Пленники незримых стен бесплатное чтение

Я – Пленница. Пленница незримых стен.

Смотрю на свет. Закрываю глаза. Ощущаю, как мои веки тяжело опускаются. Слышу, как бьется мое сердце: каждый его удар разносится звоном по всему телу, будто бы бьет Царь-Колокол. Огромная волна ликования разносится внутри меня, словно многомиллиардное войско проснулось и, гремя своей средневековой амуницией, готовится идти в бой. Я встаю. Делаю шаг. Еще один. От удара моих ног по земле поднимается пыль. Несусветная тяжесть всего тела умоляет уступить, ломает подпорки, скручивает волю. Еще одно, быть может, самое последнее, движение. Вперед. И… Сейчас я упаду, и весь мой мир содрогнется от боли. Но… Кажется, вспоминаю. Да, я вспомнила! Отдаю приказ. И в секунды расчищены входы заброшенных шахт, поток огнедышащей лавы выпущен, он несется по венам, согревая окаменевшие мышцы. Легкость наполняет тело. Я знаю, как это – идти. Надо же, все еще помню пластику движений! Иду. Иду, быстро перебирая ногами, ускоряю шаг. Бегу. Быстрей… И… Со всей силы врезаюсь в непреодолимую, непробиваемую прозрачную стену. Она не видна глазу. Только следы от моего с ней столкновения – немного крови, пота и отпечаток всего моего тела делают ее видимой. Дальше не пройди. Она везде, она кругом. Прозрачная стена – моя жизнь.

Открываю глаза. Все та же комната, лампа, я сижу в инвалидном кресле, мои ноги укутаны пледом. Я – Пленница. Пленница незримых стен.

Казалось бы, что нет ничего проще, как наклониться, сорвать травинку, к которой потянулась рука. Пройтись среди деревьев, выросших вместе с тобой во дворе. Достать с полки книгу, заварить чай…

Закрываю глаза, встаю и иду туда, куда велят мне мои желания. Но стоит отомкнуть ресницы, и я снова все вижу через стекло. И пока кто-нибудь не предложит помощь, очень многое остается для меня недоступным.

МЕСТО ПОД СОЛНЦЕМ…

«Очень приятно, Юрий Кузнецов», – именно так представится уставший мужчина, тяжело опираясь на тросточку, глядя вам в глаза. Вы, конечно, поинтересуетесь отчеством, а он в ответ вам улыбнется зрачками карих глаз и скажет, что имени и фамилии вполне достаточно. Потом вы пойдете дальше, а он, стачивая ботинки об асфальт – своей дорогой. Или вы можете идти какое-то время вместе, но его ноша так тяжела и не понятна вам, что и вы уйдете вслед за уже ушедшими до вас людьми.

Человечество пытается приучить себя любить все, что само же истребляло на протяжении долгого времени. И если вы не умерли, то у вас практически нет шансов быть хотя бы замеченным. Модно всхлипывать по тому, чего осталось мало, чего уже нет, нежели попытаться протянуть руку тому, кто сегодня в этом нуждается. Людям нет никакого дела ни до кого и до внутреннего мира последних философов тоже. Сделать мир добрей, чище, мудрей и терпимее… Всем проснувшимся однажды утром это показалось так глупо, что они, расталкивая соседей локтями, побежали занимать более светлое место под солнцем.

В это утро Юра вышел из дома, как обычно, и пошел против течения «ищущих место». Все солнечные места уже были заняты, распределены и закреплены на много лет вперед за важными гражданами. Оставшиеся люди бегали в поисках хотя бы просто теплого или сытного местечка. Увидев спокойно идущего человека, не рыскающего и не вынюхивающего, «искатели» удивлялись, подбегали и бесцеремонно хватали его за руки в полной уверенности, что этот «странный» человек и стоит на том самом заветном пятачке счастья. Но, отпихнув его, они ничего полезного для себя не обнаруживали и, злясь на потерянное время, неслись дальше, расталкивая соседей. А человек с тяжелым дипломатом и тросточкой продолжал путь, пытаясь рассказать остановившимся возле него людям о добре, сострадании, милосердии и любви.

