Забытые всеми бесплатное чтение

Глава первая

За год до своей смерти Великий правитель Монгольской империи Чингисхан получил от Тибетских князей в знак вечной дружбы подарок: ВЕЙ ДА ДЭ ЧЖЕН ФАН СИН – Великий Квадрат. Реликвия представляла собой четыре золотых треугольника с алмазами и выгравированными иероглифами на узорчатой поверхности. Каждая пластина имела свое географическое предназначение от северо-востока до северо-запада; от юго-востока до юго-запада. Уложенные в порядок треугольники образовывали квадрат. Оберег гарантировал владельцу благоденствие на многие-многие века. Внук правителя хан Батый прославился удачами в своих походах. Уверовал в собственную непогрешимость и считал себя чуть ли не повелителем Вселенной. Великий Квадрат хан Батый все время возил с собой, и в часы отдыха получал удовольствия от созерцания игры света на гранях реликвии.

В 1239 году после победы на реке Сыть, что на севере Руси, Батый вошел со своим войском в город Углич. До этого хан сжигал на своем пути города, села, деревни. Оставлял после себя пепелище. В Угличе подивился красоте храмов и теремов города. Хан Батый настолько проникся гармонией прекрасного города, что распорядился Углич не трогать. К удивлению своих воинов повелел один треугольник северо-западной стороны поместить в серебряный ларец и затопить в Волге там, где река образует угол.

Спустя двадцать лет после смерти Чингисхана монголы вломились в Тибет. Местные князья поспешили сдаться, не покорились только буддийские монахи. В их монастыри потянулись толпы простолюдинов и все те, кто не хотел оказаться под разъяренными монголами. Монахи во избежание кровопролития предложили победителям дань – своих ученых монахов, познавших истину мироздания. Ученые поразили монголов своими знаниями, предвидением и чудесами. Тибет оставили в покое, а много позже и сами попали в зависимость от Тибета. Великий Квадрат снова вернулся в монастырь, но без одной пластины.

Возможно, на том все и закончилось бы, кабы не верноподданнические чувства углицкого купца Кузьмы Воропаева. В 1767 году народу объявили о походе матушки Екатерины Великой по реке Волге. В состав городов для посещения был включен Углич. Новость взбудоражила жителей города от дворян и священников, до крестьян и нищих. Купец Кузьма Воропаев, поверивший в сказ про золотой треугольник, нанял ныряльщиков, и они целую седмицу ползали по дну реки. К удивлению многих горожан, ларец нашли. Кузьма принес находку домой, очистил от песка и водорослей, рассмотрел реликвию и передумал делать подарок царице. Составил грамоту с подробным описанием треугольника и все спрятал в заветном месте под замок. В грамоте по незнанию дал реликвии новое название – Батый-сак. Чем дальше уходили углицкие события мая 1767 года, тем больше рождалось свидетелей, видевших своими глазами Батый-сак, и даже были такие, кто держал его в руках. Неизменным оставалось одно: Батый-сак существовал и хранился в усадьбе Воропаевых. Молва о треугольнике сошла на нет, когда начались поиски золотой сабли Наполеона в брошенной усадьбе дворян Шубинских. На смену сабле пришли софолки царевны Софьи в усадьбе Супоневского дворца, потом еще что-то и еще.

Осень 1942 года радовала берлинцев сухой и теплой погодой. Деревья приобретали красочные оттенки, но листопад еще силы не набрал. Столичный пригород Грюнвальд жил своей умиротворенной жизнью. Тишину нарушали редкие легковые автомобили, проезжавшие транзитом по единственной в поселке Вишневой улице. Особняк погибшего штандартенфюрера Карла Вомберга недолго оставался необитаемым. Как собственность Главного управления Имперской безопасности, дом перевели в категорию конспиративной квартиры. По легенде новым хозяином стал профессор из Берлина Иозеф Шварцмюллер. После оборудования дома техническими средствами охраны и прослушивания, туда поселили только что привезенного из западной Белоруссии бывшего штабс-капитана бывшей Царской армии, зэка Волгостроя и бывшего замкомандира углицкого истребительного батальона Иволгина Ивана Алексеевича.

Душевные терзания мучали Иволгина с того момента, когда он отказался от предложения предателя Власова служить при его штабе. Русская освободительная армия находилась в стадии формирования, и Иволгин, как профессиональный военный со знанием немецкого языка, неминуемо получил бы доступ к особо важным сведениям. Но под воздействием непонятных ему самому эмоций, он отказался и влез в игру с поисками непонятного артефакта, оказавшись в малоизвестной ему организации Аненербе.

Откуда Иван Алексеевич мог знать насколько тесно переплетена судьба его сына Алекса Вернера с дочерью погибшего штандартенфюрера, бывшего владельца особняка на Вишневой улице. Не мог он знать, что из-за интриг Карла Вомберга его сын нелегально был заслан в Россию, где почувствовал связь со своей Родиной на уровне интуиции. И уж тем более невдомек оказались обстоятельства гибели бывшего хозяина дома.

Больше всего Ивана Алексеевича волновал вопрос напарника. Его одного на розыск сына Воропаева никто не отправит. Существовала надежда заполучить офицера связи Контратьева, которому он сдал дела по строительству лагеря. Если все так, как поведал поручик о своей службе в абвере, то надежнее соглядатая немцам не сыскать. Тут и расположение Иволгина к нему, и закрепленность Кондратьева в сотрудничестве с абвером. Откуда холеным немцам знать про боевое братство русских офицеров? Хотя порой жизнь меняет людей до неузнаваемости.

Первым признаком скорого приезда начальства оказывалась суета среди прислуги: охрана, в количестве двух младших офицеров, складировала пустые пивные бутылки и относила их в конец Вишневой улицы в контейнер для стекла; наводила блеск на бляхах поясных ремней и сапогах, не расставалась с головными уборами; домоуправительница вытаскивала из кладовки агрегат на четырех колесах со шлангами, щетками и проводом для электричества. Агрегат начинал нещадно рычать и воздушный поток засасывал в себя пыль и грязь с ковров и дорожек. Все так и случилось на другой день в полдень. На территорию въехал черный Майбах. На пороге дома появился офицер в звании штандартенфюрера СС, за ним в шинели без знаков различия маячил Кондратьев Дмитрий Григорьевич.

Иван Алексеевич вышел в переднюю и встал по стойке смирно.

– Вижу, Иоганн, вы в прекрасной форме, не раскисли от безделья? – бесцеремонно молвил немец.

– Прошу прощения, но не знаю, как к вам обращаться, – ответил Иволгин.

– Зовите меня по фамилии, герр Винклер. С моим попутчиком, думаю, вас знакомить не нужно, – немец указал на Кондратьева.

– Так точно, герр Винклер, это мой однополчанин, Кондратьев Дмитрий Григорьевич.

– Надеюсь, фрау уже накрыла на стол? Прошу, господа. После обеда приступим к работе.

За обедом никаких разговоров не вели, немец молча и с жадностью поглощал шницель, картофель фри, свежие овощи. От пива он отказался, пил только апельсиновый сок. Его подопечные следовали примеру и не позволяли вольности в разговорах. Обед завершился словами Винклера:

– Через пятнадцать минут жду вас в рабочем кабинете.

Оставшись наедине, первым заговорил Кондратьев.

– Зачем ты меня так подставил? Смертный грех на меня повесил.

– Понимаю, о чем идет речь. Но тут я не при чем, не переживай, делай, что тебе поручили, думаю до крайности дело не дойдет.

– Почему они выбор остановил в Германии на мне?

– Можно подумать, у меня широкий круг тех, кому я смогу доверять. После поговорим, не здесь, – Иволгин дотронулся рукой до своего уха.

– Моя задача, – начал разговор герр Винклер, – подготовить вас к работе в среде русских эмигрантов. Случилось так, что ваши соотечественники бежали преимущественно во Францию. Центром русской эмиграции считается Париж. Именно там пристанище нашел Андре Шьянсе, один из двух близнецов заводчика Воропаева. Сам Воропаев сгинул в Иране, куда он сбежал под фамилией Каварайщикова. Один сын с фамилией Фамин, хорошо вам, Иоганн, известный, погиб на Беломорканале. Шьянсе – единственный, который может нас навести на след золотого треугольника. Ваша первая задача, оказавшись среди русской эмиграции, подобрать двух-трех доверчивых лиц. Ваш статус уже определен. Будете представителями Швейцарского комитета Красного креста. Эта организация существует с конца прошлого века и хорошо известна вашим соотечественникам. От ее имени можно оправдать любые поиски любого человека. Вторая задача – найти с помощью доверенных лиц месье Шьянсе и осуществить знакомство с ним. Думаю, облегчающим моментом может стать осведомленность о последних днях жизни его отца. Такой посыл позволит перейти к вопросу наследства. Если в беседе не удастся получить нужные сведения, тогда месье займется местное отделение гестапо. Вопросы?

– Какие у нас будут документы, подтверждающие принадлежность к Швейцарскому комитету Красного креста?

– спросил Иволгин.

– У вас будут удостоверения инспекторов организации и сопровождающий из французского Красного креста.

Герр Винклер выждал пару минут, убедился, что вопросов более нет, продолжил:

– Русская эмиграция в Париже делится на две непримиримые группировки: одна осуждает Германию за поход на восток и радеет за свою бывшую Родину; другая – ратует за поражение большевизма. Вторые представители с удовольствием идут на сотрудничество с нами. К сожалению, должен констатировать, что в Париже мы выявили около тысячи неблагонадежных и направили их в концлагерь Компьен. Триста человек выявили в южной Франции в городе Виши, тех отправили в лагерь Вернэ. Ваша задача – в разговорах не поддерживать ни тех, ни других. Подойдет любая другая основа, только не компания на востоке. Необдуманное слово повлечет попытки приобщить вас к отрядам Сопротивления или наоборот, в Русскую освободительную армию.

– Как будем обходиться без переводчика? – спросил Кондратьев.

– Имеете в виду ваше общение среди французов? Немецкий язык вас до Киева доведет. Так говорят в России? Запомните, немецкий язык – первый государственный язык в Швейцарии. Те французы, которые будут с вами общаться, хорошо знают немецкий. Если вопросов более нет, проводите меня до автомобиля и на том расстанемся. Завтра к вам пожалует профессор.

– Герр Винклер, мы с вами еще увидимся? Вопросы могут появиться позже.

– Еще не раз, Иоганн, – ответил немец, сел в свой автомобиль и уехал.

Иволгин и Кондратьев долго стояли на улице возле дома, слишком много вопросов накопилось в обеих сторон.

– Не надо, Дмитрий, на меня обижаться. Наша дружба проверена той, прошлой войной. А если вспомнить, как мы оказались под расстрелом, как бежали, как благодаря стараниям твоей матушки и отца Мифодия вернулись к жизни.

– Теперь мы с тобой имеем принадлежность к Аненербе. Ты не знаешь, что такое Аненербе? От них в другие места не переводят, только на тот свет.

– Пока мы нужны им, с нами ничего не случится. Если только между собой не заискрим. Мне Власов предлагал служить при его штабе. Считаешь, надо было соглашаться?

– Нет, Иван. Я в Гореносово остался, не пошел с вами, потому что для меня все одно: белые, красные, зеленые, синие. Для меня есть русские люди и внешние враги.

– Чего же тогда немцам служишь?

– А ты?

– Я уже говорил. Хотел разыскать сына. Ладно, скажи, дорогой друг, что такое Аненербе. А то название все произносят шепотом, да ты еще напугал.

– Строго засекреченная государственная структура. Главный куратор – рейхсминистр Гиммлер. С января текущего 1942 года вполне официальная структура. Она наполовину состоит из научных кадров, наполовину из проверенных офицеров СС, с боку припеку такие, как мы – разовые исполнители. По исполнению разовых задач от привлеченных просто избавляются, их убивают.

– Неожиданно! Но чем они все-таки занимаются?

– На научных, мистических, религиозных и древних знаниях создают систему доказательств Богоизбранности и первородства немецкого народа, его превосходства над всеми другими расами и этносами. Еще много всего другого.

– Мы с тобой уже долго торчим на улице, микрофоны все в доме. Придется тебе, Дмитрий Григорьевич, подробно описать, о чем мы тут болтали.

– Я найду, о чем написать. Как ты обо всем догадался?

– Тут особой смекалки не требуется. В случае моего отклонения от задания, ты должен будешь меня убить.

– Еще раньше, когда ты добудешь нужные сведения.

– Скажи, каким способом убьешь? Просто из пистолета или яд выдали, шприц, порошок?

– Пойдем, Иван Алексеевич, выпьем пива, а то холодно на улице.

У тром приехал еще один офицер в званииштурмбанфюрера. Прибыл на черном БМВ, представился как герр Хартманн. Сразу расположился в рабочем кабинете и часа два вещал Иволгину и Кондратьеву про государственное устройство Швейцарии, про три столицы, про кантоны, Гельвитическую республику, про немецкий, французский, итальянский языки и какой-то ретороманский язык. Несколько раз возвращался к 1866 году – времени создания Международного Красного креста и Красного полумесяца. Подивился, что его слушатели не задали ни одного вопроса. Сел в свой автомобиль и уехал.

Через день рано утром пожаловал сам профессор Иозеф Шварцмюллер. Его сопровождал все тот же герр Винклер. Все собрались в кабинете.

– Мы добыли дневник Ершовой, точнее Воропаева, – начал профессор.

– Значит племянник вертухайки не обманул! – воскликнул Иволгин.

– Племянник не обманул. Только обнаруженная находка нас нисколько не приблизила к решению задачи, – Шварцмюллер открыл портфель и вынул из него общую тетрадь. Подобные до революции продавались во всех книжных магазинах Петербурга.

– Сначала я прочитал дневник сам, насколько мне позволяли мои знания русского. Потом отдал лучшим нашим переводчикам. Но в немецком переводе в дневнике не оказалось ни одного упоминания про золотой треугольник, Батый-сак и вообще про какую-либо реликвию.

Может быть добытая тетрадь вовсе не дневник Воропаева? – предположил Иволгин.

– Молодой человек, – с вызовом отреагировал профессор, люди Канариса, его лучшие агенты проникли в дом Ершовой, исследовали обстановку и в стене обнаружили тайник. Из него извлекли тетрадь и икону какого-то святого. Ведь советы – власть безбожная, значит, было чего бояться сотруднице ГУЛАГа.

– Ее дома не было? – спросил Иволгин.

– Она ушла на войну.

– А ее племянник? – вырвалось у Ивана Алексеевича.

– Если вы про его здоровье, он пока жив, – грубо ответил профессор.

– Понимаю так, вас интересует мое мнение о содержании дневника, или что-то изменилось и мои услуги вам не интересны, – запустил Иволгин пробный шар.

– Вот пленка с негативами текста, – профессор вынул пенал и положил его на стол, – в комнате охраны имеется проектор и экран. Хочу чтобы вы изучили дневник и высказали свое мнение. Очень надеюсь, что от моего внимания ускользнуло главное. Там много непонятного для человека из другого мира.

Профессор и штандартенфюрер уехали, не удостоив присутствующих знаками внимания. Тут же из кабинета охраны принесли проектор, повесили экран и опустили шторы. Видимо от безделья офицеры надеялись присоединиться к просмотру. Иволгину пришлось напомнить о секретности материалов, и охрану будто сдуло ветром. Кондратьев сел рядом с Иволгиным, но на долго его не хватило. Конечно почерк белым по черному с ходу прочитать очень сложно. Ко всему пришлось привыкать к неразборчивому почерку автора. В конце концов Иван Алексеевич взял лист бумаги и переписывал слова своей рукой. Дневник начинался с 13 марта 1917 года. В первой записи Воропаев отметил события, случившиеся после отречения Государя от престола. Он писал про истинные безобразия после того, как убрали с улиц городовых. Сетовал, что теперь не знают кому жаловаться и куда идти со своими проблемами. Углицкие чиновники не знали, как угодить новым властителям, и творили бесчинства.

«Вчера вывезли с моего склада грузовик готовой продукции. Куда повезли и зачем не ведаю. Говорили про какой-то налог»;

«30 марта 1917 года разгромили винные склады Померанцева. Сперва приехали на грузовике, точь-в-точь, как ко мне. Загрузили и уехали, ворота оставили открытыми. Следом двинул народ. Когда приехал Померанцев, на складах осталась только сельтерская»;

«4 апреля 1917 года. Дал приют пяти солдатам с фронта. То ли их отпустили, то ли они сбежали, не мое дело. Все только радовались, что живы и все закончилось. Надеялись, получить много земли»;

«6 апреля 1917 года. Происходящее не понимаю. Словно играют какой-то спектакль. Вроде все не настоящее. На улицах грабят, убивают, уродуют и каждый за себя».

Иволгин уже через два часа научился читать написанное и мог отделять зерна от плевел. Наконец, он увидел первое, что заинтересовало. «27 октября. Снова перемены, сказывают, правительство разбежалось. В Ярославль приехали из Петрограда люди еще одной новой власти. Вышла замятия. Большевики сцепились с меньшевиками, а меньшевики с эсерами. В пяти километрах от Ярославля в лесах свою власть установила банда Черепа. Грабили деревни, наводили ужас на крестьян»; «10 ноября 1917 года в Рыбинске победили или эсеры, или меньшевики, только большевиков прогнали. Те откатились в центр и прибыли с вооруженным отрядом». Иволгин чувствовал, что вот-вот купец начнет беспокоиться о себе и близких. «7 февраля 1918 года. Вы, щенки, за мной ступайте, будет вам по калачу. И смотрите не болтайте, а не то поколочу. По-другому никак, был настрой, да весь вышел. Только так и никак иначе. После отблагодарят».

Четверостишье Пушкина относится к стихотворению «Утопленник». Батый-сак пролежал на дне Волги почти пять веков. Скорее всего Воропаев показал реликвию своим детям, так называемого утопленника, и они впечатлились. Отец вынужден был проинструктировать их, чтобы молчали. «11 февраля 1918 года. Снова ходил к Огневой горе. Кереметъ сжигали, перекапывали, засыпали, а все бесполезно. Знали предки места. Почему, но мне тут спокойно и умиротворенно. Кажись сделал благое дело».

Иволгин знал, что на Огневой горе еще в XIV веке поставили Алексеевский монастырь. До революции он считался главным в Угличе. После революции здание отдали под общежитие, а при строительстве плотины, находившееся тут старинное кладбище разобрали по камушку. Стройка нуждалась в природных камнях и на месте кладбища не оставили ни одного памятника. Но что такое кереметь, осталось загадкой. Понятно, что 7 февраля Воропаев озаботился будущим своих детей. 11 февраля снова ходил к Огневой горе. Видимо, соорудил тайник и спрятал реликвию.

Дальше опять ужасы становления новой власти. Перечисление безнаказанных налетов Черепа. С 8 июля пошли упоминания о мятеже в Ярославле. Во главе вооруженных мятежников находился полковник Перхуров Александр Петрович. Иволгин помнил про его подвиг времен войны, когда у деревни Суха противник открыл огонь по нашим порядкам и выпустил удушливый газ. Перхуров взял командование артиллерией на себя и разгромил позиции противника. Стоял до последнего, до подхода наших резервов. Упоминался отряд Перхурова, как подразделение Северной Добровольческой армии.

«23 июля 1918 года. Как бы мне не хотелось, но придется принимать новый порядок. Большевики не остановятся ни перед чем. Мятеж давили артиллерией. По гражданским, солдатам и зданиям наносились удары из пушек. Конечно, восстание подавили, и в первый же день расстреляли четыре сотни человек. Десятки тысяч ярославцев убежали неизвестно куда. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Надобно торопиться, а то неровен час или Белые, или Красные, или Череп».

«13 августа 1918 года. Идет Гражданская война. В газетах только об этом и пишут. Может забыли, война идет с 1914 года. Мне все равно какая она: Мировая или Отечественная, или Гражданская. Похоже война будет без конца и без края. Озаботился своими свернувшимися ежиками».

«14 августа 1918 года. Ходил к Юрасику. Он взялся помочь. А по-другому как? Только на родовом знаке. Стану долдонить каждый день, может чего останется в головах».

«20 сентября 1918 года. Надобно идти вниз по Волге. Может до самой Астрахани. Нынче все ходят на парусах. Мои три парохода отняли за просто так. Надеюсь, на нижней Волге попроще, да и граница рядом».

Дальше Иволгин читать не стал, он все понял. По древнерусскому гороскопу люди делились по годам рождения на животных и насекомых. Его матушка любила, открыв старый, писаный от руки фолиант, читать про то, какие люди живут на свете. Иволгин хорошо запомнил про дикого вепря, шипящего ужа, крадущегося лиса, кусающего шершня, белого филина, свернувшегося ежа. Какой год, под какой знак подходит, Иволгин не помнил. Он запомнил, что матушка считала 1914 год, годом свернувшегося ежа, кровавым знаком. Ежели прибавить 5508 к текущему году, получится год от сотворения мира, то есть 7422. И когда две двойки находятся рядом, то грядет великое кровопролитие. Все это Иволгин готов был доложить профессору. Рассуждение Воропаева про Огневу гору и кереметь оставить в тайне.

