Посланник МИД. Книга пятая бесплатное чтение
Вступление.
24 июня 1941 года, Берлин, полпредство СССР
И так… я, – спецпосланник НКИД СССР Сергей Козырев и все наши дипсотрудники с семьям, в самом начале самой страшной войны оказались в логове врага – в Берлине… запертые, как в тюрьме, в полпредстве СССР.
Конечно же никто из них, кроме меня не знал, насколько всё плохо… И даже иезуитская формула обмена советских граждан на немцев, предложенная в германском МИДе, особо всех тут не страшила…
– Ну и что, что придётся в Берлине задержаться? Это же ненадолго?, – вопрошали с оптимизмом все, кто тут собрался.
Тем более, что местный наш военный атташе товарищ Тупиков нарисовал такую красивую карту общего наступления Красной Армии, согласно которой мы уже были на подступах Варшавы и Кёнигсберга, охватывая прорвавшихся «незначительно» на нашу землю немцев в громадные клещи!
Полпред и его окружение тоже не особо волновались насчёт обмена, но ради приличия и престижа поручили мне отвергать в германском МИДе даже мысль репатриации по количеству, то есть «один за одного», а не по общепринятой в таких случаях форме: «всех на всех».
А для этого нам необходимо было дать весточку о таком «вопиющем попрании норм дипломатии со стороны Гитлера» всему международному сообществу…, – как витиевато выразился советский полпред Деканозов.
Я же вызвался провернуть это дело, как я это назвал: «по испанскому варианту», то есть через банальный подкуп нашего главного соглядатая обер-лейтенанта СС Хейнеман.
Это был высокий, грузный и уже немолодой человек. Он оказался на редкость разговорчивым.
На второй день нашего знакомства я уже знал, что у него больная жена, что брат его служит в охране имперской канцелярии, а сын Эрих заканчивает офицерскую школу, после чего должен отправиться на фронт.
Оказывается, это не очень-то устраивает Хейнемана, и он просит брата пристроить молодого Хейнемана где-нибудь в тылу.
Такие разговоры эсэсовского офицера, да к тому же ещё и начальника охраны, с советским дипломатом в условиях войны несколько меня настораживали.
– Не хотел ли Хейнеман спровоцировать меня на доверительный разговор?, – спрашивал я себя и товарищей.
– А может быть, он в глубине души не относится к нам враждебно и – кто знает – возможно, даже готов нам помочь?, – с энтузиазмом мировой солидарности отвечали они мне на мой скепсис.
Во всяком случае я решил, что мне стоит к нему повнимательнее присмотреться.
Посоветовавшись, мы решили, что нужно попытаться наладить «дружеские» отношения именно с Хейнеманом, проявляя при этом величайшую осторожность, так как любой неверный шаг мог бы лишь осложнить положение посольства и дать повод гитлеровцам для провокации.
И вот вечером, когда Хейнеман, обойдя вверенный ему караул, зашёл в посольство спросить, не хотим ли мы что-либо передать на Вильгельмштрассе, я пригласил его отдохнуть в гостиной.
– Не согласитесь ли немного перекусить, – обратился я к Хейнеману. – За день вы, наверное, устали, да и после обеда прошло много времени.
Хейнеман сперва отказывался, ссылаясь, что это не положено при несении службы, но в конце концов согласился поужинать со мной.
В итоге у нас завязалась довольно откровенная беседа.
После нескольких рюмок Хейнеман стал рассказывать, что, по сведениям его брата, в имперской канцелярии Гитлера весьма озабочены тем неожиданным сопротивлением, на которое германские войска наталкиваются в Советском Союзе.
Во многих местах советские солдаты обороняются до последнего патрона, а затем идут врукопашную.
Нигде ещё за годы этой войны германские войска не встречали такого отпора и не несли таких больших потерь.
На Западе, продолжал Хейнеман, все обстояло совсем по-другому – там была не война, а прогулка. В России – не то, и даже в имперской канцелярии кое-кто начинает сомневаться, стоило ли начинать войну против Советского Союза.
Это уже походило на оппозицию, чего никак нельзя было ожидать от эсэсовского офицера.
– Может быть, – подумалось мне, – Хейнеман не до конца отравлен нацистским фанатизмом?
Не скрывал мой собеседник и того, что в связи с сообщениями с Восточного фронта его особенно беспокоила судьба сына.
– Если его отправят на Восточный фронт, – несколько раз повторил Хейнеман, – мало шансов, что он выберется оттуда живым…
Будучи все еще не уверен в Хейнемане, я молча слушал.
Лишь когда он заговорил о своем сыне, я заметил, что этой войны могло бы вообще не быть и что тогда был бы в безопасности не только его Эрих, но была бы сохранена жизнь многим другим немцам.
– Вы совершенно правы, – ответил Хейнеман, – зачем эта война?, – сокрушался он.
Наш ужин продолжался около двух часов, и у меня с Хейнеманом установился контакт.
В 00-00 часов по Москве все в полпредстве затихли и слушали радио…
Левитан вначале сказал, что отныне сообщения о военных действиях будут даваться Советским Информбюро…
У меня в голове чётко прозвучало «Совинформбюро сообщает…».
Далее шла сама сводка:
«В течение 24-го июня противник продолжал развивать наступление на Шауляйском, Каунасском, Гродненско-Волковысском, Кобринском, Владимир-Волынском и Бродском направлениях, встречая упорное сопротивление войск Красной Армии.
Все атаки противника на Шауляйском направлении были отбиты с большими для него потерями.
Контрударами наших механизированных соединений на этом направлении разгромлены танковые части противника и полностью уничтожен мотополк.
На Гродненско-Волковысском и Брестско-Пинском направлениях идут ожесточённые бои за Гродно, Кобрин, Вильно, Каунас.
На Бродском направлении продолжаются упорные бои крупных танковых соединений, в ходе которых противнику нанесено тяжёлое поражение.
Наша авиация, успешно содействуя наземный войскам на поле боя, нанесла ряд сокрушительных ударов по аэродромам и важным военным объектам противника.
В боях в воздухе нашей авиацией сбито 34 самолёта.
В Финском заливе кораблями Военно-Морского Флота потоплена одна подводная лодка противника.
В ответ на двукратный налёт на Севастополь немецких бомбардировщиков с территории Румынии советские бомбардировщики трижды бомбардировали Констанцу и Сулин.
Констанца горят.
В ответ на двукратный налёт немецких бомбардировщиков на Киев, Минск, Либаву и Ригу советские бомбардировщики трижды бомбардировали Данциг, Кенигсберг, Люблин, Варшаву и произвели большие разрушения военных объектов. Нефтебазы в Варшаве горят.
