Опа! Опа! Опа! бесплатное чтение

Пьяные миражи

На ночной дороге и суслик – волк…

Камандарская пословица

Говорят, когда Теван только родился, когда только появился он на свет сами знаете как, когда вырвали его из рук матери, он так посмотрел кругом и такую матерную состроил физиономию, словно бы говорил: «Э, какое местечко, бех-бех! Угораздило же меня!»1

Удрученный лекарь, державший в руках новорожденного, не удержался и выпалил:

– Вуй, ну у вашего сына, простите за выражение, рожа, да продлится его жизнь!

– Конечно, рожа, – подтвердил отец, разглядывая ребенка. – Ара, какой скучный человек появился в мире…

Врут, может быть, – кто его знает, – но говорят, что первый раз в жизни Теван улыбнулся на десятый год после рождения. Его отец, да будут благословенны его предки, устав от каждодневных трудов в поле, устав от упреков властной жены, сел на стул в кухне, покачал головой и произнес:

– Вуй, в такой жизни одно развлечение – смерть.

И вот эти-то безрадостные слова и нарисовали на физиономии Тевана злую улыбку. Значила она: «Опять же, я давно говорил».

Окружающий мир представлялся Тевану пасмурной пустошью, где всюду прелая трава и тоска без перерыва. В детстве, когда другие дети бесились на улице, швырялись камнями и колотили друг другу морды, Теван валялся где-нибудь в сторонке и даже вздыхать ему было неохота. Деревенские говорили, что от вида его постной рожи немеют птицы, а коровы хандрят и не дают молока…

Теван был человеком таким подавленным, таким хмурым, что уважаемый автор этих строк стал уже четвертым по счету монахом, который пытается закончиться его краткое жизнеописание. Трое других спились от скуки2…

Повзрослев, Теван понял, что односельчанам так надоела его мрачная физиономия, что они готовы либо вешаться, либо вешать, и он подумал тогда, что, может быть, есть в этом мире такие луга и такие болотца, где и на его голову будут падать солнечные лучи. Теван решил попутешествовать. В те безбожные времена это проще всего было сделать, записавшись в войско ишхана. Были годы междоусобиц – солдаты жили бесконечными грабительскими походами. Но Теван не терпел рабства воинских уставов и потому, после недолгих раздумий, записался на обучение в артель музыкантов.

Учеба была недолгой. Назначенные к такому опасному школяру учителя если не убивались, то сбегали в какой-нибудь монастырь. Или в бордель, в те времена разница была не такой и…3

С горем пополам Теван разобрался с основами артельной работы и стал музыкантом, но музыкантом таким, каких еще не было на свете! Он не притрагивался к вину, жил по распорядку, стирал белье в положенное время и, что совсем неслыханно, ни в какую не признавал прелестей женского пола. Наткнувшись, был случай, на бултыхающуюся в озере девицу приятной красоты, он вроде бы и уселся на пригорке, но смотрел при этом то на каких-то несчастных лягушек, то на каких-то жучков, тараканчиков, то вообще куда-то в небо. Ничто на свете не было ему мило и интересно. Даже своя рожа в зеркале вызывала у него зевоту.

Он бродил по деревням Камандара и Хазы и пугал духов шумом трехструнного антара. В артели подсчитали, что за три года своих путешествий Теван изгнал шесть сотен духов. Оно и понятно. В отличие от безалаберных коллег музыкантов, Теван не засиживался неделями в кабаках и духанах, не пропадал в темницах за драки и дерзости и не гонялся за женщинами. Завистники, однако, отмечали, что музыкальное мастерство Тевана не лучше его физиономии. Говорили, будто его занудная и тягостная игра на антаре отгоняет духов не мастерством сочетания звуковых волн, а угнетающей тоской, и что несчастные духи чуть ли не топятся, наслушавшись его заунывных стонов.

Кто бы чего ни болтал и как бы ни чесал своим немытым языком, Теван блуждал бескрайними полями и горами родного Камандара и искал то, что заинтересует его бездвижное сердце.

И вот случилось наконец, что артель музыкантов поручила ему изгнать духа из одной деревенской женщины. Теван спустился с высокогорья, где раскинулся в те годы еще совсем небольшой Мегеранц, и через два дня добрался до безветренной долины, где в колосящихся полях работали улыбчивые крестьянки в потных одеждах и с острыми серпами, где у дороги колыхались жаркие полевые цветы, где жужжали хлопотливые насекомые, где светило в сияющих облаках солнце и стоял мягкий запах бродившего вина.

Теван остановился у дороги и посмотрел в тонкое лазурное небо, а увидел грязные и рваные, как штаны нищего, тучи. Теван покосился на бесцветные, гниющие цветы, потом на злобных, ядовитых крестьянок с серпами. И пошел себе, ненормальный, дальше…

– Поля какие-то, – ворчал Теван. – Кустики, веточки. Цветочки тоже, что такое. Бабенки вот, опять же…

На входе в деревню стоял осел. Серый осел перед серой деревней, как, морщившись, думал Теван, смотрел на серые персики.

Стоило Тевану пойти в обход, осел, строго глядя в глаза, перемещался следом и закрывал дорогу. Теван заходил с другой стороны, осел шел наперерез. Теван совсем было отчаялся справиться с надоедливым зверем, но тут с дерева сорвался персик, и осел побежал поднимать.

Деревня Тевану не понравилась.

И арык ему показался пересохшим, и деревья кривыми, и люди как люди – ничего особенного.

– Дети, опять же, какие-то, – брюзжал себе под нос музыкант, – пихаются все, мужики, что ли, пьяные, арба гнилая посреди дороги, купец торгуется слипшейся солью, прямо во дворе кувырки пасутся, петухи еще. Бабенки, опять же, заурядные…

Что за кувырки автор, признаться, не знает. Он простой монах, он просто переписывает, что сказано в летописях, проклинать его за недобросовестность не следует, и если читатель, скажем, и сам не знаком с тем, что такое кувырки, то он ничуть не лучше скромного автора и пусть…4

В деревне Тевана встретили сухо. Оказалось, что в прошлом месяце артель уже присылала музыканта, если это волосатое безобразие и вправду было музыкантом. Приходил, как выяснилось, кот. Большой, пузатый, барственный. Три раза он раскладывал свои инструменты у постели больной – и три раза засыпал посреди игры. Он брыкался во сне, требовал еды, но так ничего не сделал и среди ночи пропал. Потом, правда, его видели валяющимся брюхом кверху среди поля, но, может, это был какой-то другой кот. Положи туда любого – любой и ляжет.

У дома одержимой духами Тевана встретила женщина, сестра пострадавшей, а еще какой-то дед с пухлым красным носом и кустистой бороденкой. Сестру звали… летописи умалчивают, как ее звали, но, говорят, женщина была… впрочем, и это летописи тоже умалчивают, какой она была. Скромный автор смеет предположить, что женщиной она была длинноногой, задиристой и остроумной, к примеру.

– Ара, еще один пришел, – такими словами встретила она тоскливого музыканта. – Потихоньку не спеша.

– Перед деревней меня задержал осел, – проворчал Теван.

– А вы бы на него не обращали внимания. Он всегда к дуракам пристает, чтоб персиков ему достали.

Теван протиснулся в двери, пока позади собирались крестьяне.

В темной комнате ступить нельзя было, чтоб не залезть в волосы! Самые настоящие черные волосы струились жирными потоками по стенам, по лавочкам, по небольшой печурке, по столу, липли к закрытым ставнями окнам. Волос здесь было как сена на сеновале.

Одержимая, владелица этой чудовищной шевелюры, лежала на лавочке в углу и громко сопела.

Теван тут же догадался, что случилось в доме. Поразившего женщину духа артель обозвала «Бородатой тетей». Его часто встречали в горах восточного Камандара, хотя в других странах о нем почти не писали. Духа вызывала обыкновенная нерешительность – это выяснил кто-то из давних музыкантов. От напастей «Бородатой тети» страдали люди робкие и неуверенные, которым вдруг надо было принимать много непростых решений. От сильного волнения жертвы духа впадали в полусонное состояние. Их волосы начинали расти небывалыми темпами, стремительными рывками. Они лезли, как мясо из мясорубки, отовсюду, откуда им положено лезть. И автор имеет вовсе не то место, откуда подумал читатель, а имеет ввиду нос и уши, подмышки, руки, ноги, впрочем, и то место скромный автор тоже имеет ввиду…

Стоило «Бородатой тете» проникнуть в тело несчастного одержимого, как тот буквально покрывался волосами! Они отрастали так стремительно, что уже через день-два с макушки висели до пола, путались в ногах и пальцах, лезли в рот, обматывали зубы. Жирные пучки из носа падали в тарелки с пловом. Из ушей торчали такие мотки, что хоть косами заплетай! Да и в том месте, о котором постоянно думает читатель, не все бывало благополучно. И сколько волосы не срезай, они сочатся только быстрее с каждым днем. И в том самом… впрочем, идет настоятель…

– Ну вот, опять же, волосы какие-то, – бурчал Теван, протискиваясь в двери, – кружка, дед в окно суется, сейчас еще дождь пойдет, опять-таки…

Пока он бранился на все вокруг, половина деревни собралась у дома. Вон там, где колодец, стали кучкой братья Мцали, ковыряли в носах, переговаривались с матерью. У калитки переминался с ноги на ногу танутэр, вздутый, пугливый, подленький. На дереве сидел и грыз абрикосы мужчина по имени Чаха, жених одержимой. Еще какие-то бабы с серпами выглядывали из-за ограды; в толпе ходил мужик и пытался продать козу; даже осел, любитель персиков и забияка, пришел на представление.

– Вот что, ханум, – сказал Теван, отодвигая пучок бровей над дверями, – приготовь отвар мечхе и открой ставни.

Теван нашел в клубке волос из подмышек стул и принялся его выпутывать.

Мечхе – это что-то вроде наркотической травы. Она растет в высокогорьях Камандара, где ее жуют козы и кабаны, а потом, бешеные и сволочные, бегают с криками по виноградным садам. Один из монахов нашего монастыря не так давно бросил пучок высушенного с семенами мечхе в кружку с вином. Бедный брат до сих пор ходит на руках и читает шаралы петушиным голосом задом наперед.

А вообще, нужно оговориться. Насколько известно автору, запертому в стенах монастыря, шумовая игра музыкантов артели не требует употребления ни мечхе, ни вина, ни еще чего-нибудь этакого. Детских слез, например. Музыканты артели, как правило, обходятся игрой на инструментах, но иногда используют какие-то ведомые им одним мази, щеточки, кисточки, привешивают колокольчики, иногда, говорят, проливают на инструменты разные всякие жидкости, поплевывают, полизывают. Но лично музыканту никаких возбуждающих напитков употреблять не положено и часто вредно – в дурном пьяном виде легко попасть мимо струн.

И, однако же, отвар мечхе несколько раз встречается в артельных формулах, наряду со звукосочетаниями, тональностями, ритмическими фигурами, музыкальными приемами, короче говоря, всей музыкальной наукой, непонятной приличному человеку. Общее у всех этих формул то, что их написал один человек, легендарный музыкант седой старины Боха Боха, знаменитый не только своими талантами, но и неуемной страстью к мечхе, гашишу, опиуму, медовому самогону и пышнотелым женщинам. И хоть что-нибудь из этого списка он включал обязательным пунктом в разработанные им музыкальные рецепты. Одной флейтой, или барабаном, или гаюдуном не отделаетесь – примите опиума. Или пригласите куртизанку хотя бы – так мыслил старик Боха Боха.

Так, справедливости ради, мыслят музыканты и наших дней.

Они-то хорошо понимают, что ни гашиш какой-нибудь, ни самогон, строго говоря, делу никак не помогут, но, до сих пор беззаботные и испорченные, они, музыканты, всегда строго соблюдают рецептуру Бохи Бохи, потому что какой же нормальный музыкант откажется от мечхе, медового самогона и пышнотелых женщин?..

Так и вот, сестра одержимой, чертыхнувшись и взмахнув кулаками, не обрадованная запросами музыканта, пошла варить мечхе, а красноносый дед и еще какие-то обтрепанные мужики полезли раздвигать ставни – это было нужно затем, чтоб не ставить в темную комнату, полную волос и ресниц, никаких лучин и свечей.

Потихоньку смеркалось, воздух пах гнилым арыком и ослами, где-то падали с дерева абрикосы, дрались дети. Теван устроился на стуле, взял в руки антар. Пока перестраивал инструмент, пока подвешивал под колками какую-то висюльку с маленькими колокольчиками и ждал вздорную бабу с отваром мечхе, подозрительные курчавые волосы опутали ему ноги.

– Опять же, – думал Теван, – волосы откуда-то, темно, сыро. Стул скрипит. Дед какой-то в окно лезет.

Красноносый дед и правда сунул морду в окно.

Наконец вернулась сестра одержимой, поглядела на ворочающееся тело на лавке и дала Тевану теплую чашу с отваром. Теван, нужно сказать, в жизни не пил отвара мечхе и вообще какие-то крепкие напитки, поэтому кружку опорожнил одним шумным глотком, отчего наблюдавшие снаружи выпучили глаза. Даже вздорная баба, горячая, как уголь в печи, похолодела на миг, и Тевану померещилось, что у нее от неожиданности руки связались узлом…

– Опять же, – сказал Теван с немалым трудом, – вон из дома, не мешайте.

Слова теперь давались ему кое-как. Язык словно бы восстал против эксплуататора и зажил своей жизнью.

– И пусть отсохнут ваши несчастные уши, если кто-нибудь скажет хоть звук, – добавил Теван. – Дух выйдет наружу и всю вашу проклятую деревню…

Он не договорил – не смог. Задвоилось в глазах.

Опять же, мечхе какой-то, подумал Теван, еще не хватало…

Он принялся быстренько перебирать струны антара, а самого повело и стало качать из стороны в сторону, как будто в бок его пихала мордой корова. Или осел. Теван повернулся, не переставая играть. Осел торчал в дверях. Он скалил клыкастые зубы, а глаза у него горели демоническим огнем. Опять же, подумал Теван, и заиграл быстрее, но потом вспомнил формулу Бохи Бохи и успокоился.

Волосы лезли ему в штанины, носатый дед бесцеремонно фыркал, а сестра одержимой поймала какого-то шаловливого мальчугана, и Тевану показалось, что она, как гусю, скрутила горемычному шею. Впрочем, ребенок тут же раздвоился и побежал в разные стороны.

Теван задумался, но играл дальше. Одержимая на кровати хрипела и стонала; волосы у нее на голове так разрослись, что стали похожи на усевшуюся за подушкой псину. Они шевелились, завивались и лезли быстрее обычного. Теван торопливо перестроил игру, стал скользить по струнам пальцами, царапать ногтями, и шум был такой, что волосы полетели клочками по всей комнате, как перья в развоевавшемся курятнике. Больная зачихала, зачихал и Теван, зачихал красноносый дед в окне. Теван повернулся к нему со злостью, и вдруг, покачиваясь вяло на стуле, увидел, что в окне никакой не дед, а краснорожий демон с рогами! Демон хрюкал и чихал.

