Ищите барышню, или Безжалостный Орфей бесплатное чтение

© Антон Чиж, текст, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

Светлой памяти моего отца

Том I

Треснувшие плиты глухо отражали шаги. Сводчатые потолки в заплесневелой известке разносили эхо до небес. Темноту стремительно рассекал высокий господин. Шаг его был так скор, что за полами пальто клубился водоворот октябрьского морозца, захваченного с улиц и не успевшего пасть снежком в сенях. Макушкой не доставал этот господин до потолков, но в арках, невесть зачем деливших прямой коридор на равные ниши, пригибался, чтобы не посадить с размаху шишку.

Черты лица скрывала чернота. Но легко было распознать человека крепкого сложения и неудержимого характера. Такого, что и в мороз обойдется без шапки, и шарфы презирает. Будто внутренний жар столь крепко жжет, что никаким катаклизмам не заставить этого человека кутаться. Стоит отметить, что господин сжимал в руке желтый чемоданчик, который, несмотря на быстроту шага, летел не шелохнувшись, как по ниточке.

В стенах безнадежно осели мутные сладковатые запахи гниения и хлорки. Но и эти ароматы робко отступали под напором нового, окружавшего господина плотным облаком, пропитавшего пальто и костюм. Казалось, и старая известка теперь пахнет вызывающе дерзко, чем-то имбирно-пиратским или по меньшей мере возбуждающим фантазии о тропических морях и дебрях Южной Америки.

Стремительный гость не обращал внимания на окружавшую убогость, словно бывал здесь не раз. И что делать в захудалом месте тому, у кого в галстуке поблескивает брильянт заколки, пиджак моден и свеж, а на пальце нескромно топорщится перстенек?

Тьма уперлась в керосиновую лампу, огонек в которой тлел ровно настолько, чтобы человек мог разглядеть контур облезлой двери с табличкой «Вход воспрещен». У таблички отгрызли левый угол. Господин не церемонясь рванул створку так, что в кулаке остался кусок металлической ручки, и вошел, а вернее сказать – ворвался в помещение, которое сразу показалось тесноватым. Хотя комната была не так уж мала. Потолок терялся в высоте, а кафельной плитки, покрывавшей стены, хватило бы на то, чтобы выложить ею бассейн.

Не тратя слов на приветствия, господин с порога заявил:

– Что это значит?

Вопрос был задан таким особо спокойным тоном, что распознать прямую и явную угрозу, вплоть до расправы кулаками, не составило труда. Любой, кому был бы задан этот вопрос, предпочел бы его не слышать. Уж слишком отчетливо гость воплощал собой сдерживаемую ярость. Однако на месте «любого» оказался человек не робкой, а внушительной комплекции, которую подчеркивал белый халат, туго затянутый на груди и в талии холщовыми лямками. Он неторопливо стянул резиновую перчатку, затем другую, при этом не пасуя под прожигающим взглядом, а сдерживая его, как зарвавшегося коня.

– В чем, собственно, дело? – спросил он.

Гость потряс бумажным комком, стиснутым в кулаке дохлым птенчиком:

– Это я вас спрашиваю: что это вот значит?

– Не имею чести знать.

– Ах ты… – начал было грозный господин, но удержался за ниточку приличий: – …что еще за субъект такой нашелся? Кто таков?

«Владелец» кафельной комнаты представился доктором Епифанцевым и в свой черед пожелал узнать, с кем имеет честь свести столь приятное знакомство. Обрушился шквал чинов и научных регалий, завершившийся именем, которое гремело по всей столице. Если не по всей, то по Департаменту полиции наверняка. На доктора явление знаменитости не произвело впечатления. Даже с места не сдвинулся, не подбежал ручку пожать и даже бровью не повел. Напротив, излишне равнодушно спросил:

– Очень приятно. Так все-таки, что вам надо?

Под ноги полетел бумажный шарик. Епифанцев не поленился нагнуться, расправил, взглянул, положил замученный листик на металлический стол, который располагался в удобной близости, и сказал:

– Здесь все изложено верно. Не понимаю вашего беспокойства.

– Беспокойства? О каком беспокойстве речь! Я в бешенстве, если угодно!

– Желаете капель успокоительных?

– Шуточки оставить для ваших адъюнктов! Кто составил этот бред?! Кто посмел?!

– Не бред, а заключение. Составлено мною лично. Прошу аккуратнее со словами. Здесь не полицейский участок.

– Смеете заявить, что не самый тяжелый случай отравления привел к такому фатальному результату? Так прикажете понимать? Как такое возможно?!

– Если бы господин эксперт потрудился прочесть от начала до конца, то, безусловно, обнаружил бы очевидную причину. Там все написано… – Доктор протянул документ.

Господин двинулся слишком решительно, чтобы истолковать это движение как вспыхнувший интерес, и оказался слишком близко для вежливого общения. Епифанцев не удостоил напор и легким сомнением, выказав поразительное хладнокровие.

– Требую, именно требую, чтобы мне предоставили тело для осмотра!

– Прошу простить, но это невозможно, – сказал доктор.

– Почему?

– Прошу извинить, не положено.

– Вот как? Это мне не положено?.. Мне?! Да вы… Да я вас… Да знаете, что…

– Да, знаю. Знаю, что обязан исполнять приказ Врачебно-санитарного комитета Министерства внутренних дел, в коллегии которого вы имеете честь состоять, от 13 марта нынешнего, 1895 года, где четко и строго прописаны меры по недопущению распространения опасных эпидемий. Вам не хуже, чем мне, известно, что полагается делать при возникновении столь серьезной угрозы.

То ли прохладность кафельных стен, то ли строгость приказа или стойкость доктора остудили взыгравший характер. Важный господин ослабил напор и начал уговаривать совсем иначе, по-дружески, как коллегу, применил неподражаемую улыбку, пока наконец не опустился до интонаций скромного просителя.

– Дайте хоть взглянуть… – чуть не жалобно попросил он.

– Никак невозможно. Даже приближаться нельзя. Вы же сами понимаете, как ученый. Недопустимый риск. Прошу извинить, мне пора… – И гостю указали, куда ему следует отправиться.

Среди колонн, подпиравших свод парадного холла Александровской больницы, терялся худощавый юноша, закутанный в шинель гражданского кроя с поднятым воротником, который упирался в фуражку, натянутую до ушей. На сквозняках огромной больницы молодой человек продрог до озноба. Заметив массивную фигуру в расстегнутом пальто, выплывшую из глубин больницы, припустил со всех ног.

– Ох, ну как там дела? – спросил он, отчаянно шмыгая носом. – Родиону Георгиевичу лучше? Как самочувствие? Видели его? А мне можно? Я быстренько сбегаю… А то совсем околел, оставили меня, так нечестно…

Опустив чемоданчик, господин раскурил сигарку, от дыма которой вздрогнули даже статуи, и тихо сказал:

– Кончено…

– Что «кончено»? – Молодой человек явно не уяснил, почему вместо добрых или хотя бы обнадеживающих вестей его пугают тревожными загадками. – Аполлон Григорьевич, лечение помогло? Когда его выписывают? Как у него дела? Настроение и вообще…

– Это трудно… Я бы хотел… Не знаю, как вам сказать.

– Да как есть, так и скажите…

– Наверно, это правильно. Лучше сразу. Так вот… – Господин осекся, словно собираясь с силами, и наконец сказал: – Ванзарова больше нет. Простите меня, Коля, что должен вам это сказать. Так все глупо вышло. И вас совсем не стоило бы… А пропади все пропадом. Вы уже не мальчик, чтобы сопли вытирать. Будьте сильным и мужественным. Пришла пора взрослеть, коллега. Родиона Георгиевича больше нет. Все. Простите.

Младший чиновник полиции Николя Гривцов считал себя образом мужества и в некотором роде рыцарства, что бывает в ранней юности со всеми. Но известие застало врасплох. Он старался, но никак не мог понять, в чем же состоит шутка великого и ужасного Лебедева, в чем ее смысл. И когда она кончится.

Шутка упрямо торчала, разрастаясь и становясь той самой правдой, что нельзя ни обойти, ни спрятать, а только принять ее во всей бессмысленной простоте. Была она столь внезапной и чудовищной, что сознание Коли не могло и не желало принять ее, защищаясь непониманием, уговаривая, что это лишь наваждение, внезапный сон или помутнение чувств.

В дальнем углу охнула старуха, которой не нашлось угла в общей палате, вдалеке проскрежетала каталка, тишина вернулась к мраморным колоннам.

Аполлон Григорьевич не стал утешать, а только выпускал клубы дыма, ядреный дух которого Николя перестал различать. По щеке предательски скатилась слезинка. Изо всех сил он старался быть мужественным. Но сил не хватало.

Том II

Колокольчик звал.

… И окружающий мир замер, мягко вздрогнув, словно подернулся зыбью. В нем извивались, струясь и волнуясь, улицы, лица, дома, тротуары, как отражения в ртутном зеркале. Длилось это не дольше мгновения, яркого и глубокого. А когда вернулись прежние обличия, когда свет и тьма разделились, когда твердь под ногами окрепла, властный зов потянул за собой. Он шутил и ласкал, шептал и обманывал. Не было мочи ослушаться. Хрустальным звоном манил и манил. А потом взмыл до пронзительного свиста.

… И на пике, на пронзительной ноте подступила тишина, глухой ватой окутывая и поглощая до последнего ноготка, до озноба, до кровинки. Целиком и навсегда.

… Жарко, очень жарко, нечем дышать. Это оттого, что опять печку натопили, забыли, что нельзя столько дров бросать, вот и раскалили докрасна. К ней, наверно, прикоснуться боязно, сразу ожжет. Да вон и дверца распахнулась, а из нее горящие угли так и сыпятся, так и сыпятся, уже весь пол залит, словно лавой. Хорошо, что не жгутся. Только жарко. Отчего же никого нет? И куда все подевались? Ведь так и дому сгореть недолго. Но что же никто жара не слышит? А дыма нет, вот и жара не замечают.

Как все-таки душно. Хоть бы окно открыли. О, да они нараспашку, вон и занавески отдернуты, а там ясное небо и птица пролетела, совсем лето настало. Зачем же так топить? Хорошо бы прилечь у печи, но нет, идти надо, зовет кто-то. Ноги не слушаются, тонут, словно в вязкой глине, как на сельской дороге после дождя, сразу не совладаешь. Вроде торопишься, а так и не сойти с места. Надо, надо спешить, а то ведь не успеется.

Там, в дальней комнате, ждет. И окликнуть нельзя, чтобы помогли, потому что теперь уже поздно, все спать легли или не проснулись засветло. Только бы пятки отодрать от половиц, вот ведь, как клеем намазаны. И жар давит, так и прет, так и прет из всех щелей.

Вот уж другая комната. Темно, ничего не разглядеть. Почему же света не принесли? Свечей жалеют. И опять никого. Что же за обман такой? Печки здесь нет, а все жаром пышет. Почему же пусто, куда все подевались? Не может в доме так пусто быть.

Зовет, зовет. Она зовет. Как хорошо улыбается. Как славно, как сладко. Зовет к себе. Скорее, скорее. Ветер играет складками юбки. Широкие рукава платья шевелятся ласково. Надо выдраться из клея. Вот уже и руки протянула. Какая она красивая, какая нежная и чистая. Скорее к ней. Коснуться и прижаться, чтобы не отпускать никогда. Еще немного, и липкие цепи падут. Она ждет и зовет. Еще немного, еще надо постараться. Да что же так жарко! Лишь протянуть пальцы, коснуться ее плеча, ее волос, блузы. Еще усилие… Еще… К тебе… Совсем близко… Это я… Я иду к тебе…

…Сон отпускал. Сразу и до конца. Словно ничего и не было. Оставался страх и пот. Тяжелое дыхание и промокшая сорочка.

Но было что-то еще, что всегда доставлял этот сон. Или не сон, а наваждение, волшебный изворот сознания, недоступный докторишкам. Да какая разница, как назвать. От него оставалась не только усталость пережитого, не только радость, что все прошло бесследно, и никто не заметил, и не надо отвечать на тревожные вопросы и подозрительные взгляды, не надо благодарить и отказывать в помощи посторонним. Было нечто куда более важное, самое потаенное, что пряталось за муками, как зернышко золота в куче угля.

Оно легонько подмигивало, будто намекало на скромную тайну, уже известную, но все еще упорно отрицаемую. Оно щекотало до приятной веселости во всем теле, обещая просветление счастьем. И было это нечто такое, в чем и признаться нельзя, потому как – невозможное, необъяснимое, стыдное и бесконечно истовое. Настоящая тайна только для себя. Была эта тайна о самом нестерпимом удовольствии, какое способно испытать человеческое существо. Какое не описать, не объяснить, а только пережить в счастливом мучении.

И забыть нельзя, пригубив лишь раз. Как вино отменной выдержки. Да что там, крепче и слаще любого вина. Нет, нету в этом зыбком мире такого вина, чтобы сравнилось силой, чтобы ударяло в голову, пронзало душу. Сколько не пей, не напьешься допьяна. Только и остается, что ждать другого раза, когда настанет дикий и волшебный миг, ради которого, быть может, стоит теперь жить.

И он непременно вернется. Ведь это суждено. Тем, кто отмечен на страдание и счастье. Незнакомого всем иным.

Обещанного избранным.

Что ж…

Иван барахтался счастливой мухой в бочке меда. Так упоительно хорошо, так мучительно сладостно, что если бы настала сейчас вечность, то провел ее здесь без остатка. Чего еще желать, когда все наслаждения, о которых мечтал, случились, и длились не жалкие земные минуты, а растягивались бесконечной резиной. Ни конца им ни краю. Если бы не проклятый гвоздь. Иван хотел было не замечать, но куда там. Влез и торчал гнилой занозой, свербя, расширяясь и разрастаясь, пока не пробил облака. Волшебный туман лопнул грязными брызгами. Иван очнулся.

В темноте, разрезанной пятном дверного проема, виднелись штабеля полотняных тюков, плетеных корзин, рулоны бумаги, бархатные занавески, горы ваз и вазочек, античных и бронзовых статуй, рухлядь и хозяйственный хлам, среди которого метлы с лопатой. Иван нашел себя свернувшимся калачиком, плечо уютно подпирало бок мешка. На этом уют закончился.

Приказчик Терлецкий молчал, но такой был у него неприятный и тяжелый взгляд, что любого подымет быстрее полковой трубы.

– Изволите отдыхать, месье Казаров? – спросил он.

Иван сделал вид, что еще не совсем разлепил веки.

– Известно ли вам, который теперь час?

Это было Ивану категорически неизвестно. Собственных часов у него теперь не осталось. В магазин пришел еще засветло, как полагается. И всего-то заглянул в кладовку. Расслабился в тепле, пристроился на минуточку, и вот, пожалуйста.

– Обязаны были доставить заказ в надлежащий час. Разве не знаете?

Знал Иван, еще как знал. С вечера сам управляющий предупредил, что клиент важный, а потому прихоть исполнить надо в точности. Сказано: свежайшими, только что срезанными, так, чтобы утренняя роса не опала.

– Вам, Казаров, что было приказано? – продолжил Терлецкий удивительно приятным образом. – Вам было приказано ровно в восемь доставить заказ по известному адресу. Что же мы видим? А мы видим, что пробило половину десятого, а наш милый Казаров и глаз продрать не изволит!

Полная катастрофа! Проспать два часа! Если бы его мучитель знал, сколько сил Иван отдал ночью, сколько нервов потратил. Но разве объяснишь этому наглаженному субъекту всю глубину страданий, разве раскроешь душу. Ему бы только перед хозяином выслужиться да у клиентов чаевые зарабатывать. Жуткая личность.

– Извольте немедленно привести себя в надлежащий вид!

Поднявшись под взглядом палача, Иван отряхнул брюки и сюртук. Строгий жест указал на сбившийся галстук и прилипшие к нему соринки. Придрался к пыли на ботинках и складкам сорочки.

Оглядев результат, Терлецкий выразил глубокое неудовольствие:

– Порочите честное имя нашей фирмы. Даже посыльный должен выглядеть так, чтобы все знали, где он служит. Надеюсь, запомните.

Нерадивый посыльный давно вызубрил строгие правила. Но если бы все исполняли законы да правила, что бы за жизнь началась? Одни мучения. Честное слово…

– Если подобное повторится, будете уволены. Чтобы через четверть часа заказ был доставлен. Лично проверю.

Пробурчав извинения, Иван отправился в «холодную», где среди брусков льда хранился нежный товар. Посылка возвышалась шуршащим облаком над массивной вазой. Складки упаковочной бумаги строили рожицы и нагло дразнились. Подхватив массивную ношу, скрывшую Ивана до макушки, он выбрался на Большую Морскую улицу. Путь неблизкий. Но извозчика не предложили. Спасибо, хоть Терлецкий дверь придержал. Оставалось нестись на своих двоих.

Пятый день февраля 1896 года выдался на удивление теплым и слякотным, впрочем, как и вся предыдущая неделя. В этом году весна явно спешила в столицу до Великого поста. Улицы превратились в снежное болото, лениво разметаемое дворниками. На главном проспекте столицы было почище. Пока Иван добрался до Невского, насквозь промочил лаковые ботинки, которые носил зимой ради фирменного шика.

Посылка притягивала внимание. Дамы провожали ее завистливыми взглядами, гадая, кто же эта счастливица, получающая по утрам такие подарки. Быть может, актриса или юная принцесса. Мужчины, напротив, хмурились и недовольно качали котелками, прикидывая, во сколько обходится подобное баловство и кто может вот так запросто себе это позволить. Этот интерес Казарову был совершенно безразличен. Не замечая славы, он старался не споткнуться и не свалиться в грязь. За посылкой ничего не было видно, приходилось ступать почти наугад.

