прозрачными, будут основываться не на привилегиях, но на заслугах, что даст всем равные возможности. И 1990-е были не только периодом этих надежд, но и попыток их осуществить. Было много иллюзий. Была иллюзия, что политические перемены все разрешат. Мы мало знали об экономике. Было романтическое ожидание, что это случится вот так (щелкает пальцами). Помню, как я выступала по телевидению в 1990 году, и меня спросили о политическом процессе, а я сказала, что это сложно, но через пять лет все будет в порядке. Была иллюзия, что это пройдет гладко, мы даже не понимали, что нужно проделать огромную, тяжелую работу. Ведь экономические, политические системы – все было другим. Мы хотели быть там, хотели окончательного результата – единственное, мы забывали о том, что нужно пройти большой путь, чтобы там оказаться. Это было время блаженной надежды, изобретательности, ожидания и даже уверенности в себе – мы действительно верили, что можем все.

– Что из того, о чем вы мечтали, осуществилось?

– Некоторые вещи случились достаточно спорным образом. Первое – многопартийная система и выборы. То, как этим злоупотребляли, другой вопрос, но система политического плюрализма есть. Свобода путешествий – огромная вещь. И, конечно, доступ к большей информации, что усилилось, когда пришел интернет. Если бы это случилось раньше, можете себе представить? Как бы это работало? Если бы интернет пришел в 1988-м, например? Я даже не знаю. Так что – доступ к большей информации, доступность перемещений. Многие наивные, и я среди них, полагали, что, когда изменится политическая система, это разрешит и все остальные вопросы.

– Но этого не случилось.

– Политические перемены произошли достаточно быстро, это было легко, потому что демократия существовала в Болгарии до 1945 года. Не так много времени и прошло – не так, как, например, в Советском Союзе, не 70 лет, которые стирают любое воспоминание о многопартийной системе. У нас все еще жили люди, которые это помнили. Однажды сидела рядом с теми, кто руководил страной до 1945 года, – это было потрясающе, я никогда не думала, что доживу до такого момента. Это было наследие, которое транспортировалось в 1990-е. Но это не разрешило автоматически сложный комплекс вопросов, связанных с торговлей, свободным рынком. Мы выходили из системы строго контролируемой государственной экономики в систему свободного рынка, это реально тяжело и сложно. В 1990-е не все необходимое законодательство было на месте, не было инстинкта проводить это как прозрачный процесс и наблюдать, как идет приватизация. И все это произошло по номинально новым правилам, но по старым представлениям – что «наши» люди должны получить свою выгоду. Это было очень неудачно, люди были разочарованы, как прошла приватизация. Это было по законам джунглей.

Обратите внимание на эти слова про «наших» людей, выгоду и приватизацию по законам джунглей. В ходе наших встреч в Болгарии такие намеки делали часто. А намекали потому, что никто не хотел говорить напрямую об одном из «брендов» страны, по которому ее знают в мире, – организованной преступности. Это то, чем Болгария не гордится (а кто бы стал?), но с чем, похоже, смирилась.

Тот же вопрос – о мечтах и надеждах – я задала Петру Кыневу, председателю Комиссии по экономической политике и туризму Парламента Болгарии.

– Есть такой анекдот. Спрашивают армянское радио: «Когда будем жить лучше?», они отвечают: «А это уже было». (Усмехается.) Почти 30 лет назад я был генеральным директором Полиграфического комбината. Огромное предприятие, а тут грохнули события. Перестройка, Горбачев, все мы читали «Огонек», «Московскую правду»… Тогда, честно вам сказать, я не представлял, что лет через 20 буду депутатом парламента, председателем комитета по экономике, а Болгария будет в такой ситуации, что уже надо подводить итоги. Не представлял, что нас ждет и что будет. Все мы думали, что вот грянет революция, начнется золотой век, мы поработаем пять лет, а потом будем отдыхать. Ничего такого не получилось. Поэтому я сейчас своим коллегам в Беларуси говорю: ребята, медленно делайте перестройку, не спешите, не совершайте те глупости, которые мы наделали, потому что, с одной стороны, Болгария прошла период очень сильно, результаты, особенно последние несколько лет, хорошие. Но мы сделали очень много ошибок, в основном в области приватизации, разгромили сельское хозяйство, практически уничтожили хорошее образование, которое было сделано по советской модели. И самое тяжелое, что нам больше всего мешает, – огромный отток людей, которые работают на Западе. Так что однозначный ответ дать невозможно. Эти двадцать с чем-то лет произвели большой перелом в обществе. К сожалению, проблем очень много.

Буквально в течение нескольких недель после 10 ноября 1989 года в Болгарии возникли десятки партий. В 1992 году за злоупотребление властью к семи годам заключения был приговорен 81-летний Тодор Живков. В 1990 году тело основателя народной Болгарии Георгия Димитрова вынесли из мавзолея, кремировали и захоронили в могиле матери, а в 1999-м с пятой попытки взорвали и его мавзолей. Думаете: как резко, однако, у болгар менялись настроения? Но в то время они так менялись во всех бывших социалистических странах. И не один Тодор Живков отправился в тюрьму – последний генеральный секретарь ЦК СЕПГ Эгон Кренц, открывший, кстати сказать, Берлинскую стену, тоже отсидел. (Я с ним встречалась в Берлине – интервью прочитаете далее.) Переменчивость общественного настроения в Болгарии подтвердил и царь Симеон II: «Царь Фердинанд, мой дед, однажды сказал нечто, что звучит цинично, но что-то в этом есть. Он сказал, что болгарскому словарю понятие середины незнакомо. Мы или идем в одну сторону с энтузиазмом, или идем в другую с не меньшим энтузиазмом. А в политике это наносит большой ущерб». Но кто в начале 1990-х об этом думал? Вперед, вперед – к новой жизни! И вот она настала, и я хочу знать, стало ли лучше и веселей.

В клуб журналистов в центре Софии, недалеко от места, где стоял когда-то мавзолей Георгия Димитрова, мы пришли для встречи с известным болгарским журналистом Исаком Гозесом. Как и многие представители нашей профессии, Исак «на журналиста» не учился. По профессии агроном и работал в этом качестве в Словении и даже Анголе, но потом понял, что не это его призвание. Работал в газетах «Сливенски дело» и «Работническо дело», Болгарском телеграфном агентстве, а потом основал газету «Стандарт», в которой и работает более 25 лет. Написал пять книг, одна из них – «Лили. Одна жизнь, одна судьба» – стала в Болгарии скандальным супербестселлером. Книга рассказывает о знаменитой певице Лили Ивановой, которая стала популярной в 1964 году и остается такой до сих пор. Исака и Лили связывают годы романтических отношений.

В клуб журналистов мы пришли для встречи с Исаком, а встретили много коллег по профессии. То, что белорусский журналист интересуется Болгарией, всех удивляло.

– Мне показалось, что процветание в Болгарии пока не наступило. В некоторых местах Софии плитку на тротуарах не меняли, кажется, еще со времен Живкова. Я хочу понять, где сегодня находится Болгария по сравнению с тем, где она была при социализме.