За 22-е, 23-е и 24-е июня советская авиация потеряла 374 самолёта, подбитых,
главным образом, на аэродромах.
За тот же период советская авиация в боях в воздухе сбила 161 немецкий самолёт.
Кроме того, по приблизительным данным, на аэродромах противника уничтожено не менее 220 самолётов», – закончил Левитан более оптимистично.
После сводки все были намного суровее, чем до этого… О подступах Варшавы речи в ней не было…
С озадаченным видом первым сбежал наш паркетный стратег военатташе Тупиков…
Я тоже ушёл в свой закуток спать…
На следующий день я пригласил Хейнемана позавтракать.
На этот раз он и не думал отказываться. Мне хотелось выяснить, насколько он может оказаться нам полезен.
Нужно было лишь найти подходящий для такого обращения повод, который в случае отрицательной реакции можно было бы обратить в шутку.
Порассуждав по поводу сообщений с фронта, Хейнеман снова коснулся больной для него темы – о своем сыне.
– В ближайшие дни, – начал он, – Эрих закончит офицерскую школу, а по существующему в Германии обычаю мне придется за свой счет заказать ему парадную форму и личное оружие. А тут еще болезнь жены, пришлось истратить почти все сбережения…, – с грустью он закончил.
Заговорив о деньгах, Хейнеман сам сделал первый шаг в нужном направлении. Я решил этим воспользоваться.
Конечно, тут был немалый риск. Если Хейнеман понял, что мы хотим получить от него какую-то услугу, то, естественно, должен был возникнуть вопрос о вознаграждении. И он мог заговорить о деньгах, чтобы прощупать нас. – Не провокация ли это?, – задался я вопросом. Ведь «попытка подкупа» начальника охраны советского посольства оказалась бы для гитлеровской пропаганды как нельзя кстати.
Но решение надо было принимать немедленно. Советоваться было не когда… Такой случай мог больше не представиться, а нам необходимо было как можно скорее прорваться сквозь эсэсовский кордон.
– Я был бы рад вам помочь, герр Хейнеман, – заметил я ему небрежным тоном.
И пояснил:
– Я, герр Хейнеман довольно хорошо зарабатываю и откладывал деньги, чтобы купить тут в Берлине большую радиолу… Но теперь это не имеет смысла, и деньги всё равно пропадут. Нам не разрешили ничего вывозить, кроме одного чемодана с личными вещами и небольшой суммы на карманные расходы.
Хейнеман сочувственно кивал… А я забросил крючок:
– Мне неловко вам делать такое предложение, но, если хотите, я могу вам дать тысячу марок…
Хейнеман пристально посмотрел на меня и ничего не сказал. Видимо, он тоже думал над тем, стоит ли делать следующий шаг. Помолчав несколько минут, Хейнеман молвил:
– Я очень благодарен за это предложение. Но как же я могу так, запросто взять столь крупную сумму?
Я махнул безмятежно рукой:
– Ведь я вам сказал, что деньги эти все равно пропадут. Вывезти их не разрешат. Их конфискует ваше правительство вместе с другими суммами, имеющимися в посольстве. Для третьего рейха какая-то тысяча марок не имеет никакого значения, а вам она может пригодиться. Впрочем, решайте сами, мне в конце концов все равно, кому достанутся эти деньги…, – пожал я плечами.
Хейнеман закурил и, откинувшись на спинку кресла, несколько раз глубоко затянулся. Чувствовалось, что в нём происходит внутренняя борьба.
– Что ж, пожалуй, я соглашусь, – сказал он, наконец.
А затем оглянувшись, добавил:
– Но вы понимаете, что ни одна живая душа не должна об этом знать!
Я энергично закивал и сказал:
– Это мои личные сбережения, герр Хейнеман, и никто не знает, что они у меня есть. Я их вам передам – и дело с концом, – успокоил я его.
И чтобы тот не передумал, я быстро вынул бумажник и, отсчитав тысячу марок, положил их на стол перед ним.
Хейнеман медленно потянулся за купюрами. Он вынул из заднего кармана своих форменных брюк большое портмоне и, аккуратно расправив банкноты, спрятал их в одно из отделений.
Затем вернул портмоне на свое место и тяжело вздохнул.
– Итак, первый шаг сделан, – мысленно я обрадовался.
А Хейнеман сказал:
– Ещё раз хочу поблагодарить вас за эту услугу. Я был бы рад, если бы имел возможность быть вам чем-либо полезным…
Можно было бы тут же воспользоваться этим предложением, но, подумав, я решил, что на сегодня хватит. Лучше сейчас не делать следующего шага, а просто закрепить завоеванные позиции.
– Мне ничего не нужно, – ответил я. – Вы просто мне симпатичны, и я рад вам помочь. Тем более, что фактически мне это ничего не стоит: все равно эти деньги я использовать не могу.
Мы ещё посидели некоторое время, а когда Хейнеман стал прощаться, я пригласил его зайти днём, чтобы вместе пообедать.
В течение всей нашей жизни в Берлине на положении интернированных, посольство снабжал всем необходимым хозяин небольшой универсальной лавки, у которого мы и раньше покупали продукты.
Флегматичный, толстый и ворчливый, он неизменно стоял за прилавком в грязном лоснящемся фартуке.
Теперь он каждое утро приезжал к нам на своем автофургоне в коричневой форме СА.
Жены сотрудников посольства организовали поварскую бригаду и под руководством повара Лакомова готовили завтраки, обеды и ужины для всех, кто оказался в посольстве.
Но на этот раз Лакомов был всецело занят обедом для Хейнемана.
К его приходу стол в небольшой гостиной на первом этаже был накрыт. Продукты, привезённые лавочником-штурмовиком, дополняли русские закуски.
И, конечно же, – армянский коньяк, грузинское вино и немецкое пиво.
Я мог не только хорошо угостить Хейнемана, но и был готов сделать ему соответствующее предложение.
Об этом я заранее посоветовался с Бережковым и наметили с ним ход действий.
Когда за десертом Хейнеман вернулся к утреннему разговору и вновь высказал пожелание оказать мне какую-либо услугу, я ответил:
– Видите ли, господин Хейнеман, это чисто личное моё дело, и я даже не знаю с чего начать…
– А о чем идет речь? – поинтересовался Хейнеман. – Может быть, мы вместе подумаем, можно ли помочь в вашем деле?, – предложил он искренне.
Я напустил на себя смещение, продолжил:
– Видите ли, герр Хейнеман, я подружился тут с одной немецкой девушкой, а война началась так внезапно, что я даже не успел с ней попрощаться. Мне очень хочется получить возможность хотя бы на часок выбраться из посольства, чтобы увидеть её в последний раз. Ведь вы сами понимаете, что означает война. Возможно, мы больше никогда не увидимся. Ведь всем нам строго запрещено покидать посольство…, – закончил я грустно.
