Территория чудовищ. Путеводитель для осторожных туристов бесплатное чтение

Я решился отправиться в путешествие из Пекина в первую годовщину открытия дороги. До Москвы отсюда четыре тысячи миль. Компания уверяет, что путешествие продлится пятнадцать дней – невероятно короткий срок в сравнении со многими неделями, тратившимися прежде на пересечение континентов. Разумеется, такой поезд рождался очень долго. Транссибирская компания предложила построить железнодорожный путь еще в пятидесятых годах, спустя полвека после того, как были отмечены первые трансформации, и через двадцать лет после возведения Стен, ограждающих Запустенье (как его уже тогда начали называть). Постановили, что путь будут прокладывать с двух сторон одновременно, из Китая и из России. Для этого построят особые поезда, позволяющие укладывать рельсы, не подвергая строителей опасностям внешнего мира. Многие сомневались в затеянной компанией грандиозной авантюре и осуждали самонадеянность такого предприятия. И все же, хоть на это и потребовались два десятка лет и труд многих сотен людей, Транссибирская компания добилась успеха, протянув через Запустенье железную нить, соединяющую два континента.

«Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов», с. 2

Обманщица

Пекин, 1899 г.

На перроне стоит женщина, присвоившая чужое имя. Пар щиплет глаза, во рту привкус машинного масла. Заполошный свисток паровоза сменяется рыданиями девушки где-то неподалеку и криками торговцев, нахваливающих свои сомнительные обереги от болезни Запустенья. Женщина заставляет себя поднять взгляд на паровоз, что возвышается над ней с шипением и глухим гулом сдерживаемой до поры до времени мощи. Как он огромен, как несокрушимо прочен! Он в три раза шире парадной кареты, и вокзал рядом с ним кажется игрушечным.

Женщина сосредоточивается на дыхании, освобождаясь от посторонних мыслей. Вдох-выдох, вдох-выдох. Так она упражнялась долгие полгода, день за днем, пока сидела у окна и наблюдала за уличными торговцами и ворами-карманниками, что суетились внизу. Она удерживает в голове мысленный образ неторопливой серой реки. Если бы она могла себе это позволить, течение унесло бы ее в безопасное убежище.

– Мария Петровна?

Какое-то мгновение уходит на то, чтобы понять: кондуктор обращается именно к ней. Женщина вздрагивает и оглядывается.

– Да-да, – отвечает она.

Слишком громко, чтобы удалось скрыть замешательство. Слишком непривычно звучит для нее это новое имя.

– Ваше купе готово, багаж доставлен.

Капли пота стекают по его лицу, оставляют влажные темные полосы на воротнике.

– Благодарю вас.

Ей приятно слышать, что голос совсем не дрожит. Мария Петровна бесстрашна. Она рождена заново. Ей не остается ничего другого, кроме как двигаться вперед, вслед за кондуктором, уже исчезающим в облаке пара, сквозь которое пробиваются отблески золотистых надписей на английском, а также русском и китайском: «Транссибирский экспресс. Пекин – Москва; Москва – Пекин». Должно быть, их выводили и покрывали лаком весь последний месяц. Каждая буква сверкает.

– Вот и пришли.

Кондуктор поворачивается к ней, утирая пот со лба, на котором темнеют масляные пятна. Она сама понимает, как неудобна ее одежда – черный шелк впитывает солнечный свет, жара раздражает кожу. Воротник блузки впился в шею, пояс юбки туго обтягивает талию. Но нет времени переживать за свою внешность, потому что стюард протягивает ей крепкую руку, и она взбирается по крутым ступенькам, где ее с поклоном встречает другой мужчина в униформе и ведет по коридору, устланному пышным ковром. Она уже в поезде, теперь поздно поворачивать назад.

Прямо перед ней бородатый мужчина в очках с золотой оправой высовывается в окно, растопырив локти, и кричит по-английски так громко, что перекрывает весь прочий шум:

– Где начальник вокзала? Осторожней с ящиками! Ох, прошу прощения!

Он прижимается к окну и неловко пытается поклониться подходящей Марии. Она ограничивается легкой улыбкой и коротким кивком, предоставляя пассажиру свободу буянить дальше. Ей сейчас не до светских любезностей, а также не до любопытных, оценивающих взглядов мужчин, уже заметивших одинокую женщину в траурном платье. Пусть себе глядят. Она мечтает лишь о том, чтобы оказаться в отдельном купе, закрыть дверь, опустить занавески и погрузиться в успокоительную тишину.

Но пока это для нее непозволительная роскошь. Еще не время.

– Право же, перестаньте суетиться, я и сама прекрасно управлюсь.

От дальнего конца вагона приближается в сопровождении служанки пожилая женщина в темно-синем шелковом платье.

– Это точно первый класс? – Она раздраженно смотрит на Марию и на дверь в купе за ее спиной. – Меня уверяли, что лучшего не купишь ни за какие деньги. Признаться, я что-то этого не вижу…

Голос состоятельной жительницы Санкт-Петербурга, услышанный за тысячи миль от его широких улиц и высоких домов, вызывает у Марии приступ тоски по родине.

– Ваше купе, мадам, – кланяется стюард, обеспокоенно косясь на пожилую женщину.

– Вы путешествуете одна? – спрашивает та, отмахиваясь от служанки, что пытается набросить ей на плечи еще одну шаль.

Мария улавливает во взгляде жалость, смешанную с укоризной, и вспыхивает румянцем.

– Моя горничная не готова к подобным путешествиям. У нее слишком слабые нервы.

– Что ж, хорошо, что наши нервы сделаны из более прочной материи. Мои слабовольные племянники несколько месяцев отговаривали меня от этой поездки, перечисляя ужасы, что могут свалиться на нашу голову, но, поверьте, им удалось напугать лишь самих себя.

Она улыбается с неожиданным добродушием, похлопывая Марию по руке:

– Так где же все-таки мое купе? Если Вера немедленно не усадит меня в кресло с чашкой чая, я не поручусь за мои добропорядочные манеры.

– Пожалуйте сюда, графиня.

На этот раз стюард кланяется значительно ниже, с театральным пригласительным жестом. Служанка по имени Вера открывает дверь, стоя на расстоянии вытянутой руки, как будто стережется ужасов, что затаились внутри.

– Ах вот как! Значит, мы будем соседями, – говорит графиня.

Мария приседает в книксене.

– Здесь это все ни к чему. Меня зовут Анна Михайловна Сорокина. А как величать вас?

У Марии опять перехватывает дыхание, словно она невольно сбилась с шага, но графиня, похоже, не замечает.

– Мария Петровна Маркова.

– Надеюсь, Мария Петровна, мы с вами еще познакомимся ближе. Во всяком случае, времени у нас будет предостаточно.

Уводя графиню в купе, миниатюрная служанка смотрит на Марию исподлобья.

– Вам больше не нужна моя помощь? – Стюард облизывает губы и с усилием сглатывает слюну.

«Он испуган», – думает Мария, и эта мысль непонятным образом приободряет ее.

– Нет, – отвечает она тверже, чем сама ожидала. – Мне ничего не нужно.

Багаж аккуратно уложен на полке, которую можно днем превратить в диван с пышными подушками. Все выглядит совершенно новым. Должно быть, компания выложила немалые деньги за вышитые золотом подушки, блестящие латунью стены и мягкий темно-синий ковер под ногами, в желании показать надежность своего детища. Куда ни глянь, повсюду натыкаешься на название «Транссибирская компания»: оно выгравировано на цветочных вазах и светильниках, отштамповано на фарфоровых чашках и блюдцах, стоящих на столике у окна. Рядом на кресле сложено постельное белье. На окнах жалюзи и синие бархатные шторы. С наружной стороны окно перекрывают два толстых железных прута. Мария на мгновение задерживает на них взгляд, потом подходит к стене из лакированного красного дерева с двумя дверями. За одной находится гардероб, где чья-то невидимая рука уже развесила ее платья и шаль. Другая ведет в туалетную комнату с белой фарфоровой раковиной, сверкающими серебром кранами и заставленной парижскими кремами полкой. Над всем этим висит зеркало в серебряной раме.

В детстве ее завораживало старинное позолоченное зеркало в маминой спальне. Ей казалось, что в серебристой дымке она похожа на призрак, явившийся из царства теней или всплывший со дна озера. Что бы ей ни представлялось в то мгновение, она наслаждалась возможностью почувствовать себя кем-то другим, хотя бы на время, пока мама не позовет пить чай вместе с бабушкой или папа не вздумает проэкзаменовать ее в устном счете. Она мечтала, что, когда вырастет, станет уверенней в себе и в том, кем хочет быть. Но чего хочет теперь новая Мария?

Не желая задумываться об этом, она закрывает дверь в уборную. Достает из сумки потрепанную книгу с загнувшимися от частого чтения уголками страниц. Мария знает в ней каждое слово, может воспроизвести в памяти каждую иллюстрацию, но в весомости книги, в ее материальности есть нечто успокаивающее. Знаменитый «Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов» Валентина Ростова – отцовский экземпляр, которым она тайком зачитывалась, мечтая когда-нибудь смотреть на мир из окна этого поезда. Но только не так. Не в одиночестве.

Внезапно ее охватывает острое чувство неприкаянности. Поезд еще не тронулся с места, а она уже пренебрегла первым советом Ростова: «Прежде всего, не вздумайте отправляться в путешествие, не будучи уверены в собственном душевном спокойствии».

На перроне кондукторы провожают к вагонам опоздавших и отправляют слезливых родственников к воротам. Механики с измазанными машинным маслом лицами деловито расшагивают взад-вперед вдоль состава. Стайка людей с блокнотами увивается за обеспокоенным чем-то начальником вокзала. Внезапная вспышка света, и вот уже какой-то человек выглядывает из-под черной ткани позади фотографического аппарата. Завтра утром это появится во всех газетах, путешествие стало событием еще до того, как началось.

Череда лязгающих звуков возвещает о том, что двери закрыты и металлические решетки опущены. Мария опять сосредоточивается на дыхании: вдох-выдох. «Ничто снаружи не сможет проникнуть внутрь, ничто внутри не сможет нам навредить». Она закусывает губу и ощущает вкус крови. «Железо обеспечит нашу безопасность». Перрон пустеет, за исключением крохотной фигурки начальника вокзала. Он поднимает флажок и смотрит на вокзальные часы. Лица за воротами перрона вглядываются в лица за решетками на окнах вагонов. Кое-кто плачет. В памяти Марии всплывают слова Ростова: «Говорят, что каждый, кто путешествует через Запустенье, должен заплатить за это. И заплатить куда больше, чем стоит билет на поезд».

Ростов заплатил своей верой. Некоторые полагают, что и жизнью. Прославившие его на всю Европу «Путеводители» указывали достойные наибольшего доверия рестораны, богатейшие музеи и чистейшие пляжи, называли самые красивые храмы и перечисляли все алтари и фрески со святыми и мучениками, и турист, направляясь в любую точку континента, мог быть уверен, что его сопровождает сам Господь Бог. Но последняя книга рассказывала о стране, любоваться которой можно лишь сквозь оконное стекло. В Сибирском Запустенье не осталось ни храмов, ни галерей или фонтанов, ни произведений искусства, способных рассказать знакомую историю.

Тишина на перроне затягивается дольше, чем следовало бы. Затем флажок опускается, и Транссибирский экспресс трогается с места в неспешной какофонии шипения, визга и скрипа колес. Пока поезд тащится вдоль перрона, сверкает вспышка фотоаппарата и облако пара на мгновение наполняется светом.

Ослепленная внезапным сиянием, Мария отступает от окна, а поезд выкатывает с Пекинского железнодорожного вокзала навстречу неизвестности.

«Дитя поезда»

Лучше ехать, чем стоять на месте. Так считает вся команда. Лучше, чтобы колеса катились по рельсам к далекому горизонту. Особенно этого хочется в день отправления, когда ожидание заканчивается. А оно на этот раз было очень долгим. Десяти месяцев вынужденного простоя хватит, чтобы вывести из себя даже самого спокойного человека.

Шестнадцатилетняя Чжан Вэйвэй стоит у окна в крохотном тамбуре, что ведет в служебную часть поезда. Пассажирам не дозволяется заходить в самые близкие к паровозу вагоны, где размещаются комнаты для команды, сельхозвагон и склад. Только кондукторы и стюарды то и дело проносятся мимо, но все они так заняты, что не обращают внимания на девушку. Она смотрит, как удаляются прочные каменные стены вокзала. Высокий забор отгораживает полотно, а вдоль него скачет стайка босоногой малышни. В масках, превращающих детей в чудовищ с желтыми рогами и разбухшими щеками, они размахивают руками в ритуальном танце – то ли расставания, то ли предупреждения, то ли восторга. По ту сторону забора на соседних улицах и переулках люди захлопывают ставни. Оскверненную воду, что кипятится сейчас на плитах, после выплеснут в окно, бормоча заговоры для защиты от дурных снов. Затаив дыхание, город прислушивается к затихающему стуку колес и свисткам паровоза, и лишь когда они смолкнут совсем, все с облегчением вздохнут и отправятся по своим делам, с радостью избавляясь от мыслей о кошмарах, что обитают далеко на севере.

Вэйвэй принюхивается. Как же она тосковала по этому едкому запаху, по скрипу механизмов, по издавна знакомому чувству страха и восхищения, по шуму, настолько привычному, что его даже не замечаешь, пока он не прекратится! Все эти месяцы ее влекло к движению, к скорости точно так же, как тянутся к выпивке красноглазые пассажиры третьего класса – они хватают ртом последние капли и мгновенно приходят в бешенство, стоит бутылке опустеть.