Полковник Перхуров Александр Петрович засел в голове Иволгина, как немой укор в его жизненном пути. Офицер остался до конца верен своему долгу, данной присяге.

– С другой стороны, – рассуждал Иван Алексеевич, – четыреста расстрелянных в первый день после подавления мятежа. Кто подвел их под расстрел? Мог ли сам Иволгин стать палачом?

Его убеждения сводились к противостоянию с внешним врагом, а воевать со своими он совершенно был не готов.

Мысли прервал зашедший в кабинет Кондратьев:

– Который день бьешься с негативами. Есть хоть какая-нибудь польза?

– Не только польза есть. Я знаю на чем нанесено место хранения реликвии. Дети Воропаева 1914 года рождения. В 1918 году им около пяти лет. Как объяснить им, где зарыто их будущее финансовое благополучие. Надобно нанести место схрона на нательные крестики, и сотворить подобное мог только один углицкий ювелир – Юрасик Блюм. Его называли второй Фаберже.

Глава вторая

Профессор Шварцмюллер выслушал Иволгина и потребовал разъяснений четверостишья Пушкина. После дословного перевода на немецкий язык до немца не дошло, о чем идет речь. Долго пришлось разъяснять значение названия «Утопленник». С древнерусским гороскопом разобрались быстро, хотя профессор сделал оговорки, намекая на обычные придумки знаков. Потом долго возились с расшифровкой знака свернувшийся еж.

– При чем тут лапки, мордочка и хвост ежа, – не понимал профессор.

– Да потому, что, – в голосе Иволгина слышалось раздражение, – животное развернется, ему нужно двигаться, принимать пищу и еще кое-что делать.

– Какое отношение распрямление ежа имеет к нашей теме? – не унимался Шварцмюллер.

– Опять двадцать пять! – не выдержал Иволгин, – потому что детям Воропаева нужно бежать, высунув мордочку и хвостом заметать следы. Нельзя чтобы кто-то узнал куда делись дети Воропаева.

– Теперь понятно. Но учтите, Иоганн, ваши выводы будут иметь значение, ежели мои люди добудут древнерусский гороскоп и через разведку подтвердят сведения об Юрасике Блюме.

Шварцмюллер забрал пленку с негативами, распорядился убрать экран и проектор, не прощаясь, сел в автомобиль и уехал.

– Ты что с ним сделал? – спросил Кондратьев, – ему будто кипятка на пятки плеснули.

– Думаю, ежели приданные ему помощники сработают быстро, то мы с тобой в скором времени отправимся во Францию.

В поезде Берлин-Париж возможно имелись вагоны со спальными местами, но герр Хартманн купил билеты в сидячий вагон. Вход в купе осуществлялся с улицы, имелась также дверь в коридор вагона. Вместо допустимых шести пассажиров в одном купе в путь отправились трое: штурмбанфюрер в гражданской одежде, Иволгин и Кондратьев. На вокзал их привезли на автобусе с занавешенными окнами. К вагону вышли за минуту до отправления. В 19–45 поезд начал движение и, отойдя от перрона, быстро набрал скорость. По расписанию продолжительность поездки пятнадцать часов. На парижский Восточный вокзал прибыли вовремя. Хартманна встречал господин в цивильном костюме, сорочке с бабочкой, в котелке и с портфелем в руках. Сухо поздоровались. Встречающий назвался именем месье Бертран, хотя говорил на чисто немецком языке. Француз шел впереди, следом вышагивал штурмбанфюрер, далее Иволгин и Кондратьев. Как на любом вокзале в военное время пространство заполняла разношерстная толпа. Сосредоточенные лица, может быть даже злые, но не изможденные и уставшие, какие приходилось наблюдать в Угличе и особенно среди беженцев под Тверью. Попадались группки из двух-трех человек с пришитыми на верхнюю одежду шестигранными звездами из материи желтого цвета.

– Евреи, – кивнул в их сторону Кондратьев.

Впечатление производили патрули из офицеров и солдат вермахта. Почему-то отдельно от них стояли французские полицейские. Они никак не вписывались в орнамент немецкой оккупации. Иволгину вспомнилась солдатская частушка времен прежней войны: «Клином вышибают клин. Вильгельм в Париж, а мы в Берлин». Выходит, на этот раз немцы учли ошибки и не допустили военного союза французов с Россией. Сначала оккупировали Францию и прочие страны, и потом пошли на Россию.

На привокзальной площади сели на автомобиль БМВ черного цвета.

– Ехать недолго, – заговорил Бертран, – здание на углу улицы Четвертого сентября и проспекта Оперы принадлежит комендатуре. Там же находится Красный крест, там же будут ваши апартаменты.

Больше месье Бертран не проронил ни слова. Действительно, доехали быстро. Зашли в подъезд со стороны улицы Четвертое сентября и пешком поднялись на второй этаж. Направо по коридору располагалось пять дверей с прибитыми номерами. Зашли в кабинет под цифрами 242. Овальный стол и восемь стульев. Более в помещении ничего не находилось. Даже отсутствовал портрет Гитлера на стене.

– Помещение, предоставленное вам, чисто деловое, для совещаний и на случай приглашения от имени Красного креста нужных людей. Под крышкой стола, где я сейчас сижу, имеется кнопка. Нажатием на нее можно вызвать моего помощника и озвучить ему просьбу или проблему.

– Что понимать под просьбами и проблемами? – спросил Иволгин.

Вопрос нисколько не нарушил течение беседы. Бертран в той же тональности, ровным беззвучным голосом пояснил, что можно просить бумагу, пишущие предметы, чай, кофе, другие напитки, включая алкоголь. Не исключено угощение продуктами питания. Проблемы тоже могут быть разными: от медицинской помощи, до вызова силовой поддержки.

– Ключи держите при себе. Один ключ от кабинета, даю каждому; другой от подъезда, также получает каждый. Розыск советую начать с галереи русского авангарда мадам Морель, что на авеню Моцарта. В вашем распоряжении автомобиль двухдверный БМВ с водителем. Парня зовут Пьер. Одинаково хорошо говорит по-немецки и по-французски, знает Париж досконально. Идемте, покажу остальное.

Кондратьев своим ключом закрыл кабинет номер 242 и все пошли на третий этаж. Непосвященный человек запросто мог подумать, что оказался в отеле. Молодая симпатичная дежурная за стойкой, ячейки для ключей, витрина с сигаретами и напитками.

– Здравствуйте, меня зовут Мадлен, – услышал Иван Алексеевич от дежурной, она хорошо говорила по-немецки.

Месье Бертран лишь кивнул ей и забрал со стойки ключи с деревянной грушей.

– Идите за мной, – буркнул он, и делегация двинулась по коридору.

За дверью номер 316 располагалась квадратная передняя. Слева и справа две округлые арки, прямо дверь.

– Направо ваша комната, – Бертран посмотрел на Хартманна, – налево – ваша, – Бертран посмотрел куда-то мимо Иволгина и Кондратьева.

Видимо отношение в славянам и, прежде всего, к русским у него было выстроено согласно идеологии рейха. Сам месье прошел прямо и увлек за собой гостей. В небольшом кабинете находился круглый стол и к нему четыре стула. Теперь портрет Гитлера красовался на стене супротив входа. Снова сели, и Бертран открыл свой портфель.

– Ваши документы, – также монотонно процедил Бертран и положил перед собой папку.

Удостоверение и командировочные документы были изготовлены на немецком языке. Фамилии не изменили, как, впрочем, и все остальное.

– Ваши настоящие биографии только подтверждают реальность статуса. Тем более никто из вас не состоял в Добровольческой армии, не участвовал в политических делах. В конвертах деньги. Франки и рейхсмарки. Но деньги вам вряд ли потребуются при нашем полном пансионе. Задавайте ваши вопросы.

– Когда лучше всего появиться у мадам Морель? – спросил Иволгин.

– Сегодня вечером, после 17 часов.

– Если галерея окажется пустышкой, что будем делать дальше? – задал вопрос Кондратьев.

– Пойдете в другое место. У нас целый список мест, где собираются ваши соотечественники. Но ходить по гостям до бесконечности вам никто не даст.

– Думаю, люди одни и те же, и через два-три посещения нам представляться уже не потребуется.

– Не вздумайте вести свою игру. Предупреждаю, кругом наши люди. Даже их хваленое Сопротивление у нас, как на ладони, – в выражении лица Бертрана появился звериный оскал.

Иволгин понял, что немца хватило ненадолго. Он явил свое истинное лицо.

– Вызов шофера по телефону: 1-2-3, – очень просто, господа: раз, два, три. Думаю, запомнить будет несложно. В вашей комнате, в гардеробе одежда. Примите, наконец, нормальный вид. От ваших френчей военного образца меня тошнит.

Вход в галерею мадам Морель сверкал начищенной бронзой дверных ручек, окантовок проемов для непрозрачных стекол. Пластинка с указанием владелицы на французском языке. Под пластинкой торчала кнопка электрического звонка. После нажатия последовала приятная трель, похожая на две ноты в исполнении кларнета. Потом услышали четкий стук каблуков сторожа или по-старому, привратника. Перед посетителями предстал мужчина лет шестидесяти, с военной выправкой, высокий и худощавый. Форма седых усов и прямой не мигающий взгляд выдавали в нем бывшего офицера. Темно-серый мундир без знаков различия и даже без следов от них подтверждали догадку. В ответ на французские приветствия страж услышал родную речь, принял стойку «смирно» и четко доложил «Полковник Акчурин Северян Никонович. С кем имею честь?».

– Штабс-капитан Иволгин, – прозвучал ответ.

И тут же гаркнул второй посетитель:

– Поручик Кондратьев Дмитрий Григорьевич!

– Что вас привело в нашу тихую обитель? Я вас раньше не видел! Только не говорите про любовь к живописи, – старик встал по стойке «вольно».

– Не будем же мы в дверях вспоминать былое, – заявил Иволгин.

Акчурин еще раз смерил гостей взглядом, видимо опасался просителей. Котелки, бежевые тренчи, вошедшие в моду перед самой оккупацией, ровные стрелки брюк и новая обувь. Гостей пропустил и тут же в передней усадил на диванчик. Акчурин взял стул, уселся напротив и уставился на гостей своим не мигающим взглядом. Без слов стало понятно, что он ждет объяснений.

– Мы представители Международной организации Швейцарского Красного креста. Нам удалось получить лимит на розыск ста человек из разлученных семей, – Иволгин говорил так, как ему советовал штурмбанфюрер, и совершенно не был уверен в правильности подсказки.

– То есть вы обладаете правом посылать запросы в любые государственные организации любых стран? Верно я истолковал ваши полномочия?

Иволгин был бесконечно благодарен Акчурину за подсказку про запросы в разные страны.

– Именно так, именно официальные запросы позволят нам помочь людям. Если из сто семей мы поможем воссоединиться хотя бы одной, и наша работа будет оправдана.

Акчурин встал, по штабному прошелся по передней и, взявшись за спинку стула, выдал:

– Итак, господа, в то время, когда воюет половина мира, когда судьба нашей родины висит на волоске, вы сытые и довольные разгуливаете по территории новой Германии и занимаетесь… Сказал бы я, чем вы занимаетесь, но положение русского дворянина не позволяет мне назвать вещи своими именами.

Настало время встать во весь рост Иволгину.

– Вы, господин Акчурин, давно не были там, в России. Прятались в разных Европах, а русские люди после Гражданской войны получили разоренную страну, голодную, холодную, раздетую, разутую. Слава нашему народу, он вынес все тяготы на своих плечах. Ныне в России есть все. Воюем со всей Европой и стоим, и держимся.

– Забыли, что Россия под большевиками во главе с усатым диктатором, – огрызнулся Акчурин.

– Белая армия воевала американским, английским оружием, стреляла французскими снарядами, носила мундиры Антанты. И что? Кабы победа Деникина, Колчака, Врангеля, стали бы ждать ваши спасители возвращения долга! Все подмели бы в один момент и поделили между собой, завоевав страну для своих нужд!

– Вы красный агитатор! – выкрикнул Акчурин.

– Я не красный агитатор, я не стою грудью за большевиков. Я за Россию. Убежден, что из сегодняшней кутерьмы только Сталин способен вывести страну и победить в этой войне. Только он способен сохранить Россию для русских.

– Похоже вы совсем недавно оказались в Европе. Даже меня заразили своим духом победы. А у нас тут раздвоение: одни за немцев, как за избавителей от большевиков; другие за Россию, за победу над фашистами.

– Вы за кого?

– Я за Россию, но сомневаюсь, что страна выдержит.

– Даже не сомневайтесь. Народ сплотился и непременно победит!

– А вы, как же вы оказались между теми и другими? – язвительно спросил полковник.

– Я сопроводил за линию фронта одного человека, думал обернусь, но вышло худо. Наступление обрезало обратный путь, и я оказался на оккупированной территории. Прошел у немцев фильтрацию, работал на стройке, а тут потребовался в Красный крест человек не замазанный участием в Гражданской войне и не сотрудничающий ни с одной из сторон. Так я оказался в Швейцарии, – в голове Иволгина пронеслось, что он порет какую-то чушь.

– Оказались в Швейцарии после вербовки вас немцами, – добавил Акчурин.

– После договоренности с ними, что я в любое время буду готов выполнять их задания, но пока таковых не поступало.

– Значит, пока вы за Россию, а поступит задание, станете против, – не унимался полковник.

– Я ничего от вас не скрываю, еще раз повторяю. Имеется лимит на сто запросов в разные государственные учреждения разных стран.

– А этот? – Акчурин указал на Кондратьева.

– Он ответит сам за себя, – парировал Иволгин.

– Я бежал в начале тридцатых за границу из России. Бежал от трибунала и смертного приговора. Оказался в Германии. Так же, как Иван Алексеевич в Гражданскую не воевал, с немцами не сотрудничал.

– С тобой тоже ясно. Сюда пришли зачем? У нас не найдете разлученных семей.

Иволгин понял, что после их ухода, среди эмигрантов поползет слух о двух немецких прихвостнях под прикрытием Красного креста, которые явно чего-то вынюхивают. Уже через день-два в любую дверь к русским эмигрантам им не пройти. Иволгин решился на отчаянный шаг.

– У меня обращений целый список. Среди эмигрантов во Франции ищет своего отца графиня Закревская; вдова статского советника госпожа Волошенинова ищет во Франции свою старшую дочь Светлану; князь Дурасов потерял младшую сестру, якобы она выехала во Францию.

– А где список, где анкеты? – не унимался полковник.

– Списки и анкеты в моем рабочем кабинете, в здании на углу улицы Четвертого сентября и проспекта Оперы.

– Там же комендатура! – воскликнул Акчурин.

– К нам вход с улицы Четвертого сентября, – Иволгин решил усугубить ситуацию, продолжил, – через три дня мы уезжаем, рассусоливать временем не располагаем. Не договоримся с вами, пойдем в другие места.

– Не надо никуда ходить. Берите списки и анкеты, завтра утром к десяти часам приходите сюда. Я соберу тех, кто вам нужен.

По дороге в пристанище Кондратьев так начал ныть про безвыходность их положения, что Иволгин не выдержал. Велел остановить автомобиль, выволок поручика на улицу и потащил за угол ближайшего дома. Приблизился лицом к лицу, схватил за грудки и прошипел:

– Или прекратишь стонать, или задушу тебя прямо тут на улице.

– Ты что не понимаешь, операция с нашим участием провалилась. Теперь они обойдутся без нас. А значит…

– Знал бы, что ты такой трус и паникер, не стал бы соглашаться с твоей кандидатурой.

– А кто тебя просил?

– Еще одно лишнее слово в присутствии водителя, и я за себя не ручаюсь. Докладывать буду сам, не лезь и молчи.

Отчет о посещении мадам Морель штурмбанфюрер назначил на 22 часа. Бертран прибыл на две минуты позже и на немой упрек Хартманна бросил:

– Не верю в ваши придумки. Надо брать русских, которые хоть что-то могут знать и бросать их под пытки. Не люди, а животные!

Иволгин мысленно похвалил себя за догадку, Бертран точно оказался оголтелым нацистом.

– Докладывай! – бросил Хартманн, никак не реагируя на слова Бертрана.

– Знакомство с полковником бывшей царской армии Акчуриным состоялось.

– Вы ездили в галерею мадам Морель или нет? Похоже занимались своими делами? – ухмыльнулся Бертран.

– Полковник Акчурин Северьян Никонович состоит в должности смотрителя галереи. На завтра на 10 утра назначена встреча с группой русских эмигрантов. Требуются анкеты тех, кого отправили из Парижа в лагерь Компьен.

– Еще зачем? – удивился Хартман.

– Для общения с эмигрантами, представим, что мы с Кондратьевым получаем через Красный крест обращения русских эмигрантов из Аргентины, Парагвая, Египта, Харбина, Софии, Белгорода по розыску родных. Ищут они тех своих родных, кто уехал во Францию. Завтра на встрече мы предъявим эти обращения и укажем в них фамилии узников. В ходе такого общения мы сможем их убедить в реальности происходящего и определимся, с кем из эмигрантов целесообразно установить доверительные отношения.

– Если я правильно понял, – начал Хартманн, – вы предъявляете фальшивки для того, чтобы убедить соотечественников в подлинности изысканий.

– Я уверен, из предъявленных фамилий они точно знают кого-нибудь из узников концлагерей.

– Заманчиво, – оценил ситуацию Хартманн.

– Для этого и нужны реальные данные на узников Компьена, – заявил Иволгин.

– Месье, Бертран, будьте так любезны, добудьте нам имена узников, – штурмбанфюрер говорил так, будто отдавал четкий приказ.

– Я не смогу исполнить так быстро указание, – развалившись на стуле, забросив нога на ногу, отреагировал месье.

Дальше произошло такое, после которого сомнений не осталось, кто в доме хозяин.

– Встать! – заорал Хартманн так, что Кондратьев вздрогнул, – если через два часа вы не исполните мое указание, то через семьдесят два часа будете ехать на Восточный фронт.

Бертран не убежал, он выскочил в коридор, как пробка из бутылки, успев прихватить с собой портфель.

– Ждите! – бросил штурмбанфюрер и покинул кабинет.

Около полуночи Бертран принес целую кипу картонных карточек, сложенных пополам посередине.

– Французы называют их «карт д’ идентите» или вид на жительство. В нашей комендатуре скопились карты тех, кого отправили в Компьен, Вернэ и Освенцим, – молвил Бертран и начал сортировать принесенные документы так ловко, будто в его руках не виды на жительство, а колода игральных карт.

– Вот пятнадцать тех, кого за последние полгода отправили в Компьен, девять в Вернэ и одиннадцать в Освенцим. Три кучи, выбирайте.

Иволгин взял одну карточку в руки и начал читать. Данные написаны латиницей, далее по-немецки. Фамилия, возраст, пол, род занятий. Взял одну, вторую, третью, пятую…

– Почему в одной карточке срок действия год, в другой полгода, в третьей один месяц?

– Все зависит от поведения. Благонадежные получают вид на жительство на один год, потом продлевают и так далее.

– Что же вы в лагеря отправили и благонадежных тоже? – не выдержал Кондратьев.

– Начали плохо себя вести. Вы не представляете сколько неприятностей доставляют ваши соотечественники, огрызнулся месье.

– Хорошо, – оценил добытые документы Иволгин и попросил срочно найти машинистку, пишущую машинку, стандартные листы и копировальную бумагу.

– Где я ночью все это добуду? – удивился Бертран.

– Тогда придется будить герра Хартманна, – огрызнулся Иволгин.

– Не надо никого беспокоить, скоро вернусь, – процедил сквозь зубы Бартран.

В три часа ночи начали печатать. Иволгин на ходу придумал форму. Наверху листа «Обращение» и потом регистрационный номер, прочерк. Затем требовалось указать данные на пропавшего родственника: пол, возраст, род занятий, когда мог оказаться во Франции. Шло пять пустых строчек для заполнения. Потом строка называлась: Сведения о заявителе, и те же пять пустых строчек. Печатали по три экземпляра, в дело пускали только копии. До пяти утра Кондратьев заполнял анкеты под диктовку Иволгина.

Глава третья

На правом крыле двухдверного БМВ был установлен флажок Швейцарии: на красном фоне белый крест. В 10 часов у дверей галереи стоял Акчурин, возле него пара женщин такого же, как он возраста. Подъехавшая машина привлекла внимание стоявших, и было видно, как посыпались вопросы. Беседа не разгорелась. Из машины вышел Иволгин, за ним Кондратьев с папкой под мышкой.

– У меня к вам только один вопрос, – набросилась на подъехавших дама в темно-зеленом платье, черной шалью на плечах и долгополой шляпкой.

