Лена городская бесплатное чтение

«Я видела страдания во тьме, но я также видела, как в самых неожиданных местах рождается красота»

м/ф «Тайна Келлс»

1. Лето первое

Глава 1

Странная родня

Каждый год, когда кончались уроки, были сданы учебники и отработана практика, я уезжала в лагерь. Как ребёнку матери-одиночки, мне полагалась бесплатная путёвка. В самое первое лето, когда я только отметила первый, десятилетний юбилей, ехать было страшновато, – но только поначалу. В лагере мне понравилось. Точнее, в разных лагерях. Я побывала и в «Радуге», и в «Залесье», и в «Рассвете», а в канском «Салюте» обреталась целых две смены подряд. Мама в то время уже стала работать по ночам. Раньше она была медсестрой в поликлинике, подрабатывала в детском центре да ещё по вечерам мыла полы – в общем, отдыхала только ночью, и этих денег нам всё равно не хватало. В первый год нового тысячелетия она ушла из поликлиники в городскую больницу и стала получать больше. Как раз тем летом в торговом квартале открылся один из первых красноярских супермаркетов, «Рамстор», и мы с мамой, счастливые, устремились в этот потребительский рай, хватая и кидая в корзину круассаны, апельсины, разрекламированную индейку и казавшийся мне божественным нектаром напиток на сыворотке «Мажитель».

Да, новый век принёс маме мало-мальски приличную зарплату, и мы (по сравнению с девяностыми, конечно) стали шиковать, покупая то индейку, то настоящее сливочное масло. На хорошую одежду всё равно не хватало, но родительница приобрела мне косметику, настоятельно советуя начать краситься и поменять цвет волос на какой-нибудь более оригинальный, чем среднерусый, который я упорно называла среднерусским.

Но я не хотела красить ни лицо, ни волосы; и заниматься уроками, к слову, тоже не очень хотела. Мне всё ещё казалось, что, может быть, зря я послушалась маму и не ушла после девятого класса в техникум на повара. Училась бы стряпать всякие оладушки, варить пельмешки, а не пыталась зубрить химию, в которой всё равно ничего не понимаю…

Причиной моих сожалений был, впрочем, не столько сам по себе техникум пищевой промышленности, сколько учившийся в нём Вовка – мой одноклассник и лучший друг. Бывший… И в той, и в другой ипостаси. На выпускном в девятом Вовка сам посоветовал мне продолжать учёбу, заверил, что я умная, и ушёл… Поговорка «С глаз долой – из сердца вон» сработала на все сто, и в десятом я уже не страдала по Вовке, как раньше, но всё ещё ждала от него звонка или письма. Мобильники в две тысячи втором году только-только начали появляться, и нам с Вовкой, детям небогатых родителей, приходилось довольствоваться домашним телефоном и почтой России. Я получила от друга три письма за год, и в последнем он так лестно описывал свою девушку, что моё сердце разрывалось от противоречивых чувств: удивления, радости, досады и тоски по окончательно ушедшему детству.

Начало лета две тысячи второго было дождливым. Мама ушла в долгожданный отпуск, но, не умея отдыхать, вычищала грязь на обоих наших балконах, перекладывала на другие места всяческие нужные вещи, кипятила в громадной кастрюле белое бельё и выполняла массу других полезных дел.

– Мам, да ты погуляй, – как-то предложила ей я.

Она обиделась на такие слова:

– Помогла бы лучше! Сидишь сиднем.

– А что делать-то?.. – вздохнула я.

– Тряпку возьми, по плинтусам пройдись. В тумбочке своей приберись, пластилин этот выкинь.

– Это ж поделки мои!

– Дак что, они у тебя будут до свадьбы стоять?! Хватит, наигралась уже! Паспорт скоро два года как получила.

– Старость подкралась незаметно, – пошутила я, хотя в душе была обижена тем, что мама так и продолжает считать мои фигурки людей из пластилина мусором.

Я не торопилась помогать родительнице, потому что знала: стоит мне только взяться за стирку, глажку или мытьё, как тут же посыпятся замечания и нарекания. Мама хотела, чтобы всё было выполнено идеально, и не могла стерпеть, если какая-то вещь лежала не на своём месте, а ведро для полов оставалось наполненным водой на полчаса дольше, чем нужно. Не раз бывало, что она в гневе выхватывала у меня из рук тряпку и домывала всё сама. Так что убираться и гладить я к своим неполным шестнадцати почти не умела и привыкла, что сравнительно уютное существование мне всегда обеспечивает некто пусть зачастую вредный и ворчливый, но по-своему заботливый.

С готовкой дела обстояли лучше. Вооружившись книжками, мы с подружкой Дашей собирались у неё дома и колдовали на кухне. Первые наши блины пришлось выбросить собакам, песочным печеньем можно было заколачивать гвозди, зато однажды мы испекли такие шедевральные конверты из слоёного теста с сыром, что Дашкин отец съел сразу четыре штуки. Кроме готовки, мы, как тогда было модно, плели разные «фенечки» из бисера, но в праздники и каникулы в основном, конечно, занимались дураковалянием. Мы звонили по телефону и говорили на разные голоса, разыгрывая незнакомых людей, шарахались по улицам, переделывали на свой лад заданные в школе стихотворения и пьесу Островского «Гроза» и потом хохотали над этими пародиями.

Дашкины родители были помягче моей мамы, и я иногда по-хорошему завидовала ей, хотя проблем в их семье более чем хватало. Родительница подруги постоянно ворчала на своего давно уже безработного мужа, тот чувствовал себя обиженным за то, что ему никто не помогает на даче, а вместе они ругали за более чем средненькую учёбу свою дочь. Вдобавок ко всему три года назад в их всего-то двухкомнатной квартире поселился мамин брат дядя Петя, характером больше всего напоминающий пушкинского Пугачёва. Совершенно трезвый дядя Петя был угрюм и молчалив, пьяненький – щедро делился с нами шоколадными плитками с «Краскона» и рассуждал о судьбах России, а совсем пьяный был, прямо сказать, страшен и зол. И всё-таки у них, Черниковых, была настоящая семья, а у меня – нет.

Отца своего я не знала, бабушка и дед по маме умерли. В автомобильной катастрофе погиб дядя. У мамы ещё имелось две сестры – младшая, которая по фотографиям и воспоминаниям казалась мне милой, и старшая, с постоянно суровым выражением лица. Младшая жила далеко, на Дальнем Востоке, и я видела её один-единственный раз – на похоронах бабушки. А старшая, когда мы изредка приходили к ней в гости, так ругала и проклинала своего сына и вообще всю свою жизнь, что я попросту её боялась.

Родственников, так нужных любому человеку и тем более ребёнку, мне заменяли тётя Тома и тётя Люба.

Я всегда называла их так, хотя на самом деле они были мамиными подругами. Точнее, приятельницами: мама всегда говорила, что подруг имеют только те, у кого слишком много свободного времени.