Но вот поезд снова движется, и воздух дрожит от напряжения. Она слышала, как шепчется между собой команда: «Рано, слишком рано отправляться в путь. Почему бы не дождаться зимы, когда земля засыпает от холода и никакая опасность не может подстерегать тебя за деревьями? Летом же она просыпается, терзаемая голодом. Слишком рано, слишком рискованно».

Но не слишком рано для самой Вэйвэй. Впрочем, она ведь слишком любит рисковать, как обычно говорит Алексей.

«А кто в этом поезде не любит?» – отвечает в таких случаях она, и Алексею приходится признать ее правоту.

Все здесь уже наполовину безумны, все больны Запустеньем, не выразимыми никакими словами томлением и страхом, которые влекут их в Транссибирскую компанию. Те, кто слышит голос Запустенья, сидя в уютных городских домах, кто не в силах противиться зову могучего поезда. Они приходят в штаб-квартиру компании в Лондоне, или на Баньюнской дороге, или на Великой улице, стучат во всем известные деревянные двери и предстают перед неулыбчивыми седыми мужчинами, которые придирчиво их осматривают, требуя ответа на вопрос: почему вы считаете себя достойными этой чести? Большинству дают от ворот поворот. Немногих отобранных испытывают на чувствительность к пейзажу, способному повредить рассудок, заставляющему человека бросаться на решетку вагонного окна или кровянить пальцы о двери в тщетной надежде выбраться наружу. Если таких склонностей у кандидата не выявят, он получает темно-синюю униформу Транссибирского экспресса, контракт и Библию, на которой присягает в верности королеве. С этого момента он становится часть команды, частью компании, чьи владения простираются через половину мира.

Но с Вэйвэй все иначе. Она «дитя» поезда. Рожденная невесть где, вне пределов какой-либо страны, не под звездой какой-либо империи, она явилась в мир в тот самый момент, когда ее мать его покинула, в самом сердце Запустенья, на полу спального вагона третьего класса, глубокой ночью, когда обитатели равнин светились в темноте, подобно призракам. Плачущего младенца спеленали простынями с эмблемой Транссибирской компании и поручили заботам стюардов и поваров, а кормилицу нашли среди пассажиров третьего класса. Двумя неделями позже, когда поезд остановился у Русской Стены, девочка зашлась криком, потому что до сих пор не знала ничего другого, кроме непрерывного движения и шума. Представители компании в Москве не знали, как с ней поступить, поскольку никогда прежде не имели дела с внезапно осиротевшими младенцами. Ее мать скрывала свою беременность, а попутчикам заявила, что осталась одна в целом свете. Компания, не одобряя такую материнскую безответственность, сочла за лучшее вернуть девочку в Пекин первым же поездом и передать в заботливые руки китайского правительства.

Так вышло, что ее выхаживала, кормила и переодевала кормилица с помощью свободных от дежурства членов команды. Но когда поезд добрался до Пекина и капитан пришла за малюткой, чтобы передать властям, кочегары сообщили, что та приносит удачу и уголь в этом рейсе горит ярче, чем прежде. Кухонные мальчишки прибавили, что масло сворачивается именно так, как нужно, и пассажиры первого класса нахваливают кухню, чего прежде никогда не случалось. Ночные стюарды заявили, что им по нраву ее общество, что она с серьезным видом выслушивает их скабрезные истории и почти не жалуется. И тогда капитан произнесла (по крайней мере, так рассказывали самой Вэйвэй): «Если она сможет честно зарабатывать свой хлеб, то пусть остается. Но у нас в поезде нет лишних деталей. Она должна научиться приносить пользу, как все мы».

Первое время Вэйвэй служила талисманом. Спала в теплой кухне или в гнезде из брезентовых мешков в багажном вагоне, а иногда и прямо в будке паровоза, и машинисты рассказывали, как внимательно она смотрит на горящие угли, словно сознавая их важность для общего благополучия. Потом ее приспособили к доставке сообщений с одного конца поезда в другой, и к шести годам она превратилась в поездную мышь, снующую туда-сюда, – дитя всех сразу и ничье в отдельности. Ничье, кроме самого поезда.

– Бездельничаешь, Чжан?

А вот и Алексей, шагает вразвалочку, особой поездной походкой. Он ненамного старше Вэйвэй, но уже дослужился до первого механика. Закатанные рукава открывают сложные почетные татуировки, которые механики компании ставят себе на предплечья после каждого рейса. Знак братства (Вэйвэй ни разу не видела механика-женщину) и памяти. Рассказывая о прошлых рейсах, механики порой прикасаются к этим рисункам, вспоминая, как ломались рычаги и сами они едва выстаивали до конца смены. Шестерни и спицы превращались в условные символы на коже, помогающие вспомнить. Вэйвэй пытается понять, нет ли на руках Алексея отметок о предыдущем рейсе, но он замечает ее взгляд и опускает рукава.

Последние две недели они почти не виделись, хотя вся команда осталась на поезде, чтобы готовить его к отъезду, – механики и стюарды, кондукторы и повара, машинисты и кочегары, бесчисленные шестеренки механизма, заново притирающиеся друг к другу. Чуть проржавевшие, крутящиеся чуть медленней, со странными сбоями в давно знакомом порядке и откуда-то взявшейся нерешительностью, словно все они боялись сломать что-нибудь в излишней спешке. Когда Вэйвэй все же удавалось мельком взглянуть на Алексея, тот каждый раз куда-то спешил с неугомонной энергией, скопившейся за долгие месяцы бездействия.

– Первая проверка? – спрашивает она, чтобы заполнить тишину, и бросает взгляд на настенные часы: на две минуты раньше срока.

– Да, первая, – отвечает он.

День механика состоит из бесконечных проверок по неукоснительному распорядку, когда тщательно изучается каждый узел сложного механизма, подкрепляя тем самым уверения компании в полной надежности поезда.

– Их теперь вдвое больше… У нас не останется времени для себя.

Они говорят на особом поездном языке, причудливом смешении русского, китайского и английского, возникшем еще во время строительства дороги, хотя компания это не одобряет и требует пользоваться английским.

– Можно решить, что тебе не доверяют, – необдуманно говорит Вэйвэй и тут же замечает, как помрачнело лицо Алексея. – То есть я хотела сказать…

– Пустяки.

Взмахом руки он отбрасывает дурные мысли, и Вэйвэй чувствует острый укол сожаления об утраченной былой легкости. Ее тоже отнял предыдущий рейс.

– Будь осторожна, Чжан.

Кажется, он хочет сказать что-то еще, но в этот момент бьют часы и Алексей, как истинный человек поезда, не может не подчиниться сигналу.

– Просто будь осторожна, – повторяет он, и Вэйвэй мгновенно ощетинивается от намека на то, что на самом деле она не такова.

Она направляется в другую сторону, к комнатам команды, где обычно можно найти тех, кто свободен от дежурства. Кто-то играет в кости, другие разлеживаются на койках или жадно глотают рисовый суп в крохотной столовой. Здесь такая же теснота и суета, как и во всем поезде, но в дальнем конце вагона есть маленький алтарь с иконой святой Матильды и статуэткой Юань Гуя. Святая и бог присматривают за туристами и поездным народом, а те, хоть и полагаются больше на механизмы и машинное масло, считают, что почтительное отношение к сверхъестественным силам тоже не повредит. В конце концов, разве увиденное ими в Запустенье менее сверхъестественно, чем эти люди, по слухам некогда творившие чудеса?

Вэйвэй замечает, как один из стюардов склоняется над алтарем и украдкой что-то на нем оставляет. Потом медленно распрямляется, оглядывается по сторонам, снова кланяется, сложив ладони перед собой, и торопливо отходит. Дождавшись, когда стюард скрылся за дверью, Вэйвэй приглядывается к алтарю. Подношение поблескивает голубовато-зеленым, отражая свет из окна. Это идеально круглая стеклянная бусинка.

Натуралист

У самого дальнего окна смотрового вагона стоит мужчина и наблюдает за птицами. С деревьев, мимо которых с ревом мчится поезд, срываются голубые сороки – Cyanopica cyanus, их длинные хвостовые перья переливаются в свете послеполуденного солнца. Генри Грей смотрит на них, как на систему сосудов, сплетенных в непостижимо искусный узор. Ему хочется подкрасться вплотную, прикоснуться к каждому напряженному сухожилию, к каждой трепещущей мышце, ощутить пальцами биение жизни. Мысленно он шагает под взглядами публики по коридорам огромного стеклянного здания, где все комнаты заполнены изумительными экспонатами, также заключенными под стекло. Они ожидают Грея, чтобы раскрыть свои тайны. Он постоянно чувствует это – чувствует, что мир природы ждет его, призывает. Он смотрит ввысь и стремится распознать загадочные письмена, которые птицы выводят в небесах. Земля под ногами полна обещаний.

Он морщится от острой боли в желудке и разыскивает в кармане пузырек с пилюлями, выданный ему в больнице для иностранцев. Там сказали, что у него язва, и посоветовали не перенапрягаться. «И физические, и умственные нагрузки вам одинаково противопоказаны», – заявил врач. Этот маленький итальянец, как и все иностранцы, которых встречал Грей в Пекине, имел привычку говорить слишком громко и быстро, словно его внимание сосредоточено на чем-то другом. Грей глотает пилюлю и садится на один из диванов, расставленных так, чтобы пассажиры могли любоваться видами за широкими окнами, идущими вдоль трех стен. Обзорный вагон последний в поезде, и даже его крыша сделана из стекла, хотя и перекрещена стальными прутьями, подобно всем другим окнам. Грей смотрит на исчезающие в облаках пара причудливые здания столицы с высокими звонницами и черепичными крышами. Ему не нравится этот шумный, утомительный город, чрезмерно самодовольный и всегда готовый опустошить карманы простодушного человека.

«Пятнадцать дней», – говорит Грей самому себе.

Через пятнадцать дней поезд доберется до Москвы и Московской выставки, где Грей наконец получит возможность оправдаться. Желудок опять сжимается в спазме, но это иная, почти приятная боль предвкушения. Такую ощущаешь на пороге открытия, когда идея пляшет где-то впереди, манящая, но пока недоступная, или когда находишь под скалой либо в ручье новое удивительное существо, значение которого тебе еще непонятно.

Внезапно в вагон входит молодая пара, с радостным смехом что-то обсуждая по-французски, и прерывает мечтания Грея. Мужчина оставляет о себе лишь смутно неприятное впечатление обилием волос и слишком крупными зубами, зато дама отличается бледной хрупкой красотой. Грей чопорно кивает им и опять поворачивается к окну. Он скованно чувствует себя в компании попутчиков и потому не стремится заводить знакомства. За время путешествий Грею часто встречались такие люди – в гостиницах и постоялых дворах, где говорят на европейских языках и предлагают хотя бы слабое подобие пригодных для него блюд с привычными столовыми приборами. Он пережил слишком много скучных вечеров, поражаясь способности людей подолгу болтать о сущих пустяках. Даже после посещения величайших в мире гор и крупнейших городов кругозор таких туристов упирается в ограду собственного поместья.

Грей принял еще одну пилюлю и удивленно посмотрел на досадно полегчавший пузырек. Нужно было воспользоваться случаем и купить еще, но после долгих месяцев бездействия последние недели унеслись стремительным вихрем исследований и приготовлений.

Грей проделал долгий и опасный путь по морю, он обогнул мыс Доброй Надежды, потом медленно двигался мимо Индии, пока не добрался до южной части Китая. После унижения в Лондоне (не стоит думать об этом, от малейшего воспоминания в желудке вспыхивает боль) со средствами стало тяжко, но оставались доходы от продажи книг, и, если бы все удалось, ему не пришлось бы беспокоиться о деньгах. Потребовалось восемь месяцев, чтобы собрать необходимые образцы, но тут нагрянула беда – всю коллекцию и большую часть имущества унесло с паводком в Юньнани, когда зарядили чрезвычайно сильные дожди. Он прибыл в Пекин, почти полностью издержавшись, и не мог предъявить ничего, кроме нескольких футляров с насекомыми, приколотыми к фетровой подкладке, горстки высушенных трав и цветов, а также собственных набросков. И здесь его дожидался финальный удар судьбы: отправление Транссибирского экспресса откладывалось до особого распоряжения. Грей едва не потерял последнюю надежду. Но сам Господь направил его к человеку, который приведет к искуплению. «Вот доказательство того, что Бог имеет на меня особые планы», – думает Грей.

Снова этот смех. Просто невыносимо! Грей поднимается во весь рост и поворачивается с намерением заморозить француза взглядом, но в этот момент хохотун подносит руку жены к губам с такой бесцеремонностью, как будто они здесь совершенно одни. Чувствуя, как пылают щеки, Генри пытается сесть, но уже поздно.

– Ах, примите мои извинения! – с заметным акцентом восклицает француз по-английски. – Надеюсь, мужчине простительно забыть о хороших манерах в присутствии собственной жены. Я Гийом Лафонтен, а это моя супруга, мадам Софи Лафонтен.

Генри вымучивает улыбку и снисходит до того, чтобы чуть наклонить голову.

– Доктор Генри Грей, – произносит он в ответ, тщательно высматривая малейший намек на презрение в лицах.

Он научился распознавать эти признаки: подергивание губ, косой взгляд. Как упивались его унижением в Лондоне пусторечивые паяцы из Королевского научного общества! И даже сбежав из страны, он не избавился от назойливых взглядов и многозначительных усмешек. Репортеры из научных журналов разнесли весть о его падении по всему миру, статейки в бульварных газетах сопровождались жестокими карикатурами. Однако ничто в лицах четы Лафонтен не подсказывает, что им знакомо имя Грея, и тот немного успокаивается.

– Уверен, мы подружимся, – продолжает Лафонтен. – Полагаю, у каждого найдется, что рассказать. Моя жена знает, как я обожаю знакомиться с другими пассажирами.

