Проект «Левитация», или Будь как все бесплатное чтение

От автора

Весной 2019 года я через Париж добирался на Мартинику для участия в трансатлантическом переходе на парусном катамаране Goin Goin Gone. Первоначально должен был лететь 17 марта, но сотрудники авиакомпании XL Airways France отказали мне в посадке на рейс. Старшая на регистрации заявила, что моей французской шенгенской мультивизы якобы недостаточно для посещения заморских французских территорий. Я подключил к разрешению ситуации полицию аэропорта, но к тому времени, когда они разъяснили сотрудникам авиакомпании требования французских законов, мой самолёт уже улетел. Я купил ещё один билет и на следующий день благополучно улетел рейсом этой же авиакомпании на Мартинику. К слову сказать, позже, уже при прохождении Азорских островов в сторону Гибралтара, я направил в авиакомпанию претензию и пригрозил обращением в суд. Они признали незаконность действий своих сотрудников, возместили расходы и выплатили дополнительную компенсацию.

Благодаря этой суточной задержке 18 марта 2019 года в аэропорту Орли я познакомился с американкой Анной Роуз и её пятнадцатилетней дочерью Мари. Они тоже летели на Карибы. Познакомились мы случайно. Среди их багажа была огромная сумка с гротом[1]. Сумка раскрылась и сползла с тележки, носильщиков рядом не было, я вызвался помочь. Моё снаряжение также выдавало во мне яхтсмена и мы обменялись несколькими фразами о своих планах и погоде на Карибах. Я только успел выяснить, что Роуз и её дочь уже почти десять лет живут здесь на яхте, лишь изредка вылетая с Кариб в Европу, как нас пригласили на посадку. В самолёте наши места были не рядом, а в аэропорту я своих собеседниц уже не увидел.

Каково же было моё удивление, когда в марине[2] с яхты на соседнем понтоне начали кричать моё имя и махать мне рукой.

Вечером у них на яхте была небольшая вечеринка, местные яхтсмены провожали маму и дочь в сторону Антигуа. Мы пили Мохито, Пина колада, потом перешли на ром.

Ром – штука крепкая и совсем не для женщин. Но Роуз пила его не морщась. На мой удивлённый взгляд и подначивающие восхищённые крики других яхтсменов она лишь отвечала, что её этому научил один русский.

Утром я встал пораньше, чтобы помочь Роуз отшвартоваться. Они о чём-то говорили с дочерью на повышенных тонах – похоже, ссорились. Как я понял, Роуз отчитывала крошку за утренний поход на противоположный берег за унесённой ветром шляпой. Дочь отвечала, что её никто не видел, что ей уже пятнадцать лет и она вольна делать что угодно… Я мысленно посочувствовал девочке. Ветер был северо-западный, соответственно, шляпу могло унести только на противоположную сторону залива, в сторону самого дальнего участка, в заросли. По воде до них всего около ста метров. Но если обходить по суше, то около двух километров. Столько же назад. Проще было спустить резиновый тузик[3], который мы накрепко с вечера занайтовали к палубе, и на нём пересечь наш небольшой заливчик, чем тратить почти час на прогулку по кругу. Но когда вам пятнадцать лет, у вас свои резоны для принятия решений, подумал тогда я.

Уже перед отдачей швартовых Роуз протянула мне флешку и небольшой пакет с бумагами. «Вы же журналист, вам будет интересно», – сказала она. Я сначала отнекивался, мне часто предлагают истории, которые интересны только рассказчикам. Но она настаивала: «Там многое на русском, а я сама на нём не читаю».

Эта флешка с бумагами пролежала у меня нетронутой больше года. А потом случилась ковид-пандемия с её карантинами и запретами на выход из дома. Поездки и путешествия срывались. Я перебирал старые бумаги и наткнулся на забытый карибский пакет… Мне показалось, что Роуз всё-таки читала по-русски. Потому что бумаги были разложены в правильном хронологическом порядке. В пакете и на флешке оказались копии отчётов детектива с русской фамилией Давыдов (в них действительно многое было на русском языке) и дневниковых записей самой Роуз. Многие из записей были похожи на стенографические отчёты, так подробно оба рассказывали о случившемся. События, как я понял, происходили на острове в Тихом океане в 2009 году перед разрушительным цунами в районе Самоа.

Тема записей – эксперименты по левитации. Я отношусь к той породе современных людей, которые силой своей рациональности давно уже уничтожили в себе веру в чудеса. Но то, о чём рассказывали переданные мне копии документов, казалось рациональным. Также в записях было много ссылок на различные исследования из других областей, а всеведущие Google и Yandex подтверждали, что они все имели место. При подготовке текста к публикации я решил указать их в сносках.

Часть 1

(составлена на основе отчётов Максима Давыдова и дневниковых записей Анны Роуз)

«Скорее всего, мы не умеем летать только потому, что никогда этому не учились».

Мнение с интернет-блога

Тело неподвижно. Лишь рукава и полы длинного плаща двигаются в такт с волнами. Изображение некачественное, почти чёрно-белое. Вот кадры отматываются назад, ещё раз срабатывает «play». Человек поднимается по каменным ступеням, наступает на полу развевающегося от порывов ветра плаща, пытаясь удержать равновесие, хватается за изъеденную ржавчиной металлическую трубу, играющую роль перила, и летит вместе с ней вниз в лагуну, пару раз ударившись перед приводнением о скалы. Вода вновь колышет полы его длинного плаща.

– Я не верю в такие совпадения, – мужской голос лишён эмоций. Его обладателю около 30–35 лет, но он говорит тоном, каким пожилые люди рассказывают молодым врачам о своих болезнях или престарелый профессор в тысячный раз читает студентам одну и ту же лекцию: внятно, но безвкусно и лениво пережёвывая губами давно знакомые мысли. – Доктор Клейн прибывает на остров с целью закрытия проекта и погибает, едва ступив на берег.

Он в очередной раз отматывает запись с камеры наружного наблюдения за пристанью назад. В комнате ещё двое. Мужчина и женщина.

– Более того, мистер Давыдофф, – обращается хозяин кабинета к высокому, спортивному, обритому налысо мужчине с подстриженной под трёхдневную щетину бородкой, – ваши местные коллеги-полицейские, – при этих словах Давыдов приподнимает брови, словно пытается внимательно рассмотреть пресловутых коллег где-то на макушке у говорящего, – обнаружили на перилах повреждения, которые были нанесены до столь неудачной попытки Клейна опереться на них. Получается, что кто-то намеренно повредил крепления. Полиция отметила этот факт в рапорте. Точнее даже не отметила, а просто добросовестно сфотографировала, но выводов никаких не сделала и исследовать версию убийства не стала. Слишком очевидным местным пинкертонам показался после просмотра видеозаписи вывод. Скорее, это благо. О несчастном случае, – он заглянул в лежащие на столе бумаги, – «на одном из островов архипелага» и без указания фамилии погибшего написала лишь местная газетёнка. Об убийстве растрезвонили бы все. А публичность нам ни к чему.

За открытым, несмотря на работающий кондиционер, окном шумит большой город, к постоянному гулу машин вдруг прибавляется вой пожарной сирены, одновременно хозяин переводит взгляд на девушку.

– Мисс Роуз, – зеленоглазая блондинка, сидящая на краешке стула, казалось, стала сразу чуть выше и ещё тоньше. Она тут же перестала рассматривать настенную фотографию, на которой хозяин кабинета был сфотографирован в компании двух президентов за столом с лобстерами[4]. – Вам предстоит доделать работу Клейна. Необходимо подписать соглашение об освобождении группой Осмолова острова, а также закрыть все финансовые вопросы. Текст соглашения уже подготовлен, в нём особо прописаны условия конфиденциальности… Оставшегося ребёнка можно вернуть в Россию, или мы можем решить вопрос его усыновления какой-нибудь семьёй здесь, в США. – Он замолчал, секунду помедлил, словно раздумывая, говорить или нет, и продолжил. – Также меня интересует, почему погибли двое сестёр-близняшек, и есть ли у эксперимента хоть какие-то положительные результаты. Проект в любом случае будет остановлен, но я хочу знать, почему мой покойный отец, – он кивает на другую фотографию, с траурной лентой в уголке, установленную на дальнем конце стола, на ней седой смеющийся человек запускает в небо белых голубей, – все последние годы тратил такие огромные деньги на этот проект. Он никогда не вкладывал миллионы в пустоту.

– Мистер Андрэ, в чём суть эксперимента? – спрашивает Давыдов.

– Развитие возможностей человека, – переводит взгляд хозяин кабинета. – Об эксперименте у меня только общие данные и догадки, профессор напрямую общался с отцом, Клейн занимался финансовой стороной вопроса и периодически бывал на острове. После смерти отца от инфаркта и гибели Клейна не осталось никого, кто бы точно знал, что происходит на острове… Но ваши главные задачи – безопасность мисс Роуз и, конечно, – если это всё-таки убийство, – поиск убийцы. Меня интересует, кто он? – Мужчина вновь на секунду замолкает, словно опять задумывается, стоит ли говорить дальше. – Сообщать об этом местной полиции необязательно. Вы меня понимаете?

– Нет, не понимаю, – отвечает Давыдов.

Андрэ удивлённо смотрит на детектива, потом разочарованно вздыхает и продолжает.

– Противозаконного от вас никто ничего не требует. Убийца, естественно, будет передан в руки правосудия, только сделать это нужно будет позже, после выборов…

На миг в кабинете опять устанавливается молчание.

– Клейн был другом нашей семьи, – вдруг произносит Андрэ. Впервые в его голосе звучат какие-то человеческие нотки, и это нотки гнева.

