Девочки и институции бесплатное чтение
© Дарья Серенко, 2021
© Мария Кувшинова, предисловие, 2021
© Ксения Чарыева, иллюстрации, послесловие, 2021
© Издание на русском языке, оформление. No Kidding Press, 2021, 2022
Цикл для девочек и институций
Посвящается Соне Сно и Оксане Васякиной
Предисловие
На вопрос «Зачем существует официальная российская культура?» (со всеми своими институциями, бюджетными дотациями, фиктивными отчетами, георгиевскими ленточками, вплетенными в любое дело, фобиями и отсутствующими смыслами) теперь есть ответ: ради того, чтобы появился текст, описывающий эту систему с позиции самого бесправного ее элемента. Возможно, «Девочки и институции» – то единственное, что останется от официальной российской культуры путинских десятилетий, когда государственная идеология редуцировалась до государственной физиологии.
В голливудских фильмах герой иногда позволяет монстру проглотить себя, чтобы через несколько мгновений вырваться наружу, разорвав чудовище изнутри. В «Девочках и институциях» бессловесный элемент системы, от которого, как от кошки (украшения коллектива), никто не ждет реплик, оказывается внутри и описывает те механизмы, которые не предназначены для описания – из позиции, которая не предполагает взгляд.
Культура иерархична, как путинская вертикаль, объясняют нам, и на вершине иерархии стоит художник (вероятнее всего, мужчина или женщина из семьи потомственной гуманитарной интеллигенции), а у подножия его пьедестала суетятся девочки: подносят краски и кисти, служат музами, убирают помещение для выставки, готовят еду, заполняют бланки строгой отчетности, подделывают статистику посещаемости людей и животных, работают в бухгалтерии, садятся в тюрьму в случае растраты. Современность со всеми ее противоречиями не проникает в этот герметичный мир, получающий дотации государства на бесконечное воспроизводство кошмара, по выражению Кирилла Кобрина, неистории («Всё это уже было. Мы с девочками уже лежали в окровавленных гимнастерках, а Юлия Друнина переплетала наши мертвые косы георгиевскими лентами. Дети уже читали стихи на сцене. Ветераны уже вставали и уходили»).
«Девочки – самый дешевый ресурс на планете», – с горечью напоминает своему антагонисту Наташа Романофф, Черная Вдова, супергероиня из вселенной Marvel, лишенная репродуктивных функций и превращенная в машину для убийства. В случае обычных девочек, которым не удалили матку перед отправкой в тренировочную программу «Красная комната» и не научили смертоносным ударам, репродуктивная функция становится еще одним непроходимым фильтром на пути от обобщения к индивидуальной судьбе. Нет смысла платить им большую зарплату, нет смысла повышать их или открывать возможности для самореализации, ведь они всё равно уйдут в декрет, освободив места для новых девочек, а если даже и вернутся на прежнее место, будут без энтузиазма отбывать рабочие часы, чтобы вечером поспешить к своей семье, ибо такова их природа (когда ты живешь в царстве живых, а работаешь в царстве мертвых, твоя природа велит тебе уходить домой пораньше). Обобщение всех женщин системы в единый живородящий организм описывается Серенко изнутри этого коллективного тела уже в первых абзацах книги: «С девочками мы часто превращались в одно функциональное многорукое и многоногое существо, ликующее, всесильное и сокрушительное, – в такие моменты я переставала ощущать собственную немощь и слабость в ногах».
Суммируя опыт и голоса десятков невидимых безмолвных девочек, Дарья Серенко оказывается авторкой этого текста не только потому, что она его написала. Защищая право итальянского химика Примо Леви, выжившего в Освенциме и потому считавшего самого себя нелегитимным свидетелем (те, кто прошли и познали этот путь до конца, не выжили и свидетельствовать не могут), философ Джорджо Агамбен в книге Homo Sacer прослеживает исторические трансформации понятия «автор» к латинским корням и латинскому праву, где auctor наделял дополнительной юридической силой того, кто в ней нуждался, и мог свидетельствовать от лица того, кто свидетельствовать не может. От лица тысяч безымянных девочек, женщин, которые составляют кровеносную систему официальной российской культуры, но не имеют права на имена и голоса.
Девочки у Серенко несут и выплескивают кровь в самом прямом смысле – пролитая кровь превращает их рабочие места в невидимые поля сражений (или кровь, которую Родина пьет из них по чуть-чуть): кровь месячных, синхронизированных с днем аванса; кровь из носа, кровь из пальца, порезанного о зарплатный квиток; кровь из мозолей от непривычно долгих прогулок после увольнения. Кровь режима, которую девочки мечтают однажды увидеть на своих руках.
Не имея никакой власти ни в реальном, ни в фантасмагорическом мире, авторка тем не менее обладает бесконечной властью над языком, по своей воле или возвращая пустым словесным конструкциям («я за тебя кровь проливал») их буквальное значение, или перекодируя слова из репрессивного лексикона, превращая их в вербальный акт освобождения: выговор – это когда тебе позволяют выговориться; сокращение и слияние – путь к сиянию; иноагент – это агент иного.
Агент_ка иного, обладающая невидимой миру агентностью, свободно перемещается по эту и по ту границу абсурда. Наблюдая за тем, как фейсбучные посты Дарьи Серенко о работе в реальных государственных институциях постепенно трансформируются в литературу, понимаешь, что существующая система, сделавшая своей идеологией отрицание реальности и на каждом новом витке расхождения с ней увеличивающая градус бреда, может быть документально описана только как кошмарный сон, который видит девочка накануне пробуждения.
Мария Кувшинова
Когда я впервые пришла на работу в госучреждение, сначала я увидела только девочек. Они так сами себя и называли – «девочки», переключая интонацию с восклицательной на вопросительную в зависимости от того, какая катастрофа разворачивалась вокруг. А катастрофы – это я тоже поняла сразу – были неотъемлемой частью нашей нестабильной повседневной космогонии, изо всех сил пытающейся укорениться в рабочем распорядке дня.
Мы работали в маленькой районной библиотеке в офисе без окон. Компьютеры девочек выглядели больше, чем сами девочки. Иногда за широкими мониторами и гудением системных блоков девочек было не видно и не слышно – приходилось привставать с кресла, чтобы убедиться в живом человеческом соприсутствии. Отсутствие окон в помещении, видимо, было компенсировано фотообоями, наклеенными во всю стену: тропическая зелень и бурный отвесный водопад, несущий свои вспененные потоки сверху вниз, – картинка, напоминающая ежедневно не о свежем воздухе, а о вертикальности иерархий.
Девочки приняли меня как свою. Я еще пыталась какое-то время по привычке сохранять телесную автономию: отдельно обедать, отдельно добираться на автобусе до метро, – но очень скоро ценность этой отдельности потеряла для меня всякий смысл. Моя жизнь в тот момент в целом тоже была катастрофой, поэтому на работе я чувствовала себя как дома: было весело и страшно, а границы частного и публичного размывались алкоголем и дедлайнами. С девочками мы часто превращались в одно функциональное многорукое и многоногое существо, ликующее, всесильное и сокрушительное, – в такие моменты я переставала ощущать собственную немощь и слабость в ногах.
Но при этом, изучая девочек, наблюдая за ними из своего паучьего угла, я много раз ловила себя на автоматизме собственного взгляда – слегка высокомерного, ироничного, уменьшительно-ласкательного, мифологизирующего женскую коллективность как таковую. Я оправдывала это тем, что у меня особый статус – я здесь временно. Иногда, когда я смотрела на всех, будучи в мрачном и мнительном настроении, мне казалось, что девочки существуют только по пояс – а под столом их нет, там только переплетение разноцветных проводов, передающих сигналы куда-то дальше. Возможно, конечно, я всё еще просто ненавидела женщин, а не только тянулась к ним. Или, возможно, под столом в те дни не было только меня.
Однажды мы с девочками молча шли по осеннему муниципальному парку. «Мне стало труднее ненавидеть мое государство», – сказала я на ходу, не подумав. «Становишься одной из нас», – ответила одна из них.
Мы не всегда работали из офиса: иногда мы расставляли старые книги на улицах города, вешали только что купленные российские флаги на деревья и водили вокруг них хороводы вместе с растерянными горожанами. В нашей реальности мы постоянно натыкались на какие-то новые порталы – и попадали на бесконечные фестивали, сметы которых никогда не видели. На фестивалях мы выполняли госзадание: голыми руками строили павильоны из палок, грязи и говна, подделывали статистику посещаемости людей и животных, а также случайно заглядывали в институциональные бездны, обычно прикрытые сверху бумагами и тряпками.