Запыхавшись так, что пар валил изо рта, Иван добрался до угла Литейного проспекта и Бассейной улицы. Значительный дом всем видом подчеркивал солидность. В меблированных комнатах «Дворянское гнездо» селилась чистая публика, с большим достатком и прочным положением. Тут проживали те, кто не успел обзавестись собственным особнячком или просторной квартиркой, но жить в доходном доме считал ниже своего достоинства. К постояльцам относились со всем возможным почтением, какое не встретишь и в отеле, стараясь не докучать и предоставляя свободу жить как хочется.

Кивнув швейцару, торчавшему на углу, Иван вошел в отдельное парадное с Бассейной улицы, поднялся на второй этаж, кое-как переложил груз из руки в руку и дотянулся до электрического звонка. В дом было подведено электричество. Колокольчик позвал хозяев. Но посыльному никто не открыл.

Выждав приличное время, Казаров крутанул ручку двери.

Ответа не дождался. Зато дверь была не заперта. Потянуло жилым духом. В другой фирме, не столь знаменитой, посыльный оставил бы ношу у швейцара и счел свою миссию выполненной. Подумать о таком святотатстве Иван не рискнул. Наверняка погонят взашей. Оставалось одно средство. Нарушив строжайшие правила этикета, он самолично приоткрыл дверь, влез в щель и наглым образом крикнул:

– Доброе утро, презент доставлен! Позвольте войти?

Быть может, Иван и не решился бы на такое разнузданное поведение. Но сегодня деваться было некуда, и так проштрафился. Да и вообще: за что ругать человека, который доставил такой подарок? Должны встретить и принять.

В маленькой прихожей горел свет. На вешалке – уличная одежда и головные уборы, на положенном месте стояла обувь, зонтики теснились кучкой. Из кухни тянуло подгоревшим кофе и пережженным молоком. Белые створки прикрывали вход в гостиную. (Иван прикинул, что за ними гостиная.)

– Прошу простить! – нарочито громко выкрикнул он.

Молчание. Заснули, что ли? По всем признакам хозяева дома. Торчать посреди порога с ношей неудобно. Но и без спроса войти непозволительно. Это уж совсем из ряда вон.

Возвращаться в магазин с грузом? Лучше сразу искать новое место. Сунуть швейцару? Незнакомы, так, здоровались, и только. Что же делать?

Казаров окончательно нашел положение свое безвыходным. И потому решился. Перешагнув порог, он кашлянул зычно, сообщив, что прибыла посылка. Дом выслушал. Но обитатели не явились.

Собрав остатки решимости в один кулак, другим Иван вежливо постучался. Из гостиной не откликнулись. Наверняка заснули.

Ничего не осталось, как идти до конца. Раз зашел так далеко. Казаров мужественно открыл дверь, пропуская вперед роскошную ношу. Чтоб было ясно, кто врывается таким бесцеремонным образом. В гостиной было тепло и душно. Пахло необычной смесью дорогих духов и чем-то еще, что Иван не мог узнать, немного приторно сладковатым. Стоя под защитой бумаги, он ждал: вот сейчас его окликнут, удивятся и захлопают в ладоши.

Маятник отмерял тишину.

Пребывать в глупейшем положении бесконечно Иван не мог. Надо сложить посылку на самом видном месте и поскорее удалиться. Пусть Терлецкий сам разбирается с капризами заказчика. Только бы найти место, где оставить чужое добро.

И Казаров опустил ношу верхом вниз, что делать категорически запрещалось.

Гостиная открылась во всей красе.

Иван моргнул, надеясь, что спит в кладовке, и это ему только кажется. Потом моргнул еще раз. И еще… Наваждение не исчезало. Руки стали ватными, пальцы ослабели, драгоценная посылка выскользнула, упав на ковер.

Казаров не хотел смотреть. Но не мог оторваться. Словно погружаясь в гипнотический сон.

И сны проходят… Что-то подхватило его и швырнуло в реальный мир. Иван вздрогнул. Он слепо попятился, ткнулся спиной в косяк, отпрянул в панике, вывалился спиной в прихожую, заметался, как в западне, налетел на входную дверь, распахнув ее, оказался на светлой лестнице, и только тут из него вырвался протяжный и жалобный стон, как из лопнувшего шарика. Споткнувшись, он чудом не скатился по лестнице, рискуя сломать шею. Обняв ступеньку, Казаров завыл по-бабьи.

На этажах распахивались двери. Вылезали соседи, подталкиваемые любопытством. Швейцар, забросив парадный вход, прибежал разузнать о безобразии. Из непорядка он обнаружил недавнего гостя ползущим по лестнице ящеркой и будто бы не в себе.

Посыльный оглох, ослеп и орал отчаянно.

Снился дурной сон. Ничего не поняла. Только помню: так неприятно стало, будто ножом по тарелке. Наверное, все после его разговоров. Он стал таким несносным. Все сидит задумчивый. И порой так посмотрит, что мурашки по коже. Я напомнила обещание свозить меня в Ниццу весной. Он сказал, что это еще не скоро и надо все обдумать. Меня так угнетает его дурное настроение! Мне хочется петь, веселиться, а мы даже не можем выйти вместе. Ну что это такое. И теперь еще его дурное настроение. Это ни на что не похоже. Сделала ему выговор. Он посмотрел и сказал, что надо быть менее легкомысленной. Это я легкомысленная? О, как мужчины бывают порой глупы. Я обожаю его, не могу дождаться, а Он говорит мне о легкомыслии! Что за странность! Нет, все-таки я его растормошила, и Он заулыбался. Стал таким, как прежде. И что с ним происходит? Ничего не говорит, как это противно. Заказала ему новое платье. Он обещал исполнить. Такой славный, что просто сил нет! Хочется обнимать и тискать. Пойду в Пассаж. Там обещали новую коллекцию в шляпном салоне мадам Десанж. Не забыть записаться на завивку к Ж.

В прихожей было тесно. А всего-то три господина в штатском и один в мундире штабс-капитана. На нем задержимся чуть дольше. Роскошные бакенбарды его переходили в не менее роскошные усы, отчего видом напоминал он подстриженного фокстерьера. Кроткий взгляд и общая округлость форм говорили скорее о мягкости характера, если не добродушии. И откуда взяться таким качествам в участковом приставе?

Действительно, хозяин 1‑го Литейного участка был натурой ласковой, насколько позволяет полицейская служба. Подчиненные не столько его боялись, сколько уважали, за глаза называя Бубликом, что неплохо ладило с фамилией Ощевский-Круглик, какая досталась ему от родителя. Роберт Онуфриевич смотрел на мелкие недочеты снисходительно, сильно не гонял и всегда старался быть мудрым или, на худой конец, справедливым начальником. Среди своих он держался непринужденно, смеясь на шутки, но не переходя опасную грань панибратства.

Нынче у господ полицейских было прекрасное настроение. Обменивались остротами, сплетничали, при этом не делая малейшей попытки заняться прямыми обязанностями, хоть протокол составить. Дисциплинированный Бублик взирал на безделье с отеческим умилением.

Как вдруг городовой, топтавшийся на лестничной клетке, принял стойку «смирно» и отдал честь. На пороге возник господин, заслонивший свет. Разговоры, как по команде, стихли, чиновники присмирели и взирали на него с некоторой опаской. Пристав широко улыбнулся, гостеприимно распахнул объятья, насколько хватило места, и провозгласил:

– Ну наконец-то. Какая радость! А мы вас только и ждем, дорогой вы мой!

Настрой гостя не сулил теплой встречи. Был он чем-то раздражен или раздосадован и, кажется, искал, на ком бы сорвать свое раздражение. При величественной фигуре и мощном сложении это могло кончиться довольно скверно.

Дружелюбие пристава одолело. Грозный господин поставил у двери чемоданчик желтой кожи, извлек коробку монпансье «Ландринъ» и швырнул в пасть пригоршню конфеток.

– Не вижу повода для радостей. День омерзительный, – сказал он сквозь такой хруст леденцов, будто крошил хворост.

Чиновникам была неведома причина огорчений. А дело в том, что лучший криминалист, краса и гордость Департамента полиции, непререкаемый авторитет в научных методах сыска и просто яркая до ослепления личность, коллежский советник Лебедев принужден был заниматься низким делом участкового эксперта. В обычные дни, если Лебедев выезжал на преступление – оно того заслуживало. А так, по всякой мелочи беспокоить светило не рискнул бы ни один пристав столицы. Хитрый Бублик прознал, что знаменитости выпал жребий дежурить по департаменту. Чем и воспользовался.

– А мы тут ничего не трогали, ни к чему не прикасались и даже старались не дышать лишний раз, – сказал он с видом невинного младенца. – Не натоптали и пылинки не тронули. Все, как вы любите… и требуете.

Лебедев оценил такое старание и закинул в рот еще леденцов:

– Всегда знал, что вы, Роберт Онуфриевич, толковый полицейский, да.

Бублик скромно потупился, а чиновники преисполнились важности комплимента. Редкого полицейского светило награждало так ласково, а все больше: «бездельник», «тупица» и «проходимец».

– Давайте скорее, нечего мое время гробить, еще в департамент ехать, – сказал Аполлон Григорьевич, исчерпав на сегодня запас добродушия.

– Дело совсем пустяковое, – заторопился Бублик. – Кристально ясно, только вас ждали, чтобы, значить, официально занести в протокол.

– Что же вам так ясно? – строго спросили с пристава.

– Юная особа изволила на себя руки наложить.

– Приятная неожиданность. Почему решили, что самоубийство?

– Извольте сами взглянуть… – Бублик сделал краткое движение подбородком, как муху отгонял. Чиновники вжались в стены, освобождая проход. Но криминалист указал на бумажный куль, из которого торчали кончики побегов:

– Это откуда взялось?

– Посыльный обронил, он и тело обнаружил. Букет лежал на проходе в гостиную, так мы сюда переложили, чтоб вам не мешать.

Лебедев не стал придираться к нарушению расположения улик. Чего зря хорошего человека расстраивать, дело-то пустяковое. Ну переложили. Какая разница, где букет валяется. Самоубийство ведь.

Пристав подмигнул, и перед криминалистом распахнулась гостиная во всей красе. Обстановка уютного женского дома с мягкой мебелью в цветочек, статуями, вазами, ковриками и картинками по стенам интересовала мало. Взгляд неудержимо притягивало иное.

С правой стороны два окна, прикрытые шторами. По другую – дверь в глубины квартиры. Напротив прихожей – стена, увешанная портретами смутно знакомых личностей. Ряд картин прерывался парочкой бронзовых бра, между которыми оставалось достаточно места для картины. Именно той, что аккуратно поставили на пол. Портрет юнца в локонах и старинном сюртуке. Вместо него висело совсем не то, что полагается вешать на стены.

Стройная барышня в модном платье свесила холеные ручки. Из-под юбки выглядывали голые ножки, побелевшие и жалкие. Росту самого среднего, даже чуть ниже, но фигурка приятная, с чувством, и сама, наверно, симпатичная. Лицо скрывали волосы, свисавшие плотным занавесом. Шею неестественно перетягивал плетеный шнур. Другой конец его держался на картинном крюке. В гостиной горела люстра, бра пылали матовыми факелами. Висящая девушка казалась удивительно хороша и на своем месте. Как часть убранства комнаты.

– Такая красота, снимать жаль, – сказал Бублик, пытаясь заглянуть в лицо Лебедеву: прочувствовал великий криминалист пронзительную красоту момента? Страшную, но все же красоту.

Аполлон Григорьевич не был склонен баловать чувство прекрасного вообще, а в этой ситуации тем более. Рассматривая жертву, он перестал жевать:

– Поясните, с чего взяли, что это самоубийство.

На всякий случай Бублик оглянулся на чиновников за поддержкой. Те поддержали.

– Но ведь все же само собой очевидно…

– Очевидное не всегда вероятное. Покажите записку.

Пристав искренно удивился:

– Какую записку?

– Ту, что барышня написала, прежде чем руки наложить. С чего вдруг в петлю полезла. Кто виноват. Кого она ни в чем не винит. И тому подобное.

– Эх, Аполлон Григорьевич, не хуже меня знаете, что предсмертные записки только в романах пишут. А в жизни… – Бублик печально вздохнул. – Не спала всю ночь, случился нервный надрыв, схватила веревку, что под руку попалась, и конец. Жалко дурёху, молодая еще, глупая. Одни любови на уме. Какие там записки.

– Выходит, в гостиной осмотр провели.

Пристав несколько смутился:

– Сами понимаете… Обязаны были… Правила требуют… Вдруг еще жива…

– Пустяки. Обождите там… – Лебедев взмахнул чемоданчиком, словно поставил жирную точку. Бублик не стал испытывать судьбу. Отступил и дверь притворил. Только щелку оставил, чтобы наслаждаться работой истинного профессионала.

За могучей спиной подробности не увидеть. Роберт Онуфриевич как ни старался, так и не смог понять, что же ищет великий человек. Лебедев внимательно осмотрел пол под жертвой, что-то делал с ее руками, изучил стену за ее спиной и лишь тогда раздвинул волосы. Издалека приставу были неясны черты, вроде личико довольно смазливое. Приподнявшись на носках, криминалист осмотрел шнур, на котором повисла несчастная, зачем-то пошел к окну и там что-то вынюхивал. Вернувшись к чемоданчику, достал термометр и замерил температуру тела. После чего не угомонился, побродил по комнате, внимательно глядя на пол, заглянул под тахту и особо тщательно осмотрел поднос с чайником, чашкой и крохотными канапе. Закончив церемонию, он через дверную щель поманил пристава.

Пристав не мелочился, изображая невинность, а честно выскочил из укрытия. Он предвкушал, как оформит самоубийство без лишней канители.

– Ну как, Аполлон Григорьевич, убедились?

– Почти наверняка.

– Вот видите… Вот и славно… Ну, мы тогда быстренько… С вас только подпись…

– Ее повесили мертвой.

Бублику показалось, что ослышался. Он переспросил.

– Судя по температуре тела, она умерла примерно три-четыре часа назад, – отчеканил Лебедев. – После чего ее повесили на крюке от картины. Шнур был срезан вот с того ламбрекена. Видите, левая штора висит прямо. Чем было совершено убийство, сказать не могу, нужен осмотр. Нож и огнестрельное оружие можете исключить.

– Как убийство… – пробормотал пристав, в глазах которого в пух и прах разлеталось такое милое дело, а не то чтобы ножи с револьверами исключать. Выходило, что на участок вешалось тяжкое преступление. Так ведь его раскрывать потребуется!

– Но, может быть… – все-таки попытался спастись Бублик.

– Нет, Роберт Онуфриевич, не может, – припечатали его. – Человеческое тело очень живуче. Сопротивляется гибели как может. Если бы барышня полезла в петлю сама, на полу остались бы непроизвольные следы ужина. С этим ничего не поделать. Спасаясь от удушья, она царапала бы стену и ломала ногти. На обоях никаких следов, ногти целы. На шее и лице нет характерных для асфиксии признаков. Далее…

– Но позвольте хоть…

– Чтобы забраться на такую высоту, нужен стул или табурет. Если бы сама повесилась, мебель валялась бы под ногами. Но ее нет. Далее… Шнур аккуратно срезан. Где ножницы или нож? Или в последние мгновения жизни она наводила порядок? Нет, острые предметы валялись бы тут, на ковре. Но их нет.

– Это ужасно, – сказал Бублик, думая о своем.

– Это естественно, – поправили его. – Куда делся главный свидетель?

– Убежал, пока мы добрались. Швейцар говорит, такой крик поднял, весь дом переполошил. Да что с него взять, обычный посыльный.

– В котором часу приходил?

– Значит, так… Швейцар заявился в половине, туда-сюда, выходит, около десяти. А что такое?

– Ерунда… – сказал Лебедев и вдруг нахмурился. – Постойте, вы говорили, что букет валялся в гостиной?

– Лично подбирал.

– Это меняет дело.

– Вот и чудесно! Значит, оформляем самоубийство…

– Значит, посыльному кто-то открыл или…

– Не мучьте, в конце концов!

– С кем барышня квартиру снимала?

– По домовой книге одна жила. Ну?!

– Тогда все ясно.

– Аполлон Григорьевич, пожалейте…

– Не пожалею, а помогу: дверь уже была открыта. Посыльный вошел сам. Цветы надо было вручить. А почему дверь была открыта…

– Почему? – механически повторил Бублик.

– Потому что открытой ее оставил убийца. Самоубийце не до того было бы.

– А может, барышня подумала: умрет, а дверь закрыта, ломать придется… Нехорошо.

– Не заставляйте переменить о вас мнение. Вы же умный человек.

Приставу лесть была приятна. Но что делать с проклятым убийством? Как с ним справиться? Такая неприятность, честное слово. И ведь так хорошо начиналось…

– Аполлон Григорьевич, а если мы тихонько…

– Коллега, не будите во мне… – Лебедев не решил, какое именно чудовище не надо будить в нем, и закусил леденцами.

Все, конец. Бублик сдался. Ничего не поделать, составляй протокол и заводи дело.

– Что же здесь случилось? – с нескрываемой печалью спросил он.

