Пробный шар бесплатное чтение

Слово редактора

У вас в руках первый выпуск литературного альманаха «Полынья», который, как надеемся мы, его создатели и авторы, станет территорией современной словесности.

Почему альманах носит название «Полынья»?

А какие у вас возникают ассоциации с этим словом? Темное окошко на белоснежной зимней реке, коварное и опасное? Да. Что-то затягивающее вглубь, сулящее гибель? Да. Весеннее таяние речного льда, первые разрывы между посеревшими, набухшими водой льдинами? Да. Что-то свежее и открытое? Да.

В слово «полынья» вмещается много разных, зачастую противоположных смыслов. То же самое можно сказать и о современной словесности: тут и тяготение к темному фэнтези и откровенному хоррору, и позитив, несущий свет надежды. И читатель, следуя за автором, то поплавком ныряет в глубины отчаяния, то выныривает к солнечной радости. Но радость и надежда предпочтительней.

Это первый выпуск альманаха, поэтому название сборника «Пробный шар» более чем уместно. Пробный шар – это первая попытка сделать что-то новое, непривычное, необычное. Пробный шар – попытка выйти за привычные рамки. Пробный шар – шаг из зоны комфорта.

О героях рассказов, что вошли в этот сборник, можно сказать, что они выкатывают свой пробный шар: меняют что-то кардинально в жизни, резко сворачивают с пути, и не факт, что маршрут перестроен правильно. Куда закатится их пробный шар? Будем посмотреть.

Юлия Карасёва

Андрей Буровский. Полночь, XXII век

(Мечта о самом светлом будущем)

Не стыдно не знать.

Стыдно не хотеть знать.

М. Горький

– Да чем тебе твоя летняя школа медом намазана?!

– Там не считают дураками тех, кто читает книжки.

Один мой ученик

К двенадцати годам Миша твердо понимал, что он дурак. Что для жизни в Мире он не годится.

Мир же был прост: обшарпанные старые дома, между ними загаженная травка. После снегопада несколько часов Мир сверкал чистотой, потом все равно делался грязным и тусклым. Так уж Мир был устроен.

Домов не было в стороне от Главной Дороги – асфальтовой, на Березовку, потом на Сосновку. Если свернуть – другие дороги, без асфальта, поведут через поля к дальним холмам, а на холмах растут леса. Говорят, раньше в лесах водились дикие звери… Миша видел картинки зайцев, лосей и медведей. Теперь зверей нет – наверное, всех перебили. Люди всегда бьют зверей. Вот и кошки, собаки сразу от них убегают.

Березовка, Сосновка? В них такие же дома. Самые лучшие дома сложены из бревен в незапамятные времена. И люди такие же. Ничего другого, чем на Глинки.

В Мире жили народные массы. Они очень гордились тем, что они – Народные массы, и что их предки кого-то победили. Память уже стерла, кого именно, даже учителки путались. Одна говорила, что Народные массы когда–то победили беляков. Когда Миша был маленький, он думал: беляки – это такие зайцы, как на картинках. Потом ему рассказали: беляки были богатые, они все отнимали у бедных. Беляки были огромные и страшные, но Народные массы их все равно победили.

Другая учителка говорила, что Народные массы разбили фышыстав. Фышысты говорили на непонятном языке, на голове у них росли рога. Фышысты тоже все отнимали у бедных, как беляки. Еще они зачем-то все время жгли людей живыми, резали их ножами и делали много других гадостей.

Наверное, Миша был единственным в мире, кому было интересно, кого же победили Народные массы. Все просто радовались, что кого-то победили. Для всех главное было – всем вместе орать и петь, напиваться и радоваться, что они такие замечательные. Это глупый Миша все время лез, куда не следует. Когда-то папа встревоженно сказал восьмилетнему Мише:

– Кончай столько думать, мозги свихнешь.

Тогда папа еще волновался за Мишу. Это потом он уходил, мимолетно бросая взгляд на Мишу через плечо: словно хотел убедиться, что Миша еще не улетел, и что у него пока не выросли рога и хвост.

Миша жил, как все в Мире – квартира, две комнаты. Потом папе разрешили взять третью комнату – людей в Мире становилось все меньше, а значит – жилья им доставалось все больше.

Миша гулял в своем дворе, потому что в других дворах жили другие мальчишки. Забредешь в другой двор – почти обязательно побьют. Во дворе его не то, чтобы считали умным… Но и что он дурак – не говорили. Он же пока был свой дурак, дворовой. Совсем дураком он сделался, наверное, с первого класса, когда дали учебник с картинками. Это была первая книга в короткой Мишиной жизни. Ни дома, ни у друзей не было никаких таких книжек. Книжка-учебник была ветхая, истончилась от очень долгой жизни. Часть страниц вырвали – наверное, на самокрутки.

Но тут были еще и картинки! На них нарисованы звери, о которых Миша и не подозревал. И дерево – очень необычное дерево. Потом Миша узнал – оно называется «пальма».

Миша засмотрелся на удивительные картинки.

– Чо вылупился?! – крикнули ему.

– Интересно… – тихо сказал Миша.

Тогда и было в первый раз:

– Дурак!

И – тоже в первый раз:

– Гляди, мозги свихнешь!

Потом Миша слышал это часто.

Мише хотелось побыстрее прочитать, что написано в книжке – интересно же. Учиться читать полагалось весь год, а Миша научился …когда же он научился? Кажется, к ноябрю. Ноябрь – это такой месяц, в начале которого полагается отмечать – в это время Народные Массы разбили беляков. Все мужики пьяные, и большая часть женщин тоже: все гордятся, что кого-то победили.

В ноябре Миша прочитал страницу… И про маму, которая мыла раму, и про пальму. Только когда дочитал, понял – у учителки какое-то странное лицо. У ребят в классе лица сделались еще более странные. Потом на него много раз так смотрели, но чаще всего уже не трогали. А тогда на перемене Мишу окружили и побили. Били долго, без слов, с такими же странными лицами.

Тогда Миша понял раз навсегда, понял уже окончательно – он не такой же, как другие.

Или все начиналось еще раньше? Еще с Периметра? Мише уже исполнилось лет семь, но в школу полагалось только осенью. Весна, снег сошел, пахло землей, пыльной жухлой травой. Еще пахло гарью – под утро горели кучи мусора. Так было всегда – если кучи мусора долго не поджигали, они все равно ночью сгорали.

В этот день Миша впервые задумался – а кто поджигает их ночью? Если днем подпаливают мужики – мусор горит долго, неохотно. Весь день тянется вонючий дым, летят какие-то хлопья, воняет. Вот если мусор вспыхивает ночью – горит сразу и дружно, утром на месте большой кучи – черное пятно на земле.

В тот весенний день Миша задумался у этого черного пятна, когда набежали ребята:

– Пошли периметр смотреть!

В толпе не страшно: три двора пошли вместе, с четвертого двора не нападут.

Все галдят, всем хочется говорить… Только Миша какой-то не такой… Как стоял возле жженого пятна, задержался.

– А кто ночью сжигает мусор?

Позже он спросит соседского дядю Степу, и тот не ответит, уйдет. И училка не ответит ничего. Папа скажет, тяжело задышав: ты лучше про это не думай. Миша все равно будет расспрашивать. Соседский Петька, вожак двора, сплюнет и процедит:

– Очкарики жгут.

Тяжелая ненависть прозвучит в его голосе. И замолчит Миша, проглотит все остальные вопросы, натолкнувшись на взгляд треугольных жестоких глаз Петьки.

В этот же день ничего не сказали Мише про кучи мусора, крикнули:

– Давай быстрее!

И все, и побежал Миша за всеми.

Периметр вроде и не страшный – полоса голой земли, ничего больше. Течет, извивается, как речка. Неровная такая полоса. Не горячий был периметр, ничем не скверный, но возле него все притихли. Странно все-таки – полоса голой земли, делит землю с травой и деревьями. По ту сторону периметра, вдалеке – вроде тоже дома, тоже трава и деревья.

– А ну!

Андрюшка первый швырнул в периметр камнем. Камень даже до середины периметра не долетел – вспыхнул огнем. И второй камень вспыхнул. И палка. Кто-то поймал лягушку, под общий смех тоже кинул. Зверек полыхнул почти как камень, только цвет пламени другой.

Миша тогда уже знал – жалеть животных нельзя. Когда-то он заплакал, пытался отбить умиравшую, страшно кричавшую кошку. Мальчишки постарше выкололи ей глаза, отрезали уши и усы. Миша плакал, бросался на мальчишек, а они еще больше смеялись.

С тех пор он знал, что так делать нельзя. Его еще не раз проверяли, – истязали, убивали зверят на его глазах. Убивали и дико смеялись.

Тогда, на Периметре, Миша уже немного поумнел, – не показал, что ему не хочется сжигать живьем лягушку.

Но вопросы, вопросы, вопросы…

Кто сделал Периметр и зачем? Что там, по другую сторону Периметра? Кто живет в домах, которые видны отсюда?

Позже еще пришел вопрос: откуда такая энергия в Периметре? Почему в нем все сгорает?

Вопросы, вопросы, вопросы… Они все время мучили Мишу, эти вопросы.

Кто живет далеко, за Периметром? Почему нельзя через Периметр?

Старшие не отвечали. Одни сразу уходили, а уходя, поворачивали голову, еще раз бросали взгляд на Мишу. Странный такой взгляд… От этих взглядов Миша сразу чувствовал всей кожей: этот человек – вместе с другими, а вот Миша – он как-то отдельно.

Другие так же уходили, но сначала цедили, как Петька:

– Узнаешь…

Миша еще сильнее чувствовал себя отдельно от всех.

Он вроде и играл вместе со всеми, ничуть не хуже других бросал мяч. Быстро бегал, когда играли в футбол. Он даже пытался курить. И все равно он оставался не как все. Потому что для «всех» это и было главное – гонять в футбол, драться, потом курить и пить пиво.

А для Миши это все было не главное. Он только долго не знал, где оно – главное.

Да – вопросы, вопросы, вопросы…

Кто сжигает по ночам кучи мусора – это еще не самый важный.

У старосты есть портал – в нем появляются лекарства. Каждый врач может там взять эти лекарства.

А кто делает эти лекарства? Миша точно знал – в Мире никто их не делает. Откуда же они берутся?

Врач – это сын врача. Врач учит сына, а когда он одряхлеет и умрет, его сын дает клятву Гиббонократа. После этого он может брать лекарства из портала. Миша помнил, как болел, и помнил грязную руку с редкими рыжими волосками. Рука дрожала после вчерашнего, от врача дико разило перегаром. Ничего нового – от мужиков почти всегда так пахнет. Новое были таблетки: врач ломал их грязными руками. Он сопел и матерился, но ломал, чтобы дать Мише «точную дозировку, как в аптеке». Эти слова Миша запомнил… Но что это такое – аптека?! Врач не знал, и никто в Мире не знал. Миша узнал, но много позже.

Откуда они взялись, эти зеленые, белые, красно-синие таблетки, от которых почти сразу прошло воспаление легких? То есть понятно – из Портала. Но если таблетки попали в Портал – их же надо было сперва сделать…

Миша спрашивал тетку-врача. Эта тетка была веселая, потому что чаще всего пьяная. Она лихо плясала, била в бубен, выгоняя болезни – не все врачи умели плясать, а она вот все-таки умела. Румяная такая, громко, визгливо смеялась. Миша спросил, откуда берутся таблетки… И пожалел – тетка тут же посмотрела на него, как смотрели и все остальные.

– В очкарики, что ли, собрался?!

Миша не знал, кто такие очкарики и почему стыдно быть очкариком. Но что это стыдно – твердо понял. Ни за что нельзя соглашаться, что ты хочешь в очкарики. Врачиха рассматривала Мишу, словно он летал вокруг на крыльях.

– Да ты, вообще, что от жизни получаешь? – принесло в облаке перегара.

Миша молчал.

– Вот у Вовки такие красные щечки!

Врачиха ущипнула Вовку за щеку – он и правда раскраснелся от мороза.

– Лучше бы ты в хоккей играл!

– Он играет! – вступился Вовка. – Вчера гол забил.

Врачиха только махнула рукой. Наверное, она тоже поняла, что для Миши забить гол – это не главное. А если не главное – что с ним вообще говорить? Махнула и пошла, – ее ждал у подъезда дядя Гоша.