Бездн было много. Если не принимать всё происходящее близко к сердцу, можно было в целом довольно хорошо проводить время. Мы с девочками выходили курить каждые двадцать минут. В нашем библиотечном холодильнике лежали две бутылки водки – одна на крайний случай, другая – на черный день. Так вышло, что и то и другое произошло одновременно.
Это был мой первый День работника культуры. Нас отвели в местный ДК и строго-настрого запретили покидать помещение. Мы подумали, что это шутка, поэтому помещение не покинули и остались в праздничном настроении. Наконец мужчины в тугих костюмах оттеснили нас в небольшой концертный зал и закрыли дверь. Погас свет.
Ведущая с пышной прической вышла под тревожные звуки фанфар и с выражением прочитала для нас поздравительные стихи. На сцену пригласили группу нашей молодости, по крайней мере, со сцены ее объявили именно так. Мы замерли как минимум в ожидании группы «Тату».
Меня мутило весь день – и на третьей песне ВИА «Поющие сердца» у меня все-таки начались месячные. Я начала пробираться между рядами. У выхода из концертного зала два охранника остановили меня: им сказали никого не выпускать ни под каким предлогом, так как артисты отрабатывают государственные деньги. Работники должны не уходить, а наслаждаться.
После того как мне пришлось оставить на государственном бархатном сиденье пятно крови, мы с девочками вернулись в офис и достали обе бутылки. Стоит признать, что теперь я действительно вспоминаю услышанные песни как музыку нашей молодости. И наслаждаюсь.
Честно говоря, мы с девочками не любили врать. Врать мы к тому же так и не научились.
Однажды нам нужно было сделать вид, что мы провели массовое мероприятие, которого не было. Департамент требовал с нас в тот же день фотографии заинтересованных посетителей, поэтому мы позвали прохожих с улицы, пообещав им чай с сахаром и печенье. Прохожие думали, что у нас поминки, поэтому сидели за столом очень тихо и аккуратно крошили печеньем в салфетки.
В другой раз девочки велели охраннику закутаться в пушистый платок и сесть на стул. Так у нас вышло драматичное фото пустого зала с одинокой женщиной в платке. Охранник смог как-то очень точно передать всем своим телом нужную гендерную экспрессию. Фото для нашей отчетности было бесполезное, но выразительное: кто эта женщина? о чем она думала, когда решила прийти на еще одно несуществующее мероприятие, спущенное сверху? как долго она тут сидит?
Через несколько дней мы провожали одну из девочек на пенсию. За накрытым столом мы спорили, кто из нас завидует ей больше. Подливали водку прямо в чай, тараторили заздравные тосты. Девочка смотрела на нас насмешливым окосевшим взглядом. «Это мои поминки, – сказала она. – Зовите прохожих, пока я еще тут».
Однажды я порезалась о зарплатный квиток. Красное пятно расплылось поверх скромных цифр моего оклада. Девочки сказали, что теперь это действительно мои кровные деньги.
Я быстро прикинула, сколько во мне еще непролитой крови, и подумала, что, возможно, если в следующий раз я порежусь чуть сильнее, сумма оклада магическим образом вырастет. И хотя через месяц день аванса синхронизировался с моим циклом, денег было по-прежнему мало.
Девочки умели обращаться с малыми суммами. Уже с лета они откладывали деньги на зимнюю обувь. Приносили с собой еду в маленьких контейнерах и ели два раза в день. Иногда к нам в офис приходили коммивояжеры: так я узнала, что это слово еще употребляют в отношении живых людей. Коммивояжеры раскладывали на наших столах колготки, носки, бусы, духи и трусы. Если нам ничего не нравилось, они открывали еще один чемодан и доставали длинные лоскуты вяленого мяса и рыбы.
Каждый день обязательно наступал такой момент, когда девочки раздевались: задирали юбки и подтягивали сползающие колготки. Снимали пиджаки, скидывали туфли под столом, распускали волосы. Эта расслабленность была заразительна: позы становились всё более неформальными, а лица всё менее сфокусированными. Было видно, что скоро девочки окажутся дома. И у них будет ровно три часа до сна, чтобы приготовить себе еду на следующий день, рассчитать расходы на вторую половину месяца, сходить на свидание, проверить уроки, выпить бокал вина, поругаться с хозяйкой квартиры, выгулять собаку, помастурбировать, созвониться с девочками.
Чем девочки отличаются от институций?
Девочки никогда не стареют.
Девочки уходят плакать в туалет.
Девочки опаздывают и приходят в платьях, вывернутых наизнанку.
Девочек вызывают в полицию.
Девочки могут послать нахуй.
Как-то раз нас с девочками попросили отменить запланированное мероприятие и притвориться, что его никогда не было. Удалить текст анонса и больше не говорить об этом. Девочки, вас взломали, можете не переглядываться. Девочки, возьмите больничный, вам пиздец.
Нас взломали – вот почему мы так плохо себя чувствуем. Пальцы не слушаются, в ушах звенит, акты и договоры повисли в воздухе. Каждая из нас замерла на рабочем месте и уставилась в одну точку. Если долго в нее смотреть, начинаешь ощущать головокружение и тревожное покалывание на переносице.
Спустя несколько часов мы с девочками медленно выбрались из-за столов. Под каждым из наших кресел появилось мокрое техническое пятно, расползающееся на сером ковролине.
Мое было малиновым.
Однажды во время грозы в библиотеке вырубило электричество. Остановился электронный документооборот, погас верхний свет, потухли экраны. Нам с девочками заложило уши от наступившей обесточенной тишины. Если бы под столами девочки все-таки состояли из спутанных проводов, их бы сейчас тоже вырубило.
За время совместной работы мы так и не решили, прослушивают нас или нет. Полгода назад в офис установили маленькую камеру. Каждый месяц приходил незапоминающийся тихий мужчина, делал что-то с камерой и уходил, не отвечая ни на какие вопросы. Камера стала еще одной нашей девочкой – мы обращались с ней как с живой, но не очень приятной коллегой, при которой некоторые вещи лучше не говорить.
Так вот, электронный документооборот остановился, погас верхний свет, потухли экраны. Красный глазок нашей девочки-камеры тоже исчез. Мы все глубоко и часто задышали, как будто бы в нашей комнате появилось окно и кто-то сразу же его разбил.
– Меня вызывают в полицию;
– Я развелась с мужем;
– Я сожгла этот договор на улице;
– У меня не сходится смета;
– Я хочу покончить с собой;
– Я совру, уйду пораньше и пойду с ней на свидание.
Мы вышли на улицу под потоки воды. Наши рубашки и блузки намокли, тела стали прозрачнее и четче. Мы любовались друг другом посреди рабочего дня, надеясь, что случится что-то необратимое: короткое замыкание, а потом пожар; что библиотека вспыхнет и будет гореть прямо во время грозы. Или хотя бы что мы больше никогда сюда не вернемся и не увидим друг друга.
Однажды девочки меня предали. Я их не виню: иногда в учреждении обстоятельства складываются так, что иначе поступить невозможно. Тогда если и предавать, то лучше кого-то одного.
Я пришла на работу и обнаружила, что мой стол передвинут. Теперь все девочки находились у меня за спиной. Оглядываться было страшно, хотя я чувствовала, как спина затекает под тяжестью их взглядов.
Весь день со мной никто не разговаривал. Я не знала, что случилось, но понимала, что пока не стоит спрашивать об этом. Меня предупреждали, что такое может произойти. Меня инструктировали, как нужно себя вести.
В конце рабочего дня раздался звонок. Телефон всё звонил и звонил, но девочки не шевелились. Трубку должна была взять я.
– Алло, здравствуйте, это вы?
– Алло, да, это я.
– К нам поступила информация, что последнюю неделю вас не было на рабочем месте.
– Это какая-то ошибка, я здесь каждый день, вы можете спросить у девочек.
– За кого вы нас принимаете, мы уже спросили.
Так я узнала, что на входе в здание висит видеорегистратор, который фиксирует ежедневное количество тел на рабочем месте. Всю неделю каждая из девочек брала себе по отгулу.
После звонка девочки окружили меня плотным кольцом. Они гладили меня по голове и холодным щекам, плакали, просили прощения и били себя в грудь. Я смотрела в их участливые лица и не могла отличить одно от другого.
Когда наступило 8 марта, вокруг появились мальчики. Нельзя сказать, чтобы до этого момента мальчиков не было совсем, но их ситуативная коллективность стала заметной только в Международный женский день. Визуально мальчиков объединяло то, что на них, как говорится, лица не было. Мальчики были растеряны и прижимали к груди праздничные свертки.