Опять же, чтоб тебя петух в нос клюнул, подумал Теван, просил же не хрюкать…

Теван смешался и снова посмотрел на одержимую. Теперь она стояла возле кровати, вся окруженная мечущимися волосами, глазастая, как лягушка, и таращилась на музыканта. Волосы, как перепуганные пауки, струились у нее из носа и ушей, змеями вились на голове, а она смотрела угрожающе на музыканта, будто он ей на ногу наступил. Страшная, с почерневшими глазами, она подняла волосатые руки, и Теван отступил в испуге. Он еще не перестал дергать струны, но тут снова хрюкнуло. Жирный, огромный, как баклажан, но красный, как пламя, нос демонического деда полез в окно. Теван размахнулся и грохнул его звонким антаром. Инструмент треснул, но музыка не кончилась, а только забухала еще многоголосым воплем, загремели невидимые барабаны, завизжали скрипки и флейты, а Теван схватился в ужасе за голову и бросился к дверям.

На пороге встала широкая, зеленая вся какая-то женщина с когтями и замахнулась свистящим бичом на Тевана. Он с визгом пал на колени и просочился под обидный хохот у нее между ног, скатился с крыльца и лицом упал на курицу. Курица сказала: «Ара, что такое?!» – и раздвоилась, потом эти две раздвоились еще и еще. Целая стая куриц замельтешила перед глазами. Теван вскочил на ноги, запутался в шипастых кустах с кусачими цветами и увидел, что вместо абрикосов на дереве висят человеческие сердца!

Покатившись с перепугу по земле, Теван наткнулся на давешних детей. Рогатые кровопийцы, они встали друг другу на плечи и колыхались над крышами домов, как двухголовый вишап! Внизу дурашливо пукала демоническая коза, которую силился продать говорящий скелет. Откуда-то выпрыгнула беззубая ведьма, кинулась на детей и стала сшибать головы вишапа колотушкой. На ведьму кинулся то ли демон с красным носом, то ли еще что-то такое же одинаковое.

Теван поспешил воспользоваться неразберихой, рванул к калитке, но споткнулся и повалился на осла. Тот взбрыкнул, подскочил и завыл, как медведь: «Ада, скорее за персиками, кирва!» И тут же поскакал по дороге к персиковому дереву. Следом за ним топотали разгоряченные демоницы с серпами, а луна в небе превратилась в воспаленный красный глаз!

Осел оступился и сошвырнул Тевана в пенистый, как бурливая речка, арык. Музыкант закрутился в потоке, завертелся. Его понесло вверх тормашками черт знает куда, под хохот звезд и вопли нечисти, а он протянул руку, ухватился за какую-то ветку и вывалился на траву…

Рано утром Теван очнулся. Помятый, перепачканный, раздавленный, как упавшая под ноги слива, он валялся в высокой траве солнечного цвета, а над ним, не сдерживая волнительной улыбки, стояла веселая крестьянка с серпом, и в ее глазах сияло лазурное небо.

– Вуй, как хорошо вы здесь отдыхаете, музыкант! – сказала девушка. – Не заметь я вас вовремя, ковырнула бы серпом, вы бы мне все платье кровушкой испачкали. Не мешайте работать, поваляйтесь хотя бы в кустах.

Подошли другие крестьянки, все светлые, росистые и утренние, подняли истрепавшегося музыканта, поцеловали так, что у него, бедняги, подкосились ноги, и пустили его по дороге в деревню. А на обочинах росли цветы – красные и сиреневые, желтые, как пшеница, и совсем белые, как одежды невесты. И небо над головой было ослепительно синим, немного розовым у горизонта, но без единого облачка, без единой серой тучи. Небо смеялось над потерянным Теваном. И над добродушным ослом, лежавшим под персиком.

– Опять же, мечхе, – прошептал Теван, – никак не попустит…

Персики были цвета золота и вина, и осел под деревом мирно ревел. Музыкант перешагнул тихий арык с сияющей водой, посмотрел с опаской на чинивших крышу мужиков, звонко орудовавших молотками и шутливо переругивавшихся на всю деревню. Двое детей хитро улыбнулись Тевану и повели дальше небольшое стадо коз. Поздоровался купец, тащивший в арбе соль.

Теван пошатнулся и зашел во двор того дома, где вчера разыгрался шабаш. Под стенами покачивали лепестками цветы, жужжали пчелы и пахло абрикосами. В дверях показалась женщина, сестра вчерашней одержимой. Она вся была праздничная, цветущая, лучезарная, с красивыми косами и с пьянящей улыбкой.

– Опять же, – пожаловался про себя музыкант. – Пьяные миражи…

– Ара! – воскликнула женщина, увидев Тевана. – Вернулся, смешной человек! Хорошо же тебя вчера закрутило, молодец! Ну-ка, расцелую!

Она схватила опешившего Тевана и впилась в него губами сладкими, как дыня.

В дверях показалась вторая женщина, жертва духов. Она держала одной рукой длинную волосину из уха, а другой – нож. Женщина ойкнула и спряталась.

– Эх, – начал было Теван.

– Пусть будет благословен твой отец, музыкант! – воскликнула целующаяся сестра. – Пусть не погаснет свет твоих глаз и все поколения будут мудрыми и пьяными! Волосы сестры больше не растут. Держи, в благодарность!

Она вытащила из дома ведро с персиками. В калитке показался вчерашний носатый дед. Нос у него и сейчас был красным. «Э, дорогой!» – воскликнул дед и тоже полез целоваться.

– Персики съедите – верните ведро, – сказала женщина.

– А инструмент что же? – спросил Теван.

– Инструмент в щепки, – виновато произнес старик. – Моя голова, извини, крепче.

Теван промычал невнятное и, покачиваясь, поплелся прочь из деревни.

– Вуй, как его скрючило, – усмехнулся старик, когда музыкант пропал за калиткой. – Ничего себе, до чего крепкий мечхе ты ему дала!

– Какой мечхе? – женщина махнула рукой. – Да будут умнее тебя твои потомки, старик! Дурная я, что ли, где б я его на ночь глядя тебе нашла? Разбавила вино водой из арыка и все.

Веселились и подмигивали проходившие мимо девушки, трепали за плечи хохочущие мужики, кланялись добродушные старушки и совали в руки кто репу, кто горшочек с медом, кто пахлаву, а Теван вышел на дорогу и побрел по цветущим полям. Под ногами тихо сыпалась земля, и ветерок колыхал колосья пшеницы. Пели шепотом песни деревья у дороги, а Теван все смотрел в синее небо и ждал, когда же его отпустит этот бешеный мечхе, когда же снова навалятся тучи.

Следом за музыкантом потихоньку брел хитрый осел, почуявший запах персиков…

Еще много лет бродил Теван по холмам родного Камандара, овеваемым сладкими ветрами, любовался рассветами, закатами и улыбками, пил вино и танцевал, волочился за шуршащими юбками и даже умудрился жениться; много лет он распугивал вредных духов и недоумевал, когда же наконец выветрится из организма мечхе.

Осел же, к слову сказать, вскоре стал знаменитым камандарским певцом. Его многозначительную песню «Нет лучше, чем персик, лишь персик другой», говорят, любил петь сам ишхан, валяясь где-нибудь под деревцем. Но это, конечно, уже никому не интересно…

Кровавая история

Богач барахтается в золоте, как свинья в грязи

Сармарская пословица

Было то, не было, летом посыпал снег, зимой зацвели розы, замяукал пес, петух обиделся на рассвет, Василиска принесла скисшее молоко, улыбнулся настоятель, а в далеком шахстве заболел шахзаде!

Рожа у него посинела и вспухла, как пузырь, ноги-руки позеленели, он дергался с утра до вечера, а ночью мычал и бодался. Как упившийся монах5.

Тут, конечно, притащили дворцового лекаря. Он сунул больному (и себе) териака, пустил кровь (только больному), приготовил рвотную микстуру. Бесполезно! Три дня возился дворцовый лекарь, да не сумел ничего поделать. Тогда по велению придуревшего шаха собрали целителей со всего шахства, но они лишь разводили руками, вертели головами да пили дворцовое вино с финиками, а потом все вместе последовали в темницу. Там их кормили насмешками и волосами из подмышек…

Следом за лекарями к кровати шахзаде поволокли уже кого попало – каких-то задрипанных деревенских знахарей с пучками сухих трав, звездочетов с вываленными языками и съеденными териаком мыслями и просто всяких шальных. Эти люди толклись в жарких коридорах дворца, среди сладостей и шелковых занавесок, хохотали, гладили себе бороды, кушали шахские кушанья, а когда разговор заходил о шахзаде – щурились хитро-хитро и делали размышляющие физиономии. Качать головами теперь дураков не было, в темницу никто не жаждал и однозначных ответов пьяные прохвосты избегали. А один предсказатель и вовсе набрал бурдюков с вином, смял в хурджин дворцовый халат с жемчугами, сел на осла и умчался, не слишком, однако, быстро, по пустынным дорогам…

В конце концов кто-то из «мудрецов» придумал, что несчастного шахзаде губят злые духи. Артели музыкантов в маленьком княжестве не было, поэтому шах повелел гонцам бежать в соседнюю Сармарию. В Шадеране, столице Сармарии, впрочем, с музыкантами было не многим лучше. Местный падишах то разгонял артель, объевшись гнилого урюка, то милостиво разрешал вернуться, а потому в те месяцы, когда заболел шахзаде, в артели был всего один музыкант. Да и то, музыкант – стыдно сказать. Так, ни то ни се, женщина какая-то по имени Орисса.

Эту живописную девицу хорошо знали на юге. Она одевалась в яркие шелка с самоцветами, ездила, свесив прелестные ноги, не на каком-то драном ишаке, как прочие музыканты, а на царственном верблюде, украшенном богатыми покрывалами. Она рисовала сурьмой орнаменты под глазами, и люди жаждали ее улыбок, как дехкане пустыни жаждут дождя. Вельможи падишахов, ханов и царей называли ее «малика Орисса» и даже посылали головорезов, чтобы похитить ее в свой гарем, но головорезы не возвращались – кто их знает почему… Говорили некоторые, что она не человек, а демон-суккуб. В одном из анонимных артельных дневников, оставшихся в большом количестве в нашем монастыре, о ней сказано – «все искали ее поцелуев, но никто не искал ее любви». Такой была эта женщина, которую автор никогда не видел…

Царственная эта особа не утруждала себя тасканием огромного и неприглядного ящика с инструментами артельных музыкантов, а если и брала его, то нагружала какого-нибудь проводника или охранника. Но и так ящик не раскрывала никогда и на все жалобы невольного носильщика отвечала ехидной улыбкой. Сама она обходилась двумя то ли бубнами, то ли барабанами, которые артель называет букрабанами, и небольшой женской лютней – сури.

И вот стража падишаха привезла такую женщину в столицу. Названия города в бумагах артели не указано, но автор смеет предположить, что это был затерянный среди песков Бехш… Или Магараш… Или Шадах Шадах…6

На улицах города не протолкнуться было от народа. Люди запрудили дороги, запылили арыки, люди жались к стенам и пошатывались на жаре. Замотанные грязными и потными тканями горожане, как обветренные деревья, стояли молчаливые и стеклянными глазами таращились на дворец шаха, окруженный прохладными садами.

Люди не шевелились, как сонные, и страже пришлось расталкивать их ногами, чтобы дать проехать Ориссе на ее длинноногом верблюде.

На крыльце дворца Ориссу встретила шахиня. Она стояла прямая, как лопата, высокая, с черным волосами до самых колен, в темном северном платье с юбкой до земли. Лицо царицы казалось вырезанным из дерева – резкое, угловатое, не слишком женственное и не слишком красивое. Не слишком даже похожее на человеческое лицо… Вокруг шахини высились неподвижные стражники, и, когда Орисса прошла мимо них, они не то, что не двинулись – они и не повернулись к ней, словно они лепнина на стенах.

Царица посмотрела на Ориссу враждебно.

– Ступай за мной, женщина, – процедила шахиня сквозь зубы, а потом развернулась сдержанно, не болтая лишний раз руками, и пошла во дворец.

Орисса вздрогнула от резкого холода в жаркой пустыне, сняла со сбруи верблюда сури и букрабаны и пошла куда ее звали.

В большом зале у входа толпились какие-то безмолвные люди, и царица повела Ориссу длинными коридорами в обход, не говоря при этом ни слова. Сзади шагали и шуршали легкими ичигами стражники. Коридоры были завешаны шелковыми тюлями, и их приходилось отбрасывать каждые несколько шагов, а они колыхались на ветру и музыкально позвякивали колокольчиками у каймы.

Наконец шахиня привела Ориссу в большой зал, где на подушках сидел с отсутствующим видом сам шах, курил между делом кальян и угощался халвой. Тут же развалились какие-то сановники с длинными и крючковатыми бородами, у окон стояли нукеры с алебардами. Пахло пролитым вином.

– Поклонись Хозяину Мира, – велела шахиня.

Орисса немного покачнулась и зазвенела крошечными бубенцами на поясе, как у танцовщиц Сармарии.

Шах вынул изо рта пожеванный кусок халвы, поковырял в зубах пальцем, а потом тот же палец сунул в нос.

– Если ты вылечишь моего сына, женщина, я подарю тебе стол, полный яств, – сказал шах. – Ты сможешь есть с него десять месяцев и еще десять месяцев после этого. Лучшие повара шахства будут прислуживать тебе, сановники и воеводы будут стоять перед тобой на коленях.

– Я… – хотела было ответить Орисса, но царица тотчас прервала ее.

– Молчи, женщина!

– Но если мой сын не излечится от недуга, – продолжал шах, – тебя бросят в котел для плова на завтрашний обед.

Стало тихо, лишь где-то за спиной все шелестели занавески.

– Фу, – не удержалась Орисса и скривилась.

А сама подумала: «Будь ты проклят, жирная аширская свинья, и пусть будут прокляты все твои поганые дети! Грязные крысы пустыни пусть грызут ваши вонючие глотки!»

Вот такая интересная это была женщина!

Читатель, конечно, воскликнет, читатель спросит: черт возьми, откуда автору известно, о чем думала эта загадочная девица? Прошу вас, читатель, не считайте автора дураком – автор не ответит на ваш вопрос!7

Царица повела Ориссу дальше по коридорам, мимо стражи, мимо разлитого вина.

– Скажите, царица, как давно занемог ваш сын? – спросила Орисса.

– Он мне не сын, – только и ответила шахиня.

Коридор был таким узким, что бороды стражников кололи Ориссе плечи. Вскоре вышли в новый зал, переполненный какими-то замызганными звездочетами, знахарями, лекарями и колдунами. В углу шипела заклинания ворожея, подозрительно похожая на албасту, – с когтями на пальцах, с торчащими клыками, с длинным кривым носом, с седыми волосами, стелящимися по полу. Ноги старуха подобрала под себя, чтоб никто не увидел куриные лапы, наверное.