«С туристами», – мысленно поправляет его Грей с легким пренебрежением. Проклятый бумагомарака Ростов! Не появись его книга, поезд был бы предоставлен настоящим, целеустремленным путешественникам, а не глупым искателям приключений, у которых так много времени и денег, что они выбирают самый опасный способ потратить и то и другое. Они садятся в поезд только ради новых впечатлений, как будто впечатление – сувенир, который можно повесить на стену ради хвастовства перед друзьями. А когда закончится рейс, они вернутся в свои уютные дома, в светские салоны и кофейни, ничуть не потрясенные увиденными чудесами. Грей ощущает невольную жалость к ним, и это чувство ему приятно.

– Я путешествую в научных целях, сэр, – отвечает он. – И боюсь, у меня не найдется времени для разговоров.

– Полно вам, доктор Грей, – говорит Лафонтен. – В этой движущейся крепости у нас, несомненно, хватит времени на все, чего мы только пожелаем. Когда еще нам выпадет столько дней без необходимости посещать скучнейшие галереи искусств, музеи или статуи давно умерших скульпторов, которые никак нельзя обделить вниманием? Мы избавлены от бремени принятия решений. В какой ресторан мы пойдем сегодня вечером, дорогая? Ага, я уже знаю! Не надо выбирать – какое облегчение!

Грей натянуто улыбается:

– Нам остается только поблагодарить судьбу за это. Однако не следует забывать, где мы находимся. Это путешествие не из тех, к которым можно относиться легкомысленно.

Приближается утро, и в обзорном вагоне появляются другие пассажиры, хотя кое-кто из них, едва бросив взгляд на ясное небо за широкими окнами, тотчас поворачивает назад. Вот входит священник с железным крестом и четками в руках. Вид у него затравленный, он встает у дальнего окна и, перебирая четки, читает молитву куда громче, чем необходимо.

Грей смутно догадывается, что священник говорит по-русски. Слова ему непонятны, но в самом ритме молитвы слышится что-то знакомое по литургиям его родины. Мольбы и обеты взлетают и падают, обволакивая его, а поезд тем временем оставляет позади Пекин и едет мимо полей и разбросанных тут и там хижин. Работающие в поле крестьяне стоят и смотрят на него. Кто-то снимает шляпу и кланяется; некоторые вычерчивают в воздухе тайные символы, предохраняющие от напастей.

Попутчики

«Дитя поезда» хитра и проворна. Она так и не достигла роста, о котором мечтала, зато все еще может пробраться в любую щель, в любой закуток поезда. Вэйвэй знает все его секреты: как прошмыгнуть через кухонный вагон и стащить на бегу горячий кнедлик; как прокрасться по сельхозвагону, не переполошив зловредных кур; как подобраться к трубам и проводам, если там что-то испортится (а они и вправду портились – куда чаще, чем хотела бы компания и о чем она докладывала акционерам). Вэйвэй бежит вразвалочку, в такт качке, петляет по узким коридорам, огибая все еще нетвердо стоящих на ногах пассажиров, так что их разворачивает от ее стремительного движения, и останавливается только затем, чтобы юркнуть в кухню третьего класса и стянуть горстку сухофруктов прямо из-под носа у сонного поваренка.

– Только не делай невинные глаза, Чжан Вэйвэй! Я ведь знаю, что у тебя одни проказы на уме.

Аня Кашарина, повар третьего класса, не спит никогда. Вэйвэй оборачивается, разводит руками и пожимает плечами. Аня заходится своим знаменитым утробным смехом и отвешивает подзатыльник помощнику.

– Кто впустил эту крысу в мою чистую, уютную кухню, а? Впредь не зевать!

Вэйвэй уносит ноги прежде, чем поварята успевают с ней поквитаться.

Между кухнями первого и третьего класса есть крохотный закуток, называемый разделителем, а иногда – иронически – вторым классом. Вэйвэй так и не нашла объяснения тому, что в поезде есть первый и третий класс, но нет второго. Ростов в своей книге утверждает, что создатели компании просчитались и на второй не хватило денег, но в команде поговаривают, будто о нем просто забыли. Не так уж важно, по какой именно причине, но второй класс Транссибирского экспресса представляет собой каморку, куда повара с обеих кухонь заходят вздремнуть или посудачить о пассажирах. Здесь царит равенство; здесь исчезает деление на классы, которое сказывается и на людях, обслуживающих разностатусных пассажиров. И пусть повар первого класса говорит, что еда в третьем не годится даже для уличной шушеры, а Аня Кашарина утверждает, что порциями первого класса и комара не накормишь, всем известно, что эти двое сидят рядышком на узкой скамейке в разделителе, попивают чай из одного чайника и лениво перебрасываются в картишки.

Сюда же заходят и другие члены команды, чтобы немного отдохнуть от пассажиров, и поэтому у Вэйвэй вошло в привычку прикладывать ухо к двери, перед тем как войти: вдруг удастся подслушать сплетню, скрашивающую однообразие долгого путешествия. Так и в этот раз.

– Но что она задумала? Все говорят, что она слишком долго поступала по-своему.

– Не станет же она так рисковать, правда? Если только не решила…

– Ты забываешь, что она относится к риску не так, как мы. И все остальные напрасно думают, что она тоже боится. У нее голова работает по-другому, скажешь нет?

Это два стюарда из тех, что часто наведываются во второй класс. И говорят они о капитане. О ней все так говорят, с восторгом и ужасом одновременно.

– Но рисковать всеми нами… после того, что случилось в прошлый раз… даже она не станет…

– Это она-то не станет?

Голоса звучат то громче, то тише. Вэйвэй представляет, как стюарды оглядываются через плечо. Говорят, капитан мгновенно узнаёт, когда о ней начинают судачить. Ты и вздохнуть не успеваешь, а она уже стоит за дверью. О ней рассказывают столько всякого, что трудно отделить правду от рожденных в поезде легенд.

В одном все сходятся: ее народ пришел из-за Стены. Эти люди пасли скот и скакали на лошадях, пока их не изгнали с родных пастбищ начавшиеся трансформации: шкуры зверей становились прозрачными, птицы падали с неба, семена прорастали непостижимо быстро, как пузырьки вспухают над кипящей водой, а потом на ростках появлялись листья непривычной формы. Вот капитан и возвращается снова и снова на утраченную родину предков – проводя поезд через земли, предавшие людей, она бросает вызов Запустенью.

Но больше других историй Вэйвэй нравится та, где капитан, еще будучи девушкой, обрезала волосы, переоделась мальчишкой и поступила в команду поезда, а потом пробилась в машинисты, так умело скрывая свою тайну, что никто не догадался. Она одной из первых оказалась в команде Транссибирского экспресса и только в тот день, когда ее назначили капитаном, объявила совету директоров компании, что она женщина. И прежде чем опомнились потрясенные директора, она уже вернулась к поезду и поднялась в наблюдательную башню, а фотографы из газет всего мира успели заснять этот момент, так что совету было уже поздно отказываться от своих слов.

Вэйвэй оглядывается, почти уверенная, что увидит капитана, прочитавшую все ее мысли, – так часто случалось в детстве, особенно когда она тайком подслушивала у двери, как сейчас. Но коридор пуст, и Вэйвэй охватывает разочарование. Сейчас она бы только обрадовалась появлению капитана.

– Говорю тебе: это дурной знак, – продолжает стюард. – Нам не дали благословить поезд…

Неловкая пауза. Время смущенно шаркать подошвами и озабоченно почесывать нос.

– Этот рейс обречен, вот что я тебе скажу.

Вэйвэй слышит, как стюард сплевывает в ладонь и стучит по железу на окне.

– И компания прекрасно это понимает, да и капитан тоже, хотя ни за что не признáется. Хозяева понимают, что так и есть.

Вэйвэй отворачивается, не желая слушать дальше. Благословение защищает команду в рейсе. Каждый член команды по очереди опрыскивает паровоз водой, окуная в чан пучок ивовых прутьев, и все смотрят, как металл шипит и обволакивается паром. Помимо воды, в чан кладут спелые ягоды и листья, да еще немного земли, взятой возле вокзала, и поезд везет эту землю из Пекина в Москву, чтобы уберечь людей от враждебной земли под колесами. Но в этот раз вышло не так. В этот раз поезд отправился в путь без благословения.

Компания и раньше не одобряла суеверий и пережитков, но до поры до времени между ней и командой сохранялось шаткое перемирие. Людям разрешалось проводить маленькие ритуалы, держать в поезде иконы и статуэтки богов, лишь бы все происходило скромно, лишь бы забавляло пассажиров. Но теперь команде сказали, что пришло время перемен. Приближается новое столетие, пассажирам больше не нравится мистика, они хотят быть ближе к современности. Суевериям в поезде больше не место, сказала компания.

И вот теперь команда жалуется на запрет благословения – еще одно свидетельство того, что хозяевам, этим сухарям, непонятны нужды поезда, и такая черствость не сулит ничего хорошего нынешнему рейсу, самому сложному из всех. Разве мало других примет и знамений? Разве не видели в храме округа Пинхэ белую сову при свете дня? Разве не поймали в реке черепаху с двумя головами и пятном в виде летящей птицы на панцире?

Двое недавно нанятых кондукторов перешли работать на менее опасную Юго-Восточную линию. Младший стюард третьего класса не далее как вчера написал заявление об уходе. Сказал, пряча глаза, что у него родился ребенок. Парень пытался совладать со страхами, но так и не нашел в себе силы вернуться в поезд.

Вэйвэй не может припомнить рейс без благословения. Теперь словно какая-то тяжесть лежит на плечах, тянет назад. Вэйвэй нервно грызет ногти и ощущает во рту земляной привкус.

Третий класс пахнет потом и тревогой, еда уже начала портиться. Здесь два спальных вагона, в каждом тридцать коек, составленных в блоки по три. Оба вагона набиты битком, просто нечем дышать. Компания снизила цены на билеты, опасаясь, что пассажиры решат остаться. Но многие все равно рвутся в путешествие, невзирая на опасность. Когда Вэйвэй идет по проходу, к ней со всех сторон тянутся руки, норовя дернуть за куртку: «Где уборная? Где вода? Как тут у вас все устроено?» Нетерпеливые, раздраженные вопросы похожи на эти цепкие пальцы, но Вэйвэй понимает, что на самом деле хотят узнать пассажиры: «Все же будет в порядке, да? Мы ведь не ошиблись?» Но она не может дать им желанный ответ.

В первом из двух вагонов пассажиры жмутся по углам, поодиночке или парами, кутаясь в собственный страх, как в одеяло. Зато во втором уже собираются маленькие компании: вот женщина угощает попутчиков ярко-красными леденцами, а вот два торговца режутся в бамбуковые карты, то и дело передавая друг другу потускневшую серебряную флягу. Молодой священник читает вслух книгу в кожаном переплете на незнакомом Вэйвэй языке, перебирая нанизанные на нитку деревянные бусины.

Никто не смотрит в окна.

Никто, кроме мужчины с непокорной копной серебристых вьющихся волос, который пристроил длинные ноги на скамеечке из тех, что выдвигаются из стены вагона. Он глядит в окно так сосредоточенно, что, похоже, вовсе не замечает других пассажиров, неуклюже шествующих мимо него. Брызги чая стекают по спинке его сюртука, подносы с едой проплывают над головой.

– Профессор? – по-русски окликает Вэйвэй, прикасаясь к его плечу.

Он вскидывается как ошпаренный, но, подняв глаза на Вэйвэй, растягивает губы в улыбке, от которой морщины становятся еще глубже, и неловко обнимает ее костлявой рукой. Вэйвэй накрывает волна облегчения. Нет, не все изменилось. Даже после всего случившегося кое-что осталось прежним.

Никакой он не профессор, хоть и выглядит точно так, как Вэйвэй себе представляла профессоров. Когда она выросла, этот человек решил взять ее под свое крыло и обучить должным образом, «поскольку не похоже, что команда поезда на это способна». Вэйвэй возразила, что кочегары и механики, стюарды и кондукторы и даже сама капитан – все хотят, чтобы она изучила каждый дюйм поезда, каждую его деталь. «Я говорю про обучение по книгам», – объяснил Профессор.

Насколько Вэйвэй поняла, ему самому не хватило денег, чтобы доучиться в университете, потому что все заработанное уходило на покупку нового билета на поезд, где он мог рассматривать пейзажи за окном. Члены Общества изучения трансформаций в Великой Сибири, больше известного как Общество Запустенья, часто путешествуют в поезде, и команда относится к ним с немалой симпатией – одержимость тут в цене. Зато не жалуют «ученых», которые исследуют Великую Сибирь исключительно по книгам и сами сочиняют о ней книги, а потому их Запустенье – просто бумажные крепости и чернильные реки, настолько же легковесные, как и сами эти «исследователи».

Сам-то Профессор с поездной командой держится запросто, и он разносторонне увлеченный, в отличие от других членов Общества. Он выучил китайский язык, в чем Вэйвэй ему иногда помогала, и теперь говорит довольно понятно, хотя и не очень благозвучно. Его акцент напоминает скрежет ржавых сковородок, трущихся друг о друга.

– А вам не хотелось бы работать тут? – спросила она однажды в Москве, когда Профессор привел ее к огромному каменному зданию.

Когда он сказал, что люди приходят сюда, чтобы изучать мир, она очень удивилась, потому что толстые, высокие стены скорее, наоборот, ограждают от мира. Профессор и Вэйвэй смотрели, как молодые люди торопливо входят в двери, держа книги под мышкой, с поднятым воротником и развевающимися полами пальто, и она спросила: неужели им не страшно, что все эти камни обрушатся на голову? Но Профессор лишь рассмеялся и широко развел руками:

– Что за нужда нам в пыльных классах, когда у нас есть все это?!

