Реки жизни бесплатное чтение

Предисловие к первому изданию

Чем дальше уходит за горизонт прошлое, прячась за золотисто-розовой дымкой, и чем ближе мы подходим к черте, за которой у переправы через реку Стикс нас ждёт паромщик Харон, тем отчётливей оживают в памяти картины детства, отрочества и юности.

Наша память – удивительное устройство, действующее иногда независимо от сознания и воли. Она способна возрождать из забытья такие эпизоды, такие подробности и в таком живом обрамлении, что кажется, всё это случилось с тобой вчера, и ты простодушно удивляешься: как же так могло случиться, что такое важное и волнующее событие было тобой напрочь забыто!

Детство… Почти у всех оно, несмотря на трудности нашего русского бытия, связывается с эпитетом «счастливое». Человек вообще склонен окрашивать своё прошлое в розовые тона, а детство – в особенности. Моё детство выпало на военные и послевоенные годы. Тогда везде было трудно, а в деревне и подавно, но я тем не менее не считаю себя в чём-то обделённым или ущемлённым. Больше того, выйдя на самостоятельную дорогу, я убедился, что у нас, деревенских, были свои преимущества перед городскими. Да, мы жили бедно и неприхотливо, но от событий, которыми жила вся страна, мы отлучены не были.

И всё же, и всё же… Условия для нас были далеко не равными.

Город и Деревня… Сынок и пасынок у одной матери.

Сколько мы за нашу жизнь всего наслышались о слиянии города с деревней! Ничего из этого не получилось. Вернее, получилось, да не то. Хотели, конечно, как лучше. А Город пришёл в Деревню и уничтожил её, оставив после себя только одни издержки своего «цивилизованного» нрава: пьянство, неуважение к старшим и родителям, стремление к «лёгким» и «длинным» рублям, забвение своих корней и дедовских традиций. Город высосал из Деревни все соки, вынул у неё душу и выбросил её за ненадобностью на свалку индустриализации.

Сегодняшнее село теперь не узнать – особенно тем, кто знал старое. А наше поколение ещё застало Деревню если не в первозданном виде, но ещё живой и вполне здоровой. К 40-м годам колхозы только слегка покорёжили её внешний вид, но крестьянская, земельная суть её была ещё цела.

Теперь Деревня мертва. Так нужно ли было сливать её с Городом?

Пусть читатель не думает, что автор, «ностальгируя» своё детство, заодно идеализирует и Деревню и жалеет о том, что ушло безвозвратно и должно было уйти. Нет, я понимаю, что прогресс остановить нельзя, что всё было обусловлено исторически, что если бы не помочь Городу, то не известно ещё…

И всё-таки… Всё-таки жаль, что той Деревни больше нет. Жаль, что крестьянина уже отучили от того, без чего он раньше не мыслил своего существования – Земли. Достойно сожаления, что люди там утратили свою доброту и ласку. Печально, что подворья опустели, что на улицах не слышно гомона и крика детей, зато из уст женского пола выплёскиваются слова отборного мата… Грустно, что в деревне теперь не принято здороваться с незнакомцами. Стыдно, что, несмотря на все обещания правительств, райкомов, мэров и дум, несмотря на «широкую демократизацию» и реформы, не выходящие за рамки Садового кольца Москвы, село так и осталась на обочине жизни. Теперь городу бы и помочь деревне, да только он с этим не торопится. Благодарность – а город должен быть благодарен деревне за всё, что от неё получил, – не самая сильная черта нынешнего русского бытия.

Вот все эти мысли заставили меня сесть за эту книгу и вспомнить о своём детстве, о родном селе Курапово, что прилепилось к берегам самой красивой речки в мире под названием «Красивая Меча», о друзьях, которых разбросала жизнь, о родных и чужих, – о всём том, что называется малой Родиной. Время неумолимо рвётся вперёд, в памяти стираются события и их участники, поэтому хочется оставить о той Деревне хоть какие-то следы, чтобы наши дети и внуки не забывали о своих корнях. Без памяти прошлого не бывает будущего.

Глава 1 Костяшки для игры в лото

Но кому и как расскажешь ты,

Что зовёт тебя, чем сердце полно!

И.А.Бунин

Возвращение в детство – удел пожилых и старых людей.

Пока человек целеустремлённо идёт по избранному пути, у него нет ни потребности, ни времени оглядываться назад. Но вот главная дорога кончается, и человек сворачивает на обочину жизни, и тогда хочется посмотреть на пройденный путь, и взгляд его устремляется сразу в исходную точку отсчёта – туда, откуда всё начиналось…

Прошлое, несмотря на трудности, ошибки и невзгоды, всегда кажется нам добрым и хорошим, а самой лучшей частью прошлого является детство. Оно для меня ассоциируется с чудесным восходом солнца, пробивающего свои розово-золотые лучи сквозь тонкую завесу облаков – настолько тонкую, чтобы быть уверенным, что они не лишат нас ни тепла, ни света, что облачная пелена обязательно разорвётся, рассеется и уступит место неиссякаемому Источнику Жизни.

Мои воспоминания о раннем детстве – самые несвязные и, как костяшки для игры в лото, кажутся извлечёнными наугад на белый свет из тайников памяти. Усилиями сознания я нащупываю в мешочке памяти первую попавшуюся фишку, неуверенно извлекаю её оттуда и с удивлением обнаруживаю на ней позабытый номер, за которым появляется живая картинка.

Память ассоциативна. Когда я принялся за написание данной книги, я не подозревал, что по принципу ассоциации из мешочка с лото на свет Божий начнут вылезать «костяшки» с такими номерами, о которых я раньше никогда не вспоминал.

Я был типичным созданием войны: зачат за месяц до её начала, рождён в тяжёлую годину сорок второго, обретал сознание в ходе её продолжения и вырастал, становился на ноги в процессе залечивания нанесённых ею ран. Как оказалось, война и её разрушительные последствия наложат отпечаток на всю мою жизнь, хотя, если разобраться, никакого непосредственного отношения я к ней вроде бы и не имел. Но в этом-то и заключается её скрытое воздействие на человека. Впрочем, этот феномен я считаю сугубо русским: другие страны и нации успешно пережили это событие, и люди моего поколения воспринимают там вторую мировую войну примерно так же отвлечённо, как мы войну с Наполеоном или Карлом XII.

У русских болят раны долго потому, что они оказались слишком глубоки, что их просто не лечат, а если лечат, то плохо. Залеченную, было, рану вскрывают снова, новые медицинские «светила» ставят новый диагноз и по-новому приступают к врачеванию, ковыряются в ней то скальпелем, а то просто ножом и в который раз режут по живому.

…Первая «костяшка» относится, кажется, к осени

1943 года.

Мне 2 года (1944г.)

Мне год и семь или восемь месяцев. Прижавшись спиной к входной двери дедовской избы, я стою на пороге, закутанный в платок, концы которого пропущены подмышки и завязаны на спине, и гляжу на улицу, по которой строем, справа налево – с востока на запад, под проливным дождём проходят солдаты. Я слышу до сих пор, как чавкают в густом и вязком чернозёме их ноги в обмотках и ботинках – сапог на них точно не было, – вижу, как они сосредоточенно угрюмо смотрят себе под ноги, чтобы не поскользнуться, и всем туловищем поворачиваюсь влево, провожая строй. Головой повернуть не могу – так старательно и туго упаковали меня мать с бабкой и выставили подышать на свежий то ли октябрьский, то ли ноябрьский воздух.

Потом я узнал, что наблюдал тогда процесс накапливания войск для наступления под Ельцом, который находится от Курапово в каких-то пятидесяти километрах. Немец до моей деревни не дошёл: он остановился всего в тридцати километрах от неё. А старинный Елец, перед стенами которого остановился Тамерлан, немцы всё-таки взяли…

Следующее воспоминание относится к весне 1944 года.

Изба полна народа, все толкутся вокруг стола, а я, затерявшись среди полушубков, польт, ватников и валенок, неприкаянным ягнёнком тыкаюсь носом то в одну спину, то в другую, пока не упираюсь в нечто незнакомое, золотистое, праздничное и непривычно пахнущее. Золотистая спина еле колышется, из-за неё раздаётся густой протяжный бас, сопровождаемый встряхиванием правой руки, с которой на цепи свисает дымящийся домик-сосуд с окошками. Дым мягко и приятно проникает в ноздри и щекочет воображение. Я присутствую на похоронах моего деда Тихона (по матери), умершего на 59-м году жизни.

Дед Тихон, как и все его предки, носил кличку Чугун. Видно, он оправдал её в смысле стойкости материала: на вид чугун кажется крепким и прочным, а стукни по нему твёрдым предметом – вот и рассыпался на части. По дедовскому организму «стучали» первая мировая война, германский плен, гражданская война, коллективизация и приобретённый в результате туберкулёз. Достучались!

Так 5 марта 1944 года я в первый раз – со спины – познакомился с русским попом. С тех пор представители православного клира никогда больше не переступали порог этой избы – моя мать, сельская учительница, не могла рисковать своей работой, хотя и не была членом партии. А когда хоронили бабушку, то поп в районе был такой же дефицит, как докторская колбаса, так что проводили её в последний путь под заунывно-фальшивое, нестройное пение местных кураповских богомолок.

…А вот мы стоим с матерью на разбитом машинами Добринском большаке и голосуем, то есть, ловим попутную машину до райцентра Лебедянь, откуда надо было опять ловить попутку до Савинок, а из Савинок добираться три километра – уже пешком – до Курапова. После окончания Лебедянского педучилища мать несколько лет проработала в Поройской сельской школе Трубетчинского района. Там, в селе Порой, я родился и некоторое время жил в доме отца и его родителей, а когда наступали летние или зимние каникулы, то вместе с матерью приезжал гостить к деду Тихону и бабке Семёнихе в Курапово. Когда в конце войны освободилось место учителя в Кураповской начальной школе, мать переехала учительствовать в своё родное село Курапово. Переехал туда и я, и Курапово стало моей малой родиной.

Попутные машины возили тогда из Доброго лес. Сидеть на самом верху плохо связанных и уложенных сосновых брёвен было не только неуютно, но и опасно. Со всех сторон тебя обдувает ветер, на ухабах машину вместе с брёвнами подбрасывает вверх – того гляди можно сверзиться вниз под колёса или попасть ногой или рукой между брёвен. Уму непостижимо, как нам удавалось благополучно добираться до дома. Сидишь, иногда на самой верхотуре, мотаешься, как былинка на ветру, при очередной встряске противно подташнивает, и хочется как можно быстрее почувствовать под ногами землю.

В пустом грузовике ехать намного безопасней. Я стою у кабины и выглядываю вперёд из-за кабины и высокого переднего борта. Сильная струя ветра бьёт мне в лицо и перехватывает дыхание. Рядом стоит мать и крепко держит меня за руку, чтобы при ухабе не выбросило из кузова. Она нагибается и что-то кричит мне на ухо, но я не ухватываю смысла, потому что её слова уносит встречный ветер. И тогда она ещё крепче сжимает мою руку. Скоро становится зябко, и мы прячемся за кабину, присаживаясь на какую-нибудь доску или на автомобильный скат и плотнее прижимаясь друг к другу.

Эти поездки на грузовиках до сих пор так живо представляются мне, что я даже чувствую встречную тугую, упругую струю воздуха в лицо.

…А вот я во дворе, стоит зима, но начало уже пригревать мартовское солнышко. Как всегда закутанный и малоподвижный, я стою под окном и вижу, как, отвратительно ухмыляясь во всю свою бесовскую морду, на меня идёт коза Кирка. Кирка угрожающе размахивает своими длинными острыми рогами, воинственно наклоняет голову перед последним броском и, вроде играючи, а вроде с вполне серьёзными намерениями приближается на опасное расстояние. Я кричу, но голоса от страха, как во сне, не слышно. Кирка упирается рогами в живот, припечатывает меня к стене дома и с минуту-другую держит, чтобы потом отпустить, отступить назад и повторить свой дьявольский маневр снова. Кирка изводила меня своим вниманием лет до шести-семи, пока я однажды не осмелел, не оторвал спину от стены и сам не пошёл на неё, угрожающе размахивая прутом. Пить молоко от Кирки я отказывался, предпочитая её молоку дары её матери по имени Бэлла. Бэллка была смирная и благовоспитанная коза и относилась ко мне с подобающим моему положению и статусу уважением.

И, наконец, самое яркое и жуткое воспоминание из серии «лото» относится к осени 1945 года. Мы – неразлучная когда-то троица: бабка Семёниха, мать и я – убираем урожай капусты. Капуста посажена на дальнем конце огорода, круто спускающемся к речке. Там её легче выращивать, потому что воду для полива можно брать прямо из Красивой Мечи. Мать идёт по грядке и топором срубает тугие увесистые кочаны, бабка с помощью ножа очищает их от верхних листьев, а я складываю «полуфабрикаты» в кучку. Когда мне с трудом удаётся оторвать кочан от земли, бабка во весь свой беззубый рот радостно улыбается: капуста уродилась что надо!

Внезапно где-то совсем рядом раздаётся взрыв, потом другой, третий… От неожиданности мать роняет топор на землю, бабка застывает в нелепой позе с ножом в руке, а я сломя голову бегу к матери и прячу от страха лицо в подол. От наступившей тишины звенит в ушах, мы поворачиваем головы в сторону взрывов, и я вижу, как по реке прямо на нас плывёт какой-то мужик и держит в зубах рыбу. Картина, прямо скажу, совершенно сюрреалистическая! Потом мы видим на другом берегу спускающийся к воде обоз из нескольких повозок, а возле повозок – людей в солдатских шинелях.

– Солдатики вертаютца домой с войны! – грустно произносит бабка, внимательно вглядываясь в фигуры солдат. Её сынок, а мой дядя Василий, погиб в самом начале войны, но кто его знает, а вдруг произошла ошибка, и вот теперь он возвращается домой живой и невредимый. Такие случаи не так уж и редко имели место.

Сюрреалистическое видение, однако, постепенно приобретает признаки реальности, становится ясно, что солдаты бросили в реку несколько гранат и наглушили массу рыбы. Самые смелые залезли в сиверковую октябрьскую воду и подобрали обмякшую от взрывов рыбу на товарищеский ужин. Тогда Красивая Меча ещё не была отравлена стоками Ефремовского химкомбината и кишмя кишела всякой рыбой.

Почему солдатам нужно было возвращаться с войны через Рязанскую область, и куда лежал их путь, мне до сих пор не понятно. Благодаря этому необъяснимому событию пришлось очень рано познакомиться с понятием глушить рыбу. Теперь это делают совсем тихо, системно и безжалостно с помощью электроудочек и отнюдь не из-за отсутствия еды…

А вот и документальное свидетельство раннего детства – снимок, сделанный каким-то любителем в нашем огороде летом 1946 года. Я, коротко остриженный «оголец» в белой рубашонке и коротких, застёгнутых на пуговичку под коленками, штанишках на помочах, стою на стуле и держу в правой руке букетик полевых цветов. Слева от меня – мать в светлом шёлковом платье с длинными пышными рукавами, её длинные, подвитые на концах по моде послевоенных лет волосы ниспадают на плечи, правой рукой она обнимает меня, а левую прижала к животу. С правого бока ко мне прижалась бабушка, она в неизменном чёрном платочке, клетчатой кофточке и тоже держит левую руку у живота. Мать с бабкой благодушно улыбаются, улыбаюсь и я, но недоверчивой улыбкой человечка, ожидающего то ли от фотографа, то ли от жизни какого-нибудь подвоха.

С бабушкой и мамой (1946г.)

Сохранившиеся в памяти эпизоды из более позднего периода уже кажутся более упорядоченными и связанными между собой. Некоторые из них относятся к моим первым «университетам», которые я проходил в бывшей земской, а после революции – начальной школе. То ли бабка не хотела сидеть со мной, то ли я не хотел оставаться с ней дома, но мать частенько день брала меня с собой на работу и подсаживала на камчатку – на заднюю парту – к какому-нибудь отстающему деревенскому недорослю. Естественно, усидеть со смирно сложенными перед собой руками мне было трудно, поэтому я вертелся, оглядывался по сторонам, вызывая смех учеников, а мать сердилась, ставила меня в угол, выгоняла за дверь или больно била по голове кончиком указки.

Ещё больнее были наказания за несанкционированную подсказку. Я уж и не помню, как и когда научился читать, писать и считать – скорее всего, «набрался» всего постепенно сам, поскольку глаза и уши мои в классе были открыты, – во всяком случае, однажды я вдруг обнаружил, что могу помогать ученикам первого, а то и второго и третьего класса. Когда рядом со мной поднимались какой-нибудь мальчишка или девчонка и затруднялись с ответом, я не выдерживал и громко подсказывал ему или ей нужный ответ. Мать немедленно доставала меня указкой или драла за ухо. Все помирали со смеху, а мне было больно и обидно до слёз. Сознаюсь теперь, что наказания меня огорчали, но охоту подсказывать не отбивали – слишком приятен и сладок был соблазн осознавать себя умным и знающим!

Иногда, когда педагогические приёмы матери разбивались о нежелание или неспособность какого-нибудь ученика понять мудрёное грамматическое правило или уяснить арифметическую задачку с бассейном и двумя трубами, она обращалась за помощью ко мне. Для меня наступал торжественный момент, и я, естественно, старался воспользоваться им с наибольшим педагогическим эффектом.

– Ну, теперь-то ты понял, пень стоеросовый? – обращалась мать к незадачливому ученику, после того как я отбарабанивал правильный ответ. – Дошкольнику всё ясно, а я с тобой битый час бьюсь, и толку никакого!

«Стоеросовый пень» краснел, кряхтел, мычал, но озарение все равно не наступало. Дело прошлое, но мне за эти показательные выступления сейчас слегка стыдно. Впрочем, всё это происходило как-то по-домашнему просто и беззлобно, и, как правило, никто ни на мать, ни на меня не обижался. А девчонки, ученицы матери, не отпускали меня на переменах ни на шаг от себя, тискали, обнимали и обращались со мной, как с живой куклой. До сих пор помню заботливые руки Вали Иншаковой (Камратовой).

Одним словом, к пяти годам я практически усвоил программу первого и второго класса, и когда неумолимый всеобуч настиг меня своей цепкой лапой, меня надо было бы уже «сажать», как минимум, в третий. Но этого не произошло, и произойти в те годы не могло, и мне пришлось четыре года, т.е. весь период начального обучения, «валять дурака». Это было довольно скучно и к тому же накладно: я попал в обучение к моей матушке – она как раз в 1949 году набирала первый класс – и вкусил прикосновения указки к моей голове в полную меру. Зато матери было спокойней: четыре года ребёнок находился рядом, под неусыпным её оком. Мало того, что мне это было неудобно, но было и стыдно перед сверстниками, презиравшими «маменькиных» сынков.

Глава 2 Немного истории c географией

Молчат гробницы, мумии и кости,

– Лишь слову жизнь дана:

Из древней тьмы, на мировом погосте,

Звучат лишь Письмена.

И.А.Бунин «Слово»

Сунь оглоблю в землю – вырастет тарантас, написано где-то у А.П.Чехова.

Это сказано про наш благодатный чернозёмный край. Лето здесь длится 106 дней – достаточное время для вызревания таких культур, как помидоры и районированный виноград. На осень выпадает 68 дней, на зиму – 141 и на весну – в среднем 50. Леса здесь перемежаются с полями и садами, чернозём – с месторождениями известняка, а тихая, задумчивая и плавная Красивая Меча, неподалёку от соединения с тихим Доном, сбросив с себя плавность и величавость, вдруг попадает в узкие каменные теснины и меняет свой нрав, становясь бурной и своенравной, как в каком-нибудь Приэльбрусье или в той же Швейцарии. Недаром долина Красивой Мечи издавна считалась одной из самых живописных местностей Средней России.

Оставшиеся кое-где леса, рощи и дубравы, степь, изрезанная оврагами, речки и ручьи… Где ещё можно найти такое удачное сочетание и такой разумный баланс ландшафтных видов и климатических условий? Эх, нашёлся бы хоть раз в истории настоящий хозяин на эту землю! Если бы употребить все средства, «угроханные» на освоение целины, и вложить их с умом в улучшение земледелия в Черноземье, то можно было бы прокормить не только Россию, но и всю Европу.

Нынешнее село2 Курапово Троекуровского сельсовета (ранее Черепянской волости) Лебедянского района Липецкой области (до 1954 года – Рязанской области, а до этого – Центрально-Чернозёмной области с центром в Воронеже, а ещё раньше – Тамбовской губернии), скорее всего было основано в конце ХVII века, но первое упоминание о нём относится к 1772 году, т.е. ко временам Очакова и покоренья Крыма. Оно расположено в северной части бывшей Дикой Степи на левом берегу живописной речки Красивая Меча, что в пяти километрах от Дона, и построено на земле, принадлежавшей когда-то Рязанскому княжеству. С запада к Курапову примыкают небольшая – дворов на шестьдесят – деревенька Савинки и супер-село Троекурово, на юге располагается село Верхнее Брусланово, на востоке – деревенька Иншаковка и сёла Волотово, Тютчево и Нижнее Брусланово.

Согласно легенде, название нашего села произошло от клички разбойника Курапки, беглого крестьянина, обосновавшегося в этих местах со своей шайкой в незапамятные времена. Возможно, какое-то поселение на этом месте было и раньше, но исторических упоминаний об этом не обнаружено. Верхне-Донская археологическая экспедиция АН СССР, проводившая в 1959 году обследование Верхнего Дона, обнаружила здесь следы первичного заселения, относящиеся к XI – XII векам. Вероятно, вятичей.

По мнению липецкого краеведа В. П. Прохорова, название села говорит о его патронимическом характере, т.е. могло произойти от лица по фамилии «Курапов». Версия о связи названия села с искажённым тюркским именем «Кырап», к середине восемнадцатого века, когда возникло великорусское поселение, мало вероятна – «тюркская» топонимика к этому времени была уже исчерпана. Кстати, топоним «Курапово» встречается и в названии двух сёл Московской области: Большое и Малое Курапово.

Красивая Меча (Каменный конь)

…А река Красивая Меча берёт своё начало у с. Большое Огарёво Тёпло-Огарёвского района Тульской области, омывает землю старинного города Ефремова, набирает там силу и, пробежав 244 км по равнинной местности, покорно отдаётся тихому Дону. Средняя ширина реки в устье в среднем составляет 60—80 метров, глубина 1—2 метра. Правый берег реки высокий (таково свойство почти всех речек Среднерусской возвышенности) и спускается к воде крутым уступом, в котором зачастую проглядывают залежи камня песчаника. В тихую вечернюю погоду берег отражается в воде, словно в зеркале, создавая стереоскопический эффект.

У Красивой Мечи особенная стать: она несёт на себе печать какой-то загадочности, скромности и в тоже время достоинства и целомудрия. В пункте своего соединения Дон и Красивая Меча сопоставимы и по длине, и по ширине, и по глубине. Больше того, Дон, как мне кажется, впадает в Красивую Мечу под углом, в то время как последняя не меняет направления своего бега, и, по логике вещей, их общий поток следовало бы называть по имени нашей речки. Но во всём, вероятно, виноваты греки: они обнаружили Дон на юге, далеко от места его слияния с Красивой Мечой и не могли предположить того, что очевидно теперь мне, выходцу с верхнего Подонья.

Согласно официальным версиям, перед Куликовской битвой хан Мамай у слияния двух рек, на месте нынешнего села Верхнее Брусланово, сделал остановку и, по преданиям, провёл там ночь в крестьянской избе. После поражения на речке Непрядве татары бежали до Красивой Мечи, а князь Боброк их преследовал со своими витязями до самой Кузьминой гати. При переправе через Красивую Мечу многие татарские воины утонули, Боброку досталась богатая добыча, в том числе знаменитая золотая чаша князя Мстислава Галицкого, погибшего в битве при Калке.

Три дня после битвы тёк Дон, тёмный от крови. Сестрица Красивая Меча своими чистыми свежими струями омывала и лечила его пораненное тело…

Среди местных жителей ходила красивая легенда о том, как какой-то богатый татарский хан, спасаясь бегством от русских, уронил в нашу речку свой золотой меч, отчего она якобы и получила своё название. Не исключено, что легенде этой был дан толчок рассказом русского писателя первой половины 19 века Н.Ф.Павлова «Ятаган», в котором даётся широкое и поэтическое описание нашей речки. А может быть, наоборот, народные предания дали материал для этого рассказа. Некоторые этимологи возводят слово «меча» к «медведице». Вероятнее же всего «меча» означало на древнеславянском языке «место». Как бы то ни было, а название реки получилось удивительно красивое!

В старину на Красивой Мечи была пристань. В 1499 году к турецкому султану Баязиду московский князь Иван III посылал посольство, которое грузилось на струги в нашей реке у Каменного Коня. Вместе с послом плыли купцы, собиравшиеся продавать свои товары в Азове. Где же этот Каменный Конь на Красивой Мечи? Да негде ему быть, кроме того места за Кураповом, сразу ниже разрушенного «Курапстроя» и старой мельницы! Выше по течению было мелководье и опасные пороги. Кстати, быстрые воды реки в этом месте дали основание к названию «Быстрая Меча».

Что ж, Каменный Конь – очень красивое и образное название, оно вполне подходит к крутым каменным утёсам, нависшим над рекой с левого её берега. Это место давно облюбовали рыболовы, туристы, любители пикников и новобрачные. Они, как и предки, любуются теперь зрелищем неукротимого бега Каменного Коня, в своём стремительном порыве пытающегося вырваться из объятий Красивой Мечи.

Краевед Н. П. Скуратов со ссылкой на булгарские летописи доказывает, что Куликовская битва произошла 8 сентября 1380 года не на территории Тульской области, как утверждает официальная наука, а на территории нынешних Данковского и Лебедянского районов Липецкой области. Лагерь Мамая стоял на Красном Холме, что на правом берегу Красивой Мечи, прямо напротив Тютчевского леса. Вся его орда, готовясь к сражению, растянулась по правому берегу реки примерно на 30 км. Шли татары в атаку на русское войско и бежали с Куликова Поля через броды на Мече, в том числе через брод, располагавшийся ниже разрушенного теперь кураповского моста.

Вторичное заселение местности относится уже к XVII веку, и колонизация её проходила под эгидой русско-московского государства. Цари вербовали дворянскую рязанскую молодёжь для несения военно-пограничной службы, награждая её земельными участками и денежным жалованьем. Постепенно поместные сёла обрастали крестьянским сословием из числа беглых холопов Подмосковья и других центральных областей и вольными людьми, желающими послужить в коннице. Последних называли казаками, которые селились в т.н. слободах. Известное в Лебедянском районе с. Волотово называлось тогда слободой Волотова Могила, а с. Романово – Романовым Рогом. В Лебедяни до сих пор сохранились такие названия улиц, как Пушкарская, Стрелецкая и Казацкая.

Одним из таких поселений было и село Троекурово, расположенное по соседству с моим родным Курапово. Оно находится на правом берегу Красивой Мечи всего в трёх километрах выше по течению. Село называлось ранее Дмитриевским, а нынешнее название получило от боярина Ивана Борисовича Троекурова, внука Анны Никитичны Романовой – тётки первого Романова. И. Б. Троекуров в 1670-80-х г.г. служил воеводой в Киеве и Смоленске. Лебедянскую вотчину боярин Иван получил от Петра I за услуги, оказанные молодому царю в борьбе со своей сводной сестрой царевной Софьей. Он помогал ему укрыться от преследований Софьи в Троицко-Сергиевской лавре, а также ездил к ней по поручению Петра с наказом не приезжать в лавру, иначе «с ней будет поступлено нечестно». Он же передал Софье приказ Петра идти в монастырь. Сын его, стольник Фёдор Иванович (1667—1695), сильно любимый царём Петром, умер от ран во время осады Азова.

Во второй ревизии (1744 год) Троекурово принадлежало уже князю С. М. Долгорукову, а по третьей (1762 год) совладельцем князя стал граф В.С.Салтыков. В селе в то время насчитывалось 1.300 душ мужского пола. В конце XVIII века Троекурово перешло во владение помещиков Раевских, последний из которых был некто И.И.Раевский. В 1811 году его мать выстроила белокаменную церковь в стиле барокко по проекту зодчего Растрелли. До 1943 года сохранялся и дом-усадьба Раевских в парке, пока на него не упала немецкая бомба. Руины дома довелось увидеть и мне: в начале 50-х г.г. на его месте была устроена хлебопекарня.