– Еще две лепешки – и хватит, больше в карманы не влезет, – бормотала она. – Какой хороший день, пусть славится имя великого Бацмахали, повелителя повелителей, за шербет и шаурму, за две чарки шахского вина!

Неподалеку у окна спорили, развалившись на подушках и одеялах, звездочеты – все как один древние, с белыми острыми бородами, все скрюченные, хихикающие. И у каждого один глаз больше другого.

– Когда звезда Шад станет напротив Азадэ и в пику им обеим выстроится созвездие Плачущей Лани, – говорил один, неважно какой, – тогда в печени откроется канал ших. Как писал великий Эхрам Маши, в такой час ничего не стоит выпить целого кувшина вина и после этого выпить, пожалуй, второго.

– Ах, всеразумный Эхрам Маши, пусть славится имя этого человека две тысячи лет! – покачал головой другой. – Однажды падишах Сармарии повелел Эхраму Маши: «Сделай меня бессмертным, и я дам тебе что пожелаешь». Эхрам Маши ответил: «Я попрошу звезды подарить тебе бессмертие, властелин царей!» Падишах пообещал Эхраму Маши, что если тот не сдержит слово, то будет казнен тремя палачами. Эхрам Маши на это изрек: «Да будет на все твоя воля, царь мира, если я не выполню своего обещания, если ты умрешь, то вели меня казнить!» Через десять лет падишах умер, а Эхрам Маши все это время ел сушеные дыни и плов. Когда его спросили, почему он до сих пор во дворце, ведь падишах умер, он ответил: «Я не сумел подарить падишаху бессмертия и теперь, пока он не повелит меня казнить, я не могу покинуть дворец». Как жаль, что столь мудрый человек умер, подавившись персиком в гареме падишаха…

Просто так на полу, пузом кверху, валялась пара каких-то травников-целителей. Кряхтели и фыркали.

– Пусть будут прокляты всего боги мира, – говорил один…8

– Да будут прославлены истинные боги и прокляты все остальные, – говорил один, – если в меня влезет еще хоть одна чарка вина, хоть одна тарелка кабоба, хоть один маленький финик!

– Погодите жаловаться, почтенный Аякыш-хан, разве не осталось у меня в сумке еще немного трилистника и базилика? Немного отвара серого чия и щепотка конского уха – и вы проглотите еще десять чарок вина, десять тарелок кабоба и один маленький финик.

– И растрескаюсь на части!

Орисса неловко перепрыгнула через дрыгающееся тело, но все же заскакала на одной ноге и на кого-то наступила.

– Прошу меня извинить, почтенный, – сказала она.

– Наступи еще, малика, и тогда я прощу тебя, – раздалось откуда-то снизу.

На лестнице Орисса обратила внимание на странный шум от шагов поднимавшейся впереди царицы. Какой-то треск, будто ломается яичная скорлупа. Шахиня двигалась легкими рывками и резко дергала плечами.

На третьем этаже дворца не протолкнуться было от стражи. Орисса поежилась отчего-то и вошла следом за шахиней в комнату больного шахзаде.

Принц валялся бесформенной кучей на шестиместной кровати в углу. Орисса заглянула за занавески. Рожа шахзаде – как у утопленника, руки уже даже не синие, а почти черные, вывернутые, неживые. Сам он похож на гуля-людоеда с большой дороги, такой же страховидный – и мертвый.

Орисса отшатнулась. Всплеснула руками и хотела что-то воскликнуть, но шахиня ее опередила:

– Темницы переполнены целителями и колдунами, женщина!

Орисса насупилась, сняла с пояса букрабаны.

– Я буду играть всю ночь, царица, – сказала она. – Велите страже покинуть дворец, звуки музыки не выбирают жертв.

Шахиня ничего не ответила, вышла из комнаты и закрыла дверь.

Чтоб ты с лестницы свалилась и всю шею себе свернула, подумала Орисса. Она оглянулась. По полу были разбросаны подушки; в противоположном кровати углу, за ширмами и занавесками, стояли две тахты и кальяны. Там же, Орисса не сомневалась, было отверстие, сквозь которое за комнатой подглядывали из соседнего помещения. А в другую стену был вделан маленький фонтанчик. Если повернуть краник (или надавить на него, или еще что-нибудь) – в стене откроется проход, где скрывается стража. Или, может, слуги, или – убийцы.

Плова им подавай! – Орисса нахмурилась и полезла осматривать принца. Что-то булькало у него под кожей и шевелилось. А на шее и затылке был твердый и гадкий нарост.

Э, догадалась Орисса, да тебя вовсе не отравили, гнилой шахзаде. Ты одержим какими-то демонами, и духи тут ни при чем. Мне здесь делать нечего…

Впрочем, она и не собиралась тут ничем таким заниматься. Орисса быстренько посмотрела по сторонам, поставила букрабаны на стол, а между ними установила маленький маятник. Он раскачивался метрономом и ритмично постукивал в барабаны, примерно так, как это делал бы настоящий музыкант. Стол Орисса отодвинула к стене, чтоб его не было заметно в щель за занавесками, точнее, чтоб не было заметно, что инструменты играют без музыканта, сами по себе.

Еще бы сделать так, чтоб подглядывающий видел какой-нибудь неясный человеческий силуэт, но как его создать? Ничего похожего в комнате не было. Орисса не растерялась и потянула за плечи самого больного – ему все равно не помочь, пусть исполнит роль музыканта! Скривившись, Орисса приподняла пованивающего дохлятиной шахзаде и кое-как стащила с кровати. Тело было вялым и сползло на пол. Орисса выругалась – она опасалась, что царица уже сделала все распоряжения и сейчас полезет подглядывать в щелочку.

И спешила она не зря! Выйдя в коридор, шахиня направилась к командиру стражу – усатому, темному, как испортившаяся луковица.

– Ханжи-хан, – хрипло сказал шахиня, – велите страже уйти этажом ниже и не подниматься, пока музыкант… музыкантша… короче говоря, пока эта девка не выйдет из комнаты шахзаде.

– Слушаюсь, моя повелительница, – испортившаяся луковица посветлела и на башке заболтался чуб. – Мне тоже уйти?

– Останьтесь, Ханжи-хан.

– У ваших ног.

– Как высоко вы метите…

Царица подождала, пока Ханжи-хан разгонит стражу, а потом, когда они остались на этаже вдвоем, начальник стражи бросился в ноги шахини, полез слюнявить ее темное платье поцелуями. Он немного похрюкивал и все косился на свою повелительницу – как она принимает его ухаживания. Царица оставалась деревянной.

– Пойдемте, Ханжи-хан, – сказала она, – не время для утех. Посмотрим, что делается в комнате шахзаде.

Слава Богам, читатель, иначе благовоспитанному и стыдливому автору, и так едва удерживающему перо в руках, пришлось бы все это описывать… Лобзания всякие, слюни, звериный рев – нет уж, увольте навек!..

Так вот, пока царица и начальник стражников, волочившийся собачонкой за ее юбкой, перемещались в комнату, откуда можно было подглядывать за происходящим в покоях принца, Орисса вновь подняла на ноги его безвольное тело. Поднимать приходилось рывками, потому что тело это, вообще-то, походило на труп. И когда пришло время последнего усилия, Орисса дернула принца, чтобы поставить на ноги, но дернула как-то уж больно грубо, уж больно резко, – и тело не выдержало такого скотского отношения. У шахзаде, грубо говоря, отвалилась голова… Она прокатилась по плечу, грохнулась на подоконник и полетела из окна!

Орисса побледнела и издала такой скрип, какой издают наши монастырские ворота, особенно когда их толкает коленями Василиска с ведрами молока. Орисса опустила безголовое тело на стул и высунулась в окно.

Стук-стук – это бил по барабанам маятник.

Голова свалилась куда-то в кусты сада внизу, и в сумерках уже ничего не было видно, кроме прогуливавшихся среди цветов принцессы, ее служанок и парочки павлинов.

Ай-яй, подумала Орисса, ну да ладно…

Она была весьма беспечная особа, нужно заметить!

Но и она разволновалась – в соседней комнате слышался треск шагов шахини и шорох тащившегося за ней стражника, а тело на стуле, сидящее точно напротив щели, было без головы. Орисса взмахнула руками, засуетилась и не придумала ничего умнее, как вместо головы уставить на плечи принца горшок с цветами. В любом случае, между стулом и щелью болтались шелковые занавески и подлому шпиону виден был лишь силуэт.

Стук-стук.

– Ну, сидит, – сказала подглядывавшая царица. – Ничего не разобрать.

– Скажите только слово, моя повелительница, я все разберу, – произнес ползавший в ногах шахини стражник.

Ползал он как-то сам по себе – что-то хрипел там, вазюкал языком, но, когда поднимал взгляд на царицу, был сосредоточен и напряжен. Недовольная, думал Ханжи-хан, собака такая…

– Пусть сидит, недолго ей еще сидеть, – сказала шахиня и вынула из кармана маленькую тряпичную фигурку, в общем-то ничем не похожую на принца, но именно его и изображающую.

Стук-стук.

Потихоньку темнело. В щелочку теперь не разглядеть было и силуэт.

Орисса времени зря не теряла. Она развязала какой-то шнурок у груди и быстро вынула из платья вившуюся вокруг всего тела и хорошо замаскированную веревку. Один конец она привязала к колонне, а другой выбросила в окно!

Вот какая это была женщина!

Она собралась уже было вылезти в окно, но тут заметила внизу фигуры. Принцесса и ее прислужницы увидели что-то в кустах, подбежали и стали копаться в ветвях, охая и хихикая.

Будьте вы прокляты, дуры визгливые, подумала Орисса.

В это время царица в соседней комнате совсем надулась – из темной комнаты шахзаде слышался какой-то неуловимый шорох и слышался мерный стук барабанов.

– А если она его и вправду вылечит? – перепугался в ногах начальник стражи.

Царица отмахнулась.

– Когда принцесса уйдет из сада, – сказала она, – от этой подлой девки не останется и клочка. Вот уже и солнце скрылось…

Когда солнце садилось за горизонт, служанки выводили принцессу из сада. Но сейчас они замешкались и копались, зануды, в кустах, как будто там было что-то презабавное! Ничего не подозревавшая Орисса стояла в нетерпении на подоконнике и ждала, когда опустеет сад.

– Ах, посмотрите, здесь голова какая-то! – воскликнула одна из служанок.

– Какая безобразная, выбросьте ее! – сказала принцесса.

– Я позову стражников, они ее куда-нибудь кинут.

– Только не в плов!

Принцесса и служанки поскакали, хихикая и горланя, к воротам сада, и Орисса, держась за веревку, полезла вниз по стене. Она не видела, что в сад вбежала собачка, маленькая, злобненькая, схватила валявшуюся в траве голову и потащила куда-то в неизвестность. А еще прекрасная Орисса не видела, как шахиня в соседней комнате плюнула на тряпичную фигурку принца в руках и выпалила:

– Ыхбенимэх бенимэх хэх бенимэх!

И снова плюнула, но промазала и попала в затылок ворочающегося в ногах стражника. Тот ойкнул, а в соседней комнате – где стучали барабаны – что-то бахнуло! Это свалился цветочный горшок! В комнате никого не было, поэтому, конечно, никто и не видел, как в полумраке зашевелилось безголовое тело на стуле, как оно вскочило на ноги и принялось молотить воздух руками, срывая занавески и светильники на стенах, и как в то же время внизу взбесилась в собачьих зубах голова принца, задергалась, зарычала и, клыкастая, попыталась ухватить что-нибудь своими ядовитыми зубищами. Но псина, не дура трусливая, тащила эту истеричную голову за волосы и ни о чем особенном не думала, стучала свою забавную находку носом об углы дворца, а в рычащий и воющий рот лезла трава принцессиного сада.

Торопливо спускавшаяся по стене Орисса услышала какой-то неясный рев, а потом сверху, из окна, полетели ошметки барабана, куски маятника и каких-то платьев да занавесок. Ко всему прочему в ворота сада внизу лезли стражники.

Чтоб у вас печенки сгнили, подумала Орисса.

Только она успела оглянуться, как вдруг веревка ее порвалась под ударами шального безголового чудища, и женщина полетела бы до самого сада, если б не ухватилась за карниз на втором этаже. Она подтянулась и просочилась в узкое окошко, в полумрак какой-то неясной комнаты.

Внизу подбежали стражники и стали тыкать кусты алебардами.

– Вот там, вот там, – подсказывали служанки, указывая каждая в свою сторону.

– Ничего нет, – донесся голос стражника.

– Там была голова!

– А теперь уже нет!

– Не могла же она уйти без ног!

– Видать, укатилась.

– Ищите.

– Ваша голова, вы и ищите!

Такими, должно быть, были эти меланхоличные разговоры в саду.

Что-то другое происходило наверху. Грохот в темной комнате надоел шахине, она испугалась, что кто-нибудь его услышит и пришлет, вопреки указаниям, стражу. Царица снова плюнула на фигурку в руках и сказала:

– Шеберебереберебе бе!

Содом за стеной тотчас прекратился, разве что чуть погодя что-то бахнулось, но то, как нетрудно догадаться, убилось окончательно безголовое тело, снова обмякнув по велению своей госпожи. Шахиня прижалась к щелке, но ничего не разобрала во мраке.

– Ханжи-хан, сходите в комнату шахзаде, – велела царица. – Если от девки что-нибудь осталось, сложите в карманы.

– Я, госпожа?! – перепугался начальник стражи. – Разве можно мне входить в покои принца?

Точнее, в когти злого чудовища, хотел он сказать, но не сказал.

– Ради меня, Ханжи-хан.

– Ох, ну ради вас, – без энтузиазма пробормотал стражник, поплелся к дверям, остановился в проеме, покрутился, посмотрел робко и просительно на свою суровую госпожу и поперся дальше.

В комнате принца было темно, пришлось зажечь светильник. Комната вся была кубарем. По полу комьями навалены были платья; простыни и бахрома над кроватью изорваны; сундук и стулья разломаны; одна тахта лежала вверх ножками, а другая, разбитая пополам, валялась и в одном углу, и в другом. А поверху всего этого свинства раскинулось безголовое тело принца с разбросанными руками и ногами.

Стражник оторопел, огляделся и почесал затылок.

– Порвал девку, ничего не осталось, – пробормотал он.

Светильник озарил комнату, и царица приникла к щелочке. Но внезапно подскочила, вгляделась и ворвалась в покои принца, встрепанная и ошалевшая.

– Где его голова!? – воскликнула она.

Стражник не сразу понял, о чем речь. Среди тряпок он искал растерзанную женщину, а до принца никакого дела не имел.

– Какая голова? – промычал он.

– Голова шахзаде! – прорычала царица.

Ханжи-хан опять почесал затылок, задумался.

– А она была?

Царица дернулась, сбитая с толку. Ах, черт возьми, проклятые сукины дети и прочие люди, вероятно, подумала она, а была ли и вправду голова?!

– Должна была быть, – неуверенно сказала шахиня.