– Я скажу, что думаю. В Болгарии, по моему мнению, переход был самый плохой из всех стран, самый преступный. Был сценарий или не был, не могу сказать. В любом случае, был хаос. Но 10 ноября 1989 года – это культовая дата – Болгария была на очень хорошей позиции в сравнении другими. В 1980 году я был в Польше, и там все по купонам, военное положение… Ну, ГДР всегда была лучше всех. Но мы были в очень хорошей позиции: большая промышленность, электроника, металлургическая промышленность, сильное сельское хозяйство, химическая промышленность – очень много заводов и фабрик. Большие заводы, большие. Сейчас нет ничего, очень быстро все было разрушено. Я думаю, что это была часть сценария – что в Болгарии не будет никакой промышленности и сельского хозяйства. Был один закон – ликвидация. Сейчас ничего нет. Сценарий, я думаю, одинаковый, но, может быть, в Болгарии он выполнен лучше других. В общем, все ушло. Здесь была очень сильная преступность и власть. Например, у тебя маленький магазин. Вся улица – маленькие магазины. Приходит человек и говорит: «Мы будем тебя охранять», и это будет стоить десять рублей. «Мне не надо, у меня нет ничего, что нуждается в охране». «Ты должен. А если не дашь, завтра у тебя ничего не будет». И это улицы, все улицы… Был такой период, был – четыре, пять, шесть лет. Убийства…

Вот! Теперь уже и не намек, а констатация факта: организованная преступность есть. Более того, многие считают ее самой большой проблемой, и Брюссель не знает, что с ней делать. В 2006 году ЕС отправил в Болгарию немецкого эксперта Клауса Янсена, который должен был провести инспекцию, связанную с организованной преступностью, накануне вступления Болгарии в ЕС. Он тогда пришел к выводу, что Болгария не ввела современные методы борьбы с оргпреступностью, и констатировал, что борьба с ней среди приоритетов местной полиции не значится. Тогдашний министр внутренних дел Румен Петков доклад раскритиковал как «сгущающий краски», а самого Янсена обвинил в некомпетентности. В 2007 году Болгария вступила в ЕС. После 1989 года в Болгарии как минимум 150 убийств относят на счет мафиозных разборок. Одной из самых известных жертв стал бывший в 1990 году премьер-министром Андрей Луканов. В 1996 году возле собственной квартиры его убили выстрелом в голову. Убийцу не нашли.

– Потом был один период, когда доллар ушел вверх, и зарплата, например, стала десять, пять долларов, – продолжает свой рассказ Исаак Гозес, – Тогда пришел момент валить банки. Но люди… Ты понимаешь, люди, которые копили всю жизнь и думали, что имеют спокойную старость… а от больших денег у них осталось 100 долларов.

Я, конечно, понимаю и рассказываю про две машины на маминой сберкнижке, которые превратились в пару сапог. У нас на самом деле одна история.

– Все деньги ушли, – разводит руками Гозес. – Этот, который знал, что доллар будет очень высокий, купил доллары. Самое несправедливое в этом переходе было, что мало кто стал миллионером, но миллионы стали бедными, буквально потеряли все. Самым несправедливым была безнаказанность.

– Никто не понес ответственности.

– Никто! Например, много денег потерялось. Много – миллионы, миллиарды. Каждый новый говорит: будем искать тех, кто виновен. Никто не сел в тюрьму: «Это бездоказательно». Люди знают, что ворон ворону глаз не выклюет. Главное, что люди не приняли – эту безнаказанность. А что мы будем делать, этого никто не сказал. Если ты спросишь меня, люди живут лучше сейчас или при социализме, я тебе так отвечу: при социализме мы ждали 20 лет, чтобы купить автомобиль. А сейчас пошел – и купил. А вот что касается свободы слова, то ее и сейчас не много.

Значит, сейчас лучше, чем тогда, – делаю вывод я. Но в разговор вступает фотожурналист Красимир Свраков, который и познакомил меня с Исаком: «Сейчас, – говорит, – есть свобода, но нет денег». Но Гозес не сдается:

– Я не согласен, потому что как только праздник, вся Болгария едет в Грецию, Турцию, Македонию, на острова Маруба. Такого никогда не было, и это хорошо. А что плохое? Базовое болгарское здравоохранение очень плохое. Если заболеешь, это трагедия. Другая сфера, которая в кризисе, это образование. Например, раньше ты заканчиваешь право, был единственный университет – Софийский государственный, это было грандиозное образование. Сейчас все университеты имеют специальность право, юрист. Думаю, это относится и к медицине. В Софийском университете есть медицина, никогда ее там не было! Я думаю, произошла большая девальвация образования. Многие учатся за границей. Вернутся или нет, никто не знает. Если вернутся, будут работать на фирме – родительской фирме, и все. Но образование в Болгарии плохое.

– А люстрация в Болгарии была? – меняю тему.

– Нет, только говорилось. Это всегда политические разговоры. Никакая партия этого не хотела. Не было такой практики. В первые годы очень много говорили о запрете коммунистической партии. Но она стала социалистическая и вошла в правительство два или три раза.

Сидящий рядом Красимир Свраков замечает: «В новой власти все коммунисты были».

– Но у вас ведь царь был премьер-министром, – вспоминаю удивительные болгарские метаморфозы.

– Был, да. Было коалиционное правительство: царь в союзе с коммунистами.

– Наверное, только в Болгарии такое возможно.

– Жертва и палач вместе были, – философски замечает Гозес.

– Как вы оцениваете царя в качестве премьер-министра?

– Честно говорю то, что слышал. Разные бизнесмены не любят царя, но говорят, что в это время была самая хорошая атмосфера для бизнеса. Сейчас у него авторитета нет, люди его не любят. Это была большая надежда для Болгарии.

– Надеялись, что придет и спасет?

– Бог, Иисус придет! Большая надежда и большое разочарование. Когда он был у власти, взял очень много – дворцы и другое. А ведь прежде чем прийти в Болгарию, говорил: «Я от моего народа не хочу ничего». Разочарование большое, очень. Он был надежда последняя, сейчас нет надежды, что придет кто-нибудь и устроит нашу жизнь. У нас была пророчица Ванга. И вначале все спрашивали: что сказала Ванга? Вроде сказала, что пять лет – и будем жить очень хорошо (помните, и Петр Кынев, и Елена Поптодорова говорили про пять лет? – И. П.). Ванга сказала, Ванга сказала… Ничего она не говорила!

Замолкает, подавленный. Но я отмечаю сходство его слов об ожидаемом «спасителе» с тем, что говорил мне сам этот «спаситель» – царь Симеон II. Он знает, что от него ждали чудес, и как «слишком реалист» знает, что они были невозможны. И, если объективно, те надежды и мечты были безосновательны: нельзя за пять лет изменить систему, которая выстраивалась десятилетиями и, что важнее, невозможно так быстро изменить сознание людей. И еще один фактор, который неожиданно услышать от самих болгар: мы не решаем свою судьбу. Кто угодно, только не мы сами.

Об этом мы говорили с председателем комитета по экономике болгарского парламента Петром Кыневым. В советские времена на площади перед входом в здание стоял большой памятник Ленину, который после «перехода», само собой, снесли. Теперь его место в музее – музее социалистического искусства, и мы в нем побываем – читайте дальше. Кем заменили Ленина? Святой Софией – логично для города, носящего ее имя. Здесь, в самом центре Софии, – вся ее история: археологический парк с руинами, древние православные церкви и мечеть. Все рядом.

– Во времена Советского Союза многие бывшие социалистические страны были недовольны тем, что основные решения принимаются в Москве, – продолжаю беседу с Петром Кыневым. – А ведь теперь основные решения принимаются в Брюсселе. Как вы в Болгарии это чувствуете, какая есть принципиальная разница между подчиненностью Болгарии Москве в то время и подчиненностью Болгарии Брюсселю сейчас?