– Умное и тонкое шулерство, – ответил Лебедев, подхватив чемоданчик. – Тело доставляйте в участок, вскоре к вам загляну. Веселее, пристав. Вдруг вам попалось интересное преступление…

Такая перспектива не радовала. Бублик был всего лишь обычный полицейский. Зачем ему интересные дела? Только обуза, честное слово…

Трактирщик Макарьев дело открыл недавно. На Моховой трактиров немного, прибыток будет. Надо клиента привлечь. А потому фужеры протирал тщательно, чтобы слепили фальшивым блеском. Не пробило одиннадцати, когда дверь чуть не слетела с петель, впуская раннего клиента. Срывающимся голосом он потребовал графин кваса и плюхнулся за ближайший столик. С виду ухоженный, если не сказать франтоватый, одет чисто, явно не с похмелья. Только лицо раскраснелось, как от мороза, и в глазах нечто придурковатое. Отчего не обслужить, каждый гость на вес золота. Макарьев крикнул половому.

Перед юношей появился запотевший штоф и граненый бокал. Он налил до края и жадно выпил не отрываясь. Опрокинул второй, а за ним и третий. И тут же потребовал еще. Макарьев не возражал, наверняка при деньгах.

Странный посетитель разделался с новым штофом так же стремительно и приказал подать новый. Трактирщик имел на людей опытный глаз, иначе нельзя. Но вот этого молодчика раскусить не мог: что случилось и отчего такая жажда человека мучает. Таинственная загадка, одним словом. Не найдя подходящего объяснения, Макарьев стал подглядывать.

Иван отодвинул бокал. Больше пить он не мог. Но мука не отпускала. Беспричинная жажда накинулась, когда выскочил из того дома. Принялась терзать, и погасить ее не было сил. Он вливал в себя, как в бездонный горшок, но напиться не получалось. И только сейчас чуть полегчало. В горле булькало, живот распирало, но Казаров обрел себя в общих чертах. Главное было не вспоминать о том, что осталось там, позади. Иван попробовал думать о чем-то приятном и легком. Но обнаружил, что на ум приходит только пробуждение в каморке.

А что было до этого? Где провел ночь? Он попытался разыскать хоть какие-то ниточки, что связывали с недавним прошлым, но вместо них зияла пустота. Тогда он лихорадочно стал копаться в памяти. Обнаружились жалкие остатки. Какие-то случайные моменты, отдельные, разрозненные, будто не с ним происходившие события. Чем дальше пробирался он в воспоминания, тем четче они становились. Стоило вернуться на день или два назад, да хоть на неделю, как в голове все путалось и погружалось в мутный туман. Казаров просто не мог вспомнить, что делал последние дни. Его проклятье – провалы в памяти, которое победил силой воли и такими жертвами, – вернулось. Снова будет терзать и мучить. Да что же это…

Он стал обшаривать одежду, чтобы найти какие-то следы. В кармане пальто что-то тяжелое. Оказалось – перочинный ножик с прочным острым лезвием, которое пряталось в кожаный чехольчик. Ножик был крупнее, чем надо для зачистки перьев и карандашей. Откуда и зачем взялся, Иван совершенно не мог вспомнить.

Находку отодвинул подальше, на другой край стола. Что же еще при нем? Нашлись оплаченные счета, какие-то кривые записки, разобрать которые было невозможно, немного мелочи и бумажных денег. И еще много одинаковых скомканных бумажек желтого цвета. Казаров развернул одну. Дешевый билет в увеселительное заведение от конца января. И другой такой же, и все прочие.

Что ему делать в театре? Он не мог вспомнить.

Липкий страх, что в этот раз потерял, бесследно забыл свою жизнь, подступил к горлу. Опять жажда раздирает. Надо немедленно напиться.

Графин бился горлышком о бокал. Иван долил кое-как и опрокинул в рот. Жидкость провалилась, встала в горле и ринулась обратно. Спазм свернул узлом. Все, что организм принял, бурным потоком обрушил на струганые доски.

Макарьев так и застыл с полотенцем.

Ивану полегчало. Он резко и отчетливо вспомнил, почему и зачем ходил в театр. А дальше? Что было этой ночью? Было очень важно вспомнить, где и как провел ночные часы, пока не уснул в кладовке. Ведь что-то там было такое, чем-то был занят, раз так устал. И для чего у него появился нож? Это не его, никогда у себя такого не видел.

Ничего не вспомнить. Какое это счастье – иметь воспоминания. Порой они важнее снов. Без них не бываешь целым.

Да и жил ли вовсе? А был ли мальчик Иван? Он не знал. Не помнил. Гаже всего вместо родных воспоминаний перед глазами вставала она – висящая в ярком свете. И не хотела уходить.

Зачем ему досталась эта пытка? Что он ей сделал плохого? И не знал ее вовсе. Так, видел только. Пусть отстанет, пусть сгинет с глаз. Кыш, кыш, уходи! Надо выжить эту мерзость. Надо выяснить, где же был до рассвета. Немедленно, прямо сейчас. Надо бежать.

Швырнув смятые ассигнации на стол, Иван выскочил из трактира.

Крикнуть вслед: «Стой, гаденыш!» Макарьев не успел. Оставалось горестно признать: не все тайны человеческого характера изучил. Вот, например, этот пакостник в приличном костюме так и остался для трактирщика неприятной загадкой.

Прямо сказать – грязной загадочкой.

Упитанный чиновник трусил робким кузнечиком. Сжимая бланки с грифом Департамента полиции, он бубнил томно и плаксиво:

– Да как же так… Разве ж это допустимо… Мне же потом достанется… Начальство знает, зачем дежурства назначать… Вот извольте, депеша из Первого Выборгского, просят прислать… Да и Второй Казанский вас требует… Что же мне делать, когда вас только желают… Как сговорились сегодня… Ну господин Лебедев, ваше превосходительство… Так ведь нельзя… Вам ничего, а мне попадет… Вы же теперь дежурным назначены… Ну возьмите заявочку, что вам стоит… Да вот хоть в Третий Литейный загляните, здесь же рядом… Мы же канцелярия, обязаны принимать… Ну хоть одну… Ох, что будет?..

Под музыку жалобных стонов господин хладнокровно одолел мраморную лестницу, прошел длинный коридор, полный одинаковых дверей с медными табличками, свернул за угол, взбежал по узкой лестнице, крутыми витками взмывающей на третий этаж, и притормозил перед створками, на которых виднелась потертая табличка «Лебедев А. Г.». Как у всех великих – без мелких подробностей.

Дежурный изрядно запыхался, но продолжал жаловаться и ныть. Потеряв всякую надежду добиться своего, отступить уже не мог. Подгоняли ужасы мелкого чиновника – выговор и лишение премиальных. Потому готов был просить и канючить хоть до обеда. На плечо ему легла тяжкая десница. Чиновник, и так нетвердый в ногах, маленько присел.

– Друг ли ты мне, Ануфрий? – спросили у него. – Друг ли до последнего вздоха?

Чиновник с удовольствием заковал бы такого друга в кандалы, но вынужден был согласно кивнуть.

– Раз друг, уясни: ты спишь, и я тебе только снюсь. На самом деле меня нет. Я видение, сон, миф. Вот уже растворяюсь дымкой в твоих фантазиях. И знаешь, лучше спится без синяков и тяжких увечий. Чего доброго, с лестницы свалишься. Подумай об этом, Ануфрий. Согласен? Вот и молодец. Крепче спишь на службе – быстрее получишь повышение… Какая досада, что я не вернулся с вызова.

Слава Аполлона Григорьевича с некоторых пор работала на него. Он так долго создавал вокруг своей фигуры ареол кровожадного варвара, что в это поверили. Рассказывали истории, как однажды Лебедев выкинул в Мойку городового, что смел ему перечить. Другие клялись, что лично видели, как он отхлестал по щекам пристава. А кое-кто уверял, что в своей лаборатории он растворил в серной кислоте коллежского секретаря, который посмел ему возражать. Никто не рискнул проверить, сколько правды в этих ужасах. Даже высокое начальство, не склонное к суевериям, лишний раз старалось не беспокоить великого. Что было исключительно удобно. Кроме неуемного поглощения радостей жизни, остальные двадцать три часа в сутки Лебедев посвящал науке и криминалистике. Для чего приспособил кабинет.

Мало кому повезло побывать здесь. А кто побывал, возвращались с невероятными историями про пещеру ужасов. Говорили, что тут собрано столько всего, что, если вынуть из шкафов, ящиков и куч, сваленных на полу, гора вырастет выше Департамента полиции. А запах какой стоит!

Доля правды в этом была. Лебедев страдал манией или профессиональным недугом: он не выбрасывал ничего, что попалось ему при расследованиях. Сама собой копилась наглядная история преступлений за последние двадцать лет. Но кроме научного музея человеческих зверств, тут располагалась лаборатория, в которой со всем удобством можно было исследовать все, что пожелаешь: хоть следы пролитого вина, хоть отрезанную голову. Причем всеми доступными и даже недоступными приборами и методиками. Что и говорить, настоящий рай для любого мальчишки от семи до семидесяти лет.

Небрежно скинув пальто на кипу химических журналов, прижатых чьим-то черепом и чучелом крысы, Аполлон Григорьевич извлек из чемоданчика пробирки, плотно укупоренные пробками. Внутри темнели разноцветные жидкости, как на подбор неаппетитного вида. Рассматривая их на свет, Лебедев плотоядно облизнулся, что означало высшую степень интереса.

Предстояло решить мелкую задачку: какой опыт провести первым. Практика указывала, что вначале требуется установить самые простые, то есть распространенные, яды. Чаще всего их находят в крови и выделениях жертв. Время и усилия лучше всего потратить на них. Но этот случай вносил маленькую поправку: на теле барышни и вокруг не нашлось ничего, что указывало на мышьяк, цианид калия или сенильную кислоту. Наверняка применялось что-то другое. На это намекал своеобразный аромат, исходивший от одной из пробирок.

Нюхнув, Лебедев посопел, сравнил с ароматом из другой пробирки и, кажется, остался доволен. Вывод напрашивался простой и необычный. Но согласиться вот так, с ходу, было неправильно.

Кроме непомерного собрания рухляди, Лебедев владел богатством не менее ценным, а именно опытом и интуицией. Что часто определяло исход дела. Вот и сейчас он покопался в накопленных знаниях, спросил самого себя, на чем бы остановиться, и наконец сделал ставку. Порой, в интересных случаях, Аполлон Григорьевич спорил сам с собой. Что было удобно: он всегда оставался в выигрыше. В этот раз спор шел на… Но это уж слишком личное. Вернемся к науке.

Из необъятных запасов он вытащил бутыль фосфорной кислоты, склянку чистого алкоголя, смешал с веществом из пробирки, развел паровую баню – и занялся любимым делом средневековых алхимиков – перегонкой. Усевшись напротив стеклянного змеевика, Лебедев принялся жевать леденцы, убивая время.

Ожидание было вознаграждено. Вскоре на стеклянных трубках начали проступать тяжелые, бесцветные маслянистые капли. Дальнейших опытов не требовалось. Все было кристально ясно. Хотя невероятно.

Казалось бы, пари проиграно и победитель должен предаться веселью. Но проявлений радости, доступных простому смертному, не последовало. Он швырнул опустевшую коробку монпансье, могучим ударом каблука растоптав ее и превратив в лепешку, и глубоко задумался. Что продолжалось считаные секунды. Могучие натуры не способны долго пребывать в покое.

Сорвавшись с места, Лебедев отодвинул занавеску, пробитую жжеными дырками, как мишень в тире. За бесполезным куском тряпки обнаружился крайне полезный ящик. Стоит заметить, что личные телефонные аппараты в столице появились у избранных. А для общего доступа – один на весь участок.

Покрутив ручку и гаркнув в черный амбушюр четыре цифры, отчего барышня на коммутаторе сползла в легком обмороке, Лебедев притоптывал в нетерпении, пока на том конце не ответили. Он кратко поздоровался и потребовал аудиенции. Прямо сейчас.

В полицейской службе полковник Вендорф больше всего ценил обеды. Первую половину служебного дня он прикидывал, что и где будет вкушать. А вторую с грустью вспоминал минувшие закуски и горячее. Лишь надежда, что завтра будет новый день и новый обед, примиряла его с суровой реальностью.

Нельзя сказать, что Оскар Игнатьевич был особый гастроном или тонкий ценитель кулинарии. Ему было так хорошо и спокойно за столом, накрытым чистой скатертью, на которой поблескивали черенки серебряных вилок, а бокалы подмигивали хрусталем, что прочее казалось серым и скучным.

Обладая властью над одной четвертью всех полицейских участков столицы, полицеймейстер 1‑го отделения пользовался этой властью затем, чтобы его как можно меньше беспокоили подчиненные, а наоборот, доставляли поводы для победных рапортов у губернатора и министерского начальства. Внешне приятный характер его не переставал поражать чудесами: предоставляя делам в участках течь, как им вздумается, Вендорф умудрялся быть у начальства на отличном счету. Более того, имел репутацию деятельного служаки. Не зря все-таки угощал обедами нужных людей.

Вот и сейчас пребывал он в сладкой неге, поглядывая на минутную стрелку. Оставалось совсем немного до счастливого мгновения, когда можно покинуть кабинет, оставив адъютанту поручение его не искать. Однако насладиться счастливым мигом обеденного часа было не суждено. В кабинет решительно ворвался господин с желтым чемоданчиком. Дверь за ним адъютант затворил с явным облегчением.

Оскар Игнатьевич изобразил все радушие, на какое был способен на пустой желудок:

– Вот и чудесно! Как раз вовремя. Отобедаете со мной?

Надо сказать, что полицеймейстер предпочитал не просто обеды, а обеды в приятной компании. Что может быть приятнее компании великого криминалиста?

– В другой раз, – ответил Лебедев, не заботясь о дипломатии.

Вендорф искренно огорчился, но печаль смела минутная стрелка. Совсем скоро перерыв.

– Отложим часика на два или на завтра? – спросил полковник.

– Никак невозможно. Дело срочное.

– Вот как? И что же такое… А! Знаю-знаю! – обрадовался Вендорф. – От вас наверняка потребовали нести дежурство по городу. Я прав?

– Вернулся с места происшествия, – сказал Лебедев.

– Неужели согласились дежурить? – неприлично удивился полицеймейстер. – Что ж, похвально. А я думал, вы того… Ни за что… Кто ж вас посмеет запрячь… Какой вы молодец. Надо вам похвалу в приказе объявить.

– Могу изложить факты?

– Конечно, голубчик. Только учтите, у меня вот-вот… – Гостю указали на часы, на которых до обеда оставались считаные деления.

– Ничего, я успею.

Вендорф вздохнул и принял расслабленную позу, всем видом показывал, что будет слушать только потому, что деваться ему некуда.

– В меблированных комнатах «Дворянское гнездо» обнаружено тело барышни, примерно двадцати двух – двадцати трех лет, – сказал Лебедев. – Повесилась на картинном крюке.

– Самоубийство? И что в этом такого? Этим созданиям только дай волю, они все перевешаются от несчастной любви. Что вы хотите: женщины и нервы ведут непримиримую борьбу друг с другом – кто кого раньше съест. На этом все?

– Нет, не все. В доме не обнаружено следов взлома или насильственного проникновения. На теле нет огнестрельных или ножевых ранений, а также следов борьбы.

– Откуда им взяться, если она сама на себя руки наложила?

– Ее повесили мертвой.

– Как? – скорее не понял, чем захотел узнать подробности Вендорф. Осталось-то всего одно деление на циферблате.

– Предварительно отравив.

– Мышьяк?

– Хлороформ, – сказал Лебедев.

С первыми мгновениями перерыва, улетевшими навсегда, Вендорф потерял изрядную часть дружелюбия.

– Разве хлороформом можно убить? – спросил он. – Это же что-то вроде эфира, применяется хирургами для наркоза. Легкий дурман, глубокий сон и пробуждение.

– Убить можно йодом. И хлороформом – проще некуда. Стоит превысить дозу. Кроме врачей, об этом мало кто знает. В теле же, которое осмотрел и взял пробы, доза превышена многократно. Бедняжка нашпигована хлороформом, как гусь яблоками.

Случайный намек окончательно вывел полковника из равновесия.

– Позвольте, – резко сказал он. – С чего вам далось это тело? В чьем ведении расследование?

– Первый Литейный, но…

– Вот пусть Буб… то есть Ощевский-Круглик и разбирается. Ваш совет он, безусловно, выслушает и примет с благодарностью. Но я-то тут при чем?

– Пристав не горит желанием заниматься этим делом.

– Отчего же?

– Упрямо считает самоубийством.

Вендорф заинтересовался:

– Вот видите! А вы спешите. Может, старик прав. Может, ваш анализ ошибочен? Может, так и есть? Чего проще: барышня наглоталась хлороформа и в петлю полезла. Всякое бывает.

– Это совершенно невозможно… – сказал Лебедев и безжалостно вывалил кучу неприятных фактов: и крюк висит высоко, и при наркозе она шагу бы не ступила, и, главное, нет никаких следов удушения. – Бедняжку красиво повесили вместо картины, – закончил он.

– И что желаете от меня?

– Необходимо, чтобы расследованием занялся самый толковый чиновник полиции. Сам таких не знаю. Но на ваше усмотрение. Это крайне необходимо. Со своей стороны окажу ему всяческое содействие.

– Прямо не узнаю вас, голубчик, – сказал Вендорф. – С чего такая инициатива?

– Преступление задумано умно, а совершено отменно. Такого чистого исполнения давненько не встречал. Скажу больше: если бы случайно не приехал и не увидел сам, пристав списал бы на самоубийство. И концы в воду. Подобное мастерство меня сильно тревожит.

– Чем же?

– Убийца поддастся соблазну провернуть такой фокус еще разок. Буду рад ошибиться, но следует ожидать новых жертв.

– Как ее фамилия? – спросил полковник. – Кто родители? Из какой семьи?

Лебедев вздохнул, но ответил честно:

– Пристав наверняка знает…

– Ну вот видите: даже фамилией ее не поинтересовались.