– Кто же меня воеводой назначит, если без головы? – задумался стражник, а потом добавил: – И от девки клочков нету.

Клочков, конечно, не было. Откуда им взяться?! Орисса, целая и невредимая, как раз пыталась понять, где она оказалась. Кругом было темно, как в подземелье, а зажечь светильник она не решалась – внизу все крутилась принцесса со своими служанками, да и стражники ошивались у ворот неподалеку. Вскоре, однако, глаза опытной в разбойных приключениях Ориссы привыкли к темноте, и она разглядела черные стены, затянутые какой-то паутиной, кровать, обложенную человеческими костями, и кувшин с кровью на столике. Орисса сглотнула слюну. Похоже на то, что судьба забросила ее не куда-нибудь, а в покои самой царицы… Ах эта царица, какое страшное чудище! Что за демон она, опутавший чарами шаха и весь двор?! Кровожадный жестырнак?! Или вовсе какая-нибудь торговка?!

Орисса поспешила прочь из жуткой комнаты, но лишь успела приоткрыть дверь, как мигом закрыла ее обратно – в коридоре торчали стражники! Просила же убрать их из дворца, будьте вы прокляты!

Пока Орисса размышляла как спасаться, прихватив по пути чего-нибудь поценнее, псина наконец дотащила голову принца до дверей. После зверских воплей, голова вновь замолчала и вытянулась, и потому собака с любопытной ношей привлекла не слишком много внимания кухарок и стражников в проходах, пьяных заклинателей и садовников, служанок и сановников. Все знали, как любит принцесса свою питомицу, пусть она, питомица эта, и похожа, будем честны, на большую, толстую крысу.

Псина пробежалась по коридорам и вышла в большой зал, где скучал на своих неизменных подушках сам шах, где он курил кальяны и сосал конфеты. Играла музыка, бодренькая и подпрыгивающая, но шах все равно скучал. Вот уже несколько месяцев, с тех пор как он взял в жены новую царицу, он скучал – едва переступив порог, шахиня разогнала весь гарем, и если во дворце и остались женщины, то это были или какие-то старухи, или дочери высоких сановников, прислуживавшие принцессе. И потому вместо гибких и тонких одалисок шах вынужден был смотреть на танцы не кого-нибудь, а древних бородатых звездочетов и каких-то, простите боги, колдунов! Эти пьяные старцы покачивались прелыми травами, булькали чем-то внутри себя и крякали, кукарекали, и вообще, похожи были, откровенно говоря, на очень умалишенных людей. Но шах любил танцы и не мог и вечера провести без них…

Однако что-то привлекло его рассеянное внимание. Что-то бегало среди этих тощих, волосатых ног. Ах, конечно, это же псина принцессы… как там ее зовут? И псину, и принцессу… Шах прищурился, пытаясь разглядеть, что такое невкусное тащила в зубах собака.

– Опять маешься, грязное создание, – сказал шах, – опять кому-то голову откусила. Фу, зверь! И морда вроде знакомая… Дай поглядеть!

Шах попытался вырвать голову из пасти собаки, но псина зарычала недовольно и попятилась. Шах запыхтел, сдвинул брови и, ухватившись за шевелюру шахзаде, потянул интересную находка на себя.

– Дай хоть посмотреть, фу! Потом отдам! Образина! – ругался шах.

И вот пока шах толкался с собакой за голову принца, наша очаровательная Орисса этажом выше решилась вернуться к окну. Она подумала, что спустилась достаточно низко и теперь без труда выпрыгнет в сад, но там по-прежнему шарились в зарослях возбужденные интересными находками принцесса и ее прислужницы. Орисса закусила губу, тем более что и сверху, из той комнаты, откуда она сбежала, слышался какой-то шум.

Там рьяно искали потерявшуюся голову. Царица, как какая-то служанка, копалась в мятом белье, а начальник стражи залез под кровать. Выползая задом наперед, он ткнул свою госпожу одним местом в лицо, а та взъярилась, отпихнула незадачливого любовника и полезла на четвереньках в угол, к стенной нише, где хранились, простите за подробности, всякие ночные горшки. Ханжи-хан почесал затылок, встал и подошел к окну – ему вдруг пришла светлая мысль.

– А может, она в окно вывалилась? – сказал он, а сам заметил внизу сладкую фигурку принцессы и подумал, что взял себе не самую соблазнительную любовницу.

Твоя бы голова в окно вывалилась, размышляла меж тем царица, и все что-то хрустело у нее под юбками. Она тоже поднялась на ноги – головы нигде не было! Что же делать?

В этот миг внизу, точно между фигуркой принцессы в саду и стражником наверху, высунулась из окна голова Ориссы. Ханжи-хан подскочил.

– А разве это не?.. – начал он, но царица его не слышала.

Ей придумалось, что голова принца сама даст о себе знать, если ей вернуть голос. Шахиня вытащила из кармана тряпичную куклу шахзаде и прорычала:

– Ыхбенимэх бенимэх хэх бенимэх!

Безголовое чудище, сейчас уже напоминающее не человека, а скорее какое-то облепленное болотной грязью изваяние, вскочило на ноги и завихрилось по комнате, неистово размахивая когтями и лапами. Шахиня, желавшая услышать голос шахзаде, отшатнулась – слепое чудище срезало ей с головы клок волос! Царица воскликнула в страхе и выронила куклу. Но куда более скорбная участь ждала начальника стражи. Увлекшись показавшимся внизу силуэтом Ориссы, он не услышал взбесившегося позади чудища. Он обернулся в последнее мгновение, хотел что-то сказать и завизжал от ужаса. Чудище грохнуло его когтями в грудь, и несчастный Ханжи-хан полетел в окно…

Услышав грохот, Орисса спряталась за шторку. Снаружи промелькнуло что-то большое, шмякнулось в траву в саду. Принцесса и служанки восторженно вскрикнули.

– Малика, малика, – закричал женский голос, – смотрите, еще один!

– И правда, смотрите, теперь точно с ногами! – воскликнула принцесса. – Гульчехра, скорее беги за стражниками, а мы покараулим, чтобы хоть этот не убежал!

Но, приближаясь к воротам, вздорная и хохочущая Гульчехра увидела, что стражники все как один ринулись во дворец, откуда доносились совсем зверские вопли. Ведь после произнесенного царицей заклинания ожило не только тело, но и голова, о которой спорили в ту трагическую секунду шах со своей недалекой собакой.

На понурой и неживой физиономии, которую силился вспомнить сильно накуренный шах, внезапно открылись глаза. Голова зарычала, как уколотый пикой дикий зверь, задергалась, клыкастая и протухшая, и выскользнула из пасти собаки и рук правителя. Она подлетела и с хрустом впилась в шею толстобрюхого, но тонкокожего шаха!

Рванул такой силы кровавый фонтан, что танцующие кругом звездочеты попадали наземь. Их седые бороды покраснели в один миг, закровавились лица! Кровь брызгала на занавески и подушки, на полупустые подносы с сухофруктами, на кувшины с вином, на вбежавших в залу нукеров и сановников, на перепуганную собаку. Шах ревел и дергал ладонями, а голова, вгрызшаяся в его пухлую шею, рычала довольно и болталась, как болтаются разные срамные органы человеческих тел!9

Визжала, кстати сказать, и шахиня наверху. Она так перепугалась молотящих ударов безголового тела, что, позабыв о своем выскользнувшем в окно любовнике, выскочила в коридор и спешно закрыла дверь. Но тут вспомнила о кукле и закричала заклинание:

– Шеберебереберебе бе! Шеберебереберебе бе!

Однако плюнуть на потерявшуюся куклу царица не могла, и чудище не то, что не унялось, оно как будто услышало, что его пытаются загубить колдовскими чарами и кинулось ломать дверь наружу. Шахиня заверещала какой-то садовой птицей, поскакала, тарахтя конечностями, по коридору и все повторяла надрывно:

– Шеберебереберебе бе! Шеберебереберебе бе!

Как ненормальная!

Дворец пошел ходуном. Стражники по всем коридорам загремели алебардами и мечами, царапая стены, срезая занавески и светильники. Орисса поспешила воспользоваться переполохом и, никем не замеченная и никому не интересная, выскользнула из комнаты царицы и запрыгала по лестнице вниз, потом опять вниз и опять, туда, где обычно в подвалах под тремя замками королевские сокровищницы. То есть, автор, конечно, не знает, где обычно находятся королевские сокровищницы. Откуда ему? Он и не был-то в них никогда, его туда и не пустят, сколько б ни просил. Но в нашем монастыре, например, такое сокровенное место, где хранятся все драгоценности, это, конечно, винный погреб…10

И вот, пока Орисса спускалась по ступенькам, чуть выше, на первом этаже, в зале для приемов, во все стороны летели кишки и головы! Толпа каких-то оголтелых и воющих нахлебников, всяких прорицателей и колдунов, бросилась общим ходом в коридор, где столкнулась с другой такой же недоуменной толпой всяких целителей и кудесников. И пока бородатые паразиты толклись локтями и орудовали кулачками, рычащая голова сорвалась с шеи разгрызенного начисто шаха, покатилась по полу, ухватила за пятку одного, за голень другого, потом за самый настоящий зад третьего, поскользнувшегося в луже крови, потом попыталась догнать служанку, чтоб укусить ее за что-нибудь послаще, но кто-то случайно треснул голову ногой. Голова мячом полетела точно в толпу магов-заклинателей и скрылась на миг в пучине людской, и тотчас там поднялся жирный столб темной крови, полетели рваные внутренности и оторванные конечности!..11

А Орисса наша все топала вниз по лестнице, примерно по той же самой, на которую на верхних этажах ступила перепуганная царица.

Безголовое чудище выломало дверь в комнате шахзаде и замахало руками, как мельница крылами!

Стражники услышали крики шахини и рванули ей навстречу с таким общим благородным порывом, что сбили эту сукину дочку с ног, и она вверх тормашками полетела по лестнице, как мешок грохочущих костей.

– Ой! Ай! Ой! Ай! – примерно так это, наверное, звучало.

Стражники навалились на чудище всем скопом сразу и в тот же миг все сразу рассеялись по коридору, кто еще целенький, а кто некоторыми частями. Потоки крови выкрасили стены в красный. Кровь легким дождиком закапала с занавесок, а чудище пошло молотить всех кого попало, расшибая ударами алебарды и отбрасывая палицы, срывая шапки с головами.

Грохочущая царица прокатилась носом вниз второй этаж и вывалилась на первом, попортив себе этими кувырками все до единой косточки. Она надеялась скрыться от погони и передохнуть где-нибудь с чайком под абажурами, а вывалилась в самую заваруху – повсюду пихались какие-то звездочеты с костоправами, путались друг у друга в бородах, сорили награбленными яствами. Пол был раскрашен лужами и живописными брызгами крови, завален потрохами и ничейными руками-ногами, и где-то среди переплетения ревущих матом недовольных тел покатывалась кровожадная голова!

– Шеберебереберебе бе! – залепетала перепуганная царица, вскочила, поскользнулась на оброненных кем-то органах, попыталась бежать куда-то, но бежать было некуда, а тут еще кто-то не к месту ухватил ее за юбку.

Юбка порвалась и обнажила хилые, скрипучие кости вместо ног, покрытые колючками, а еще вьющийся костяной хвост и птичьи ступни! От такого удивительного открытия отпрянула и окровавленная толпа. Царица растерялась, не зная, куда ей драть когти!

Но пора вернуться к Ориссе.

Она спустилась до самого подвала, вообще-то полутемного, и не встретила по пути ни одного стражника. Можно было подумать, что все они кинулись на выручку своему покусанному шаху, однако, в таком случае, хоть один, да попался бы Ориссе навстречу. Но в коридорах было пусто, разве что воняло совершенно неприлично и нечеловечески.

Ориссу эти зловония не смутили, она пробежала по узкому проходу до угла. В большой комнате за поворотом блестело золото, и блестело так ослепительно, что не нужны были никакие светильники. Как заколдованная устремилась было Орисса на этот блеск, всегда, скажем прямо, манивший женское племя сверх всяких мер, но с каждым шагом вонь усиливалась и в конце стала такой невыносимой и жестокой, что Орисса остановилась и заметила наконец, что в проходе что-то валяется. Не что-то даже, а самый настоящий див!

Он был похож на свалившегося отдыхать быка, такой же темный, щетинистый, весь из мускулов и страхолюдный, как требуха. Див спал на полу, а вокруг него рассыпаны были золотые монеты Сармарии и Джакадере. Одна торчала прямо изо рта. И вот эта торчащая монета несколько смутила Ориссу. Демон не был стражем сокровищницы, он здесь пировал золотом и самоцветами и, по всей видимости, был настоящим супругом той кривоногой царицы наверху. А теперь, обожравшись, простите за выражение, дрых себе среди драгоценностей и пускал по коридорам такие могучие струи газов, что меркло в глазах!

Будь ты проклят, пердун несчастный! – подумала Орисса.

Вот, значит, ради чего царица затеяла бунт – попробуй еще прокормить такого лакомку!

Но что делать? С такой вонищей недолго и задохнуться насмерть! Прикрываясь рукавом, Орисса аккуратно приблизилась к диву, оглянулась и сняла со стены палку погасшего светильника. Потом, осторожно обойдя демона, она сунула эту палку в испускавшее газы отверстие. Для верности – подтолкнула ее поглубже пяткой! Вот какая это была женщина!12

Див проворчал что-то недовольное, но не проснулся. Автор просит читателя не ругать его за неправдоподобность этой картины, див все-таки не какой-нибудь хрупкий человечишка. Это человек-то сразу бы… Впрочем, не будем развивать тему, какой бы занимательной она ни казалась читателю…

Короче говоря, проделав все эти нехитрые манипуляции, Орисса зажгла один из светильников на стене и поспешила к драгоценностям. Она хватала охапки наваленных всюду рубинов и сапфиров, золотых монет, яшмовых браслетов – и все тут же рассовывала по воровским карманам, скрытым в складках юбки. Такие же карманы были у нее за спиной, на груди и даже в волосах пряталась какая-то сеточка. Орисса так увлеклась грабежом, что в порыве разбойничьей страсти не услышала, как зазвенели на одежде бубенчики.

Вонючий див встрепенулся, зафыркал и принялся руками поднимать вялые веки!

Ах да, вернемся наверх! Костлявая царица заметалась в толпе, переволновавшись от брызжущей крови, и дернула обратно к лестнице. Но не тут-то было – безголовое чудище растолкало стражу и теперь грохотало на заплетающихся ногах поскорее к своей голове. Голова тоже не зевала, а, покусывая обывателей, постепенно приближалась к побледневшей шахине. Та завертелась на луже крови и схватила со стены светильник. Кто-то из звездочетов взбрыкнул и запустил злую голову точно в царицу, а та метким ударом светильника отправила ее в угол. И тут мало того, что светильник разбился и в лужи крови полетели капли горючего масла, так еще и голова с горящей шевелюрой шлепнулась точно на шелковые занавески. Всего миг – и кровавая комната вспыхнула в нескольких местах!