Кынев начинает как будто издалека:

– Моя партия (Кынев – член Болгарской социалистической партии. – И. П.) подготовила так называемое видение развитие общества, программа управления, видение на 15–20 лет. Вот вчера вечером я встречался с избирателями, и меня спрашивали то же самое – какая разница? Я говорю: ребята, со времен Стамболова (это первый наш премьер-министр после освобождения Болгарии от турецкого рабства, кстати, занимал антироссийскую позицию) никогда внутренние проблемы Болгарии не решались болгарами. Либо решались в Москве, либо решались в Берлине, либо в Брюсселе. Сейчас вроде бы политический театр гораздо демократичнее – собираемся, обсуждаем. Но сам Европейский союз… вы видите, в нем очень много противоречий. Сейчас, например, так называемая управляющая партия Европы, это ЕНП – Европейская народная партия, мы шутим: они ЕНП-Орбан или ЕНП-Меркель? Раскол уже идет. В этой ситуации Болгария должна балансировать, потому что, с одной стороны, мы получили немалые деньги от Брюсселя. Я знаю, что до 2014, по-моему, года только чистые деньги, которые мы получили от так называемых когезионных фондов Брюсселя (фонды сплоченности. – И. П.), были порядка 10 миллиардов евро, это чистые деньги – на дороги, строительство, на конкурентоспособность – кстати, хорошая программа была. С другой стороны, когда некоторые у нас говорят, что вот Брюссель то, Брюссель это… Но мы-то хотели туда! Не Брюссель нас пригласил, мы рвались. В результате мы вошли в Европу в последний момент. Мы поймали последний поезд, последний вагон, последнее купе. Это 2005 год, я тогда впервые стал депутатом и был даже членом комиссии по созданию правительства. Просто нас предупредили: ребята, если вы не сделаете коалиционное правительство, вы Европу не увидите. И получилось так, что мы тогда сделали правительство из бывших коммунистов, социалистов, и царская партия. (Усмехается.) Социалисты, которые выгнали его из Болгарии, и царисты.

– Как вы уживались с царем?

– Работали прекрасно. Эти четыре года, 2005–2009, – самый сильный период развития экономики Болгарии. Тогда мы достигли роста экономики в 6–7 %. А потом грянул большой кризис, 2009 год, у нас все идет на год позже. И где-то три-четыре года была сложная ситуация.

С самим царем Симеоном мы тоже поговорили о том, чем отличается членство в ЕС от членства в СЭВ.

– Мой, позволю так сказать, философский ответ на это – то, что в Брюсселе мы находимся в равном положении. С тех пор как мы стали членами ЕС, мы тоже Брюссель, просто столица находится там, но это наши голоса в парламенте, наше представительство, наш комиссар. В другом случае все было централизовано Советским Союзом и действовало только в его интересах. Тот факт, что это было построено из разных стран, было стратегической вещью, но все зависели от Советского Союза, и никто ничего не мог сказать. Здесь мы все можем кричать и вопить в Европейском парламенте сколько хочется.

– Но кричите ли вы?

– Да. Все, что делается, делается коллегиально 28 членами (наш разговор состоялся до Брекзита, после которого в ЕС остались 27 стран. – И. П.), это очень сложно, но у нас есть наш голос. Может быть, иногда люди думают и говорят – первый класс, второй класс. Это тоже термины немного обобщенные, которые хорошо звучат, но если вы начнете копать и смотреть – права и голоса те же самые. Мы, может быть, самые новые. Некоторые страны, как, например, Польша или Венгрия, у них более длительное прошлое, они католики, что очень важно для Брюсселя в некоторых случаях. О нас после полувека коммунизма, как я понимаю, думали, что мы или наполовину русские, или наполовину турки, но в любом случае не европейцы.

При этом царь Симеон признавался, что для него «безусловным приоритетом» было вступление в ЕС, а НАТО – так, сопутствующий вопрос. Вспоминая о том времени, которое Петр Кынев охарактеризовал как «работали прекрасно», царь подтверждает: «Я думаю, мы работали очень хорошо, чтобы показать Западу, очень большой части болгарской общественности, которая хотела достичь следующей стадии, – а из ЕС за нами наблюдали, – показать, что Болгария означает дело». Об этом – понимании и членстве в этих двух организациях мы говорили и с Еленой Поптодоровой, которая, по ее собственным словам, «была очень сильно вовлечена в интеграцию в НАТО» и гордится этим. Много лет Поптодорова – вице-президент Ассоциации Атлантического договора и директор по Евро-Атлантической деятельности Болгарского Атлантического клуба.

– Так почему Болгарии важно быть частью НАТО и ЕС?

– Европейская интеграция идет концентрическими кругами. Первый, самый простой, была политическая интеграция. Сначала новая политическая система, потом стать членами Совета Европы, затем ЕС, потом НАТО. Второй круг – это свободная торговля и экономические отношения, что было уже не так просто. И самая сложная часть – сначала политическая, потом торговля, потом вы приходите к обороне и безопасности, которая является самой интимной частью интеграции, это самая чувствительная часть, она лежит в основе существования альянса. Я была очень сильно вовлечена в интеграцию в НАТО, и продолжаю верить – и это действительно для всех стран, не только для Болгарии, – членство в НАТО даже важнее в большем стратегическом смысле, чем интеграция в ЕС. Это должно было произойти первым, что и случилось в 2004 году. И я вам скажу, почему это случилось. Я всегда спорила, и в парламенте тоже, о том, что нам не нужно противостоять России, совсем нет, нам нужны эти отношения, они важны для Болгарии, особенно с учетом истории. Но Болгария должна эмансипироваться, стать суверенным государством, способным принимать самостоятельные решения. Что пока еще не сделано, даже через 30 лет после перехода. И это касается энергетики и обороны, и особенно оборонного оборудования. Мы до сих пор используем старое российское вооружение, и Болгария – наверняка вы об этом слышали или читали в открытых источниках – на 97 % зависит от поставок российской энергии, это атом, газ, нефть (после 2022 года эта ситуация в значительной мере изменилась. – И. П.). С точки зрения суверенитета и принятия самостоятельных решений это не может быть хорошо ни для какой страны. В области обороны то же самое. Я даже не говорю о том, где мы должны покупать – это может быть Швеция, Франция или даже США, это не важно. Но у нас нет ни одного большого приобретения от НАТО, что делает нашу позицию весьма двусмысленной. Почему так важно быть членом НАТО? Из-за уникальной истории Болгарии. Нам нужен этот альянс, который обеспечивает сеть безопасности, которая позволит Болгарии чувствовать себя более комфортно в развитии собственной суверенной политики. Этого не может произойти с нейтральной страной. Я помню, как в 1990-е у нас было много дебатов в парламенте. Я помню, когда Соломон (Соломон Паси – министр иностранных дел Болгарии в 2001–2005 годах. – И. П.) предложил, чтобы Болгария вступила в НАТО, все смеялись. Крайне правые партии высмеивали его, левые тоже высмеивали – такова была политическая тенденция того времени. Но это случилось. Европейский союз – естественная окружающая среда для нас. Болгария всегда была частью Европы. Даже если вы посмотрите назад, в царские времена, вы увидите, откуда пришли наши цари, и это еще одна интересная вещь. У нас не было времени и потенциала, чтобы вырастать собственных царственных особ. Поэтому нам пришлось искать царей в Европе. Это ощущение принадлежности к Европе было у нас всегда: мы – там, мы – ее часть. Но это мягкая сила, она не дает вам оборонного компонента, который может прийти только через НАТО. Конечно, было много тех, кто выступал за нейтралитет, но нейтралитет это международно признанный статус. Вы не можете встать в одно прекрасное утро и заявить: я нейтрален. Ты, может, и будешь нейтрален, но другие не будут видеть тебя таким. Все страны – и Швейцария, и Австрия, и Финляндия – их статус обсуждался, о нем договаривались. Это обсуждалось после Второй мировой войны со всеми деталями, очень осторожно. Вена потому и есть печально знаменитое – не просто знаменитое, а именно печально знаменитое – место для обменов разведок, там есть группы, близкие к Западу, близкие к Востоку, у Австрии есть своя роль. У Финляндии тоже есть своя роль (сейчас уже правильнее говорить, что была своя роль, но наш разговор состоялся до вступления Финляндии в НАТО. – И. П.). Я знаю, что была попытка как-то сделать Болгарию нейтральной, но на практике это невозможно. Так что я считаю, Болгария выиграла от членств в ЕС и НАТО. Есть определенные группы здесь, которые никогда не принимали и никогда не примут членство Болгарии в НАТО, это пророссийские группы. Если честно, я не понимаю, почему Германия может иметь хорошие отношения с Россией и быть членом НАТО, а Болгария не может. Почему к нам не такое же отношение? Мы не советские, это нужно четко сказать. Мы многое принимаем как данное. Если мы принимали какое-то решение, которое казалось прозападным, нас сразу называют предателями, неблагодарными и все в таком роде. Но современные люди так не говорят.