– Надо подумать, – сказал серьёзно Хейнеман.
Закурив сигарету, он задумался. Несколько минут он молчал. Затем, как бы рассуждая вслух, сказал:
– Мои ребята, охраняющие посольство, знают, что я выезжаю вместе с Вами, когда надо ехать на Вильгельмштрассе. Они уже привыкли к тому, что мы выезжаем вместе. Это для них обычное дело. Вряд ли они обратят внимание, если мы снова выедем в город… и я там где-либо высажу Вас, а затем через час подберу и мы возвратимся в посольство. Пожалуй, такой вариант вполне реален, как Вы думаете?, – спросил он.
Из соображений предосторожности я сперва принялся уверять Хейнемана, что ему нет смысла идти на риск из-за такого пустячного дела. В конце концов я как-нибудь переживу разлуку, не попрощавшись со своей девушкой.
Но Хейнеман все более энергично настаивал на своём плане, и в конце концов я дал себя убедить в том, что эту операцию можно осуществить.
– Если всё хорошо продумать и заранее подготовить, – убеждал меня Хейнеман, – то операция пройдет благополучно.
Конечно, полной уверенности в том, что эсэсовский лейтенант искренне согласился помочь большевикам, у нас не было.
Оказавшись со мною за воротами посольства, он запросто мог арестовать меня, препроводить в гестапо и поднять шум вокруг «подкупа» офицера войск СС.
Надо было по-прежнему проявлять осторожность.
Прощаясь с Хейнеманом, я сказал, что все ещё не уверен, стоит ли воспользоваться его предложение.
Но пригласил обер-лейтенанта зайти вечером.
Когда Хейнеман ушел, мы с Бережковым стали совещаться, – нужно ли идти до конца?
Ведь с этим был связан большой риск, чреватый немалым политическим ущербом.
В то же время перед нами открывалась возможность связаться с Москвой. После долгой дискуссии и взвешивания всех «за» и «против» было всё же решено пойти на эту операцию.
Обер-лейтенант Хейнеман был, как всегда, точен.
Мы сели за стол. Хейнеман находился в отличном расположении духа.
Он много шутил, рассказывал о своём сыне, о том, как они до войны ездили на лето в Баварские Альпы, где весело проводили время.
Хейнеман то и дело подтрунивал надо мною, вспоминая о том, как ещё после первой мировой войны он, оказавшись в плену во Франции, влюбился в одну француженку, а потом должен был с ней расстаться.
– Хотя я уже и не молод, – сказал Хейнеман, – но я понимаю, что для вас означает возможность еще раз увидеться с этой девушкой.
Условились, что проведем намеченную операцию на следующее утро в 11 часов, когда Хейнеман после обхода караула зайдет в посольство. Предусмотрели мы и такую деталь: воспользоваться автомобилем «Опель-Олимпия», чтобы не привлекать к себе внимания на улицах Берлина. Хейнеман сказал, что заранее свяжется с министерством иностранных дел, чтобы выяснить, не собираются ли меня вызвать в утренние часы на Вильгельмштрассе.
Помимо обсуждения этих деталей, все выглядело так, будто речь идет о каком-то невинном пикнике.
– Может быть, Хейнеман и в самом деле поверил в мою версию о девушке?, – задавался я вопросом.
А если нет, то он умело делал вид, что помогает свиданию влюбленных.
Но у меня на душе всё же скребли кошки. Я распрощался с Хейнеманом довольно поздно, всё еще не будучи полностью уверенным в том, как он поведет себя завтра и что вообще принесет следующий день.
В 00-00 часов по Москве все посольские затаив дыхание с надеждой слушали сводку «Совинформбюро». Даже дети и те прекращали свою возню… понимая уже всю серьёзность происходящего вокруг.
Левитан своим пронзительным голосом, старательно подбирая интонацию, сообщил:
«25 июня подвижные части противника развивали наступление на Вильненском и Барановичском направлениях.
Крупные соединения советской авиации в течение дня вели успешную борьбу с танками противника на этих направлениях.
В ходе боя отдельным танковым группам противника удалось прорваться в район Вильно – Ошмяны.
Упорным сопротивлением и активными действиями наших наземных войск пехотные соединения противника на этих направлениях отсечены от его танковых частей.
Попытки противника прорваться на Бродском и Львовском направлениях встречают сильное противодействие контратакующих войск Красной Армии, поддержанных мощными ударами нашей авиации.
В результате боёв механизированные соединения противника несут большие потери. Бой продолжается.
Стремительным контрударом наши войска вновь овладели Перемышлем.
На Черновицком направлении наши войска отбили крупные атаки противника, пытавшегося форсировать реку Прут.
На Бессарабском участке фронта войска Красной Армии прочно удерживают позиции на восточном берегу реки Прут, успешно отражая многочисленные попытки противника форсировать её.
В районе Скулени противнику, при его попытке наступать, нанесено значительное поражение.
Его остатки отбрасываются за реку Прут. Захвачены немецкие и румынские пленные.
Наша авиация нанесла ряд сокрушительных ударов по аэродромам немцев в Финляндии, а также бомбардировала Мемель, корабли противника севернее Либавы и нефтегородок порта Констанца.
В воздушных боях и огнём зенитной артиллерии за 25 июня сбито 76 самолётов противника… 17 наших самолётов не вернулись на свои базы.
Немецкий лётчик, взятый в плен после того, как его самолёт был сбит нашей авиацией на советско-финской границе, заявил «С русскими воевать не хотим, дерёмся по принуждению. Война надоела… за что дерёмся, не знаем».
На одном из участков фронта немецкие войска шли в бой пьяными и несли большие потери убитыми и ранеными. Пленные немецкие солдаты заявили: «Перед самым боем нам дают водку».
Молодые бойцы-зенитчики Н-ской части в первый день боёв ещё неуверенно вели огонь по самолётам противника. На другой день эти бойцы уже действовали хладнокровно, стреляли метко и сбили за день 9 германских бомбардировщиков.
Наши лётчики Н-ской авиационной части в воздушных боях сбили 10 самолётов противника. Командир полка, Герой Советского Союза майор Коробков сбил два бомбардировщика противника.
Радист-стрелок Шишкович во время исполнения боевой задачи сбил два самолёта противника системы «Мессершмитт».
Командир Сорокин при выполнении боевой задачи девяткой самолётов был атакован 15-ю самолётами противника, в бою сбил 6 самолётов и потерял четыре.