– Шеберебереберебе бе! – вскричала царица и головой вперед нырнула в толпу звездочетов.

Автор не знает, что там было дальше, там, как говорится, – и сам черт не разберет (хе-хе!), поэтому, раз уж у автора такое оправдание, то вернемся скорее к Ориссе. Когда зашевелился див, она юркнула за огромную золотую гору и притаилась. Див зафыркал, вытер натекшего из носа гноя и оглянулся с осоловелым видом. Что-то привлекло его спросонья. Людским духом пахнет, подумал див и закрутился на месте. Он быстренько прошелся в один угол сокровищницы, в другой, пожевывая при этом золотые и серебряные монетки, а потом проснулся совсем и направился к той самой горке, за которой пряталась Орисса. Женщина перепугалась…

Ах, будь ты проклят, дырявый мешок костей, подумала она, быстро вынула из чехла на поясе сури, небольшой музыкальный инструмент с пятью, кажется, струнами. Со страху она не очень-то ловко перебирала своими изящными пальчиками, но внезапная музыка остановила стремительного дива. Он удивился, почесал когтями одно место, потом другое, третье, повертел рогатой башкой и стал вслушиваться.

Услышав, что шаги прекратились, Орисса немного осмелела и заиграла мягкую мелодию, разливавшуюся подобно винному ручейку. Сладкая, как гранатовый сок, музыка заструилась по комнате, прикоснулась легонько к пламени единственного светильника, и оно робко заколебалось и покраснело. Музыка гнала прочь серые, пустые мысли и походила на шелестящие листья кипариса.

Мелодия так зачаровала дива, что он перестал фыркать, лишь бы не вносить в эту сладостную песню никаких диссонантных нот. Он сел на пол, расслабленно, как шах, наслаждающийся искусством. Под лапу ему попалось несколько монет, и див машинально проглотил их, полез за другими. Из-за горы золота и сапфиров раздался пленительный нежный голос, голос неги и ласки. И див задышал быстро-быстро, замычал что-то про себя, заерзал сильнее прежнего и стал в возбуждении и предчувствии каких-то удовольствий пихать себе в рот все новые и новые монеты, и делал все так бешено, так пылко, что и сам не заметил, как сожрал порядочный бугорок драгоценностей и, что важнее, стал на такой же бугорок пузатее.

А музыка все не прекращалась, и песня Ориссы становилась все более страстной и напряженной. Див полез к сундуку с золотом – из-за вздувшегося брюха демон не мог передвигаться и на четвереньках, поэтому пришлось катиться мячиком. Он едва не свернул себе шею, уши горели от жара, и что-то стучало по полу, когда он кувыркался таким образом по сокровищнице. Какая-то палка…

Див задумался и, пожирая огромные горсти золотых, беззастенчиво чавкая, потянулся короткой рукой нащупать, что там еще за затычка.

Орисса стала бить по струнам почти наотмашь. Див с удивлением коснулся палки светильника… И, захлебываясь от резко переменившихся звуков, ссыпал в пасть полведра золотых украшений.

И тут беспощадная Орисса злобно царапнула струны сури ногтями!

Див выпучил глаза от ужаса.

И вдруг лопнул, переполненный газами!

Многие литры густой, как каша, крови обрушились на стены и самоцветы, на затылок и спину Ориссы. На волосы ей шлепнулась какая-то пренеприятная и превонючая жижа. Рваные демонические кишки опасными снарядами разлетелись по всей сокровищнице так, что не поймешь теперь, где рубины и кристаллы, а где потроха переевшего дива!

Орисса вылезла из укрытия, сбросила с плеча демонический язык и обратила внимание на грохот сверху. Повизгивали комично люди, и что-то барабанило по потолку – Орисса была так занята своими страхами, музыкой и дивом, что не почувствовала струящегося в сокровищницу дыма.

Она бросилась к драгоценностям, торопливо набила карманы золотом и изумрудами, надела на руки браслеты, на шею ожерелья – и, скользя по крови, поспешила прочь. Чем выше она взбегала по лестнице, тем больше становилось дыма.

Звеня золотом, Орисса перемотала лицо шелком и выскочила в двери первого этажа. Где-то за стеной огня и дыма мелкая собачка таскала за ноги обезглавленное тело шахзаде. Тело сопротивлялось, но не могло подцепить наглого зверя. Под потолком, на большом светильнике, висела непонятно как залетевшая туда голова. Голова рычала, клацала зубами и дула губы.

Орисса вылезла в первое попавшееся окно и со всех ног побежала к саду. Среди деревьев метались неясные тени с длинными бородами, но Орисса их не замечала. Она отыскала в хлеву своего верблюда и вывела его на дорогу.

На улицах – мрак и ни души, ни единого живого существа! В отсветах пожара видны болтающиеся ветхие тряпки на досках, развалившиеся, полузасыпанные песком глиняные домики, разбитые двери. Повсюду – камни и колючки, нанесенные пустыней. Сквозь колеса сгнившей арбы пробиваются кусты чия, а в одном из домов такие трещины, что в них лезут ветви саксаула. Даже цветущий сад дворца – и тот стал черным и угрюмым, мертвые кусты покрылись колючками, деревья осыпались и стоят скрюченные, окаменевшие.

И где-то далеко-далеко слышится странный вой:

– Шеберебереберебе бе! Шеберебереберебе бе!

Орисса растерялась, оглянулась, а потом запустила дрожащую руку в карман, надеясь, что золото и бриллианты придадут ей уверенности, но вместо самоцветов ее ладонь оказалась полна склизких и зловонных внутренностей! Складки юбки были набиты не монетами и драгоценностями, а обрывками кишок, кусками мяса, протекшими глазами, и струи крови текли страшными узорами по шелковому платью…

Ледяная ведьма

И в волчьих следах распускаются цветы

Нимская пословица

Петруха считал себя не человеком, а какой-то чушью. Такой чушью, что и сказать не о чем. Глянет он на себя в зеркало – насквозь видит. Если бы какой художник вздумал писать его портрет, то отдал бы заказчику пустой холст.

Пением немого – вот такой чушью считал себя Петруха!

Сколько он себя знал, ему думалось, что никто на него не глядит и никому до него нет дела. За ним и собаки-то уличные не бегали!.. Он жил призраком, сам по себе, и люди, окружавшие его, были недоступны ему, а он им – просто неинтересен.

Друзей у Петрухи не было. Он пошел в артель музыкантов за приключениями и страстями, а вместо этого месяцами бродяжничал среди грязи, слякоти, среди нищеты. В артели никто не знал его имени, а деревенские пьяницы, хлеставшие самогон с утра до ночи, никогда ему не наливали.

Это только кажется некоторым ветрогонам, будто артельные музыканты что ни день режутся насмерть с трехглавыми змеями и Хрустальными Пауками, лобызаются со всей дури с ведьмами и русалками и пьют вино так же много, как врут. На самом же деле большинство из них всю жизнь слоняется по пустеющим деревням, где за злых духов местные принимают то белую горячку, то разъяренный понос, где в плату за работу дают покусанный огурец, а стоит тронуть какую бабу, так вся деревня гонит тебя кулаками и мотыгами. Нет в жизни музыканта ничего романтического, читатель!

Петрухе казалось все время, что он ходит в мире по кругу, как тень в ночи, ненужный и невидимый.

Вот и сейчас, когда снег валил хлопьями размером с яйцо, когда ноги было не выдрать из сугробов, он тащился по полю у леса незнамо куда и зачем, и ящик за спиной весил как целая овца. Петруха сбился с пути. Дорогу в снегах он потерял еще утром, но, встретив хохочущих и пихающих по-братски лесорубов, он не сказал им ни слова и даже не поднял взгляда. И лесорубы его тоже не заметили, прошли мимо куда-то наискось. Когда Петруха двинулся было следом, понадеявшись, что местные выведут его к деревне, лесорубы пропали где-то среди ветвей, кустов и снежных хлопьев.

Петруха остановился.

Тут – сияющее поле до горизонта. Там – сосновый лес, трескучий и загадочный. И ни души вокруг. А впрочем, и в толпе Петрухе всегда казалось, что кругом ни души…

Думать было нечего. Петруха попер дальше, но метель разошлась такая лютая, что он и сам не понял, как попал в лес. Ветер бросался снежными покрывалами, деревья вели хороводы, все выло и свистело по-разбойничьи. Петруха почувствовал себя лишним в этом мире великанов и вечных сил природы, он почувствовал себя муравьем, последним муравьем на земле.

Кое-как пробираясь сугробами, он наткнулся на лесную избушку. Петруха ткнулся в нее лбом и поскорее ввалился в двери. Внутри – никого. Холодная, давно нетопленая печь, холодная лавка, холодный стол с кривыми ножками и табуретка – вот и все. Да где-то пищат сонные грызуны, недовольные незваным гостем.

Петруха свалился на лавку и, дыша через силу, нашел в ящике с музыкальными инструментами сухую лепешку. Струи снега вихрились в щелях ставен и у продырявленной кое-где крыши. В углу, в паутине, валялся лук, стрелы и силки, но похоже, что в эту охотничью избу давно никто не заглядывал. И когда Петруха снял с ящика одеяло и собрался развалиться на полке, снаружи, среди грохота и треска, послышались шаги.

Петруха замер, приподнялся. Шаги обошли избушку по кругу, нервные какие-то, резкие. И, что странно, когда они слышались где-то за печкой, внезапно растворилась дверь в другой стороне дома. На пороге стояла такая безобразная ведьма, что Петруха застыл от страха!

Что это была за бабка! Один глаз большой, другой – маленький и навыкате, нос крючком, щетинистый весь, бугристый, зубы торчат наружу, острые, как иглы. Руки старухи дергались беспрестанно и были такие длинные, что доставали почти до пола; пальцы -кривые кинжалы. Одна нога куриная, другая – деревянная. Волосы бело-серые, как грязный снег, клочковатые, а в копнах нечесаных – колючки и шишки. Одета бабка была в лохмотья, спутанные и связанные из обрывков каких-то древних тряпиц, еще более ветхих, чем сама укутанная в них ведьма.

– Гой еси, добрый молодец, – прокряхтела она. – Кхе!

– Э, – выдавил из себя Петруха и вжался в дальний угол, к печке.

– Э, – передразнила старуха и закрыла за собой дверь.

Метель снаружи как-то резко замолкла, и в полумраке охотничьей избы стало тихо и душно. Щели в ставнях залепило льдом, на столе и стенах появился иней. Петруха хотел было дернуться к ящику с инструментами, схватить там хоть что-нибудь, хоть шамейху, или нож, но его сковал холод, и он не шевельнулся, а лишь смотрел на страшную бабку во все глаза. Ведьма стукнула деревянной ногой и села на стул.

– Каких городов будешь, добрый молодец? – спросила она ехидно. – Каких стран заморских, каких рек-океанов? Каких отцов сын? Кхе…

– Э, ведьма, – прошептал Петруха и сдвинул брови, – двоим нам в этой избушке не вместиться. Пойду я своей дорогой, а ты не смотри мне вслед.

– Кхе… Мне и на полке скошенной места хватит, а ты можешь в печке переночевать, кхе… – бабка ухмыльнулась. – Не съем я тебя, человек, не покусаю, а люди метели тебя, сахарного, понесут, поведут, ветками и колючками на клочки изорвут.

Ведьма скривилась и вдруг вынула из носа маленькую змейку, зашептала ей что-то на своем языке, а потом опустила на пол. Змейка заизвивалась и влезла в печку, а мгновение спустя там загорелся белый, совсем не горячий огонь. Видя замешательство Петрухи, старуха снова усмехнулась, но горько и беззлобно.

– Нечем мне тебя угостить, добрый человек, – сказала она, – сама уже лет восемь ничего не ела. Возьми хоть косточку погрызи, не говори потом, что ведьма встретилась жадная.

Старуха сунула руку в лохмотья и положила на стол звериную кость. Размером кость была с кулак, замерзшая, как льдинка.

Петрухе стало совестно, он полез в ящик с инструментами и достал разломанную лепешку. Кусок протянул бабке.

– Возьми, ведьма, – пробормотал он. – Музыканту и кость угощение, а лепешка – настоящий пир.

Он подумал, что она, эта трухлявая ведьма, эта клыкастая образина, похожа на него своим одиночеством, и увидь он себя хотя раз в зеркало, быть может, нашел бы там такое же чудище, и, быть может, он вызывает в людях такой же страх и такое же отвращение, как эта старуха у него.

Поэтому он вынул из ящика пузырек самогона, который ему дали в какой-то деревне лет пять назад, и тоже поставил на стол.

– Кхе, сынок, – сказала бабка, – такой стол, да без мяса, – ведьма с загадочным прищуром посмотрела на Петруху и снова кхекнула.

Петруха скривился весь и лицом и телом и снова влез в угол.

– Всего не съем, не пужайся, молодец, – добавила ведьма, все больше веселясь, – разве среди ночи какой пальчик откушу, коли совсем оголодаю. Или другую еще забавину…

– Подавишься, бабка, – пролепетал Петруха.

Ведьма улыбнулась так, что торчащие ее как попало клыки разъехались к ушам, но улыбка вышла и не веселая, и не злая, а какая-то тихая и уставшая.

Старуха посмотрела кругом себя, подошла к печке, сунула руку в пламя и достала откуда-то из горнила камешек льда. Между пальцев лед превратился в змейку, и она юркнула под трухлявую одежду. Ведьма покосилась на музыканта, потом на его добро на кровати.

– Гусляр ты, лирник? – произнесла старуха, внезапно вынула один глаз из глазницы, взяла его пальцами и покрутила над ящиком с музыкальными инструментами.

– Музыкант я, ведьма, – сказал Петруха, – твои духи для меня – что муравьи.

– Кхе, – сказала ведьма и вкрутила глаз на место. – Сорок лет не слышала я ваших песен, сахарный, сыграй мне немного, тогда, может, и не откушу от тебя ничего. Кхе!

Петруха проворчал что-то непочтительное к старости и очень торопливо, как будто сам того жаждал, вынул из ящика синдэ – такой инструмент со струнами на тонкой палке и с ящиком внизу. Петруха глянул на бабку, тотчас отвернулся и отцепил от грифа закрепленный там смычок.

Ведьма стала у печки, а Петруха медленно повел смычком по струнам, сам еще не зная толком, что ему играть. Музыка поползла сначала, как цепь по каменному полу, звонкая, прямолинейная и пустая, но потихоньку раздвоилась, стала гибче, превратилась в тугой водный поток, что гонит тяжелые льдины то ли к запруде, то ли к океану. И чем дольше слушал себя Петруха, чем дальше гнал он этот поток под сиреневым небом, среди рощиц и зимних цветов, тем мягче становилась музыка. Она уже поднялась и рассеялась утренним ветерком, помчалась над полями, над лугами, над долинами и волнами, цветущая и ранимая, музыка нежности и красоты, рвущейся наружу из сухого, сломанного тела. И хоть не было в игре Петрухи ни тонкости, ни мастерства, каждый звук его безлюдной и чарующей музыки был как сорвавшаяся росинка, как бабочка, кружащаяся на цветущем поле. Столько умиротворения было в этой музыке, что ведьма, подойдя к замерзшим ставням, увидела во льду свое отражение и спешно коснулась его, и лед в такт мелодии побежал тонкими узорами по стенам избушки, рисуя оленей в весенних лесах, рисуя соленые воды далеких морей и птиц в небесах, рисуя тихие ручьи с камышами и снующих в воде рыб. Только людей не рисовал лед, и только людей не было слышно в музыке Петрухи.