– Вы полагаете, что сейчас Болгария – по-настоящему суверенная страна?

– Очень простой и очевидный ответ: никакая армия не вошла в Болгарию, чтобы мы сделали выбор в пользу ЕС или НАТО. Мы все подавали заявки на вступление. Но мы никогда не подавали заявок на вступление в СЭВ или Варшавский договор. Потому что советские войска были в нашей стране, советские комиссары были в каждом учреждении почти 20 лет, потом остались в ключевых областях. Была большая чистка болгарских официальных лиц, работавших в администрации, их заменили или советскими представителями, или преданными советской коммунистической партии людьми. Ничего подобного с ЕС или НАТО не было.

– Сейчас на вашей территории есть американские войска?

– Нет. Я вела переговоры по этому вопросу! И мы хотели их, мы до сих пор их хотим – как Румыния их хочет, как Польша.

– Почему?

– Я скажу вам почему. Потому что мы хотим знать, где мы находимся. А мы находимся в НАТО. Мы хотим, чтобы наши войска тренировались с солдатами НАТО. Это цель.

– Вы действительно думаете, что Россия может сюда прийти и захватить вас силой?

– Нет, нет, нет. Я знаю, что она хотела бы прийти. Но для этого и нужно укреплять оборонные способности. И вот теперь мы говорим о базах. Конечно, они нам нужны. Знаете ли вы, что, за исключением участия в интервенции против Чехословакии в 1968 году, болгарские солдаты и офицеры никогда не покидали казарм? Они были компонентом большого контингента Варшавского договора, но никогда не участвовали в настоящих боях. Наши пилоты, может, в воздух поднимались раз тридцать за год. У нас полностью недееспособная армия, чисто номинальная. Такова была ситуация в Варшавском договоре – от нас не ждали, что мы будем защищать национальный суверенитет, в каком бы то ни было виде – экономическом, политическом или военном. Мы были частью чьей-то системы. В нынешней ситуации мы хотим защищать свои границы. Поэтому мы тренируемся вместе с НАТО, это очень ограниченно, к сожалению, этого недостаточно. Вы спрашивали по поводу решений. К сожалению, особенно это касается решений в сфере обороны, они принимаются с большой осторожностью – чтобы не огорчить Россию. Я говорю с вами очень честно: это правда жизни. Это же касается энергетики. Факт состоит в том, что мы до сих пор не принимаем собственных решений о модернизации армии. Я работаю с этим пятнадцать лет. И каждый раз – два раза точно – когда мы уже почти были готовы подписать контракт на приобретение боевых самолетов, правительство подавало в отставку. И все откатывалось назад: нет, мы не будем этого делать, мы вложим больше денег в обновление МиГов, и мы остаемся там, где были. Мы до сих пор там. У нас практически есть только МиГи, парочка корветов, я думаю, что один из них нефункционален. Это жалкая ситуация. А для суверенитета государства то, как вы строите свою оборону, важно. Я уверена, что, когда страна строит национальную оборону, ее больше уважают. И я думаю, что Россия и Путин признают силу, признают мощь. Иначе вы всего лишь мелкая деталь в пейзаже.

– А от кого исходит угроза для Болгарии?

– Я вам скажу. Россия – это угроза, пусть и в другом виде. Это угроза в смысле финансирования. 33 % болгарской экономики буквально находятся под контролем России или в ее владении, это компании или строго российские, или болгарско-российское партнерство (после начала СВО ситуация изменилась. – И. П.). У нас есть ситуация, когда «Лукойл», самая большая российская компания в этой стране, последние 10 лет не платила здесь налоги. Как вы смотрите на это? Они говорят: у нас есть оборот, но нет дохода, поэтому мы не будем платить налоги, раз у нас нет дохода. Извините, но они отнимают деньги у болгар (в Бургасе находится крупнейший на Балканах нефтеперерабатывающий завод, принадлежащий «Лукойлу», он обеспечивал топливом Болгарию и соседние страны, на нем работают несколько тысяч человек, и в санкциях ЕС для этого НПЗ было сделано исключение до конца 2024 года, но министр экономики Богдан Богданов заявил: «Исключения для “Лукойла” прекратят действие в начале марта (2024 года. – И. П.). Мы верим, что “Лукойл” к этому готов, а если нет, то государство готово взять на себя контроль над предприятием». Возможно, ради этого «контроля» и затеяна вся эта ситуация. – И. П.). Все это нужно рассматривать с разных сторон. Гибридные войны. И я могу рассказать вам много историй о вмешательстве, способах влияния – сейчас новый век. Конечно, Россия не атакует Балтийские страны, физически она не атакует Польшу, не атакует Румынию или Болгарию. Но у нас есть замороженные конфликты – Грузия, Крым, Молдова. Это факты жизни, никто не может этого отрицать. Поэтому, когда мы строим оборону, мы показываем свою принадлежность, это главное. Конечно, мы не хотим даже говорить в военных терминах с Россией. Почему как только мы говорим о своей обороне, это немедленно вызывает такую реакцию? Это мой вопрос. Я уважаю российские решения, Россия решила инвестировать в четыре раза больше в оборону, Россия решила разрабатывать новые виды оружия. Я же не говорю, что Болгария атакует Россию, и это заставляет ее развивать свои оборонные способности, я этого не говорю. Почему Россию волнует то, что делает Болгария? Можете мне ответить? Это дело Болгарии.

Елена Поптодорова, конечно, не хочет, чтобы ее страна была «мелкой деталью в пейзаже». На самом деле этого никто не хочет, даже небольшие по площади и людским ресурсам страны. Никто не признается, что не все решения принимаются внутри самой страны, что иногда суверенитетом приходится «делиться». Говорим об этом с российским политологом Федором Лукьяновым, причем говорим не только о Болгарии, а шире – о странах Восточной и Центральной Европы: «Я не думаю, что у них был особый выбор. Пытаясь смотреть реалистически, я не вижу, как могло быть иначе. Холодная война закончилась определенным образом. Пусть не объявили победителей и проигравших, но фактически они были. Советский Союз из этой части Европы ушел, Россия не пришла и не могла прийти. Это не могло оставаться серой зоной, и расширение евро-атлантических институтов было абсолютно неизбежно. Эта часть Европы вернулась туда, куда они хотели – домой, как эти все лозунги были, но не совсем в ту Европу, которая была в тот момент, когда их оттуда забрали».

О возвращении не туда, куда хотелось, но туда, куда было можно, мы поговорили с последним царем Болгарии Симеоном II Саксен-Кобург-Готским.

С царем в голове

Помню, с каким удивлением я, всегда неравнодушная к политике, в 1996 году узнала, что в Болгарию вернулся царь. Вы серьезно? Смотрела кадры с ликующими толпами и не могла поверить своим глазам. Царь Симеон вернулся! «Все Царьградское шоссе было заполонено людьми, они стояли прямо от аэропорта», – рассказывают мне одни. (В советское время этот 11-километровый бульвар носил имя Ленина.) «В нем нет ни капли болгарской крови!» – кричат другие. И те и другие правы: люди стояли, приветствовали и ждали чуда. Его не случилось, и сегодня мнения болгар насчет царя разделились примерно пополам: одни продолжают его любить, говорят о несомненных успехах его правительства (не знаю, любит ли царя социалист Петр Кынев, но точно относится с уважением), а если что-то не получилось – это потому, что обстоятельства так сложились. Другие, как журналист Исак Гозес, винят царя в том, что разбогател, проведя в стране реституцию и вернув землю и недвижимость прежним владельцам, а, значит, и самому себе, став в итоге крупнейшим землевладельцем.