Майор Ячменёв, будучи ранен в обе ноги, отказался ехать в госпиталь и продолжал выполнять боевые задачи.
Лётчики Н-ской авиачасти (район Станислава) сбили 19 самолётов противника: два самолёта сбито зенитной артиллерией – расчётами младших командиров Ковалёва и Милахова. Четыре немецких лётчика взято в плен бойцами этих расчётов. Всего взято в плен 12 немецких лётчиков.
Героически сражались лётчики Н-ского авиаполка, который уничтожил 13 самолётов противника, потеряв один.
Красноармеец Н-ского стрелкового полка Романов, подкравшись к вражескому разведчику-мотоциклисту, уничтожил его.
Командир подразделения этого же полка младший лейтенант Мезуев, будучи трижды ранен, не ушёл с поля боя и продолжал вести бой.
Шофёр строительного батальона Н-ского воинского соединения задержал четырёх немецких лётчиков, которые выбросились с подбитого самолёта и пытались скрыться.
Командир одной из пулемётных рот, находясь в окружении более 8-ми часов и непрерывно ведя бой с противником, отбивал блокировочные группы и несколько раз восстанавливал связь с дотами. Несмотря на превосходство противника командир пулемётной роты удержал позицию до прихода подкрепления.
Младший сержант Трофимов, командир орудия, в обстановке, когда орудие находилось в окружении противника, а боевой расчёт орудия был выведен из строя, увёл в укрытие трёх раненых бойцов своего орудия, а затем сам хладнокровно расстреливал противника прямой наводкой. Когда сопротивление стало бесполезным (танки противника были почти на огневой позиции), Трофимов взорвал орудие, а сам умело вышел
из окружения врагов.
Командир Н-ского батальона капитан Кошель во время боя умело организовал систему пулемётного огня. Он спокойно допустил противника на близкое расстояние и взял его под перекрёстный пулемётный огонь. Две вражеские роты были уничтожены.
Имеется много фактов, что крестьяне оказывают частям Красной Армии активную помощь в вылавливании вражеских парашютистов-диверсантов. Так, в районе Херца крестьяне поймали и доставили в воинскую часть трёх парашютистов-диверсантов, выброшенных с самолёта».
На этом позитивном моменте Левитан закончил передачу сводки «Совинформбюро».
Факты личного героизма и умелых действий бойцов и командиров Красной Армии существенно ободрили нашу колонию, запертую в самом центре вражеского логова.
Тупиков ходил гоголем, как будто это он одновременно на земле, в небе и в море воевал героически с гитлеровцами. Он охотно и с удовольствием принялся комментировать услышанное, а особенно эпизоды героизма воинов «на фронте борьбы с фашистскими захватчиками», как быстро придумали штамп этому местные партийные и комсомольские вожаки.
Вроде как уже никто и не вспоминал, что совсем недавно восхищались успехами фашистов и горевали с ними например о потопленном англичанами суперлинкоре «Бисмарк»…
Я же хорошо понял и без всякого моего внутреннего знания, что не от хорошей жизни Левитану дали зачитывать героические, но в масштабах войны, малозначительные эпизоды.
С особой тревогой прозвучало в сводках новое слово «окружение». Пока в связи с отдельными бойцами или орудиями. Но я то понимал, что уже третьи сутки бьются в полном окружении наши пограничники, защитники Брестской крепости и других УРов к которым не смогли пробиться на помощь части прикрытия границы.
Я конечно ничего этого никому не сказал, а молча ушёл спать, готовясь к следующему непростому дню…
На следующий день… в назначенное время Хейнеман не появился. Это нас встревожило.
– Что будет, если он нас обманул и гестапо уже узнало о нашей с ним договоренности?, – задавались мы вопросами.
И конечно легко понять то нервное напряжение, в котором все мы находились, когда около двух часов дня у ворот раздался звонок. То был Хейнеман.
Он извинился за опоздание: внезапно ухудшилось состояние здоровья его жены, и он был вынужден задержаться дома.
Зато он договорился с министерством иностранных дел о том, чтобы из-за его личных дел сегодня никаких встреч на Вильгельмштрассе не назначали.
Таким образом, мы можем спокойно осуществить наш план.
Мы зашли в приемную. Пока Бережков угощал Хейнемана водкой, я отправился в гараж и выкатил к подъезду «опель».
Хейнеман с трудом забрался на переднее сиденье рядом с водителем, в качестве которого сегодня был Бережков.
К тому же ему мешал болтавшийся на боку длинный палаш.
В конце концов, отстегнув пряжку, он бросил палаш на заднее сиденье, где уже находился я.
Курьер охраны распахнул ворота, Хейнеман козырнул эсэсовцам, и мы оказались на воле.
Посмотрев назад, я убедился, что за нами никто не увязался.
Все эти дни мы ездили только в министерство иностранных дел.
Чтобы не вызвать подозрения, мы и теперь повернул налево у Бранденбургских ворот и проехал несколько кварталов по Вильгельмштрассе. Затем «опель» помчался дальше по берлинским улицам.
Они производили какое-то странное впечатление. Было пасмурно, но тепло и сухо.
Блестели зеркальные стекла витрин, не торопясь шли прохожие, на углах продавали цветы, дамы прогуливали собак – как будто ничего не изменилось. И в то же время сознание, что на Востоке уже несколько дней бушует пожар войны, что мы находимся в логове нашего смертельного врага, налагало свою печать на казавшиеся мирными картинки Берлина.
Мы заранее условились, что они высадят меня у большого универсального магазина КДВ (Кауфхауз дес Вестенс). Там было легко затеряться в толпе.
К тому же поблизости находился вход в подземку. Спустя два часа они должны были подобрать меня в другом месте, у метро «Ноллендорфплатц».
Когда машина остановилась, я быстро вышел и тут же исчез в толпе.
Добежав до ближайшей телефонной будки, я в неё ловко заскочил, вставил пфенинг и набрал знакомый номер американского посольства в Берлине.
Через несколько гудков, показавшихся мне вечностью, там наконец сняли трубку и по-американски ответили «хэлоу».
Я в ответ протараторил:
– Мне срочно посла… Говорит венский друг мистера Леланда… – сказал я по-немецки, дабы не привлекать английским внимание прохожих.
Там на несколько секунд запнулись и ответили уже на сносном немецком:
– Одну минуту…
Раздался щелчок и затем… как всегда бодрым голосом… радостно поздоровался со мною посол:
– Гуд дэй, мистер … эээ …
Я вынужден был перебить посла и быстро заговорил:
– Мистер Моррис… Это я… Только без чинов… Давайте встретимся через полчаса у «кролика»…
Слово «кролик» я сказал по-английски.