– Мы прибыли сюда, чтобы выслушать все ваши вопросы, а также задать вам свои. Приглашенные собрались, господин Акчурин? – выпалил Иволгин.

– Прошу вас, господа, – Акчурин распахнул двери галереи. В приглашении полковника было столько гонора и величия, что невольно возникал вопрос: кто же такие, прибывшие особы?

Из передней поднялись на второй этаж, собственно именно там располагался просмотровый зал галереи. На стенах висела обычная мазня, именуемая живописью. Людское море, заполнило всю площадь в зале. Сидели на скамьях, стульях, раскладных табуретах, видимо принесенных с собой. У стены, что располагалась напротив входа, стоял стол и три стула. Иволгин решил, что для него, Кондратьева и Акчурина, но ошибся. Им навстречу вышла молодая красивая женщина в темном платье без каких-либо излишеств, с прической каре, без следов макияжа на миловидном лице. В принципе в дополнениях не нуждалась, женщина сполна получила от природы.

– Рада вас приветствовать, господа, я владелица галереи, мадам Катрин Морель. Тут собрались те, чьи родственники пропали в окаянные дни, которые перевернули всю нашу жизнь.

– Я хочу представиться, – начал Иволгин и коротко изложил свою биографию, потом биографию Кондратьева.

– Швейцарский комитет Красного креста получает обращения наших соотечественников со всего мира. Как правильно заметила хозяйка нашей встречи, окаянные дни перевернули нашу жизнь. В поисках родных к нам приходят письма из Аргентины, Парагвая, Китая и так далее. Мы привезли с собой данные на тех пропавших родственников, которые по всему должны были обосноваться во Франции.

Иволгин открыл папку, принесенную Кондратьевым, и вытащил заготовленные ночью листы.

– Господа, я буду называть фамилии и другие данные. Могут случаться совпадения или окажутся вашими родственниками, знакомыми, поднимите руку, просто скажите с места.

Иволгин полистал бумаги, посмотрел на присутствующих и выдал:

– Обращение поступило из Парагвая. Графиня Муромцева разыскивает своего племянника – Кропова Виталия Сергеевича, 1902 года рождения.

Иволгин на ходу придумал про Кропова, опасаясь, что опознание после первого запроса может вызвать подозрения в подтасовке. Пришлось дать волю своей фантазии еще на два эпизода по розыску.

– Не отчаивайтесь, господа. Рассмотрим дальше имеющиеся обращения. Княгиня Кашинцева, проживающая в Египте, уверена, что ее младший брат Кирилл Арсентьевич, фамилия та же, уехал еще в 1919 году во Францию.

– Это же наш Кашинцев Кирилл, реставратор мебели. Господа неужели не расслышали? – завибрировал старческий женский голос.

– Расслышали, не суетитесь, графиня. Поздно. Отправили нашего мастера «золотые руки» в концлагерь. Все знают, что оттуда люди не возвращаются.

Зал зашумел. Кто-то начал проклинать Гитлера, а вместе с ним и Петена.

– Господа, знаете, как прозвали этого говнюка? – заорал с места визгливый мужской говорок, – его прозвали Путан из Виши. Думаю, не надо объяснять, кто такие путаны?

Иволгин не торопился, подождал, когда эмоции улягутся, и перешел к следующей фамилии. Снова попадание. Сын заводчика Толочининова Евстратий арестован гестапо еще год назад. Зал снова зашумел, начали обсуждать за что арестовали несчастного. Иволгин прекрасно понимал, что чем больше выльется эмоций, тем проще будем общаться индивидуально.

Допустил два запроса с апробированными во время знакомства с Акчуриным фамилиями, заведомо зная, что реакции не последует. Пролетел князь Дурасов с поисками сестры и вдова статского советника Волошенинова в поисках старшей дочери. Далее снова два попадая с Барабашиными и Ухтомскими. Понимая, что цель встречи достигнута, собравшиеся поверили в реальность обращений с других концов света, Иволгин решил перейти ко второй части своего замысла.

– Господа, принесенные на сегодняшнюю нашу встречу обращения закончились. Хочу предложить вам встречный вариант. Подходите к нам и делайте заявку на своих пропавших родственников. Еще раз предупреждаю, ищем по всему миру, кроме СССР. Русские на наши запросы ответов не предоставляют.

Такой реакции Иволгин не ожидал. Толпа ринулась к столу, за которым сидели организаторы встречи, и образовали неимоверную толчею. Потом как-то все улеглось. Кондратьева облепила одна группа, а Иволгина другая. Вопросы посыпались, как из рога изобилия. Только никто не искал свою родню или знакомых. Спрашивали про жизнь в СССР, про обстановку на фронтах, про количество погибших русских, про Сталина, Калинина, Жукова, Тухачевского, Ежова. В ход пошли слухи, домыслы, откровенная ложь. Иволгину стало понятно, что русскую эмиграцию война разделила не на две части, а на три. Одни пошли за Гитлером в надежде вернуть утраченное в революцию и Гражданскую войну; другая – стала бороться с фашистами во французском Сопротивлении; третья группа выжидала, чем все дело закончится. Эти третьи и собрались в галерее мадам Морель. Видимо, они как-то приспособились добывать себе пропитание. Какое и сколько – вопрос другой. Им не хватало зрелищ. Вспомнился старый лозунг «хлеба и зрелищ». Но деваться Иволгину было некуда. Надо не только доказать немцам, что их подсказка оказалась удачной, надо еще добыть что-то реальное, позволяющее сделать шаг вперед в розыске отпрыска Воропаева. Но главное, не допустить к парню немцев.

– Господа, прошу внимания, – Иволгин поднялся со стула, – предлагаю всем вернуться на свои места. Иначе мы будем вынуждены покинуть вас. Время ограничено, я и мой соратник будем вас приглашать к столу по одному. Так мы быстрее поймем друг друга.

Иволгин должен был выбрать двоих-троих для того, чтобы назначить аудиенцию в кабинете на улице Четвертого сентября.

Толпа подчинилась. Кого подозвал к себе Кондратьев было неважно. Иволгин указал на женщину в первом ряду, интеллигентную даму преклонных лет.

– Графиня Глебовская Елисавета Гордеевна. Вдова товарища министра перевозок Временного правительства. Наверняка слышали, Казимир Янович. Он консультировал самого Львова Георгия Евгеньевича. Последнему Рюриковичу. Род Львовых возносился к Федору Черному и через поколение к Мстиславу Великому и Владимиру Мономаху.

– Пропал ваш муж? – перебил графиню Иволгин.

– Нет, он почил три года тому в Париже. Упокоен на кладбище Сент Женевьев де Буа. Знаете сколько людей собралось на похороны? Какие венки, оркестр?

Иволгину вспомнился рассказ Чехова «Юбилей».

– Такую мадам приглашать ни в какой кабинет нельзя, – подумал Иволгин. Попросил графиню дождаться окончания встречи и обещал потом уделить ей столько времени, сколько потребуется.

Странно, но женщина беспрекословно подчинилась, заняла свое место и с гордостью осмотрела присутствующих. Следующим собеседником оказался заводчик со средней Волги Дедюлин Макарий Лукьянович. Этот еще из ума не выжил, хотя годов ему было десятков семь.

– Как верно описал Бунин события, перевернувшие нашу жизнь. А как назвал-то верно «Окаянные дни».

– Слушаю вас, – перебил его Иволгин, предполагая, что перед ним вариант Глебовской в мужском обличие.

– Извините, накипело. В те самые дни я потерял свою младшую сестру. Она по мужу Переверзева Серафима Лукьяновна. Еще раз, извините, но кажется мне, она уехала из России, это не точно. У ее мужа имелся дом в предместье Софии. Не затруднительно будет направить ваш запрос в Болгарию?

– Конечно можно. Я оформлю заявку. Вы представились заводчиком со средней Волги. А случаем не слышали про Воропаева?

– Да кто же не знал его…

– Здесь не очень удобно говорить. Приходите завтра ко мне в контору на улицу Четвертое сентября, в дом, где находится комендатура. У подъезда звонок. Вас встретят и проводят ко мне.

– В какое время прибыть прикажете?

– С утра, часам к десяти.

– Что же приду, обязательно.

Иволгин ткнул пальцем в мужчину, который выглядел среди соседей в ряду совсем молодым.

– Похоже, Иван, ты не узнал меня?

Иволгин присмотрелся, оказался однокашник по Михайловскому училищу.

– Ты ли, Живилов Семен Борисович? Ох, не узнал!

– Ты тоже не помолодел. Да еще шрамами украсился. Кого из наших видел? Может слышал чего?

– Как говорят после драки кулаками не машут. Как вышло, так вышло. Нас с тобой точно не спросили.

– Смотрю, Иван, ты нашел теплое местечко. Поди сыт, пьян и нос в табаке? Тихо и спокойно?

Иволгин отвечать не стал. Подумал про подставу еще одного соглядатая. Проявил осторожность, взял и назначил Живилову встречу в том самом кабинете на следующий день на два часа.

В зал вошла молодая женщина в сопровождении хозяйки галереи. Одета модно. Морель подвела незнакомку к только что освободившемуся после Живилова стулу, посадила перед Иволгиным.

– Моя подруга княгиня Замятнина Марфа. Помогите, Иван Алексеевич. Прошу вас для начала выслушать Мари внимательно.

– Не сомневайтесь, Катрин, ваше слово для меня закон. Так Марфа или Мария, – первое о чем спросил посетительницу Иволгин.

– Называйте, как будет угодно. Моя история обыкновенная. Родители: отец войсковой старшина; мать преподаватель математики, приехали в Феодосию вместе со мной в ноябре 1920 года. Мне тогда исполнилось только два годика. Но нас в списке отъезжающих не оказалось. Сообщили, что наш список направили в Севастополь. Что нас эвакуировать будут оттуда. Отец поспешил в какой-то штаб прояснять ситуацию. Матушка его не дождалась и пошла на поиски. Но тут объявили посадку. Я оказалась на руках друзей моих родителей, и они меня забрали с собой. Семья Келлеров из обрусевших немцев. Маркус – военный инженер, Амалия занималась мной.

– И все что вы рассказали теперь со слов вашей приемной матери – Амалии Келлер? – уточнил Иволгин.

– Все так и есть.

– Теперь, повзрослев, вы хотите разыскать своих настоящих родителей.

– Прошу помочь мне в этом.

– С кем вы и на что живете в Париже?

– Дело в том, что мы сразу оказались в Германии. У Амалии и Маркуса нашлись родственники. По их совету мне дали фамилию Келлер. Я закончила школу, в доме говорили и на русском, и на немецком. Все было очень хорошо. Но с приходом Гитлера к власти Маркуса призвали в армию. Накануне оккупации Франции его перевели в Париж. Сегодня я живу с Амалией в большом доме, а Маркус на войне.

– Какие ваши предположения о месте нахождения ваших родителей?

– Можно я объясню потом, когда мы окажемся в более камерной обстановке, – Марфу явно смущала галдящая толпа.

– Хорошо, когда люди разойдутся, мы с вами переговорим.

К большому сожалению, интерес из оставшихся посетителей представляла только одна женщина – госпожа Васьянова Надежда Сергеевна, сотрудница молодежного сектора журнала «Родина» Российского Общевоинского Союза. До эмиграции она преподавала химию в гимназии города Смоленска. Вслед за мужем, офицером в звании капитана, поехала на Дон. В армии Деникина работала санитаркой. Оказавшись в эмиграции, через два года переехали в Париж. В 1932 году ее муж был отправлен в СССР с особой миссией. Назад он не вернулся. Васьянову интересовала судьба ее мужа.

– Я слышала про ваши ограничения в работе по России, но вдруг поможете советом. Уже обращалась письмами в посольство и в МИД России, ответов не поступило.

– Попробуем еще раз обратиться от имени Красного креста к Советскому правительству.

– Даже, если он уличен во враждебной деятельности против СССР и расстрелян, то хотя бы узнать, где и когда упокоен, – заявила Васьянова, передавая лист с полными данными на своего мужа.

– Сделаем так, как я обещал. Скажите, а журнал «Родина» разве еще издается?

– Со времени оккупации Франции не вышло ни одного номера.

– Что включала ваша работа в молодежной секции?

– Мы не приветствовали политизацию молодежи. Были против участия в каких-либо партиях. Призывали к образованности, к физическому совершенству, проводил конкурсы для расширения кругозора.

– Многих вы охватили своей работой?

– Не ошибусь, если скажу, что с 1929 года через секцию прошло 15–20 тысяч молодых людей. Конечно, капля в море, но иногда и капля имеет значение.

– Получается, что теперь вы оказались без работы? – спросил Иволгин и пригласил Васьянову на другой день в свой кабинет к 17 часам.

Само собой интерес к встречи стал угасать. Люди потихоньку расходились. Кто в гордом одиночестве, но большинство образовывало группки по три и более человек и погружались в свои понятные только им проблемы. Подошла мадам Морель, поблагодарила за встречу и пригласила гостей в свой кабинет на чашку чая. Иволгин согласился машинально, правила хорошего тона обязывали. Бессонная ночь и напряжение в ходе встречи сильно утомили его. Иволгин надеялся, что там, в кабинете мадам, его ожидает Марфа для продолжения разговора. В тесной каморке оказались вчетвером. Прислуживал полковник Акчурин. Катрин определяла темы разговора, при этом Кондратьев похоже положил глаз на привлекательную русскую француженку, и наоборот, мадам масляные взгляды бывшего поручика были глубоко безразличны.

– Надеюсь, вы поняли и убедились в том, какая происходит в людях трансформация, когда им обрезают корни, – сказала Катрин.

– Мне очень жаль, но исчезнувшее не вернуть. Очень хорошо, что на свете есть такие люди, как вы, Катрин.

– Таких, как я, много. Правда до оккупации их было еще больше. Но какая тут война? Настоящая бойня происходит там, на русском фронте. А здесь только лишь ограничения в еде, сигаретах, одежде. Сильнее всех страдают женщины. Дошло до того, что платья, юбки и жакеты шьют из занавесок и скатертей. На примитивные ботинки, других не купить, пришивают бантики, рюшечки. Немцы не знают ограничений в бензине и другом топливе, а мы ездим на паровых двигателях, по сути, на угле и дровах.

– Могу позволить нескромный вопрос? – начал Иволгин, – вы родились во Франции?

– Матушка задолго до окаянных дней вышла замуж за француза. Я ношу фамилию мужа, а мой отец в свое время слыл финансовой знаменитостью. Я родилась тут во Франции, но в душе русская. И считаю разговор обо мне следует прекратить. Лучше скажите, вы сможете хоть как-то помочь сегодняшним просителям?

– Хоть как-то поможем, – уклончиво ответил Иволгин.

По возвращении Хартманн потребовал немедленного отчета. Иволгин сообщил, что движение ожидается на следующий день в ходе бесед с тремя приглашенными личностями.

Несмотря на жуткую усталость, Иволгин долго не мог заснуть. На фоне судеб соотечественников, впечатлившись атмосферой эмиграции, Иван Алексеевич как бы со стороны посмотрел на свою жизнь. Офицер-фронтовик, он оказался чужим на родной земле. Тогда, в ночь перед расстрелом, внутри его души пролегла грань до и после. Окончательное разделение произошло после драки в поезде. Дрались не люди, дралась людская злоба за все то, что произошло с их страной. Целых три года он находился в стороне от событий. Обстоятельства выкинули его прочь, и он объективно сделать ничего не мог. Выжил, окреп и восстановился только благодаря заботе и любви славной доброй женщине Антонине Скворцовой. Не окажись ее рядом, скорее всего сдох бы под забором или вонючей яме с отбросами. Еще в его память врезались глаза есаула: пьяные, горевшие ненавистью ко всему живому. И еще ствол пистолета, упертый в его лоб. На воспоминаниях о строительстве Углической ГЭС Иволгин уснул.

Заводчика Дедюлина дежурный привел в кабинет к Иволгину в 10 часов 3 минуты.

– Обращение в Красный крест Болгарии и Румынии в отношении вашей сестры Переверзевой Серафимы Лукьяновны я уже подготовил. Ответ вам перешлю через военную комендатуру. Таков порядок.

– Понимаю, понимаю. Но вы зачем-то меня позвали к себе? Хотите задать вопросы?

– Хочу. Из Ирана получили обращение того самого Воропаева, которого мы вчера с вами коснулись, в отношении детей, – Иволгин понимал, что его разговор прослушивают. В противном случае в кабинете уже торчал бы Кондратьев.

– Люди говорили, Воропаев попал в ЧК, а оттуда только вперед ногами, – удивился Дедюлин.

– Сбежал из ЧК наш заводчик и сразу махнул за границу. Там уж точно его никто доставать не станет, а вот время прошло и он о своих детях вспомнил.

– Точно. Были у него дети. Причем близнецы. Встречал их на празднике в Самаре. Мы с самим Воропаевым обменялись рукопожатиями, а оба мальца в матросках стояли с двух сторон и держались за его порты. Жены у него точно не было. Знаете что, с детьми была нянька или воспитательница. Точно, француженка, мадам… Изабель. Мадам Забель стели постель! Это я так к слову. Точно Изабела.

– Может быть и фамилию помните няньки той?

– Знал, знал ее фамилию. Сейчас вспомнить не могу.

– Сколько лет было той Изабель?

– Видел я ее раза три. Не красавица, глаз остановить не на чем, годов 25–30. А встречи наши проходили… аккурат сразу после Брусиловского прорыва. Точно, в июне 1916 года. Навигация как раз шла полным ходом, газетчики орали, оркестр на набережной играл. А пацанам было года 3–4.

– Как же так 3–4, когда они 1914 года рождения.

– А вот и нет, Иван Алексеевич. Оба роились в 1912. Помню говорили об их рождении за год до трехсотлетия Дома Романовых. Вот же судьба, Иван Алексеевич. В марте 1913 – 300 годов, а в марте 1917 – отречение. Почти день в день, аккурат через четыре года.

– Может все-таки вспомните фамилию Изабель?

– Вспомню, обязательно вспомню. Похожу, помучаю себя денек и вспомню. Куда приходить? Сюда?

– Где я вас смогу найти? Адрес напишите, – Иволгин вызвал дежурного и попросил принести чая и сладости.

Семен Живилов опоздал на 10 минут. Иволгин в расчете на прослушку из разговора вставил в беседу воспоминания о своем сыне – Алексе Вернере. Считал необходимым еще раз напомнить о нем, как о сотруднике абвера. Цель была достигнута, но совершенно неожиданно прозвучал сказ из военных времен.

– Как ты знаешь, немцы уперлись в Осовец, как разъяренный бык в закрытие ворота. Ни влево, ни вправо, ни на север, ни на юг. По бокам непроходимые болота. 14 сентября провели первый штурм. Постучали в ворота, а мы их не открыли, да еще наподдали по первое число. 15 февраля, на следующий год, уже не стучали, разбежались и ударили со всего маха. А ворота опять не открылись. И снова они получили по сусалам. И что тогда? Знаешь?

– Знаю. Применили газы. Мы называли «войной из-за угла» или «воровской войной».

– Те события получили еще одно название – «Атака мертвецов».

– Нет, не слышал.

– Когда газы развеялись, вокруг оказалась гора трупов. Немцы пошли в атаку. Даже не в атаку, они шли на прогулку, добивать тех, кто чудом остался жив. И вот идет стена, ухмыляющихся тварей, лыбятся, про меж собой шутки метают и, вдруг трупы зашевелились. Встали и пошли в контратаку. Кучка героев в кровавых одеяниях супротив стены, вооруженных наглецов. Сначала враги остановились, потом начали отступать и потом как побежали прочь!

– Ты что, все это видел?

– Я наблюдал в героскоп. Эх, выпить нету, а то помянули бы Серегу Очкасова! Сидел в укрытии и не выдержал, выскочил и устремился за мертвецами, и сгинул сам.

– Да, ладно! Я его видел в марте 1917, говорил, как с тобой.

– Вань, ты что, ненормальный? Я его видел мертвым, он у нас в крепости воздухоплавателями командовал, разведку проводил. Он добыл сведения, где немцы установили баллоны с хлором, хотели накрыть их артиллерией, да не доставали наши пушки до того места.

– Хорошо, что поминать не стали. Очкасов жив, это точно, – твердо заявил Иволгин.

Расстались уже ближе к 17 часам, но Васьянова в назначенное время не появилась.

Глава четвертая

В этот день в 17–20 заявилась мадам Морель. Ее привел в кабинет помощник месье Бертрана. Иволгин не стал делать удивленное лицо и уж тем более интересоваться причиной непредвиденного визита. Доброжелательно улыбнулся и предложил чай с печеньем. Катрин отказалась, даже не сняла свою дорожную накидку, только присела на стул. Очень разборчиво, чеканя каждое слово, произнесла:

– Уважаемый Иван Алексеевич, не все вчерашние гости сообразили подать заявки. Прошу вас съездить со мной в галерею и завершить благородное полезное дело. Вас там люди ожидают.