– Мне не до того было.

– Говорите, в «Дворянском гнезде» проживает одинокая молодая барышня? Так-так… Значит, вот что скажу вам, дорогой Аполлон Григорьевич: выкиньте из головы эту историю и позвольте Буб… то есть приставу делать свое дело. Невелика птица.

– Что значит невелика? – возмутился Лебедев. – Убита молодая женщина. И ее смерть пытались выдать за самоубийство. Разве мало?

– Голубчик, при всем вашем таланте в некоторых вещах вы исключительно наивны. Неужели не поняли, кто она?

– Курсистка какая-нибудь, актриса…

– Скорее всего, дорогая проститутка, в лучшем случае содержанка. Родителей нет, семьи нет. Талантов нет. Желания трудиться честно – нет. Но есть смазливое личико. Вот и промышляет своим телом. Вы правы, новые жертвы будут. Рано или поздно все они этим и кончают. Нечего тут расследовать.

– Не согласен. Вот если бы Ванзаров…

– Нет больше никакого Ванзарова. Нет и никогда не будет. Забудьте!

От милого любителя обедов не осталось и огрызка. Оскар Игнатьевич явил другое лицо, тайное и до крайности жесткое. Если не сказать безжалостное.

– Считайте это дружеским советом, господин коллежский советник, – добавил он и тут же переменился: – А все-таки не желаете ли отобедать? Сегодня супчик обещают отличнейший. Нечего дуться, соглашайтесь…

– Благодарю, я сыт довольно, – сказал Лебедев, подхватив чемоданчик, и ушел от греха подальше. В этот миг, дай ему волю, он, пожалуй, в самом деле растворил бы Вендорфа в Мойке. Но если так реагировать на каждую глупость начальства, то в России начальства не останется. В нашей империи надо выдержку иметь.

Подобные рассуждения или сырой воздух Большой Морской улицы пригасили кипение страстей. Выскочив из казенного здания, Лебедев огляделся, словно ища поддержки. Вокруг текла обычная жизнь. Прохожие перепрыгивали лужи. Пролетки обдавали их фонтанами из-под колес. В знаменитом цветочном магазине обновляли витрину. Городовой топтался на углу, грозя кому-то кулаком. Жизнь шла своим чередом. И не было ей дела до какой-то барышни на картинном крюке.

Но кто-то же должен восстановить справедливость. Хоть какой-нибудь завалящий рыцарь без страха и упрека. Аполлон Григорьевич пришел к печальному выводу: на примете имелся только один кандидат в рыцари. Да и то, честно говоря, не кандидат, а так, одно название.

Но выбора не осталось.

Николя мечтал стать сыщиком с первых страниц. Мятые книжицы по пять копеек в ярких обложках, что валялись на уличных прилавках грудами, стали его учебниками жизни. Учителя были что надо: Ник Картер, Рокамболь, сам Лекок, не говоря о мистере Холмсе. Уроки их были столь интересны, что Николя рисковал остаться в гимназии на второй год. Алгебра с географией казались скучнейшей пыткой по сравнению с охотой на злодеев. Он так спешил влиться в ряды великих сыщиков, что подал прошение в столичную полицию. Юношу, к удивлению, приняли. И, несмотря на слезы матушки, присвоили самый низший чин – коллежского регистратора.

Придя во 2‑й Литейный участок, Гривцов рассчитывал, что с его-то опытом ему сразу поручат важнейшие преступления. Но оказалось, что ничего важнее пьяной драки или кражи кошелька у купчихи не имеется. Зато молодого начали гонять в хвост и в гриву, кому как нравилось. Коле поручали бегать в лавку за чернилами, за табаком и сахаром, относить почту, приносить почту, менять мелочь, ну и прочие выдумки чиновных коллег. Гениального сыщика держали мальчиком на побегушках. И никаких перспектив.

А еще Коле крепко не повезло. Его зачислили в друзья личности, которая вызвала у всего участка лютую ненависть, а у пристава Бранденбурга при одном упоминании фамилии Ванзаров начиналась икота. Стоило высокому покровительству закончиться, как мальчику припомнили все. Жизнь Коли превратилась в сущую каторгу. Нет, на каторге веселее. Там срок отсидишь и выйдешь вольным человеком. А тут… В общем, Гривцов серьезно подумывал об отставке и тихой жизни обывателя. Тем более на матушку свалились внезапное наследство и домик в Нижнем.

Мысль эта как раз сейчас разгуливала в юной голове, потому что ничего другого там не было. Сидя перед стопкой дел, которые ему поручили переписать начисто и подшить, Коля отупел настолько, что меланхолично жевал угол лацкана. Еще немного, и сюртук был бы съеден до пуговиц. Но тут из дальнего конца приемной части крикнули, чтобы Гривцов явился к приставу. Немедленно. Коля покорно выбрался из-за стола и отправился на второй этаж.

Полковник глядел так, словно перед ним не живой чиновник, а пустое место. Но вместо придирок и замечаний насчет умственных способностей сообщил, что получена депеша из Департамента полиции. Коллежского регистратора предписано направить для исполнения особых поручений. Что он делает с превеликой охотой. Редкое счастье сбыть с рук захудалый товар.

– Вам надлежит явиться по адресу: угол Невского проспекта с Караванной улицей, первый этаж. Это все. Не задерживаю, – сказал пристав и углубился в газету.

Благодарить Коля не счел нужным. Спустившись в приемную часть, он не заметил группу коллег, живо обсуждавших новость, накинул пальто и с невозмутимым видом оставил поле боя. Удивился Коля, когда добрался до места назначения. Оказалось, что вызвали его не в министерский дом, а в кондитерскую. Заведение г-жи Сокольской он прекрасно изучил в части булочек с кремом и горячего шоколада. Может, ошибка? Надо было у пристава переспросить. А теперь что делать? Какое отношение Департамент полиции имеет к булочкам? Разрешить загадку можно было только одним способом.

Интерьер украшали узкие зеркала и талии симпатичных дам, рассевшихся парочками или в одиночку. Среди тонкого изящества виднелась широкоплечая громада, под которой витой стульчик жалобно пищал. Настроение Коли взмыло вверх, и не раздумывая он бросился со всех ног.

Игнорируя восторги, Лебедев пододвинул стопку эклеров с чашкой ароматного шоколада. И заставил съесть. Сам же грыз леденцы с таким грохотом, что официанты тревожно оглядывалась: кажется, в их заведении сухари не подают. Дождавшись, когда юный организм насытится глюкозой, Аполлон Григорьевич спросил:

– Ну, как вам служится в участке, мой юный и непутевый друг?

С набитым ртом Коля принялся жаловаться на беды полицейской жизни. Но это Лебедева не интересовало. Нетерпеливо отмахнувшись, он сказал:

– Не хотите применить свои таланты на поприще сыска?

Что за вопрос! Коля чуть эклером не подавился. Да он… Да ему… Да только дай!

– Рано радуетесь. Мне нужен помощник, который займется трудными розысками. Сам я, как понимаете, до этого опуститься не могу. Но вот направить вас в помощь участку – запросто. Бублик только рад будет, что с него груз сняли.

– Я готов! – выдохнул Коля так рьяно, что ошметки пирожного испачкали пиджак.

Меланхолично стряхнув их, Лебедев сказал:

– Ваша задача – рыть. Мне нужны факты. Думать вам не придется, это я на себя возьму. Да вы и не умеете. А вот замечать любую мелочь и влезать в любую щель – потребую.

– Угу! – ответили ему.

– Николя, жуйте, что ли, здесь же дамы, а вы как поросенок угваздались.

Гривцов смутился и привел себя в приличный вид.

– Когда начинать? – спросил он, стряхивая кусочек крема на колени.

– Не хотите узнать, что за дело?

– Нет… То есть очень хочу. А что за дело?

Аполлон Григорьевич призвал себя к мудрости: горячность еще не значит глупость. Мальчик скоро подрастет и успокоится. А с такой рьяностью, пожалуй, что-нибудь да раскопает. Коля слушал внимательно, не перебивая и схватывая на лету. Что вселяло надежду.

– Дело непростое, может преподнести пакостный сюрпризец, – закончил Лебедев и заметил, как помрачнел его юный друг. – В чем дело, Гривцов? Не по Сеньке шапка оказалась? Трусите? Уже назад в участок захотелось, к бумагам и кляксам? Если желаете меня разочаровать – не тяните.

– Не знаю, справлюсь ли… – печально, по-взрослому сказал Коля. – Я, конечно, приложу все усилия, но…

– Какие могут быть «но», когда я с вами?

– Родиона Георгиевича теперь нет… Как же мы без него?

Мальчишка настолько искренне наивен, что обижаться на него чистый грех. Лебедев медленно вздохнул и сказал:

– Эта потеря невосполнима. Уже три месяца прошло, до сих пор в себя прийти не могу. Как кусок души отрезали. Поверьте: поимка убийцы будет лучшей памятью Ванзарову. Мы его будем помнить всегда, но раны затянутся. Как ни горько, жить слезами воспоминаний нельзя. Вам еще много чего предстоит сделать. Да и мне, быть может. Пора взрослеть, друг мой. Надо доказать этому индюку Вендорфу, что умный человек… двое умных мужчин могут любую загадку сковырнуть.

Решительно утерев рот, Коля свернул салфетку, сел прямо и сказал:

– Я готов. Можете на меня рассчитывать. Приказывайте, Аполлон Григорьевич.

Лебедев не страдал пороком умиления. И все же что-то такое теплое, что бывает у родителя, когда птенчик впервые сбрасывает пух и машет крылышками, шевельнулось в душе криминалиста. Спуску «бабьим соплям» он не дал. Напротив, строго нахмурился.

– В первую очередь разобраться, кто такая, – сказал он. – Подробности биографии и прочие знакомые. Найдите зацепку, за что могли на крюк подвесить. Выпотрошите ее грязное белье до последней нитки. Ищите и вынюхивайте любую грязь. Ничего не бойтесь, в случае чего валите на меня. Найдем убийцу – с меня горка эклеров.

– Не сомневайтесь: найдем в два счета! К вечеру поймаем и скрутим!

Да что же это такое! Уже четвертый час ожиданий. Крохотные часики нырнули в ридикюль, махнув хвостом золотой цепочки. Их хозяйка пнула носком сапожка фонарный столб. Будто он был причиной ее досады. Столб дрогнул, но выстоял.

Дама не просто сердилась, дама сгорала от бешенства. Она проголодалась, замерзла, устала, промочила ноги и – самое ужасное – ощущала себя в глупейшем положении. Что для солидной дамы крупных форм злее горчицы. Да и несолидной – не лучше.

Ко всем бедам, на нее подозрительно косился городовой. Дородная фигура невольно привлекала внимание. Жакет с меховой оторочкой, юбка английской шерсти, заколка с рубином и модная шляпка с перышком говорили о благонадежности не хуже паспорта. На коварную бомбистку или проститутку в поисках клиентов она нисколько не смахивала, особенно объемом талии. Но что подумать постовому, когда упитанная особа без видимых причин бродит взад и вперед по Литейному проспекту, косясь на приличный дом? Только и подумать: непорядок какой-то намечается. Вот именно.

Замученная дама отлично знала, как ее прогулки выглядят со стороны. Но что предпринять – решительно не представляла себе. И от полной растерянности закипала. Не в характере Серафимы Павловны, женщины вдумчивой, крепкой телом и духом, достигшей разумных лет, совершать лихорадочные поступки. Нельзя было соглашаться на эту авантюру, какие бы высокие принципы за этим ни стояли. Ведь предупреждала, уговаривала, все без толку. Надо было самой думать. Так легко поначалу показалось, шло как по маслу. И не страшно совсем. Даже некоторый азарт появился: гулять, словно надета шапка-невидимка. Вроде нового развлечения. Отчего же сегодня пошло наперекосяк? Где эта мерзавка застряла? Как посмела не выйти в положенный час? Никакого представления о приличиях. Куда это годится: все дни как по часам, а сегодня и носу не показывает. А время уходит. Уже темнеет.

Мысленно прокляв игру, в которую ввязалась, и всех, кто ей в этом помог, Серафима Павловна перебежала проспект, заставив хвататься за вожжи случайных извозчиков. К швейцару, топтавшемуся у подъезда, украшенного витой резьбой, она обратилась исключительно строгим тоном:

– Любезный, ты тут… э‑ммм… служишь?

Швейцар Медников в меру почтительно приподнял край фуражки с золотым околышем, оценив мощь фигуры и крепость в плечах.

– Всех постояльцев знаешь?

Медников солидно хмыкнул, давая понять, что не обязан первой встречной отчитываться о своих достоинствах. Мало ли всяких сомнительных личностей по проспекту шатается. Даже солидного вида. И вообще покой жильцов – его забота. За них он горой. Не зря чаевые получает.

– Барышня из третьего номера дома пребывает?

Суровость швейцара достигла трагических высот. Он насупился и смотрел исподлобья, словно готов был грудью встать перед неприятелем:

– А вам какое дело? О жильцах справок не даем. Нечего тут вынюхивать… Шли бы вы, мадам, подобру, а то городового кликну…

Знакомство с полицией явно не входило в планы. Серафима Павловна поспешно раскрыла сумочку, порылась в глубинах и представила веский аргумент. Медников принял его так ловко и стремительно, что самый тренированный взгляд не заметил бы, как в шитом золотом кармане исчез серебряный рубль.

– Так ведь они-с того-с… – перешел он на интимно-свойский шепоток.

– Что «того»? – раздраженно не поняла дама.

Медников многозначительно крякнул и эдак страшно глаза выпучил, наподобие раздавленной лягушки. Он старался не нарушить дружескую просьбу пристава: «чтоб ни одна живая душа не узнала, иначе тебе, Мишка, лично язык болтливый вырву».

Серафима Павловна проявила печальное непонимание.

– Любезный, выражайся яснее! – приказала она.

Что было делать? Серебро давило карман, а возмездие маячило где-то в неизвестности. И Медников поддался слабости.

– Нашли ее сегодня поутру, уже холодной, – зашептал он. – Полиции набежало – страшное дело. Сам пристав прибыли-с. Осматривали все, записывали. Потом какая-то важная шишка явилась, слышал: чуть не из Департамента полиции. Наши все из участка по струнке ходили. Такие вот дела творятся…

– Она что – умерла? – спросила Серафима Павловна слегка изменившимся голосом.

– А то как же… Говорят, руки на себя наложила… – Швейцар подмигнул, зачем-то обернулся, словно могли подслушать, и приблизился к даме интимно: – … но дело куда похлеще будет… Так-то вот!

– Что еще? – совсем уж растерянно спросила она.

– Это все маскировка, пристав приказал туману напустить, чтоб газетчики не пронюхали. Не желает его благородие за статейки в разделе приключений отдуваться перед начальством. Вот и подметает тщательно. А по правде сказать, убили ее жестко и беспощадно. Мучили долго, значит, а потом повесили. Такие страсти творятся, что и на улицу показаться боязно! Так-то вот, мадам.

– Как это… Не может быть… Уже… – начала Серафима Павловна, но вовремя осеклась. Достала из сумочки все, что сумела поймать, и сунула в умело подставленную ладошку. – Вот что, любезный, меня здесь не было и я ничего не спрашивала. И ты меня никогда не видел… Накрепко забудь обо мне.

Швейцар поклялся хранить ее тайну как свою, не выдав и под страшной пыткой. Даже если пристав ласково спросит.

Дама с распахнутой сумочкой нырнула в толпу, расталкивая локтем случайных прохожих. Над серыми спинами удалялось гордое перышко шляпки.

Разница между человеком и собакой заключается в том, что собака не стесняется подчиняться привычкам. Человек же делает вид, что свободен и независим, и вообще вертит хвостом, как ему вздумается. Порой незримый хозяин отпускает поводок, чтоб человек порезвился на воле. Но стоит ему дернуть, как двуногий покорно бежит за хозяином.

Аполлон Григорьевич, при всем уме и таланте, так привык, что если дело принимал чиновник полиции, ему оставалось ждать, когда принесут дичь. То есть вещественные улики для исследований. И хоть понимал он, что большой удачей будет, если Гривцов дров не наломает или шею себе не свернет, но привычка поборола гения. Отправив юного чиновника на розыски, Лебедев душевно расслабился, настроение его улучшилось и потребовало приятно провести время. Про дежурство в департаменте он честно и окончательно позабыл. Для увеселительных заведений было еще рановато. И Лебедев отправился туда, где его настроение всегда обретало зримые формы.

В тихом закутке Гагаринской улицы располагался «Салон мужских причесок Монфлери». Место это сулило мужчине скорое преображение из земного существа в воплощение мечт всех барышень. Цены здесь были бешеные. Что бы ни захотелось улучшить мужчине в своем обличье (хотя куда уж лучше, и так идеал!), скажем, усы подзавить, побриться до румяного блеска или уложить височки, да просто одеколоном побрызгать, все обходилось ни много ни мало, а в целый червонец. Сумму, за которую в любой парикмахерской за углом и брили, и стригли не покладая ножниц весь месяц. Так что случайных посетителей здесь не бывало. А если заглядывал несчастный, то бежал без оглядки. Славу Монфлери хладнокровно переводил в деньги. И никто не жаловался, хоть в салоне помещалось всего два кресла. Счастьем было стать постоянным клиентом.