– Окей, – коротко ответил он, и я опустил трубку на рычаг.
Если … а это наверняка… что телефон посольства САСШ в Берлине на прослушке, то они не смогут за такое короткое время отследить звонок.
Но на всякий случай я незаметно протёр всё, за что брался платком и быстро покинул будку.
Затем я направился к берлинскому оперному театру с названием «Кролль».
Такой наивный с моей стороны ход наверняка на время запутает гестаповцев и они не будут знать заранее место встречи таинственного «венского друга» с временным поверенным в делах САСШ в Третьем рейхе Леландом Беррнадом Моррисом.
Если в гестапо сочтут такой вызов на встречу подозрительным, то конечно же пустят наружку.
Но Моррис был тёртый калач, поэтому догадается как сбить их с толку. Ну и я не буду кидаться ему на встречу, а вначале проверю нет ли за ним «хвоста».
С Моррисом нас свела жизнь в мрачные дни австрийского аншлюса 1938 года. Тогда я оказался «случайно в Вене, где Моррис служил генеральным консулом САСШ. Ну и моя рекомендация лично от Рузвельта тоже послужила хорошим началом нашей дружбы.
Я был на месте встречи за десять минут и неспеша прогуливался…
Незаметно внимательно наблюдая за обстановкой…
Ничего настораживающего не было…
А вот и сам Моррис… тоже воспользовался берлинским метро. За ним нет явного «хвоста»…
Моррис меня заметил, но виду не подал и направился к театральным кассам, где всегда толпился народ. Одни покупали билеты, другие их пытались сдать, так как теперь из-за бомбёжек стали часто отменят вечерние представления.
Но сдать билет было делом не простым… Его предлагали обменять на любой другой день. А чтобы получит назад деньги, нужно было доказать, что ты … например… уезжаешь. Или подтвердить документом другую причину.
В толпе мы сблизились и договорились пойти в театральное кафе тут рядом.
Вначале пошёл я, а он подошёл чуть позже и как бы невзначай… «случайно» сел за мой столик в глубине зала.
Затем мы заговорили вначале о погоде… пока нас обслуживал официант.
У того должно было создаться стойкое впечатление, что два берлинца зашли выпить кофе и выкурить по сигарете… заодно обсудив новости.
Затем я встал и запустил музыкальный автомат, создав шумовую завесу…
Когда я убедился, что нас никто не слышит, я всё равно шепотом сказал Морису:
– Сообщите пожалуйста в Москву, что нас всех советских дипломатов интернировали на территории посольства… Судьба других советских граждан неизвестна… МИД Германии настаивает на паритетном обмене, а не «всех на всех»…, – выпалил я.
– Я Вас понял, мистер Козыреф, – шепнул Моррис.
Затем он добавил:
– Дипломатический корпус встревожен… Швеция будет представлять интересы Советского Союза… А о Вас лично уже много раз интересовался ФДР… Я сегодня планировал дать официальный запрос в германский МИД … о Вас и вообще…
Я с благодарность кивнул, ведь под аббревиатурой ФДР скрывается имя моего друга – американского президента Франклина Делано Рузвельта.
С которым нас связывала давняя дружба…
Глава 1.
Сентябрь 1937 год, Вашингтон
Утром меня разбудили и пригласили срочно зайти к полпреду…
Я конечно же поторопился с утренним моционом и через полчаса был в кабинете у Трояновского.
– Уважаемый Сергей Владленович, – льстиво начал тот, – к нам поступила срочная депеша от …, – тут ему изменила его выдержка … и он, вскочив с места, подбежал ко мне и вручил лист пергамента.
В котором я безошибочно угадал бланк личного послания Президента САСШ…
Пробежав бегло текст, я понял, что Франклин Делано Рузвельт приглашает меня погостить у него дома… то есть в Белом Доме!
– Ну что за спешка?, – спросил я Трояновского, повертев письмо в руках, автоматически глянув, – а нет ли чего ни будь и с другой его стороны?
Тот аж взбледнул и запинаясь молвил:
– Это же такая честь… Я не припомню, чтобы кого-то…, – начал он мямлить.
– Подумаешь, в гости позвали, – отмахнулся я и добавил:
– Вообще то мы с господином Президентом старые приятели…
Трояновский от этих слов словно аршин проглотил и ляпнул:
– Я думал… слухи просто…
Мне ничего не оставалось, как пойти в мои апартаменты и собрать там свои скромные пожитки.
Через час за мною прибыл лимузин…, то ли «Паккард», то ли «Плимут»…
И мы покатили неспешно в недолгое путешествие по Вашингтону.
Сопровождала меня личная секретарша Рузвельта, та самая Маргарита, что устроила приём нашим лётчикам в Белом Доме. Это была элегантная молодящаяся дама неопределённого возраста. Ей можно было дать… как и тридцать, так и пятьдесят лет. Для обеспеченных американок это было нормой…
Но тем ни менее она своё дело знала туго и узнав, что я в Белом Доме был только пару раз и то недолго и по делу… в последний раз четыре года назад, когда Шахта сопровождал – главного банкира Гитлера…, то она сразу же начала посвящать меня в его историю…
Белый дом или по-английски Вайт Хаус – официальная резиденция президента САСШ, расположенная в Вашингтоне, округ Колумбия по адресу: Пенсильвания-авеню, 1600.
– Нет тут столько домов, – поправилась она, – это почтовый адрес…
А я буркнул: – Чтобы шпионов запутать…
Далее она сообщила мне, что Дом Президента был основной функцией плана Пьера Шарля Ланфана относительно тогда недавно установленного федерального города Вашингтона, округа Колумбия.
На конкурсе дизайнеров был выбран архитектор Белого дома, после чего он получил девять предложений, а также одно представленное анонимно Томасом Джефферсоном.
Ирландский архитектор Джеймс Хобан спроектировал резиденцию в неоклассическом стиле.
Здание было спроектировано Хобаном под сильным влиянием стилистики верхних этажей отеля «Ленстер-хаус» в Дублине, позже ставшего резиденцией парламента Ирландии.
По некоторым предположениям, Томас Джефферсон в 1789 году, путешествуя, посетил Бордо, где побывал в Школе архитектуры и просмотрел там в архиве копии чертежей архитектора Матюрена Салата, предназначенные для строительства в Ла-Башеллери – неподалёку от Бордо, усадьбы, известной как Шато де Растиньяк, построенной впоследствии в 1811–1817 годах в палладианском стиле.
После возвращения в США он рассказал об увиденном своим друзьям -Вашингтону, Хобану, Монро и Бенджамину Генри Латроубу.
Строительство началось 13 октября в 1792 году.