Троекурово известно в нашей истории также и тем, что здесь в 1857 году был основан Дмитриевский женский монастырь, расформированный в 30-х г. г. ХХ столетия. Монастырь возник усилиями затворника и дивного старца Иллариона, поселившегося в 1824 году в специально устроенной для него при Дмитриевской церкви келье. Старец Илларион родился в с. Нижние Раковые Рясы (ныне Зенкино) Добринского уезда (ныне Чаплыгинского района Липецкой области) Тамбовской губернии в многодетной крестьянской семье и с ранних лет посвятил себя служению Богу. Тысячи людей приезжали к Иллариону и получали от него духовные советы и наставления. Постепенно вокруг старца Иллариона стали селиться благочестивые вдовы и девушки, старец назначал им послушание, заключавшееся в печении просфор для окрестных храмов и обустройстве многочисленных посетителей. Когда число послушниц стало значительным, епископ Тамбовский Арсений помог официально организовать Троекуровскую женскую общину.

Затворник Илларион скончался в 1853 году, а мощи его были совсем недавно найдены по наводке одной старушки, бывшей монашки Дмитриевского монастыря. Они были кемто закопаны в укромном месте монастыря, долгое время служившего совхозу им. 15-летия Октября в качестве материальной базы (склады, мастерские, винно-плодовый заводик). В тесных кельях женского монастыря до 1963 года размещалась Троекуровская средняя школа, в которой с 5 по 10 класс учился и автор.

Мощи Иллариона хранятся теперь в церкви Архангела Михаила, недавно восстановленной и отреставрированной усилиями и попечительством директора агрофирмы «15 лет Октября» Н.Д.Еремеева, и являются предметом поклонения многочисленных паломников, приезжающих со всей России. Отреставрированы и два другие храма монастыря, в них организовалась небольшая женская община.

В окрестностях Курапова и Троекурова неоднократно встречаются такое название, как Дубровка. Под этим названием есть село и овраг, что даёт повод для спекуляций в отношении пушкинского «Дубровского». Многие считали, что злодей-помещик Троекуров проживал в селе Троекурово, а Дубровский – в Дубровке. На самом деле совпадение это совершенно случайное, равно как и названия села Тютчева и Тютчевского леса, что у слияния Дона и Красивой Мечи, никакого отношения к поэту Тютчеву не имеют. Прототипы героев повести Александра Сергеевича проживали на Тамбовщине в Западном Полесье и носили другие имена. Троекуровские помещики Раевские к семейству Раевских, с которым был знаком наш великий поэт, никакого отношения тоже не имели, а просто были их однофамильцами.

После смерти бездетного И.И.Раевского имение перешло к его родственнику графу Бобринскому, потомку внебрачного сына Екатерины II и графа Григория Орлова. (Бобринские представляли собой весьма разветвлённую родовую сеть, наш Бобринский скорее всего относился к т.н. богородицкой ветви). Владельцем Троекурова мог быть Алексей Петрович Бобринский, известный деятель Тульской губернии и России вообще, сторонник освобождения крестьян из-под крепостного ига, министр путей сообщения.

У Бобринского А. П. после отмены крепостного права имение было куплено липецким купцом В.К.Русиновым. Внук купца Николай Семёнович Русинов сам хозяйством не занимался, а сдавал часть земли в аренду пензенскому купцу Шанину, а часть – крестьянам. От купца Русинова сохранилось название дубового леса с официальным названием «Жарки», который располагается на западных склонах огромного оврага Бруслановка и в котором я часто собирал грибы. Правда, лес кураповцы всегда называли «Русиным». В 1866 году в Троекурове насчитывалось 160 дворов и 2.662 души обоего пола, а в 1912 году – 1.982 души, работавшие в 333 хозяйствах, из которых безземельных было 20, без скота – 85, без лошадей – 185, бескоровных – 151, а с одной лошадью – 66. Поскольку наличие в крестьянском хозяйстве лошадей считалось основным критерием их благосостояния, то можно сказать, что в Троекурово 60% крестьян были бедняки и только 25% – середняки.

В 1918 году в Троекурово было образовано образцово-показательное хозяйство с одноимённым названием. Хозяйству принадлежали 300 га пахотной земли, сад в 30 га и парк. В 1919 году во время рейда белого генерала Мамонтова по тылам Красной Армии хозяйство было дотла разрушено, и оправилось оно только через 4 года. В 1928 году хозяйство «Троекурово» взяло курс на плодово-ягодное развитие, в 1930 году был заложен сад площадью в 780 га, а в 1932 году хозяйство было переименовано в совхоз им.15-летия Октября. Теперь это процветающая агрофирма с таким же названием.

Думаю, что мои кураповские предки были вовлечены в хозяйственную и административную деятельность соседнего Троекурова, поскольку своих, кураповских, помещиков они никогда не имели, и их жизнь в общем-то мало чем отличалась от жизни троекуровских крестьян. Правда, по рассказам матери и бабки и по собственным наблюдениям, кураповцы на фоне троекуровцев выглядели более зажиточно. Так, середняков в моём селе до коллективизации было раза в два больше, чем в Троекурово. Середняк в кураповском понимании, если судить по имуществу моего деда накануне вступления в колхоз, был владельцем 8—10 десятин земли, двух-трёх лошадей, двух-трёх коров и десятка-другого овец.

Кроме хлеба, на полях выращивалась конопля, из которой потом ткались холсты, а из конопляного семени отжималось душистое конопляное масло. Конопля была чрезвычайно трудоёмкой культурой, и весь процесс от выращивания до ткацкого станка ложился на плечи женщин. Стебли сжатой конопли вымачивались в воде, потом их сушили и особой деревянной мялкой отбивали от стебля кострику, а уж из кострики вычёсывали длинное, мягкое, шелковистое волокно и расчёсывали его специальным большим гребнем. После этого волокно пряли, а уже из пряжи – с поздней осени до конца зимы – ткали холсты. Летом холсты отбеливали каустиком, промывали в реке и сушили на лугу.

Из истории Курапова явствует, например, что одна треть жителей села работала на троекуровского помещика, а потому неофициально называлась Барским концом (западная часть, расположенная ближе к Троекурову). Жители этого конца преимущественно носили фамилии «Москворецкий» и «Денщиков» (уж не завезли ли когда-то их пращуров из Замоскворечья и не оставил ли тут свой корень какой-нибудь офицер с денщиком?) Центр составляли наиболее зажиточные, свободные крестьяне, отходившие на зиму на заработки исключительно в Москву, а поскольку большинство их носили фамилию «Зайцев» (как и мой прадед и дед по матери), то весь конец назывался Зайцевским. Восточная оконечность называлась Иншаковкой, жители которого имели преимущественно фамилию «Иншаков» и исторически заселялся исключительно бедняками, в том числе и из соседних деревень.

С незапамятных времён на селе между этими тремя лагерями существовали недоверие и неприязнь, выливавшиеся в ссоры, коллективные драки, а временами и в настоящие побоища3. Хрупкое перемирие между противниками наступало в школе, но только в стенах школы! Там противники лишь петухами наскакивали друг на друга, пускали в ход вербальные выражения далеко не мирного и не дипломатического характера типа «ишаки голозадые» или «зайцы косоглазые», но рукам воли не давали – боялись школьного сторожа Михаила Дмитриевича из рода Макарычевых. Дядя Миша был всегда начеку и если обнаруживал какую-то подозрительную кучку смутьянов, то тут же разгонял её с помощью большой ватной рукавицы.

После же уроков враждебные действия возобновлялись с неукротимой последовательностью и энергией.

Своё начало Курапово берёт от починка, который описан в Писцовых книгах XVII века лаконичной фразой: «Починок Зайцев под Романцовым лесом». Этот починок, вероятно, находился в центре нынешнего села, там, где ныне ещё сохранился т. н. Зайцевский конец. Второй починок – скорее всего, нынешнее село Верхнее Брусланово, стоял на правом берегу реки: «Починок Зайцев сверх Истобного леса под Бруслановым лесом». Оба починка основали наши предки, носившие фамилию «Зайцев». Так что мои предки по матери – те самые люди, пришедшие на берега Красивой Мечи в конце XVI – начале XVII столетия.

Постепенно починок Зайцево прирастал по своим западным и восточным концам, которые стали соответственно называться Барским и Иншаковским концом. С достоверной непреложностью сельцо Кураповка официально впервые упоминается в 1782 году в «Экономических примечаниях Лебедянского уезда», но реально село могло возникнуть на 20—30 лет раньше указанной даты4. Когда-то село имело другое название – Архангельское. Как и многие сёла района, оно было присвоено в связи с возведением в 1859 году храма в честь Святого Архистратига Михаила и существовало параллельно с первоначальным названием. Кстати, бабушка моя была «взята» из села Губино, а в Губино, как и в Курапово, тоже был храм Михаила Архангела, и село тоже когда-то называлось Архангельским. Вот как получается: мои дедушка и бабушка происходили из «архангельских» жителей и ходили в храмы с одним и тем же названием.

С постройкой первого – деревянного – храма Михаила Архангела сельцо изменило статус и стало селом. В 1862 году в «Списке населённых мест Тамбовской губернии» село числится казённым и владельческим. Некоторая часть сельчан, проживавших на т. н. Барском (западном) конце, судя по всему, до 1861 года была крепостными троекуровских помещиков. На этот год в селе было всего 35 дворов, а жителей – 390 человек: мужского пола – 200, а женского – 190 человек.

До постройки своего (деревянного) храма в 1859 году часть жителей села (вероятно, с Зайцевского и Барского конца) была приписана к церковному приходу села Губино с его церковью Казанской Божьей матери, а другая часть, с т. н. Иншаковского (восточного) конца – к приходу церкви Великого мученика Никиты в селе Иншаковка.

Бурный рост села падает на конец XIX – начало ХХ века. Согласно «Историко-статистическому справочнику» Тамбовской епархии от 1911 г.: «Курапово (Архангельское). Церковь деревянная, тёплая, построена в 1859 году на средства прихожан. Престол – св. Михаила Архангела. Дворов 176, душ мужских православных 588, женских православных – 626, великороссы, земледельцы… Штат: священник и псаломщик…» Все были великороссами, в селе была земская школа с законоучителем, при церкви велись метрические книги. Согласно материалам уездного земского собрания за 1896 год, в школе обучалось 26 мальчиков и 4 девочки.

Преподавали священник Пономарев и учительница Софья Андреевна Смирнова. Выпускники ЦПШ освобождались от службы в армии.

В 1927 году в селе было зарегистрировано уже 251 хозяйство и проживало 1408 жителей.

В Адрес-календаре 1915 года указывались два села: 1-е Курапово с населением 177 мужчин и 183 женщины и 2-е Курапово, с проживающими в нем 134 мужчинами и 129 женщинами. Некоторые лебедянские краеведы ошибочно помещают Курапово-2 на правый берег Красивой Мечи, утверждая, что оно стояло на месте нынешнего 5-го отделения ООО «15 лет Октября». Но здания 5-го отделения строились на моих глазах в 50-х годах, и никаких остатков Курапова-2 на месте строительства никогда обнаружено не было. Курапово-2 – это Иншаковский конец села, возникший в девятнадцатом веке и разросшийся потом усилиями переселенцев из соседних Тютчева и Иншаковки. Этим и объясняется их традиционная приписка к иншаковскому приходу Великого мученика Никиты. А Курапово-1 составляли Зайцевский и Барский концы.

Первый храм Курапова, освящённый в 1859 году в честь Святого Архистратига Михаила, получил и второй престол – Казанской Божьей матери – вероятно, в наследство от губинского храма. Село дважды в год – 21 июля и 5 ноября – вплоть до конца 50-х годов прошлого столетия отмечало этих святых бурными и продолжительными праздниками с уличными гуляниями и приездом гостей из соседних сёл.

Современная кирпичная церковь в селе была построена (но ещё окончательно не отделана) в 1914 году накануне Великой войны на расстоянии примерно 40 метров к северу от старой деревянной. Церковь была расписана изнутри фресками – копиями картин известных русских художников Иванова, Брюллова и др., их остатки сохранялись вплоть до открытия в храме сельского клуба в середине 50-х годов.

Местным краеведам удалось разыскать интересные документы о строительстве Кураповского храма, свидетельствующие о том, что в нём принял участие последний император России Николай II5.

14 июня 1913 года на имя Николая II была направлена следующая петиция:

«Его Императорского Величества Государю императору Николаю Александровичу Всеподданнейшее прошение причта – священника Михаила Иванова Венцова, псаломщика Николая Дмитриева Аристова – и строителя Якова Григорьева Иншакова и уполномоченных от прихожан Архангельской церкви с. Курапово Черепянской волости Лебедянского уезда Тамбовской губернии крестьян Никифора Максимова Денисова, Ивана Спиридонова Деньщикова и Марка Иванова Иншакова

Усердием прихожан и посторонних благотворителей в нашем селе взамен существующей маленькой деревянной церкви шесть лет тому назад начата постройка каменного храма. Кладка самого здания сейчас приходит к окончанию; отделка уже его, навеска колоколов, внутренне убранство церкви и приобретение утвари, за неимением на то необходимых средства, составляет особую заботу всех нас.

Получаемых сбором доброхотных пожертвований средств безусловно не хватит на завершение начатого нами святого дела. Это обстоятельство беспокоит нас особенно потому, что мы стремились освятить свою церковь во имя Архангела Михаила и в память родоначальника доблестно царствующего поныне Дома Романовых первого Божьего Помазанника Михаила Фёдоровича, совершить нашу общую со всею Православной Россией под сенью вновь устраиваемого храма усердную и тёплую общественную молитву за упокоение всех в бозе почивающих Царей и Императоров и за драгоценное здравие и благоденственное царствование на многая лета Вашего Императорского Величества и всей Августейшей семьи Вашей и Высочайших особ Царственного Дома, памятуя великое историческое событие, выпавшее на долю и гордость России – 300-летний юбилей народом избранного и Богом благословенного на вечное царствование в святой Империи Великого Рода и Дома Романовых.

На основании вышеизложенного повергаем к стопам Вашего Императорского Величества нашу Всеподданнейшую просьбу и осмеливаемся усердно ходатайствовать пред Монаршим Милосердием Вашим, дабы повелено было отпустить нам бедным ревнителям православной веры возможное денежное пособие на окончание дел отстройки начатого нами храма Божьего, имеющего служить и в бедном и маленьком сельце бессмертным памятником трёхвекового события в истории Руси.

1913 года июня 14-го Вашего Императорского Величества верноподданные священник Михаил Иванов Венцов, псаломщик Николай Аристов, церковный староста и строитель Яков

Григорьев Иншаков, Никифор Максимов Денисов, Иван Спиридонов Деньщиков и за них неграмотных по их личной просьбе и за себя расписался Марк Иванов Иншаков».

Далее следует Отношение Тамбовской духовной консистории в Хозяйственное управление при Св. Синоде от 26 августа 1913 г. за №23182 о том, что «постройка храма в с. Курапово вовне и внутри окончена вполне. Крыша покрыта железом, окна и двери сделаны, сделаны и паперти, внутри пол вымощен и устроена солея, стены оштукатурены, но иконостаса нет и нет необходимой утвари в достаточном количестве. На всё это по приблизительной смете потребуется 10 000 руб. В настоящее время у строителя имеется 700 руб. и предполагается в скором времени получить от самообложения прихожан и доброхотных пожертвований частных лиц ещё 1 100 руб.»

Поэтому Консистория считает, что оказанное кураповцам пособие в размере 1 000 руб. даст им возможность скорее окончить благоустройство своего храма и начать в нём богослужение, тем более что старый деревянный храм очень ветх, тесен и убог.

Хозяйственное управление Св. Синода 28 августа 1913 г. за №31261 ответило архиепископу Тамбовскому Кириллу отношением с просьбой дать отзыв на прошение причта и крестьян с. Курапово.

Архиепископ Тамбовский Кирилл от 30 октября 1913 г. за №9894 написал товарищу обер-прокурора Св. Синода т. с. Петру Степановичу Даманскому о том, что «в с. Курапово по причине крайней обветшалости и тесноты приходского храма в 1907 году предпринято построение нового каменного храма, но средств для этого определённых прихожане не имеют, храм строится преимущественно на пожертвования, собираемые по сборной книге.

В настоящее время кладка храма окончена, но требуется ещё штукатурка хотя бы внутренних стен храма, приличный иконостас, навеска колоколов, настилка полов, рамы и утварь, на что по приблизительной смете потребуется до 12 000 руб. Между тем в с. Курапово всего 173 двора с населением в 639 душ м. п. Прихожане люди бедные, малоземельные, неурожай хлебов последних лет при всём желании и сознании необходимости лишает их возможности своими средствами покрыть нужды новостроящейся церкви в их приходе».

Прошло время, началась мировая война, и вот Хозяйственное управление при Св. Синоде от 11 ноября 1916 г. за №35129 проинформировал Тамбовскую епархию о том, что «Государь император по Всеподданнейшему докладу Всемилостивейше соизволил 1 ноября 1916 г. пожаловать причту и прихожанам с. Курапово на окончание устройства их приходского храма от Монарших щедрот 1 000 руб.»

На эту сумму в ноябре 1916 г. Тамбовской духовной консистории в Тамбовской казённой палате был открыт кредит в размере 1 000 руб. на окончание устройства храма в с. Курапово.

Теперь точно известно, что строительство кураповского храма Михаила Архангела было начато в 1907 году. Известны и инициаторы строительства, включая священника Венцова, псаломщика Аристова, старосту и ответственного за строительство Я. Иншакова. Не успев достроить храм к 300летию дома Романовых, кураповцы решили обратиться за денежной помощью к самому царю. Ходатайство, как мы видим, было составлено достаточно грамотно и умно.

Обращает на себя внимание факт оперативного вмешательства в кураповское дело Тамбовской консистории и Святого Синода. 26 августа, т.е. полтора месяца спустя после подачи ходатайства, консистория составила своё отношение к делу и направила его в Синод, а уже 28 августа, т.е. через 2 дня (!) Синод приказывает Тамбовскому митрополиту Кириллу дать свой отзыв по существу дела. Своё отношение Кирилл даёт через 2 месяца, 30 октября 1913 года.

В оценке Кирилла и вверенной его управлению Тамбовской консистории имеется некоторое несоответствие: митрополит находит, что внутреннее устройство церкви, колокола, двери и окна ещё не сделаны, в то время как консистория двумя месяцами раньше утверждала, что внешнее и внутреннее устройство храма «окончено вполне». За два месяца в разнице датировки оценок храм вряд ли был «окончен вполне», так что не исключено, что митрополит перед Синодом специально сгустил краски, чтобы дать понять, что кураповцы сильно нуждались в денежной помощи.

Старый деревянный храм Тамбов нашёл ветхим, что также вероятно не очень соответствовало действительности: ещё в 50-х годах это строение, помнится, выглядело прочно и вполне добротно. Ветхое строение вряд ли бы использовали для нового строительства, а оно между тем было сломано и «прибрано к рукам» местным начальством.

Говоря о жителях села, Кирилл указывает только число мужчин, поскольку все земельные наделы и другие важные хозяйственные обязанности в это время принадлежали лицам мужского пола, которые в нынешней терминологии являлись юридическими лицами. Самообложение – это, судя по всему, была уже крайней мерой, принудительным налогом в пользу храма. Метод добровольных пожертвований был уже исчерпан.

Прошло 3 с лишним года, прежде чем государь император выделил кураповцам из своих средств тысячу рублей (по нынешним масштабам цен – это более 1 млн. руб.) Задержка в финансировании произошла явно по причине войны. Примечательно, что дата его подписи на ходатайстве кураповских прихожан пришлась на 1 ноября 1916 года. В это время государь в качестве главнокомандующего неотлучно находился в Могилёве. Даже в такое сложное для России время государь нашёл нужным помочь кураповским жителям обрести полноценную церковь. Ему оставалось править чуть более 3 месяцев…

Судя по всему, строительство и обустройство храма в Курапово продолжалось вплоть до 1917 года.

Одновременно с церковью в Курапово в 1914 году были построены церковно-приходская школа и магазин, вместе они составляли архитектурное ядро села. Школу от церкви отделяло и до сих пор отделяет действующее кладбище. В школе было три большие классные комнаты, разделённые деревянными – на колёсиках – раздвижными ширмами. При желании из них можно было получить одну большую залу длиной около тридцати и шириной около восьми метров. Потолки были высокие, окна большие и светлые, в каждом классе стояли большие изразцовые печи, вдоль классных комнат проходил длинный коридор. Тут же были оборудованы квартиры для учителей, во дворе стоял сарай под уголь и дрова, выгребной туалет.

Здание и по сей день представляет собой образец скромной красоты, земского удобства и функциональности, хотя и постепенно приходит в упадок. В последние годы из-за отсутствия учеников (!) Кураповская начальная школа была закрыта.6 Два её класса приспособили под клуб, а в третьем размещена библиотека.

В начале 30-х годов храм был разрушен т.н. атеистами. В первую очередь они снесли колокольню и сбросили колокола, а в храм запустили стадо овец. Среди «атеистов» были и местные жители, действовавшие по подсказке районных властей. Эти люди были такими же атеистами, как и верующими. Они всегда были в сельских общинах – как правило, никчемные, зачастую ленивые и норовящие прожить за счёт общества. Власть даёт им время от времени шанс проявить себя, и они проявляют себя соответствующим способом: ломают, переименовывают и ниспровергают, приспосабливаясь к любой власти.

Многие жители взяли из разрушенного храма предметы некоторой утвари, в том числе иконы. Моя бабушка не захотела участвовать в этом, считая присвоение церковной утвари большим грехом. Всех, у кого в доме она обнаруживала знакомые, взятые из иконостаса, предметы, крепко бранила и не уважала. К сороковым годам, я помню, храм стоял без крыши и без колокольни, но вся настенная роспись, хотя и носила следы надругательств над собой, ещё хорошо сохранилась. До сих пор перед глазами стоят копии картин великого Иванова, Сурикова и Васнецова, изображающие сцены рождения и крещения младенца Иисуса, явления Христа народу, распятия его римскими легионерами, бегства из Египта и т. п. Когда в середине пятидесятых из одной половины храма стали оборудовать клуб, то при побелке стен, сколько бы слоёв извести на них не наносилось, фрески сорокалетней давности всё равно проступали. Пришлось закрасить их масляной краской. Вторая половина храма долго использовалась в качестве складского помещения.

Старая деревянная церковь, как и разрушенный кирпичный храм, была приспособлена колхозом под складское помещение. Она была снесена в конце 50-х годов, когда колхоз присоединили к совхозу.

…Большевизация села по-настоящему началась лишь на третьем году революции. Первая коммунистическая ячейка в Курапово образовалась в 1920 году, и возглавлял её некто Иншаков Сергей Макарович, а из членов ячейки известны Иншаков Пётр Васильевич по кличке Кобылка и Зайцев Михаил Иванович по кличке Мигач. Они же в избе Денисова Андрея Софроновича организовали для своих сельчан избу-читальню. Первая ячейка по каким-то причинам – явно не из-за противодействия населения – просуществовала недолго, но уже в 1922 году организовалась вторая во главе с секретарём Иншаковым Андреем Ивановичем.

Заводилами на селе, конечно, были солдаты, вернувшиеся с войны – сначала с империалистической, а потом и с гражданской. Участниками гражданской войны были брат моего деда и первый председатель комбеда на селе Зайцев Фёдор Илларионович, воевавший на Колчаковском фронте то ли за, то ли против советской власти; Иншаков Пётр Семёнович, воевавший в Первой Конной армии С.М.Будённого, а также Москворецкий Николай Тарасович, Денщиков Павел Фомич, Иншаков Иван Агеевич, Иншаков Кузьма Севостьянович, Зайцев Алексей Иванович, Иншаков Иван Дмитриевич, Зайцев Николай Аристархович, Иншаков Афанасий Фёдорович и др.

В селе действовала своя мельница, обслуживавшая всю округу. К концу XIX века мельница, вероятно, перестраивалась, о чём свидетельствует поданное в 1893 году в тамбовское строительное отделение от потомственных почетных граждан Н.И. и П.И.Игумновых прошение об утверждении плана строительства водяной мукомольной мельницы в их имении на южном берегу реки Красивая Меча, примерно в 400 метрах к востоку от Курапово.

В середине 1920-х эта мельница послужила базой для т.н. «Кураповстроя» – кооператива, организованного революционным матросом Н. Д. Константиновым с целью строительства гидростанции. Старожилы села помнят и о мельнице, и о электростанции, построенной в 1926 году в русле планов ГОЭЛРО. Выработанную электроэнергию электростанция отдала для уличного освещения Лебедяни, а одна из первых – если не первая в советской России – «лампочка Ильича» ещё долго не загоралась для жителей Курапова. Керосиновые лампы исчезли у них только к середине 50-х годов.

Со строительством в середине 50-х годов Троекуровской ГЭС и с созданием в стране кольцевой электросети надобность в Кураповской гидростанции и мельнице отпала. Всё было брошено на волю ветра, дождя, снега и предприимчивых жителей из окрестных сёл, остро страдавших от отсутствия строительных материалов. Теперь это замечательное по своей живописности место стало объектом паломничества туристов, взору которых с высоты птичьего полёта открывается необычная для русской равнины панорама. Это и разрушенные временем и людьми электростанция и мельница, и заросший сад мельника, и бурный речной поток, уподобившийся какой-нибудь кавказской Куре и устремляющийся через бывшую плотину, вниз по каменным порогам, к Тихому Дону, и впечатляющая громада нависших над Красивой Мечой известняковых плит, напоминающих фасад устроенного природой храма.

Интересные страницы из истории села обнаружил известный лебедянский краевед Н.В.Кривошеин. В солидных трудах «Город Лебедянь и его уезд в 1917—1921 гг.» и «Город Лебедянь и район в 1941—1945 г.г.»7 он рассказал о том, чтó происходило в Курапово во время коллективизации и в годы ВОВ. Выполняя постановление Лебедянского райисполкома от мая 1931 года о том, чтобы довести уровень коллективизации в районе до 60%, его председатель А.М.Дедов вспоминал: «…Помнится такой случай. Назначили мы собрание в с. Курапово днём, а на него никто не пришёл. Стали ждать. К вечеру собрались все. Только открыли собрание, как на стол президиума бросили пачку бумаг. Оказалось, это заявления ранее записавшихся бедняков, в которых они просили о выходе из колхоза. Только после того, как выдворили с собрания кулаков и их приспешников, удалось узнать причину демонстрации. Оказалось, что запуганные кулаками бедняки под их нажимом написали такие заявления».

Воспоминание этого номенклатурного работника нуждается в комментарии.

Во-первых, как это получилось, что в назначенное время никто из кураповцев на собрание не пришёл, а к вечеру явились все? Совершенно очевидно, что явку сельчан пришлось обеспечивать с применением угроз и насилия, т.е. попросту их пришлось «сгонять». Во-вторых, о кулаках. Их в деревне, по моим данным, было всего двое – Зайцевы Михаил Максимович и Илья Евстигнеевич, да и то зачислять их в класс кулаков можно было с большой натяжкой. Люди они были мирные, в страдную пору нанимали для сбора урожая двух или трёх сельчан («батраков»), но постоянных батраков у них никогда не было. И говорить о каком-то накале классовой борьбы на селе оснований нет. Возможно, они и говорили что-нибудь против колхозов, но их мнение в этом вопросе отнюдь не было одиноким. Кураповские земледельцы были в основном твёрдыми, а некоторые и зажиточными середняками. Подозреваю, что именно майское собрание послужило предлогом для ссылки Зайцевых: одного в Сибирь, а другого – в Караганду, откуда они, впрочем, скоро благополучно вернулись.

В Курапово было образовано 4 колхоза: «Передовик», состоявший из жителей Зайцевского конца, центральной части села (председатель Зайцев Егор Арефьевич), «Пролетарский труд», членами которого были жители «барского», западного конца (председатель Денщиков Тихон

Филиппович), «Путь Сталина» (председатель Иншаков Дмитрий Иванович) и «Красный пахарь» (председатель Чурин Василий Михайлович), состоявшие из жителей Иншаковского, восточного, конца. Образование четырёх колхозов, из которых один трудился по-пролетарски, в одном селе выглядит несколько необычно. Я объясняю это наличием определённого имущественного расслоения: зажиточные жители Зайцевского конца, вероятно, не захотели делить своё обобществлённое имущество с окраинными жителями села.