Атмосфера благоухала пудрами. Простыни ломились от крахмальной чистоты, пена росла взбитыми сливками, зеркала горели, а инструменты сверкали не хуже зеркал. Главным сокровищем салона был сам Монфлери. Стриг и брил он, как виртуозный дирижер. Господин незнатного роста в черных кудрях ворковал, как голубь, погружая клиента в приятный гипноз куаферской болтовни, какая не менялась столетия, со времен Фигаро и мэтра Легро[1]. Сюда приходили, пав духом в борьбе со служебными и семейными неурядицами. А с кресла вставали отдохнувшими, с таким прекрасным настроением и отражением в зеркале, что к червонцу частенько добавляли другой. Но это позволял себе не каждый, а кто денег не считал. Чаще всего – скромные государственные чиновники.

Криминалист открыл дверь салона и вошел как к себе домой. С должным грохотом стекол под визг дверного колокольчика. Снеся ледяной порыв, опрокинувший вазочку с гвоздичкой, маэстро охнул от восторга:

– Мой бог! Кого я вижу! Восторг и упоение! Месье Лебедефф!

Восторгался он по-русски на удивление чисто, словно с детства обучен кричать не «Вив ля Франс!», а все больше «Боже, царя храни!».

– Вот думаю, дай загляну в ваш милый уголок, давненько что-то не заглядывал, – сказал Лебедев, метким броском отправляя пальто на вешалку, желтый чемоданчик – аккуратно под нее, после чего задумчиво погладил щеку. – Пора уж побриться, наверное.

Со вчерашнего утра щетина не успела окрепнуть. Но правила салонного этикета следовало блюсти. Визит клиента для Монфлери всегда был долгожданным счастьем. Полагалось подыгрывать. Нет, никто не заставлял и не приказывал, как-то само собой выходило, что клиенты делали то, что приятно хозяину.

– Но каков ужас! – Монфлери буквально схватился за сердце. – Григорий Иванович вот уже ожидает, а в руки Анри я вас ни за что не доверю. Нет, не просите меня, Анри, я слишком дорожу месье Лебедефф. Да вы и так изрядно заняты Иваном Васильевичем. Нет, не просите меня, Анри!

Второй мастер – существо с внешностью рисованного мужчины из журнала мод – и не думал просить такой чести. Он поклонился, не отрываясь от лысеющего затылка, над которым бабочкой порхали его ножницы. Владелец затылка, тот самый Иван Васильевич, с трудом повернул шею, стянутую простыней, поздоровался и сказал, что очень рад. Лебедев ответил тем же.

Монфлери буквально зашелся от страданий, не зная, как справиться с таким горем: долгожданный гость пришел, а очередь занята. Криминалист, приятно убаюканный напором, уже хотел успокоить, что обождет, но тут газета, висевшая над креслом, пала, открыв господина в строгом костюме.

– Здравствуйте, Аполлон Григорьевич, доставьте удовольствие вас пропустить. Мне совершенно не к спеху. Располагайтесь… – И господин вернулся к депешам «Санкт-Петербургских ведомостей».

– Благодарю, Григорий Иванович, – просто ответил Лебедев, усаживаясь в кресло.

Источая любезность, Монфлери затянул клиента в белый кокон. Голова криминалиста превратилась в вишенку над горой сахара. Не прошло мгновения, как вокруг нее распушилась белая пена. Удовольствия начались.

Монфлери взмахнул узкой молнией и нанес нежный удар по облакам, легким дуновением коснувшись щек.

– Что у вас слышно новенького? – Опытный куафер не лез со своими разговорами, а галантно предлагал клиенту излить душу. А для чего еще нужны постоянные парикмахеры! Не стричься же, в самом деле.

– У нас одни новости: яды, улики, трупы, – сказал Лебедев, чувствуя, как блаженство растекается от щек к телу.

– Какой кошмар! Невероятно! – так искренно ужаснулся Монфлери, будто и вправду слышал это впервые. – Какая тяжкая у вас служба! Неужели опять что-то случилось?

– У нас всегда что-то случается.

– Это ужасно. Как пали нравы. Люди готовы убивать друг друга за такие пустяки, как деньги или месть. Разве деньги могут сделать нас счастливее? Я вот, например, искренно презираю деньги, это так, бумага и металл. Но разве и месть не есть самое тяжкое наказание мстителю? Не правда ли?

– Бывает всякое… – Лебедев погружался в теплый сон, ласкающий и нежный. Не поддержать воркование куафера было в высшей степени не комильфо. – Вот, например, сегодня…

– Да, да! И что же случилось?

– В меблированных комнатах на Бассейной нашли мертвую барышню.

– О, мой бог! Как ее убили?

– Этого вам не могу сказать, тайна следствия. Убийство коварное и умное. Лишь намекну: фальшивое самоубийство.

– Невероятно! Молода?

– Не старше двадцати трех лет…

– Прелесть! В этом возрасте дамы в самом расцвете, как распустившийся бутон ароматного персика в Провансе! – Монфлери воздушно поцеловал кончики ножниц. – Блондинка?

– Брюнетка…

– Хорошенькая?

– Миленькая, но не в моем вкусе.

– Убийство женщины!.. Как ужасно и как понятно. Предсказуемо…

– Неужели? – Лебедев даже глаза приоткрыл.

– Конечно! – сказал Монфлери. – Если убита молоденькая барышня, наверняка дело ручек другой барышни. Уж поверьте мне…

– Много встречали убитых барышень?

– О, вы шутник, господин Лебедефф! Нет, Монфлери всего лишь знает жизнь, он знает женщин. Нет страшнее хищника, чем женщина, оскорбленная ревностью. Она способна на все, чтобы защитить свое гнездо, свой очаг. Они хитры и коварны в своей мести. Умны, как змеи, беспощадны, как драконы. И потому Монфлери никогда не прикоснется к женским прическам! Поверьте мне…

– Обещаю обдумать ваши слова…

– И не пожалеете! Ищите женщину, и вы всегда найдете преступника. Во мне французская кровь, а сколько ее пролили ревнивые и преступные женщины… О да!.. За что же с ней поступили так жестоко?

– Это выясняет следствие.

– Как любопытно! Кто же сыщик? Наверно – вы? Я угадал? Признавайтесь!

– Вот еще, не хватало сыском заниматься, – сказал Лебедев, борясь со сладкой зевотой. – Следствие в надежных руках. Поручил его лучшему ученику великого Ванзарова.

– А кто такой этот Ванзаров? – удивился Монфлери. – Никогда не слышал.

– Он сторонился дешевой популярности. Сама скромность. Лучший сыщик столицы, а может, и России.

– Так приводите его к нам! Что же прячете такой талант!

– К сожалению, это невозможно… Он погиб, исполняя служебный долг.

– Такая потеря!

– Невосполнимая. Но ученик должен превзойти учителя. Скоро, если уже не сегодня, убийца будет изобличен и пойман. – Кажется, Аполлон Григорьевич и сам в это поверил. Так ему было хорошо.

– Это прелестно! – сказал Монфлери, совершив последний взмах и глядя в зеркало на свое произведение. – Горячий компресс, мон шер, – это то, что сейчас нужно.

Шелковые щеки не возражали предаться сладкой пытке. Принесли полотенца, нагретые ровно настолько, чтобы не обжигать, а холить кожу теплом и ароматом ванили с мятой. И Лебедев погрузился в них.

Сквозь волны блаженства Аполлон Григорьевич слышал, как сосед отказался от укладки, сославшись, что слишком торопится. Судя по вздохам, Монфлери был опечален, что Анри не смог вознести драгоценного клиента на высоту удовольствий и тот уходит не совсем идеальным. Приличия требовали сказать «до свидания» знакомому, но жар полотенец был так хорош, что не было человеческих сил оторваться от него. И Лебедев остался в жаркой темноте.

Роберт Онуфриевич не мог поверить такому счастью. Откуда ни возьмись свалился спаситель. Хоть росту в спасителе от силы два с половиной аршина, молоко с губ обсохло на днях, да и чин самый пустяшный, но теперь есть на кого взвалить обузу. Мальчишка на вид – желторотый птенчик, но раз от Лебедева прислан, значит, есть за что. А приглядишься: и смышленый, и напористый, и хваткий. Как появился, так и затребовал дело. Сердце пристава невольно умилялось стараниям юноши. Его-то родное дитятко схожих лет утруждало себя лошадьми на скачках да актрисками в театрах. А этот – трудяга, вон как принялся.

Бублик предоставил карьере великого сыщика двигаться без помех.

Первое время Коля ожидал, что сейчас его погонят в лавку, но чиновники 1‑го Литейного вели себя уважительно, а дежурный принес чай, да еще с сахаром. Гривцов покраснел, кое-как пробормотав благодарность. И за бумажки взялся со всем старанием.

В них было не так уж и много дельного. Жертва – Саблина Мария Ивановна, двадцати шести лет, из мещанского сословия. Зимой 1893 года приехала из Вологды на заработки. Паспорта не имела, но разрешение на проживание в столице было выправлено как полагается. В домовой книге «Дворянского гнезда» была зарегистрирована чуть меньше девяти месяцев назад. Где проживала до этого – ничего не сообщалось. Но установить это полиции по силам, только времени отнимет. По словам владельца меблированных комнат, платила исправно и в срок. Источник ее доходов следствие установить не успело. К делу только прилагалась справка: среди билетных[2] Саблина не числится. Никаких жалоб от соседей на нее не поступало. Из ближних лавок брала чай, кофе и сладости. Как видно, кормилась не дома.

Швейцар показал: парадное отдельное, располагается за углом дома, на Бассейной, он все время у главного входа на проспекте. Около половины десятого прибежал посыльный с огромным букетом. Не прошло и пяти минут, как раздались жуткие вопли. Швейцар застал посыльного сползающим по ступенькам, дверь в квартиру распахнута. Показания редких соседей сводились к простым выводам: никто ничего не видел, Саблину почти не знали, она ни с кем не общалась. А гостей ее не знали и подавно.

Далее шли описание места преступления и снимки, которые успел сделать фотограф полицейского резерва. Коля мужественно рассматривал тело, висящее среди бра, и портрет, снятый на полу, убеждая себя, что привык к виду человеческой плоти. И, набравшись духу, стянул снимок, чтобы предъявить уличенному убийце. Он оставил у дежурного записку для пристава, где просил, чтоб его не ждали, помахал милым чиновникам и отправился в меблированные комнаты. С непременным желанием выйти на след преступника.

Но его ожидало внезапное препятствие.

Окинув взглядом существо в пальтишке и стоптанных ботинках, лепетавшее вздор, Медников прикидывал: сразу дать подзатыльник или обойтись щелбаном. Сопливый шпиндель с налету задает вопросы, какие и полиция не смела. Наверняка репортеришка вынюхивает. Пропечатает статейку – хозяин голову снимет.

– Иди-ка отсюда, пока цел, – сказал он, метко сплевывая у самых ног мальчишки.

Мальчишка не растерялся, не подался в бега, а потряс зеленой книжечкой Департамента полиции:

– Чиновник для особых поручений Гривцов, извольте отвечать! Или вызову в участок, там разговор другой будет…

Коле стоило гигантских, всех имевшихся у него усилий, чтобы голос не дрожал. Но он все равно дрожал. Впрочем, Медникову хватило. Приняв строгое положение спины, он целиком проникся помощью следствию.

– Вспоминайте, кто приходил утром, – потребовали от него.

Вспоминать было нечего. Медников встал на посту как обычно – около восьми. Но пост его находился здесь, у парадного входа. А за тем парадным следить не обязан. Жильцы этого не требуют. Даже наоборот. Так что проходивших мимо него готов указать, а что творилось за углом – извините.

– Что можете сказать о барышне Саблиной?

Что тут сказать? Барышня как барышня. Вежливая, всегда здоровалась первой. Жила тихо, незаметно. Переехала чуть меньше года назад. Особых гостей у нее не бывало. Поначалу частенько ходила куда-то с папочкой на тесемках. Но потом перестала. Одевалась хорошо, наряды часто меняла. Иногда к ней посыльный прибегал с цветами. Но от кого – неизвестно. Постоянных гостей швейцар не мог припомнить, наверное, они не хотели быть узнанными. Мало ли к кому человек идет, ему спрашивать не положено.

Получив столь важные сведения, Коля потребовал отвести его на место преступления для личного осмотра. Там уж наверняка найдет зацепку. Но Медников встал насмерть: дверь опечатана, а к гербовой печати не притронется и никому не советует. Пристав повесил, пусть сам и рвет. И свернуть швейцара было невозможно.

Оставалось приберечь силы для будущих побед. Поднявшись на второй этаж, Коля уткнулся в дверь, перечеркнутую грозной бумажкой. Напротив была такая же дверь из лакированного дуба. На долгий звонок открыла горничная в чистейшем переднике с шаловливыми глазками. С первого взгляда гость ей понравился. И усики такие трогательные: крохотные, только пробились. Она сладко улыбнулась и спросила:

– Чего вам, мальчик?

Дав петуха от волнения, мальчик объявил себя представителем власти. Чем окончательно покорил Марусю: такой молоденький, а уже «для особых поручений». Было Марусе что ему поручить. Перед взором пронеслись захватывающие картины, как она выскакивает из горничных за будущего министра полиции или что там происходит в женских мечтах. В общем, Коле были очень и очень рады. Пригласили на кухню, благо хозяева отправились с визитом, и готовы были ответить на любые вопросы. Какие ему захочется. Например, свободно ли сердце Маруси.

Гривцов и не думал задавать дурацкие вопросы. Про умные не забыть бы. Словно шагая по шаткому мостику, держась и качаясь, он спросил о соседке. Хоть Марусе это не понравилось, но уговаривать себя не заставила.

Саблина жила одна. Но ее навещал некий господин. Маруся видела его только со спины, да и то в замочную скважину, одет хорошо, чисто. Других подробностей о таинственном госте не нашлось. От общений с горничной барышня Саблина уклонялась, хотя была не лучше ее. И по возрасту ровесницы. Маруся выведала, что до переезда в «Дворянское гнездо» та давала уроки музыки и еще немного после. Видно, вытянула счастливый билет и недостатка уже не знала. Наряды стала менять не глядя. И вовсе здороваться перестала. Заносчивая, возгордилась. С соседями не общалась. Такая важная, что ты! Не подойдешь.

– Кто сегодня утром приходил к ней? – спросил Коля, ожидая описания убийцы.

Как ни хотела Маруся помочь хорошенькому чиновнику, но не могла. Выбежала из квартиры, только когда посыльный заорал как резаный. С утра дел невпроворот. То на кухню, то в спальню хозяйки, то одно принеси, то другое достань. Некогда и в замочную скважину заглянуть.

– А постоянный гость когда приходил?

Маруся призналась, что видела его от силы раза три. И только со спины. Но все больше по утрам бывал. Довольно рано.

– В последние дни Саблина была печальна или испугана?

Куда там! Так прямо цвела, что сил нет. Одно расстройство для честной горничной. Только успевала наряды менять. Вчера вот доставили новое платье и шляпный короб.

– Кто мог желать ей гибели?

Тут уж Маруся развернулась. Расписала барышню в таких красках, что Коля смекнул: показания свидетеля портил мелкий недостаток – лютая женская зависть. Верить ей нельзя. Что ж получается: преступника вот так запросто не поймать? Даже толкового следа не нашел. И что делать дальше, было решительно неясно. Обещание «найти в два счета» таяло как февральский снег. Внезапно оно растаяло совсем, и Коля оказался посреди пустыни. Им овладела растерянность, переходящая в мелкий, противный страх: а вдруг ничего не получится? Вдруг это дело ему не по зубам? Вдруг он не великий сыщик, а так – бумажки перебирать?

Опечаленный и глубоко мрачный Николя простился и сбежал. А Маруся провожала его мечтательным взглядом.

Выскочив на Литейный, Гривцов заметил край золоченой фуражки, что скрылась за углом дома. Швейцар не горел желанием продолжать знакомство с полицией.

Задрав голову, словно коварный преступник спрятался на карнизе, Коля почувствовал себя маленьким и беззащитным под громадой нависавшего здания. Ужасно захотелось, чтобы его приободрили или хоть подзатыльник для храбрости отвесили. Кругом спешили прохожие, счастливо равнодушные к чужим бедам. Даже городовой будто нарочно отвернулся. Одинокий и несчастный мальчишка спрятал нос в воротник пальто, а озябшие руки в карманы и поплелся в сторону Фонтанки. Ведь совсем недавно был в шаге от победы, хоть и воображаемой. У колеса фортуны тормозов нет, не знаешь, куда занесет. В расстроенных чувствах Коля не заметил, как на другой стороне проспекта остановилась пролетка с крытым верхом.

Кому придет в голову обращать внимание на обыкновенную пролетку? Только пассажир кутался в шерстяное одеяло уж больно старательно, словно прятался от случайных глаз. Лицо скрывали пушистая шапка и густой мех воротника. Извозчик покорно ждал, как приказали. Слегка покосившись, он приметил, что пассажир уставился на большой дом на углу Бассейной улицы. В вечерних сумерках смешались каменные детали, только ярко горели стекла парадного входа, светлые пятнышки в окнах указывали, кто дома.

От бестолкового сидения извозчика пробрал озноб. Как вдруг пассажир окликнул бойкого паренька в драной курточке и рабочей фуражке, пробегавшего мимо. Шкет запрыгнул на подножку и получил какие-то наставления. Извозчик ничего не разобрал, но звон мелочи учуял. Мальчишка соскочил и пулей метнулся к Бассейной.

– Долго еще, барин? – поворотился извозчик.

– Тебе-то что? Стой и жди.

– Так это… Мороз же, и того… Лошадь мерзнет… Добавить бы не мешало…

– Добавлю, добавлю, – зло отмахнулся пассажир, следя за темной улицей.

Сопливый разведчик вынырнул из темноты так шустро, словно из нее и был рожден. Он запыхался, дышал тяжело, говорил громко и отрывисто:

– Нету… ее… совсем… теперь… дверь… опечатана…

– Куда она делась? – уже не таясь, спросил господин под одеялом.