В поезде он часто так говорил, указывая за окно.

И вот теперь он удерживает Вэйвэй на расстоянии вытянутой руки, словно желает получше рассмотреть ее.

– Дитя мое! А я-то гадаю, когда же ты украсишь нашу жизнь своим присутствием! Может быть, Вэйвэй сделалась слишком важной персоной для третьего класса, спрашиваю я себя. Может быть, за долгие месяцы совсем позабыла старых друзей?

– Вам некого винить, кроме себя, – говорит Вэйвэй. – Я теперь такая ученая, что у меня ни одной лишней минутки. Постоянно приходится отвечать на чьи-то вопросы. Даже картограф требует моего совета насчет его новых карт.

Профессор театрально кашляет:

– Ах, если бы это было правдой!

Вэйвэй притворно хмурится. Несмотря на все его усилия, из нее так и не получилось хорошей ученицы. Слишком уж она непоседлива, слишком легко отвлекается.

– Нет, я правда была занята, – говорит она. – Кое-кто из команды не вернулся назад, и компания заставляет нас работать вдвое больше. И конечно же, всегда находятся беспокойные пассажиры, с некоторыми особенно трудно.

– Уверен, что ты обходишься с ними по чести и справедливости. Хотя если бы прилежно училась, наверняка получила бы повышение и тебе не пришлось бы отвечать за этих возмутителей спокойствия.

Вэйвэй не обращает внимания на его укоризненно сдвинутые брови.

– А как ваша работа? Все получилось? – Она спрашивает как бы между делом, но внимательно наблюдает за собеседником.

Он отворачивается и молча смотрит на стелющиеся за окном луга.

– Думаю, такой старик, как я, заслужил право немного отдохнуть, – произносит наконец Профессор. – После всего случившегося.

Он поворачивает голову к Вэйвэй, но застывает, ничего больше не сказав. Его взгляд устремлен к двери. Там, оглядывая вагон, стоят двое мужчин. Они одеты в черные сюртуки; фалды, если смотреть под определенным углом, напоминают крылья.

– А вот и наши предвестники несчастий прилетели, – вполголоса говорит Профессор.

Об их появлении возвещает позвякивание пряжек на черных лакированных туфлях европейского фасона. И это единственная эффектная деталь: во всем остальном они такие же неприметные, как и прочие клерки компании: темные сюртуки, металлические оправы очков и безжизненные улыбки.

Официально Ли Хуанцзин и Леонид Петров именуются консультантами, но команда называет их просто Во́ронами. Работая в паре, как все их коллеги, китаец и русский поддерживают равновесие, о котором так тщательно заботится совет директоров в Лондоне. Они говорят на сухом, тяжеловесном английском, как принято в компании, и Вэйвэй обычно забывает начало фразы еще до того, как та будет договорена. Позвякивая пряжками, Вороны знай себе клюют и поезд, и команду. Даже капитан не может отделаться от консультантов, хотя Вэйвэй замечает, что им не нравится, когда она смотрит них с такой же ледяной вежливостью, как и они сами.

Однажды в середине рейса, когда Вэйвэй неслась стремглав по коридорам, задерживая дыхание в тамбурах (и воображая, будто ядовитый воздух Запустенья прокрался в поезд), она столкнулась с одним из Воронов. Вэйвэй отшатнулась, но он схватил ее за плечо:

– Куда это ты так несешься?

Он казался необычайно высоким, и она не видела его глаз за очками, лишь отражавшими ее саму. Обычно Вэйвэй старалась поскорей улизнуть от Воронов. Их сдвоенность беспокоила ее, хотя она не смогла бы объяснить почему. Но в этот раз перед ней был только один Ворон, и она почти поверила, что он способен выпростать двойника из собственного тела, как еще одну конечность.

Он наклонился, опустив руки на колени, и расплылся в улыбке, напугавшей Вэйвэй сильнее, чем любая вспыльчивость стюарда.

– Так кто же ты, «дитя поезда» или дикое создание Запустенья, чтобы так бегать? Раз уж служишь в Транссибирской компании, то должна вести себя соответственно.

Она смотрела на Ворона, не в силах произнести ни слова.

– Что случается с теми, кто не соблюдает наши правила?

Он подвел ее к ближайшей двери тамбура, за которой находилась маленькая камера с другой дверью, открывавшейся наружу. Достал связку ключей и отпер внутреннюю дверь. В закрытой с обеих сторон камере с трудом помещались два человека. Ворон схватил Вэйвэй сзади за шею. Она видела, как за крохотным окном мелькает тундра, видела сверкающую костяную белизну под травой. Ворон притиснул ее к наружной двери и потянулся к рычагу замка, а она в ужасе завизжала.

Он двинулся назад, продолжая сжимать ее шею.

– Мы оставляем таких снаружи, где им самое место.

Даже теперь, проходя через тамбур, она порой ощущает тиски того страха. И вздыхает с облегчением, когда Вороны остаются в Москве или Пекине. Но в последние годы компания требует делать больше рейсов, и консультанты ездят с командой чаще. Несмотря на это, ходят они по-прежнему неуклюже, не умея приноравливаться к движению состава. Любой поездной мыши известно, что нужно подстраиваться под это движение, а не сопротивляться.

И вот теперь Вороны идут между койками, улыбаясь и кивая пассажирам. Мистер Петров (они требуют, чтобы к ним обращались именно так, будто их собственные имена слишком ничтожны, чтобы встать рядом со словом «мистер») даже наклоняется взъерошить волосы мальчугана, который лишь оторопело смотрит на него. Вэйвэй закатывает глаза. Но Вороны нигде не останавливаются надолго, направляясь к вагонам первого класса, чтобы пообщаться с пассажирами, более соответствующими высокой репутации компании.

– Не смотри на них так, словно хочешь сглазить, – шепчет Профессор.

Но у Вэйвэй не получается разгладить лицо в столь любимую компанией почтительную маску.

Вороны доходят до середины вагона, и Вэйвэй вытягивается по струнке, чувствуя напряжение Профессора. Вороны небрежно кивают ей.

– Мы рады снова видеть нашего самого преданного путешественника, – говорит Профессору мистер Ли. – Слышали, что недавно в Обществе возникли какие-то разногласия. Надеемся, теперь все улажено.

Профессор неопределенно улыбается и близоруко щурится на них через очки – само воплощение безобидного ученого.

– Ах, разве подобные разногласия – не живительная влага для научных дискуссий?

– В самом деле, – улыбаются в ответ Вороны. – В самом деле.

– О каких разногласиях он говорил? – спрашивает Вэйвэй, как только Вороны исчезают из виду, но Профессор только трясет головой.

– Не сейчас, – тихо произносит он, глядя в конец вагона, словно ожидая, что Вороны вернутся и набросятся на него.

Вэйвэй ждет объяснений, но Профессор не расположен к такому разговору.

В команде говорят, что ворон – символ греха. Когда начались трансформации, только вороны перелетали через Стену, питались падалью на измененной земле и возвращались с красивыми безделушками или яркими камнями в клювах. Вот почему в Северном Китае их забрасывали камнями – это про`клятые птицы.

Маленькая Вэйвэй воображала себе, что люди из компании умеют летать. Она верила, что у них есть крылья, спрятанные под черной одеждой, и, когда они расправляются, эти люди взлетают в небо, подобно сумеречным птицам Запустенья. Широко раскрывают рот и перекликаются на отрывистом, невнятном английском, а когда возвращаются, во рту держат все грехи поезда, точно камни, твердые и такие яркие, что больно смотреть.

Стена

В салон-вагоне душно и тесно от скопления тел. Аромат духов висит в воздухе и застревает в горле у Марии. Слишком уж много здесь шелка и бархата. Она задыхается в плотном платье.

Пассажиры первого класса собрались полюбоваться на Стену и по традиции отметить ее появление тостом. В ясный день Стену можно разглядеть, отъехав всего на пятьдесят миль от столицы.

Мария слышала, что билетов первого класса продано гораздо меньше, чем обычно, несмотря на все ухищрения компании. Но вагон все равно выглядит переполненным. Леди обмахиваются веерами, у джентльменов в застегнутых на все пуговицы накрахмаленных рубашках пылают щеки от жары и горячительных напитков, что разносят на серебряных подносах официанты. Мария делает глоток и морщится.

– Уже который месяц не могут добыть настоящую русскую водку, – заявляет графиня, устроившись на троне из подушек, как монарх крохотной страны перед своим двором. – Боюсь, нам придется обойтись без нее. – Она сокрушенно качает головой. – Полагаю, нас ожидает нелегкое путешествие. Я случайно заглянула в вечернее меню, и прочитанное меня не очень обнадежило. Бедная Вера жалуется, что ее организм не может больше переваривать эти экзотические овощи.

Вера поджимает губы и безмолвным кивком подтверждает слова графини.

Мария пытается найти подходящий ответ, но ей мешает чувство неловкости. Слишком долго она не была в обществе незнакомых людей. В первый раз с начала путешествия она осознает блеклость своей одежды среди чужих ярких нарядов. Она поневоле задумывается о том, что вынужденное притворство наверняка отражается на ее лице, что образ той, другой Марии сползает с нее, как не по размеру выбранное платье.

Однако Анна Михайловна с прежней невозмутимостью скептически оглядывает своих придворных, а непрерывный поток ее замечаний действует скорее ободряюще. От Марии требуется лишь внимательно слушать и время от времени что-то согласно бормотать. По словам графини, ее покойный муж был дипломатом.

– Впрочем, на этом настоял его отец. Будь муж в своей воле, так бы и провел всю жизнь на болотах Петербурга. И только теперь, когда он скончался, у меня появилась возможность путешествовать ради собственного удовольствия.

Мария мысленно отмечает, что графиня сохранила многие важные для жизни дипломата качества, включая пренебрежительное отношение к окружающим мужчинам.

– Вот этот джентльмен с газетой – торговец шелком, невероятно богатый – разумеется, благодаря этому поезду. Не помню, как его зовут, у этих китайцев такие странные имена. Я слышала, что у джентльмена рядом с ним чудесное имя Оресто Дауд, он из Занзибара, который я, признаюсь, сочла бы вымышленным местом, если бы Вера не убедила меня в обратном. Ах да, еще Хэ Шен, очень круглый и краснолицый, банкир или что-то вроде. Я познакомилась с ним на дипломатическом приеме в Калькутте.

– В Дели, – поправляет Вера.

– Правильно. Знаете, он ужасно скучный человек. Настолько неприметный, что я даже забыла название города. Вера, если он подойдет, пожалуйста, изобрази обморок.

Вера наклоняет голову.

«Какие они все равнодушные, эти коммерсанты и аристократы, – думает Мария. – Даже не глянут в окно, на приближающуюся Стену. Только друг на друга смотрят и временами – в золоченое зеркало над барной стойкой».

– В его оправдание следует признать, что он очень богат, – продолжает Анна Михайловна.

Конечно богат, кто же еще может позволить себе такое путешествие?

«Самые богатые покупают не только поместья и изящные украшения, но и чувство уверенности, – думает Мария. – Они платят за убежденность, что в этом путешествии нет ничего опасного». Она завидует их самонадеянности.

– Что ж, раз он так богат, то ему нет надобности вызывать к себе интерес, – говорит она, стараясь не думать о фальшивой легкомысленности своего тона. – Кроме того, я слышала, что излишек воображения в этом путешествии опасен.

– Да, конечно, – соглашается графиня. – А вы, моя дорогая? В столь юном возрасте ехать через Великую Сибирь…

Она ощупывает Марию изучающим взглядом.

– Я возвращаюсь домой, в Санкт-Петербург. Мои родители и муж умерли… Вспышка холеры…

Мария опускает глаза, необходимость лгать угнетает ее.

– Вот как? Очень жаль. Не стоит рассказывать об этом и еще больше огорчаться.

Графиня наклоняется и похлопывает ее по руке. Она чем-то напоминает бабушкиных подруг, которые подпитывались чужим несчастьем, вдыхали его, словно свежий морской воздух, сулящий возвращение молодости.

Однако совершенно ясно, что графиня жаждет услышать рассказ, и Мария торопливо спрашивает:

– А этот джентльмен?

Она кивает на мужчину, который перед отъездом ругал стюардов. Сейчас он беседует с молодой парой, или, скорее, разговаривают мужчины, а женщина смотрит в окно, подперев подбородок рукой.

– О, это скандально известный доктор Грей, – отвечает графиня тихо, но не без удовольствия. – Бедняга невольно вызывает сочувствие. Известные ученые особенно тяжело переносят потерю репутации.

Эта история освещалась в прессе с определенной долей злорадства, объясняет графиня. Доктор Грей прославился тем, что отыскал загадочную окаменелость в желудке мертвого тюленя, выброшенного на английский пляж. Окаменелость, имевшую полное сходство с плодом, свернувшимся в материнской утробе. И это доказывает, заявил доктор Грей, что в организме животных содержатся следы их постепенной эволюции в высшую, совершенную форму – человека. Но гипотеза рассыпалась в прах. То, что Грей принял за человеческий плод, оказалось древним морским существом, которое застряло среди известковых скал, а потом было случайно проглочено ни в чем не повинным тюленем. Все утверждения доктора Грея были опровергнуты гласно и прилюдно. Француз Жирар, гордившийся своей теорией эволюции видов, посмеялся над ним с кафедры Парижского института: «Кто способен перепутать краба с ребенком? Только англичанин!»

Мария ощущает некое родство с этим человеком – она прекрасно знает, что означает потеря репутации, а вместе с ней и средств к существованию.

– Уверена, что он направляется на Московскую выставку, – продолжает графиня. – Нам остается только с живым нетерпением ждать, что же он там покажет. Может быть, русалку, чтобы доказать, что мы когда-то были способны дышать под водой?