После войны все колхозы объединились в один и дружно пошли по «Пути Сталина». В конце 50-х колхоз присоединили к совхозу им. 15-летия Октября, чему были рады все жители села: вместо пустых трудодней совхоз стал платить своим труженикам деньги.

Участие Курапова в войне выражалось в поголовной посылке своих мужчин на фронт, в тяжёлом труде на полях своих колхозов, а также в приёме на своей территории нескольких воинских подразделений. В первые годы войны в боях за Родину погибли около 90% жителей села, и снабжение города сельхозпродуктами на многие годы вперёд взяли на себя женщины и подростки. Это был самоотверженный и тяжёлый труд, требующий специального изучения и описания.

Кривошеин сообщает, что в апреле 1942 года, в рамках строительства оборонительного рубежа Брянского фронта в Данковском и Лебедянском районах в Курапово размещался 1404-й сапёрный батальон Следы его работы мы до сих пор видим в Тютчевском (Монастырском) лесу. В июле того же года в лесу размещались переведенные из Ефремова краткосрочные курсы младших лейтенантов.

В октябре – декабре 1941 г. в Курапово размещалась редакция фронтовой газеты «На разгром врага», а летом 1942 года в Курапово размещалась редакция газеты «За Советскую Беларусь», в которой тогда работали такие известные литераторы и публицисты, как П. Бровка и М. Танк, а осенью того же года – также редакция газеты «Брянский рабочий».

Осенью 1942 года в Курапово размещалась часть группы по обслуживанию Троекуровского аэродрома, созданного в сентябре того же года севернее Катенихи силами 225-го батальона аэродромного обслуживания 13-й особой авиационной группы гражданского воздушного флота 15-й воздушной армии Брянского флота.

В апреле 1943 года в Курапово были размещены 2-й и 3-й дивизионы 664-го артиллерийского полка формировавшейся и пополнявшейся в Лебедянском районе 129-й стрелковой дивизии 63-й армии Степного фронта. В июне в 1,5 км восточнее села в Тютчевском лесу разместился 208-й стрелковый полк 69-й гвардейской стрелковой дивизии.

В книге Кривошеина приводятся воспоминания секретаря Лебедянского райкома комсомола М.Д.Пожидаевой, осенью 1941 года оказавшейся в Курапово: «Электростанция в селе Курапово была старенькая, часто выходила из строя – света в городе не было. Со светом карманных фонариков поздно вечерами в РК ВЛКСМ проходили экстренные заседания бюро, где принимал в комсомол девушек и парней, тут они получали комсомольские билеты и уходили на фронт».

Начальная школа в Курапово была закрыта из-за отсутствия учеников в 60-х годах, в ней с 1944 года более 30 лет преподавала и директорствовала заслуженный учитель РСФСР моя мать Григорьева Пелагея Тихоновна (1919—1996).

Н. Кривошеин сообщает нам, что в Кураповской школе в 1937—1938 гг. преподавал будущий герой Советского Союза, уроженец Савинок, Пётр Степанович Ажирков (1912-?).

Сельский магазин «прикрыли» несколько раньше из-за отсутствия продавца, а потом его здание стало хиреть, разрушаться и в конечном итоге стало для кураповцев источником пополнения «полезных» стройматериалов. К этому времени раскрестьянивание села практически было закончено, вся активная часть жителей ушла в города, главным образом в Москву. Как и крестьяне других сёл Лебедянщины, кураповцы в свободное от земледелия время издавна уходили на сезонные работы в города. Они специализировались, главным образом, на кровельном деле и работали в Москве. Другого города, кроме Москвы, кураповцы практически не знали. Во времена колхозов отток мужчин из села стал постоянным: отслужившие срок в армии молодые парни, имея на руках справку от воинской части, уезжали в столицу нашей родины. Постепенно туда «утекло» почти всё трудоспособное население села, а на селе остались доживать одни старики…

На 2010 год село, входящее в состав ООО 15 лет Октября в качестве 4-го отделения, насчитывало всего 347 жителей, главным образом пожилых пенсионеров и небольшого числа эмигрантов из Средней Азии. Молочная ферма и некоторые другие элементы инфраструктуры отделения сравнительно недавно были ликвидированы и переведены в другие места.

В 2013 года поднялся вопрос о восстановлении храма. Начали с находящегося рядом кладбища и обвели вокруг него красивую металлическую ограду с прочным фундаментом и вратами. В мае 2014 года была образована инициативная группа, которая начала, как и стами годами раньше, собирать средства на восстановление храма и переоборудованию бывшего сельского клуб для церковной службы. Организаторами восстановительных работ стали супруги Полянские. В 1917 году половина храма была восстановлена, освящена, и в нём стали проводиться регулярные службы священники Троекуровского монастыря. Восстанавливаются полуутраченные фрески.

В настоящее время практически все дедовские и родительские дома на селе отремонтированы и приведены в надлежащий жилой вид. На месте многих из них возникли современные коттеджи и виллы. На въезде в село появился и «новорусский» коттеджный посёлок. Так что Курапово за последние годы похорошело.

4 ноября 2017 года, в День Единства России, в Кураповском храме, впервые за долгие годы, было совершено крещение младенца. Это несомненный знак возрождения села.

А Красивая Меча, как и прежде, течет и омывает своими водами Курапово, вселяя уверенность в существование вечных ценностей – красоты, веры в добро и уважения к прошлому.

Глава 3 Моя Лебедянь

О нашем районном центре Лебедяни, который находится в двенадцати километрах к северо-востоку от Курапова, наши местные краеведы выяснили достаточно много интересных подробностей, а потому здесь не стану на них останавливаться. Я расскажу лучше о моём восприятии этого замечательного города.

В прошлом Лебедянь – в основном купеческий город, славившийся когда-то своими конными ярмарками, проходившими три раза в год, за что и удостоился отдельного рассказа в «Записках охотника» И. С. Тургенева. Впрочем, классик литературы увековечил наш край и другим известным рассказом из тех же «Записок» – «Касьян с Красивой Мечи». Лебедянь дала нашей истории пианиста К.Н.Игумнова. В городе жили такие писатели, как Е. Замятин и М. Булгаков (ул. Ситникова, 24), М.М.Пришвин и А. Белый (ул. Свердлова, 36). В Лебедянском духовном училище учился и жил у своей бабушки Марии Амплеевны (а может быть, у своей сестры Марии) добринский мальчик Саша Левитов, превратившийся потом в писателя (1835—1877). Уроженец соседнего Данкова краевед и писатель С.П.Жихарев (1788—1860) был частым гостем в Лебедяни и оставил свои записки и воспоминания о нашем городе. М.А.Стахович, организатор «Лебедянского скакового общества», автор многих романов и песен, подсказал Л.Н.Толстому сюжет для рассказа «Холстомер».

Лебедянь… Есть ли ещё на свете город с таким поэтическим названием? Для меня, во всяком случае, нет. Лебедянь вошла в моё сознание в раннем детстве, незаметно заполнила клеточки моей души, расширила представление об окружающем мире, а потом только ненавязчиво расширяла своё присутствие и становилась важной частью жизни, заметной вехой на пути становления личности.

Первое впечатление от города я получил, когда мне было четыре года. …Мы уже выехали на «большак» и влились в поток повозок, не спеша двигающихся навстречу солнцу. Над головой поют жаворонки, утренняя мгла под напором солнечных лучей постепенно рассеивается, и впереди засверкали купола церковного собора. Чем ближе к городу, тем повозок становится всё больше. Почти на всех телегах сидят мальчишки и девчонки, в глазах которых светится и гордость за то, что их родители взяли с собой, и радость предстоящей встречей с городом. Я, как и некоторые мои соплеменники, соскакиваю с телеги и иду пешком.

Рыночная площадь встречает меня скоплением телег и фыркающих распряженных лошадей, запахом свежего конского навоза, снующими вокруг телег мальчишками и девчонками, суетящимися мужиками и бабами, мычанием коров, блеянием овец и кудахтаньем кур, привезённых на продажу. Уши заполняет оглушительное металлическое щебетанье стрижей, летавших стаями вокруг куполов церковного собора.

Мать повела меня в заведение, носившее загадочное название «Фотография». Сидя на стуле, я с опаской оглядывал пустую комнату и старался не смотреть на суетившегося передо мной человека и стоявший на треноге аппарат. Меня просили смотреть на этот аппарат, утверждая, что оттуда вылетит птичка, но я этому не верил и всё время ожидал от него не птичку, а какой-нибудь подвох. Наконец, человек накрыл себя покрывалом и приказал не моргать. На фотографии вышел маленький человечек в матроске, в напряжённой позе и с недоверием всматривающийся в объектив фотоаппарата.

Потом помню другой жаркий летний день. Я с мамой, после длительного путешествия из Пороя в кузове попутного грузовика, доверху нагруженном сосновыми деревьями, шагаю по Тяпкиной горе. Вернее, шагает мама и тянет меня за руку, а я, еле перебирая затёкшими ногами, волочусь за ней. Посредине горы мы сворачиваем направо и по узкой каменистой тропинке взбираемся к маленькому домику, прилепившемуся к крутому склону.

Нас встречает радостными восклицаниями маленькая худенькая женщина, которую мама зовёт Марьей Алексеевной. Это дальняя родственница, седьмая вода на киселе – свояченица моего дяди Николая, большая рукодельница по части шитья и плетения кружев, бобылка, оставшаяся верной своему жениху, погибшему на мировой войне. Рукоделье, кажется, было её единственным источником добывания средств для более чем скромной жизни. Она хлопочет вокруг стола, угощает вкусным чаем с вареньем и какими-то сухариками. Домик Марьи Алексеевны долго служил маме «транзитным» пристанищем в Лебедяни. А потом я подрос, Марью Алексеевну переселили в однокомнатную квартирку в доме, построенном напротив городской больницы, а её хату снесли. Она умерла, когда я уже был московским студентом… Мир праху твоему, дорогая моя старушка, первый житель Лебедяни, встретившийся на моём жизненном пути.

Далее Лебедянь давала о себе знать книгами, которыми меня в изобилии снабжала мама из районной библиотеки. Она 1—2 раза в месяц ездила в город либо за зарплатой, либо на учительское совещание в РОНО, и я с нетерпением ждал её возвращения. Фамилии «Лаптева» (заслуженная учительница РСФСР) и «Первицкий» (заведующий РОНО) были у меня тогда на слуху.

Книга и собаки – лучшие друзья человека. Собаки у меня не было, так что я полностью доверился книгам. Читал запоем, и мама еле успевала пополнять их запас. Книги из Лебедянской районной библиотеки сильно способствовали моему развитию и расширению кругозора. Слово «Лебедянь» мы произносили тогда редко – говорили просто «город». Другого города, кроме Лебедяни, никто в моём окружении тогда не знал, о существовании, например, Ельца, Данкова или Задонска, многие из моих сверстников села и не подозревали.

В раннем подростковом возрасте мне приходилось несколько раз ходить пешком в город за хлебом. Не помню уже, где отоваривался – вероятно, в торговых рядах близ Советской улицы. Усталость двадцативёрстного броска за хлебом насущным забывалась за приятным перекусоном на обратном пути в Курапово: пока дотопаешь до дома, полбуханки свежей ароматной черняшки как не бывало!

Позже состоялось знакомство с районной больницей. В начале 50-х мать положили туда с крупозным воспалением лёгких, и я её пару раз навестил. Дело было зимой, мне было уже лет 11—12 и я спокойно добирался до места назначения на лыжах. Восточный въезд в город осуществлялся тогда, кажется по Покрово-Казацкой улице (ныне ул. Щорса) и мимо Преображенской церкви и старого кладбища.

Весной 1959 года с острым воспалением аппендикса попал в больницу и я сам. Проведя бессонную из-за острых болей ночь дома, ранним апрельским утром я сел в телегу, и покойный Егор Алексеевич Зайцев повёз меня по замёрзшим колчам в Лебедянь. Для больного аппендицитом хуже дороги было не придумать, но мой организм это выдержал. Меня принял известный тогда на всю округу хирург от Бога Кучинский. Он ткнул меня пальцем в нужное место, спросил, больно ли, и, получив утвердительный ответ, приказал везти меня в операционную. Потом я узнал, что мне грозил перитонит, но судьба хранила меня. Через месяц я уже представлял Троекуровскую школу в соревнованиях по плаванию, которые проходили на Дону в метрах ста слева от моста.

Комсомольский билет в 1956 году я получал в Лебедянском райкоме ВЛКСМ, который размещался, кажется, на Советской улице. И на учёт в качестве допризывника становился в Лебедянском военкомате. И первый паспорт получал в лебедянской милиции.

Несколько раз я появлялся на лебедянском стадионе в составе команды легкоатлетов Троекуровской средней школы. Будучи учеником 9 класса, я в своей возрастной категории стал первым в районе по легкоатлетическому десятиборью и представлял Лебедянь на областных соревнованиях в Липецке.

В детстве, когда мать брала меня иногда с собой в город, я познакомился с ненавязчивым лебедянским общепитом. Мы заходили в «Чайную №1», на месте которой, кажется, теперь размещается кафе «Час пик», и заказывали либо котлетки, либо гуляш с картофельным пюре на воде или серыми невзрачными макаронами, на десерт к которым подавали жидкий невкусный чай или компот. Заказ, как правило, приходилось ждать не менее получаса, такой же промежуток отделял одно блюдо от другого. В центре города была ещё одна чайная, позже, когда пришлось пользоваться железной дорогой, познакомился с чайной на привокзальной площади. Там, по сравнению с чайными в центре города, преобладали мужское общество и крепкие напитки.

Сейчас мало кто помнит «место встречи» в Лебедяни, на котором сходились деревенские посетители города. Это старая часовня на развилке у моста, где жители Волотова, Савинок, Курапова и Троекурова «ловили» попутные грузовики или подводы, чтобы добраться до дома. Асфальтовой дороги и маршрутных автобусов в этом направлении тогда не было и в помине. Попутки, как правило, редко были порожними, но шофёры в расчёте заработать лишний «трояк» пренебрегали всеми правилами безопасности и сажали пассажиров в нагруженный кузов на самую верхотуру.

Станционный вокзал я застал тогда в своём самом первозданном виде: касса, около которых всегда толпился нервный люд; пять-шесть деревянных диванов с вырезанными на спинках буквами «МПС»; грязный замусоренный семечками пол; то и дело зверски хлопающая входная дверь на пружине, готовая свалить с ног замешкавшегося в проёме человека; бак с питьевой водой и металлической кружкой на цепочке. Ездил лебедянский народ в основном в первопрестольную: продать мясо, картошку или яблоки и купить для семьи обновки. На всю жизнь запомнились поезда №№105 и 106, курсирующие между Ельцом и Москвой. Приход поезда, посадка в вагоны и высадка пассажиров достойны применения искусства самого Сергея Эйзенштейна!

Посадка. За полчаса до заветного момента будущие пассажиры «высыпают» из зала ожидания и располагаются согласно купленным билетам вдоль железнодорожного пути. У всех в голове два вопроса: где остановится паровоз, и в каком порядке следуют вагоны: от паровоза или от хвоста? Кто их поймёт, этих железнодорожников! Об этом иногда сообщается по радио, но так неразборчиво, что люди от этого сообщения не становятся умнее. И тогда начинается глобальное перемещение с одного конца на другой людей с их неподъёмной поклажей. Багаж в основном мешочный, и если бы Эйзенштейну понадобилось снимать обстановку на железнодорожной станции в период гражданской войны, то лучше, чем станцию «Лебедянь» образца 50-х годов он бы для этого не нашёл.

Минут за пять до прихода поезда волнение пассажиров достигает кульминации. Рельсы начинают гудеть, все выглядывают в сторону элеватора, кто-то крестится, а кто-то шёпотом творит молитву. И вот вдали показывается паровоз, раздаётся стон то ли облегчения, то ли наивысшего напряжения. О, этот «Феликс Дзержинский» – настоящий зверь! Его мощная поступь, пыхтение, свисток оглушает и повергает всех в оцепенение.

Лязгнули тормоза, и народ, толкая друг друга, кидается к вагонам. Раздаются истошные крики:

– Манькя! Лёнькя! Хватай мяшки!

– Ды куды же ты прёшь?

– О, господи, спаси и сохрани!

– Гражданин, не пихайси! Не видишь что ли бабу с мешком?

Открываются двери вагонов, откидываются лестницы, проводницы еле успевают соскочить на землю, как навстречу им устремляется поток из живых тел, мешков, ящиков, сумок. На каждого пассажира приходится по нескольким провожающим, сутолока стоит невообразимая. Не сориентировавшиеся вовремя пассажиры мечутся вдоль поезда. Крики, брань, стоны не смолкают и повисают в воздухе. Попробуй-ка взберись на площадку тамбура, если до него почти полтора метра от земли, а на тебе висят мешок, сумка и ещё что-нибудь! На всё про всё отпущено не более пяти-семи минут!

Или вот приезд в Лебедянь. Наш пассажир начинает волноваться сразу после станции «Лев Толстой». Он с нетерпением ждёт встречи с полустанком «Коллективист» и уже подтащил свои вещички к тамбуру. Проход в тамбур загромождён людьми и мешками, проводница ругается, но ничего этим не добивается. «Коллективист» проехали, сердце начинает колотиться в груди, на лицах напряжённое ожидание. Ну, где же, где Лебедянь?!

Станция появляется совсем неожиданно, и народ из середины вагона начинает напирать на впереди стоящих, образуя компактную массу. За окнами вагона мелькают бегающие вдоль пути головы, у каждой на лице один вопрос, и ответ на него скоро будет получен: встречают ли и кто?

Всё-таки сходить в Лебедяни более приятно, чем в ней садиться. (В скобках замечу, что посадка на Павелецком вокзале в поезд Москва- Елец тоже было ещё то удовольствие!) Путешествие на поезде из Лебедяни в Москву и обратно мне пришлось проделывать не раз и каждый раз с тем же «неизменным успехом». Очень рекомендую этот способ путешествия для нынешних любителей экстрима и острых ощущений. Сомневаюсь, что они решатся на повторный эксперимент.

Студенческие годы и годы активной работы мало способствовали продолжению знакомства с Лебедянью. В редкие приезды на малую родину особых изменений в облике и жизни города я не наблюдал, а во время т.н. перестройки город производил на меня прямо удручающее впечатление. Правда, вопреки всероссийской тенденции, изменения происходили за пределами города: в 90-х в районе появились асфальтированные дороги, произошла полная его газификация и телефонизация, появились водопровод и интернет. Так что годы перестройки оказались для сельских жителей района весьма благоприятными.

Возвращение «блудного сына» в Лебедянь произошло в 2004 году, когда администрация Лебедяни организовала литературный конкурс в связи с 50-летием образования Липецкой области. При содействии краеведческого музея города на конкурс была представлена моя рукопись «На берегах Красивой Мечи», которая заняла первое место и была отмечена памятным подарком и дипломом. Вручение «регалий» происходило в торжественной форме в здании администрации. Это событие послужило для меня толчком к интересным знакомствам с лебедянцами и городом.

Началось моё сотрудничество с музеем и с его сотрудниками. Особо хочу отметить внимательную и заботливую опеку со стороны Н.В.Грузман и Ю.П.Первицкого. В период работы над книгой о знаменитом лебедянце и пианисте К.Н.Игумнове удалось много интересного узнать и о самом Константине Николаевиче, и об истории его семьи и города. Вокруг музея сформировалась солидная группа краеведов (В. Акимов, Н. Кривошеин, Р. Усиевич, Н. Скуратов и др.), постоянно выдающая «на гора» свои исследования о Лебедяни, о Лебедянском крае и его людях.

Запоминающимся событием явилась 1-я конференция Лебедянского землячества, когда в июле 1912 года в ДК собрались более сотни уроженцев и жителей Лебедянского края. Конференция, на мой взгляд, дала какой-то новый импульс для изучения края и ощущения своей сопричастности с нашей великой страной.

Торжественно отметил город в 2013 году своё четырёхсотлетие. В ходе подготовительных мероприятий и после них передо мной возникла славная и непростая история города и исследователей этой истории. Я узнал о нашем неутомимом краеведе П.Н.Черменском, его подвижнической деятельности на ниве истории и в деле создания музея города.

С созданием культурно-досугового центра им. К. Н. Игумнова оживилась культурная жизнь города. В нём постоянно выступают наши поэты, писатели, музыканты, историки, певцы. Большой вклад в культурную жизнь города и района делает музыкальная школа, в стенах которой происходят концерты профессиональных деятелей искусства. В городе работает драматический кружок, здесь трудятся поэты, писатели, историки, скульпторы, спортсмены.

Одним словом, Лебедянь живёт, развивается и с честью выполняет свою цивилизаторскую роль в обществе. Можно с полным правом сказать, что даже человеку с завышенными культурными и иными запросами жить в городе и районе интересно и комфортно. Кажется, в данном случае можно с полным правом говорить о постепенном стирании разницы между крупными и провинциальными городами России. При желании любой человек имеет возможность развернуть свои способности и таланты в таком городе, каким стала Лебедянь.

Глава 4 Корни Григорьевские

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…

И.А.Бунин

Происхождение моё, как по матери, так и по отцу, крестьянское, и я с полным правом и гордостью вслед за тургеневским Базаровым могу сказать, что мои деды землю пахали. Мои пращуры незаметно появлялись на свет, росли, женились, продолжали род и умирали на земле. Теперь они разбросаны по всему свету…

О предках моих известно очень мало – только то, что успела рассказать мне мать, баба Саша и другие родственники, которые и сами располагали на этот счёт весьма скудными сведениями. Вести родословную, рисовать генеалогические деревья в крестьянской среде, да и вообще в России, принято не было. К тому же учёт населения появился у нас относительно недавно, вёлся он нерегулярно и из рук вон плохо, а то, что полуграмотные дьячки и писари сумели записать в книги регистрации крещений, браков и смерти, было уничтожено во время опустошительных войн, бунтов и революций.

И всё-таки память предков и ЗАГСовские книги кое-что о моих пращурах сохранили.

Родился я в селе Порой Трубетчинского района Липецкой (Рязанской) области. Село это, хоть и находилось в непосредственной близости – всего в тридцати километрах от той же Лебедяни, резко отличалось от Курапова. Места трубетчинские были лесистые, глухие, железной дороги рядом не было, речки тоже, и достижения мирового и российского прогресса туда попадали совершенно случайно и с большим запозданием. Впрочем, Парой (было и такое написание названия села) в 1911 году был довольно крупным селом с двумя церквами, церковно-приходской и земской школами, с 350 дворами и 2750 жителями обоего пола. До возникновения села на его месте стояла мужская Паройская пустынь.

Жители Пороя говорили с нетипичным для центральной России акцентом – они «окали», как волгари, и были ещё больше забиты и неграмотны, чем кураповцы. В середине двадцатого столетия хозяйство в Порое вели ещё преимущественно на прежних натуральных началах. Я отчётливо помню, как в середине сороковых по всей деревне на траве белыми дорожками были расстелены домотканые, пахнущие каустиком8 холсты, а покойница тётя Поля водила меня между ними за руку и не давала мне на них наступать. Холсты красили – обычно в чёрный цвет, из них шили себе добротную одежду. Особенно шикарными выглядели юбки баб, так называемые понёвы, большими колоколами обнимавшие их могучие станы. Понёвы были все без исключения чёрными, в них по кругу были продеты цветные – красные, зелёные и синие – нитки, и надевались они, если не ошибаюсь, на нижние юбки-колокола. В этом наряде было что-то испанское – это сходство особенно усугублялось, когда женщины украшали свою одежду кружевами, а на шею вешали бусы или монисты. На головы бабы повязывали белые платки, а поскольку и кофточки на них были в цвет понёв, то есть чёрные, то выглядели они довольно средневеково и, я бы сказал, как-то не по-русски.

Мужики же поройские были как мужики, они одевались традиционно по-крестьянски и на испанцев нисколечко не походили.

Из поройского периода жизни в моей памяти чётко запечатлелись два эпизода.

Дед Иван, бабушка Ксюша и тетя Оля (1953г.)

Эпизод первый: я гуляю с тётей Полей по огромному лугу, на который мы вышли с огорода. За лугом виднеются дома, один из которых, как я теперь знаю, принадлежал Жихаревым Марии Ермолаевне и Петру Николаевичу9, на три года предоставившим моей матери, тогда молодой учительнице, крышу над головой. Тётя Поля, слегка похожая на популярную негритянскую певицу, в чёрной понёве и кофточке, с белым платочком на голове, подвязанным под подбородком, крепко держит меня за руку и не даёт пробежаться по белой холстовой дорожке. Потом она уводит меня в сторону от холстов, и мы начинаем собирать грибы – луговые опята. Помнится, грибы эти в жареном виде мне давали пробовать, и они пришлись мне по вкусу. Страсть к грибной охоте, возможно, возникла тогда, на этом лугу, за что я навсегда благодарен тёте Поле.

Второй эпизод по ощущениям менее приятный: я нахожусь в какой-то странной комнате, в которой посередине находится большой чан с водой. Вокруг чана ходит поп с метёлкой в руке, он окунает метёлку в воду и брызгает ею на окружающих. Я чувствую себя, как баран перед жертвенником, ору изо всех сил и хочу убежать, но меня крепко держит за руку то ли баба Ксеня, то ли тётя Поля с тётей Настей, то ли все трое одновременно. Потом меня раздевают, вопреки моим желаниям окунают в холодную воду и заворачивают в полотенце. В рот поп суёт ложку с какой-то сладкой жидкостью, которая попадает не в то горло, и я давлюсь и кашляю.

Так с молчаливого согласия матери, но в её отсутствие, меня крестили в Поройской церкви. Обряд моего символического приобщения к православию хорошо запомнился благодаря своей необычности и определённой таинственности. Понятное дело – я уже находился тогда в возрасте трёх или более лет. Но вот как удалось запомнить своё крещение нашему литературному классику Льву Толстому, непонятно: он утверждал, что отлично запомнил эту процедуру, хотя при крещении отроду ему было всего три дня!

Прадеда по отцу звали Сергеем, а прабабку – Матрёной. У них было шесть сыновей и одна дочь: Иван, Василий (умер в 1956 году), Андрей, Ефрем (или Ефим), Захар, Федос и Пелагея. Из какой местности они происходили, при каких обстоятельствах появились в Порое, не известно. Известно, однако, что Григорьев Сергей в поисках лучшей доли выезжал со своей семьёй в Самарскую губернию, но потом оттуда вернулся и навсегда осел в селе Порой. Может быть, они происходили из Самары или Самарской губернии или к примеру, из лебедянского села Волотово, где фамилия «Григорьев» является популярной.

У поройцев Григорьевы получили с тех пор кличку «Самарские». Правнучка Сергея Григорьева, Мария Михайловна Струкова, по рассказам родителей вспоминает, что при возвращении в Порой прадед и прабабка прихватили с собой из Самарской области ухваты, грабли, кочергу и прочие железные предметы домашнего обихода, оставшиеся в хозяйстве её деда Василия Сергеевича.

Дед Иван Сергеевич, 1882 года рождения, был выше среднего роста, хорошо сложен, носил бороду и пышные усы, за которыми он тщательно ухаживал. Лицо его было слегка подпорчено оспой, а тёмные густые волосы были всегда аккуратно причёсаны и посередине разделены пробором. Его можно было принять за купеческого приказчика, а в военной форме он бы вполне сошёл за казацкого урядника, которых нам потом так часто показывали в фильмах про гражданскую войну. Дед был очень похож на того казака-полотёра в фильме «Чапаев», у которого белые запороли насмерть брата Митьку. Внешне он производил впечатление строгого и деспотичного человека, но на самом деле обладал добрым сердцем, и когда улыбался, то казалось, что сквозь морщины и густую бороду выглядывало солнышко.

Его супругу звали Ксенией Егоровной. Это была маленькая сухонькая и слегка сгорбленная старушка, чрезвычайно добрая и души во мне не чаявшая. Называла она меня не иначе, как Борюшкой и потакала всем моим капризам. Бабка Ксюша постоянно хлопотала по дому, то и дело старалась сунуть мне в рот что-нибудь вкусное. Она во всём беспрекословно подчинялась деду – традиционно своенравному и суровому супругу – и своего слова в доме не имела. Впрочем, жили они с дедом дружно и мирно.

Мой дед Иван и бабушка Ксюша жили довольно бедно в маленькой двухкомнатной избенке, имели коровёнку с лошадёнкой, несколько овец да кур, а после коллективизации трудились в местном колхозе и кормились в основном за счёт крошечного огорода.