– Так… это… померла… сегодня… поутру…

– Как это умерла?

– Того… совсем…

– Врешь!

– Чей-то… врешь… не-а… обижаешь… барин…

– Откуда узнал?

– Так… это ее… она… повесилась… швейцар сказал…

Пассажир швырнул на тротуар серебряный рубль и закричал на извозчика:

– Пошел! Пошел! Гони!

Мальчишка кинулся за добычей, теряя фуражку. Взвизгнул кнут, лошадь тронула, и пролетка растворилась в подступающей ночи.

От стены отделилась худосочная фигура. И хоть фигура рта не раскрыла, но вид ее говорил о такой печали, скорби и тоске… Настроение Аполлона Григорьевича распрощалось с радостью, что полыхала на бритых щечках, предчувствуя, как беспощадно испортит его никчемный мальчишка.

И зачем только доверился! Ведь с первого взгляда ясно: бестолковая личность. Вот если бы Ванзаров… Лебедев нахмурился и отправился прочь, забыв помахать швейцару Департамента полиции – тихому старичку-отставнику, что ласково кивал каждому входившему.

Гривцова никто не позвал за собой. Глядя в спину человеку, стремительно поднимавшемуся по мраморной лестнице, Коля издал немой вопль о помощи, но никто-никто не услышал и даже не обернулся. Оставалось втянуть голову в плечи и плестись следом. Как побитой собачонке, которую хозяин выгнал из дома за глупость и визгливый лай.

Протиснувшись сквозь дверную щель, Коля наткнулся на взгляд, не предвещавший ничего хорошего. Великий криминалист восседал на химическом столе и яростно грыз леденцы. От одного этого звука сводило зубы, а мысли блуждали.

– Где же удаль и победные знамена? Оставили в гардеробе?

Коле хотелось ответить умно и строго, но в голову лезли обрывки невыученных уроков. Хоть бы какое крылатое выражение на ум прилетело. Так ведь нет, порхали где-то в отдалении.

– Где колонны скрученных и разоблаченных убийц, сдавшихся на милость победителя? Где торжество справедливости, обещанной к вечеру? Где фанфары?

Провалиться бы сквозь землю. Есть у него хоть капля жалости? Сам-то вон какой расфуфыренный, а кое-кто рыскал в холоде и голоде. Эти и прочие жалостливые мысли посещали юную голову. Коля хмуро, но стойко сносил все, только фуражку безжалостно теребил.

Не умея долго злиться, а тем более глумиться над поверженным, Аполлон Григорьевич смягчился и съехал в другую крайность: ему стало жаль несносного мальчишку и стыдно, что повел себя как тупой пристав. Он приказал снять пальто, греться, лопать монпансье, другой еды все равно нет. Сам же развел чай, добавив капельку янтарной жидкости с запахом дубовой бочки.

Коля отхлебывал обжигающий напиток сопя, виновато и печально. Но рта открыть не посмел.

– Подведем итог вашего розыска, – наконец сказал Лебедев. – Какие сведения, толковые или бесполезные, раздобыли о жизни и смерти барышни Саблиной?

– Откуда вы… – начал Коля, но сообразил, что никто не мешал криминалисту заглянуть в ту же папку. – Она давала уроки музыки.

– Ах, вот оно как…

– Что такое? – насторожился Гривцов, ожидая чего угодно, даже самого худшего: вдруг ему назовут имя убийцы.

– Все не мог вспомнить, что за физиономии у нее там по стенам развешаны. Знакомы, а вспомнить не могу. А это Брамсы-Шмамсы всякие… Что ж, неплохо.

Щепотка похвалы способна на чудеса. Коля приободрился и тихо сказал:

– Кажется, я знаю, кто ее убил.

– Вот как? Изложите версию. – Лебедев был чрезвычайно серьезен и внимателен.

– Из показаний свидетелей можно точно установить: у нее был постоянный любовник.

Коля ждал, какое это произведет впечатление. Аполлон Григорьевич закинул в рот конфетку, давая понять, что за интересным началом должно последовать зажигательное продолжение.

– Описание: хорошо одетый мужчина среднего роста.

– Это многое объясняет, – сказал Лебедев.

Коля не заметил подвоха и ринулся отчаянно:

– Горничная видела его со спины, поэтому лица не замечала, а швейцар не уверен, что бывало одно и то же лицо. Но главное другое: он всегда приходил по утрам. А что это значит?

– Очень интересно узнать…

– Это значит, что он и убил.

От столь блестящего вывода Лебедев слегка растерялся. Всегда трудно одолеть внезапную глупость. Криминалист и с этим справился. Раздавив челюстями порцию конфеток, он сказал:

– Итак, мой энергичный, но недалекий коллега, рассмотрим ваше предположение. Любовник, который может приходить когда угодно и делать с Саблиной что угодно, хоть мышьяком пирожное посыпать, хоть ножик в сердце воткнуть, хоть подушкой задавить, выбирает странный и неудобный путь: травит ее хлороформом, а затем вешает вместо картины. Для чего такое развлечение? Знаете ответ?

Коля так яростно задумался, что на лбу выступил пот, и сказал:

– Нет. А вы знаете?

– И я не знаю, – честно признался Лебедев. Только не упомянул, что темнота эта его сильно раздражает. Острый ум, привыкший разрезать улики, болтался в ней, как огрызок леденца в пустой коробке.

– Тогда все ясно! – вдруг выпалил Коля.

Ему предложили не стесняться.

– Саблину убила женщина! – торжествующе заявил он.

– Почему так думаете? – с неподдельным интересом спросил Лебедев. А вдруг мальчишка-то кое-что соображает?

– Ну как же, это очевидно! Ее повесили в назидание всем любовницам, чтобы не разрушали семьи. Это как знак, как предостережение. Жена ее любовника явилась рано утром, чтобы застать их вдвоем и покончить всех разом. Но чудо спасло ее мужа. Он опоздал или его что-то задержало. И тогда она решила разделаться с любовницей, раздавить змею. С собой у нее был заготовлен хлороформ, она давно готовилась, обманом заставила Саблину выпить и уже мертвую повесила, чтобы муж ее ужаснулся. Он увидел, ужаснулся и бежал. Просто его никто не заметил.

От такой тирады Коля едва не задохнулся. Сиял счастливым и ясным светом.

Его наградили заслуженными аплодисментами.

– Никогда не слышал подобной чуши, – сказал Лебедев, брезгливо вытирая ладони о коленку. – Гривцов, вы поставили рекорд глупости за единицу времени. Надеюсь, его никто не побьет.

– Но почему… – начал Коля.

– Потому! Вы в полиции служите, а не криминальные романчики сочиняете. Оставьте эту честь всяким чижикам литературным… Предположим, что ваш бред имеет основания и убивала женщина. Хотите сказать, что несчастная жена сразу нашла квартиру любовницы и не попалась на глаза швейцару? Ни до убийства, ни после?

– Могла заранее выведать…

– А муж ее, соблазнитель, увидел тело и так тихо вышел из квартиры, что даже дверь прикрыл?

– Может быть…

– Нет, не может. Вы мало видали людей, что попадали в такой переплет. Он бы так просто не ушел. Уж поверьте, следов бы оставил малоприятных. Кстати, верните снимок, что из дела утянули…

Коля послушно расстался с картонкой.

– И чтобы в последний раз такое было, – сказал Лебедев. – Что в дело попало, там и пропало. Ладно… Главный вопрос: почему ваша убийца использовала хлороформ?

– Может, сестра милосердия…

– У сестры милосердия знаний, как убить надежно и легко, больше, чем у вас.

– У мужа украла…

– А у него откуда?

– Доктор… Врач… Хирург…

– Допустим. Как она заставила жертву принять хлороформ?

– Ну, смешала с чем-то, с вином…

– Саблина не пила, в желудке нет следов. На вкус хлороформ чудовищная гадость. Но дело не в этом: его заставили вдыхать. Каким образом?

– Связала и не давала дышать, то есть хлороформом в нос тыкала…

– Как это представляете? Нет никаких следов веревок или наручников. Жертва принимала яд совершенно спокойно. И что тогда получается?

– Тогда… Тогда я не знаю, что и подумать, – обреченно сказал Коля.

– Вот именно! – Лебедев многозначительно поднял палец, хотел добавить: «И я не знаю», но постеснялся.

В кабинете повисла тишина. В этот миг криминалист и юный чиновник, не сговариваясь, подумали об одном и том же…

– Вот если бы с нами Родион Георгиевич… – проговорился Николя.

Саданув кулаком по столу, отчего лабораторные склянки весело подпрыгнули, Лебедев рявкнул:

– Хватит сопли распускать! Или беретесь завтра за ум, или мы расписываемся в собственном бессилии. Ваш выбор, Гривцов!

– Сделаю все, что смогу…

– Слыхали пустые обещания, да. Этого мало. Надо найти хоть какую-то зацепку. А для этого землю носом рыть. Зубами вцепиться. Кровавые страсти – забыть. Только факты и ничего, кроме фактов. Мы же договорились, кто у нас ищет, а кто думает.

– Все понял: не думать, искать, зубами грызть… – Коля невольно клацнул, как голодный волчонок.

– Вот и хорошо, на сегодня служба окончена. И никаких «к вечеру преступник будет пойман». Впереди долгая и кропотливая работа…

– Слушаюсь…

– Марш домой!

Подхватив фуражку, гений сыска вылетел быстрее мысли из пещеры ужасов. Ну или как там, в дешевых романчиках, описывают.

Открыв новую жестянку, Лебедев в задумчивости покатал языком мятный леденец. Над мальчишкой легко было одержать верх. Но что делать с собственными мыслями?

Аполлон Григорьевич и под пыткой не признался бы, что ему куда хуже Гривцова. Привыкнув в своем деле не знать поражений, он вдруг понял, что не знает, как связывать разрозненные факты и делать выводы буквально из пустоты. Словно задали математическую задачку, в которой были одни неизвестные. А ответ подсмотреть не дают. И хотя с точными науками у криминалиста был полный порядок, но эта задачка манила в такие темные дали, где заблудиться и пропасть ничего не стоило. Неприятное предчувствие, что его ожидает одно только фиаско, все отчетливее напоминало о себе. Не только фиаско, но и жертвы, появление которых он не в силах предотвратить.

Настроение окончательно испортилось. Требовалось хоть чем-нибудь его развеять. Час для этого как раз подходящий.

Зима – время аптек. Люди простужаются, болеют, кашляют, ходят за микстурами и порошками, только успевай взвешивать. За один день провизор Маковецкий отпустил столько лекарств, сколько за летнюю неделю. И каждый больной норовил еще получить бесплатный совет. Пить ли горячую водку от простуды? Помогают ли капли «датского короля» от насморка или только от нервов? Надо ли жевать листок алоэ, чтобы при простуде аппетит поднялся? И прочую дикую чушь, рожденную справочниками и пособиями домашних советов, где среди рецептов пирогов и толкования сновидений молодых хозяек учили лечить хвори подручными средствами. А болели в основном барышни и дамы.

Под вечер Маковецкий насытился общением с женским полом настолько, что мечтал о той минуте, когда сможет залечь с томиком Шопенгауэра и отключиться от этой трещащей, требующей и самонадеянной суеты. Он хотел скорее оказаться дома с чашкой чая и баранками.

Дверь опять хлопнула. Перед провизором предстала скромная барышня, закутанная в платок. От большой застенчивости она говорила в нос, и провизор не сразу понял, что ей надо. А когда разобрал, не стал допытываться, для каких целей понадобился хлороформ. Ну, узнала от подруг какое-то совершенное средство от насморка, каким, очевидно, болела, пусть им и лечится. Раз у нас не верят в торжество науки и медицины, а верят шарлатанам и подругам. Что, в общем, одно и то же.

Маковецкий выдал пузырек темного стекла, получил помятую купюру, словно из кармана нищенки, и отсчитал сдачу. Скромная барышня тут же испарилась. И то хорошо, что не надо языком молоть.

На этом тяготы не кончились. В аптеку заглянуло еще одно неземное создание. Хотя и не такое уж неземное. Прямо сказать – крепкого телесного сложения. Созданию потребовалась кислота. Причем соляная. Здесь не химическая лавка, следовало ответить. Но провизор так устал от бесконечных объяснений и по опыту знал, что такие вот – самые приставучие. Он полез в закрома под прилавком и вытащил бутыль, полную наполовину. Маковецкий с тоской представил, как придется отливать опасную жидкость. И на это можно пойти, чтоб только отвязались. Однако барышня взяла всю целиком. Чем пролила целебный бальзам на израненную душу провизора.

Театр «Неметти» делил Офицерскую улицу с Мариинским театром. Публику они делили соответственно. Кто хотел насладиться надрывом голосовых связок под оглушающий гром оркестра – брел в Императорскую оперу. Те же, кто считал искусство отличным поводом выпить и закусить, со свистом летели в бывший еврейский театр, за строптивость обращенный в кафешантан. Злободневную драму, а тем более пьески с политическим душком начисто вымели с подмостков. На смену пьескам пришли юмористические куплеты, оригинальные номера, фокусники и все то, что так любит отдыхающая публика, особенно цыганские хоры и надрывный романс.

Особая притягательность театра таилась в зимнем ресторане. Выбирать в нем предлагалось между водкой и шампанским, из закусок – соленые огурцы с пирожным, скатерти нечистые, а цены обнаглевшие. Все равно в зале было не протолкнуться. Секрет популярности был прост: за столики позволялось усаживать артисток. Только что дива тронула душу романсом со сцены, и вот уж ее можно было и тронуть самому, и угостить, и наворотить кучу комплиментов. А дальше как пойдет. Продолжение зависело исключительно от способностей поклонников. Здесь вам не публичный дом, а храм искусства. В храме весь вечер играл оркестр за дымкой папиросного дыма, что создавало волнующую атмосферу. Было в ней и тонкое обаяние, и наивность, и дружеская сердечность. Как от такого отказаться.

Аполлон Григорьевич приехал в разгар разврата. Представление перевалило за середину. Добрая часть исполнительниц уже сидела за столиками, а с улицы посторонних не пускали. Дорогим гостям всегда найдется место. Заняв столик, который придерживали для почетных гостей, Лебедев кивнул официанту, что означало «бутылку шампанского с пирожными», и принялся за леденцы. Под грохот скрипок его хруст присмирел. Кругом бурлило веселье. В основном пили за прекрасных, волшебных, обворожительных и просто чудесных дам. Гремели бокалы, разрумяненные щечки подставлялись для скромных поцелуев. Пока скромных. В общем, обычный вечер у «Неметти».

Уже пора бы веселью проникнуть ему в душу и взорваться праздничным конфетти. Но, против обыкновения, Лебедев скучал, лениво кивая знакомым лицам. Не забирало его веселье, и все тут. Непривычно для себя он стал хмуриться и даже не притронулся к шампанскому, из горлышка которого шел дымок. Саднящая тоска впилась занозой под сердце. Он не понимал, отчего настроение стремительно портится на этом празднике жизни. Отчего ему стало противно буйное веселье и господа навеселе. Отчего вдруг захотелось обозлиться на первого встречного и, чего доброго, устроить потасовку. Все было сегодня не так и все раздражало. Хоть бросай и беги. Но Лебедев обязан был ждать.

Отвлекло незначительное происшествие. Посреди зала задержалась дама с открытыми плечами, и не только плечами. Откуда она появилась, Лебедев не заметил. Но, заметив ее, глаз было не отвести. Черное платье с переливом и тяжелое колье лишь подчеркивали блеск, который шел от нее. Она повела головой, словно проверяя, как действует обаяние. Не нашлось ни одного мужского взгляда, который не последовал бы за ней. Почуяв власть, она лениво повела плечиком. Было в этом движении столько животной, необузданной похоти, такой жар она распускала, что мозги начали плавиться. Еще немного, и поклонники, забыв про актрис, бросились бы к источнику наслаждений. Но тут появился юный джентльмен, облитый фраком, цинично обнял даму за талию и увлек за собой. В зале словно потемнело. Господа за столиками вернулись к доступному развлечению.

– Шею не выверни, – ласково сказали над самым ухом.

Лебедев подскочил несколько поспешно и расправил объятья. Поцеловать ему не дали ни ручку, ни щечку, ни плечико. Дама села как могла далеко, обнимая большой букет, и отказалась от шампанского:

– Время зря не теряете, Аполлон Григорьевич…

– Да о чем ты, Тошенька? Я тебя заждался, весь день бегаю как угорелый, представляешь, назначили дежурным по городу, с одного происшествия на другое! Три кражи и пять трупов! Устал как собака. Чуть не уснул тут сидя. Так соскучился, так ждал встречи, и вдруг такая холодность! За что, мой свет?

Излияния криминалиста были приняты. Хотя им не поверили. Слишком умна была женщина, которая пела у «Неметти». Пела лирические куплеты. Звездочка не первой величины, Антонина Лазурская, как сообщала о ней афиша, прекрасно знала, что мужчины всегда врут. А когда не врут, то все равно говорят неправду. Держать их надо в строгости, тогда они становятся шелковыми и послушными. Если, конечно, красота и прочие формы позволяют их держать в строгости. Этим богатством природа щедро оделила Антонину. Даже слишком щедро. Некоторая полноватость талии и пухлость личика не давали протиснуться на самый верх пьедестала красавиц. Но и тем, что имела, Антонина пользовалась умело. Говоря в рифму.

Лебедев торопливо налил шампанского, извинился, что опоздал на ее выход, прибыл без цветов, и спросил, как прошло представление. Пригубив, Антонина капризным тоном заявила, что желает ужинать в ресторане. По счастью, ее желание совпало с желанием Лебедева. Быть может, в другом месте тоска отпустит.