Обе тётки сопровождали меня с самых первых дней жизни. В детстве я, конечно, не задумывалась о том, что связало их с моей мамой такой тесной дружбой. Как все маленькие дети, я считала, что они приходят ради меня. Собственно, отчасти это так и было. Я любила обеих, но лет до тринадцати большую привязанность питала к тёте Томе, которая возила меня то цирк, то в лес на прогулку, то к себе домой, выслушивала и давала советы. Она стала для меня кем-то вроде няни – правда, вместо сказок рассказывала многочисленные горько-смешные истории своей жизни – о житье на Крайнем Севере, работе медсестрой в тюрьме, непутёвых, но любимых родных. До тринадцати или четырнадцати лет я с радостным биением сердца открывала ей дверь, мчалась навстречу, в смущении останавливаясь и обычно не решаясь обнять. Но роковые четырнадцать заставили меня в одночасье разлюбить всё, к чему прикипела душа. И добрая, отзывчивая, готовая каждому нуждающемуся отдать последнюю рубаху тётя Тома вдруг стала казаться мне глупо-суетливой, навязчивой, отставшей от жизни. Она по-прежнему приходила с подарками, вопросами, разговорами, но я старалась отвертеться от неё, отговориться уроками. С каким бы стыдом мне сейчас это ни вспоминалось, приходится признать: другого пути, пожалуй, не было. Только зрячую любовь можно считать настоящей, а на то, чтобы увидеть недостатки любимого, может уйти год. На то, чтобы, видя, их простить – иногда несколько лет.

***

С четырнадцати меня сильнее потянуло к тёте Любе.

Её-то уж точно нельзя было упрекнуть ни в отсталости, ни в сермяжной простоте. По первому образованию тётя Люба была учителем математики, работала не только в школе, но и на одной из первых ЭВМ – компьютеров величиной в комнату, а в лихие девяностые умудрилась получить ещё и диплом психолога. Она всегда носила бижутерию из поделочных камней, покупала себе духи и помаду и своими руками шила юбки, блузки, платья. О, как великолепно она умела шить! Ещё с девяносто четвёртого года, моего первого класса, тётя Люба начала работать швеёй на дому, и я нередко видела её заказчиков. В детстве возня с мерками и выкройками, стрёкот машинки, покупка ниток и тканей казались мне элементами забавной игры, и я никак не верила, что таким способом можно зарабатывать настоящие деньги, которыми платят за квартиру и еду. Ведь мама, тётя Тома, учителя и все другие знакомые взрослые сами ходили на работу, и только к Любови Ивановне работа приходила домой.

Теперь она стала казаться мне почти волшебницей, и этот облик феи-мастерицы не могли разрушить такие грубые факты, как проживание в однушке, курение и неидеальная фигура.

Тётя Люба часто говорила, что ей хочется похудеть, а хорошо бы ещё подрасти, но мне она и без того казалась красавицей, у которой на большой груди идеально лежали янтарные бусы, а в зеленовато-серых глазах плясали озорные искры. Она двигалась плавно и легко, была сильной и гибкой, не стеснялась улыбаться, и я всё больше хотела стать похожей на неё.

Она иногда забывала вещи. Бывало, что опаздывала. Оставляла на большом столе для кройки разные лоскуты ткани, булавки, нитки. В квартире у Любови Ивановны вообще никогда не наблюдалось идеального порядка, который так старалась соблюдать моя мама. Уборка в этой чудо-мастерской была быстрой: одной и той же тряпкой хозяйка могла протереть окна, потом стол, потом пол, а после всего вытряхивала с балкона коврик. Однажды мама попросила её помочь с поклейкой обоев в коридоре. Тётя Люба заверила, что в этом деле она спец, и управилась за пару часов. Отужинала у нас, нахваливая мамину стряпню, и счастливо отправилась домой, не слыша, как мама причитает над криво обрезанными снизу полосками и вздувшимися пузырями.

У тёти Любы не было детей: один раз, как мне рассказывала мама, она родила мёртвую девочку, потеряла много крови и с тех пор не могла иметь ребёнка, а муж от неё ушёл.

Она помогала моей матери в первые дни после выписки из роддома. Мама считала, что я недоедаю, допаивала меня овсяным отваром, а оставшуюся кашу, чтобы не выбрасывать, доедала тётя Люба. Потом тётка ходила для меня за кефиром на молочную кухню. Ещё позже – шила наряды на Новый год.

Но сильнее, чем Новый год, я ждала тёти-Любины дни рождения. Я звала маму спуститься на пятый этаж как можно раньше, чтобы подольше подышать этим воздухом предвкушения праздника, побыть среди улыбчивых приятельниц тёти Любы – не таких красивых, как она, но тоже по-своему славных. Некоторые из них приходили с мужьями, и после ужина всегда были танцы. Если ставили что-нибудь весёлое, я тоже плясала, как могла, или (когда была поменьше) просто-напросто бегала от радости из комнаты в кухню. Если музыка играла медленная, то садилась на диван, обнимала колени и заворожённо смотрела на то, как танцуют взрослые. Тётя Люба обычно танцевала со своим Рустамом. Я была в курсе, что они не женаты и не живут вместе, а только встречаются, но почему это так – не знала, да никогда и не интересовалась. С меня было достаточно, что дядя Рустам почти такой же весёлый, как тётя Люба, и, кажется, любит её. И в этом не было ничего странного – мне казалось, что все должны её любить.

Я замирала от тихого восторга, когда на этих днях рождения тётя Люба выводила меня за руку из-за стола и шутливо объявляла:

– Ну, а теперь, дамы и господа, товарищи, выступает народная артистка Октябрьского района Елена Басалаева!

Совсем маленькой, лет до восьми, я лихо наяривала репертуар модной тогда певицы Азизы:

– Милый мой, твоя улыбка

Манит, ранит, обжигает,

И туманит, и дурманит,

В дрожь меня бросает!

Меня и правда бросало в дрожь – понятное дело, не от милого, которого ещё быть не могло, а от сладкого волнения, от того, что на меня смотрят люди и дарят мне свои улыбки, взгляды, нежность, называют Леночкой…

Тёте Любе тоже нравилось петь, но получалось у неё не очень стройно. Гораздо лучше она танцевала цыганочку под музыку из «Жестокого романса» или какого-то неизвестной мне мелодии с магнитофонной кассеты. Гости хлопали ей в ладоши, потом тётя Люба, царским жестом взмахивая бордовой с кистями шалью, кричала: «Танцуют все!», и мужчины принимались притопывать и кружиться вокруг неё, так что в шкафу вздрагивали и позванивали рюмки. Тётя Люба манила, кружила, лихо притоптывала каблучками красных туфель. Воздух комнаты насыщался запахами пота и разгорячённых тел, одеколона и духов, душистых роз и сваренного кофе. Цыганский хор рвался наружу из музыкального центра, ему вторили порывистые возгласы мужчин и женщин, и в хмельной круговерти праздника моё взволнованное, колотящееся сердце чуяло какую-то безумную попытку преодолеть, прорвать этим гомоном, этой пляской мрачную темноту давившей в окна январской ночи. Музыку ставили по два и три раза, но рано или поздно обессилевшая хозяйка падала на диван, вытирая влажное раскрасневшееся лицо, и вслед за ней все другие останавливались тоже. Потом румяная, немного захмелевшая тётя Люба наливала мне, наравне со всеми гостями, кофе, приносила торт. За тортом одна из подруг Любови Ивановны, маленькая женщина с чёрными глазами, пела песню про город золотой, кто-нибудь обязательно читал стихи, кто-то рассказывал про своих детей. Наконец наступала пора разъезжаться, и гости, обнимаясь в прихожей и желая ещё и ещё раз имениннице всяческих благ, уходили один за другим в морозную чёрную стынь, до следующего праздника.