Для постройки использовался окрашенный в белый цвет песчаник Аквайя-крик, а не как все думают – дорогой белый мрамор.
На момент завершения строительства Белого дома, с субботы 1 ноября1800 года, первым президентом, занимавшим дом, стал Джон Адамс.
В 1801 году Томас Джефферсон переехал жить в этот дом.
Чтобы скрыть конюшни и хранилища, он вместе с архитектором Бенджамином Генри Латробом добавил низкие колоннады на каждом крыле.
Здание называли по-разному: «Президентским дворцом», «Президентским особняком» или «Президентским домом».
В 1811 году зарегистрировано первое свидетельство того, что публика назвала его «Вайт хаус».
– Белый дом был официальной резиденцией всех президентов САСШ, за исключением Джорджа Вашингтона, занимавшего эту должность с 1789 по 1797 год, так как при нём Белого дома ещё не существовало, – сообщила Марго мне очевидную вещь.
В августе 1814 года тот Белый дом был сожжён британцами, после чего реконструирован и восстановлен.
– Вот «Белый дом», – указала она, и добавила: – это его фасад со стороны 16-й авеню.
– Да, совсем рядом, можно было пешком дойти, – подумал я.
– Я Вам здесь, мистер Козырев, покажу, красивые интерьеры, исторические помещения, включая Восточную комнату, Зелёную комнату, Голубую комнату, Красную комнату и Столовую для официальных мероприятий, – ворковала Марго, когда мы уже вошли во внутрь через задний фасад.
– Эти помещения используются президентом и первой леди для приёма гостей из других стран, – поясняла она.
– В Овальном кабинете президент осуществляет свою деятельность по управлению страной, – махнула она куда то рукой, – подписывает там разные законопроекты и правительственные распоряжения, а также встречается со своими сотрудниками, посетителями и гостями.
– Сейчас он там… проводит совещание с юристами, – скороговоркой сказала секретарша.
Дальше я узнал от неё, что официальным название «Белый дом» стало лишь в 1901 году по распоряжению Теодора Рузвельта.
С 1909 года рабочее место президента находится в Овальном кабинете в левом западном крыле здания.
– В журналистском языке словосочетание «Белый дом» употребляется как синоним администрации президента США, – пояснила Марго, – аналогично вашему «Кремль», или французскому – «Елисейский дворец».
Через весь второй этаж с востока на запад тянулся длинный, темный, мрачный зал.
По какой-то причине восточный конец его был выше остальной части и к нему вело несколько ступеней, по которым был сделан скат, устланный резиновыми циновками, для президентского кресла на колесах…, – как пояснила Марго.
Этот зал был обставлен странным и беспорядочным образом.
По стенам его стояли низкие книжные шкафы с сотнями современных книг, и как сказала мне Марго – преподнесенных Рузвельту Ассоциацией американских книготорговцев.
Так же она поведала мне, что кроме этих книг, Белый дом не располагал собственной библиотекой, а пользуется огромной библиотекой Конгресса, что тут рядом…
На этих книжных шкафах стояли в серебряных рамках снабженные автографами фотографии коронованных глав государств, большей частью лишенных своих тронов.
Когда то … перед тем как я впервые поднялся по лестнице в Белый дом, я воображал, что и остальные его этажи обставлены так же, как нижний этаж, и жизнь в нём походит на жизнь в музее.
Сейчас я понял, что на самом деле все об стояло иначе.
Из пояснений моего гида Марго, оказалось, что каждая новая семья, поселившаяся в Белом доме, меняла всё вокруг себя, превращала спальни в кабинеты или изменяла не только внешний вид, но и всю атмосферу здания, приспособляя её к собственным вкусам.
Так, например, сейчас в западном конце зала, отделенном ширмой и пальмами в кадках, госпожа Рузвельт… время от времени устраивает небольшие приёмы, а иногда тут обедает и президент с семьей или сотрудниками своей канцелярии.
Марго уверенно вела меня по коридорам первого этажа, упорно называя его вторым. Я не обращал на это внимания, так как давно привык к этой англо-американской привычке. Первым у них считается подвал…
– На южной стороне этого этажа, близ комнаты Гопкинса, расположена душная гостиная, которую назвали комнатой Монро, – пояснила мне по ходу нашего движения Марго.
– Поскольку именно здесь была написана великая доктрина, – пояснила она.
– Ну… да великая доктрина Американского изоляционизма, – припомнил я.
Как я уже знал из предыдущих своих посещений Белого Дома, к этому помещению примыкал овальный кабинет президента, за которым следовали его спальня и ванная.
– А где Гопкинс?, – спросил я у Марго.
Она сделала скорбный вид и сообщила:
– Гарри сейчас проходит лечение…
Но как стопроцентная американка, не способная долго грустить, Марго через секунду улыбнулась мне белозубой улыбкой и буднично сказала:
– А вот его пристанище…, – и распахнула дверь.
Помещение, занимаемое Гопкинсом, состояло из одной большой спальни, где стояла широкая двух спальная кровать, маленькой спальни, служившей кабинетом для секретаря Гопкинса, – как поведала мне Марго, – и ванной комнаты.
– Это помещение, – пояснила мне она, – представляло собой первоначально одну комнату.
Оно было с тремя высокими окнами, выходившими на лужайку, с видом на памятник Вашингтону, памятник Джефферсону и на Виргинские холмы.
– Это был кабинет Авраама Линкольна, – сообщила мне моя гид.
Я при этом заметил, что над камином была прибита мемориальная доска с указанием, что в этой в этой самой комнате была подписана прокламация об освобождении рабов.
Пауза затянулась, и я спросил:
– Маргарита, а где я буду жить?
Она махнула в сторону коридора и подвела меня к двери, сказав:
– Вот… как раз напротив Гопкинса, на северной стороне, есть две меньшие спальни, каждая с ванной комнатой… в одной живёт Сэм Розенмен … когда бывает в Белом доме…, – уточнила она зачем то…
При этом она завела меня в другую просторную комнату, на стене которой висел цветной плакат.
Он был подписан «Маккэй» и, как я пола гаю, был вырезан из журнала «Эсквайр».
На нём был изображен загородный дом. В сенях на заднем фоне стояла мать. Маленькая девочка на садовой дорожке показывала матери на мальчишку-шалуна, с хитрым выражением лица, выводившего мелом какое-то слово на тротуаре.
Подпись под этим плакатом гласила: «Смотри, мама, Уилфред пишет неприличное слово!»
Слово, которое писал мальчик, было «Рузвельт».
– Ну вот, – сказал, улыбнувшись Марго и обвела руками моё временное пристанище.
– Располагайтесь и поднимайтесь ко мне…, будем завтракать, – подмигнула она и быстро упорхнула.