Детство Юры Кузнецова началось с детского дома. Мама и папа, увидев, что ребенок не здоров, отказались добывать ему место под солнцем и вышвырнули его в свободное плаванье. Много позже, будучи взрослым мужчиной, Юра, отвечая на вопросы о родителях, говорил о них всегда очень мягко: «…Возможно, так сложилась ситуация, и у них не было иного выхода, как только расстаться со мной». Их он ни в чем не обвиняет, но его глаза становятся серыми при воспоминаниях о том, чего могло бы и не быть в его жизни, будь они рядом.

Государственное заведение – приют для брошенных сироток – школа умения выживать. Если бы Юру во взрослой жизни взяли в армию, то любой дембель сломался бы сам, ломая эту школу, которую мальчик прошел в нежном возрасте. Тридцать человек на два воспитателя. Кто ты? С чем ты пришел в этот мир? О чем мечтаешь? Чего боишься? Эти вопросы никто не задавал, следовательно, на них никто не искал ответа. Детский дом – конвейер брошенных душ, там нет места ни философии, ни жалости, ни любви. Главное – отчитаться, а что глубже – это уж сам… по пути, если успеешь чего понять.

Первой и главной задачей Юры было выжить, спасти психику, хотя, конечно, в то время он таких слов и не знал. Замкнуться, оставаясь общительным; затаиться, шумя – во чтобы то ни стало сохранить внутренний мир. Остаться с самим собой наедине не было никакой возможности. В группе всегда много товарищей по несчастью, и у них не меньше, а у некоторых даже больше, проблем. Хотя еще никто из них не понял, с каких страшных испытаний началась их жизнь: инвалидность и одиночество. Но интуитивно все чувствовали, что попали в непростой переплет на очень долгий срок.

Детский дом запомнился Юре одной классной штукой – патефоном. Старшие ребята заставляли маленьких все время точить для него иголки. Это дело было достаточно тонким и не очень-то быстрым. Нужно было подолгу точить иголочку, чтобы она стала острой. Малыши точили патефонные иглы, а время оттачивало их, уча терпению.

Время летит. Когда нам плохо, мы хлещем его изо всех сил: «Быстрей! Ну, быстрей же!». Мы не хотим смотреть серые картины, мы готовы жертвовать бесценнейшими годами, лишь бы уйти от тяжелой для нас реальности. Нам кажется, что стоит пересилить себя, прыгнуть через забор, и мы тут же окажемся в Эдамском саду. Бывает. А бывает, что судьба, искривив рожу, нам сообщает: «…Э, нет. Кошмар только начался».

Юра не гнал время, он просто не умел, как многие, «зажмуривать глаза» и, открывая их, становиться старше. Полагаясь на интуицию, ориентируясь на ощупь, пробуя все на вкус, доверяя только своим глазам, ушам и носу, он старался изучить все подводные камни несшего его течения. И как только первые барахтанья стали превращаться в хоть сколько-нибудь осмысленные движения, ему неожиданно стало очень тяжело дышать и холод пронзил все его тело. Оглянувшись, Юра понял, что его затягивал водоворот. Солнце оставалось где-то очень высоко над головой и становилось все дальше и бледнее.

Лампы операционного стола давно погасли, но Юра все еще видел их закрытыми глазами. Он лежал тихо, как мышь, думая о том, что произошло: «…Что я сделал не так? Почему так много боли во всем теле? Что?.. Ах, да».

В детский дом приехал профессор знаменитого института. Под профиль именитого учреждения подошли двое: Юра и еще один мальчик из его группы. Так начался новый этап отчаянной борьбы за право жить. Никто не стал вникать в вопрос о том, насколько необходимо вмешательство врачей. Никому не было дела до казенного ребенка, не принадлежащего никому. Маленький мальчик мог рассчитывать только на добрые, умелые руки хирурга, в которые государство его отдало без малейшей жалости.