Потом Миша видел ее несколько раз. И как просто идет между домов, и как стоит, говорит о чем-то с подружками. Видел, как прыгает и пляшет, выгоняя ангину из тети Любы. Но подойти уже не смел.

Спросить у другого врача? Например, у того, что лечил Мишу зимой? Подойти и к нему Миша не решился. Он твердо усвоил, что дурак.

Но что-то они знали, старшие. Знали, и не говорили.

Таблетки – это ведь не все, что иногда берется из Портала… Как он работает Портал? Почему в нем появляются планшеты, таблетки, инструменты, другие полезные вещи? Мише объясняли – если что-то нужно, надо просить старосту, он закажет. У него прямо дома Портал. Большой портал, промышленный – он на дворе, возле котельной. Оттуда получают все, что нужно для жизни многих людей – что-то большое и тяжелое. Например, окна, чтобы вставлять вместо старых. А таблетки, планшеты – у старосты.

Значит, и окна кто-то делает? Где? В каких таких неведомых местах?

И разве одни только окна… Каждую осень начинался отопительный сезон, из портала появлялся реактор. Тяжелый, мужики поднимали вчетвером. Поднимали и несли, вставляли в котельную. Нажимали на кнопку, реактор всю зиму мягко гудел, кипятил воду. Идешь мимо котельной и слышишь это тихое гудение. В домах в батареях тоже звуки – льется, булькает, греет.

Откуда берется реактор? Кто его делает? Вот нажимают на кнопку, реактор начинает работать…А как он работает, реактор?

Мише было года четыре, когда котел в котельной, говорили: «полетел». Говорили: «разошлись швы». Говорили: «рвануло». Главное – над котельной стоял стол пара. Пар был белый, он поднимался прямо в небо высокой красивой колонной.

Мужики работали в котельной, и ничего у них не получалось. Только прорвало еще в одном месте, дядю Гришу с дядей Колей обварило. Отсоединили реактор, все стали очень серьезными – почти весь Мир вдруг оказался без отопления.

Миша слышал еще, что «околеем», потому что «под сорок». Это Миша почти понимал – уличный термометр показывал минус сорок градусов.

Миша видел: взрослые боятся, ему тоже передался этот страх. Спать Мишу положили одетым, в комнате становилось все прохладнее. А проснулся он от того, что сделалось жарко: батареи опять булькали и грели.

– Починили! – бросил на его вопрос папа.

Почему-то коротко и зло. Старшие вообще не хотели ничего говорить. Странно – всех спасли, а старшие вели себя так, словно их кто-то обидел.

Мальчишки во дворе рассказали: появился целый махолет! Который и ездит, и летает, и как портал! Большущий такой махолет, размером с грузовик. Одни очкарики из махолета пошли в котельную, скоро там все починили. Другие лечили дядю Гришу, а дядю Колю увезли с собой. Вышли качки, здоровые такое, прямо с двух человек каждый, унесли дядю Колю.

Миша еще не был дураком, он пытался спрашивать – откуда махолет, кто на нем появился. Позже, уже дураком, он подумал – а как работает махолет? Грузовик – понятно. Вставляют в него батарейку, он и едет. А махолет?

Правда, и с грузовиком не все понятно – кто делает батарейки, которые вставляют в грузовик?

Дядя Коля появился через неделю. Лицо замотанное, рука замотанная. Но живой. Испуганный, злой и живой. Что-то тихо рассказывал мужикам, лица у всех напряженные. Обиженные лица. Очень злые. Пройдет много времени, когда Миша начнет понимать – люди ненавидят тех, кто знает и умеет больше них. Даже тех, кто их спасает, помогает им… Делает то, на что они сами не способны.

Маленький Миша не мог понимать этого закона, он его только смутно чувствовал.

Но вот что с тех пор Миша понимал твердо: есть что-то важное по ту сторону Периметра. Что-то, чего нет в Мире. Но что? Дядя Коля ничего не рассказал. И другие ничего не говорили.

Дядя Коля из-за периметра вернулся, а бывало, люди и не возвращались. Дядя Никита делал дурь, научился варить из мака. Завел делянку мака и варил, мужики к нему ходили за дурью. Миша это видел, потому что папа и мама сажали картошку почти на соседней делянке.

Ночью Миша проснулся от того, что в лицо ему сильно светило: полыхал мак, полыхал домик дяди Никиты. Утром Миша – он уже был дураком – стоял у черного горелого пятна. Все прогорело, дотла.

– Что зыришься? Ангилятором вдарили, – сказал незнакомый мужик.

Сказал, и ушел, больше ничего не объяснял. А что такое этот «ангилятор»? Наверно, такая штука, от которой все кругом горит…

Никто ничего не объяснял, а дядя Никита исчез.

Миша спрашивал: «Что он? Сгорел?»

– Цыц!

Лица взрослых были злые… Очень испуганные, злые.

Много позже один парень пробурчал:

– Забрали его. В махолет.

– Кто забрал? Очкарики? Зачем?

Парень дернул плечом, промолчал. Миша понял, расспрашивать больше не надо.

Но вопросы, вопросы, вопросы…

Папа водил грузовик. Миша знал, что потом, когда папа не будет работать, водить грузовик будет он. Знал: это хорошая работа.

Он ездил с папой далеко, за Бархатовку – летом тоже можно проехать, если не много дождей. Там, за синью лесов, за холмами, тоже проходил Периметр, разрывал лес на две части: на лес, по которому можно ходить, и по которому никто не пройдет никогда… Хотя нет! Очень даже пройдет. Живет же кто-то за Периметром! Кто? Кто-то же ходит и по тому лесу, что виден вдали, за извилистой песчаной полосой.

Вот дебилящик, по нему идут программы. Показывают фильм про космических чудовищ, про войну. В фильмах про войну чистенькие бритые солдаты в ярко начищенных сапогах гнали страшных рогатых фышыстав, красиво умирали возле горящих вражеских танков. Папа любил такие фильмы.

Дебилящик можно переключать. Щелкнул тумблером – показывают уже другой фильм, где в почти раздетую тетеньку влюбляется богатый дяденька. Такие фильмы папа не любил, а мама всегда их смотрела, обсуждала с подружками: в какой ресторан водил тетеньку дяденька, какие кофточки тетенька надевала на свидание. Она всегда смотрела и вздыхала.

Еще по дебилящику показывали футбол, и Миша никак не мог понять, почему это важно, что одна команда загонит в ворота другой больше мячей. Он сначала пытался понять, начинать болеть за «синих» или за «черных». Быстро понял, что все равно у него это не получится. Другие болели, а он – нет.

Еще мама смотрела передачу «Дом-10», где все вместе подбирали мальчиков девочкам и наоборот. Еще у мамы была передача, где гениальные дети пели и плясали, а их мамы очень гордились. Иногда мама бросала взгляд на Мишу и вздыхала. Миша понимал: ему никогда так не спеть и не сплясать, не порадовать маму, чтобы она тоже могла им гордиться.

Некоторые программы смотрели вместе: например, передачу, где надо намазаться медом, и войти в камеру, вроде душевой кабины, а сверху сыплются денежные купюры. Выигрывает тот, на кого больше налипло, он еще получает большой приз.

Миша лучше разбирался в программах, которые смотрела мама, потому что, когда пришло время смотреть программы вместе с папой, он открыл для себя нечто новое: в том числе в самом же дебилящике.

Как-то Миша ловил по дебилящику что-нибудь, переключал тумблер почти без мысли – а тут шел фильм… Вроде тоже про войну. Но только в фильме фышысты были без рогов и никого не ели. Люди как люди, только в другой форме, и тоже отважно сражались. А солдаты из Народа были усталые, пыльные, небритые. Воевать им было тяжело, они погибали совсем не красиво, скорее страшно.

В фильмах, которые смотрел папа, война – было весело и здорово, такое увлекательное приключение. В этом фильме война была страшной и тяжелой, на Мишу пахнуло давней трагедией, не очень понятной и жуткой.

Миша пытался рассказать про фильм папе. Он не сразу понял: папе это совсем неинтересно. Но какая же была та война? И какие же были фышысты? Как в папиных фильмах, или в этом?

Миша начал еще думать, почему программы такие разные. Думал и про то, почему папе совсем неинтересно про другую войну. Да и сами программы в дебилящике… Где вообще делают программы? Кто их делает?

Говорят, что все-все можно узнать через планшеты. На них можно даже посмотреть какие хочешь фильмы. Об этом Мише говорили, подмигивая и облизываясь – на планшетах обычно смотрят порники.

Миша долго стеснялся попросить планшет… Но как тогда узнать, правду ли о них говорят?

– Не рано тебе? – староста подмигнул.

Да-да! Миша знал – сын старосты смотрел на нем порники, показывал другим мальчишкам. Но он же маленький… Ему хочется узнать все на свете. Хотя да. У кого есть такое желание – тот и дурак.

Планшет окончательно взорвал Мишин мозг, до конца сделал Мишу дураком.

В Мире лежал снег, а оказалось, где-то уже сеют хлеб. Где-то вообще нету снега, там растут пальмы – как в учебнике. Где-то люди летают на самолетах, летят туда, где растут пальмы. Мише говорили в школе, что Земля – такой огромный шар. Теперь Миша видел – он еще везде разный, этот шар. Видел, что есть люди, которые по ней двигаются, бывают в разных частях Земного шара.

А ему нельзя за Периметр. Миша хотел увидеть пальмы, но знал – он никогда их не увидит. Почему нельзя уйти за Периметр? Именно ему нельзя. Почему?

Еще Миша узнал, что есть космос!

Миша думал, космос придумали для дебилящика: чтобы оттуда, из космоса, появлялись всякие чудовища. Он никогда не связывал космос, о котором говорили в школе, и звездное небо. И навигаторы не связывал.

Оказалось, Космос правду есть! Вон он, над головой, мерцает звездами. Летают в космосе спутники, потому и можно определить, где стоит на Земле не такой уж большой мальчик Миша. Автоматика даже покажет, куда Мише двигаться, чтобы прийти в нужное место. Кто и как делает спутники? Кто придумал определять место Миши на Земле?

Миша узнал, что Вселенная бесконечна. Он не понимал, что такое «бесконечна», не понимал споров о том, как она устроена, но узнал – об этом говорят и спорят огромное множество людей. И никто их не считает дураками.

Где-то есть планеты, огромные Юпитер и Сатурн. Вокруг них вращаются спутники – куски вещества неправильной формы. Но среди них есть и круглые планеты Европа и Ио. Европа меньше Луны, а Ио даже больше Луны.

Между Юпитером и Марсом летит в пространстве карликовая планета Церера, в 4 раза меньше Ио. Но Церера считается карликовой планетой, потому что вращается вокруг Солнца, а громадная Ио не считается, потому что вращается вокруг Юпитера.

Открывались невероятные пространства. Весь Мир, даже вся Земля казались крохотными в сравнении с тем, что мягко мерцало наверху.

Миша был так покорен Космосом, что стал рассказывать о нем мальчишкам постарше. Это же так интересно! Миша махал руками, изображая космические тела правильной и неправильной формы, как они летят, вращаясь друг вокруг друга. Остановился, словно налетел на стену, вокруг заржали. Запомнилось навсегда: ленивые глупые лица, изломанные папиросы в недобро ухмыляющихся ртах.

– Может, его каменюкой зашибло? Из космоса? – говорил Федька, а остальные реготали.

– Лезут куда-то, лезут, а заколачивать все равно будут не больше, чем работяга, – делился мудростью веков Колька.

– Машины я ломаные видел… Алкашей видел…А такого дурака еще не видел, – размышлял Вовка.

Миша ссутулился, идя домой, вслед ему летел блудливый смех.

Мир маленький, в нем все знают всех. Вечером того же дня мама Миши плакала навзрыд:

– Ну что я такого плохого людям сделала?! Ну за что именно мне вот такое!? Почему у меня сын дурак!? Не у этой гадкой Польки…не у этой противной Таньки… Почему не у этой жирной Люськи… почему у меня …почему у меня сын дурак?!

Ну, не годился Миша для жизни в этом мире. Когда повесился дед Пахом, была даже мысль: правильнее болтаться в петле было бы не деду, было б Мише.