Тут Иволгин вспомнил про Марфу Замятнину. И скорее всего речь идет именно о ней. Но зачем такая хитрость? Катрин приехала сама, приглашает к себе, очень похоже на конфиденц. Другой вопрос, как к этому отнесется Хартманн, тем более само приглашение не подразумевает присутствия Кондратьева. Иволгин нажал на кнопку и вызвал помощника.

– У нас незапланированный визит в галерею. Будьте так любезны, пригласите на встречу с мадам Морель господина Хартманна.

Человек кивнул головой в знак понимания и удалился. Но Хартманн не пришел. Посыльный заявил, что господин не видит необходимости в своем присутствии и автомобиль ожидает их у подъезда.

Во время поездки Катрин явно не была расположена к разговору. Она лишь изредка бросала взгляды на водителя. Молча вошли в галерею, Иволгин поздоровался в передней с Акчуриным. На втором этаже в каморке хозяйки притаилась Марфа Замятнина.

– Здравствуйте, Иван Алексеевич, – женщина встала и протянула руку Иволгину, – простите меня за некоторую таинственность. Просто, если моя дорогая Амалия узнает о моей встрече с русскими, случится скандал.

– Уверяю вас, с моей стороны все останется в секрете. Только Хартманну придется назвать кого-то из вчерашних гостей и предъявить данные на разыскиваемых.

– За это не беспокойтесь, я подберу подходящих кандидатов и подготовлю бумаги, – заверила мадам Морель.

– Вот данные на матушку и батюшку, – Марфа протянула лист бумаги, – вы не могли бы запомнить данные и вернуть мне бумагу?

Похоже Марфа, действительно, боялась утечки сведений о попытке выяснить все про своих родителей. Иволгин подержал перед глазами данные и вернул бумагу Марфе.

– Ну мне рано возвращаться на улицу Четвертого сентября. Слишком все быстро произошло и меня просто не поймут.

– Тогда принесу чай, – сказала Катрин и удалилась.

На всякий случай, больше для очистки совести, Иволгин поведал про заводчика Воропаева, убежавшего из ЧК от репрессий и его сына Андре Шьянсе.

Мадам Морель застыла на месте с подносом в руках. Марфа испуганно посмотрела на Иволгина и ткнулась своим личиком в ладони, ее плечи затряслись, женщина заплакала. Понятно, что Иволгин оказался перед отгадкой главной тайны, ради которой он прибыл в Париж.

– Дамы, уверяю вас, что умею хранить тайны. Знаю, как обращаться с конфиденциальной информацией, – молвил Иволгин и посмотрел на Катрин.

– Тайна не моя, она принадлежит Мари.

Марфа по-прежнему плакала, уткнувшись в свои ладони.

– Давеча заехал ко мне соратник по Михайловскому училищу, Семен Живилов. Вспомнили общего знакомого Сергея Очкасова. Представляете, Живилов считал его погибшим в 1916 году. А я с ним разговаривал в марте 1917 года. Сергей оказался живым, а Семен уже выпивал неоднократно за помин его души. Чудеса случаются, – Иволгин и дальше заполнял паузу, как мог, пытаясь успокоить несчастную женщину.

– Андре Шьянсе мой жених, – прозвучал дрожащим голос Марфы, – но он в опасности…

Иволгину показалось, что с потолка ударил гром и сверкнула молния.

– Мари, расскажи все с самого начала, иначе Ивану Алексеевичу будет трудно понять ситуацию, – вмешалась мадам Морель.

– С начала войны во Франции стали создавать отряды резервистов. Молодых людей определенного возраста из числа русских эмигрантов стали регистрировать и приписывать к армейским частям. Ребят приглашали в префектуры, беседовали, фотографировали, выдавали свидетельства и велели ждать команды. Но команды не последовало, немцы оккупировали Францию. Андрей по зову сердца начал сотрудничать с нашим Сопротивлением. Сначала ему давали мелкие поручения, но месяц назад они что-то совершили на военном аэродроме под Парижем. Об участии Андрея знала только я. Подруга моей Амалии служит в префектуре. Она то и узнала, что фотографию Андре из приписных документов изъяло гестапо. Мы насторожились, и вскоре Андрей увидел, что за его домом следят.

– У него было свое жилье, ему выделили от РОВС в казарменном помещении комнату. Десять дней назад туда пришли гестаповцы. Он вовремя сбежал, – добавила Морель.

– Вы не знаете, что делать дальше?

– Ежели его поймают, то подвергнут пыткам и отправят в концлагерь, – сказала Марфа и снова залилась слезами.

– В концлагерь в лучшем случае, – снова встряла в разговор Морель.

– Он может уехать из Парижа? – спросил Иволгин.

– В том-то и дело, что его фотография у всех французских жандармов и немецких патрулей, молвила Марфа сквозь слезы.

– На вокзале я видел разношерстную толпу прибывающих и отъезжающих. Не совсем обычное явление для оккупированного города.

– Немцы против разъездов не возражают. Нехватка еды, горожане ездят в деревни, меняют свои вещи на еду.

– Вы обе могли бы состарить Андрея лет на 20–25. Сейчас ему за тридцать, из него надо сделать старика. Только не за счет приклеенной бороды и шляпы на глаза, думаю осветлитель волос найти не проблема. Пусть Андрей станет седым. А вот усы можно и приклеить. На щеки нанести клейстер, обычный крахмальный, слабой концентрации.

– Зачем еще? – непонимающе посмотрела Марфа.

– Кожа сморщится на щеках. На глаза очки с сильными диоптриями и соблюдать три вещи: походка должна быть замедленной; нельзя резко вертеть головой и надо прятать руки. По рукам можно определить возраст.

– И до первого патруля. Иногда они проверяют всех. И людей без документов отправляют в комендатуру.

– Имеете в виду карт-идентите, то есть вид на жительство?

– Это главный документ для эмигрантов.

– Документ я раздобуду.

– Как? – вырвалось у Катрин.

– Секрет, но за подлинность ручаюсь. Из Парижа он уедет. А дальше куда?

– Ему бы только добраться до Руана. Оттуда друзья из Сопротивления переправят его в Стокгольм на грузовом судне. Немцы все морские суда используют по своему назначению, но команды остались французские.

– С меня вид на жительство на мужчину пятидесяти лет, с вас все остальное. И перестаньте, Марфа, плакать. Вам это не к лицу.

– Когда можно забрать вид на жительство? – волновалась Морель.

– Завтра утром приезжайте ко мне и еще захватите с собой пару листов с данными на новых разыскиваемых. И мне не важно, что вы там напишите.

Иволгин не верил в свою удачу. И не поверил бы никогда, если бы не реальные люди вокруг отпрыска Воропаева. Теперь от него зависело спасение парня, одинаково важного для очень многих.

Тепло попрощались, и Иволгин пошел к выходу. В глазах Марфы светилась надежда.

Хартманн выслушал отчет за текущий день и остался доволен. Велел сосредоточиться на встрече с Дедюлиным, чтобы получить фамилию няньки.

Кондратьев пошел спать, Иволгин остался. Оказавшись в одиночестве, он открыл ящик стола и просмотрел документы тех, кто уже никогда не вернется назад. Выбор остановил на пятидесяти семилетием Разумовском Петре Ефимовиче. Его вид на жительство действовал еще семь с половиной месяцев. Чтобы не перепутать, Иволгин положил документ ребром и прислонил к стенке ящика. Не с собой же носить его. Он не мог поручиться, что его карманы не обыскивают во время сна.

Утром, вместо мадам Морель пожаловала госпожа Васьянова Надежда Сергеевна. Она сильно извинялась и твердила одно и то же:

– Если теперь у вас нет достаточно времени, то без всякой обиды, я пойду домой.

– Проблему по вашему мужу я понял. Думаю, сумею как-то помочь. Но прийти вас ко мне просил по другому поводу, очень важному для меня.

В очередной раз Иволгин пересказал историю про Воропаева и его близнецов.

– Как вы сказали? Андре Шьянсе? Что-то такое припоминаю. Его привела в секцию бокса нянька-француженка. Я тогда накричала на нее, заявила, что секция работает только для русских, и Андре Шьянсе заниматься здесь не может. На другой день она принесла метрику на Каравайщикова Андрея, 1912 года рождения. Так он и числился в секции, как Каравайщиков.

– Помните, как звали ту самую няньку?

– Ах, Иван Алексеевич, столько лет минуло. Будь я молодой вспомнила бы сразу, а нынче голова другой стала.

– А я вам помогу. Няньку звали И-за-бель… ну?

– Изабель Гастор, все, вспомнила точно – мадам Гастор.

– Знаете, где она проживает?

– Про сегодняшний день не знаю, все так поменялось. Но историю этого мальчика помню со слов мадам Изабель. Вы верно не знаете, что у Андрея имеется брат близнец, но он остался там, в Советах. Знаете из-за чего, точнее из-за кого? Из-за собственной матери. Она оказалась революционеркой. После 1917 года вернулась с каторги и сразу заняла важный пост. Каравайщиков хлопотал долго и в конце концов они братьев разделили. Андрей уехал во Францию. В 1927 году эту женщину арестовали и след брата потерялся.

– Откуда же Изабель все это узнала?

Васьянова заерзала на стуле, напряглась лицом и заявила:

– Может не Изабель, может кто-то другой мне рассказал.

– И что? Андрей бросил бокс?

– Закончил школу при РОВС и поступил на работу.

– Куда его определили? Куда РОВС направлял своих воспитанников?

– Проще ответить, куда он их не направлял.

– Может что-нибудь специальное, тайное, ведь ему комнату выделили.

– Верно, одно время он жил с нянькой, а потом переехал в казарменное здание, где ему дали комнату.

Иволгин оставил Васьянову в кабинете, сам забежал на третий этаж в свой номер, схватил пачку печенья и вернулся назад.

– Надежда Сергеевна, я с удовольствием бы с вами посетил кофейню, но дела. Прошу принять мой подарок.

– Что вы, что вы, не надо!

– Надо! Берите, Надежда Сергеевна!

Васьянова ушла, Иволгин дал волю своим волнениям. Мадам Морель не пришла. Могло произойти все, что угодно. Марфе что-то взбрело в голову, женщина она не уравновешенная. Морель передумала помогать. И не приведи, Господи, предательство.

Вошел Кондратьев, занял место сбоку от Иволгина, поглядел по сторонам и выдал:

– Похоже тебе нравится одиночество.

– Только что от меня вышла Васьянова Надежда Сергеевна.

– Кто такая?

– Она приходила в галерею на нашу встречу, там я выяснил, что она вела молодежный сектор в РОВСе, сотрудничала в редакции «Родина». Занималась молодежными проблемами.

– Ну и что? – Кондратьев равнодушно посмотрел на записи Иволгина.

– Я не ошибся, узнал о нашем отпрыске достаточно. Можно сделать еще один шаг к его розыску.

Кондратьеву были безразличны результаты Иволгина. Он желал, чтобы отпрыска подольше искали, а сам бы добросовестно исполнял свое задание – отслеживал каждый шаг напарника.

Иволгин записал сведения от Васьяновой про Изабель Гастор, секцию бокса, про работу отпрыска по направлению РОВСа. Кондратьев сидел в уголке и пялился в потолок. Иволгин еще раз бросил взгляд в его сторону и про себя отметил, что Кондратьев стал совсем другим по сравнению с тем поручиком, которого он знал по службе в одном полку.

– Господин Иволгин, – на пороге стоял помощник, – внизу вас ожидает госпожа Морель. Я предлагал ей пройти к вам, но она наотрез отказалась.

Иволгин не мог себе объяснить маневры Катрин. Не будет же он передавать ей документ на улице. Непонятно сколько глаз будут за ними наблюдать. Иволгин решил на загадку Катрин ответить своей загадкой.

– Дмитрий Григорьевич, будь любезен, спустись вниз, уговори мадам подняться к нам. В конце концов, если не захочет, отправь ее домой. Так и скажи, ступайте домой.

Катрин всем своим видом демонстрировала испуг. Иволгин поздоровался и пригласил мадам присесть за стол.

– У вас такой вид, будто вы на улице встретили Семена Буденного, – решил пошутить Иволгин.

– То, что произошло, я могу рассказать только вам, – Катрин демонстративно посмотрела на Кондратьева.

Иволгин кивнул и тоже уставился на поручика.

– Понимаю, понимаю, исчезаю, – легко согласился Кондратьев и исчез.

Дальше загадки продолжились. Мадам подняла свою правую руку на уровень лица, указательным пальцем обозначила круг и потом палец приложила к своим губам. Иволгин понял, о чем она предупреждает. Спасибо, конечно, но он и без нее был настороже. Дальше пошло еще интереснее:

– Вчера поздно вечером около полуночи ко мне в галерею пожаловала одна дама лет тридцати пяти. Прилично одетая, с хорошими манерами. Сразу заявила, что она из французского Сопротивления, говорила по-русски.

– Признаться, я очень удивлен, – сказал Иволгин.

Катрин вытянула ладонь в сторону Иволгина и сделала пальцами хватательное движение. Дураку понятно, она просила отдать ей документ. Но при чем тут Сопротивление?

– Вы послушайте, что было дальше, – мадам взяла вид на жительство и спрятала его в сумочку, – эта женщина просила спрятать у меня в галерее два чемодана, подержать их у себя одну-две недели.

– Ну и как вы отреагировали?

– Мне таковое не нужно. Я начала противиться, а она угрожать. Вроде того, что я пожалею, что таких, как я, скоро будут вешать на столбах. В общем я ее выгнала с помощью Акчурина. Полковник посоветовал рассказать вам. Что посоветуете?

– Дайте мне день на раздумье. Мне надо поговорить кое с кем.

– Я буду ждать. Только прошу вас, не передавайте мое сообщение в гестапо, они могут потом во всем обвинить меня. И еще, не приезжайте с ответом в темное время. За вас я тоже боюсь.

Если это была постановка, то Иволгин мысленно восхищался мадам за режиссуру. Кому после этого в голову придет, что он передал ей вид на жительство. Если произошедшее что-то еще, то он отказывается понимать мадам.

Штурмбанфюрер, услышав про Изабель Гастор, нажал кнопку вызова помощника и велел привести в кабинет месье Бертрана. Загрузив по полной француза поисками няньки, Хартманн перешел к личности Живилова. Чем приглянулся капитан немцу, понять было трудно. Подумаешь, вместе учились, воевали на разных фронтах, нашли общего знакомого, и на этом все. Вместе с тем, Иволгин получил задание с Кондратьевым сводить Живилова в питейное заведение и как следует напоить капитана.

Выслушав доклад о визите в галерею бойцов Сопротивления, точнее женщины, которая именно так и представилась, Хартманн своей реакцией тоже озадачил Иволгина. Закралась мысль о проверке Хартманном мадам Морель, то ли его самого. Немцы были мастера устраивать подобные провокации при проверке человека.

– Наша миссия в Париже имеет историческое значение. Нашими результатами интересуется сам рейхминистр Гиммлер. Вы должны четко понимать, что такое Великий квадрат для Рейха. Французское Сопротивление нас интересовать не должно, тем более какие-то бойцы. Мы в состоянии за одну ночь поставить жирную точку во всех их каверзах.

– Что мне ответить мадам Морель?

– Мне жаль, но вы не поняли. Пусть она берет эти чертовы чемоданы, поставит их где-нибудь на заднем дворе, вдруг в них взрывчатка.

– Герр Хартманн, но они потом не отстанут, пойдут другие просьбы.

– Несомненно. Как только круг лиц, допущенных к тайне, расширится, мы их разом накроем. У нас имеется большой опыт отводить подозрения от преданных нам людей и взваливать вину на невиновных.

– Не поспоришь. Думаю, завтра навестить мадам Морель.

– Не затягивайте с Живиловым, – на том Хартманн закончил разговор.

– На улицу Рите к дому 32, – сказал Иволгин водителю.

– Едем в Фоли Бержер? – спросил Пьер.

– Известное место? – удивился Иволгин.

– Еще какое! – прозвучал ответ.

– Что за Фоли Бержер? – спросил Кондратьев.

Инициативу взял на себя Пьер:

– Фоли Бержер и ресторан, и театр, и варьете, и публичный дом, и любимое место наших офицеров. Вас что там интересует?

– Нас интересует водопроводчик из Фоли Бержер.

– Тот, который приходил к вам вчера?

– А ты внимательный, – с восхищением заявил Иволгин.

Вызвать с парадного входа водопроводчика оказалось невозможно. Иволгина и Кондратьева просто выгнали за двери. Поручик предложил искать служебный вход. Пошли вдоль здания и уперлись в хозяйственный двор. Стояли деревянные контейнеры с объедками и мусором, еще две скамейки. На них сидели три мужика в затертых комбинезонах. Одним из курящих был Живилов. Когда его окликнули, он поднял голову, увидел Иволгина и сильно стушевался. Когда Семен подошел ближе, то от него пахнуло нечистотами, точнее человеческим дерьмом.

– Вот, Ваня, докатился. Раньше воевал с немчурой, бил их нещадно, а ныне дерьмо за ними убираю. Я тут главный по канализации. По-русски – золотарь. А если еще проще, то говночист.

– Ты можешь отпроситься с работы на пару часов?

– Нет, сегодня моя смена. А ты что хотел?

– Пригласить тебя в ресторан. В прошлый раз как-то по сухому, не по-офицерски посидели. А нынче предлагаю найти достойное местечко, как следует выпить, закусить, вспомнить былое.

– Попрошу своего напарника, он прикроет. Я мигом.

Надо отдать должное, капитан вернулся явно после душа, в модных брюках, матерчатой куртке не очень новой, но фасонистой и чистой. Под курткой обычная косоворотка на русский манер. Как знаток в Париже, Живилов предложил поехать в кафе «Два мага» на бульваре Сент-Жермен. Кафе, действительно, оказалось уютным и стилизованным под старину. Семен рекомендовал заказать пирог с курицей, не очень дорого, но вкусно и сытно. Ко всему сыр и овощи. Иволгин очень удивился, увидев в винной карте водку Смирнов.

Живилов быстро пьянел, хотя ел много и с удовольствием. Может нервная система расшатана, может организм истощен. Иволгин был уверен, что Семен объедки собирать не станет. Одно дело работа за деньги, а другое – подачки.

К тому, что ранее обсудили, Живилов поведал про эвакуацию из Крыма. Перечислил пять морских портов, название кораблей русских и присланных из Англии, хвалил Врангеля за организацию эвакуации. Командующий лично на катере объехал все пять портов, никакой давки не было, каждый вывозил столько, сколько хотел. Места хватало всем. Грабительски вели себя в принимающих странах. Изымали все, что имело ценность. Некоторые после досмотра становились нищими.

После кофе Живилов немного протрезвел и начал собираться на работу.

– Я не могу подвести напарника.

В лучшем виде Семена довезли до Фоли Бержера и договорились, что в ближайший выходной он зайдет на улицу Четвертого сентября.

Иволгин никак не мог понять, что именно заинтересовало Хартманна в личности Живилова. Не частная инициатива сподвигла немца, ведь угощение происходило за казенный счет.

Тайна открылась после доклада немцу. В сентябре 1941 года вермахт частично оккупировал Крым и в Бахчисарае обнаружил архив Белой армии, точнее отчет об обнаруженных ценностях в Крыму. Среди прочего было упоминание о «золотой карете скифов». Похоже само золото немцев не интересовало. Тут явно проявился интерес Аненербе и начались поиски места схрона золотой кареты. Среди документов, на беду Живилова сохранилась ведомость о сдаче им и еще пятью офицерами найденных ценностей скифов личному казначею барона Врангеля.

Глава пятая

Все как обычно, Акчурин на вахте, открыл двери и впустил Иволгина в галерею. Две-три дежурных фразы и вот уже каморка мадам Морель. Она склонилась над книгой, а рядом лист с несколькими написанными строчками.

– Я вас ждала, проходите. Хотя особо проходить-то некуда. Садитесь супротив и сказывайте свои советы про чертовы чемоданы.

– Посоветовался со сведущими людьми… нет, не из гестапо… предлагается принять на хранение, как вы выразились чертовы чемоданы, и разместить их подальше от людей.

– Бойцы после не отстанут.

– И хорошо. Круг их со временем расширится и, когда появятся те, на кого можно свалить утечку, группу разом и накроют.

– Те же гестаповцы? – ухмыльнулась Катрин, – нет, Иван Алексеевич, с этой организацией лучше не связываться.

– Почему? – спросил Иволгин, его по-прежнему терзали сомнения в отношении мадам.

– Там очень мало людей адекватных. В большинстве своем они одержимы идеей сверхчеловека, идеей превосходства немецкой расы над другими народами.

Иволгин оторопел. Он не мог сообразить, как ему реагировать на подобное изречение. Все, с кем приходилось общаться до этого, придерживались середины. Как говорят: ни вашим, ни нашим.

– Вы не боитесь говорить подобное? Ведь вы меня почти не знаете!