Девочки переглянулись и молча сдвинули свободные столы буквой Т. Гости были усажены, свертки отобраны, торты разрезаны. Через полчаса мальчики оттаяли и стали наконец громко рассказывать друг другу о том, что было известно только им.
Изредка они прерывались, чтобы провозгласить тост:
– За женщин, без которых этот мир был бы гомогенным и гомосексуальным!
– За всех милых дам – живых и мертвых героинь постсоциалистического труда!
Когда за столом стало совсем скучно, одна из девочек стянула с себя длинноволосый парик. Мальчики ничего не заметили, зато мы были в полном восторге – над нами будто бы взошла невидимая лысая луна. Снять свои волосы перед всеми мужчинами и положить их прямо на стол – могла ли женщина позволить себе такое сто лет назад?
Мы были в восторге и не хотели признавать, что с приходом мальчиков в пространстве что-то сместилось. Так бывает, когда душа ненадолго вылетает из тела, а ты этого не замечаешь и сидишь, уставившись в одну точку, пока из твоего носа бежит аккуратная капелька крови.
Девочек различали редко. Другие люди, конечно, могли запомнить, кто из нас Наталья, а кто Дарья, но совершенно не представляли, чем мы отличаемся друг от друга. В разгар работы мы и сами не всегда понимали, где тут чья рука и нога. Иногда казалось, что и желудок у нас теперь тоже общий, поэтому каждая начала приносить еду, сочетающуюся с тем, что едят другие девочки.
Это было удобно. Мы подменяли друг друга на встречах и совещаниях, говорили с начальниками одним и тем же нейтральным голосом, который не достигал их слуха, вежливо выслушивали раздраженных посетителей, обещающих либо свергнуть действующую власть, либо прямо сейчас достать из авоськи с яблоками автомат и расстрелять всех нас в упор.
Однажды после очередного совещания, на котором была моя очередь притворяться то ли Натальей, то ли Дарьей, начальник пригласил меня к себе в кабинет. В кабинете было сумрачно, пахло влажными газетами и коньяком. Начальник погладил меня по волосам и спине. Я схватилась за спинку потрепанного кожаного кресла. Ладони быстро вспотели.
Начальник взял пальто, сообщил, что вернется через пару минут, и вышел. Мои глаза постепенно привыкали к слабому свету: золотистые буквы дипломов и благодарностей становились четче, получилось даже разглядеть отрывной календарь, который никто не обрывал уже несколько месяцев.
Я просидела так пятьдесят минут, перебирая в уме все наши отчеты, договоры, акты и допсоглашения. Зашла уборщица и попросила меня поднять ноги. Я подняла их слишком высоко – так обычно сидят в гинекологических кабинетах. Все остальные девочки, наверное, уже были дома.
Уборщица посмотрела на меня как на дурочку:
– Что ты тут сидишь, иди домой, он постоянно так делает. Видимо, перепутал тебя с кем-то, а понял это, когда ты уже вошла.
Я собрала свои вещи, поменяла местами все дипломы на стене, оборвала календарь на много-много дней вперед и поехала домой, в будущее.
Спустя несколько месяцев наше с девочками терпение лопнуло, и тогда мы, сбившись в один человеческий ком, покатились в новую институцию.
За ушами было щекотно от радости. Мы предвкушали что-то новое и великое, продуваемое и с большими окнами. Мы были вне себя от чувства собственного достоинства и смотрели друг на друга с обнадеживающей нежностью.
В галерее уже были свои девочки. Мы быстро смешались с ними и принялись за работу. Наше рвение вызывало одновременно и похвалу, и насмешку. Подвоха в таком сочетании мы не видели.
В нашем кабинете действительно появилось большое окно. Мы располагались на первом этаже, поэтому когда окно открывалось, помещение быстро наполнялось запахом из подвальной дыры старого дома.
Зато вокруг нас каждый день были художники.
У нас было два способа выставлять художников: одних мы выставляли в нашей галерее, а других вежливо выставляли за дверь. Мы впервые чувствовали себя хозяйками положения и открывали сабражем шампанское в обеденных перерывах. Нам было весело.
Девочки-начальницы наблюдали за нами, и их пристальный напряженный взгляд мы интерпретировали как заботу. В следующем месяце мы должны были открыть удивительную выставку. Ее ждали многие. Наша девочковая магия помогла нам всё организовать в кратчайшие сроки.
Незадолго до открытия нам позвонила жена художника и дрожащим голосом сообщила, что
он умер,
что похороны состоятся через несколько дней,
что мы на них приглашены
и что выставка не состоится.
Я позвонила одной из девочек-начальниц, чтобы сообщить неприятную новость.
– Умер? Ваша выставка уже внесена во все базы, информация о ней направлена в департамент. Я не могу просто взять и отменить то, что уже отправлено в департамент.
– Так это не вы отменяете, это смерть.
– Смерть – это неуважительная причина. Звоните вдове немедленно и пытайтесь уговорить ее на выставку памяти мужа.
И, боже правый, мы позвонили вдове.
Как-то утром я пришла на работу позже всех и сразу же попала в разгар удивительного спора. На повестке находился следующий вопрос:
Должна ли настоящая женщина состоять в профсоюзе?
В профсоюзах к тому моменту никто из нас не состоял. Но когда мужчины из других отделов говорили: «Не шумите, у нас сегодня собрание», – и закрывали за собой двери актового зала, я им, конечно, завидовала. Со стороны это выглядело так, словно они открывают проход в другое пространство и время и отправляются в захватывающее постсоветское путешествие.
– Настоящая женщина – это женщина, которую не видно;
– То есть настоящий труд – это невидимый труд?
– Вы что, профсоюзы – это уже 1937 год какой-то;
– Мой ребенок болеет, а я опять работаю до позднего вечера;
– А есть ли у настоящих женщин должностная инструкция?
– Мой начальник много раз грел руки у меня под блузкой;
– Ага, сначала в профсоюз, а потом – в декрет.
В декрете у нас к тому моменту были уже две девочки. Они раздражали всех. У нас в офисе почему-то не любили беременных. Беременные девочки быстро теряли свои имена и с легкой руки коллег обзаводились преувеличенно ласковыми прозвищами и эвфемизмами для своего положения. По мере того как росли их животы, увеличивалось и их рабочее время. Беременные боялись упреков и работали за троих до самого роддома.
– Я считаю, что настоящая женщина – это прежде всего та женщина, которая родила;
– А я считаю, что должен быть профсоюз декретных матерей;
– Профсоюзы – это не женское дело;
– А ходить на работу – женское?
Девочки всё спорили и спорили, но я уже слушала их вполуха. Я представляла себя беременной: сколькичасовой будет у меня рабочий день? как долго я смогу скрывать живот от работодателя? стану ли я настоящей женщиной? признает ли себя мое государство отцом этого ребенка? что я буду делать с таким отцом?
В тот же день я вступила в профсоюз, но не нашла там ответов на эти вопросы. Было как-то скучно и по-мужски, хотя почти весь состав профсоюза состоял из женщин. Но я их раньше нигде почему-то не видела.
Новая рабочая неделя началась с двух событий. Во-первых, к нам в офис привезли фотографию В. В. Путина в рамке. Во-вторых, всем девочкам на почту пришло письмо с пометкой «срочно»:
«В срочном порядке просим всех сотрудниц прекрасного пола проверить свои социальные сети Facebook, Instagram и ВКонтакте на предмет наличия фотографий ненадлежащего содержания, а именно:
– обнаженных фотографий;
– фотографий в нижнем белье;
– фотографий в платьях экстремальной длины и с открытым декольте;
– фотографий, где сотрудницей употребляется алкоголь.
Просим отнестись с пониманием и проявить уважение к своей профессиональной репутации и репутации вашего работодателя. Также просим удалить вышеуказанные фото до 15:00 следующего дня».
Пока я стояла с фотографией в руках и пыталась понять, что именно с ней нужно делать, девочки перечитывали письмо вслух друг другу. Новое письмо не заставило себя долго ждать:
«Срочно до 13:00 просим в ответном письме предоставить фотоотчет, что выделенная на каждое учреждение фотография Путина В. В. размножена и повешена в каждом офисном помещении, доступном для граждан, согласно утвержденному плану помещения».