Я мечтала, что, когда вырасту и начну зарабатывать деньги, непременно принесу тёте Любе самый лучший подарок, что-нибудь такое, чего достойна только она. Пока что я рисовала ей пышные красные розы на сложенных в виде открытки листках.

До шестого класса мама проверяла все мои уроки, а математику и вовсе делала наполовину сама. Но после того, как она устроилась в больницу и стала выходить в ночные смены, даже у неё не хватало сил на то, чтобы объяснять мне формулы и графики. Я стала ходить по вторникам и четвергам заниматься к Любови Ивановне.

Мы учились с ней два года, а потом почему-то прекратили, и после этого встречи с тётей Любой стали до обидного редкими. Она почти не заходила к нам – наверное, в её насыщенной жизни и без нас было много интересных дел. Даже когда мама случайно сталкивалась с ней в магазинчике или возле подъезда, они перекидывались лишь несколькими фразами.

– Что тёте Любе до наших проблем, – стала говорить мама. – У неё жизнь другая, детей нет. А у меня ребёнок, ты. Она не поймёт никогда, что ребёнок – это всё!

– Но у неё же есть племянники, – возражала я.

– Это другое. Пришла, поводилась, в цирк сводила – это совсем другое. А ночей не спать, лечить, учить, одевать…

Я не слушала мамины рассуждения. Только грустила.

Глава 2

Моя эльфийская родина

В тот август я чудом попалась ей на глаза: устав бездельничать дома, вышла потолкаться в парке и сразу же не выходе из подъезда столкнулась с тётей Любой:

– О, Ленка, привет, – без церемоний поприветствовала меня мамина знакомая. – А что это ты в городе?

– Здрасьте, а где мне быть? – пожала я плечами.

– Ты же по лагерям всё ездила.

– Взрослая уже. Не берут…

– Да ты что?!

Тётя Люба оглядела мою долговязую фигуру так, будто видела впервые.

– Да-а, немаленькая. Слушай, хошь со мной поехать в деревню?

Я растерянно протянула, что не знаю, но тётя Люба, вдруг воспламенившись этой идеей, тут же подхватила меня под руку и пошла за разрешением к моей маме.

Та согласилась удивительно легко:

– Пусть едет. Забери её на недельку. Всё равно дома сидит. А можно уже работать было устроиться. Вон, в газете пишут: «Открылся трудовой отряд главы города».

– Мы ей там устроим трудовой отряд, – махнула рукой тётя Люба. – Грядки поливать будет. Будешь, Ленок?

Я согласилась. Мне было совершенно нечего терять: подружка Даша уехала к бабушке в Астану, Вовка давно зажил своей жизнью, а от маминого морализаторства я порядком устала. Пару раз я уже была в тёти-Любиной деревне Мальцево – после первого и второго классов, запомнила больше хорошего, чем плохого, и рискнула: была – не была. Поеду!

Проснувшись в восемь утра, я отправилась на вокзал за билетами, а потом, вернувшись уже к обеду, пошла вместе с мамой в рейд по рынку. На наводнённом людьми жарком базаре запах был как из моего детства девяностых – пахло солнцем и пылью от асфальта, едкой резиной и сладковатым удушливым ароматом пластика от китайских шлёпок и костюмов.

Мы накупили самые разнообразные вещи для всех живущих в Мальцеве тёти-Любиных родственников. Возраст родни существенно колебался от грудного до старческого. Мама взяла ползунки и кофточки, шампунь и мыло, колбасу и грецкие орехи. Волновалась она чрезвычайно и от этого засыпала меня наставлениями.

– Едешь к чужим людям…кто знает, как они тебя примут! Плохо будет – звони и возвращайся! Мало ли что… Слушайся там тётю Любу. Попросят что-нибудь помочь – помогай, не сиди. В огороде там, полы помыть, посуду… Ты, конечно, не умеешь ничего путём, ну хоть не отказывайся всё-таки… На улице там побольше будь, дома не торчи, гуляй, в лес ходи. Только в лес не одна, с тётей Любой! – спохватилась мама. – Да, главное, ешь там! Я тебе тысячу дам с собой…

Я послушно продолжала кивать, понимая, что чем активнее соглашаешься, тем быстрее кончится наставление.

– Так, ну что ещё… Всё вроде. Ох… Ну, поезжай. Да смотри, очень долго-то там не живи. Неделю, ну, десять дней – и домой. Не к родной бабушке едешь…

***

Большая синяя сумка с надписью «Coca-Cola», просторный автобус красно-белого цвета – старомодный, как в советских фильмах, ритмичный убаюкивающий гул диктора из динамиков, ласковый свет предвечернего солнца, шелест тополей – всё это складывалось в уютную картину тихого вечера, наполненного радостным предвкушением чего-то доброго и близкого сердцу.

Мы с тётей Любой устроились на креслах с высокими спинками.

Отодвинув синюю плотную шторку, я принялась смотреть в окно. Высокие дома уступали место одноэтажным избушкам, оживлённые улицы – зелёным картофельным полям, весёлым бело-розовым клеверным лугам, убегающим в лес широким земляным дорогам. Вместо городских тополей вдоль трассы стали всё чаще появляться берёзы и сосны, пока, наконец, автобус полностью не выехал из города, оставив где-то позади в сизой дымке строгие прямоугольные корпуса старого завода. Добрые солнечные лучи пронизывали насыщенную зелень сосен, трава мягко сияла изумрудным светом, на трассу ложился золотистый отблик. Всю дорогу до деревни мир был для меня зелёно-золотым. Я вспоминала английскую легенду про Томаса-Рифмача, который однажды в лесу встретил королеву эльфов, облачённую в шёлковое зелёное платье и изумрудный бархатный плащ. Он сыграл ей на лютне, а потом поцеловал, хотя и знал, что за этот единственный поцелуй придётся служить королеве целых семь лет. Томас и королева оказались на развилке трёх дорог: одна, узкая и тернистая, была дорогой праведников; другая, нарядная и украшенная цветами – дорогой порока; а третья, сплошь обрамлённая зелёным папоротником – дорогой в зачарованную Эльфландию. Но, прежде чем они достигли прекрасной страны эльфов, им пришлось переходить вброд стремительные ручьи, наполненные кровью…

Тётя Люба убрала газету в сумку и задремала. Для неё эта поездка была одной из сотен. Она родилась в Мальцеве и жила там, пока не окончила школу. Потом поступила в педагогический, попала по распределению в какой-то посёлок, и, поработав там положенные три года, снова вернулась в Красноярск, да так и стала жить в городе. При этом почти вся её довольно обширная родня осталась в Мальцеве и других деревнях по соседству. Я знала в лицо далеко не всех, но имена приблизительно помнила: её родственники не раз бывали в городе, да и в деревне я тоже когда-то видела их. Эти мои первые приезды были так давно, что я помнила от них совсем мало: красно-белый автобус, взволнованный стук сердца и всепоглощающий аромат луговых трав прямо с остановки.