Хозяин кабинета замолкает и словно задумывается о следующем шаге, затем выкладывает на стол тонкую папку и подталкивает её к Давыдову и Роуз:

– Это подборка писем руководителя эксперимента Осмолова доктору Клейну. После гибели Клейна нашёл её у него в кабинете. В основном финансовые отчёты, немного рассуждений о самом эксперименте. Не знаю, понадобятся ли они вам. Но в них как раз ответ на ваш вопрос: в чём суть эксперимента? Этот ответ вам вряд ли понравится. Развитие сверхспособностей… Были ещё письма Осмолова моему отцу. Он мне их когда-то показывал, в них было всё значительно более подробно: левитация, телепатия, интуиция, дальновидение… Но после смерти отца они куда-то пропали.

По интонации было понятно, что Андрэ пытается продемонстрировать ироническое отношение к предмету разговора. Однако в его голосе была неприкрытая враждебность, словно идеи, изложенные в папке и пропавших письмах, вызывали в нём отвращение, будто это куча коровьего дерьма, в которое он невзначай вляпался.

– Вы, конечно, не верите во все эти штуки, – обратился он к детективу.

Давыдов неопределённо пожал плечами.

– Надеюсь, моей задачей не будет подтверждение чьих-то сверхспособностей, – с усмешкой ответил он.

В кабине лифта блондинка смотрит на Давыдова с неприкрытым интересом:

– Вы из России, – не спрашивает, а утверждает она. – Всегда мечтала побывать в вашей стране. «Коммунизм», «снег», «водка», «Чечня», – русские слова она произнесла почти без акцента.

– И ещё медведи на улицах Москвы, – с энтузиазмом добавляет Давыдов.

Уловив сарказм, Роуз парирует:

– Здесь и в Европе хорошо знают, что медведи у вас по улицам Москвы давно не бродят. Ну если только в пригородах, – предполагает девушка. Улыбка Давыдова становится шире. Роуз, поняв, что допустила оплошность, смущённо умолкает. Неловкую тишину прерывают пассажиры, заполняющие кабину лифта на промежуточных этажах.

Телефонный звонок застаёт её уже на выходе из здания.

– Да, это я вам звонила… – отвечает она в трубку. – Ей пять лет, зовут Мари. На срок от одной недели до месяца… Хорошо. Через три часа будем у вас.

– Дочке пять лет, – отключив телефон, объясняет она Давыдову, – вот нашла частный пансион на время поездки.

– У нас это называется «детский сад», – произносит на русском Давыдов, – «children garden».

– «Children garden»? – переспрашивает Роуз и отрицательно качает головой. – Так никто не говорит. Наверное, вы имели в виду «Kindergarten», но это подготовительный класс к школе. А мне нужен круглосуточный «Daycare»[5] на длительный срок… «Детский сад» – повторяет она русские слова с улыбкой. У неё это опять получается почти без акцента. Вслед за этим она протягивает теперь уже смущённому Давыдову стопку бумажных авиабилетов. – Встретимся в аэропорту.

В бизнес-классе полно свободных мест.

Роуз спит, завернувшись в самолётный плед.

Давыдов листает страницы с цифрами из вручённой им папки с отчётами. Натыкается на короткое письмо с текстом, перечитывает один из абзацев: «Что же касается до опытов в левитации, материализации и выделении астрала и т. д., то ведь они были явлены много раз во всех Институтах Психических Исследований и не имеют ничего общего с духовными достижениями и приближением к Учителю, даже наоборот, часто отдаляют от пути восхождения. Все Великие Учителя очень не любят подобные феномены и не принимают в ближайшие ученики (за редчайшими исключениями) людей, обладающих медиумизмом. Конечно, опыты с высшими огненными энергиями есть нечто совершенно другое, и они недоступны медиумам[6]».

Детектив проговаривает вслух: «медиумы». С заметной улыбкой качает головой, откладывает папку в сторону и тоже начинает дремать.

Когда через несколько часов пассажиры, в числе которых Роуз и Давыдов, спускаются по трапу самолёта, их встречают загорелые музыканты с гитарами. Но даже они не могут заглушить птичьи голоса, раздающиеся из пальм, которые тянутся вдоль прохода от трапа к одноэтажному зданию аэропорта. Жаркий, пропитанный влагой воздух словно заставляет прилетевших двигаться медленнее. Никто не торопится.

Вдалеке на лётном поле рядом с огромными Boeing и Airbus стоят канадские DHC-6 Twin Otter на пятнадцать-двадцать пассажиров, за ними десятиместные Sessna, заканчивается «авиапарковка» несколькими совсем крошечными самолётами типа трёхместных Piper 28R-180.

– Очень короткая пересадка, – говорит Роуз, – до следующего самолёта меньше часа, даже на пляж не успеем, чтобы искупаться.

Давыдов согласно кивает.

Гул идущего на посадку самолёта заглушает человеческую речь. Здесь уже нет бизнес-класса, все пассажиры в одном общем салоне.

– Это единственный остров в архипелаге с аэродромом, – Роуз наклоняется к Давыдову, но всё равно почти кричит. – Дальше только морем.

В иллюминатор виден океан, потом его заслоняет горная гряда. Попрыгав по неровностям взлётно-посадочной полосы, самолёт останавливается. Роуз, спасаясь от мелкого дождя, торопится к легковому такси. Давыдов, словно наслаждаясь окружающей его водяной пылью, идёт не спеша.

– Почему вы не задаёте мне никаких вопросов? – вдруг спрашивает Роуз, – я иначе представляла себе работу детектива.

– Детектива тире телохранителя, – усмехается мужчина.

– Андрэ говорил, что вы отвечаете за нашу безопасность. Даю слово: длинные плащи не надевать, – мрачновато-задиристо рапортует девушка.

– Не верите, что нам может угрожать опасность?

– Вы увидите этих людей. Это учёные, они в очках, толстые обрюзгшие от сидячей работы. Я видела их на паре фотографий у Клейна. Вы, по сравнению с ними, настоящий Тарзан. Кстати, почему вы не отказались от задания? Вам же оно не нравится.

– У меня есть долг перед вашей корпорацией.

– Деньги? Большая сумма?

– Нет. Жизнь. Я расследовал хищение европейских грантов в Ливии, попал в засаду. Местные приговорили меня к смерти. Выкупили ваши. Вот, возвращаю долг.

– Ливия?! – кивнула Роуз, – да, в Африке у нас сильные позиции.

– Вы впервые на острове?

– Да. До этого их курировал Клейн.

– Что изменила смерть Клейна?

– Проект просуществует на два месяца дольше, – отвечает девушка, – но всё равно будет закрыт. Вы же слышали.

Она задумывается, глядя куда-то вдаль, и словно поискав там ответы на какие-то свои сомнения, продолжает.

– Сейчас очень неудачный момент. Андрэ, как и его покойный отец, спонсирует «республиканцев». С начала года инициированы три расследования деятельности корпорации в Ираке, Южной и Северной Африке. Незаконная торговля оружием, нефть – всё это привычные темы, ими никого не удивишь… Но этот проект… – Роуз замолкает. – Стоит о нём разнюхать прессе, как обвинения в «опытах над детьми» и «вере в развитие левитации» станут основой избирательной кампании «демократов». Нас засмеют. У Андрэ появится куча проблем. Поэтому его так напугали эти несчастные случаи: сначала близняшки, потом Клейн.

– А близняшки, что с ними произошло?

– Я знаю только со слов Клейна. Они бросились вниз со скалы.

– Самоубийство?

– Им было по семь лет, они не знали, что такое самоубийство, – Роуз вздохнула и грустно улыбнулась, – они пытались научиться летать.

Здание островного министерства внутренних дел настолько компактно, что в нём вряд ли разместилась бы полиция среднего городка на континенте. Издалека двухэтажное здание казалось коричневым. С приближением глубокие вертикальные деревянные панели словно раскрылись. Стало ясно, что строители почти не нарушили местных архитектурных традиций. Стен как таковых не было. Панели были похожи на огромные, длиной от земли до крыши, вертикальные жалюзи, за ними скрывалось от солнца здание из стекла. Когда такси с Давыдовым и Роуз остановилось перед входом, двое полицейских как раз докуривали сигареты.

– Инспектор Энели Туилаги? – переспросил тот из них, что постарше, кивнул и показал в глубь стеклянного коридора, дышащего прохладой: – Проходите, он как раз вас, похоже, и ждёт.

Инспектором оказался небольшой человек в накрахмаленной рубашке, застиранной и наглаженной традиционной юбке, которую часто носят местные мужчины[7], и тёмных пыльных резиновых шлёпанцах, надетых на босые ноги с огромными белыми мозолями вместо пяток. Он стоял на табуретке и свёрнутой в трубку бумагой безуспешно гонял по стеклу обезумевшую от попыток вырваться наружу огромную муху. Туилаги на секунду полуобернулся к вошедшим, этим и воспользовалось насекомое, оно с жужжанием переметнулось к соседнему окну. Инспектор с сожалением проводил его взглядом, спрыгнул на пол и поздоровался с вошедшими кивком в сторону приставленных к столу стульев, а сам занялся мухобойкой. Разгладив исписанную чьим-то торопливым почерком бумагу, он придал листкам вполне пристойный вид и вернул их в лежащую на столе коричневую папку. Завершив таким образом переход от боевых действий к мирной жизни, Туилаги начал внимательно читать копию своего же доклада, которую Давыдов взял у Андрэ.

Дочитав до конца и удовлетворённо хмыкнув, словно оценивая чужую работу, инспектор наконец заговорил.