Появился еще один вопрос. Вон есть такие планшеты, из которых можно узнать все на свете. Почему никто не узнает? Почему им ничего не интересно?

Мише стало не с кем разговаривать. Да с ним и не разговаривали, только делали глумливые морды. Миша ведь не умел говорить про то, что интересно. Интересно – это что дядя Коля с дядей Славой не могут поделить тетю Нюру. Интересно – что дядя Вася бьет тетю Катю, а тетя Валя, наоборот, бьет мужа, дядю Семена. Еще интересно, сколько выпили дядя Костя с дядей Володей. И что Вовка начал курить, и его отлупил за это папа.

А космические двигатели – это не интересно. И как высаживаются на другие планеты – тоже не интересно. И какие они, эти другие планеты. Миша понимал, что он дурак: закроет глаза и видит, как мерцают звезды за близким-преблизким горизонтом, на маленькой планетке за Юпитером. Там приходится ходить, привязанным тросом к кораблю, а камни планеты покрыты льдом не из воды, из аммиака. Мише так интересно, что даже щекочет в животе. Вот сколько выпил и как блевал дядя Костя – совершенно неинтересно. Всем интересно – а ему нет. Сразу понятно – дурак.

Выручал планшет, удивительное знание из планшета. И еще выручало, что у Миши появился друг. Самый настоящий друг – тоже в планшете!

Сначала кто-то написал Мише – знает ли он, что на спутнике Юпитера Европе, есть океан под толщей льда. Что в океане замечена какая-то неземная жизнь. Миша не знал; сначала они с незнакомцем переписывались об этой непонятной жизни.

С неделю переписывались, потом стали говорить голосом про самые разные вещи. Наступил момент – Миша увидел очень непривычное лицо – худое и умное, с быстрыми блестящими глазами.

Звали очкарика Василий Иванович. Совсем старый, лет сорок, не меньше. Оказалось, ему тридцать два, и…

– Можешь звать меня Васей… Василием.

Странно было называть по имени почти что старика, Миша к этому долго привыкал.

Миша сильно привязался к другу. Это был странный друг – не чтобы вместе играть, и не чтобы вместе бить кого-то. Впервые у него был человек, с которым можно было разговаривать о том, как устроены Земля и Космос. Который соглашался, что нет ничего интереснее. Который сам рассказывал невероятно увлекательные вещи. Который слушал Мишу, и вовсе не считал глупым желание увидеть пальмы, узнать про другие страны, или понять, кто и как делает реакторы. Иногда говорил: это пока не поймешь, сперва надо выучить вот это.

Миша отвечал, что в учебниках этого нет, и училка тоже не знает. Как выучить? Тайна, наверное.

– Тайна только для дураков, – сердился Василий. – Нужно хотеть учиться, это главное.

– А я и есть дурак… – растерялся Миша

– Ты такой же, как все! – еще больше сердился Василий. – Тайны – это для неучей.

«Неуч» было для Василия самое обидное слово. Намного обидней «дурака».

Василий хотел, чтобы Миша знал как можно больше.

– Пока набери то-то и то-то, – говорил Василий. – Посмотри там-то.

Миша стал реже бывать во дворе, потом вообще перестал. В школу хочешь – не хочешь, идти надо. В школе скучно, учили тому, что Миша знал лучше училки. В школе задирались, дрались, отнимали еду, обзывались. В школе иные повадились плевать на Мишу и на его портфель. Раза два подстерегали после уроков, били и при этом смеялись. В Мире вообще всем было весело, если кому-то больно и страшно.

Но в школу ходить приходилось, а во двор можно было не ходить. Во дворе было еще хуже, чем в школе. Во дворе верховодил Петька с треугольными недобрыми глазами. Петька, который тайком покуривал, пил пиво, считал Мишу «совсем дураком».

Во дворе мальчишки часто дрались – ожесточенно, как зверята. Им было страшно важно, кто из них кого сильнее и главнее. Наверное, Мише тоже надо было драться, чтобы его принимали «как всех», но ему слишком не хотелось. Очень нескоро Миша поймет, почему для него совершенно не важно, кто там главнее и сильнее. Поймет – потом, а плевать ему уже сейчас.

Петька дрался отчаяннее всех, он был главный. При одном виде Миши у Петьки становилась глумливая физиономия.

– Мозги свихнешь, – говорил двор.

– А он уже свихнул, – отвечал Петька.

Он и во дворе завел манеру плевать на проходящего Мишу. Остальные ржали и тоже начинали плевать – во дворе полагалось повторять все, что делает Петька.

Двор был – отторжение и травля. Миша бежал домой. Не потому, что дома лучше, к последней зиме мама почти не говорила с Мишей, только несколько раз обнимала его, начинала судорожно рыдать.

Папа уже не звал ездить на грузовике. Смотрел непонятно, тяжело; потом махал рукой, садился смотреть дебилящик.

В семье было тоже напряжение.

Но зато под подушкой был планшет! Другие и во двор, и в школу носили планшеты; на переменах они смотрели порники, ржали. Миша вынести планшета не мог – это и так был уже второй его планшет: первый отняли и разбили.

Миша доставал планшет… В планшете было интересно, и вообще – там открывался невероятный, сказочный мир. В нем учить других было очень почетно – а ведь в Мире над училками смеялись, это было «бабское занятие». Сын училки не наследовал профессию. В этом мире, по ту сторону планшета, учиться было тоже почетно.

В удивительном мире по другую сторону экрана знающего уважали; в этом мире можно было полететь на самолете, увидеть пальмы и горы. В нем было можно попасть на Луну, на Амальтею, Европу и Цереру.

В инете у Миши был друг, и он жил этой сказочной жизнью. Друзья Василия тоже были как из сказки.

– Мой друг недавно летал на Цереру, – рассказывал Василий поздней весной, последней Мишиной весной в Мире. – Привез оттуда несколько камней.

На экране появлялся друг Василия – больше и толще, без очков; черты лица совсем другие, но глаза чем-то похожие – глаза, в которых отражались ум и книги.

– Если захочешь, тоже когда-нибудь полетишь на Цереру, – говорил друг Василия.

Он рассказывал, как били шахту на Церере, искали металлы, нужные для планшетов. Человеку почему-то было интересно говорить с Мишей. На фотографиях появлялся близкий горизонт, очерченный угольно-черным космосом, люди в скафандрах, странные механизмы. Возникал блестящий от металла ствол шахты, перекрученные жилы лития. Были те же люди уже без скафандров, внутри Цереры – там искусственная гравитация, можно дышать. Люди сидели перед столом, а на нем – груда камней, гладких блестящих кернов, образцов с этикетками.

– Мне бы такой камень! – вырвалось у Миши.

Старшие переглянулись; Мише показалось, Василий чуть-чуть кивнул.

– Давай передам тебе вот этот, – человек улыбался, показывал Мише камень.

– Или такой…

– Главное, чтобы с Цереры…

Взрослые хорошо смеялись. Мише не обидно – он понимал, смеются не над ним. Им просто хорошо от того, что Мише интересно; нравится, что ему хочется такой камень.

Потом еще смотрели фотографии, говорили о шахтах на других астероидах. Друг Василия собирался на Амальтею – спутник Юпитера, тревожно-неправильной формы.

– У нас будет стажер, ему двадцать лет. Значит, через восемь лет и ты сможешь полететь на Амальтею.

Миша понимал – никуда он не сможет полететь. Это не для него – это для мальчиков, живущих в другом мире, по другую сторону Периметра.

Назавтра сын старосты сказал:

– Ну ты, дурак, там у отца тебе посылка.

Мальчишки ржали; говорили, что, наверное, Мише послали еще книжек, чтобы он совсем мозги свихнул.

– Не! Это ему космический камень прислали!

Мальчишки ржали, но уже по-другому, со злостью.

Староста ожег Мишу косым взглядом, молча сунул ему в руку посылку. И все, и сел, уперся взглядом в дебилящик. На посылке надпись рукой: «Мише Иванову – камень с Цереры».

Миша рванул обертку, достал неровный пористый камень. Небольшой, в пол-ладони. Очень странный легкий камень, словно изъеденный чем-то. Камень как камень, но совершенно необычный.

А когда Миша вышел на улицу, у подъезда стояли мальчишки. Когда-то с Андрюхой и Ромкой, во главе с Петькой Миша бегал смотреть периметр. Давно это было. Петька смотрел тяжело, злобно. Миша понял – по законам двора не полагается ему такой камень.

– Ну ты, дурак! Давай сюда каменюку!

Миша замотал головой.

– Давай по-хорошему, дурак!

Мишу не первый раз избивали, отнимали еду и деньги. Он понимал – все равно отнимут камень. Но понимал и другое – отдать камень никак невозможно. Андрюха шагнул вперед, протянул руку… И тогда Миша ударил кулаком с зажатым космическим камнем. Андрюха пошатнулся, и все равно протянул руку второй раз. Миша ударил со всей силы, Андрюха отлетел.

– Ах, ты так…

Ромка поднял с земли половинку кирпича, прикинул на руке, шагнул вперед… Андрюха зажимал рукой рот, сквозь пальцы текло. Андрюха все равно бросал грязные слова разбитым ртом. Петька рванул что-то из кармана. Нехорошо, тускло блеснуло лезвие. Миша теснее вжался в стену.

Вдруг воздух мелко задрожал, заныли зубы. Прямо перед Мишей, в считанных шагах, конденсировался махолет. Черная громадная машина, размером с грузовик, если не больше.

Петька сразу бросил нож, рванул вдоль дома.

– Стоять!

В дверях камеры возник очкарик в легких полотняных штанах, в футболке. Вот он спрыгнул на землю, оказался метрах в трех от Миши.

Петька только припустил еще быстрее.

Очкарик повел рукой… В руке – коробочка размером чуть больше телефона. Потрескавшийся древний асфальт перед ногами Петьки вдруг вспыхнул. Яркое-яркое пламя возникло из ниоткуда, вспухло бугром. Петька остановился. Миша остро, на всю жизнь понял – это и есть аннигилятор.

– Сюда.

Мальчишки все бежали, забегали в подъезды, прятались за дома. А Петька и правда пошел «сюда». Шел с перекошенным лицом, подвывая от страха. Но шел.

Только сейчас Миша заметил: из махолета с другой стороны вышли еще двое – качки. Огромные, тяжеловесные, качки лихо скрутили Петьку, поволокли. Петька тоненько завизжал. Качок оглянулся на очкарика… Легонько стукнул ладонью по шее, и Петька мгновенно замолчал. Все трое исчезли в махолете.

Очкарик не видел, как бьют Петьку – он уже говорил по телефону… и тут появился сам староста.

Пока у Миши отнимали камень, людям было не интересно: подумаешь, мальчики подрались. Тут стало выходить много людей: не часто можно видеть махолеты. Это интересно почти всем.

Очкарик стоял и молча ждал. Миша еще никогда не видел такого лица: брезгливо искривленный рот, мелко дрожат крылья носа.

Староста с серым лицом двигался тоже очень странно – словно он не шел, его тащили.

– Поднять. Дать сюда.

Староста тихонько подвыл.

– Я разве не ясно сказал?

Очкарик сильнее кривил рот, будто выплевывал слова.

Староста поднял нож. Мелко переступая, сильно сгибал ноги в коленях. Но он шел, шел, наклонившись вперед, нес мерзкое Петькино оружие. Он очень боялся, но нес, подал очкарику самодельный уродливый нож. Вежливо – ручкой вперед.

Все это время люди выходили – но смотрели они издалека. А очкарик вообще был неподвижен.

– Наверное, тебе надоело быть старостой, – плюнул словами очкарик, еще сильнее скривив рот. – И вообще надоело жить. Даже на этой помойке.

Староста молчал, пот катился по всему лицу. Он облизывал губы, пятна пота выступили на рубашке.

– Если еще один… пролетарий (это слово очкарик тоже выплюнул) у тебя возьмется за оружие, я аннигилирую тебя вместе с ним.

Староста молчал, все ниже склонялся, трясся всем телом.

– Вон, – вполголоса бросил очкарик.

Староста пятился, пятился… Допятился до крыльца, юркнул в дом. А очкарик уже говорил в телефон, с совершенно другой интонацией:

– Да… Один экземпляр на выбраковку.