Пока девочки совещались, на каких фотографиях их декольте не наносят репутационного ущерба нашей организации, я решила заняться вторым письмом. Итак, дано: одна цветная фотография одного одетого мужчины, одна стеклянная рамка и семь помещений, доступных для граждан. Я вынула фото и направилась к копировальному аппарату. Цветной картридж нам не поставляли уже несколько месяцев, поэтому в моих руках оказалось шесть черно-белых копий Путина В. В. Оставалось развесить их по оставшимся помещениям. Вместо рамок я вложила чб-копии в прозрачные файлы и прилепила скотчем к стене на самые видные места комнат. Получилось лаконично и скорбно. Я запечатлела результат на камеру телефона и отправила за десять минут до 13:00.
Через час я обнаружила, что отправила не семь фотографий, как должна была, а восемь. Восьмой фотографией было мое голое селфи, сделанное на день раньше в зеркале ванной комнаты. Внутри меня всё стало одновременно горячим и холодным. Я начала ждать звонка.
Но звонка в тот день так и не последовало.
Если в офисном воздухе с самого утра поднимается ветер, а наэлектризованные платья неподвижны и прилипают к ногам – значит, у нас с девочками подходит к концу очередной рабочий год и наступает день корпоратива.
День корпоратива – это день между мирами; он не рабочий и не выходной: сначала весь день ты делаешь вид, что работаешь, чтобы потом делать вид, что отдыхаешь. День корпоратива – это день-карнавал: начальник наливает тебе шампанское в пластиковый бокал, пока ты, поправляя картонную позолоченную маску, снимаешь туфли и встаешь капроновыми ступнями на офисный стол, усыпанный конфетти. День корпоратива – это день, важный в динамике существования любого коллектива, потому что это день, за который должно быть стыдно весь год. В День корпоратива мы понимаем: нет ничего сильнее солидарности, возведенной на чувстве стыда за происходящее.
Девочки, знаете, именно в такие моменты понимаешь, как же сильно ты любишь. Я так люблю вас сегодня. Люблю ваши платья в пайетках, ваши тяжелые бусы, ваши высоко убранные локоны, люблю смотреть, как вы распыляете лак для волос тяжелым токсичным облаком и как выплываете из этого облака. Я так люблю нашу страну и нашу работу. Да, иногда мне страшно, иногда мне кажется, что я ебнулась, иногда я залезаю под стол и закрываю уши руками, но сегодня я вижу только сияние. Сегодня я буду блевать в офисном туалете и видеть сияние.
Гаснет холодный верхний свет. Ведущие проверяют микрофоны. Начинаются конкурсы. Танцует бухгалтерия, танцует технический отдел, танцует отдел проектов и культурных программ. Сегодня мы все танцуем и прощаем друг друга.
Потные и красные, мы с девочками танцуем за всех. Мы так много хотим исправить, так много хотим сделать прекрасного и полезного. Говорят, человек красит место. Мы и есть те самые люди на местах. Мы изменим систему изнутри, опутаем ее своими пайетками и локонами, как маленькие паучихи. Мы прямо сейчас пойдем к нашим начальникам и всё им расскажем. Мы достучимся до их сердец, потому что мы умные и свободные девочки с красивыми лицами.
Мы выходим покурить на мороз без курток – и видим сияние. Мы держим друг другу волосы – и видим сияние. Мы просыпаемся с распухшими языками и идем на кухню за аспирином. Мы просыпаемся и понимаем: господи, как же стыдно.
От сияния слезятся глаза и болит голова.
Каждая девочка верила во что-то свое. В темные времена, незадолго до ежегодных проверок и инвентаризации, когда пол под ногами уплывал, а стены отшатывались от человеческих прикосновений, все тайны Вселенной начинали передаваться от девочки к девочке воздушно-капельным путем. Лихорадочными глазами мы следили за пересотворением мира:
Наташа завешивала окно от шаровых молний,
Саша раздавала кулоны из чеснока,
Оля заряжала воду из кулера,
Даша носила заплатку из фольги на груди, у сердца.
Но цифры всё равно не сходились. Всё вокруг было подтаявшим, податливым и пластичным, но только не цифры. Не сходились суммы, не совпадали инвентарные номера. Девочки молились и загадывали, жгли свечи и перечитывали гороскопы, смотрели на дно кофейных чашек, раскладывали таро, спрашивали у голосовых помощников. От всеобщего напряжения треснуло офисное покрытие, обнажилось главное и нежное: мы ведьмы, вынужденные прятаться, мы жрицы, служащие мировому порядку, мы демиурги, чьи творения вышли из-под контроля и пришли испытывать нашу силу.
Ближе к полуночи раздался хриплый голос одной из девочек:
– Сошлось.
Мы посмотрели друг на друга: красные белки глаз, паучьи разводы туши, спутанные волосы, полустершиеся губы.
Так вот кто мы такие. Завтра нас будут жечь.
Рабочих чатов у нас было столько же, сколько девочек. В каждом из них не хватало ровно одной из нас, чтобы остальные могли обсудить все ее неприглядные поступки или скинуться ей на подарок. Еще был общий чат, где все обменивались стикерами и документами, но мы знали – ловить там нечего. Настоящие повседневные драмы генерируются не здесь.
Наши конфликты редко протекали вслух. Чем серьезнее была проблема, тем интенсивнее мы стучали по клавишам. Сейчас мои чаты молчат, значит, сегодня обсуждают меня.
Обычно всё заканчивалось, когда исключенная догадывалась, что сегодня пошло не так. Забыла помыть чашки, хотя ее очередь. Завалила чужой стол своими бумагами. Взяла степлер и не вернула. Пришла позже всех и собирается уйти раньше всех. Присвоила чужую работу и выдала за свою.
У меня с этим всегда было туго. Пока я вспоминала, чем же сегодня я могла всех разозлить, моя тревога выходила из-под контроля и образовывала подвижную воронку в центре офиса. В воронку могло затянуть что угодно: казенные предметы, личные вещи, чужие идеи.
Девочки встали из-за столов одновременно и отправились на обед. Я заметалась по кабинету. В голову ничего не приходило, так что я решилась на отчаянный шаг: плотно закрыла дверь и пошевелила мышью чужого компьютера, чтобы увидеть чат, в котором меня никогда не было.
Но сколько я ни осматривалась, сколько ни вчитывалась, я не могла найти ничего о себе. Это был чат без меня, в котором девочки обсуждали что-то свое: первые шаги дочерей, утреннюю тошноту, прощальный секс, рецепты на антидепрессанты, смену работы – всё то, что моя воронка могла бы перетянуть на себя, отнять и растворить. Это было исключение, но совсем не такое, к которому я привыкла: оно не высвечивало исключенного ярким надломленным светом, не выделяло его фигуру на фоне других.
Я отошла от компьютера и подошла к маленькому офисному зеркалу, висевшему возле календаря. Имя на моем бейдже отразилось справа налево – и я не смогла прочитать его с первого раза.
В тот день я решила переименоваться во всех наших чатах. Пусть девочки знают, что мне и самой давно уже не по себе.
Сегодня нескольких девочек сократили.
Сократили и наш отдел.
Пишу это на рабочем компьютере прямо в вордовском файле, в котором я должна была составлять свою часть квартального отчета. Позволю себе отчитаться в свободной форме.
Если вы думаете, что девочек может быть много, что их можно вот так вот взять и сократить, как неудавшийся текст, то вы ошибаетесь. Если вы так думаете, вы не стоите ни одной их слезы. Вы просто прикрываете свое нежелание читать дальше. А значит, и не вам решать, как всё закончится.
Я девочка. Я называю себя так с самого первого дня, но не считаю это своим неотъемлемым свойством. Другие девочки показали мне, что можно быть динамичной константой и что погрешность – это самое главное в наших замерах друг друга.
Те, кто не попал под сокращение, будут работать в другом отделе. Многие называют это «слиянием». В слове «слияние» я вижу слово «сияние». Но как сократить сияние, когда оно никому не принадлежит?
Когда начались протесты, мы с девочками были на работе. День складывался для нас не самым удачным образом.
Сначала живот заболел у Светланы.
Потом закружилась голова у Ани.
Ксения почувствовала недомогание и отпросилась домой.
Я и сама уже чувствовала подступающую тошноту.
На моем компьютере было открыто две вкладки: одна с пустой экселевской сеткой, а другая с беззвучной трансляцией происходящего. На трансляции люди шли в одном направлении и открывали рты одновременно. Я пыталась разглядеть знакомые лица.
Сначала я увидела Светлану.
Потом разглядела Ксению.
А прямо сейчас вижу Аню.
Прошла уже целая вечность, а я всё смотрю на своих девочек, на таких родных государственных девочек, и не могу нарадоваться, что им, кажется, стало лучше.