– Мистер… – и, услышав подсказку, распевчато повторил, – Да-вы-дов. – Потом тяжело вздохнул и продолжил. – Дело там, похоже, не чисто, но никаких прямых улик. Точнее вообще нет улик, не считая старой трубы от перил. Зато есть запись с камер видеонаблюдения, которая не оставляет сомнений: в момент гибели Клейн был один.

Инспектор смиренно сложил руки на животе.

– Если бы знать мотив, – он улыбнулся, – но ваш американский фонд, которому принадлежит право сорокадевятилетней аренды острова, является крупнейшим нашим налогоплательщиком и одновременно благотворительной организацией. При его непосредственном содействии на различные гранты также построены две больницы, проведена канализация по периметру островов… Я только успел опросить самого Осмолова и его сотрудников, а мне уже позвонили из правительства…

– Правительство против расследования? – удивлённо переспросила Роуз под неодобрительный взгляд Давыдова.

– Что вы, что вы, – запричитал полицейский, – никто не был против, – тут Туилаги явно переборщил с выражением смиренности на своём лице. – В том телефонном разговоре меня просто попросили выразить сочувствие и соболезнования, интересовались психологическим состоянием на острове, а также просили уточнить дальнейшие планы фонда и института. – Только при этих словах Туилаги, наконец, улыбнулся полностью и на миг почудилось, что в прищуре его узких глаз смиренность вдруг сменилась на что-то диаметрально противоположное. Спустя секунду он вновь был полностью серьёзен.

– Вы допросили всех? – поинтересовался Давыдов.

– Допросить не успел. Только познакомился, – вновь с прежней улыбкой уточнил Туилаги, – со всеми восемью сотрудниками института, включая их руководителя Осмолова. В момент гибели Клейна они завтракали. То есть у всех стопроцентное алиби. Клейна обнаружил Эдди Коэн, тридцатипятилетний темнокожий еврей, это их повар и он же по совместительству помощник видеоинженера-компьютерщика Павла Усманова. За завтраком они слышали звук мотора катера, ветер дул с северо-запада, поэтому было слышно. Но Клейн так и не поднялся наверх. Вот Эдди вместе с Усмановым спустя какое-то время после завтрака и стали просматривать на записях с камер наблюдения, куда направился гость.

Туилаги взял со стеллажа за спиной коричневую папку, аналогичную той, в которой покоилась «мухобойка». Перелистывая тощую стопку листов, он словно убеждал себя, что ничего не забыл. И только после этого сказал то, что, по-видимому, считал главным.

– Вот ещё очень «удачное» совпадение: ночью отключался электрогенератор. Довольно надолго, если быть точным, – он заглянул в папку, – на тридцать девять минут. То есть почти три четверти часа все камеры на острове были выключены. Об этом мне тоже сообщил Эдди. Причина: в трансформаторном щитке обнаружили крысу, её тельце и вызвало короткое замыкание… Трансформаторный шкаф практически герметичный, поэтому удивительно, что в него попал зверёк. И, похоже, одновременно с этой «аварией» на перилах появились повреждения.

Туилаги улыбнулся и тут же вновь спрятался за выражением смиренности на лице.

– У вас есть данные живущих на острове?

В ответ Туилаги, со словами «Я только успел сделать копии паспортов и провести предварительный опрос», протянул Давыдову листок с именами и фамилиями, напротив каждой из которых стояли дата и место рождения, а также данные паспортов.

Список, составленный инспектором

Осмолов Тимур, россиянин (место рождения: Ленинград, СССР), 56 лет (19 января 1951), профессор, руководитель института.

Пилар Альварес, мексиканка (место рождения: Мехико, Мексика), 49 лет (27 февраля 1958).

Пьер Якобсон Тамм, француз (место рождения: Таллин, СССР), 31 год (12 февраля 1978).

Индира Каур Манви, индианка (место рождения: дер. Манви, Индия), 31 год (22 мая 1978).

Эдди Коэн, израильтянин (место рождения: Гондар, Эфиопия), 35 лет (1 декабря 1974).

Сумико Киёмидзу, японка (место рождения: Токио, Япония), 35 лет (15 августа 1975).

Павел Усманов, россиянин (место рождения: Лондон, Англия), 45 лет (9 сентября 1964).

Эмили Джевонс, англичанка (место рождения: Камбрия, Англия), 51 год (10 октября 1957).

Давыдов одобрительно кивнул.

– Вы сделали это ещё утром?

– До звонка, – улыбаясь ответил Туилаги.

– Постараюсь закончить вашу работу.

Пристань была всего в нескольких сотнях метров от здания полиции. Простившись с инспектором, Давыдов и Роуз уже через несколько минут оказались на катере.

По дороге девушка недоумевала:

– Получается, что местное правительство покрывает убийцу?

– Давайте не будем делать поспешных выводов, – ответил Давыдов. – Вероятно, они уверены в версии несчастного случая, и тогда вполне логичным выглядит звонок инспектору. А Туилаги сам, в силу своего характера, мог придать данным ему рекомендациям не совсем верный акцент.

Капитаном оказался пожилой полинезиец в застиранной до белизны когда-то синей майке и чуть более тёмных шортах. Он приветливо улыбнулся и с готовностью бросился помогать девушке забраться на борт катера. А выводя судно из гавани, стал рассказывать о местном барьерном рифе. Однако в дальнейшем разговор не сложился.

– Я ничего не видел, – ответил он на вопрос Давыдова о том злополучном рейсе. – На берег обычно не схожу: привёз, выгрузил и в обратный путь. Так было и в тот раз… Погода… Дождь. Поэтому на нём был плащ, – капитан говорил о Клейне только в третьем лице и не называя его по имени. – Я ему предлагал спрятаться в каюте, но он отказался.

Дальнейший путь они проделали молча, любуясь дельфинами, которые сопровождали прыгающий по волнам катер.

При приближении к острову со стороны мыса вдруг послышался странный звук, похожий на шум захлёбывающейся бензопилы. Шум то нарастал, то пропадал. Наконец из-за мыса появился гидроцикл, которым управляла миниатюрная женщина в гидрокостюме. Увидев приближающийся к пристани катер, она чуть снизила скорость, сделала небольшой вираж вправо, а потом резкий влево. Наклонившись к воде в левую сторону, она практически положила гидроцикл набок, и одновременно добавила газ до упора. Струя водомёта выстрелила воду фонтаном метров на пятьдесят. После этого гидроцикл притормозил и медленно приблизился к катеру.

– Хороший трюк, – похвалил Давыдов.

– Да, «фонтан». У меня он получается лучше всего. Прыжки пока только учу, недавно его купила – сказала девушка и представилась, – меня зовут Сумико. Профессор ждал вас с утра, а сейчас уже день… Он в аппаратной. Я вас провожу к нему.

Катер мягко ткнулся в причал. Капитан помог выгрузить вещи и, словно в подтверждение недавно сказанных слов, тут же, развернув судно, тронулся в обратный путь. Знакомая по видеозаписи крутая лестница вела от пристани почти вертикально вверх.

Ветки хлещут по коже и оставляют на ней красные полосы. Капли росы перемешиваются с потом, соскальзывают и падают на землю. Видно, как ломаются сухие прутья под ногами. Но хруст веток почти неслышен за разъярённым клёкотом чаек. Сквозь них пробивается крик: «На помощь! На помощь!».

– Дай общий план. Смени камеру, – кто-то почти кричит в темноте у экрана.

Резко меняется угол съёмки. Становится видно, как через подлесок бежит ребёнок семи-восьми лет. Над ним, над самыми кустами, чайки уже почти добивают здоровенного попугая какаду. Его шея и одно из крыльев в крови. Птица в очередной раз повторяет так похожий на человеческий призыв о помощи. Кустарник пересекается глубоким оврагом, верхушки зарослей над которым колышутся почти вровень с землёй. Словно оценив непреодолимость для человека этого препятствия, чайки вместе с жертвой зависают посередине. Но мальчишка, на секунду притормозив, вдруг начинает семенить ногами по ветвям, и успевает ударить самую большую чайку кулаком. Отлетев в сторону, та с удвоенной силой набрасывается на какаду снизу. Теснимый с брюха попугай начинает подниматься вверх, удаляясь вместе с водоворотом чаек всё выше от земли. Ребёнок подпрыгивает, но его руки задевают лишь медленно кружащее в воздухе перо. Он замирает, а потом, пританцовывая на тоненьких ветках, которые не выдержали бы и воробья, вдруг начинает бить кулаками воздух вокруг себя.

– Ничего себе, – звучит возглас удивления из темноты, – как бы он не спятил.

Риторический вопрос прерывает почти командный крик:

– Дай крупный план чаек.

Птиц словно бьёт какая-то невидимая сила. Они поочерёдно отлетают в стороны, возвращаются, снова удар, в воздухе пух, перья. Чайки отступают. Лишь одна из них, самая большая, продолжает кружить в небе, словно пытается рассмотреть, как внизу ребёнок разглаживает перья спасённого попугая. Потом и она исчезает где-то в вышине.

– Тимур Маркович, как он это сделал? – Перед экранами сидят двое, чуть подальше, у большого пульта, ещё один, в инвалидной коляске. На центральном мониторе ребёнок счищает с попугая кровь. На других, которые поменьше, типичные виды тропического курорта: пальмы, тропинки к морю, продолговатый пляж, прозрачная вода в лагуне… Десятки, если не сотня экранов выстроены полукругом. На мужчинах, сидящих у мониторов, зеленоватая униформа. Если бы не толстые профессорские очки на носу одного и довольно интеллектуальные лица обоих, их можно было бы принять за охранников.