У тёти Любы были два брата и сестра, шестеро племянников и одна племянница, их мужья, жёны, прочие родственники и свойственники, а, самое главное, мать.

Тёти Любину маму звали баба Зоя, и она жила в Мальцево уже больше чем полвека, начиная с послевоенных лет. Там она вышла замуж и овдовела, там родила тётю Любу и других своих детей, там несколько десятков лет отслужила продавцом в местном сельпо. Теперь у неё уже было два правнука, ожидался третий, а тут ещё приезжали мы.

Вечерний ветер мягко перекатывал волны золотисто-зелёного травяного моря. Под ногами тихо, словно что-то шепча, шуршал гравий. Мне не хотелось ни о чём говорить, и тёте Любе, видно, тоже: она только пару раз останавливалась отдохнуть и размять руки, затёкшие от тяжёлых сумок.

– Ну что, почти пришли, – сказала она немного уставшим голосом, когда наконец показались первые деревянные дома. – Во-о-он наша старушка Божия сидит!

Баба Зоя и впрямь сидела на скамеечке у низкого серенького забора палисадника. Её большие руки с узловатыми венами спокойно лежали на коленях: похоже, она вышла на улицу уже давно и загодя поджидала дочку. При виде гостей старуха мимолётно улыбнулась тонкими выцветшими губами. Тётя Люба, опустив наземь сумки, подбежала к матери, бережно приобняла её за плечи и рассмеялась:

– Ну, бабусенька, привет!

«Бабусенька» затряслась от тихого, почти беззвучного смеха, и радостно посмотрела на дочь. Тётя Люба звонко поцеловала её в одну, потом в другую щёку.

Я смотрела на них с немалым удивлением, потому что совсем уже не помнила, когда в последний раз целовала маму или даже хотела это сделать.

– А это Лена, соседка моя с девятого этажа. Помнишь ведь её? Я тебе говорила, что возьму с собой…

Баба Зоя, опершись сзади левой рукой о край заборчика, медленно приподнялась и внимательно оглядела меня с ног до головы.

– З-здрасьте… – промямлила я.

– Ух, кака ты высокая, – покачала головой хозяйка дома то ли удивлённо, то ли слегка неодобрительно. – Ну, идите, заходите…

– Ленка – она умница! – неожиданно похвасталась тётя Люба. – Через два года школу закончит, пойдёт куда-нибудь учиться. Не курит, не ругается, спокойная, добрая…

– Ну и хорошо. Ну и слава богу, – кивнув, согласилась баба Зоя. – Чё в ей плохого? Я её помню, она же маленька была, приезжала.

– А мать боится, что будет нам в тягость.

– В тягость? С чего? Нянчить её не надо, не два года ей. Картошка всегда у нас есть, крупа, рожки. Силосы всяки… Когда и конфетка быват. Чай-то будете?

Я с удовольствием согласилась. От тёплого чая стало уютней, и тут я вспомнила про свои сложенные в одной из сумок дары. Я не знала, как надо их преподносить, что говорить, но как-то избавиться от груза было надо.

– Это вот… Это вам… всем, отдали, то есть, купили… в подарок, от моей мамы, – смущённо и бестолково объясняла я, выкладывая на стол пакеты с едой и вещами.

Баба Зоя спокойно и деловито стала принимать гостинцы, изредка отпуская какой-нибудь одобрительный комментарий наподобие «Пригодится» или «Пойдёт тому-то». Продукты она оставила на столе, набросив на них чистенькое вафельное полотенце, а одежду сложила обратно в сумку и отдала дочери.

– Матери своей кланяйся за нас, – сказала баба Зоя и потихоньку, осторожно ступая босыми набрякшими ступнями по расстеленным всюду половикам, перешла из кухни в комнату, к старенькому телевизору.

Тётя Люба тоже села смотреть телек, по очереди щёлкая то на первый, то на второй канал.

– Давайте СТС включим? – предложила я.

– Так у нас два канала. У бабушки тарелки нет, ей как-то незачем.

Баба Зоя обернулась к ней с вопросительным выражением лица:

– Люба, чё она спрашиват?

Та принялась громко объяснять:

– Я Лене говорю, что телевизор у тебя много каналов не кажет! Только первый и второй!

– А-а, ну, это да…

Смотреть чёрно-белую картинку мне было скучно: мама ещё лет пять назад купила цветной «Дэо». Я посидела со взрослыми всего несколько минут из вежливости, а потом, легонько скрипнув тяжёлой деревянной дверью, скользнула обратно на улицу.

Мои босые ноги переступили с шершавых досок крыльца на мягко пружинящую траву. Я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Казалось, будто воздух здесь такой густой, что им не дышать нужно, а пить его. Напротив скромной бабы-Зоиной избушки стояла ещё парочка домов поновее и побольше, а дальше чуть правее начинался привольно шумящий берёзовый лес. Сейчас его окутывала темнота – пока не густая, не чёрная, а больше полупрозрачно-сизая. От щедро расточаемого солнцем золота осталась одна тусклая оранжево-розовая полоса, рассеянная среди лёгких тёмных облачков. Кругом было затишье, только где-то вдали, с реки, слышался глухой шум мотора, и оттуда тянуло свежестью.

Я стояла до тех пор, пока лес совсем не погрузился в темноту и из сонного оцепенения меня не вывел тёти-Любин окрик:

– Леночка, поздно, давай домой!

Точно стряхнув чары, я поспешно убежала в дом, заперев дверь на крючок.

Мне приготовили в дальней комнатке деревянную кровать, непривычно высокую, с большой подушкой в белоснежной наволочке. Здесь, внутри, запахи были уже другие: сухого дерева, мебельного лака, старого белья, пыли – но они мне тоже нравились, и вместе с прохладным лёгким одеялом убаюкивали меня, заставляли смежаться веки. Уже сквозь сон я угадывала шаги тёти Любы и бабушки, слышала, как был выключен телевизор, и дом погрузился в безмолвие. Тишина теперь была повсюду. И я плавно вошла в неё.

***

Назавтра я открыла глаза только в половину десятого и сильно смутилась, что проспала так долго. Наскоро одевшись и стянув свои длинные волосы в хвост, я вышла на кухню. Бабушки там не было, а тётя Люба катала из теста какие-то галушки.

– Ленивые вареники будешь? – спросила она меня.

Я кивнула.

– Тогда делай.

– А как?

– Пф, – фыркнула тётя Люба. – Бери тесто да катай колобки.

Меньше чем через полчаса завтрак был готов. К вареникам полагалась свежайшая сметана. После завтрака тётя Люба вскипятила в чайнике воды, вылила её в тазик, разбавила холодной.

– Здесь мой, а потом в чистой ополоснёшь.

С этими словами она ушла куда-то по своим надобностям. Я с удовольствием принялась за работу. Надо же, только объяснили в первый раз, и уже поручили дело!