Сегодня мы с девочками получили выговор. Но я не расстроена – я уже думаю о другом. Представьте, что «выговор» – это совсем другое.
Выговор – это когда тебе позволяют выговориться.
День выговора – это день спущенного с поводка напряжения, это день без недосказанностей, день, когда ты говоришь и говоришь, пока голова не потяжелеет от легкости. День выговора стоило бы объявить государственным праздником.
В День государственного флага, как и в любой другой госпраздник, мы с девочками были обязаны вставить бело-сине-красный флаг в трехлапый кронштейн у входа в галерею. Кронштейн был прибит высоко, поэтому сначала мы выносили стремянку, чтобы одна из нас могла осторожно и строго взойти с государственным символом наперевес.
Но незадолго до этого, в День русского языка, наш флаг кто-то спиздил. Для закупки нового нами была составлена служебная записка, но процессы закупок – процессы долгие, поэтому нас попросили что-нибудь придумать, но флаг установить точно в срок.
Мы ничего уже не успевали придумать, поэтому достали из кладовки флаг СССР и развернули его. Флаг сразу же начал положительно влиять на нашу посещаемость. Людей к нему тянуло. Местный участковый, увидев наш флаг, отдал ему честь. Бабушка из соседнего подъезда, поравнявшись с флагом, перекрестилась. Пенсионер и его внук-подросток замерли у нашего крыльца в бесконечном громком диалоге:
– Да у меня прадеда репрессировали!
– Твой прадед – это мой отец, мне лучше знать, что с ним произошло!
Вот бы пригласить сюда всех людей, чтобы они выговорились. Чтобы рассказали друг другу обо всём, что не рассосалось под языком, обо всём, что болит, радует и беспокоит. Страшное получилось бы, наверно, мероприятие.
Выговор – это не страшно. Увольняют обычно после третьего. Значит, у нас есть еще две попытки прежде, чем этот мир будет для нас окончательно заблокирован.
9 мая в галерее было жарко и пусто.
Когда мимо наших окон прошли дети в военной форме, мы молчали – мы не были детьми в военной форме.
Когда мимо наших окон проехали танки, мы молчали – мы не были танками.
Когда мимо наших окон пролетели боевые снаряды, мы молчали – мы не были боевыми снарядами.
Когда мы с девочками вышли на улицу, мы несколько раз прошли мимо наших собственных окон – но никто нас не увидел, потому что внутри не осталось никого, кто мог бы увидеть нас.
В нашем годовом плане стоит мероприятие про войну и победу. Но мы больше не можем делать мероприятия про войну и победу. Мы устали воевать и побеждать, молчать и смотреть, мы уже давно хотим притвориться мертвыми. У нас теперь нет ничего святого – дайте нам умереть. Или дайте хотя бы название нашему мероприятию:
В бой идут одни старики.
Этот день мы приближали как могли.
Здесь птицы не поют.
Вставай, страна огромная.
А зори здесь тихие.
Всё это уже было. Мы с девочками уже лежали в окровавленных гимнастерках, а Юлия Друнина переплетала наши мертвые косы георгиевскими лентами. Дети уже читали стихи на сцене. Ветераны уже вставали и уходили.
Когда мимо наших окон прошел бессмертный полк, мы молчали – мы не были бессмертным полком. Но не нужно быть частью бессмертного полка, чтобы понять – как много страшных и прекрасных вещей почему-то остаются бессмертными, как много девочек хотят увидеть на своих руках кровь режима, как много мероприятий остаются не названными.
Куда бы мы с девочками ни приходили работать, мы становились хранительницами Книги отзывов, жалоб и предложений. В каждой маленькой и большой институции есть такая книга – пыльная, светящаяся, лежащая на одном месте с незапамятных времен. Эту книгу требуют посетители, когда администратор отлучается в туалет на пять минут, эту книгу требуют после фуршета, чтобы оставить в ней жирный памятный поцелуй, эту книгу требуют, чтобы выразить невыразимое.
Персонал не смотрит в глаза, когда обслуживает. Проведите работу.
21.04.2019
Очень понравилась выставка и особенно девочка-экскурсовод: побольше вам таких красивых сотрудниц! Паша,
18.05.2019
Захотелось расстрелять каждого, кто считает это искусством. Энтузиаст88,
02.07.2019
Так вот на что тратятся деньги из бюджета. Стыдно, друзья.
07.08.2019
Пришли с дочкой на выставку, хотели посмотреть на это ваше современное искусство. Посмотрели, понравилось, спасибо.
13.08.2019
Сердечно благодарим коллектив галереи за проявленное внимание и гостеприимство! Учителя школы № 1582
Здесь был я. ACAB
Девочки у вас работают совсем еще молоденькие. Видно, что не хватает взрослого мужского плеча. Антон Михайлович,
10.09.2019
В кулере кончилась вода. Когда попросила воды, налили воду из-под крана с соответствующими извинениями. Никифорова Т. Н.,
30.09.2019
Эту книгу мы с девочками открывали, когда нам казалось, что мы на свете совершенно одни. Мы листали ее, как древний манускрипт. Сама жизнь свела нас со всеми этими людьми, с их языками, интонациями и интенциями. Мы ничего не помним о них, а они, вероятнее всего, не запомнили наших лиц, но по какой-то причине мы стояли рядом с ними здесь в этом зале и вместе пытались справиться с той реальностью, в которой мы оказались.
Замученные бумажной работой и тревожным ожиданием завтрашнего аванса, мы с улыбкой объясняли, почему нас пока не надо расстреливать. И чаще всего люди опускали оружие.
Менструальной синхронности, вероятно, не существует. Исследования опровергают такую синхронность. Но сегодня мы с девочками пришли на работу не просто в понедельник, а в первый день нашего цикла, календарь которого висит рядом с календарем памятных дат из истории России.
После выходных мы все вышли на работу влюбленными. Так бывает: синхронизируется что-то одно, а потом и остальное уже не остановить. Государству выгодно, когда мы все влюблены: мы пропускаем обед и засиживаемся допоздна, мы внимательны к деталям и отвечаем на каждый звонок. Наша скорость растет, а контакт с реальностью, на первый взгляд, увеличивается: мы ждем какого-то знака и всегда готовы к его интерпретации, чем бы она нам ни грозила.
Если я посмотрю в зеркало, я увижу заострившиеся скулы и заплаканные глаза. Поэтому сегодня в офисе все зеркала завешены или отвернуты, как в доме, где лежит покойник. Честно говоря, у нас на работе всегда есть покойники: оформленные по документам как живые, они получают зарплаты в полтора раза больше наших. Но мы с девочками больше на них не сердимся: мертвым и так нелегко среди живых.
Влюбленные девочки слушают сегодня по кругу одни и те же песни. Передавая из рук в руки сверкающие алые таблетки нурофена, они смотрят на заостренные скулы и заплаканные глаза друг друга.
что же понаделал ты
знал ли сам
а любовь-то лебедем
к небесам
а любовь-то соколом
а любовь-то соколом
а любовь-то соколом
мимо рук
горько мне и солоно
горько мне и солоно
горько мне и солоно
милый друг, —
поют влюбленные нищие девочки хором.
Однажды на девочек написали жалобу.
А потом еще жалобу.
А потом еще одну жалобу.
Жалобу направили одновременно в департамент культуры, прокуратуру и следственный комитет.
Согласно жалобе посетителя Мидинского Р. В., литераторы, выступавшие во время одного из девочковых мероприятий, решили оскорбить храм русской культуры, когда зачитали вслух несколько стихотворений, в которых присутствовал русский мат.
Изучив уведомление о жалобе, мы с девочками сели сочинять коллективную объяснительную.
ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ
Мы, сотрудницы ГБОУ БГУК гор. Москвы, не преследовали цели допустить оскорбление как храма русской культуры, так и гражданина Мидинского Р. В. К сожалению, мы не имели прямого доступа к сознанию выступавших у нас литераторов и именно поэтому никак не смогли спрогнозировать появление на мероприятии таких слов, как «пизда», «охуели», «ебанулись», и всех им однокоренных.
Мат может быть средством художественной выразительности и не преследовать цели оскорбить кого-либо. Оскорблением и нарушением регламента проведения публичного мероприятия было бы, если бы мы встали со своих мест и произнесли:
нахуй департамент культуры,
нахуй прокуратуру,
нахуй следственный комитет,
нахуй гражданина Мидинского Р. В.
Подобные формулировки действительно могут считываться как оскорбительные, хотя всё еще не посягают на целостность храма русской культуры.