– Кто его знает, Пьер. Этому мы его не учили. – Носатый брюнет лет шестидесяти, в очках, с выделяющимся животиком поправляет рубашку. Становится видна пришитая над нагрудным карманом табличка с фамилией «профессор Т. Осмолов». Он поворачивается, встаёт:

– Роуз, Давыдов, вы привезли нам удачу. Это первый проблеск за семь лет. И это почти победа. Получилось! – Он с особым выражением произносит последнее слово. Он направляется к гостям, но в результате подходит к сотрудникам, которые начинают собираться в коридоре у полуоткрытой двери. Новости в этом маленьком коллективе, похоже, распространяются мгновенно. У всех взволнованные лица, радостные, удивлённые, недоумённые.

– На ужин всех жду на террасе, – объявляет профессор, – у нас сегодня праздник в честь гостей и первого успеха. – Одним он пожимает руки, других хлопает по плечу, наконец, останавливается около женщины, стоящей в углу. – Пилар, у него начало получаться.

Ответная улыбка у женщины выходит какой-то неуверенной, словно она знает или чувствует то, что ещё неведомо профессору.

Осмолов опять разворачивается к гостям.

– Знакомьтесь: это Пилар – моя муза, учитель музыки, китайского и испанского языков. Павел Усманов, отвечает у нас за компьютеры и всё с ними связанное. Эмили Джевонс, наш доктор. С Сумико вы уже познакомились. Индира Манви. Эдди, наш повар. Пьер, наш главный администратор и мой помощник.

Он быстро представляет всех собравшихся. Затем называет по имени гостей:

– Максим Давыдов и Анна Роуз, представители нашего главного спонсора и заказчика. – И тут спрашивает: – Вас уже разместили? Нет? Пьер проводит вас в гостевые апартаменты, и жду вас у себя в кабинете под красной крышей.

Гостевыми апартаментами оказались две просторные смежные комнаты, похожие на гостиничные номера, стены которых были украшены картинами. В комнате Давыдова на одной из фотокартин была изображена спящая девушка, которая вместе с подушкой левитировала над кроватью. В комнате Роуз внимание привлекала репродукция картины Марка Шагала «Прогулка», на которой мужчина держал за руку взлетевшую вверх вопреки законам гравитации женщину.

Оставив вещи, Давыдов и Роуз вышли в маленький сад, вокруг которого были выстроены домики-апартаменты всех членов института Осмолова. Кабинет профессора, красная крыша которого выделялась ярким пятном, был направо, но слева, из-за скалы, которой заканчивался сад, доносились взволнованные голоса. Давыдов и Роуз дошли до скалы и сквозь заросли кустарника увидели членов института. Они окружили сидящего в инвалидной коляске Павла Усманова.

– Это правда? – жарко спрашивала у него японка Сумико, которая встретила катер верхом на гидроцикле. – Это точно не твои штучки со спецэффектами?

– Это было на самом деле? – вторила ей Пилар.

– Нам кажется, что всё это вымысел, что это придумали ты и профессор, – недоумевал Пьер, который ещё недавно стоял рядом с Осмоловым в зале для наблюдений за Филиппом, а затем провожал гостей до их комнат.

– Здесь не было ни одного спецэффекта, – отвечал инвалид. – Я сам в шоке и не знаю, что об этом думать.

Участники короткого напряжённого диспута на миг замолкли. Потом индианка Индира произнесла:

– Даже не знаю, что сказать. Получается, профессор прав. Получается, это действительно возможно. Я уже в это не верила.

Давыдов и Роуз развернулись и пошли на встречу с Осмоловым.

Одна из стен кабинета профессора полностью составлена из огромных окон. Сейчас они открыты, ветер колышет прозрачные занавеси. Непрерывный пересвист птиц и другие звуки словно превращают кабинет в участок леса.

– Это ещё не полёт, но он сделал то, на что по легендам способны только святые, йоги и буддийские монахи.

Огромный кабинет для Осмолова, кажется, мал, он ходит по нему, как тигр по клетке, постоянно натыкающийся на прутья-стеллажи, прутья-столы, прутья-стулья. Кажется, что этот большой, грузный человек вдруг враз помолодел. Его движения порывисты, волосы растрёпаны, глаза горят. Он останавливается у старинной гравюры, по виду семнадцатого (максимум восемнадцатого) века, на которой изображён парящим на приличной высоте монах.

– Вы знаете историю этого святого? – профессор словно обращается к аудитории. – Французский юродивый Иосиф Купертинский[8]. Он демонстрировал левитацию самому Папе Римскому Урбану VIII. К моменту смерти в 1663 году, а умер он шестидесятилетним, монахи зарегистрировали более ста «вылетов». Но он был юродивым – это потом его объявили святым, – и не мог управлять парением, взлетал всегда спонтанно, когда молился. Чаще всего парил во время богослужений, чем пугал паству. За это, – хихикнул Осмолов, – его и сослали в один из отдалённых монастырей. Исследовать это явление церковь не решилась. Церковь вообще хранит очень много секретов. Помните «Аки посуху» из Библии? Кстати, по легендам и русский святой Василий Блаженный[9] на глазах у сотен верующих не раз форсировал Москву-реку именно таким способом.

Он чуть сдвинулся вправо к нескольким фотографиям йогов, застывших над землёй в позах Лотоса.

– Эти тоже всё скрывают, – пренебрежительно кивнул Осмолов, – всю жизнь ограничивают себя во всём, отказываются от женщин, вина, мягкой постели, потом часами читают свои мантры, чтобы взлететь на несколько сантиметров. Я был в Индии, посещал Тибет, разговаривал со многими дервишами и монахами. Знаете, что они мне предложили? На десять-пятнадцать лет уйти в их монастырь, постигать бытие. И только потом, после просветления, предполагали они, я, возможно, смогу левитировать. Идиоты, мне не нужно это одному, эти возможности скрыты в каждом из нас.

Профессор крутанулся на каблуках, шагнул вперёд.

– Мальчишка поможет нам понять, какие участки мозга отвечают за левитацию. Но самое главное даже не это. Мы сможем явно продемонстрировать всему миру, что левитация и прочие сверхспособности – это не миф, не сказки. Чтобы развить их, нужно просто заниматься с ребёнком. Обучать его так же, как мы обучаем детей музыке или математике… А потом, потом…

Осмолов остановился и, словно освобождаясь от каких-то мысленных картин, встряхнул головой.

– Роуз, Давыдов, мы на пороге великих открытий, человечество изменится. Вы представляете, каким будет мир? Какими будем мы? – Он попытался подпрыгнуть, взмахнул руками, потом, словно поняв, как это выглядит со стороны, грузно упал в кресло.

Роуз и Давыдов переглянулись, но промолчали. Осмолов и не ждал ответа. Он бы больше обрадовался вопросам, но не дождался и их. Он вновь вскочил, порывисто кинулся вперёд, схватил с полки какой-то фолиант.

– Понимаете, в чём проблема? Левитация или неконтролируема, или достижима лишь на непродолжительное время, – профессор умолк, как будто пришёл к этому выводу только сейчас. Задумался и вдруг заговорил совершенно о другом, словно потеряв нить рассуждений.

– Все слышали о детях, воспитанных животными. Но Киплинг приукрасил историю про Маугли. Новорождённый, попав к медведям или волкам, становится зверем. Верните его в человеческое общество – и он умрёт.

Осмолов взмахнул рукой, словно опуская топор палача.

– Это десятки раз подтверждалось практически. И потреблением сырого мяса дело не ограничивается. В Африке нашли юношу, воспитанного антилопами. Он бегает на четырёх конечностях со скоростью пятьдесят шесть километров в час. Это в полтора раза быстрее, чем мировой рекорд в беге на сто метров. А этот бежит с такой скоростью десятки минут… А на Фиджи ребёнка воспитали курицы – родители сразу после рождения заперли его в курятнике. Он кудахчет и отказывается ходить, скачет на корточках, как курица. В любом помещении ищет место повыше, пытается взгромоздиться на насест…

Осмолов остановился, переводя дыхание, и вновь поднял руку, но теперь для того, чтобы изобразить ею почти танцевальное движение.

– В детстве мы легко учим языки, рисование, пение… В нас очень просто было развить способности к музыке или точным наукам. Кто из вас играет на музыкальных инструментах? – вдруг резко спросил он.

Давыдов и Роуз отрицательно покачали головами.

– А знаете почему? Родители недосмотрели. Колыбель Моцарта стояла у клавесина, на котором его отец-капельмейстер разучивал мелодии, а его мать – сама дочь музыканта, она постоянно пела серенады. От самого зачатия Моцарт был погружён в музыкальную среду, он был практически вылеплен из музыки, поэтому и написал свой первый менуэт в шесть лет. Давыдов, у вас дома звучала музыка? Во что вы играли со своим отцом?

– В шахматы, причём лет с двух, – гордо выпрямился Давыдов, и кресло под ним тяжело скрипнуло, – в шашки, решали головоломки…

– У вас должен быть прекрасный аналитический ум. Всё правильно – вы пошли в науку, стали учёным. Из вас мог также получиться прекрасный детектив, следователь, журналист, – Осмолов взялся за кувшин с водой, на секунды замолчал, отпивая из стакана, и не заметил, как многозначительно Роуз смотрела на своего спутника.