Она постукивает веером по плечу Веры, довольная своей шуткой. Вера послушно улыбается.

– А вы не собираетесь посетить? – спрашивает графиня у Марии.

– Что посетить?

Теперь веер хлопает по Марии.

– Московскую выставку, моя дорогая. Огромное здание, целый дворец из стекла. Я нахожу его несколько фривольным, но никогда заранее не угадаешь, что решат люди, и я полагаю, есть и худшие способы показать, до чего же мы умны и искусны.

– Да, я собираюсь ее посетить. – Мария закусывает губу.

Она с облегчением замечает, что графиня отвлеклась на что-то другое.

Поезд уже приблизился к Стене, позволяя увидеть, как она поднимается над горизонтом и ее зубцы выделяются на фоне неба, как будто это замок великанов, охватывающий целый мир. Сторожевые башни тянутся еще выше, обманывая зрение и заставляя думать, что Стена ближе, чем на самом деле.

– Какое чудо! – восклицает графиня.

Другого слова и не сыщешь. Но еще больше поражает мысль о том, что Стена простирается на тысячи миль, а шестьсот дозорных башен вечно стоят на страже, бдительные и готовые к действию. Мария прижимает ладони друг к другу перед собой, чтобы руки перестали дрожать. Внезапно ей в голову приходит, что в этом жесте есть что-то от молитвы, и она с трудом сдерживает смех. Вера рядом с ней и в самом деле начинает молиться, губы шевелятся в отчаянной просьбе о защите. Графиня просто смотрит на приближающуюся Стену с по-детски восторженным изумлением на лице.

– Ну разве это не великолепно? Вы когда-нибудь думали, что увидите такое?

Графиня оглядывается на Марию, и та мысленно повторяет: «Только не так».

Поезд замедляет ход, и все погружаются в благоговейное молчание. Башня нависает над ними, Стена становится выше с каждой секундой. Утреннее солнце освещает серые щербатые камни. Мария выросла на историях об императоре, приказавшем построить эту Стену больше тысячи лет назад, о людях, чьи останки смешаны с ее камнями. И конечно, на рассказах о Сунь Тяньфэне Строителе, который пятьдесят лет назад возвел Стену заново, когда Запустенье надвинулось на Китайскую империю. Император переместил старый фундамент на сто миль к северу, укрепил камень железом, пересек великую равнину, чтобы известить Российскую империю и научить ее, как построить собственную Стену.

Мария думает о людях, что отдали жизнь ради возведения Стен. Если бы не их самопожертвование, разве не расползлась бы скверна до Пекина и Москвы и даже намного дальше? Разве не рыскали бы чудовища по всей стране, не прокрадывались бы по ночам в города?

Поезд останавливается у самого основания башни, над ним выгибается исполинская каменная арка. А еще выше поднимается дозорная вышка со стражниками, десять смотрят в сторону Китая, а другие десять – в Запустенье. Марии известно, что они носят железные шлемы с коваными масками драконов и львов, словно говоря каждому, кто осмелится подойти слишком близко: «У нас тоже есть хищники».

Снаружи выстраивается еще одна шеренга стражников. Многие ли фирмы имеют свою частную армию? Да и вообще, многие ли могут похвастаться достижениями, сравнимыми с достижениями компании? Мария знает ее историю во всех подробностях – да и кто не знает? Эта история началась задолго до появления железных дорог, к середине семнадцатого века, когда группа английских коммерсантов позарилась на богатство шелковых путей и минеральных ресурсов Сибири. Из крохотной штаб-квартиры в Лондоне компания постепенно выросла в торговую империю, а ее основатели приобрели влияние, должности в парламенте и поместья по всей стране. Когда начались трансформации, все ожидали, что компания объявит о своем закрытии. Но то, что выглядело катастрофой, обернулось окном возможностей. Именно у компании достало средств и решимости, чтобы построить железную дорогу, соединив прочной нитью два континента.

Все-таки из поезда стражники компании кажутся очень маленькими, как ни выпячивают они грудь, растягивая мундир. В маске с пустыми глазами и дыхательными трубками они выглядят как карикатура на человека.

– Бедняги, должно быть, уже и не чаяли встретить новый поезд, – говорит графиня. – За какие прегрешения их сослали сюда?

Китайский торговец шелком подходит к окну и с поклоном представляется именем Ву Джиньлу.

– Им внушают, что это большая честь. Они защищают страну.

Но Мария слышала, как вернувшиеся со Стены солдаты гарнизона рассказывали о видениях и кошмарах, о голосах из ночи и необъяснимом трепете.

– Они, должно быть, верят, что в казармах у Стены живут призраки, – продолжает графиня.

– О, призраки гарнизона, – улыбается торговец. – Я тоже слышал эти истории.

«У него довольно беглый русский, – думает Мария, – но с простецким оттенком московских мануфактурных лавок».

– Разумеется, Транссибирская компания не жалует подобные слухи, – говорит он. – Призраки – это так несовременно, и они наверняка откажутся платить аренду. Гм… – Он кивает на дальний конец вагона. – Как будто ждали своего выхода.

Мария глядит туда же. По проходу шагают двое в черных сюртуках, европеец и китаец. Задерживаются, чтобы пожать руку кому-то из мужчин или сдержанно поклониться даме. Один поворачивает голову в сторону Марии, стекла очков отражают солнце, и у нее возникает нарастающий шум в ушах.

– Полагаю, эти джентльмены занимают какую-то должность в компании? – спрашивает графиня, не утруждаясь понизить голос.

– Да, мы и в самом деле польщены, – говорит Ву Джиньлу. – Петров и Ли – вот их фамилии. Торговцы вероятностью.

Он едва заметно усмехается.

Графиня приподнимает брови:

– Что вы хотите этим сказать?

– Думаю, официально их именуют консультантами, но на самом деле они работают с деньгами: подсказывают компании, когда нужно что-то продавать или покупать. Посреднические сделки и все такое. Их глазки-бусинки всегда замечают, чем красят губы леди в Пекине или что пьют джентльмены в салонах Парижа. Они занимаются будущим, которое, по их мнению, вдохнет жизнь в поезд.

– Просто очаровательно, – ворчит графиня. – А мне-то казалось, что самый ценный товар на борту – это пассажиры.

– Консультанты наверняка постараются, чтобы мы в это поверили. Хотя обычно это работа капитана – встречать пассажиров и знакомить их с поездом. Странно, что мы ее еще не видели. – Он оглядывается, будто ожидая, что одно упоминание о капитане заставит ее прийти. – Но с другой стороны, этот рейс… – он неуверенно замолкает на миг, – особенный.

Мария берет у официанта еще одну рюмку водки и осушает слишком быстро, одним глотком. Она пытается сохранить спокойное выражение лица, но чувствует пристальный взгляд графини. Вероятно, эта проницательная старуха способна услышать даже, как колотится сердце Марии. Похоже, ее раззадоривают чужие тайны, воодушевляет возможность подцепить их на крючок.

– Леди и джентльмены, – обращаются к пассажирам по-английски консультанты компании, – просим уделить нам пару минут вашего внимания. Для нас большая честь приветствовать вас от лица Транссибирской компании. Позвольте пожелать вам приятного путешествия на борту нашего замечательного поезда. Конечно же, это путешествие заслуживает особого внимания, поскольку закончится оно на Московской выставке, для тех из вас, кто пожелает ее посетить. А поезд станет доминантой экспозиции нашей компании, как признание наших трудов, как символ уверенности, с которой мы вступаем в новое столетие.

Графиня фыркает – совсем тихо, но слышно.

– Посмотрим, оправданно ли такое самомнение.

Губы торговца шелком дергаются в заговорщицкой ухмылке, и он произносит, понизив голос:

– Знаете, как называет их команда? Вороны. По мне, так очень подходящее прозвище.

«Вороны. Птицы – предвестницы беды».

Когда отец Марии вернулся с того последнего рейса, у него тряслись руки. Он заперся в кабинете и отказывался принимать пищу. Новости о злоключениях поезда уже распространились по городу, слухи расходились кругами и множились. Экономка сообщила, что на улицах только об этом и говорят. Но с губ отца не слетело ни одного слова.

Через день после его возвращения у дверей появились люди из компании, в своих черных сюртуках похожие на похоронных агентов. Мария спряталась за дверью, когда мать выманила отца из кабинета. Служащие компании разговаривали с ним, понизив голоса. Она разобрала только обрывки фраз: «Просчет… ошибка… перенапряжение…»

Когда люди в черном ушли, отец вернулся в кабинет, но мать еще долго сидела у огня. Потом она сказала подошедшей Марии, не глядя на нее:

– Это все из-за его безответственности.

Мария помнит, как стояла, оцепенев от изумления, а мать все не унималась.

– Они говорят, что дело в стекле. Стекло было плохое. Твой отец потратил на него столько времени, но оно оказалось некачественным. Потрескалось. – Мать обернулась к дочери. – Оно должно было всех защитить, а на деле само впустило зло в поезд.

Мать стиснула свою Библию в кожаном переплете, до крови кусая обветренные губы.

– Он не безответственный, – возразила Мария. – Эти люди ошибаются.

Ее охватила ярость, какой она никогда прежде не испытывала. Она едва одолела жгучее желание ударить кулаком по стеклянной столешнице или разбить зеркало, отражавшее безжизненные черты матери и ее собственное лицо, побелевшее от злости.

– Я говорила ему, что от этого места нет защиты, – продолжала мать тусклым голосом. – Но он не слушал. Не понимал, что это место проклято Богом и попавшим туда душам нет и не может быть спасения. Это падшие, проклятые души. И он сам будет проклят в первую голову.

И мать оказалась права, как обычно. Не прошло и недели, как Мария нашла отца навалившимся на стол в его кабинете. Врач сказал: сердечный приступ. Отец напряженно трудился, не заботился о здоровье, и вдобавок все эти потрясения – слишком много для одного человека. И ничего уже нельзя было сделать.

На Марию накатывает тошнота. Невыносимо смотреть на происходящее.

– И хотя мы можем заверить вас, что компания придерживается высочайших стандартов, тем не менее должны напомнить об отказе от претензий, который каждый из вас подписал, подтверждая, что осознает все риски, связанные со столь долгим и амбициозным рейсом.

Пассажиры заерзали в креслах. Одно дело – подписать лист бумаги в уютном зале ожидания первого класса, и совсем другое – осмысливать это уже на борту экспресса. «Пассажир отправляется в путешествие, принимая на себя все его риски. Долг каждого пассажира – сообщать врачу поезда о самочувствии на любом участке пути. Транссибирская компания не несет ответственности за болезни, травмы и гибель людей, имевшие место в поезде».

«Не несет ответственности, – мысленно повторяет Мария. – Просто и ясно».

Во второй раз люди из компании пришли в ее дом вскоре после смерти отца, когда она лежала, свернувшись калачиком, у себя в спальне, а мать дожидалась плакальщиц в гостиной, облачившись в траурный креп. Экономка попросила Марию спуститься вниз:

– Двое мужчин требуют отпереть дверь в кабинет вашего несчастного батюшки, – сказала она. – А у матушки, благослови ее Господь, так тяжело на сердце, что она не состоянии их остановить. Они утверждают, что все его труды – собственность компании.

Но Мария не смогла поднять затуманенную, отяжелевшую голову с подушки, не смогла сообразить, что должна сказать этим людям. Она просто закрыла глаза, а незваные гости унесли все, что осталось от трудов и доброго имени отца. Мария так и не простила себя за это. И никогда не простит.

Далее Вороны представляют пассажирам врача, и тот рассказывает о так называемой болезни Запустенья и ее симптомах. Мария узнала все это из книги Ростова: недуг начинается с упадка сил, с усталости, а затем развиваются галлюцинации. «Больному может казаться, что его преследуют, что нужно немедленно высадиться. Он забывает свое имя, не помнит, как и для чего оказался в этом поезде. И хотя при надлежащем уходе возможно излечение, не каждому выпадает такая удача».

У болезни нет физических проявлений, она действует коварно, исподволь – Ростов называет это помрачением рассудка.

– И что мы должны делать, если заметим симптомы у кого-то? – спрашивает миниатюрная женщина, что сидит, ухватившись за руку мужа, и теребит жемчуг на шее.

– В таком случае вы обязаны сообщить мне, ради безопасности всех, кто находится в поезде, – отвечает врач столь мрачным тоном, что женщина еще крепче сжимает руку супруга.

– Теперь мы вас покидаем, продолжайте наслаждаться напитками и знакомиться друг с другом. Не сомневаемся, что к концу путешествия вы станете добрыми друзьями.

Представители компании с улыбкой раскланиваются, пассажиры из вежливости нестройно аплодируют.

– Последней фразе явно недостает уверенности, – замечает графиня. – Хотя причина мне понятна.

Она сурово смотрит на женщину в жемчугах. Неожиданно для Марии Вороны подходят к графине, услужливо кланяются.

– Надеюсь, вы справились с недавними трудностями, – без всяких предисловий начинает графиня. – Ситуация была крайне неловкой. Я уже беспокоилась, что меня так и похоронят в Пекине, а оставшимся родственникам придется раскошелиться на погребение.

У консультантов компании растерянный вид; похоже, они на мгновение потеряли дар речи. Но графиня, ничуть не смущаясь, продолжает:

– Я знаю, есть много скептиков, но мне представляется, что компания в конечном счете получает то, чего хочет, не так ли? В любом случае мы с Марией Петровной будем надеяться, что маловеры ошибаются.

Она одаривает собеседников очаровательной улыбкой, а вот Марии не удается придать лицу желаемое выражение. Она знала, что эта встреча неизбежна, но оказалась не готова к испытанию. Что, если они видели, как она пряталась за дверью, когда приходили в первый раз? Что, если запомнили лицо? Тогда ни фальшивые документы, ни чужое имя не смогут ее защитить.