Ортопедия – насильственный способ лечения, это очень-очень больно. Юра родился согнутый: его ноги пружинили в коленках, корпус постоянно находился в легком изгибе, как бы кого-то приветствуя в светском поклоне. Врачи делали все, чтобы его выпрямить: заставляли день за днем ходить без палочки, держать осанку, не сгибать ноги. Разумеется, его пытались перекроить из самых лучших побуждений, но только, к большому прискорбию, ничего не вышло. Эксперимент не удался, природа взяла свое, заставив мальчика выучить наизусть незабываемый урок – боль.

Ни за что на свете он не выдержал бы этой муки, если бы вокруг него, помимо холодного хирургического металла, запаха лекарств и вони хлорки, не оказались совсем чужие сочувствующие ему люди. Больница – не детский дом, рядом на соседних кроватях лежали такие же дети, только со сладкой конфетой во рту от только что ушедшей домой мамы. Их разделяла жизнь, их сроднила боль, их подружили слезы. Люди, приносившие разные вкусные полезности своим деткам, делились с ним. После детского дома, где никому до тебя нет дела, такой поток внимания был ошеломляющий. С ним играли дети. Взрослые разговаривали с ним как с равным. Чужие родители любили его, и он стал отогреваться, глядя в эти уставшие, но самые родные на всем белом свете для него лица. И боль больше не страшила, он к ней привык, он был к ней готов. Пугала разлука. Но, к счастью, подготовить всех к выписке одновременно врачи не могли, а поэтому в большой палате всегда был кто-то рядом.

Была ли награда за годы, прожитые на больничной кровати? Да, была.

В детском доме никаких перспектив не было, особенно у ребенка-инвалида, не нужного своим родителям и практически бесполезного для огромной государственной машины. Такому человеку уготована только одна дорога – дом-интернат для инвалидов. А там, там не обязательно уметь читать и писать.

Но кто-то из врачей прославленного института взял за плечи и развернул судьбу взрослеющего мальчугана:

– Он умный и хороший человечек, он должен учиться.

Так у почти вычеркнутого из списка Юры появился шанс.

Юра Кузнецов пришёл в первый класс школы-интерната, когда ему исполнилось 11 лет. «Нулевички» – по пояс. Вопрос о том, кто будет мишенью для насмешек, колкостей, подстав и тычков был решен в одночасье. Так, по крайней мере, могло показаться на первый взгляд. Но на деле вышло иначе, чего никто не ожидал. Одноклассники ходили тише воды, с осторожностью поглядывая на своего взрослого товарища. Холодностью рассуждений и упрямством мальчик ставил учителей в тупик. Мало кто из них догадывался об отзывчивом и добром сердце.

Юра никому не отказывал в помощи, но и не спускал обид. Он начал понимать, что с каждым годом приближается к той самой жизни, где правит сила сильных взрослых людей. Он копировал и копил в себе всю несправедливость по отношению к нему, принимая это за правду. И когда ему доставалось, утешеньем служило его убеждение в том, что он на правильном пути, потому как уже есть одноклассники, которых он сильнее.

– Зачем ты себя так ведешь?

– Их есть кому защищать – у них есть родители.

– Тебя тоже есть кому защитить.

Брови над карими глазами с показным удивлением поднимались вверх, рот кривила еще детская, но уже очень по-взрослому упрямая ухмылка. Он смотрел на воспитателя, говорящего о чем-то совершенно непонятном и невозможном, потому что так никогда не было и он не знает ни одной причины, по которой он может ожидать перемен…

Но перемены пришли сами по себе, резко поставив точку над всем, что до этого казалось правильным. Как-то в третьем классе Юра сильно опаздывал на урок. По шуму, доносящемуся из класса, он понял, что учительницы нет, и это мгновенно изменило его образ. Открыв дверь ногой и войдя королем в класс, он увидел рыдающего «Заику». Мишка Заыков пытался достать портфель, кем-то повешенный на ручку форточки. «Заика» был ростом без двадцати сантиметров метр, и все его «прыжки» выглядели более чем бессмысленными. Класс ухахатывался. Юрий молча вскарабкался на подоконник, при этом чуть не разбил стекло собственной головой. Снял портфель и отдал зареванному Мишке. В классе уже никто не смеялся, попытки подхалимного улюлюканья были прерваны грохотом сброшенных Юрой предметов с учительского стола: «Никто! Чтобы никто не смел больше ничего подобного делать! Как?! Как Вы могли?..»