Сегодня бывший царь Симеон II живет во дворце «Врана» в Софии. Вернее, не в самом дворце, а в охотничьем домике рядом. Его построил когда-то его дед царь Фердинанд. Выше Елена Поптодорова говорила о том, что Болгария всегда была частью Европы, и приводила в пример царскую семью: не было, мол, у болгар времени и возможности воспитать собственных монархов (500-летнее турецкое иго сыграло свою роль), пришлось искать в Европе. Царь Симеон – из саксонской династии Саксен-Кобург-Готов, к которой принадлежат также королевские дома Бельгии и Великобритании. Правда, когда началась Первая мировая война, британские монархи стали называть себя Виндзорами, потому что «Саксен-Кобург-Готы» звучало слишком по-немецки. Так что те, кто говорит, что в Симеоне «нет ни капли болгарской крови», правы. Но не только кровью измеряется «болгарскость». В конце концов, Екатерина II тоже была немкой, но Великой стала в России.

Дед Симеона царь Фердинанд купил большой участок земли на окраине Софии и в 1904 году построил там за свои личные деньги охотничий домик. А вот расположенный по соседству дворец был выстроен уже на средства из бюджета, поэтому его у нынешнего царя и отняли: государству – государственное, а царю – царево. Обращалась я к нему по всем правилам: Ваше Величество.

Симеон стал царем, когда ему было шесть лет: его отец Борис умер при так до конца и не выясненных обстоятельствах в 1943 году. Симеон никогда официально не короновался. В 1946-м в Болгарии провели референдум, и монархию упразднили (да, Красная армия находилась в стране). Гражданину Симеону Саксен-Кобург-Готскому и его семье разрешили покинуть Болгарию, конфисковав все недвижимое имущество (там было четкое разделение на собственность короны и личную собственность, говорит он мне, отстаивая права на «Врану»). Сначала они уехали в Египет, а потом в Испанию, где царь и прожил практически всю жизнь. Получил прекрасное образование (военное и юридическое), всю жизнь проработал в крупных корпорациях, снискав репутацию талантливого менеджера и финансиста. Мы беседуем с ним в том самом охотничьем домике, сидя под портретами его предков. Царь – высокий, сухой, подтянутый, с крепким рукопожатием. Когда я встречалась с его родственницей Елизаветой II, то делала положенный при встрече с монаршими особами curtsey – полупоклон-полуприседание. Царь Симеон особа хоть и монаршая, но от многого, присущего действующему двору, отвык, поэтому жмет руку без колебаний. Потом признается: «Раньше, когда я был премьер-министром, просил обращаться ко мне как к премьер-министру, потому что много людей вокруг сразу начали бы говорить “он пытается быть царем”. Так что у нас была договоренность – премьер-министр. Но за границей все меня знали как царя Симеона и здесь, в Болгарии, тоже. Сейчас я вернулся к роли старого доброго “слабоумного” царя или кого-то в этом роде». Когда я готовилась к этому интервью, мне говорили: у Его Величества отличное чувство юмора. Это действительно так. И другое качество проявится во время нашего разговора: он к себе беспощаден, просто иногда прикрывает эту беспощадность чувством юмора. Его секретарь даже не попросил прислать заранее вопросы для интервью, это редкость. Но в этом и есть разница между политиками действующими и бывшими: действующие всегда просят вопросы, потом вычитывают интервью перед публикацией – у них еще выборы впереди, они заботятся об имидже, боятся навредить репутации. Люди, ушедшие из активной политики, чувствуют себя свободнее и говорят откровеннее.

– Когда вы поняли, что можете вернуться в Болгарию? И что почувствовали?

– Я вам отвечу честно. В течение всех этих лет, начиная с 1946 года, когда мы уехали, до 1989-го, я поддерживал связь с болгарскими изгнанниками и беженцами. Но, если честно, несмотря на изучение истории, я не думал, что даже мои дети смогут увидеть Болгарию – не только я сам, но даже мои дети. Сейчас очевидно, что я очень ошибался, потому что все изменилось, и произошел этот внутренний взрыв в 1989-м. Если честно, вот с того момента, с падения стены я стал думать: боже мой, возможно, придет этот день, когда я смогу вернуться в Болгарию.

– Думали ли вы, что сможете вернуться как царь?

– Нет. Я слишком реалист. Я всегда был, некоторые это даже критиковали, слишком приземленным. Может быть, слишком практичным или прагматичным. И после пятидесяти лет очень, очень систематичной коммунистической идеологической обработки и пропаганды было очень трудно думать, что люди могут рассматривать возможность восстановления монархии. Они или ничего об этом не знали, или знали только то самое негативное, что изобрела пропаганда. Я долго ждал, до 1996-го, и наблюдал, и видел, что демократия была такой хрупкой, такой молодой, такой новой, кто я был такой, чтобы вернуться и сказать: послушайте, моя система – самая лучшая? Я думаю, это было бы нечестно, сбило бы людей с толку. И, естественно, будучи подвержены такой мощной пропаганде против «монархо-фашизма», который они изобрели, что, как вы понимаете, философский нонсенс, но этот «монархо-фашизм» был так глубоко внедрен, что было очень трудно поверить, что люди захотят монархию. Моя точка зрения была, что я, наконец, могу помочь напрямую не только болгарским сообществам, которые были в изгнании, но помочь самой стране.

– Итак, вы решили стать политиком. Мне кажется, для монарха это непростое решение.

– Это не я решил, обстоятельства решили это за меня. Обстоятельства привели меня в такую точку, когда я сказал, что это момент, когда с моими знаниями, полученными за границей, с моим заграничным опытом и, конечно, моими связями и отношениями со всеми королевскими семьями, я могу сделать что-то для страны. Вот так я попал в политику. И потом, когда были подходящие обстоятельства, я действительно подумал, что это либеральное мышление, партийное движение было правильным подходом. Потому что баррикады, как правило, не ведут к сотрудничеству, они ведут к конфронтации. Так что я думал, что с этой либеральной идеей мы можем попробовать другой подход. Это было трудное решение, мы создали движение, которое назвали «Симеон Второй» не потому, что это была идея какого-то культа личности, но чтобы люди ассоциировали его с именем, которое знали. Позже мы изменили название, там уже не было имени Симеона II.

– На выборах вы получили почти половину всех голосов избирателей и половину мест в парламенте.

– Да.

– И стали премьер-министром. Вы добились успеха?

– Преуспел ли я? Каждый, кто начинает что-то, хочет это закончить и преуспеть. Но преуспеть не для себя лично, а для того, чем мы являемся, потому что меня учили – может быть, я старомоден – что, если ты делаешь что-то для людей, ты служишь, а не используешь власть для себя, своей славы или чего-то подобного. Так что я думал, что могу служить этой стране. Это та идея, которую я пытался воплотить.

– Но через несколько лет ваша партия утратила поддержку.

– Да.

– Почему? Потому ли, что в Болгарии все меняется слишком быстро?

– (Усмехается.) Мое правительство проработало четыре года, а следующая коалиция с социалистами и партией Свобод проработала еще четыре года, что очень хороший знак стабильности – восемь лет. Я думаю, люди здесь по-своему очень нетерпеливы и быстро устают от политиков: «Мы видим старые лица, мы хотим кого-нибудь нового». Люди ожидали чудес, и это одна из причин, по которой моя партия потеряла поддержку: люди ожидали, что как только дойдет до царя, он все исправит, доллары посыплются с неба, и все изменится. Но как вы знаете, за пятьдесят лет выросло два поколения людей с представлением о высокоцентрализованном правительстве, высокоцентрализованной, направляемой государством экономике, и переключить их сознание на рыночную экономику практически невозможно. Но все же нам удалось хотя бы начать. Каждый политик говорит: о, если бы у меня было больше времени, я бы достиг большего. Я не люблю так думать, я более практичен. Думаю, это обстоятельства. Коалиция, которую мы составили с социалистами, для многих болгар, которые тогда были против социализма и коммунизма, была шоком.