Я быстро освоился в своём жилище и отправился на второй, то есть третий этаж…
На третьем, самом верхнем этаже были… как выяснилось ещё помещения для гостей, использовавшиеся главным образом во время приезда многочисленных внуков на рождество, а также во время различных семейных торжеств.
Там находилась небольшая спальня и гостиная, занимаемые Марго или как я уже узнал, её тут звали – Мисси Лехэнд, куда все незанятые срочной работой с удовольствием приходили во время ланча или вечером…,
Мисси, как я уже понял… была милейшим, и весьма уравновешенным человеком.
За вторым завтраком или по нашему – обедом, Мисси рассказала мне о себе…
В 1920 году она работала в стенографическом бюро корпорации по строительству флота чрезвычайного времени и была переведена оттуда к Чарльзу Маккарти – другу Франклина Рузвельта, руководившему его неудачной кампанией по выборам в вице-президенты в 1920 году.
После избрания Уоррена Гардинга и возвращения к нормальным условиям жизни Америки, то есть к изоляционизму, госпожа Рузвельт пригласила Лехэнд в Гайд-Парк – родовое поместье Рузвельтов, чтобы помочь разобраться в накопившейся огромной куче корреспонденции.
Когда позже Рузвельт стал вице-президентом фирмы «Фиделити энд депозит компани оф Мэриленд», Мисси Лехэнд пошла работать туда с ним в качестве секретаря и работала в этой должности в течение всего того периода, когда он боролся с полиомиэлитом, когда он вернулся к адвокатской практике.
В 1929 году она пришла вместе с ним в Белый дом… вместе с ней в качестве её помощницы переселилась в Белый дом и Грейс Талли. Которая сейчас разделила с нами ланч.
Грейс Талли также работала сначала у госпожи Рузвельт…
Когда подали десерт к нам заглянула и первая леди – сама Элеонора Рузвельт.
Это была довольно импозантная женщина, хоть и не высокого роста, с весьма проницательным взглядом. Она напомнила мне Надежду Крупскую, которую я видел в 1924 году… во время создания Пионерии…
Дабы не увлечься разговорами о политики, я рассказывал дамам свои впечатления о тех странах, где мне довелось побывать.
Как известно, все американцы изрядные домоседы и редко бывают дальше столицы своего штата. Не говоря уже о других странах или полушарии…
Так как с госпожой Рузвельт я уже был знаком, то возобновить контакт мне не составило труда.
Она поведала мне об успехах их сына и моего друга, – Элиота Рузвельта.
Тот делал успешную карьеру в перспективной области – радиовещании.
И уже подумывает купить сеть радиостанций в Техасе.
– Но пока у него нет денег, – с грустью сказала госпожа Рузвельт.
У меня чуть не сорвалось с языка:
– Как это у сынка американского президента нет денег?
Но я вовремя прикусил свой несдержанный язык и просто озабоченно покивал, попутно прокручивая в голове возможные варианты помощи сыну президента Америки.
Ближе к обеду, а обед тут в семь вечера, меня пригласили в Овальный кабинет…
Овальный кабинет Президента Рузвельта, бывший, можно сказать, фокусом всей страны, а в некотором отношении даже всего мира, едва ли когда-нибудь вообще использовался для каких-либо целей, кроме как для официальных приемов в период предшествовавшего Рузвельту правительства Гувера.
На его стенах висело большое количество старых, принадлежавших Рузвельту гравюр, изображающих военно-морские сцены, а также портреты его матери, жены и Джона Поля Джонса.
Здесь стоял также жуткого вида механический орган, когда-то кем-то преподнесенный президенту, но которым он так и не научился управлять.
– О, мистер Козырев, – поприветствовал меня хозяин кабинет.
Я подошёл к нему, сидящему в кресле за своим рабочим столом и готовящим разные напитки… смешивая их ингредиенты.
– Угощайтесь, – предложил он со своей фирменной улыбкой.
Я наугад взял первый стакан, там был ром с колой…
– Вам привет от нашего общего друга – Путци, – продолжил он, не прекращая своей деятельности.
Народ в кабинете подходил к его столу запросто и брал то, что предпочитал.
Были наглецы, что и заказывали Рузвельту, что им намешать…
Разговоры велись сугубо нейтральные…
После аперитива, был обед, то есть ужин…
Рузвельт по свойски меня всем представил, как его личного гостя и друга.
Так началась моя кратковременная, но насыщенная жизнь рядом с Президентом Америки…
Во всём здании царил замечательный дух провинциального дружелюбия, каким были проникнуты все его обитатели, включая даже профессионально мрачных и подозрительных агентов ФБР, а также вооруженных и одетых в форму караульных.
Я действительно чувствовали себя здесь как дома.
Дружественная атмосфера, царившая в Белом доме, создавалась людьми, жившими там…
Когда я смотрел на лица некоторых прежних президентов, взиравших на меня со стен, я представлял себе, что бывали времена, когда атмосфера в этих комнатах была мучительно суровой. Без сомнения, бывали и такие времена, когда она бывала чрезмерно буйной.
Но сейчас… в годы пребывания тут Франклина Рузвельта всё здание было наполнено атмосферой преданности и теплой привязанности, какую он внушал всем окружающим.
Если ты мог доказать своё дружелюбие, то тебя тут приветствовали как члена семьи и соответственно с тобою обращались.
Рузвельт начинал свой день с первого завтрака, который он принимал в постели… на нём был надетый по верх пижамы старый синий свитер или голубая пелерина с вышитыми на ней красными буквами Ф. Д. Р. Кстати, так его все сокращённо, но уважительно называли за его спиной…
Он носил пелерину, потому что ему было слишком трудно надевать халат.
По той же причине он, выходя на улицу в холодную погоду, также надевал пелерину вместо пальто.
После этого дежурный камердинер … Крим, Серлс или Клонч – приносил ему утренние сообщения и расписание его светских обязанностей в течение дня, которые были … как по мне… достаточно нудными, для того чтобы нарушить самое лучшее пищеварение и испортить самое лучшее настроение.
Тут всё время пытались найти повод от них отказаться.
Я пророчески пошутил:
– Наверное нужно объявить войну Гитлеру…
Все конечно посмеялись этой шутке, так как и в мыслях ни у кого тут не было этого делать.
За первым завтраком Рузвельт просматривал сообщения и газеты.
Делал это с большой быстротой, но с исключительной тщательностью, не упуская что-либо существенное.
Помимо вашингтонских газет, он прочитывал еще «Чикаго трибюн», «Нью-Йорк тайме» и «Геральд трибюн», а также «Балтимор сан».