Они поехали к «Палкину». Ужин затянулся допоздна. Антонина простила, расцвела и защебетала. На Лебедева обрушили все сплетни закулисной жизни: кто, кому, про кого и что сказал, кто кому перебежал дорогу и кто подлизывается к режиссеру. Большая часть имен ни о чем не говорила, но Аполлон Григорьевич слушал с глубоким интересом на лице. С каждой минутой он ощущал, как все эти россказни ему глубоко безразличны и даже противны. Совсем не имеют отношения к его мыслям и делам. Как будто из другого мира. Бросить бы канарейку да поехать в родной кабинет, заняться наукой. О подобном фокусе нечего и мечтать: хандра пройдет, но Антонина не простит. И Лебедев мужественно терпел.

Антонина была неисчерпаема. Помахивая бедрышком погибшего рябчика, она не умолкая рассказывала, как актриса М. нашла себе нового любовника, актриса Н. порвала со старым, актриса К. погибла от любви, актриса Л. забеременела и теперь ее гонят со сцены, актриса Е. спивается и, кажется, ее тоже отчислят, а вот ее, скорее всего, пригласят в новое представление, что начнут репетировать завтра. В общем, набор новостей, без которых ужин был бы намного приятнее, а мир чище. Но и это Лебедев выдержал.

Уже за полночь они вышли на Невский проспект. Он растолкал дремавшего поблизости извозчика. По пустым улицам их вихрем доставили на Офицерскую, где Антонина снимала квартиру поближе к театру, а Аполлон Григорьевич намеревался встретить очередное утро. От усталости или нескончаемой болтовни тоска его немного заглохла. Что было не так уж плохо. Другое казалось странным.

Весь вечер у «Неметти», затем у «Палкина» и при возвращении на квартиру у него не проходило совершенно нелепое чувство, будто за ним следят. Словно какая-то фигура неотступно держится в тени, но всегда рядом. На улице он оглянулся. Как и следовало ожидать, Офицерская была пустынна. Вдалеке маячил городовой. Однако что-то такое витало в воздухе. Словно еле заметное электрическое напряжение.

Следить за ним? Это было настолько невозможно, бессмысленно и глупо, что надо счесть расстройством бокового зрения. Или ошибкой нервов. Кому придет в голову шпионить за самим Лебедевым? Сама мысль, что за гением криминалистики посмеет кто-то филерить, была столь смехотворна и бессмысленна, что ее следовало немедленно прогнать с насмешками. Что Лебедев благополучно и проделал.

Облачившись в домашний халат, он подошел к окну и заглянул в щелочку шторы. Офицерская, погруженная в февральскую темень, мирно дремала. На тротуарах гуляли ночные тени. Лишь в дальней подворотне будто кто-то прятался. Лебедеву показалось, что тень смотрит на него. Легкий холодок тронул бесстрашное сердце. Аполлон Григорьевич тут же разозлился, обозвав себя последними словами за то, что поддался подобной чепухе, и занялся более приятными обязанностями, чем высматривать тени в ночи.

Жажда звала. Звала за собой и требовала слушать ее голос. Это было наяву, и оттого голос ее звучал громче. Нельзя было заткнуть уши. Жажда кричала сквозь пальцы, и каждый палец кричал о ней. Сколько ни затыкай, все равно не помогает. Перекричать нельзя. Начнешь, так кричишь ее голосом. Жажда проникла и напитала каждую ямочку кожи. Она стала самой кожей, и не стало ничего, кроме нее. Она шептала, болтала, трезвонила на все голоса, и голосов этих был легион. Некуда от них деться.

Каждый из них был по-своему хитер. Один, ласковый, уговаривал и шутил. Другой обвинял и требовал, как может только судья. А третий приводил разумные доводы и объяснял, что все равно, сколько ни пытайся, конец один будет. И конец этот известен. Ради чего же тогда муки принимать? Все одно сил человеческих на это не хватит. Некуда тебе деться.

Иногда голоса начинали спорить друг с другом, и тогда поднимался гвалт со свистом и воем, в котором не разобрать слов. Словно гудящее облако окутывало и поглощало собой. А потом все затихало, и жажда спрашивала робко: ну же? Как же? Когда же? Тебя ждет то самое наслаждение, какого боишься, но так жаждешь. Я – наслаждение. Я – жажда твоя. Испей меня. Скорей же, скорей!

И не желала ждать и терпеть. Она не верила на слово и только сильнее приникала горячим телом, обнимая, душа и терзая. Ни мороз, ни слякоть, ни ветер не остужали ее. Она смотрела из каждого угла, из каждого темного закоулка и звала. Голосов становилось все больше, они возвращались и кричали хором. Как может звать только жажда. Некуда от нее деться.

А может, это сон? И вот сейчас проснуться – и все кончится? И жажда отстанет. Я сплю? Сплю ли я? Я ли сплю? Или это жажда спит, и я ей снюсь. Ответь, жажда. Не отвечает. Зовет. Вот ведь противная, сладкая, липкая. Что с тобой поделать…

Платон Макарович собрался откушать утреннего чайку. Уютно подоткнув шелковый халат, он развалился в глубоком кресле и поднес чашечку тонкого фарфора к шершавым ноздрям, чтобы насладиться ароматом мяты, до которого был страстный охотник. Но на лестничной площадке что-то грохнуло, как выстрел, затем раздалась барабанная дробь, под резкие крики, смысл которых приглушала стена. Платон Макарович оценил свежее пятно, которое посадил с испугу на халат, оставил чаепитие и отправился как был, в халате, выяснять, что за безобразие. Второй день в их доме творится какое-то сумасшествие.

Солидный постоялец, не сняв цепочки, приоткрыл створку. В проеме виднелась худосочная фигура в расстегнутом пальтишке, которая со всей молодецкой дури ломила кулаком в дверь. Молодой человек надрывно кричал:

– Немедленно откройте! Я кому сказал, сейчас вернусь с городовым и дверь вынесем! Открывать! Полиция! Кхе-ха‑ха…

От натуги юноша раскраснелся, усики встали торчком, а в глазах светилась такая решимость, что Платон Макарович, хоть и был мужчина в чем-то героический, счел за лучшее не вмешиваться.

Почтенная соседка, Амалия Францевна, сдалась, замок щелкнул. Юноша рванул на себя и чуть не вынес даму, которая не отпустила ручку.

– Требую отвечать по существу! – не сбавляя напора, наседал он. – Что знаете? Кого видели? Когда? Где? Любые сведения!

Дама схватилась за грудь, перетянутую шалью, и, как перед расстрелом, прижалась к собственным дверям:

– О мой бог! Все вам сказала… Я ничего не знаю, не видела ее вовсе… Оставьте меня в покое!

– Ах, вот как? Скрытничать? Ну хорошо, вызовем других свидетелей. – И юный герой, как видно потеряв всякий страх, развернулся к соседней квартире. – Эй, кто там прячется, выходите сюда! Вас полиция требует.

Платон Макарович успел захлопнуть раньше, накинул цепочку и побежал в спальню, прятаться в подушках. Сквозь пух было слышно, как к нему ломятся и кричат что-то грозное. Платон Макарович закрыл глаза и приготовился к худшему. Но вдруг все стихло.

Неизвестно, чем кончился бы визит разъяренного юноши, если бы на выручку не подоспел домовладелец Ардамонов. Возвышаясь над скандалистом на две головы, он потребовал объяснений, по какому праву дом разносят на мелкие щепочки. Юноша предъявил книжечку Департамента полиции, заявил, что «для особых поручений», которые заключаются в том, чтобы выяснить любые подробности жизни и смерти госпожи Саблиной. Оценив подергивающуюся губу и лихорадочный блеск в глазах, нервный румянец и срывающийся голос, но более всего цветущий возраст чиновника, Ардамонов приятно улыбнулся, изъявил всяческую покорность властям и готов был отвечать и за себя, и за каждого из жильцов, тем самым предлагая капитуляцию и мирные переговоры.

И очень вовремя. Еще немного, и Коля лопнул бы от натуги. Всю ночь он не спал, накручивая себя, не позавтракал и бросился добывать улики любой ценой. Но не рассчитал и растратил весь запал на Амалию Францевну. Сил осталось на донышке. Господин Ардамонов предложил отпустить невинную даму, которая ничего не знала. Коля неохотно согласился, Амалия Францевна упорхнула с большим облегчением и слезами. Он потребовал сведения, не сходя с этого места. Домовладелец не возражал. И пересказал то, что Коля читал в показаниях.

– Но хоть что-то знаете о знакомых Саблиной? – спросил он.

– У нас не принято шпионить за постояльцами. Мы слишком дорожим своей репутацией.

– Квартиру эту она сама сняла?

– Именно так. Платила в срок, никаких жалоб от соседей. Вначале немного играла на пианино, но вскоре прекратила.

– К ней ходил постоянный… гость. Кто его может описать? Откуда он? Что за человек?

– Поймите, господин чиновник для особых поручений, у нас приличный дом. Здесь не принято подсматривать в замочную скважину и совать нос в чужую жизнь. И это устраивает всех. Больше, чем я, вам никто не скажет. Умоляю вас, не мучьте моих постояльцев, они уважаемые и законопослушные люди. Да вы и сами видите со своей проницательностью, что это правда…

Коля солидно кивнул. Проницательность у него, конечно, мощная. Но ведь получается: без толку скандал устроил. Такая досада. И никаких новых сведений. Господин Ардамонов, видя, что полиция растеряла боевой пыл, предложил пройти к нему в гости. Коля сухо отказался. Он просил, если вдруг кто-то что-то вспомнит, немедленно дать знать ему в участок. Ардамонов поклялся, что именно так и будет. И лично проводил такого важного гостя до выхода. На всякий случай. Николя был так занят мыслями, что не заметил восхищенного взгляда Маруси, прятавшейся за дверью. Весь скандал она наблюдала из-за перил, не высовываясь, но проникаясь мыслью: надо выходить за этого героя замуж, явно министром будет.

Под ласковым взглядом Ардамонова Коля свернул за угол на Литейный и наткнулся на швейцара, который так усиленно подмигивал, что не заметить было невозможно. Оглянувшись по сторонам, Медников сквозь зубы процедил важное сообщение и тут же отпрянул, словно с языка у него не слетело ничего, а сам он только и занят, что рассматривает на той стороне лужу. Поддерживая секретность, Коля нарочито отвернулся и сделал такой равнодушный вид, словно ему и дела нет до всяких швейцаров. Но в душе ликовал. Не зря все-таки столько сил потратил. Все-таки нашел кое-что. Протоколом не оформлено, но Лебедев протокола не спросит, ему убийцу подавай.

В приподнятом настроении Коля не поленился обойти окрестные лавки. Везде пришлось тыкать зеленую книжечку, объясняя приказчикам, что некормленый подросток с жидкими усишками – ответственное лицо. Уж больно не походило оно на лицо чиновника полиции. Холености нет, не говоря о сознании собственной власти. К тому же Коля вынужден был на пальцах объяснять, кого он разыскивает. Снимок-то у Лебедева остался. Приказчики задумчиво чесали в бороде, за ухом, в затылках, с трудом, но вспоминали барышню и в один голос уверяли: бывала у них редко, брала еды как для птички, а последних месяца два вовсе пропала.

Теперь совесть его была чиста. Он сделал все, что мог. Надо бы найти тех, кому Саблина давала уроки музыки, но где их найдешь? Не в газете же объявление давать. Размышляя над этой закавыкой, Николя отправился к себе в участок. И вовсе не потому, что соскучился по поручениям старших коллег. Он считал, что в новом статусе от этого избавлен навсегда. Дело в том, что в участке была крайне необходимая сейчас вещь – телефонный аппарат.

Приемное отделение встретило чиновника тишиной. Только коллежский регистратор Штейн, позевывая, читал утренний выпуск «Ведомостей». Оглянувшись на Колю, он не соизволил поздороваться и тут же вернулся к газете. Такой прием не был в новинку. Коля не обиделся, только спросил:

– Куда это все подевались?

– Вам-то что… – глядя в статью, сказал Штейн. – Вы же теперь к департаменту причислены. Так сказать, элита… Хо-хо…

– Странно все же. Одиннадцатый час – и никого.

– А вы угадайте причину.

– На происшествие выехали?

– Какой умный мальчик, далеко пойдете, Гривцов, если шею не сломаете. – Страница с хрустом перевернулась.

– Скажите, что вам, жалко… – попросил Коля.

– Нет, не жалко. Особенно для вас. Сообщили, что барышня какая-то повесилась, так наши специально поехали взглянуть на такую красоту. Довольны? Или желаете присоединиться? Поверьте на слово: не советую. Господин пристав лично поехал, а видеть вас лишний раз он нисколько не желает… Хо-хо…

– Где это случилось?

– Хотите рискнуть? Ну как хотите, герой вы бесстрашный… Гостиница «Центральная». Адрес сказать или сами знаете?

Коля неразборчиво поблагодарил и сделал то, что и собирался: воспользовался телефонным аппаратом, что висел лакированным ящиком.

Господа в прихожей приятно убивали время. Никто не спешил в участок, назад к конторской пыли и скучным документам. На месте происшествия было куда интересней. И вот почему. По всем инструкциям составлять протокол и заниматься осмотром позволялось до полного выяснения обстоятельств. То есть сколько душе угодно. В этот раз их душам было угодно оставаться подольше. Удачное происшествие: обстоятельства ясны, как новый червонец, и описывать особо нечего. Значит, служебный день проходит в занимательных разговорах. До обеда наверняка хватит. Тем более самовар с чаем принесли, сахар и конфеты. Мило и славно. Сам пристав здесь и разделяет общее настроение легкого бездельничанья. Не все же трудиться, надо и честь знать.

Дружеская атмосфера была разрушена самым неприличным образом. Вспугнув городового, в прихожей появился высокий господин с желтым чемоданчиком. Милое жужжание разговоров оборвалось как отрезанное, свежий чай застыл в чашечках, а сам пристав Бранденбург удивленно поднял бровь:

– Аполлон Григорьевич? Чему обязан столь приятным визитом?

– Заезжал в гости к старому знакомому. Известный анатом, здесь остановился. Вдруг вижу: городовые, участок прибыл. Думаю, может, помощь требуется дружеская. Заглянул на огонек, – сказал Лебедев, посматривая на дверь. Чиновник как будто нарочно загораживал гостиную.

– Сердечно тронут таким усердием, но вашему гению тут делать решительно нечего. – И пристав одарил усатой улыбкой. – В гости со служебным чемоданчиком ходите?

– Мало ли что, вдруг пригодится. Так что тут случилось?

– Не стоит вашего беспокойства. Сущая мелочь, пустяк, бытовая драма. Никакого преступления. Все уже описали, ждем только фотографа.

– Ах, вот как… Позвольте взглянуть, раз уж оказался так удачно и случайно.

– Зачем вам утруждать себя, вот Иван Тимофеевич внешний осмотр провел. Так ведь?

Криминалист участка, он же участковый доктор, хмыкнул с некоторым вызовом. Меньше всего хотелось, чтобы его выводы проверял светило и гений. Вдруг ошибся, вдруг чего не заметил. Позора не обобраться. Иван Тимофеевич готов был стеной встать, но не подпустить к своей жертве чужака. Прочие чиновники с затаенным интересом наблюдали, чем закончится дуэль их пристава со звездой.

Звезда между тем не имел настроения вязнуть в светских беседах. Он попросил пристава в коридор на минуточку. Отослав городового подальше, Лебедев слегка прижал подполковника к стенке и сказал:

– Дражайший друг мой, Адольф Александрович, мне дела нет до ваших делишек, и нос совать в них не имею охоты. Говорю для того, чтоб между нами установилось быстрое понимание. Согласны?

Пристав задушенно хрипнул.

– Вот и чудесно, – сказал Лебедев, не ослабляя хватки. – Предлагаю маленький спор. Отказаться нельзя. Играть будем по-честному. Проиграю – меня не увидите. Но если, не сходя с этого места, расскажу, что прячете за дверью, – мешать не будете.

Бранденбург согласно сожмурился. Захват ослаб, он вздохнул с облегчением. Все-таки рука у Аполлона Григорьевича тяжелая, силы не рассчитывает.

– Барышня примерно двадцати трех лет. С виду милая и симпатичная, брюнетка. Повешена на каком-то крюке, быть может от картины. В качестве веревки использовали шнур, отрезанный от шторы. Следов борьбы или насилия над ней нет. Руки не связаны, ран или порезов нет, ногти не обломаны. При этом следов испражнений, какие бывают при самоубийстве, дражайший Иван Тимофеевич не нашел. Он же померил температуру тела и определил, что барышня скончалась часа четыре назад. То есть примерно в девять утра. Предсмертной записки не нашли, но опыт ваш подсказывает, что в случае нервного припадка, в результате которого барышня наложила на себя руки, ей было бы не до записок. Я прав?

Адольф Александрович, конечно, слышал о способностях Лебедева. Но чтобы убедиться на собственном горьком опыте! Такого пристав никому бы не пожелал. Он попал в трудную ситуацию: согласиться и пустить – значит упасть в глазах своих чиновников. Но и не пускать нельзя. Все-таки спор и честь…

– Вы ошиблись, – сказал пристав и нарочно затянул паузу.

Лебедев упрямо ждал.

– Она блондинка.

– Остальное точно?

Пристав выразительно промолчал.

– Мне необходимо осмотреть тело и взять пробы, – сказал Лебедев.

– Но зачем вам это, Аполлон Григорьевич? Дело-то пустяковое, очевидно.

– Вы бы удивились, если б узнали, сколько очевидных дел с моей помощью превратилось в неочевидные.