– Об этом я и хотела спросить: как вы на это пошли?

– Я вам скажу. Проигрывая выборы – до определенной степени, но все же первой была социалистическая партия, я думал, что будет полезно попробовать, что благодаря нашему либеральному мышлению мы сможем продолжить реформы. И мой коллега, намного более юный, но все равно коллега, Сергей Станишев, это отлично понял. Можете себе представить – при всей разнице в возрасте, разнице в идеологии… Но я думаю, что мы работали очень хорошо, чтобы показать Западу, очень большой части болгарской общественности, которая хотела достичь следующей стадии – это было членство в НАТО, которое было не так важно для меня, но ЕС было абсолютным приоритетом – что Болгария означает дело, хочет вступить в ЕС. Но многие этого не поняли. Правым это не понравилось, некоторым монархистам. Некоторые люди из моей партии, которые были либералами, полагали, что в первый или второй год существования правительства я должен был уйти и оставить социалистов продолжать. Но я считал, что это было бы нечестно по отношению к нашей главной цели – стать к 2007 году членом ЕС. Я пожертвовал собой. Но я не политик, я мыслю как государственный деятель – так меня воспитали. Я считал, что будет более честным продолжать, несмотря на то, чего это будет стоить лично мне. Если говорить очень практичным языком, мои акции упали.

– Какова разница между государственным деятелем и политиком? Иногда я думаю, что политикам отводится очень короткое время, и они мыслят избирательными периодами. А иногда и вовсе кажется, что в идее монархии есть что-то даже практичное.

– Мы не можем обобщать, у всего есть своя специфика, это варьируется от одной страны к другой, от одного общества к другому, есть разные обстоятельства. Четыре года, конституционный срок, я думаю, глядя на другие страны, разумный период. Может быть, пять, как в некоторых странах. Но больше это слишком долго, люди раздражаются – они всегда будут критиковать и будут несчастными. Так что я думаю, это было нормально. Что происходит, и это логично, некоторые политики преследуют собственные цели – видят вещи от выборов до выборов, не смотрят на то, что будет потом. Вуаля! А государственный деятель обычно видит вещи в перспективе и думает о плане, который должен быть достигнут после одного, двух или трех мандатов. Не лично для него, но думает о чем-то, чего невозможно достичь так быстро. Конечно, в монархиях это совсем по-другому. Монархия – это когда у тебя впереди поколение, потому что ты оставляешь своему ребенку, чтобы он продолжил. И ты хочешь, чтобы твой ребенок преуспел, ты это готовишь, и это одно из больших преимуществ монархии. Сейчас, когда я больше не премьер-министр Республики Болгария, я могу вернуться к собственным взглядам и образованию и думать, что монархия действительно имеет это преимущество – она передается из поколения в поколение. И вас учат, готовят сохранять определенные вещи, чтобы они продолжались не только для вас, но и для страны, главой которой ты являешься. Монархия выглядит старомодной. Я много читаю по истории, это предмет, который я люблю. Так вот, все виды систем – республики, диктатуры, монархии, олигархаты – все виды систем существовали три тысячи лет назад. Так что ни одна не старше или моложе. В этом случае монархия так же стара и так же молода, так же старомодна и так же современна. Я думаю, что монархия дает множество свобод, гораздо больше гибкости в отношениях с правительством, парламентом, чем президент, который неизбежно, независимо от того, насколько нейтральным он хочет быть, приходит из определенной партии, определенной социальной среды с собственной повесткой и взглядами. Тогда как монарха воспитывают быть нейтральным. У меня самого заняло три недели, а, может быть, немного дольше, почти месяц, чтобы принять решение – становиться ли премьер-министром. Потому что все, чему меня учили люди вокруг, и в основном моя мать – да благословит Господь ее душу, – потому что мой отец умер очень рано, это то, что царь не принимает участия в активной политике. Он не может принимать участие в пользу одной или другой партии. А я должен был возглавлять собственную партию, что анафема всему моему образованию. Так что я долго думал – может быть, мне назначить кого-то другого премьер-министром, а самому остаться в неопределенной позиции между теоретическим монархом или кем-то вроде гуру. Но я подумал, что это нечестно. Потому что успех на выборах был ошеломительный, поэтому я думал, что будет нечестно с моей стороны сказать: «Спасибо, это очень хорошо, но я не буду вовлекаться в это». Так что я должен был это сделать. Но это шло против моих глубочайших принципов.

– Чувствовали ли вы себя болгарином все эти годы в изгнании? Было это легко или трудно?

– Я и сам себя об этом спрашивал, потому что люблю рефлексировать. Думаю, тот факт, что я здесь родился, наследовал своему отцу, мой отец умер при трагических обстоятельствах, страна находилась под трагической оккупацией (при всей моей симпатии к царю Симеону должна напомнить, что Болгария была союзницей нацистской Германии, и вступила в войну на ее стороне 13 декабря 1941 года, и только 8 сентября 1944 года, когда на ее территории уже стояла Красная армия, объявила войну гитлеровской Германии. – И. П.) – все это заставило меня чувствовать – почти инстинктивно, эмоционально – болгарином. Но была еще моя мать, которая, несмотря на то, что она итальянка, внушала мне и моей сестре: Болгария превыше всего, Болгария в память о вашем отце. Мы должны были говорить на болгарском, у нас был небольшой персонал болгар вокруг. Болгария была на пьедестале. Кроме того, я носил звание царя Болгарии или болгар, что более правильно в соответствии с Конституцией, так что у меня не было выбора. Мы всегда были очень осторожны в изгнании и несли это имя так высоко, насколько возможно. Это было непросто и всегда звучало немного патетично: «царь в изгнании», который украшает салоны. Это самый ужасный кошмар, который у меня был. Я передал моим детям любовь к Болгарии, гордость быть болгарином, гордость нести это имя, которое требует обязательств и жертв. Если я говорю, что я царь Болгарии, могу ли я делать то, что хочу? Нет. Это то, как мне удалось сохранить «болгарскость» в годы ссылки, несмотря на то, что я никогда не думал, что смогу вернуться. Но это было завещание, наследие, которое нам оставил отец, ну, или то, что мы думали, что это нам оставил отец. И вот так я это сохранял все эти годы – служа, делая все, что могу, чтобы подчеркнуть, что есть и другая Болгария, не только советская, которая больше всего служила Советскому Союзу. Я думаю, что это больше было благодарностью за освобождение.

– От Оттоманской империи?