Баба Ксеня, одногодка с дедом Иваном, родилась и умерла в Порое и никогда за пределы своего села не выезжала. Она рано – в возрасте 7 лет – лишилась своих родителей, которых звали Анастасией и Егором. Бабушка, девятилетний брат Сергей и пятилетняя сестра Акулина остались сиротами. Как они выжили и стали на ноги на границе между девятнадцатым и двадцатым веком, можно лишь догадываться.

У Ивана Сергеевича и Ксении Егоровны было девятеро детей, из которых трое – Тимофей, Ольга и Анастасия – умерли в раннем возрасте. Остальных детей звали Пелагеей, 1908 года рождения, Анастасией, 1910 года рождения (из чего следует, что первая Анастасия умерла раньше), Василий, 1913 года рождения, Николай – мой отец, 1918 года рождения, Дмитрий, 1921 года рождения и Ольга, 1923 года рождения. Тётки Настасья и Пелагея жили при родителях и потому уделяли мне очень много времени, в то время как младшую тётю Ольгу я видел редко, потому что после окончания педучилища она работала в другой деревне и дома в Порое появлялась редко. Дядя Василий, а потом и Дмитрий уехали на заработки в Москву, да так там и остались. Я ни разу с ними не встречался и знаю о них только понаслышке.

Тётя Настя и тётя Поля умерли старыми девами. Первая, побывав на торфоразработках в Ивановской области, разделила печальную участь многих молодых деревенских девушек того времени. Она надорвалась на тяжёлой работе, простудилась, приобрела порок сердца и, вернувшись домой, после длительной болезни скончалась в июле 1947 года. Тётя Поля пережила её не надолго и погибла во время пожара в доме. По рассказам тёти Оли, дом деда Ивана 12 июня 1952 года кто-то поджёг, а на следующее после пожара утро тётя Поля пошла в погреб за продуктами и задохнулась там от дыма. Задержку тёти Поли обнаружили сразу, тётя Оля кинулась в погреб и обнаружила сестру на верхней ступеньке – ей не хватило сил протянуть руку и толкнуть дверь погреба. Подоспевшие врачи привести её в чувство уже не могли.

В Москве в 80-х один за другим ушли из жизни мой отец Николай и дяди Василий с Дмитрием.

Баба Ксеня умерла в ноябре 1957 года. Дед Иван пережил её на семь лет и умер в феврале 1964 года в Липецке, куда он после смерти супруги перебрался жить к младшей дочери и моей крёстной тёте Оле, по мужу Маркиной. У тёти Оли жизнь тоже не сложилась: муж оказался морально неустойчивым человеком, большую часть времени находился либо под следствием, либо под воздействием спиртного. Она с ним помучилась какое-то время, а потом прогнала и развелась. Сын её вёл тоже не совсем праведную жизнь и от злоупотребления алкоголем в возрасте 50 лет получил повторный инфаркт и умер на улице. Мы изредка с ней видимся, а когда это случается, то вспоминаем прошлое и плачем.

Долгое время у меня создавалось впечатление, что род Григорьевых распался и рассыпался по земле нашей, оставив после себя лишь кое-где кое-какие всходы… После переезда в Курапово и развода матери с отцом связи с Пороем были нарушены, а потом и вовсе прервались. Но я знал, что и бабка Ксюша, и дед Иван, и тётки, пока были живы, помнили обо мне. Изредка приезжая в Лебедянь, они отыскивали кураповских или троекуровских жителей и спрашивали их, как живу я, и как живёт моя мать. Они почему-то чувствовали себя виноватыми в разводе отца с матерью и в Курапово показываться не смели – полагаю, из-за непреклонного характера моей матери, которая перестала общаться с ними в 1947 году. И с тех пор как отрезало. Кураповская Бабка Семёниха относилась к поройским сватьям тоже с большой прохладцей. Она не могла примириться с тем, что в своё время не была приглашена на свадьбу дочери в Порое, считая во всём виноватыми родителей её мужа. На самом деле, они ни в чём виноваты не были. Проклятые обстоятельства… Только в конце 80-х я отыскал тётю Олю в Липецке…

Но вот, выступая перед лебедянскими читателями 29 марта 2017 года, я пережил своеобразный шок – правда, приятного свойства. После выступления ко мне подошли две женщины с мужчиной и сказали, что …являются моими родственниками. У меня и раньше появились глухие сведения, что в Порое, кроме моих прямых родственников, проживала ещё одна семья Самарских. Лебедянские читатели оказались потомками этой семьи.

У деда Ивана, как было сказано выше, было несколько братьев и сестра. Так вот мои лебедянские родственники оказались внуками его брата Василия. У Василия Сергеевича было одиннадцать детей, но выжили из них только четверо: сыновья Пётр и Михаил и дочери Наталья и Арина. У Петра Васильевича сейчас осталась в живых дочь Мария Петровна Миленьких. У Натальи Васильевны, по браку Стрельникова, родился сын Александр Васильевич. Вот эти Мария Петровна и Александр Васильевич, мои троюродные сестра и брат, и представились мне на встрече 29 марта. Позже, при поездке на Пасху в Порой объявился ещё один троюродный брат, сын Арины Васильевны Иван, проживающий в Подмосковье, а 3 июня 2017 года ко мне приехала троюродная сестра Татьяна Михайловна (Струкова), проживающая в Лобне.

Кстати, во время пасхальной поездки в Порой на местном кладбище обнаружены могилы сына и внука Захара Сергеевича Григорьева, ещё одного брата моего деда Ивана. Т.М.Струкова, 1956 г.р., помнила в раннем детстве деда Захара, который был уже больным и грел свои старые кости на печке.

Род Василия Сергеевича и его жены Веры оказался довольно разветвлённым благодаря бракам его сыновей Петра (прошёл ВОВ) и Михаила (умер в возрасте 30 лет) и замужествам дочерей Натальи и Ирины (Арины). Дед Василий вернулся с финской войны без пятки, за что, естественно, был выделен из рода Григорьевых прозвищем «Хромой Самарский». Мария Михайловна описывает своего деда стройным, красивым, строгим и справедливым мужчиной. Был очень хозяйственным, у него соседи всегда одалживали то грабли, то косу, то топор, а обратно иногда не возвращали. Он, по доброте своей, спрашивал:

– Брали грабли?

– Нет, – был ответ.

Василий Сергеевич знал, что человек лгал и всё корил себя за то, что нужно было не спрашивать, а требовать: «Брал – отдай!».

Естественно предположить, что где-то существуют и другие мои двоюродные и троюродные братья и сёстры от Андрея, Ефрема (или Ефима), Захара, Федоса и Пелагеи Сергеевичей.

Мария Петровна рассказывает, что все братья Сергеевичи были мастерами на все руки, были очень хозяйственными и одно время владели кирпичным заводиком и винокурней. О том, когда им удалось разбогатеть и когда и как всё потерять, можно только догадываться. Во всяком случае семьи Ивана и Василия Сергеевича от богатства и достатка не страдали.

…Незадолго до своей смерти, в 1995 году, мать попросила отвезти её в Порой – видно нахлынувшие воспоминания о прошедшей молодости не давали ей покоя. Мы приехали на родные пепелища и констатировали, что Порой как был, так и остался бедным, забытым Богом и властью селом. Во времена популярности Гайдара-писателя оно ещё было полно жизни и каких-то надежд на будущее. Село Порой эпохи Гайдара-премьера представляло зрелище унылое, убогое, почти кладбищенское. Всё вроде бы за пятьдесят лет изменилось, но мало что поменялось и продолжало оставаться до боли знакомым.

Мы сразу отыскали дом Самарских – даже я его узнал. Я узнал большой выгон-луг на задах, за огородом, по которому мы с тётей Полей гуляли вдоль холстовых дорожек и на котором собирали луговые опята. Только он мне показался на сей раз чуть больше двуспального одеяла. Улица, соседние дома – всё казалось знакомым и одновременно чужим. Чужими были люди, населявшие эти дома, чужими были деревья, выросшие после меня, чужим было даже само небо. Да и мы сами были там чужими, потому что сильно изменились с тех пор, когда всё это было для нас родным и близким.

Я вошёл в дом и вспомнил расположение комнат, в которых я делал первые шаги. Обстановка внутри стала за эти года только более жалкой и примитивной, а так всё, казалось, осталось на своих местах: убогий стол, самодельные табуретки, колченогая лавка у окна, скрипучая дверь из проходной комнаты в заднюю, русская печь с раскрытым зевом…

Навстречу нам вышел мальчик лет пяти, и от него мы с матерью узнали, что родители его на работе, что он оставлен караулить дом и что они в этом доме живут давно. О прежних хозяевах дома он, естественно, ничего не слышал. Молодой домосед с благодарностью принял конфету из рук матери и удивлённо на неё посмотрел: чегой-то старуха плачет?

Мы долго бродили по кладбищу, но могил деда, бабки или одной из тёток так и не отыскали. Либо они были похоронены в другом месте, что было маловероятно, либо могилы уже так заросли травой и ушли под землю, что следов их уже не осталось. Спросить было не у кого: тех знакомых, которых когда-то знала мать, давно и след простыл. Полвека – это слишком большой для человека жизненный срок.

Осенью 2016 года я с лебедянским поэтом В.П.Королёвым снова посетил с. Порой. На улице с характерным названием «Кричаловка» мы с трудом нашли дом моих деда и бабушки. Пришлось прибегнуть к помощи одной старушки, которая с 50-х годов работала в селе фельдшером. Она хорошо помнила деда Ивана и бабу Ксеню, а также рассказала, что в Порое до сих пор проживают потомки рода Самарских. По всей видимости, речь может идти о братьях деда Ивана и их детях и внуках. По каким-то причинам ни мать, ни тётя Оля мне о них никогда не рассказывали.

То, что мы обнаружили на Кричаловке, назвать домом можно было с большой натяжкой. Он был брошен последними хозяевами и приходил в упадок. Я протиснулся через плохо открываемую входную дверь внутрь дома, походил по двум маленьким комнатёнкам, заглянул в заросшие двор и огородик и увидел за ними знакомый лужок, на котором когда-то поройские бабы расстилали сушиться выкрашенные или выбеленные домотканые холсты, а мы с тётей Полей собирали луговые опята…

Рядом какие-то иностранные рабочие деловито колотили молотками, возводя новое строение для новых поройских жителей…

В апреле 2017 года вместе с троюродными братьями Александром и Иваном вновь побывал на поройском пепелище. Дом стоит, но постепенно «доходит»…

Глава 5 Корни Зайцевские

Моим прапрапрапрадедом по линии матери был некий Сомол, который вероятно родился ещё при матушке Екатерине Великой. Дальше мои знания о роде Зайцевых иссякают, и их след теряется в глубине веков.

Сомол родил Антона, у Антона был сын Тимофей, от которого произошёл прадедушка Илларион. Прабабушку звали Татьяной Даниловной. О прабабушке и прадедушке никаких воспоминаний не сохранилось, но факт смерти прабабки Данилихи содержит кое-какую информацию для размышления. Скончалась она 3 июня 1931 года, что подтверждается выданным на следующий день Кураповским сельским советом свидетельством о смерти №53. От свидетельства сохранилась только верхняя часть, так что графы о причине, месте смерти, дате её рождения и фамилии делопроизводителя остаются за кадром.

Зато из сохранившейся части я неожиданно узнаю, что, во-первых, оказывается, в Курапово в 30-х годах был свой сельский совет, что, во-вторых, понятия волости и сельсовета тогда не совпадали, в-третьих, районов ещё не было в помине, а в административном делении ЦЧО было ещё одно звено – округ. Итак, село Курапово в 1931 году входило в Троекуровскую волость Лебедянского уезда Елецкого округа (!) Центрально-Чернозёмной области Р. С. Ф.С. Р. Если добавить, что РСФСР была лишь частью Советского Союза, то можно себе представить, какое длинное написание адреса имели тогда кураповцы!

Прадед Илларион, судя по всему, был человеком достаточно культурным и дальновидным, потому что дал своему сыну Тихону, то бишь, моему дедушке, «блестящее» местное образование. Привожу дословное документальное подтверждение сказанному:

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Лебедянскiй Уездный Училищный Советъ симъ удостоверяет, что сынъ крестьянина с. Курапова Лебедянского уезда

Тихонъ Илларионовъ Зайцевъ, рожд. 27 мая 1886 г.

успешно закончил курсъ ученiя въ Кураповскомъ начальномъ

народномъ училище, а потому имеетъ право на льготу, установленную пунктом 4-мъ статьи 56-й Устава о воинской повинности. Выдано 1 августа 1899 года.

Председатель Совета Н. ЛариновЧлены: А. Кузмина, Долгов, Проскурин.

Круглая печать: Печ. Лебедянск. уездн. представит.

дворянства Тамб. губ.

Документ выглядит весьма солидно и убедительно, текст бланка отпечатан типографским способом, в правом верхнем углу имеется гербовое тиснение с орлом и текстом «Говарда №6», что, вероятно, указывает на изготовителя бланка. Это не то, что справочки, выданные деду в первые годы советской власти! Член Совета Проскурин, как я догадываюсь, был богатым лебедянским купцом.

Что же за льготу «отхватил» мой 13-летний дед? А освобождение от призыва в армию! Грамотных людей среди крестьян лебедянское дворянство ценило. Мать рассказывала, что и другой Илларионович, брат деда Фёдор, тоже окончил церковноприходскую школу. Но право на льготу не спасло ни деда, ни его брата от участия в первой мировой войне, и он «загремел под фанфары» вместе с другими, нельготниками, когда ему было уже за тридцать, и когда он был обременён семьёй с несколькими детьми. Русское государство всегда нарушало свои обязательства перед гражданами, находя для этого всякие уважительные причины.

Уже после выхода из печати первого варианта этой книги обнаружилось письмо деда – вернее, копия одного листка его письма с фронта. Письмо не датировано, но можно предположить, что оно написано в 1915 году, когда боевой дух нашей армии был ещё достаточно высок. Письмо это является также и характеристикой нашего крестьянства, воевавшего отнюдь не по своей воле, а по призыву. Помещаем этот отрывок с сохранением орфографии и пунктуации автора:

Письмо от сына дорогимъ родителям папеньке Илариону Тимофеевичу и маменьке Татьяне Даниловной. Вопервых уведомляю васъ что я жив здоров и того вам желаю этого и кланiюсь я вам мои дорогие и шлю приветъ вамъ с поля сражения. Прошу васъ помолите обо мне Господу Богу Бог даст мы победимъ непокорного врага и возвратиться домой со славой успеха на нашей стороне. Ещё я низко кланюсь дорогому братцу Фёдору Иларионовичу и желаю вамъ дорогой братец от Господа Бога всего хорошаго в жизни вашей. Ещё кланiюсь дорогой любезной супруге Александре Семёновной любезным нашим деткам Коле, Саше, Васе и Мити и заочно васъ целую и желаю вамъ от Бога всего хорошаго на Свете. Ещё уведомляю васъ что я получил от васъ посылку за которою благодарю вас письмо…

Следующий листок письма не сохранился.

Как мы видим, оно написано с соблюдением всех тогдашних условностей: сначала идёт обращение к родителям, потом к брату, а уж потом к жене и детям.

Итак, дедушку «забрили», не обращая внимания ни на аттестат об окончании им церковно-приходской школы, ни на наличие четырёх детей. Из письма следует, что деда Фёдора в армию ещё не забрали, и он был не женат, иначе бы дед Тихон обратился бы и к его жене.

Дед Тихон справа

Согласно списку раненых в эту войны дед Тихон был ранен 20 февраля 1915 года. В это время 7-й Туркестанский полк 1-го Туркестанского корпуса, в котором воевал дед, находился в составе 12-й армии Северо-Западного фронта. В 1916—17 г.г. полк уже был переведен в состав Юго-Западного фронта. Командиром полка был полковник Вейль Георгий Сигизмундович.

Следующий известный из биографии деда эпизод – германский плен. О нём я узнаю из удостоверения, выданному деду при возвращении из плена:

УДОСТОВЕРЕНИЕ №146

Дано сие из Отдела о пленных и беженцах при Леб. Сов.

Раб. и Кр. Депутатов

Солдату 7 Туркестанского пехотного п. 4 роты Зайцеву

Тихону Илларионовичу

происходящему из граждан Тамбовской губ. Лебедян- ского уезда Т р о е к у р о в с к о й

волости, села, дер. (последнее зачёркнуто) Курапова в том, что он действительно в е р н у л с я из плена

9 я н в а р я 1 9 1 9 г.

Что удостоверяется подписью и приложением печати. Завед. Отделом (подпись неразборчива) Делопроизводитель (подпись неразборчива) (января 19 19 года.

Круглая печать: Лебедянский Совет Раб. и Крест. Депутатов.

На обороте справки делопроизводителем сделана многозначительная пометка: «Вещевым довольствием удовлетворён». Трудно сказать, что за вещевое довольствие было выдано бывшему пленному Тихону Зайцеву, но из плена он привёз с собой подарки от Красного Креста, занимавшегося репатриацией пленных и беженцев: Евангелие на русском языке и немецкие настенные часы с боем. Евангелие большим спросом в семье не пользовалось, а вот часы стали предметом всеобщей гордости: корпус из дерева с резным «гребешком», циферблат с изображением немецкого зáмка, медная цепочка с медными же тяжёлыми гирями-гильзами плюс мелодичный мягкий звон, под который хорошо было засыпать в зимний вечер10.

Судя по штампу на титульном листе Евангелия, дед Тихон содержался в лагерях для военнопленных где-то под городом Мюнстером. В память о недобровольном пребывании в Германии дед сфотографировался со своим неизвестным другом. Они стоят рядом в форме русского солдата, в гимнастёрках навыпуск, подпоясанных ремнём, в фуражках и сапогах, руки по швам, и напряженно пытливо смотрят в объектив немцу-фотографу, словно спрашивают, что еще приготовила им судьба-злодейка.

Дед Тихон, бабушка Саша и мама (1940г.)

По возвращении на родину бывший военнопленный окунулся в кипучую деятельность Комитета бедноты по устройству новой жизни. Первым секретарём Комбеда был и его брат Фёдор, очевидно возвратившийся после февральской революции из армии домой (см. ниже), но к моменту возвращения деда из плена брат уже был призван в Красную армию, где и предположительно вскоре погиб в боях с белыми.

Самым важным и болезненным для крестьянина был вопрос о земле. Пообещав землю, большевики перетянули на свою сторону крестьянство – основное население России. После революции землю, наконец, стали бесплатно раздавать тем, кто её обрабатывал. Нарезáли её уже по количеству едоков в семьях, включая и лиц женского пола. Земля деда, как и у многих на Зайцевом конце, находилась за речкой слева от оврага Бруслановка и Зайцева леса. Земли было не так уж и много, чтобы стать богатым, но не так уж и мало, чтобы суметь легко её обработать собственными силами. Работали на ней все от зари до зари и от мала до велика. Потом, всего через десять лет, они снова её у них отберут. Власть пролетариата в союзниках уже не нуждалась, она теперь и без них крепко стояла на ногах.

Летом 1919 года старший сын деда и мой будущий дядя Николай вместе с другими сверстниками погнал лошадей в ночное. Утром, когда он вернулся из ночного, дед не хотел его пускать домой: вместо трёх исправных жеребцов дядя Коля пригнал на двор каких-то двух доходяг. Оказалось, что ночью на костёр ребятишек налетел казачий разъезд из известной дивизии Мамонтова, прорвавшейся через фронт в тыл красным, и явочным порядком забрал у них всех хороших коней, оставив взамен расписки и загнанных больных лошадей. Десятилетний дядя Коля попытался было «качать права», но казачий урядник приказал всыпать «правоведу» пяток горячих, и разъезд был таков.

В 1930 году в Курапово приехал «двадцатитысячник» Швецов и стал организовывать колхозы. Дед Тихон вступил в него одним из первых. «Неразумная» бабка Семёниха стала, было, возражать, но дедушка цыкнул на неё и тем решил спор в пользу коллективизации. Бабка потом вспоминала, что не могла без слёз смотреть на то, как их обобществленного буланового жеребца истязал какой-то «активист» колхоза – пьяница и бездельник, сроду не имевший в своём хозяйстве даже козы, не то что лошади!

На фронте и в плену дед Тихон подорвал своё здоровье, и, вернувшись в 1919 году домой, постоянно болел. Умер он от порока сердца или сердечной недостаточности – так указано в справке о смерти, однако его невестка Екатерина, жена дяди Коли, вспоминает, что он часто, как и его мать, прабабушка Татьяна Даниловна, страдал от астмы и якобы умер от неё. Думаю, что это – то самое печальное заблуждение, которое сыграло роковую роль в смерти моей матери. Она тоже думала, что страдает от астмы, и приняла противоастматическое средство, спровоцировавшее инсульт.

Вот свидетельство о смерти деда, выправленное по всей форме:

Для представления в Страхкассу, в крематорий или на кладбище.

СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ №17

Гр. З а й ц е в у Т и х о н у И л л а р и о н о в и ч у

(фамилия, имя, отчество)

м а р т… умер …3…числа

…месяца 1944 года, о чём в книге записей актов гражданского состояния за 1944 год произ- ведена соответствующая запись.

Причина смерти: п о р о к с е р д ц а. Место смерти: с. Курапово

(город)

Троекуровский с/совет возраст 58 лет. Зав. Бюро ЗАГС Кононицын

Делопроизводитель К. Ярославцева

Круглая печать: Троекуровский с/совет Лебедянского р-на Рязанской обл.

Клочок бумаги размером 11,5х10 см. В бланке «место смерти» указан только город – других мест для сведения счётов с этой жизнью государством диктатуры пролетариата не предусматривалось. Страхкассы или крематория в селе, естественно, не было в радиусе 400 км, а Кураповское кладбище, слава Богу, покойников принимало без всяких справок. Поэтому и сохранилась эта справка о смерти.

Живого деда Тихона я, помню смутно. Перед глазами мелькает какое-то чернявое, круглое, изрезанное глубокими морщинами и небритое лицо с натруженным прищуренным взглядом, но я не уверен, что это дед. Возможно, это видение навеяно фотографией деда, с которой я познакомился уже после его смерти. Когда я появился в своём кураповском доме, он уже был тяжело болен и не слезал с печи, и я запомнил его усталый лик, бледным пятном выглядывающий из полумрака лежанки. Вот парадокс памяти: физиономия козы Кирки запомнилась очень отчётливо, а лицо деда – извините, смутно…

Вероятно, не менее интересной личностью был и брат дедушки Фёдор. От него никакого потомства, к сожалению, не осталось – он ушёл на фронт холостым. Что-то смутно помню о том, что дед Фёдор во время боёв с белыми якобы столкнулся со своим двоюродным братом, офицером, воевавшим на стороне Колчака. Этот родственник должен был тогда происходить от брата моего прадеда Иллариона, уехавшего в Сибирь за счастьем, обещанным всем безлошадным и безземельным премьер-министром Столыпиным.

К этим смутным сведениям примыкает удивительное событие, испытанное матерью и бабушкой Сашей (Семёнихой) примерно в то же самое время, что и эпизод с глушением рыбы возвращавшимися с войны солдатами. Поздним вечером при свете коптилки мать с бабушкой сидели дома, когда в дверь кто-то постучал. Время было неспокойное и жуткое, так что обе женщины замерли от страха и не могли произнести ни слова. (Я вероятно уже спал, потому что ничего об этом событии не помню). Дверь скрипнула, и, не дождавшись ответа, в избу вошёл молодой мужчина в офицерской форме.

– Здравствуйте.

– Зд… здравствуй-те.

– Тётя Саша, вы меня не узнаёте?

Бабка Семёниха напрягла своё зрение, всматриваясь в еле освещённое колеблющимся светом коптилки лицо солдата.

– Нет, дорогой, не узнаю.

– Да как же: вы ведь меня провожали в таком-то году в Сибирь. Я был тогда мальчишкой.

– Николай?

– Он самый.

Начались обнимания, причитания и воспоминания. Мать стояла рядом и ничего не понимала. Потом выяснилось, что ночным путником был сын Марфы Илларионовны – сестры деда Тихона, которая уехала из Курапова по «столыпинскому набору». У прадеда Иллариона не хватало на всех земли – она должна была перейти по наследству к старшему сыну – Тихону (а после него – Фёдору), вот и уезжали люди из деревни, кто куда.

Сохранилась старая полуистлевшая любительская фотография 7,5 см на 10 см, с которой на меня серьёзными усталыми глазами смотрят четыре бедно одетых человека – видно, крестьянский хлеб и в Сибири доставался не легче, чем на берегах Красивой Мечи. На обороте – надпись тёмными чернилами:

«Вот братец посылаю я вам карточку на память ваша сестра Марфа Ларивоновна и сын мой Сергей Григоривич стоит ево доч Нина а наруках у миня Аксюшина доч Зина».

Судя по надписи и изображённой на снимке обстановке, он мог быть сделан в первые годы советской власти. Тогда получается, что Марфа была старше дедушки Тихона – сыну Сергею на снимке можно дать не меньше сорока лет, а его дочери Нине – не меньше пятнадцати.

Всю ночь просидели представители распылённого по белому свету рода Зайцевых за беседой, возможно, вертели в руках эту фотографию, вспоминали прошлое и, как водится, плакали. По всей видимости, Аксюша была дочерью бабки Марфы, а Николай – младшим сыном. Николай, просидев всю ночь за беседой с вновь обретенными родственниками, утром ушёл, оставив на память своей тёте Саше и двоюродной сестре Поле фотографию, на которой рукой матери сделана поздняя надпись: «Зайцев Николай Григорьевич. Ойрот-Тура, Сибирь. 1940? 1939?»

Годы под вопросом, скорее всего, относятся к моменту съёмки фотографии, на которой изображён мой двоюродный дядя в военной форме с ремнём через плечо, с комсомольским значком и четырьмя треугольниками в петлицах. Молодое волевое лицо, русые вьющиеся волосы, типичные «чугуновский» нос, губы, подбородок…

На прощание договорились переписываться, но письма, написанные потом матерью, оставались без ответа, а сам гость тоже почему-то не написал. Что-то серьёзное могло приключиться со всеми этими сибирскими Зайцевыми, чтобы вот так, после инициативных попыток найти кураповских родственников, исчезнуть из жизни. А потом попытки найти их в Сибири прекратились.

По всей видимости, дедушкина сестра Марфа вышла замуж за какого-то кураповского Зайцева и уже вместе с ним переселилась в Сибирь. Наличие у крестьянки внебрачных детей в те годы практически исключалось. Кто же тогда был этот Григорий Зайцев, отец, по крайней мере, трёх известных нам детей – Сергея, Аксиньи и Николая? Есть данные о том, что какой-то родственник деда Тихона по имени Степан был сослан в Архангельск, и уже оттуда его семья перебралась в Сибирь. Может быть, это и есть Марфа Илларионовна со своими детьми? Тайна сия покоится в могиле бабушки и дедушки на Кураповском кладбище.

…А о двоюродном дедушке Фёдоре Илларионовиче осталась яркая память – свидетельство об окончании курса военной подготовки в царской армии. Я поместил этот красочный документ 40х25 см в рамку и повесил на стенку. Верхняя часть свидетельства украшена царским двуглавым орлом, в центре которого Георгий Победоносец поражает копьём змея; в одной лапе орёл держит золотую булаву, а в другой – царскую корону; под орлом – перекрещивающиеся в разные стороны полковые знамёна, под ними – портрет Николая II, а ещё ниже – текст. Под текстом цветная литография, изображающая военные действия пехоты, авиации и морского флота с противником. Бланк свидетельства изготовлен типографией Е.И.Фесенко в Одессе и разрешён Министерством Императорского Двора. Дозволено Одесской военной цензурой, перепечатка воспрещается.

Привожу текст документа полностью:

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Дано Р я д о в о м у Ф ё д о р у З а й ц е в у

въ томъ, что он успешно окончилъ курсъ учебной команды военнаго времени при 272-мъ пехотномъ запасномъ полку.

Поведения был о т л и ч н а г о.

За Командиръ 272 пех. запаснаго полка,

полковникъ ЕРМОЛАЕВ

28-го февраля 1917 г.