– Только один? – весело спрашивал кто-то.

И добавлял:

– Я бы их всех аннигилировал. Все равно даже себя не окупают, ничего не делают, уроды.

– Этот окупит… молодой… если не очень проспиртован, можно на эксперименты.

Где-то на той стороне хорошо засмеялись.

– Может, на Венеру и в Голконду?

– Роботы надежнее. Тогда уж лучше сразу на корм львам.

– Долго еще там будешь возиться? Сочувствую… Я бы не смог. Аннигилировать всех на фиг, да и точка.

– Пока нельзя, – серьезно ответил очкарик. – Пока рождаются такие, как мой крестник.

– А! Ты ж за ним…

– Думал не сейчас, но понимаешь, начались всякие события… Хорошо еще, заметил вовремя. Я-то собирался лечь поспать… Пока проснулся бы – тут, оказалось, обезьяны человека сожрали.

Голос очкарика опять изменился. Миша сильно почувствовал: он переживает – не хочет, чтобы обезьяны кого-то жрали.

Только теперь очкарик посмотрел прямо на Мишу. Мише и раньше казалось. Теперь он точно знал – это же Василий Иванович! Это же друг из интернета.

И совсем Василий не страшный. Хорошее лицо у Васи, доброе.

– Ну что, крестник? – улыбался очкарик, – Пошли со мной?

Улыбка – широкая, открытая.

Миша готов был поверить во что угодно.

– На Амальтею?

– На Амальтею не скоро. Сначала из Полночи – в Полдень. Сначала ты будешь учиться. Если очень захочешь, сможешь попасть на Амальтею. Только имей в виду, учиться придется всерьез.

Миша невольно расплывался в ответной улыбке. Он верил, что «всерьез», но это же как раз хорошо, если всерьез! Этим разве можно напугать?!

Очкарик заулыбался еще шире.

– Миша, ты возьми, что тебе хочется. Ничего из одежды не нужно, но может, что-то хочется на память.

Миша рванулся к своему дому.

– Ку-уда? Садись, давай.

Миша взялся было за ручку задней дверцы – куда качки втащили Петьку.

– Не туда! Твое место теперь здесь.

Миша нырнул внутрь машины. Совсем не как в папином грузовике. Просторно, на панели много приборов, пахнет кожей, металлом, еще чем-то непонятным… но хорошим.

Переднее сидение отделено от заднего прозрачным стеклом. Там, сзади – неприятно-неподвижные качки. Между ними Петька глотал сопли и слезы. Искаженное бледное личико. И никакой крутизны в Петьке не было. Ни опасности не было, ни лихости. Просто перепуганный подросток.

– Вы его… это… на корм львам?

– Пожалел? А он-то тебя пожалел бы?

Миша понимал, не пожалел бы. Петька с удовольствием кинул бы его львам, а сам бы смеялся. И все равно что-то мешало… Василий наблюдал и улыбался. Понимающе, но улыбался.

– Такие опасны… Это ты понимаешь?

– Может быть, он еще исправится?

Миша сам слышал – голос у него прозвучал робко: он не верил, что Петька «исправится».

– Проверим. Хочешь научиться проверять? Выяснять, на что способен человек?

– Лучше я на Цереру.

– Одно другому не мешает, – теперь Василий улыбался хорошо. – Поступишь в интернат, там решишь. Ты теперь не в Полночи, а в Полдне.

– Полдень… Полночь…

– Полночь – это где зоны. Где живут те, кому ничего не интересно.

– А Полдень…

– А это где те, кому интересно. Ты теперь в Полдне. Главное, запомни – ты уже не дурак. И дураком не будешь никогда. Ты – человек, как и все. Ничем ты не хуже других.

Миша облизнул губы. Это надо было осмыслить. Он не умел чувствовать себя не хуже других.

Василий тронул что-то на панели, махолет покатил, словно машина – прямо к Мишиному подьезду.

– Сбегай, возьми что-то на память. Попрощайся.

– Если я с вами улечу, я больше в Мир не вернусь?

– Вернешься, как только захочешь. Хоть на время, хоть навсегда. Только ты не скоро захочешь, поверь мне. Я в своей Зоне после Освобождения только один раз побывал; с тех пор ни ногой.

Совершенно удивительная мысль.

– Вы родились… родились…

У Миши не находилось слов.

– Есть такое правило: куратором Зоны в Полночи может стать только тот, кто родился в зоне, – терпеливо говорил Вася. – Но не в той, где он будет куратором. Это ясно?

Миша неуверенно кивнул.

– Я вырос в Зоне, даже был пионером. У вас же в Зоне пионерами не делают?

Миша покачал головой.

– Ну вот. А у нас в зоне ходили строем, в барабан били.

В улыбке Васи появилось что-то нехорошее.

– Я лучше всех в барабан бил, громче всех речевки кричал. И все равно потом дураком оказался – очень уж знать хотелось то, на что остальным наплевать. Меня забрали, как вот я тебя забираю.

– У вас в Зоне тоже нельзя было оружия?

– И оружия нельзя, и дури всякой.

– Это вы мусор сжигаете?

– Конечно. Мы в Полночи стараемся поддерживать порядок, хоть какую-то чистоту. Нельзя же позволять Зоне совсем уж мусором зарасти. И нельзя, чтобы друг друга резали.

Миша обвел глазами с рождения знакомое пространство. Порядки ветшающих домов под синим пронзительным небом. Остатки сугробов, ледок хрустит под каблуками. У некоторых подъездов, между домами – тихие кучки людей. Мужиков среди стоящих совсем не было. Женщины, одна с ребеночком на руках, девчонки, три парня постарше. Стояли у соседних подъездов, молча смотрели.

Под этими взглядами Миша зашел в дом. Почему-то он двигался тихо. Ему показалось, что в квартире нависла какая-то давящая пустота. Он не мог бы сказать точнее, что?

Мама переставляла чашки на кухонном столе. Переставит, потом ставит обратно. Папа сидел перед дебилящиком, но лицо такое, словно он ничего в нем не видел.

Что-то помещало Мише снять со стены распечатку – картинку поверхности Цереры. Что ему надо взять с собой? Хоть Вася и не велел, сунул в сумку запасные носки и трусы… Учебник… Две книжки…

Папа сидел неподвижно.

– До свидания…

Папа кивнул, не поворачивая головы. Никогда не видел у него Миша такого мрачного выражения лица.

– Мама, я вернусь.

Мама странно открывала и закрывала рот. Она все переставляла и переставляла чашки, словно не слышала Миши.

– Ну…я пошел…

Папа еще раз кивнул. Мама как будто и не слышала.

На улице Миша еще раз оглядел Мир, на пороге совсем другой жизни. Что бы ни было ТАМ, сюда он уж точно не вернется.

– Поехали?

Смуглые руки Василия уверенно забегали по панели, между лампочек, датчиков, цифр…

Миша не ошибался – начиналась совсем другая жизнь.

Миша ошибся в другом – через много лет он еще вернется сюда.

Он даже станет куратором другой Зоны, в Полночи… Но это уже совсем другая история.

Жанна Васнева. Неправильные дроби

– Мама, помоги мне с домашним заданием по математике.

– Конечно, конечно, – сказала мама и, как всегда, отнеслась к делу обстоятельно.

– Дай мне тетрадь, – попросила она.

Тетрадь Стас давать не хотел, потому что знал, что при виде нее мама начинает злиться. Стасины каракули являются притчей во языцех не только в семье, но и в школе. И он этим заслуженно гордится. Кроме того, маму всегда сильно раздражают пятна, граффити и комиксы, обильно украшающие скудные записи. Мама открыла Стасину тетрадь по дробям.

Дальше события развивались по спирали эмоционального накала. В тетради мама увидела домашнее задание на вчерашний день и домашнее задание на сегодняшний день на соседних листах. Вчерашнее задание – перевод смешанных чисел в неправильные дроби – было выполнено неправильно. Точнее, результат записан от фонаря, так как дело было вечернее, напрягаться и думать Стасу не хотелось. Он наврал маме, что все понял и все сделал. К сегодняшнему заданию – переводу неправильных дробей в смешанные числа – он не знал, как и подступиться. Так как тема была новой мама решила повторить с ним пройденное на уроке.

– А где лист с работой в классе? – пока еще спокойно недоумевала мама.

– А вот, – жестом фокусника Стас вынул из ниоткуда драный листок с неразборчивыми каракулями. Даты на листке не было. А было, по его словам, правило по переводу неправильных дробей в смешанное число и обратно.

– Ну, читай, – начала закипать мама, отчаявшись прочесть это самостоятельно.

С первым правилом Стас справился быстро, прочитал, а на втором застрял. Маму понесло на волне справедливого негодования.

– Стас, зачем мы ходим в школу?

– За знаниями, – поняв, что скандала не избежать, обреченно сказал Стас.

– Тогда прочти мне те знания, которые ты здесь написал.

– Не могу.

– Стас, для кого и для чего ты это написал, если это нельзя прочесть? – мама уже кричала.

– И что вы делали два часа основного урока по математике?

– Екатерина Валерьевна писала на доске, а нам записывать было не надо, – с ходу сочинял Стас.

От его очевидного вранья мама взбесилась еще больше. Она понимала, что таких учительниц, которые бы запрещали записывать новую тему в тетрадь, нет в природе. Даже в вальдорфской природе.

– Все мамы дома объясняют, – намекал Стас, что пора бы приступить к работе.

– А я не учительница. Почему я должна заплатить за школу и еще дома все объяснять. А потому, что ты именно на это и надеешься. На уроках не слушаешь и не вникаешь. Я сейчас позвоню Екатерине Валерьевне и спрошу, чем ты занимался на уроках. Что она мне ответит?

– Я только один раз передал записку от Ильи, – сдуру подставился Стас.

– Стас, за что я плачу бешеные деньги? За то, что ты нулем в школу уходишь и нулем приходишь? Это я могу получить и бесплатно, в соседней школе, – кричала и плакала мама.

Плакала она уже на кухне, где, затаившись, ужинал папа. Ужинал вкусно, жареным мясом. Находясь вне темы, среди быстро разгоревшегося скандала, когда все вокруг него кричали и плакали, папа забеспокоился о собственной безопасности. Он слишком хорошо знал, что разогревшаяся мама одним Стасом не ограничится и дипломатично пытался подыграть и нашим, и вашим.

– Ну не плачь, не плачь. А ты Стас, почему так?

«Пронесет, не пронесет», – быстро доедая и теряя аппетит, думал он.

– Все! Завтра же забираем документы, и ты переходишь в другую школу. Сплошная экономия, и ездить не надо.

– Нет! Не хочу в другую школу! – теперь уже заплакал и закричал Стас. —Дай мне шанс! Я буду стараться.

– Никаких шансов! – мама выхватила пылесос и стала готовиться к уборке. Стас бросился к щетке. В последнее время пылесосил он.

– Дай хотя бы убраться.

– Мне не нужны домработницы! – кричала мама и вырывала щетку из его рук. Получила она ее уже свернутую набок.

– Когда ты сломал щетку и почему молчал? – скандал набирал новые обороты.

– Это не я! – рыдал Стас. – Сейчас еще и это на меня свалите.

– А кто? Весь последний месяц пылесосил только ты.

– Да! Это я, я, – еще громче заплакал Стас.

– Когда ты успел?

– Да сейчас. Пока ты ругалась. Сел на нее, и там что-то хрустнуло.

Мама в бешенстве кинула папе Эде сломанную щетку.

– На, ремонтируй.

– Ну, е-мое, – взметнулся папа. – Да вы представляете, сколько это будет стоить, а пылесос совсем еще новый.

– Он весь в тебя! – развернулась мама на папин голос.

«Не пронесло», – пригнулся папа.

– Все по фигу, никакой ответственности. Не понял тему – по фиг. Примеры решает методом тыка, – заливалась мама.

А про себя думала: «Ну куда меня занесло?! Непроще ли было спокойно с нуля все объяснить. И Стас бы подготовленный в школу пошел и пылесос был бы цел». Но остановиться уже не могла. И где-то на уровне спинного мозга чувствовала: проще не всегда хорошо. Мама тигрицей металась по комнате, выискивая наказание. Хватанула было разорвать рисунки с комиксами, но тормознула. Все-таки Стаса она любила, а он обожал свои комиксы.