Друзья советовали ему не читать «Чикаго трибюн», но он, по-видимому, стремился узнать самое плохое, что писали о нём.
После первого завтрака к нему входили сотрудники его личного штата.
Это были обычно генерал Уотсон, Стивен Эрли, Марвин Макинтайр, Уильям Хассет… и другие. Они обсуждали с ним распорядок рабочего дня: встречи, свидания, пресс-конференции и прочее.
При этом присутствовал также врач президента, адмирал Росс Макинтайр, постоянно и внимательно наблюдавший за состоянием его здоровья.
Во время этих коротких утренних совещаний делалось очень многое, так как все присутствовавшие здесь помощники Рузвельта настолько хорошо знали его, а он в такой степени им доверял, что всякие недомолвки и околичности оказывались излишними.
Я тоже был удостоен чести находится рядом… Но к большому сожалению, ни одна из так горячо обсуждаемых тем ни каким боком не касалась внешней повестки вообще… не говоря ужо о СССР в частности…
Сотрудники его личного штата могли во время такого утреннего совещания оценить настроение Рузвельта и возможные последствия этого настроения в течение дня.
После того как они покидали его спальню, от них можно было услышать следующее: «Да поможет бог всякому, кто обратится к нему сегодня с какой-нибудь просьбой» или: «Сегодня он настолько хорошо себя чувствует, что может сказать Коттону Эду Смиту, что Юг имеет полное право отделиться».
Огромное значение Рузвельт придавал своим публичным выступлениям.
Большая часть его работы над своими выступлениями происходила в вечернее время.
Однако всякая работа заканчивалась в семь вечера…
Все собирались на традиционную церемонию коктейля в овальном кабинете в 7 часов 15 минут вечера, куда я и попал в свой первый день пребывания там…
Президент традиционно сидел за письменным столом, а перед ним стоял поднос.
С видом алхимика он лично мешал ингредиенты коктейля, но при этом ему, безусловно, не хватало точности, поскольку он непрерывно разговаривал.
Его коктейль «бурбон» старого типа был превосходен, но мне совершенно не нравился его «мартини», для приготовления которого он пользовался двумя видами вермута, а иногда даже некоторым количеством абсента.
Время от времени я его убеждал вливать туда шотландское виски… хотя я лично сам любил его пить чистым.
При этом подавались намазанные сливочным сыром или рыбным паштетом маленькие круглые ломтики поджаренного хлеба, а также жареные зерна кукурузы.
Рузвельт сам пил очень мало…
Мисси мне сказала, что он не пьёт вина за обедом, если не считать больших официальных обедов, причем, сказала она, что не помнит случая, когда бы он пил коньяк, виски или другие крепкие напитки.
Но он очень любит сам процесс приготовления коктейлей и непринужденную беседу о всевозможных пустяках, которой сопровождалось это занятие.
Обед обычно подавался в кабинете примерно в 7 часов 45 минут вечера.
Мне как гостю, правда, не подобает говорить об этом, но я про себя констатировал, что кухня Белого дома вряд ли пользуется особо высокой репутацией.
Еда тут была обильна и, если подавались простые блюда, была очень хороша.
Но шеф-повар имел пристрастие к изысканным салатам.
В частности, у него был излюбленный вид салата, представлявшего собой гору из майонеза, кусков консервированного ананаса, нарезанной кружочками редиски и тому подобного…
Этот салат подавался на стол очень часто, и каждый раз, когда его предлагали президенту, он смотрел на него, качал головой и грустно шептал: «Благо дарю вас, не надо».
Однажды, наблюдая за этой сценой, Мисси расхохоталась и сказала: «Господин президент, вы находитесь в этом доме уже восемь лет и, насколько мне кажется, пробудете здесь ещё восемь лет, но им никогда не надоест пытаться убедить вас в необходимости отведать этот салат и понять, что он, собственно говоря, собой представляет».
Рузвельт очень радовался всевозможным деликатесам, особенно дичи, которую ему присылали друзья, чтобы разнообразить его стол.
Я, за своё короткое время пребывания там, никогда не слышал от него жалоб на питание и вообще на обслуживание, но он горько жаловался на контроль органов безопасности за каждым продуктом питания, приобретаемым для его стола.
Однажды он сказал мне: «Я страшно люблю жареные фисташки. Но если бы кто-нибудь прислал мне пакет с фисташками, моя тайная полиция считала бы своей обязанностью просветить их рентгеновскими лучами, а министерство сельского хозяйства – очистить все орехи и произвести их следование, нет ли в них яду или взрывчатых веществ. А чтобы не возиться с этим делом, они попросту выбросили бы этот пакет и никогда не сообщили бы мне об этом». Это произвело на нас большое впечатление…
Мисси и я отправились на угол Пенсильванской авеню и 15-й улицы, купили там большой пакет с фисташками и незаметно передали его президенту.
Он тотчас же спрятал его под своей пелериной, а затем с удовольствием съел все содержимое.
После обеда президент ложился на кушетку, стоявшую слева от камина, клал ноги на специально сконструированную подставку и принимался за чтение последнего варианта своего очередного выступления.
Около него сидела Грейс Талли и писала под диктовку, причем время от времени её подменяла Доротти Брэди или Туанетт Бечельдер.
Иногда Рузвельт читал проект речи вслух, чтобы проверить, как она звучит, поскольку о каждом слове нужно было судить не по тому, как оно будет выглядеть в печати, а по его воздействию на радиослушателей.
Примерно часов в десять вечера приносили поднос с напитками.
В этот раз президент иногда выпивал стакан пива, но обычно он предпочитал смесь имбирного эля с лимонной цедрой.
К этому времени он начинал зевать, терял интерес к проекту своей речи и чаще всего уходил спать ранее одиннадцати часов.
Во время этих вечерних занятий телефон почти никогда не звонил. Время от времени приносили какое-нибудь сообщение, Рузвельт про читывал его и передавал помощнику, не говоря ни слова и не меняя при этом выражения лица.
Во всем остальном этот дом можно было принять за самое мирное и самое уединенное убежище в этом мире, терзаемом войнами и потрясениями.
После ухода из кабинета, помощники Рузвельта проводили большую часть вечера в другом помещении, работая над новым вариантом, который должен был быть передан президенту за первым завтраком.
Иногда они приглашали на помощь Арчибальда Маклиша, библиотекаря Конгресса, приходившего поздно вечером и помогавшего им привести в порядок какую-нибудь речь, с которой они не могли справиться. Неоднократно, госпожа Рузвельт, видя свет в окнах комнаты в три часа ночи, звонила нам по телефону и предлагала кончать работу и идти спать.
Конечно, это означало, что она сама еще сидела и работала.