С уважением,
дата,
подпись
Я до сих пор представляю, как мы рассылаем всем этот текст, а потом встаем и уходим, хлопнув дверью, но, к сожалению, написала я его только что, а в реальности нас в тот месяц лишили премии.
Мы с девочками часто получали рассылку приказов от МЧС. Так нас своевременно уведомляли о ситуациях, угрожающих нашей безопасности или безопасности наших посетителей.
Сегодня утром, например, на почту пришел приказ, к которому прилагались видеофайлы. Приказ гласил, что видеофайлы должны быть скачаны и установлены в качестве заставок на все экраны нашего учреждения. Я скачала файл, и мы с девочками собрались вокруг моего рабочего места, чтобы увидеть, ради чего нам придется убирать с экранов галереи видеоработы всех наших художников.
Мы увидели широкую долину замерзшей заснеженной реки. Несколько секунд ничего не происходило, камера была почти неподвижна, река – тоже. Потом из левого нижнего угла возникли две человеческие фигуры (спиной к зрителю). Они приближались к реке, держась за руки. Замерев ненадолго на краю берега, они наконец переступили границу и шагнули прямо на лед, а потом резко провалились под воду, так и не вынырнув на поверхность. Поверх видео появилась крупная курсивная надпись:
ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН!
На этом видео закончилось.
Обсуждать нам тут было нечего, я молча скачала видео на несколько флешек и установила его на экраны по всей галерее.
ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН,
поэтому я хожу по выставочному залу на цыпочках.
ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН,
поэтому из нашего кабинета сегодня доносится голос Летова.
ТОНКИЙ ЛЕД ОПАСЕН,
поэтому я не беру незнакомые номера, боясь услышать голос майора.
Посетители спрашивают меня: «Чья это видеоинсталляция у вас на экранах? Такая страшная и лаконичная, как будто сам экран – тонкий лед, как будто вот-вот – и окажешься по ту сторону глубины, как будто вот-вот – и провалишься, пробив своим телом полынью в поверхности изображения».
Я отвечаю как есть: это работа Министерства чрезвычайных ситуаций. Но посетители улыбаются мне так, будто «чрезвычайная ситуация» – это эвфемизм для чего-то иного. Но я не исключаю и такой вариант.
Что происходит с девочками, когда трагедия настигает их на рабочем месте? Я не знаю, как описать этот процесс точнее, но, кажется, это похоже на переворот в рамках одного дня. Всё приостанавливается, время идет по-другому, регламенты, которые были важны и устойчивы еще минуту назад, больше не имеют власти над нами.
Когда у одной из девочек умерла мама, был разгар снежного рабочего дня.
Когда у одной из девочек разбилась сестра вместе с хором Александрова, был разгар снежного рабочего дня.
Когда у одной из девочек пришли результаты анализов, был разгар снежного рабочего дня.
Дни, когда в твоем офисе к власти приходит горе, – самые ясные и светлые дни, если ты работаешь на государство. Ты смотришь в глаза человеку, с которым случилось необратимое, и чувствуешь, как всё вокруг превращается в жалкую декорацию, в картонные стены, которые вот-вот рухнут, стоит только взглянуть на них с иной оптикой. Вот есть ты, живая, внутри тебя бьется и трудится сердце, вот рядом с тобой другая девочка, такая же живая, плачущая или сдерживающая слезы, а вот весь ваш отчужденный труд лежит рядом на полу, как обмякшая мертвая оболочка реальности. Мы больше не одно многорукое и многоногое девочковое существо, слепленное работодателем в нечленораздельный ком: при свете трагедии видно контур каждой из нас. И мы устали от тяжести канцеляризмов и от нежности самоиронии. Мы нуждаемся в дистанции и в переозначивании друг друга, мы уже даже не против взаимных интерпретаций, но мы не подпустим к себе никого, кроме нас самих.
Среди нас теперь есть не только девочки. В разгар снежного рабочего дня умирает и рождается заново гендерный порядок, меняются местоимения, трескается поверхность опыта, названного общим. Кто-то больше не девочка, а возможно, никогда ею и не был – и это означает, что все тексты выше могут быть перечитаны с учетом каждой новой строки, появляющейся сейчас под моими пальцами.
И вот этой строки.
И вот этой.
Давайте поговорим о том, как девочки становятся иноагентами. В какой момент происходит это перевоплощение?
ДАННОЕ СООБЩЕНИЕ (МАТЕРИАЛ) СОЗДАНО И (ИЛИ) РАСПРОСТРАНЕНО ИНОСТРАННЫМ СРЕДСТВОМ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА, И (ИЛИ) РОССИЙСКИМ ЮРИДИЧЕСКИМ ЛИЦОМ, ВЫПОЛНЯЮЩИМ ФУНКЦИИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА.
Они просыпаются, умываются, чистят зубы, расчесывают спутанные волосы. Едут на работу, засыпают по пути в автобусе или метро, проезжают свою остановку. Посмотрите в их сонные лица: как думаете, наши девочки уже иноагенты или еще нет? Что их выдает? Видите ли вы потустороннее вмешательство в их взгляде, замечаете ли прорывающуюся враждебную пластику в каждом движении?
Иноагенты – это агенты иного. Иное может застать нас в любой момент: во время неразрешенного поцелуя у здания ТАСС, в разгар детского дня рождения, на котором все перезаражают друг друга ветрянкой, на совещании по закупкам, на третьем часу которого вы ощутите тепло между ног при взгляде на начальницу хозяйственного отдела. Будучи иноагентом, вы можете забеременеть, и тогда возникает вопрос: ваш ребенок находится в нейтральных околоплодных водах или все-таки в водах иноагента? Кто в состоянии ответить на этот вопрос?
Иное повсюду. После очередного вызова на ковер мы надорвем рукава наших блузок, обсыплем щеки блестками и поедем в гей-клуб. Там мы будем пропивать наши иностранные деньги от крошечных гонораров за наши крошечные тексты, которые мы пишем в свободное от выживания время. Наши тексты написаны по-русски. И они тоже иные.
Девочки зашли в офис с мороза, раскрасневшиеся. Девочки зашли – и фрагменты сюжета начали оттаивать, как их щеки, носы и руки. В офисе к середине дня станет жарко: девочки надышат, окна запотеют, на подмышках свежих рубашек появятся мокрые круги.
Девочки – это система коммуникаций и отопления, опутывающая выстуженное государственное нутро. Если девочки остановятся и перестанут работать – бог знает, что тогда произойдет со всеми нами. Наверно, мы заснем от холода на своих рабочих местах и уже никогда не проснемся. Может, оно и к лучшему: дорогие девочки, кажется, нам всем нужна смертельная забастовка. Жить стало невыносимо.
Но девочек не остановить. Девочки пьют свой кофе и печатают быстро-быстро. Их сердца сбиваются с ритма, а в поясницах пульсируют бомбы замедленного действия. Девочки-батареи, девочки-торпеды, девочки-двигатели, девочки-триггеры.
Кто из девочек сорвется сегодня? Прикусит язык, закричит в потолок, выбежит из кабинета? О ком из девочек мальчики будут сегодня говорить как о природном явлении?
Началось.
Смеркалось.
Замело.
Пока девочки оттаивают, я чувствую онемение и покалывание на кончике языка. Но он совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем оказаться закушенным до крови.
Марину провожали всем отделом. У здания крематория было как-то спокойно: там внутри наверняка есть свои девочки, и они со всем разберутся.
Государственный крематорий напоминал Дворец культуры из моего детства – трижды в неделю я ходила туда танцевать русские народные танцы. До сих пор помню тяжесть кокошника и ощущение сползающих белых колготок под расшитым накрахмаленным платьем.
Все любили Марину. Марина работала администратором нашего зала. Марина встречала и провожала людей, продавала им билеты и сувениры, следила, чтобы никто не воровал магнитики и не трогал экспонаты руками. Марина любила пить чай, стоя у всех над душой. Марина в юности работала конструктором танков, но всю жизнь была верна гостайне и не рассказывала нам ничего, несмотря на наши ироничные уговоры. Марина любила «Битву экстрасенсов» и верила в сионистский заговор.
Марина умерла под конец рабочего дня. Остальные девочки подумали, что она задремала в кресле, и не стали ее тревожить. Смерть исказила Марину не сильно: в зале крематория она лежала почти как живая, только одели ее почему-то в расшитое накрахмаленное платье и белый платочек. Можно было подумать, что Марина тоже ходит на танцы в ДК и скоро у нас выступление.