Мадам продолжала изображать доброжелательность и очень спокойно ответила:

– Как это я вас не знаю? Вы помогли бежать человеку, которого разыскивает гестапо.

Вот и проявил жалось, вошел в положение молодой девушки с ее несчастной любовью. С другой стороны, обнаружить отпрыска теперь, значит подставить свою голову под топор палача. То ли его отравят, то ли просто застрелят, значения иметь не будет. Он свою миссию выполнил.

– Господи, вразуми и помоги, разорвать цепочку, где все звенья связаны, – прошептал Иволгина и заявил, – мы русские вечно проявляем понимание других. А нас никто понимать и жалеть не собирается. Более того, используют при первой же возможности.

– Уж не слезу ли хотите из меня выжать, – по лицу мадам пробежала улыбка.

– Просто мне жаль, что в вас и Марфе я ошибся. Честь имею, – Иволгин встал, чтобы в следующее мгновение оказаться за дверью.

– Конечно, честь имеете. В присутствии у вас чести я нисколько не сомневаюсь. Но вы мне напоминаете одного героя из детской сказки.

Иволгин понял, что мадам настроена продолжить разговор, более того за дверью кто-то находился. Конечно, не гестаповский патруль, эти не церемонятся. Через зазор между порогом и дверью была видна тень от чьих-то ног одного человека.

– Прошу пояснить, мадам Морель, – Иволгин снова сел на свое место.

– Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Ни в Белой армии не засветился, ни у Красных себя никак не проявил. Белый лист, да и только.

Иволгин хотел резко открыть дверь и обнаружить засаду. Он был почти уверен, что в коридоре стоит Акчурин, но зачем? Физически полковник его не одолеет. Значит в руках у него пистолет. Пришлось рывок дверью оставить про запас.

– Хотите, мадам блеснуть осведомленностью в моей биографии? Тоже мне, нашли тайну.

– Давайте вашу биографию оставим на потом. Пока мне интересно, кто придумал такое великолепное прикрытие для вашей миссии в Париже? Сама постановка проблемы жизненно оправдана, и вы угодили в десятку. Ваш спектакль нашел понимание у большинства эмигрантов. Ни у кого не возникло никаких подозрений.

Стало понятно, что мадам знает много больше, чем владелица никому не нужной картинной галереей.

– Для тех, кто снарядил вас в столь ответственное путешествие, жизнь беженца Иволгина имеет ценность лишь до определенного момента, для решения единственной задачи. Стоит вам ее решить и счет пойдет на часы, а может быть и на минуты. В организации, которая вас сюда послала, существует четкое деление на своих и чужих. Вы и ваш Кондратьев для них совершенно ненужный балласт. Возможно он сначала убьет вас, а потом наступит его черед.

– Равно, как сейчас за дверью стоит Акчурин с взведенным пистолетом. И если вы сейчас со мной не договоритесь, он меня убьет.

У мадам забегали глаза, по щеке пробежал нервный тик, Иволгин понял, что он не ошибся.

– Может быть не так примитивно, но в целом вы угадали. Тогда спрошу прямо. Вашей целью является Андре Шьянсе?

Иволгин понял, что мадам отслеживала все его опросы и узнала, что в беседе с Дедюлиным, Васьяновой и Марфой красной нитью прошел отпрыск Воропаева.

– Вы угадали.

– Тогда скажите мне, только честно. Какой интерес может представлять лицо 1912 года рождения, которое увезли на чужбину в восьмилетием возрасте? Чем он может быть интересен для этих дядей в генеральских мундирах? Что он может им сообщить?

Иволгин еще раз убедился, что мадам хорошо подготовилась к их разговору и пока козыри у нее.

– Думаю станется в достатке ограничиться знаниями вами объекта интереса, неназванной структуры. Тем более вы сами убедились в моем стремлении затянуть решение стоящей задачи.

– Давайте вернемся к вашей биографии. К своим зрелым годам вы оказались ни белым, ни красным.

– Принимать как упрек? Немного ли решили поднять? По-моему вес не по вашим силам, – Иволгин хотел еще раз вывести мадам из равновесия.

– Не пытайтесь обойти меня на вираже, не получится, штабс-капитан, – мадам снова ехидно улыбнулась.

Она выложила перед Иволгиным конверт.

– Откройте его и взгляните на фото, – сказала Катрин и вышла из своей каморки.

По размеру стандартная фотография. На ней изображен офицер вермахта из войск связи. Нет, Иволгин не почувствовал никакой искры, никак не екнуло сердце. Он перевернул фотографию и прочитал: «Алекс Вернер, январь 1942 год». Почему-то изображение расплылось, стало не резким. Иволгин почувствовал, что независимо от его воли, на глаза навернулись слезы, он их смахнул и продолжал смотреть на фотографию. При этом он забыл, где находится, зачем оказался в тесной каморке. Он смотрел на лицо парня и перед глазами проплывали игры с трехлетним пацаном в детской матроске.

Вернуло его к действительности появление мадам.

– Вы все поняли? А знаете скольких усилий, трудов и риска стоило моему курьеру доставить из Берлина за двое суток эту фотографию?

– Кто вы, мадам Морель?

– Я именно та, без которой вы очень скоро окажетесь в тупике без права выхода. Позволю спросить еще раз, зачем организации потребовался Андре Шьянсе? Почему его розыск на контроле у рейхсминистра?

– Меня можно убить, можно предать. Про меня можно говорить и думать, что угодно. Но причем во всей нашей кутерьме судьба моего сына?

– Думала сделать вам приятное, волнительное, но приятное. Вы же сына не видели почти тридцать лет.

– Как у него дела? Жива ли моя бывшая жена Зинаида, то есть Урсула? Говорите только то, что знаете. Придумки мне ни к чему.

– Ваша жена жива, про здоровье не знаю. Сын офицер абвера и довольно успешный.

– Алекс на Восточном фронте?

– Он совсем в других краях. Был один старший офицер СС, норовил его отправить на бойню, любым способом уничтожить вашего сына, но сам внезапно погиб.

– Вы хотите сказать, что результат нашего разговора никак не повлияет на судьбу моего сына?

– Не будем смешивать вашего сына с мытарствами его заблудшего отца. Так какой интерес у рейхсминистра к сыну русского заводчика Воропаева-Каравайщикова.

– Нательный крестик. Если крестик именно тот, который он получил при крещении, то с обратной стороны должны значится цифры или буквы, нанесенные гравером.

– Понимаю так, что именно в этом весь интерес к Андрею?

– Да.

– Чего они хотят там увидеть – Координаты местности, где спрятана четвертая часть Великого квадрата Тибетской реликвии.

Услышав это, Иволгин посмотрел на часы:

– Думаю, Хартманн не поймет мое долгое отсутствие.

– Наша беседа затянулась, но еще не закончена. Послушайте меня. Пока Хартманн может принимать ваши действия по розыску наследника. Ну десять дней, ну две недели. Но потом жестко потребует конкретного результата. И в том, и в другом случае вас просто спишут за ненадобностью.

– Думаете, не осознаю, что надо бежать. Но куда? – Иволгин осознал, что мадам Морель – единственный человек, который понимает его положение.

– Я вам помогу. Только без Кондратьева. Двоих мне не потянуть.

– Буду вам очень признателен, но возникает естественный вопрос. В чем моя ценность? Стоит ли из-за меня рисковать?

– Что ж, откровенно! Отвечу так же. Благодарите сына. Он готов с нами сотрудничать, если спасем вас от неминуемой гибели.

– Хотите сказать, в концлагере люди тоже живут.

– Речь идет о выводе вас в нейтральную страну.

– Мне не безразлично, что будет с Андреем Воропаевым – Андрэ Шьянсе. Вы уверены, что он в безопасности.

– С ним будет все в порядке. Откуда такое беспокойство?

– Мне нужно доиграть начатую игру, – ответил Иволгин.

Твердое решение мадам Морель не ввязываться в игры с Сопротивлением Хартманн воспринял совершенно равнодушно. Скорее всего игры патриотов ему были безразличны. По большому счету и мадам Морель тоже. У штурмбанфюрера были две задачи: найти крестик Шьянсе и получить сведения про золотую карету скифов. Скорее задача была одна, а карета просто подоспела к месту. Когда Иволгин рассказывал про страхи Картин перед грядущей встречей с бойцами Сопротивления, Хартманн закатил глаза под потолок, а потом резко впился ими в Иволгина. Явно он о чем-то хотел спросить, вопрос вертелся у него на языке, Иволгин ждал. Совершенно неожиданно прозвучал вопрос о его физической близости с мадам Морель.

– Ах, герр Хартманн, мне безусловно льстит, что при общении со мной мадам кокетничает и даже пытается иллюстрировать свои прелести. Чуть больше оголены у нее колени, вырез на груди мог быть скромнее. Но мне нужен повод, чтобы оказаться с ней в интимной обстановке. Не буду же я лезть с поцелуями в каморке, где разойтись двоим невозможно. Я уже не в том возрасте, чтобы по-походному.

– Какие же вы русские распущенные! Немного женского обаяния и вы уже готовы сломя голову мчаться в постель. Потешили свое мужское самолюбие и хватит. Пора заниматься делом. Изабель Гастор умерла от болезни в 1939 году. Зато месье Бертран установил адрес Андре. Он живет в доме казарменного типа, который принадлежит Российскому общевоинскому союзу. Пьер знает адрес, езжайте туда и попробуйте познакомиться с Андре. Уверен, поймете друг друга быстро. Месье Бертран всю работу по сути сделал за вас.

– Когда ехать?

– Прямо сейчас и поезжайте. По вечерам ваши соотечественники любят скучиваться и посвящать свободное время пустой болтовне. Наверное и наш Андре с ними.

По дороге Кондратьев замучил намеками на близость Иволгина с мадам Морель. Иван Алексеевич сперва делал вид, что не понимает, потом отнекивался, а потом перешел в наступление:

– Ничего ты, месье Димон, не понимаешь в женщинах. В сегодняшнем разговоре она четыре раза упоминала твое имя. Интерес у нее явно не праздный. Конечно она тебя старше, но не настолько, чтобы отвергнуть ее любовь.

– Думаешь у меня есть шанс? – ситуация сразу развернулась на сто восемьдесят градусов.

– Думаю есть.

Кондратьев замолчал и ушел в свои мысли. Во дворе дома не увидели ни одного человека. Пьер поведал, что жители обычно собираются на общественной кухне, единственной на каждом этаже, просторной, но на двадцать комнат.

Появление двух прилично одетых мужчин остановило людские голоса. Сколько человек вытаращилось на непрошенных гостей, сказать было невозможно.

– Мы ищем Андрея Каравайщикова, так звал его батюшка, а во Франции он стал называться Андре Шьянсе. Скажите, в какой комнате он проживает?

– Вы кто ему будете? – тщедушный дедок задал вопрос и зашелся кашлем.

– Мы друзья его отца. Исполняем последнюю волю, покойный просил навестить сына и кое-что ему передать.

– Ежели деньги, то оставляйте, передадим, – прогнусавила толстенная баба, на лице которой отразилась не только бурная жизнь, но и все диагнозы срамных болезней.

– Нет, не деньги, – Иволгин говорил очень медленно. Хотел рассмотреть толпу и выбрать себе собеседника для конфиденциального разговора.

Еще поговорив с полчаса, поупражнявшись в словословиях, Иволгин оставил Кондратьева для дальнейшей беседы, а сам подошел к женщине годов тридцати и пригласил ее в коридор.

– Вас как величать? – начал Иволгин.

– Настя, – прозвучал ответ.

– Замужем?

– За кого тут идти? Вы же сами видели. Убирать дерьмо мне и в больнице надоело.

– Я дам вам денег, если вы честно скажите, в какой комнате живет Андрей и главное, как его найти?

– А сколько дадите?

Иволгин достал рейхсмарки, взял одну банкноту и передал в руки Насти.

– Это много, я столько о нем не знаю, – застеснялась женщина.

– Говорите.

– Он живет в комнате, которая предпоследняя по правой стороне. Только его уже давно никто не видел. Работает на электростанции. Не знаю, чем занимается, но всегда чистый и опрятный. Свободно говорит по-французски и еще умеет составлять жалобы. Все жильцы к нему обращаются. К нему часто обращаются не только с нашего этажа, но и со всего дома.

– А у него есть девушка?

– Наверное имеется. Но сюда он ее ни разу не приводил. А исчез Андрей перед тем, как приехали гестаповцы, учинили обыск в его комнате, допросили всех жильцов и грозили страшной расправой. Он исчез и с тех пор не появляется.

Иволгин прибавил к банкноте для Насти еще одну и спросил про участие Андрея в Сопротивлении.

– Не знаю. Гестаповец приводил француза месье Бертран.

– Конечно, я все понимаю, служебное рвение, желание самому получить результат, но зачем засылать целую бригаду гестаповцев, чтобы перепугать всех и вернуться ни с чем? Они же весь дом перевернули. А мы тут изобретаем какие-то встречи, комбинации, морочим людям головы. А за нас месье Бертран уже все сделал, – Иволгин докладывал Хартманну, добавляя в свое повествование определенные нецензурные вкрапления.

– Я этого не знал. Этот дурак видимо не хотел, чтобы мы приезжали; может решил нас унизить перед рейхсминистром.

Утром собрались в кабинете Хартманн, Иволгин и Кондратьев. Штурмбанфюрер предупредил, что Бертран не придет.

– Он вообще не скоро увидит Францию, – злость переполняла Хартманан, – идиот со служебным рвением.

Прошло какое-то время, видимо немцу нужно было успокоиться, и он объявил:

– Завтра мы уезжаем в Берлин. Ваша задача на сегодня – съездить в Фоли Бержер и провести встречу с Живиловым. Сделайте все возможное и получите от него сведения про золотую карету скифов. И никаких ресторанов, хватит тратить впустую казенные деньги, – Хартманн ударил кулаком по столу, встал и ушел.

– Слышь, Димон, себя не уважать, беседовать с Живиловым во дворе ресторана.

– Спросим у Пьера, может найдет дешевую кофейню.

Семен Живилов снова договорился с напарником. Он был уверен, что очередная встреча состоится в ресторане, где сможет попить и поесть. Заведение, куда они вошли, вызвало у Живилова легкий ступор. Но когда он увидел во внутреннем кармане тренча Иволгина горлышко от бутылки Смирновской, настроение улучшилось. Конечно, легкая и сладкая закуска плохо сочетается с водкой, но это когда есть выбор и хорошее сплошь и рядом. Но жизнь приучила его радоваться малому. Вопрос про золотую карету скифов вызвал у капитана гомерический смех.

– Точно, была там карета, там еще много чего было. Но карета… ха-ха…ха-ха… Та золотая карета в длину половина аршина, в высоту еще меньше.

– То есть в длину 35–40 сантиметров, а в высоту 25–30? – уточнил Иволгин.

– Так точно, господин штабс-капитан.

– Ты можешь ее нарисовать?

– Легко.

Глава шестая

За скромную плату буфетчик принес бумагу и карандаш. Еще вытер стол, чтобы можно было положить лист.

Иволгин нисколько не сомневался в смертельном исходе французской эпопеи. Надо было срочно бежать. Из комендатуры не скроешься, там один доброход опережает другого. Бежать надо сейчас и немедленно. Иволгин сделал вид, что пошел в туалет. В голове просчитывал варианты: на выходе авто с Пьером-наблюдателем; скорее всего Димон тоже не дремлет. В глухом туалетном отсеке с двумя кабинами ни окна, ни вентиляции. Иволгин пошел на запах кофе. Из небольшой кухни, в которой на плите стояли две кофейни, на столе багет и горка печенья, имелся выход на улицу. Переступив порог, понял, что оказался в западне. По бокам и прямо три кирпичных стены и ни одного выхода на улицу. Пришлось вспомнить молодость. Одну ногу подставил на выступ к стене, подскочил и руками ухватился за край. Другой ногой уперся в стык двух кирпичей. Попробовал, упор надежный. Еще рывок и Иволгин сел на стену, глянул вниз, высота небольшая, травяной газон. Такой же похожий двор, только прямо имелся выход. Иволгин спрыгнул вниз и вышел на улицу. В левой стороне в глубине домов увидел купол церкви. Он сильно удивился, когда встал перед бревенчатым православным храмом в безлюдном дворике. Иволгин окрестил себя знамением и переступил порог. Нос уловил знакомый запах горящих свечей. Не сразу, но почувствовал ту особую энергетику, посещавшую его всегда на богослужениях. Встал перед образом Николая Угодника и прочитал молитву:

– Верую, Господи! Помилуй меня и прости мои согрешения вольные и невольные, которые я совершил словом и делом, сознательно и бессознательно, и удостой меня без осуждения быть причастником пречистых твоих таинств во оставление грехов и для вечной жизни.

Подошел к прилавку, положил имеющиеся у него франки и взял три свечи. Одну поставил Спасителю, вторую храмовой иконе Серафима Саровского. На выходе постоял перед каноном и поставил третью свечку за упокой погибших товарищей своих. Обернулся, на выходе стояла сгорбленная старушка и подслеповато смотрела на него. Иволгин подошел к ней и хотел завязать разговор, но женщина его опередила:

– А ты пришлый. И на душе у тебя смятение. Могу чем-нибудь помочь?

– Мне нужно спрятаться на неделю. Я не знаю, куда идти, клянусь, на мне нет ни единой капли крови. Просто я осведомлен о том, о чем нельзя быть осведомленным.

– Иди за мной, – молвила старушка и заковыляла к выходу.

Подошли к одноэтажному кирпичному зданию в три окна и с узкой дверью. В небольшой комнатке, вытянутой, как рукав, стояла узкая кровать и низкий столик.

– Недельку поживешь тут, более держать тебя не смогу, точно прознают и слух пойдет. Отхожее место во дворе, туда ходи только по темноте. Воды и хлеба принесу позже.

Иволгин выдохнул, почувствовал некоторую безопасность и начал осмысливать свою ситуацию. В голове засел основной вопрос: с чего начнут его розыск. То, что он сбежал, поймут скоро, точнее уже наверняка хватились. Первым делом сунутся в галерею, может перевернут там все верх дном. Потом вспомнят тех, кто приходил к нему на улицу Четвертое сентября. Живилов не в счет, он уже дорисовал свою карету и весело смеется. Остальные смогут оправдаться, они никак не причастны. Хотя Марфа слабое звено, но до нее они не дотянутся. Если только Кондратьев не вспомнит странную посетительницу в галерее. Где еще станут искать? Кинотеатры, гостиницы не в счет. Скорее всего устроят проверки на вокзалах. Сыскать его труда не составит. Особая примета – шрамы над бровью и щеке – лучший ориентир в его розыске.

За дверью послышался шум. Иволгин напрягся, но вошла старушка, принесла хлеб, сыр и бутылку вина.

– Скажите, добрая женщина, как к вам обращаться?

– Зовут меня Мария Федоровна.

– Прямо, как жену государя нашего покойного Александра Александровича.

– В молодые годы меня часто принимали за царицу. Один датчанин даже называл Дагмарой. А жизнь помотала, изменила мой земной образ так, что близкие люди порой не узнают. Ну, да ладно. Нынче ночью к тебе пожалует один человек. Разговор у него имеется. Худого не сделает, не бойся.

– А что, разве комендантский час с 21 до 5 утра уже отменили? – удивился Иволгин.

– Мне велено так передать, а более ничего не знаю.

Ночью никто не появился. В полдень пришла Мария Федоровна и принесла листок бумаги. Иволгин развернул его и обомлел. С изготовленного типографским способом листка на Иволгина смотрел он сам, и внизу располагался текст: «Разыскивается государственный преступник, головорез и убийца Иволгин Иван Алексеевич. За поимку объявлено вознаграждение. Сообщайте в комендатуру, немецким патрулям или французским полицейским».

– Ты, миленький, день перетерпи. А ночью, может быть, вызволим тебя и переведем в другое место. А то видишь, нечестивцы уже наведались к Александру Невскому и к Сергию Радонежскому заглянули.

Ночью щелкнул замок и в комнату проникло тщедушное существо то ли в узких брюках, то ли в спортивном костюме. Зазвучал тонкий писклявый голосок:

– Идем со мной, – существо схватило Иволгина за руку и потащило во двор.

Шагов через двадцать Иволгин увидел под ногами открытый канализационный люк. Вспомнились слова месье Бертрана, что знаменитое подземелье Парижа полностью контролируется внутренними войсками. Но похоже не все подземелье находилось под немецким контролем.

– Спускайтесь вниз, следом за вами иду я, – пискнуло существо.

Сначала зловоние вызвало позывы тошноты, потом стерпелось. Когда сверху захлопнулся люк, воцарилась абсолютная темнота.

– Идите за мной, – существо снова схватило Иволгина за руку.

– Я могу упасть и тогда от меня будет долго вонять. Я бы этого не хотел.

– Здесь споткнуться не обо что. Глаза скоро привыкнут к темноте и станете различать силуэты.