– Итак, среда, в которую попадает младенец сразу после рождения, определяет, кем он станет – человеком, волком или курицей! Музыкантом или учёным. Социализация имеет основное значение. Почему мы ходим на двух ногах? Мы стараемся быть похожими на окружающих, на своих родителей. И то, что мы усваиваем без каких-либо усилий в один, два, три или четыре года, в дальнейшем даётся с трудом или вообще не даётся. Клавесин вам теперь не одолеть, это не шахматы, – дёрнул головой профессор в сторону Давыдова и многозначительно постучав указательным пальцем по лбу закончил. – Всё дело в мозге, а он развивается только тогда, когда используется. Мозг ребёнка с самого рождения запрограммирован на обучение, и пока идёт его активный рост (после трёх лет он существенно замедляется, а после шести практически прекращается), ребёнку не требуется никакой дополнительной мотивации для обучения. Если грамотно организовать процесс, любой ребёнок с наслаждением будет учиться всему, что вы ему предложите. И делать он это будет с такой лёгкостью, которая и не снилась детям школьного возраста. Другое дело, что заучивание названий уникальных бабочек или автомашин – это знания, которые, скорее всего, со временем будут ребёнком утрачены. Например, многие родители заставляют детей учить стихи, но лучше научить ребёнка их сочинять, хотя бы через игру в буриме[10]. Стихи он забудет, а умение, навык их сочинять останутся с ним на всю жизнь. Учить ребёнка надо навыкам. Он должен уметь музицировать, рисовать, разговаривать на нескольких языках, плавать, решать задачки… Вот что я отношу к навыкам.

Осмолов подошёл к огромному стеллажу с дверцами из белого стекла. Достал небольшой альбом и две колбы, в которых в растворе плавали почти одинаковые серые полушария.

– Вот посмотрите, в правом сосуде мозг, который с рождения и до трепанации черепа в течение трёх недель развивался под воздействием постоянного вращения. – Осмолов кивнул Давыдову, – знаете ресторан «Седьмое небо» в Останкинской телебашне, до пожара[11] скорость вращения там была примерно такой же: чтоб голова не кружилась. – Он приподнял сосуд, и солнечные лучи, пробившись сквозь мутноватый раствор, вдруг отразились на застывшем лице Роуз.

– Что вы так побледнели? У вас такие экспонаты вызывают неприятные ощущения… – Осмолов недоумённо посмотрел на девушку и вдруг захохотал. Он успел поставить колбы на стол, и этим, наверняка, спас их. Профессор бил себя по коленям, потом по животу, вдруг закашлялся и сквозь хрип наконец произнёс: – Роуз, вы неправильно меня поняли, а я не сказал: это мозг не ребёнка, а щенка. Я не царь Астиаг[12] и не посылаю младенцев на смерть, не надо на меня так смотреть.

Он сел с другой стороны стола, приподнял вторую колбу и, сдерживая смех, продолжил.

– Этот опыт впервые провёл русский нейрохирург Борис Клосовский[13] в начале прошлого века, я лишь повторил его. Щенков из одного помёта делят на группы. Половина живёт на вращающемся диске, другая в обычных условиях. Посмотрите вот на этот участок, это вестибулярный аппарат, – он придвинул обе колбы к гостям и начал водить лазерной указкой, – у экспериментальных щенков он превосходит в своём развитии вестибулярный аппарат контрольной группы на треть. Клеток столько же, но они на треть больше, на треть более зрелые. Это хорошо видно на снимках, сделанных с помощью микроскопа.

Осмолов, ткнув рукой в открытый альбом, вновь бросился к стеллажу.

– Так же с музыкой, – он принёс на стол сразу три колбы, – этого щенка мы поместили в помещение, лишённое звуков, второй с рождения слушал фуги Баха, третий жил в естественных условиях. Смотрите, – он вновь заработал указкой, – какие огромные «музыкальные» участки у второго, но их практически нет у первого.

– Так и в развитии ребёнка, – Осмолов с улыбкой смотрел на Роуз. – В три года у нас временных связей между клетками мозга несколько триллионов. Это в два раза больше, чем у взрослого человека! Почему потом пропадают остальные? Потому что не используются. Представьте, вы возьмёте и на полгода обездвижите свою правую руку. Что произойдёт? Её мышцы полностью атрофируются. Так и бывает после перелома, когда конечность надолго заковывают в гипс… Мозг похож на бицепс: развивается только то, что используется. Закрой вас, взрослых, на пару лет в комнату без света, вы перестанете видеть. В Бразилии живут индейцы, целое племя[14], у членов которого полностью отсутствует ближнее зрение. «Ближнее» – это зрение, которое развивается, когда в детстве мы начинаем ползать, это способность сфокусировать взгляд на собственных руках. С такого расстояния мы, вырастая, читаем, пишем, лепим, рисуем. Специальные детские коврики с яркими картинками, которые так любят покупать родители, рекомендованы именно для развития ближнего зрения. А индейцам оно ни к чему. Они живут на деревьях, на землю никогда не спускаются, а потому не могут научиться фокусировать взгляд на ближайших предметах. Зато прекрасно стреляют из лука на дальние расстояния…

Из-под стеллажа вдруг вылезла пушистая кошка. Прошла мимо Давыдова с Роуз, запрыгнула на колени к профессору, который уже сидел за своим столом, и замурчала, когда он начал её гладить и почёсывать за ухом.

– Тайша, выспалась? – Профессор продолжал её ласкать, а свободной рукой коснулся боковины стола и следующую фразу адресовал опять гостям: – Кстати, обратите внимание, все ножки мебели в моём кабинете раскрашены горизонтальными полосами, видите?

Давыдов с Роуз кивнули.

– Тайша не видит вертикальных полос.

– Что значит – не видит? – переспросил Давыдов.

– Для Тайши окружающий мир имеет только горизонтальные полосы. С рождения её поместили в цилиндр, раскрашенный горизонтальными полосами, и неиспользуемые нейронные связи, отвечающие за различение вертикальных полос, просто не развились[15]. Тайша – плод эксперимента, подтверждающего, что неиспользуемые нейроны не только отмирают, но и не восстанавливаются: прошло уже более семи лет с момента её рождения… Здесь, в кабинете, я ей создал мир, в котором она может безопасно существовать. Наружу она практически не выходит, боится. Там она постоянно бьётся носом о любые вертикальные предметы, о те же деревья, стволы которых её глаза просто не различают.

В раскрытое окно вдруг влетела пара птиц, пронеслась между хозяином кабинета и его гостями и вылетела обратно наружу. Осмолов проводил их взглядом.

– Так же и у людей. Природа такова, – он взмахнул рукой, словно вслед птицам, – что ни один человек не рождается гением, и ни один – дураком. Всё зависит от стимуляции и степени развития головного мозга в решающие годы жизни ребёнка. Отсутствие стимуляции мозга в первые месяцы и годы жизни приводит к необратимому снижению потенциала человека. Это не значит, что после трёх или тридцати трёх лет с человеком не нужно заниматься, но эффект снижается в десятки раз! Как пример, ваш английский, Давыдов. Вы его учили уже взрослым и говорите с акцентом. Попади вы в Новый Свет ребёнком, разговаривали бы, как стопроцентный американец. Дети не учат специально язык, они начинают им пользоваться, потому что все вокруг на нём говорят. Дети – великие имитаторы, они всё повторяют за нами. То есть, всё определяет среда и возможности окружающих.

Осмолов спустил кошку на пол, взял свои экспонаты и понёс их обратно к стеллажу.

– Вы говорите на английском с акцентом, а индийские йоги левитируют с большим трудом, – колбы громко лязгнули о стеклянные полки. – Естественно, это не одно и то же, но суть… – Осмолов потряс указательным пальцем и подошёл к окну.

– Хотите сказать, что помести меня – новорождённого, в общество летающих людей, – не выдержал Давыдов, – то сейчас я слушал бы вас, застыв в полуметре над землёй?

– Именно, – обрадовался Осмолов. Он победно улыбнулся, потёр ладонями друг о друга, словно наслаждаясь, что после его, казалось бы, путанных рассуждений гость сам пришёл к нужному выводу. – Сейчас, – продолжил он, – вы левитацию считаете чем-то экстраординарным, недостижимым, неестественным. Вы на уровне подсознания исключаете для себя лично такую возможность. Препятствует полученный опыт. В подсознании запечатлевается всё произошедшее с человеком. Там регистрируется каждое событие нашей жизни, а также связанные с ним мысли и чувства. Вы знаете о таком заболевании – гипертимезия?

– Чрезмерные воспоминания, сверхвоспоминания? – переспросила Роуз.

– Сверхпамять. Что вы знаете о ней?

– Я только перевела с греческого[16], – ответила Роуз, – учила его в школе.

– Термин «гипертимезия» появился всего пару лет назад[17]. Это неспособность забывать. Люди, страдающие гипертимезией, помнят абсолютно всё, что случилось с ними в жизни. Некоторые из них – с самого рождения. Цвет первой пелёнки, в которую их завернули, лица акушеров… Это очень интересный феномен, достойный изучения, но для меня он служит только подтверждением того, что и обычные люди ничего не забывают полностью. Даже то, что мы не можем вспомнить, хранится у нас в подсознании. Подсознание вам говорит: левитация невозможна. Почему? Потому что у нас нет такого опыта. Но если бы с рождения вас окружали люди, способные левитировать, если бы вы жили в обществе, где левитация – обыденное явление, участки вашего мозга, отвечающие за левитацию, развились бы естественным путём. Они бы у вас развились, когда вы, копируя родителей, пытались застыть в воздухе, как вы выразились, в полуметре над землёй.

– Вся проблема в том, что такого общества нет.

– А это и есть задача нашего эксперимента – создание такого общества, – Осмолов с улыбкой победителя посмотрел на недоумевающего детектива, – пойдёмте, я познакомлю вас с человеком, который живёт в нём. – Профессор повернулся к девушке, – Роуз, у меня к вам просьба, оставьте ваш зелёный платок здесь.