Ей трудно дышать. Но консультанты обращают на нее безразлично-вежливый взгляд, заверяют, что поездка совершенно безопасна и они уверены в успешном окончании рейса, а затем их внимание снова переходит к графине. Ни любопытства, ни подозрения в мимике; для Воронов Мария всего лишь очередная молодая вдова, которая возвращается увядать в Россию. Нет, понимает Мария, они не видели ее в тот вечер, а после не пытались разыскать дочь погубленного ими человека, не опасались ее гнева, ее скорби. Они вообще о ней не думали.

По вагону пробегает дрожь, все оборачиваются к окнам и видят, что солдаты в масках оживают и все как один делают шаг назад, словно заводные игрушки. Они поднимают руки в салюте, а затем исчезают в облаке дыма. Экспресс рывком приходит в движение и медленно выезжает из-под стены в фортификационное сооружение с фонарями на высоких столбах. С одной стороны видны гигантские водяные часы. Это станция «Бдение». Женщина с жемчугами испуганно взвизгивает и обмахивается веером. Другие пассажиры отворачиваются, но Мария заставляет себя смотреть прямо перед собой.

– Они действительно сделают это? – неестественно громко звучит в тишине голос графини. – Я хотела сказать: они опломбируют поезд?

Губы Веры мгновенно белеют. Кто-то роняет бокал.

Мария припоминает, что консультанты компании ни словом не упомянули о «Бдении». Возможно, считают, что о некоторых вещах лучше умолчать. Кроме того, отказ от претензий, подписанный всеми пассажирами, предельно четок, и теперь каждый думает о днях и ночах, которые придется провести у Русской Стены, прежде чем путешествие благополучно закончится. Или о словах Ростова, простых, но предельно точных: «Если к этому моменту выяснится, что ничего не проросло ни снаружи, ни внутри, поезду разрешат пройти через ворота. А если отыщутся следы жизни из Запустенья? Тогда всех, кто находится в составе, принесут в жертву ради благополучия Империи».

– Такого никогда не случалось, – холодно говорит человек из русского представительства компании; его услужливость мгновенно улетучилась. – И мы позаботимся о том, чтобы никогда не случилось.

«Но могло, – размышляет Мария. – То, что этого не было, не означает, что и не будет. У компании может не остаться выбора – она не станет рисковать, пропуская за Стену поезд, несущий на себе пятно Запустенья. Заразу, скверну».

– Но последний рейс… – начинает торговец шелком.

– Последний рейс показал надежность наших мер безопасности внутри поезда, – повышает голос человек из компании. – Как вам известно, «Бдение» после этого путешествия было благополучно пройдено.

Но не раньше, чем умерли по крайней мере трое пассажиров, как писали газеты. И отец Марии… Она снова одергивает себя. Придет время, когда ей не останется ничего другого, как присмотреться внимательней к случившемуся. Но не сейчас.

Экспресс выкатывается со станции через другие высокие железные ворота. Мария видит в оконном стекле отражение своего лица, осунувшееся, призрачное. Теперь поезд не остановится до самой Русской Стены, по другую сторону Запустенья. И там его ждет «Бдение».

Первая ночь

В третьем классе Вэйвэй помогает стюардам перегонять пассажиров в столовый вагон и обратно, попутно стараясь привести в порядок груды разбросанных повсюду пожитков. Обычная работа, но Вэйвэй чувствует какую-то оторванность от всего этого, словно забыла движения танца, когда-то бывшего ее второй натурой. Словно сбилась с такта.

Она прикладывает пальцы к оконному стеклу. Нетерпеливые, голодные рывки паровоза, ритм рельсов успокаивают. Как будто стекло заряжает ее энергией и та играет под кожей. Вэйвэй впускает в себя эти звуки, заглушающие щелканье каблуков Воронов, осколки воспоминания о предыдущем рейсе.

Компания заявила, что во всем виноваты стекла. В них были изъяны, трещины. Они-то и позволили Запустенью проникнуть в поезд.

Вэйвэй отдергивает руку. Компания заменила стекла, нашла другого управляющего для стекольной мастерской, лучше прежнего, как сказали команде, хотя Вэйвэй и не видит никакой разницы. («Дешевле прежнего», – говорит Алексей.)

Она вспоминает Антона Ивановича, прятавшего лицо под маской в стекольной мастерской железной дороги, или склонявшегося над микроскопом в лабораторном вагоне, или сидевшего одиноко в столовой команды. Всегда хмурого, словно он никак не может достичь полного соответствия стандартам, которые сам себе задал. Она вспоминает, сколько раз он проверял и перепроверял окна. Его не очень-то любили, он уделял больше внимания своим приборам, чем людям. «Он такой же, как его стекло, – говорили в команде. – Жесткий, негнущийся». Антон Иванович не видел необходимости о чем-то говорить с Вэйвэй. Но однажды сказал, стоя вот так же у окна: «Есть определенный тон, определенная точка, в которой они дышат согласно: железо, дерево и стекло».

Вэйвэй пытается уловить этот тон, но даже не знает, к чему надо прислушаться.

– Что это там?!

Исполненный паники женский голос обрывает ее мысли, и она оборачивается. «Что это там?!» Рефрен, эхом разносившийся по поезду в каждом рейсе. Команда научилась не реагировать на него. Ползуны, призраки – это привычная странность. Люди приспособились к непредсказуемости, к тому, что опасность меняется, искажается от рейса к рейсу. Как несколько лет назад, когда определенный оттенок желтого цвета стал вызывать у наблюдателя приступы тошноты. Он появлялся там, где его меньше всего ожидали увидеть, – на ветках деревьев или в чистой речной воде, и команде пришлось большую часть путешествия присматривать за теми, кто случайно посмотрел на эту желтизну.

Вэйвэй следует за взглядом женщины, замечает какое-то движение снаружи – темный силуэт, поворачивающийся к ней самой, – и отпрыгивает назад. Но в следующий миг слышит неуверенный смешок женщины и догадывается, что видела собственное отражение, свою фирменную фуражку, обернувшуюся чудовищем.

– Ради всего святого, задерни занавески! – говорит стюард третьего класса, подходя. – Люди подпрыгивают от испуга при взгляде на свое отражение.

Вэйвэй ненавистны эти первые ночи. Пассажиры ссорятся, пристают, напиваются, а частенько и одно, и другое, и третье сразу.

В этот раз они как-то по-особенному взвинчены. Никто не хочет закрывать глаза, опасаясь увидеть скопившиеся под веками тонкие пальцы кошмаров. Сначала слухи, пересуды, а теперь и реальность: они уже за чертой безопасности, темноту за окнами не нарушает ни один приветливый лучик света или гостеприимный огонь очага за приоткрытой дверью, а ведь еще предстоит преодолеть невообразимое расстояние.

Один из пассажиров меланхолично играет на старой, потертой скрипке.

– Ради бога, сыграйте что-нибудь веселое! – просит кто-то.

– Но ведь все русские песни такие грустные, – говорит Профессор.

Он сидит на своем обычном месте у окна, однако ведет себя тише обычного, и Вэйвэй поневоле обращает на это внимание.

– Почему Вороны заговорили про Общество? – спрашивает она.

– Ох… Я не разбираюсь в том, что связано с политикой, – отвечает Профессор.

– А вот и неправда!

Вэйвэй присматривается и с облегчением замечает, как дергаются его губы. Но она хорошо знает, что на Профессора нельзя давить, и поэтому спрашивает о другом:

– Вы заняли свою любимую койку?

Эта койка на среднем ярусе, в самом центре вагона. С нее Профессор может наблюдать за всем происходящим вокруг, но при этом сохранять удобную дистанцию. Нижние койки днем превращаются в общие скамьи, верхние установлены чересчур близко к потолку. Средние подходят лучше всего. Вэйвэй нравится подшучивать над предсказуемостью Профессора и его пристрастию к порядку.

– Да, там же, где и всегда, – отвечает он и резко встает.

Но Вэйвэй уже видит разницу. Обычно он путешествует налегке, оставляя сменную одежду и личные вещи в меблированных комнатах Москвы или Пекина, где жил между рейсами. Но в этот раз на койке лежат его сумки, свертки и открытый чемодан с десятками книг.

– Нужно было поговорить с тобой раньше, – начинает он.

– Значит, вы… – Вэйвэй замолкает.

– Я старею, дитя мое. Рано или поздно перестану путешествовать.

– Вас еще хватит на много рейсов, – произносит она, пытаясь скрыть дрожь в голосе.

Профессор улыбается:

– Сомневаюсь. Думаю, пора мне возвращаться домой, в Москву. Дать отдых дряхлым костям. Но ты не бойся, мы еще увидимся. Каждый раз, когда поезд будет приходить туда.

– Домой? Ваш дом здесь! – Она не хотела, чтобы это прозвучало обвиняюще. – А как же ваша работа, ваша рукопись? Люди надеются на вас…

– Моя работа…

Вэйвэй смотрит в усталое лицо. Он постарел слишком быстро.

– Все эти месяцы я пытался разобраться в случившемся, но вряд ли это мне вообще по силам. Какая же польза от моей рукописи? Что толку от версий и умозаключений, если от них не остается ничего, кроме пустоты?

– Но… разве Общество не занималось тем же самым?

Профессор разражается смехом:

– Ох, как же плохо ты о нас думаешь! А ведь я просил внимательней следить за тем, что мы делаем.

– Нет, я хотела сказать…

– Я знаю, девочка, что ты хотела сказать, и не обижаюсь. – Он утирает глаза. – Но ты же видишь, что все изменилось?

Она перебирает обрывки воспоминаний о последнем рейсе, которые так до сих пор и не привела в порядок. Кричит мужчина, кто-то скребется в окно. Скребется и скребется, пока на стекле не появляются пятна крови. Кто-то зовет ее по имени.

– Ничего не изменилось, – шепчет Вэйвэй.

Все, что ей нужно, находится в поезде. Все, что ее заботит. Ничего не изменилось.

Профессор качает головой:

– Ах, если бы…

В вагоне становится шумно. Пианист снова играет, красивый мужчина с соломенными волосами тянет жену танцевать. К ним присоединяется другая пара, остальные хлопают и кричат что-то ободряющее, даже священник. Так всегда бывает в первую ночь. Людям кажется, что музыка, смех и шум смогут удержать тени снаружи.

Но Вэйвэй чувствует, как они надвигаются. Ей нужно уйти от этого шума, от нервозной болтовни пассажиров, от грустной улыбки Профессора. «Ничего не изменилось», – сказала ему Вэйвэй. Но она солгала. Впервые в жизни осознала, что прочных стен может оказаться недостаточно.

Вэйвэй знает все укромные уголки в поезде. Из некоторых она уже выросла. Другие приходится делить с кухонными мальчишками, решившими вздремнуть подальше от окриков повара. Или с уборщиком, за которым вечно тянется хвост табачного дыма, сводящий с ума животных в сельхозвагоне, где он вытягивается на лавке, чтобы спокойно перекурить. Порой трудно найти уединенное местечко даже в самом большом поезде на свете. Но Вэйвэй – «дитя поезда», и есть тайное убежище, принадлежащее ей одной.

В складском вагоне для сухих продуктов хранятся бочки с рисом, мукой и фасолью. Здесь холодно и нет окон, а вдоль одной стены – ряды ящиков с наклейками, на которых по-русски и по-китайски написаны названия трав, пряностей и сортов чая, только и ждущих, когда любопытная девчушка откроет их, понюхает и попробует на язык. От перца он немел, пряности его обжигали. Здесь лежит и товар на продажу: чай из Южного Китая, идущий нарасхват в салонах Москвы и Парижа. В тусклом свете керосиновых ламп кажется, что вагон усеян горными хребтами, неудержимо зовущими девочку к своим вершинам. В одной из таких экспедиций Вэйвэй и обнаружила люк в потолке.

Почти незаметный, закрашенный, совершенно безобидный на вид. Увидеть его можно, только вскарабкавшись на кучу коробок. Находка ее озадачила, но потом она поняла, что потолок здесь ниже, чем в других вагонах. Вэйвэй приоткрыла люк и заглянула. И лишь когда глаза привыкли к темноте, она поняла, что это такое. Тесное пространство между фальшивой крышей и настоящей, где едва уместится на четвереньках взрослый человек, забито товаром – бочками, мешками, коробками, рулонами шелка и связками меховых шкур.

Тайник. Контрабанда.

Горя радостью открытия, Вэйвэй ждала появления хозяев тайника. И вот однажды двое кондукторов, Николай Белов и Ян Фэн, тайно выгрузили нелегальные товары через люк в крыше, еще менее приметный, чем нижний. Она решила хранить эти сведения вместе с другими безделицами, собранными по всему поезду, до тех пор, пока они не понадобятся для обмена или вознаграждения. Но куда важней было то, что за все время рейса никто не подошел к тайнику, либо не подозревая о его существовании, либо не желая привлекать лишнее внимание. И это место стало ее секретным логовом, где можно свернуться в клубок среди мехов и побыть в одиночестве, в теплом круге света от вагонного фонаря, с книгой о приключениях, одолженной у Алексея.

Но в этом путешествии тайник для контрабанды пустует. Белов и Ян не вернулись в команду и, похоже, никому не выдали свой секрет. О незаконной торговле напоминают лишь эти пустые мешки и бочки, да еще просыпавшийся перец хрустит под коленками. Опустевший тайник уже не столь уютен – как ни странно, он даже кажется более тесным. Теперь Вэйвэй острее чувствует, что голова находится слишком близко к потолку, что свет не дотягивается до дальней стены, а темнота только и ждет момента, чтобы сомкнуться вокруг девочки. Но она не нашла равноценного закутка, где можно так же надежно укрыться от любопытных взглядов младших стюардов и кухонных мальчишек и обдумать все то, о чем в других местах думать получается плохо.