Музыкант улыбался, улыбалась и ведьма у печки…

Среди ночи Петруха проснулся в поту. Трещали доски под крышей, а бабка уже ушла. Одна косточка на столе осталась.

Метель утихомирилась; Петруха поспешил нацепить на плечи ящик с инструментами и зашагал через лес к восходящему солнцу.

За полдень он добрался до деревни и еще целый час шатался по улице, но никому до него не было дела. Какой-то мужик во дворе рубил дрова; чурбан выскочил и хлопнул Петруху по голове. Мужик подобрал чурбан, а на подбитого им музыканта и не посмотрел. В другой избе Петруха обошел все комнаты, приставая к каждому по очереди, но никто не обратил на него внимания, никто не ответил. Всем плевать было на Петруху. И псина дворовая не залаяла…

Петруха нашел дом старосты и полчаса, на злющем морозе, в сумерках, проторчал под окнами, пока его не заметили. Да и как заметили! Сам староста три раза прошел мимо – то в курятник, то в хлев, то в туалет, и лишь на четвертый раз вдруг поворотил голову, да взвизгнул испуганно.

– Матушка родная, нечистая сила, ой! – старик подскочил и вылупился на музыканта. – Что за тать схоронился под моим окном?! Глагуша, Глагуша, дай его топором из окна!

Петруха и сам перепугался, забегал кругами по двору, а тут со всех сторон налетели какие-то деревенские с гусями и собаками, завалили очумелого музыканта в сугроб, измяли его хорошенько, погнули, порвали штаны.

– Эх, люди вы черные, злодеи бессердечные! – кричал им музыкант, пока его тормошили вверх ногами, пока в снег не упала вывалившаяся из кармана небольшая флейта.

– Тьфу, – плюнул кто-то рядом, – да то лирник заезжий…

– Так и что же? – продолжая давить тумаками спросил какой-то дед.

– По Михтуру видать.

– В бочку обоих и – бултых – в порубь! Раз – и все разговоры.

– Обожди его мять, дай слово человеческое сказать.

Петруху посадили в сугроб и долго что-то выясняли. Что они там выясняли – в бумагах артели не записано, в голове музыканта стоял такой звон, что он не слышал ни слова, ни треска.

Наконец, когда стемнело совсем, деревенские о чем-то договорились и повели Петруху в дом.

Ему дали отъесться миской горячей каши, а потом, не спрашивая, потащили было в избу, где проживал одержимый духом. Здесь опять случился какой-то переполох. Ввиду того, что Петруха до сих пор слышал один звон и ничего не понимал, автор, мудрый и непростой, видите ли, человек, решается предположить, что в тот час выяснилось, что одержимого, собственно говоря, потеряли. Всей деревней, как сказано в артельных бумагах, поперлись его искать по улицам, по амбарам, по колодцам, по прорубям и могилам, да так, наверное, и не нашли бы, дурного, но уж начало светать и тут с поля раздался дикий вопль:

– Кукареку! Кукареку!

Черт возьми, кричал человек! Тут автору придется отступить от возвышенного романтического стиля и бить прям в морду лютой лопатой правды! А то какими еще словами описать это человеческое создание с голым, совершенно волосатым и ничем не прикрытым задом, которое скакало по полю и горланило петухом на всю округу, которое болтало не только руками, но такими органами, о которых наши читательницы наверняка хотели бы услышать поболее! Ох, дамы-дамочки, пощадите честных людей!

Так вот, на поле дергал какого-то совершенно варварского трепака вполне себе пузатый мужчина без части одежд, визжал и кукарекал, кувыркался по сугробам и крутил бородой. Но это еще что! Стоило подобраться к нему деревенским, осторожно окружавшим шального петуха, как он бросился на них, стал прыгать, метя пятками по красным, растерянным рожам. Его повалили было в снег, а он вырвался, спихнул кого-то несчастного и тут же сел ему на лицо своим голым… О боги, дайте мне сил описать это безобразие!13

В конце концов, после драки негодяя утихомирили, закрутили так, что едва не переломали кости, и потащили, злые и надутые, в избу. Там его привязали к лавке, с чувством исполненного долга взяли за плечи потерянного Петруху и усадили на табуретку напротив.

Как уже догадался читатель, это придурковатое чучело и было тем одержимым, ради которого в снежные дали вызвали зануду-музыканта. Петушиная эта напасть в артельных бумагах имеет два имени – «Хриплый петух» и просто «1753». Это второе название, номер, назначил один из артельных руководителей, большой любитель систематики и непробиваемый педант. Он хотел таким образом пронумеровать всех известных духов, но, когда выяснилось, что номера 419 и 3348 – это один и тот же дух, придирчивый начальник получил серьезный удар по своему самолюбию и организовал проверку. Оказалось, что добрая половина всех духов в системе дублируются и троятся. Такого удара музыкальный начальник вынести не сумел и уволился долой – на все четыре стороны.

Впрочем, эта история к нашему рассказу не имеет никакого отношения14.

В справочнике артели «Хриплый петух» описывается как дух отчуждения и одиночества. Он подкрадывается потихоньку к тем, кто жаждет некоторого людского внимания, но никак не может эту жажду удовлетворить. Он поражает, к примеру, детей, родители которых заняты чем угодно, кроме как своими детьми, или унылых холостяков, а еще отшельников, или всяких там монахов…15

Но чаще всего «Хриплый петух» суется к старикам: либо такими древним, что у них не осталось родственников, либо таким вредными, что родственники их и знать не хотят вообще. И вот стоит в такого человека, как правило весьма робкого, не способного схватить человека за грудки и сказать ему: «Ну-ка, поговорим, стерва полинялая!» – так вот, стоит в такого тихого и безответного человека влезть духу «Хриплого петуха», как несчастный мигом преображается: бросается на всех ногами и пятками, бодается, как бык, бегает по заборам, кукарекает на восходящее солнце, короче говоря, ведет себя как обыкновенный гнусный петух! Временами это умственное затмение отступает, но ближе к вечеру снова находит и длится примерно до обеда следующего дня. В такие дни от «Хриплого петуха» лучше держаться подальше, особенно женщинам – ведь он, задира и шалопай, еще и откровенный бесстыдник. Петухи, видите ли, не часто пользуются одеждами…

Вот такой человек валялся сейчас привязанным к лавке возле ошеломленного Петрухи.

В неприкрытую дверь совались улыбающиеся зеваки, в окне хохотала какая-то курносая девка.

Петруха посмотрел на всех недовольно, быстро перебрал инструменты в ящике и вынул рассару – это палка со струнами типа того же синдэ, но играют на ней чаще всего пальцами или плектром. А еще в артели нередко берут рассару из Матараджана, у которой рядом с колками два-три рычажка. Они подтягивают струны и создают какой-то неуловимый бурдон. Автор, впрочем, этого инструмента никогда не видел. У нас в монастыре вообще запрещены музыкальные инструменты, и когда музыканты артели останавливаются на ночь, доставать что-либо из ящика им запрещают. Впрочем, я видел…16

Вообще, «Хриплый петух» в артели считается чепуховым духом. Его можно изгнать самыми разными звукосочетаниями, поэтому Петруха медлил – он мог бы сыграть и на других инструментах, но выбрал рассару за ее полифонический, простите за выражение, характер, сильно упрощающий игру.

И вот Петруха расселся на своей табуретке, снова покосился с кислым видом на сующихся в комнату ротозеев, но ничего не сказал и наконец провел пальцами по струнам.

Струны внезапно закашляли и издали звук такой поганый, что Петруха подскочил на стуле. Он задергал колки, что-то подкрутил, ударил снова. Рассара взвизгнула, как подыхающая свинья!

Петруха побледнел, принялся аккуратно дергать одну струну за другой, но все они то хрипели, то хрюкали, то трещали, то скрипели, и ни одна не играла как следует. Петруха почесал затылок и решил, что инструмент испортился от холодов. Достал синдэ, провел смычком. Раздалось сдавленное «э-э», как будто кого-то душили… Как ни изгалялся Петруха, никакого музыкального звука извлечь из синдэ у него не вышло. Он покрутил инструмент так и эдак, не нашел ни трещин, ни вздутий – и побледнел еще сильнее. Сердце задергалось.

Ах!..

Петруха стал перебирать все инструменты по очереди – лауфон и ани звучали как плеск на болотах, барабаны понг-донг и кумби истошно трещали. Даже колокольчики издавали какие-то очень уж неприличные пукающие звуки. Петруха схватился за голову, хотел уже дунуть в «поносный» свисток, последнее средство отчаявшегося музыканта, но вовремя одернул себя.

Проклятая ледяная ведьма! – подумал он. – Ведьма украла мой звук!

Он вскочил, покидал инструменты обратно в ящик и вывалился из избы на прямых на ногах, как новорожденный теленок, глянул на недоуменную толпу и помчался по дороге к лесу. Крестьяне, впрочем, не провожали его взглядами. Они все таращились с веселыми ухмылками в избушку, где трепыхался недовольный «петух», и ждали непонятно чего. Им, собственно, было все равно. Ну «петух» и «петух», что с того? Мало ли в мире петухов? Вообще говоря, местным было безразлично, получится ли что у музыканта. «Петух» их не пугал, а приносил даже некоторую пользу – будил по утрам, гонял хулиганов и лежебок, помогал мужикам пить самогон, да и женщины находили его вполне интересным человеком. Не то, что раньше – ни то, ни се, ни рыба, ни мясо, ни мужик, ни девка, ни облако, ни тучка…

А Петруха спотыкался, падал в сугробы, цеплялся за ветки кустов и деревьев, но мчал вперед с больной головой, перепуганный и очумевший. Что теперь будет? Что ему делать без звука? Какой же он после этого музыкант?.. И прежде-то никому не нужный, боровшийся с духами, которые никого особенного не тревожили, теперь он и вовсе какое-то пустое место, бурелом, прелая травинка в гнилом поле. Музыкант без звука – нелающая собака! Пересохший колодец, гнилой плод…

Пробегав психом по лесу до самого полудня, Петруха наконец отыскал охотничью избушку, но ведьмы там, конечно, давно не было. Лишь оставленные на стенах ледяные узоры напоминали о ее колдовстве.

Петруха нашел ведущие в чащу следы и бросился по ним, путаясь в ветвях и ледяном валежнике. Он бежал до самого вечера, всю ночь и весь следующий день, а в глазах все мельтешило, плыло, кусты сливались с кустами, извивались и сплетались паутиной громадные сосны. В голове стучало, как будто ее били камнями. Петруха ничего не видел и ничего не понимал, только следы ведьмы-воровки манили его, как запах свежего хлеба манит умирающего от голода.

На второй день Петруха упал, кувыркнулся, едва не сломав себе половину костей. На голову посыпался с деревьев снег. Петруха встал и пошел дальше, не чувствуя ни боли, ни страха, ни отчаяния от того, что потерял в жизни то единственное, что мог дать людям. Ему стало никак. Он ломился сквозь заросли напролом, словно угоревший в бане, которого тащат под руки мужики. Он уже давно забрался в такую чащу, куда не ходили люди, такую страшную, угрюмую и холодную чащу, которая отталкивала от себя всякого, кто шел ей навстречу.

Петруха остановился. Впереди, у деревьев, рядом со следами ведьмы, стояли два ледяных человека. Ледовики эти были раза в полтора выше нормального человека, прозрачные почти, без лиц. Глыбы замерзшего снега с когтями до земли.

Петруха застыл на месте и его окатило таким злым холодом, что шевельнешься – и рассыплешься на части. У ледовиков не было глаз, но Петрухе казалось, что чудища смотрят на него. Они не дышали и не шевелились, но несколько мгновений спустя все же повернулись и зашагали туда же, куда вели следы, маня за собой остолбеневшего музыканта. Когда ледовики проходили рядом с деревьями, те снизу доверху покрывались снегом.

Петруха осторожно пошел за своими проводниками, и вскоре они вывели его на большую поляну. На поляне стоял причудливый терем изо льда. Его окружали сияющие стены, но высотой они были в половину человека. За стенами виднелись полупрозрачные ледяные коридоры, где живописно порхали снежинки. Ледяные люди повели Петруху по этим коридорам. Оборачиваясь, он видел, как из стен выходят другие ледовики, по двое, по трое. Потолка в тереме не было, и радостное небо сливалось со сверкающими верхушками стен. Глубоко под ногами, подо льдом, видна была текущая река, по углам коридора цвели белые снежные цветы. Стены кое-где опутаны были ветвями ледяного плюща.

От холода Петруха не чувствовал ни ног, ни рук, ни носа, он казался себе невесомым, будто он не идет по коридорам, а летит в этой прозрачной, блещущей красоте.

Ледяные люди ввели Петруху в зал. У дальней стены, опутанный орнаментом солнечных лучей, стоял ледяной трон, на троне сидела снежная женщина в белых снежных одеждах. Жемчужное лицо царицы сияло и словно бы просвечивало. Ее глаза – два изящных сапфира, ее губы в серьезной улыбке – как изгибающийся стебель с раскрывающимся бутоном, ее снежные локоны переплетались сложными узорами, прекрасные, как пенящиеся гребни волн штормящего моря. Над ее одеждами вились снежинки.

Она была самым прекрасным существом, какое только видел Петруха, и он едва удержался, чтобы не пасть перед ней на колени.

– Гой тебе, музыкант, мягкого солнца тебе и долгой жизни, – словно пропела царица.

Ее голос струился и журчал, как ручей подо льдом, холодный и живительный.

– Будь благословенна, снежная царица, и прими мой поклон, – пробормотал, заикаясь, Петруха и, приложив руку к груди, поклонился кое-как.

– Мне нет нужды в поклонах.

– Я не имею ничего другого в дар твоей красоте.

– Моей ли? – царица усмехнулась. – Каким ты стал любезным, музыкант, за этот день…

Петруха застыл, словно бы врос в лед. Все поплыло у него в глазах.

– Ведьма! – воскликнул он. – Подлая шафурка! Колдунья окаянная!

Ведьма чуть пошевелилась и печально улыбнулась.

– Какой ты непостоянный человек, музыкант, – сказала она несколько разочарованно.

– О, коварная воровка! Верни мне мою музыку, ты – царица леса и льда! Зачем тебе мой безобразный звук? Зачем тебе слова моего сердца? Что для тебя безделушка, для меня вся душа человеческая! Что тебе холод, мне живительное тепло! Что тебе пустота, мне целая жизнь! – Петруха так распалился, что машинально шагнул к трону, но тут же перетрусил, поглядел на ледяных стражей и отступил обратно.