– Значит так. Я арестовываю твою кассу, – мама схватила новогодний мешочек, где Стас хранил заработанные честным балетным трудом деньги.

Все купюры Стас знал наизусть, любил пересчитывать и напоминать родителям, кто и сколько ему задолжал. Стас заорал.

– Хотел испытательный период? Получи, – завершала мама сеанс промывания мозгов семье.

– Завтра подойдешь к Екатерине Валерьевне. Попросишь у нее объяснения по поводу примера. Она учительница. Вот пусть и учит.

Ночью спалось плохо. И еще утром мама была не в духе и продолжала ругаться. На работе всем пожаловалась на легкомысленного Стаса. Коллеги в долгу не остались и тут же предались воспоминаниям о школьных успехах и неуспехах своих сыновей. Маме сразу стало легче. На фоне чужих проблем свои показались детским лепетом. В конце дня позвонил Стас.

– Мама, ты меня простила? – осторожным голосом начал он разговор.

И потом взахлеб:

– Я подошел к ЕВ. Она мне объяснила пример. И я все понял. И даже новую тему.

Мама была удовлетворена. Она добилась того, чего и хотела. Стас озаботился учебой, хотя бы на один раз.

Наталья Вздорова. Блошиха

Не скажу, когда именно бабка Блошиха появилась в нашем поселке, я не расспрашивал. И уже тем более понятия не имею, почему местные стали ее так называть, но дом за балкой больше не пустовал. В нем поселилась, с разрешения участкового, разумеется, пусть тихая, ничем не примечательная, но все-таки жизнь.

– Да, кому она мешает? – сказал участковый председателю, когда тот не хотел ключи от хаты давать. – Витьке Крыпову еще десятку сидеть, а когда выйдет, может и бабка уже помрет. А так, хоть хату не растащат.

Сидельца того, Витьку, я плохо помню. Они с приятелем в наш совхоз на уборочную завербовались, а осенью и вовсе решили остаться. Здесь всегда так: кто-то стремится свалить в город, другие, наоборот, бегут в деревню. Мне едва тринадцать исполнилось, когда за Витькой Крыповым менты из райцентра приехали.

– Пятнаху ни за что впаяли! – жаловался моей матери Витькин приятель. – Ну, пырнул гада ножом, так ведь из-за бабы, без всякого злого умысла, а тот возьми, да и помри! А адвокат, падла ленивая, даже дело читать не стал. Ну и…

Мать у меня тихая, спорить не любит. Стоит, ладонь в ладонь сложит и кивает. Когда батя вещи собирал также стояла. Нет бы, скандал закатить, посуду перебить… А она взяла и во всем доме полы намыла. Дались они ей? Я со злости ведро пнул, да так, что вода выплеснулась, а мать и подзатыльника не отвесила. Наоборот, прижала и давай в макушку целовать. Потому что сердце у нее доброе! Случись, какой тощей собаке или коту приблудиться, всех накормит. Хозяйство-то у нас большое, отец не стал делить, так с одним чемоданом и уехал. А нам много не надо, вот мать и раздает кому яиц, кому молока. Про бабку Блошиху тоже не забывает. Соберет всякого, сложит в корзину, а я несу.

Честно признаться, не люблю я за балку ходить. Вовсе не потому, что раньше там убийца жил, а через дорогу – поселковое кладбище. Зябко в доме. Иной раз жара, аж асфальт закипает, а к бабке Блошихе как приду, весь мурашками, мерзну. А уж как трехлитровую банку с маргарином увижу и вовсе мутить начинает. Это я сейчас привычный, в первый раз едва выскочить успел, у крыльца вывернуло. Она этот маргарин на хлеб мажет и с чаем, а запах из банки хуже, чем у просроченного курабье в поселковой лавке.

Потому, я всегда стараюсь все по-быстрому вытащить и улизнуть, чтоб старуха не попросила сбегать в магазин за хлебом. Мать-то в корзину каждый раз целый каравай кладет, но бабка Блошиха впрок запасается. Укутает буханки полотенцем, а сверху телогрейкой накроет, говорит, хлеб тогда долго не черствеет.

– Бабушка, – решился я однажды спросить, – а почтальонша к вам ходит?

– А чего ей лишний раз ноги топтать? Писем мне не пишут, а газеты читать зрения нету, – она откинулась на спинку скрипучего стула и посмотрела на стол, где я разложил гостинцы от матери.

Бережно потрогала каждое яйцо, покрутила банку со сметаной, а вот кулек с копченым салом не решилась развернуть, наклонилась и опасливо принюхалась.

– А пенсию кто приносит? – не унимался я.

Старуха положила одутловатые морщинистые руки на колени и рассмеялась.

– Кто ж мне ее даст, деточка? Из всех документов – только справка из милиции. Когда в Казахстане жила, получала. Перед самым переездом в Россию пожар случился, все документы сгорели. Восстанавливать надо, а кто поедет? Да и не пустят, теперь Казахстан – иностранное государство.

– А дети, внуки?

Рук с колен бабка Блошиха не убрала, лишь развернула ладонями вверх, оголив коричневые подушечки пальцев. А выражение почти бесцветных глаз, осунувшийся овал лица, обрамленный седыми неряшливыми прядями, придали старухе задумчивости.

– Тебя мамка-то, поди, заждалась? Бери, деточка, корзинку и ступай.

Попрощавшись, я вышел на улицу и вдохнул полной грудью. Как-будто там, в доме, не мог этого сделать. Домой я возвращался со странным ощущением. Не холода – другое. Казалось, снова вижу, как отец запихивает вещи в чемодан и отчаянно пытается закрыть, придавив коленом. А металлические замки то и дело отщелкиваются. Тогда он хватает грубую веревку и связывает, небрежно. Наспех.

– Макар! – кто-то проорал над ухом и хлопнул по плечу. – Оглох? – Петька таращился на меня как в тот раз, когда я мочку проколол. – Зову тебя, зову…

– Как думаешь, откуда у нее деньги? – перебил я.

– Не понял?

– Ну, у бабки Блошихи, что живет в доме, где раньше Витька Крыпов.

– Которого посадили за поножовщину?

Я кивнул.

– А мне почем знать? – Петька пожал плечами. – Почему спрашиваешь?

Он посмотрел на пустую корзину и хмыкнул.

– Мамка послала?

– Угу, – не стал отпираться.

– Я чего хотел-то, вечером в клубе «Хон Гиль Дона» крутят, сходим?

– Сто раз видели. Да, и настроения нет.

Петька остановился и напустив серьезности, спросил:

– Неужто, старая ведьма сглазила?

– Дурак ты, Петька. Никакая она не ведьма.

– Э-э-э, не скажи. Сам слышал, как мамка с соседкой про нее брехали. Будто бы Блошиха младенцев воровала, чтоб крови напиться, типа невинных. А кто так поступает, если не ведьмы?

Я не стал спорить. У нас в поселке всякое насочиняют, лишь бы уши свободные нашлись. Но в клуб вечером все же пошел. Петька в сотый раз демонстрировал приемчики из корейского боевика, вскидывая то правую, то левую ногу, а я кивал, делая вид, что у него получается. Кто-то из пацанов раздобыл бутылку самогона, и я не заметил, как в моей руке оказался стакан. Бутылка быстро опустела и Петьку отправили за второй. На экране мелькали узкоглазые лица, размахивали руками и ногами так яростно, что у меня голова закружилась. Не дожидаясь окончания кинофильма, я свалил домой.

На утро голова просто раскалывалась – ни сесть, ни встать не мог. Так и провалялся в кровати до вечера. Мать ворчала, что я последние школьные каникулы трачу на гулянки, а мог бы к отцу в город съездить и показала открытки. Оказывается, он присылал их на каждый мой день рождения, а она не решалась вручать, думала, я его не простил. Под каждым поздравлением отец писал: «Жду в гости, сын!».

– Пусть ждет, может, когда и заеду.

Я отдал открытки и отвернулся к стене. Велюровая олениха, окруженная детенышами, укоризненно смотрела с ковра. А я подумал, не пора ли снять со стены это Бэмбячье семейство и повесить постер «Алисы» или Цоя? Мать присела рядом и положила руку мне на макушку. Собирается упрашивать.

– Я и билет купила, на завтра. Поезд в три часа. Дядя Гриша отвезет на вокзал, всего на неделю?

Она запустила пальцы в шевелюру и слегка потрепала за волосы.

– Ради меня. Проведай отца.

Неделя пролетела незаметно, отец оказался совсем не таким, каким я его запомнил. Извинялся за все подряд и придумывал, чем бы меня в городе удивить. Его немолодая жена вечно готовила и пекла, огорчалась, если отказывался есть, а я, признаться, не привык к такому разнообразию. Да и не принято в деревне салаты с майонезом, мясо по-французски, шарлотку с корицей. Мать ведь тоже вкусно готовит, но все по-простому, без городских изысков. А отец уж не знал, чем угодить? Тогда я его спросил, где можно купить плакаты с артистами? Провожая меня на вокзале, он косился на туго скрученные рулоны, не решаясь обнять. Наши взгляды встретились, и я почувствовал, как мой рот растянулся в улыбке, а его голубые глаза потеплели.

Когда я вернулся, сделал то, что давно хотел – снял старый велюровый ковер с оленями и повесил плакаты. Комната моментально преобразилась. Теперь на меня смотрели певцы, подмигивая, бросали вызов – фанатам, рок-н-ролу, всему миру. Мне до жути захотелось показать постеры Петьки. И тут я понял, что не видел его с того самого момента, как ушел из клуба.

На следующий день мать собрала очередную корзину и отправила к бабке Блошихе. Пока шел, прикидывал, где может тусоваться Петька? Солнце палило так, что в балке притихли даже жабы. Они зарылись в дно илистого ручья и пузырились, раздувая щеки. Отчего-то подумалось о бабке Блошихе. Наверное, тоже спряталась, примостилась в тряпье и тяжело дышит. Когда я дошел до калитки, пот лил ручьем. Футболку хоть выжимай, не раздумывая, стянул и повесил на плечо. Дверь оказалась открыта. Я отодвинул выцветший, в мелких дырках кусок ткани, натянутый над наличником – мамка-то, чтоб мухи в хату не залетали, вешала белоснежный тюль – и вошел.

– Бабушка, – негромко позвал Блошиху. – Это Макар. Вы, дома?

Померла что ли? Корзина заскользила в руках, а коленки задрожали.

– Бабушка! – позвал снова, срываясь на писклявый крик.

В три шага проскочил сенцы и влетел в комнату. Она сидела на краю кровати, уставившись на руки, которые привычно лежали на коленях, ладонями вверх. Матрас съехал, обнажив ржавую сетку, а перекрученная серая простыня не закрывала и половины полосок.

– Украли, – тихо произнесла Блошиха.

Я поставил корзину на стул и осмотрелся. Побелка на стенах давно пожелтела, оно и понятно: Витька Крыпов лет пять сидит. Газеты, которыми еще старый хозяин окна закрывал, выгорели, букв не разобрать. Краска на полу стерлась и потрескалась.

– Что украли-то, бабушка? – спросил я, вынимая гостинцы.

– Деньги.

Я выронил кусок масла – мать завернула в кальку, а та быстро пропиталась – поднял и положил на стол, к остальным продуктам, но Блошиха даже головы не повернула.

– Много?

– Все, что было.

Только сейчас я заметил телогрейку, которая висела на спинке стула и скатерть без единой крошки. Бабка Блошиха посмотрела на меня. Сухие старческие глаза почти не отражали, пробивающийся сквозь газеты солнечный свет. Тусклые, с опущенными вниз уголками век, они словно стонали от безысходности.

– Я сейчас, – не узнавая собственный голос, сказал я, – мигом. Вы пока кушайте, мать тут положила, – и пулей выскочил из дома.

Я без труда нашел Петьку, благо, совхоз маленький. Тот не успел обрадоваться моему появлению, как я схватил его за грудки и прижал к стене.

– Говори! Чьих рук дело?

Петька захлопал глазами. Я тряхнул приятеля с силой.

– К бабке Блошихе, кто влез? Ну!?

– Да у нее, сам знаешь, брать нечего, – наконец прохрипел Петька.