К гробу подошла женщина-администратор ритуального зала и дала кому-то сигнал, чтобы включилась музыка. Монотонным голосом она выразила соболезнования родственникам усопшей и предложила присутствующим сказать последнее слово перед кремацией. Я была благодарна этой женщине – ее полуавтоматические распоряжения напоминали Марину, воскрешали ее интонации, приводили в движение людей и пространство.
Женщина-администратор следила за временем. После тридцати минут прощальных слов появились рабочие, а над дверцей, ведущей в печь, загорелась красная лампочка. Девочки плакали, а я разглядывала мраморный пол. Так и слышу, как он бы зацокал под нашими с Мариной танцевальными туфлями.
Ко Дню России департамент культуры решил удивить своих сотрудниц и объявил конкурс красоты «Мисс культура». Чтобы конкурс состоялся, каждый отдел обязали предоставить по одной конкурсантке. Всех, кто участвует в конкурсе, обещали щедро премировать. В программе:
– дефиле в национальном костюме, сшитом самой участницей конкурса;
– конкурс талантов с приготовленным заранее номером;
– викторина «Что я знаю о моей России».
На совещании решили, что от отдела на этот праздник жизни направят меня, так как в 7-м классе я уже участвовала в лагерном конкурсе красоты, став «Мисс Покрышкино-2007». Эту историю я зачем-то рассказала всем на прошлом корпоративе и даже показала фотографию, где я стою в пластиковой короне и с синей лентой на груди.
К конкурсу нас готовили: учили ходить по подиуму на каблуках, показывали, как держать микрофон и как стоять на сцене. За нашими спинами была огромная анимированная проекция российского флага. После каждой репетиции я чувствовала, как ухудшаются мои память и координация. Но я держала в уме квартальную премию и свой запланированный поход к стоматологу.
Наконец настал день конкурса – День России. Взволнованные девушки в патриотичных платьях бегали по гримерке и были совсем не похожи на депкультовских чиновниц. Я радовалась за них, но чувствовала себя одиноко. Меня красили, приговаривая, что всё должно быть ярко, но целомудренно.
Шить я не умела, какая у меня национальность – не понимала. Рядом со мной была девушка в детализированном и продуманном удмуртском костюме, чуть дальше – девушка в стилизованном усредненно-славянском платье и кике. Примерно половина участниц настаивала на том, что они одеты в русское и народное. Кто-то гуглил разницу белорусских и украинских вышиванок. Я надела простое белое платье без опознавательных признаков и венок из полевых цветов. Силы мои были на исходе.
– Дорогие друзья, вашему вниманию мы представляем самых культурных девушек нашей столицы! Перед вами не просто красавицы, но и умницы, заботящиеся о культурном наследии нашей огромной страны. На их хрупкие плечи возложена великая миссия: хранить традиции, беречь память предков, воспитывать новые поколения на просторах нашей необъятной родины. Все участницы «Мисс культура» – это настоящее национальное достояние. Аплодисменты!
Под умеренный шум зрительного зала мы вышли на сцену. Девочки улыбались и уверенно шли под свет софитов. На их фоне я выглядела бледно и была совсем не похожа на достояние хоть какой-нибудь нации.
На конкурс талантов я так и не вышла. За кулисами мне стало плохо, организаторы шоу вручили мне воду и шоколадку. Остаток праздника я досматривала уже из зрительного зала.
В викторине было много исторических вопросов про Крым, почти все девочки отвечали на них без ошибок. Правда, девочке в костюме крымской татарки несколько ответов не засчитали. А жаль, я болела за нее.
Когда на большом экране показали светлоглазую и светловолосую победительницу, я увидела ее увеличенные пиксельные слезы:
– Это слезы счастья. Я благодарна своей маме, благодарна своей стране, моя мечта сбылась! Я уверена, что все вместе мы сможем сохранить Россию прекрасной, самобытной и свободной!
Было видно, что она говорит это от души. А у меня во рту тем временем разом заныли все зубы.
Мы, девочки, делаем вид, что ничего не понимаем в политике. Мы разговариваем на птичьем, а птицы, как известно, выше всего этого. Мы щебечем, и никто не подозревает, что у нас на уме. Если бы вы только знали, какое подполье у нас в голове, вы, скорее всего, держали бы при себе свои жалкие комплименты.
На общем собрании трудового коллектива нам напомнили о том, что мы обязательно должны пойти на выборы и проголосовать за правильного кандидата. Не забудьте выслать фото заполненного бюллетеня. Не забудьте о вашем гражданском долге перед страной, иначе как вы будете смотреть в глаза вашим детям.
А у нас с девочками, честно говоря, уже не будет никаких детей. У нас нет сил рожать вам новых людей, эту новую армию девочек, затыкающих своими телами ваши расползающиеся по швам бездны. Ищите себе других дур, а я буду молча вбрасывать ваши бюллетени в пустых ночных школах, в которые скоро некому будет ходить. Всё это закончится на нас, мы – последние из девочек.
Мне часто снится, что я беременна. Наша страна полна спящих институтов – интересно, что институты видят во сне? Кто сидит возле их кроватей, кто меняет им пропитанные горячечным потом простыни, кто выслушивает, как они бредят на своем жалобном детском языке? Надеюсь, им снятся девочки-пересмешницы, многоголосое эхо, тщедушный хор – последний сигнал перед взрывающимся подпольем.
Хотя иногда мне и кажется, что я люблю всех девочек одинаково, но среди них, конечно же, есть те, кого я буду любить на порядок больше – и это, как правило, реальные девочки, а не обобщенно-выдуманные. Знаете, есть такие девочки-скалы, девочки-опоры, девочки, за которыми как за каменной стеной. Оксана – из таких девочек. Из реальных.
Из всех нас Оксана уволилась первая. Формально мы подали заявления одновременно, но Оксана ушла на самом деле еще полгода назад: мы помним этот день, когда потух ее взгляд. Ей давно было не до нас, и она сидела за своим столом как тихая и деятельная тень, разгребая то похоронную рутину после смерти своей матери, то нашу несходящуюся ежемесячную бухгалтерию. У Оксаны всегда всё было четко: четкие звонки, четкие разборки, четкие тексты, четкие похороны.
Уволившаяся Оксана быстро пошла в гору: получила премию, написала роман, вырастила сад на окне, съехалась с женой. Мы все пророчили ей большое будущее: Оксанина биография сама складывалась в литературное повествование. Это похоже то ли на предначертание, то ли на самоисполняющееся пророчество, будто берешь свежий отрез ткани, а там уже видно по линиям сгибов, как отрез был сложен изначально.
Наша Оксана – лесбиянка. Недавно отменили целый литературный фестиваль, в котором она должна была читать свою лекцию. Обеспокоенные и патриотичные граждане оборвали горячую линию губернатора. Оксана – извращенка, лесбуха, тетка, гомосексуалистка, содомитка, ведьма, разрушительница традиций. «Я не понимаю, почему моя родина не гордится мной», – говорит Оксана.
Оксана, мы тоже не понимаем, поэтому звоним на ту же горячую линию, чтобы передать губернатору Тульской области, что бывают такие девочки: девочки-скалы, девочки-опоры, девочки, за которыми как за каменной стеной. Передать, как нам жаль, что фестиваль отменили в День тульского пряника, омрачив такой светлый праздник своим кнутом.
В какой-то момент мы с девочками начали тяжело и странно болеть. Наши волосы выпадали, кожа – шелушилась, а желудок не мог удержать в себе даже обеденный йогурт. За месяц мы все постарели будто бы на десять лет.
Анализы выявили в нашей крови повышенное содержание тяжелых металлов. Ртуть, свинец, марганец, кадмий. Я не думала об этих словах с 8-го класса школы. Тяжелые металлы, латинские сокращения, приснившаяся таблица на форзаце синего учебника. Яблони стоят в предрассветной дымке, до выпускного еще так нескоро, а мы с девочками идем к первому уроку под какой-то heavy metal, стесняясь того, что растет и болит у нас под кофтами.
Кем мы стали, когда выросли?
Из чего сделаны наши девчонки?
Что еще можно найти в нашей крови?
ХГЧ, МДМА, ВИЧ, ПЦР, СССР. Тяжесть на сердце – это от тяжелых металлов. Аббревиатуры – это сокращения сердечной мышцы.
Оказалось, в здании была неправильно спроектирована вентиляция: из лаборатории обработки металлов этажом ниже она была выведена через нас и нашу кафедру. Теперь мы с девочками дважды подумаем перед тем, как глубоко дышать на четыре счета во время панических атак. А так хочется, чтобы всё было по-старому: яблони стоят в предрассветной дымке, до отпуска еще так нескоро, а мы идем к девяти утра читать наши лекции, стесняясь того, что выросло у нас под кофтами.