– Идти долго? – задал вопрос Иволгин, стискивая от вони челюсти.

– Вы неправильно ставите проблему. Дойдем или нет, в этом главное.

Оставалось подчиниться и молча двигаться за ведущей. Понятно, почему лишние разговоры, или разговоры как таковые исключались. Если бы все, что с ним происходит, оказалось подставой, то зачем так все делать сложно. Можно было без всякого хоровода арестовать. Вспомнился Кондратьев. Посвящать его в намерение бегства было опасно. Для Димона главное спасти собственную шкуру, и он сдал бы его без угрызения совести.

Иволгин втянулся в ходьбу и не замечал ни поворотов, ни ответвлений, смирился с непрекращающейся вонью. Как пробуждение прозвучало слово привал. Слово знакомое с военных времен, можно было привалиться и отдохнуть. Тут привалиться не к чему, стены холодные, влажные и вонючие. В углублении лежали два деревянных ящика из-под снарядов. Сесть на них показалось счастьем. Отдыхали полчаса и пошли дальше. В конце концов ноги начали гудеть, подземный маршрут явно был рассчитан на молодых. Он шел из последних сил и уговаривал себя не сдаваться. Случился еще один привал, теперь уселись на полуразобранную бревенчатую кладку.

– Еще чуть-чуть и дойдем, – вздохнула проводница.

– Путь не для моего возраста, – молвил Иволгин.

– Потерпите!

В этом «потерпите» было столько понимания, столько жалости, что Иволгин готов был расплакаться. Он сухо произнес «Спаси, Господи» и настроился идти дальше.

Через час вышли из берега оврага, под ногами тек ручей. Как же прекрасен свежий воздух! Поднялись по склону и оказались среди нагромождений из фанеры, горбылей, дверей.

– Зато безопасно! – пропищал голосок, улавливая удивление Иволгина.

Хлам образовывал разные закутки. В один из них завели Иволгина. Он сел на какую-то деревяшку, прислонился к твердому и задремал. Очнулся от прикосновения к его плечу руки.

– Здравствуйте, Иван Алексеевич, меня зовут Константин Валерьевич. Семнадцатый год встретил в звании полковника, надеялся стать самым молодым генералом в армии. Вы тоже офицерского звания?

Иволгин поведал не только про свое участие в Первой мировой, он пересказал весь свой жизненный путь вплоть до сопровождения за линию фронта сына своего друга ротмистра Очкасова.

– Постой, Иван Алексеевич, уж не тот ли Очкасов, который восстал из мертвых после газовой атаки немцев?

– Тот самый, Сергей Иннокентьевич!

– Вот ведь судьба, его уже похоронили, а он жив-здоров. Судьба!

– Больше скажу, Константин Валерьевич, он объявился на Волгострое, где я отбывал наказание при Советах, под другой фамилией, в должности геодезиста. Он искал в заброшенном Углицком дворце золото царевны Софьи, сводной сестры Петра Первого. Сумел договориться с администрацией лагеря и меня, благодаря его стараниям, освободили от физических работ и назначили завклубом.

– В Париже как оказались? – полковник давал понять, что собрались они не для воспоминаний.

Вопрос заставил Иволгина насторожиться, и он сообщил про реликвию Тибетских монахов, про наследника Воропаевых и про Швейцарский Красный крест. Иволгин смолчал про мадам Морель, Марфу Замятнину и, конечно, про своего сына.

– И вот, когда моя миссия и без того тупиковая провалилась, я понял, что по правилам игры меня ожидает самое худшее. Умереть за правое дело я не боюсь. Но вот так из-за дури верховников третьего рейха не хотелось бы.

– Вы Гитлера имеете в виду?

– И его, и кто рядом, – не задумываясь ответил Иволгин.

– Мы называемся Гражданская и военная инициатива. Стараниями истинных патриотов собираем людей, для кого Россия остается Родиной.

– Что мне нужно делать? – спросил Иволгин.

– Вас надо переправить в зону, где действуют партизаны. В городе вам появляться нельзя. Извините за прямоту, но с вашими особыми приметами толку будет мало.

– Я готов, – ответил Иволгин.

– Торопиться не будем, вы же не хотите вместо партизан оказаться в гестапо. А пока вот вам пирожки с капустой и вода. Вечером загляну.

Иволгину вспомнились слова Хартманна про французское Сопротивление. Он говорил, что все, кто имеет отношение к нему, известны. За одну ночь можно всех прихлопнуть. Стоило проделывать такой путь, чтобы быть арестованным на пути в партизанский отряд. Очень хотелось настоящего дела. Хотелось оправдать доверие Астафьева и ту надежду, которую он на него возлагал. Перипетии событий складывались так, что он даже не мог подать весточку о себе на тот самый адрес в Стокгольме. Память четко отозвалась: Сваресгатан, дом 8, квартира 23, Хельга Юхансон.

Иволгин дождался прихода Константина Валерьевича и сразу ему заявил:

– Хотелось бы обсудить одну значимую для меня позицию.

– Давайте обсудим, – Константин Валерьевич внимательно посмотрел на Иволгина.

– Вырваться из порочного круга, очерченного моими преследователями, могла бы одна женщина.

– Кто она и как с ней связаться?

– Нужен кто-нибудь половчее, – Иволгин будто не слышал вопроса полковника, – подошла бы девушка, мой проводник.

– Смотря куда идти?

Почувствовалось, что собеседник насторожился.

– Место неформальных встреч многих наших соотечественников, известная галерея русского авангарда.

– Мадам Морель? – с облегчением спросил полковник.

– Да.

Может быть, но она уходит от наших дел.

– Может попробуем со мной?

– Каков пароль?

– Привет от меня с моей полной фамилией, именем и отчеством. Если этого будет недостаточно, тогда можно употребить имя Алекс, фамилия Вернер.

– Кто это?

– Это наш с ней общий знакомый.

– О чем ее просить?

– Просить о помощи для меня. Но через главный вход в галерею лучше не соваться. Уверен, после моего бегства, за мадам Морель следит гестапо.

– Как же быть?

– Окна кабинета Морель на втором этаже выходят на противоположную сторону от входа. Карниз под окнами почти примыкает к крыше соседнего здания. Вы же знаете, как дома стоят в Париже.

– С крыши соседнего дома доберетесь до окон мадам.

– Если она позовет полицию? – не унимался Константин Валерьевич.

– Уверен, она этого не сделает.

– За нашего человека отвечаете головой.

– Отвечаю.

К удивлению полковника и к счастью Иволгина затея удалась. Катрин назначила свидание у выхода станции метро Пон де Нёйи в сторону Сены. Ровно в полдень через два дня на третий, то есть в четверг.

Наконец Иволгин познакомился со своей проводницей, ее звали Мишель. Она предложила свой вариант.

– У моего друга, он француз, имеется велосипед-такси. На нем он подрабатывает. За пассажирским сидением находится ниша, в которой в лежачем положении может поместиться взрослый мужчина.

– А дальше что? – любопытствовал Константин Валерьевич.

– Повезем нашего беглого на встречу к мадам. Я легкая, почти ничего не вешу, моего друга утомим несильно.

– А дальше? – настаивал полковник.

– А дальше, как сложится, – не выдержал Иволгин.

Иволгин два дня не находил себе места. Прислушивался к своему внутреннему голосу, но голос молчал. Наконец, все надоело, Иволгин положился на собственную судьбу и на волю Господа Бога.

Трудно было поверить, что в черте Парижа имелись дикие места, куда нога нормального человека не ступала. Они вдвоем с Мишель прошли больше двух километров. Трехколесный велосипед, именуемый вело-такси, уже стоял в ожидании. Водитель выглядел штангистом или тяжелоатлетом. Он помог Иволгину забраться за спинку пассажирского сидения и закрыл спинку на щеколду. Двигались не быстро, атлет дважды отдыхал. Был слышен городской гул, кто-то бежал, охал, кричал. Ехали около часа. Иволгин услышал:

– Доехали, ждите.

Мишель увидела Катрин издалека. Мадам ее тоже. Подала знак, махнув рукой. Мишель привела мадам к такси.

– Выходите из своего укрытия, делаете шагов десять в любую сторону. Надо отвести подозрение от ваших людей. Стойте и ждите. Вас арестует военный патруль, – голос мадам звучал по командирски.

Иволгин к такому повороту событий готов не был, но пришлось подчиниться. Когда он отошел от велосипеда, к нему подскочили трое: два солдата и офицер в звании лейтенанта. Все в форме танковых войск вермахта. У Мишель и ее напарника на лицах застыло удивление. Атлет хотел поправить ежик волос на голове, но рука так и застыла на полпути. Мишель выронила портмоне, и оно продолжало лежать у нее ног. Защелкивание наручников на запястьях Иволгина проходило в полной тишине. Во всем действии было нечто неестественное. В таких ситуациях должно присутствовать напряжение с обеих сторон, а тут все четверо чуть ли не улыбались друг другу. Патруль повел Иволгина на мост Де Нёйи. Иволгин про себя отмечал различные реакции прохожих: одни сочувствовали и чуть ли не снимали шляпы; другие довольно ухмылялись; но больше всего было тех, кто не хотел замечать происходящее.

За мостом Иволгина усадили в военный фургон и повезли. Куда и в каком направление определить было невозможно. Резко остановились, пленника вывели на улицу, провели по сходням на качающуюся палубу и спрятали в каюте. Иволгин успел заметить, что оказался на военном катере то ли минного, то ли торпедного назначения. В каюте стол на двоих, с каждой стороны привинченные лавки. Как только закрылась дверь в каюте, катер заурчал и начал набирать скорость. Наручники сильно сдавливали запястья. Катер шел по прямой с хорошей скоростью, и чем дальше, тем сильнее нервничал Иволгин по поводу своего ареста. Появление в каюте Катрин, не сильно его успокоило. Его удивили возможности мадам. С такими полномочиями она могла запросто и Кондратьева вытащить.

– Если вас не очень шокировали меры по вашей защите, то хотелось бы верить, что впредь будете понятливы и сговорчивы, – произнесла мадам, уловив напряжение своего визави.

– Нельзя ли снять оковы с моих рук? Поверьте, запястья уже сильно затекли.

– Теперь можно. Теперь думаю, вы не станете проявлять ретивости. Мы делаем все возможное, чтобы быстрее доставить вас в Стокгольм.

– Мы идем в Стокгольм?

– Вы, а я остаюсь. Думаю, ваши соотечественники будут долго помнить Швейцарский Красный крест и Красный полумесяц.

– Что вы имеете в виду? – Иволгин понял, что речь пойдет о последствиях его бегства.

– Участь Кондратьева совсем незавидная, но о нем я ничего не знаю. А вот штурмбанфюрер Хартманн в Берлин поехал под конвоем точно в таких же наручниках, которые я с вас сняла. Но это еще не все.

– Умоляю, мадам, не тяните. Кто еще пострадал из-за меня?

– Больше всех досталось Васьяновой. Ее до сих пор держат в гестапо. Дедюлина отпустили. На будущее вы должны знать, что с 1935 года наши спецслужбы используют звукозаписывающую аппаратуру, то есть, мало того, что разговоры подслушивают, их еще фиксируют на магнитную ленту. Человеческая речь воспроизводится без изменений.

– Понимаю, что все мои беседы в кабинете на улице Четвертое сентября записывались?

– Не только записывались. Потом неоднократно прослушивались с приглашением психологов.

– Надеюсь, до Марфы они не добрались? И что с наследником?

– Оба в безопасности. Вы скоро сами в этом убедитесь. Еще хочу предупредить, что немецкой агентуры во всех европейских столицах полным полно. Стало быть, риск засветиться с вашей особой отметиной в Стокгольме не меньше, чем в Париже. Наоборот, в условиях нейтральной страны они не церемонятся, могут и снайпера использовать.

Глава седьмая

Разговор мадам Морель и Иволгина прервался. В каюту вошел матрос в белом френче поверх формы, в руках он держал поднос. Выложил на стол приборы, завернутые в салфетки, поставил две тарелки то ли с кашей, то ли макаронами, вазу с круассанами, кофейник и две чашки. У дверей развернулся и пожелал приятного аппетита.

– Давайте, Иван Алексеевич, отведаем еду моряков. У нас еще будет время договорить до конца.

Катер шел ровно, со скоростью узлов девять, не более. Река не море, нет качки вверх вниз, с одного борта на другой. Колыбельная песня, а не плавание.

Макароны с креветками – еда на любителя. Иволгин удовольствие не получил. Другое дело круассаны и кофе. И то, и другое отличалось вкусом и свежестью. Кок все убрал со стола и поставил пепельницу, мадам закурила. Иволгину хотелось узнать побольше о Морель и ее людях, слишком много загадок витало вокруг.

– Вам так интересно кого я представляю. Думаете умолчу, таинственно улыбаясь? Нет, штабс-капитан, скажу, как есть.

– Не боитесь?

– Бояться надо вам.

– Почему?

– Стоит вам открыть рот и заинтересовать информацией наших с вами врагов, они тут же захотят узнать все. Как бы вы ни убеждали их, что более ничего не знаете, вас все равно начнут пытать. И когда они поймут, что вы искренни, дел на белом свете у вас уже не останется.

– Неужели так ужасно?

– В рейхе готовят спецов по человеческой боле, по применению психотропных препаратов. Можете представить, что от вас останется. Знаю немцев очень хорошо.

– Вы меня убедили, хотя я и в голове не держал предать вас и ваших людей. И все-таки кто вы?

– Не все немцы считают Гитлера своим фюрером. Мои единомышленники во властной иерархии несогласны с теорией превосходства немцев над другими народами. И уж тем более не согласны с практикой применения этой теории.

– Вы имеете в виду развязанную ими мировую войну?

– Я имею в виду концлагеря, в которых сжигают живых людей, репрессии против мирного населения, в том числе детей, стариков и женщин, массовых расстрелов военнопленных, медицинские опыты над людьми, уничтожение евреев, цыган и других малых народов.

– После ваших слов напрашивается вывод о противодействии злу.

– Мои единомышленники ненавидят большевиков, их лидера Сталина. Коммунизм, социализм и прочее – придумки шарлатанов. Есть человек со своими достоинствами, слабостями, предпочтениями, привычками. Есть этносы, народы, национальности. Немцы, французы, русские, японцы, китайцы… Нет никаких сверхчеловеков, тех, кто должен стоять над другими и диктовать свою волю. Гитлер возомнил себя властелином мира. Германии нужны только единицы из низших наций – особо талантливые и полезные для рейха. Остальных следует утилизировать.

– О Гитлере ничего нового я не услышал, обыкновенный фашизм.

– Зато про нас я скажу много. С марта 1938 года группа высших офицеров вынашивает планы отстранения Гитлера от управления страной, от командования вооруженными силами.

– Планы можно вынашивать всю жизнь и лично участвовать в кровавых бойнях. – ухмыльнулся Иволгин.

– 1 сентября 1939 года немцы вторглись в Польшу. Помните, как дальше события развивались? 3 сентября Великобритания и Франция объявили войну Германии в соответствии Франкопольским и Англо-польским договорами о взаимопомощи. По сути, речь шла о Второй мировой войне. И что? Ни Британия, ни Франция никаких активных действий не предприняли. И вот тогда командующий сухопутными войсками вермахта Вальтер фон Браухич вместе с другими генералами решили ввести танки в Берлин и арестовать Гитлера. Сил СС и гестапо по сравнению с армией было крайне мало, чтобы противостоять свержению Гитлера.

– А как же немецкий народ? Популярность Гитлера среди простых немцев зашкаливает. Мне пленные немцы рассказывали еще там, в России.

– Оптимальный вариант тогда предложил адмирал Канарис.

– Он тоже не согласен с Гитлером?

– Он его ненавидит. Он предложил всенародно объявить об аресте Гитлера для защиты его от заговора Гиммлера и Геринга.

– И что?

– Браухич не решился дать команду ввести танки в Берлин.

– Из-за трусости?

– Может вы правы. Но в следующем 1940 году Гюнтер фон Клюге и Эрвин Роммель командующие уровня фронтов приступили к плану по уничтожению Гитлера. Собрали взрывное устройство с часовым механизмом и оборудовали помещение, где находился Гитлер. Взрыватель не сработал, и план остался нереализованным. Были еще попытки, вплоть до того, что предъявить Гитлера психиатрам. И никто не сомневался, что его признали бы сумасшедшим.

– Очень рад, что жизнь свела меня с вами, но я не знаю, что мне делать в Стокгольме. Куда идти и кем представляться? Очень надеюсь, вы будете помогать мне до конца.

– После того, как мы оформим ваши отношения с абвером. Мне нужно показать результат своей работы. Поймите, у нас свои правила игры. По крайней мере вы живы и вас везут в нейтральную страну.

– Как еще оформлять, если я весь в вашей власти?

– Вас сейчас дактилоскопируют, то есть снимут отпечатки пальцев. Потом вы прочтете свои обязательства и поставите подпись. Вся процедура не займет много времени.

Действительно, за пятнадцать минут Иволгин стал агентом абвера с псевдонимом «Нарбе» – «Шрам».

Иволгин был загнан в угол и, по большому счету, деваться ему в прямом и переносном смысле было некуда. Но поведение Морель явно импонировало. Во всяком случае она ни разу не подчеркнула зависимость Иволгина от нее и ее людей.

– Ваш корабль поболтается в море трое суток. С вашим немецким в Стокгольме без труда найдете Готгатан. Так они называют свои улицы. Первый дом на правой стороне имеет седьмой номер. Из первого подъезда лестница ведет сразу на второй этаж, ваша квартира третья. Первый этаж в доме занимает булочная или хлебная лавка, как называют шведы. Ваша хозяйка Ингер Лундквист. Если ее не окажется дома, ключ найдете на притолоке входной двери.

– Пароль или другие условности существуют? Чего ей говорить при встрече?

– Передайте привет от мадам Морель.

– И все?

– Достаточно. Хочу предупредить, чтобы вы ни в коем случае не посещали Преображенский православный храм. Там привечают всех русских эмигрантов, но одновременно и регистрируют. С вашей особой приметой агенты гестапо через сутки узнают о вашем месте нахождения.

Иволгин получил от мадам удостоверение моряка германского торгового флота на имя Конрада Розенталя. Потом его представили тому лейтенанту танкисту, который возглавлял конвой.

– Не забудьте забинтовать голову, чтобы скрыть особую примету, – напутствовала Катрин.

Расстались не прощаясь. Иволгин был уверен, что еще увидит Катрин. В каюте со столом и лавками Иволгин остался один, и казалось, задремал всего на полчасика. Но когда его растолкал лейтенант, подошло время пересаживаться на другой корабль. Этим кораблем оказался шведский однопалубный сухогруз «Хальмштад». Они стояли на рейде в порту Гавра. Мадам вышла еще в Руане. Сначала на гроссах подняли Иволгина, затем лейтенанта. Он сопроводил Ивана Алексеевича в каюту и тут же исчез. Перегородка просто обозначала деление каюты на две половины. В каждой стояли настоящие двухэтажные нары. Иволгину сразу вспомнился Волгострой. На правой половине оба места были заняты, на левой свободны. Пассажиры спали.

Утром Ханс принес пакеты с сухим пайком и предупредил, что команде сухогруза лучше не видеть пассажиров из гостевой каюты. Каково же было удивление Иволгина, когда двумя соседями оказались Марфа и молодой человек, безусловно тот самый Андре Шьянсе. Андрея можно было понять. Он бежал от явной расправы, но зачем с ним увязалась Марфа, объяснить было трудно.

– Что скажет ваша Амалия? – задал вопрос Иволгин, осуждающе глядя на девушку.

– Я ей отпишу, думаю, она меня поймет.

– Это ваше семейное дело, но я бы так не торопился.

– Уже поздно, – пробасил молодой человек.

– Если вас зовут Андрей Каравайщиков, то у меня к вам серьезный разговор, – Иволгин изучающе смотрел на парня, пытаясь понять его внутреннее состояние. Кто перед ним? Обиженный судьбой претендент на богатство, сломленный неурядицами безусый юнец, трус или смельчак, рисковый человек или увалень.

– Тяжело в скитаниях? – задал вопрос Иван Алексеевич.

– Привычно. Кабы эти не лезли и жить не мешали…

– Кто эти?

– Гестаповцы. Хотели меня арестовать.

– Я в курсе, даже знаю за что.

– Мне Марфа тоже поведала, потому снял я нательный крестик и спрятал его.

– Где спрятал? – с замиранием в голосе спросил Иволгин, подозревая, что парень оставил его во Франции.

– Марфа, дай мои тридцать три несчастья.

– Может наоборот? Господь он ведь непосильной ноши не дает, – отреагировал Иволгин.

Взяв в руки крестик первым делом Иван Алексеевич повернул его обратной стороной. Слева направо по горизонтали были выгравированы слова «Спаси и сохрани». Сверху вниз по вертикали шли буквы такого же формата, при сложении их получалось «Вологакереметь». Было понятно, что буквы значат два слова «Волога», «Кереметь». На втором слове последняя буква была не разборчива или ерь, или мягкий знак. Иволгин схватил листок, лежавший на столе, и вывел эти два слова.