– А деньги?!

Петька выдохнул и опустил голову.

– Да там было-то, двадцать пять рублей, клянусь!

– Верни, – потребовал я.

– Сдурел? Тарас их давно тю-тю, на самогонку. – Петька ухмыльнулся, но тут же осекся. – Тарас ни за что не вернет. Не-а.

– Тогда ты.

– Я-то причем? Меня там даже не было! – начал оправдываться Петька.

– Хочешь сказать на Блошихины деньги с Тарасом не бухал?

Петькины щеки вспыхнули не хуже помидор, что у его мамки в огороде. Я расцепил пальцы, резко развернулся и побежал.

– Стой! Мака-а-а-р, ты куда?! Участковый в райцентр уехал. Макар!?

Он позвал по имени дважды, а я бежал, подсчитывая, сколько у меня в наличие бабла: червонец, что отец сунул на перроне, в копилке рублей восемь и семь решил занять у матери. Знал, что не спросит зачем. Я влетел в комнату, достал со шкафа фарфоровую свинью и опустошил розовое нутро. Мать застал у плиты и попросил семь рублей, пообещал отдать через неделю. Летом в совхозе работы хватает. Да и кому нужны эти каникулы? Не успев перевести дыхание, рванул обратно к балке.

Я застал Блошиху в той же позе. К еде она так и не притронулась.

– Бабушка, – слова давались с трудом, гортань стянуло сухостью, – почему вы не поели?

Она едва заметно дернула плечами.

– Отвыкла.

Я протянул руку и разжал кулак. Она посмотрела на смятые купюры.

– Вот, – я шагнул ближе, – ваши деньги. Они все вернули. Берите.

Слегка покачиваясь взад-вперед, Блошиха зашевелила бледными губами.

– Я как все уже не могу, развалина-развалиной. Только на могилках прибраться, пыль, песок смахнуть. Многие в город уехали, так некому присмотреть, а я близко. Какую-никакую копеечку, а подзаработаю. Хотела к сыну съездить, в тюрьму, навестить. Если б не сел, может и не разыскала вовсе. Он после смерти отца перестал писать мне, переехал.

– Неужели, Витька Крыпов?

Она кивнула.

– Я, правда, хотела забрать его с собой в Казахстан, но второй муж был против. А я все надеялась, думала, год-два, рожу еще одного сыночка, и муж смягчится.

Она просунула руку под подушку и достала кошелек. Маленький из черной потертой кожи. Открыла и достала черно белую фотографию, три на четыре с истрепанными уголками.

– Хорошо, хоть ее не тронули.

Она поднесла маленький клочок плотной бумаги к губам и поцеловала.

– Боюсь даже спрашивать. Разве можно простить мать, что дитя свое бросила?

– Простит! Конечно, простит. А хотите, я вам кашу сварю? Я умею, честно, – вскочил, оглядываясь в поисках кастрюли.

Она убрала в кошелек фотографию и деньги, что я принес, и сунула под подушку.

– Ты мне хлебушек маслицем намажь, а то сил нет даже чайник поставить. А я прилягу.

На веранде стояла электрическая плитка. Вскипятил воду в кастрюле, чайника не нашлось. Нарезал хлеб, намазал маслом, как просила, отнес в комнату. Но Блошиха не дождалась, уснула. Поставил чай с бутербродами на стол и тихо вышел. Жалко, что чай остынет и масло растает, но будить не хотелось. Кто знает, сколько она так просидела? День, два, неделю? Ничего, до сентября полно времени, матери верну долг и бабке Блошихе помогу. Навестит она своего Витьку. А еще, надо узнать, как ее зовут, а то неудобно, все-таки односельчане, как-никак.

Елена Ворон. Представление Маски – Шоу

Крейсер цеуссов был огромен. Черный, с просинью и зелеными вспышками молний на корпусе, угрюмый и неотвратимый, как смерть. Он надвигался, и его острый граненый нос раскалывал звезду за звездой; сверкающие осколки рассыпались мелкими искрами и беспомощно угасали. Каждая грань смертоносного корабля означала одну из доблестей, особо почитаемых на Цеуссе: безжалостность к врагам, стойкость в бою, готовность умереть за родную планету, верность слову… Зеленые молнии носились по граням, свет их дробился на рифленых поверхностях, и корабль выдвигался из тьмы, убивая звезду за звездой.

Неуловимо явились откуда-то пять цеуссов, стали в ряд – черные, как их корабль, тоже как будто граненые. Высокие, узкие, с переливами зеленого на гранях. Загремели гулкие голоса, отдаваясь от сводов:

– Цеусса была великой планетой. Ее неустрашимые флоты достигли дальних окраин галактики, не ведая поражений. Волею случая тебе удалось ее уничтожить, безумный, но ты о том пожалеешь. Цеусса бессмертна, ибо бессмертны ее флотоводцы и воины. Наши флоты соберутся в кулак и ударят, и поразят Лерра-Лер-Лию – колыбель галактического зла. Поправ ее горелые обломки, возродится наша великая родина!

Что-то произошло. Граненые столбы-цеуссы вздрогнули, накренились, задергались, пытаясь сохранить равновесие. Гром голосов оборвался. Звезды потухли, зеленые молнии прозмеились в последний раз и погасли, крейсер утратил величие и сделался неприглядным. Стало заметно, что его корпус сработан грубо и впопыхах. Корабль неловко завалился на бок и пропал из виду. Цеуссы опрокинулись и со стуком покатились в темноту, с глаз долой.

Маски озадаченно повел мордой, отчего колыхнулось все его могучее тело, а задние лапы скребнули когтями пол. Когти были одеты в защитные капсулы и украшены гравировкой в виде боевых кораблей. Двенадцать когтей – двенадцать рисунков.

Главнокомандующий Лерра-Лер-Лии сидел, опираясь на изогнутый длинный хвост, выпятив желто-зеленое, в узорах высоких наград, чешуйчатое брюхо. Каждый корабль, изображенный на защитном колпачке его когтя, по огневой мощи едва ли не превосходил любой из хваленых флотов Цеуссы. Однако главкома смутили слова о бессмертии цеусских флотоводцев и воинов. Что это – фигура речи? Или отчаявшиеся пленники ненароком выболтали бесценную информацию, которую проморгала разведка? Маски доверял разведчикам, но и услышанное от цеуссов взял на заметку.

В черноте, где недавно сверкал зелеными сполохами цеусский крейсер, зародилась полоска розоватого света. Стремительно набрав яркость, она разрослась в восход солнца на Шшиханнушше. Над горизонтом взметнулись красно-желтые облака, похожие на дымные султаны от далеких пожаров. Облака распушились, побежали по небу легкими перьями, прикрывая всплывающее солнце, умеряя его сияние. Потоки жемчужного, розового и золотистого света пролились на каменистую пустыню, и она засверкала сростками разноцветных кристаллов. Коричневые завитки скудных трав отбросили изысканные тени. Над пустыней появился мираж: иссиня-зеленое озеро с чистыми песками по берегам – редкая драгоценность шшиханнушшской пустыни.

Из темноты вереницей выбежали шшиханнушши – белесые многоножки, обитатели глубоких подземелий. В богатом многоцветье восхода их тела казались сделанными из перламутра, каждый сегмент источал собственный нежный свет. Длинные усы были уныло опущены, подслеповатые глаза подернулись дымкой.

Вереница шшиханнушшей остановилась. Пленники разом вскинулись и застыли изогнутыми крючками с бахромой тонких ножек, усеянных капельками яда. Немного не в лад, шшиханнушши застонали, запели:

– Ты обратил в прах, о Маски, прекраснейшую планету, на чью красоту глаза твои недостойны взглянуть, о невежественный вояка, поправший гармонию мира. Ты уничтожил несравненный Шшиханнушш, и погасло животворное око галактики, в котором черпала вдохновение наша Вселенная. Нет прощения злодеянию столь чудовищному, что жалкими словами описать его невозможно. Горе тебе, о жестокосердный Маски! Да не узнаешь покоя ты ни в день славы, ни в годину невзгоды. Да не будет мира в душах потомков твоих, ибо им суждено нести позор твой на спинах своих до скончания века.

Потускнел, выцветая, мираж, начал гаснуть свет восходящего солнца. Белесые шшиханнушши мелко дергали ножками, роняли с них капли яда, тянули свой плач о погибшей планете.

Главнокомандующий Лерра-Лер-Лии остался доволен. Узор наград на объемистом брюхе заблестел ярче: окрашенные чешуйки его брони слегка повернулись и отразили свет под другим углом. Морда с водянистыми шарами выкаченных глаз потянулась к гостю.

– Господин Шоу, что скажете? – спросил Маски на общегалакте.

Военный атташе на Лерра-Лер-Лие, суровый кеннец Шоу поставил торчком усики на голове и сменил цвет фасеточных глаз с красного на оранжевый. Прозрачные крылья жестко скрипнули, когда Шоу приподнялся на гостевом ложе, выказывая уважение главнокомандующему.

– С вашего позволения, господин Маски, я бы посмотрел, что там дальше, – ответил он на общегалактическом с чрезвычайной учтивостью, свойственной обитателям Кенна. А про себя добавил на языке, который ему особенно нравился: «Чтоб ты сдох, индюк надутый!»

Шоу понятия не имел, что такое индюк и как его надувают, но звучало красиво.

Военному атташе было от чего ругаться. Цивилизация Лерра-Лер-Лии – мощная, воинственная и успешная, уже захватившая половину галактики (если быть честным, ее бóльшую половину). Лерра-лер-лийцы едва не сожрали и его родной Кенн; счастье, что удалось заключить договор о союзничестве. Неизвестно, что это было: то ли недосмотр и халатность чиновников Лерра-Лер-Лии, то ли исключительная ловкость кеннских дипломатов, то ли просто случилось чудо.

А нынче Шоу порядком встревожила затея главнокомандующего с представлением планет. Кажется, неуемная Лерра-Лер-Лия вновь распахнула свою жадную пасть и готовится проглотить очередной жирный кусок. И ведь не подавится, вот что печально.

К тому же атташе полагал, что офицеру не пристало глумиться над пленниками. Для чего, спрашивается, главкому этот спектакль? Самолюбие потешить? Или Маски хочет лучше понять психологию возможного противника?

Прозрачная переборка отделяла «зрительскую ложу» от превращенного в театральную сцену ангара. Во тьме за переборкой сменились декорации. Засветился символ Айрена – ниспадающие фиолетовые лепестки цветка-водопадника. Лепестки колыхались, струились, поблескивали – точь-в-точь водопад, окутанный лиловыми сумерками и обласканный светом луны. Перед цветком закружили серебристые облачка – обитатели не участвующей в космических войнах, беззащитной планеты. С неожиданной силой грянули гневные голоса айренцев, обрушили на голову Маски самые страшные проклятья, какие только нашлись в языке галактического общения.

Главнокомандующий слушал, прикрыв складчатыми веками выпученные глаза. Он блаженно покачивался на своем упругом хвосте, и задние лапы елозили туда-сюда, скребли когтями пол. Защитные капсулы с рисунками боевых кораблей на когтях надоедно скрипели, и в этом скрипе угадывался победный марш завоевателей.

Гвардейцы охраны застыли позади Маски с Шоу. Военный атташе явственно различал их отражения в переборке, за которой шло представление. Главкома охраняли не могучие лерра-лер-лийцы, как можно было бы ожидать, а невысокие, поджарые ниттинаты.

Наемники часто оказываются надежней своих: недругам высокопоставленного лица гораздо проще сговориться с представителями собственной расы, чем с чужаками. Свои подоверчивей, пожаднее. Да и семьи их здесь же, под боком; найдется, чем припугнуть бравых воинов, если желаешь склонить их к предательству. К чужаку подступиться сложнее. Тем более – к надменному и злому ниттинату. А к их женщинам и подавно с «деловыми» предложениями не подкатишь.

Шоу мысленно усмехнулся. Ниттинаты – превосходные охранницы, только зря их заставляют стоять навытяжку. В отражениях видно: задранные полосатые хвосты трепещут от напряжения, на загривках шерсть вздыблена, желтые глаза вот-вот полезут вон из головы, как у Маски. Тяжко приходится девочкам. Не жалеют их лерра-лер-лийцы – а напрасно. Ох, напрасно.