Как бы девочки ни пытались покинуть свои институции, институции всякий раз догоняли их и накрывали с головой. Любая работа превращается в работу на действующий порядок, потому что порядок уже и так разлит в воздухе, интернализирован дыханием и биением сердца, выделяется вместе с нашими слезами и потом.
Девочки обречены быть чувствительными к насилию. Над ними смеются: как вы работали без договора, как ничего не заметили, куда смотрели? Знаете, мы смотрели в глаза большой политике. Она была животным, она выглядела как олень, в ее рогах запутались цветы и травы. Эта политика была ни на что не похожа, ей как будто никогда не причиняли вреда. Она стояла рядом со мной, склонив голову вбок, поэтому я всё пропустила: все договоры, акты и соглашения, размер моей зарплаты, длину моего рабочего дня. Это было существо иного порядка, и мы пошли за ним тихо-тихо, боясь спугнуть.
Институции всякий раз догоняли нас. Мы могли сколько угодно сосаться под «Нас не догонят», к концу всё равно вспоминая, что эта песня больше не имеет никакого смысла. Мы можем по инерции расплакаться под Меладзе, но вместо «Салют, Вера» мы теперь, скорее всего, услышим «Жыве Беларусь». Мы можем пойти работать на свободных людей с красивыми лицами – и узнать такое, от чего нам самим захочется подписать бумагу о неразглашении и перерезать себе горло, глядя большой политике прямо в глаза, чтобы больше никогда в жизни не слышать утопическое и звонкое:
со мной лесной олень по моему хотенью
умчи меня, олень, в свою страну оленью
где сосны рвутся в небо
где быль живет и небыль
умчи меня туда лесной олень
Иногда при переходе из старого места на новое девочки ненадолго остаются безработными. В такие моменты в их жизни высвобождается столько пространства, что каждая может вскрикнуть у себя в голове и услышать долгое эхо.
Это и радует, и тревожит одновременно. Куда идти? До которого часа спать? Как провести день, потратив как можно меньше?
Безработные девочки ходят по улицам как иностранки. Они видят город в то время, в которое раньше не видели, на их лицах появляются легкий загар и румянец, а на ступнях, отвыкших от долгих прогулок, кровят мозоли. Их пальцы фантомно стучат по любой поверхности как по клавиатуре, а глаза, отвыкшие от света монитора, видят как будто на одну – две диоптрии лучше.
Безработные девочки выдернуты из розеток, если приглядеться, то можно увидеть, как провода при ходьбе тянутся за ними разноцветным шлейфом. Где-то в глубине их квартир чутко спят трудовые книжки. Девочки прижимают руки к груди так, будто держат папку с бумагами, видно, что они чувствуют утрату и пытаются вспомнить лица друг друга. Но пока почему-то не получается.
Поэтому безработные девочки ходят везде по одной и привыкают к тому, что они больше не часть коллективного тела. А еще они привыкают быть различимыми – и это странное чувство. Приглядитесь еще раз – и вы увидите девочек, застывших где попало и как попало, вышедших из офисных стен и потерявших дар речи перед жуками, деревьями и лужами.
Девочки ждут сигнала. Их обязательно позовут – и это будет звук, который различают только они. Он похож на свист, появляющийся, когда все компьютеры и лампы в помещении выключаются, и у этого свиста тоже есть долгое эхо.
Предыстория
У этого цикла есть предыстория, которую, нарушив порядок, стоит рассказать в конце. Несколько лет своей жизни я работала в государственных учреждениях: библиотеках, галереях и университетах. Самая первая моя работа после института была работой на государство.
Этот опыт был для меня непростым, и его последствия в каком-то виде всё еще со мной: в одном учреждении на меня писали анонимные доносы в департамент, в другом профсоюз разослал всем сотрудникам видео со мной – я дома пью вино и смешно ругаюсь – как пример недостойного поведения (мне даже пришлось выступать на собрании трудового коллектива с извинительной речью), в третьем меня отчитывали за фото в лифчике, из пятого и четвертого выдавили за активизм и участие в протестах 2019 года. Все эти ситуации я переживала по большей части в коллективах, считываемых как «женские». Нам мало платили, бюджета на наши инициативы у государства не было практически никакого, зато многие из нас, особенно те, кто пришел недавно, горели желанием влиять на систему изнутри и заполнять ее пустоты своими смыслами. Периодически нам это удавалось. Мы, девочки, как правило, очень любили свою работу. И очень сильно ненавидели ее.
Однажды попав в государственный оборот, можно остаться в нем надолго. Годами одни и те же девочки переходят из институции в институцию, с позиции на позицию. Девочек нанимают, увольняют, сокращают, отпускают в декрет. Девочки копят свои истории и редко когда могут позволить себе поделиться ими публично. Когда меня вынудили уволиться, я написала статью для портала «Такие дела» об опыте работы в госучреждениях культуры: почти все мои герои попросили сохранить анонимность, потому что боялись санкций со стороны бывшего руководства.
В эту книгу вплетены истории сотен девочек. Их передают друг другу в курилках, рассказывают во время обеденных перерывов на ушко, обсуждают с подружками в закрытых группах фейсбука. Описанное в этих текстах характерно, разумеется, не только для госучреждений и не только для женских коллективов, про которые принято говорить, что они похожи на серпентарий. Я как раз хотела уйти от этого стереотипизирующего и эссенциалистского взгляда, расширить мифологию женской коллективности, сделать ее менее целостной, более противоречивой и амбивалентной. А институциональное насилие, описанное мной, может встречаться и в низовых и независимых проектах. Я уже сталкивалась с ним. Потому что насилие и его паттерны витают в воздухе – и мы давно их интернализировали. Оказалось, чтобы не воспроизводить насилие по инерции, нужно постоянное усилие. И иногда мы (и авторка книги не исключение) устаем совершать такое усилие. Таков наш магический институциональный реализм.
Я благодарна всем девочкам и небинарным людям, с которыми я работала, а также всем, кто поделился со мной своими историями. Соня, Оксана, Саша, Оля, Ася, Таня, Тамара, Катя, Наташа, спасибо! Однажды многим из нас предстоит строить свои институции: мне не терпится узнать, какими они будут.
Дарья Серенко
Послесловие
Минувшей осенью, на свое тридцатилетие, я попросила у города и мира в подарок новые проекты, для которых можно было бы рисовать картинки. В тот же день Даша предложила мне проиллюстрировать ее книгу «Девочки и институции». Тот факт, что последние несколько лет я работаю девочкой в институции, иронически усилил этот идеальный match. Книжку я рисовала по ночам между отчетами, выставками, версткой афиш, отчетами, письмами из департамента и в департамент, ужесточениями и смягчениями противоковидных мер, отчетами, танцами с бубном вокруг электронной билетной системы, экскурсиями, мастер-классами, отчетами, отчетами, отчетами. Дни проходили в окружении коллег: усталых девочек, деловых девочек, девочек на грани нервного срыва, девочек, таскающих столы и сворачивающих горы, плачущих девочек, девочек, смеющихся несмотря ни на что. А по вечерам дома меня встречали девочка-камера наблюдения, многорукое девочковое существо, девочка-праздник, девочка-шестеренка институции. В самом начале я спросила Дашу, как она видит книгу, какие у нее есть пожелания к визуальному ряду. Даша сказала, что в ее голове это выглядит «как смесь каких-то почти греческих ритуальных фиксаций и киберпанка». В определенном смысле деятельность любой девочки любого гендера в любом государственном учреждении культуры и не только – какие-то почти греческие ритуальные фиксации, а пандемия с сопутствующей карантинной виртуализацией вбросила в этот коктейль щепотку киберпанка, так что, в сущности, я просто рисовала то, что вижу. Дашины тексты и моя жизнь сливались местами до неразличимости. Ночью с 31 августа на 1 сентября я отправила иллюстрации, а утром пришла на работу, где мне поручили придумать и нарисовать серию антитеррористических плакатов, объединенных общим заголовком – например, «осторожно, экстремизм».
У меня уже давно большие сложности с существительными как формой (само)определения. Предпочитаю репрезентироваться через глаголы: не «поэт/поэтесса», а «пишет стихи», не «художник/художница», а «рисует картинки», не «девочка/мальчик», а «избегает устойчивых идентификаций». Но девочка в институции – не ярлык, а образ жизни. Многорукий, многоликий образ. И я очень благодарна Даше и No Kidding Press за возможность прикоснуться к обналичиванию этого бесконечно прирастающего коллективного невидимого образного капитала.
Ксения Чарыева