– Допустим, вы правы и каким-то волшебным способом угадали. Что хотите найти?

– Не так уж много: найти убийцу, – твердо сказал Лебедев.

Пристав искренне не понял и спросил:

– При чем тут убийца? Какой убийца?

– Мог бы второй раз поспорить, но подожду результатов исследования. Оно несложное. Поверьте на слово: ее отравили и повесили уже мертвой.

– Неужели?

– На сомнения остается одна тысячная процента. Если вас это успокоит.

– Что же мне делать? – печально спросил Бранденбург.

– Поступим так…

Чиновники шепотом обсуждали возмутительное поведение зазнавшихся знаменитостей. Ходят по участкам как к себе домой. Особенно возмущался Иван Тимофеевич, хотя и говорил тише всех, прикрываясь чашкой. Дверь открылась, и пристав, широко улыбаясь, сказал:

– Какой вы шутник, Аполлон Григорьевич! Что же сразу не сказали, что это господин полицеймейстер вас лично прислал. Ну и разыграли вы нас! Прошу, прошу…

Сыграл Бранденбург так мастерски, как боролся за свою честь. Чиновники поверили: надо же, верховная власть бдит, не спуская глаз. Чашки были немедленно спрятаны, а дорогого гостя встречали улыбками. За ним отправился только пристав, страшной гримасой припечатав к месту шелохнувшихся чиновников.

Гостиную украшали платья. Весь женский гардероб выкинули из шкафа и побросали где придется. Наряды заняли даже кресла, диванчик и софу. Но обыском тут не пахло. Раскрытые чемоданы указывали, что хозяйка собиралась в путь. Теперь уж последний.

Осмотрев стены, Лебедев нашел пустой крюк, рядом с которым из стены рос бронзовый подсвечник на пять рожков.

– Положили на ковер, – словно оправдываясь перед суровым взглядом, сказал пристав. – Мы же думали, что… Да и чего бедняжке висеть. Фотографу так удобней.

Лебедев не стал упрекать, что место преступления окончательно испорчено, и подошел к телу. Шнур еще сдавливал горло, отчего голова была неестественно скособочена. Раскрытые глаза смотрели прямо и спокойно, но волосы разметались в беспорядке. Чуть пухлое, кукольное личико застыло с открытым ртом, пухлые губки, должно быть, умели шептать приятные словечки и дарить блаженство. Барышня была несколько простовата, но вызывающе симпатична. На таких оглядываются на улице и свистят вслед. И вообще… Она лежала прямо, вытянув руки по швам. Как солдатик. Из огромного выбора одежды девушка напоследок надела простое домашнее платье с глухим воротом. Из-под края юбки высовывался острый носок домашней туфли. Другая осталась у стены, рядом с подсвечником.

Осмотрев тело, насколько позволяло платье, Лебедев спросил, кто нашел.

– Портниха. Заказали платья подшить, причем не позже десяти. Прибегает она, стучит, никто не открывает. Вошла и чуть в обморок не грохнулась. Мы с нее показания сняли, но пока здесь оставили, сидит внизу, слезы льет. Такая чувствительная.

– А это откуда? – Лебедев указал на роскошный букет роз, украшавший белую вазу.

– Посыльный был раным-рано. Принес, отдал и ушел. Половой видел, как барышня за ним закрывала.

– Как ее зовут? Откуда и когда прибыла? Чем занималась?

– Ну, вы уже совсем за следствие взялись, – обиженно сказал Бранденбург. Но перечить не посмел.

Зинаида Ивановна Лукина поселилась в «Центральной» примерно три месяца назад. Разрешение на пребывание в столице выправлено как полагается, выдано в позапрошлом году. Прибыла из Ярославля на заработки, давала частные уроки. О чем и сообщила в гостевой книге. По приезде имела всего один чемодан. Но за последний месяц здесь побывали посыльные из самых дорогих и модных магазинов столицы. Долгов перед гостиницей не делала, платила за месяц вперед.

– Рубликов сто пятьдесят, не меньше, обходилось, – сказал полицмейстер. – Уж не знаю, какие уроки надо давать, чтоб подобный номер содержать.

– Чистописания или русского языка, – ответил Лебедев, рассматривая мраморный бюстик кого-то из великих писателей, которых позволял себе путать. Да и чего их запоминать: все равно для криминалистики никакой пользы. Одно название: преступления и наказания. Только зря время потратил, полная чушь. С точки зрения эксперта.

– Откуда узнали? – не унимался Бранденбург.

– У нее на подушечках пальцев въевшиеся следы чернил. Учительница…

Пристав головой покачал, сокрушенный такой прозорливостью.

– Поступим так, Адольф Александрович. Тело к себе забираете, я через часик-другой загляну, покопаюсь в нем. Иван Тимофеевич не будет возражать? Чудесно. А портниху плачущую ко мне в департамент пришлите. Допросить хочу. Не возражаете?

И хотел бы подполковник возразить, да уж теперь не мог.

Екатерина Семеновна не справлялась с нервами. Чем ближе подходила, разумно отпустив извозчика за несколько кварталов, тем сильней нарастала в ней паника. Не помогали аргументы и слова, которыми она сначала помогала другим, а затем применяла для себя. Не действовали высокие соображения, ради которых решилась на поступок. Ничего не помогало. Ноги буквально отказывались ее слушаться. Кое-как переступая через ухабы сырого снега, она вдруг не смогла сделать и шага. Напала такая слабость, что высокая и сильная женщина, с волевым подбородком и крепкой, крестьянской костью, вынуждена была остановиться и держалась за стену, как истеричная курсистка.

Кто-то из добрых прохожих предложил помощь, она только отмахнулась. Сердобольная дама спросила, не крикнуть ли городового, чтобы тот поймал извозчика, и отвезти домой. Как ни странно, поминание городового помогло. Из упрямства, помноженного на страх, Екатерина Семеновна оттолкнулась от стены, поблагодарила, заявив, что ей лучше. И даже сделала несколько показательных шагов. Но тут сердце, до сих пор громко стучавшее в груди, принялось колошматить в ушах, так что дама слегка оглохла. Звуки улицы слились в однообразный гам, она испугалась, что сейчас упадет в обморок. Этого категорически нельзя было допустить.

Больно прикусив губу, Екатерина Семеновна глубоко вздохнула, постояла, будто осматривая проспект, и заставила себя двинуться. Если сейчас не закончить начатое, в другой раз точно не пойдет. И никто не сможет убедить в обратном. Сейчас или никогда. Только бы не задохнуться. В прохладный, ветреный день было так жарко, что ее лицо казалось цвета вареной моркови, так что каждый прохожий в удивлении оборачивался. А быть может, никто и не смотрел в ее сторону, просто расшалившиеся нервы.

Отвлекая себя мыслями, она шаг за шагом приближалась к намеченной цели.

Показались парадные двери. Как ни тяжко было Екатерине Семеновне, но сильный характер помог не изменить привычкам. Природная способность подмечать в людях и окружающих странности и несуразности, над которыми она потом долго потешалась, указала, что рядом со швейцаром стоят двое городовых. Совершив не одну прогулку мимо этих дверей, Екатерина Семеновна прекрасно знала, что ближайший пост находится далеко впереди, на углу Невского. А что ему тут делать? Да еще и напарника подозвал. К чему бы тут постовым объявиться?

Разрешить эту загадку она не успела. Оба городовых как по команде обратили на нее свои взоры. Настала минута, от которой зависело все. Или неторопливо пойдет дальше и потом весь остаток жизни будет проклинать себя за трусость, или… Или идти до конца. Времени для размышлений не осталось. Дама в меховой накидке, поколебавшись, все-таки повернула к дверям и взглянула на швейцара. Тот, увлеченный болтовней с постовыми, пропустил, что дама ожидает, когда ей откроют дверь. Городовой, заметив неловкость, подпихнул локтем. Швейцар очнулся, сорвал фуражку и бросился к двери. Городовые посторонилась.

Ее никто не подозревает. Никто не знает, что она собирается делать! А ведь минуту назад казалось, что вся улица пальцем на нее показывает. Все это пустые страхи. С таким величавым видом никто и подумать не смеет, на что она решилась. И никогда не узнают. Маленькая победа вернула силы. И хоть сердечко не желало умерить бешеный бег, Екатерина Семеновна ощутила куда больше уверенности и даже капельку отваги. Как у прыгуна в бездну. Надо только сделать шаг, а там будь что будет.

Не без труда одолев мраморную лестницу, дама оказалась на третьем этаже. Эта часть гостиницы была ей знакома. Она точно знала, куда направляться. И опять удача улыбнулась ей. Обычно кто-то попадается на пути, постояльцы или половые. Но сейчас, когда особенно было нужно, она была совершенно одна.

Екатерина Семеновна приободрила себя армейской командой и повернула в левый коридор. Дверь, в которую ей предстоит постучать, находится за первым поворотом. Осталось совсем немного, чтобы кончить дело. Она ощупала сумочку: массивная склянка темного стекла с притертой крышкой была на месте. Чтобы ее достать, надо щелкнуть замочком. Крышка хоть и плотно сидит, но выходит легко. Дернуть – и готово. Сколько раз дома проверяла. Но это дома. Предстоит проделать весь фокус тут, где могут оказаться посторонние глаза.

Шаги заглушал пушистый ковер. Она проваливалась в мягкий ворс, как в песок. Екатерина Семеновна обогнула поворот и сразу поняла, что происходит нечто странное. К углу прислонился какой-то мальчишка в захудалом пальто. Он недобрым, каким-то полицейским взглядом окинул солидную даму буквально с ног до головы, как снимают портрет или раздевают, и отвернулся. Но и такую дерзость она спустила. Все ее внимание было приковано к группе людей у заветной двери, распахнутой настежь. Ничем особым они не отличались от обычных посетителей. Но почему рядом с ними стоит городовой? И что тут делает господин в мундире пехотного подполковника? В отличие от многих женщин Екатерина Семеновна отличала чины и даже рода войск. Наметанным взглядом она определила, что офицер давно распрощался с армией. Что он делает среди штатских?

В глубинах комнаты что-то ярко вспыхнуло, словно взорвался фейерверк. И эта вспышка осветила правду. Ну конечно: переведен в полицию, с сохранением чина и разрешением носить армейский мундир. Пристав, не меньше.

И еще мальчишка этот наглый уставился сверлящим взглядом. Нельзя же оставаться на месте, начнут спрашивать, чего доброго, заглянут в сумочку. А этого нельзя допустить. Надо спасаться. Повернуть назад – значит вызвать подозрения. Остается идти вперед. И тут Екатерина Семеновна поняла, что дальше этой двери коридор не исследовала. Она толком не знает, есть ли там поворот и сможет ли уйти. А если там тупик, что тогда? Тогда остается последний выход. Попытать счастья и сделать вид, что стучишься в номер. Может, ей опять повезет и дверь не откроют. Изобразить сожаление и уйти.

На нее поглядывали господа у двери. Удача, как видно, в этот день играла на ее стороне. Пробежали санитары с носилками, все внимание досталось им.

Екатерина Семеновна на негнущихся ногах двинулась вперед. Проходя мимо номера, невольно обернулась. Что поделать, женское любопытство сильнее страха. Внутри было полно мужчин, спина пристава загораживала обзор, но она успела заметить, как что-то белое кладут на носилки. Остальное подсказало воображение. Теперь Екатерина Семеновна думала только об одном: есть ли в конце коридора спасительный поворот или придется выручаться хитростью. Она шла, не понимая, есть впереди угол или кажется. Как вдруг, прямо из стены, так ей показалось, возник половой, на ходу поклонился и побежал дальше. Впереди была свобода.

Завернув за угол, Екатерина Семеновна прижалась к стене отдышаться. Она слушала, как оттуда, от страшной двери доносились громкие голоса, которые требовали нести ровней, пристав отдавал невнятные указания. Но все это ее не касалось. Она счастливо выпорхнула из западни, готовой вот-вот захлопнуться. Склянка в сумочке перестала казаться гирей.

Екатерина Семеновна нашла зеркало, как нарочно вделанное в стену, оправила шляпку и, никем не замеченная, покинула гостиницу «Центральная». Выйдя на свежий воздух, она вполне овладела собой. После пережитых страхов ей срочно надо подкрепить силы чашкой горячего шоколада.

Простая и ясная мысль испортила настроение. Екатерина Семеновна вдруг подумала: что же это получается? И еще: кто же это успел? А затем: да каким же образом? Ответов у нее решительно не нашлось.

Такого поворота событий Коля никак не ожидал. Это он сообразил, сложил в уме, высчитал и сделал правильный вывод. Это он вызвал Аполлона Григорьевича. И что в благодарность? Мало того, что приказали не высовываться, с этой неприятностью он как-то справился. Встречаться лишний раз с господином Бранденбургом удовольствие не самое приятное. Но ведь ему ничего не объяснили! И выслушать не пожелали! Лебедев на ходу буркнул, что встретятся позже, и был таков. Даже не счел нужным узнать важнейший факт, который его коллега добыл практически в бою с домовладельцем. Вот благодарность за все усилия!

Коля еще верил в справедливость жизни и потому переживал мелкие неурядицы искренне и глубоко. Он так обиделся, что решил вообще бросить расследование. Но тут же ему стало стыдно за данное слово. А быть может, и память о Ванзарове, которым он себя мерил, не позволила отступить. Он счел за лучшее, не дожидаясь протоколов, разнюхать сам. Очень уж не хотелось идти на поклон к приставу, терпеть насмешки и колкости.

Помня общение с хозяином «Дворянского гнезда», Гривцов счел за лучшее не беспокоить владельца гостиницы понапрасну. Коридорные и половые – то, что надо. Коля искренне верил, что природная простота и обаяние позволяют ему общаться с народом по душам. Что поделать, кто из нас не ошибался в юности.

Умело затаившись от пристава и чиновников, покидавших место преступления, Гривцов остался полновластным хозяином гостиницы. А потому, недолго думая, остановил первого попавшегося полового. Как бывает с новичками в карты – сорвал банк.

Митенька, как представился половой, оказался не только обаятельным и разговорчивым, но и крайне осведомленным. Барышню из 37‑го нумера знал «что свои пять пальцев». Зиночка, как фамильярно ее назвал, была проста и мила, никогда не чуралась прислуги. Говорила, что сама из простых, выучилась на учительницу и теперь зарабатывает честно хлеб. Митенька уверял, что она не жалела чаевых и всегда благодарила: хоть за самовар, хоть за почищенные ботиночки. В общем, в глазах прислуги была идеальной постоялицей.

Набравшись суровости настоящего сыщика, Коля спросил:

– Откуда у нее средства оплачивать такой номер?

Митенька искренно смутился:

– Таких вопросов, господин хороший, мы не задаем-с.

– Она занималась проституцией? – взлетев к вершинам строгости, спросил Николя и слегка покраснел.

– И думать нечего! У нас с этим строго. Чуть бы заметили, так сразу на порог указали. И не посмотрели бы, что платит аккуратно. Сразу бы за порог, – повторил Митенька, как видно, сильно переживая за моральную чистоту жильцов.

– А кто к этой… как ее… ну, жертве…

– Лукиной, – вовремя подсказали забывчивой полиции.

– Да, именно, Лукиной, кто к ней постоянно приходил? Были постоянные посетители?

Вопрос привел Митеньку в замешательство.

– Так ведь у нас, изволите видеть, – гостиница, отель, некоторым образом, и не из последних в столице. Не «Европейская» или «Париж» какие-нибудь, конечно, но марку держим-с. Отели затем и надобны, чтобы в гости ходить.

Очевидно, половой не располагал точными сведениями о гостях Зинаиды.

– А, позвольте! – вдруг оживился он. – Так ведь на самом деле приметил!

– Кто он? – сдерживая волнение, спросил Коля.

– Не он, а она. Барыня такая степенная. Высокая и в плечах крепкая. Одевается в меха, собой очень строгая, как генеральша, ей-богу.

– И что она?

– Один раз спросила, где, значит, Зиночка проживают. А потом на глаза попадалась. Вот и сегодня была.

– Она? Когда?! – чуть не выкрикнул Коля.

– Так вот, с четверть часа как, может, с ней и разминулись…

Не надо было копаться в глубинах памяти, чтобы вспомнить даму, которая как-то странно, словно в болезни, шла по коридору. Она сразу чем-то не понравилась и вызвала подозрения. Надо было ее арестовать и допросить. Быть может, уже давала бы признательное показание. Но ничего, еще попадется. Коля ее хорошенько запомнил.

– Она сегодня один раз приходила? – спросил он.

– Не могу знать. Видел ее, как доложил-с.

– Кто утром к Лукиной приходил?

– Так ведь посыльный из цветочной лавки с букетом, как заведено: с утра пораньше.

– Часто цветы доставлялись?

– Частенько.

– Больше никого?

– Портниха. Она и шум подняла. А так более никого… Может, и был кто, конечно. Хозяйство большое, все время бегаешь как угорелый.

– Кто, думаете, мог убить Лукину?

У Митеньки стали округляться глаза. Коля понял, что сболтнул лишнее. По официальной версии, барышня совершила самоубийство. Он быстро поправился и повторил вопрос.

– Такое горе, – печально сказал Митенька. – Не знаем, что и подумать. Хорошая была барышня, добрая и простая. Зачем в петлю полезла? Всегда веселая была. Несчастная любовь, не иначе.

– Может, рассказывала, в каких домах уроки давала?

– Нет, об этом меж нами разговоров не было.

– А знакомые, подруги?

– Так ведь Танечка Мамрина, – обрадовался Митенька. – Конечно! Они же вместе уроки давали. Зиночка по словесности, а Танечка по математике. Большие подруги.