– Именно. И сходство языка. Потому что господин Живков, при всей критике, которая ему досталась, – естественно, я не разделяю многие связанные с ним вещи, – он не утратила разума, как, например, президент Чаушеску, или другие страны, которые без большого шума, но абсолютно распластывались перед советскими лидерами. Так что я говорю, что нужно смотреть на вещи куда более объективно. Нужно пытаться понять почему, смотреть на географию, потому что стратегически Болгария была крайне важна для Варшавского договора. Потому что у нас Турция, Греция и Югославия, которую Москва считала не слишком надежной. Три ключевые границы, из-за которых могли показаться враги. И это заставляло людей думать, что Болгария была больше других за Советский Союз. Я думаю, что мы доказали за эти годы, с 1989-го, мы старались быть верными партнерами ЕС, почему мы должны автоматически поворачиваться спиной к России? Вы знаете, я был первым премьер-министром после 1989-го, кто посетил Россию. Это мне стоило… Можете себе представить, как меня здесь атаковали: партии правее центра говорили, что я страдаю от Стокгольмского синдрома, что я был агентом КГБ, и они меня подготовили – много чего говорили. Но я поехал в Россию, потому что считал, что это было фундаментально для нашей внешней политики из-за десятилетий, столетий причин и возможностей. У России неограниченные природные ресурсы. Россия когда-то покупала наши продукты, и любила их. Мы готовились провести в Москве двустороннюю встречу, а за час до нее мне позвонил наш посол господин Василев и сказал: «Это будет встреча не с премьер-министром Касьяновым, но с президентом Путиным». Лично я мгновенно понял, почему он решил это сделать, – чтобы показать, что он оценил тот факт, что болгарский премьер-министр приехал. А если к этому добавить прошлое этого премьер-министра, у которого была и другая функция, становилось еще более ясным, что он хотел сделать этот жест понимания и благодарности. Вот как вы это видите, когда принимаете во внимание историю. Вы должны забыть определенные моменты, но смотреть на стойкие, настоящие, те, которые имеют также культурное сходство. Я имею в виду, что у нас гораздо больше общего культурно с Россией, чем, например, с Соединенными Штатами, при всем моем уважении. Болгария политически имеет очень интересную геополитическую роль и позицию. Благодаря нашему прошлому у нас есть очень хороший общий язык, как вы знаете, с Россией – у нас одна религия, это важно. И, к счастью, так и было в первые годы. Я не верю в несовместимость НАТО или ЕС с Россией и дальше на восток. Я считаю, что мы должны рассматривать варианты. Другой момент, который есть у Болгарии в ЕС, – то, что у нас хорошие отношения с Турцией. Это наш большой сосед, но с Турцией мы также на физической дороге в Европу, поэтому они тоже должны рассматривать нас как важного соседа, даже если мы намного меньше их. Очень хорошая роль посредника, моста между ЕС и Россией, между ЕС и Турцией. Что может быть использовано, я думаю, и в дальнейшем. Это наша история, и только у нас есть знание этих двух вещей. Другие страны об этом слышали, они об этом читали, но не испытывали. И в экономике, не только в политике, у нас может быть очень выгодная роль. Потом, у нас еще есть фактор большого, я бы сказал, мусульманского населения. У нас есть особенная близость с Ближним Востоком, у них есть чувство близости, потому что они чувствуют себя комфортно. Они видят, что здесь есть мечети, они знают, что наше прошлое связанно с Оттоманской империей – нравится это людям или нет, но оно такое и тоже помогает иметь хорошие отношения с Ближним Востоком. Это все наши плюсы. Потому что даже в коммунистические времена, как вы знаете, много студентов с Ближнего Востока учились в Болгарии. У них остались очень хорошие воспоминания. Некоторые уже состарились, но у них остались хорошие воспоминания и хорошее отношение. Все это – преимущества Болгарии. И это можно хорошо использовать, если бы у нас была четкая политика, если бы мы смотрели немного дальше собственного носа, если мы будем смотреть, что мы действительно можем сделать, и если мы будем объективными. Я вам вот еще скажу. Я на тысячу процентов европеец после всего этого западного образования, которое я получил, но думаю, что санкции против России – большая ошибка. Мы наказываем определенную группу людей, которые не виновны. Мы в основном наказываем себя, потому что весь наш экспорт в Россию заблокирован. Я думаю, это бессмысленно. Но иногда это делается в чисто политических целях, потому что это выглядит хорошо. Мы также должны понимать политику России. Россия всегда была империей. Мы не можем враждовать с ней. Мы – это Европейский союз, но мы, маленькая Болгария, еще в меньшей степени. Это будет смешно – говорить России, что делать. Я действительно думаю, что мы должны быть гораздо более прагматичными и думать об интересах региона, конкретно об интересах Болгарии и на этом строить отношения и проводить политику. Но это не все понимают, многим людям нравится быть радикальными, другие хотят следовать за другими флагами.

– А ваши дети? Чувствуют ли они себя болгарами? Они ведь родились в Испании. Говорят ли по-болгарски, чувствуют ли связь с этой землей и людьми?

– Они чувствуют это от отца к сыну. Как я уже говорил, я никогда не думал, что они увидят Болгарию. Они учились во французском лицее, что очень тяжело. У них также испанские аттестаты зрелости. Они учили английский, потому что это главный язык в мире. И навязывать им дополнительный алфавит и язык было бы немного эгоистично, поэтому я не настаивал. Они всегда слышали, как я говорил на болгарском, мой второй сын неплохо его знает, он в Лондоне общался со многими болгарскими культурными движениями. Моя дочь и ее ребенок здесь, она говорит на болгарском. Это было непросто, но они чувствуют себя болгарами, потому что видят своего отца, который пожертвовал множеством вещей – все для болгар, с детства. Папа встречается с болгарами, папа дает деньги на болгарские проекты, папа поедет… Они – часть этого. И позже, когда они выросли, они тоже видели, как я работал здесь, когда стал премьер-министром, но перемена, случившаяся в 1989 году, произошла слишком поздно для того, чтобы что-то изменить. Мои сыновья работают, невестки тоже. Когда я стал премьер-министром, это оказалось глубокой драмой. У меня четыре хороших сына, и я так говорю не только потому, что они мои сыновья, они все профессионалы, умные, я мог бы с ними очень хорошо работать. Но оппозиция здесь немедленно начала: он хочет вернуть монархию! Он хочет пристроить своих сыновей к бизнесу и делать деньги! Это стало так ужасно, что я был вынужден просить их не приезжать. Мне было так одиноко на этой сложной должности, потому что я всегда вел частную жизнь, никогда не был в государственном управлении. Это было очень больно. Кто приезжал несколько раз, так это дочь, потому что она не опасна – ни в бизнесе, ни в политике. Потому что она девочка, и они полагали, что не угрожает республике. Но в ином отношении это было очень недобро, у нас даже стало меньше прямых контактов. Но таковы обстоятельства, такова жизнь – вы проживаете ее только сами. Случаются обстоятельства, и вот вы там. Когда я, уже будучи премьер-министром, поехал за границу и встретился со своими королевскими родственниками, они подшучивали над этим. Это все вещи, которые я никогда даже представить не мог. Но они произошли, и ты должен это принять. Ты не изменишь историю.

– Чувствуете ли вы себя одиноким?

– К счастью, у меня есть жена и дети. Но я чувствую себя одиноким в личном смысле. Особенно недавно, со всеми этими атаками по поводу собственности и подобными вещами, это ниже всякой квалификации. Я думаю, что, может быть, сделал ошибку всей жизни.

– Когда вернулись?

– Служа Болгарии даже вне ее. Я мог сказать, что раз они выкинули меня из страны, они меня не волнуют, я буду жить своей жизнью, буду получать удовольствие. Я человек, который зарабатывает деньги своей работой, я из королевской семьи, все меня признают. Моя жизнь могла быть гораздо лучше. И сейчас, в 81 год, видеть, как низки некоторые во власти – в вопросе дома и других вопросах, я спрашиваю себя: может быть, я поступил неправильно? Может быть, нужно было идти другим путем, и жизнь была бы гораздо лучше? Для меня самого это очень личное. Это анализ, с которым ты просыпаешься, и у тебя тяжелые мысли. С этими историями о собственности, которые мучают меня сейчас. Они объясняются только одним – вендеттой, потому что, будучи премьер-министром, я не делал вещи, которые определенные люди хотели, чтобы я сделал.

– Это все непросто. Как сказал ваш секретарь, история – очень каверзная штука, особенно если вы сами – ее часть.

– Да, но это очень важно – прислушиваться к истории и извлекать уроки из нее, чтобы не повторять одни и те же ошибки все время.

– Но не все это могут.