– Я ничего у тебя не отбирала, добрый молодец, не дразни меня несправедливыми словами.

Петруха затрясся весь, ему показалось, что холод добрался до костей, стал морозить их. Он с трудом поднял ногу, примерзшую к полу.

– Прошу, смилостивься, прекрасная царица, – он согнулся в глубоком поклоне. – Верни мне мои песни, верни мне мою душу, иначе незачем я жил на свете. Для чего мне горячее сердце, коли не будет оно согревать?

Царица помрачнела, повернулась несколько боком, и так, в полупрофиль, она была еще прекраснее, чем прежде. Как живая драгоценность.

– Ты хочешь вернуть свои песни, музыкант? – спросила она.

– Прошу тебя, царица, – Петруха наконец не выдержал и пал на колени, но пол уже не был так холоден, как прежде.

– Да будет так, как ты говоришь, – печально произнесла царица, – чужого не удержать, и миру не устоять на слезах.

Она повернулась к Петрухе и вдруг сунула себе в рот пальцы. Долго она ковырялась там и наконец извлекла из горла какой-то белый комок, трепещущий, как птенец, и сияющий льдом. Она сошла со ступеней трона и протянула руку Петрухе, тот подставил дрожащие ладони, и комок, холодный и теплый одновременно, упал ему между пальцев. Ведьма тут же развернулась и пошла было обратно к трону, но споткнулась и чуть не упала. Она устояла на ногах и зашагала дальше, пошатываясь, будто ей на голову камень упал, а у самой быстро потемнела одежда. Прежде прозрачная и невесомая, она превратилась в изорванные лохмотья. И когда ведьма добралась до трона и села в него с громким хрипом, ее нежное лицо было темно-серым, изрезанным тяжелыми морщинами. Нос набух жирным волдырем, согнулся, один глаз стал больше другого, из бесформенного рта полезли старые, обломанные клыки. Все лицо размякло, стало рыхлым, обвисшим. Волосы седыми немытыми космами упали на спинку трона. Царица сжалась вся мятым комком и из идола божественной красоты вновь превратилась в высохшую старуху.

А Петруха, у которого от этого зрелища все похолодело внутри, сунул в рот протянутую царицей льдинку и ощутил озноб – он понял, что к нему вернулась музыка! Но никакой радости не принесло ему это понимание…

Только что у него на глазах померкло солнце; солнце, которое он создал своими руками – и своими же руками потушил. Только что этот серый, пасмурный и неприветливый мир, в котором Петруха уже не надеялся найти ничего светлого, заблистал горячими огнями красоты, но тут же стал еще более серым, чем прежде, еще более пасмурным и неприветливым! И все это из-за него, ничтожного Петрухи, который неизвестно для чего вообще родился на свет! Разве лишь для того, чтобы сделать этот серый мир еще более тусклым…

Для чего он, Петруха, и вправду нужен? Что хорошего он сделал? Для чего жил эту жизнь? Чтобы болтаться бесцельно туда-сюда, топтать разочарованную в нем землю, а потом помереть где-нибудь в пути никому не нужным пустырником? Сгнившей травинкой… Но гниющая травинка дает жизнь десяти другим, а он – что же? Ходил по деревням и изгонял духов из людей, которые и не знали, что в них живут какие-то духи, из людей, которым было все равно, которым было, может быть, даже лучше, если бы он, Петруха, не прогнал из них приживал! И уж точно лучше было бы без него самим этим духам. И всему миру было бы лучше, если бы не было никакого Петрухи, а вернее сказать – миру было бы все равно…

– Уходи скорее, добрый молодец, – сказала ведьма и скривилась, – не то потонут твои косточки в чистом поле.

Петруха поднял голову – ледяные стены покрылись влагой и потихоньку таяли.

– У, лихая ведьма, – проворчал он и полез к ящику с инструментами.

Он вынул оттуда синдэ, устроился на деревянной крышке ящика и принялся достраивать струны. Ведьма с прищуром смотрела за этими приготовлениями, а когда Петруха снял с грифа смычок и заиграл что-то сосущее и протяжное, как вытекающая из раны кровь, она выпрямилась и закрыла лицо рукой.

Петруха смотрел на струны, на то, как сгибаются они, когда их трогает смычок, как они тихо поют песню света и любви, песню, вьющуюся как корни деревьев, что касаются друг друга под землей от дерева к дереву, соединяя весь лес. Мелодия поднялась тихой умиротворяющей волной и заплескалась в стенах ледяного замка, и в этих волнах были призрачные корабли, полные людей, были мелкие рыбки и гигантские осьминоги со жгучими присосками, а сверху носился ветер, что сегодня касался щеки ребенка далекого северного Ооюта, а завтра теребил волосы уставшего старика в пустыне Хазы, где даже кости поют песни. Где смерть – это жизнь, и пустошь полна неизъяснимой красоты, где скорбь неотделима от радости, а тишина от смеха…

И когда Петруха опустил бессильные руки и поднял голову, он увидел, что сидящая на троне царица стала еще прекраснее, чем прежде! Она была самим воплощением мечты о красоте, она дурманила одним своим существованием, а ее улыбка лишала дара речи.

Петруха быстро засобирался, бросил инструменты в ящик и побрел прочь из зала.

– Прощай, ведьма, – сказал он. – Прикажи слугам вывести меня из лабиринта твоих коридоров.

– Весь мир лабиринт моих коридоров, добрый молодец, – послышался позади шепот ручья. – Прощай, музыкант…

Говорят, вообще-то, что Петруха несколько лет спустя выдвинулся руководителем артели музыкантов города Сизые Озера. Он очень любил читать небылицы в отчетах музыкантов и никогда не ставил их под сомнение.

Человек с иглой в сердце

У кого под окнами круглый год розы – тот не чувствует их запаха

Ориманская пословица

Хаймаш Шади жил в те печальные времена, когда знаменитый бездарностью Пергарон Барган променял флейту на пиратскую саблю, а его небезызвестный современник Марцин Ююн сыграл на поносном свистке для короля Сенегримы, за что был выбрит с ног до головы и вывалян в пшеничной каше. В те годы в Ниме яд варили котлами, но все равно не успевали травить жаждущих трона, а принц Ракасинги женился на собственной рубашке17.

Как и другой уроженец Хандыма, совсем никому не известный тогда музыкант по имени Сардан, Хаймаш Шади рано покинул родину и, заручившись поддержкой артели музыкантов, отправился искать пристанище на чужбине. Хаймаш Шади был мечтателем, и мечтал он найти такое королевство, такой город или хотя бы последнюю гнилую деревеньку, где не было б женщин. Потому что с раннего детства он ненавидел это вздорное племя всей душой…

Встречая крестьянок где-нибудь на тропинке, он спешно скашивал взор, гримасничал, как слабоумный, прятался за камнями и заборами. В чужих домах он надевал перчатки, а после вынужденных, по долгу службы, разговоров с женщинами спешил вымыть язык – пусть хоть в грязной луже!

В артели музыкантов много судачили о том, с чего началась эта свирепая ненависть. Те соратники по ремеслу, что знали Хаймаша Шади в лицо и хлебали с ним нимские вина, поговаривали, что в безотрадном детстве в тарелку с едой будущего музыканта села его старшая сестра. Отдохнув немного от развлечений и праздности, она встала и пошла было своей дорогой, но обернулась и заметила брата, уныло зависшего перед раздавленной кашей. «Фу, – сказала бессердечная сестра, – что ты ешь? Гадость какая!» Желчные сплетницы уверяли однако, что причина всех обид Хаймаша Шади в женском равнодушии, а сплетники, презрительно фыркая, шептали о том, что почтенный музыкант ходит в мужскую баню, но никогда не купается, а просто сидит, наблюдает и как будто получает от зрелища немалое удовольствие, короче говоря, – он беспощадный содомит.

Говорили еще, что однажды…18

Десятки лет прожил Хаймаш Шади с презрением к женским чарам и прослыл музыкантом дотошным, сердитым и робким. Своим педантичным искусством он изгнал бродячего духа, поселившегося в пустой голове принца Бурхи, приструнил стаю похотливых гарпий и ездил верхом на кентавре. Больше всего в артели Хаймаша Шади ценили за ловкость в борьбе с духами домашнего скота, и музыкант, избегавший людей, достиг в своем ремесле большого мастерства.

Много лет прыгал Хаймаш Шади по кустам и канавам, завидев на дорожке женский силуэт. Много лет закрывал глаза платком, когда изгонял духов из женщин, и даже изобрел трость, с помощью которой мог щупать бесноватых дам с расстояния (впрочем, другие музыканты, люди самых распутных принципов, отнеслись к его изобретению прохладно).

Но все эти года благочестивого уныния и раздражающей чистоты были прожиты зря, потому что однажды Хаймаш Шади влюбился – и вовсе не в какую-нибудь овцу, из которой неделей ранее изгнал духа гедонизма, и не в мужчину, как на то намекали ядовитые острословы. Хаймаш Шади влюбился в женщину, влюбился самым чудовищным образом, с такой всесокрушающей страстью, которая может вывернуть наизнанку не только влюбленного горемыку, но целое королевство.

И вот как это случилось.

У одного купца захворала жена. Лекари пощупали ей руки, подергали веки, послушали дыхание и немного спустили кровь, а потом набили карманы честно заработанным золотом и, потирая ладони, покачали горестно головами – медицина бессильна, спасибо, до свидания. Отчаявшийся купец обсыпал голову песком, изорвал, как водится, бороду, а потом попросил помощи у артели музыкантов. Через неделю на пороге небольшого (но и не маленького) мещанского дома на торговой улице появился Хаймаш Шади. Со слов хозяина он понял, что женщина стала жертвой духа жадности, прозванного в артели «скупердяйчиком».

Хаймаш Шади вошел в комнату. Одержимая лежала в кровати и сосредоточенно хватала руками воздух, будто сверху на нее сыпались золотые монеты. Музыкант, оскорбленный видом нечистого создания, поспешил отвернуться, сбросил легкий жилет, уселся на стул спиной к несчастной женщине и уложил на колени тяжелый восьмиструнный гаюдун. Дерганый купец внезапно вспомнил, что ему пора в лавку – и сбежал. Артельных музыкантов побаивались. В Оримане ходили слухи, что у здорового человека от звуков артельных инструментов может скиснуть кровь. Впрочем, Хаймаш Шади, только расставивший на столике мази для струн, недолго оставался в приятном одиночестве. Минуту спустя в комнату вошла женщина, и с тех пор жизнь несчастного музыканта покатилась разбитой повозкой под откос – то ли в болото, то ли в саму преисподнюю, где счастливо поют ангелы любви!

Женщину звали Розалисанда.

Хаймаш Шади смутился и, вздрогнув, едва не порвал струну.

– Выйди вон, женщина! – воскликнул он. – Не ходи здесь и не дыши мой воздух!

– Я здесь соседка, – усмехнулась Розалисанда и нагло села на стул напротив ошеломленного музыканта. – Вы, музыканты, известный народ. Хозяин просил посмотреть, чтоб вы не заслюнявили его жену.

Край юбки соскользнул с ее ноги, обнажив смугловатое бедро. И Хаймаш Шади понял, что погиб навсегда, и живым ему больше не быть.

– Будто надо, – неуверенно огрызнулся музыкант, а сам вытаращился на ослепительные голые бедра, и что-то внутри него стало гнуться и ломаться, трещать и звать на помощь. – Лучше голову об колено разбить и отравы выпить!

– Нет ничего проще, – улыбнулась женщина. – Колени у меня есть, а где-то в кладовке найдется крысиный яд.

Хаймаш Шади засопел от недовольства, сдвинул брови и стал крутить колки гаюдуна.

– Отвернись, женщина, – потребовал музыкант. – Не виси надо мной. Из-за тебя я не могу настроить инструмент!

– Вот еще! Все знают, что к музыкантам нельзя поворачиваться спиной.

– О! – протянул Хаймаш Шади и всплеснул руками

Розалисанда насмешливо прищурилась и повернулась было к окну, но тотчас снова устремила взор на музыканта. Тот задрожал. Бедро сияло на солнце. Розалисанда взяла висевший на спинке стула жилет музыканта, повертела в руках, покачала головой и сказала что-то уничижительное. Потом положила жилет на стол, вынула откуда-то нитку с иголкой и стала пришивать почти оторвавшуюся пуговицу.

– Оставь в покое хотя бы мой рваный жилет! – взмолился Хаймаш Шади.

– Занимайся своими делами, музыкант, – отмахнулась Розалисанда, с высунутым жадно языком она вдевала нитку в иголку. – И смотри, чтобы я не нашла дырок у тебя в штанах!

Хаймаш Шади содрогнулся от сладкого страха, но куда больший ужас вызвало у него осознание, что он бы хотел, чтобы в штанах у него оказалась дырка!

Долго и растерянно Хаймаш Шади шумел гаюдуном, избегая ехидных взглядов Розалисанды, прежде чем нашел правильные ноты, прежде чем собрал их в гармоничный поток звуков и обрушил его на скрюченную духами купчиху. А потом, закончив, в тишине покосился на сидящую перед ним женщину. Та дошила пуговицы и вдруг размахнулась и изо всей силы, с пожирающей душу страстью, вонзила иголку в стол!

Вырвавшись из дома купца, Хаймаш Шади побрел, шатаясь, красно-сиреневыми улицами города и рухнул без сил на землю – где-то и почему-то. Тьма плыла перед его взором, и он подумал, что живет уже давно, но не живет еще ни разу. Он подумал, что душу его ухватили когти, сердце его прижали бедра и тычет жестокая игла. Жизнь больше не стоит проживания, а солнцу не нужно светить, если лучи его, падая на прекрасные бедра Розалисанды, не отсвечивают в глаза и душу. И Хаймаш Шади понял, что если он сейчас встанет и уйдет навсегда, то лучше бы ему сразу уйти в преисподнюю. И вот, пролежав физиономией в землю много дней, он поднялся наконец и пошел обратно.

Розалисанда открыла ему дверь и расхохоталась.

– Ты забрала мое сердце, чудовищная женщина, – заявил Хаймаш Шади. – И солнце больше не светит на меня, и ветер не дует. Дождь не идет, если каплям его не падать на твои бедра! Мне больше нет места в этом мире. Не мучь меня, кровожадная женщина, и убей сейчас же, задуши меня в объятиях своими ногами!19

– Ого! Посмотри на ту стену, музыкант, – усмехнулась Розалисанда, и Хаймаш Шади обернулся. – Беги к ней скорее и разбейся об нее головой!

– Я не прошу у тебя многого, бесчувственная женщина, – сказал Хаймаш Шади. – Мое сердце в твоих руках. Верни его мне!

– Фу, у меня его нет, но все равно не отдам! – прыснула Розалисанда.

– Тогда убей меня насмерть!

– Вот еще, не хочу.