– Вы его уже видели, – профессор и гости остановились перед дверью с надписью «Студия», – его зовут Филипп. Ему семь лет, и он уверен, что все люди умеют летать, а он нет, потому что болен, за что и был вместе с другими больными детьми помещён на остров.

– Но мы же не летаем, – возразила Роуз.

– Вот почему я и попросил вас оставить шарф, – и было непонятно, то ли Осмолов не услышал Роуз, то ли ответил ей. Он открыл дверь студии и уселся на небольшую кушетку прямо у входа, гостям указал на соседние.

Стены, потолок и пол, сами кушетки и все предметы вокруг были зелёного цвета. Каждая из кушеток, как качели, прикреплялась к свисавшим сверху зелёным канатам и, благодаря множеству перекрещённых на потолке рельсов-направляющих, превращалась в подвижный снаряд.

– Технология хромакей[18]. Используется современными телевизионщиками в прогнозе погоды или для имитации присутствия репортёра в труднодоступных местах, а в кинематографе, в том числе, и для создания эффекта полёта, – профессор взялся за небольшой джойстик, выступавший из изголовья кушетки, – управление вашими снарядами я замкнул на себя, устраивайтесь поудобнее.

Кушетки, описав дугу, начали медленно выезжать из-за выступа, который скрывал происходящее в студии. На огромном экране, занимавшем почти всю противоположную стену, уже знакомый мальчишка рассматривал маленькую скульптуру лошади.

Одновременно с управлением кушетками профессор взялся за настройки экрана. Сначала в углу появилось небольшое меню, почти аналогичное тому, что в настройках телевизора, потом его место заняла «картинка в картинке». На ней все присутствующие в студии, благодаря технологии хромакей, уже парили в воздухе. Пейзаж позади них дополнял тот, в котором находился малыш. Небольшая уютная расщелина, заросшая вечнозелёными деревьями и кустами, была залита яркими солнечными лучами. Песок, трава, каменные плиты, мостик из бревна через ручей чередовались с природной естественностью. В глубине скрывался небольшой домик, раскрашенный в яркие цвета. А вдоль одной из скал выстроились огромные телеэкраны. По сути, они транслировали тот же пейзаж, что находился позади них, и благодаря этому практически растворялись в окружающей обстановке.

Лишь на двух экранах картинка отличалась. На одном её заполняли находящиеся в студии люди, на другом как раз в этот момент завершался штурм древнего города. Защитники города и нападавшие на фоне огромной деревянной конской статуи сшибались в поединках, как на земле, так и в воздухе. Порой бой завязывался между закованным в металл пехотинцем и практически лишённым защитных доспехов аэросолдатом. И каждый раз спор между тяжёлой защитой и удивительной ловкостью вооружённого одним лёгким мечом летучего воина разрешался по-разному. Отдельно над схваткой держались лучники-снайперы нападавших. Но через мгновение их строй был разрушен группой горожан с мечами, вынырнувших из облаков…

– Троянская война так, возможно, и велась бы, умей люди левитировать, – негромко начал комментировать происходящее профессор. – Малыш должен знать историю Земли. Мы рассказываем ему об Адаме и Еве, о Древней Греции и Риме, о Китае и Индии, об открытии Америки. И каждый раз перед нашими сценаристами встаёт вопрос: каким бы был ход событий, умей люди левитировать. У них получается замечательная альтернативная история. Я всерьёз подумываю о том, чтобы позвонить в Голливуд.

– А почему они просто не могли перелететь ночью через стену? – громко спросил мальчишка, отставляя в сторону лошадку.

– Но каждый раз ребёнок довольно простыми вопросами если не разбивает выдумки сценаристов, то проверяет их на прочность, – тихо проговорил профессор.

– Часовые Трои контролировали пространство вокруг города и днём, и ночью. Пробраться извне незамеченным было невозможно. Но они не ожидали нападения изнутри. Хитростью оказавшись в городе, спартанцы смогли уничтожить часовых, а затем им на помощь пришли остальные воины. – Индира, отвечавшая на вопрос, расположилась на аналогичной кушетке в центре зала. Она полуобернулась. – У нас гости.

– Здравствуй, Филипп, – профессор выдвинул вперёд все три кушетки-снаряда, – познакомься, это мисс Роуз и мистер Давыдов. Они учёные, специально приехали встретиться с тобой. Роуз из Америки. Давыдов из России, ты можешь к нему обращаться по имени-отчеству, Максим Петрович. Кстати, он играет в шахматы…

– А во сколько лет вы научились летать? – малыш в упор смотрел на Давыдова.

Вопрос будто повис в воздухе. Взгляд ребёнка одновременно выражал две, казалось, несовместимые вещи – надежду и отчаянье. В нём словно застыл ещё один вопрос: неужели я один не умею? Или даже два: неужели навсегда? Он словно говорил: я – не изгой. И одновременно умолял: скажите, что это действительно не так.

На довольно рельефном лице детектива вдруг появилась столь несвойственная ему улыбка.

– Как раз в твоём возрасте, около семи лет, – без тени смущения ответил Давыдов, – а до этого тоже учился примерно в таком же центре. И меня всегда раздражало, что я не могу обнять своих родителей. Мне их очень не хватало. Но потом я выздоровел и смог стать таким же, как все. У тебя это получится.

– Спасибо, – профессор и гости шли по коридору, – на острове давно уже не было новых лиц, вы с Роуз – первые за несколько лет. Я не ожидал, что он так болезненно переживает свою изолированность. Но это суть нашего эксперимента. А вы, – Осмолов обратился к Давыдову, – блестяще вышли из ситуации. Я уверен: он поверил.

– Мои родители погибли, когда мне было чуть больше шести. Наши игры в шахматы – это практически единственное, что я помню об отце. Потом я воспитывался в детдоме и на каждого взрослого смотрел таким же взглядом, что и малыш сегодня на меня, – Давыдов на мгновение замолчал, – …как он играет в шахматы.

– Да, шахматный гений. Как он вас обыграл! – Роуз проговорила это таким тоном, что не оставалось сомнений, за кого она болела.

– Он говорит на пяти языках, прекрасно рисует, у него музыкальный слух и он великолепно играет на скрипке. У него редчайшие для такого возраста сила и выносливость (он запросто пробегает пять километров), фотографическая память, энциклопедические знания и, главное, навыки по физике и математике, а также химии, биологии, зоологии… – Профессор замолчал, переводя дыхание. – Мы его лишили человеческого тепла, материнской ласки, но дали значительно больше. Я бы мечтал получить такое образование.

– Пять километров в таком возрасте, – недоумённо покачал головой Давыдов.

– Остальные результаты вас не впечатлили? – с озорной искоркой в глазах спросил профессор и, обращаясь к Роуз, заметил, – у мужчин всегда так…

– Действительно, в семь лет такие таланты. Как это возможно? – поддержала Давыдова девушка.

– Это симбиоз методик американца Гленна Домана[19], японца Синичи Сузуки[20] и российского узбека Мирзакарима Норбекова[21].

– В чём их смысл?

– В вере в безграничность возможностей человека. Доман открыл и доказал важнейший закон: чем интенсивнее будет нагрузка на мозг малыша в первые дни, месяцы, годы жизни, тем лучше разовьётся его интеллект и способности. Сузуки создал уникальную систему мотивации детей. Норбеков научился направлять внутренние силы человека на самооздоровление и самосовершенствование. Я объединил их. Отличное здоровье, языки, музыкальные способности, уникальная память… – для меня всё это лишь побочный эффект. Все его внутренние силы сейчас направлены на достижение лишь одной цели. Стать, как вы выразились, Давыдов, «таким же, как все», то есть научиться левитировать.

– Кажется, ваше задание проще простого. Все силы Осмолова направлены на достижение одной цели – завершить эксперимент. Он учёный, и готов ради своей идеи идти до конца. Может быть, он и есть убийца? – Роуз задала этот вопрос Давыдову, когда он уже взялся за ручку двери, выходящей на веранду. В ответ он лишь улыбнулся и неопределённо покачал головой, а затем открыл дверь.

Терраса была продолжением веранды. Вдоль скалы теперь стоял застеленный белой скатертью длинный стол с рядами бокалов, закусок, бутылок. Небольшой водопад, в который превращается у самой земли горный ручей, похож на фонтан в центре бассейна. В надвигающихся сумерках белеют лёгкие беседки и скамейки, расставленные среди кустов. В центре внимания – рояль на небольшом подиуме. Пилар – женщина с испано-китайскими чертами лица (та самая, что столь неуверенно улыбнулась Осмолову в ответ на его восторг первыми успехами малыша), нащупывала пальцами аккорды, вокруг двое её коллег – Сумико и Индира – что-то обсуждали. Все они сменили свои комбинезоны и халаты, похожие на врачебные, на летние платья и лёгкие костюмы. Эдди, Джевонс и Павел в своей коляске с хрустальными бокалами в руках окружили барбекю, у которого орудовал Пьер. В жаровне пылал огонь, и молодой человек умело подправлял кочергой горстки углей, равномерный жар которых подрумянивал сочные куски мяса.

Хорошо заметно, что появившиеся из дверей здания Давыдов и Роуз были ошарашены происходящим. Всё выглядело так, словно это приём в богатом загородном доме. Они с удивлёнными улыбками застыли у дверей.

– Не стесняйтесь, – подошёл к ним сзади Осмолов. – Чтобы разнообразить досуг, «праздничные» вечера у нас проходят еженедельно. Но сегодня действительно необычный день, народ приоделся. Мы так и не поговорили подробно о ваших полномочиях, о том, зачем вы прибыли на остров. Давайте сделаем это завтра, а сегодня порадуемся нашему маленькому успеху.