После этого случая многое, а со временем и все, стало решаться словом и терпением. Сила обрела смысл. Душа потянулась к знаниям, и оценки, до этого весьма печальные, очень медленно, но неотступно стали подрастать. Как-то само собой и преподаватели перестали выглядеть врагами. Он потихонечку учился их слушать и находил в их словах что-то интересное для себя. Учительница математики требовала от молодых людей быть на ее уроках в свежей рубашке и галстуке, не обязательно пионерском, но обязательно в галстуке. Учитель физкультуры учил многим житейским мудростям и частенько приговаривал: «…Школа богатая, добрая – она обедом накормит. А что вы будете делать дальше?..». И действительно, что? В тот год, когда Юрий задал себе этот вопрос, он оказался запертым на самом дне мира, в котором меньше всего хотел оказаться.

Все «государственные папы и мамы», получавшие зарплату на протяжении восемнадцати лет за воспитание брошенного мальчика, хотели спать спокойно. А поэтому судьба его была решена без обсуждения каких-либо других вариантов. Он, как мог, этому сопротивлялся, но сделать ничего не мог.

Юра попал в интернат для инвалидов, попросту « богадельня «, и провёл там почти пять лет. Это была огромная трагедия в его жизни. В его дееспособность никто не верил, его как личность никто не хотел принимать.

Кровь бешено стучала в голове, задавая все новые и новые вопросы, на которые не было ответов: «За что? Зачем? Почему?» Волны отчаянья и гнева вдребезги разбивали все логические плотины, которые Юра из последних сил пытался поставить сам себе, оправдывая этот кошмар.

И когда, войдя в стены богадельни, он увидел ребят, с которыми был в детском доме, Юра совсем пал духом. Самое большое, что они могли – это прочесть по слогам телевизионную программку и расписаться. Вспоминая эту встречу, Юрий говорил: «Мы шли разными путями, но в итоге пришли к одной точке. Меня учили и лечили, их дрессировали вовремя лечь, есть, не пачкаясь, гулять, не нарушая режима… Когда я это понял, мое сердце остановилось, мой разум спустился во тьму. Впервые я перестал бороться даже внутри себя».

Целый год с потухшими глазами он провел, гуляя под дубами и каштанами на территории казенного дома. Он был никому не нужен, и ему никто не был нужен. Все потеряло смысл. Время остановилось. Это было не просто проза жизни, а настоящее заключение души.

Как-то в парке его окликнула женщина, неприятная на лицо и очень грязно одетая. Все ее тело делало независящие от ее желания движения, при словах из ее рта брызгала слюна, глаза горели нескрываемой враждебностью. «Наверное, она с «буйного» отделения», – подумал Юрий.

– Эй! не стоит кривиться. Ты ведь здесь навсегда.

«Навсегда!»

Именно это слово пробудило сознание потерянного в большом мире маленького человека. Юрий Кузнецов поклялся, что выйдет отсюда и никогда больше не вернется. Что-то щелкнуло внутри, пробудив дух и жажду узнать много больше, чем его обрекли. Почти четыре года каждый день, каждый час, каждую минуту и даже во сне он боролся за право на самостоятельную жизнь. Его борьба один на один против «монстров»: положений, законов, предписаний – вдохновляла других людей, включая медперсонал, помогать ему. Он проходил одну комиссию за другой, собирая доводы, демонстрируя волю. И вот рано утром его вызвал главврач, предложив проехаться по адресу, написанному на лежащем перед ним листке бумаги и посмотреть будущую квартиру.