Тарелки поскрипывали под нажимом полотенца. Я бережно составила их в буфет, так же аккуратно протёрла ложки.

– В гости не хочешь пойти? – спросила меня вернувшаяся тётя Люба.

– А то!

– Тогда бегом!

Мы пошли по шуршащему гравию, подставляя лицо лёгким порывам встречного ветра. Я глазела по сторонам. Всё здесь было слишком непохожим на город, – вернее, на места, где мне приходилось жить до сих пор, потому что всего города я, конечно, не знала. Домики вдоль по улице стояли все одноэтажные, кроме старого здания клуба в четыре этажа, выкрашенного тёмной зелёной краской. Рядом с клубом сбоку примостили какую-то облезлую статую девушки, да по центру перед входом красовался неработающий фонтан.

У придорожного магазина играли ребятишки: качались на цепях – заграждениях для автомобилей, возились в сером, смешанном с камешками песке. Все они были в цветных китайских сланцах, с загорелыми лицами, быстрые, как маленькие молнии. Взрослых прошло всего два или три человека.

Мы остановились напротив места, которое в старых книжках называется яром. Это была высокая площадка, покрытая буйно растущей изумрудной травой, откуда начинался обрыв. Через просветы в листве берёз виднелись воды Енисея.

Стоило чуть тронуть калитку серого, ничем кроме своей величины не примечательного дома, как меня оглушил лай собак. Я поневоле вздрогнула и вцепилась тётке в руку.

– Не бойся, не бойся, – подбодрила та. – Ты просто иди за мной.

Псов во дворе оказалось с добрый десяток, но все они, кроме круглобокого чёрного щенка, были привязаны. Самого грозного я приметила в углу – лохматое, серое существо чуть не вполовину человеческого роста, с горящими глазами и уж, наверное, клыками не тупее пары хороших перочинных ножиков. Ни дать, ни взять Серый пёс из скандинавских легенд, который наводил ужас на всю округу.

– Цыц! Тихо!

Голос внезапно появившейся хозяйки заставил собак мгновенно улечься. Вслед за тётей Любой я вошла в дом через холодные просторные сени и присела к широкому боку светло-голубой печки.

– Чай будете? – безо всяких вступлений предложила нам девушка.

– Давай, – охотно согласилась тётя Люба. – Знакомьтесь, девочки: это Лена, Саши, племянника моего, жена. А это тоже Лена, соседка моя. Лена деревенская и городская, значит.

Я с робким интересом взглянула на девушку. На вид ей казалось не больше двадцати лет. Моя тёзка была одета в просторный спортивный костюм, явно с чужого плеча, скрадывавший очертания фигуры, но по хрупким запястьям и тонкой шее можно было понять, что она стройная, если не сказать, что худая. На овальном загорелом лице больше всего выделялись тёмные, плавные и широкие дуги бровей, про которые в книжках говорят «соболиные». Босые ноги девушки были запачканы землёй.

Дверей внутри дома не было, из маленькой кухни проходы вели в две комнатки: одну тёмную, из которой я видела лишь диванчик, заваленный одеждой, и другую, поменьше, но посветлей. Пока пили чай, в доме стояла тишина, только во дворе изредка мычала корова да кудахтали куры. Казалось, будто в доме, кроме нас троих, нет никого. Но потом послышался лёгкий шорох и стук, и из второй, светлой комнатки в кухню вышла маленькая девочка, одетая в голубенькое мятое платьице.

– Анюта, доча, – хрипловатым, но ласковым голосом позвала её Лена и поманила к себе рукой.

Опять мне пришла пора удивляться. Такая молодая, и уже с ребёнком? Чудеса!

Девочка взяла наверху печки бутылочку с молоком и блаженно растянулась вместе с ней на ногах у матери, пока не выпила всё до капли.

Она была так похожа на большую куклу, что мне страшно захотелось взять её себе на колени, чтобы убедиться, точно ли это живая девочка. Я протянула к ней руки и замерла в ожидании. Анюта поднялась на ножки и медленно, но уверенно зашагала ко мне.

Я обняла её, зашептала какие-то хорошие слова. Перебирала льняные прядки, пахнущие молоком и какой-то особой сладкой свежестью.

– Ты смотри, как она уютно устроилась, – с удивлением заметила Лена. – Не помню, чтобы к кому-то вот так шла. Наверное, человек хороший.

Налив себе ещё чайку, они стали вспоминать каких-то незнакомых мне людей, обсуждали их, говорили что-то насчёт ремонта в доме, насчёт растущих цен, словом, вели обычный женский разговор.

– Хорошо с вами сидеть, да дела ждут, – наконец заявила Ленка. – Огород, свиньям наварить, полы помыть… Давай, тётка, покурим да пойдём. Будешь?

– Я-то буду, а тебе не хватит ли, мать? Рожать скоро…

Только после этих слов я увидела под Ленкиной безразмерной олимпийкой круглый живот.

Она потянулась за коричневой пачкой «Тройки».

– Нет, тётя Люба, не уговаривай. Пить бросила в восемнадцать лет ещё, как решила тогда – не пью и не буду, а от этого отказаться не могу, хоть и Сашка ругается. Но я иначе психовать начну. Сама же не бросаешь? Ну вот…

Покурив, Лена проводила нас до калитки. Ещё долго, идя по улице, я слышала её хрипловатый сильный голос, которым она сзывала собак, а потом выкрикивала что-то через забор соседке.

Глава 3.

Ответственное дело

Через пару-тройку дней я выучила по именам всю тёти-Любину родню. Братьев звали Павел и Виктор – первый жил в другой деревне, а второй не уезжал из Мальцева, женился и родил двоих сыновей, на время первого моего приезда уже взрослых лбов старше двадцати лет. Всю жизнь провела в родных местах и тёти-Любина сестра, Зина, недавно схоронившая мужа. Она была на четыре года младше Любови Ивановны, но выглядела старше: возраста прибавляли острые скулы, набухшие нижние веки да сильно потрескавшаяся кожа на натруженных руках. У братьев были сыновья, и тётя Зина тоже вначале родила Александра и Николая, прежде чем в младшем поколении бродниковской родни появилась наконец девочка Дарья.

Я в то или иное время видела всех шестерых племянников тёти Любы. Все они были люди одного типажа: с широкими скуластыми лицами, рыжеватыми или светло-русыми мягкими волосами и светлыми глазами.

После того визита к Ленке тётя Люба сводила меня к своему младшему брату, дяде Вите, потом к сестре, потом ещё к сватам – тихим старичкам, которые жили неподалёку в пропахшем кошками домике. Сваты были родителями жены тёти-Любиного брата. Встречаясь со всеми этими людьми, я удивлялась, сколько же у человека может быть сродников.

Здесь, в Мальцево, меня никто не воспринимал в качестве ребёнка, и меньше всего – баба Зоя. Через три месяца, в середине сентября, ожидалось моё шестнадцатилетие, а для старухи это был вполне себе брачный возраст. В глазах бабы Зои никак не считался ребёнком и родной внук, младший сын тёти Зины Николай, у которого в двадцать лет родился маленький Виталька, самый первый бабушкин правнук. А за старшего внука Сашку, которому несколько лет назад стукнуло двадцать пять, баба Зоя всерьёз начала переживать и поговаривать: «Ох, не женится». Успокоилась она только тогда, когда тот привёл в дом Ленку, тогда ещё едва шестнадцатилетнюю, и стал с ней жить в комнате, где теперь ночевала я.