Полковой Адъютант, Прапорщикъ Богрянов

В Петрограде уже совершилась буржуазная революция, через два дня император Николай отречётся от трона, а царская армия по инерции продолжала готовить кадры…

…Бабушка Александра Семёновна, 1885 года рождения, была «взята» дедом, а вернее, его родителями Илларионом Тимофеевичем и Татьяной Даниловной, из села Губино, расположенного в семи километрах к северо-западу от Курапова. Это была настоящая русская женщина, которая в жизни знала только две вещи: труд и безропотность. Она была призвана рожать детей, выращивать их, обихаживать всех членов семьи, включая свёкора со свекровью, ухаживать за скотиной, выходить на полевые и огородные работы, заготавливать съестные припасы, готовить на всех еду, стирать и выполнять ещё очень много всякой работы, на которую укажут муж или его родители или которая возникнет и без их указки. Бабушка была работящая женщина и сидеть, сложа руки, не умела, не могла и не хотела.

Грамоте она обучена не была, но знала множество народных песен, присказок и прибауток. Разумом её Бог тоже не обидел – она сохраняла его до последней минуты жизни, рассуждала очень здраво и могла бесплатно дать хороший совет любому советскому грамотею. По характеру была не обидчива, добродушна, слегка горяча и вспыльчива, но отходчива. В Бога верила, но не фанатично, здраво полагая, что Бог должен быть у человека не на языке, а в душе. Повесить иконы и лампадку в красный угол11, как это было принято у всех кураповцев, бабушка не могла, потому что запрещала моя мать. Хотя мать и не состояла в партии, но как учительница должна была проповедовать атеизм, следовательно, если бы в её доме обнаружилось наличие предметов церковного культа, то могли возникнуть большие неприятности. Пришлось бабушке прятать иконы и лампадку в чулан.

– Ничего, Бог не обидится, – успокаивала себя бабушка. – Главное, не где молиться, а как.

Но внутренне переживала и на дочь свою обижалась.

Когда в дом заходили односельчане и, по установившейся привычке оборачивались в красный угол и начинали креститься, то обнаруживали, что угол пуст, и выходила неловкость. Впрочем, они относились к этому вполне сочувственно и охотно примирялись с доводами бабушки насчёт «партейных соображений» беспартийной дочери.

Под старость, когда воспринятые с детства нормы деревенского Домостроя стали уходить в прошлое, бабушка превратилась в большую эпикурейку. Эпикурейство находило выход в еде – других радостей жизни ей уже не дано было вкусить. Впрочем, о каком там эпикурействе можно было говорить при тогдашнем полуголодном деревенском рационе! Она, конечно, по мере возможности старалась соблюдать посты, но не доходила в этом до крайностей, а нет-нет – да побалует себя чем-то запретным: «Эх, была-не была – живём однова!»

Тяжёлые и монотонные будни не убили в бабушке радости жизни. В редкие минуты досуга – в основном на козырные праздники – она любила повеселиться вместе с детьми и внуками, пошутить, посидеть на завалинке и посплетничать, выпить рюмку самогона или кагора, спеть песню и даже топнуть пару раз ногой под «трепак» или «барыню». Бабушка обладала острым языком и способностью давать людям краткие и меткие прозвища. Припечатает соседку каким-нибудь удивительным только что придуманным словечком – и хохочет от удовольствия! Глядишь – кличка уже пристала к человеку, и ей пользуется вся деревня.

Бабушка очень завидовала неугомонной активности своей соседки бабки Агафьи Максимовны (Максимихи). Соседка была на несколько лет старше бабушки, но худа, костлява, вынослива и неутомима, в то время как бабушку мучила полнота и одышка – сказывалась губиновская порода. Солнышко ещё едва вставало, а Максимихин худой задок уже торчал среди длинных грядок картошки. Бабушка выходила на работу попозже и, завидев соседку, сокрушённо ругалась:

– Ну, надо же какая конбайна! Солнышко светит только в левый глаз, а она уже половину огорода прополола! Ну, никакого сносу, паралик её возьми!

Кличка «Комбайн» прочно закрепилась за Максимихой – и это в то время, когда комбайны на колхозном поле были ещё большой редкостью.

Телевизора тогда, естественно, не было и в помине, но развлечение как таковое давно существовало. Экраном служило окно с видом на улицу, и последние годы бабушка не пропускала ни одной возможности насладиться зрелищем проходящих мимо дома земляков.

– Борькя, подь-кя суды! – подзывала она меня. – Глянь-кя, уж не Серёга ли Пескарь это скособочился?

– Он, баб!

– Да чтой-то с ним случилося? Какая шшука его за бок укусила?

– А никакая. Он что-то прячет подмышкой.

– Ишь ты! – Бабка Семёниха пододвигала лицо как можно ближе к «экрану» – жаль не было кнопки, чтобы улучшить резкость изображения или увеличить картинку! – Чаво же он волочить? Никак где-то спёр! Гляди-гляди, посклизнулся и упал! Так ему и надо, чтоб не воровал!

Я занят приготовлением уроков или читаю книжку, а потому не вижу, но чувствую, как бабка начинает злорадно смеяться. Смех у неё почти беззвучный, он возникает где-то в самой глубине её грузного тела, приводит в движение прежде всего живот, и только когда живот разбужен и начинает ритмично колыхаться, смех даёт толчок лёгким и гортани и выходит наружу. Эстрадный артист, изображавший Маврикиевну, уроки смеха, вероятно, брал у бабки Семёнихи и, чувствуется, перенял у неё много полезного в смысле умения закатываться в беззвучном пароксизме смеха.

Дядя Вася (1939г.) справа

С бабушкой прошло всё моё детство и отрочество. Мать осталась одна совсем молодая, ей нужно было как-то устраивать свою личную жизнь, ей приходилось много работать, делать на поприще народного образования карьеру, поэтому её чаще всего не было дома. А бабушка всегда была со мной рядом. Ей я обязан очень и очень многому в жизни и безмерно благодарен за всё, чему она меня научила. Жалею только о том, что не смог отблагодарить её за всё доброе и полезное, что она мне отдала. Когда я только стал становиться на ноги, её не стало.

У деда Тихона и бабки Семёнихи было несколько детей, из которых выжили лишь дядя Коля, 1909 г.р., тётя Шура, 1911 г.р., дядя Вася, 1913 г.р. и мать. Остальные трое или четверо умерли в младенчестве – помню, бабушка упоминала одного из них по имени Дмитрий (см. выше письмо деда с фронта). Таков был результат естественного отбора в условиях постоянных физических перегрузок у беременных женщин, антисанитарии и отсутствия элементарной врачебной помощи. Хорошо ещё, если роды заставали женщину в доме – чаще всего они происходили в поле на куче соломы. Выжившие прошли потом раскулачивания, коллективизацию, индустриализацию, японскую, финскую и германскую войны, послевоенные восстановительные работы, торфоразработки, голод, нищету, государственные займы, освоение кок-сагыза, кукурузы, сборы колосков, укрупнения и разукрупнения колхозов, слияние колхозной собственности с государственной и многое другое, но не сгибались и оставались в строю. Гвозди можно было делать из этих людей. И делали.

Мы тоже прошли нелёгкое детство, но генетический запас, полученный от родителей, был настолько силён, что позволил как-то преодолеть все «трудности роста» нашей страны. Со временем блага цивилизации нас слегка изнежили, генетический запас постепенно разбазарился, и конечно ни в какое сравнение с нашими предками мы идти уже не можем. А уж наши дети и внуки, жертвы глобальной экологической катастрофы, и подавно.

Я не собираюсь оправдывать принцип естественного отбора. Я просто объясняю, почему, несмотря на колоссальные трудности и невзгоды, мы не только выжили, но и пошли вперёд. И подкосила нас не физика, а психика. Когда пошатнулась вера в то, к чему призывали с самых высоких трибун, тело народное ослабло, захирело, а потом и вовсе заболело. Для русского характера потеря веры – катастрофа. А когда он верит – ему всё нипочём.

…Дядя Вася, один из первых сельских комсомольцев, пошёл на войну добровольцем (в списке лебедянцев, погибших во время ВОВ, значится, что он был призван Лебедянским РВК 8 октября 1941 года) и, как многие из его сверстников, сначала в первые же дни войны пропал без вести, а потом и пришла похоронка. Подростком он любил говорить о том, как с радостью пойдёт служить в Красную Армию и расшибёт всех врагов «в пух и прах». Уже в самом конце войны из Лебедянского райвоенкомата на имя гр. Зайцевой на всё той же бумажке стандартного размера 11,5х10 пришло извещение №783, журнальный номер 3/505 от 5 мая 1945 года, объясняющее судьбу «пропавшего без вести» раба Божия воина Василия:

«Ваш муж, сын, отец, брат, должность, звание, фамилия имя отчество Рядовой Зайцев Василий Тихонович в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был ранен и умер от ран 4/IX1941 г. (точный адрес и место погребения). Райвоенком капитан Адмслужбы (лихая неразборчивая подпись) и начальник 1 части Старший Лейтенант (подпись неразборчива). Печать Лебедянского райвоенкомата.»

Извещение адресовалось гр. Зайцевой без указания инициалов (в Курапово Зайцевых были десятки), а в графе «точный адрес» стояло издевательское «Троекурово», хотя Лебедянский военкомат, оформлявший погибшего в армию, имел в своём распоряжении все необходимые сведения. Бумажка долго лежала на почте, пока не попала в руки адресату.

Последний известный адрес дяди Васи: г. Выборг, почта м.п., п.я. №15, подразделение №5. От чьей пули он погиб – немецкой или финской, знает только Всевышний. Впрочем, изданная в Лебедяни Красная книга павших в войне лебедянцев утверждает, что дядя Вася умер в финском плену. Тогда получается, что менее чем за месяц наши доблестные военачальники успели перебросить дядю Васю на границу с Финляндией, сходу бросить его в бой, «обеспечить» ему короткое пребывание в финском плену и скорую безвестную смерть – скорее всего от полученных в бою ран.

Больше всех горевала по дяде Васе бабушка – он был её любимым сыночком: он был и самый послушный, и самый жалостливый, и самый умный. А какой был ловкий и работящий!

Бабушка Семёниха скончалась на 81-м году жизни 10 июня 1966 года. Она сидела на диване и как ни в чём разговаривала с матерью, а когда мать отошла на минутку и вернулась обратно, бабушка уже не дышала. Смерть её, судя по всему, была лёгкой – такой, о какой она мечтала. «Господи, пошли мне смерть лёгкую, чтобы не мучиться самой и других не мучить!», – часто повторяла она.

Меня рядом не оказалось – я уже работал в Москве. Мы с двоюродным братом Митькой на самолёте долетели до Липецка, а потом уж на «перекладных» добрались до Лебедяни и едва успели на её похороны.

Бабушка также всегда переживала из-за того, что может умереть зимой.

– Чижало в мёрзлой земле могилку-то копать. Уж как хотелось бы убраться в летнюю теплынь!

Бог внял её молитвам и прибрал её к себе в июне – уж эту милость она от него тоже заслужила.

Бабушка заранее, как многие кураповские старушки, приготовила себе смертное – то есть одежду, в которой её следовало похоронить. Смертное, пересыпанное нафталином, лежало в укладке. Она регулярно доставала со дна сундука чистую рубашку, чёрную кофточку и юбку, тапочки и проверяла их сохранность. Она всё порывалась заказать загодя гроб, но мать не разрешала.

Тридцать лет спустя в своих приготовлениях к переходу в иной мир мать в точности повторила бабушку.

Дядя Коля Тетя Шура

Дядя Коля – всю войну «шоферил», а после войны остался в Подмосковье. Умер в 1986 году в возрасте 77 лет. Его жена – тётя Катя – недавно скончалась в возрасте более 90 лет, на момент написания книги проживала в Подмосковье в пос. Любимовка (ж/д станция Тарасовка), известном тем, что на его территории находился Чеховский театр, в котором играли его «Чайку». У них трое детей: Капитолина, 1932 г.р., по образованию учительница русского языка и литературы, живёт с мужем в г. Боровичах Новгородской области12, имеет дочь Татьяну, проживающую в Петербурге; Евгений, 1939 г.р., инженер по космонавтике, умер в 1999 году, после него остался сын Сергей, проживающий в г. Подлипки Московской области, и Ираида, 1941 г.р., по образованию учительница географии, вышла на пенсию, проживает в Москве, имеет сына Алексея и двух внуков.

Тётя Шура всю жизнь проработала в колхозе и хлебнула колхозного «счастья» по самое горло. Муж её – Санёк – тоже сначала «пропал без вести» в первые месяцы войны, а потом «геройски погиб в боях за социалистическую Родину». После него осталось двое детей: Зинаида, 1938 г.р., по профессии бухгалтер, пенсионерка, живёт в Липецке, имеет двоих детей, несколько внуков и правнуков, и Дмитрий, 1939 г.р., проживает тоже в Липецке. Двоих детей тётки Шуры в раннем возрасте унесла скарлатина. Сама тётя дожила до 80 лет, она умерла в 1991 году и похоронена в Липецке.

Глава 6 Пассажир поезда Нарвик-Дальний Восток

И маленький тревожный человек

С блестящим взглядом, ярким и холодным, Идёт в огонь. И.А.Бунин «Джордано Бруно».

Отец мой, Григорьев Николай Иванович, родился 18.11. (по другим данным 19.10.) 1918 года вероятно в с. Порой. Он был седьмым ребёнком в семье и являлся гордостью своих родителей. О его детстве и юности, равно как и о последующей жизни сохранились лишь отрывочные сведения: Поройская школа-семилетка, законченная с отличием, – комсомол – Липецкое педучилище, законченное с отличием, – военно-морское училище в Севастополе – лейтенант – член ВКП (б) с 1940 года – распределение на службу в Прибалтику – брак с матерью в мае – служба в Эстонии. Потом война, плен, концентрационные лагеря в Норвегии, возвращение из плена в 1946 году, высылка в т.н. рабочие лагеря на Дальний Восток – прочерк длиной в сорок лет – и смерть в Москве 20 ноября 1984 года.

Многое об отце могла бы рассказать мне мать, но она не хотела об этом и слышать. С сестрой отца, тётей Олей, я встретился в конце 80-х, но и она не смогла внести ясность в те моменты, которыми я интересовался. Она даже не могла вспомнить название московского кладбища, на котором похоронен отец. Меня же интересовало многое, но самого отца уже не было в живых, и обратиться к кому-то с вопросами уже не было никакой возможности.

Первый раз я увидел отца в начале или середине апреля 1946 года: снег уже сошёл, лёд на реке вскрылся и ушёл, но река в свои берега ещё не вошла. Я сижу в кураповской избе и что-то делаю, и в это время кто-то – кажется, мать, – входит в комнату и говорит, что приехал отец. Новость меня больше настораживает, чем радует: это что ещё за фрукт – отец? Разговоры о нём между матерью и бабушкой велись время от времени, но я на них особого внимания не обращал.

Я выхожу во двор и вижу длинного, нескладного и плохо выбритого мужчину в солдатской гимнастёрке и галифе. Его коротко постриженные тёмные волосы приглажены на сторону без всякого пробора, а потому прикрывают почти всю правую часть лба. Бросается в глаза большое родимое пятно на левой щеке. Движения его энергичны, порывисты и нескладны, как у восемнадцатилетнего юноши. Кажется, и он чувствует себя неловко.

Рядом с мужчиной – большой чемодан, перевязанный ремнями, из-за его плеча выглядывает дед Иван, лицо его расплылось в широкой улыбке, он подмигивает мне, мол, не бойся – вот он какой герой твой отец! Верзила идёт на меня и протягивает длинные руки-грабли. В следующее мгновение я взлетаю высоко в небо, замираю от страха, падаю в жёсткие руки отца, потом опять лечу вверх… Чувствую на своей щеке щетину, незнакомый запах чужого человека, прикосновение влажных губ куда-то в лоб. Это мне совсем не нравится, и я пытаюсь освободиться. Отец смущён, все меня уговаривают, что так нельзя – это же отец, но я добиваюсь своего, отец ставит меня на землю, а я прячусь за бабушку – она-то уж меня не выдаст.

Потом мы гуляем с отцом по деревне. Я уже осмелел и держу отца за руку. Он меня о чём-то спрашивает, я отвечаю. Забор отчуждённости между нами так и не преодолён. Так мы огородом приходим на речку, которая уже давно освободилась ото льда, но полна стремительной талой воды, от которой, если присмотреться, кружится голова. Отец ведёт меня к снесённому половодьем мосту, мы вместе карабкаемся по оставшимся брёвнам и сваям, переходим на противоположный берег и возвращаемся назад домой.

От свидания с отцом в памяти осталось также конкретное вкусовое ощущение. Он привёз в чемодане американскую тушёнку и всех угощал этим заморским продуктом за столом. Мне лендлизовская американская тушёнка не понравилась, и есть её я не стал: она была суха, невкусна и отдавала, на мой неиспорченный вкус, какой-то дохлятиной.

Отец

И всё. Остальное я уже узнал значительно позже.

На другой или третий день отец собрался и уехал по делам в Москву: то ли ему надо было где-то отмечаться, то ли устраиваться на службу, то ли ещё зачем-то – этот прочерк в биографии отца мог бы восполнить только он сам. Уезжая из Курапова, он обещал вскорости вызвать к себе мать. Вызов поступил, мать поехала к нему в подмосковный город Балашиху, но отца по данному ей адресу не обнаружила, а расспросы соседей показали, что он сошёлся с другой женщиной и уехал на Дальний Восток. После этого мать немедленно вернулась домой в Курапово и тяжело заболела.

Второй раз отец приезжал в Курапово где-то в 1954 году. После смерти Сталина он, вероятно, был амнистирован и вернулся из дальневосточной ссылки. Все эти восемь лет мать никаких вестей от него не имела, но, вероятно, всё ещё надеялась склеить с ним неудавшуюся совместную жизнь. Она объявила его во всесоюзный розыск и подала на алименты. Прошло несколько лет, прежде чем деньги стали поступать, но сам отец молчал. Потом он вернулся в Москву и каким-то образом снова возобновил контакт с матерью.

Мне тогда было уже 12 лет, но ничего конкретного от этого визита, кроме самого факта, почему-то тоже не запомнил. Помню только, что я относился к нему с ещё бóльшим резервом, чем при первом свидании, а он тоже не мог или не хотел наладить со мной более близкий контакт. Отчуждённость и натянутость отношений между мной, бабушкой и матерью, с одной стороны и отцом – с другой я ощущал буквально физически. Отец был задумчив, немногословен и мрачен. Формально он приехал в связи с возможным трудоустройством на работу, которую ему нашла мать в соседнем совхозе им. 15-летия Октября – ему предлагалась должность управляющего отделением. Но на работу он не устроился и уехал. Мать поняла, что жить в деревне не входило в его тогдашние планы, а с собой в Москву он её, вероятно, больше не звал. Скорее всего, он пообещал обо всём подумать и о своём решении сообщить матери, но опять обманул.

Потом я о нём только слышал изредка – в основном по причине уклонения от алиментов. Впоследствии он был органами милиции «зафиксирован» и исправно выплачивал деньги до самого моего совершеннолетия. Он по-прежнему оставался для меня если не чужим, то совсем посторонним человеком. Тем более, что мать взяла с меня клятву никогда и ни в какие отношения с ним не вступать, отцом не считать и забыть о нём навсегда. В противном случае она собиралась проклясть меня и отказаться от меня как своего сына. Я такую клятву дал, потому что всем сердцем был на стороне матери. Я и сам видел, что отец вёл себя по отношению к нам не совсем корректно, поэтому дать такую клятву мне было совсем не трудно, и я честно выполнил её, несмотря на некоторые поползновения со стороны «подлеца» восстановить со мной контакт позже.

Слёзы матери, замешанные на обиде за свою неудавшуюся женскую долю, помноженные на безбожную несправедливость государства по отношению к своим солдатам, жестоко отомстят мне потом и оставят в душе глубокую незаживающую рану. Настоящая безотцовщина проявляется тогда, когда человек забывает о своей крови.

Отец вспомнил обо мне лишь в 1960 или 1961 году, когда я учился на втором или третьем курсе института. Вернувшись в общежитие, я узнал, что меня разыскивали дядя Вася и дядя Митя. Они оставили после себя записку с адресом, но я её выбросил в мусорное ведро. «Эмиссары» отца – опять в моё отсутствие – появились год-полтора спустя уже на квартире моих тестя и тёщи и снова передали мне просьбу отца о свидании. Я снова отказался. Потом меня закрутила работа, связанная с поездками за границу, потом возникли всякие житейские проблемы, а потом отец умер.

Конечно, я очень жалею о том, что дал матери уговорить себя на такую страшную клятву, но… поправить положение было уже невозможно. Я и теперь не оправдываю поведение отца, но встретиться с ним, поговорить, услышать его версию событий было, вероятно, необходимо.

В 1958 году мать с отцом заочно развелись, и в доме не осталось ни одной его фотографии и ни одного письма. Всё было порвано и брошено в огонь. Одна из фотографий, на которой отец изображён в морской курсантской форме, я хорошо помню: молодое воодушевлённое лицо, высокий скрывающийся под бескозыркой лоб, редкую и лёгкую улыбку на типичных григорьевских губах, ясный взор карих глаз. На обратной стороне её была сделана им надпись, обращённая к матери: «Поля, шути любя, но не люби шутя!» Как было уже сказано, после норвежского плена отец получил «по рогам» и был сослан на поселение на Дальний Восток. Но почему он прятался от матери в Балашихе? Пытался ли он вообще объяснить ей своё поведение? Почему он забыл на целых 20 лет обо мне? Не знаю, мне кажется, что за всем этим кроется какая-то тайна. Подоплёка распада союза, заключённого по любви в Поройском сельском совете 15 мая 1941 года, осталась для меня неразрешимой загадкой. Можно только предположить, что плен для отца не прошёл бесследно. Он много претерпел и от своих, и от немцев, и понять его шатания и загулы можно. Похоже, что он жестоко разочаровался и в смысле, и в ценностях жизни, а это не замедлило разрушительно сказаться на его психике и морали, и тогда он на какое-то время очерствел, озлобился и перестал верить в людей. Возможно, он разлюбил мать: он женился второпях, они друг друга практически не знали, а лишь пару лет переписывались между собой.

Тётя Оля утверждает, что в ссылку на Дальний Восток её брат собирался уехать с какой-то женщиной, но её неожиданно посадили за спекуляцию в тюрьму. Отец, якобы, безуспешно пытался вызволить её оттуда, но не смог и уехал один. По возвращении из ссылки он завёл другую семью, но прожил с ней два года и развёлся. Последнюю жену отца (не знаю, какую по счёту) звали Асей, она работала продавщицей в магазине, общих детей от этого брака у них уже не было, и отец воспитывал приёмных дочь Татьяну и сына Жору.

Перед историческим появлением в Курапово весной 1946 года отец считался пропавшим без вести. Как спустя 55 лет рассказала мне тётя Оля, появился он сначала в Порое и вёл себя достаточно странно. Уже тогда визит к жене и сыну в Курапово в его планы, вероятно, не входил. Приехав к родителям, он не выходил из дома, смотрел в окно и ни с кем не разговаривал. Тогда инициативу взял в свои руки дедушка Ваня. Он взял с собой суковатую большую палку и отправился на перекладных в Лебедянь, а оттуда – в Курапово, чтобы сообщить нам с матерью радостную весть о возвращении мужа и отца.

– Ты куда, папа? – спросил деда Ивана отец.

– Мы договорились с Полей, что как только я что-то узнаю о тебе, то немедленно сообщу ей.

– Не ходи никуда, я завтра сам собираюсь поехать в Курапово.

– Как хочешь, это твоё дело, – сказал дед, – а я поеду сегодня.

В Курапово дед Ваня, не жалея самых ярких красок, рисовал детали возвращения отца с войны. Особый упор он делал на большие неподъёмные чемоданы отца, якобы «набитые всякой всячиной». Мать отнеслась к визиту свёкора довольно прохладно – что бы там он ни говорил, а получилось, что муж «проехал мимо дома с песней». В причины, которые дед Ваня привёл в оправдание сыну, она не поверила. Любящий муж после стольких лет разлуки должен был сразу появиться в Курапово.

Совсем недавно мой лебедянский знакомый по моей просьбе извлёк из Интернета некоторые подробности о службе отца в Эстонии.

Согласно списку военнослужащих, отец после окончания Севастопольского Военно-морского училища береговой обороны весной 1941 года, в которое он в 1938 году поступил по спецнабору Воронежского обкома комсомола, в звании лейтенанта был назначен командиром огневого взвода 508-й зенитной артбатареи БОБР (береговой обороны Балтийского района) Краснознамённого Балтийского флота. В другом списке (по некоторым косвенным данным, это был список репатриированных из Норвегии советских пленных, составленный, скорее всего, при репатриации на родину в 1946 году13) членство в партии указано уже 1939-м годом, а сам он на 21 октября 1941 года значился помощником командира 508-й отдельной зенитной батареи СУС (Северного укреплённого сектора) БОБР14 на острове Дагё (Хийумаа).

Итак, отец участвовал в обороне острова Дагё, а СУС БОБР и покрывал собой этот остров. Как известно, оборона острова длилась с 12 по 21 октября, следовательно, отец был захвачен в плен немцами либо в оборонительных боях за остров, либо во время неудачной эвакуации на Ханко (СУС БОБР подчинялся советскому командованию на полуострове Ханко).

Оборона Дагё (Хийумаа) обеспечивалась 4900 бойцами и офицерами, и как оборона других островов Моонзундского архипелага, несмотря на наличие солидных боевых сил (численность БОБР на начало боёв составляла около 18000 человек), была организована слабо и не достаточно профессионально. Впрочем, как явствует из книги С. Булдыгина, гарнизон Дагё оборонялся героически, но был обречён на разгром превосходящими силами гитлеровцев. Запланированную заранее эвакуацию гарнизона провести не удалось. В ходе боёв на мотоботах, по данным Булдыгина, удалось перебросить на Ханко лишь около 570 раненых и оборонявшихся. 20 октября на Ханко прибыл комендант СУС с начальником штаба, начальником политотдела и бойцами. Оставшись без командования, бойцы 20 октября провели комсомольское собрание и приняли решение обороняться до последнего.

В последний день обороны с Дагё сняли ещё 60 человек комсостава (включая штаб и прокуратуру) и 450 бойцов. Одна шхуна со 150 бойцами пропала без вести и, скорее всего, была захвачена немцами. Не в этой ли шхуне находился отец?

21 октября на Ханко продолжали прибывать мелкие катера и лодки с оставшимися в живых бойцами. Отдельные группы оборонявшихся добрались до Швеции, где и были интернированы местными властями. Всего в немецком плену оказалось около 3388 человек гарнизона.

Обстоятельства взятия отца в плен остались невыясненными. Помнится, мать рассказывала, что немцы подобрали его из воды, потому что судно, на котором он плыл, было то ли торпедировано, то ли разбомблено немецкой люфтваффе.

Проживая в г. Всеволожске, я связался с Гатчинским военно-морским архивом и попытался навести там об отце справки. В архиве нашлось личное дело лейтенанта Григорьева Н. И., но оно оказалось практически пустым, потому что, кроме кратенькой справки с установочными данными, в нём ничего не оказалось. Сотрудник архива, наводивший справку, высказал предположение, что после возвращения отца из плена материалы дела были направлены в соответствующее подразделение НКВД. Единственную полезную информацию я получил только о дате его рождения: 18 ноября 1918 года.

Судьба подбросила мне в это время знакомство с норвежским свободным журналистом Бъёрном Братбаком, специалистом по истории военно-морского флота России и СССР. По моей просьбе он сделал запрос в Государственный архив Норвегии и скоро получил оттуда следующий ответ:

Наша ссылка: 00/1815 А.554.1 YА/ТАG Дата: 13.3.2000 г.

ОТНОСИТЕЛЬНО ЗАПРОСА О РУССКОМ ВОЕННОПЛЕННОМ

В директорате беженцев и пленных Архива, в конторе по репатриации, в списках отправленных на родину пленных мы обнаружили Николая Ивановича Григорьева из Рязанской области. В списках он указан с датой рождения 19.10.1918 г15., но это пусть не смущает вас, потому что в самом начале могла вкрасться ошибка.

Мы не можем точно сказать, где в Норвегии содержался этот пленный, но некоторые сведения указывают на лагерь в Скъёлде (Шёльде) или в лагере, получившем название Квесменес. Он был отправлен поездом из Нарвика между 25 и 29 июня 1945 года, но и по этому пункту информация не совсем достоверна. То, что мы можем сказать с уверенностью, это то, что он был отправлен из транзитного лагеря №3 в вагоне №3 (см. приложение).