Сегодняшний усталый мужчина с дипломатом – это и есть вчерашний юноша, сумевший отстоять свою жизнь у безликой и безразличной государственной машины. Время и обстоятельства сделали из него философа, идущего от человека к человеку, пытающегося помочь людям, стремящегося донести забытые ценности до сердца каждого. Он верит, что все однажды поймут, что солнце – оно одно для всех. И если каждый перестанет толкать другого, то тепла хватит всем. Равнодушие сменит любовь, жестокость – доброта, и человеческая жизнь обретет гораздо большую ценность и станет более значимой.

ПОД КОНТРОЛЕМ…

Не знаю, с чего начать… Уверена, что многие меня не поймут. Недавно я разговаривала с Мариной – подругой моей мамы. С ней у нас давно сложились доверительные отношения, но и она сделала вслух заключение: «Бред!». Разговаривая с ней, я попыталась объяснить, что чувствую себя преступником, который приговорен к пожизненному заключению. Без вины виноватая. Без длительных судебных слушаний приговорена жить в неволе. Почему-то неожиданно мне показалось, что именно Марина меня поймет, и всё должно измениться. Именно она станет той комиссией, во власти которой изменить «условия содержания» и, возможно, даже дать «условное освобождение». Я рассказала ей о том, что тяготит меня и о том, что так дальше не может продолжаться. Как в лучших голливудских фильмах о блестящих юристах, я была и обвинителем, и адвокатом. Думаю, что если бы я выступала в суде, присяжные и зрители в зале мне бы аплодировали, стоя. Марина не аплодировала, она внимательно слушала и осматривала «материал» за последние …дцать лет моей жизни. И вот, на контрольном собеседовании на все документы поставлена жирная печать – «ОТКАЗАНО». Только в моем случае: это слово «бред», а комиссия – это человек, который, как мне казалось, знает меня лучше всех в мире. В документах, на которых несмываемая печать-, вся моя душа и вся моя прежняя, да и нынешняя жизнь. ДЦП – это детский церебральный паралич, ужасная болезнь, которую не пожелаю никому. Хотя мой врач говорит: «Легче формы не бывает». Плюс несколько достаточно непростых внутренних болячек. И ко всей этой «вкуснятине» есть предисловие, и именно оно – повод для грусти.

Квартира, в которой я живу, это большие пять комнат, хорошо обставленные; балкон, телефон и прочее. И всё-таки я не могу сказать: это – моя квартира. У меня большая, светлая комната с окнами на Неву. Мне нравится подолгу всматриваться в эти тёмные сильные воды.

Мои родители – умелые и умные люди, каждый состоялся в своей области.

У мамы сложилась карьера руководящего работника. Днём она руководит подчинёнными в офисе, а по вечерам, дома – мной. Когда я была совсем маленькой, мама расставляла мне детскую мебель, рассаживала кукол и любимые мои плюшевые игрушки. Посадив меня на теплый ковер и обязательно подложив под попу что-то мягкое и тёплое, она говорила: «Играй!»… и уходила в свою комнату – дописывать бумаги или выпить рюмку, другую коньяка с кофейком.

Потом было другое. Но всегда это было аккуратно, уютно, красиво, с чувством вкуса и знанием дела: «Рисуй!» – «Гуляй!» – «Читай!» – «Учись!». Училась я дома. Однажды, побывав в моей школе, мама пришла домой с одной из моих одноклассниц. «Дружи!» – сказала она и пошла сервировать стол по случаю начала нашей с Ленкой дружбы. Забавно, мы и правда крепко подружились и дружим до сих пор. Вот я и говорю: со знанием дела – никакого просчёта, никакого другого варианта. И если мне требуются доказательства её правоты, мама может представить их через секунду, сделав, в зависимости от ситуации, полшага в прошлое или шаг в будущее. И я не могу упрекать её за это. Ведь в детстве кто-то должен тебе говорить: вот это чёрное, а это белое, а это так – серое.

Но детство закончилось, а поскольку мой недуг никуда не делся, я была и осталась слабой. А то, что я выросла, мама не заметила. Если я больна, значит, нуждаюсь в защите от мира и от себя самой. Но то, что мне нужно учиться жить с тем, что выпало, этой умной женщине почему-то в голову не приходило.