К своим пятнадцати годам я успела прочитать книжку Дюма про королеву Марго, да потом ещё посмотреть сериал, и про себя окрестила бабу Зою королевой-матерью. Понятно, не из-за коварных интриг, какие плела при французском дворе старшая Медичи, а из-за того, что она была родоначальницей такого огромного, по моим понятиям, семейства. На восьмом десятке она прекрасно помнила и знала почти всё про своих детей, внуков и правнуков, и пыталась устроить их бытьё так, как ей казалось верным. А верной, как я скоро поняла, баба Зоя считала семейную жизнь – одинокий человек был для неё как бы и не совсем человеком, потерявший жену или мужа – несчастным, живущий без детей – несчастливцем вдвойне.

Меня никто не окружал особенным вниманием, не расспрашивал о школе. Иногда я могла сесть на крыльцо и задуматься о чём-нибудь на полчаса, и никто не говорил мне, что давно пора вставать и куда-то мчаться. Никто не одёргивал меня, не поправлял. За своей одеждой я следила сама. В самые первые дни было немного непривычно, что мне дают столько свободы, но скоро я начала чувствовать огромную благодарность за такое отношение. Чем больше мне разрешали быть одной и делать то, что я хочу, тем больше меня тянуло к людям, к их разговорам и делам.

Понятно, что я практически ничего не смыслила в тракторах, сортах помидоров, породах лошадей, но мне хотелось чувствовать себя на равных с приходившими в дом людьми; быть пусть немного причастной к этой трудной, но интересной для меня жизни. Я полюбила мыть посуду и втайне радовалась, когда на ужин к бабе Зое приходило побольше человек или тётя Люба затевала какую-нибудь готовку: тогда посуды оставалось много, и, перемыв её всю, я знала, что сделала полезное для всех дело. Мне нравилось кипятить воду в старом, облепленном серовато-белой накипью чайнике, окунать ковш в свежую ледяную воду из бака в сенях, где пахло молоком и скошенной травой.

Но больше всего я полюбила ходить босиком по ласковой мягкой земле, чувствуя, как из неё поднимается живительное тепло. Я мяла пальцами шершавые листья земляники и пахучей мяты, гладила ветки смородины, собирая с них в небольшое пластиковое ведёрко агатовые крупные ягоды. Смородиновые, малиновые, крыжовенные кусты казались мне такими красивыми, что хотелось заботиться о них, как о живых существах.

– Девка все сорняки подчистую в огороде выполола, ягоду побрала, – хвасталась тётя Люба Ленке, Саше, бабе Зое. – Ленка, слушай, у нас же ещё вон ирга стоит необобранная. Ты бы залезла на неё завтра да пособирала, а то птицы склюют…

– А где? – удивилась я. – Я смотрела, там вроде зелёные ягоды…

– А наверху-то! Там только с лестницей забираться.

– Ты у нас девка высокая, глядишь, и лестницы не надо, – улыбнулась Лена.

Над моим высоким ростом уже не раз подшучивали: со своими ста семьюдесятью шестью сантиметрами я была на полголовы, а то и на голову выше всех представителей бродниковской родни.

***

В тёплый пасмурный день мы поехали за грибами. Мы – это тётя Люба, я, Санька, младший тёткин племянник Никола с женой Полинкой и ещё одна, незнакомая мне до того дня женщина с весёлым круглым лицом. Лена осталась дома с ребятишками.

Выйдя из дома, я в ступоре встала перед гудящим трактором.

– Ну, забирайся, чё ли, – сказал Санька.

– А как забираться-то?.. – замялась я.

– О-о! Видно городскую барышню, – добродушно фыркнула тётя Люба. – Давай на руках подтягивайся и за борт.

– Прямо так?! – изумилась я. – А вдруг не дотянусь?..

– С такими-то ногами?!

Я подтянулась на руках, ступила ногой на колесо и, к своему удивлению, легко оказалась внутри трактора. Впрочем, сказать про этот трактор «внутри» можно было очень условно – бортов у него не имелось.

– А как держаться-то? – решилась я спросить, когда все уже аккуратно расселись – кто на полупустой мешок, кто на ящик, кто прислонившись к задней стенке кабины трактора.

– Зубами за воздух цепляйся, – посоветовал Санька.

Мы долго ехали по сырой дороге. Жирные пласты земли прилеплялись к колёсам трактора, мимо лиц летели чёрные комки. Потом сырость кончилась, дорога стала ровной, красивой, молодые берёзки убаюкивающе шумели густой листвой. Трактор потряхивало на кочках, но не до такой степени, чтобы поминутно думать о том, как бы не свалиться, и очень скоро я почти совсем перестала бояться, правда, крепко вцепилась на всякий случай в верхушку наполненного чем-то тяжёлым целлофанового мешка.

Я сидела напротив Полинки, временами смотрела на её рябоватое маленькое лицо с припухшими веками, которое казалось мне совсем детским, и пыталась угадать, сколько же ей лет. Будто прочитав мои мысли, она заговорила:

– Витальке скоро два годика… И у меня следом день рожденья.

– Прямо день за днём? – спросила я.

– Четыре дня… Родила я его – ещё восемнадцати не было. Дак мне, как несовершеннолетней, яблоки там дали, вафли… А опоздала бы чуть – и не дали уже.

Я изумлённо уставилась на неё: хотя Лена стала матерью всего на два года позже, сейчас она выглядела куда взрослее. Полинка же была девочка девочкой, даже в её манере поправлять сползающий на брови шёлковый платок было что-то детское, трогательное.

Когда добрались до места, грибов оказалось столько, что я могла срезать их, даже не поднимаясь на ноги. Опушки пестрели рыжими пятнами лисичек, пышно-розовыми саранками. Чуть пореже встречались крупные лиловые колокольчики с похожими на крапиву листьями.

Пока я ещё любовалась красотами, Санька и Полина уже настригли в мешок изрядно грибов и крикнули мне:

– Не спи, собирай!

– Как их много! – воскликнула я.

– Уродились, – согласилась тётя Люба, тоже неспешно оглядываясь вокруг и закуривая.

На Дашкиной даче мы как-то ходили в ближайший лесок, принесли оттуда горстку маслят, парочку рыжиков и посчитали этот урожай хорошим для ужина. В лагере «Восток» я с другими небрезгливыми «пионерами» собирала шампиньоны на месте, которое когда-то было отхожим: эти дары природы отдавались на кухню, где их безбоязненно крошили в суп. Но такого грибного раздолья мои глаза не видывали ни разу.

Срезанные лисички мы складывали вначале в пакет, а потом высыпали в большой рогожный мешок. Через пару часов мешок тоже оказался полон – настала очередь за вторым. Потом Санька усадил всех в трактор, привёз куда-то рядышком на другую поляну, чуть ли не богаче первой.