Громогласные облачка-айренцы поперхнулись своими проклятьями, съежились, потускнели. Фиолетовые лепестки водопадника оборвались и улетели прочь мятой тряпкой; впрочем, тряпкой они и были – или чем-то похожим, из чего там айренцы их сделали. Ангар снова наполнился тьмой. Из «ложи» сквозь переборку лился свет, но он терялся на черном шелке, которым был застлан пол ангара и сцена, где инопланетные пленники разыгрывали свои представления.

Смена декораций. Маски, довольный собой, ждал выхода следующей «труппы». Качался на хвосте, поскрипывал когтями, надувал брюхо с узором наград.

Откуда-то донесся низкий прерывистый рев. Охранницы насторожились; задранные хвосты перестали дрожать, а кисточки на ушах резко вздернулись. Атташе предпочел не оглядываться – ему хватало и отражений. Горящий взгляд ниттинаты способен остудить самые горячие головы, задавить самые дерзкие помыслы… Лучше уж не смотреть.

Он пошевелился, выгнулся на гостевом ложе. Жесткие крылья высвободились из-под длинного, с тонкой талией, тела и с хрустом развернулись, похожие на пластины блестящего льда. Фасеточные глаза на хищной морде стали зелеными, цвета нетерпеливого любопытства. Осознав собственную оплошность, Шоу одернул себя и вернул глазам оранжевый цвет легкой скуки.

Далекий рев оборвался. Старшая ниттината подала знак: отбой тревоги. Кисточки на ушах охранниц опустились, а хвосты один за другим опять затрепетали от напряжения.

– Что там такое? – осведомился главнокомандующий.

– Смех чужаков, – отозвался военный атташе, наклоном усов-антенн выражая неодобрение.

Маски истолковал это как порицание пленников и согласно покачал передней лапой, словно пригибал побежденных, заставляя их распластаться у своих победоносных когтей.

«Солдафон, – подумал Шоу на языке, который ему нравился больше других, – напыщенный самовлюбленный солдафон, не способный разглядеть даже кончик собственного хвоста».

Священный нектар свидетель, дурное дело затеял главком Лерра-Лер-Лии. По его приказу похватали с чужих планет жителей, объявили: дескать, их родины больше нет; затем пленникам выдали кое-какой реквизит и велели представить свою «уничтоженную» планету так, чтобы Маски пожалел о содеянном. И что дальше? Кто заставит сильней пожалеть, тех на самом деле не тронут? Или, наоборот, против них двинут ударный флот в первую очередь? С главкома станется атаковать и самого сильного, и самого жалкого из противников.

Снова раздался прерывистый, угрожающий рев. Ну, что пленникам не молчится? Встревожили бдительных ниттинатт, да и лерра-лер-лийцев кругом полно. Как-никак, тут ставка главнокомандующего, а не заброшенная база на краю галактики. Лупанет кто-нибудь сдуру, чтобы утихли – чужаки на крыло больше ни в жизнь не поднимутся… Глядя на отражения застывших гвардейских хвостов, Шоу прислушивался. Сквозь хохот пленников различил негромкое, родное жужжание собственной охраны. Парни где-то неподалеку; однако не за дверью «зрительской ложи», где им полагалось бы находиться.

– Отчего они веселятся, хотел бы я знать, – промолвил Маски, подбирая выпяченное брюхо.

«Хорошо смеется тот, кто смеется последним», – подумал не на шутку обеспокоенный атташе. Обычно мысли на любимом чужом языке его успокаивали – но не сегодня.

За прозрачной переборкой было темно. Декорациям давно пора бы смениться, да и где чужаки-лицедеи? Три группы пленников уже прошли перед взорами Маски и Шоу, осталась последняя.

Обостренный слух вновь уловил жужжание – короткое, злое. С таким звуком кеннец снимает вражеских часовых – и неизбежно этим себя выдает. Атташе мысленно взмолился, чтобы гвардейцы охраны ненадолго оглохли.

Просьба не помогла. Старшая ниттината коротко взвыла: тревога! Охранницы дружно припали к полу, готовые отразить нападение.

В глухой черноте за переборкой мелькнули смутные тени. Почудился блик на знакомом крыле. Отчетливо блеснул ствол боевого излучателя. Рявкнув, ниттинаты взвились с пола и метнулись к Маски, окружили главнокомандующего. Его могучее тело скалой возвышалось над охранницами – не прикроешь. Две ниттинаты запрыгнули главкому на плечи, одна взмыла на голову. Излучатели-малютки – оружие гвардейцев охраны – уставились в разные стороны. Пара стволов смотрела на Шоу.

– Не стрелять! – заорал Шоу на общегалакте, понимая, что ниттинат ничто не остановит, кроме приказа Маски.

– Не стрелять! – гаркнул главком на лерра-лер-лийском, проявив политическую мудрость. Гибель военного атташе, пусть даже случайная, вызовет осложнения в отношениях с галактическими союзниками.

– Не стреля-а-ать!!! – неожиданно взревел ниттинат – разъяренный сержант, намеренный устроить взбучку молодым недотепам, имевшим наглость податься в гвардейцы.

Яростный вой, который в учебке любой ниттинате вбит в уши аж до хвоста, заставил охранниц засомневаться. Излучатели в ход не пошли.

Разгневанный Маски стряхнул с себя охрану; пушистые тела разлетелись по «зрительской ложе», мягко упали и проворно вскочили на лапы.

Сержант-ниттинат завывал – невесть откуда взявшийся, неразличимый в темноте ангара по ту сторону переборки. Отражения гвардейских глаз горели желтым, и казалось, что из черноты глядят такие же горящие глаза – еще более крупные, страшные. Однако это казалось. Сержанта не было, но вой звучал – парализующий волю, подавляющий способность сопротивляться.

«Бедные девочки», – отстраненно подумалось Шоу.

На прозрачной переборке вдруг расцвел крошечный ярко-белый цветок, побежал, оставляя за собой темнеющую линию и быстро тающее облачко дыма. Цветок пробежался по горизонтали, повернул вниз, затем вбок, наверх, снова вниз… Кто-то с ювелирной точностью резал переборку боевым излучателем. Чуть бóльшая мощность – и луч проплавит ее насквозь, пройдется по «зрительской ложе», напластает всех, кто тут есть.

Ниттинаты с визгом бросились к Маски, попытались вытолкать его вон. Как бы не так. Снова стряхнув охранниц, главнокомандующий Лерра-Лер-Лии вскинул передние лапы, вытянул их к переборке. Каждый коготь был готов выплюнуть ответный убийственный луч. Двенадцать когтей. Двенадцать лучей пройдут веером по ангару.

– Не стрелять! – Шоу метнулся вперед, стал между Маски и переборкой, раскинул крылья – заслонил главнокомандующего и охранниц, загородил скрытых темнотой пленников. Ничтожная преграда. Однако ничего лучшего предпринять он не мог.

Нарезая на куски отражения военного атташе, ниттинат и главкома, кто-то полосовал переборку. Бешено ругался Маски, и не умолкал разъяренный сержант… или тот, кто орал за него. Шоу тревожно следил за бегущей ослепительной точкой, рисующей узор из ломаных линий. Если бы пленник хотел, он бы уже убил всех – и Маски, и Шоу, и храбрых девочек. Ниттинаты свирепо визжали, не оставляя попыток увести Маски прочь.

Распахнулась дверь, в «ложу» ворвались офицеры охраны – лерра-лер-лийцы.

– Отставить! – рявкнул главком, сражаясь с визжащим ураганом, в который превратились его гвардейцы. – ВОН!!!

Офицеры попятились, однако не убрались из «ложи» совсем; Шоу видел отражения их озадаченных морд, торчащих в дверном проеме.

Крошечный белый цветок погас, улетел со следа дымок. За расчерченной переборкой показался пленник. Одного роста с Шоу, но двуногий, бескрылый, гораздо шире в плечах и, разумеется, в талии. Свет из «ложи» упал на закрывающую лицо дыхательную маску и на защитные очки, которые вдруг напомнили Шоу фасеточные глаза его собственной расы.

Чужак прижал к переборке ладони. Когтей у него не было, на руках – голая мягкая кожа. Под напором этих беззащитных рук проплавленный монокристалл хрустнул и осыпался. Пленник шагнул в образовавшуюся дыру. Безоружный, в изодранной военной форме, с запекшейся кровью на лбу и в коротких седых волосах. Видать, когда его брали в плен, он без боя не сдался…

Вой сержанта-ниттината сделался громче и жутче.

Шоу подался назад, не опуская распахнутых крыльев. Не приведи священный нектар, офицерам охраны придет на ум шарахнуть чужака – если не лучом, так когтем, а то и просто тяжелым хвостом. И насмерть.

Сквозь дыру в переборке выбрался второй пленник, следом – третий. Окровавленные и растерзанные, как и первый, в таких же защитных очках, приятно напоминающих обитателей Кенна, однако без дыхательных масок. Лица у них были серые, и обоих шатало. В здешней атмосфере многим чужакам приходится несладко.

Шоу еще отступил, освобождая пленникам место и одновременно прикрывая их от лерра-лер-лийцев. Ниттинаты, подавленные воем сержанта, заботились о главкоме и особой опасности не представляли.

В темноте ангара блеснули крылья воина-кеннца – обернутые вокруг длинного тела, превращенные в своеобразную броню. Против излучателей такая «броня» – ничто, однако вид придает внушительный. В фасеточных глазах плясали озорные огоньки, когда кеннец шагнул из дыры, а за ним – второй, с тем самым боевым излучателем, которым только что резали переборку; он прижимал к себе излучатель стволом вниз.

Торжественно окутанные крыльями, с гордо поставленными стоймя усами-антеннами, честно выполнившие свой долг. Молодцы ребята! Любой лерра-лер-лиец решит: кеннцы обезоружили зарвавшихся пленников, которые вместо представления «уничтоженной» планеты закатили собственный спектакль. А что военный атташе тайно принял участие в судьбе чужаков и отправил им в помощь собственную охрану – вряд ли о том надутые индюки догадаются. И снятый часовой, когда придет в себя, не вспомнит, как чужакам удалось пронести на сцену излучатель и кто их при этом сопровождал.

Пленник в дыхательной маске умолк. Шоу подумалось: без нее изобразить завывания сержанта чужак бы не смог. Вон двое других – еле живы… Хотя именно кто-то из них резал излучателем переборку; у кеннцев сноровки бы не хватило.

Свирепый визг ниттинат пошел на убыль, один главком ревел по-прежнему, изрыгая проклятия.

Пленники встали перед Шоу в ровную линию. Отсалютовали, как у них принято. Чужак в дыхательной маске заговорил на безупречном общегалакте:

– Сэр, от имени Земли я предлагаю Кенну политический союз и военное сотрудничество. Надеюсь, что вместе мы сможем противостоять любому агрессору.

Шоу мысленно улыбнулся. Не зря он сделал ставку на этих парней.

Ниттинаты замолкли, Маски тоже утих, и в наступившей тишине пленник отчетливо продолжал:

– Мы также готовы обсудить возможность заключения мирного договора с Лерра-Лер-Лией.

Чужаки стояли измученные, ободранные, в крови. Несломленные. Плечом к плечу.

Что военному атташе особенно нравилось в землянах, так это их бесстрашие и бесконечная наглость.

Главнокомандующий уселся на хвост и поглядел на пленников с уважением.

– Ну что ж, господа, – проговорил он на общегалакте, поскрипывая когтями. – Я подумаю. Мирный договор? Пожалуй… Пожалуй, в этом есть смысл.

Ольга Вышемирская. Молодильные яблоки

Мне достались молодильные яблоки старой феи. Сижу, смотрю на них. То ли испечь и сразу все съесть, да поди впадешь в детство, как сама фея. То ли засушить и глотать по кусочку всю жизнь. Опять же, обидно будет смотреть, как дряхлеют и умирают сверстники. То ли сделать из них чудесную мазь от бед и неприятностей.