– Нет. Многие люди, особенно в этом ускоренном, динамичном мире, многие люди в политике думают, что история – это нечто для слабоумных профессоров. Но это не так. Она для того, чтобы каждый политик понимал причины – почему, как мы пришли туда, где находимся сейчас. Но у меня есть одна аналогия с тем фактом, что я был демократически избран премьер-министром – это король Камбоджи Сианук. Я встречался с его сыном королем Сиамони в Камбодже, и мы шутили над этим, потому что я привез ему мою книгу. Он сказал: да, действительно у моего отца было нечто похожее, он был председателем правительства. Как король он все эти годы жил в изгнании в Китае. Были такие обстоятельства, но, опять же, не он это выбирал, это случилось. Нынешний король жил в изгнании во Франции, его мама была француженкой, он стал артистом классического балета. Он очень интеллигентный, прекрасный человек, который также жил в изгнании в Чехословакии. На этой встрече в Сиам-Риапе были сотни министров по делам туризма, я занимаюсь делами во Всемирной туристской организации при ООН, король принимал все делегации. И когда подошла министр туризма Чехии, он заговорил с ней по-чешски, и она чуть в обморок не упала. Потому что последнее, что она могла ожидать – это то, что король Камбоджи будет говорить по-чешски. Это и его жизнь тоже: он никогда не думал, что будет королем. И тем не менее он прекрасно делает свою работу, мне кажется, у него есть этот дар – понимать, что прошлое, история могут помочь. Я спросил офицера, который меня сопровождал, что означает имя короля, потому что у них есть имя, которое дается при рождении, а потом они берут имя для правления. Его зовут Сиамони. Полковник ответил, что Сиа – от Сианук, а Мони – от Монинеат, его французской матери. Интересно, как он выбирал себя имя: соединив вместе собственное наследие, прошлое.

На самом деле не только политики думают о том, как мы – каждый конкретный человек и вся страна – оказались там, где находимся – политически и экономически. В Болгарии мне повезло с собеседниками: все они охотно размышляли на эту тему.

Куда пропали помидоры?

Когда перед началом работы над этим проектом я спрашивала у читателей, какие они помнят бренды бывших социалистических стран, чем каждая была знаменита, может, о чем-то скучаете, то про Болгарию почти все написали: овощи, фрукты, плодоовощные консервы, сигареты. Помидоры, персики и море – то, с чем ассоциируется Болгария сегодня. Море никуда не делось, хотя у курортного сезона появились неожиданные даже для самих болгар особенности, когда нанимать на сезонную работу приходится гастарбайтеров из Украины и Молдовы (свои-то уехали), а вот с персиками и особенно помидорами все плохо. Иду в магазин в Софии – а там помидоры из Турции и Польши, виноград из Греции и болгарский перец (правда, только мы называем его болгарским) из Македонии. Как они дошли до жизни такой? Спрашиваю председателя Комитета по экономике болгарского парламента Петра Кынева, уже признавшегося: «Мы разгромили сельское хозяйство».

– Что произошло? Наши люди еще помнят ваши овощи и фрукты, а у вас их уже нет.

– К счастью, с вами такое вряд ли случится, потому что у вас уже нет живых наследников на экспроприированную большевиками землю. У нас то, что Шолохов описывал в «Поднятой целине», произошло в 1950-е годы. А через 30 лет пришли новые демократы и сказали, как Ленин: земля и мир, мы вернем вам землю. Мы возвращали землю, и это самый большой кошмар. Все можно передвинуть. Можно детей нарожать и промышленность сделать, образование. Но как мы можем решить проблему сельского хозяйства, я не вижу, потому что мы вернули землю в реальных границах. Например, у моего дедушки было пять детей. У него было примерно 20 гектаров земли. Разделили это на всех. А у них, как у моей мамы, по двое-трое детей. И получилось так, что на сегодняшний момент в Болгарии 16 млн земельных наделов. И то, что сейчас мы пробуем провести объединение земель, уже очень трудно сделать. Вторую ошибку мы допустили, когда подписывали соглашение с Евросоюзом. Тогда мы получили хорошие деньги на производство зерна. И получилось так, что сейчас наше сельское хозяйство типа латиноамериканских латифундий. Около 107 компаний получают до 80 % всех европейских денег на сельское хозяйство, потому что они владеют от 100 тысяч до миллиона гектаров. Причем это даже не собственность, в основном это аренда. Но монокультурное земледелие дошло до того, что сейчас мы производим от 6 до 7 миллионов тонн зерна и экспортируем его. Это была вторая большая ошибка, и поэтому у нас сейчас огромная проблема с фруктами и овощами. И с мясом. Сейчас, по-моему, не меньше 70 % мяса Болгария импортирует, а раньше мы его экспортировали.

– Где болгарские помидоры и болгарский перец?

– Нет их. Там, где раньше были участки по сто гектаров, чтобы комбинат мог работать, сейчас участки – один, два, три гектара. Когда ты обрабатываешь только зерно, тебе нужны пятьдесят человек, десять комбайнов, десять грузовиков – все. А когда перерабатываешь фрукты, овощи и остальное, умножай на пять. Поэтому в деревне нет работы. Начался отток людей из деревень в город, а из города – дальше на заработки. Это очень сложно. Демографическая проблема у нас большая.

«Демографическая проблема – самая большая проблема по всей стране. С этой проблемы начинаются все остальные», – подтверждает вице-мэр города Первомай Николай Митков. Первомай (да, вы правильно подумали про название в честь пролетарского праздника) – небольшой город в паре часов езды от Софии, в прошлом славился консервными фабриками. По дороге вспоминаю, что царь Симеон II рассказывал о своем визите в Россию: «Помню, как премьер-министр Касьянов сказал: давайте привозите свои болгарские продукты, а то мои родители начинают их забывать, а они их так любили». Спросите у нынешнего поколения белорусов и россиян, какие из болгарских продуктов они знают? Скорее всего, пожмут плечами: что это такое?

Ангел Папазов руководит Первомаем 16 лет, в «переходном» 1989-м был заместителем председателя трудового сообщества колхоза (государственного, само собой, предприятия). На встрече в мэрии присутствуют и два его заместителя – Николай Митков (он стал мэром города после того, как эта книга была написана. – И. П.) и Ружди Салим. Мэр Папазов, как положено действующему политику, осторожничает в оценках, говорить предпочитает только о хорошем, хотя и признает «отдельные недостатки». Заместители в оценках чувствуют себя свободнее, так что объективную картину нарисовать как будто удается. Папазов вспоминает революционное время:

– Надо сказать, что переход в 1989 году мы ожидали с самыми лучшими намерениями. После него все имущество было приватизировано – и животные, и техника. Сначала вернули землю, потом имущество.

– Вернули землю тем, кто смог доказать, что она принадлежала его семье до 1944 года? – уточняю.

– Да. Естественно, этот период был очень трудным и медленным, имели место и негативные явления. Один из минусов в том, что пришлось дробить. И не все имущество получилось использовать по назначению, так как какая-то часть была утрачена (от разговора о том, каким образом произошла эта «утрата», ловко увернулся – сказываются годы в политике. – И. П.). В любом случае сейчас есть частные сельскохозяйственные предприятия, кооперация.

Вице-мэр Митков поясняет: «Это когда кооперируются несколько собственников земли».

– Есть фермеры, которые являются собственниками земли, и есть крупные арендаторы. Последние несколько лет земля на сто процентов используется рационально. Нынешним производителям сельхозпродукции помогли открытие европейского рынка и сохранение прежних рынков. Есть европейские фонды и прямые субсидии для производителей сельскохозяйственной продукции. Появляются новые сорта, новые машины, новые технологии – это бесспорный факт.

– Где же тогда все болгарское? – наседаю я.

– В советские годы мы производили товары для рынка Советского Союза и бывших социалистических республик, тогда было большое производство помидоров, перца, различных овощей. После перехода в 1989 году был период, когда появились пустующие площади, которые не обрабатывались. И потребовался определенный период, чтобы эти раздробленные территории снова объединились, и начали заниматься продуктами, которые на них выращивались ранее. После потери рынка Советского Союза очень-очень сложно восстановить объемы производства. Хотя сейчас есть и новые фабрики, в том числе по производству консервов, но в меньших масштабах. Сейчас у нас очень много новых насаждений яблок, слив, винограда, но производство овощей восстановить намного сложнее.