Домой вернулись к вечеру. Ужин сготовила тётя Люба: жареная картошка, салат из огурцов, редиски и зелёных перцев. Санька ворчал, что редиска уже старая и дряблая, а перцы можно было бы не трогать, поберечь. Никола с Полинкой ели всё молча, накладывали добавки, пили чай, жадно жуя пряники, а потом как-то очень быстро подскочили и ушли, сунув в карманы ещё по прянику. Вослед им Санька полуснисходительно-полупрезрительно обмолвил:

– Голодающие с Поволжья.

Баба Зоя ещё раз оценивающе поглядела на грибной урожай, коротко одобрила:

– Ничего.

Я уже была уверена, что старуха всегда так скупа на похвалу, всегда сдержанна, но вдруг увидела, как она подошла к Саньке и ласково, даже с каким-то трепетом, погладила его сухой рукой по груди.

– Как живёшь-то, внучек? – с той же лаской прошелестела она.

– Живём, хлеб жуём! – отозвался он словами моей мамы.

– И то ладно. Сашенька… Погляди, чё это на губе у меня? Болячка кака?

Санька бросил острый проницательный взгляд на лиловое пятно над губой и ядовито усмехнулся:

– Сифилис, баба!

Старуха ничуть не рассердилась и даже ничего не возразила, просто так и осталась около Сашки, может быть, наблюдая, не нужно ли будет ему ещё чего-нибудь принести. Не то, чтобы видя, а, скорее, угадывая её услуживость, Санька смягчился и почти ласково произнёс:

– Баба, я пошутил. Простуда, наверное. Иди, отдохни.

– А-а, – кивнула старуха и послушно побрела в своё кресло.

На кухне нас осталось трое – Санька, Настя и тётя Люба.

– Как у вас, для ребёночка всё готово? – поинтересовалась тётка.

– А чё ему надо. Конечно, всё. Кроватку вторую у Кармановых купил, собрал. Тряпки там Ленка взяла, что надо. Мать пелёнок ещё нашила.

– Ждёшь?

Санька яростно забрякал ложкой о край стакана.

– Ждёшь, не ждёшь… Один раз родила, другой раз родит. Чё делов-то? Раньше в поле рожали.

– Пацана хотел, да?

Санька вскинулся:

– Тётка, чё ты вот в душу лезешь? Кто родится, тот родится. Ты если хочешь помочь – лучше собралась бы, пошла сейчас со мной. Стайку1 надо почистить, Ленка не может уже, то болеет, то устала, то ещё чё. Вот пошли лучше, чем вопросы задавать!

Тётя Люба спокойно встала, оправила кофту.

– Ну, пошли.

Я начала убирать со стола, складывать масло, сметану, остатки салата в холодильник. Тётка взяла меня за руку.

– Слушай, Ленок, я, может, долго не буду… Похоже, я им там нужна… Ты грибами займись, ладно? Чистить же умеешь? Почисти все, в кладовке у бабушки там тазы стоят у входа, я уже приготовила. Почисти, в воде холодной сполосни и порежь. А потом я вернусь, мы их сварим и заморозим. Ладно, Леночка?

– Да, тётя Люба, конечно! – пообещала я.

Дома, на полу летней веранды, грибы выглядели скромнее, чем в лесу, но всё равно их количество поражало воображение. Я высыпала в таз половину первого мешка и, усевшись на низкий стульчик, начала работу. Чистить лисички было легко, знай убирай прилипшие листья да сухие сосновые иголки. Однако через какое-то время стала побаливать спина от того, что приходилось долго сидеть внаклон.

– Ле-ен! Чаю нальёшь мне стаканчик? – позвала баба Зоя.

Я вскипятила и налила ей чаю, принесла к телевизору, но сама отдыхать не стала, боясь, что не успею управиться к приходу тёти Любы и подведу её. Второй мешок пошёл не так легко, а впереди была работа сложнее – резать грибы.

«Чёрт их знает, – думала я, – как их резать-то, крупно, мелко?!»

Решилась спросить у бабушки, но та ответила непонятно:

– Как хошь, так и режь. Всё съедим.

За все свои пятнадцать лет я не привыкла, чтобы мне доверяли хоть какое-нибудь серьёзное дело. А тут, оказывается, режь как хошь! Сама!

Я накромсала партию, встала со стульчика, размялась немного. За окном потихоньку темнело, перестали облаивать прохожих соседские собаки. Тётя Люба не возвращалась.

– Чё-то её долго нет, – слегка обеспокоилась бабушка. – Позвонить, ли чё ли?

– Нет, не надо! – неожиданно для себя воскликнула я. – Не надо звонить. Она… она предупреждала, что будет поздно, сказала не волноваться.

– А. Ну ладно. Я пойду тогда, маленько телевизер погляжу да спать…

Я прекрасно понимала, что, если тётя Люба не приходит, то варить лисички придётся самой. Но мне как раз этого и хотелось. Если люди уже в семнадцать лет рожают живых настоящих детей, то кто же буду я, если не справлюсь с какими-то жалкими грибами?!

– Ничего-о, ничего, – подбадривала я себя. – Сейчас потихоньку разберёмся.

Дома у бабы Зои была маленькая электрическая плитка – в тёплой кухне, и большая газовая – на веранде. Я с газом никогда не имела дела, но в тот день пришлось с ним познакомиться – не ставить же огромную тяжёлую кастрюлю на одинокую хрупкую конфорку.

Я видела несколько раз, как тётя Люба готовит на газовой плите, но не помнила, что надо сделать вначале – то ли поджечь плитку, то ли повернуть рукоятку на баллоне. Логически поразмыслив, я включила газ и поднесла спичку. Расцвели синеватые огненные лепестки. Я возликовала и водрузила на плиту кастрюлю, в которую чуть не до верха наложила грибов и залила их водой. Ждать пришлось недолго, плитка работала на удивление шустро. От грибов поднялась пена, шапкой полезла через край кастрюли. Вскрикнув, я стала бегать по кухне, искать какую-нибудь чашку, в которую можно было бы скинуть часть грибов.

– Газ! Газ надо было убавить, – наконец посетила меня верная мысль.

Когда первая партия лисичек сварилась, я загрузила в кастрюлю вторую. За окном давно стояла темень. Баба Зоя уснула под мирно бормочущий телевизор, накрывшись до самого подбородка теплущим ватным одеялом.

Я уже перестала думать, почему так задержалась тётя Люба. Мне даже, наоборот, хотелось, чтобы она не приходила ещё хотя бы полчаса – тогда я успела бы всё доделать и порадовать её.

Так оно и вышло. Тётя Люба пришла уже ночью, когда я успела не только сварить все грибы, слить с них воду, но и расфасовать сваренное по пакетам. Зайдя в кухню, она увидела плоды моего труда, и удивлённо воскликнула:

– Ты всё сделала! Умница! А я-то знаешь, почему так долго? Ленка родила. В больницу отвозили, в райцентр.