Осмолов, обогнав гостей, поднялся на подиум. Одна из женщин – Индира, индианка в красном платье – успела вручить ему серебряную чашу с вином.

– Ваш особый бокал, – улыбнулась она.

– Друзья, – обратился к собравшимся профессор, рояль тут же умолк, – самое сложное в нашем эксперименте – ждать. Ждать и верить. Непрерывно в течение долгих лет каждый день возделывать почву, бросать в неё семена и не видеть всходов. Но не терять веру, что придёт день, когда они взойдут все сразу. А значит, снова и снова возделывать почву и верить… Кто-то скажет, что в этом отношении в наших научных, я подчёркиваю, научных изысканиях, мы недалеко ушли от религиозных. У нас гипотеза, в основе которой вера, и результат, похожий на чудо. А в религии – вера в чудо. Я всегда себе задавал вопрос: а что в начале? Чудо, а потом вера, или всё-таки сначала вера, которая рождает чудо? Когда-то Данте говорил, что самое удивительное чудо христианства, «что оно завоевало многие народы и сердца без чудес»… Но в науке у любого «чуда» всегда точный расчёт. Так в девятнадцатом веке была найдена ещё одна, восьмая, планета Солнечной системы[22] – Нептун. То, что мы увидели сегодня, многие бы тоже назвали чудом. Но и этому чуду предшествовали многолетние исследования, изучение фактов и легенд. Это тоже почти расчёт. Ведь расчёт – это гипотеза, её надо ещё доказать экспериментально. Мы это сделали! Но настоящее чудо в другом. Был человек, который поверил нам, без которого всё это было бы невозможно. Сегодняшний результат – это и его триумф. Я поднимаю этот бокал за мистера Андрэ-старшего, за его веру в безграничность человеческих возможностей.

Он сделал пару глотков, незаметно скривился и со словами «Почему мне всё сегодня кажется горьким» потянулся за стаканом с соком.

– Кажется, он перепутал нас с его сыном, – шёпот Роуз резко контрастировал с улыбкой, с которой она смотрела на Осмолова.

Стоявший рядом Давыдов почти незаметно пожал плечами и двинулся к группе у барбекю.

– Вы приехали так вовремя, – Эмили Джевонс, первой собеседнице Давыдова, облачённой в белое платье и лёгкую шаль, на вид было столько же, сколько и по паспорту, около пятидесяти. – Это настоящий прорыв. Я помню, как Доман, когда я работала у него в институте, говорил мне: «Мисс Джевонс, изначально заложенные в нас возможности безграничны». Я ему поверила. Не сразу, но поверила. Ему невозможно было не поверить. Представьте: безнадёжно больные дети, которые ни на что не реагируют. Официальная медицина от них отвернулась. Для всех они не просто «умственно отсталые», они – овощи. Питание через трубочку и памперсы на всю жизнь – вот что их ожидало… Им стали показывать карточки с нарисованными красными точками, постепенно увеличивая их количество и интенсивность занятий – это чтобы дети научились фиксировать взгляд, потом – слова, картинки… Когда меня привлекли, я посчитала это величайшей глупостью. Но через несколько месяцев ребятишки заговорили, задвигались. А со временем стали обгонять одногодок. Учились намного раньше срока читать, писать, считать, выполняли сложные гимнастические упражнения. Оглушительный успех. Методику начали использовать и при обучении здоровых детей…

Джевонс замолчала, что-то вспоминая, и Давыдов успел задать вопрос:

– А вы чем тут занимаетесь?

– Я детский врач, отвечаю за здоровье Филиппа, я и к Доману попала из-за своей специальности и из-за своего сына, у него были проблемы со здоровьем, понимаете… – Она вдруг замолчала, полуотвернулась, промокнула салфеткой один глаз, словно в него попала какая-то мошка, и далее мисс Джевонс, влюблённую в основателя филадельфийского Института развития человеческого потенциала, казалось, было не остановить, – и вы знаете, что самое удивительное, развивая какой-то один талант, мы, как за ниточку, вытягивали на поверхность все остальные. Один и тот же ребёнок прекрасно играл на музыкальных инструментах, был замечательным гимнастом, разговаривал на нескольких языках, разбирался в математике…

– Как Филипп?

– Да, как Филипп. Но он – это особый продукт. В нём сконцентрировано всё лучшее, что придумал Доман. Хотя сам он вряд ли бы поддержал наш эксперимент… Мне так порой хочется обнять, приласкать Филиппа, а нельзя… Хоть учись летать…

– А Клейн верил в успех эксперимента?

– Клейн? Как его жалко, – было видно, что мисс Джевонс говорит искренне. – Этот чёртов подъём… Вы спрашиваете: верил ли он? Клейн только фиксировал, наблюдал. Мне кажется, что он вообще ни во что не верил, даже в то, что видел. Каждый его приезд сюда заканчивался ссорой с Осмоловым. Они постоянно спорили о деньгах. А в прошлом году чуть не подрались. Профессор тогда даже разбил одну из колб со своими драгоценными щенячьими мозгами…

– А как вы попали в команду Осмолова?

– Ой, вы не знаете эту историю? – переспросила Джевонс. – Через лагерь на Гоа. Я начала практиковать йогу и остановилась в хостеле с кроватями-весами, который открыл профессор… Как давно это было, почти десять лет назад…

Следующая собеседница Давыдова была совершенно не похожа на англичанку. По правде сказать, она была непохожа ни на кого на острове. Но она выделялась и у себя на родине. У Сумико Киёмидзу были ярко голубые глаза и светлые волосы, которые во время её упражнений на гидроцикле скрывались под резиновой шапочкой. Давыдов ей улыбнулся, как старой знакомой, изобразил традиционный поклон страны восходящего солнца, поздоровался на английском, а закончил своё приветствие довольно витиеватым комплиментом: «Ваши глаза так же бездонны, как озёра с чистейшей водой». Сумико приветливо улыбнулась в ответ[23].

– Приятно встретить здесь человека, разбирающегося в нашем языке, – сказала она и, скорее, не спросила, а констатировала, – вам приходилось бывать в Японии…

– Суми-тян, мой японский весьма небогат, – попытался возразить Давыдов. Но его возражения были прерваны звонким смехом.

– …но недолго, – закончила предыдущее своё предложение японка.

Давыдов недоумённо замолчал.

– Извините, вы же пытались сделать мне ещё один комплимент, – с улыбкой заметила Сумико, и, видя недоумение Давыдова, пояснила, – суффикс – тян используется при обращении к детям и очень молоденьким девушкам[24]. Или я так хорошо выгляжу? – кокетливо рассмеялась в конце японка.

– Хотел вас поразить, – Давыдов развёл руками и тут же постарался сменить тему разговора, – японский язык тоже входит в программу обучения Филиппа?

– Наряду с английским, русским, китайским и испанским.

– И как успехи?

– Впечатляющие для такого возраста. Но вас же интересует что-то совершенно другое.

– Меня интересует практически всё, – уверенно заявил он.

В ответ она чуть помолчала, задумавшись.

– Каждый из нас может рассказать о своей специализации. Несмотря на своё японское происхождение, я отвечаю за методику не Сузуки, а Норбекова. Точнее за одно из его направлений: интуицию.

– Вы развиваете у Филиппа интуицию, а как? – удивлённо переспросил Давыдов.

– Упражнениями. Простейшие из них: угадывание цвета шарика, который должен выкатиться из желобка; «пусто-густо», то есть, выбор, под какой из переворачивающихся сфер появится орех. Все из нас в детстве попадали в ситуацию, когда надо было угадать, в какой руке конфета. Так вот, всё то же самое, только с многократным каждодневным повторением.

– А сложные упражнения…

– Касаются погоды, других каких-то явлений. Но их тяжело оценивать. В «пусто-густо» всё просто, у Филиппа ещё недавно результативность была близка к девяносто четыре на шесть. Сейчас она снизилась до семьдесят три на двадцать семь, но, надеюсь, это временно, он просто протестует против чего-то. Но и это много. Шестьдесят на сорок, вот результат, достижимый обычным ребёнком, а у взрослых и вовсе максимум пятьдесят пять на сорок пять. Ведь, как правило, процент угадывания близок к теории случайных чисел. А оценка сложных упражнений, ситуаций – эмпирическая. Например, выяснилось, что Филипп чувствует приближающееся несчастье. За день до гибели малышек он приготовил из бананов и кокосов подобие торта. Словно прощался с ними. А после смерти Клейна на весь день отказался от уроков. В то утро у него должно было быть первым рисование, до сих пор не удалось восстановить эти уроки. С ним такого раньше не происходило.

– Ещё бы он умел не только чувствовать, но и предотвращать смерть…

– Малышки были близнецами, а у них всегда особые отношения между собой. Филиппа они в свой мир не пускали. К тому же они были очень талантливы, значительно талантливей Филиппа во всём. Особенно ярко это проявлялось в телепатии…

– В телепатии?

– Да, – подтвердила Сумико, и с улыбкой спросила: – Вы удивлены?

– А как вы её развивали?

– Так же, как и интуицию, через упражнения, например, с мозаикой. Дети расходились по разным помещениям, один из них становился ведущим и получал рисунок-задание, начинал складывать по нему картинку из мозаики. Остальные, не видя ни задания, ни других работ, должны были повторить его рисунок.

– И получалось? – не выдержала Роуз.