– Хотите сказать, что эта абракадабра интересовала гестаповце?

– История очень длинная. Понимаю, что торопиться нам некуда. Расскажу по порядку.

Иволгину понравилось, что во время его повествования Андрей слушал с предельным вниманием, иногда переспрашивал. Взгляд был спокоен, и в глазах не читалось обычное любопытство. Он не ждал чего-то особенного. В конце задал один вопрос:

– Как вы считаете, Волога и Кереметь у нас в России?

Он спросил именно так? «У нас в России»?

– Скорее всего в России, но когда мы туда попадем?

– Как победим немцев, так и вернемся, – со всей уверенностью заявил Андрей.

– Я слышал, ты связан с французским Сопротивление?

Андрей строго посмотрел на Марфу, немного подумал и ответил:

– Связан и горжусь этим!

Спрашивать, где молодые хотят устроиться, он не стал. Видимо, планы у них имелись.

– Иван Алексеевич, – пропищала Марфа, – вы не могли бы на время наших странствий, оставить крестик у себя?

– Пожалуйста, – поддержал Марфу избранник, – мы не знаем, как все сложится. У вас будет надежнее.

– Отсоедините цепочку и через кольцо пропустите тесемку, оберну ею крестик и спрячу. Носить буду всегда с собой, – пообещал Иволгин.

Три троица изнывала от безделья, сил придавала только надежда, что кошмар остался позади.

В Стокгольм пришли рано утром. Ханс забинтовал Иволгину голову, оставил один глаз и повел к трапу.

– Уверен, мы еще увидимся, – сказал Андрей.

– Обязательно, – с оптимизмом ответил Иволгин.

Ханс усадил Иволгина в автомобиль на газогенераторном ходу. Если во Франции немцы ездили на бензине, то в Швеции это было не позволительно. Иволгина высадили напротив дома семь по Готгатану. Пара прощальных слов и автомобиль запыхтел дальше.

Иволгин с забинтованной головой, в берете на макушке подошел к дверям подъезда. Сразу столкнулся с недоработкой мадам Морель. В подъезде дорогу ему преградил консьерж, длинный худой старикашка с желтым лицом. Он чего-то лепетал по-шведски и наступал на Иволгина, будто шел в штыковую атаку. Пришлось достать удостоверение моряка и сунуть под нос стражу. Тот почитал корочки и сразу перешел на немецкий.

– Где угораздило? – спросил он, показывая на голову.

– Под обстрел попали, – ответил Иволгин.

– В какую квартиру идешь?

– В третью, к Ингер Лундквист.

– Кто ей будешь?

– Посыльный, имею письмо от близкого ей человека.

– Тогда проходи, – отпрянул дед.

– Вот тебе и ключ на притолоке, – подумал с раздражением Иволгин.

Женщина сразу открыла после первого звонка. Впустила в переднюю и только тогда узнала, что пришел человек от мадам Морель. Иволгин сбросил с себя надоевшие бинты и без приглашения сел на ближайший стул. Женщина, уперев руки в боки, завопила в голос:

– Прислала помощничка, я же просила человека, а она мне особую примету подогнала. Что мне с тобой делать прикажешь? Я должна входить в положение всех, а в мое положение войти никто не хочет. Ты подумай, прислала экземпляр хоть сейчас в розыск отдавай. Один раз на улице его покажешь и считай дело провалено.

– Вы случаем не из Бердичева? – спросил Иволгин.

– А где это? A-а! Может ты еще и русский?

– В Бердичеве так бабы голосят потому, как другой заботы у них нет.

– Куда я тебя дену? Скажи мне!

– Ни самому посмотреть, ни другим показать! – сказал Иволгин и начал наматывать на голову бинты.

– И куда ты двинешь? – не унималась Ингер.

– Пойду к Преображенскому храму, слышал там таких как я привечают.

– Ладно, стой, – сказала шведка и втолкнула Иволгина в комнату.

В глаза сразу бросился радиоприемник, забытое чудо с довоенных времен. Рука потянулась к выключателю, но Иволгин сдержал себя и сел на ближайший стул.

Ингер вбежала в комнату с фотоаппаратом в руках, велела сесть поближе к окну и стала фотографировать увечную сторону лица.

– Кофе я сама еще не пила, сиди и жди. Потом и поедим заодно.

Через час женщина вернулась из глубины квартиры с фотографиями в руках, еще влажными.

– Короче покажу твои увечья одному знакомому хирургу. Если возьмется, поработаем вместе, если нет, сам понимаешь.

– Какой еще хирург? – возмутился Иволгин.

– Какой надо, – огрызнулась женщина.

После завтрака Ингер почти улетела вместе с фотографиями. Иволгин подошел к приемнику, звук приглушил и услышал немецкую бравурную музыку. Иволгин сошел с этой волны и начал искать другие станции. Когда зазвучала родная русская речь, то слезы навернулись на глаза. Неизвестное Совинформбюро говорило ровным уверенным голосом о кровопролитных боях, о победах локального значения. В этом голосе Иволгин услышал столько уверенности, что сомнений у него не осталось: и враг будет разбит, и победа будет за нами».

– Какие у тебя имеются документы? – по возвращении спросила с порога Ингер.

Рассмотрев со всех сторон удостоверение моряка, она бросила:

– Годится.

Иволгин непонимающе смотрел на нее и ждал, что скажет дальше это, судя по всему, неуемное существо.

– Одевайтесь, я отвезу вас в Упсала, здесь недалеко, семьдесят километров от Стокгольма. Там сдам вас в клинику. Мой друг хирург золотые руки, доктор Магуссон берется убрать все ваши особые приметы.

– Я на таких скоростях работать не привык, – Иволгин пытался осмыслить ситуацию.

– Я других скоростей не признаю.

– Я не знаю шведского языка.

– Вам будут оперировать не язык, а надбровье и щеку.

Иволгина уложили в отдельную палату, приставили сестру, говорящую по-немецки. И на следующий день утром сделали первую операцию, через день провели вторую. Веко хирург трогать не решился, боялся повредить зрение. Две недели Иволгин подвергался разным процедурам и перевязкам. Из палаты убрали зеркала, но ровно через две недели принесли зеркало и поставили перед пациентом. Сначала Иволгину показалось, что ничего не изменилось, наоборот, стало хуже. Левая сторона лица выглядела опухшей. Но потом, разглядев более внимательно места увечья, не увидел в надбровье глубокой борозды. То же самое не увидел на щеке. Но огорчился, что прооперированные места имели красный цвет.

– Повязку снимите через день уже дома. Краснота постепенно уйдет, но настоятельно рекомендую три раза в день в одно и то же время применять мою мазь. Скажу сестре, чтобы она вам выдала.

Иволгин сел на кровать и дождался, когда к корпусу больницы подкатил серый Бьюик, американская модель шведской сборки.

– Все? – влетела в палату скоростная шведка, – мы уезжаем?

– Мне еще мазь не принесли, – сказал Иволгин капитулирующим голосом.

– Жди! – выкрикнула Ингер и скрылась за дверью. Через две минуты голова Ингер показалась в дверях и произнесла:

– Жду внизу.

Не успели выехать на трассу, ведущую в Стокгольм, как женщина без всяких предисловий схватила быка за рога:

– Премьер Хансон и король Густав гнутся перед немцами ниже плинтуса. Кабы вермахт взял Москву, как хотели в самом начале, то шведский нейтралитет приказал бы долго жить. Пока, конечно, тоже не сахар, начальник управления Имперской безопасности Мюллер состоит в переписке с начальником Стокгольмского отделения тайной полиции моим однофамильцем Лундквистом. В итоге в Стокгольм регулярно наведываются сотрудники гестапо для выявления немцев мигрантов. Выявить немцев еще половина дела. В один список они вносят благонадежных, в другой – противников войны. Работу им облегчает шведская молодежь, члены фашисткой организации «Коричнева гвардия». Наша задача – добыть эти списки. У меня имеются несколько вариантов. Ни один из них мне одной не под силу. Еще одна неделя впустую, будем соблюдать рекомендации доктора Магуссона.

– Я помню, мазать три раза в день бровь и щеку.

– Намажем, но сейчас заедем в оптику, купим очки без диоптрий с затемненными стеклами. Магнуссон не трогал веко, спрячем ее под очками.

Так совпало, что в подъезде снова дежурил желчный дед. Он подозрительно глянул на вошедшую пару, криво ухмыльнулся, но ничего не сказал, даже не поздоровался.

– Вынужденный недельный простой, – начал Иволгин, понимая, что Ингер без дела заскучает, – может повернемся лицом к моей проблеме?

– У вас еще какие-то проблемы? – взвилась шведка, – была одна, а стало две?

– Мне нужен словарь старославянского и церковнославянского языков.

– И где же такие словари, с позволения сказать, лежат?

Было понятно, что Ингер обрадовалась незнакомому делу по принципу: движение все, конечная цель ничто. Вида она не подавала, продолжала ворчать.

– Может в книжном магазине? – пролепетал Иволгин.

– Что требуется узнать?

Иволгин начал перечислять слова, которые ему вспоминались: отвержаюши, уне, есть, со, умным, камень, двигнути, неже, сбезумаешь.

– Напиши на бумаге, попробую переговорить кое с кем.

Иволгин разборчиво написал перечисленные слова, но между ними вставил «Волога» и «Кереметь».

Глава восемь

На причале в раннее утро жизнь кипела во всю. Двигались погрузчики, скрипели лебедки на кранах, на рельсах пыхтел паровозик. За воротами порта было безлюдно, город еще не проснулся. Мимо проезжал автомобиль, водитель остановился, спросил, куда нужно ехать. Марфа назвала Буросгатан, водитель назвал сумму.

– У меня есть кольцо золотое с камушком, – пролепетала Марфа.

– Откуда я знаю, золото у тебя или железка, – зло отреагировал водитель и машина запыхтела дальше.

Вышли на перекресток, увидели двух пожилых женщин, спешащих по своим делам. Марфа подбежала к ним, но по-немецки они не понимали. Слово Гатан внесло ясность. Оказалось, что Буросгатан находится за церковью, шпиль которой угадывался в тумане. Сначала двигались бодро, потом Марфа начала уставать и возле костела оба присели на лавочку. Народу на улице прибавилось, и мужчина в военной форме, хорошо говоривший по-немецки подсказал, как быстрее добраться до Буросгатан. К этому времени название уже застревало в глотке. Еще дважды отдыхали пока добрались до нужного дома.

Фрау Рихтер, которую рекомендовала мадам Морель, жила на первом этаже. На звонок вышла молодая женщина и спросила, кто хочет видеть ее хозяйку. Марфа назвалась немецким именем и добавила, что привезла привет от мадам Морель. Служанка ушла в квартиру, заперев дверь на ключ, и оставив просителей на лестничной площадке. Минут через десять она пригласила в квартиру только Марфу, Андрей остался в подъезде. Ждать пришлось почти час.

Марфа вышла с довольным видом, с портфелем в руках. Андрей набросился с вопросами, но женщина потащила его за рукав к выходу. Только на автобусной остановке удалось присесть, и Марфа начала рассказывать:

– У фрау Рихтер в городе Норчёпинг, что в ста шестидесяти километрах от Стокгольма находится ее пекарня. Управляющий уличен в воровстве. Рихтер предлагает нам с тобой возобновить работу пекарни, в портфеле у меня доверенность на продолжение работ, письмо к смотрительнице и деньги в виде аванса.

– Как туда добраться? – устало молвил Андрей.

– Ты что уже не рад? – удивилась Марфа.

– Я очень рад, но сил на радость у меня не осталось. Как ехать в этот твой Норчёпинг?

– Может сил прибавится, если я тебе скажу, что этот город наполовину заселен немцами.

– И что?

– Мы с тобой не будем выделяться из общей массы. Конечно, если ты не станешь распускать свой французский язык. Ты же знаешь, как немцы к французам относятся!

– Скажи еще чего-нибудь, чтобы я порадовался.

– Скажу. При пекарне имеется квартира, она в нашем распоряжении. Если мы запустим производство, как того хочет фрау Рихтер, мы сможем там дождаться окончания войны.

В Норчёпинг добрались только к вечеру. Клара отворила дверь, запустила в помещение и долго читала письмо фрау Рихтер. Ужинали холодной телятиной и сыром двух сортов. Каждому досталось по бутылке пива. В разговоре не скрывали, что бежали из Франции, что отец Мари на фронте, что Андре француз и ни намека на их русское происхождение. Разговоры о делах перенесли на следующее утро.

Ночь провели так комфортно, будто в номере первоклассного отеля. Двухспальная кровать. Комплекты свежего и нового белья, пуховые подушки и одеяло. За окнами тишина, виден парк с декоративными насаждениями и дальше набережная.

В гостиной завтрак уже дымился на столе, излучая запахи кофе и свежей выпечки. После еды благоденствие завершилось. В рабочем кабинете, который имел отдельный вход с улицы, Клара перечислила первостепенные проблемы. Марфа добросовестно записала в тетрадь. Пункты заняли два листа. От заготовки угля для печей одного вида, подключения к электросети печей другого назначения, до инвентаризации оставшейся муки, соли, сахара, кунжута, семечек, зерен ржи и овса. Марфа и Андрей со всей, имеющейся у них молодецкой прытью, включились в работу. Им очень не хотелось потерять привалившее к ним счастье.

Через месяц пекарня выдала первую партию бамбергеров – плоских темных булочек с пряным привкусом; партию берцелей – подсоленных кренделей из дрожжевого теста. Продукция моментально разошлась по торговым точкам, а благодаря спросу на берцели увеличилась продажа пива. По немецкой традиции именно эти крендели считались классической закуской к пиву. Через месяц пекарня вышла на полную мощь, еще через месяц пожаловала с проверкой фрау Рихтер. Хозяйка проверила документацию и определила зарплату для нее и работников пекарни в виде десяти процентов от прибыли. Марфа попыталась объяснить, что нанятые ею пекари профессионалы и имеют право на более высокое вознаграждение. Но фрау глянула на нее поверх своих очков и предложила Мари оставлять себе поменьше денег.

После отъезда Рихтер пришлось собирать работников пекарни и ставить их в известность о ситуации.

– Таким образом, – заявила в конце своего выступления Марфа, – если останусь верна своему слову и выплачу всем обещанную зарплату, то мы с Андреем останемся без денег. Точнее наш доход составит две кроны в месяц.

– Что хочу добавить к сказанному, – встал герр Зидлер, – прежний управляющий не проворовался, как хозяйка пытается всем нам внушить. Герр Бергер просто сбежал. Рихтер потребовала от него ремонт печей за его же счет. Мое предложение такое, доработаем муку, получим зарплату и объявим об уходе. Может наша выходка изменит хозяйку. Если нет, тогда так, как я сказал – уйдем.

– Как ты умеешь выбивать бамбергеры, так никто из нас не умеет. Ты себе работу всегда найдешь, а нам, что прикажешь делать? – спросил Юнас, по кличке Мукомол.

– Как это выбивать бамбергеры? – не удержалась от вопроса Марфа.

– Вы же пробовали плоские булочки. Мятный вкус почувствовали? – спросил Юнас.

– Очень вкусные, – ответила Марфа, – но до сих пор не могу понять, какую пряность туда добавляют.

– Никакую, – слово взял Зидлер, – тесто для бамбергеров не месят, его бьют. Требуется из перемолотых злаков выбить все их вкусовые качества. По сути – вывернуть наизнанку.

– Как интересно, – молвили Марфа, но тут же вернулась на землю, – так как мы поступим?

– Дня за три до окончания работы пекарни вам Мари придется поехать в Стокгольм и сообщить фрау о нашем решении. Если не прогнем ее, тогда бисбальд, лауфижерзейн!

Собравшиеся согласились и стали расходиться кто куда. Герр Зидлер замешкался, стало понятно, что у него имеется приватный разговор к Марфе и ее помощнику.

– Вы мне оба симпатичны, – начал Дитмар свой секретный разговор, – конечно, я хороший ремесленник, но образования у меня нет. Если мы втроем объединимся, то может получиться толк.

– Я за совместную работу, – Выдал Андрей, – но у меня плохой немецкий и никакого шведского.

– Мари компенсирует. Нам с вами нужна идея, остальное уже в наличии, – распылялся пекарь.

– Говори же наконец, – не выдержал Андрей.

– На юге Швеции расположен древний город Мальме. В нашем случае его привлекательность в том, что от него до Дании подать рукой, а там до Копенгагена чуть больше двадцати километров.

– Мне пока ничего не понятно, – заметила Марфа.

– И что тут непонятного? Дания под Гитлером, а граница условная…, – подсказал Дитмар.

– То есть, – перехватил инициативу Андрей, – мы налаживаем производство берцелей к пиву и у нас нескончаемый поток покупателей из числа оккупантов, с того Датского берега.

– Скажу больше, – кинул в знак одобрения Дитмар, – в Дании только малая часть населения живет в городе. Остальные заняты сельским хозяйством. Ну там куры, овцы, свиньи и, конечно, зерно. И в итоге дешевая мука. Немцы нам будут поставлять муку, а мы им готовые берцели.

– Великолепно! – воскликнула Марфа.

– Это еще не все, – продолжил Дитмар, – берцель берцелю рознь, а секрет классических знаю я и еще человек десять. Так, что если в Дании имеются конкуренты, то они нам помехой не станут.

– Нужны хоть какие-то средства, чтобы начинать выпечку, – заявил Андрей.

– Нужно меня на три дня отпустить с работы. До Мальмы по железной дороге около четырехсот километров.

– Ты уже, наверное, все просчитал? – заметил Андрей.

Он лукавил. Ничего он не просчитал, он надеялся только на удачу. Пекарь кивнул. За отпущенные три дня Дитмар обошел все четыре работающие пекарни города, провел с их владельцами переговоры и, в конце концов, добрался до хозяина пятой заброшенной пекарни. Хозяин из-за собственной лени не выставлял ее на продажу и еще был в должниках за арендную плату. Поговорили, посчитали и выкатилась сумма восемьсот крон. Всю дорогу до Норчёпинга Дитмар думал о способах добывания нужной суммы. Уже утром за час до прибытия в город на ум пришел полубандитский вариант.

При озвучивании своей идеи Дитмар не скупился на словечки из вольного жаргона:

– Ты, Мари, обозначает нашей шмаре Рихтер недогон в размере нужной суммы. Чтобы шмара не ушла в несознанку в погашении нашей задолженности, делаем почтовый перевод. Почта работает без проволочек. Если в полдень отправляем деньги, то в полдень следующего дня курьер относит их по адресу. Мы с Андреем обходимся без бимберов и вертелей. Перед входом в подъезд, где кустарник, поджидаем почтаря, запихиваем кляп, надеваем мешок, связываем руки и ноги, деньги забираем. По сути мы возвращаем свои заработанные деньги.

– Годится, – сразу отреагировал Андрей.

– Надо подумать, – протянула Марфа.

– Чего здесь думать? Знаешь сколько в Мальме желающих купить нашу пекарню. Я договорился об ожидании в течение десяти дней.

– Оно и видно, очередь из желающих. Печь хоть работающая? – усомнилась Марфа.

– Все там работает. Муки у нас осталось на четыре дня. Думаю, тебе послезавтра надо ехать к Рихтер и ставить условия, – продолжал наступать Дитмар.

– Поедем вдвоем, – вступился Андрей.

– Не тяните!

На этот раз фрау Рихтер разрешила войти в квартиру и Андрею тоже.

– При всем уважении к вам, – начала Марфа, – мы разрываем наши договоренности и уходим.

– Даже не думала, что ты такая жадная до денег, – встала в позу Рихтер.

– После всех расчетов у нас с Андреем на двоих остаются две кроны.

– Найми других рабочих.

– Профессионалы всегда стоят хороших денег, – встрял Андрей.

– А ты вообще помолчал бы, молодой человек. Ты вообще никто.

– Вот поэтому мы и уходим, – твердо объявила Марфа.

– По условиям наших договоренностей, вам нужно еще год трудиться и ни о чем не думать.

– Покажите контракт, – Марфа знала, что никаких бумаг ни она, ни Андрей не подписывали.

– По моим скромным подсчетам, если сойдется дебет с кредитом, вы мне должны заплатить тысячу крон.

– Мы насобираем эти деньги, но во избежание каверз, вышлем их по почте с уведомлением о вручении. Почтовый перевод самое надежное доказательство нашей честности.

– На коленях приползете, будете умолять, но я вас назад не приму! Днями пришлю свою помощницу, она проведет инвентаризацию. Проверит все, даже ложки и чашки в квартире.

– Квартиру и то, что в ней мы по описи не принимали.

– У меня своя опись имеется, – в сердцах выкрикнула фрау Рихтер.