– Как?! – опешил Хаймаш Шади. – Иначе нельзя!

– Ничего не знаю.

– Коварная женщина! Задуши меня – и я больше ничего у тебя не попрошу!

– Все так говорят, – покачала головой Розалисанда. – Если хочешь, чтобы тебя задушили, попроси моих братьев, они тебе не откажут.

Из темных коридоров вдруг выскочили трое – в тюрбанах, в узорчатых халатах и шальварах, с саблями и шпагами, с усами и бородами. Хаймаш Шади кувыркнулся на середину дороги.

– О, собачий сын! – воскликнул первый из братьев.

– Берегись! – выпалил второй.

– Ррр! – зарычал третий.

Хаймаш Шади сражался доблестно, но после первого же взмаха шпагой сбежал. Ожесточившись от поражения, он пришел к тем же дверям день спустя и потребовал смерти от любви. В ответ кто-то из окна соседнего дома бросил в него шкурку от дыни. Тогда настойчивый музыкант попытался влезть в окно, но отступил, когда навстречу ему вновь сунулся кто-то из братьев.

Хаймаш Шади ходил злыми кругами несколько дней, но не мог ничего придумать. Розалисанда не показывалась. Музыкант не выдержал и заорал ей в окно:

– Спустись же и удави меня своими бедрами, бессмысленная женщина!

– Сегодня я вместо нее! – заорал в ответ огромный пекарь из соседней лавки. – Иди скорее, уж я тебя удавлю!

Хаймаш Шади вскинул кулаки для драки – и убежал. Следующие сутки он провел в раздумьях. Дорога жизни привела его к высокой стене, и опыт не мог подсказать как через нее перебраться. Хаймаш Шади не знал как угождать женщинам, никогда этим не занимался и заниматься не собирался. Впрочем, читатель, Хаймаш Шади не был одинок в своей некомпетентности. Нет никаких доказательств того, что женщинам вообще можно как-нибудь угодить…

Ах, читатель, ведь что это за неукротимые существа! Что происходит у них внутри? Какие бесы там резвятся? Не далее как день назад автор собственными глазами видел из окна кельи, как один брат монах похвалил принесшую молоко Василиску, а она улыбнулась в ответ, как улыбается блаженство, и сказала: «Фу, вонища у вас! Ноги убери, пугало дырявое, ведро поставить некуда!» И голос ее был сладок, как мармелад, и губы красные, как пролитое вино. И она сморщила носик, посмотрела по сторонам и произнесла: «Задохнусь от вони! Вот вы свиньи, как будто на помойку пришла!» Ах, женщины! С ними людям не нужны ни ангелы, ни демоны!20

Музыкант решил довериться своим умениям, уселся на лавку напротив окон строптивой Розалисанды, положил на колени гаюдун и приготовился играть завлекающие самок мелодические фигуры. Первым он исполнил чудовищный диссонантный перебор, которым музыканты артели приманивали себе на ужин крикливых куриц. Ироничный человек был этот Хаймаш Шади!

В ответ кто-то из прохожих швырнул в музыканта дынную корку. Тогда Хаймаш Шади попробовал резкий четвертьтоновый аккорд, завораживавший коров и свиней. Кто-то опорожнил из окна ночной горшок, по счастью, мимо незадачливого музыканта. Хаймаш Шади сдвинул брови, намазал высокие струны гаюдуна мазью и взял изрезанный плектр. Музыкант привстал и целую минуту мучил прохожих гудящей какофонией звуков – звуков, пробуждавших чудовищную любовную страсть у кроликов, зайцев и хомяков. Как оказалась, в людях эта мелодия пробуждала страсть к членовредительству, и Хаймаш Шади вновь вынужден был бежать.

Вернувшись домой в полном смятении, он до вечера кусал губы у окна, а потом помчался в библиотеку местного отделения артели музыкантов и накинулся там на описывавшие духов свитки. Но способов обольстить музыкой человека в них не нашел. Тогда он насел на управляющего с требованием объяснить ему – что такое женщины и какой в них замысел. Ничего не добившись от управляющего, он смял за грудки квартировавшего в артели музыканта, зверски пьяного, и пристал к нему с теми же требованиями. Но кроме смеха с аплодисментами артельным забиякам нечего было предложить безутешному музыканту. Тогда Хаймаш Шади направился на постоялый двор, где снимал комнату последние полгода, и, сдерживая рвотные позывы, зеленый от тошноты и дрожащий от ужаса, принялся расспрашивать женщин о том, что им, черт возьми, нужно!

На следующий день, наслушавшись дамского хохота и скверных острот, он воспользовался мудрым советом и кинул к дверям Розалисанды мешочек с деньгами. Из-за дверей высунулась рука, схватила монеты – и тем все и кончилось…

Целую неделю не показывался Хаймаш Шади под окнами Розалисанды. Он расспрашивал всех, кого мог расспросить не падая в обморок; он бродил улицами города и посматривал в реку, что с радостью принимала страдавших от неразделенной любви. Впрочем, Хаймаш Шади вовсе не считал себя таким уж влюбленным.

Однажды вечером он услышал пошленькую серенаду, которую шумел под окном дрожащий от страха дамский поклонник. Девушка перевесилась через подоконник и хищно облизывалась, довольная концертом.

Хаймаш Шади воскликнул от восторга.

Через день он снова явился к окнам Розалисанды и попытался повторить услышанную вчера песню. Но споткнулся на первых же аккордах… Хаймаш Шади был музыкантом, но музыкантом артельным. Звуки музыкальных инструментов были нужны ему затем, чтобы бороться с опасными духами, и он совсем не умел складывать их в приятные людям мелодии. Под гогот толпы повесивший нос Хаймаш Шади твердым шагом двинулся в артельную библиотеку.

Несколько недель изучал он известные серенады, страстные романсы да расхожие песенки, но едва ли понимал в них хоть что-то. Ему, из всех чувств знавшему лишь раздражение и отвращение, бесконечно далеки были сахарные нежности романтично настроенных ухажеров.

Тем не менее вскоре Хаймаш Шади вернулся к дому Розалисанды и принялся играть все выученное по порядку. Сложно поверить, но никто не запустил в него ни подгнившего баклажана, ни завалявшегося кизяка, никто не окатил загривок нечистотами. На следующий день прогуливавшиеся горожане стали замедлять шаг недалеко от музыканта. Люди прислушивались и улыбались не слишком презрительно, а уже через какую-то неделю вокруг музыканта собралась восторженная толпа. Но Розалисанда изредка появлялась в окнах, бросала на Хаймаша Шади жестокий насмешливый взгляд и исчезала во тьме.

После случившегося Хаймаш Шади понял наконец, что женщина – не корова. А еще он подумал, что зря пытается покорить Розалисанду так, как покоряют других. Ведь если бы она была как другие, то никогда не привлекла бы его внимания. Она не такая как все, и значит подход к ней должен быть изобретательным.

Днями Хаймаш Шади беседовал с женщинами на постоялом дворе и на улице (и сам не понял, когда от этих бесед его перестало тошнить), опрашивал музыкантов и куртизанок, разбойников и купчих, а по вечерам возвращался к заветному дому. Он комбинировал инструменты, играл то на гаюдуне, то на маленькой флейте ани, то на сложном составном ратиранге, иногда на двух (а то и на трех) инструментах одновременно. Он объединял разные серенады в одну бесконечную композицию, менял неугодные ему слова и добавлял в особенно страстные строки имя Розалисанды, не забывая напомнить, что она должна удавить его бедрами. В кульминационные моменты он часто швырял букеты цветов в окно, но не всегда попадал в нужное. Он даже научился сражаться смычком от синдэ – временами приходилось отбиваться от шпаг гадких братьев.

А потом, недовольный тем, что тексты серенад не выражают боли от иглы, засевшей в его сердце, Хаймаш Шади написал полностью собственные стихи, и удивленная услышанным Розалисанда показалась в окне. И хотя она сразу скрылась, полоснув музыканта озорной улыбкой, Хаймаш Шади понял какой дорогой должен идти.

За неделю он сочинил дюжину песен. Полные безжалостной романтики и с неизбежными кровавыми развязками, серенады эти полны были странной любви непонятно к чему и покорили сначала прохожих под дверью Розалисанды, потом проведавших о необычных концертах жителей соседних улиц, а дальше – обитателей городских окраин, деревень и других городов. Каждый день Хаймаш Шади писал по две песни и под аплодисменты многочисленной публики исполнял их среди улицы, и одна лишь Розалисанда, все реже появлявшаяся в окнах, не спешила восхвалять обожателя своих бедер…

Сочиненные Хаймашем Шади в те мечтательные недели песни тут же уходили в народ и разносились не только по Ориману, – как птицы, они достигали самых далеких и удивительных стран. Их распевали в Матараджане и Ниме, в Асинайе и на Караянгате, в Ракасинги и в королевстве людоедов Раам Хаш, в Черном Регентстве, а поговаривали, что и в демонических поселениях в Чатдыре и Югыршах. Вряд ли найдется в мире настолько бессердечный и неотесанный человек, кто ни разу не напевал себе под нос «Ах, ядовитая красотка!», «Игла любви пронзила сердце» или «Тебя зовут – Сладкая Пытка».

Уж вы-то, читатель, наверное, тоже когда-нибудь гундели что-то такое:

Я, как дурак, твое звал имя,

Произносил его, кричал!

Ах, как же ты неотразима!

А я – пропал! Пропал! Пропал…

Не стесняйтесь, читатель, не трясите коленками! Встаньте, взмахните рукой, спойте от всей души:

Твои глаза – как два рубина,

И губы словно страсть,

И мне не выстоять! Не в силах, -

К твоим ногам хочу упасть!

Впрочем, прекратите, читатель, кажется, там на вас из-за дверей уже и так как на дурака смотрят…21

Слава Хаймаша Шади гремела так оглушительно, что вскоре его пригласили в шахский дворец Оримана – на пост придворного музыканта. Вместе с шахским оркестром он исполнял длинные фасылы любви, посвященные надменной Розалисанде, таксимы затаенной страсти, халаи желания и разные чага-чуги. Хаймаш Шади сочинил грандиозный гимн по случаю восхождения на престол очередного никому не интересного принца, который назвал «Годы роз и шипов», и долго ездил с гастролями по Нараджакскому ханасаму, Джакадере и Асинайе на шахском фрегате.

Окруженный почетом, Хаймаш Шади наслаждался преклонением толпы и продолжал писать одну песню за другой, как вдруг, по прошествии целых десяти лет с тех пор, как он увидел блеск солнца на бедрах Розалисанды, написав ее имя в тексте очередной песни, он растерялся. Кто это такая? – подумал он. Зачем я это пишу? О ком это и для кого?

Черт возьми!

Мир потух, посыпались звезды, и Хаймаш Шади в течение следующего года не смог сочинить ни одной песни.

Проклятый собственной страстью он блуждал коридорами шахского дворца, спотыкался о рассыпанные всюду драгоценности, обмахивался веером и не мог понять – зачем он здесь? Зачем ему все это – слава, золото и веера? Разве этого он хотел? А чего тогда? Солнце не светило больше для Хаймаша Шади, и он не мог вспомнить, как блестели лучи на смуглых бедрах.

Однажды он вышел из дворца и забрел на торговую улицу. Он остановился перед дверью Розалисанды. Вспомнил ли он все, что кипело в его душе десять лет назад? Вспомнил ли он ее? Не спрашивайте автора, он все равно наврет…

Вот она открыла ему дверь – такая же сияющая, как и прежде. Но Хаймаш Шади больше не видел блеска. Вместо солнца в небе зияла дыра.

Розалисанда немного улыбнулась.

– Эх, – сказал ей Хаймаш Шади.

– Хорошо, – ответила женщина. – Я задушу тебя своими бедрами.

Хаймаш Шади покачал головой и сказал:

– Ты задушила меня много лет назад.

Молодцы, уроды!

Злой морде – злой кулак!

Ланхрская пословица

Жил в Ланхраасе такой человек, которого звали Кхун Кхун. Древностью он был, конечно, порядочной – лет в сотню. Такой он был старый, такой трухлявый, что весь зарос седыми волосами и когда шатался по улицам Чауянати, то волосами своими подметал дороги. В этой непомерной шевелюре путались кизяки и дети, которых приходилось вычесывать, вернувшись домой. Кхун Кхун родился еще до того, как народ утопил прежнего короля, и вот дождался с ужасом тех дней, когда вернувшиеся короли стали топить народ.

Кхун Кхун писал стихи и песни, а в конце жизни решился создать огромный концерт для всех ланхрских инструментов – на двести музыкантов. Музыкой этой он хотел, как сам признавался, отразить обратно в мир весь тот свет, весь тот огонь, что давало ему солнце на протяжении сотни лет его жизни. Изрядное пламя, черт возьми!

Премьеру концерта назначили за целый год, выбрали музыкантов и инструменты. Шли месяцы, и Кхун Кхуну оставалось дописать всего несколько тактов своего сочинения. Сто лет жизни не победили в нем наивного романтика: он надеялся, что его музыка привнесет в мир немного добра, тепла и нежности, даст несчастным жителям Ланхрааса силы идти дальше уверенным шагом.

Вот только за два месяца до премьеры концерт отменили…

А вместо него назначили новый и дьявольски актуальный спектакль – «Пешком шагая по говну»! Автор пьесы – модный постановщик (впрочем, дебютант), сын кого-то из высших сановников Ланхрааса.

Узнав об отмене концерта, Кхун Кхун вскочил на ноги, взмахнул кулаком и воскликнул:

– Да чтоб вы все сдохли от тупости, свиньи гнилозубые!

И тут же умер от злости!

Так его многолетний труд, «Концерт огня», остался незавершенным. Не хватило трех тактов. Финала. Коды.

И вот Кхун Кхуна замотали его же седыми волосами, сунули в бочку и отнесли на гору.

Прошло два месяца. На премьеру нового спектакля Королевского Театра приехали в каретах большие сановники с наштукатуренными девицами, критики со вздернутыми носищами, любители длинных разговоров, великосветские повесы, жаждавшие пощеголять перед дамами знанием модных веяний в искусстве и собственной образованностью, и сами такие же дамы, не желавшие отставать от общества и боявшиеся стать посмешищами в салонах и на оргиях, где часто обсуждались популярные постановки, а еще, конечно, всякие прочие бестолочи, полупьяная молодежь, фыркающие толстосумы в платьях, недовольные тем, что их жен вечно тянет на развлечения. Еще, говорят, там была какая-то из королев, или ее прислужница, или еще кто-то. Были там и королевский звездочет, и начальник стражи, и даже любимый кабан короля. Как будто весь Ланхраас вдруг полез в Королевский Театр, кроме, разве что, пастухов, рыбаков, пахарей, слуг, портных, разносчиков, пекарей, погонщиков, харчевников, зубодеров и метельщиков, глинобитчиков и гробовщиков, кроме сапожников и чеканщиков, кроме сборщиков баклажанов и дубильщиков, кроме охотников и красильщиков, носильщиков и возниц…