Я кинулась ей навстречу и обняла. Тётя Люба была меньше меня ростом сантиметров на десять, и, чтобы стать с ней наравне, я положила голову ей на плечо. От неё слегка тянуло запахами стайки, молока и пота, которые плохо заглушала дешёвая туалетная вода. Я была счастлива, что она вернулась, и горда собой, потому что выполнила задачу, почти такую же важную, как и у неё. Если бы я не занялась тогда этими чёртовыми лисичками, они могли бы пропасть, и пропал бы весь труд людей, которые целый день их собирали и везли сюда. Ах, эта памятная ночь! Кто бы мог подумать, что взрослым человека делают грибы.

Глава 4.

Чудо на руках

Грибной азарт у тёти Любы после той поездки только разошёлся. Через пару дней она потащила меня куда-то к востоку от деревни за подберёзовиками и белыми. Дорога до нужного места была долгая, и мы разговаривали. Наш путь прошёл мимо длинного тёмно-зелёного здания с заколоченными окнами, не похожего на обычный дом, и я спросила:

– Что это такое?

– Это больница была. В позапрошлом году закрыли. Теперь придётся в райцентр ездить.

Я вслух посочувствовала местным больным, вынужденным терпеть такие неудобства, на что тётя Люба сказала:

– Люди как только не живут. Наша-то деревня всегда обустроенная была. Как брат мой, Витя, говорит: недеревенская деревня. А вот я после распределения попала учительницей в деревушку Двинку. Так я приезжаю, захожу в магазин – одни конфеты-карамельки! Я ими неделю питалась, пока местные не стали подкармливать… А вы, говорят, наша наставница новая? По математицэ? Так шо ж вы маучали! Зараз мы вас бульбой, салом накормим… Зараз – это «сейчас» у них. У белорусов, значит.

Чувствуя мой интерес, тётя Люба углубилась в воспоминания о своей молодости.

– Там выходцы из Белоруссии жили. Я их сперва не всегда понимала, а потом приноровилась. Выйдет паренёк к доске отвечать: «Гэта прямая прайдзэ чэрэз точку Гэ». Я ему: «Нэ прайдзэ». – «Чаво дразнытэсь?»

Я смеялась, слушая её весёлые байки, хотя в них, точно по Шекспиру, было «и горечи, и сладости полно».

– Там, в этой Двинке, меня как-то пригласили на праздник. Я сижу за столом, а тут же рядом со мной ученики мои, семиклассники. Себе самогонку наливают, и им наливают. Почти что наравне. А в восьмом классе у меня ученица забеременела. Я, как классная руководительница, к ним домой пошла. Встречает меня ейный батька: рослый, пузатый такой, с усами. Я что-то мямлю им там, мол, как же вы так… Он меня послушал молча да и говорит: «Моя Валька хутка замуж выйдет и ребёнка родит, а ты, чуе моё сердце, так и помрэшь одна». И ведь, чёрт побери, оказался прав!

Мне стало немного не по себе.

– Давай лучше песню споём, – предложила тётя Люба. – Я буду петь, а ты слушай, потом подпевать будешь.

– Во суботу Янка

Ехав ля раки.

Пад вярбой Алёна

Мыла ручники…

Я не знала слов и вообще не слышала раньше такой песни, но с первого раза влюбилась и в мелодию, и в этот певучий язык, похожий на причудливо украшенный русский. Грянул дождь, от которого мы не прятались, продолжая петь. Промокшие и счастливые, мы добрели по раскисшей дороге до самого Мальцево. Там нас встретила охающая бабушка, которая уже посчитала, что мы, если не умерли, так заблудились, и ворчащий Санька, которого баба Зоя снарядила на поиски, как только услышала за окном грохот начинающейся грозы.

Мы с тётей Любой переоблачились в чистое, сели греться возле включённого «камина», – таким гордым именем здесь величали обыкновенный масляный обогреватель. Сашка осыпал нас заботливой бранью:

– Твою мать, вот надо же было придумать в такую погоду куда-то переться. Тётка, ты всегда была сумасшедшая. Ещё девчонку утащила. А я, значит, ходи за имя, бегай…

Через день Сашка поехал на соседском уазике в райцентр – забирать из больницы Лену с ребятёнком. Мы с тётей Любой с утра отправились к ним в дом и вместе приготовили обед. Понятное дело, что готовила тётка, а я была только её скромной ассистенткой, но волнение у меня перехватывало через край. Расставив по местам блюда и тарелки, я переходила из комнаты в комнату, перебирала вещи, выглядывала в окно.

Часам к трём прибыли молодые родители, а с ними – тётка Зина, Ленина свекровь, маленькая Анюта, незнакомые мне соседи. Застолье было коротким и не очень весёлым. Я подумала, что по дороге, наверное, поругались из-за какой-нибудь мелочи: может, забыли что, может, сломалась машина.

Но дело оказалось серьёзней. Ленка, оставшись наедине с тётей Любой, горестно шептала ей:

– Ну, что я сделаю, если это девчонка, и в меня уродилась! Что я сделаю?!

Тётя Люба обнимала её, похлопывала по спине.

Из их разговора я поняла, что Санька мало того, что был расстроен из-за появления второй девочки вместо желанного пацана, так ещё и окончательно вышел из себя, увидев, что новорождённая дочь нисколько на него не похожа. Прямо в роддоме он закатил Ленке сцену ревности, кричал, не стесняясь, что она якобы ему изменила.

– Успокоится он. Молодой ещё…дурак, – оправдывала племянника тётя Люба. – Отойдёт…

Лена взяла Анютку за руку, увела тётю Любу на кухню. Маленькая девочка осталась лежать на широкой кровати. Я осторожно села рядом с ней. Она спала, стиснутая фланелевой пелёнкой, недовольно причмокивала толстыми губёнками во сне. На лобик девочки падали прядки тёмно-русых волос. Я прикоснулась к ним только одним пальцем, и вздрогнула, когда малютка открыла глаза. Пробудившись, она заворочалась в своём тканевом коконе, и ещё недовольней, как мне показалось, зашлёпала губами. Повинуясь какому-то инстинкту, я дала ей нащупать свой указательный палец. Девочка мгновенно втянула его верхнюю часть в ротик и принялась сосать, крепко прижимая палец к ребристой поверхности своего нёба. Я поразилась силе, с которой такое маленькое существо цепляется за то, что может дать ей пропитание – пусть даже она жестоко ошибается, приняв мой палец за бутылочку или материнскую грудь.

Я всмотрелась в глаза девочки, ожидая увидеть, что они будут светло-карими, как у Лены. Но они были синевато-серыми. Это немного меня разочаровало, зато удивил нос: крупный, хорошо выделявшийся на лице, даже как будто с небольшой горбинкой.

– Ух, какая носатая, – улыбнулась я. – Хваткая.

Стоило мне отобрать у девочки палец, как она разразилась плачем. Прибежала Лена, села кормить дочку на стуле возле окна. Она казалась уже спокойнее, чем в первое время после приезда из больницы. Молчала, вздыхала, смотрела куда-то в стену.

– Как девчонку-то назовёте? – спросила тётя Люба.

– Марина.

– Пена морская, – непонятно почему сказала тётка. – Красивое имя.

– Нежное, – согласилась я.

1 Хлев, помещение для скота.
Продолжение книги