Следующие два дня дорабатывали остатки муки. Несданную готовую продукцию, около десяти килограммов собрали в бумажные мешки. Приехавшую помощницу звали Регина с длинной и труднопроизносимой фамилией. Дама оказалась малоразговорчивая, и только после того, когда завершила проверку, произнесла сакраментальную фразу:

– Правильно делаете, что уходите, здесь толку не добьетесь.

Позже обсуждали услышанное и сошлись во мнении, что Регина знала, о чем она говорила. Марфа ей поведала про последний разговор с хозяйкой и объявила об их договоренностях сделать почтовый перевод задолженности в тысячу крон. Регина предложила вместе идти на почту и при ней сделать перевод денег. Документ о почтовом переводе она забрала с собой. Часы показывали пять часов вечера.

– Не очень удобно, – заявил Дитмар после отъезда Регины, – вечером всегда на улице много народу, но делать нечего.

На другой день группа злоумышленников из двух человек отправилась в Стокгольм. Засаду организовали в кустах недалеко от подъезда Рихтер. Когда появилась фигура старого человека в униформе почтового служащего, Дитмар и Андрей пришли в полную готовность. Предполагали, что курьер может быть и вооружен. Но мужчина даже не сопротивлялся. Шепотом попросил не засовывать ему в рот кляп, он плохо дышал через нос. Беспрепятственно позволил надеть ему на голову мешок, связать руки и ноги, он даже обещал не орать в течение получаса. Дитмар открыл его портфель, вынул перевязанную лентой пачку купюр и вместе с Андреем быстро удалились. Доехали на автобусе совсем в другую сторону до Эребру и только там пересели на поезд до Норчёпинга.

Утром все газеты Швеции известили о дерзком ограблении группой преступников почтового курьера, который должен был доставить деньги на домашний адрес начальнику полиции Стокгольма.

Произошла ошибка и к глубокому сожалению что-либо исправить был невозможно. Марфа и Андрей начали паниковать. Почтовый служащий лиц нападавших не видел, но знал возраст, рост и количество злодеев. Полиция пустилась в заверения, что налетчики обязательно будут пойманы, что полиция сумеет защитить честь мундира, что к розыску подключили лучших сыщиков Швеции. Дитмар оставался совершенно спокойным и, он оказался прав. За неделю все заверения полиции превратились в мыльный пузырь.

В Мальме наконец заработала пекарня с громким названием «Берцы от Зидлера». Ассортимент предлагался широкий, но основной коммерческий расчет делался на подсоленные крендели. Секрет приготовления оказался прост, соль, которую продавали в магазинах, еще пока без ограничений, для выпечки была непригодна. В Северном море, именно в Северном, а не в Балтике, набирали воду и влагу выпаривали. Такая соль придавала легкую горчинку. Мука просеивалась трижды для насыщения кислородом. Для людей не посвященных заморочки выглядели сущей ерундой, но настоящий ценитель сразу мог уловить разницу. Представлялось, что после второй, третьей партии покупатель повалит косяком. Но крендели оказались никому не нужные. Четыре пекарни в городе полностью обслуживали и население, и транзитников. Марфа прекрасно понимала, что две тысячи крон, которые курьер не донес по назначению, скоро закончатся. Других денег взять было неоткуда. Хорошо, что Андрей и Дитмар перепутали курьера, тысяча крон уже давно бы закончилась.

Марфа предлагала сбавить цены, сделать их ниже тех, по которым работала торговля. Дитмар возражал, он был уверен, что работа в убыток с их финансовым состоянием – громадный риск. Андрей предлагал выходить в морской порт с горячими кренделями к прибытию пассажирских судов. Но рейсов было так мало, что в случае удачи все равно нищенство приближалось. Дитмар мотался по городу в поисках немецких военных. Он неоднократно слышал немецкую речь и в магазинах, и в кафе. Но все эти люди были одеты в гражданские костюмы. Дитмар опасался наткнуться на гестаповцев или на коммунистов.

Однажды рано утром пекарь проснулся от гула самолетного двигателя где-то высоко в небе. В прошлой сытой жизни он и внимания бы не обратил. В голове засела мысль, если самолеты летают, значит где-то находится аэродром. Ничего не понимая в войне, политике, секретах, немец решил отыскать место, где базируются самолеты. Не стал ждать, когда Марфа и Андрей проснутся, откусил кусок хлеба, запил водой и поспешил на центральную площадь в Мальме. В такой ранний час на площади прохожих не наблюдалось. Внимание привлек дворник, который сидел на лавке, держа в руках метлу и таращась на небо. Дитмар присел рядом и поприветствовал мужчину. Тот вместо приветствия пожаловался на свое острое желание выкурить сигарету. Пекарь ответил как есть, он не курящий, и напрямую задал вопрос про аэродром вблизи города.

– Ты шпион что ли? – буркнул дворник.

– Я пекарь, – также лаконично ответил Дитмар.

– Не знаешь куда свой товар девать? Задумка неплохая, только сказывают, аэродром огорожен высоким забором и туда никого не пускают.

– Тебе откуда известно?

– Люди говорят, – безразличный тон начал раздражать Дитмара.

Можно сказать он на пороге коммерческого успеха, а этому мужику все равно.

– Эти люди, которые говорят, могут показать, где находится аэродром?

Дитмар начинал закипать.

– Покажут, если докажешь, что ты пекарь.

– Документы нужны?

– Хлеба неси поболее, потом и поговорим.

По всему дворник просто хотел есть и никакие доказательства ему не нужны. Но Дитмар уже разогнался и останавливаться не хотел. Он метнулся к пекарне, ребята уже встали и готовили еду, на их вопросы ничего не ответил, набросал в короб несколько булок, взвалил на плечи и исчез.

– Вижу не врешь, – заулыбался дворник.

Он уже стоял на ногах и готовился к исполнению своих обязанностей. Увидев булку, повозил свои руки по фартуку, схватил хлеб и сразу половину запихнул себе в рот.

– Вкусно! Хорошо пошло бы пиво. Ты, случаем, не пивовар? – хитро улыбнулся дворник.

– Я так и думал. Разжился хлебом и хорошо, будь здоров, – Дитмар выложил на лавку принесенный хлеб, взвалил короб и пошел прочь.

– У тебя велосипед имеется? – крикнул вдогонку дворник.

– Тебе еще и велосипед нужен? – раздраженно произнес Дитмар.

– Велосипед нужен тебе, туда пешком далековато. Иди сюда и смотри, – дворник вынул из кармана мятый лист, развернул его и взору предстала испещренная кривыми и прямыми линиями схема.

– Что это? – спросил Дитмар.

– Схема города и окрестностей. Заешь сколько вопросов мне за день задают пришлые люди. Я кроме шведского языка больше не знаю, вот и тыкаю в свою шпаргалку.

Заскорузлый палец дворника царапал лист и маршрут становился понятным:

– Тут северный выезд из города. По дороге семь километров с небольшим. Потом увидишь правый поворот на малую дорогу. Еще проедешь километров семь и упрешься в ворота. У них тебя остановят, могут допросить, а могут просто застрелить. Такие случаи уже были.

Почти все автомобили стояли на приколе, бензина в городе не было. Лошадей отправили в армию. Из двух оставшихся в прокате велосипедов Дитмар выбрал с явной восьмеркой на переднем колесе. У второго цепь болталась, как бусы на шее дряхлой старухи.

– Доеду, – буркнул пекарь, взвалил на спину короб и погнал.

Дорога заняла около трех часов. Метров за триста до ворот он слез на землю, велосипед покатил рядом. До ворот не дошел метров сто, вышли два солдата и направили на него автоматы. Пекарь не растерялся, велосипед положил на землю, снял короб, открыл крышку, откусил крендель и начал жевать. Солдаты застыли, немцы большие любители зрелищных действий.

Глава девятая

Испокон веку считалось, что холодный и влажный воздух является предвестником простудных заболеваний. Стойкими к неблагоприятному климату считаются петербуржцы. Иван Алексеевич спокойно переносил межсезонные неудобства, противопоставляя себя своей спасительнице Ингер. Бедная шустрячка только за один октябрь уже по третьему разу засвистела своими бронхами, залаяла кашлем и захлебывалась от насморка. Иволгин перетаскал домой все средства из ближайшей аптеки по лечению простуды, но никакого результата не добился. Кстати, руки доктора Магуссона воистину оказались золотыми. Шрамы никак не украшали его, напротив, они меняли выражение лица до неузнаваемости и в худшую сторону. Иван Алексеевич смотрел на себя в зеркало и не мог поверить в избавление от уродства. Более того, затемненные очки придавали солидность и даже таинственность. Ингер неоднократно отмечала, что теперь Иволгин не оставит равнодушными любых женщин, молодых и не очень, красавиц и просто симпатичных.

Звонок в дверь застал Иволгина врасплох. Он только засел за старинный раритет на старославянском языке «Сказ про Никострата и одоление им Сакердона». Он надеялся отыскать значение слова «волога». С одним таинственным словом он уже справился. «Кереметь» означало капище у славян, у других народов это слово тоже использовалось. Им обозначались священные места. Иволгин помнил из дневника Воропаева строки про то, как предки умели выбирать места и упоминалось слово «кереметь». Капище, действительно, находилось в районе Алексеевского монастыря.

Иволгин надел очки, подошел к входной двери и распахнул ее. Первым стоял его давнишний знакомый, консьерж с военной выправкой. За ним высился молодой человек в плаще и шляпе. Это был его сын Александр. Иволгин Иван Алексеевич узнал его по фотографии, которую показывала мадам Морель. Между тем ребенком из воспоминаний и молодым человеком стояла высоченная стена, преодолеть которую сходу у Иволгина не хватило сил. Он сумел вымолвить:

– Это ко мне, спасибо, – впустил гостя в дом и захлопнул дверь.

Потом повернулся спиной к гостю и пошел в свою комнату, на ходу снимая очки и вытирая слезы. Вдруг плечи Иволгина затряслись, как у малого дитя. Молодой человек пошел за ним следом и уже в комнате прозвучало:

– Здравствуй, отец!

– Здравствуй, сын.

Объяснять словами состояние этих двух людей было бы совершенно бессмысленно. После их последней встречи в Таллине минуло четверть века. Все ушло в небытие и сохранились только размытые временем и событиями контуры.

– Я была предупреждена о вашем визите, – в дверях стояла Ингер, закутанная в шарфы, – но ничего не сказала вам, Иван Алексеевич, не хотела волновать. Свидание состоялось, и я очень рада. Все нужное для встречи найдете на кухне в шкафах. Мешать не стану.

Расположившись по холостяцки, выпили, закусили и потекли разговоры. Про баронессу, Вернера старшего, про этапы становления Алекса, его вхождения в жизнь. Как гром среди ясного неба прозвучало известие о кончине Зинаиде-Урсулы. Иволгин молча налил себе из бутылки и выпил залпом. Он не знал, как погасить возникшую душевную боль. Молчали долго, каждый думал обо дном и том же. Наконец, Иволгин поведал про свои мытарства. Ни сожалений, ни упреков в разговоре не звучало. Тему службы рейху перенесли в другие условия. Оба знали про коварство хозяев. Даже Ингер могла ничего не знать, а ухо Канариса или Кальтер Грунера могло слышать их разговор.

Казалось отец и сын могли до бесконечности вот так сидеть, даже молча, ни о чем не говорить, подчиняясь неведомым инстинктам.

Когда за окном стало темнеть, Алекс попросил отца проводить его до гостиницы. Он остановился в отеле в двадцати минутах ходьбы от дома Ингер. На улице для начала убедились, что за ними нет слежки. Алекс взял отца под руку и, они то ускоряли шаг, то замедляли, поворачивали в глухие переулки, расходились в разные стороны и сходились. Слежки за ними не велось.

– Сам того не ожидая, – начал Иван Алексеевич, – вляпался в игру с Аненербе и подошел к последней черте. Хотя выбора особого не имел. Мог очутиться в штабе РОА у Власова, но отказался. Мое спасение началось со знакомства с мадам Морель.

– Дорогой отец, все их старания не более чем мышиная возня по указке из Британии. Сам Канарис того и ждет, чтобы договориться с англичанами, конечно опосредованно, через подставных лиц. Еще в июле 1940 года адмирал сумел убедить Фюрера в нецелесообразности нападения и оккупации Англии.

– Чтобы объединить силы и ударить, сам знаешь…

– Совершенно верно. Хочу тебе сказать, что на континенте уже наличествуют военные силы, что верхушка рейха давно стремится завладеть Антарктидой, как центром будущей жизни на земле. Доподлинно знаю про функционирование радийной связи Антарктиды с Латинской Америкой. Англичан очень интересуют диапазоны связи, наличие радиовышек, ретрансляторов и прочее.

– Хочешь сказать, что ты вынужден что-то для них сделать?

– Придется поделиться тайнами рейха с англичанами. Я почему-то не чувствую себя предателем. Меня мучают угрызения совести. Может быть, ты знаешь ответ?

Иволгин понял, что начался разговор о самом главном, о значении для каждого страны под названием Россия. Нет, не СССР. Алекс ни одного дня не жил в Советском Союзе.

– Не люблю высокопарных слов, – продолжал Иволгин, – не люблю ссылок на примеры из своей жизни. Но у нас с тобой случай особый. Пришло время спросить тебя, какую страну считаешь своей Родиной?

– Достаточно того, что я не верю в неправедность твоих поступков.

– Ты единственный слушатель и мой главный судья. Незадолго до войны случилась одна история. Мой друг по Михайловскому училищу Серега Очкасов в феврале 1917 вывез в Польшу жену и сына. Его примеру последовал и я. Вас отвез в Таллин к своему однополчанину эстонцу Вернеру.

Тогда в 1918 году многие мои друзья и просто сослуживцы, большинство кадровых офицеров устремились на юг в Добровольческую армию. То, что началось после октября 1917 года трудно было назвать новой властью. Обычный бандитизм, всеобщая ненависть, мечущиеся мнения толпы; солдаты ненавидели офицеров; погоны считались клеймом, за ношение которого могли запросто расстрелять. Армия превратилась в сброд. Рабочие ненавидели инженеров. Деревенские ненавидели городских. Основной аргумент – пуля. У меня новая власть ничего не отобрала, потому что отнимать было нечего, но я считался врагом. Я поехал на Дон воевать за нормальную человеческую жизнь в своей стране. Ни за красных, ни за белых, за порядок и нормальные условия. До своих я не доехал. В вагоне случилась драка, жестокая и кровавая. Кто за кого и зачем дрался, сказать невозможно. Шпаны и бандитов после общей амнистии было намного больше, чем комиссаров. В этой драке очень многих убили, меня тоже посчитали покойником. Но заботами сестры милосердия, благодаря ее вниманию, я вернулся на грешную землю. Убитых увезли, меня отправили в больницу. Я долго не мог двигаться, даже сидеть на кровати. Потом благодаря этой женщине научился вставать, ходить и, в конце концов вернулся к физическому труду. Довелось поработать конюхом на конезаводе. Был счастлив и уже ничего другого не хотел. Но в одночасье конюшня сгорела, погибло много лошадей. Директора завода расстреляли, рядовых конюхов, в том числе и меня, судили и попал я на Волгострой. Знаешь, что это такое? Потом расскажу. После освобождения остался по месту отбытия наказания в городе Угличе, работал в школе. Началась война, возглавил истребительный батальон. Знаешь, что это? И об этом как-нибудь расскажу. Так вот, сынок моего друга Очкасова объявился в Угличе под другой биографией и фамилией. Я сделал все, чтобы отец и сын обрели друг друга, но ошибся. Этот парень явился ко мне зимой 1941 года, немец стоял на подступах к Калинину. Он умолял меня отвезти его к линии фронта. Думал, обернусь, но немцы наступали слишком быстро.

Отец и сын долго шли молча. Иволгин ждал реакции Александра.

– Или, отец, ты мне до конца не договариваешь, или сожалеешь о чем-то?

– Для немцев я оказался балластом, точнее таких, как я зимой 1941 года у них скопилось столько, что одноглазый инвалид, не очень молодой был обузой. Пришлось вспомнить все, что могло бы изменить отношение немцев ко мне.

Снова возникла пауза, шли молча, Иволгин даже начал считать шаги.

– Похоже я и моя мать оказались в вашей игре разменными монетами, – четко произнес Александр, обида и злость слышались в его интонации.

– Считай так, как тебе ближе. Где я живу, ты знаешь. Рад был тебя обрести, пусть на короткое время. Прости, если можешь, – молвил Иван Алексеевич.

После этих слов каждый пошел своей дорогой.

Иволгин вернулся домой, застал Ингер спящей. На кухне налил из чайника стакан воды и уселся за стол в своей комнате. Снова открыл «сказ про Никострата, одолевшего Сакердана». Прочитал одну страницу, перешел на другую и вдруг его сердце сильно забилось. «На утрене семо авамо охабитеся шиши. Княже ведети бо в вологе укроп с ними пострел».

Иволгин уже зная значение многих старославянских слов, записал на отдельном листе «Утром вокруг, сплошь и рядом спрятались воры. Князь прознал про теплую воду с портавой чумой». Другого быть не могло, как волога есть источник воды или колодец. Получилось, что в колодце на капище возле Алексеевского монастыря Воропаев спрятал свои сокровища.

Иволгин снова пошел на кухню, налил полстакана коньяка, поднес его к губам. Он не знал за что выпивать. То ли за короткое обретение и потерю сына, то ли за отгадку места хранения реликвии, за которой гоняется целая германская служба со своим неограниченным ресурсом.

Ночь прошла в непонятных видениях, больше похожих на полубред. К нему явилась Хельга Юхансон. Никто ее специально не представлял, просто Иволгин сразу понял, что неопрятная старуха с седыми лохмами на голове и есть та самая Хельга Юхансон. Беззвучно шлепая губами, она повторяла. «Где письмо»? Сверлила Иволгина своими глазами, а он вымаливал у нее прощения.

Иван Алексеевич проснулся, когда на улице стояла еще темень. Ощущение присутствия старухи продолжало его преследовать. После холодного душа и чашки горячего кофе, вернее того, что теперь называлось кофе, жизнь вошла в колею. Он постучал в комнату Ингер, женщина отозвалась бодрым голосом. Она уже сидела за столом и что-то писала.

– Как прошла прогулка? Когда состоится ваше следующее свидание?

– Наверное никогда, – грустно ответил Иволгин.

– Что так? Не поняли друг друга?

– Можно и так сказать. Двадцать пять лет в жизни каждого человека очень большой срок. Как вы себя чувствуете?

– Сегодня намного лучше. Когда мы наконец, приступим к тому, чего от нас ждут уже давно.

– Разрешите взять вашу машину? Хочу проехать к штабу «Коричневой гвардии». Посмотрю, где находится их штаб, что вокруг.

– Может вдвоем?

– Нет, побудьте еще один день дома.

Карта Стокгольма хранилась в бардачке авто. Сначала Иволгин отыскал адрес Юхансон. Писать из Стокгольма в Стокгольм он считал неправильным. Почтовых надзирателей такой посыл удивит. Была мысль бросить в почтовый ящик писульку. Он отыскал улицу и нужный дом. Вот он номер восемь, одноподъездный, трехэтажный, не считая первого служебного. По улицам ходят люди, ездят машины, но дом стоит будто завороженный, будто необитаемый, никак себя не проявляет. Одна рожа отодвинула занавески и уперлась на авто Иволгина. С его позиции невозможно было определить пол наблюдателя. Он включил двигатель и поехал к адресу «Коричневой гвардии». Длинная пятиэтажка ничем не отличалась от множества таких же. На первом этаже два магазина, кафе и «Школа физического совершенства». Вывесок про гвардию, рыцарей или чего-то прогерманского он не увидел. Решил зайти в кафе и за чашечкой чего-то поговорить про молодежный клуб или военизированный отряд, обосновавшейся в этом доме. Но вовремя остановился. Из школы вышел рослый парень, в кожаной куртке с эмблемой люфтваффе, но без погон и других знаков различия, шаровары цвета хаки были заправлены в короткие немецкие сапоги. На входе прямо-таки отельный рецептор с красавицей за стойкой.

– Что вы хотели, – после приветствия спросила куколка на шведском языке.

– Я говорю только по-немецки, – заявил Иволгин.

– Момент, – заявило личико и по телефону позвала некоего Курта.

Рыжий веснушчатый экземпляр в полувоенной форме выскочил откуда-то из-за стены. Начал с того, что крепко пожал Иволгину руку. Тому пришлось придумывать небылицу про внука, который очень хочет стать сильным.

Ивану Алексеевичу предложили заполнить анкету. Рассказали о занятиях. Чему и сколько раз в неделю учат посетителей школы. Даже упомянули про тренировочную стрельбу в тире. Закончили ознакомительную беседу заверениями в том, что двенадцатилетний внук получит всестороннюю подготовку и будет только радовать своего деда. За время беседы Иволгин увидел все, что хотел знать про так называемую «Школу», под крышей которой скрывалась «Гвардия». В голове сложился план проникновения в школу.