Она ползет туда, где спрятала коробку со своими сокровищами. Там лежит «Путеводитель по Запустенью для осторожных туристов», подаренный Профессором, когда Вэйвэй было семь лет – слишком мало, чтобы прочитать эту книгу. Когда дарил, написал на первой странице: «Осторожной, но не слишком». Она проводит пальцами по выцветшим буквам и улыбается. Это ее первая собственная книга. Развернув желтую оберточную бумагу, Вэйвэй сказала, что путеводитель ей без надобности. Профессор посмотрел ей в глаза и возразил, что книга пригодится, если его самого не окажется рядом. Вэйвэй закрывает «Путеводитель», морща нос и часто моргая. Под книгой лежат пожелтевшие газетные вырезки, наброски, изображающие ее в младенческом возрасте, фотографии, сделанные в пятый, а потом и в десятый год ее рождения. На одной из них, с надписью: «„Дитя поезда“ под бдительным присмотром ее защитников», она стоит в машинном отделении, одетая в крохотную униформу, и пытается дотянуться до рычага. Рядом капитан без тени улыбки на лице. Да, это превосходный образ капитана в роли защитницы – не помогающей дотянуться, а лишь наблюдающей, как Вэйвэй сама ищет способ это сделать. Такой капитан и была – сдержанной, требовательной, но всегда стоявшей рядом. Всегда готовой подхватить, если Вэйвэй упадет.

«Вот только где же она сейчас?»

Это было постепенное, почти незаметное исчезновение. За первые, самые непростые недели после возвращения экспресса в Пекин команда разбрелась по своим квартирам рядом с вокзалом или по городским концертным залам и гостиницам. Привычная дисциплина расшаталась, связи между людьми ослабли. Отлаженный механизм дал сбой. Когда было объявлено, что поезд снова отправится в рейс, Вэйвэй не сомневалась, что капитан вернет все в прежний вид. Но та почти не покидала свою квартиру, и даже сейчас, когда команда собралась в поезде, она остается лишь бестелесным голосом из динамиков.

Хмыкнув, Вэйвэй быстро возвращает бумаги в коробку, закрывает ее, берет в руки одну из дешевых книжонок, купленных Алексеем на московском блошином рынке, и собирается погрузиться в историю о пиратской королеве и морских чудовищах. Придвигает поближе лампу… и вздрагивает от колыхания тени в дальнем углу.

«Не давай воли воображению, – говорят в команде. – Воображение вызывает опасные мысли». Но она все равно поднимает лампу, чтобы разогнать темноту…

…И темнота шевелится – тихо, как шепот.

Вэйвэй замирает. Проходят секунды. Может быть, ей просто почудилось. Первая ночь на такое способна – растревожить разум, пробудить худшие страхи. Нельзя полагаться на себя в первую ночь. Негоже оставаться одной.

Вэйвэй полегоньку разгибается.

И темнота кружится, превращаясь в бледное лицо, окруженное еще большей темнотой. Два чернильных глаза не мигая смотрят на девочку.

– Кто ты?! – вскрикивает Вэйвэй, чувствуя себя глупо, готовясь к тому, что из мрака выпрыгнет кухонный мальчишка и с хохотом убежит, чтобы рассказать всем, как заставил «дитя поезда» завизжать от страха. Она и сама нередко так набрасывалась и прекрасно знает, что в младшей части команды принято оценивать других по крепости нервов и готовности встретить бесстрастным «добрый вечер» внезапно возникшую перед тобой фигуру с маской на лице. И не закричать, лежа на койке и вдруг почувствовав на ноге нечто липкое и ползучее. Поэтому она просто сидит и глядит в темноту.

Ожидание тянется очень долго, постепенно застывая. Вэйвэй дышит неестественно громко, в ушах начинает звенеть. А потом глаза исчезают. Ни лица в темноте, ни чужого дыхания, вообще никакого движения.

Она обессиленно приваливается к стене. А потом сползает со склада. Не было никого в тайнике, кроме призраков первой ночи. Это просто ее воображение мечется в панике.

Наконец она забирается в постель, но спит плохо, что ни час выпадая из беспокойных сновидений.

Утром

Мария просыпается от осторожного стука в дверь, и в купе входит стюард; в руках поднос с серебряным кофейником и тарелкой теплых булочек. Ставит поднос на стол рядом с койкой, раздергивает занавески и удаляется. Мария закрывает глаза. Запах кофе пробуждает воспоминания о том, как начиналось утро дома, в Санкт-Петербурге. Призывные крики морских птиц за окном, отражение бледного северного солнца на воде. Отец уже ушел, он сейчас в мастерской, его кожа покраснела от жара печи. Мать встанет не раньше чем через час. Если хорошенько сосредоточиться, то можно услышать, как горничная отправляется по своим тайным делам, как шуршит под половицами мышь.

Сейчас Мария слышит стук колес по рельсам, шаги в коридоре, требовательный голос графини за стеной. Странно ощущать движение, лежа в постели и понимая, что под тобой проносится миля за милей. Внезапно ей приходит в голову, что в другой реальности она могла бы ехать домой вместе с родителями. Такой уговор заключила с отцом мать, когда компания предложила ему открыть в Пекине «Стекольную мастерскую Федорова». Рейсов стало больше, и понадобилось заменить окна на новые, из самого прочного стекла. «Это большая честь для нашей семьи», – сказал тогда отец, а мать ответила, что дает ему пять лет. Через пять лет Мария достигнет совершеннолетия и ее нужно будет представить петербуржскому обществу. Годы проходили медленно, мать настояла, чтобы они жили в анклаве для иностранцев, вдали от шума поездов. Выбрав долгий южный маршрут в Китай (почти такой же опасный, только опасность исходила от людей и с ней проще было смириться), она могла не вспоминать о железной дороге и «безбожном Запустенье». Уговор казался ей нерушимым, однако Мария сомневалась, что отец смотрел на него так же. Он все время уходил от разговоров о возвращении, спрашивал у матери: «Разве ты не счастлива здесь, в столь космополитичном обществе?» Но мать только поджимала губы и просила служанку закрыть ставни. «У нашей дочери такая тонкая, такая белая кожа, что воздух может навредить ее лицу», – отвечала она. А отец удивленно поднимал брови и смотрел на Марию или притворно кашлял, чтобы скрыть усмешку.

Хоть мать и запрещала приближаться к железной дороге, Мария всякий раз находила способ улизнуть из дома, а потом стояла у рельсов и смотрела, как исполинский зверь возвращается из очередного рейса. Весь в пятнах и царапинах, как будто вагоны исполосованы когтями огромного чудовища и чьим-то невидимым резцом выгравированы спиральные узоры на окнах. Она видела, как отец спускался с подножки, останавливался возле окна и рассматривал его, оценивая повреждения. Видела, как менялось его лицо, когда он замечал ее и словно бы задергивал занавеской свое беспокойство и усталость. Однако Мария понимала, что они никуда не исчезают, а только тяжелеют год от года. И отец все больше времени проводил в депо и все чаще отправлялся в рейс.

В конце концов голод выманивает Марию из постели, и она набрасывается на булочки с маслом, при этом азарт уступает благовоспитанности. Она ловит себя на желании утереть губы тыльной стороной кисти, а затем вдруг понимает: это не имеет значения. Впервые в жизни она завтракает в одиночестве. Без родителей, без компаньонки, даже без горничной, топчущейся у двери. Хоть после смерти родителей Мария и оставила в доме немногочисленную прислугу, но велела ей попрощаться с прежними временами. Экономка запричитала, требуя объяснить, как могла молодая девушка додуматься до того, чтобы отправиться одной в такую даль, в столь опасное путешествие, и чем она намерена заниматься в Москве, и что сказали бы ее благословенные родители, узнав, как низко она пала.

Мария поднимает чашку. Сказать по правде, у нее уже не будет той жизни, к которой она привыкла, и того наследства, в расчете на которое ее воспитывали. «Стекольная мастерская Федорова» разорилась после увольнения отца из компании, репутация навсегда разрушена. И все же, расплатившись с долгами, Мария сохранила кое-какие скромные средства. «Теперь, после покупки билета в первый класс, еще более скромные», – думает она. Да и тех надолго не хватит, если она не найдет способ зарабатывать на жизнь.

Мария делает слишком большой глоток и обжигается кофе. Она со звоном ставит чашку обратно на блюдце. Такие мысли могут и подождать. Ей никто не нужен, и нет острой необходимости ставить перед собой трудные задачи. Лучше пожить спокойно, разделяя компанию лишь с Ростовым, который был так же одинок в своем путешествии, как и она теперь.

Снаружи под бледно-голубым небом вплоть до неясного мерцающего горизонта расстилаются луга. Они выглядят безобидно, свободные от всего, даже от теней. «Будьте бдительны! – предупреждает Ростов осторожного туриста. – Ни один ландшафт здесь не безобиден. Если у вас начинают путаться мысли, немедленно отвернитесь от окна».

Но ведь и его собственные мысли в итоге запутались. Он превратился в живое недоразумение, скрывающееся в сумерках. Его родные пытались изъять книгу из обращения, но, конечно же, только повысили ее популярность. Бедный Валентин Павлович, что с вами сталось потом? Утонули в Неве, если верить слухам? Умерли в ночлежке? Или валяетесь пьяный в сточной канаве, все еще путешествуя мыслями по Запустенью?

– Прошу прощения, мадам…

Кто-то прикасается к плечу. Мария вздрагивает, поднимает голову и растерянно смотрит на стоящего перед ней молодого китайца с чересчур длинными, вылезающими из-под фуражки волосами.

– Никто не ответил на мой стук, – сказал он. – И мне показалось, что вы потерялись.

Нет, не он, а она – девушка. Она отступает назад, потирая нос, и Мария гадает, не происходит ли все это во сне, где значения слов ускользают от тебя.

– Потерялась?

– Мы так говорим, когда человек… когда человек выглядит так, будто у него путаются мысли. Мы обязаны возвращать таких людей в реальность.

Тон у девушки резковат, но, возможно, дело в старомодном, гораздо старше ее самой, русском языке с отрывистым, трудноопределимым выговором. Мария собирается с мыслями и догадывается, кто это – знаменитая девочка, о которой она читала, дитя, рожденное в поезде. Только теперь уже не дитя, хотя ей едва ли больше шестнадцати. Чжан Вэйвэй.

– Я просто задремала, – говорит Мария, хотя и не может вспомнить, что ей снилось и о чем она думала.

Мысли вялые, неповоротливые. Она смотрит на настенные часы и не может поверить, что прошло два часа.

Девушка перехватывает ее взгляд.

– Так это и происходит, – говорит она. – Ты как будто спишь, но на самом деле бодрствуешь. Вот почему нам приходится внимательно наблюдать за пассажирами. Каждый верит, что уж с ним-то ничего такого не случится. Вам не следует долго оставаться одной. Лучше держаться поближе к людям.

Марии неприятен ее оценивающий взгляд.

– Я читала путеводители, – говорит она и с досадой понимает, что ее слова звучат как оправдание.

Девушка пожимает плечами:

– Их авторы не могут подготовить вас к тому, как это бывает на самом деле. Даже Ростов не может, хотя в большинстве случаев он очень полезен. Остальные же просто шарлатаны. Шарлатаны… – Она с удовольствием вертит это слово на языке. – И если вы читали их книги, это еще опасней, чем если бы не читали.

Марии не удается сдержать смешок. Девушка по-прежнему смотрит на нее, и в этом взгляде есть еще что-то, кроме беспокойства. Как будто она уловила в лице собеседницы знакомые черты, но не может понять, откуда взялось это ощущение.

– Спасибо за заботу, – говорит Мария, пытаясь изобразить невозмутимость. – Теперь я буду внимательней.

Хотя прежняя Мария, конечно, давно уже потеряна. Продуманно и старательно обращена в ничто. Возможно, этой новой Марии будет легче потеряться, пока она еще сырая, пока не затвердела окончательно. Пока не приобрела тесную связь с настоящим.

– Есть одна уловка, – неуверенно продолжает девушка. – Если вам угодно узнать ее. Она лучше всего того, о чем рассказывают в путеводителях.

– Да, пожалуйста, – отвечает Мария. – Буду очень благодарна вам.

– Нужно всегда носить с собой что-нибудь яркое и твердое, – рассказывает Вэйвэй. – Способное отражать свет, как осколок стекла.

Если девушка и замечает напряжение Марии, то не подает вида. Она достает из кармана шарик и подносит к окну. Голубой вихрь, заключенный внутри стеклянной сферы, ловит солнечный луч.

– Яркость очень важна. Говорят, еще можно взять что-нибудь острое и уколоться, но я думаю, вам требуется что-нибудь для глаз.

Она крутит шарик, и свет пляшет внутри его, и это так знакомо, что у Марии щемит грудь.

– Он вернет вас назад, – объясняет девушка. – Но я не знаю, как это получается.

«Стекло – это затвердевшая алхимия, – говаривал отец, когда на него находило поэтическое настроение. – Это песок, жар и терпение. Стекло может поймать свет и расщепить его».

– Вот только не все согласны со мной. – Вэйвэй хмурится. – Говорят, что железо лучше, но как по мне, это предрассудки.

Она смотрит на Марию так, словно вызывает на спор.

– Люди не понимают силы стекла, – отвечает Мария.

Вэйвэй протягивает ей шарик:

– Возьмите. У меня есть еще.

Мария колеблется, но наконец берет. Она уверена, что шарик сделан ее отцом, хотя и не видела таких с детства, когда играла с ними на полу. Отец с помощью особой технологии создавал иллюзию непрерывных переливов цвета.

– Спасибо, – говорит она.

