Плач серого неба бесплатное чтение

Посвящается моей жене Алёне – музе и главному критику.

Отдельная благодарность:

– Маме – за внимательность и поддержку,

– отцу Павлу за интерес и участие.

– Аркадию и Игорю – за создание Хидейка и Карла

ПРОЛОГ,

в котором деньги побеждают гнев,

а урок все же будет преподан

Ночь приползла на улицы из влажной полутьмы весеннего леса. Ее лохматые хлопья забили артерии города и почернели, разбухли, напитавшись густым фабричным дымом. Вимсберг поперхнулся шершавым комом, перестал на миг дышать – но ничтожное мгновение спустя загудела, набираясь сил, просыпающаяся ночная толпа. Зарычали и зазвенели с улиц транспортные сигналы, и далеким ревом прощался с ними уходящий в неведомые дали пароплав.

Ночь забирала свое. Она шумела, содрогалась, жила! И где-то там, в ее дрожащем от немыслимого скопления чувств нутре, едва слышно проскрипела и лязгнула расшатанная дверь роскошной, но очень старой повозки.

Ожившим шорохом скользнул на козлы долговязый кучер. Возницу с головы до пят укрывал серый плащ, будто пошитый из той же унылой мороси, что зарядила с самого утра и не думала прекращаться. Под плащом, надежно укрытые глубоким капюшоном, плеснули мутной желтизной выпуклые глаза с черными семечками зрачков.

Изнутри постучали, и рукав плаща нервно порхнул к хлысту. Свистнуло, всхрапнула норовисто лошадь, застонали лениво колеса.

– В порт, – крикнули в забранное сеточкой окно. Стремительно темнело, и казалось, что карета тянет за собой ночь, укрывая город черным покрывалом.

Тьма наполняла Вимсберг своей особенной жизнью. Она проникала в души, застилала глаза, шептала приятно и лживо. Ее зов манил, опьянял, выгонял на улицы и заставлял дышать полной грудью – до тех пор, пока безнаказанность мрака не разметывал в клочья бесстрастный утренний свет, оставляя лишь стыд, наготу и беспощадную правду.

Днем вода у берега была прозрачной и спокойной – насколько вообще бывает спокойным океан в столичном порту. Но уже к вечеру небо сморщилось и разревелось обиженной девчонкой, которую соседский пацан дернул за пушистую облачную косу. Мириады холодных тяжелых капель взбаламутили воду, и та стремительно помутнела.

В последние годы дожди над Архипелагом шли часто. Кое-где они превращались в настоящее бедствие. Иногда цифры в сухих газетных некрологах не сразу принимались всерьез – трудно было поверить, что на юге и востоке от ливней колонисты, бывало, пропадали целыми деревнями. Такие новости никак не способствовали всеобщему оптимизму, а вовсе даже наоборот: тут и там брожение изъеденных отчаянием умов порождало совсем не лояльные настроения. И на суетливом Материке, и на чопорном Миррионе, и даже, по слухам, на равнодушном Боргнафельде то тут, то там возникали темные личности без явного прошлого, но всецело готовые к яркому будущему. Они с жаром заявляли, будто все мировые несчастья происходят от всеобщего непонимания истинной природы вещей, и так же горячо рвались эту истинную природу объяснить. Слова падали в зараженную сомнением почву и прорастали крепкими, как репейник, сорняками, собиравшими на колючках гроздья готовых учиться одушевленных. Большинство таких кружков не представляло опасности, но кое-где вреда от них было не меньше, чем от бесчинств обезумевшей природы.

Союз Вольных Алхимиков принадлежал к той особенной разновидности наполовину тайных сообществ, которые те, кто был в курсе об их существовании, относили к сообществам скорее полезным. Высшие государственные чины не гнушались обходительности в разговорах с угрюмыми, вечно нездоровыми на лицо учеными в неопрятных фиолетовых одеяниях, придуманных словно в насмешку над синей униформой Магической полиции. Цепные псы Порядка к Союзу не совались – какими бы странными, непостижимыми и часто опасными ни были проделки Вольных, к магии те не прибегали принципиально.

Несмотря на это найти приемную Союза – особенно в крупном городе – было непросто. Требовалось несколько слоев полезных знакомств, а отправляться по добытому через третьи руки адресу приходилось незамедлительно, ведь гарантии, что приемная будет на том же месте завтра, не было.

На этой неделе временная резиденция Вольных Алхимиков расположилась на старенькой лодке. В портовом реестре суденышко числилось, как полноценный пароплав, но назвать его так вслух не поворачивался язык. Поднятые океанским ветром волны бережно покачивали кораблик, а дождь, совершенно возмутивший прибрежные воды, проявил к нему внезапную нежность, тихонько шурша и постукивая по деревянной крыше кают-компании. Двое матросов из числа адептов Союза, отгородившиеся было от стихии прорезиненными фиолетовыми балахонами, сидели на борту и, оголив ноги, беспечно перемешивали ими ворчливый прибой с клубами подступающей ночи.

Но вот океанский ветер, небрежно вороша шелестящие струи, широкой ладонью мазнул по вимсбергскому порту, зачерпнул горсть рваных, выхолощенных расстоянием звуков и осыпал ими юных алхимиков. Те, признав в одном из обрывков фырканье лошади, которую чересчур резко осадил возница, немедленно посерьезнели, натянули сапоги прямо на мокрые ступни и подскочили, одергивая балахоны и стремительно превращаясь в безликие, безрукие и безногие изваяния.

Выходили по очереди. Первым на мостовую спрыгнул богато одетый юноша. Дождь его не пугал, напротив – ледяные ожалы воды словно придавали парню сил. Он мотнул головой, стряхивая особо наглые капли. Намокшая прядь волос на миг подпрыгнула, щекотнув кончик заостренного уха, и плюхнулась обратно на щеку. Юноша замер, блаженно жмурясь и подставляя лицо беззаботным каплям, но тут же спохватился и протянул руку спутнику. Тот уже просунул меж дождевых капель длинный, с горбинкой нос и казался куда менее довольным встречей с водой, нежели его компаньон.

Ухватившись за почтительно протянутую руку, обладатель тоскливо сморщившегося носа тяжело, несмотря на сквозившую во всем его облике хрупкость, ступил на мостовую. Зябко поежился. И широко улыбнулся.

– Ух, что за ночка!

Недовольства как не бывало. Старик, – а второй пассажир был по-настоящему стар даже для альва, коим он, без сомнения, являлся, – радостно впитывал глазами все до капли: серость причала, черноту неба, радужную суету неподалеку. Ночь была хаосом, и хаос был ночью.

Порт бил в глаза ярким светом фонарей и оглушал бурлящим гомоном толпы. Словно узорная рама, темные шершавые громады кораблей с одной стороны и скопище мрачных, вразнобой понатыканных хибар с другой обрамляли живой холст, на котором небрежная кисть широкими мазками рисовала все оттенки бытия. Набережная беспрестанно кипела, переваривала и изрыгала одушевленных всех видов и сортов – радостную матросню с торговых судов, гребцов с галер – до смерти усталых, но полных решимости сторицей восполнить унылые трюмные будни, инженеров с пароплавов, возводивших грязную ругань в степень ораторского искусства. Время от времени в веселом и потном мареве ткались зыбкими тенями полураздетые женщины без возраста с тусклыми деловитыми взглядами, да вытекали из гнилых недр брошенных суден оборванцы с потухшими глазами. И пока первые завлекали фасадами зазевавшихся моряков и заблудших искателей развлечений, вторые не упускали случая оторвать кусок побольше от ценностей, сокрытых не слишком глубоко в одежде ротозеев. Наметанному взгляду не составило бы труда выцепить из толпы нескольких переодетых аристократов, путешествовавших инкогнито. Породистые дамы и господа, изо всех сил старавшиеся сойти за простых обывателей, весьма походили на овечек, отважно забравшихся в волчье логово, и судьба их ждала соответствующая. Знать поумнее предпочитала удобную гавань с морским вокзалом в трех километрах к северу.

– Гаэль, сынок, – радостно вещал старик, – смотри, сколько жизни в этой туше, что зовет себя Вимсбергом. Право, он похож на зверя, издохшего у водопоя. Зверьки помельче селятся в его меху, твари покрупнее дерутся за самые жирные куски, а падальщики бродят кругами и тащат, что останется. И все так привыкают к нему, что даже не чувствуют, как он медленно травит их всех.

Юноша, названный Гаэлем, снизу вверх смотрел на спутника. Несмотря на ласковое «сынок», общего у них было мало… но только на первый взгляд.. Стоило отвлечься от разницы между белизной подчеркнуто скромного костюма альва и сочным разноцветием наряда молодого полукровки – от теплой рыжины чуть распахнутого дождевика до красно-золотых проблесков под ним, – стоило мысленно отнять у обоих бороды, – объемистые белые пряди старика и пучок дерзких каштановых косичек Гаэля, – как оба становились едва ли не на одно лицо. Высокие лбы, скулы, острые уши с одинаково удлиненными кончиками, кофейные глаза…

Хотя вот с глазами дело обстояло непросто. Несмотря на одинаковый разрез капелькой, стекавшей от висков к переносице, и цвет радужек, выражение в них было совершенно разным. Если живой взгляд Гаэля останавливался только во время разговоров или серьезных размышлений, а в остальное время непрерывно скользил по миру, всюду отыскивая что-то новое, то черные точки зрачков его спутника казались просто выжженными дырками. Ничего не жило в них – разве что угадывалось временами некое движение, словно угольно-черная завеса истончалась на миг и приоткрывала что-то еще более темное, неясное и от того особенно неприятное, заставляющее неловко улыбаться и отводить глаза. Даже Гаэль, который явно не чаял в старике души, старался лишний раз в эту тьму не заглядывать.

Тяжело было.

Так тяжело бывает до последнего верить тому, про кого сердцем чуешь – черная в нем душа.

Но юноша не падал духом. Чуйка – чуйкой, как выражалась его не чуждая просторечья бабушка, а дела громче говорят. Сердце – оно глупое, чуть погода изменится – и уже жмется, как порося к свиноматке, а ты сволочей повсюду видишь. Мудрая старушка рассыпала подобные истины щедрыми горстями, и Гаэль с младых ногтей привык проверять друзей делами. До сих пор правило не давало осечек.

Старик всем весом (хотя сколько его там было…) налег на плечо юноши, и неторопливо увлек его к притихшей шхуне. Возница проводил их взглядом. Желтые, испещренные бурыми прожилками зрачки на миг превратились в щелочки-волоски, едва не исчезнув совсем, и тут же разжались, застыли. Бессловесный кучер обернулся к карете и принялся как-то дергано обстукивать колесо. Лошади, испуганно похрапывая, пучили на него глаза.

Вольные фиолетовыми тенями вытекли из моросящей темноты и молча встали перед дверью. Воротники под капюшонами были подняты до самых глаз, да и те едва угадывались в тени. Гаэль помалкивал. Прежде чем они ступили на трап, старик приказал держаться позади, и юноша замер за его спиной, переводя взгляд со спутника на стражей и обратно. Молчание не затянулось.

– Любезные господа… или дамы, – заволновались седые усы, – не могу, простите, разглядеть, полагаю, вы знаете, кто я.

Плечи одного молчаливого изваяния едва заметно дрогнули. Второе бросило на него быстрый взгляд.

– Вижу, что узнаете, – оживился альв, – тогда извольте, любезные господа, доложить о моем приходе госпоже Талите.

Первый страж вновь непроизвольно вздрогнул и отрицательно покачал головой. Гаэль, всерьез озадачившийся половой принадлежностью обоих, забыв про стыд буравил взглядом низы фиолетовых балахонов. Тщетно.

Второй страж положил первому руку на плечо. Тот, щурясь, уставился на товарища, который сердито завращал глазами – иных средств общения ни Гаэль, ни старик не заметили. Но мимического спора хватило: первый, дернув плечом, открыл дверь и исчез во мраке корабельного нутра.

Ворча далеким громом, выполз на небо сонный сутулый месяц, распихал тучное месиво и принялся ворочаться в клочьях тумана. Альв и его спутник скромно переминались на месте. Затосковавший Гаэль искоса щурил глаза на бродившего за моросящей пеленой возницу— тот продолжал одно за одним простукивать колеса повозки. Зрелище было прескучнейшее.

В шхуне тихо шаркнуло, потом забренчало засовами, скрипнуло и отворило дверь. Фиолетовый страж недружелюбно зыркнул на гостей и, конечно же молча, ткнул пальцем в темный коридор. Альв только того и ждал. Дверь за ними захлопнулась, погрузив коридор в совершенную темноту.

По стенам коридора висели ковры, от которых веяло старостью. Не той старостью, что пахнет табачным уютом каминного зала и теплой негой роскошной спальни. Нет, от импровизированных драпировок несло ветхостью, немощью. И, конечно же, плесенью – сырой морской воздух был беспощаден.

Гаэль едва заметно поморщился и уголки его губ дрогнули, но старик успокаивающе сжал плечо юноши и улыбнулся, глядя вперед. Там молчаливый проводник прервал, наконец, бесшумное скольжение и выпростал из тяжелого балахона тонкую бледную руку. «Да он же мне ровесник», подумал Гаэль, и мысль, споткнувшись, вдруг неловко поковыляла в совсем другом направлении: «может, все-таки, не он?..» Но складки ткани все также надежно скрывали очертания, так что вопросу суждено было остаться без ответа.

Дверь открылась внезапно. Не сделай она этого, Гаэль принял бы ее за очередной ковер. Эта мысль так его захватила, что он едва не побежал назад, изо всех сил напрягая глаза, но старик легонько подтолкнул его, и… Они как будто перенеслись через полгорода: больше всего комната напоминала приемную респектабельной конторы в центре Вимсберга – дешевыми коврами здесь буквально не пахло, воздух был лишь чуть влажным, а мебель была дорогой и изысканной. Главным отличием оказалась хозяйка кабинета: презрев заваленный книгами и тетрадями письменный стол, немолодая альвийка в роскошном халате сидела, поджав ноги, на огромном диване у окна. Ее раскосые лисьи глаза чуть сдавливали широковатый ко лбу нос, обильно посыпая щеки мелкими, едва заметными морщинами. Капризная нижняя губа и острый подбородок делали лицо женщины немного квадратным, но это казалось не столь некрасивым, сколь необычным. Юноша, дыхание которого на миг прервалось при взгляде на слишком небрежно запахнутый халат, отметил, что, несмотря на возраст и непривычные черты, Вольная была весьма привлекательной женщиной.

Так что слова, которыми она осыпала старика, стали для Гаэля полной неожиданностью.

– Не представляю, какой идиот явился бы сюда после того, что сделали вы, Альбинос. – Голос хозяйки был тихим, почти шепчущим, но юноше послышался в нем далекий звон туго натянутой струны. – Вы ведь знаете, с кем имеете дело, и должны были предвидеть последствия. На что вы надеетесь? Думаете, статус вас спасет? Что…

– Постойте… – старик безуспешно попытался вставить слово где-то в середине ее отповеди, но лишь отчаянно возвысив голос сумел влиться в словесный поток. – Госпожа Талита, прошу, прервитесь вы хоть на мгновение. Выдохните. К чему громы и молнии? На месте они меня не испепелят, да и хорошо! Ведь я, клянусь, невиновен.

– Да как вы… – начала было побледневшая от ярости альвийка, но гость всплеснул руками с видом смиренным и горестным.

– Да, невиновен! И пусть доказать мою чистоту нечем, да еще и осведомленность в деле служит мне пожалуй, совсем не оправданием, но глупец из таверны – вовсе не мой подручный… никогда им не был!

– Вас видели вместе. Он получил деньги из ваших рук!

– Бедняга клянчил подаяние! Он очень плохо выглядел. Талита, вы редко выходите в город, но поверьте, Вимсберг просто кишит нищими! Шагу нельзя ступить, чтобы тебя не дернули за полу.

– Простите, Альбинос, но вы всерьез уверяете, будто ваша встреча с этим «нищим» в тот же день, когда вы пришли «посмотреть товар»…

– Невероятное совпадение!

– И эта ваша внезапная нерешительность, ваше «я подумаю»…

– Никак не связаны с невероятным совпадением! Я действительно направлялся к себе, чтобы произвести некоторые расчеты и составить смету для заказчика, когда тому бродяге вздумалось просить у меня денег. Знай я, что он провернет, непременно бы постарался предотвратить трагедию. Полноте, Талита! – усы старика танцевали под напором слов, – ведь мои интересы пострадали не меньше ваших! – Он нервным, ослабевшим движением отер с бороды капельку слюны.

– Не знаю, – альвийка смотрела на него чуть иначе. Как если бы пошатнувшуюся злость принялось подталкивать понимание: а ведь и впрямь, что за досадная произошла путаница!

Юноша, который до тех пор только и делал, что осторожно моргал, нервно смыкая ресницы, вдруг осмелился тихонько покивать.

Талита задела его сумрачным взглядом.

– И прошу, – уже тише, с каким-то отчаянным достоинством, пробормотал старый альв, – не называйте меня Альбиносом. Я не подвержен мутациям.

– Не знаю, – повторила альвийка. То ли в ответ, то ли в продолжение мыслей. – Что ты хотел сказать? – Она сердито и пытливо склонила голову на плечо, и острый подбородок стрелой указал на Гаэля.

– Да как бы я мог прервать вас, – забормотал юноша, – просто…

– Просто не бывает никогда, – пока замешкавшийся Гаэль собирал растерянные слова, ввернула Талита, – ты хочешь подтвердить его слова? Может, даже скажешь, что сам был с ним в тот день и все видел? Для этого он тебя притащил?

– Да нет же, – залепетал перепуганный юноша, затравленно глядя на хозяйку корабля, – как… как можно! Я просто кивнул, мол, бывает же! – Его щеки быстро бледнели, – тут вон оно, как вышло. И ничего такого. А про взрыв я только помню, что в газете писали. А Его Превосходительство, – он ткнул взглядом в старика, – с лица тогда так и опали, уж простите за грубость. А я – что я, простой ученик и помощник, госпожа. Куда мне доказывать… Я ни доказывать, ни врать права не имею.

– Неплохо, – улыбнулась Талита одними губами, – нет, правда. – Гнев в ее глазах постепенно уступал место расчетливости. Она вновь обратилась к старику. – Поступим так. Я сделаю вид, что поверила и соглашусь продать вам бочонок «Пещерного грома».

– И вы все так же гарантируете анонимность?

– Скорее да, чем нет. Свидетели, конечно, будут, но выберу я их сама. Вот только одно «но».

– Так и знал, что осложнений не избежать, – облегчение на лице старика вновь сменилось легким беспокойством. Полагаю, вы намерены поднять цену?

– Естественно. Теперь с вас по полтора серебряных за сотню граммов пороха.

– А полсеребряного – не крупновата ли надбавка? Мы же не кулек, все-таки, насыпаем, почтенная.

– Неустойка. В конце концов, вы заключили сделку и пропали. Ах, да. И вы оплатите украденное.

– Жестоко и несправедливо! Я же сказал, что ни при чем…

– Возможно. А возможно и нет. Пусть будет страховкой. Зато я поступлю честно – те триста грамм пойдут по старой цене. Серебрушка за сотню. Согласны?

– Конечно, не согласен, но разве у меня есть выбор? Хотя учтите, это разорит Двор и меня лично.

– У меня есть определенные сомнения, что ваши наниматели вот-вот пойдут просить подаяние. Но я бы на это посмотрела.

– Всенепременно вам сообщу, – отважился на робкую иронию старик. – А теперь, с вашего позволения, пройдем к весам.

– Конечно. Надеюсь, деньги у вас с собой, потому что о кредите я и слышать не захочу.

Но старик проглотил и это оскорбление.

По мерно качавшейся палубе они подошли к неприметному люку на корме. Океан проверял шхуну на прочность, прикидывая, как бы лучше избавиться от плавучих паразитов, резавших его веслами и винтами. Нервная рябь прибрежных вод пестрела пятнами плавучего мусора всевозможных форм, цветов и размеров. Разнообразные отходы жизнедеятельности островками усеивали мелководье. Вдруг на какое-то мгновение особенно крупная куча недалеко от шхуны пошевелилась не в такт волнам, но этого никто не заметил. Кроме альва в чистом белом костюме, но тот ничего не сказал пожилой альвийке и очередному провожатому, походившему на закутанную в фиолетовый кокон гусеницу.

Дверцы люка отворились без скрипа. Гусеница что-то тихо прошелестела в темноту, и сегмент спустя на палубу поднялись большие металлические весы, а за ними – два бочонка. На боку одного красовалась ярко-желтая этикетка с изображением то ли перевернутой кроны дерева, то ли расколотой молнией горы, и крышка на нем была накрепко засмолена. Второй, хотя и нес то же клеймо, был пуст и безмятежен.

Ловко манипулируя гирьками, хозяйка шхуны взвесила сначала пустой бочонок, затем полный, произвела в уме нехитрые вычисления и предъявила альву счет. Откровенно скорбящий старик, немилосердно сотрясая самые основы этикета, задрал пиджак и извлек из объемистого кошеля на поясе двадцать полновесных золотых монет. Пошуровал в кармане и добавил десяток легковесных медяков.

– Не будет ли ваш слуга так любезен помочь Гаэлю дотащить эту тяжесть до кареты? Боюсь, из меня помощник тот еще.

– Не будет, – Талита покачала головой, придерживая улыбку на грани злорадства. – Вольные не могут сходить на берег, если это не несет благо Ордену – таков закон.

– Прекрасно понимаю, – покивал старик, – нам, адептам умственного труда, работать руками всегда нелегко. Что ж, видимо, придется мне. Не торопясь, по-стариковски…

Повинуясь движению его мысли, над бортом шхуны взмыла исполинская волна. Фиолетовая гусеница испуганно сжалась, но женщина, слегка побледнев, только гневно посмотрела на покупателя. Тот пожал плечами. Волна слепилась в грубое подобие гигантской клешни, аккуратно подхватила бочонок и вынесла на берег, обильно посыпав окрестности мусором. Лишь самый внимательный наблюдатель, случись таковой поблизости, уловил бы, как старый альв в белом костюме едва заметно подмигнул крупной куче плавника.

– Пожалуй, нам пора. Не хотелось бы вторично лишиться покупки – район здесь, сами знаете, неспокойный, – старик развернулся и, постукивая тростью по палубе, направился к трапу. Гаэль изо всех сил постарался изобразить равнодушие и вразвалочку пошагал следом.

Сегментов так пять спустя, когда Талита и ее фиолетовый провожатый скрылись в недрах трюма, порыв ветра налетел с океана и, чересчур уверенно для настоящего порождения стихии, тихо открыл дверцы незаметного люка на корме. Второй слишком самостоятельный вихрь небольшим ураганом пронесся у борта и так накренил суденышко, что вновь потерявшие осторожность охранники едва не улетели в прибрежные воды, где с удовольствием полоскали ступни.

Кучер уже загрузил бочонок в экипаж, когда от берега к ним двинулся жуткий горбатый силуэт. Желтоглазый не обратил на нее ни малейшего внимания, зато старик, с удовольствием наблюдавший портовую суету, удостоил подошедшего мимолетным взглядом и, выбросив докуренную едва ли до половины сигару, глубокомысленно заметил:

– Сегодня, Гист, я совершил благое дело. Преподал урок: если кажется, что все предусмотрел, значит, ты просто дурак. Или дура. А ты, Гист, – точка в этом маленьком акте возмездия.

– Да еще какая, – проворчал горбун. Его изъян вдруг оторвался от спины, описал над их головами небольшой круг и завис над мостовой. Это был еще один бочонок с ярко-желтой этикеткой – такой же запечатанный и смертоносный, как его отдыхавший в экипаже близнец. Гист же оказался молодым альвом в обтягивающем трико из теплой водонепроницаемой ткани.

– Сопрел весь, – пожаловался он, оттягивая костюм в особо интимных местах и досадливо морщась. – Гаэль, поможешь снять?

– Фрейлину нашел, – фыркнул тот, не отрывая взгляд от опасно дрогнувшего над булыжниками бочонка. Гист явно выделывался.

– Держи, – старик задумчиво протянул альву термос, – холодный чай. Не бойся, не от алхимиков. И хватит тянуть себя за яйца, время не ждет. Сиах, поехали.

Возница зашипел на лошадей, и карета, быстро разгоняясь, помчалась по выщербленной мостовой все дальше и дальше от пристани.

ГЛАВА 1,

в которой представляется шанс заняться делом, 

а я его отвергаю

– Довольно! – с досадой воскликнул я. – Знаешь, так ничего не выйдет. Повтори еще раз, только помедленнее и внятно, Порядка ради!

Противный мелкий дождь был, казалось, на стороне приставшего ко мне бродяги: с основательностью старого зануды он долбил одно и то же с самого утра. Серое небо Вимсберга превратилось в решето, которым кто-то недоразумительно попытался преградить путь вышним водам. Позже этот кто-то осознал ошибку и попытался заткнуть бесчисленные дыры облаками, но снова напортачил – лишил одушевленных последних крупиц солнечного света.

Мы стояли посреди улицы, собственными шкурами ощущая последствия небесной халтуры, и один из нас был тому очень не рад. К несчастью, это был я. Нелепое вместилище жизни, облаченное в уличную грязь, облако смрада и нечто, что когда-то изготовили на текстильной фабрике, не испытывало ни малейшего неудобства от текших за шиворот ледяных струй. Не дыша, я едва качнулся лицом к настороженным водянистым глазам, под мутно-розовой поверхностью которых виднелись редкие проблески белков.

– Так кто там тебя обидел?

Оборванец поднял голову. По редким сосулькам тощей бороденки, спрыгнув с вновь задрожавших губ, скользнули редкие капли.

– Так-так-так! – испуганно запротестовал я, – отставить слезы! Немедленно прекрати, а то мы никогда не закончим с этим «важным разговором». Время поджимает. – Вершиной моих желаний в тот момент было спешное бегство от одушевленного недоразумения, но против истины я не грешил. Если исполинскому хронометру на башне Ратуши не вздумалось вдруг соврать, то, согласно билету, через два оборота мне надлежало сесть в паробус, открыть книжку поинтереснее или, если жизнь окончательно утомит сюрпризами, подложить подушку помягче, и навсегда покинуть этот тошнотворный город.

Наконец-то.

Поверь, дорогой читатель, награждая Морскую столицу Архипелага столь неприятным эпитетом, я вовсе не голословлю. Попробуй покинуть уютный дом и пожить здесь хотя бы год – вот тогда мы продолжим этот разговор с большим пониманием. Только не начинай с поиска развлечений, пока не обзаведешься надежными связями, иначе я не дам за твою жизнь ломанной серебрушки, а за имущество – и медяка. И умоляю, если в глубине души у тебя завалялась хоть малая горсть доверчивости – выбрось ее как можно скорее, да подальше! Не стоит сходиться с местными жителями слишком близко, это чревато… Даже не знаю, какие плоды принесет подобная дружба. Выбор велик. В длинном юридическом названии наверняка попадутся слова вроде «умышленного злоупотребления доверием» или «соучастия». Но то, что кто-то воспользуется тобой себе во благо – несомненно.

Казалось бы, частный детектив в такой насквозь прогнившей среде должен чувствовать себя, как рыба в воде. К моему – и, в данном случае, особенно моему – сожалению, это великое заблуждение. В первую очередь ты расстаешься с амбициями и привыкаешь к тому, что каждая пара дрожащих от искренних неуемных переживаний губ, едва речь зайдет об оплате, моментально застывает презрительным изгибом. Они спят с чужими женами и шантажируют чужих мужей, но притом считают тебя еще большим отбросом просто потому, что ты разгребаешь их грязное исподнее, и неизбежно мараешься в процессе. Не мечтай, что когда-нибудь станет лучше – если тебя и будут рекомендовать знакомым, то лишь как «ту самую въедливую сволочь, что разобралась с подлой прошмандовкой». В папку с рекомендациями такой отзыв не положишь.

Я поддернул воротник плаща – затейник-дождь перестал густеть, зато подпустил холодку.

– Приятель, не спи! Замерз… ну. Я.

– Ясвидетельпохищенияодушевленного! – выпалил оборванец так стремительно и четко, что я едва не зааплодировал.

– Можешь ведь. Только чего тебя ко мне-то понесло?

– Так вы же мастер Брокк? – бродяга зловонно прокашлялся, взлохматив слипшуюся бороду, и его голос внезапно зазвучал даже мелодично, с легкой элегантной хрипотцой, – частный детектив из газеты?

– Из откуда?.. О, ясно, – я криво улыбнулся, глядя на зажатый в заскорузлых пальцах обрывок, скорее всего, «Портовой колокольни», столь популярной у мастерового люда. Для чего только этот самый люд ее не использовал – чтение было, подозреваю, даже не самым популярным способом. Конкретно в этот обрывок, судя по намертво прилипшей чешуйке, заворачивали рыбу. Еще были «Иглы разума», любимое чтиво знати, но, во-первых, их печатали на по-настоящему белой бумаге, а во-вторых я решительно не представлял, как бы даже одна страница попала в руки к кому-то подобному. – Я-то это я, но что с того? Даже если ты где-то украл достаточно серебра, я в этом городе больше не работаю.

– В-вы не п-понимаете, – снова зазаикался нищий, – полицейские меня того! И пинка еще! А я же правда свидетель! П-похищения! Причем… причем… – дрожащая рука исчезла под лохмотьями, нарушив хрупкую преграду между давно немытым телом и внешним миром. Впервые за тот день я был счастлив, что воздух такой влажный и тяжелый – отвратительный смрад лишь слегка щелкнул по носу, и я спешно шагнул назад. – Не простого кого тащили, да! – Кулак вырвался наружу, метнулся ко мне, раскрываясь, словно жутковатый цветок о пяти грязных лепестках. Блеснул золотом щит, подмигнул синий сапфировый молот в его середине. При виде герба цвергольдского царства мне едва не стало дурно.

– Ты ж… совсем сдурел?! – я принялся в ужасе озираться, надеясь, что никто нас не видит. – Ты кого подставить решил, рвань? Чтоб меня за твою кражу ловили? Пошел вон! И впредь смотри, что тащишь.

– Да не тащу я! Не тащу! – отчаянно заорал бродяга. – Двое! Мешок ночью несли! А в мешке – дыра! А из дыры – рука! Вот с нее-то колечко и слетело.

– Отстань, говорю! – я готов был его ударить, но останавливала брезгливость.

– Не отстану! Мне в полицию нельзя, они меня того!

– Я тоже тебя сейчас того! – взвыл я, когда он сделал еще шаг. Нищий как-то горестно запрокинул голову, и спутанные волосы мотнулись в сторону, обнажив между двумя налитыми кровью глазами третий, – полуприкрытый и бельмастый. Пошел вон, отродье, – гадливо вскрикнул я, ботинком отпихнул мерзавца  прочь. – Проваливай отсюда! Ищи полицию. Я тебе не помощник, – стараясь не поворачиваться к нищему спиной, я быстро влетел в привокзальный трактир «Любимица Судеб».

Но сердце уже сбилось с шага и заныло. Так всегда: ничего пока не случилось, ничего еще толком не сказано, а оно, непоседливое, уже чует – что-то будет. В последние лет пять такое ощущение посещало меня, лишь когда по долгу службы приходилось нырять со светлых улиц в темные омуты неспокойных переулков. А сейчас впереди колыхалась большая и сочная Тайна. Проще говоря, именно то, что я изо всех сил искал последние годы, пытаясь, наверное, в глубине души оправдать выбор профессии… Вот только попытки кончились, скатились к подножию крутого склона реальности, а на вершине остались я и разумный выбор. И впереди были несколько чашек кофе и два оборота до отправления паробуса в Эскапад. А в настоящей столице опытный сыскарь всегда найдет работу уж если и не интересную, то всяко более денежную. И все-таки обрывок истории, к которой мне не повезло прикоснуться, зажег где-то в глубине души слабый, но ощутимо жгучий огонек азарта. И понадобилось изрядное усилие воли, чтобы его погасить.

Поговаривали, что некогда Увальд Блопфгаген – чопорный человек с широченными плечами, глазами с легкой мутинкой и непременным парадным мундиром Торговой Компании Материка – действительно владел фрегатом, название которого перекочевало на вывеску его заведения. Говорили даже, будто на отделку помещения и мебель пошли не только бревна с амвильской лесопилки, но и просоленные бортовые доски. А еще болтали, что Увальд – просто проныра, с выгодой купивший обломки старого судна. Или умелец пускать пыль в глаза, который придумал красивый антураж и сделал его ярче несложной, но цепкой байкой.

Потолочные балки-мачты, штурвальное колесо у стойки, сбитой из бортовых досок, бочонки для пива, в которых уместнее смотрелся бы груз солонины… Грубая морская романтика вкупе с вышколенной обслугой и учтивым хозяином производили на многих сильное впечатление. Квадраты столов плотами дрейфовали в море табачного дыма и дразнящих запахов, что волнами накатывали с кухни. К ночи эти ароматы сменит мощный дух разносортного алкоголя, а пока в «Любимице» скромно обедали служащие Ратуши и нескромно – студенты Магического университета. Я без труда отыскал свободное место у окна, достал сигареты, и влил в море еще одну серую реку, которая отгородила меня от праздных взглядов и позволила отпустить мысли на волю.

Тот «мастер Брокк из газеты», что каждое утро последних пяти лет обдавал меня из зеркала взглядами один другого тоскливее, наверняка прислушался бы к оборванцу. Еще год назад в его душе даже поднялся бы вихрь чувств, закрутил в водовороте слепой надежды что-то найти, кому-то помочь, и затянул в гущу событий… Но бродяге попался Брокк сегодняшний. Уставший, злой, разочарованный и одержимый страстным желанием убраться из клоаки, которая официально звалась Вимсбергом, а чаще просто и безлико именовалась Морской столицей. Учитывая, что господин Вимсберг, начавший возрождение цивилизации в этой точке Материка, давно почил и не дожил до извращения его надежд и устремлений, это было даже справедливо. Титул «столица» вполне подходил наполненному коктейлем из одушевленных всех размеров и мастей крупнейшему порту нового мира. Этот коктейль не пьянил, не рождал сладких грез, не давал отдыха усталой душе. Зато отлично избавлял от мечтаний. Рецептура его была проста – на один город возьмите щепоть быстрорастворимой коррупции, замените правосудие инстинктом самосохранения, а справедливость взболтайте, чтобы на поверхность всплыл естественный отбор – лишнее испарится само. В постоянной борьбе за выживание одни горожане превращали свои сердца в камень, другие захлебывались отчаянием и шли первым на прокорм. Я не хотел ни того, ни другого, и в результате оказался среди умников, которые живут непреходящей мечтой однажды вырваться из этого болота. Весь последний год я искал способ по-настоящему покинуть Вимсберг. Любой ценой убраться подальше и никогда не возвращаться.

Похитили богатого цвергольда? Ужасно, дорогие мои. Увы и ах, всячески сочувствую родственникам, клану, самому царю Боргу, да. Готов печально подрожать губами солидарности ради. Но ввязываться? Увольте. Осталось всего два… о, уже полтора оборота до того как послушная машина унесет меня в сторону Эскапада. И там, в Оплоте Равновесия, который, как я всем сердцем надеюсь, получил пафосный титул не просто так, начнется новая жизнь нового Уилбурра Брокка. Молю судьбу, чтобы истинная столица оказалась бальзамом, который если и не избавит от душевных ран, так хотя бы успокоит их постоянный зуд.

Я стер со лба излишки раздражения и глубоко затянулся сигаретой. Расклеиваться не стоило. Увязнуть в пучине жалости к себе – дело не хитрое, но и не хорошее. Позорное, прямо скажу, состояние, да еще и довольно опасное – выбраться из болезненного самосозерцания гораздо труднее, чем удержаться на его краю. Интересно, хватило бы мне смелости отменить поездку и открыть новое дело? Хотя тут и думать было не о чем. Дело – это когда клиент говорит, что делать, а ты из кожи вон лезешь ради предложенных денег. То есть тенью следуешь за его супругой и пытаешься выяснить, что она забыла в Рыбацком квартале, и откуда у нее на руке изящный браслетик с оригинальным хоблингским орнаментом. Вот это дело. А срываться по наводке полоумного бродяги и бежать сломя голову спасать неизвестного богатого карлика? Тут уже попахивало героизмом, а это слово лет двести не произносят в приличном обществе. Если важный, судя по перстню, дурак позволил себя украсть и его до сих пор не прирезали, – значит, скоро потребуют выкуп. Вероятнее всего, похитители даже получат желаемое – вместе с парой арбалетных болтов в сердца. Ну, или молотом по голове, если за дело возьмутся сородичи пропавшего. Вообще,  ситуация выходила довольно-таки неоднозначная: карлики, конечно, были в Вимсберге частыми гостями, но постоянно держались большими компаниями и благоразумно не доверяли местным жителям. Меньше всего их хотелось сравнивать со стадом баранов, вокруг которого бродят волки, выцепляя по одному с краю. Цвергольды – народ умный, суровый и, главное, крепкий – спеленать молодого, полного сил карлика и засунуть его в мешок сумел бы не каждый. Разве что похитители – его соплеменники? Эх, стоило бы задать свидетелю еще пару воп… Хо-хо. Я скривился и мысленно отвесил себе оплеуху. Куда это ты, дорогой Уилбурр, навострился? Отвлекся на миг – и нате вам, стоит, думает… расследует. Лишнее это, брат, очень уж лишнее. Держи себя в форме, сколько влезет, но дальше теории не лезь. Оставь в прошлом этот котел порока и мерзости, задумайся о ближайшем будущем, в котором нет места трижды проклятой Морской столице и ее проблемам.

Я глубоко вздохнул и остановился на мысли о том, что местной полиции стоило бы чаще вспоминать о сути своей работы – и нет, конечно же, не о взятках.

В голове стало серо и сумбурно. Взмахом руки я разогнал табачное марево, прорубив окно из мира внутреннего во внешний, и лениво оглядел помещение.

За дальним столиком царило необычайное оживление. Компания студентов сгрудилась вокруг примечательного во всех отношениях субъекта: малый рост и широченные плечи выдавали цвергольда, но все остальное утверждало, что данный вид науке неизвестен. Странный тип был худощав лицом, но изряден телом, а грязная рубашка цвета тухлой горчицы округло пучила на животе кожаный жилет. Из засученных рукавов торчали могучие предплечья в рваных туманных хлопьях рыжей шерсти. Его пожалуй что борода явилась в мир из кошмарных снов безумного художника, а макушка и ее окрестности то тут, то там взрывались огненно-рыжими вулканами шевелюры и пестрели темными, выжженными пятнами проплешин. Существо стояло вполоборота, и я даже со своего места отлично видел его шею, покрытую затейливым узором из старых ожогов и каких-то тусклых, неприятного цвета пятен на коже. Короткие пальцы бережно обнимали выпуклое донышко крохотной колбы, за толстыми стенками которой плескалось нечто очень яркое и очень зеленое. Оставалось лишь надеяться…

– Надеюсь, старина, ты продемонстрируешь нам, как это пьют? – вкрадчиво вопрошал один из студентов, молодой орк лет двадцати. На беглый взгляд он казался обычным заводилой, из тех, что ищут приключений себе и неприятностей другим. – Я бы на твоем месте поостерегся, но если ты утверждаешь…

– Утверждаю! – голос карлика, к моему изрядному удивлению, оказался высоким и надорванным, как у едва созревшего подростка. Такой голос больше подошел бы пьяному толстому альву, нежели приземистому выходцу с Боргнафельда. – Не просто, позвольте, утверждаю! Я уверен, молодые мастера, что это пьют, да еще как! И готов ручаться: если эксперимент окажется удачным, этот напиток будут пить повсюду. И раз вы не готовы стать частью процесса, будьте же зрителями. Внимание на меня… – он ловко выдернул пробку и шумно втянул ноздрями вялую струйку столь же ядовито зеленого пара.

– Только взгляните! – В полном восторге завопил собеседник экспериментатора, – мастер Карл подлинный чудодей – изобрел выпивку, которую потребляют носом! Уж не запретная ли это магия? – остряк заржал, и смех кругами разбежался по всей компании. Карлика это задело. Он ожег молодежь гневным и горделивым взглядом.

– Да что б вы, молокососы, понимали в правильной дегустации? Пустое поколение! – В такт горьким словам колба покачивалась, словно винный бокал в пальцах нетрезвого аристократа. Честное слово, цвергольд даже оттопырил мизинец! Выдохшись, Карл сделал паузу и резко опрокинул колбу в широко распахнутую пасть. Блеснули то ли обломанные, то ли, – чего только на свете не бывает, – подпиленные зубы.

Упавшая на юных посетителей «Любимицы судеб» тишина была такой плотной, что, казалось, даже сигаретный дым прибило к полу. Только что шумные студенты галдели и ерничали, – а вот они словно забыли как дышать, устремили взгляды на экспериментатора и окаменели… вместе с ним. Цвергольд превратился в статую, на недвижном лице которой жили только глаза, – они, подрагивая, осторожно косились вниз. Туда, где столешницу подпирал объемистый живот. Тишина ширилась, растягивалась, и, достигнув звенящего предела прочности, лопнула. Из недр алхимика раздался гулкий вой. Что-то рвалось на свободу из его нутра, что-то, судя по ужасающим звукам, рожденное на стыке реальности и ночных кошмаров… На лице карлика отразилась отчаянная борьба, в которой вовсе не он был сильной стороной. Неведомый противник напирал, но Карл не сдавался, изо всех сил сражаясь за существование… и победил. Поблекшее было спокойствие вернулось и снова воцарилось в трактире, будто никуда и не отлучалось. Цвергольд шумно выдохнул, повертел похожей на котел головой и, глядя в пустоту, хрипло спросил:

– Ну как, никто не созрел? Там… пара капель осталась.

Что бы случилось, проиграй он борьбу с желудком, сказать было невозможно, однако студенты явно ждали шумного и красочного зрелища и теперь, лишенные представления, лишь досадливо поморщились и отступили. Отвернувшись от недавнего объекта насмешек, недоросли с головой погрузились в болтовню. А чудаковатый карлик, казалось, и сам уже напрочь забыл об их существовании. Порыгивая в бороду, он аккуратно заткнул пустую колбу пробкой, вытащил из-за пазухи ошметок бумаги, а из-за уха – длинный карандаш и что-то размашисто записал. Потом бездумно покрутил головой и, встретившись со мной глазами, внезапно нахмурился и отвернулся. Меня передернуло. Жутковатые стеклистые глаза цвергольда от напряжения стали густо-багровыми, налились кровью, как спелые вишни соком. А еще они были разного размера.

Сначала нищий, теперь этот… Вимсберг, словно пытаясь оправдаться перед миром за свое внутреннее безобразие, имел и еще одну славу. Здесь всегда терпимо относились к Тронутым – тем, кто от рождения был отмечен Хаосом. Но Тронутый-алхимик? Как-то чересчур.

Оставался оборот с небольшим. Я неспешно допил кофе, в очередной раз обсудил с собой мерзость Вимсберга и восхвалил прелесть Эскапада. Конечно, даже если бы я-оппонент внезапно переубедил меня-спорщика и доказал, что Оплот Равновесия – еще худшая дыра, чем Морская столица, это уже ничего бы не решило. Все сбережения, накопленные за время сознательной жизни, – а сумма, доложу вам, оказалась на удивление существенной, – уже ушли на покупку квартиры в жилом доме в живописном старом районе Эскапада. Пару месяцев назад я ездил принимать помещение и получать документы и остался очень доволен. От центра далеко, зато в район я прямо-таки влюбился – после окраины Вимсберга, где даже тишина звенела от нервного напряжения, благопристойный, усаженный деревьями квартал казался подарком свыше. Остатка денег должно было хватить на полгода работы в убыток, средней руки секретаршу и, конечно же, вывеску «Частное детективное агентство Брокка». Несколько дней назад пришла телеграмма, что вопросы с документами улажены, и теперь мне предстояло отправиться в Столицу на постоянное место жительства… Кстати, пора было выходить.

Неладное я заподозрил сразу, едва из мешанины дождя и тумана показались Северные ворота Вимсберга. Толпы народу, подобные той, что бурлила тогда у ажурной ограды вокзала, редко… да что уж там, решусь на сильное слово «никогда», не собираются просто так. А в деньки, подобно нынешнему не балующие погодой, без изрядной нужды на улице вообще делать нечего. Все громче становился тревожный гомон, все крепче – уверенность в неправильности происходящего, которая достигла апогея, стоило моему пытливому взгляду различить в возмущенном море голов блестящие личины магической полиции. Я как-то резко осознал, что уехать в назначенное время никак не удастся. Ворота – громоздкие, построенные, по слухам, еще во Время Безумия, – были наглухо закрыты массивным и недвусмысленным засовом. Рука сама собой нырнула под плащ и выцарапала мятую пачку. Прикрывая огонек зажигалки от дождя и проталкивая первые затяжки в пересохшее от волнения горло, я принялся осматриваться.

Сложно услышать что-то нужное в обиженной толпе. Каждая частица однородной, но противоречивой массы стремится доказать, что ее доля страшнее остальных, что обидели всех, но ее – сильнее. Добиться предложения без «я» от этой капли в море самосочувствия невозможно. Я взвесил «за» и «против» на весах опыта и решил в буквальном смысле поискать ответы на стороне. В паре шагов от меня едва не подпрыгивал от возбуждения маленький орчонок, на вид не разменявший еще и второй десяток. Уютно спрятавшись в глубине плотного, прорезиненного капюшона, мальчонка кутался в дождевик и с аппетитом поедал глазами творившуюся перед воротами суету.

Я осторожно тронул юного зеваку за плечо, но он уже так глубоко увяз в бурлившем зрелище, что не хотел выныривать ради пришельца из дождливого уныния. Пришлось ткнуть посильнее.

– А? Чего? – я едва не пропустил стремительный мазок его взгляда, который немедленно вернулся на исходную позицию.

– Что там? – спросил я и внезапно превратился из помехи в первую жертву рождавшихся слухов. Мальчонка с азартом, какой бывает только у такой вот пацанвы, перекормленной уж-жасно важными секретами или взбаламученными всеобщей суетой, вскинулся было ответить, но вдруг беспомощно прижмурился, замахал руками, а потом с обхватил ими вздернутый нос и громко, от души, чихнул. Яростно отер руки о штаны, зачастил, захлебываясь:

– Никого из города не выпускают! Вообще! А кто буянить начнет, сразу увозят! Один, такой, сделал из лужи водяной кулак, хотел в ворота стукнуть, так магполы его, такие, сразу оп-па – и увели! Пытать, наверное, будут! А еще народ на вокзал бегает, а потом все возвращаются и орут друг на друга. Что-то…

– А почему никого не выпускают? – перебил я. Затея с поиском стороннего наблюдателя приобретала слишком уж причудливые очертания.

– Да кто его знает, – продолжая пялиться на толпу, с рассеянным огорчением промямлил орчонок, – я сам тока-тока подошел. Тут не разберешь, ага. Я пробовал. Злые все, только ругаются. Один толкаться думал, так я, такой, как ему…

Дослушивать я не стал. Все, конечно же, понятно и неудивительно – если рейс почему-то отменили, недовольных должно быть много. Шутка ли, три паробуса – это три десятка душ! И все они кипели и суетились у ворот. Я мог смешаться с ними, подхватить общий ропот, но это было бы даже глупее и безрезультатнее, чем просто развернуться и уйти. По крайней мере, стоило добраться до кассы и спросить о судьбе билетов.

Правда, я не был уверен, что хочу знать ответ.

И все же миновал усаженный вязами палисадник с широким проездом, дошел до красивого беленого здания, потом до забранного решеткой окошка кассира и пристроился к очереди за очень маленьким, но очень громким половинчиком.

– Все рейсы на ближайшее время отменены. Нет, никаких исключений быть не может. Нет, не договоримся, мне не нужны проблемы с двумя полициями сразу. Еще раз: взяток не беру. Да, что могу сделать для вас? – когда выцветший от переутомления голос девушки-диспетчера переключился на меня, я понял это не сразу. Половинчик, размахивая в гневе руками, стремительно удалялся.

– Простите, у меня билет на…

– Все рейсы на ближайшее время отменены. Приносим извинения за доставленные…

– Понимаю! Все понимаю! – поспешно воскликнул я, ужасно боясь услышать скороговорку, что уже прозвучала трижды только на моей памяти в ответ на мольбы, угрозы и просто предложения взятки. – Скажите только, как быть с билетом? Все-таки, деньги немалые, неужели придется тратиться еще раз?

– Специальным постановлением полицейского департамента Вимсберга билет действителен до конца этого года, – в глазах девушки мелькнуло слабое оживление – ее речь обогатилась новым предложением, – следите за сообщениями в прессе. Приносим извинения за доставленные неудобства.

– Благодарю, – буркнул я, уступая место следующему недовольному. Неудобства? Не то слово! Меня разрывало от подлинного отчаяния! Этот город так тщательно дробил все мои надежды и устремления в щебенку, что пора было предполагать личные мотивы. Ненавижу его. Ненавижу!

– О, вы про этих бумажных крыс? Признаюсь честно, бюрократия и у меня вызывает приступы неконтролируемой ярости.

– Что? Вы это мне? – я медленно вынырнул из потока сознания и уставился на говорившего – молодого щеголеватого альва, который стоял прямо передо мной, небрежно опершись на длинную черную трость с неразличимым в пелене дождя узором. Другой рукой юноша жеманно, несколько по-женски, поигрывал длинной папиросой у тонких, насмешливо искривленных губ, тянувшихся прочь от тонких завитых усиков.  С полей высокого бледно-коричневого цилиндра и пол широкого плаща того же цвета ручьями стекала вода. Только тогда я вдруг ясно осознал, что промок до нитки, а воротник гадко навалился на шею холодным и влажным грузом. Вежливо дождавшись моего возвращения к осмысленности, альв продолжил:

– Я ошибся? Тогда простите великодушно. Вы сказали «ненавижу», вот мне и помыслилось, что речь о чрезмерно наряженной особе за стеклом, – в мягкий тенор вплелась бледная тень улыбки, слишком слабая, чтобы добраться до лица.

– Помилуйте, да я просто размышлял вслух. Отвлеченно. А что, собственно, не так с девушкой? – я внезапно ощутил странный порыв защитить диспетчера, – Вы гляньте на эту толпу! Если с каждым разговаривать по душам, так и свихнуться недолго!

– Ай, полноте, мастер! Подумайте сами – если кто-то не умеет общаться с одушевленными, зачем идет в диспетчеры? Не логично ли при выборе работы понимать суть дела и принимать ее? Уж если девица собралась работать на мобильном вокзале, ей следовало бы понимать, что впереди не спокойный досуг с книжкой в руках, в тишине и покое, да под чашечку горячего кофе с капелькой ликера! Экипажи, знаете ли, имеют свойство задерживаться или ломаться – эта истина известна столь широко, что ее не нужно даже писать в учебниках. А если у дамочки душа не лежит к вменяемому общению с расстроенными клиентами, значит, работник она, простите, никакой. Хотя я бы поставил на то, что ей просто нравится говорить «нет». В противном случае в закрытом окошечке торчала бы записка с той же унылой речевкой. И кто бы заметил разницу? – он ехидно улыбнулся. Даже с изморозью злой насмешки его улыбка казалась приятной и располагающей.

– Но ведь записке не задашь вопрос! – не слишком убедительно возразил я и моментально понял, в чем не прав.

– Именно, дорогой мой мастер, именно! Я к тому и клоню – толку от записки ровно столько же, сколько от этой девицы! А текст можно продумать так, чтобы умных вопросов не оставалось. Но это все пустое, бессмысленные разговоры. Главное, у нас завязался разговор, – он снова заиграл улыбкой, а я вспыхнул от раздражения.

– Счастье-то какое, – угрюмо буркнул я, – если у вас какое-то дело, так переходите к нему, не сотрясайте воздух впустую.

– О, слышали о последнем открытии физиков? – альв оживился, – не правда ли, перспективная и крайне интересная наука?.. – мое лицо дернулось, и он посерьезнел. – Ох, друг мой, вы очень-очень правы, я и впрямь заболтался. Прошу простить, перехожу прямо к делу. Вы – мастер Брокк, я прав, – фраза напоминала вопрос, но вопроса в ней не было.

Что за внезапная известность?

– А кого это интересует?

– Вот это да! Я тут витийствую, понимаете ли, а представиться и забыл! Манеры со всеми этими перипетиями судьбы – ни в море, ни в пустыню. Меня зовут Хидейк. Вам это, конечно же, ничего не скажет, ведь мы никогда не встречались, но это, в сущности, не имеет значения. Я к вам по рекомендации лица, имя которого, уверен, скажет не больше моего. В общем, умоляю, давайте обойдемся без «почему» и перейдем к «зачем», дорогой мастер Брокк. Я хочу воспользоваться вашими услугами.

– Что бы это могло означать?

– Ничего помимо уже сказанного. Вы же детектив, не так ли?

– Да, но я оставил работу в Вимсберге. Переезжаю.

– В Эскапад? – интонации  альва моментально напитались знакомой иронией.

– Да. Сразу же, как только прекратится эта непонятная кутерьма.

– Так… Ух, вы еще не в курсе произошедшего? – Хидейк округлил и без того большие глаза и пораженно хлопнул ресницами, – тогда к чему же я распинаюсь? Знаете, что? Вам стоило бы немедленно сходить и узнать, в чем дело! Это станет бесценным вкладом в наше новорожденное взаимопонимание.

– Вы, вижу, уже все знаете? – Во мне закипало, подступало пенной кромкой к краям раздражение. – Ну так с удовольствием послушаю ваш рассказ.

– А вот и нет. Не буду я ничего рассказывать. И никак не из вредности, а просто потому, что вы меня не знаете, и наверняка решите, что я где-то приврал или недоговорил, дабы склонить вас в нужную сторону. А не решите – так будете подозревать. Я ведь намереваюсь стать вашим клиентом, мастер, помните? Любая нотка недоверия между нами испортит всю гармонию.

– Знаете, что, Хидейк? Вы меня правильно поймите, но…

– Стойте, стойте, мастер Брокк! Умоляю вас, сперва пойдите и выясните, что произошло, а потом вернемся к разговору, хорошо? – лицо юноши приняло утомленное выражение.

Так и не оформив терзавшие меня чувства в слова, уверенный, что внезапно стал актером какого-то театра сумасшедших, я медленно двинулся к воротам.

– Извиняюсь, – я подошел к ближайшему одушевленному в черном мундире и рискнул деликатно дотронуться до его плеча, – что здесь…

– Эй, – он резким движением сбросил мою руку, – а ну, руки! Куда прешь? Хода нет.

– Заметно, – я попытался сделать скидку на всеобщую взвинченность и примирительно улыбнулся, – вот мне и любопытно, почему?..

– Потому что так сказали. Дали приказ – выполняем. Вопросов нет.

– И ты, конечно же, впрямь ничего не знаешь? – ах, как не к месту злость начала перекипать через край. Я грозно вперился в усеянные кроваво-розовыми прожилками белки служителя закона, – у меня, между прочим, билет…

– Да тут у всех билет, – повышая тон зарычал стражник и его лицо искривилось от злости, – все хотят уехать! Сюда смотри, – он ткнул пальцем в стену справа от ворот, – видишь? А раз видишь, так скажи – для кого все это пишут? Для кого, я тебя спрашиваю?

Плакат, достаточно крупный, чтобы вызвать во мне раскаяние, гласил:

«Уважаемые жители и гости столицы! В связи с чудовищным по дерзости похищением посла острова Боргнафельд въезд и выезд из города, включая морской транспорт, временно запрещены. Охрана городских врат и пристаней усилена. Убедительная просьба сохранять спокойствие и воздерживаться от провокаций и конфликтов с представителями охраны Порядка во избежание волнений, паники и недоразумений. Ведется расследование, о ходе и результатах которого будет сообщено в газетах и объявлениях. 

С благодарностью за понимание,

Городской совет.

P.S. Если вы или ваши близкие обладаете любой информацией о похищении или похитителях, просьба незамедлительно сообщить оные сведения в полицейский участок по месту жительства. Помните, что укрывательство преступников и пособничество им караются неизбежно и сурово».

Вероятно, перед уходом я не забыл извиниться перед полицейским. По крайней мере, я действительно подумал об этом и даже открыл рот, когда, ошеломленный, вытолкался из толпы и пошел к Хидейку. Тот уже не улыбался. Ждал.

– Хорошо. Чего вы от меня хотите? – я уже понял, что альв был прав – покинуть город в обозримом будущем мне не светило. Конечно, я всеми силами убеждал себя, что это не повод браться за работу, но в душе подняла голову и застыла в напряжении змея близкой к любопытству любознательности.

– Скажу откровенно, мастер Брокк, – он продолжал не улыбаться, – я хочу, чтобы вы помогли мне как можно скорее оказаться в Эскападе. Впереди защита диссертации, и я не намерен оставаться простым аспирантом только потому, что каким-то идиотам взбрело в голову похитить расфуфыренного карлика.

– И? – четко, и от того с диким ужасом понимая, что сейчас будет сказано, я все-таки же задал краткий и ненужный вопрос.

– Я хочу, чтобы цвергольд нашелся как можно быстрее! И, Хаос забери, мне не жалко нанять для этого лучшего сыщика из всех рекомендованных. Это, как нетрудно догадаться, вы, мастер Брокк.

Уточнение едва не выбило последнее бревно из опор плотины, которая пока что сдерживала рвавшийся из меня истерический смех. Я мутно уставился на самого необычного потенциального клиента в своей жизни и понял, что надежды были тщетны. Он не шутил.

ГЛАВА 2,

в которой я все-таки обретаю покой

– Хидейк, это никак невозможно. Слышите вы? Никак!

– Но позвольте, почему?

– Я больше не работаю. В этом городе. В этом – не работаю.

– Ну и что? Вам же все равно нечем будет заняться в ближайшие дни.

Поймал. Я и сам не понимал, почему всем нутром ощетинился на предложенное дело. С одной стороны, конечно, все было ясно. Я попытался одним махом порвать нити, связывавшие меня с Вимсбергом, но среди них внезапно оказалась прочная цепь. Тратить на нее собственные силы не было никакого желания. К тому же я понимал, что сейчас за нее возьмется целая орава кузнецов. С другой стороны, а что еще мне оставалось делать? Тратить оставшиеся гроши на борьбу с унынием? Ехидный юноша с замашками светского щеголя говорил правду: вариантов было только два. Удовлетворить блажь богатого дворянина и принять заказ, или… или отправляться на поиски места для ночлега. Потому что…

– Нет, – сказал я, глядя альву прямо в глаза, – все-таки, ничего у нас с вами не выйдет.

– Вы, мастер Брокк, все повторяете и повторяете одно и то же. Право слово, может, назовете уже истинную причину такого упорства? Или хотя бы придумаете ее? У вас неприязнь лично ко мне? Вряд ли, ибо наверняка я не самый мерзкий клиент за вашу богатую профессиональную историю. Тогда что же? Что заставляет вас сомневаться?

– Дело не в сомнениях. – Самоуверенности и упоения собственной логикой в его речи было чуть ли не больше, чем слов, и это страшно раздражало бы меня, не будь он прав. А правота собеседника, как водится, раздражала вдвое сильнее. – Мне просто негде работать. Офис закрыт со вчерашнего вечера.

– Не понимаю?

– Я же уезжаю, Хидейк. То есть, собирался уезжать. А это подразумевает, что все концы обрублены – я прервал аренду и сдал ключи хозяйке. Где прикажете вести дело? В гостиничном номере? Не уверен, что смогу заниматься делом и одновременно отмахиваться от клопов. Понимаю, как смешно это звучит… – заворчал я, заметив, что альв ухмыльнулся, но он нетерпеливо махнул рукой.

– Всего то? Право слово, мастер Брокк, я ожидал проблемы посерьезнее. Но это же пустяк! Давайте в дополнение к гонорару – заметьте, речь не о включении в общую сумму, а о некоторой, так сказать, премии, – так вот, сверх гонорара я включу в договор со своей стороны, скажем, двухнедельное (на худший случай) проживание в гостевом крыле моего особняка? Не хочу хвастаться, но уверен, вам там понравится. Гарантирую личный кабинет, отдельную спальню и ежедневное двухразовое питание, иногда, вполне возможно, в шумной компании урожденных аристократов?

– Что-то я как-то не очень понимаю, – мысли сплелись в липкий, аморфный и колючий клубок.

– Так позволите мне все объяснить в теплой гостиной за чашкой хорошего кофе! Вы ведь не пьете, насколько я знаю?

А он хорошо подготовился.

– Нет-нет. – Я взял себя в руки, – Погодите. Не будем вот так, с разбегу, бросаться в незнакомый омут. Поступим по-другому: я возьму повозку, и поеду… домой, – я очень надеялся, что домоправительница все же даст добро на последнюю ночевку, благо, помещение числилось за мной еще целую ночь, а договор я, по выстраданной годами привычке, не выбросил. – А завтра, скажем, в полдень мы встретимся в этом самом трактире, – я кивнул на уныло обмякшую под дождем вывеску «Любимицы судеб». Каждый порыв ветра сгонял с металлических букв пухлые, обрюзгшие капли воды. Внезапно я почувствовал страшную усталость. Торопливые сборы, пешая ходка до вокзала, вся эта нервотрепка… – Поговорим там. По крайней мере, я высплюсь и смогу нормально соображать.

– Мы еще не начали работать, а я уже уважаю вас за откровенность! Договорились, – осклабился Хидейк, с довольным видом сотрясая мою руку, – ровно в полдень жду вас здесь. До скорой встречи, мастер. Отдыхайте как следует.

Я проводил альва взглядом, только сейчас оценив удивительный дизайн его головного убора – поля высокого цилиндра шли веселыми волнами, от чего сзади казались залихватски изогнутыми. Новый стиль, который, как множество других красивых и бесполезных идей, шальной ветер принес с родины этих вечных модников, Мирриона. Моя мятая фетровая шляпа с обвисшими полями и провалившимся верхом казалась в сравнении чем-то невыносимо непристойным.

Ветер ухватил несколько капель похолоднее и швырнул мне прямо в лицо. Пока я протирал глаза, Хидейк успел открыть зонт и обзавестись попутчиком. Рядом с ним плавно ступал некто высокий и стройный в длинном плаще невнятного темного цвета. Я напряг глаза, но коварный дождь припустил еще яростнее и превратил подобные теням силуэты в размытые пятна. Передернувшись от холода, я отвернулся от загадочной парочки и принялся ловить свободную повозку. Искать пришлось долго – была ли тому виной погода, или недавняя толпа расхватала транспорт, но лишь три-четыре сегмента спустя я выцепил из вечернего мрака сумрачного, простуженного извозчика. Хмуро харкнув на тускло блестевшие булыжники мостовой, сутулый дядька в буром сюртуке придирчиво осмотрел протянутые медяки, кивнул, болезненно скривив лицо, и, кряхтя, полез из-под навеса открывать дверцу, но я жестом остановил его и открыл сам. Вот еще, важничать.

– Куда? – проперхали с козел.

– На Крысиную, – я откинулся на мягкую спинку сиденья, слушая частую дробь капель по крыше, и изо всех сил напряг глаза, чтобы не провалиться в забытье. Прохладное и тихое нутро повозки отдавало легким запахом сырости и бутербродами с копченой колбасой, и от этого мне стало настолько уютно, что прошедший день счел момент наиболее удачным, чтобы навалиться на мои веки.

Ленивая дробь копыт стала реже – повозка замедлилась. Плавным нырком я покинул дремотный омут и сонно сощурился в окно. Ночь, словно сова на кролика, стремительно падала на Вимсберг. Обычно она не церемонилась с городом: грубо сдирая с улиц маску порядочности и вялого дружелюбия, являла миру истинное, безумно-веселое и окровавленное лицо Морской столицы, как Хаос некогда ворвался в наш Мир, смял его и вывернул наизнанку. Наивные маги думали, что закрылись от него навсегда. Экая ерунда. Вот же оно, сосредоточение самого что ни на есть первозданного Хаоса, кляксой легшее на побережье Материка и назвавшееся крупнейшим портом Архипелага. Взгляните, оно даже не скрывается. Я судорожно вздохнул, со свистом выпустил через нос воздух, а с ним и последние клочья сонного бреда. Конечно же, я не превращал недовольство городом в идеологию. К чему? Это вредно для репутации, без которой никуда. А если бросаться к каждому встречному с криками о Хаосе, так недолго и пополнить ряды городских дурачков типа давешнего пьяницы возле «Любимицы судеб». Какая-то смутная мысль промелькнула было в голове, но ее унесло вдаль случайным тоскливым вздохом. Нет. Мы с городом просто стали друг другу чужими. Я уезжаю, он остается. Правда, сколько придется ждать долгожданной разлуки? Может, и впрямь взяться за работу? Даже если дело распутают раньше меня магполы или черные взяточники – флаг им в руки, зато я буду безбедно жить и питаться за чужой счет. Что там Хидейк говорил про богатый особняк?

Наконец-то проморгавшись, я протер запотевшее от вздохов стекло и вгляделся в полумрак. Вопреки обыкновению, улица была пустынна и тиха – жестокий ливень разогнал всех, заставив даже самых бесшабашных усомниться в ценности прогулки под открытым небом. Стихия делала то, что не под силу было правопорядку: смывала грязь и посторонние звуки, оставляла лишь исполненный неземной чистоты и таинственности многоголосый звон капель по булыжнику и деловитый шелест ручейков, бежавших по мостовой в сточные канавы.

– Эй! Добрая душа! Останови-ка здесь, – крикнул я в окошко.

– Так что ж останавливать, почти приехали, – донесся приглушенный стенами повозки и дождя голос извозчика, – Крысиную уже видно!

– Сам знаю, милейший, да только ты все равно останови. Прогуляться хочу в столь чудную ночку.

Цокот копыт окончательно утих. Извозчик сердито закашлял, но моментально успокоился, едва я объявил, что перерасчетов не требуется. Повозка полсегмента постояла на том же месте, а потом защелкал кнут, раздался хриплый вопль и исчезающий перестук. Я не обернулся, медленно шагая под плотным холодным покрывалом.

Фонарщик квартала, который я привык называть своим, тоже жил на Крысиной. Видимо, поэтому даже в такую ночь фонари на улице горели, пускай не все и только с одной стороны. Блеклого газового света хватало, чтобы отпустить разум на волю и просто идти под дождем, отдав ему на откуп тело, чувствуя, как стекают и растворяются в лужах все хлопоты ушедшего дня. Я вдруг подумал, что с отменой поездки пропала и необходимость в сопутствующих переживаниях. Новый офис, секретарша, бюрократия, реклама, новая репутация… все осталось на клочке мостовой, над которым уныло трепыхалось объявление о похищении карлика. Опустошенный и спокойный, я шагал по мокрой мостовой и не думал ни-о-чем. Это было прекрасно…

…Вот только бездумное блаженство рассеялось через пару десятков шагов, сменившись всепоглощающей жаждой тепла внутри и снаружи. Допускаю, что стук в дверь разбудил обитателей не только «Квартир Варги», но и окрестных домов. К счастью, это был не тот район, где выглядывали на, без лишней скромности заявлю, страшный шум.

Обычно строгий пучок каштановых волос пожилой рольвэ сейчас лежал на плечах ленивыми прядями, а чуть загнутые клыки обнажились в недовольной гримасе – домоправительница или собиралась спать, или уже легла

– Уилбурр? Мне кажется, или это вы? – полуорчанка подслеповато щурилась на мой силуэт в ярком голубом ореоле, – а почему вы не в дороге на Эскапад?

– В-видите ли, мистрисса, по ужасному недоразумению рейс перенесли. Простите за в-вторжение, но я под-думал… может, вы великодушно разрешите мне остаться, скажем, до завтрашнего полудня? Обещаю исчезнуть, прежде чем хронометр пробьет двенадцать, – я изо всех сил напитал голос всей мольбой и раскаянием, на какие только был способен. Со шляпы текло. Из носа – тоже. Руки, честно дрожа, добыли из-под плаща носовой платок, я деликатно отвернулся и высморкался со всей искренностью хорошо выдержанного под проливным дождем одушевленного. Видимо, это и поставило точку в размышлениях Варги.

– Квартира оплачена до завтрашнего полудня, – бесстрастнейшим из голосов она возвестила о добрейшем из деяний, – а я не имею привычки сдавать оплаченные номера, даже если они не заселены. Ключ получите у Арнольда. Если он при этом еще и проснется – можете рассчитывать на горячую ванну. И постарайтесь не шуметь.

– Спасибо, мистрисса Варга, – признательно каркнул я, – вы – замечательная женщина…

Но она уже ушла.

Арнольдом звали исключительно хмурого карлика с окладистой бородой и зеркально-лысой макушкой, который говорить умел, но испытывал к словам подлинное отвращение. В столь поздний час он, к моей вящей радости, оказался достаточно вменяемым, чтобы согреть воды, и богатый на впечатления день достойно завершился полным омовением промерзшего до мозга костей тела Вашего Покорного Слуги. Пока я остервенело растирался махровым полотенцем, Арнольд притащил толстый шерстяной плед, и спустя пол-оборота я спал, как убитый.

ГЛАВА 3,

 в которой я вижу «Царскую улыбку», но не улыбаюсь в ответ

Утро встречает всех по-разному. Кого-то застает в приподнятом настроении, кого-то – душой ниже фундамента, кого-то не застает вообще. Некоторые предпочитают встречать утро сами. Я из последних, но в тот день решил сделать исключение и как следует выспаться. Позавтракав стряпней молчаливого, но вездесущего Арнольда и окончательно сдав ключи, ваш покорный слуга направился на встречу с потенциальным нанимателем, всем нутром предвкушая очередной поворот судьбы и пытаясь угадать, что ждет за углом.

Когда хронометр старой Варги, встречавшей новых жильцов комнаты №8, пробил полдень, я уже был далеко от дома, который оборот назад называл своим. Руку оттягивал чемоданчик – перед походом в «Любимицу судеб» я завернул на вокзал, в камеру хранения. Кое-что из оставленных там вещей могло пригодиться.

Хидейка я заметил, едва миновав дверь трактира, хотя узнать его было непросто. Альв был облачен в белую сорочку с бесстыдным вырезом до пупа, узкие черные брюки и на удивление скромные подтяжки. Угольного цвета плащ, фрак с длинными фалдами и шляпа стыдливо обмякли на вешалке возле столика и теперь закрывали Хидейка от по-утреннему ленивых солнечных лучей, случайно выпавших из колыбели туч. Метаморфозам подверглась и внешность альва: бородка превратилась в едва заметный клинышек, а зачесанные на прямой пробор волосы были густо напомажены и нервически брошены на левый висок. Не изменился лишь посох, прислоненный к столу, да собственнический взгляд на мироустройство: сидя в центре зала в разгар дня, Хидейк безмятежно спал, уверенно откинувшись на спинку стула. Свежий выпуск «Вечерних Известий» на столе тщетно пытался поведать ему о новостях криминального мира. Бумага медленно, но верно намокала – поверх стояла здоровенная потная кружка, налитая или выпитая до половины. Немного поколебавшись, я присел напротив – альв не проснулся. Под белым шелком ровно вздымалась грудь, плотно сжатые веки легонько подергивались. Шепотом заказав кофе у вывинтившегося из воздуха официанта, я аккуратно убрал кружку и развернул газету к себе. Чтобы понять, с чего вдруг моего потенциального нанимателя охватила плотная сонливость, хватило полутора колонок: в городе, где закон и преступность отличаются так мало, читать криминальную хронику очень скучно. Ничего оригинального. Однако, среди кучи бесполезных заметок об очередном выступлении Наместника с воззванием к добрым чувствам одушевленных и монотонного перечисления дерзких краж в богатых домах, выделялась одна, вручную обведенная жирной черной рамкой, статья, гласившая:

« Срочно в номер.  Дорогой читатель! Этот выпуск уже готов был отправиться в печать, когда в редакцию поступила сенсационная новость! Как удалось выяснить нашим корреспондентам, неизвестная группа лиц под покровом ночи совершила непревзойденное до сей поры по дерзости похищение одушевленного. Жертвой, как с прискорбием сообщает мирская полиция, оказался не кто иной, как посол острова Боргнафельд, принц Тродд Крокхейм. Департамент полиции и управление МагПола делают все возможное, однако, насколько нам известно, до сих пор ни похитители, ни жертва на связь не выходили, и судить о мотивах преступления еще рано. Особым указом свыше нашим репортерам запрещено проводить собственное расследование, но учитывая, с каким рвением взялись за дело наши защитники, о судьбе несчастного принца можно не переживать. Наши источники в Ратуше сообщают, что со дня на день в порт Вимсберга прибудет корабль с гербом царства Боргнафельд и полным бортом монарших посланников. Пока невозможно утверждать, будто…»

– Доброе утро, мастер Брокк, – хриплый спросонья голос альва разорвал предложение пополам. Мутный взор Хидейка расплескался по шляпе, снять которую я позабыл, и стек на газету. – Решили позавтракать свежей нудятиной?

– Если вы о манере изложения, то метко, ничего не скажешь. Однако к содержанию можно присмотреться.

– Вы, вижу, приступили к расследованию? – Хидейк на глазах возвращался в реальность, – но мы еще не обговорили детали…

– Так что,– перехватил я, – вы передумали меня нанимать?

– Почти. Вчера я долго думал… Один момент, дражайший мастер Брокк, – альв поманил официантку. – Принеси нам, красавица, белого вина, соли и сока Ромли. Да не стой столбом, милая, я жажду острых ощущений.

– Осмелюсь напомнить господину, – служанка потупила взор, но говорила с мягкой непреклонностью, – что мы не работаем в кредит…

– Не бойся, дорогая моя, деньги есть.

– Господин, при всем уважении…

– Ну хорошо, хорошо же, – Хидейк, поморщившись, пошарил в кармане плаща, от чего вешалка угрожающе качнулась, и достал объемистый мешочек, – вот, пожалуйста, – две крупных серебряных монеты легли в ладошку служанки. Та вспыхнула улыбкой, старательно колыхнула в реверансе переполненным декольте и стремительно удалилась.

– Однако, честно, – проворчал альв, убирая кошелек, – а ведь могли бы дождаться, когда я потребую счет, не получить ни медяка, позвать вон того здоровяка, – бородка завертелась флюгером и показала в угол, где в профессиональном одиночестве страшно скучал угрюмый мужик зверской наружности, – и сравнить количество моих костей с потерянной выручкой. Вместо того они хотят сразу удостовериться, что насилия не будет. Прелестное заведение.

Я даже думать не стал, что он хотел выразить этим ворчанием – иронию или одобрение. Меня зацепило нечто иное:

– Сок Ромли?

– А, – альв издал еще менее понятный звук, – давайте лучше о деле. Итак, вчера я вернулся домой, залез в ванну и там очень долго и усердно размышлял о своем предложении. Взвесил все «за», сравнил с возражениями и получил результат – кажется, я, погорячился. Неразумно, право слово, нанимать частного детектива, да еще и среднего, уж извините за прямоту, сословия для поисков высокопоставленной – в каком-то смысле даже монаршей – особы, к тому же – иностранца. А если вспомнить к тому же, что его след вот-вот облепят ищейки даже из МагПола, не говоря о насквозь прогнившей мирской полиции, а позже на пир слетятся следователи с самого Боргнафельда, поручить дело вам было бы, верно, бессмысленной тратой денег. Кстати, ваша лицензия еще действительна в Вимсберге, мастер?

– Действительна, – я удержал спокойствие не только на лице – в душе тоже не колыхнулось ничего крепче досады. Слава Порядку, я до сих пор не решился окончательно. Если так посмотреть, хорошо, когда что-то заканчивается, не начавшись – меньше разочарований…

– Это хорошо, – Хидейк улыбнулся, словно кот, рассуждающий о пользе молока, – потому что в промежутке между теплыми объятиями воды и нежным прикосновением простыней, прежде чем погрузиться в сон, я вдруг вернулся мысленно к началу рассуждений и понял: есть ли разница, какого вы рода, если ваши рекомендации почти безупречны? И если так, то кому станет хуже от участия в расследовании истинного профессионала? Ведь польза от него очевидна, а вред не доказан. Вот почему окончательное решения было таким: я все-таки хочу вас нанять и, если моя велеречивость не разрушила ваше восприятие реальности, немедленно составить контракт. Спасибо, красавица, – улыбка альва перепрыгнула с меня на официантку, которая благоговейно переправляла с подноса на наш столик бутылку «Миртали», солонку и потный графин чего-то мутно-коричневого, густого и неоднородного. Два очень чистых бокала сиротливо прижались друг к другу у края стола.

– К сожалению, Ромли заказывают так редко, что он начал сворачиваться, – виновато улыбаясь, поведала девушка, – но срок хранения истекает лишь через месяц. Я бы посоветовала…

– Солнышко, говори со мной день и ночь, но молю, оставь поучения в стороне. Я прекрасно знаю, как обращаться с соком Ромли, так что соверши маленькое чудо – исчезни бесследно.

Ни капли не обидевшись, служанка блеснула зубками в ответ на добрую и открытую улыбку Хидейка, повторила давешний реверанс и упорхнула в сторону кухни. Хидейк же вооружился чайной ложечкой и принялся за странные манипуляции с ингредиентами. Сначала он ухватил графин двумя руками и принялся безжалостно трясти, пока темные комки не исчезли. Затем альв зачерпнул ложку соли, ножом подравнял горку вровень с краями и высыпал соль в графин. Жидкость стала ядовито-голубой и пошла пузырьками. Хидейк сжимал крышку обеими руками.

– Что вы делаете? – я с неподдельным интересом следил за его манипуляциями. Единственным коктейлем, который изредка себе позволял, был кофе с ромом, и его приготовление не было даже пародией на творившееся передо мной таинство.

– «Царскую улыбку». Между прочим, ее изобрели еще до Раскола, вскоре после того, как глубоко в пещерах Боргнафельда королей сменили цари. Но по-настоящему этот коктейль оценили только у нас, на Миррионе, а создатели обозвали напиток «Королевским запором» и не потребляют вовсе. Почему – я вам позже расскажу.

– Сдается мне, им просто надоедало ждать, пока закончатся странные движения и начнется непосредственно процесс пития, – я с некоторой опаской следил за руками Хидейка. Тот отставил в сторону графин, за толстыми стенками которого воцарились тишь да гладь, и теперь старательно, чайными же ложками, переливал вино из бутылки в бокал.

– Как я уже говорил, не могу знать. Меня тогда и в проекте не было. Но самый опасный момент позади, можно возвращаться к делу. Итак, я все-таки хочу вас нанять. Согласны?

– Хидейк, вы, простите, всегда… такой?

– Какой? – он на мгновение оторвался от наполовину пустого бокала.

– Переменчивый. – Я посмотрел альву прямо в глаза. – Вчера вы уговаривали меня принять заказ, сегодня успели передумать, причем дважды. Как прикажете работать с клиентом, который того и гляди решит, что ему все наскучило?

– Гм. – Он неторопливо отвел взгляд, приоткрыл крышку графина и принялся тонкой струйкой переливать плескавшуюся там голубизну в бокал с вином. Из бокала сперва робко, но с каждым мгновением все смелее и смелее пошел пар. – Я рассказал о своих метаниях, мастер, с одной лишь целью: хотел быть откровенным с самого начала. Понимаете? Ведь если вы согласитесь, откровенность станет для нас одним из главных условий, не так ли? – альв поровну разделил внимание между мной и бокалом, от чего его речь стала сухой и приглушенной. – Все, что я наговорил, суть попытка в красках показать поток мыслей, что бурлил вчера у меня в голове, и выразить неимоверную серьезность, с которой я подхожу к делу, несмотря на то, что оно, по сути своей, – обычная блажь богатого студента. Не удивляйтесь, дражайший мастер Брокк, я и впрямь понимаю кажущуюся нелепость своей затеи. Однако, зовите это интуицией или безумием, мне кажется, что в поисках бедолаги Тродда каждая скрипка сыграет свою партию. А теперь прошу меня простить…

Он вплотную занялся коктейлем. Поверх видоизменившегося сока Ромли, который густо покрыл дно бокала, с помощью все той же чайной ложки было налито еще немного вина, и, наконец, тонким слоем рассыпана соль.

– Готово, – Хидейк, наконец, встретился со мной взглядом в полной мере. – Теперь ему необходимо стоять ровно два сегмента. – Из кармана он достал изящный серебряный хронометр, отстегнул цепочку и положил прибор перед собой. – Так что скажете, мастер?

– Что ж, – протянул я. – Раз все обстоит именно так, позволю себе ответную откровенность, Хидейк. Что-то, вполне возможно та же самая интуиция, советует мне отказаться от вашего предложения прямо сейчас. Пойти, снять номер в дешевой гостинице…

– Предложение насчет усадьбы в силе, – отстраненно вставил альв.

–…Дождаться, когда какая-нибудь полиция отыщет этого карлика, и уехать из этого Хаосом меченого города. Но что-то другое, – уж не безумие ли? – дает прямо противоположный совет. Вы готовы подписать контракт?

– Естественно. – Альв пошарил в пиджаке и извлек из его недр одну из тех новомодных ручек, что по сей день доступны только аристократам. Не знаю, кто придумал крепить перо к деревянной рукояти и соединять с хитро устроенным баллоном чернил, но штука была, по слухам, жутко удобной. – Бумаги у вас с собой?

– Да, – я достал из-под стола чемоданчик, внутри которого лежала одна лишь тонкая папка. Отпечатанный на машинке, договор занимал всего три листа бумаги. Хидейк бегло проглядел текст, проставил сумму гонорара, вписал в графу «Примечания» право на временное проживание в усадьбе Тимиэль на бульваре Поющих Игл, поставил широкую подпись под обеими копиями и медленно, почти ласково, подул на чернила. Я глянул на цифры. Сумма впечатляла. А сколько, пусть даже в теории, могло стоить проживание в Поющих Иглах – даже думать было неуютно. Позаимствовав ручку, я дважды поставил свою подпись. Писать было и впрямь удобно. Последний росчерк лег на бумагу одновременно со щелчком крышки хронометра.

– «Царская улыбка» готова, мастер Брокк. Не желаете попробовать первым? – альв осклабился.

– Нет, спасибо, – я покачал головой, – не люблю… экзотику.

– Зря, зря. Вещь редкая. – С этими словами Хидейк черенком ложки резко завинтил содержимое бокала в тягучую спираль, быстрым залпом высосал ее до дна, выпучил глаза, захрипел и упал лицом прямо на новомодную ручку. Чернила густо брызнули на пробегавшую официантку, и та, обернувшись, истошно завизжала.

ГЛАВА 4,

в которой все запутывается, но меня это уже не волнует

В первое мгновение я растерялся. Что происходит? Может, это просто эффект «Царской улыбки»? Ну, знаете ли, нормальный такой эффект. В конце концов, я впервые вижу сок Ромли, и как знать, может, он всегда так действует на неокрепший организм молодых альвов, что те мгновенно засыпают… густо краснеют лицом… и хрипят, как тысяча проклятых. Хидейк лежал на столе и обильно звучал, словно внутри него работал очень старый и очень засоренный насос для откачки воды. Словно смерч пронесся у столика – подле бившегося в конвульсиях альва возникла стройная черная тень с чем-то длинным и острым в руках. Словно во сне я увидел, как из широкого рукава ползет костлявая кисть с кривыми когтями, покрытая мелкой темно-зеленой чешуей. Клинок угрожающе блестит в лучах солнца. Я вскакиваю, не наблюдая, как переворачивается чашка с неостывшим кофе, и черная жидкость тягуче переваливается через край. Рука тянется под плащ, где в ножнах висит особый кинжал, но медленно, слишком медленно – почти неразличимый взмах, короткий звон стали о сталь – и я, едва не лишившись руки, теряю оружие. Капюшон падает с головы нападающего, и я смотрю прямо в круглые, немигающие глаза рептилии. А потом длинный чешуйчатый хвост дергается и начинает приближаться к моей голове. Кажется, на его конце что-то есть. Что-то тяжелое. Но этого я не вижу. Чувствую. И теряю сознание.

Первыми вернулись звуки. Глухие и неразборчивые, они назойливо скреблись в уши и раздражали до невозможности. Хотелось еще тишины, покоя, хоть какого-то равновесия… Но тщетно. Пока я боролся со звуками, пришли образы. Видимо, я открыл глаза. Мутная пелена, в которой что-то двигалось, начала обретать подобие красок, а затем и форм. А потом резко, как удар молота по наковальне, ощущения обрели привычный объем. И пусть гул в ушах не прекращался, слышать он уже не мешал. Замешкавшись лишь на миг вернулась память, и я судорожно закрутил головой, от чего голова на миг взорвалась.

Из трактира я никуда не делся, в отличие от посетителей – тех не было вообще. Бледная и перепуганная служанка жалась к стене, рядом с ней немым изваянием застыл Увальд. Хидейк сидел на полу, обхватив себя руками, и непрерывно кашлял. В лице – ни кровинки, но его принадлежность миру живых сомнений не вызывала. С каждым взрывом кашля лицо альва мучительно кривилось, а изо рта вырывалось облачко синеватой пыли. Встретив мой взгляд, он слабо подмигнул. Встал, шатаясь, схватился за стол. Прикрыл глаза. И я увидел, как на зеленой коже проступают синие пятна. Что-то выходило из организма Хидейка, осыпалось синим порошком с кожи. Он снова зашелся в кашле, но на сей раз чистом, открыл полные слез глаза, упал на колени и вырвал чем-то бурым. Но в промежутках между судорогами, когда несчастный утирал рот рукавом недавно белой рубашки, на узкое лицо уверенно выползала неожиданно довольная улыбка.

Я отвел взгляд и тут же заметил того, кто меня вырубил. Ящер сидел на столе, капюшон был опущен до самых бровей, а на вытянутой чешуйчатой морде с широкими ноздрями застыло, как это всегда бывает у рептилий, выражение безразличное и безмятежное. Кто бы мог подумать, а? Воин болот, пришелец с далекого юга, подарившего миру лучших охранников и телохранителей, живое воплощение слова «битва» – вот кто посчитал меня угрозой. Наверное, стоило возгордиться, но слишком болела голова. С трудом балансируя на качающемся полу, я дернулся было вставать, но рептилия скосила глаз и очень понятно прижала палец к губам. То есть, к тому месту, где у любого теплокровного обычно находятся губы. Раздвоенный язык выскочил изо рта, словно подчеркнув безмолвный приказ, и ящер снова отвернулся. Я сел, обессиленный, и принялся ждать, пока Хидейк закончит неаппетитное занятие.

– Проклятье на Проклятых, – голос альва был прерывист и глух, чему способствовал дрожавший у рта платок, – что за история… Я просто обязан… обязан включить ее в диссертацию… Впрочем, что я несу… тема не та… очень, очень печально… – мой клиент приоткрыл мутный, налившийся кровью глаз. – Поздравляю, мастер Брокк, вы только что стали свидетелем великого открытия в области медицины.

Вид его был неприятен. Обе щеки покрылись сеткой лопнувших сосудов, на шее цвели кровоподтеки, а глаза распухли и едва открывались. На щеке засыхала чернильная клякса.

– Как я выгляжу? – усмешка выглядела слабой. Если бы рука с платком на мгновение не опустилась, я бы ее вообще не заметил.

– Что это было? – спросил я и страшным усилием поборол приступ внезапной тошноты. Одной лужицы на полу было вполне достаточно. Боли стало тесно в голове, и она яростно застучалась о своды черепа, как ярмарочный тигр о прутья клетки.

– Яд в соке. И яд, как видно, смертельный. Кто-то тут решил, что я на этом свете лишний. Но кто? – На ящера, который в тот момент казался мне воплощением всех пороков, он даже не глядел. Я порывисто встал, качнулся к альву, но пол радушно прыгнул навстречу, и пришлось схватиться за ближайшую столешницу. Чешуйчатая лапа оказалась быстрее – телохранитель альва подхватил меня и бережно опустил на стул.

– Благодарю, – пробормотал я. – Теперь бы кровать и теплую ванну. В любой последовательности. Правда, хотелось бы задать несколько вопросов. Серьезных.

– Сейчас? – удивился альв. – Здесь? Брокк, да вы не в себе.

– Как тонко подмечено, – я постарался перекричать оглушительный шорох, который вдруг заполнил весь мир. Хотелось растянуться прямо на столе. – Но я способен на диалог.

– Нет, так не годится. – Голос Хидейка бледно сочился сквозь густой туман. Думать не хотелось ни о чем. Вопли альва «эй, красавица!», «нет, полицию не надо, лучше извозчика» и «врача мы найдем сами» казались далекими и несущественными. А потом вернулась и темнота.

ГЛАВА 5,

в которой читателю напоминают о сотворении мира,

а по стенам течет кровь

– …Творец взял частицу первородного Хаоса, и бесформенное обрело суть и облик. По воле Единого возник Гиар-Шаг, оплот Порядка. И узрел Творец дело рук своих, и сказал, что это хорошо. И по слову его явились в мир деревья и травы, звери большие и малые, рыбы и гады морские. И был мир юн и един, и царил в нем Порядок. А на шестой день пришел черед живой души.

В отличие от прочих детей, Жосар Виллебруннер не плакал. Будто не ледяным холодом отдавала вода купели, а теплом и некой глубокой, далекой лаской, которую взрослому описать невозможно, а младенцу – не нужно. Лишь когда мать, суетясь, принялась растирать его полотенцем, сморщенное личико младенца скривилось на миг еще сильнее, но ни крика, ни слез так и не воспоследовало. Священник же, едва взглянув к бездонные черные глаза, заулыбался и напророчил, что душу столь кроткую непременно ждет сан.

–…И сотворил Он три народа. Альвов, хранителей всего надземного, душу мира. Цвергольдов, хранителей всего подземного, тело мира. И людей – хранителей Равновесия, разум мира. И в каждом Творении была частица Хаоса. И различались одушевленные, облик их и деяния их. Но любили они друг друга, а паршивых овец отделяли от стада. И было так тридцать и два века.

Долгих шестнадцать лет спустя юный Жосар, которого товарищи прозвали за глаза Зубрилой Жосом, окончил семинарию и стал певчим в той самой церкви, где настоятелем служил отец Рарог – тот самый полуорк, что некогда случайно предрек его судьбу. Впрочем, об удивительном совпадении известно лишь читателям этих строк – ни сам Жосар, ни пожилой каор ни о чем, естественно, не догадывались.

– …В век тридцать третий от Сотворения Мира случилась великая зависть альвов к цвергольдам. И был стон к небу: скажи, Творче, почему они живут дольше нас? Собрались четверо, которым суждено было назваться Проклятыми, а с ними Кенжас, прозванный Безумным, который говорил, что смотрит в Хаос. И решили они сотворить новый мировой Порядок.

В юном певчем открылись неисчерпаемые запасы прилежания и дотошности. Не прошло и трех лет, как его произвели в ритуалисты, а еще через год добавили приставку «мастер» и дозволили не только отпевать умерших и отпускать грехи полумертвым, но и проповедовать живым и предавать Творцу новорожденных. И за что бы юноша ни брался, все выполнял с рвением, удивительным для многих. А удивление, как известно, к молчанию не располагает.

– …И сказал Кенжас Безумный: мы – душа мира, и да будет все от души. Но свою душу он отдал Хаосу, чтобы иметь от него силу. И ушел он на запад и создал машину, чтобы открыть врата Бесформенному, а сам стал этими вратами. И велел Четверым открыть врата и закрыть, когда силы будет достаточно. И было великое потрясение: Хаос вошел в мир и слился с ним. Настало Время Безумия, когда души отделились от разума и бесцельно бродили по миру. И был ужас, и была кровь. Раскололся Гиар Шаг, и мы потеряли мир, его имя и память. И ныне речем: Архипелаг.

В некоторый момент митрополиту Вимсбергскому Петресу показалось, что слишком уж часто он слышит имя Жосара. В один прекрасный день Его Святейшество без предупреждения объявился на проповеди ритуалиста, чем, конечно, изрядно всполошил храмовую обслугу. Но только не отца Жосара – тот, к вящему удовольствию митрополита, читал стихи Кодексума сильно и напористо, зажигая слушателей огнем собственной веры. Завершив чтение, священник ловко перешел к проповеди, и принялся так ловко цитировать святых отцов и вразумлять прихожан, что высокий гость был тронут до глубины души. Дождавшись окончания, он, уже не таясь, предложил молодому человеку разделить трапезу.

– …Из этой главы Кодексума, братья и сестры, мы узнаем не только о сотворении мира, его гибели и возрождении. Эта, как мне кажется, самая важная глава рассказывает о вреде гордыни и зависти, учит нас быть смиренными к ближним и непреклонными перед злом. Вспомните, как вас обижали. Разве не готовы вы были на все, чтобы отомстить обидчику? Но вот момент, когда в наших душах Порядок сражается с Хаосом. И хотя Порядок бесконечно сильнее, он может отступить, если мы поддержим Бесформенный. А это – первый шаг к смерти души, без которой мы при жизни превращаемся в бездумный скот, озабоченный лишь мягкостью подстилки и полнотой кормушки. Позвольте Творцу сохранить ваши души, братья и сестры, просто примите Его руку – ведь она всегда рядом. Мир всем, и да будет у вас все в Порядке.

– …Как говорят святые старцы, – благодушно промолвил митрополит, – двери Творца всегда для нас открыты, вот только не каждый их заметит, а из тех, что заметят, не каждый войдет. Конечно, не нам толковать пути Его, но если это не тайна, сын мой, расскажи, как Он позвал тебя?

– Давно это было, отче, – задумался юноша, – так и не скажешь. Думается мне, что и впрямь, Творец двери отворил, а я, по малолетству да по скудоумию, не заметил. Смотрел не туда – как читать научился, как в церковь ходить начал, все пытался понять, что же главнее на свете – Порядок, который мы поклялись хранить и защищать, или же Хаос, предвечный и бесформенный. – В присутствии митрополита бывший Зубрила Жос вдруг оробел. Растерял только что явленное красноречие, краснея теперь лицом, говорил быстро и неловко запинался. Пробовал есть, но куски в горло лезли нехотя, так что вилку пришлось отложить. Обеими руками юноша вцепился в кружку и смотрел на гостя, который задумчиво дожевал жареный рыбий хвостик и, наконец, посмотрел на сотрапезника.

– Интересные, надо сказать, вопросы роятся нынче в младых головах, – седые усы намекнули на легкую улыбку, – неожиданные. Ну и к чему же ты пришел?

– Ни к чему, отец. Ни к чему я не пришел. Кроме, разве что, мысли, что никогда и нигде, ни под каким видом, нельзя сравнивать Хаос и Порядок.

– Ну и ну… – Митрополит изумился, и, дабы не спешить с изрядным куском картошки, жестом дал молодому священнику знак продолжать.

– Как можем мы, ничтожные, ставить Бесформенный на одну доску с Творцом? Какая нужна дерзость, чтобы даже в мыслях допустить, что бездумная и бесформенная материя, коей, без сомнения является Хаос, хотя бы в чем-то может быть равна Создателю всего сущего? – Жосар чувствовал, как к лицу приливает теплая кровь, раскрашивает уши под свекольные ломтики, и уже не знал – вино ли тому виной, или смущение. Но Петрес был не то что спокоен, он с интересом слушал юношу, время от времени степенно поводя бородой вниз-вверх. – Творец создал нас всех, создал все, и в том Его всемогущество, власть над зримым и незримым, мыслимым и немыслимым. Он показал нам, что Хаос – лишь глина в Его руках, когда создал весь этот мир, всех нас. И при этом Он возлюбил нас и вложил эту любовь в наши души. А для Хаоса мы – ничто. Бесформенный видит в нас лишь частицы себя, он хочет вернуть свое, поглотить и растворить. Для него мы лишь подобие, которое должно тянуться к подобному. И зов его столь громок, что стоит лишь на миг забыть о том неизмеримо большем, что дал нам Творец – о бессмертной душе, о разуме, об истинной свободе, – как мы тут же делаем шаг к Хаосу. – Жосар шумно перевел дух, – так вот, отче, когда я вдруг понял, насколько просто сделать этот шаг, как легко дойти до той черты, из-за которой возврата уже не будет, я решил посвятить всю жизнь сражению с Хаосом. И начал думать, как бы получше узнать врага, понять его цели. Мало-помалу стало ясно, что для этого мне придется приблизиться к Бесформенному вплотную, прикоснуться к нему лично.

Лицо митрополита оставалось спокойным. Лишь где-то в глубине темных глаз заледенел холодными искорками ужас.

– Вы знаете, отче, что есть книги, которые добрались до наших дней из незапамятных времен, а напечатаны в них такие вещи, что Магическая полиция сжигает их сразу, как найдет? Я сумел заполучить некоторые из них, и даже начал читать, не понимая, в какую ловушку загоняю сам себя. Я перестал выходить из дома, мне начали сниться кошмары, которых я не помнил. Мои простыни впитали столько пота, что стали твердыми, словно дерево, но я этого не замечал. И когда я уже был готов воззвать к Хаосу и даже узнал, как это сделать, сам Творец остановил мою руку. Не было грома средь ясного неба, не было никаких знамений – просто я будто прозрел. И едва не сошел с ума, отче. Взглянул на себя в зеркало, – голого, изможденного, дрожащего, и понял, куда едва не ступил. Понял, как глуп я был, пытаясь осознать бесформенный и вечный Хаос, что невозможно в принципе, что его суть – в отсутствии любой сути, как таковой.

– И к чему ты пришел? – спросил Петрес, умело скрывая вздох облегчения.

– Лишь к одному, отче. Перестал размышлять об этом навсегда. С тех пор я с ужасом гоню от себя любое искушение продолжить изыскания. Ибо они ведут лишь к голому знанию. А знание – лишь инструмент, которым можно забить гвоздь, а можно размозжить палец. И хорошо, если только себе.

– Так что же, ты вообще отказался от знаний?

– Нет, отче, как можно? Простите меня, грешного, я, наверное, неточно выразился. Скажу иначе: уж если искать знаний, так тех, что полезны для души. В книгах святых отцов говорится, как победить не сам Хаос, но ту его часть, что растет в нас самих. Сражаться со злом перед тобой куда проще, чем залатать червоточину в самом себе, вот только пользы от этого, почитай, никакой. Так я и понял, что лишь избавляясь от зла в самих себе, мы одолеем Хаос, который впустили в мир пятеро проклятых. – Жосар замолчал, поперхнувшись, и отхлебнул немного вина, переводя дух. – Все это я понял, когда стоял лицом к лицу с собственным отражением, и видел лишь стыд и сожаление о содеянном. Через несколько очень долгих дней мне довелось нести гроб на похоронах… кажется, умерла тетя моего приятеля. Или дядя… Так вот, когда священник начал отпевать мертвеца, я вдруг понял, что в самом деле верю его словам. Что душа покойника действительно уходит куда-то, где с ней поступят по справедливости. В ту самую Обитель Порядка, о которой говорится в Кодексуме, где каждого ждет воздаяние по делам его. И что чем ближе мы становимся к Творцу в этой жизни, тем ближе будем и в той. Тогда я понял, что в этой вере – спасение. И понял также, что если я обрел ее, то обретут и другие – рано или поздно, но мир излечится от полученных ран. В тот день, когда все вокруг плакали, я улыбался, потому что смерть меня больше не печалила. Тогда-то я и понял, что должен стать священником – чтобы разбудить эту веру в других душах, чтобы наполнить их молитвы смыслом, чтобы… – юноша все же подавился вином и, вовсе побагровев, принялся откашливаться.

– Чтобы они спаслись, – пробормотал митрополит, и отец Жосар яростно закивал.

– Я уже три года наблюдаю за отцом Рарогом, – просипел он, осторожно переводя дыхания, – и восхищаюсь им от всей души. Ведь говоря откровенно, он и ему подобные – порождения Хаоса. Но послушайте его речи! Посмотрите, какой кротостью светятся его глаза! Что ему до глупых вопросов – кто сильнее, Хаос или Порядок? Ему важен только Творец, который, как он знает, – спасение. А Хаос – гибель. И другие знания, отче, ему не нужны, потому что не ими вымощена дорога к Творцу. Есть же притча о любопытном монахе – когда Искажение обещало отшельнику ответить на любой вопрос, за который тот готов отдать год жизни. Бедняга умер, так и не добравшись до истины, потому что когда получал один ответ, ему сразу хотелось что-то уточнить или дополнить. Вот так и мы – стоит слепо погнаться за знанием, забыв о вере, как погрязнешь в сомнениях и окончательно себя потеряешь. А если веруешь – сомнениям потакать нельзя, с ними нужно бороться. Я неустанно благодарю Творца за эту простую и великую истину.

Трапезу заканчивали в тишине. Жосар не смел поднять головы, а митрополит задумчиво разделался с рыбой, поднялся, встряхнул, значительно, животом, молча благословил юношу и удалился.

А месяц спустя пришел святейший указ: назначить отца Жосара настоятелем нового храма в Рыбацком квартале. Никто из знакомых молодого человека не удивился, когда известие, от которого у многих поджилки бы затряслись, привело того в прекрасное расположение духа. А суровые рыбаки, их усталые жены и пропахшие отцовской добычей дети во все глаза смотрели, как среди рабочих, что облепили недостроенный храм, объявился невысокий священник, засучил рукава и принялся за дело наравне с остальными.

Еще две недели спустя строительство завершилось, и Жосар, к вящему удивлению Вимсбергской епархии, тут же отказался от охраны храма.

Митрополит не прогадал. Жители Рыбацкого, которые доселе обходились единственной небольшой, пусть и уютной церквушкой на самой окраине квартала, с каким-то робким облегчением потянулись в новый дом Порядка. И если в первые дни голос нового священника эхом отлетал от стен полупустого зала, то вскоре каждое слово уже оседало на открытых ему душах.

Но взглянем на отца Жосара четыре года спустя после судьбоносного ужина с митрополитом. Этой ночью он сидит в маленькой келье при храме после службы в честь начала Сезона Изобилия и отдыхает. Только что ушел призванный на помощь священник из малого Рыбацкого храма, и унес последние отзвуки недавнего шума. Всего оборот назад церковь ломилась от прихожан, и каждого непременно нужно было выслушать и дать напутствие. Иначе нельзя, – рыбаки уходят на долгий лов. Дни и ночи в лодке, наедине с океаном – без благословения Творца придется нелегко.

Сам Жосар с малолетства плавал разве что в океане науки, а после с головой утонул в делах церковных, так что радость рыбалки ему неведома. Зато у него свой улов – в антикварной лавке случайно обнаружилась старая неприглядная книжица с затейливыми каракулями, в которых пытливый глаз Жосара быстро распознал древнецвергольдский. Уже на титульном листе священник едва не упал в обморок – его чуть более чем скудных познаний в мертвом языке хватило, чтобы понять – перед ним были те самые откровения Брегга Северного, которые старый отшельник предал бумаге всего за несколько лет до Раскола. Известно было, что хотя рукопись считалась утерянной во Время Безумия, существовало несколько печатных копий, но найти их до сих пор не удавалось. Стоит ли говорить, что отец Жосар, не торгуясь, отдал за книгу две серебряных монеты и немедленно побежал к себе в келью.

Сезон начался, рыбаки уплыли, и в ближайшие недели в храм заглянет хорошо если десяток одушевленных, да и то, скорее всего, будет только в субботу. А если уж говорить совсем откровенно, так может и вообще никто не заглянуть – пока мужья выходят в море, для их жен самое время наведаться к подругам, разобрать благоверных по косточкам, перемыть каждую, поставить на место, да притом и по хозяйству успеть. Отец Жосар их не осуждает. Он вообще никогда и никого не осуждает – не считает себя вправе.

А в этот сегмент он вообще забыл обо всем, кроме плохо скрепленных, желто-серых в свете лучины листов, которые так и норовят рассыпаться от неосторожного прикосновения. Едва дыша, он прижимает большим пальцем страницу древнецвергольдского словаря с последним непонятным словом, и застывает, не в силах отвести взгляд от страниц, содержимое которых ровной струей переливается ему прямо в голову и кругами расходится по глади души.

Конечно, в какой-то момент он замечает запах гари и даже видит, как ярко светится на стене святой Круг, символ Порядка. Обычно такое случается, когда рядом оказываются Тронутые. Отец Жосар особенно рад таким прихожанам, ибо уверен – те неудобства, что испытывают в церкви меченные Хаосом души, лишь подчеркивают искренность их веры.

Но даже в самые богатые на Тронутых дни такого еще не было. Круг раскалился, да так, что в маленькой комнатке становится ощутимо тепло. Чу, тихий хлопок об пол. И еще, и еще. Да Круг же плавится! Горячие капли золота стекают по притолоке и падают вниз! Еще мгновение – и весь символ проливается на пол коротким и жгучим дождем. Лужица быстро застывает, превращается в черный бесформенный комок. К запаху паленой древесины примешивается еще один – так пахнут змеи жарким летом. Легкий пинок – и мертвый слиток металла отброшен в сторону. В келью, пригибаясь, шагают трое: один высок, но худ, второй и третий – ростом пониже, но приземисты. Большего не увидеть – на всех непромокаемые плащи с глубокими капюшонами, и в полумраке кельи, где всего света – одна лучина, разглядеть лица не получается.

Долго ломать глаза не приходится – тот, что посередине, небрежно откидывает капюшон. С длинной, искусно завитой белой бороды падает несколько случайных капель, и еще одна смешным пузырем притаилась точно между мелкими колечками усов. Глаза, похожие на исполинские зернышки миндаля, бегут уголками чуть ли не к самым кончикам заостренных ушей и расплескиваются у висков паутинками морщин – альв очень, очень стар.

Ночной гость улыбается, и от него ощутимо веет холодом. Но не тем холодом, что приносит поздний бриз с океанских просторов. Ветер может всего лишь опутать ледяным покровом, заставить содрогнуться каждую клеточку тела… А холод, которым сочится улыбка пришельца, продирает до самой души. Но священник смотрит спокойно, пытливо.

– Доброй ночи, отче, – голос у старика сильный, с присущей благородным веселой резкостью, – уж не серчайте, что мы так поздно с визитом.

– Что вы, – отец Жосар улыбается в ответ, словно ничего не произошло, – двери храма всегда открыты для ищущих Творца. Желаете исповедоваться? Или просто помолиться? Позвольте, я только переоденусь…

– Ладно, ладно, пошутили, и будет, – альв коротко смеется, но видно, как досадливо дергается уголок его губ. – Перейдем к делу. Нам, батюшка, нужна ваша церковь.

– Как и всем входящим сюда. Не нужно стесняться, я с удовольствием открою вам…

– Да довольно же! Вы все прекрасно поняли. Я ищу место достаточно просторное и достаточно обособленное, чтобы не только вместить мои планы, но и скрыть их до поры от любопытных глаз. Насколько я знаю, в ближайшие пару недель ваши прихожане сюда и носу не покажут.

– В высшей степени замечательная осведомленность, – улыбается священник, – и для каких же таких дел вам понадобилось святое место?

– Ну точно не для святых, – хихикает второй невысокий гость, но острота вдребезги разбивается о жесткий взгляд старика.

– Позвольте, отче, – мягко начинает альв, – кое-что прояснить для начала. Дело, которое у меня есть, в первую очередь касается не этого места, как такового, а лично вас.

– Меня? – удивленно восклицает отец Жосар, – это какое же у нас с вами может быть дело, если мы даже не знакомы?

– Ну, полноте вам, батюшка, – нервно смеется гость, – уж дураком-то не прикидывайтесь, право слово. Давайте начистоту – вам не надоело во цвете лет гробить талант и здоровье в бессмысленных ритуалах? Растрачивать жизнь в четырех стенах, – под презрительным взглядом на стене качается и падает икона святого Эйма Целителя, – и все ради чего? Ради неразумного быдла, которое в церкви сидит с постными рожами, а за дверью моментально забывает ваши проповеди? Или ради обожаемого Творца, который с высокой колокольни плевал на мелкие чаяния копошащихся внизу букашек? Проклятье, отче, у меня сердце кровью обливается, когда разум столь могучий и пытливый уныло киснет в глуши. Неужели вам никогда не хотелось бросить все – и рвануть на свободу?

– А вы, – очень вежливо спрашивает отец Жосар, – кто, все-таки, будете? И откуда? Уж очень странная беседа получается – появляетесь ниоткуда, ведете опасные речи. Не знаю, ошиблись ли вы адресом, но уверяю: мы незнакомы. Судя по всему, разрушения и тьма вам куда милее, чем свет Творца, и это печально. Впрочем, если желаете, я с удовольствием помог бы вам покаяться перед Всевышним…

– Довольно! – Гость срывается на крик, но моментально успокаивается и вновь расплывается в улыбке. – Я вижу, рабские оковы вам милее, отче. Какая умилительная покорность ветхим запретам…

– Покорность – соглашусь, – кивает отец Жосар, – но почему вы называете покорность Церкви рабством? Почему считаете нас неразумными? Вот вы ругаете запреты, но вспомните, как все было на самом деле. Эти, как вы говорите, запреты мы приняли добровольно в незапамятные времена, и не будь их – что бы осталось от наших душ? Что же это за свободу такую вы предлагаете? От совести? От принципов? От заповедей? Нет, это не свобода. Это, простите великодушно, анархия. Безграничная вседозволенность. А от нее и до Хаоса рукой подать – ведь что останется от души, если не станет контуров? Безликая, бесформенная масса. А Церковь самим Творцом создана для того, чтобы безобразия не случилось.

– Да что вы все о Творце? – пожимает плечами альв, – после Раскола и ваш Творец, и все царство Порядка – один большой миф. Традиция, которая живет в умах, но умирает в душах. Верят в наше время лишь одинокие фанатики вроде вас, а остальные или повторяют за вами, или еще помнят, как надо верить, и действуют привычкой, а не порывом.

– Позвольте, – смеется священник, – по-вашему, если Творец не отвечает – Он не слышит? Вы говорите о Создателе всего. Весь разум мира, вся его – ваша – магия – лишь часть Его замысла. С чего же вы взяли, что Он станет повиноваться и прибегать по первому зову? Не нам знать Его планы, мы можем лишь преклонить головы перед неоспоримой мудростью и в меру своих сил попытаться ее постичь. Неужели это вас так оскорбляет?

– Не совсем. Мне противны возня и словоблудие. Вы пытаетесь поработить каждую душу этого мира, и причина всегда одна – спасение. Невероятное лицемерие, отче, говорить о спасении и свободе души, и в то же время нагибать народ перед Творцом.

– А что вас оскорбляет в склонении головы перед Создателем?

– Все. Рабская покорность. Унижение. И знаете, что раздражает сильнее всего? Преемственность. Каждая живая душа, которую этот хитрец создал по своему образу и подобию, стремится к тому же – ползать на брюхе и тянуть за собой других. Разве это не оскорбительно?

– Боюсь, я понимаю, к чему вы клоните, – священник печально смотрит альву в глаза. – Но, кажется, тут дело не в Творце и не в Церкви. Разве вы не знаете первооснов Кодексума? Воля каждого живого существа в Мире неприкосновенна. Каждый – сам себе хозяин, и что он делает с этой свободой – его личное дело. Вам ненавистно, что кто-то посвящает ее Творцу, это я понял. И это наталкивает на очень печальный вывод.

– Ничего печального, – широко ухмыляется гость, – я ожидал большей проницательности, но вы что-то долго возились. Так что же? Станете уговаривать спасти душу? Распишете прелести рабского служения?

– Полагаю, свои отношения с Хаосом вы рассматриваете иначе?

– В корне, батюшка, в корне иначе. Вы вот сказали, что Творец ни за то не откликнется на ваш зов, пока сам того не захочет. А Бесформенный разрешает пользоваться его силой – безграничной, заметьте, – в любое удобное мне время. Вот, взгляните.

Под его взглядом стены кельи почернели и принялись сочиться кровью – на одной проступила красная человеческая, вторая покрылась зеленой альвийской, а с третьей потекли ручейки тускло-багровой цвергольдской. У самого пола ручейки изгибались и текли вверх, замыкая отвратительный влажный круг.

– Безграничная власть над материей, понимаете? Подачки Творца подобны костылям для инвалида – вы осваиваете одну стихию, и счастливы по уши. А ведь мир создан из предвечного Хаоса, как можно об этом забывать?

– Не можно, – согласился священник, – вы ведь помните, что создал его именно Творец?

– Так почему вы отрицаете Хаос, если даже ваш начальник не гнушался обращаться к его силе?

– К материи, исключительно к материи. Творец отмерил нам ровно столько Хаоса, сколько могут вместить наши души. А служить Хаосу – значит лишиться и чувства меры тоже. Мне страшно даже думать о последствиях.

– Вам страшно. Прекрасный ответ. Так может, вся проблема в обычном страхе перед неведомым? Вы не хотите…

– …Вернуть Хаос в мир? Конечно не хочу. Довольно и одного Раскола. Не станете же вы равнять дом с землей только потому, что его кирпичи когда-то из нее вышли? Неужели вы не можете смириться, что не все на свете вам подвластно?

– Мне подвластно все. Отче, вы просто не хотите понять – щедрость Хаоса к своим слугам безгранична.

– Позвольте, вы сказали «слугам»? А что стало с кредо «не склонять головы пред кем бы то ни было»? Уж не в том ли беда, что вы не владеете ничем – даже собственной жизнью, но боитесь это признать?

– Хватит! – Лицо альва страшно исказилось, задергались скрюченные яростной судорогой пальцы. Кровавые ручейки на стенах вскипели и вдруг застыли отвратительным кружевом. – Вы у опасной черты, отец! Долой словесные игрища, прочь, бесполезные диспуты. Буду краток: мне нужно это здание. С вами или без вас… У нас же свобода воли, не так ли? Ну так выбирайте – умереть или присоединиться ко мне. Не обещаю, что мы сразу сработаемся. Пропасть между нами несомненна, но я готов поработать над постройкой моста. Что скажете, отче?

– Предлагаете место подле себя? А как же мои прихожане? Я не хочу оставлять их.

– И не надо! Даже так: я категорически против! Конечно же, паства без пастыря – никуда. Но я надеюсь, наша дружба найдет отражение в ваших проповедях?

– То есть, вы хотите убедить меня, что Хаос несет миру просвещение и свободу и надеетесь, что я донесу это до прихода?

– Совершенно верно, – усы гостя радостно вспорхнули, а глаза засияли, будто и не было мимолетной вспышки гнева, – ведь я не прошу ни о чем постыдном, не навязываю свои доктрины и даже оставляю шанс переубедить меня самого! Разве не пойдет это на пользу лично вам и всей Церкви?

– А вы хитрец, – печально улыбается отец Жосар. – Но ничего не выйдет. Видите ли, я все это уже проходил.

– Что это значит?

– Лишь то, что я не предам паству. Давным-давно мне казалось, что между Хаосом и одушевленными и впрямь можно проложить мост. Что достаточно лишь понять суть Бесформенного, и немедленно все заживут припеваючи, а Раскол скоренько растворится в истории. Только я ошибался. И из-за этой ошибки могли погибнуть одушевленные – не всегда телом, но всегда душой. Даже не знаю, хочется ли мне чего-то меньше, чем повторить подобное. Пожалуй, нет. И я навсегда усвоил одну очень важную истину. Хаос сам по себе – безмозглый сгусток абсолютной материи. У него нет мыслей, чувств, переживаний – ничего. И сам по себе он не несет ни вреда, ни пользы – как не несет ее, скажем, кусок железной руды. По-настоящему страшен тот, кто превращает Хаос в идею. Случился бы Раскол, не начни Кенжас Безумный проповедовать служение Хаосу? Никогда. Никому в здравом уме не должно поклоняться материи. Но если за дело берется кто-то, наделенный душой, – вот тут начинается настоящий кошмар. Погубить душу может только другая душа, и я не хочу ей становиться.

Отец Жосар замолкает и смотрит альву прямо в глаза. Тот словно застывает на несколько мгновений, а потом вдруг с силой бьет кулаком о ладонь. Лучина на столе ярко вспыхивает.

– Вот удивительно, – ночной гость делает паузу и шевелит губами, будто пережевывает несущественные мысли, – огонь – самая близкая к Хаосу стихия. Он изменчив и непостоянен сильнее, чем даже воздух, но не зависит от других элементов. Он поглощает все и сплавляет воедино. Маги огня – самые интересные собеседники. От них не знаешь, чего ожидать. Но поди ж ты, вы все равно проходите огонь в университетах и лепите его на Круг. Вы знаете, отче, что у вас задатки сильного огненного мага? Нет? А я вот знаю. Вижу так же ясно, как это упрямое выражение на вашем лице. Я чувствую в вас огонь. Почему же вы не желаете выпустить его? Дать свободу?

– Потому что ваша свобода – не свобода вовсе, – отворачивается отец Жосар. – Какая-то помесь анархии и гордыни. Что она может? Уничтожать память о целых народах? Убивать души? Бросьте. Я не пойду за вами просто потому, что Творец со мной, и повернуться к Нему спиной – значит предать и самого себя, и весь этот мир.

– Ах вот как? – Голос старика превращается в змеиное шипение, – свобода вам, значит, не нужна? Ну что ж. Я предложу ее другим. Посмотрим, что выберут они! Вам, правда, будет уже все равно!

– Знаете, – совсем опечаливается священник, – мне вас очень жаль. Ведь даже вы могли бы спастись…

– Пытаетесь уцелеть? Жалкая попытка.

– Уцелеть? Что вы… В жизни я немало всего натворил. Столько плохого осталось за душой, что мне вы, в некотором роде, окажете даже услугу – поможете искупить хотя бы часть прегрешений. Конечно, мне жаль прихожан – все-таки, столько неокрепших душ только начали путь к вере. Но если выбирать между ядом для них и мечом для себя – вы ведь понимаете, что они мне дороже. Надеюсь, в Царстве Порядка мне удастся вымолить у Творца…

– Заткнись, – злобно орет альв, сотрясаясь лицом и судорожно сжимая кулаки. – А ведь ты победил, – скрипит он, едва сдерживая крик, – я не могу оставить тебя в живых, но не хочу собственной рукой отправлять к Порядку. Только как говорит мой господин, лучше мелкая жертва сейчас, но крупная победа потом…

– Вот поэтому твоему господину никогда не победить. Творец всегда с нами, в Нем – наша сила и наша крепость, а вы – дети Хаоса, и вы слабее. Вам никогда не победить нас, как Хаосу не победить истинный Свет, – священник кротко улыбается, но старик в припадке безобразной ярости наотмашь бьет его по лицу.

– Да замолчишь ты наконец?! Сиах! Убей его! Сейчас же!

И в полумраке пролегает серебристый разрез. Воздух стонет от боли, и его дрожь почти гасит лучину. Молчит оторопевшая темнота, лишь глухой влажный стук нарушает тишину.

И сразу раздается громкий дерзкий смех. Легкий порыв ветра раздувает огонек лучины, и видно, что смеется второй невысокий гость. Длинный склонился над обезглавленным телом и тщательно вытирает длинный узкий клинок о рясу.

– А ты чего скалишься? – мрачно спрашивает старик.

– Да над шуткой же вашей, – голос сначала звучит глухо, но мгновение спустя из-под сорванного капюшона выскальзывает улыбающаяся физиономия молодого альва, – переходи, мол, к нам…

– Я не шутил. Праведник на нашей стороне был бы куда ценнее лакея вроде тебя. Ладно. Ты, – холеный палец с длинным наманикюренным ногтем указывает на оскорбленно примолкшего шутника, – приберись.

– Слушаюсь, – злобно бурчит юноша, – труп-то куда? На помойку?

– Нет. Положи на лед, пригодится для первых опытов. А вот голову… Не знаю, сожги, утопи – сделай что-нибудь, только чтобы я больше не видел эту ухмылку. Потом отправляйся в город, разузнай, что да как. А ты, – обращается он к высокому молчуну, – найди у него в кармане ключи, да пройдись по залам, убери всякий мусор, – и по щелчку его пальцев иконы на полках дружно вспыхивают. – Ничего, – бормочет старик себе под нос, – сезон в разгаре, пара недель у нас есть. Должны успеть.

ГЛАВА 6,

в которой я размышляю и узнаю нечто новое

– Ну что ж, задавайте ваши вопросы, – милостиво разрешил Хидейк.

Я повел взглядом. Вокруг густо цвела декораторская мысль. Она столь плотно пропитала интерьер, что многострадальная голова вновь заныла, пытаясь вместить это многообразие. Впрочем, отголоски былых страданий ничуть не мешали думать и воспринимать действительность. Спина покоилась на мягком диване, под головой была подушка, а от ступней до пояса кто-то прикрыл меня теплым клетчатым пледом. Зацепившись за этот островок вкуса и уюта, я попытался связать его с остальным убранством  широченной и непомерно высокой комнаты, но тщетно – оно продолжало казаться порождением воспаленной фантазии спятившего мастера по убранству. Все цвело золотом и пурпуром: тяжелые шторы толстого сукна (последний писк миррионской моды), пузатые кривоногие кресла, рамы нескольких картин (при случае в любую из них можно было бы вставить мою съемную квартирку, а вот наоборот бы не вышло), массивная неподвижная люстра с едва заметной трубкой газопровода (из основания каждой лампы, конечно же, прорастали мясистые желто-красные лепестки), двери (которых я из своего неудобного положения насчитал не менее трех), книжные шкафы (длина которых поражала уже сама по себе, а количество книг на полках вызвало бы конвульсии у любого библиофила), столики темного дерева (кроме золотого тиснения и красной бархатной обивки украшенные затейливой резьбой) и их большой брат посреди комнаты (предназначенный, очевидно, для трапез со множеством гостей). Даже пластинки паркета, казалось, были окантованы чем-то золотисто-красным, но всмотреться пристальнее не получалось и не хотелось. Мой диван стоял у самой стены. Рядом на крохотных стульчиках, чуждых в своей простоте, примостились двое – мой клиент и незнакомый половинчик с покрытым древними шрамами, но заботливым и участливым лицом. Синий пиджак и уставленная инвентарем блестящая тележка выдавали в нем доктора раньше, чем стойкий запах медикаментов.

– Подождите! – половинчик сурово зыркнул на Хидейка, – он ведь едва пришел в себя! – Короткие, но ловкие пальцы уперлись в мои веки и одним быстрым движением распахнули их. – Постарайтесь лежать, не моргая. – Он поднял вторую руку и сосредоточился. Между растопыренными пальцами вдруг пробежали язычки пламени, стянулись к центру ладони, и мгновение спустя маленький доктор сжимал яркий шар слепящее-синего огня. – Не моргайте, я сказал! – строго прикрикнул он, когда мои веки непроизвольно дрогнули. Глаза резало от яркого света, из них потекли слезы, но я лишь бессмысленно таращился куда-то поверх доктора. – Смотрите влево. Теперь вправо. Так, можете моргать. В общем, друг мой, жить будете. Правда, не скоро. Хе. Хе. Сотрясение легкое, осложнений не наблюдается, но все же штука довольно неприятная. Тут бы полежать пару дней в тишине и покое, попить микстуру. Рецепт я выпишу, любой аптекарь приготовит и недорого возьмет. Если невмочь, – сойдет и один. Только мой вам совет – не торопитесь. Берегите нервы, не напрягайте глаза, чаще проветривайте помещение, особенно если жжете газовые фонари или курите. Организм крепкий, только позавидуешь, восстановится быстро. Вечером выпейте еще вот эту пилюлю, но не менее чем за полчаса до еды. Ладно, господин Хидейк, счет я пришлю почтой. Позвольте откланяться.

Альв лично проводил врача до дверей и сдал мелькнувшим в коридоре слугам вместе с рецептом и наказом бежать в ближайшую аптеку. Это было странно. Я-то думал, что нахожусь как раз в приемной доктора, а раз это не так, то…

– Добро пожаловать в мой скромный дом, мастер Брокк, – вернулся, гостеприимно улыбаясь, Хидейк, – пусть приветствие и запоздало, зато вы наконец-то в состоянии его воспринять. Доктор Ольт – милейшая душа, не правда ли? Манер на волосок, зато сколько профессионализма! Любо-дорого посмотреть. А уж почувствовать – и того дороже. – Он потер шею, и я вдруг обратил внимание, что кожа, недавно покрытая кровоподтеками, теперь лишь отливает нездоровой желтизной.

– Сколько я был… в отключке? – слова выходили осторожно и неохотно: горло противно першило, а во рту словно кто-то сдох и сейчас активно разлагался.

– О, не более двух оборотов, – успокоил альв, – извозчика нашли быстро, ехать было недалеко.

– Куда? То есть, где мы?

– Я же говорил, у меня дома. На бульваре Поющих Игл.

Прикрыв глаза, я откинулся на подушку. Ну да. День, начавшийся с того, что я оказался бездомным, уже превратил меня почти что в жителя квартала, где большей своей частью обитала аристократия Вимсберга. А еще ведь даже не вечер.

– Вам плохо, мастер Брокк? – участливо спросил Хидейк, – хотите отдохнуть?

– Нет-нет… – Я снова раздвинул веки, оглядывая помещение. Карнавал красного и золотого не исчезал и, по-видимому, плодом воображения все-таки не был. В комнате все так же были я, клиент и… его я только что заметил – все тот же ящер.

– У вас ведь были какие- то вопросы? – настойчиво, но не теряя мягкости напомнил Хидейк.

– Для начала – кто этот… господин? – Я читал, что у самцов ящеров чешуя крупнее и меньше блестит, чем у самок, но, к моему глубочайшему сожалению, рядом не было ни одной другой рептилии и сравнивать было не с кем. Пришлось выбирать обращение наугад.

– Мой телохранитель, – моментально откликнулся Хидейк, подтверждая недавнюю догадку, – Шаас, ты уже знаком с мастером Брокком, мастер Брокк, познакомьтесь – Шаас. Умоляю простить его за нанесенный удар, но пришлось выбирать между скоростью и вежливостью, и профессия взяла верх. Вы полезли за оружием, так что он применил самый безопасный вариант нейтрализации. Как и я, Шаас очень сожалеет и приносит глубочайшие извинения. Думаю, вы не раз еще встретитесь, раз нам предстоит работать вместе? – последние слова прозвучали чуть ли не умоляюще, и причина чрезмерной вежливости альва стала ясна.

– Не беспокойтесь, Хидейк, – расслабленно произнес я, – вы же слышали – сотрясение легкое. Я слишком дорожу своим добрым именем, чтобы из-за такого пустяка разрывать подписанный контракт. Дайте мне несколько оборотов, и я примусь за работу.

Он не скрывал облегчения.

– Восхитительно. Однако зачем же торопиться? Отдыхайте до утра, а потом уже беритесь за расследование. Слышали, что сказал доктор? И главное, как я и обещал, вы мой гость на все это время, независимо от того, чем закончатся наши поиски.

– Наши? – я уставился ему прямо в глаза, но альв не отвел взгляд.

– Конечно, наши. C удовольствием составлю вам компанию. Обещаю не путаться под ногами. В конце концов, это дело теперь касается и меня лично!

– Да, кстати… Расскажите-ка, что произошло в трактире.

– Меня пытались отравить.

– Это мы уже обсудили. Ясно, что отравитель, скорее всего, с вами знаком или, как минимум, изучал. Иначе бы он (или она) не стал добавлять яд в такой редкий напиток, не будучи уверен в том, что вы его обязательно закажете. Хотя я могу ошибаться. Насколько популярен этот ваш сок?

– Здесь? В Вимсберге? Совсем не популярен, – задумчиво произнес Хидейк, – это ведь даже не напиток, а, скорее, приправа… Сок добывается не из самого растения, а из шишек на его корнях, причем не моложе двух лет. Добыча этих шишек – занятие неблагодарное, а добыча сока – еще и неприятное, из-за его едкости. Кстати, соль нужна не только для придачи соку определенного цвета и терпкого вкуса, но и для нейтрализации вредных компонентов. Полсотни лет назад мой отец содержал в нашем поместье на Миррионе маленькую плантацию Ромли, исключительно для собственного удовольствия. Тогда-то я и пристрастился к сему опасному напитку.

– Опасному?

– Если готовишь «Царскую Улыбку», необходимо соблюдать точную дозировку. Когда Ромли смешивается с алкоголем, достаточно чуть нарушить пропорции, чтобы надолго испортить себе жизнь. Как минимум коктейль потом обзывают «Королевским запором». А вот результат-максимум совсем не так весел – мучительная смерть. Желудочный сок попадает в легкие. И не спрашивайте меня как. Во-первых, это еще толком не выяснили даже врачи, а во-вторых – я и знать этого не хочу. Достаточно помнить, что ничего хорошего от перелива или недолива вина не будет. Вот, кстати, и еще одна причина, почему плату за сок в трактирах всегда берут вперед.

Его слова прервал цокот крохотных коготков по паркету. Маленький бурый лисенок, совсем недавно отнятый от матери, резво вбежал в комнату и завертелся у ног альва.

– Кав, отстань, я занят, – прикрикнул Хидейк, но зверек отпрыгнул на пару шагов, заметался вокруг хозяина и пронзительно затявкал, приглашая поиграть. Проворно сграбастав его за загривок, альв посмотрел на меня и смущенно пожал плечами.

– Прошу прощения, – он методично почесывал зверька за ушами, от чего лисенок тихо замлел и больше не помышлял о нарушении спокойствия, – сторожевая недавно родила, пока еще не всех пристроили. Так на чем я остановился?

– На том, что неверная дозировка сока… Ромли… способна привести к смерти или запору.

– Ах, да. Так вот, еще в то время, как у нас была плантация, я как следует подготовился к тому, что когда-нибудь придется готовить «Улыбку» самостоятельно. Меня учил лучший мастер-ликерист Мирриона. И даже плату взял хотя и крупную, но все равно ничтожную в сравнении с тем, что я получил за свои деньги.

– Понимаю, к чему вы клоните, Хидейк, – произнес я, удачно попав в промежуток между предложениями. – Вы не могли промахнуться с дозировкой, а значит можно отбросить мысль, что инцидент произошел по ошибке. Полностью согласен. Более того, я прямо-таки уверен, что здесь замешан какой-то одушевленный. И в том, что он с вами прямо или косвенно знаком я теперь убежден – если бы я хотел вас отравить, и знал, что вы такой любитель редкого напитка, я бы непременно сам воспользовался бы этим соком. К тому же специфика коктейля легко бы позволила представить все как несчастный случай.

– Да. Этот одушевленный наверняка меня знает, – кивнул Хидейк. – Но точно не близко. Более того, я уверен, что он – или она, как вы верно заметили, – знает меня довольно поверхностно.

– Почему вы так уверены?

– Потому что яд, друг мой, был минерального происхождения. И будь я отравителем, хорошо знающим жертву, я никогда не стал бы подсыпать магу Земли яд, из земли и добытый! Простите, мастер Брокк. Я забыл об этом упомянуть, как-то случай не представлялся. Я еду защищать диссертацию в Эскападский магический университет. И я – как раз маг Земли. И именно поэтому мне удалось избавиться от кристаллов яда в организме, выведя их через кожу. Не знаю, случалось ли подобное прежде, но инстинкт самосохранения творит чудеса, не находите?

ГЛАВА 7,

в которой я размышляю и строю планы

Люблю смотреть на весеннее небо перед закатом. Небо, которое уже не несет на себе тяжелую печать зимы и еще не приобрело ясности лета. Когда жирные сизые тени стекают сверху, заливая густой тенью еще не до конца пробудившуюся землю, а между ними обрамляет горизонт яркая полоса солнечного света, усеянная прожилками редких облаков. Нестерпимо медленное сражение света и тьмы всегда навевает на меня мысли о нереальности окружающего мира. Словно мы не живем, а застыли на картине искусного безумного художника, одержимого контрастами. Цвета становятся резкими, ненастоящими, слишком четкими. Кажется, стоит бросить взгляд вдаль – и разглядишь крошечное насекомое на ветке гигантского дерева посреди леса на каком-нибудь дальнем, еще не открытом острове. Простое созерцание весеннего мира помогает отвлечься от волнений и раздумий, забыть о тяжести бытия и наконец-то сосредоточиться на деле.

Я размазал взгляд по оконному стеклу и принялся мысленно раскладывать все по полочкам. Служанка принесла обед – тушеные овощи с тонко наструганным жареным мясом в мелких крапинках специй, поставила рядом графин с фруктовым соком и, не мешкая, удалилась. Не успела закрыться дверь, а я уже слепо нашаривал вилкой третий кусок. Пища незаметно проскочила в живот, не оставив и толики вкуса, а вот сок оказался кстати. Потягивая густую, чуть пряную жидкость, я отрешился от всего, кроме размышлений.

Итак, проблема – похищение карлика. Да не простого, а царских кровей. Что известно о похищенном? Посол Боргнафельда на Материке. Имя – Тродд. Фамилия… Фамилию правящей династии карликов не помню, но если что, в газете она, вроде бы, была. Но который принц? Младший, старший, девятый? Помнится, у Борга Пятого только сыновей – дюжина душ, а еще дочки. В их языке что принц, что принцесса – одно. То ли дело альвы, те не успокоятся, пока не придумают для простейшего понятия пяток запасных наименований. Ну что ж, первым делом нужно разузнать побольше о пропавшем.

Далее. Зачем похитили карлика? Сразу два очевидных варианта: выкуп или провокация. Второе кажется маловероятным. Злить карликов решится не каждый идиот, к тому же, запирая себя в городе, который примет первую волну их злости. Корабль уже на подходе к Вимсбергу, и гвардия Борга вот-вот шагнет на мостовые Морской столицы. Если первыми до преступника доберутся полиции, судьбу его тоже не назовешь завидной. Значит, для полноценной провокации преступникам (не станем даже рассматривать мысль, что похищение мог спланировать и совершить один одушевленный) необходимо как можно скорее из Вимсберга убраться. Пожалуй, на такое безрассудство могли бы решиться какие-то безудержные радикалы, но пагнаты не полезут к карликам, а муэллистов в наших краях отродясь не видали. Оставим версию в уме, но не слишком близко к поверхности. А вот к мысли о выкупе присмотримся внимательнее. Чтобы получить деньги и выйти сухим из воды, похититель должен только избегать встреч с департаментами и карликами. Затаиться, залечь на дно там, где никто не найдет или не станет искать, а затем проработать особо хитроумный вариант обмена пленника на звонкую монету. Мысль схематичная, но в целом живая. Во-первых, жители  Вимсберга перед представителями власти теряют речь и память. Чужаков они не любят, а при встрече с Магической полицией ведут себя вежливо, но дурачками прикидываются все поголовно. Значит, под подозрением окажется чуть ли не весь город. И как тут искать шайку преступников, если они возьмутся вести себя как все? Тут никаких актерских талантов не нужно. Скорее всего, расследование закончится парой бесполезных кабацких драк. Во-вторых, лабиринты наших улиц – лучшее место, чтобы запутать следы и придумать план по обмену. Ведь в городе, где можно просто свернуть за угол и исчезнуть (не всегда по собственному желанию), затеряться проще простого.

Хорошо. С вопросом «что выгодно?» мы, пусть и приблизительно, разобрались. Остается вопрос «кому это выгодно», и дорога к нему пока что лежит через тупик. Чтобы найти дверь, нужно узнать, что за зверь этот Тродд. А значит, остается лишь дождаться завтрашнего утра и отправиться к господину Ройму, хорошему знакомому в Ратуше. А там видно будет.

Я подлил сока в бокал, с удивлением обнаружив, что графин почти пуст. Видимо, эта добавка была первой осознанной. Но мысли тут же потащили меня дальше.

Переходим ко второй главной проблеме. Покушение на Хидейка. То, что под влиянием момента казалось ясным, теперь выглядит куда мутнее. Конечно, легко связать интерес альва к похищению Тродда с чьим-то желанием ему помешать, но… Когда несколькими оборотами ранее я переварил его признание в принадлежности к школе Земли, то зачем-то потребовал объяснений и незамедлительно их получил. Конечно, это ни на грамм не помогло. Он действительно аспирант, действительно из богатой семьи и действительно нанял меня исключительно из желания подстраховаться. Бред? Не думаю. Всего две встречи с этим одушевленным убедили меня в том, что он и впрямь способен на такую экстравагантность. Плюс деньги, которые он намеревался мне платить и эти покои (назвать их жилищем не позволяет совесть) убивали лишние вопросы еще на подступах к горлу. Но я их все равно задал. И узнал, что никаких врагов, достаточно могущественных для подобного покушения, у него нет. Просто не успел юный иностранец никому насолить. А соперники Хидейка по научным диспутам до физического устранения не опустятся – им важно победить интеллектом, да так, чтобы все видели позор оппонента. Так что, и впрямь дрогнула рука, мешавшая коктейль? А откуда тогда минеральный яд? Как бы то ни было, глупо разбрасываться версиями на первых шагах расследования, так что постороннее вмешательство держим в уме. Да и слова клиента – еще не венец истины. Иногда можно нажить врага походя, не заметив. А значит, глядим в оба. Ничего определенного пока сказать нельзя, так что будем считать рабочей самую живую версию – о связи покушения с похищением.

За окном стемнело, а графин опустел. Я покосился на шнур для вызова слуги, но тут же передумал. Ну его, пусть уберет с утра. Голова слегка кружилась, все еще немного подташнивало. Я опустился на диван и закрыл глаза, расслабляясь, как предписал доктор, и попробовал погрузиться в сон.

ГЛАВА 8,

в которой Хидейка никак не оставят в покое

Между вечером и ночью есть безымянный промежуток, когда в окнах гаснет свет, фонари дремотно тускнеют и мир ненадолго умолкает. Оборот-другой спустя где-то загремит смех и начнется гулянка, где-то одеяло натянется до макушки, отправляя очередного странника в мир сновидений, а где-то от искры игривой возни полыхнет пламя страсти. Но на пару оборотов все замирает, будто долгим вдохом, и только в это время некоторые одушевленные чувствуют себя полностью живыми.

К этим немногим принадлежал и Хидейк. Когда особняк сонно притих, альв в одном лишь халате, с неизменным посохом, босиком вышел в сад, первые деревья в котором посадил еще его отец – дипломат на службе Его Высокопревосходительства. В очередной раз отправившись на Материк, пылкий миррионец решил, что по горло сыт однообразным стилем гостиничных хозяев. На чужой земле, в чужой стране он ощущал чужим себя, и когда тоска по родине стала нестерпимой, перешел к решительным действиям. Не оправившийся после Раскола город легко и сравнительно недорого отдал видному гостю кусок земли, и тот среди грязи и праха воздвиг дом своей мечты. По старой альвийской традиции, сначала посадили деревья. Самые разные, но подобранные с оглядкой на климат портового городка, которому через полсотни лет предстояло с гордостью назваться Морской Столицей и целеустремленно пойти ко дну греховного моря. Едва аллеи покрылись зеленым пушком, к работе подключились строители. Не прошло двух лет, и на бульваре Поющих игл вырос шикарный особняк. Все в нем говорило о том, что хозяин не гонится за модой, а создает ее заново. И впрямь, когда саженцы превратились в редкую, но живописную рощицу, интерьеры лучших домов Вимсберга уверенно шли в направлении, которое задал когда-то Хидейк-старший. Задал – и убрался обратно на Миррион, править подпорченное вездесущей вимсбергской сыростью здоровье.

Его сын жил в особняке во время учебы в Магическом университете и с удовольствием ухаживал за садом, но вовсе не следил за жилищем. Пока домоправитель орал на мебельщиков и ломал голову, как угадать желания старшего хозяина, способный студент следил за поставками удобрений и своевременной поливкой. Удивительно, но вдвоем они достигли впечатляющих результатов – дом поражал ухоженностью, а густая роща превратилась в настоящее убежище от мирской суеты.

Чем альв и пользовался почти каждый день, особенно полюбив краткий промежуток времени, когда ночь еще не наступила, а вечер уже закончился.

Он медленно углублялся в сад по тропинке. Весной, когда деревья зацветали, даже могучие городские ароматы не могли пробиться сквозь плотную стену жадных до влаги эвкалиптов. Деревья пили дождь, а Хидейк полной грудью вдыхал ароматный, напоенный мельчайшими крохами пыльцы воздух и смотрел вверх. Там, осыпанные белыми и розовыми звездами, тонкие ветви касались друг друга, образуя невесомые своды и колонны. Он слышал легенды, будто альвы, жившие до появления Архипелага, строили дома именно так – убеждали деревья сплетаться в нужные формы. В такие моменты он верил старым сказкам. Под босыми подошвами масляно постукивала галька, отобранная у побережья в незапамятные времена. Не нужно было отрываться от неба, чтобы смотреть под ноги. Даже утопая глазами в звездах, он знал, когда каменистая тропинка закончится и сменится мягким песком. Хидейк остановился на берегу искусственного озерца. Некогда здесь бил родник, поверх которого выстроили каменный колодец, но нынешние хозяева усадьбы решили по-другому. Они освободили источник, расширили и углубили яму, получив прелестный альков в эвкалиптовой роще, где покой ждал и утомленного болтливыми коллегами чиновника, и изнемогшего от веселья студента.

Кроны деревьев расступались над озером. Звезды искрили воду, ныряли вглубь, манили, подмигивая, и Хидейк с радостью поддался. Халат упал на удобную резную скамеечку, посох прислонился к ее спинке. Темная гладь призывно дрогнула, и юноша, не сдерживаясь боле, глубоко вдохнул, прыгнул, с силой вытянув руки над головой, и стрелой пошел ко дну.

Альв опускался все глубже, не загребая воду, не отталкиваясь, просто расслабившись и отдавшись чуждой ему стихии. И та оправдала доверие. Она мягко впускала его в свои недра, даже у самого дна не пыталась давить на грудь  и не выталкивала возмущенно прочь. Движение замедлилось, Хидейк плавно перевернулся, и вскоре ноги коснулись булыжников на дне, которые вода за долгие годы превратила в гладкий, мягкий от пушистого водяного мха пол. Сознание всколыхнулось, послушные камни завозились, поползли, складываясь в уютное ложе. Несколько мгновений он, бережно храня остатки воздуха, лежал на нем и смотрел на звезды. Их свет, преломленный толщей воды, зыбкий и робкий, кружил душу в водовороте восторга и тоски, незнакомых стольким одушевленным, чьи головы гнутся к земле под грузом повседневных забот. Расслабив мысли, юноша позволил камням вернуться на место, оттолкнулся от них и поплыл навстречу свету. Поверхность приближалась, и с каждым мигом он все ярче ощущал контраст между подводным миром – царством звенящей тишины, и миром наземным, где даже молчание бывает оглушительнее крика. Но светлые и возвышенные мысли стремительно исчезли, когда альв понял, что озеро не собиралось выпускать его на поверхность. Он выставил руку – и она встретила упругую непроницаемую пленку. Где бы Хидейк ни пытался вынырнуть, вода словно уплотнялась, превращалась в невидимую преграду, мягко толкавшую его обратно. Он словно попал в детский кошмар, где ты со всех ног бежишь от опасности, но остаешься на одном месте. Нестерпимо хотелось дышать.

Мысль заметалась в поисках выхода. Сначала она стрелой ринулась ко дну, вздымая камни не успевшего рассыпаться ложа. Она хватала их со дна и несла к поверхности, но Вода с легкостью погасила его усилия. Хидейк понял, что задыхается. Близкая гибель придала ему сил, и он в отчаянии направил их на берег. Послушный песок заструился, потек в озеро, туча мелких крупинок пробила растерявшую дружелюбие воду и воронкой взвихрилась вокруг альва, сжалась и превратилась в непроницаемый кокон, хранивший форму хидейкова тела. Юноша ухватился за струю текущего песка, и в несколько рывков вырвался на поверхность, жадно заглатывая вожделенный воздух. Случайно вдохнул песчинку, надсадно закашлялся, и… Тишина. Лишь томный ветер вяло шелестел листьями эвкалиптов. Но альв не торопился освобождаться от песчаного доспеха. Он сделал несколько шагов к скамейке, туда, где лежала одежда и, что куда важнее, посох. И тут началось по-настоящему.

Пара толстых веток с истерическим визгом вытянулись струной, их кончики стремительно набухали, а стволы на глазах сохли, съеживаясь. Не размышляя, он кинулся на землю и покатился прочь. С треском лопнула кора. Острые, как шпаги, струи древесного сока вспороли землю там, где мгновение назад были ноги альва. «Не размышлять!» Кокон взорвался, рванулся во все стороны острыми песчинками. Жалобно зашептали пробитые листья, пролегли тонкие порезы по мучительно взвизгнувшим деревьям. А Хидейк, отпустив песок, бежал к посоху. На ходу он, уродуя ухоженные тропинки, выхватывал из земли куски гальки и посылал в полет, не заботясь о направлении. Отдача от каждого воззвания вонзалась в голову, словно гвоздь.

Озеро прянуло ворохом струй, вокруг ног с хлюпаньем обернулся толстый водяной хлыст и потащил альва в некогда спокойную, а ныне разверстую хищной пастью глубину. Из бурлящего зева выпростался пук нитей потоньше и безжалостно захлестал по спине, покрывая голую кожу широкими кровоподтеками. На помощь снова пришел песок – под яростным напором Хидейка он с шорохом потек вверх. Мгновение спустя озеро окружила легкая, блестящая и очень прочная стена. Прозрачное щупальце разрезало пополам, и оно, лишившись основы, немедленно растеклось мертвой лужей. Альв хрюкнул, бешено зачерпнул мыслью взмокшей земли, слепил большой ком и метнул туда, где деревья смыкались самой плотной стеной. Не угадал. Наказание последовало сразу. Лишившись управляющей мысли, барьер вокруг озера исчез, и оно немедленно отозвалось – новый водяной канат выбрызнулся наружу и взлетел над головой юноши.

Когда подчиненная чужой воле стихия тяжело обрушилась на Хидейка,  тот плюнул на мысли и положился на инстинкты. Невольно подкрепляя мысленные приказы жестами, он ухватился за траву, рухнул на спину и покатился, заворачиваясь в дерн, словно в ковер. Глухой удар – ревущая струя рубанула по заслону, – руки моментально онемели. Он вновь откатился в сторону и отпустил стихию. Еще перекат! Голова кружилась, но выхода не было, и новый удар он нанес… себе под ноги. Земля задрожала, во все стороны по ней побежали гулкие круги. Невидимый противник был силен, но явно не хотел импровизировать. Прозрачные щупальца не выдержали тряски, и растворились усталой рябью. Альв попытался урвать момент и отдышаться, но куда там! Озябшим мокрым ногам вдруг стало тепло. Он глянул вниз и с проклятьем отскочил: враждебный маг сменил тактику и воззвал к подземным ключам. Вот только вода оказалась неожиданно горячей! Когда из земли забила струя пара, Хидейк отскочил, но тут же заныла обожженная нога – враг принялся за обстрел всерьез, и гейзеры рвались наружу один за другим. Закрывать каждый было пустой тратой оставшихся сил. Пригодился бы посох, но где прячется враг? Звать на помощь? Некого, некогда, да и нечем. Он затравленно оглянулся. На берегу уныло дремал старый, поросший мхом булыжник, помнивший, должно быть, еще прежних хозяев этой земли. Хидейк, скрипнув зубами, приказал почтенному валуну расколоться на части, из последних сил сосредоточился на острых обломках и уже на пределе раскинул их веером вокруг себя. Если противник видел альва, хотя бы один каменный снаряд должен был его задеть. Есть! Едва слышный вскрик. Очередной хлыст, взметнувшийся было из озера, со звоном разлетелся. А Хидейк, который до боли в глазах вглядывался во мрак, увидел, как от ствола к стволу шмыгнула еле заметная тень.

Откуда в нем только силы взялись.

Рывок! Земля под ногами вспучивается. Рывок! Бугор пружинит, и резко бросает альва к скамье. Рывок! Хидейк хватает посох и несется к деревьям. Рывок! И струя воды, простая, бесхитростная струя, даже не облеченная в форму, бьет в спину, но он падает в нужном направлении.

Обдирая кожу о ветки, альв мячиком катится в кусты и едва не врезается в нечто коренастое, но определенно живое. Неведомый враг с головы до ног закутан в темное тряпье. Полувсхлип – и негодяй бежит. Хидейк несется следом, на ходу выкрикивает слово власти над артефактом, и шероховатый камень посоха съеживается в гладкую обсидиановую рукоять. Клинок почти задевает убегающего, но тот не глядя зачерпывает воды из озера, и прозрачный щит возникает за его спиной, бьет альву в лицо тучей брызг, мгновенно опадает, но успевает сделать свое дело. Уцелевший убийца длинными прыжками добирается до озера и останавливается. Тянет в беззвучной мольбе руки к озеру. И вода отвечает. Кипит, шелестит, пробуждается.

Гигантская туша выпрыгивает-выплескивается на берег. Разворачивается уродливым цветком, протягивает к альву беспалые лапы, разевает кривую прозрачную пасть. В бесформенном наросте посреди воплощения плавает донельзя изумленная рыбка и немо разевает рот. Не до смеха. Хидейк знает, как создать воплощение земли, но сил не осталось совсем. В голове – только шум, и он мало-помалу вытесняет осмысленные звуки. Юноша спотыкается, сбивается с шага. Вялым взглядом встречает неторопливо ползущее навстречу щупальце и смотрит сквозь трепещущую тушу – на напряженно застывшего мага. Монстр сбивает жертву с ног, тащит к толстым, сочащимся водой стеклистым жвалам. Воплощение выглядит до жути реальным. Враждебный маг – в двух шагах.

Отпустить всё.

Хватило бы даже одного шага и одного удара мечом.

Очистить разум.

Да только некогда ни шагать, ни замахиваться.

Всё, что есть.

Вот-вот сомкнутся гигантские и, что даже обидно, по сути своей жидкие жвала…

Вложить в удар.

Хидейк зажмуривается, чувствуя, как из глаз сочится кровь, и животным, полубессознательным порывом взметывает весь берег озера и добрый кусок парка беспощадным вихрем глиняного крошева.

Словно бочку воды вылили. Где было чудовище – облачко водяной пыли. Рыбка разевает рот на песке.

Маг попросту не успел оставить воплощение. Замешкался – всего на миг.

Мгновение – это очень долго.

Каменный клинок тихо хлюпнул. Хидейк произнес формулу освобождения, и тягучие капли упали на песок. Дрожащими руками ухватился за вернувший себе форму посох. Медленно побрел к скамейке. Вяло подхватил мокрый и грязный халат. Прислать утром слуг – пусть заберут тело и сдадут в морг. Для бедных. И… про голову пусть не забудут… Вон куда закатилась. Потеряется еще… начнет гнить… изрядный казус… выйдет.

Волоча дорогую тряпку, альв медленно зашаркал к особняку.

Его хватило на целую дюжину шагов.

ГЛАВА 9,

в которой все печально от начала и до конца

Это – Рыбацкий квартал Вимсберга. Спутанная и замшелая сеть переулков, что так и не доросли до полноценных улиц. Здесь всегда сумерки, даже если в небе ярко светит солнце. Все дело в особом настроении, пропитавшем окрестности – дома, одушевленных и даже грязь, которой обильно покрыто все зримое пространство. С грязью сожительствует запах. Уникальный аромат, который с полным правом можно назвать визитной карточкой Рыбацкого квартала. Причудливая смесь дохлой и живой рыбы, дешевой выпивки, злобы, боли и страха способна лишить обоняния самый нечуткий нос. Местные жители ни за что не признаются, но они всегда чего-то боятся. Многим страшно показаться слабыми. Слабые не выживают. Клоака Морской Столицы переполнена отбросами общества, и за каждым углом здесь поигрывает ножом жестокий естественный отбор.

Кому не скрыть слабость, боятся утратить ценность. Если не можешь защититься от обидчика – стань ему нужным. Закон выживания в Рыбацком квартале давным-давно растворил слово «позор». Разве есть что-то неестественное в стремлении продлить существование? Глупый вопрос для этих мест. Не поймут. А непонимание, конечно же, может закончиться для непонятого плачевно.

Есть и другие. Они тоже боятся, но страхи их не столь просты. Подчас они сами не могут понять, от чего так яростно колотится сердце, а мир перед глазами вдруг на миг охватывает дрожь. Такова Росцетта Гримп. Сейчас она, терзаемая неясной тревогой, со всех ног несется вглубь квартала. Туда, где несколько лет назад на черное полотно столичной Клоаки лег белый мазок и превратился в маленькую уютную церковь.

Но мысли девушки куда проще. Да что там, их, почитай, и вообще нет. О чем тут думать, если грудь жмет неясная тревога, и что-то в глубине души твердит лишь: «спеши!» И ноги сами несут вглубь квартала, к деревянной двери с молотком в форме священного Круга. А по ту сторону тяжелых створок уныло шаркает сама судьба. И хотя друг о друге они до поры не знают, встреча близка, и поверь, дорогой читатель, она будет яркой.

Умом Росцетта всегда понимала, что любой одушевленный является в мир ребенком, а потом, когда жизнь слой за слоем срезает с него жажду познания, превращается в разумную взрослую особь. Но о себе она предпочитала думать, что родилась взрослой женщиной с холодным сердцем. Так было проще. Сестры Порядка в приюте постоянно твердили, что стыдиться происхождения – несусветная глупость, но при этом они стыдливо прятали глаза, а те, что не прятали, изо всех сил старались не дрогнуть лицом. Но позорная метка, которая потом прилипла к ней в Рыбацком квартале, не звучала ни разу. «Ублюда». За все пять лет жизни среди городского отребья, она так и не привыкла к мерзкому словечку. Хмурые соседи роняли его равнодушно, без презрения или злости – просто чураясь длиннющего «незаконнорожденная» или вежливого «полукровка». С такими, как Росцетта, можно было не церемониться. Нелепая и неестественная связь человека и эгггра редко приносила плоды, а созревали они и того реже. И никогда – практически никогда – не случалось, чтобы случайные родители оставили дитя при себе. Росцетте повезло, что эггритянка не вытравила плод или не задушила ребенка во младенчестве. Хотя уместно ли говорить о везении?

В приюте девушку, случалось, одолевала черная тоска, и она по многу оборотов размышляла о своей душе. Что бы та сделала, если бы мать поддалась соблазну и разлучила ее с телом? Представляя себя маленьким бесплотным комочком, Росцетта могла отвлечься от любого горя, и в том находила свое спасение. Когда мир становился жестоким, она запиралась в своей комнате, заворачивалась в одеяло и занавешивала мир грезами о бестелесном существовании. Она думала о белых облаках, скачущих по ним солнечных зайчиках, и представляла себя одним из них.

Человек с темным морщинистым лицом и таким же прошлым, преподавал в приюте историю. Знал он много, но говорил нудно, и особо нетерпеливые ученицы, бывало, вытворяли что-нибудь эдакое. Хихикнет кто громко, или с подругой перемигиваться начнет, не скрываясь. Таких непослушниц хмурый учитель оставлял после уроков. И шальных девиц как будто подменяли. Они становились настоящими дамами – вели себя тихо, смотрели в пол, мало разговаривали. И никогда не улыбались.

Досталось и Росцетте. Девочка к пятнадцати годам так выросла, что едва проходила в двери приюта, и обычные притолоки и парты с каждым днем все больше походили на злейших врагов. Удивительно ли, что в один ужасный момент, когда ей по какой-то надобности пришлось наклониться к соседнему ряду, раздался страшный треск и бедняжка под сдавленное, но не менее от того едкое хихиканье одноклассниц, очутилась на полу в груде обломков и щепок?

– Мистрисса Гримп, – шуршащий голос преподавателя метлой смел смешки и класс моментально притих. – Это невероятное, вопиющее бескультурие.

Она хотела возразить, оправдаться, но не могла вымолвить и слова – при ударе девушка так приложилась крестцом о какой-то обломок, что от острой боли перехватило горло.

– Отправляйтесь немедленно к эконому и сообщите о провинности. Пусть принесет новый стул. А после уроков извольте в мой кабинет.

Конечно же, тяжелый взгляд престарелого эконома не стал точкой в истории росцеттиных несчастий. Настоящий ужас поджидал ее вечером в кабинете историка.

За пару лет до того воспитанницам приюта устроили экскурсию вдоль вимсбергского побережья. Когда пароплав, на палубе которого ойкали от восхищения полтора десятка девчонок, поймал вечернюю волну, все страшно перепугались. Росцетта навсегда запомнила то тягучее мгновение, когда под ногами не осталось опоры и мир замер в бесконечном вдохе. Все, что только что казалось незыблемым и ясным, на миг уподобилось детской акварели – казалось, достаточно капли воды, чтобы реальность растеклась бесформенной кляксой.

Учитель аккуратно запер дверь за ее спиной, подергал, для надежности, ручку и обернулся, сурово складывая руки на животе. Большие пальцы помолотили по воздуху.

– Ну-с, юная мистрисса, и что же мы будем с вами делать?

Ответ, который он попытался дать на собственный вопрос, будто вернул ее на палубу подпертого волной пароплава. Все, что Росцетта знала и думала, мир, который она видела вокруг себя, дрогнул и принялся бледнеть. Вместо него отовсюду потянулась мерзость, что явилась извне, затаившись в глубоких порезах морщин, припав до поры к донцам холодных темных глаз.

Все – Гадкое! Неожиданное! Невозможное! – что он делал… что хотел с ней сделать… что обещал сделать… и пытался сделать… – было ощутимым и нереальным одновременно. Мысль услужливо попыталась подсунуть белые облака и даже пустила под крепко сжатыми веками хоровод солнечных зайчиков, но вдруг что-то произошло. Во вращении окружающего мира какая-то очень важная часть Росцетты вдруг встала на свое место.

Пожар в горящих от вожделения глазах учителя задушила липкость внезапного ужаса.

Красная от стыда и отвращения, гигантская девочка-подросток занесла могучую длань над сжавшимся в жалкий комок человечком и отвесила такую оплеуху, что тот надолго погрузился в забытье.

Но поверили, конечно, ему. Уж очень убедительно брызгал мужчина слюной, потрясал кулаками и вопил, что не потерпит такого обращения от нерадивых учениц. Росцетта не отнимала лица от мокрой насквозь подушки и думала лишь о том, что теперь ее непременно прогонят прочь.

А старшая Сестра Порядка вызвала ее к себе и долго молчала, вперив немигающий взгляд в перепуганные девичьи глаза. В конце концов, Росцетта расплакалась и попыталась рассказать наставнице, как плохо ей было там, в руках старого мерзавца, который…

Но ответом было сухое и чуждое молчание. Когда слова и слезы иссякли, она услышала лишь «Подумай о душе, девочка. Вспомни, сколь губительна для нее ложь, и не гневи Порядок. И не вздумай болтать о своих выдумках».

Маленькая, уютная комнатка, когда-то бывшая убежищем от мирских тягот, казалась ей в ту ночь настоящей тюрьмой.

На следующий день учитель не явился на занятия. Не появился он и через день. Через неделю Росцетта почти что уверилась, что больше никогда не встретится со средоточием своих кошмаров. Историю теперь вела сама старшая Сестра, и, несмотря на обиду, девушка была в восторге от ее немного скучной, но очень доходчивой манеры.

Но он вернулся.

Две недели спустя морщинистый человек вошел в приют, и лишь бледно-желтое пятно, плохо прикрытое моноклем, напоминало о произошедшем. Он поздоровался с настоятельницей, влажно плеснул глазами по классу, повесил на вешалку сюртук и долго разглаживал его плечи.

Росцетту трясло, но учитель не задавал ей вопросов по пройденному материалу, не здоровался в коридорах и будто вовсе о ней забыл. Даже когда девушка прямо на уроке нечаянно уронила пенал и по полу громко застучали карандаши, он лишь недовольно кашлял, пока она судорожно собирала рассыпанное.

А потом он оставил после уроков Аделию Вар. Перепуганная Росцетта попыталась защитить маленькую худую орчанку, но словно о стену ударилась. Одноклассницы, которые не знали об учительских страстях, смотрели с недоумением, а те, что знали – с холодной злобой. Не понимали, с чего кому-то избегать участи, которой не удалось миновать им самим. В этом разнородном безразличии протесты Росцетты тонули, как пылинки в грязной луже.

До самого вечера она яростно вжималась в подушку и выла от злости пополам с отчаянием. С темнотой вернулась Аделия, но к себе в комнату не пошла. На едва гнущихся ногах она перевалилась через порог росцеттиной комнаты, обняла единственную оставшуюся подругу и молча разрыдалась.

Больше никто не услышал от маленькой мистриссы Вар ни слова – на следующее утро она бросилась вниз головой с крыши. В каком-то смысле, жизнь ее завершилась там же, где и началась – у дверей приюта.

Что делала узнав о том Росцетта, – она не помнила сама. Сознание вернулось лишь тогда, когда окровавленный кусок мяса в лохмотьях дорогого сюртука перестал однообразно выть и намерился уползти. Под стол, в шкаф, в дверь – лишь бы прочь, лишь бы подальше от обезумевшей великанши.

Но та уже пришла в себя и бессильно опустилась на пол, не видя разгрома, который учинила в беспамятстве, не слыша надсадного перханья придушенного убийцы.

Так Росцетта стала первой девочкой в приюте, угодившей в карцер – холодную каморку под парадной лестницей. Монахини, воспитанники и учителя хранили растерянное молчание. Ждали священника.

Замерзшей и затекшей от тесноты комнатенки, не рассчитанной на великаншу, Росцетте сразу понравился отец Жосар. В усталых глазах маленького человечка не было и следа привычного показного равнодушия или презрения к полукровкам, зато доброты и понимания там хватило бы еще на двух росцетт. Едва она осталась со священником наедине, как не выдержала и от души разревелась.

Но это случилось лишь после того, как Жосар сумел-таки убедить хозяек приюта в собственной безопасности. Решающим оказался поистине непобедимый аргумент «На все воля Единого, и милостью Его Порядок с нами». Сестрам Порядка спорить с этим утверждением было не по чину, и молодой священник за руку вывел гигантскую девочку из тьмы.

В гостиной Росцетта как следует выплакалась, и лишь когда слез не осталось приступила к рассказу. Отец Жосар оказался самым благодарным слушателем за всю ее жизнь. Он ни разу не перебил, не отвлекся, не нарушил ни звуком, ни жестом и без того порожистый поток мыслей – лишь иногда одобрительно хмыкал. И все время смотрел в глаза. А она не могла отвести взгляд. И говорила не останавливаясь.

Выслушав до конца, священник наконец отвел взгляд, и словно оборвалась незримая нить – голова Росцетты немедленно склонилась. Нежный порыв воздуха едва ощутимо приподнял несколько волосков на затылке, когда он тихо благословил ее и вышел. Но она не испугалась. Странным образом молчание отца Жосара разбудило в ней неясную надежду.

И правильно. Вскоре вошли Сестры. За несколько оборотов Росцетту вымыли, переодели и вывели прочь.

Был поздний вечер, и по улице – болезненно голубой от яркого газового света – сновали туда-сюда одушевленные всех видов и мастей. Это потом, через несколько дней, она начнет замечать грязь и убожество, сочащееся изо всех щелей, а в тот миг глазам Росцетты Гримп, девочки-подкидыша, девочки-ублюдка, открылся невероятный иной мир, который она до сих пор видела разве что в мечтах. Этот мир сверкал и двигался, весело ухмылялся каждым окном, подмигивал из-за стекла каждого фонаря, звонко щелкал колесами экипажей и добродушно пофыркивал редкими паромобилями.

За полсегмента девочка испытала больше, чем за пятнадцать лет, которые ей запрещалось приближаться к высокой живой изгороди. Конечно же, она читала книги и видела далекие крыши и шпили на горизонте, но сейчас город надвинулся на нее, обнял и закружил в танце. Да таком залихватском, что у Росцетты перехватило дыхание, она задохнулась и поняла, что падает. Крепкая рука ухватила под локоть, придержала, помогла прислониться к ограде. Девушка глубоко задышала и только тогда ее отпустила надежная рука отца Жосара, который добро улыбался ей снизу вверх.

Священник приехал не на одной из стальных машин, как она мечтала с тех пор, как Сестры рассказали, что произошло. Впрочем, повозка, которой правил грозный и молчаливый кучер, очень уж чуждый суетливому великолепию города, оказалась простой, но добротной. Священник помог ей забраться и отвез туда, где ждала комната вдвое больше ее кельи в приюте, обязательные завтрак и ужин, ответственная должность домработницы и в остальном – полная свобода. Хозяева дома – престарелые хоблинги – оказались очень дружелюбной парой. И хотя что муж, что жена были изрядно невоздержанны и остры на язык, они быстро подружились с квартиранткой. Та с жаром принялась за новые обязанности, чем окончательно покорила Марагду, хозяйку дома и по совместительству главу семьи. Пусть со стороны дуэт юной, но почти уже трехметровой великанши и сухонькой пожилой хоблинги казался комичным, вслух об этом никто не говорил.

Через полтора года Росцетта с удивлением поняла, что не просто прижилась в маленьком домике, но словно провела в нем всю жизнь. Марагда заменила ей мать, а Жосар… Она не знала, как выразить свои чувства. Он стал ей не только духовным отцом, но и тем, родным, которого она никогда не знала, но хотела бы видеть именно таким. Он был и старшим братом, защищавшим от любой, даже воображаемой опасности. Такое чувство родства было для нее внове, и она немного смущалась блаженства, которое охватывало ее после еженедельной исповеди, когда рука священника касалась ее головы. За этой маленькой ладонью можно было спрятаться от любых опасностей, и в душе Росцетты царили мир и спокойствие.

Она так и не поняла, почему весь город звал их район клоакой. Конечно, там было ужасно грязно и иногда нестерпимо воняло рыбой, зато все до единого соседи были по-своему приветливы и, в общем-то, добры. Воспоминания о том, как за провинности ее ставили в угол, а в затекшие колени больно впивались сухие горошины, выцвели и превратились в далекий замшелый кошмар. За какую-то оплошность Марагда могла и наорать, но рядом с ней и ее добродушным мужем Росцетте самой хотелось делать все на совесть.

Без малого год прожила она в Рыбацком квартале. Прозвище «ублюда», которым наградили ее соседи, сначала страшно тяготило Росцетту. Оно не просто мерзко звучало – будто кто-то от души сплюнул на мокрую мостовую, – но каждый раз напоминало о недоразумении, из-за которого великанша явилась на свет. И все-таки, мало-помалу, девушка и нелепый ярлык свыклись, потянулись друг к другу и незаметно сроднились. В какой-то миг стало ясно, что рыбаки и в мыслях не имели ее изводить – напротив, они принимали ее чуть ли не за свою и относились, как к своей – с добродушным полупрезрением. И уж подавно не собирались они тратить на нее настоящие оскорбления, которые хранили и лелеяли только для лучших друзей. Крепко завернутое словцо считалось в Клоаке настоящим произведением искусства, и умельцы заковыристо ругаться всегда были в почете.

Ух, и накраснелась же Росцетта, прежде чем все поняла! И получила в довесок еще одно озарение – рыбакам было лень запоминать имена. Они глядели на поверхность, черпали с нее горсть и лепили удобную кличку.

Она успокоилась. Дни стали веселыми и безмятежными: она помогала Поззу, мужу Марагды, латать сети и чистить рыбу, помогала хозяйке дома в уборке и бегала в гости к новой подружке, портнихе Врее Гоммельхафф, болтать о том да о сем. А вот ночь не упускала возможности подпортить ей жизнь. Иногда в ее сны пробирался хмурый историк, избитый и оборванный. Он смеялся окровавленным ртом, тряс прикрюченным пальцем и тыкал куда-то ей за спину. Каждый раз она изо всех сил боролась с желанием обернуться. Каждый же раз проигрывала и с размаху билась взглядом о нелепое, изломанное тело Аделии с жутко вывернутой шеей. А еще бывало, она просыпалась в слезах от вида окровавленного отца Жосара, который тянул к ней сломанные руки и звал на помощь. Но самые страшные сны снились реже, хотя после них она весь день ходила как в тумане. В этих грезах тоже был отец Жосар. Только он не был собой. Кто-то смотрел на Росцетту его глазами, а ухмылялся при том чужой, злобной улыбкой. Ровные желтые зубы под ее пристальным взглядом превращались в кривые и острые клыки, облитые блестящей слюной гадкого незнакомца. Незнакомец бессвязно орал, тряс руками и зачем-то распахивал полы черного плаща, за которыми клубилась жирная дымная тьма.

Она часто ходила в храм – не только ради молитвы, но ради общения со своим единственным настоящим другом – живым и настоящим. Его мягкий голос был так не похож на визгливый вой из снов, к немалому собственному удивлению, разрыдалась во время исповеди и рассказала о кошмарах отцу Жосару. Тот слушал так, как умел только он, – с молчаливой любовью, – и обещал молиться за нее. И строго-настрого наказал не ждать, пока Хаос как следует позабавиться, а сразу бежать в церковь.

Молитвы ли Жосара были тому причиной, или собственное росцеттино спокойствие, что поселилось в душе после той исповеди, но только черный человек почти что пропал из снов. А когда возвращался, и слепой ужас запускал липкие пальцы ей в голову, великанша просыпалась и без лишних размышлений мчалась в храм.

Так и сейчас – терзаемая страхом, она бежит за спасением.

Ведь сегодня черный незнакомец был не просто похож на отца Жосара. Исчезли клыки и страшные глаза, не было воплей и судорожной пляски рук. Священник мертво глядел сквозь нее застывшими глазами на лице, в котором жизни было не больше, чем в грязных булыжниках мостовой. В руке отвратительное подобие держало длинный ржавый нож и медленно, бездумно водило по щекам. Лохмотья плоти бесшумно падали к ногам Росцетты, а за ними оставалась непроглядная тьма, в которой что-то жило и двигалось. Почему-то девушка знала – когда упадет последний лоскут дорогого ей лица, это что-то вырвется на свободу.

И сейчас, когда она едва выбралась из омута кошмара, тяжелая деревянная дверь с молотком в форме священного Круга – единственная преграда, способная уберечь, отгородить от безумия

А мы, дорогой читатель, заглянем в храм, где к той же двери с другой стороны приближается второй актер трагедии, что вот-вот разыграется под оскверненными сводами.

Странная у него походка, изменчивая. То вялое шарканье, то уверенный шаг – и вдруг ноги пускаются отбивать по полу чечетку. Пара мгновений – и вновь голову странного типа клонит вниз, а ступни тяжелеют и едва отрываются от пыльных досок.

Он никого не ждет, и к двери идет просто так – чтобы куда-то идти и что-то видеть. Ему интересно смотреть на мир глазами священника, с ними гнетущие мрачные своды будто уходят ввысь и расцветают яркими красками. Иногда он останавливается и радостно смеется. Просто так. К чему повод, если просто хочется смеяться? Смех шершаво перекатывается во рту, это до дрожи приятно. Сейчас, когда хозяина нет поблизости, пока больше никого нет в пустом зале, его смех никому не мешает. Никто не кричит «заткнись!» и не кривится от отвращения. Вот он и смеется. Легко и счастливо. Устав, замолкает и возвращается к мыслям. А ведь жалко, что эти глаза скоро станут бесполезными. Они и сейчас уже видят мутновато, а левый вот-вот растечется склизкой лужицей. Но на день-другой должно хватить. Уж это-то он знает. С тех пор, как с вещей он перешел на одушевленных, ему открылось немало тайн.

Мысли бродят в голове кругами, он тянется за ними и постепенно все ближе подходит к тяжелой двери с молотком в форме ненавистного Круга. Он тянет руку к жгучему и упорядоченному, чтобы толкнуть, ударить – но символ пятится прочь. Мгновение он тупо провожает кольцо взглядом, пока не понимает, наконец, что дверь просто открывается. Хозяин? Он радостно улыбается. Но это не хозяин.

Росцетта тянет дверь, и та открывается непривычно тяжело. Шаг внутрь, в облако ароматов – не привычных благовоний, но чего-то резкого и неприятного. Шевелится полумрак, и из него ткется сгорбленный силуэт. Она облегченно вздыхает: «Отец Жосар!..» но осекается. Это не отец Жосар.

Он тоже в смущении останавливается и задирает голову. С его сгорбленной позиции юная великанша кажется и вовсе огромной. Он поправляет пальцем глаз, который того и гляди съедет на щеку, и тянется рассмотреть, потрогать, убедиться, что не ошибся. Вдруг она – знакомая его или хозяина? Ведь его прошлое полнится целым сонмом лиц, которые не назовешь иначе, чем удивительными.

Из темноты к Росцетте движется застывшее и сморщенное лицо, о котором она мечтала, как о спасительном маяке, но вместо того увидела мертвенный газовый факел, а себя ощутила легкомысленным мотыльком. Растрескавшиеся губы кривятся в безвольной гримасе, а полуслепые глаза безумно выпучены. Она отмахивается, отталкивает ужасное видение, и левый глаз не выдерживает – скатывается по щеке и с тихим чавканьем разбивается об пол. Из ее горла рвется тихий хрип. Девушка оседает на пол, желая лишь скорее проснуться.

Он поправляет ее падение. Нельзя, чтобы она ушиблась. Но поздно – ночная гостья без сознания. Или нет? Он наклоняется ближе. Безжизненная маска сползает на глаза, и он с грустью понимает, что от священника больше никакой пользы. Внезапно нутро скручивает от отвращения, и он выдирает из чужой глазницы потерявший смысл водянистый комок. Но само лицо пока оставляет – к его шероховатой жесткости он привык. И тут гостья открывает глаза.

Сознание набивает голову пушистыми облаками, пускает по ним хоровод солнечных зайчиков, приглашает к ним – но Росцетта с силой выдирается из беспамятства… И пытается кричать. Потому что оба глаза у нависшего над ней незнакомца на месте, но теперь они другие. Сочащиеся безумием и жестоким весельем, полные желтого яда, в котором тонут едва заметные черные точки, эти глаза, кажется, уже проникли в душу, но не просто смотрят туда, а методично выжигают все на своем пути. Только сейчас она замечает нож в руке кошмарного видения.

Девушка хрипит, дергается отползти – но он хитрее. Если выпустить незнакомку – она, чего доброго, убежит и унесет приблизившееся развлечение. Ему одиноко. Хозяина нет. Кругом мрак, темнота и старые скамьи. Хорошо, что Гист снял со стен жгучие картинки. Но Гист тоже ушел. Он один. Одиноко. Он быстро нагибается и деловито режет сухожилие на ноге девушки и тут же, крепко сжав массивную щиколотку, другое.

Росцетта давит из горла крик, но он застревает. Исчадие Хаоса деловито калечит ее тело, лишает движений. Юное сознание рвется прочь, но облака не возвращаются, гаснут солнечные зайчики. Забытья нет, остается лишь тьма – с лицом человека, заменившего девушке отца.

Он видит, как она открывает рот и предвкушает веселье, но не слышит ни звука. От злости вновь заносит нож и с силой проводит им по дрожащему телу. И вот она, награда.

Крик наконец-то вырывается из легких, но тут же рассыпается кучей колючего хриплого кашля.

Да она не умеет разговаривать. Ну конечно. Она и звуки-то издает, только когда он уменьшает количество ее тела. Он отрезает кусок побольше – и получает порцию чистого крика.

Чудовище из ночных кошмаров счастливо. Оно не глядя кромсает тело девушки, радостным смехом встречая каждый стон, в восторге хлопает свободной ладонью по бедру. Уже и руки ей не подчиняются. И она начинает думать об отце Жосаре. Не о лице, ставшем маской смерти. Она вспоминает голос. Слова. «Мир полон боли и страданий, дитя, но не нужно их бояться – спасение обязательно придет, ты только верь. Представь, как страдал Творец, когда одушевленные предали его – но он не оставил нас. И тебя не оставит». Лежа на сырых от ее крови, но все равно холодных досках, девушка вдруг понимает, что тело, в общем-то, обычный кусок мяса. А настоящая она неизмеримо далека от истерзанного месива на полу. «Творец? Возьмешь меня к себе?» И с этой робкой мыслью Росцетта Гримп, – юная девушка с горячим сердцем, – светлым комочком чистой души воспаряет в царство Порядка, о котором так любил рассказывать отец Жосар.

Смерть, плоть и гнев остаются внизу. Он ревет от ярости. Гостья оказалась простой игрушкой. Недолговечный хлам! Ради нее он выбросил чужие глаза! А сколько потеряно времени? Ее же было так много! Он отнял совсем чуть-чуть! Чтобы веселее! А она!

С рассеянной ненавистью он тыкает ножом в мертвое тело, но ничего не происходит. Еще несколько отчаянных ударов – но тщетно. Тогда он резко вспарывает грудь и смотрит на сердце. Как говорит хозяин, любой одушевленный жив, пока бьется его сердце. А сердце ночной гостьи уже не бьется – обмякло, запуталось в лоскутах чего-то темного и мокрого. Он вздыхает и с натугой расправляет плечи. Надо прибраться до прихода хозяина, тот не любит, когда грязно.

Но сначала он пристально смотрит на лицо ночной гости. На ставшее вдруг безмятежным и гладким лицо.

ГЛАВА 10,

в которой я не могу найти бритву и, кажется, теряю совесть

Некоторые просыпаются от нежного поцелуя возлюбленной, будь то любовь всей жизни, или только одной ночи. Кто-то просыпается от гула в голове и похмельного храпа той, чья привлекательность осталась во вчерашнем вечере. А некоторых будит некий древний инстинкт, сообщающий, что светило заступило на пост. Обычно я из последних. Но сегодня меня разбудило пренеприятнейшее ощущение: как будто кто-то заботливо клал мне под щеку мягкую подушку, да сослепу перепутал и подсунул матерого ежа. Проморгавшись, я взглянул на отражение в пустом кувшине из-под сока. Даже в полупрозрачном, изогнутом стекле было заметно, что мое лицо гораздо темнее, чем полагается уважающему себя сыщику, который иногда появляется в приличном обществе. Я потер рукой щеку, удостоверился, что щетина превратилась в подлинное безобразие, и решил как можно скорее с ней разобраться. Увенчанный кисточкой шнур легко ушел вниз, и где-то, наверное, прозвонил колокольчик. Я сел, бессмысленно уставился в стену и принялся ждать.

Несколько сегментов спустя ожидание мне прискучило и я принялся удивляться. Минувшим вечером мне показалось, что в усадьбе Хидейка очень расторопные и вышколенные слуги. Утро же изо всех сил убеждало в обратном. Я покачал головой, натянул рубашку и брюки, вздрогнул от резкого хлопка подтяжек, зашнуровал ботинки (в полусне это оказалось делом не столь трудным, сколь долгим). На всякий случай дернул за шнур еще раз и прислушался. Торопливых шагов забывчивого слуги слышно не было, так что я с неспокойной душой вышел в коридор. Первым делом необходимо было разыскать бритву.

Но нашел я, к превеликой своей досаде, лишь пару сторожевых лис, да мальчишку-прислугу, который со всех ног мчался по коридору. Лицо у пацана было знакомое, – минувшим вечером он был среди теней, прислуживавших за ужином, – но сейчас каждое его движение было пронизано некоей целью, столь важной, что юнец не трудился смотреть ни по сторонам, ни под ноги. А так как именно в тот момент мы с крупным бурым лисом собирались насторожено разминуться, куча-мала получилась изрядная. Обиженный зверь взвизгнул, в сердцах тяпнул мальчонку за икру, а после убежал от сотворенного греха подальше и принялся яростно вылизывать отдавленную лапу. Я же помог слуге подняться.

– Простите, мастер, – бормотал бедняга, сконфуженно поблескивая клыками. Видимо, каор, хотя лицо слишком человеческое. Скорее, какой-нибудь квартерон. – Виноват, не хотел. Спешить надо, господин…

– А ну, погоди. Давай в двух словах: что стряслось? Почему так тихо? Куда все пропали?

– Да как же вы не знаете? – изумленно вытаращились глазищи, желтыми искорками намекая на мою правоту, – господина Хидейка того…

– Как это того?!

– Ну, того, чуть не прибили нынче ночью. Насмерть.

– Чуть? – я почувствовал, как мгновенно затянувшийся где-то внутри узел пополз, развязываясь.

– Ну да! Доктор и полиция уже, почитай, оборота три с ним сидят. А он и говорить-то не может.

– Полиция уже здесь? Которая?

– Магическая, ясен день. Мирские тоже приходили, но магполы их погнали. Не их, мол, кон… ком… коптененция, – он ухмыльнулся, довольный обретением сложного словечка, – так и сказали. А мы все смотрим, как бы кто лишний в усадьбу не пробрался или наружу не выбрался, у кого этой ко… коптенции нету. Ну и вот, – мальчишка выразительно качнул чудесно удержанным подносом, на котором, сейчас слегка покосившись, стояла круглая железная миска, плотно закрытая промокшей тряпкой. От миски шел густой и ароматный пар, – на подай-принеси работаем.

– Слушай, – мысль созрела внезапно, – давай поднос, я отнесу, только скажи, куда. А ты пока… постой, на улицу-то вас выпускают?

– А как же. У ворот старый Мураг стоит, он пропустит ежели чего. А чего?

– Можешь сбегать на площадь Порядка и передать записку одной душе?

– Ну-у-у-у… – паренек многоопытно закатил глаза и сыграл лицом крайнюю занятость.

– За мной не заржавеет, – я поискал в кармане и добыл полновесный медяк, – этого тебе хватит?

– Ну-у-у?.. – попытался было хитрец.

– Не наглей! – оборвал я, – адрес запомнил?

– А то ж! – глаза мальчишки разгорелись.

– Хорошо. Шустро обернешься – добавлю еще. Но легковесную, а то разоришь. Пойдем, я пишу быстро.

Да и что там было писать? Пара строчек с обещанием зайти почти не заняли ни времени, ни бумаги. Маленький квартерон убежал с запиской, а, я подхватил не успевшую остыть посудину, водрузил на поднос и отправился искать Хидейка.

Все-таки, каждому свое. Я проходил коридор за коридором, поворот за поворотом и никак не мог взять в толк, к чему одной душе столько пространства. От обилия ковровых дорожек, гобеленов и целых рядов большеглазых портретов рябило в глазах. Мраморному изваянию древнего старца я обрадовался, как родному – покатые белые плечи и стесанное временем лицо статуи на толику разнообразили пестрый, но тошнотворно однородный пейзаж. Но стоило войти дверь за его спиной – и взгляд уныло заскользил по веренице пожалуй что внуков (а судя по пикантным округлостям и одной внучке) безликого старика. В конце концов из-за очередного угла вывернулась обещанная лестница. Я шустро слетел на первый этаж и с облегчением понял, что теперь уже не заблужусь – впереди показалась малая гостиная. Сквозь приоткрытые створки дверей мутным многоголосым ручьем сочился смущенный шепоток.

Хозяин дома, бледный и беспамятный, лежал на широком диване. Грудь Хидейка вздымалась судорожно, через раз. Рядом, на маленькой табуретке с причудливыми ножками, целеустремленно возилась фигурка доктора Ольта. На коленях его лежал компактный чемоданчик, в коем доктор увлеченно рылся, искусно игнорируя окружающих. С десяток одушевленных – слуги – тихо замерли по стенам. Дворецкий, согнувшись, словно в приступе жестокого радикулита, замер, готовый к распоряжениям доктора. И были в комнате еще двое.

Высокий и низкий. Вот и все, что можно было сказать о них наверняка. Ни происхождение, ни возраст определить было невозможно – тела обоих скрывали синие плащи, а неживые личины поблескивали текучим металлом. Та маска, что располагалась повыше, повернулась ко мне и кивнула.

– Уилбурр Брокк, верно? – звучным басом спросила она, но доктор Ольт, не отрываясь от чемоданчика, махнул на магпола рукой, и тот сбавил тон, – извольте ответить на несколько вопросов.

– Всегда рад, уважаемый… – я вдруг понял, что не представляю, как обращаться к магполам, – желаете говорить здесь?

– Ни в коем случае, – зашипел доктор, – уходите! Ему нужен покой.

– Пройдемте, – капюшон синего плаща колыхнулся в направлении двери, – это не займет много времени.

Распрямившийся, но по-прежнему напряженный, как струна, дворецкий провел нас в другую гостиную. Та напоминала калейдоскоп даже больше, чем моя спальня, за одним исключением – пурпур в ней полностью заменили оттенки зеленого. У окна стоял малахитовый столик, на котором, безмолвно требуя почтения к возрасту, чопорно застыл изящный графин дутого стекла. Трудно было даже представить, как давно он и четыре пузатых бокала обжили помещение – спокойный изумрудный блеск говорил о том, что пыль в комнате долго не задерживалась. Как, впрочем, и повсюду. За все проведенное в особняке время мне не попалось ни единой соринки, зато в глазах рябило от блеска всевозможных драгоценных инкрустаций. Не было пыли на тяжелых шторах, на каминной полке, на диване цвета елочной хвои, на двух старинных креслах, доверчиво глядевших друг на друга с разных сторон стола. Мохнатый ковер, чье сходство с пожухлой травой крепло из-за расцветки и тихого шуршания под ногами, был мягким и без слов предлагал оставить обувь у порога. Из глубины золоченой рамы со стены на нас с магполом взирал очень старый альв в костюме-тройке. Я никогда не был большим ценителем изобразительного искусства. И уж подавно не трогала меня халтура вимсбергских мазил, которых заботило лишь одно – побыстрее намалевать как-нибудь и что-нибудь за какие-нибудь деньги. В погоне за количеством в ущерб качеству, эти нервные, едко пахшие личности, штамповали свои дешевки и те, подобно крысам, наводняли город. Стоило ли удивляться, что я уже довольно давно относился к картинам с трепетом не большим, чем к дешевым обоям? Однако этот портрет был не так-то прост. Глаза старика на нем, коричневые почти до черноты, смотрели строго, и казалось, что черные точки зрачков вжигаются прямо в мысли. Я помотал головой. Семейное сходство прослеживалось, несомненно. Через пару сотен лет молодой Хидейк имел все шансы стать таким же. Но сначала ему предстояло дожить до тех времен.

Повинуясь немым сигналам дворецкого, мы опустились на кресла. Разговор продолжился, будто и не прекращался.

– Цель вашего пребывания в доме? – утробный бас собеседника звучал тяжело и неприятно. Конечно, в металлических устах даже «добрый вечер» покажется плохо скрытой угрозой.

– Временно снимаю жилье…

– Инспектор, – он верно понял паузу, но имени, понятное дело, не назвал. Что ж, удовольствуемся званием.

– …Инспектор. В настоящее время я работаю на хозяина дома, а так как сам остался без жилья…

– Вследствие?..

– Вследствие прекращения аренды оного в связи с моим отъездом из города, – казенный язык здорово раздражал, но я старался не выдать этого даже движением бровей. – Я переезжаю в Эскапад, но врата города закрыты, как вам наверняка известно.

– Известно. Продолжайте. С какой целью господин Хидейк вас нанял?

– Инспектор, вы прекрасно знаете, что я имею право не отвечать на подобные вопросы. Более того, в моем соглашении с нанимателем очень четко сказано, что детали контракта вообще не подлежат разглашению. А посему…

– А посему, как инспектор магической полиции города, находящегося в карантине, я, в свою очередь, имею право забрать вас в центральную для более пристрастного допроса. И ни единая живая душа, кроме вас и вопрошающего, не услышит того, что вы скажете. Уверен, тогда совесть некоего мастера Брокка останется фактически чиста – если, конечно, этот человек еще будет помнить, что его фамилия Брокк и ему будет дело до вопросов чести. Вы меня понимаете? Не время для профессиональной этики, мастер. Что, по-вашему, произошло этой ночью?

Я немного помолчал. Упоминание о центральной – сиречь, штаб-квартире столичного Магпола, которую в простонародье за дело звали «Безнадегой», – не стоило считать пустой бравадой. Моему собеседнику хватало власти в любой миг кликнуть низкорослого коллегу и, связав меня по рукам и ногам чем-то понадежнее веревок, препроводить туда для кропотливого и, возможно, очень болезненного допроса.

– Насколько я понял, – слишком уж медлить с ответом не стоило, – покушение, жертвой которого стал мой наниматель.

– Неверно, – глаза под маской сузились, – господин Хидейк жертвой не стал. Сейчас он в таком плачевном состоянии потому, что перенапряг мозг, защищаясь от неизвестного убийцы. Мага. Соответственно, у нас тут покушение на убийство посредством магии, спланированное, вероятно, задолго до сегодняшнего дня. И главное, что оно не единственное.

Я и не думал делать удивленное лицо.

– Хочу спросить вас, Брокк. Спросить, как порядочного человека и законопослушного одушевленного. Проклинаете ли вы Хаос? Отвечать коротко и по существу.

По спине протоптала болотистую дорожку вереница мурашек, и я нервно поежился – от такого собеседника можно было ждать чего угодно. Безжизненные глаза магпола давали понять, что он не просто следит за каждым моим словом, но ловит информацию даже между звуков. Ясно было, что дела обстояли куда серьезнее, чем казалось – настолько, что любое неповиновение, малейшая провокация – вольная или невольная, – вполне могли привести к незавидным для меня последствиям. Вдруг стало очень страшно, но страха я не стыдился. Если магическая полиция поднимает боевую тревогу, с ней нужно сотрудничать. В противном случае… впрочем, об этом думать не хотелось.

– Да.

Коротко и по существу.

– Почитаете вы Порядок и верите в пришествие Царствия Его?

– Да. – Где-то в особо чувствительной области черепа невидимый барабанщик подошел к инструментам и принялся ритмично обстукивать палочкой натянутую кожу.

– Как же достичь нам Царствия Порядка?

– Лишь руками одушевленными строится царствие Порядка в Мире, – нервы сдавали. Словно в бреду, я повторял заученные очень давно слова, а сам едва заметно вздрагивал в такт ударам мягких набалдашников, что ускорялись, осторожно перебегая с одного барабана на другой.

– И сила его вечна и неоспорима. И вечно прокляты впустившие Хаос в мир и все благотворящие им, ибо смерть несут не одним себе, но всем вокруг себя. – Я будто не слышал вопросов, но они возникали где-то внутри, и подсознание, сжавшееся в комок утробного ужаса, выдавало правильные ответы. А барабанщик не просто выдерживал ритм, но вплетал в него легкий перезвон медных тарелочек, вихрем крутившийся в голове и мешавший сосредоточиться. Слова бежали ручьем, и никакая мысль не могла их сдержать.

– И верую, что лишь отвергая Хаос обретаем мы вновь утерянную гармонию. – «Бумммммм!», выл исполинский барабан, и ему вторило тихое медное «тссс».

– И да будет так ныне, всегда и вовеки. В том правда. – Окончание молитвы прозвучало финальным грохотом большой тарелки, и отзвуки звона пульсировали, затихая, еще несколько мгновений. А потом я вдруг понял, что мы сидим в тишине. Желтые искорки бдительно тлели в глазницах покрывшейся рябью маски.

– Вы вспотели, мастер Брокк, – негромко пробасил магпол. – Добрым слугам Порядка не приличествует так нервничать.

– Хотите что-нибудь предъявить? – я тщетно попытался изобразить спокойствие, промокая несвежим платком проступившую на висках влагу. Остаток сил пригодился, чтобы унять дрожь в пальцах. Душевного равновесия не было, а мысли не возвращались в привычное русло – все застлала одна мысль. Я попался на крючок, и прекрасно это понимал. Как понимал – и, судя по всему, без капли сомнения, – сам магпол.

– Нет. Пока что нет. По правде говоря, я рассчитываю не на вашу вину, а на откровенность. И с удовольствием помогу наводящими вопросами, чтобы сократить разговор и узнать то, что и впрямь пригодится для расследования. Очень прошу, Брокк, меньше думайте, говорите то, что идет от сердца. Чем дольше вы тянете с ответом, тем меньше я ему верю. Вопрос первый – Что связывает вас с гражданином Мирриона Хидейком?

– Деловые отношения. В настоящий момент я, по заданию Хидейка, работаю над делом о пропаже боргнафельдского посла, принца Тродда.

 Контракт – контрактом, но ситуация была необычная. Почти не колеблясь, я сделал все, чтобы меня мучили только угрызения совести.

– Заказ, полагаю, не из обычных. Что, по-вашему, движет господином Хидейком?

– Не имею привычки разбирать мотивы клиентов, инспектор. Задаешь слишком много вопросов не по делу – рискуешь кончить жизнь в нищете.

– Насколько далеко удалось продвинуться в расследовании?

– Ни на миллиметр. Как раз сегодня я собирался…

– Достаточно. Что вы знаете о покушениях на господина Хидейка?

– То же, что и вы, полагаю. Или даже меньше. Поймите, наконец, я работаю с Хидейком всего сутки! – голос предательски вильнул на последних словах и я яростно закашлялся. В горле пересохло.

– Не кричите. Продолжайте. Почему вы живете в этом доме?

– Потому что Хидейк предложил. И смысла я в этом вижу не больше вашего. Но некуда было деваться – город перекрыт, с деньгами непросто, так что предложение оказалось кстати.

– Действительно, все получилось очень удобно для вас. Теперь – что вы знаете о нанимателе?

– Аспирант. Из богатой миррионской семьи. Судя по тому, что владеют личной недвижимостью здесь, на Материке, род старый и знатный. Эксцентричен, циничен, самоуверен. Чего вы хотите, инспектор? Я же сказал, что не копаю под клиентов.

– Правда? – глаза с желтыми ободками уставились на меня безо всякого выражения.

– Очень редко, – я скрипнул зубами, – но всегда вынужденно. Я не использую информацию им во вред.

– Даже если впоследствии клиент становится целью? Брокк, не лезьте вы в словесную яму. Я же просил говорить коротко и по существу – вот и отвечайте на вопросы. – Глубокий бас раздражал, и я ничего не мог с этим поделать. Но отлично понимал, что вот так, легкими вопросами и жесткими рамками, инспектор мог держать меня в этой симпатичной зеленой комнате весь день. А если бы захотел – то и всю ночь. Я был совершенно беспомощен, и мы оба об этом знали. – Что вам известно о «втором после»?

Я помолчал, озадаченный.

– Это когда одного снимают и присылают другого?

– Нет. Это когда назначают второго, не сняв первого. И об этом втором никто не знает. Пока первый якшается со всякой мелочью, пьет в дорогих ресторанах и трахает дорогих девок, второй посол занимается настоящей посольской – и шпионской – деятельностью. А ему никто не помогает.

– Вы думаете…

– Мы предполагаем. Возможно все. А иначе какой смысл во всех этих покушениях? Конечно, Хидейка могли невзлюбить только из-за того, что он вообще влез в дело с принцем, но остается несколько вопросов, и вопросов, скажу я вам, прекаверзных. Вот скажите, к примеру, зачем господину Хидейку собственное расследование? И сам собой напрашивается второй вопрос: что за спешка гонит его в Эскапад? Ну и третья загадка. Каким образом простой аспирант умудрился вывести яд из собственного тела, а день спустя победить очень серьезного противника?

– Мне показалось, он очень способный маг.

– Ему сто двадцать шесть лет, Брокк. Каким бы способным он ни был, откуда у мальчишки-альва такое самообладание? Или у нас тут настоящий гений, или что-то нечисто. Вот тут-то мне, мастер, и нужны вы. Найдите ответы на три вопроса. Во благо Порядка.

Вот тут я замолчал надолго, будто вмиг растерял все до последнего слова. Мне прямо приказывали работать на двух хозяев и доносить на клиента властям. Законы и обычаи рушились на глазах, причем не так, как это было негласно принято с давних пор, а нагло, в открытую.

– Вы предлагаете, чтобы я держал вас в курсе о передвиженях Хидейка? – я поежился под тяжестью взгляда старика на портрете.

– Полноте, Брокк, как можно. В столь тяжелые для мира времена я не имею права предлагать нечто подобное. Я приказываю, Брокк. Приказываю вам доносить обо всех перемещениях Хидейка, буде вы станете свидетелем таковых. Но кое о чем я и впрямь вынужден просить – постарайтесь, чтобы ваш клиент остался в живых. Хотя он и сам неплохо справляется. Самостоятельно победить мага, одержимого Хаосом, – чудо. А о чудесах сейчас не принято трезвонить на каждом углу. Понимаете меня? Брокк?..

Я сидел, как идиот, не в силах совладать с лицом – мой рот приоткрылся от изумления.

– На какой-то миг мне показалось… – я сглотнул, смачивая внезапно пересохшее горло, – показалось, будто вы сказали «маг, одержимый…»

– Хаосом. Я не учел, что вы не видели мертвеца. Ваш клиент так его отделал, что голову Тронутого нашли за сотню метров от туловища. Все в комнате для хранения мяса. Но поторопитесь – скоро мы заберем тело. А посмотреть там есть на что. Может, поймете, во что вляпались и, как знать, вдруг задумаетесь, что происходит.

Приглушенный шорох возвестил о начале дождя. Я оглянулся на окно. Худое одеяло, сотканное из водяных струй, закрыло весь окоем.

– Вы не думаете, – медленно произнес я, впервые за это время глядя прямо в глаза собеседнику, – что я и впрямь догадаюсь, что происходит? Хотя бы случайно. И тогда…

– Тогда вы поделитесь соображениями с нами. – Магпол не отвел взгляд. – И расскажете все. Полноте, Брокк. Что значит «не боюсь»? Я на это надеюсь. А теперь вернемся к больному – говорить нам больше не о чем.

Инспектор встал, задев левой рукой столешницу. Что-то глухо стукнуло, и этот звук совсем не напоминал слабый шлепок плоти о дерево. А когда здоровяк одернул рукав, в прорези что-то блеснуло, и я готов был поклясться, что это не было живой рукой одушевленного.

Наши взгляды снова встретились. И как по команде разошлись. Больше в зеленой гостиной не прозвучало ни слова.

ГЛАВА 11,

в которой встреча с порождением Хаоса ничего не проясняет,

а последующий разговор запутывает окончательно

На обратном пути повстречался Шаас с неизменно равнодушным зубастым оскалом. Словно не замечая нас и не сбавляя шага, ящер без шороха плавно свернул в ближайший коридор. Когда тяжелый набалдашник на хвосте в последний раз блеснул и скрылся за поворотом, меня вдруг пробрала нервная дрожь. Я пометил в уме: непременно спросить клиента, как только увижу того во вменяемом состоянии, что же делал южанин, пока хозяина убивали? Не спал же, в самом деле.