С дружеским приветом: зам. директора Анне

Хальс

архивариус Тур Антон Гордер.

Приложение, 2 листа.

Первый лист приложения – список репатриантов из третьего транзитного лагеря, отправленных из Нарвика в третьем вагоне поезда. Список составлен на русском языке, написан простым карандашом и выполнен типичным русским почерком – очевидно, представителем репатриационной комиссии. Список разграфлен на пять столбцов: номера по порядку – фамилия, имя и отчество – год рождения – национальность – адрес/область.

Отец проходит в этом списке под четвёртым номером:

4. Григорьев Николай Иванович 19.10.1918 Русский Рязанская об. Трубетчинский р-н с. Порой.

Под номером 9 в вагоне ехал его земляк Дехтярёв Пётр Иванович, 20.5.1920 г.р., проживавший до войны в Екатериновском сельском совете того же Трубетчинского района.

Второй лист приложения – описание места нахождения архивных сведений: коробка – 16, портфель – Нарвик 30, идентификационный номер -30374.

Б. Братбак собрал и любезно прислал мне дополнительный материал о положении в лагерях для русских военнопленных в Квесменесе. Там, на севере Норвегии, немцы запланировали строительство оборонительной линии, призванной остановить наступление советских войск. В качестве строителей они решили использовать русских военнопленных. Пленные, изнемогая от недоедания и непосильной работы, умирали, как мухи. Были зарегистрированы случаи людоедства – обессиленные пленные употребляли в пищу останки умерших товарищей.

Моя двоюродная сестра, дочь дяди Коли и тёти Кати, Лина свидетельствует следующее:

«Я помню его (отца) довольно хорошо, он приезжал к нам в Тарасовку, рассказывал, как жил в плену. Он служил на одном из островов Балтийского моря, в самом начале войны попал вместе с товарищами по службе в плен (в Норвегию?). По его рассказам, условия существования там были жуткие: по утрам, когда выходили на проверку, их чёрные бушлаты становились серыми от большого количества вшей. За малейшее нарушение – расстрел каждого десятого, один раз он был девятым, другой – первым…»

Материал о положении военнопленных в лагере Квесменесе составлен американцами и англичанами по свежим следам первых расследований нацистских преступлений, совершенных в Норвегии. В расследованиях активное участие принимал американский военный врач Э. Росс Дженни. Его свидетельства, содержащиеся в вышеуказанных материалах, душераздирающи.

Шведка Гунилла Брески по следам наших военнопленных в Норвегии сделали телефильм «Кровавый путь». Он полностью совпадает с воспоминаниями американского военврача и наглядно воспроизводит страшные следы немецких преступлений в Северной Норвегии, нечеловеческую драму наших солдат и офицеров. Но это уже другая история. Я расскажу только о том, что могло иметь непосредственное отношение к отцу.

Пленных из Нарвика до Мурманска сопровождал упомянутый выше Э. Росс Дженни. (Речь в данном случае идёт о возвращении военнопленных морским путём. Большинство же их, как мой отец, репатриировалось по железной дороге через Швецию, а потом морем до Ленинграда). Он вспоминает, что русские военнопленные были настолько обессилены и слабы при освобождении из плена, что их было просто страшно отправлять в путь. Но они все так хотели поскорее попасть домой, отказывались от врачебной помощи и от прохождения реабилитации. Некоторые из них умерли в пути, не увидев родных берегов. Останься они ещё на некоторое время в Норвегии под присмотром врачей, и они остались бы в живых. Но им хотелось домой…

Гримасы судьбы: после капитуляции Германии немецкие солдаты и русские военнопленные в Норвегии какое-то время жили в одних и тех же лагерях, но как поменялись роли, и как изменилось поведение тех, кто недавно издевался над русскими! А когда русских в Нарвике сажали на пароход, отправляющийся в Мурманск, то многим из них помогали подняться по трапу, заботливо поддерживая под локотки, бывшие палачи. Бедные репатрианты с ужасом думали, что их снова обманули, и что эсэсовцы отправляют их топить в море!

Самое «удивительное» ждало репатриантов в Мурманске. Когда зафрахтованный союзниками для транспортировки русских репатриантов пароход «Стелла Полярис» встал у причала Мурманского порта, пристань тут же окружили солдаты НКВД. Многие пленные подумали, что солдаты выстроились для порядка, для того чтобы иностранцы не прошли в город без контроля. Но как жестоко им пришлось разочароваться! Репатриантов тут же отводили в сторону, строили в шеренги и уводили в поджидавший их железнодорожный состав. После немецких лагерей им предстояло пройти свои, ГУЛАГовские!

Фильтрация в лагерях НКВД базировалась в основном на рассказах самих пленных о своих солагерниках и сокамерниках. Малодушные и мстительные, чтобы выжить, сотрудничали с администрацией лагерей и «топили» своих товарищей, мстя им за мелкие обиды. По свидетельству оставшихся в живых, многие из них второго заключения в концлагерь – уже за колючей проволокой НКВД – не выдерживали и кончали жизнь самоубийством.

Неизвестно, куда в конце июня 1945 года отправился поезд номер 3 с советскими военнопленными из Нарвика, в вагоне номер 3 которого сидел отец – скорее всего в Швецию, оттуда, через Финляндию или морем, в Ленинград. Где он пропадал до апреля 1946 года, можно только догадываться. Вероятнее всего он был помещён в какой-нибудь фильтрационный лагерь НКВД. Выяснив, что за отцом никаких грехов, кроме сдачи в плен в ледяной балтийской воде, ничего «такого» не числилось, власти отпустили его на свидание с родителями, женой и сыном, но с условием явиться в какой-нибудь сборный пункт в Москве, чтобы отправиться на поселение. А может быть, он вообще сначала был отпущен «вчистую», а потом СМЕРШники спохватились и взяли его в оборот повторно, чтобы, в конце концов, отправить в ссылку.

Когда я увидел фильм «Чистое небо», то не задумывался над тем, что затронутая в нём тема так близко касается моего отца. Для главного героя чухраевского фильма в конечном итоге всё сложилось хорошо: он сумел не потерять жену, устроился на работу и даже был восстановлен в партии. А вот над головой отца чистое небо, по-видимому, так и не появилось…

Войну я увидел с порога дедовского дома, когда мне было чуть больше года. Я давно вырос из коротких штанишек, у меня самого появились внуки, а она всё продолжает мстить и «доставать» нас полвека спустя. Она тяжёлой поступью прошлась по молодой траве и только примяла её. Трава выпрямилась и выстояла, но следы кованых сапог на себе запомнила навсегда.

Во время работы над этой книгой мне приснился сон.

В нём я впервые увидел своих родителей вместе и в согласии. Они ничем не проявляли своё доброе отношение друг к другу – просто это было разлито в самом воздухе, которым мы дышали. Мы шли куда-то по светлой и широкой дороге – отец впереди, за ним я с матерью, он что-то оживлённо рассказывал о своих приключениях в немецком плену и время от времени оборачивал к нам своё молодое и воодушевлённое лицо. Мы внимательно слушали, а потом я спросил:

– Ты ведь из плена вернулся в июне 1945 года?

– Да, – удивлённо подтвердил отец. – А откуда это тебе известно?

– Пойдём в дом, я тебе кое-что покажу.

Выполнить своё обещание – показать выписку из норвежского архива – я не смог. Сон прервался.

Французский писатель Поль Валери сказал, что писатель своими произведениями, как умеет, вознаграждает себя за какую-нибудь несправедливость судьбы. Пусть эти строки об отце будут ему вознаграждением за моё несправедливое к нему отношение, обернувшееся несправедливостью судьбы ко мне самому.

Глава 7 По страницам одного альбома

Что ж прощай! Как-нибудь до весны

Проживу и один – без жены…

И.А.Бунин «Одиночество»

Мать была последним ребёнком у деда с бабкой. Она была плодом долгой их разлуки – дед вернулся домой из германского плена в начале 1919 года, а в октябре родилась мать. Появилась она на свет хилая, крохотная и такая жалкая, что все смотрели на неё, сокрушённо качали головами и говорили:

– Нет, не жилец она на этом свете!

Но девочка выжила, встала на ноги и даже стала к старости родителей их единственным кормильцем, на что они никогда не рассчитывали. Они делали ставку на сыновей. Но одного кормильца – Василия – убили на фронте; второй – Николай – пошёл служить в армию, а после демобилизации обосновался в пос. Любимовке Пушкинского района Московской области и так завяз в своих семейных хлопотах, что в село уже никогда более не возвращался. Так что, вопреки всем ожиданиям и деревенским традициям, доживать свой век бабушке пришлось с дочерью Пелагеей.

Мать родилась при советской власти и вкусила все преимущества и недостатки этой системы. Оглядываясь на её прожитую жизнь, думается, что плюсов всё-таки было больше. Советская власть дала ей возможность получить среднее образование, профессию учителя начальной школы и сделать на ниве народного образования довольно успешную по деревенским масштабам карьеру.

После окончания Троекуровской семилетки мать в 1935 году поступила в Лебедянское педучилище, окончила его в 1938 году и была направлена работать в соседний Трубетчинский16 район – в Поройскую семилетнюю школу – преподавать литературу и русский язык.

Годы учёбы, по рассказам матери, были самыми счастливыми в её жизни. Студенты и студентки были в подавляющей своей массе крестьянскими детьми, собранными из окрестных сёл и деревень, и жадно впитывали в себя знания. Профессия учителя была в то время чрезвычайно престижной, впереди всех ожидала вполне обеспеченная и интересная жизнь, все они испытывали необычайный подъём и готовы были сделать для своей страны всё возможное и невозможное.

Я держу в руках старенький альбом матери, который она завела в период учёбы в училище. Такие альбомы, судя по всему, заводили все её совыпускники, уговорившись сохранить в своей памяти это безмятежное для них время, друзей, преподавателей и сказать последнее «прощай», перед тем как разъехаться по стране. В альбоме и тексты популярных песен и романсов, и вырезки из газет, и портреты любимых артистов кино, и рисунки или просто трогательные, безыскусные слова дружбы, нежности друг к другу и наивной веры в будущее.

«Пишите, милые подруги, пишите, милые друзья, пишите всё, что вы хотите – всё будет мило для меня!» – такой записью от 22 мая 1938 года приглашает в свой альбом друзей студентка 3-в класса Полина Зайцева17.

«Ты скоро меня позабудешь, не встретишь меня никогда. Ты скоро другую полюбишь, но я – никогда, никогда!» – отвечает на призыв матери Катя Войнова.

Студентки Лебедянского педучилища (1937г.)

В центре мама

Подруга с инициалами «А.Г.» дарит Поле душещипательный романс «Гибель». Некая Шуренция Т., в 9 часов утра 26 мая перед отъездом из Лебедяни даёт такой совет:

Бери от жизни всё, что можешь.

Жить нам только раз разрешено. Ведь жизнь на жизнь ты не умножишь, а дважды жить нам не дано.

Нина Косикова восклицает: «Поля! Вспомни зимний день в декабре м-це! Что было…?»

Что же это было в зимний декабрьский вечер? Может, вот это:

Ну, как вас забыть, я не знаю, Когда я уж всё потерял?

Одно лишь… и то оставляю

Вам, чтоб на память вещал.

Подписано: «Обиженный по дружбе». Или это?

Альбом моих стихов достоин,

Хоть я, ты знаешь, не поэт.

Но я хочу стихом нестройным

Оставить в жизни мутный след!

Подписался: «Человек, которому кроме нечего делать», он же «Неизвестный».

А через лист – опять тот же Неизвестный:

Ну что ж, след оставил.

И душераздирающее: «Поля!!! Вспоминай все дни студенческие! Вспоминай! Ольгушка Москвичёва, 4 часа дня 9 мая 1938 года. Вспоминай».

Маруся Воронцова тоже вписывает последние слова прощания Поле Зайчневской. Такого прозвища матери я ранее не слыхал.

И рядом – страницы, посвящённые непрекращающемуся процессу самообразования: азбука Морзе, словарь иностранных слов типа: «канонический» – истинный, «софизм» – ложное убеждение, Роберт Фультон – первый строитель парохода…

И в самом конце альбома – опять Обиженный по дружбе:

Последний лист остался для меня, паршивого поэта.

Нигде мне нету сладкого житья, нигде цены мне нету».

Записи делались, как правило, на чётной странице, а на обороте в прорези вставлялись фотографии близких друзей, подруг. Где-то здесь должны быть и прорези для фотографии отца в курсантской форме. Впоследствии все фотографии из альбома куда-то исчезли, а на их месте появились записи, внесённые рукой матери.

Где же вы теперь, милые, непосредственные и искренние друзья и подруги моей мамы? Взяла ли от жизни всё Шуренция Т.? Примирился ли с жизнью Обиженный по дружбе или не успел, сложив голову в боях с немцами? Исправился ли в лучшую сторону Неизвестный или так же продолжал без спросу залезать в чужие огороды?

Все они потом разъехались «сеять вечное и доброе» в самые разные концы страны: в Читу, в Гатчину, в Свердловск, Воронеж, на Алтай – об этом свидетельствуют адреса, оставленные в альбоме. Уже в зрелые годы матери удалось отыскать кое-кого из своих подруг и друзей, но это были единицы.

10 июля 1937 года фотопластинка запечатлела лагерный сбор всего курса, на котором училась Поля Зайцева. Студенты выстроились в несколько рядов на фоне какого-то забора, сгруппировавшись вокруг сидящих на скамейке преподавателей педучилища. В центре на почётных местах сидят военные, перед ними сидя и лёжа расположились напряжённо-радостные девчата и ребята. Вероятно, сбор Лебедянского райсовета О. А. Х. (прообраз будущего ДОСААФ) прошёл успешно, и поэтому можно слегка расслабиться, но не настолько, чтобы забыть о стоящем на запасном пути бронепоезде. Впрочем, ручным пулемётом Дегтярёва овладел какой-то неизвестный мальчишка, в то время как за «максимом» прочно удерживают своё место студент-стрелок и его коллега, подающий ленту. Из головных уборов у девчат преобладают береты, у парней – картузы «а-ля-Киров». Мать стоит с краю в предпоследнем ряду: короткая стрижка с чёлкой, пухленькая фигурка, обтянутая то ли кофточкой, то ли платьем, худое и усталое лицо. Через три месяца ей «стукнет» аж восемнадцать!

Снимок украшают неизвестно как затесавшиеся в эту «тимуровскую» команду несколько посторонних мальчишек, похожих на гайдаровского Мишку Квакина. Они, свесившись с забора, со злорадным удовлетворением ухмыляются в объектив, потому что, несмотря на все предпринятые руководством курса меры, им всё равно удалось просочиться в его расположение!

…В сентябре 1938 года молодая учительница с аттестатом на «персональное звание учителя начальной школы» №278557, подписанным самим наркомом просвещения Р. С. Ф.С. Р. Ульяном Потёмкиным, влилась в дружный коллектив преподавателей Поройской семилетней школы. Первые уроки, первые успехи и неудачи, художественная самодеятельность, любительские спектакли в местном клубе, дружеские вечеринки…

Мать поселилась у Марии Ермолаевны и Петра Николаевича Жихаревых – добрых и заботливых людей, каждодневно опекавших молодого специалиста. Мария Ермолаевна выделила матери одну дальнюю комнату, оставив себе с сыном проходную. Здесь же, в доме у Марии Ермолаевны, мать и познакомилась с отцом, приехавшим, вероятно, в отпуск во время учёбы в Севастопольском училище. Сын хозяйки – Василий – дружил с Николаем Григорьевым и привёл его в дом. Тут-то и завязался у них роман.

Отец в Порое был первым парнем. Его звали Колей Большим (за высокий рост) или Колей с Пятном (за родимое пятно на левой щеке). Он с отличием окончил семилетку и поступил учиться в Липецкое педучилище, после окончания которого был распределен учителем старших классов и назначен директором средней школы в Волченский район Каменской области. Но приступить к педагогической карьере Коля Большой не смог, потому что в последний момент передумал. Вместо Каменск-Шахтинска он отправился в Севастополь и подал документы в военно-морское училище. Полагаю, что такое крутое решение возникло у него не спонтанно, а было тщательно обдумано им ещё во время учёбы в педучилище. Потому что не выполнить решение распределительной комиссии он смог только с помощью военкомата, который его «совратил» на военно-морскую стезю и с которым, вероятно, уже была достигнута соответствующая договорённость.

Фотография матери (1940г.), которая побывала с отцом в плену

Решение бросить учительскую профессию застало всех врасплох, и дед Иван, регулярно снабжавший студента деревенской картошкой, капустой и домашними пышками, мечтавший видеть сына в ореоле учительской славы, был в ярости. Но отцу удалось успокоить деда Ивана и доказать, что звание офицера военно-морского флота было не менее престижным, чем звание народного учителя.

И через год курсант Григорьев доказал отцу правоту своего выбора. Когда он появился в Порое в отпуске, то все ахнули: белоснежная рубашка с отложным в синюю полоску воротником, бескозырка с лентами, брюки клёш – такого парня на селе ещё не было! На побывку прибыл молодой моряк! Все были сражены наповал: парни страшно завидовали, девушки при виде курсанта млели от смущения и тайно вздыхали, а все матери взрослых дочерей мечтали стать его тёщей.

По приезде домой Большой Коля первым делом отправился к своему дружку Васе Жихареву и… встретил в его доме незнакомую двадцатилетнюю пухленькую учительшу из Лебедянского района. С этого момента началось знакомство моих родителей, закончившееся их бракосочетанием всего за несколько дней до войны. Сама Аня Гольцева, географичка Поройской семилетки и дочка учителя Михаила Яковлевича Гольцева, пыталась отбить Большого Колю у Поли Зайцевой, но из этого у неё ничего не получилось.

Отец «прогулял» всё лето с матерью и уехал в Севастополь. У них началась активная переписка, на расстоянии дружба переросла в любовь, которая к следующему отпуску отца в Порой вылилась в законный брак. К этому времени он закончил училище и получил распределение на Балтийский флот в Эстонию. 15 мая 1941 года они отпраздновали свою скромную свадьбу, на которую мать даже не успела пригласить своих родителей. Свадьбу гуляли в доме деда Ивана, первую и последнюю брачную ночь молодожёны провели в доме у Жихаревых, а на следующее утро мать проводила мужа на Лебедянский большак. Отец торопился к месту службы.

Через месяц от него из Эстонии пришёл вызов, и мать стала оформлять увольнение с работы. С трудом открепившись из Трубетчинского РОНО, она уехала в родное Курапово и стала собираться в дорогу. Дед Тихон специально съездил в город Елец и купил дочери фибровый чёрный чемодан, с которым было не стыдно появиться в европейском Таллине, только что отошедшем к Союзу. Отъезд в Прибалтику был намечен на 25 июня, и мать заблаговременно известила об этом поройскую родню и попросила золовку Олю приехать в Курапово на проводы.

22 июня объявили войну с Германией, но тётя Оля всё равно поехала в Курапово – на этом настоял дотошный дед Иван. Состоялось знакомство бабки Семёнихи и деда Тихона с сестрой мифического зятя. Бабушка Саша воспользовалась случаем, выговорила тёте Оле всё, что она думала о своей поройской родне и высказала своё недовольство тем, что свадьбу сыграли без неё и деда Тихона. Тётя Оля пыталась объяснить, что всё было достаточно неожиданно, что у брата было мало времени, а телефонной связи тогда не было, что свадьбу справили хорошую, но бабушка была непреклонной:

– Там у вас гуляли Тюха с Матюхой да глупый с братом!

А потом вступила в свои права война. Мать никуда не поехала, снова вернулась в Порой и восстановилась на прежней работе. Только поселилась она уже в доме свёкора, который, как и Мария Ермолаевна, выделил снохе целую дальнюю комнату. Дед относился к ней с большим уважением. Отец выслал в Порой денежный аттестат на 500 рублей, которым сначала пользовался дед Иван, но потом отец приказал отдать его жене, потому что узнал, что она была уже беременной мною и нуждалась в деньгах.

К моменту моего появления на свет пришла повестка о том, что отец пропал без вести. Таковым он числился до конца войны, пока не вернулся из плена. Поглядеть на внука из Курапово и дать ценные указания молодой матери в Порой приехала бабка Семёниха. Естественно, что этот визит на высоком уровне прошёл мимо моего сознания.

В Порое мать проработала 5 лет, а 8 февраля 1943 года, в день моего рождения, её приняли на должность учителя в своей родной Кураповской начальной школе, где она проработала вплоть до увольнения на пенсию 1 июня 1976 года. С 15 августа 1951 года она являлась бессменной заведующей этой школы.

Сразу после моего рождения мать поступила учиться на заочное отделение литературного факультета Московского государственного пединститута им. В. И. Ленина, но в 1945 году, окончив 3 курса, «сошла с дистанции» в связи с болезнью и осложнениями в семейной жизни. Высшего образования ей уже не суждено было получить. От этой попытки у матери остались кое-какие учебники по русской литературе, благодаря которым я рано познакомился с именами и некоторыми произведениями Сумарокова, Тредиаковского, фон Визина (Фонвизин), Хераскова, Ломоносова, Карамзина и некоторых других. Книга была в формате фолианта 19 века, в избытке украшена амурами с луками и стрелами, пастушками, нимфами, психеями и всякого рода виньетками, и я часто доставал её, листал и пытался понять, что же в ней написано.

Вот и вся трудовая жизнь мамы, вместившаяся в несколько строчек. За ними тысячи проверенных ученических тетрадей; профессиональная болезнь горла, изза которой мать потеряла голос; сотни выездов в Лебедянское РОНО по самым разным поводам, в самую разную погоду и любое время дня и ночи; выклянчивания у председателей колхозов, а потом и у директоров совхоза лошадей, чтобы съездить в город или завезти дрова и уголь; изнурительные выбивания у РОНО и доставания на Лебедянской стройбазе материалов и ежегодные ремонты школы; обязательное участие в выборах в составе избирательных комиссий; бессменное многолетнее депутатство в сельском совете; доклады, лекции и организация художественной самодеятельности; непременное участие во всех кампаниях, проводимых партией от подписки на заём до сбора кок-сагыза на полях.

Учитель на селе был единственным представителем интеллигенции и носителем культуры и прогресса, а потому чем только ему не приходилось заниматься!

И страна оценила труд матери. Одних похвальных грамот РОНО и ОБЛОНО набралось целая стопка, медаль «За трудовое отличие», знак «Отличник народного просвещения» (1958), а Указом Президиума Верховного Совета РСФСР Григорьевой Полине Тихоновне от 22 июня 1965 года присвоили почётное звание ЗАСЛУЖЕННОГО УЧИТЕЛЯ ШКОЛЫ РСФСР. За опытом в Кураповскую школу приезжали не только её липецкие коллеги, но и учителя из других областей. Да и сама она часто выезжала на всякого рода педагогические сессии, семинары, конференции и встречи. Уже задним числом её не забыли наградить медалями «50 лет победы в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.» и «За доблестный труд в ВОВ 1941—45 гг.».

Она неоднократно выбиралась депутатом Троекуровского сельского совета.

Ей отмерили «солидную» пенсию в размере 86 рублей (!), которую позже пришлось «опротестовывать» в сторону повышения. Повышение оказалось «солидным» – ей прибавили аж целых то ли 10, то ли 15 целковых.

Мама (вторая справа) со своими лебедянскими коллегами

Карьера удалась, чего нельзя было сказать о личной жизни.

Попытки выйти замуж были, но все они кончались ничем, и виновата в этом, кажется, была сама мать. Уговорив себя, что как-то нужно решать свою личную жизнь, она в конечном итоге каждый раз отказывалась от очередного соискателя на руку и сердце и …оставалась одна.

В конце сороковых за матерью отчаянно ухаживал Фёдор Иншаков по кличке Козёл. Он вернулся живым и невредимым с фронта и считался первым женихом на селе. Как это часто бывает, свои чувства Фёдор проявлял в состоянии алкогольного опьянения, и мать обычно спасалась от него бегством. Однажды ухажёр увлёкся преследованием и прибежал вслед за матерью к нашему дому и стал требовать доступа к предмету своей пламенной страсти. Вместо матери на крыльцо вышла бабушка и, не стесняясь в выражениях, прогнала Фёдора со двора.

Ухаживания Фёдора длились достаточно долго, пока на селе не появилась другая «роковая» женщина – Вера Фёдоровна, «выбранная» председательшей колхоза. Вера Фёдоровна не устояла перед пылким фронтовиком, и скоро они сыграли свадьбу. Мать дружила с Верой Фёдоровной до тех пор, пока райком не прислал в село вместо неё нового кандидата, а Вера Фёдоровна вместе с мужем не уехала в Москву.

Приезжал к матери из Москвы и другой Фёдор, брат продавца местного магазина Павла Егоровича и бывший её школьный товарищ. Мать, кажется, была склонна выйти за него замуж и однажды спросила на этот счёт моё мнение. Моё «просвещённое» мнение заключалось тогда в том, что «нам с тобой и бабушкой и так хорошо – зачем нам нужны ещё какие-то Козлы и Бараны?» Я очень ревниво относился к появлению в доме потенциального отчима и априори был настроен против любого кандидата, каким бы хорошим он не был. Мать, как мне кажется, не придала моему возражению принципиального значения (и правильно сделала – что понимал в жизни десятилетний пацан?), но с Фёдором Егоровичем унеё так ничего и не получилось. Фёдор состоял в браке и никак не мог решиться на развод с московской женой. Через несколько лет отношения эти заглохли.

Подозреваю, что дело заключалось не только в завышенных требованиях матери к женихам и неуживчивом характере, но в другом: она была однолюбка и после отца уже не могла связать свою жизнь ни с каким другим человеком. Вероятно, сама того не осознавая, она любила его до конца своих дней и поэтому так болезненно переносила его измену и уход из семьи.

В описанном выше альбоме есть запись почерком матери: «Я всё ещё тебя, безумная, люблю…”, а под ней пометка: «к Н.» Видно, что запись исполнена значительно позже того безмятежного и счастливого 1938 года. К тому же голубые чернила в то время вряд ли имели хождение, а если и имели, то ими будущим педагогам пользоваться запрещалось. Школа всегда настаивала на фиолетовом цвете (он вечный!) и «вольнодумства» в этом смысле не допускала до самых 60-х.

Этими же «вольнодумскими» чернилами и этим же почерком, на свободной странице, вписан романс с таким куплетом:

Но, разойдясь, сквозь сумраки ночные, мы с трепетом в сердцах своих прочли, что наши души близки и родные, но полюбить друг друга не могли».

И приписка: «Поздно!».

После развода мать попросила отца вернуть ей все сохранившиеся письма и подаренные фотографии. Отец выслал по почте одно фото, которое мне нравится больше всех: мать снята по пояс то ли в светлой блузке, то ли в платье, с длинными ниспадающими до плеч волосами, в удачном, на мой взгляд, ракурсе сбоку, с поворотом головы в объектив влево. Фотография вернулась измятой и сильно постаревшей – по словам матери, отец носил её всегда при себе – даже в плену. На обороте хорошо сохранившаяся надпись почерком матери:

Другу. Моя дружба могуча, как море и любовь, словно луч, горяча.

1/IX-40 г. П. Зайцева.

В августе 1996 года мать по жестокой случайности настиг инсульт. Она почувствовала одышку и першенье в горле – явный симптом сердечной недостаточности, но почему-то подумала про астму. Сердобольная соседка тут же представила ей лекарство от астмы, которое спровоцировало повышение артериального давления. По его принятии мать, будучи гипертоником, свалилась от одностороннего паралича. Она была прикована к кровати, не могла шевелить левой рукой и ногой и частично утратила дар речи и мышления. Накануне инсульта она прочитала одну из моих рукописей и постоянно бредила героями будущей книги. Через месяц, однако, наступило некоторое облегчение, и в день своего рождения 4 октября мать с большим удовольствием съела запретный шоколадный торт. Для закрепления успехов её перевели в Троекуровскую больницу. Пролежала она в больнице около недели, а 20 октября получила второй инсульт и пережить его уже не могла. Я успел приехать и подержать её за руку – ни говорить, ни писать она была уже не в состоянии.

Она скончалась 21 октября в возрасте 77 лет именно в тот момент, когда я на полчаса отлучился в аптеку за лекарством.

Похоронена на Кураповском кладбище рядом с бабкой Семёнихой и дедом Тихоном.

Глава 8 Если бы да кабы…

Впереди большак, подвода,

Старый пёс у колеса,

Счастье, молодость, свобода,

Солнце, степи, небеса.