– Да, конечно. Вам лучше поговорить об этом с Пилар, это её зона отвественности… – Сумико повернулась и, не найдя глазами мексиканки, продолжила: – У близняшек это получалось, как между собой, так и когда Филипп был ведущим. А вот сам он постоянно ошибался. Я потому и говорю, что девочки были значительно талантливее Филиппа. А это тоже своеобразный барьер, хотя сам Филипп этого, кажется, не чувствовал. Они над ним часто издевались, не раз доводили до слёз… Клейн, наблюдая за одной такой сценой, как-то сравнил Филиппа с телёнком, его отталкиваешь, а он всё равно тянется к тебе. Кстати, – японка посмотрела на Давыдова, – вы задали очень интересный вопрос. Предотвратить… За несколько дней до гибели Клейна я уезжала с острова. Вернулась накануне его приезда обычным путём, поднималась по той самой лестнице и, естественно, опиралась на перила. Тот участок невозможно пройти, не опираясь на ту злосчастную трубу. Меня она удержала, даже не прогнулась. Хотя что-то у меня тогда в душе ёкнуло, это точно помню. Может, предчувствие… Лестницу давно было пора укрепить, – закончила свой рассказ Сумико.

– Как Клейн относился к Филиппу? – спросил Давыдов.

– Безучастно. Он был финансист и видел в эксперименте только трату денег. Вера Андрэ-старшего в идеи Осмолова его раздражала. Нас он воспринимал как паразитов, присосавшихся к их фантастическим – это дословная его цитата – увлечениям. Разве что Маркса не вспоминал, с его праздностью, как профессией[25].

– Это сказал Ленин, – автоматически поправил собеседницу Давыдов.

– О, вы же из России, вы должны лучше знать его труды.

– Вы изучали экономику?

– Нет. По образованию я медик, хотя всю жизнь мечтала быть художником, а здесь по просьбе профессора пришлось заняться ещё и финансами, мои отчёты нравились Клейну… – тут Сумико была прервана Пилар, женщиной, игравшей в начале вечера на рояле. В лёгком, почти воздушном платье цвета морской волны, с зелёными глазами и ярко рыжими волосами, с заплетённой в волосы розой она походила на нимфу. Точнее, на сильно пьяную нимфу. Она дважды спотыкнулась, и от падения её спасла подошедшая Джевонс, которая вовремя подставила ей руку.

– Вы говорите о Клейне? – прервала она Сумико. – Почему «помолчи», – обратилась она к Джевонс, которая что-то тихо ей шептала, и вновь обратилась к гостям.

– Вы представляете, как расстроился Осмолов, – сказала она с сарказмом, – кстати, именно он вызвал полицию и даже хотел инициировать полноценное расследование, но его удержал Андрэ-младший. Догадайтесь, почему?.. – она пьяно улыбнулась. – Но Осмолов вряд ли успокоится, уж слишком вовремя Клейн шлёпнулся вниз. Ему теперь не отмыться. Кстати, будьте осторожнее…

– Пилар – подруга Осмолова, она тётя близняшек, сама из Мексики… Наполовину мексиканка, наполовину китаянка. Девочки были её троюродными племянницами из Китая. После их гибели она сломалась, боится, что и Филиппа ждёт такая же участь, – практически одновременно с монологом Пилар тихо произнесла Джевонс, виновато улыбаясь, будто это она выпила лишнего.

Тут Пилар стало плохо, она прикрыла рукой рот.

– Извините, – Сумико взяла мексиканку под руку и быстро повела к зданию.

– Я думаю, что у близняшек не было шансов, – одновременно с этим тихо произнесла англичанка. – Пилар привезла их уже почти одномесячными, именно поэтому она винит себя в их гибели… Но вы, наверняка, знаете о пренатальном развитии?

– Да, – ответила Роуз, – я сама, когда была беременной, слушала музыку.

– И как? – спросила Джевонс.

– Дочка очень музыкальная. Про «Времена года» Вивальди говорит, что «знала эту музыку всегда». А это мои любимые концерты. «Осень» у меня тогда даже была установлена вместо телефонного звонка.

– Вот то же самое мы создали для Филиппа. Его мать…

– А кто его мать? – прервал Джевонс Давыдов.

– Вика – русская сумасшедшая. Её нашли Осмолов вместе с Пилар, они познакомились с ней в Индии, в одном из ашрамов[26]. Все девять месяцев от зачатия до рождения Филиппа Вика была уверена, что живёт в мире левитантов. Под гипнозом её запрограммировали на то, чтобы она не «видела» бордовый цвет. Это сработало, как хромакей в студии. У нас до сих пор часть стульев этого цвета.

– Скорее, не сумасшедшая, а… – прервал её Пьер. Он на секунду задумался, – она как ребёнок в своём развитии. Верила всему, что ей говорили.

– Где она сейчас?

– В России, в сумасшедшем доме…

– А кто отец?

– Формально – я, – ответил Пьер, – но я к ней не прикасался. Это было искусственное оплодотворение.

– Ну да, Пьер у нас не любитель женщин, – усмехнулась Джевонс. – Но благодаря ему Филипп был зачат и родился здесь, на острове…

Пьеру, похоже, было неприятно её замечание, и он сменил тему разговора:

– Я ещё раз хотел бы извиниться за Пилар. Ей действительно тяжелее всех. Нас здесь восемь человек, и мы все уже надоели за эти годы друг другу до чёртиков.

Пьер хоть и обращался к обоим гостям, но смотрел практически только на Роуз. Он протянул ей и Давыдову небольшие шампуры, унизанные зажаренными до золотистой корочки кусочками мяса:

– Попробуйте, только будьте осторожны, они ещё очень горячие. Их лучше есть с острым соусом.

При ближайшем рассмотрении кусочки оказались маленькими рулетами из мяса.

– Внутри что-то сладкое… бананы? – Восхищённо воскликнула Роуз с набитым ртом, – и, кажется, пекан[27]. Здесь растёт пекан?

Пьер смущённо улыбнулся, но было видно, что реакция гостьи ему льстит.

– Я его заказываю специально для Пьера вместе с другими продуктами, – вмешался Эдди, накладывавший себе на тарелку сразу три шпажки с рулетиками. Но их надо есть с острым соусом. Сладкое внутри, острое снаружи.

– Эдди, для повара ты много ешь, – засмеялась оказавшаяся рядом Индира.

Эдди смущённо заулыбался:

– В обычные дни готовлю я, а в такие – в праздничные – каждый берёт на себя какое-то блюдо, мне остаётся только накрыть на столы, расставить посуду… – начал объяснять гостям чернокожий гигант. – Кстати, обратите внимание на перец, который приготовила Индира. Мирча… как правильно? – привлёк он внимание к Индире.

– Мирчи Баджи, – ответила индианка, – это перец чили с начинкой, внутри картофель со специями. Его надо есть вот с этим чатни[28], соусом из тамаринда[29]. У него кисло-сладкий вкус, и он смягчает остроту перца… Если у рулетов сладкое внутри, то здесь в точности наоборот. Острое – внутри, сладкое снаружи… Попробуйте.

– О, я люблю острое, – заметила Роуз.

– Тогда вам повезло, – рассмеялся Эдди. – Вон там стоит суп с горькой дыней – его готовила Джевонс. Я его есть не могу. А на столе с напитками видите большую мутную бутыль? Это «хреновуха» – русское название повар произнёс почти без акцента, – настойка, которую готовит Павел из водки, хрена и мёда. Забористая штука. Её, кроме Павла, пьёт только профессор и иногда Пьер.

– Событий очень мало, общение с внешним миром отсутствует, – прервал повара Пьер. – До острова я никогда не замечал за собой кулинарных способностей, а тут…

– Благодаря Пьеру, Индире и Джевонс все наши вечеринки становятся настоящими праздниками живота, – вмешалась Сумико, – и в эти дни мы устраиваем для Эдди выходной.

– Ты тоже в этом участвуешь, – рассмеялся Пьер.

– Я в этот раз только васаби принесла, чтобы поддержать идею дня острой кухни, – ответила японка. – А ты придумал собственный рецепт приготовления мяса.

– Ты мне льстишь, – вновь смущённо сказал Пьер. – Я ведь единственный здесь, кто не занят воспитанием какой-либо черты. Веду всего один урок, рисование.

– Правда, получается, что, кроме этого, ты отвечаешь за всех нас, – дополнила его японка, – администратор, управляющий…

– В общем, «завхоз», – произнёс по-русски без акцента молодой человек.

– Для Филиппа и близняшек, – Индира словно отвечала на заданный кем-то вопрос, – а значит, и для всех нас самым сложным периодом, конечно, было младенчество. Чего нам только не приходилось выдумывать. Копперфильд с его левитацией на тросах отдыхает[30]. И каждый их день рождения был для нас настоящей победой, самым главным праздником… Семь лет… Нам казалось, что все испытания уже позади. И тут трагедия за трагедией, – она вздохнула, усиливая траурность своих слов. – Близняшки были такими беззащитными. А потом Клейн. Словно нас кто-то проклял.

Она сделала большой глоток из бокала с вином и продолжила:

– Кстати, за месяц до их гибели приходил старик-шаман с соседнего острова. Это более сорока миль, он прошёл этот путь один, под парусом на хлипком судёнышке. Говорил, что нам нужно уходить отсюда. Осмолов поил его чаем, потом водкой, а потом прогнал…

– Шаман? – переспросил Давыдов.

– Шаман или колдун – какая разница. Он говорил, что к острову идёт большая беда, смерть. И что единственный способ для нас спастись – уехать.

– Он объяснил, что за беда?

– Я поняла только слово «смерть». Учитывайте, его английский был, мягко говоря, весьма специфичным. А разговаривал он в основном с Осмоловым, подробности у него и спрашивайте… Мы уже отчаялись, и тут сегодняшний результат. Раз это почти победа – наше вознаграждение будет увеличено… Пойду налью себе ещё вина, – Индира направилась к барной стойке.