Старой хорошо. Вон, скачет сейчас во дворе на скакалке и совсем не помнит, как десять лет назад похоронила мужа. Глупая история вышла, я вам скажу. Наиглупейшая! Муж ее, как и все мужчины, ничтоже сумняшася, съел то ли пять, то ли десять таких яблок. Его даже на кладбище везти не пришлось, осталась одна одежда и вставная челюсть. Исчез из поля зрения. Возможно, под микроскопом, на предметном стекле его бы и увидели, но по каким сусекам скрести, чтобы его обнаружить, никто не знал.

Вот так задачу оставила мне любимая тетушка! И попробуй разбери, в какое время и кому их есть. Молодость – мечта всех красавиц мира. А что, если иногда, им захочется стать старой ведьмой, лишь бы оставили в покое? А ну как мужчины-женатики объедятся этих плодов и помолодеют до полной досады своих жен? Это же целое испытание на старости лет: муж-карапуз, которому то титю, то погремушку, то кота за хвост подергать надо. Да и не безопасно это. А вдруг некий Синяя Борода будет избегать расплаты за всех загубленных женщин, благодаря силе и очарованию молодости? Нет, нехорошо это.

Отнести их в дом престарелых что ли? Пусть люди заново жизни обрадуются! Так ведь и строй сменился, и времена такие, что мама не горюй! Порадуются ли? Представляете, всех новоиспеченных карапузов, не разобранных по домам родственниками, сдадут в детдом? Может быть, угостить их маленькими кусочками, сказав, что это витамины? Ну да. Это продлит их жизнь, но не лишит проблемы одиночества.

Ни одной стоящей мысли! Что делать? Вообще, эти яблоки хранятся долго или нет, кто-нибудь в курсе? Их лучше морозить или сушить, варить или сохранять в погребе?

Пахнут вкусно, медком. Даже не думала, что у яблок медовый запах. Значит так, одно испеку, другое заморожу, третье засушу, четвертое натру на терке и добавлю кленовый сироп. Пятое, шестое, седьмое отнесу в погреб. Восьмое съем по частям и запишу результат в дневник. На будущее, чтобы точно знать, чего и сколько надо для вечной молодости.

День первый.

Съела кусочек яблока в один кубический сантиметр. Жду изменений. Пока только настроение хорошее и давление не мое.

День второй.

Съела второй кусочек в один кубический сантиметр. Вспомнила про вишневые конфеты с коньяком. Порадовалась жизни. Почему конфет в коробках всегда мало?

День третий.

Съела еще кусочек в один кубический сантиметр. Обнаружила, что разгладились морщинки около глаз. Похвасталась приятельнице. У той испортилось настроение. Про молодильные яблоки молчу. Зачем раньше времени разглашать, что идет эксперимент!?

День четвертый.

Съела еще один кусочек. Сижу у зеркала, жду изменений. Задумалась, на сколько лет я хотела бы выглядеть. В задумчивости съела еще кусочек и еще…

Чувствую, табурет стал очень жестким. Вещи на мне повисли, как мешки. Оказывается, лишние килограммы испарились и теперь надо искать, где бы раздобыть одежду – дойти до рынка, чтобы на свой размер купить. Печально как-то. Да и 42-ой по нынешним меркам не самый шик. Ну да ладно.

День пятый.

Ищу на рынке вещи на свой возраст и вес. Есть детские, молодежные со стразами, дырками и потертостями. Морально не готова к такому гардеробу. Есть вечерние модели. Но зачем они мне!? Есть спортивный костюм. Придется пока взять его.

День шестой.

Съела еще кусочек. Брыли ушли. Ушки оттопырились, как раньше. Да что же это!? Я разве ушки торчком просила? Плачу. Жалко себя. Осталась без старых вещей и с ушами. Приятельница не разговаривает уже третий день.

День седьмой.

Волосы стали как-то гуще, ресницы длиннее. Ножки тощенькие, с мослами, как в юности. Молодые люди на улицах пристают, норовят познакомиться. Мне стыдно. Говорю, что я им в бабушки гожусь, ржут, как кони.

День восьмой.

На свой страх и риск съела еще кусочек. Позвонила мама, говорит, ее в школу вызывают. Я не поверила. Мало ли сейчас телефонных мошенников!? Позвонили из школы. Говорят, что у меня хвост по алгебре. Про себя послала все школьные заморочки. Отключила телефон, чтоб не звонили одноклассники.

День девятый.

Смотрю на остатки яблока. Выкинуть жалко. Есть опасно. Может, маму накормить, тайно, чтоб скандала не было?

День десятый.

Подсунула маме кусочек. Она говорит, что это угощение для попугаев она есть не будет. Я ей варенья с молодильными яблоками к чаю. Сама вся напряглась, жду, когда маму спасать надо будет, чтобы они с тетей вдвоем не пошли копаться в песочнице. Пьет чай, пару ложек варенья съела и глядит вопросительно:

– Ты чего сама не ешь, ждешь, когда все кончится?

– Жду, – отвечаю и медленно краснею.

Пару ложек варенья это не много. Ну сколько ей надо, чтобы чуть-чуть помолодеть?

День одиннадцатый.

Мама в приподнятом настроении ушла в гости. Я ищу тетю.

День двенадцатый.

Тетю нашли вместе с соседом дядей Борей. Она, не глядя, скормила ему целое яблоко. Теперь дядя Боря рыдает у дверей своей квартиры, просится домой, но тетя Света настойчиво хочет сдать его полицейским, как потерявшегося ребенка. Мои рассказы про молодильные яблоки ее не впечатляют.

День тринадцатый.

Пришли полицейские. Требуют яблок. Отдали обычные. Ждем повторного визита.

Маме скормила еще два кусочка яблока, пока все по соседям не разошлись. У мамы пропала седина и перестали болеть суставы.

День четырнадцатый.

По случаю чудесного исцеления суставов начали ремонт. Пришли полицейские. Требуют яблок. Отдали обычные. Добавили денег на килограмм в соседней лавке.

Пришла тетя Света. Плачет о муже. Я ей припомнила, как рыдал за порогом маленький дядя Боря.

День пятнадцатый.

В шесть утра пришли опера. Долго извинялись. Перечисляли, у кого какая нужда до яблок. Очень просили поделиться. Тетя Света, услышав, что у нас лица, имеющие отношение к маленькому Борису Моисеевичу, решила не терять времени зря и стала требовать мужа домой. Всем составом группа заинтересованных переместилась в квартиру тети Светы. У нас остался один, успевший угоститься вареньем из рук моей маленькой тети Мили. Теперь одни вдвоем играют в прятки.

День шестнадцатый.

Тетя Света пытается выменять изрядно помолодевшего опера на своего маленького мужа. Торг идет слабо. Полицейских в городе перебор. Приходил директор школы. Долго беседовал с мамой. Так популярны мы еще не были никогда.

День семнадцатый.

Увезли от греха подальше тетю Милю в деревню к бабушке, пока она еще кого-нибудь не накормила чудо-яблоками. В три по полудни приходил маленький дядя Боря, отпрашивал тетю Милю гулять. Тетя Света стояла рядом, утирая слезы.

День восемнадцатый.

Я устала от необходимости доказывать, что я не то, чем кажусь. Закрылась в комнате, никого не пускаю. Мама пьет на кухне корвалол.

День девятнадцатый.

Добавила маме в кашу перетертое яблоко. Папа обрадуется, увидев маму, когда приедет из командировки.

День двадцатый.

Приехал папа. Был жуткий скандал. Он решил, что мы все семейные сбережения спустили на пластических хирургов и косметологов. Отпаивали успокоительным папу. Сказать про яблоки и тетю побоялись.

День двадцать первый.

Бабушка привезла тетю Милю…

Папа слег с сердцем. Вызывали врача. Эксперимент остановила. Яблоки спрятала. Благодаря тете Миле у бабушки нет больше куриц и коровы. Теперь все ее хозяйство – лоток яиц и теленочек маленький, которого еще кормить и кормить. Бабушка даже не ругалась. Втолкнула ее назад и сказала:

–Возвращаю хозяевам! – и дверью хлопнула так, что часы сами решили пойти, хоть, у них уже две недели, как села батарейка.

К слову сказать, на таком заряде часы шли год без каких-либо манипуляций с питающим элементом.

Вы не думайте, я не вру. Папу две недели держали в больнице. Выписали, когда мама ему компот из тетиных яблок принесла. У них после распития этого компота всю палату выписали. Врач сказал, что такого чуда за тридцать лет работы в стационаре ни разу не было.

Теперь отец бегает с мамой по утрам. Старается держать форму.

Тете Миле пришлось сделать новые документы, а моим родителям, по такому случаю, ее удочерить. Дядю Борю официально объявили без вести пропавшим. И теперь маленький муж тети Светы наречен Борисом Борисовичем, а в свидетельстве о рождении его жена записана как мать. Вот такие дела с молодильными яблоками.

Кстати, кому интересно, они не портятся.

Я недавно получила предложение выйти замуж. Не знаю, стоит ли говорить жениху, что с возрастом не все так просто. Дату свадьбы уже назначили.

И да, я посадила все косточки от сказочных яблок в деревне. В какой, не скажу. Иначе, боюсь, народу поубавится. Так что, не грустите. Все только начинается. И на всякий случай будьте осторожны с девочками по имени Миля, особенно, если чем-нибудь угощает. А то, ведь, ее мужа так до сих пор и не нашли.

Гату Нгору. Стихи

Тростниковая дудочка,

Просто свирель.

Кто лучше сыграет —

Бог или зверь?

Тело безумного

Скормят псам,

Кожу натянут

На барабан.

Плачь, моя дудочка,

Плачь.

Ты столь прекрасен,

Лукавый палач.

Солнцеликий,

Свали в туман.

За глупого Марсия

Этот стакан.

Водка, прокуренный

Мрак кабака,

Тихую жалобу

Тянет труба.

Трубач испитый

Все же хорош.

Сюжет избитый

Не тянет на грош.

К высшим взывают —

Не вызывают.

Феб не сумеет простить

Свое пораженье.

За униженье,

Марсий, тебе платить

Кожей, содранной до души.

Играй, моя дудочка, не спеши.

Моя женщина –

Моя гитара.

Под себя настроил.

Поешь и плачешь

Под моей рукою.

Дрожь струны.

Чаек летучие сны,

Ветер,

Жасминовый трепет…

Время истекло,

Вытекло.

В темное небо впиталось.

Ты осталась…

Песня…

Руки – гибкие рифмы,

Бедра – рефрен.

Ночью

Поешь во мне.

Данайцы к лодкам уходят под утро,

Женам «Не бойся!» на ушко шепнув.

В лодки – дары, в уключины —весла.

«Мы ненадолго, вернемся не поздно,

Любимая, ты не успеешь заснуть».

Пела вода перламутром.

Парки молчали мудро.

Солнце зевало в кулак.

Каждый ли путь измерен?

Кто постучится в двери?

Друг или враг?

Данайцы уходят в небо,

Сжигаемое зарею.

Любимые спят от века,

Отмеренного судьбою.

В обугленном небе пляшут

Ломкие крылья дронов.

Железные кони пашут

Землю под зубы драконов.

Утро росой кровавой

Поле омоет нежно.

Бойтесь друзей коварных,

Дары сующих небрежно.

Елена Евдокимова. Родовое гнездо

Из открытой форточки слышался щебет ласточек – привет теплому дню и ранней весне. Солнце светило в окно, играло бликами на клинках. Две сувенирные сабли, легкие, будто детские, рассекали воздух в опасной близости от люстры; грозя оставить отметины, проносились над паркетом. Звону много – мастерства ничуть. Не тренировка – игра. Самодельные шлемы, нагрудники из жести. Косички и челка против бороды и усов. Воображение разлилось половодьем на всю четырехкомнатную квартиру. Когда на отца с дочкой находит охота «позвенеть», бабушка с мамой не смеют мешать, только условие ставят: одна царапина – сабли отправятся на помойку.

Усы и косички не спорили: звенеть, так звенеть; а после, взять книгу и вслух: о рыцарях, замках, красавицах. Читать Ксюха умела – школьница, шестой класс. Но слушать отца ей нравилось больше. Особенно если вовремя намекнуть: я, мол, не все поняла.

– Зря, Ксюха, фыркаешь, – они сидели друг напротив друга. Дочка с ногами забралась в кресло. Отец, по обыкновению, предпочел диван. На столе, раскрытая, лежала книга. Беседа об арбалетах длилась без малого час: