Отчим поневоле бесплатное чтение

Поверить этого было трудно. Умер он, так и не протрезвев.

А как все начиналось. Дочь, Валентина, у Кирилла Петровича, росла, горя не знала. А любил он ее. Надо ей что – бери! – радуй отца. Ни одной минуты не было у него свободного времени. Работал, а нет работы, гулял на природе.

«Нехай,– говорил он, широко театрально размахивая руки. – Надо успеть жить». – И с пьяна, цитировал почему-то всегда, из книги Н. Островского. «Как закалялась сталь» – монолог: …чтобы не жалеть напрасно за прожитые годы…»

Рядом с ним, как бы под зонтом, росла Валентина, его дочь. На всем белом свете, одна, что было у него на этой «грешной» земле. Жена у него рано померла. Еще при родах. И больше он уж не женился.

«Хочешь – учись! – говорил он. – Где пожелаешь! Ничего мне для тебя не жалко».

И она училась. На строительном факультете в областном городе, где и ее будущий супруг, Аркадий Максимович.

«Конечно, надо было тебя определить, педагогический вуз», – говорил он потом, сокрушаясь, что дал маху, но, он ведь, надо признать, мало чего смыслил о гуманитарных науках. (Повествователь его не оскорбляет). Хотя он, когда-то, и сам оканчивал этот же факультет, но, это когда было. И учился он, вчерашний мужик, в советской эпохи, да еще, по рекомендации партии, скажем так, без обид, через пень колоду. До сих пор, не смотря, на такую высотку взлетел по партийной линии, пару слов правильно связать не мог. Ну, как, тот же, премьер, изъяснялся с народом: «Хотели лучше, а получилось… как всегда».

А с Аркашкой, Валентина познакомилась там же, на том же факультете. Он, тогда вчерашний еще солдат, только отслуживший, правда не знал, как избавится, приехавшей, следом за ним, где он проходил службу в армии, с девушкой Надей. Он тогда, любил ее, спал с нею уже. Планы строил, там еще, в Армии. Вот – вот, и он ее, как отслужит, заберет ее к себе в областной город. Но, планы ему, по ходу учебы в институте, пришлось сразу корректировать, так как уже понимать стал. Непосредственным очевидцем был, видел, как теперь надо жить в этой новой стране, если хочешь чего – то добиться в этой жизни. А с Надей у него, – он это знал, – ничего хорошего не получится в жизни. Поэтому, он её сразу забраковал, как только познакомился с Валентиной, написал в своем последнем письме, что у него насчет нее изменились планы, попросил ей забыть его.

Но та ведь, уже носила под сердцем его будущего ребенка. Потому, она и кинулась, на страх ее мамы, к нему, в этот его город. Поселилась она поначалу у его родительницы. А больше она никого не знала в этом городе. Молила его, одуматься, выслушать ее доводы, и даже сказала, что она сделает с собою такое, что он потом, будет всю жизнь себя жалеть. Но, что поделаешь – молод он был. Да и страна была уже другая. По сравнению с Валентиной, Надежда, она действительно, намного красивее выглядела, умнее, скромнее, но, у нее не было того, что имела сейчас Валентина.

 Глупо, глупо, конечно. Так иногда судьбы ломаются.

А с Валентиной, Аркадий, как только поженились, вот оно, вожделение его, сразу получил от ее отца, двухкомнатную квартиру в сталинском доме. Он по началу, толком даже не подумал, женившись на Вале, что это ему дает? Переехал сюда, к Валентине, оставил миллионный свой город – город своего детства. А, Надежда, видя, что у нее ничего не получается, в отчаянии, после завербовалась на Чукотку, на Крайний Север. Ведь она была педагогом по образованию. И ей всего было двадцать два года, а Аркашке, как раз перед женитьбой на Валентине, исполнилось двадцать четыре. Он, хотя и свободно вздохнул с отъездом Нади, но угрызения совести у него в душе, все же остался. Случилось бы это при коммунистах, которые тогда правили страной, он бы, действительно, осмотрелся прежде по сторонам, что он делает, но, страна жила уже обновленной России.

И откуда только, казалось бы, эти «люди» выродились? При коммунистах, все, вроде, равных ходили, не отличались друг от друга. А тут, на – те, в двуличностях, что ли прибывали до всего времени? Одно лицо, для коммунистов, а другая, дремала, видимо, ожидая своего часа. Выходит, так? Иначе, как понимать было их.

Да согласны все, слабого человека, эта новая Россия, уже не терпела. Ему сейчас нужны были, не знающие к жалости, циничные люди. Не важно, бандит он, или хитро жопый политик. Но обязательно, он был со слабой еще душонкой. Оглядываться по сторонам и задуматься, не было уже времени. Другие «всадники» следом напирали. Наглые, и, более борзые, изощренные. Торопились успеть отгрызть общего пирога – нации. А то что, людей, манной небесной травят, что при их капитализме, они моментально все станут жить как в Европе и в Америке. Это их даже умиляло. С экрана телевизора, они изощренно визжали, после кукловода Ельцина: «Россия! Россия! Демократия. Наша взяла!» Аркашка это видел – он не был глупым человеком. Он знал одно. Пока жив Валин отец, надо успеть вырвать, хотя бы, что еще оставалось от этого пирога – нации.

И ведь сумел. Прибрал комбинат шлакоблочный, где он работал при коммунистах, некоторое время директором. Конечно, провернуть эту аферу, помог ему Валин отец, Кирилл Петрович, директор металлургического завода.

Городок, где он теперь жил, строился, расширялся, а его шлакоблочный комбинат, как раз выпускал блоки для многоэтажных домов. Да и кто строил дом, шел к нему на поклон. Это потом уже, когда Валиного отца не стало, чуть некомфортно стало ему. Сказалось это и с Валиной внезапной болезнью. И, казалось бы, откуда у нее эта болезнь отыскался? Здоровущая, цветущая была, и на тебе. Как родила дочь, раздуло ее, как барабан. Вечера теперь стали один за другой: неинтересные, нудные. Валентина, по началу, плакала, переживая за свое уродство. Все чаще стала покрикивать на Аркашку.

–Я лишняя. Зачем я такая тебе. Ты бросишь меня. У тебя кто уже есть?

И даже однажды, в бешенстве, чтобы Аркашку только уколоть, до самой могилы, она чуть не открылась ему. Что в ту банкетную ночь, она переспала с Виктором, и дочь эта, не его. Но, в последнюю секунду, как выпалить эту тираду, испугалась. Что не то, что Господ бог, Аркашка ее тогда совсем покарает. Забросила работу, и даже выйти вместе на улицу, приходилось теперь Аркашке долго уговаривать.

– А, зачем? Чтобы знакомые смеялись, увидели меня такую? – говорила она, после долгих пререканий, выталкивая их за дверь, на вечернюю прогулку. – Вы идите, идите, гуляйте, а я тут уж сама по себе…

Они шли на улицу, а Валентина, бежала на кухню, вытаскивала припрятанную там бутылку вина, допивала, улику выбрасывала в окно, а затем бросалась на диван, предварительно включив телевизор. Телевизор, теперь для нее был: и, подругой, и, собеседницей. Могла сутками не вставать с дивана, смотреть на экран. А что еще ей было делать? Дочь, была под присмотром с утра до вечера с отцом – отчимом. Он ее утром, перед работой, отводил в детсад, вечером, забирал. А, она, знала только одно. Ждала, когда они уйдут, оставят в квартире её одной. Вот, тогда и она дожидалась своего часа. Приоткрыв дверь квартиры, подзывала моющую подъезды, Дашу, дальнею родственницу по отцу, седьмая вода на киселе, брезгливо бросала ей на её мокрую руку пяти сотку, приказным порядком отправляла ее в ближайший магазин за вином. А той, что было не сбегать. Валентина сдачи никогда от нее не требовала. Приносила бутылку вина, да еще, вожделенно ждала – Валентина наливала с полстакана и ей, чтобы она не сболтнула где-то ненароком Аркашке за вино, а потом, спокойно продолжала домывать подъезды. А, Валентина, нарвавшись, наконец, на бутыль, допивала почти ее всю, снова кидалась на диван.

Конечно, такое время провождение, не радовало её. Но, больше все же, пугал ее, сам, Аркашка. Он, почему-то, последние дни, часто стал теперь присматриваться к дочери. Она же это видела. Но, он, в эти секунды озарения, только закрывал глаза, вздрагивал, скидывал с плеч, это почуявшей душою прозрение. Шумно вздыхал, тянул дочь к себе, жарко начинал шептать.

– Ты моя. Ничья. Господи! Что ж это я… с ума схожу что ли?

А Валентина, в это время, лежала на диване, слушала его слезливое бормотание, грызла ногти. Конечно же, она чувствовала угрызения совести перед Аркашкой. Не без этого же того она была. Но теперь, когда уже прошло с тех пор много лет, она все чаще теперь говорила себе, как бы оправдываясь.

«Сказали ж, прерывать беременность мне нельзя. Я и испугалась».

Да, в больнице так и сказали ей: не прерывать беременность, если не хочет она на всю жизнь остаться без ребенка. Как только вынесла она этот ад? Господь бог только видел, да страх разоблачений. Все дни беременности, Валентина была, как не своя. Спала ли она тогда? То прислушивалась к себе, то, когда Аркашке, уже не терпелось, отпугивала его все возможными карами, если он ее сейчас тронет. Да, еще, в каждую ночь, преследовала ее видение, будто за место Аркашки рядом лежит все еще этот насильник, Виктор.

Ложась теперь, она несколько раз удостаивалась.

– Аркашка! Ты ли это рядом?

А если тот молчал, то начинала тормошить его и кричать.

– Аркашка! Это ты рядом?! Спрашиваю ж! Аркашка – это ты?!

Тогда тот тоже заводился, хрипел ей в ухо.

– Дед Пихто я! Что за мания у тебя, все время переспрашивать? Кто же может рядом с тобою быть?

Сама, Валентина, понимала, так долго, как они существуют в союзе с Аркадием, не может продолжаться бесконечно. Умом понимала, ему нужна женщина для потребностей, а она, из-за этого преследования, не могла ему этого дать. Вначале, до рождения еще ребенка, он еще терпел эти выходки ночные жены, которая только знала нудить и отпихивать…

«Не трогай! Не смей! Мне нельзя, Аркашка. – Недостаточно аргументов, добавляла. – Ребенку, будущему, хуже будет».

Когда, наконец, она родила, Аркадий, вздохнул – ведь все хорошо разрешилось. Ребенок здоровая, щечки пухлые, не болеет, не хромая, ни кривая – все у неё на месте. Живи только, радуйся. Но, как вечер наступал, так Валентина уходила в стопор. Ей все время теперь, казалось, что с нею рядом в постели, не Аркашка ее, а тот еще, насильник, Виктор. Ничего она с собою поделать не могла. Да и сам, Аркадий, не понимая причину, все больше и больше стал дистанцироваться от жены. Теперь он, забирая дочь с ясли, старался, подолгу гулять с нею на площади, у памятника В.И. Ленина. Там, за памятником, стояли ели рядками, и с дочерью он всегда пропадал среди этих деревьев. Затем он, брал дочь на руки, шел в ресторан. В десяти шагах он всего находился. Заняв, стол, дочери заказывал сока, а сам цедил эти сто граммов коньяка до тех пор, пока дочь не начинала нудно проситься в туалет.

Городок, где они жили, был небольшой, все друг о друге в лицо знали. Приходилось Аркашке с кем-то головой кивать, кому-то сказать на ходу:

– А, привет. Да, бежим домой, вот, к мамке.

Спросят:

– Как поживаешь?

– Хорошо. Как вымахала моя. Глянь. Щечки пухленькие, глазки зеленые – папа вылитый.

Последнее, зачем он говорил? Доказать всем, что Оля его дочь? Но, почему же, он тогда, убегал переулками, чтобы больше не попадаться знакомым? Да, и, у дома, отдышаться не было возможности. Тут тоже стояли соседи, вышедшие подышать перед сном. Торопливо забегал в подъезд, двумя, тремя словами, перебросившись с ними, бежал к своей двери. А в квартире, ждала их спящая его жена, растянувшая горою на диване. Бросив на нее, осуждено глаза, Аркашка шумно сдержанно вздыхал, уводил усталую дочь в другую комнату, начинал нервно, с дрожью в руке, снимать с нее одежду, укладывать дочь на кровати. Сколько усилий надо было ему, чтобы не закричать на спящую жену. Один Господь бог только видел.

А Валентина, то ли притворялась в это время, что спит, то ли уже привыкать стала к такому образу жизни – валяться в постели, продолжала лежать, не реагируя на шумные вздохи своего мужа.

А тем временем, Аркашка, уложив дочь на кровати, шел на кухню, и там он уже, закурив свою сигарету, давился дымом у открытого нараспашку окна. Открывал он окно, чтобы внизу увидеть брошенный Валентиной допитую бутылку. Отыскав ее в кустах акации глазами, он снова шумно вздыхал. Он же видел, как его жена с каждым днем спивается. Понимал, куда не спрячь деньги, она находила их, нет, шарила ночью по его карманам, и брала ровно пятьсот рублей, для бутылки вина. А утром она, спросонья, начинала на него ворчать.

– Ты почему деньги от меня прячешь? Надо мне, я у соседей займу – а отдавать тебе же. Не стыди меня перед ними. Ты же видишь меня? Кому я нужна такая? А ты еще этого у меня хочешь отнять.

Говоря она так, страшно боялась вслед услышать от него: «Да пошла ты!»

Любил ли он жену? Он бы просто так и не ответил. Хотя, глядя на нее, удивлялся, спрашивая с себя.

«Куда ушли эти с нею у него, вечерние походы на озеро, встречать под утро зарю?»

Ах! как он любил тогда ее.

– Жизнь моя! – кричал он, перекрикивая ее, встречая под утро зарю.

Молоды были. Думали – это у них всегда так будет.

Потом, первое огорчение – это, когда папа Валентины, нелепо так на лавке, у своего подъезда умер. Второе – это ее беременность. После, уже: ни света, ни просвета не было в его жизни. Её будто как подменили. Будто, и не существовала той прежней: легкой на подъеме жены. Куда все это делось? С кем она поменялась лицом? С характером? И ведь уйти сейчас ему нельзя от нее. Хотя он, для нее был только приложением, продолжением ее жизни, а так, ну кого он представлял? Ну, да. Он тут у себя, собственник этого шлакоблочного комбината. Но, там ведь, и её доля была. Конечно, у него сейчас есть возможность, купить себе отдельную квартиру, но, зачем это ему? Уйдет от жены, лишится дочери. А, без дочери, он не представлял, как он будет жить. Конечно, в минуты отчаяния, замирая на миг, иногда он вспоминал и свою брошенную Надежду, которая завербовалась на Чукотку. Думая временами о ней, также шумно вздыхал, сожалея… конечно. Она ведь, хотя и обиделась на него смертельно, все еще продолжала переписываться с его мамой, которая иногда, когда он наезжал по своим делам город, говорила ему, как бы ненароком, что получила письмо от Наденьки из Чукотки. Он тогда, тут же ее обрывал.

– Мама! Ну, что ты старое мне напоминаешь?!

– А, что? У нее тоже дочь есть. Ты не знаешь? Эх! Такую девушку упустил. Вижу же. Меня не обманешь. Нет у тебя путевой жизни, с этой Валентиной, да и дочь… проверь, проверь. Она ли твоя? Ты же светлый. Эх! Сын. Откуда, откуда, это у тебя? Может, скажешь…

Он бы и сам не ответил, откуда? Но, то, что в этой новой России, так теперь живут бессовестно, особенно, руководящий чиновничий класс, маме, он же, не станет рассказывать. В ее молодости, люди к чему-то верили, не особо задумываясь. Плохо это, или хорошо, но делали то, что душа принимала. Пусть даже с натугой, с призывами энтузиазма. И не было этих, рядом, так называемых, «всадников» циников, которые, откуда они взялись эти: Чубайсы, Гайдары?.. Перевернули страну верх дном. Теперь, копаются в дерме, которую они и создали не разумными мыслями и действиями.

«Выходит»,– говорила она себе, недоумевая, в растерянности,– раз сын мне говорит, я отстала от жизни? Выходит, прожила свою жизнь, и целое поколение моих сверстников, бесцельно, зазря? И надо ли было нам тогда родиться на этот белый свете? Строить Магнитки, гнать немецких фашистов до самого их логово. Господи! От таких дум сума сойти можно ведь?»

Но, долго горевать, она не умела. На недавнем письме в своем, Надежда, писала ей, что в это лето в отпуск собирается с дочерью, на «материк». Поэтому, в каникулы свои, обещала по дороге к своей маме (мама у нее жила в городке, недалеко от озера Балхаш – Республика Казахстан), заехать и к ней. Господи! Как она разволновалась, когда прочла это греющее тепло ее душу, письмо Надуши. Заторопилась было сразу позвонить сыну, сказать ему, что Надежда приезжает с дочерью отпуск к ней, но, испугалась. Знала, он непременно ей снова скажет.

– Мама! Сколько раз я тебе говорил. Ты все же проверься у психиатра.

Ну, не принимала всерьез она Валентину. Не лежала душа к ней. Сама не ездила к ним, и они, к ней не приезжали. Сын вроде, раз показал дочь. И то, мимолетом, когда после многочисленной просьбы, посмотреть, привозил ее в город. Час посидели, Валентина заторопилась назад. Сын, после оправдывался, говорил, защищая жену от несправедливых ярлыков.

– Мама! После рождения ребенка, Валентине плохо сейчас. Не надо обижаться на неё. Ты сама приезжай.

А зачем это ей приезжать?

«Не дождутся! Я еще сама себя обеспечиваю».

Но, больше всего, конечно, ее огорчала, сама девочка сына. Этого она никак расшифровать не могла.

«Как так? – недоумевала она. – Он светлый. – Это она о своем сыне. – а ребенок – то, совсем не похожий, на родного отца».

«Откуда?..»

Перебрала всех своих родных: живых, умерших. Все они были светловолосые – русские, а эта? Хотя, сын и намекнул. Предки жены, беглые казаки из Дона. И те, любители походов, в то время, доходили даже до турецких берегов, оттуда привозили с собою невольниц турчанок. Возможно – это? Но, не чета! Вон, Надина дочь, на фотокарточке – все естественно. Светлые волосы, русское лицо, ну, вылитый ее сын. Она ведь не из головы откопала – Аленка, дочь Нади – это ее внучка. Да и, Надя, сама, в письме писала, просила радоваться ей вместе с нею по своей дочери, какая она красивая и похожая на папу.

Ясно, на какого, конкретного, она, папу намекала. Она же не совсем сума выжила. Это по сыну, она психически не уравновешенная, а для Надиной дочери, она, как есть – родная бабушка.

Хотя, что тут такого? Что не сделаешь, ради внучки. Раз так вышло. Она и сына дочь, Олю, любит. Куда она уж без нее. Попросят:

«Помоги, мама».

Что она откажет сына? Нет, конечно. Но, душу ведь не прикажешь, кого любить. Сыну, вот, недавно, припекло. Расплакался. Открылся ей, как на духу, в своем последнем заезде в город по делам.

«Мама, ведь я с Валентиной, со дня ее беременности не живу. И то, эта ее беременность подозрительна. Не помню я, когда спал с нею последний раз. Когда поженились, предохранялись. Молоды были, а тут – она заявляет, это я, помнишь, когда диплом обмывал в доме, через некоторое время заявляет – я беременна. Нет, я верю ее, дочь моя, но, не стыкуется, мама, в некоторых деталях. Почему мы не живем, как муж и жена, почему, когда я ее касаюсь, заводится – кричит.

– Не подходи. Это, правда, ты, Аркашка?»

Мания у нее, мама, как и у тебя».

«Может и правда ее нужно показать психиатру?»

«Глупость, мама, болтаешь. Забыла? Где живешь, и в какой стране, мама! Ее же тут же запишут, после посещения этого дурдома, психически больной. И все! Потом ничем не отмоешься от этого клейма, до конца своих дней. Стереотип мышления нашего русского народа – мама! Ты это сама должна знать. Ты же сама учитель!»

«Да, конечно, это только у нас, у русских, такое стереотипное мышление,– соглашалась она с выводами сына. – Когда, страну развалили, не спрашивали, и, не думали, доведя людей до ниток и до животного страха. Они, видимо, заранее знали, эти доведенные до ужаса люди, уже и бесплатно согласны работать, лишь бы удержаться за что-то на своей работе. Раньше, при коммунистах, люди вздыхали, успокаивали себя: «Ладно, главное не было войны. Все вытерпим: голод, лишения. Строим же новую жизнь»

А сегодня что? Что, снова война? С кем – то. Люди, все так же, как и при коммунистах, живут в страхе, и что, если хочешь понравиться этим чиновникам, сидящим сегодня во власти: молчи, терпи, получается?

Ведь ничего не изменилось от перемены системы. Господи! Ну, раз они просят людей еще чуть потерпеть, почему они сами жируют? Зарплатами миллионными, дворцами – невидимками. Что они особые люди? Или президент не видит этого? Или он, выходит, тоже… заодно с ними? С олигархами?

Этого она никак не могла понять. Как теперь и сына родного. Да, теперь за него не надо беспокоиться. У него все есть, по его словам, в этой, в страхе живущими людьми России: деньги, собственность, дочь, жена. Нет, только радости жизни. «Возможно, такое явление у нас, у русских только бывает? А что? Всего-то мы ведь, все это знают, никогда не имели. Обязательно, что-то выпадал: счастье, или жизнь».

Вот, и, у ее сына тоже. Жизнь еще теплится, а счастье у него, не было, и не будет, наверное, в его доме, никогда.

Когда он на что-то жаловался, ей трудно было сына понять. То, ему конкуренты спокойно жить не давали, то, он устал платить бандитам, каждый раз отстегивать деньги, казалось бы, за что? А без них, что толку, это официально в сводках милиции, все хорошо: закон и порядок, а в действительности, в реальной жизни, опять же нарывался на них же. Вообще, – как она поняла,– он никогда не чувствовал себя в этой новой России, расслабленным, свободным. А изменить его образ жизни, она уже утратила над ним доверие. Она для него была теперь, как хорошо знакомая, и больше никто. Долби, долби, толку мало. Он все равно сделает так, как ему нужно, по его понятию, или по понятию этих нынешних властей.

И на Валентине женившись, вопли развел сразу. Помнит же она её. Много раз приходила к сыну домой. Подолгу оставалась, запершись сыном в комнате. Она их не мешала. Рада даже была. Не бандитом сын работает, сразу продолжил прерванным армией учебу в институте. Да и она тогда ей нравилась. Скромница, красавицей не назовешь, но и не дурна была, хотя, на лице у нее всегда лежала печать недовольства. Откуда это у нее? Удивляться, только оставалось на этот ее недостаток. Этот недостаток делала ее чуть загадочным, страх нагонял не знающих ее людей впервые. Но, как только, у нее в уголках губ, проявлялся полу усмешка, так исчезала эта ее недовольство. Этим же манером, она в то утро запудрила мозги Аркадию, о ночном блажи его с нею. Тогда она так правдоподобно разыграла эту сцену, что Аркадию оставалось только скромно улыбнуться, но, он в конце, все же, в сомнениях пробурчал.

«Не помню я, Валентина, что ночью делал».

Откуда же ему было помнить? Пить надо было ему, с умом. Видимо, это российская незадача. А он, налакался, забылся, по пьянь, о молодой жене, передоверил знакомым, гуляющим. И зачем он еще пригласил тогда этого Виктора? Вернее, не он, а Валентина вновь напустилась на него. «Что? Жалко тебе твои объедки со стола? Лишнего он у тебя не съест. Да и люди что скажут?» Тогда он согласился с ее доводами. Он, этот Виктор, будто был дальним, дальним родственником его жены. Как говорится, седьмая вода на киселе. Это его ведь тогда со слезой в глазах, Даша уговаривала, взять его сына к себе на работу.

– Почему бы нет,– сказал он ей тогда, – надо поддержать, в это трудное время.

Так и было. Он его поддержал, а он ему – свинью по пьянь подложил на всю оставшуюся жизнь. Знал бы этого он, точно бы, что-то такое сделал: и с Валей, и с Виктором. Валентина, сама молчала от страха, а Виктор, то ли он, действительно, был такой ветряный человек, не помнил ничего, что было там у него с нею. Хотя, она его предупредила на второй же день: «Если где-то, кому – то проболтаешь, тебе не жить».

Да, его понять было сложно. Смотришь на него, вот, кажется, на тебя сейчас он бросится с кулаками – такой вид у него всегда на лице сохранялся. А так он, был полностью зависимым человеком. Все зависело от самого Аркадия Максимовича. Но, он ничего не делал на работе против него, не за что было к нему придираться, да и, после того случая, на приглашение Аркадия зайти к нему, всегда он теперь отмахивался, спешно убегал. Казалось бы, и, Валентине, надо было успокоиться. Что ж, что было, прошло, не изменишь, а жить надо, дочь поднимать. Но, нет, не осталось у нее уже больше бороться сил. Впереди она видела себя в мрачном варианте. Она знала – за концом в той невидимой нити, ее ожидала смерть и полное забвение. У некоторых умерших, она знала, память о них оставался в сердцах людей. А у нее со смертью – уже ничего не будет.

Не она хитрая, что скрыла очевидное от Аркадия, а время хитрила с нею сейчас. Была уверенна. Как только не будет ее, тут же вскроется ее тайна. Даже, сам Виктор, до сих пор в дреме ходивший, вспомнит доподлинно в тот вечер.

А пока, опасаться не кому. Валентина, перебывала во здравии еще. А то, что она пила? Так, ведь, что удивляться. В России, испокон веков пили: кто по малому, от скуки, а кто и, от плохой жизни. Будто начальство, этого явления не знает. Знает. Еще как. Привычка, или неудовлетворенность от такой «бедной» жизни, в котором пребывали россияне, выдавливала это понимание наружу, бросала их стихийно на пьяные недели. Ведь, когда россиянин пьян, с ним, все что угодно можно было делать. Помнят еще россияне, когда они зарплаты получали водками и порошками стиральными. Вот, поэтому, не был исключением, и, Валин отец, Кирилл Петрович. Как только душой почувствовал, конец большой стране, регенераторы Чубайсы, Гайдары и «царь Бориска», развалят ее, ушел в пьянь. Да, куда там до него простоватому на вид Аркашке. В нем он не сомневался, хотя, до конца и не понимал его. Тогда, если бы он послушал его, стал бы запросто мэром своего города, нет, уперся, шумно задышал в своем манере.

– Зачем мне это, Кирилл Петрович? Мне не понятна политика страны. Что мы вообще строим? И почему в правительстве Ельцина, советники американцы?

Отказался. А другой… не отказался, из Чубайсовской обоймы. Выбросил его за борт, как ненужный балласт. А там, барахтаться на виду, у Кирилла Петровича, уже сил не было. Теперь в его лексиконе слышался только, слова отчаянности:

«Гуляй, народ! Пока не отняли все!»

Аркадий, помнит тот период, очень даже хорошо. Такое было состояние с ним тогда, будто не он решал свою судьбу, а за него – другие. Тогда и Кирилл Петрович примчал к нему домой, предварительно сопроводив за порог дочь беременную.

– Иди – ка, прогуляйся.

Был бы Аркадий чуть психологом, он бы сразу понял по Валиному выражению лица – разговор этот Кирилла Петровича с ним затеял – неспроста. Да, было, что удивляться. До сегодняшнего дня, Кирилл Петрович, никогда бы не позволял себе, в разгар рабочего дня, всяким пустяшным разговором, праздно сидеть со своим зятьком. А он сидел, дотошно спрашивал у Аркадия:

– Ну, как ты сам-то? Чувствуешь, э-э, будущий отец?

Кириллу Петровичу, самому смешно, чем он сейчас занят, но, ведь, выяснять ему надо, догадывается ли зять о грехе его дочери?

Дочь, ведь, прибежала к нему со слезами, рассказала ему захлебываясь, что у нее произошло, в тот злополучный банкетный вечер. А когда она выпалила, нелюдимо пожирая глазами на папочку, что ее тогда изнасиловал во сне Виктор, то чуть сам на месте не сыграл ящик. Заныл, как в тисках, сразу в груди сердце. Какой там валидол! Трясущейся рукою налил из холодильника себе почти стакан водки, залпом отправил в перекошенный рот. Даже не почувствовал вначале, что водку влил. Как воду сырую будто слил в горло. Первым делом, он, конечно, врезал ее по физиономию, обозвав впервые дочь,» проституткой!»: «Где была у тебя голова? Не почувствовать в своем теле чужого,– так и сказал, х – – – а. Дочь!..

Но, надо было решать. Договорились так: она так и есть, смолчит, а Виктора, вначале он хотел выселить из города, но, женский ум, все же, рассудительней оказался. Дочь убедила его:

«Папа. Так меня сразу заподозрят. Пусть продолжает работать у Аркашки. А он…мямля… может и не поймёт?»

«Ладно,– сказал он тогда, в сердцах. – Тебе виднее. А Аркадию мне жалко, человечески. Такой мужик. Такой! А ты обидела его, дочь. Непростительно это».

Тогда, Аркадий, так и не понял, что это тесть такой с ним? Не возмущается с его отказом от мэра. А до этого ведь, весь затылок загрыз, хуля его, недалеким человеком. А тут он весь херувимчик.

Да, пожалуй, будешь херувимчиком. Если бы не эта беда, куда бы он делся от должности мэра. А тут он, без боя, сообразил, мужик же, Аркашке мэром не быть. С такой теперь биографией. Он теперь ни на что не был годен. А еще не знаешь, как поведет себя, сам, Виктор. «Убить его? За бадла сидеть не хочется. А если вскроется тайна? Страшно даже было подумать. И умер он, видимо, только из-за этой беды дочери. Исстрадался. И слава бога, не дожил до рождения внучки. Что бы он тогда говорил? Да, лучше смерть, чем с этой бедой жить. Зная – внучка, не законнорожденная. Да, и Даша, Виктора мама, она ему приходилась, седьмая вода на киселе, дальней родственницей. И слава бога, она ничего не знала. Так он тогда думал. Тут в городе, точно была бы после, гражданская война. Она бы своего Виктора, точно, не задумываясь, кастрировала. В то время. Да ведь, сколько слез ею было пролито, уговаривая Кирилла Петровича поддержать его, не бросать в такое неспокойное для страны время. Выходит, зря он уговаривал Аркадия, взять его пока хоть бетонщиком к себе. И что теперь он скажет, своему зятю, когда он все это от других узнает?

А на днях? Только близкий человек мог на такое пойти. Позвонила Аркадию мама, пожаловалась.

– Ой! Сынок, – завопила она. – Умру я. Точно. Все у меня болит: и тут, и там. Приезжай, попрощайся с мамой.

Знать бы ему, что делает с ним мама. Он, ведь, действительно, подумал, с мамой плохо. Поэтому, он ничего другого не смог нового придумать. Забыв на время не расположенность к этой женщине, шумно вздыхая, перепоручил Даше, забрать дочь из садика, если он задержится в областном городе. А не поехать, он не мог. Мама все же. А на жену понадеяться у него, даже в мыслях тогда не возникло. Она продолжала пить. Никакие слова убеждения уже не помогали. Она раздалась еще. Щечки стали у нее с красноватым оттенком. Если ее кто сейчас увидел, затруднился сказать, сколько ей по возрасту лет. Вино ей явно не шла. Да, она и не лечилась. Поначалу еще, говорила:

– Нет, я сгоню этого «говна» с себя. Не я буду…

Но, дальше слов, она уже ничего осуществить не могла. Да и лень ей все это было. Последние дни она все хватать стала за бока, будто, что-то там у нее болело. Когда лежала, у нее ничего не болело, пыталась встать, боль ударял ее, опрокидывал на диван назад. К приходу его, уже спала, или притворялась. Она ведь прятала от него даже свое лицо. Как что, отворачивалась, будто, как стыдилась.

Перепроверять слова матери, Аркадий не стал. Обижать мать не хотелось. А если, действительно, ей плохо? Да, ведь, он себя потом не простит никогда.

Поехал с десяти часовой электричкой. В областной город, кому надо, еще утром все уехали. Сейчас» окно», как у учителей в школе, ехать одно удовольствие. Места свободных вагонах много, любое место сядь. Это утром только стоя едешь. В областном городе многие работали и учились. Раньше, здесь, при коммунистах еще, где теперь жил Аркадий, было хорошо на счет работы. Заводы работали в полную силу, а теперь, кроме шлакоблочного комбината, он, что-то делал, металлургия зачахла, простаивала по полгода. Раньше недовольны были горожане с его копотью дыма, а сейчас – благодать, только трубы торчали, к небу вершинами касаясь.

Ехать всего-то час сорок. Быстро он доехал, занятый полными думами. Даже усталости не почувствовал. С областного вокзала, ему еще до ЧМЗ ехать на трамвае – почти сорок минут, а на такси, можно и за пятнадцать минут доехать. Поедет он, конечно, на такси. На трамвае любоваться с городом детства – не время сейчас, да и честно говоря, он отвык ездить на таком транспорте за столько лет. Успеть бы доехать до матери. Как она там?.. Что с ее здоровьем?..

Открывая дверь квартиры мамы своим ключом, услышал веселые голоса за дверью, а когда сам оказался в прихожей, выбежала к нему, похожая на него девочка светловолосая, восьми от силы лет.

– Ты кто? – сразу она спросила, уставившись на незнакомца, которого она не знала. – Бабушка! Чужой дядя открыл дверь с ключом. Иди сюда.

Увидев впервые ее, он уже догадался, кто она; растерялся, даже покрылся противным липким потом. Как же он проделки мамы, не распознал сразу? А ведь переживал в пути, бегал в тамбур в каждые десять минут курить, знакомым нервно объяснял, нервно трясясь, зачем он едет.

– Мама, конечно,– говорили ему знакомые, вздыхая, – правильно делаешь. Ну, давай. Передай и от нас ей привет. Пусть выздоравливает.

Последний раз, когда он к ней заезжал, видел же, видел, как горели у нее глаза, когда она загадочной улыбкой сообщила ему, что Надежда к ней приезжает из Чукотки. А он ей, помнится, снова порекомендовал провериться у психиатра.

Теперь, самому что ли проверится у психиатра?

А он черт! Чтобы успокоится, шумно, демонстративно, задышал. В сердцах, (зачем же так?) не обращая, выскочившей следом за дочерью Надежды, выкрикнул.

– Мама! Да что же тебе меня не жалко?!

– А, ну, успокоились! – шипит гуськом мать, грозно швыряя на него искры из глаз. – Гости мои! Поздоровайся. Стоит он. Пришел – раздевайся. Посидим. – Тут она схитрила, пожалела внучку. Подойди. Познакомишься Северянами. С девочкой поболтаешь. Аленка уже большая. Школу, первый класс осенью пойдет. Растут! Это мы к земле клонимся. Дай хоть, поцелую тебя. Сын ты мне, или не сын. Эх! Горе ты моё.

Раздеться – он разделся. Ну, а дальше что? Побежать на кухню курить? Но, там девочка. В коридоре, или к подъезду выйти? Да еще, вот. Зачем он концертировал себя сейчас, что у него в кармане лежит? На вокзале, в прошлые еще приезды, в ювелирном магазине, давно он уже присмотрел, теперь по пути забежав в ювелирный магазин, купил дочери золотые серьги. А, вот, покупая, не подумал, для какой же девочки, все же, купил он эти серьги? Для Аленки? Он, догадывался, по словам матери, она давно существует. Но, никогда в помыслах даже не мечтал, встретиться с нею, как, вот, сейчас, в семейном круге. А если, он купил серьги для Оленьки, дочери, то тогда, зачем он, межуется сейчас, катая в кармане коробочку? Пусть бы лежал до своего часа, нет, засвербело его почему-то: дать, не дать. Какое-то это с его стороны ребячество. Даже, мать не удержалась, не сказать, смущенно.

– Ты что там все катаешь? Вытащи руку. Неудобно же. Скажут, маньяк, какой?

После этих слов, не то, что коробку вынешь из кармана, согласен он был на все, лишь бы увести подальше, неверное подозрение мамы.

– Да, вот,– растерянно бормочет он, держа в руке коробочку. – Хочу, вот. На! Сама продень. Вижу нитки в ушах у девочки. Прокололи, видно, недавно.

– Ах! Ты купил ей серьги? Догадался. Ой! Не верится. Сын. Удивляешь ты мать в каждый раз. Теряюсь даже понимать тебя. Ой! Спасибо. Какие красивые. На привокзальной площади, в ювелире купил? Недавно, я сама хотела купить, после письма Нади, деньги не хватили. Дорого. А ты купил. Спасибо, сын.

Сунув матери коробочку, Аркадий быстро ретировался на улицу, к подъезду, покурить. Больше он уже не мог этого насилия со стороны матери выдержать. Выбежал растерянно. Не знает, что дальше и делать. Поднял к небу глаза. На деревьях цветки сливы от лучей солнца перемигиваются ему, тепло, солнечно. Потерянно посмотрел на окна матери. Мелькнула тень мамы, шепчет, дергается головою. Неужели, и Надя следом за ним вышла на улицу? Так и есть. Стоит придушенно, в затылок дышит. Надо бы ему повернуться к ней, а как?! Страшно ему. Хоть провалится в землю. И слышит.

– Как-живешь-то, Аркашка?

Отвечать же надо. Но, сначала чем ответить, он закуривает. Надя, тоже тянется к его сигаретам.

Вот и повод, что сказать.

– Ты куришь? Не замечал я раньше этого за тобою.

– Ты многое не замечал, Аркашка. Не замечал, когда я забеременела, не замечал, как я тебя любила. Что там говорить. Ничего ты во мне не замечал. Погнался за деньгами только тестя. Больше это тебе и интересовало, а пожалеть меня, поддержать, у тебя не было времени. Ну, что молчишь? Как живешь?

– Хорошо, Надя. – Аркадий от своего обмана, что говорит ей не правду, задыхаясь, хрипит, раскашливаясь. Затем отдышавшись, отведя глаза в сторону от Нади, с новым приступом, хрипит. – Вру я, Надя. Плохо, плохо мне, Надя. С Валей я живу, не живу. Сколько, вон, дочери? Скоро, кажется, ей восемь будет? Вот, с тех пор я и не живу. А живу хорошо. У меня все есть. Свой бизнес. Не плохо, получается. Как говорится, первый парень в деревне. Но, счастья, не было, нет. Пьет она у меня. Как женщина, она уже мертва. С дочерью я все провожу время. Гуляю, или к озеру сходим, на площади гуляем. И все. Ничего радостного я не вижу впереди. Богат, конечно. Могу вертолет купить, но, зачем? – И не заметил, как закапали у него обидные запоздалые слезы. – а ты как? Где сейчас?

– Я в Магадан перебралась. В поселке почти нас никого не осталось. Почти все переехали, на «материк». А мне в Магадане посулили в университете место. Я ведь параллельно училась в аспирантуре. Кандидатскую защитила. Живу, Аркашка. Живу. Замуж, так я и не вышла. Видимо, ждала тебя. Ты ж тогда был слепым. Погнался за деньгами тестя. Вот и получил, выходит, что мечтал.

Замолчала, нервно кашлянула, поднеся сжатый кулак ко рту, устало присела на скамейку.

– Садись. На ногах правды нет. Не бойся меня. Я чуть поживу у твоей матери, поеду дальше, к своей маме, в Казахстан. Ждет, не дождется она меня. Заберу я ее оттуда. Плохо, говорит там, русским теперь людям. Выдавливают наших русских казахи. К себе надо перебраться, в Россию. Куплю ей дом в Подмосковье, а потом и сама к ней с дочерью переберусь. Вот, студенток своих выпущу и сразу переберусь. Два года, не так много ждать. Всего я тебе рассказала,– вздохнула она и снова попросила у него сигарету. – Курить, глядя на тебя, начала. Волнуюсь. Ты это, серьги, для дочери своей купил? Отдам деньги. У меня их много.

– Зачем же так? Отдал, пусть носит. Куплю я дочери, когда обратно поеду. Прости меня, если я тебя обидел.

– Что ж, там, Аркашка. Зачем к старому возвращаться. Дай я тебя поцелую и попрощайся с мамой – уезжай! Мне тяжело видеть тебя. А о дочери не беспокойся. Я подниму ее сама. Иди!

Последнее, она, даже выкрикнула, захлебываясь слезами. Какое же небо чистое. Аркашка тупо смотрит до боли в глазах на нее, и, шумно тяжело вздыхает, вдруг теперь только осознав, что он, все же наделал, погнавшись в этой жизни за призрачной химерой, когда рядом стоит, родной, единственный, понимающий его человек. Протяни только руку, она сама побежит за ним, но, он растерян, подавлен сейчас.

Такое, он испытал, когда его первый раз, провожала к Вале на вокзал, родная мама. Ехали, пугающей со скрежетами о рельс стальными колесами в трамвае. Мама сидела у окна. В своем единственном, как казалось ей тогда еще, убого одетом платье. Учителя и тогда, при коммунистах, убого существовали. Жили скромно. Что она в своем школе получала – сущие копейки. Сейчас она на пенсии, да и он ей подбрасывал деньги, а тогда… до сих пор Аркадий краснеет, как вспомнит этот провод. Народу полно в трамвае, а он, дурачок, стеснялся стоять рядом с мамой, делал вид, он ей никто, просто пассажир сам по себе. Мама, не понимая его отчуждения, как всегда она делала, шумно вскрикивала, глядя в окно, когда кто-то из малышней пробегал идущего трамвая, хваталась за сердце, привлекая тоже участвовать в ее переживаниях, происходящей в пути, сына. А он, стоял, как чужой, не знающий ее человек, и, брезгливо еще воротил лицо, видом давая, толкающим его сзади пассажиров, он тут ей не знакомый. И ведь, сколько лет прошло, а как прикроет глаза, так чувствовал, как приливает краснота в лице. Потому, наверное, эта его жадность к богатству переросла в его мечтах, действующей моделью.

И теперь. Попрощавшись с мамой, решил, проехать, на шумном трамвае до вокзала: как простой народ, растворившись с их запахами, грубостями, сопровождающие всегда в пути. Что он этим решением хочет доказать? Неужели, он так и, правда, думает? Что этот поступок, действительно, приблизит его к тем проблемам, в котором сейчас пребывает простой его народ? Если, это так, да, кто он такой? Вообще. Что он возомнил себя? Неужели у него уже не остался чувство такта? То, что он живет, и живет простой народ – это ведь, небо и земля. К народу, которому, он сейчас хочет приблизиться, прокатиться вместе с ними до своего конечного пункта – это, не что иное, как издевательство с его стороны. Возможно, это понятие, он понимает так? Просто захотелось ему, доказать себе, что он не так далеко отошел от своего прошлого. Такой же он, как и прежний, с теми же проблемами, живущими в этой стране. Ему же ничуть не чуждо – он сам варится в этой среде, переругиваясь, вникая их помыслы ежедневно. Дистанция, конечно же, есть. Он хозяин в своем производстве. От него ведь зависит: будет у его рабочих сегодня на столе хлеб, или нет. Ведь, обогащаясь, он думает и о них. Это, правда. Но, а тут он, что доказать хочет себе, проехав с простым народом на трамвае. Стыд нанесенным им к своей маме, тогда что сочтется? Но, как же, он это может воссоздать прошлое свое? Ушел ведь «поезд», да и он сам, теперь, не в том возрасте. Да, и, видения, к окружающему, теперь он мудрее. Тогда, почему он равнодушен к своей собственной судьбе? Мать его ведь не просто так, упрекая, говорила.

«Эх! Сын, сын. Откуда у тебя это все?»

И, правда, откуда? И почему у него опустились руки? Не попытается всерьез, наконец, заняться с проблемами жены. Или он, действительно, разуверился в ней? Да, он согласен, она отказалась во всех лечениях – отвергла помощь с его стороны. Тогда зачем ему к чему-то стремиться, добиваться было? Что же его держит еще, держаться до сих пор на плаву? Дочь? Да, видимо, дочь. Это без порно. Больше ведь его рядом с Валей, ничто и никто не удерживает. А мучился? Зачем, он тогда, изворачивался? Собирал по крупицам. Где, изворотливостью, где, собственным умом. Да ведь, что-то он в жизни этой добился? Неужели же он, действительно «простоват лицом», и правда, как любил поговаривать о нем собственный тесть, Кирилл Петрович? Еще он ему говорил, протяжно воя:

«Эх! Аркашка! Аркашка! Родись нам в другое время, изменили бы все в округе. Твой логический ум, моя мужицкая смекалка – это ведь, какая сила! Чубайсов, Гайдаров и даже этого скрытного кулака Ельцина, близко бы не подпустили тогда к власти».

А каким он был, в период знакомства с ним? Маленький, глазки сияли, носился как угорелый по городу. Что интересно. Везде успевал. Работа – работал как ломовая лошадь, хотел сохранить завод от продажи, да и других заставлял это делать. Гулять – гулял. Это же естественно – мужик, видно же, переживал! Видя, как кругом все рушилось от этой дурной политики Ельцина.

А когда дочь Кирилла Петровича, Аркадия встретила, присмотревшись к нему, долго не мог, оправится, радуясь, как повезло дочери. Знал бы он, что Аркадий шел к этому шагу, не по любви к Вале вначале, только стремление заполучить сначала ее, а потом и его, зная, после от него ничто в сторону не уплывет. Жажда заполучить наследство Валиного отца, побуждала его вначале идти на такой шаг, потом только, сама Валя стояла в очереди. Не сам ли он говорил себе.

«Притремся, полюбим. Время будет. Жизнь она длинная».

Человек, идущий по трупам, всегда вначале так думает. Не потому ли страну такую просрали, доверившись к этому «царю Борису». Не исключением был в этом и Аркадий, в те лихие годы лихолетья.

Вот и он притерся. А Кирилл Петрович, так и не распознал истинные помыслы своего зятя. Потом уже сам слег, уже некому было разгадать Аркадия. А Валя? У нее свои проблемы застали врасплох. Не до него ей было. Хотя, она ведь не глупая была женщиной, чтобы не понять в тот страшный вечер банкета. Как от ее притворных шуточек, Виктор, дышал в упор, пожирая ее тело, еще, когда она развязно сидела на кухне, оголив ноги перед ним почти до трусов. Она же видела, как Виктор от ее ног роняет слюнки. И не понимая, что делает, с ухмылкой, сказала ему.

«Хочешь меня что ли? Попробуй, вот она я».

Что мог подумать тогда, Виктор? Или, он еще был трезвый, не среагировал, не понял призывных Валиных слов? Вначале он ведь так и делал, хохмил Валентине, играя ее игру, а в мыслях у него на счет нее не возникало даже, только щелкал зубами, хваля Аркашку, какая у него мощная баба. Игра была начата с Валентиной, а совершил итог уже сам Аркадий. Он сразу опьянел, было скучно ему в этой разношерстной компании, завалился на диван, захрапел. Гости разошлись, а Виктор все чего-то ждал. На правах дальнего родственника, он мог в этой квартире остаться, завалится спать где угодно, но, к несчастью, в темноте наткнулся на спящую кровати Валю. Вот, тут-то и у него, все сплыло, что она предлагала ему на кухне.

«Почему же не воспользоваться?» – подумал он, противно в темноте ухмыляясь.

Да и сама Валентина, хотя и почувствовала, что над нею лежит чужой человек, не спихнула насильника с себя сразу. А, наоборот, почуяв в теле чужеродный орган, вначале закатила глаза от удовольствия, а когда тот все сделал, пришла к ней запоздалая вина и страх. «Что я наделала?»

Если бы она не забеременела, ничего бы не было. Позабылось бы этот ее «ужас», как сон. И не было бы этих стенаний.

«А что если ненормальным он родится? Да, это же, страшно! Я этого не переживу! – кричала она в одиночестве в пустой квартире.

Как только она это выдержала все эти девять месяцев? Ждала, как смерть, рождения ребенка, не подпуская к себе Аркадия. А когда дождалась, вроде, надо бы ей пора успокоиться. Разрешилось же все хорошо. Здоровый ребенок, но, теперь она сама заболела, болезнью страха.

Конечно, о мучениях жены, ничего не знал Аркадий. Она ему не говорила, а он, не догадывался. Хотя, временами, шутя над нею, и ворчал.

«Как же ты могла забеременеть, если я в нем, в этом процессе, не участвовал? Ты же не Мария Магдалина?»

Валентина, на такие его выпады, вздрагивала, менялась в лице, отвечала только сдержанной усмешкой.

«Да ты что, Аркашка? На самом деле ты мне так говоришь? Обижать меня хочешь?»

«Ладно,– говорил тогда, Аркадий. – Я просто шутил. Сдаюсь. Оленька моя дочь»

После, целовал до самых попок дочь, лишь Валю не злить.

Да, Оля росла, радовала Аркадия, а когда уже ходить ножками сама стала, Аркадия теперь видели с нею, то на площади, то в ресторане. А Валя, в это время, чувствуя свою вину перед простоватой в обычной жизни, мужа, глушила вино, приносящей ей Дашей из магазина. Затем валялась на диване, переживая, какая она стала после рождения ребенка: тучная, не поворотливая. Месяцы, годы проходили так. Со временем Валентина уже стала безразличным ко всему. Все чаще стала теперь бубнить:

«Умереть что ли мне? Лучше бы было всем».

Вот и сегодня она, отпуская Аркадия в областной город к его матери, обрадовалась. Даже сказала вслух себе.

«Эх! Напьюсь как никогда, и умру назло к себе».

Она так и хотела, до разговора с Дашей сегодня. Но, той ведь хотелось чуть перед нею похвастаться – Аркадий, видите ли, ее еще доверяет – дочь поручил взять вечером из садика.

«Как?.. – Валентина еще, застыв вначале в стопоре, позже, придя в себя, даже переспросила еще раз. – Ты ничего не перепутала? Так он и сказал? Я его, как только объявится, яйца отрежу за такое поручение. А ты, не стой букой, иди в магазин! Я сама о дочери решу, кому забирать, кому нет. Ясно тебе!»

Та ушла, как оплеванная, в душе ругая себя, что она натворила, сболтнув ненароком Вале. Аркадий ей специально даже, раза три повторил, добиваясь от нее, чтобы она Валентине ничего не говорила. Но, у нее, своя политика была на счет него. Она знала, Аркадий ее терпеть не может, причину она не знала, главное, от ее болтливости, уплывала помощь Аркадия. Он ей, когда она не просила, никогда не отказывал ей на карманные деньги. Давал по первому же спроса, не вдаваясь в деталях, зачем ей деньги. А тут, теперь, как ей вывернуться? Не разозлить и не получить немилость в дальнейшем. Шла и ругалась по дороге в магазин.

«Глупая я, видимо».

А Валя в это время, позабыла даже о поручениях Даши, сбегать в магазин, упала в стопоре на диван, метала искры из глаз в бешенстве. Она впервые так сильно перепугалась, что та заподозрит в дочери что-то, когда ее из садика заберет, что Оленька по облику не похожа на Аркадия, и она это сразу увидит собственными глазами, сходство дочери ее собственным сыном. Потому она никогда ей дочь с близкого расстояния не показывала, и этого она требовала и от Аркадия. Тот все отшучивался, смеясь, над нею.

«Зачем это тебе? Ты чего опасаешься?»

Но, он ответа, никогда от нее толкового не получал. Тоже смеясь, рычала.

«Чтобы никто ее не сглазил! Вот, для чего».

То же самое, она отучила, Виктора приблизится к ее дому, даже, на полшага.

«Приблизишься – убью»,– наобещала она ему.

Теперь что?..

«Дождусь, убью я его за это поручение» – сказала она себе, и, почуяв резкую боль на боку, осторожно прилегла на диван.

***

А в это время Аркадий все еще трясся в тесноте на трамвае. Народу было битком. Дышали все друг друга в затылок. Все ехали в старый город. День был субботний. В ЧМЗ (Челябинский металлургический завод), мало было развлекательных мест – это был спальный район металлургов и строителей. И строился он в войну, сорок первого. Два кинотеатра, был и третий, «Победа», под таким названием. По ветхости, затем его, снесли, да и дальше, за зданием этого кинотеатра, простирался, зеленная зона молодого парка – это с лева, а справа, за дорогой, затемняли зданиями строительных участков. И так до самого металлургического завода. Конечно, в районе и парк был за кинотеатром «Россия», но там народ редко бывал. Когда еще все заводы района работали полной мощностью, особенно, этот металлургический, закрывал своим смогом в округе все небо. Поэтому, народ больше на выходные тянулся к старому городу. Там и дома были более современные, да и река Миасс, разрывающий старый город, на правый и левый берег, гипнотически манил праздно отдыхающих людей, обозреть на ее красоту, с железобетонными берегами. Дворец спорта, оперный, бросали свои тени на гладкую поверхность реки. Да и было тут свежо по сравнению ЧМЗ. Смоги, не было на небе.

А трамвай все катился по рельсам, бросая утрамбованными вагонами тела, то в одну сторону, то в другую. Двинуться куда-то на полшага, не было возможности. Дышал народ в затылок, запотевший ароматами своих тел. Руку не было возможности поднять, чтобы смахнуть с лица пот, выделяемой давкой. Но, а что поделаешь. Аркадий сам выбрал такой путь, до вокзала. Никто его сюда за руку не тянул. Сам захотел прикоснуться с прошлым, почувствовать себя с народом. А ведь он отвык от этих запахов, исходящий от людей, и грубостей этих. Кто-то наступал не осторожно соседу на ноги – крик сразу слышался. «Удавлю, если еще раз наступишь»,– шипел потерпевший на своего обидчика. Сидящие – счастливчики, довольными только чувствовали себя. Их никто не толкал, не наступал на ноги. Но, этот был тот уже изворотливый «электорат», которого извратила новая эта Россия, для которых рядом стоящий человек – ф у, «совок» – рабочий класс. На лица глянешь, тупая физиономия, а гонора… на сотню людей хватит. Аркадий, видя таких на своем пути, всегда удивлялся.» Откуда они высветились?» – спрашивал он, размышляя, но, ответа не находил. Знал он, бизнес люди предпочитали на своих авто ездить. А эти, одна масса, казалось, но, и тут виделось расслоение общества.

«Лучше, может стали жить? – думал он, размышляя над этим вопросом. – Выделятся стали. Кто-то лучше зарабатывает, кто еще остался в той же эпохе социализма? Надо, наверное, правда, так надо жить? Но, тут же, он отвергал свою же эту мысль. – Потом, когда расслоятся, к какому же результату мы придем? Неужели тогда нам придется строить районы – для бедных, и для богатых, как на Западе». Аркадий очень даже знал этот слой людей. В стране уже давно расслоено живет чиновничий анклав. У них своя территория с высокими заборами, отделенных от простого люда, а этот, которые стоят в поте лица рядом с ним – своя. Да и в одеждах «анклавы» отличались от этого народа. Вот, тот же мужик, который соседу с угрозой бросил. «Удавлю…» Он терся спиною к Аркашке. Рубашка на нем, цвета земли, трехлетней давности, и брюки, еще, наверное, купленные при советской власти. А рука его, он держался за турник. Висел даже, зависнув за ней. Въелись его пальцы грязью, но зато, здоровущий, ударит, кому не поздоровится.

Он, видимо, долго думал, как заговорить с Аркадием. Вывернувшись на какой-то остановке, спросил.

– Ты что дружок? Дверьми ошибся, едешь в таком транспорте. С нами захотел проехаться? Ну и как? Душно? Воняет?

Да, Аркадий, хорошо понял его. В такой одежде – костюм его стоил столько, этому мужику полгода надо было работать: не кушать, не пить, квартплату не платить. Да еще, в долларах. Тогда он точно себе купил, такой как у него костюм. Но, надо ему что-то сказать. Мужик с любопытством ждал ответа от него.

– Растерялся? Ну, понятно. Ну, бывай… Мне скоро сходить.

Он, действительно, на следующей остановке сошел. Да и народ ближе к старому городу, чуть поредел, теперь не так уже было тесно стоять. А слова этого сошедшего на остановке мужика, долго еще не отпускала Аркадия. Ничего не поделаешь, сам виноват. Захотелось ему до вокзала проехаться как народ – и он это удовольствие получил, хотя, в голову бы ему не пришло, «электорат», к таким, как он, неприязненно относится.

«Обидел мужика. Эх! Голова два уха. Думать прежде надо, куда совать голову».

И снова сунул свою бедную голову, из-за жалости – это уже на вокзале, напоровшись на нищенку, с маленьким грязным ребенком, с силой сунул ей в руку, порыве жалости, почти две тысячи рублей.

– Купи мать,– сказал он ей, со слезами на глазах, и сильно, задышав. – Дочери сока. Пить она хочет.

И с чувством удовлетворенности, по пути забежал в магазин ювелирный, купил дочери, Оленьке, серьги.

«Домой теперь».

И побежал к перрону – электричка как раз по времени, должен был отойти от перрона.

***

Успеть, он успел вовремя. По дороге забежал за дочерью, забрал ее из садика. Но как не хотелось ему сейчас идти домой. Знал же, Валентина в его отсутствии, уже накачалась вином. Видеть ее такую: огромную, пьяную, лежащей на диване, так ему не хотелось. Но, обязательство требовала. Прежде, увидеть Дашу, сказать, что забрал дочь без нее.

Рядом, дочь шептала, рассказывала, какие песни они в садике выучили. Требовала послушать ее.

– Папа, хочешь послушать? Я все запомнила, а первое слово забыла, ну, там, про красную шапочку, как она там от волка прячется. Ну, папа! Ты меня совсем – совсем не слушаешь. Куда мы, папа, бежим? Дома опять мама пьяная будет лежать. Пойдем, папа, на площадь, или в ресторан. Ты мне снова закажешь там сока. Папа!..

– Сейчас до дома добежим, увидим тетку Дашу, после, точно, я обещаю, сходим в ресторан. Покушаем там еще. Я еще что-то должен подарить тебе. Дома не будем этим заниматься. Маму еще раздразним. Ты сама видела, как она не довольна была, когда тебе ушки прокололи. Ты, дочь, тихо веди дома – мама не любит, когда мы громко разговариваем.

Поднявшись по лестнице на второй этаж – так и есть, Даша, полы в подъезде домывала. Увидев их, в стопоре застыла, будто что-то в доме произошло.

– Ты, Аркашка, успел все – тки. Забрал дочь из садика. А я то, думала, сейчас, вот, домою, побегу в садик. А Валю, Аркашка, в больницу увезли. Не знаю, что у нее болит, но, скорая была, реанимационная. Ее на носилках вынесли. Бочки, что ли у нее там разболелись. Прости, Аркашка, вино она еще, до скорой машины выпила. Я не хотела – она ведь кричит. Ее, как я поняла, отправили поездом в областной город. Тут же в городке, нет таких специалистов. Что будем делать-то? А, Аркашка.

– Спасибо, Даша. В остальном я сам. Узнаю, куда жену увезли.

Прикрыв за собою дверь квартиры, Аркадий устало, в стопоре, прислонился к двери спиною. Дальше двинуться не было у него сил.

«Допрыгалась. Господи!..».

Дочь его еще не поняла, что произошло, побежала в свою комнату.

«Сказать ей, мама ее в больнице?»

Только так подумал, тут же отбросил этот вариант.

Позвал ее, спросил, чем она там занята. Затем только до него дошло. Ему надо ведь позвонить на скорую помощь, узнать, куда его Валентину они увезли. Телефона долго там не брали. Аркадий уже их мысленно послал подальше. После какого-то уже счета, наконец, взяли трубку. И узнав, что это звонит Аркадий Максимович, тот обстоятельно изложил ему, где сейчас находится его жена, в конце не удержавшись, упрекнул уважаемого в городе, Аркадия Максимовича.

– Да она пьяная была, дупель. Что же так с женою, Аркадий Максимович? Строже с нею надо было. Она ведь у вас хронически больна, а тут еще с ее больными бочками…

–Ладно,– перебил того, Аркадий. – Что надо мне делать?

– Сегодня ничего не надо, а завтра, Аркадий Максимович – поезжайте в областной город – адрес у вас теперь есть. Вот и узнаете там. Сочувствую я вам, но у нее со здоровьем очень плохо. Как бы, не оперировали ее больные бочки. Если операцию она не выдержит – я вам, Аркадий Максимович, заранее сочувствую. Очень ей плохо.

Отключившись от телефона, Аркадий заглянул в комнату, чем сейчас занята дочь, позвал ее.

– Оль, иди ко мне. «Беда, бедою, а жизнь продолжается»,– подумал он еще, прижав к груди подбежавшую дочь. – Давай серьги твои примерим. Нитки пора уже снять. Тихо только, не дергайся, пока продену их на мочки твои. Как? Дискомфорта не чувствуешь?

– Как это, папа?

– Ну, не больно тебе? Удобно?

– Нет. Можно, папа, я в зеркало еще посмотрю. Красиво, папа. Спасибо. Мама порадуется и не будет на нас кричать. Да, папа?

– Видимо, да, дочь. Теперь она уже на нас, думаю, не будет кричать. Пошли в ресторан. Там и покушаем, попьем сока твоего любимого. Идем?

Когда они шли по площади, дочь все требовала, чтобы он послушал ее песню, о красной шапочке, а встретив по пути кого-то из знакомых Аркадия, просила посмотреть на ее серьги.

– Папа мне их купил. Красивые, да?

И шли они дальше через площадь к ресторану. По пути, только сейчас обратил Аркадий, как ее дочь разительно не похожа на Надину дочь. Та была светлая, как и он, а эта, была совсем другая. Черные волосы, глаза, конечно, Валины. Да и эта печать недовольства на ее лице, смотрящие будто на этот мир, со злобой и с не доверием… а на губах, то и дело вспыхивали ухмылки, точно, как у его жены. Еще на кого – то она смахивала? Аркадий, припомнил вдруг – такое лицо, даже вдруг споткнулся на ровном месте, от прозрения. Точно, она была похожа, на Виктора, но, Аркадий даже не дал эту мысль до конца развиться. Отбросил, как не состоятельность.

«Это смешно даже. Он же с Валей дальний, дальний родственник. Чего это я. Больной совсем?..»

Отбросив сомнение, поднял дочь на руки, прильнул к ее щекам.

– Моя. Моя ты.

– Папа, как я тебя люблю.

После таких слов признаний, что делать Аркадию? Он расплакался. Ну, бывает иногда это с людьми, но, почему же этот поступок он совершает на виду у всех? Она ведь по неопытности, воспримет, что это она его огорчает. Он должен был знать об этом. Она дернула его за рукав пиджака, быстро-быстро зашептала.

– Папа. Я ведь люблю тебя. Почему ты плачешь?

В порыве нежности, Аркадий схватил ее в охапку, крепко прижал к груди, шепнул.

– Это я от чувств, дочь. Я тоже тебя люблю.

Поставил ее на ноги, сказал нарочно весело.

–Идем. Нас ведь ждут в ресторане.

Сказал – то он так, но думал совсем о других вещах. Первое, он хотел позвонить маме, сообщить – Валя в больнице, но в последнюю секунду он этот вариант, в тот же миг, отверг, как не удачный. Просто испугался после мыслей, что там после его звонка могут подумать: мама, Надя. Зачем им еще его проблемы перекладывать на их плечи. Своим звонком, он просто испугает мать. Как бы даже потом она не примчалась сюда. А она бы это совершила. По виду, она грозная, непримиримая, отвергает Валентину, а случись что с нею, что она будет сидеть в стороне, горевать в одиночестве? «Не дождетесь!» – тут же ведь скажет – свою излюбленную фразу.

Но ведь Аркадию нужен сейчас утешитель, излить кому-то душу. Столько лет она дремала у него. Вернее, он ее держал всегда до этого на замке, прятал в глубине, от себя, от других, чтобы его никто врасплох ненароком не застал. Он, как подготовленный боец, знал всегда: где Валя, его жена, что делает, какие мысли витают у нее в данное время в голове. Хотя, она и с усмешкой отвергала, когда он ей устало говорил.

– Я все знаю, о чем ты думаешь. Без твоих объяснений.

А Валя на его наивность тогда, грозно только рычала.

– Откуда тебе знать, Аркашка – а, о чем я думаю?! Мямля ты есть, мямля. – И бросала еще, списывая его, как бы из своей памяти. – Ладно. Думай, как хочешь, мне уже все равно.

Конечно, все что она говорила Аркашке, была только ее бравада, а в остальном, она была глубоко несчастная женщина, которой, действительно, не повезло в этой жизни. Сколько уже лет прошло, а она все возвращалась снова и снова к тому периоду, выцеживала из воспоминания детали своих ошибок, спрашивала, почему это с нею, именно, произошло?

«Иначе как дьявольское вмешательство» – заключала она, мучаясь в раздумье в одиночестве.

Этого, что ли она в жизни хотела? Чтобы ее… да еще в ее собственной супружеской постели, где она когда-то, мечтала зачать от собственного мужа, ожидаемого ребенка. Теперь что ей? Гнить, заживо, ожидая смерть на этой диване? Еще час, от силы, два назад, она метала гром и молнии по поводу поручения Аркадией Даше, забрать дочь из садика. Даже вначале, отказалась пить, отставила бутылку в сторону, но, тут, от этого переживания, у нее вдруг разболелись бочки, ну хоть волком вой. Потянулась торопливо за вином, как раньше она делала. Боль на время отступилась. Если бы в это время не заглянула Даша – она, ведь, сболтнув Вале, про поручения Аркадия, ключи ей так и не отдала, отданной ей Аркадием, чтобы та, потом, не стучала дверь, и, зря не беспокоила Валю, когда приведет из садика Олю. Она еще рассчитывала от этого поручения, после получить от Аркадия Максимовича и на карманные деньги. Поэтому она до конца тянула, мыла подъезд никуда не торопясь, зная, по времени, еще рано забирать из детского сада, Оленьку. Теперь ей что? Ждать следующего подхода? В доме у нее хлеба даже нет – что она на этой работе получала – копейки. За квартплату отдала, а жить ей придется на полу голоде, на хлебе, до следующей получки. Теперь ей на кого надеяться? На государство? Когда и там уже, некоторые чиновники, стали внушать этот «электорат»: государство, никому не обязан содержать.

Когда, Кирилл Петрович жив еще был, не очень и думала, где брать на жизнь деньги. Да и работала она тогда у Аркадия Максимовича, мастером на участке. Хватало денег, но он, как стали эти перемены происходить в стране, тут же сократил ее, сказав ей, отведя от нее глаза, что люди уже смеются. Конечно, у нее специального образования не было. И мастером ей взяли только, после того как уговорил Кирилл Петрович, Аркадия, взять ее к себе на работу, но, а потом, когда он уже сам стал хозяином производства, держать ее уже не было смысла. Понимал – это жестоко, но поделать он уже ничего не мог. Она не понимала в производстве ничего. Потому ей предложили эту работу, мыть в подъездах полы. Зарплату она получала в ЖКХ, да и сам, Аркадий, жалея, подкидывал ей деньги. В голоде она не сидела. Он ведь и сына ее вначале, не хотел брать к себе – Валя настояла.

«Ну, что тебе. Жалко?»

Время тогда было тяжелое, да и Аркадий не хотел, чтобы его потом осуждали, как он дальних как бы родственников Вали не любит.

В ресторане, он заказал дочери сока. А потом махнул рукою, обращаясь к дочери, сказал.

А давай-ка, доченька, закажем первое и второе. Как следует покушаем. Ужина в доме не будет.

Себе он еще добавил водку. Скверно, скверно у него было сейчас на душе. Как бы даже опускались руки. Он, действительно, был в замешательстве с этой болезнью жены.

«Неужели, она решилась, домучить себя до конца – молчала, что бочки болят?»

Аркадий, тяжко, сдержанно вздыхает, и, подретушировав улыбку, старается как-то развеселить дочь, гладя рукою ее чернявую головку.

– Тебе, дочь еще что надо? Могу все, что желаешь.

– Папа, я кушаю. И в садике я ела,– говорит она, растеряно вертя голову, по полному людьми залу.

– Тогда, сока пей. Или, вон, музыкантов слушай. Хорошо поют.

–Папа,– через некоторое время, тормошит она его, отвлеченно сидящего за столом. – Давай закажем, папа, песню о красной шапочке. Можно, а?

Аркадий, встряхивает голову, как бы приведя себя в общество дочери.

– Заказать? Ты просишь? О красной шапочке? Не знаю. М – м… Можно ли? Ты сиди, а я сейчас подойду, спрошу, знают ли они эту песню.

Плохо, плохо Аркадию. Но ради дочери, ему надо ведь сбросить с себя эту хандру, сковавший его, подойти к музыкантам, заказать им песню о красной шапочке. А денег у него есть – сколько бы, не попросили, музыканты.

Это странно, вначале ему отказали, потом спросили, любопытно стало, с чего это он детство вспомнил.

– Зачем вам это, Аркадий Максимович?

– Я с дочерью. Хочет эту песню послушать. В садике, они сегодня заучивали эту песню. Можете вы это спеть?

– Можно, Аркадий Максимович. Для вас все, что хочешь можно. Будет для твоей дочери песня о красной шапочке.

И выдали они тайну секретную Аркадию, что они иногда по праздникам по садикам ходят, зарабатывая (левые) деньги.

Дочь, после их песенки, просто расцеловала Аркадия, зависнув у него на шее.

– Спасибо, папа. Спасибо. Мне понравилось. Пойдем домой? Спать я хочу.

– Пойдем.

А домой Аркадию не хотелось, но дочери завтра в садик, а ему, ехать снова в областной город, в больницу, к жене. Дома он, усталую дочь, сразу уложил на кровать спать, а сам – в ресторане он прихватил собою бутылку водки – распахнул окно, по привычке оглядел внизу по кустам пустые бутылки Валины, вздохнул шумно, как обычно он это делал.

«Боже мой! – сказал он затем, прикурив от спички сигарету. – Что я наделал? Какой жизнью я живу? Кто бы знал. Надя, Надя, прости. Погнался я, точно, в этой жизни, за химерой».

За стенкой захныкала дочь, Аркадий прислушался, отставив на столе водку в стакане, которую собирался выпить. Подошел на цыпочках к двери со стороны кухни, заглянул, как там дочь спит. Поправил одеяльце на дочери, прикрыл дверь, снова вернулся на кухню. Взял стакан со стола, выпил, подавленно дергаясь. Крепка была водка. Не следовала ему пить, утром ему ехать. Еще неизвестно, что ожидал его в областном городе? Если уж и операцию сделали жене, то он завтра должен трезвым. Водка его сейчас подавлял, смывал границы понимания происходящего. А нужно это ему? Что скажут еще ему в больнице, если сделали операцию жене… Видимо, побегать по городу придется: добывать, покупать лекарства. Сегодня, только так лечится, российский народ. В провинциях, в деревнях, все амбулаторные поликлиники поза крыли, упростили, как за ненадобностью. Зачем? Никто толком не знал. Видимо, там посчитали, «народ» у нас железный. А деньги у него есть, а не хватит наличностей, снимет из банка деньги – трястись с ними он не будет – сколько надо – заплатит. Но, вот, эта неизвестность. Скоро, и его догонит. Это точно. Действовать надо, а он сидит тут. А если Валентине, что надо – а его нет. Да и врачи сегодняшние,– он понимал. Как те Казанские сироты. Государство, от всего самоустранился, видимо. Так это, или не так, Аркадию Максимовичу не надо сказку рассказывать – свеж еще был пример. За дочь, чтобы она родилась, да и у матери, чтобы все зубы во рту сохранились (врачи акушеры знают, почему у рожениц ломаются зубы), заплатил он, сумму несусветную, (а зарплаты – натуральные – у людей тогда, было две тысячи рублей по стране). А с Валей, если и расценки выросли, да и кто она в областной больнице? Просто серая личность, с отталкивающей внешностью. Тут бы она у себя лежала, ради любопытства, семейка ведь в городе известная, все, что надо, добыли, а там она – просто больная россиянка – электорат. Умрет на операции, никто не пошевелится. (Это, правда, да и народ это знает, без этой пропаганды).

Аркадий, до боли сжал зубы, заныл в бессилии, что изменить ничего он не может. Случись что, передоверить дочь ему ведь некому. Кирилла Петровича нет, Валя – сама больна, Даша… – Аркадий знает, Валентина, всегда в страхе вздрагивала, когда она вертелась рядом с ее дочерью. До сих пор понять не может ее, чего это она обиделась на эту семейку. Раньше, он же помнил, первые годы, будто даже как бы прописаны были в доме. Когда он не приходил домой, заставал в доме, то Дашу, то Виктора, торопливо доедающего щи на кухне. На замечание, Валентина отсекала его всегда, ворча.

«Тебе, что жалко объедки?..»

Теперь, Виктора, вообще вблизи дома невозможно застать. Он дом этот, Аркадия, обходил за сто шагов – иначе Валентина могла увидеть его и исполнить свое обещанное, как:» Удавлю…»

Конечно, ему наплевать, что Валентина говорит. Не маленький, и знает лекарство, как ее применить. Это, Аркадий Максимович, он олух небесный, ничего не понимал и не видел, а он, Виктор, все видел, все примечал. Однажды он, как увидел вблизи Оленьку, чуть было не скопытился – будто как отражение на зеркальце, Олиной лице, увидел себя. Сразу вспомнилось ему тот вечер, устроенный Аркадием Максимовичем, по поводу получения институтского диплома. Он тогда все, до многоточия вспомнил, что было у него тогда с Валентиной. Вначале испугался. Со страха, бросился, под дурачка играть – особенно приезжими, отдыхающими на озере, выпытывал, что будет, если дальние пусть родственники, на кисели вода, между собою родят ребенка. Те, конечно, его не понимали, думали, хохмит мужик от скуки с ними, не больно и прислушивались к его словам. Но, он сам, однажды, услышал у одного: «Вероятно, калекой может родиться. Если точно близкие родственники. А так, как говорите… это же седьмая вода на киселе. Нормальный родится. Точно». Это его успокаивало. Хотя… он – то знал. Родственники, и правда, они далёкие. Было даже желание, сказать об этом Вале, успокоить ее, но страх, куда его денешь, затрясся, как тогда. Жить он и правда, хотел. Валентину, он знал. Та, если что, задумала, выполняла всегда. Да и самого Аркадия Максимовича он пуще огня боялся, что тот узнает о случке своей Вали с ним. Поэтому он и на работе старался реже попадаться в глаза ему. Он ведь был, полностью зависим от Аркадия Максимовича. Бежать куда-то, уехать – вон, рядом областной город. Там и затеряться можно. Кто его будет искать. Валя просто обрадуется от этого его шага, а Аркадий Максимович, зная, нерасторопность его характера, можно и спокойно продолжать так жить. А может, он понапрасну волнуется? Оленька окажется и не его дочерью. Ну и что она похожа на него. Возможно, гены Вали больше повлияли на сформирование Оленьки. Да и мама его как-то в разговоре, между руганями, не удержалась, в сердцах сказала ему.

– Городе все почему-то шушукаются – Оленька твоя дочь. Это же смешно. И я говорю всем. С ума люди сошли. Поговорить больше им нечего. Валя ведь наша, пусть и дальняя, но родня. Почему же и Оленьке не быть похожей на нас? Гены, видимо, сыграли тут. А они болтают. Обидно даже.

Этот разговор можно было, и, забыть, но, мама, как пришла с работы, сообщила – Валю увезли в больницу.

– Больные бочки у нее. Что, разул, бился? Не стыдно! А если умрет? Аркашке как тяжело будет одному растить дочь. Позвонил бы, узнал, может помощь ему надо? А он радуется. Чего ты радуешься! Позвони, узнай.

И, вот, этот звонок Виктора. Аркадий только собрался успокоить дочь – проснулась она неожиданно, расплакалась, а тут, как не вовремя, этот его звонок по сотовому телефону.

– Ну, слушаю. Кто это? Виктор? Чего тебе? О Вале вспомнил? Странно. Зачем тебе ее здоровье? Говори быстрее, нет у меня времени. Спасибо за сочувствие. Я сам все сделаю.

И отключив телефон, обнял плачущую Оленьку, стал ходить с нею по комнате, успокаивая.

– Спи, спи, доченька. Сон, да, плохой приснился?

Когда дочь успокоилась, задышала спокойно, Аркадий вновь ее уложил на кровать, укрыл одеялом.

Звонок Виктора его сейчас нисколько не насторожило.

«Мама потребовала, он и позвонил»,– подумал он.

Да, и что было ему настораживаться. Обычный звонок, все знакомые так в таких случаях поступают: переживают, бегают, оглашая всех и вся, что в семье беда. Поэтому сейчас, Аркадию лучше порадоваться, не один он переживает болезнью Вали, думают о ней и эти, так называемые дальние ее родственники.

«Надо бы,– подумал он,– помочь ему, этому Виктору, найти у себя по чище работу. А то, что он в своем бетономешалке. Ходит грязный. Мужик он, не женатый. Лучше будет, если я подберу ему другую работу. Вот, после Вали и решу. Помогу. Кирилл Петрович, мне помог, а почему мне его не помочь».

Решив так, подошел к столу, залпом допил из стакана водку. Пожевал, найдя на столе конфетку. Вновь закурил, тупо уставившись у распахнутого окна, на мигающие на небе звезды. Было чуть прохладно. Аркадий настороженно глянул, прикрыто ли плотно дверь комнаты, где спала его дочь. Удостоверившись, остался стоять в том же положении, упираясь животом к подоконнику. Удивительно, спать ему сейчас нисколечко не хочется. Или это выпитая водка действовала на него, или еще что-то – вина перед Валей, что не прислушался с самого начала зова сердца – с Валентиной беда, надо её спасать. А он, за место этого просто самоустранился. Кто же в этом виноват? Он, или все же, сама она? Замкнулась вдруг ни с того ни с чего. Видите ли, ее раздуло. Могла ведь, если хотела, проработать над собою. В городе, за последние годы, сколько залов спортивных открылись – не счесть. Худей на здоровье, а она за место того бороться, заперлась в доме, как какая преступница. На слова замечание, только рычала.

«Не трогай!».

А он, за эти годы, так ни разу, как следует, с нею не поговорил, как они живут. Конечно, у него работа, требовала каждодневной концентрации. То того достать, то арматуры нет, то бетона, да и эта жажда наживы, не давала ему спокойно первые годы, нормально спать. Вначале боялся, отнимут собственность, потом, после нелепой смерти Кирилла Петровича, заставило его судьба, уйти одиночное плавание – то того надо было срочно задобрить, то, другого – и везде самому. Валентина, она вначале помогала, но, как родила дочь – все, будто ее подменили. Оболочка осталась, а все в остальном, она стала другая, не знакомая ему. Жена, не жена, черт знает! Кого она превратилась. Понятно, трудные роды – это всегда бывает с женщинами, истерики, но жить другие не прекращали, боролись, а она… знала одно. Валятся на диване с утра до вечера, и, глушить вино. Однажды, после долгой перепалки, он даже сказал ей.