И.А.Бунин «Цыганка»

Если бы можно было вернуться в детство, я бы выбрал для этого конец мая, когда всё кругом цветёт, благоухает и распускается, когда в воздухе стоит благовонный запах сирени, когда небо голубое, чистое и высокое, когда самому дряхлому старику и самой древней старушке мстится образ обновления жизни. С тех пор, как я уехал из родного дома, мне почти не приходилось видеть село во время майского возрождения.

И я приехал бы в Курапово без всякого предупреждения.

Ранним прохладным утром, когда солнце только-только позолотило бы верхушки берёз в придорожных зелёных насаждениях, я собрал бы свои вещи и уже сразу после станции Лев-Толстой, бывшей Остапово, на которой пришлось закончить свой жизненный путь великому писателю, прошёл бы из купе в тамбур вагона и ехал бы до самой Лебедяни в напряжённом ожидании свидания, жадно всматриваясь в проплывающие мимо поля, перелески, овраги и луга и пытаясь найти в них что-нибудь общее с кураповскими окрестностями.

Часам к девяти поезд бы миновал промежуточный полустанок Коллективист и вышел на финишную прямую к станции Лебедянь ЮВЖД. Последние минуты самые длинные и тягостные. Но вот уже за окном проплывают корпуса машиностроительного завода, вот граница станции, а вот из лучей слепящего глаза солнца выплывает типичное деревянное станционное здание. Поезд резко тормозит, и я теряю равновесие. Проводник открывает дверь, и я спрыгиваю из вагона на землю, оглядываюсь окрест и набираю воздух в лёгкие. Свежий аромат слегка пьянит и кружит голову.

Переждав отправление поезда, я перешёл бы через рельсы и пошёл пешком навстречу солнцу и тихому Дону. Я остановился бы на мосту и полюбовался с десятиметровой высоты на его серебристое течение, на островки, поросшие густым ивняком, на первых рыбаков, а потом, миновав старую водокачку, у которой уже в ожидании попутного грузовика собралась кучка людей, поднялся бы в Тяпкину гору и, оставив районную больницу справа, свернул бы налево к торговой площади.

Знаю я – малиновой ранью

Лебеди плывут над Лебедянью…18

Торговые ряды ещё пусты, но они постепенно заполняются бабами и мужиками – торговцами старой картошкой, квашеной капустой, солёными огурцами, мочёными яблоками, яйцами, молоком, сметаной и творогом; знакомо пахнет сеном, молоком и тёплой закутой; где-то мычат коровы и блеют овцы; со стороны мясных рядов слышны смачные звуки топора, разрубающего говяжьи, свиные и бараньи туши. Появляются первые покупатели – чинные, аккуратно одетые востроносенькие и стройные лебедянки, а из окрестных деревень одна за другой подъезжают подводы, а иногда и полуторки и «козлики». Мужики сгружают нехитрую провизию, предназначенную к продаже, бабы оформляют места под навесами, тащат взятые на прокат в администрации весы и гири.

Четырёхугольник Гостиного двора – старые купеческие магазины с лабазами, подвалами и складами – можно обогнуть по внешнему кругу, но можно войти в одни из четырёх ворот рынка и пройтись по нему, задрав голову на чудом сохранившуюся колокольню собора Казанской Божьей матери. Я выбираю последнее. Над колокольней и куполами вьются стаи ласточек и стрижей, и от их дружного щебетанья, входящего в ухо тоненькими покалывающими свёрлами, становится и радостно и неспокойно на душе. Птичий базар над лебедянским собором – это первая моя встреча с Городом и незабываемая детская ассоциация, врезавшаяся в память.

Помню, как ошалевший от птичьего крика, я попадаю в парикмахерскую. Мать меня тащит за руку, а я упираюсь, потому что с ужасом представляю себе встречу с тупой машинкой, не стригущей, а больно выдёргивающей волосы, незнакомого в белом халате человека, в чью безраздельную власть я могу попасть… Мать предлагает в награду за послушание стакан морса. Я недоверчиво подхожу к стойке со стеклянной колбой и наблюдаю, как здоровенная баба впускает из колбы в стакан каплю густой красной жидкости и разбавляет её сильной струёй газировки. Я пью и балдею от удовольствия. Вот это напиток! Это не кипяточек с сахарином, которым меня награждают дома!

Потом мы идём в фотографию, и там меня снова настораживает полумрак и таинственная атмосфера, театральная возня с деревянным ящиком на треноге, обрядовые манипуляции с чёрным покрывалом, под который фотограф то и дело ныряет, чтобы вновь из-под него вынырнуть.

– Сейчас вот отсюда вылетит птичка!

Кто не слышал этой фразы в детстве, тот никогда не может понять таинство получения фотографии. Снимок 3 на 4 см сохранился: исподлобья на меня смотрит коротко «оболваненный» карапуз в самодельной «матроске» – исподлобья, потому что матери и фотографу, вероятно, так и не удалось уговорить меня расслабиться и целиком довериться объективу. В детстве я был довольно диким и застенчивым экземпляром.

…Выйдя из западных ворот на Советскую – бывшую Дворянскую – улицу, я мог бы повернуть направо, дойти до угла Почтовой, на которой в двухэтажной гостинице останавливался когда-то автор «Записок охотника». Но я поворачиваю налево, и, проходя мимо скучающего милиционера в мотоциклетной коляске, демонстрирую всю свою добропорядочность, прежде чем приступить к спуску с крутой горы, туда, куда ещё не проникли лучи солнца, откуда веет ночной сыростью и туманом и где сквозь распускающуюся листву черёмухи проглядывает единственная действующая в районе и городе церковь, что на Пушкарской улице. Здесь, начиная от вершины горы и дальше по улице, бурлила когда-то конская ярмарка, описанная И.С.Тургеневым. Я помню только, что на этом самом месте проводились ярмарки по продаже скота, но уже к пятидесятым годам, то ли ввиду отсутствия скота, то ли вследствие запрета властей, ярмарка прекратила своё существование.

О, эта гора! Сколько путников и лошадей, пытающихся одолеть тебя снизу вверх, ты утомила до смерти! Сколько разбитых повозок «укатали “ твои крутые склоны, сколько лихих и тихих ездоков и седоков, следующих в направлении сверху вниз, сломали здесь себе шею или рёбра! Крики «Караул! Треплють!» вероятно до сих пор ещё стоят в ушах жителей Пушкарской слободы, наблюдавших чуть ли не «кажинный Божий день» бешено несущихся колхозных лошадей, пытающихся избавиться от тяжести напирающей сзади телеги19.

Но мне «трёпка» не грозит, я спускаюсь с горы на «своих двоих». Прохожу мимо толпы богомольцев, которых не вместила церковь, втягиваюсь в слободу бывших пушкарей, утопающую в яблоневом и вишнёвом цвету, отбиваюсь от нескольких слишком назойливых собак, выскочивших из подворотни и, наконец-то, выхожу на простор. Впереди, насколько хватает глаз, ровные площади зеленей, изрезанные оврагами. Город с его шумом и гамом остался сзади – вот он стоит на горе, как нарисованный, а в ушах уже звенит то ли от тишины, то ли от высоко натянутых электропроводов. С самой небесной высоты доносится пение жаворонка.

Солнце уже поднялось, начинает высыхать роса, и навстречу то и дело попадаются конские повозки с восседающими на них чуть ли не в полном составе семействами и отдельные пешие люди, в основном, бабы, за подолы которых держатся причесанные и умытые мальчишки и девчонки. Все они, за редким исключением, совершенно незнакомые мне люди, завидев во мне городского человека, чинно здороваются: мужики снимают картузы, бабы кланяются, а детишки машут руками.

Я иду по большаку в западном направлении и затеваю соревнование с солнцем. Оно преследует меня с левого бока и норовит заглянуть в лицо, но я стараюсь не допустить этого и прибавляю шаг. Я встречу солнечные лучи, проиграв гонку, когда светило доберётся до Тютчевского леса и зависнет над ним, а я к этому времени уже сверну с большака на юг и выйду на финишную кураповскую прямую.

Впереди большак, подвода,Старый пёс у колеса…20

Я не замечаю, как вспотела спина, что от свисающей на ремне сумки ноет плечо – ноги сами несут меня туда, за пригорок, за которым откроется величественная и одновременно скромная панорама долины Красивой Мечи. Там, на колку, я должен остановиться, перевести дух и обозреть представляющуюся взору знакомую картину глубиной не менее пяти-семи километров: вон там, почти у самой линии горизонта, видно серо-зелёное пятно – это деревня Иншаковка, к ней по грунтовой дороге двигается какой-то жучок – вероятно, трактор; чуть ближе к реке – белозелёное пятно заброшенного мельничного сада; слева от мельницы отвесным полукругом падают к реке поросшие молодым дубом склоны Тютчевского леса. Прямо передо мной – Зайцев и Русин лес, а справа от них – сплошная белая кипень яблоневого цвета. Это сады совхоза имени 15-летия Октября. Само Курапово не видно – оно тоже потонуло в молодой зелени и белом цвету. Село затаилось и загадочно молчит, вокруг него не видно ни одной души и не наблюдается никакого движения. То, что оно живо, я смогу убедиться после того, как поравняюсь с первым его домом.

Я спускаюсь с колка и вхожу в хутор, то есть переулок, через который проходит дорога из города. Первым на пути особняком, ощетинившись от всех ветров и непогод, стоит дом Гореловых, потом идут Ширяевы, за ними – дом бабки Веры, матери сельской учительницы, Суховерховы, Иван Павлович, дядя гармониста Тимофея, Иншаковы по кличке Турки, покинутый дом Кроликовых и тёти Шуры, Гаврила Борисович, Арбузы, Марина с ивалидом-сыном Михаилом, бывший наш сосед Михаил Максимович, Маляничевы, Алексей Алексеевич Зайцев, дом моего сверстника Тольки Иншакова… Налево смотрю реже: там и домов меньше, и большинство их заброшено. Но до чего же всё кажется маленьким и съёжившимся в размерах: и дома, и деревья, и палисадники, и сами люди!

Бабушка Семениха с внуком

Хутор быстро кончается, а вернее, начинается, прямо напротив моего дома. Не дойдя до середины порядка домов, я уже отчётливо вижу белое пятно «чугуновской» пятистенки с нераскрытыми глазницами окон, потемневшую от дождей, ветра и снега куцую соломенную крышу, поломанную изгородь и бабку Семёниху, которая опершись на палку, всматривается подслеповатыми глазами в одинокого путника, спустившегося с колка и пробирающегося теперь по хутору…

Сердце начинает биться всё чаще, ноги сами несут меня к дому. Но прежде чем выйти на Зайцевский порядок, я должен сбросить с себя бремя лет, стряхнуть пыль чужих городов, уменьшиться в размерах и из солидного городского господина превратиться в деревенского босоногого мальчишку в выцветшей полосатой рубашонке и коротких штанишках на помочах, застёгнутых под коленками на чёрные пуговички – иначе бабка Семёниха меня не признает.

– Борькя, ту куды же запропастился? – слышу я до боли знакомый голос.

– Ба, так я у Митьки был, мы там с ним силки на сусликов плели, – как ни в чём не бывало, отвечаю я.

– Заходи скорее в дом, обедать пора! Щи уж, небось, ей-ей простыли. Иди, иди, надо поесть, а то не вырастешь.

– А где мама?

– Иде-иде… У школе – иде ишшо? Чтой-то у тебя в руке?

– Это тебе подарок. На, носи.

Бабка разворачивает тёмный с красными цветами платок, ахает, на глазах молодеет от свалившейся на неё такой красоты, примеряет обнову. Мы входим в избу. По забывчивости стукаюсь лбом о притолоку и сажусь за стол. Бабушка, расплывшаяся в улыбке, наливает из чугунка дымящиеся щи, сваренные из кислой квашеной капусты и режет душистый ржаной хлеб. Я дома…

Но войти два раза в одну и ту же воду никому не дано. Сослагательное наклонение для истории не существует.

Детство промчалось по селу резвым жеребёнком, взбрыкнуло первыми годами отрочества и скрылось за холмом, «как сон, как утренний туман…» Да и было ли оно?

Было, было… Доказательством этого выступает всё та же память, вытаскивающая неуверенной рукой из мешка для лото всё новые и новые фишки. Я считал, что у меня хорошо развита зрительная память. Это так. Теперь выяснилось, что и временная память тоже не так уж и плохо устроена.

Глава 9 В коротких штанишках на помочах

…Прильну к сосне корявой

И чувствую: мне только десять лет.

И.А.Бунин «Детство»

Самая раздольная пора для деревенских мальчишек, конечно же, лето. Нам всегда было хорошо и весело – и в холодную снежную длинную зиму, и в слякотную весну, и в дождливую грязно-непролазную осень, но лето! Кое у кого из нас были калоши (галоши) – предмет обуви, также вышедший из обихода вместе с валенками. Резиновые калоши спасали валенки от износа и сырости, так что являлись важным предметом зимней и осенней экипировки. В осеннюю грязь их надевали и на сапоги или использовали самостоятельно. До чего же хороши были эти калоши, свеженько пахнувшие резиной при покупке, таинственно посвёркивавшие на свету и призывающее раскрывавшие свои малиновые мягкие рты. Они, как и валенки, продавались по номерам – от 5-го до 10-11-го и должны были плотно сидеть на валенках.

А валенки, чтобы не проваливались и не протирались в пятках, обшивались кожей. Мне пришлось осваивать этот вид сапожного мастерства самому – потому как сапожник, инвалид войны, был один на всё село. Главное, надо было найти кусок кожи – обычно от старых ботинок или сапог. Потом бралась суровая толстая нитка и тщательно просмаливалась, для чего использовался кусок толстой свиной кожи с «варом», т.е. смолой. (Этот кусок и шило мне достались от деда). Кусок складывался пополам, и ты начинаешь туда-сюда водить им по нитке, пока она не оказывалась просмоленной. (Непросмолённая нитка быстро промокала, рвалась и изнашивалась). Потом ты заправлял концы нитки в две большие иголки, брал шило, приставлял задник к валенку и начинал орудовать, держа всё время левую руку в валенке и просовывая иголки навстречу друг другу. Важно было, чтобы внешняя и внутренняя иголки просовывались в одно и то же отверстие через задник и толстый слой валенка. Чтобы не промахнуться изнутри, нужно правой рукой держать в отверстии шило, а левой – стараться вставить иголку рядом с ним. Искусство!

Лето мы ждали всегда с нетерпением. Вероятно потому, что под остальные времена года мы были не слишком подходяще экипированы: у многих в семье были одни валенки, одно пальтишко или одни сапоги на двоих-троих «шпингалетов», а летом можно было щеголять в одной рубашонке и без всякой обувки! Самыми «неудобными» сезонами были ранняя весна и поздняя осень – калоши и вообще непромокаемая обувь были в послевоенные годы большой редкостью и недоступны для многих взрослых, не говоря уж о нас, малолетках. А летом накинул рубашонку на голое тело, натянул штанишки и – гуляй казак!

Летом у нас верхняя часть ступни и ладоней всегда покрывались цыпками – толстой, загрубелой кожей, похожей на коросту. Происходило это оттого, что руки и ноги постоянно были мокрыми от купания и прогулок по уличным лужам. Сочетание солнца, ветра и влаги делали своё дело. Осенью, когда наши ноги влезали в обувь, цыпки постепенно исчезали, чтобы появиться в следующем летнем сезоне.

Говоря об одежде, можно упомянуть, что настоящих обновок в детстве большинство из нас никогда не видели, мы довольствовались перелицованными вещами. Доставали из сундука или укладки какой-нибудь допотопный дедов лапсердак, бабушкину юбку или брали изношенный полупердинчик матери, спарывали верхний материал, переворачивали его изнанкой кверху и шили «обнову» для сынка или дочки. А если в семье было несколько детей-погодков, то младшие, как правило, донашивали вещи старших. Так что младшенькие были обречены на донашивание.

Верхом совершенства и шика у деревенских женщин считались чёрные «бархатные» зипуны или полупóльта. Их бережно хранили, тщательно пересыпали нафталином, проветривали, надевали только по большим праздникам и передавали своим дочерям в наследство. Однажды один из наших товарищей появился в пальто, сшитом из материной «бархотки». Можно было себе представить ту жертву, на которую пошла мать, отказавшись от своей самой красивой и дорогой вещи в своём гардеробе! Мы подняли нашего товарища на смех – дети не знают снисхождения и могут быть по отношению друг к другу довольно жестокими. Он со слезами на глазах убежал домой и не показывался на улице всю зиму. Лучше сидеть дома, чем щеголять в бабьем салопе!

По снегу все щеголяли в валенках. Удобнее, теплее и практичнее валенок зимой ничего нет. Кто-нибудь помнит запах паленой шерсти, исходящий от новеньких смоляно-чёрных или пегих шерстяных сапожек? Новые валенки считались у нас дурным тоном, а потому каждый старался как можно быстрее их обносить, изломать и сделать более гибкими. Ведь в жёстком гипсе долго не проходишь – новый валенок натирает ногу под коленом, и чтобы избежать этого, мы делали на них широкие отвороты. Чем шире отворот, тем круче валяная обувь! Валенок хорошо держит ногу на коньках: прикрутил к ним, как следует, конёк кожаными ремешками – и катайся сколько угодно: нога устойчива, не устаёт и не болит.

Чувствовали ли мы свою «деревенскую» ущемлённость?

Вряд ли. Во всяком случае, я не помню этого ощущения ни у себя, ни у моих сверстников. Конечно, как всем детям, нам много чего хотелось – когда, в какие времена дети не мечтали о занимательной игрушке, о велосипеде, о красивой и современной одежде? Но мы чувствовали себя если не вполне счастливыми, то удовлетворёнными своим положением и твёрдо «держали марку» перед городскими, когда они приезжали в село на летние каникулы. Другое дело, что наш собственный кругозор и уровень образования большинства наших родителей был чрезвычайно узок и низок, и запросы наши, по нынешним меркам, выглядели более чем скромными.

Я помню три покупных игрушки, которыми я забавлялся в самом раннем детстве: железный танк, который я возил на верёвочке, коня из папье-маше на платформе с колёсиками и глиняную свистульку. Все остальные игрушки мы либо находили, либо мастерили сами.

Вспоминая детство, вижу себя довольно замкнутым и стеснительным мальчиком. Я стыдился проявления чувств, считая их «телячьим нежностями», недостойными мальчишеского звания. Частично я объясняю это определённым спартанским воспитанием, а вернее, отсутствием такового вообще. Мать, отдаваясь полностью своей работе и общественным нагрузкам, возможно, недостаточно уделяла мне времени. Я постоянно находился с бабушкой, а бабушка могла воспитывать только собственным примером. Об основных ценностях жизни я узнавал из книг, и тут роль матери была на первых порах решающей. В этом смысле я не был исключением из общего правила – все мои сверстники находились в таком же или худшем положении. Поэтому-то сантименты были нам чужды.

Я с Толькой-Арбузом

Я чувствовал неловкость скорее из-за своего исключительного положения сына учительницы. Это сейчас учитель является рядовой и непрестижной профессией, а в те годы учитель на селе был видной фигурой, и его почитали и уважали. Уважая мать, уважали и меня. (Как говорят англичане, любишь меня – люби и мою собаку). Уважение заключалось в особом, осторожном отношении, и это, вопреки моему желанию, придавало мне своеобразный статус исключительности: не каждый мальчишка осмеливался придраться ко мне и вызвать на драку, не каждый взрослый мог попытаться меня обругать или обидеть. Зато, как только меня уличали в какой-нибудь шалости, вполне извинительной для других сельских ребят, но только не для меня, то все сразу показывали на меня пальцем:

– А ещё сын учительницы!

Исключительность выходила боком, она требовала самоограничения и самоконтроля.

Поэтому я сдерживал свои порывы и старался не участвовать в откровенно безобразных шалостях. Так, свои мальчишеские драки я могу буквально сосчитать на пальцах, а разбитым носом и синяком под глазом я почти никогда не мог похвастаться. Мать категорически запретила мне драться, считая это занятие недостойным «культурного» мальчика вообще и её статуса, в частности. Постепенно я и сам проникся сознанием того, что решать споры и недоразумения с помощью кулаков – это глупо и некультурно. По большому счёту это так и есть на самом деле, но вот теперь, на склоне лет, я жалею, что меня миновала «чаша сия». В детстве иногда бывает полезно и необходимо укреплять характер и кулаками.

Стеснительность долго была моей доминирующей чертой. Я стеснялся не только за себя, но и за мать, когда её, к примеру, приглашали танцевать мужчины; за бабушку, когда она оказывалась в неловком положении. Вероятно, это была неосознанная ревность, которую в состоянии объяснить только психоаналитик Фрейд.

В детстве я боялся темноты и со стоическим упорством работал над преодолением этого недостатка, сознательно приучал себя к длительному пребыванию без света или специально, отправляясь «до ветра», выбирал отдалённое от освещённого окна место во дворе. Я испытывал страх перед высотой, и тренировался в преодолении этого чувства прыжками с деревьев, постепенно увеличивая высоту прыжка. (Попутно замечу, что страх перед темнотой потом исчез сам по себе, а вот высота до сих пор вызывает подташнивание под ложечкой).

Я стыдился быть смешным и не любил над собой насмешки. В более позднем возрасте я научился бороться с этим недостатком и не демонстрировать своей уязвимости перед насмешниками и всякого рода «доброжелателями». Кураповская насмешка, как я понял позже, – это способ скрыть собственную уязвимость, своеобразная броня от насмешек других. Чтобы не стать жертвой насмешки других, нужно действовать с опережением и пускать оружие смеха и злорадства первым.

Одновременно я отвергал всякую неискренность, лицемерие и фальшь. Больше всего в жизни я ненавидел людей, пытавшихся из себя «изобразить» другого человека. Считаю, что скрывать свои настоящие чувства – это меньший грех, чем играть роль и изображать другого. В школьном возрасте я стыдился заниматься общественной работой – она мне казалась какой-то искусственной и нарочитой. Мне с трудом удавалось скрывать отвращение по отношению к тем надуманным пионерским и комсомольским обязанностям, которыми мне, как отлично успевающему в учёбе, часто приходилось заниматься.

Естественно, всем этим я ни с кем никогда не делился, что само по себе тоже не очень хорошо. Говорить на эту тему с учителем или вожатым было опасно, обсуждать такие «интимные» вопросы с матерью мне казалось неудобным, с бабушкой – делом бесполезным, а со сверстниками – стыдным. Но больше всего действовал страх показаться смешным.

Природа и смена времён года определяла наши игры и увлечения, на которые бьющая ключом детская энергия и фантазия были неистощимы. Впрочем, выдумывать нам приходилось далеко не всё – многое было придумано до нас, а нам оставалось только повторить то, что делали в своё время отцы, матери и деды с бабками. И наши старшие сверстники.

Мы были предоставлены самим себе круглый день. Родители – в основном матери – находились на работе, часто препоручая наблюдение за хозяйством и младшими детьми своим старшим детям. В старших ходили те, что совсем недавно без посторонней помощи сами стали забираться на лавку. Подростки 13—14 лет работали в колхозе на правах взрослых. У каждого из нас были по дому какие-нибудь обязанности, но возраст брал своё, мы забывали о родительских наказах и убегали из-под надзора бабушек и дедушек на улицу. Улица – это понятие, включавшее в себя всё, что лежало за пределами дома и двора.

– Ты где был? – спрашивала мать припоздавшего сына.

– На улице.

Это означало, что мальчишка просто находился в пределах села.

Усидеть дома не было никакой возможности. Улица манила нас своими неизведанными возможностями познания мира, ощущениями свободы и приключений. С утра, позавтракав куском чёрного хлеба с молоком, мы убегали из дома и пропадали на улице до вечера, позабыв про обед и скучные домашние обязанности. Наши уличные занятия были самыми разнообразными – естественно, речь могла идти только об играх.

Игры, забавы, проделки. Народ моего детства.

Для малолеток самой популярной игрой были «прятки». Детей в деревне было тогда много – практически в каждом доме было по два-три босоногих «огольца», и сколотить команду желающих поиграть не составляло никакого труда.

Для определения водящего существовали считалки. Путём жребия определялся участник, производящий расчёт – как правило, начиная с игрока слева. Например:

– На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты есть такой? Говори поскорей, не задумывайся.

Игрок, на котором заканчивалась считалка, т.е. на которого падал последний ударный слог скороговорки, признавал себя, к примеру, «сапожником».

– С кого начинать? – спрашивал тогда «считальщик».

– С Коли-Седана.

– В какую сторону?

– По солнцу.

И считальщик, тыкая рукой в грудь Коли-Седана, начинал проговаривать считалку по ходу солнца. На кого падал последний её слог, выходил из круга. Расчёт продолжался до тех пор, пока считалка не выводила из круга всех, кроме одного. Вот ему-то и приходилось водить или, как у нас выражались, маяться.

Играющие становились в круг, и выборный считальщик (всё по справедливости!), в зависимости от договорённости – с кого начинать и в какую сторону, начинал тараторить слова считалки, соразмеряя каждый ударный слог с касанием участника рукой в грудь. Тот, на ком кончалась считалка, выбывал из круга, и тогда считалка возобновлялась в уменьшенном составе и продолжалась до тех пор, пока не выбывал последний счастливчик, а оставшийся становился ведущим.

Ведущего можно было выбрать и с первого раза. Для этого нужно было применить другую считалку:

– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить, всё равно тебе водить.

Далее мы договаривались, какое время должно быть предоставлено на то, чтобы успеть хорошенько спрятаться. Если место для игры было богато различными постройками, кустами или высокой густой травой, то время для этого отпускалось минимальное. Ведущий, закрыв глаза руками и обернувшись лицом к «кону» – глухой стене, к калитке или стволу дерева, громко считал, к примеру, до двадцати. После этого он произносил сакраментальную фразу:

– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не схоронился, я не виноват, – и отправлялся на поиски схоронившихся.

Не успевший схорониться в срок предъявлять претензии к ведущему не имел права. Каждый обнаруженный ведущим игрок должен быть застукан, то есть, ведущий должен был подбежать к кону, прикоснуться к нему рукой и сказать: «Палочки-выручалочки Витя». Неудачно спрятавшийся Витя становился следующим потенциальным кандидатом маяться, то есть, водить независимо от того, застукают ли после него остальных игроков, или они отметятся у кона раньше ведущего. Если же игра идёт с выручалкой, то у Вити был шанс миновать участи ведущего. Так если спрятавшийся игрок успеет добежать до кона прежде ведущего и прокричать: «Палочки-выручалочки за себя и за всех», то все застуканные автоматически «амнистировались», и игра возобновлялась с тем же ведущим.

В прятки играли все – и мальчишки и девчонки.

Весьма популярными были у нас и «салки». Как правило, в эту игру мы играли на больших народных гуляньях, которые, кстати, тоже имели название «улица». Бегать и догонять друг друга просто так, на лужайке, было не интересно. Куда интересней было гоняться друг за другом вокруг большой толпы взрослых и сочетать сразу две игры – «салки» с «прятками»! Нужно было ловко врезаться в массу подвыпивших и весело отплясывающих взрослых, затаиться там, а потом время от времени выныривать и узнавать, не поменялся ли ведущий. А ведущий мог уже давно «осалить» какого-нибудь игрока и сам уже выступал в роли преследуемого, но ты об этом не знаешь, продолжаешь убегать от него и… доверчиво попадаешь прямо в объятия «охотника». Элемент неизвестности придавал игре характер жуткой интриги, заводил и наэлектризовывал нас до самых пяток. Взрослые относились к нам вполне снисходительно, даже если мы наступали им на ноги, толкали и иногда мешали танцевать. Так было принято, они сами когда-то играли в «салки с прятками», и мы мирно уживались с ними, как селявки21 с сазанами.

Игра в «салки» практиковалась в воде во время купанья. Весь «кайф» состоял конечно в умении нырять под воду. Под водой скорость передвижения увеличивалась, и выигрывал, конечно, тот, кто владел этим мастерством лучше других. Большим мастером подводного плаванья считался Толька- Арбуз, который мог пробыть под водой минуту и больше.

Следующей увлекательной игрой была игра в «чижика». Она была исключительно мальчишечья, и играли в неё только вдвоём. Для игры нужно было изготовить биту – т.е. срезать прут толщиной в палец и длиной около метра и заострить его с одного конца, а потом отрезать от того же прута «чижик» длиной 10 см и заострить его на конус с обоих концов. Ведущий и водящий определялся с помощью какойнибудь считалки. Прежде чем начать игру, надо было изобразить кон, для чего на земле чертился круг диаметром в полтора-два метра. Водящий уходил в поле маяться, а ведущий оставался на дежурстве у кона.

Подковырнув битой «чижа» и подбросив его вверх, ведущий должен был попасть по нему на лету и ударом отослать его в поле. Если ведущий в самом начале игры промахивался, и «чижик» падал на землю, то игроки сразу менялись ролями. Если «чижик» улетал в поле, то водящий мог попытаться его поймать на лету, что удавалось только весьма ловким игрокам, и маета для водящего кончалась. Если поймать «чижика» не удавалось, то его с места приземления нужно было одним броском попытаться вбросить в круг. При этом ведущий имел право мешать этим попыткам и отбивать его на лету, а если промахивался, то, не прикасаясь рукой к «чижику», лёгким ударом по его кончику заставить его подпрыгнуть вверх и опять ударом биты отправить его ещё дальше от кона.

Игра продолжается до тех пор, пока маящемуся не удастся возвратить «чижик» в круг. После этого игроки меняются ролями, и игра возобновляется с новой силой.

Играли мы и в городки, с увлечением «распечатывая» «письма», разваливая «бабку в окошке» или «откусывая» кусочек «колбасы», тренируя меткость и накачивая мышцы на руках; и в какую-то разновидность травяного хоккея, и в штандры, но больше всего увлекались лаптой. Сейчас лапту, исконнюю русскую забаву здорово подзабыли, уже не одно поколения мальчишек в России и понятия не имеют, что это за слово такое – «лапта», не говоря уж о том, как в неё играют. А напрасно: русская лапта ничуть не хуже, а в некоторых моментах и лучше, чем монотонный американский бейсбол. Вообще, лапта появилась намного раньше бейсбола, и последний можно рассматривать лишь как американскую разновидность лапты.

В лапту мы начинали играть, как только на выгоне просыхала земля, и кончали сезон в первую осеннюю слякоть. В лапту, как известно, играют две команды, в каждой команде может быть не менее трёх-четырёх, но не более восьми-девяти игроков (по моему мнению, оптимальное число шесть). Для игры в лапту нужно очень мало: а) мяч – лучше всего теннисный или, как мы его называли в детстве, обшитый, б) одна круглая, ровная – без всяких утолщений – бита толщиной не более трёх с половиной сантиметров и длиной около метра и в) любая более-менее ровная площадка метров 40 на 60.

Обычно команды набирали двое самых сильных и ловких игроков-соперников. Они становились матками – капитанами, а остальным предоставлялось право к ним «наниматься». «Наём» происходил следующим образом.

Рядовая масса участников игры разбивалась на пары, составляемые из более-менее равносильных, на взгляд игроков. Пары, обнявшись за плечи, отходили в сторону и шёпотом, так чтобы не слышали «матки», присваивали друг другу «наёмные» прозвища: луна-солнце, яблоко-груша, веялка-сеялка, бык-лошадь. Потом они подходили к «маткам» и громко вопрошали:

– Матки, матки! Чьи заплатки?

– Мои, – говорил один из капитанов.

– Что выбираешь: луну или солнце (вариант: «За луну или за советскую страну?») – Луну.

«Луна» отходила к одному капитану, а «солнце» – к другому.

Когда набор команд заканчивался, решался вопрос о том, какая команда будет играть, а какая – водить. Для этого один из капитанов брал биту, подбрасывал её в воздух и ловил рукой, зажимая пойманное место в кулак. Капитан-соперник должен был схватиться за биту повыше. Так они по очереди мерили биту кулаками. Выигрывал тот, кому доставался верх биты, а проигравшая команда, за исключением одного игрока, шла водить в поле.

Лапта развивала у нас ловкость, точность, меткость, глазомер, выносливость, силу, чувства здорового риска, ответственности и коллективизма.

Кстати о штандрах. Мне не приходилось видеть эту игру в других местах, не находил я никакого упоминания о ней и в книгах. Может, это было чисто кураповское изобретение? Правила игры были очень простыми, но сама игра достаточно спортивной и увлекательной. Количество игроков может быть от двух до бесконечности. С помощью считалки определяется маящийся, все участники собираются в очерченный круг диаметром три-четыре метра, один из самых сильных и ловких игроков подбрасывает над собой «свечкой» мяч, и все разбегаются в разные стороны как можно дальше от круга. Водящий должен поймать мяч – не важно, как: то ли не допуская его приземления, то ли после подпрыгивания его от земли – и сразу крикнуть: «Штандр!» При этом магическом слове все игроки замирают на месте в той позе, в какой их застало это слово. Водящий, с того места, на котором он поймал мяч, должен теперь осалить– попасть им в кого-нибудь из игроков. После этого он сам и остальные игроки должны «невредимыми» вернуться в круг. Осаленный игрок автоматически становится водящим. При осаливании он мог поймать мяч и тоже использовать магическое слово «штандр». Если при этом он найдёт хоть одного игрока, не успевшего вернуться на базу в круг (на кон), то должен осалить его мячом. Если водящий промахивается, то игра возобновляется из круга по новой с тем же водящим.

Игра была хороша тем, что в ней могли принимать участие и большие, и маленькие, и мальчишки, и девчонки. Откуда взялось слово «штандр» и что оно означало, неизвестно. Скорее всего, его придумал какой-нибудь кураповский фантазёр-мальчишка.

Одно время все кураповские мальчишки забавлялись «катанием обручей». В ход пошли обручи с рассохшихся, а то и вполне пригодных бочек. Обруч нужно было катить впереди себя «рогачиком», сделанным из толстой упругой проволоки. Иногда соревновались в скорости, но тут нужно было иметь чуткую руку, чтобы не оттолкнуть обруч от себя. Отстал рогачик от обруча – проиграл. Сейчас это кажется не очень забавным занятием, но тогда всё казалось интересным.

Забавы наши иногда были и опасными. Как-то кто-то раскопал в одном из дворов кучу боевых патронов, оставленных ещё с войны нашими доблестными солдатиками или украденных у них и припрятанных на «всякий случай». Тут же пошли за речку в Зайцевский лес, разожгли на опушке большой костёр и бросили патроны в огонь. Попрятались по кустам и ждём. Скоро началась пальба, над головами засвистели настоящие пули. Кто-то вспомнил, что надо было пересчитать патроны, а потом считать выстрелы, чтобы знать, когда можно было выходить из укрытий. Но на это ума не хватило, и вот теперь мы сидели в кустах и боялись высунуться: было тихо, но вдруг если какойто патрон ещё не разорвался? Дураки, одним словом!

Слава Богу, всё кончилось благополучно.

Предметом вожделения каждого мальчишки был кнут. Не простой кнут, а ремённый, длинный – не короче 3-х метров, – как у пастуха. Нужен он был, конечно, больше для забавы, для «понта», потому что пасти животных не приходилось, овец, коз и коров пасли общинно. Выйти на улицу, волоча за собой длинную змею, небрежным резким движением подать кнут вперёд и, не дав ему полностью развернуться, сделать резкую подсечку назад. Хлоп! Вот что нам нужно было! Для пастуха это было способом подогнать, подстегнуть шалую корову, а для нас – всё равно, что взойти на пьедестал почёта.

Но кнут было удовольствием практически недоступным. Для его изготовления нужно было иметь массу свиных ремешков, разрезанных на полоски шириной 3—4 мм, замоченных в рассоле, а затем просмолённых в варе, смоле. Плетение кнута было довольно сложным ремеслом. Сначала нужно было замысловатым узором сплести основу кнута из 6—8 ремешков длиной около 1 м, потом количество ремешков уменьшалось до 4—6 (ещё 1 м), 3—4 (ещё 1 м), и двух, а на конце привязывался одиночный с полметра ремешок, к которому крепилась тонкая косичка из конского волоса. Она-то и давала главный эффект – хлопок. Косичку надо было тоже добыть: сходить на конюшню и выдернуть из хвоста какойнибудь конской особи пучок волос – но так, чтобы не «схлопотать» копытом в морду лица. Одним словом, счастливых обладателей таких кнутов в Курапово было не больше, чем владельцев в нынешнем селе мотоциклов.

Развлекались мы и ещё одной забавой, название которой запамятовал. Выстраивалась по росту живая цепочка ребятишек – в голове цепочки самый высокий и сильный, в конце – самые маленькие. Все крепко брали друг друга за руки и всей цепочкой, друг за другом, бежали вперёд, набирая скорость. Когда скорость оказывалась достаточно высокой, передний, самый сильный, резко уходил влево и начинал делать «подсечку, разворачивая цепочку по радиусу. Следующий за ним по росту делал то же самое, т.е. тянул цепь на себя и ещё больше усиливал эффект «подсечки». Чем дальше от центра находилось звено цепи, тем больший радиус она описывала, причём скорость развёртывания для коротеньких ножек малыша, болтавшегося на «хвосте», оказывалась непосильной, и он, как правило, спотыкался и падал. Такая забава часто кончалась для бедолаги разбитым носом или ссадиной на теле.

А игра в «войну»? Ею тогда увлекались все, и основная проблема состояла только в том, чтобы уговорить когонибудь из нас играть «немцев» или «белых». Все хотели быть «нашими» и никто не хотел быть «фашистом» и «буржуём». Дело решал жребий (орёл или решка) или считалка, и в роли «своих» и «чужих» приходилось выступать по очереди. Вставала во весь рост и проблема издержек игры в «войну» – это истоптанные огороды, испорченные грядки, раздавленные огурцы и помидоры. Наши «полководцы», естественно, не могли вдаваться в такие детали, как выбор театра военных действий, и приходилось довольствоваться тем, что было в наличии. К тому же война не знает различий между вскопанным огородом и необработанной землёй, а взрослые всегда выдвигали к нам совершенно необоснованные претензии. Но какая же война обходится без потерь?

События на полях «сражений» развивались с такой неумолимой последовательностью, что однажды мы даже дошли до того, чтобы в качестве оружия использовать самодельные самопалы! Брали медную трубку, наглухо заколачивали её с одного конца и прикрепляли к «рукоятке» или «прикладу». В «казённой» части трубки пропиливали маленькую дырку, забивали её с дула соскобленной со спичек серой, клали пыж и заряжали свинцовыми шариками или рублеными гвоздями. В дырку насыпали для поджига ту же серу, отводили ударник на резинке назад и бабахали! Что толку орать во всё горло «пух-пух!» или «кх-кх!«и доказывать, что ты первым обнаружил противника и «убил» его, если противник нагло отказывается выбывать из игры и утверждает, что ты промахнулся? Другое дело самопал: влепишь кругляшку из свинца или рубленых гвоздей в лоб или какую-нибудь другую часть тела – тогда уж не отвертишься и не скажешь, что в тебя не попали!

К счастью, кто-то из старших ребят вовремя вмешался в наши намерения и отговорил от такого натурализма в подражании взрослым. Самопалы стали стрелять исключительно холостыми зарядами или использоваться на «охоте» за воронами и воробьями.

Найти себе занятие или придумать развлечение не представляло для нас никакого труда. Само отсутствие прогресса на селе мы обращали в свою пользу. Например, Колька Шальнев по кличке Седан придумал увлекательную игру по дублированию учётов Лебедянского ГАИ. Участники игры соревновались между собой в том, кто больше запишет регистрационных номеров автомашин, курсировавших в послевоенное время по деревенским трактам. В конце недели подводились итоги игры, и определялся победитель. Самый удачливый из нас мог тогда похвастать списком на семь-восемь, максимум на десять, машин. В эту игру мы играли года два, а потом, когда автомобилизация страны быстро пошла вперёд, игра зачахла на корню: объектов охоты стало, хоть прудом пруди, и интерес к ним пропал незамедлительно.

Чисто «девчачьей» игрой считалась игра в вышибалы – для ловких и юрких мальчишек она была слишком статичной и нудной. Если какой-нибудь мальчишка «нанимался» играть в вышибалы, его тут же окружали сверстники в коротких штанишках и хором затевали нудную и бесконечную припевку:

– Тили-тили тесто, жених и невеста, тесто засохло, невеста издохла!

Мало кому удавалось «выдержать характер» и не сбежать от стыда в огород. Дружба с девчонками считалась предосудительной, и тот, кто выбирал себе в партнёры по игре представителей слабого пола, подлежал беспощадному остракизму. Мальчишечья компания была для него надолго заказана.

Настоящие теннисные мячи были у нас тогда большой редкостью, их привозили из самой Москвы, и редкие счастливые обладатели дрожали над ними, как над сокровищем. Играли в основном в тряпочные мячи, но игра от этого не становилась скучнее. Поэтесса Агния Барто, у которой маленькая Таня громко плачет над упавшим в воду мячиком, должна была бы внести кардинальные изменения в кураповскую версию стишка: наша Танюшка плакать бы не стала, она просто, не задумываясь, сиганула бы за ним в любую воду!

Ну, и, конечно же, девчонки играли в «дочки-матери», шили тряпичные куклы и возились с ними с утра до вечера. Каждая стекляшка, бусинка или цветная ленточка была у них на вес золота, парчи или хрусталя. Для некоторых девчонок куклами служили живые младенцы, но младенцев в пятидесятые годы было не так много, потому что большинство сельских мужиков остались навсегда лежать в чужих землях.

В старшем школьном возрасте к нам пришли другие игры и увлечения: мы с энтузиазмом осваивали волейбол и футбол, а зимой – лыжи и хоккей на льду. Надо сказать, что со спортивным инвентарём вообще, а с зимним, в частности, у нас было бедновато. Салазки были почти у каждого, а вот лыжи и коньки – у самых избранных. Настоящие клееные лыжи распределялись по школам да спортобществам, и купить их обычному деревенскому мальчишке было просто невозможно. Вероятно, сказывался дефицит древесины в стране. Кое-кому отцы мастерили лыжи из берёзовых дощечек: выстругав дощечку, они совали её в кипяток и загибали носок. Для неразумной малышни такие лыжи годились вполне, но тех, кто понимал в лыжах толк, эти самоделки, конечно, не устраивали.

Самой распространённой маркой коньков были «снегурочки». Но самыми лучшими считались «дудки» («канадки») и «ножи» («норвежки» или беговые). Их привозили, как и всё хорошее, из Москвы. Если на «снегурках» можно было кататься по любому льду или по любой укатанной или обледенелой дороге, то «дудки» и «норвежки» годились только для гладкого, как зеркало, льда. Таковой предоставляла нам в пользование река в первые дни своего замерзания. Когда же выпадал снег, мы пытались его разгребать и поддерживать нашу игровую площадку по возможности чистой до самой весны. Естественно, коньки были без ботинок – мы привязывали их к валенкам, что, кстати, было очень практичным с точки зрения предохранения от ушибов во время хоккейных баталий. Позже, конечно, кое у кого стали появляться «дудки» и на ботинках.

Хоккейные клюшки мы вырезали из веток черёмухи, ясеня или вяза, и выглядели они солидно – как дубинки крестьян из армии Болотникова. Играли мы, естественно, в русский хоккей по правилам футбола, но наша увлечённость от игры была ничуть не меньше, чем у какого-нибудь детского спортивного общества «Динамо».

Первым моим спутником по играм стала двоюродная сестра Ирина, дочка дяди Коли и тёти Кати, которая вместе со своим братцем Евгением и сестрой Линой гостила во время и после войны в Курапово, проживая по очереди то у бабки Семёнихи, то у своей тёти Шуры (Гараниной).

Из рассказов матери мне известно, что наши с кузиной люльки в избе были подвешены к потолку рядом, а потому ритм нашей малосознательной, но кипучей деятельности во многом совпадал. Вероятно, это соседство в самом раннем детстве заложило основу для нашей духовной близости в будущем. Ирина и в школьные годы не забывала приезжать из Тарасовки в Курапово. Это она научила меня танцевать популярные в пятидесятые годы танцы. Вместе с ней мы готовились и поступали в институты, а, будучи студентами, довольно часто, пока не обзавелись семьями, навещали друг друга или встречались на студенческих вечерах.

Говорят, что задолго до того, как научиться говорить, мы с Ириной придумали слово «айс» и успешно общались между собой при помощи этого единственного слова. Удивительно, что мы овладели им одновременно и манипулировали им ничуть не хуже любого папуаса или затерянного в Замбези племени «тумба-юмба», словарный запас которых не намного превосходил вокабуляр Эллочки-Людоедки.

Мы просыпались и кто-нибудь из нас произносил:

– Айс!

– Айс! – с приветственной интонацией отвечал другой.

Вкусив, что Бог послал, вернее, что давали родители, мы от радости начинали дрыгать ножками и орать это самое слово до тех пор, пока нас не выносили гулять. Если нам чтото не нравилось, то мы, тут же солидаризируясь друг с другом, «айсовали» об этом родителям. И наоборот, когда мы чем-то восторгались, то спешили засвидетельствовать свои чувства всё тем же восклицанием. Слово было ёмким по смыслу и в зависимости от ситуации и контекста могло означать, что угодно.

Потом, когда я стал студентом иняза, мать в шутку говорила, что предпосылки к изучению иностранных языков у меня проявились уже в младенчестве. Ведь магическое слово «айс» и на немецком и на английском языках означает «лёд».

Вторым по счёту товарищем стала снова девочка. Её звали Люся, она была внучкой бабки Борисихи, к которой сын Иван и невестка Наташа частенько подкидывали своё чадо из Москвы. Люся была девочкой молчаливой, сосредоточенной и спокойной, то есть типичным флегматиком. Тем не менее, мы умудрялись спорить, ругаться и даже драться между собой. Вероятно, происходило то самое слияние флегматичного города с сангвиническим селом, о котором тогда много говорили с партийных трибун. Последнее столкновение с Людмилой произошло в шестидесятилетнем возрасте: москвичка прибежала ко мне «жаловаться» на нашего козлёнка, якобы откусившего на её огороде ветку вишни. (Сейчас Людмила присматривает за 90-летним отцом, который несмотря на свой возраст, трудится на огороде и поёт песню «Помирать нам рановато»22).

Но девчонки меня окружали до тех пор, пока во мне не проснулось мужское начало. Как только оно дало о себе знать, так мне тут же стало стыдно водиться с ними. Возникла потребность окружить себя подобными себе. Естественным товарищем по играм стал, конечно, двоюродный брат Митька. Он был старше меня на два с половиной года, но это для меня не имело значения. Митька тоже был не очень привередлив и принял меня в свою компанию, часто выступая в качестве «патрона» и заступника.

Митька жил на хуторе, т.е. в переулке, что напротив нашего дома. Я часто приходил поиграть к нему и его товарищам – Ёрке Кроликову и Тольке-Арбузу. Они тоже были на полтора-два года старше меня, но охотно брали меня в свою компанию. Ходить играть к Митьке было далеко и опасно. По пути нужно было преодолеть два препятствия – своеобразные Сциллу и Харибду. Пройдя метров двести по переулку или хутору, я останавливался перед домом бывшего кулака и нашего соседа Михаила Максимовича и осматривал диспозицию. Если она была благоприятной, то есть, если его петух был занят мирным обхаживанием своих кур, то я, не теряя времени, быстро прошмыгивал мимо «Сциллы» и бежал дальше. Но бывало и так, что петух неожиданно выбегал изза плетня и перегораживал мне путь. Тогда начиналась игра в «непускалки»: я пытался обойти его по противоположной стороне переулка, а петух, отлично владея искусством тактики, мгновенно угадывал мой маневр и снова оказывался перед моим носом. Я знал, что идти напролом не имело смысла, потому что эта чёртова птица умела хорошо драться. Уверен, если бы её приобщить к соревнованиям бойцовых птиц, его хозяин бы вмиг озолотился. Она грозно, как орёл, клекотала, по-боевому распускала перья, надувалась, краснела, как индюк и делала подскок вверх. После этого петух устремлялся на противника, то есть, на меня и больно клевал в ногу. При удачном подскоке он мог клюнуть и в глаз, так что шутки с ним были плохи.

– Митька! – орал я во всё горло, еле сдерживая слёзы.

До Митькиного дома было далеко целых сто метров, и мой призыв о помощи не всегда достигал его ушей. Иногда на помощь приходил Толька-Арбуз – его дом находился ближе, а иногда помогала отогнать обидчика какая-нибудь проходящая мимо баба, и я с облегчением на душе, сломя голову, бежал подальше от опасного места. Вот тут-то и подстерегала меня Харибда. Я был всегда настолько расслаблен удачным прохождением КПП «Сцилла», что забывал о следующем, охраняемом козлом Гаврилы Борисовича, соседа тёти Шуры. Козёл почему-то не ходил в стадо – вероятно, из-за своего противного нрава, и всегда слонялся вокруг дома в поисках возможностей совершить какую-нибудь гадость. Пару раз он сшибал меня рогами и пытался топтать ногами, нанося материальный ущерб в виде царапин, ссадин и порванной лямки штанов. Но моральный ущерб по сравнению с материальным не шёл ни в какое сравнение. При одном виде козла меня бросало в дрожь. Козёл был самим воплощением чёрта, которого я увидел на иллюстрациях к произведению А.С.Пушкина «Сказка о попе и работнике его Балде».

Козёл узнавал меня сразу. Он не блеял, не мекал, а молча, с противной ухмылкой на своей козлиной морде шёл на меня и тряс бородой. Ноги мои врастали в землю, я замирал на месте и как кролик удава ждал приближения врага. И если в этот момент не выбегал Митька, или не появлялся ещё какой-нибудь спаситель, то дело вполне могло бы кончиться «летательным» исходом. Я был для козла слишком лёгкой добычей, при желании он мог так наподдать меня рогами, что я бы отлетел от него на несколько метров.

Обычно хуторские играли в «войну», прятки и казаки-разбойники. Когда игры надоедали, то «хуторяне» начинали планировать набег на чей-нибудь огород. Чаще всего объектом наших интересов были огороды Гаврилы Борисовича и Турок, соседей тёти Шуры слева и справа. У Гаврилы Борисовича рано подрастали огурцы, созревала «папировка», наливались подсолнечные семечки, а у Турок нас привлекала скороспелая дуля. Кстати, дуля, сорт мелкой груши, стояла на границе двух огородов, и её принадлежность к «турецкой» стороне нашей стороной всегда оспаривалась.

К огурцам мы пробирались по-пластунски, тем более что заборов и изгородей между огородами не было. Участки отделялись большими лозинами и липами, которые мы использовали как плацдарм для получения доступа к соседским яблокам. Мы залезали на деревья и с нависавших над яблонями сучьев легко доставали вожделенные плоды. Этот путь назывался у нас «воздушкой».

Соседи были начеку и зорко следили за нашими передвижениями, так что рискованные предприятия заканчивались чаще всего нашим позорным бегством с театра военных действий и «крупным» разговором с родителями. Место для убежища было чрезвычайно удобным, мы бежали на зады, к которым примыкало колхозное поле с подсолнечником. Оно простиралось на сотни метров, и найти нас в нём было практически невозможно. Мы выходили из него в каком-нибудь безопасном месте, где нас никто не ждал, и возвращались домой, как ни в чём не бывало. Когда тётя Шура или мать Тольки-Арбуза по жалобе пострадавших приступали к Митьке или Тольке с расспросами, то они, не моргнув глазом, напрочь отрицали содеянное и говорили, что «турки» приняли за нас каких-то других ребятишек.

Однажды мы сделали набег на один из дальних огородов, где по сведениям Митьки наливались соком кукурузные початки.

– Ох, Борькь, и сладкая эта кукуруза! – закрыв от умиления глаза, убеждал меня Митька в необходимости полакомиться неизвестным «фруктом»23.

Слева направо: Юра и Коля Шальневы, Саша Лукашков (1955г.)

Огород с кукурузой находился на другой стороне хутора, поэтому мы прошли сначала на зады и уже оттуда беспрепятственно, где ползком, где пригибаясь, проникли на нужный участок. Кукуруза стояла плотным частоколом на небольшой площади и хорошо маскировала нас от постороннего взгляда. Однако початки находились на недосягаемой для нас высоте, и чтобы достать до них, нам пришлось браться за стебли и нагибать их к земле. Это нас и погубило. Только Митька положил один початок за пазуху, как за моей спиной раздался голос:

– Вы что тут делаете?

Я обернулся: в двух шагах передо мной стояла Инга, московская племянница хозяйки огорода, высокая длинноногая девица лет на семь-восемь старше нас! Ответ на такой тривиальный и риторический вопрос вряд ли требовался, и мы с Митькой, пренебрегая правилами вежливости, бросились бежать. Митька куда-то исчез сразу, как будто сквозь землю провалился, а я заметался по огороду, как неразумный заяц, выбирая не самый безопасный путь к отступлению, и немедленно стал объектом преследования длинногачей Инги.

Мне всё-таки удалось выбраться на проулок, потом – на хуторской порядок, а оттуда – зайцем прямиком поскакать по направлению к дому. КПП «Сцилла» и «Харибда» были пройдены мгновенно и без всяких приключений. Достигнутая было на огороде фора в десяток метров на прямой дистанции стала постепенно сокращаться: всё-таки разница в возрасте и длине шагов была существенной. Кроме того, как мне стало известно потом, Инга занималась в Москве лёгкой атлетикой. Но деревенская выправка тоже чего-то стоила, кроме того, меня подгонял страх, и я припустил к дому с удвоенной энергией.

К финишу мы пришли почти одновременно. Я замешкался у калитки, и не смог во время просклизнуть во двор под защиту «крепостных» стен, и тут же почувствовал на спине руку Инги.

– Ага, попался!

Всё-таки неприятное это чувство попадаться с поличным! Слава Богу, мне не пришлось больше испытать в жизни такого стыда и позора, какой я испытал в раннем детстве при уличении в совершении «кукурузной» кражи! Впрочем, говорят, что чувство стыда с возрастом притупляется. Не знаю. Как говорят англичане, ит дипендз.

Вечером я получил от матери выволочку и дал ей твёрдое обещание в чужие огороды больше не лазить. Каюсь, выполнить это обещание было очень трудно – почти невозможно. Соблазн получения вкусной подножной подкормки для вечно полуголодного мальчишки был слишком сильным. Кроме того, лазание по огородам рассматривалось нами как своеобразный спорт, связанный с приятно-жутким ощущением перегонки адреналина в крови.

Попутно хочу порассуждать на тему воровства и баловства. В обществе эта тема по-настоящему никогда не обсуждается. Она принадлежит к тем болезненным проблемам, о которых все знают, но стараются не говорить, а если и начинают дискутировать, то говорят не о коренных причинах, а её симптомах – как о вреде курения или о злоупотреблении алкоголем.

Девяносто процентов краж (если не больше) у нас в стране совершалось и, возможно, совершается до сих пор на почве обездоленности населения государством. Пусть читатель не сомневается – автор всей душой выступает за сильное государство, призванное защищать своих граждан, обеспечивать слабых, старых и больных и регулировать, а не созерцать безучастно экономические и политические процессы в стране. В нашей истории, к сожалению, власти чаще всего выступали в ипостаси насильника и вымогателя и с успехом продолжают это дело и поныне. И при советской власти, и при «демократах» народу не хотят платить по труду. Платят по-прежнему, по понятиям.

А народ наш внешне терпел это и терпит пока, но внутренне никогда не мог с этим примириться и при первой возможности старался компенсировать себя за поборы и недоплату несанкционированным присвоением государственного или общественного имущества, то есть тривиальной кражей. Никто никогда не подсчитывал ежегодный ущерб от этих краж по всей стране великой, но думаю, он мог бы сравниться с наблюдаемой в нынешние дни утечкой капитала за границу, а может быть, и переплюнул бы её в несколько раз.

Взять у государства, особенно по месту своей работы (что охраняешь, то и имеешь!), в сознании народа никогда по-настоящему и не ассоциировалось с воровством. И не ассоциируется до сих пор. Нельзя доводить народ до ручки. Плати ему за работу так, чтобы он мог содержать себя и свою семью, тогда общественное сознание у него будет настолько высоким, что он поймёт, что воровать у государства – это, значит, подрывать собственное благополучие. Наше же государство до сих пор идёт путём наступления на горло народу и не даёт ему никак оправиться то от одного потрясения, то от другого. Политика бомжирования народа и приводит к тому, что страна превращается в сборище злоумышленников, которые, в отличие от чеховского героя, свинчивают уже не гайку на грузило, а целые рельсы или километры свинцового кабеля.