Возможно, это просто сила внушения, но, как только Мария сжимает шарик в кулаке, сознание проясняется.

Девушка смущенно топчется на месте:

– Меня послали узнать, не нужно ли вам чего-нибудь, поскольку вы путешествуете одна, без служанки.

Мария прикусывает губу изнутри, чтобы сохранить выражение лица. Она знала, что для женщины весьма необычно путешествовать без сопровождения, но не ожидала, что об этом будут судачить так откровенно. Мария думает о проницательных взглядах графини, о сплетничающих стюардах. Может, попутчики жалеют ее? Или за их вниманием кроется нечто большее? Подозрение? Сомнение?

– Как любезно, – осторожно отвечает она. – Это, случайно, не два джентльмена из компании проявили такую заботливость?

– Это то, что мы делаем всегда, если гости путешествуют в одиночестве. – Девушка снова шаркает ногой, снова потирает нос. – Вам что-нибудь нужно, мадам?

Мария немного успокаивается. С некоторым смущением она понимает, что не может представить в роли прилежной служанки эту девушку в мятой униформе, с выбивающимися из-под фуражки волосами.

– Благодарю вас, но… – Мария уже решила отказаться, и тут у нее возникает мысль, что девушка, «дитя поезда», наверняка подмечает все, что в этом поезде происходит. Она может пригодиться. – Сейчас мне ничего не нужно. Но если позднее я обращусь к вам за помощью?

– Как пожелаете, мадам.

– А можно спросить? – внезапно вырывается у Марии.

Вэйвэй оборачивается, и, похоже, что-то в голосе Марии заставляет ее насторожиться.

– Вы были в предыдущем рейсе? – как можно мягче спрашивает Мария. – Понимаете, о нем столько всего рассказывают, что трудно сдержать любопытство… Это правда, что вы ничего не помните?

Хоть она и сопровождает последнюю фразу легкой улыбкой, уже нет сомнений, что Вэйвэй встревожена.

– Пожалуйста, с подобными вопросами обращайтесь к представителям компании, они будут рады поговорить с вами, – заученно отвечает девушка.

– Да, конечно же. Я понимаю.

Возле двери девушка останавливается в нерешительности.

– Извините, – говорит она уже обычным тоном. – Я просто… не могу вспомнить.

Вэйвэй уходит, и Мария со вздохом упирает локти в стол. Впредь она будет осмотрительней. Нужно быть хитрой, бдительной и вести себя так, как мать постоянно запрещала. «Не зыркай глазами, а то вывалятся… Настоящая леди не станет подслушивать у двери… Настоящая леди не задает много вопросов». Но Мария только тем и занималась, что наблюдала и слушала.

Она достает дневник. Еще подростком она заполняла страницы поступками окружающих людей, взглядами, которыми эти люди обменивались, неосторожными словами кого-то из родных, искрами бабушкиной мудрости. Вскоре она начала понимать, что слова и поступки – не одно и то же. В последние годы Мария писала о городе, в котором жила, о ритме его повседневного бытия, о его контрастах и странностях. Пока мать думала, что дочь сидит в своей комнате или гостит у подруги в квартале для иностранцев, Мария расхаживала по улицам, которые «Путеводитель» Ростова не счел достойными упоминания. Теперь эта склонность к наблюдениям сослужит ей пользу.

Мария открывает дневник на том месте, где между страницами вложен лист писчей бумаги. На нем нет ничего, кроме ее адреса в Пекине и фразы «Здравствуйте, Артемис», написанной отцовской рукой. Мария в тысячный раз разглаживает лист. Артемис – так по-гречески произносится имя богини охоты Артемиды, и так же неизвестный автор подписывает свою колонку в журнале Общества Запустенья. В журнале печатаются разнообразные материалы, касающиеся Запустенья, его истории, географии, флоры и фауны, но эта колонка – главная причина, по которой Мария, как и многие другие, с нетерпением ждет очередного выпуска. Здесь можно прочитать сплетни о знаменитых пассажирах, описания причудливой местности, скандальные слухи о самой компании. Говорят, ее руководство вон из кожи лезет, пытаясь выяснить, кто скрывается под псевдонимом Артемис. Ведь его (или ее) критические статьи влияют на котировки акций, а кроме того, колонку обсуждают в обеих палатах английского парламента.

О чем же отец хотел рассказать загадочному Артемису?

Мария проводит пальцами по рукописной строчке. Это все, что осталось у нее на память об отце. Она нашла этот листок, завалившийся под стол и не замеченный людьми из компании, когда те забирали остатки отцовского архива. Знакомая волна стыда и гнева накатила на нее. Она обыскала весь дом, но ничего больше не обнаружила: ни докладов, которые он писал по ночам, ни салфеток, которые исписывал всякий раз, когда идея рождалась у него прямо за обеденным столом, и не обращал внимания на недовольство матери. Мария подвела отца, не смогла спасти его наследие.

Наверняка он хотел поделиться правдой с Артемисом. Или уже написал ему?

Хочется крикнуть отцу, крикнуть его тени, этому клочку бумаги: «Почему ты не рассказал мне? Что скрывал?»

Ответ может быть здесь.

Она должна делать то, что делала всегда: наблюдать, слушать, записывать. Этот Артемис – невидимка. Не исключено, что он исчез навсегда. Но Мария еще может отыскать его следы, выяснить, что на самом деле произошло в предыдущем рейсе этого поезда.

Она крутит и крутит шарик в пальцах. Он не разобьется, даже если уронить с большой высоты. Он крепче, чем кажется.

Мария встает так быстро, что едва не оступается – еще не привыкла к раскачиванию вагона. Она крепче, чем кажется. Крепче, чем считает сама. Она вспоминает отца, как тот погружал стекло в пылающее сердце печи. Вот что ей требуется: горящая печь, которую она будет носить в груди. Нужно держать руки как можно ближе к этому огню, чтобы чувствовать силу, которая побудила ее бросить прежнюю жизнь и сесть на этот поезд.

О формах и классификации

Генри Грей спал плохо, боль в желудке разбудила его в середине ночи. Завтрак с плохо прокопченной семгой и слабым чаем не улучшил настроения. Но атмосфера библиотечного вагона действует умиротворяюще: пахнет книгами, толстый зеленый ковер приглушает неутомимый стук колес, мягкое, глубокое кресло манит к себе. Кроме Грея, в вагоне только один посетитель: пожилой стюард сидит перед большой гравюрой, изображающей маршрут экспресса. Грей осматривает полки, с одобрением отмечая богатую подборку по естественной истории, в основном на английском и французском, а потом, как поступает всегда, заходя в книжную лавку или библиотеку, быстро отыскивает книгу со своим именем. Да, вот она, на нижней полке – «О формах и классификации мимикрии в природе». Грей берет том в руки, чтобы ощутить его весомость, груз всех тех часов, что он провел, лежа неподвижно на траве в своем саду и наблюдая за пчелами, чтобы доказать, что некоторые из них вовсе даже не пчелы, а Syrphidae, мухи-журчалки. Слабые принимают облик сильных, мимикрируют в более жизнеспособную форму. Мимикрия дает им преимущество перед хищниками, и это доказывает, как считает Грей, что такие существа стремятся к самосовершенствованию, постепенно приближаясь к образу Божьему. Грея хвалили, прославляли, предлагали оставить коттедж в Йоркшире и читать лекции в Лондоне и Кембридже. Он закрывает глаза и вспоминает притихший в нетерпеливом ожидании зал, готовый внимать каждому слову. Затем открывает книгу и видит, что кто-то осквернил титульный лист, написав возле имени автора: «юродивый».

Грей захлопывает книгу. Затем замечает трактат Жирара о приспособляемости и видоизменении, срывает его с видного места и относит в самый темный угол вагона. Стюард безмолвно наблюдает за ним.

Немного погодя дверь открывается и входит Алексей Михайлович. Чисто выбритого механика вполне можно принять за студента. Ему бы сидеть, ссутулившись, за последней партой и чертить в воображении схемы двигателей, а не нести на своих плечах груз ответственности за безопасность целого поезда. Грей отворачивается со смутным чувством неловкости и слышит, как механик что-то говорит стюарду на странной смеси языков, с помощью которой общаются между собой члены поездной команды, а затем звякает ящиком с инструментами.

Грей продолжает осматривать полки, пока не находит нужную книгу – «Историю железнодорожных мостов Европы». Осторожно вынимает из кармана конверт и кладет между первыми страницами. «Никто не возьмет в руки эту книгу, – уверял его механик. – Самое подходящее место». Грей с нажимом закрывает книгу, ощущая, насколько толще она стала из-за конверта.

В конверте лежат почти все деньги, что у него оставались.

Сам Бог свел Грея с этим молодым механиком. Пять месяцев назад его, разгромленного и обессиленного, прибило к недружелюбным берегам офиса Транссибирской компании в Пекине, где он скитался по коридорам в тщетных попытках встретиться с кем-нибудь из руководства и объяснить, что необходимо снова отправить экспресс в рейс, что нельзя лишать путешественников возможности быстро вернуться в Европу. Но офис был наводнен всевозможным сбродом, люди толкались и орали, двери то и дело захлопывались перед носом Грея. Удалось лишь пробиться к младшему клерку, который осведомился, почему бы Грею просто не вернуться домой тем же путем, которым он сюда прибыл. «Уверен, вы человек состоятельный, раз позволили себе такое далекое путешествие ради удовольствия».

Грею хотелось разрыдаться. Хотелось схватить наглеца за лацканы и как следует встряхнуть. Но боль в желудке усиливалась с каждым днем, и он едва смог проковылять к выходу из убогого тесного кабинета и только за дверью рухнул без чувств на мраморный пол.

Открыв глаза, он увидел молодого человека в униформе Транссибирской компании, склонившегося над ним со стаканом воды. Мимо текла река безразличных к участи Грея людей, зато парень взялся проводить его в больницу для иностранцев, где тот провалился в беспокойный сон.

Ему грезилось, что поезд увез его далеко в Запустенье и остановился посреди безбрежного океана мягко колышущейся травы. Дверь открылась от легчайшего прикосновения, и он вышел навстречу тишине и покою, дарованному ему Господом. Вокруг в совершенной гармонии жужжали насекомые, тысячи птиц величаво кружили в небе, неспешно взмахивая крыльями. «Эдем, – подумал он. – Многообразие форм – главное чудо мироздания».

Когда лихорадка спала и он смог сесть на постели, врачи заявили, что ему следует больше заботиться о себе. Он с готовностью согласился и пообещал, что будет бережно относиться к своему телу и разуму, поскольку они дарованы Всевышним. В нем разгоралась новая убежденность, он осознал, что Запустенье – не просто средство достижения цели, не просто опасность, которую необходимо испытать на себе, но и благоприятная возможность.

После выздоровления он на долгие месяцы погрузился в научный поиск, изучил все материалы о Запустенье, какие только сумел найти. Разумеется, в первую голову этой темой занималось Общество, применявшее откровенно дилетантский подход. По большей части это были вымороченные гипотезы, бедные ссылками статьи и записки сельских священников. Точные же научные сведения были попросту недоступны. Естественно, в первые годы трансформаций какие-то экспедиции отправлялись вглубь страны. Как ни крути, это в природе человека – стремление нанести на карту, собрать образцы, проникнуть в суть. Но ни одна экспедиция не вернулась, и вскоре было запрещено снаряжать новые. Исключительное право на доступ в Запустенье закрепила за собой компания, ее так называемые картографы. И они ревностно защищали свои находки, делясь мелкими крохами только с академическим журналом, который сами же издавали.

«Сколько открытий проходит мимо нас? – рассуждал Грей. – Какие возможности для изучения, для понимания? Много ли пользы от этой секретности для научного прогресса?»

Постепенно у него в голове начал складываться план. Одновременно он разыскал своего спасителя, оказавшегося механиком Транссибирского экспресса, и втерся в доверие, распивая с ним черри и обсуждая механику поезда.

Стараясь говорить простыми словами, понятными даже механику, Грей объяснил Алексею: он пришел к убеждению, что найдет в Запустенье подтверждения своей гипотезе о мимикрии – доказательства того, что внутри каждого существа заложено стремление к более совершенной форме. Именно это стремление и стоит за трансформациями. Запустенье можно постичь только одним способом – рассматривая его как безграничное полотно с иллюстрациями Божественного учения. Как новый Сад Эдема.

Конечно, потребовалось немало времени, чтобы склонить механика к своему образу мыслей, и еще больше – чтобы убедить в необходимости того, что предстоит сделать. Как бы ни был предан юноша компании, та видела в нем всего лишь шестеренку в ее механизме и принимала как данность все его таланты. Разве не в силах он добиться большего? Разве не видит, какой огромный вклад может внести в науку? Вдвоем они способны изменить все понимание мира. «Наши имена не будут забыты, – говорил Грей. – Не об этом ли мечтает каждый человек? Остаться в памяти чем-то большим, нежели строчка в конторской книге, суммирующая всю твою жизнь, все усилия, затраченные на то, чтобы сделать богаче других людей».

На этом Грей и поймал Алексея, и увидел в его глазах осознание. Наутро механик пришел к Грею, преисполненный волнением, и сказал, что придумал способ осуществить план: он остановит поезд на достаточно долгое время, чтобы Грей смог выбраться наружу и добыть необходимые образцы. В тот же самый день компания объявила, что рейсы возобновляются и поезд прибудет в Москву как раз к открытию выставки. Еще одно подтверждение того, что замысел благословил сам Господь, если и была нужда в таких подтверждениях.

Грей кладет книгу на место и направляется к одному из столов. Преодолевая желание поднять голову, он слышит, как механик укладывает инструменты в ящик и проходит вдоль полок, словно выбирая, что бы почитать. Хлопает дверь. Грей наконец оборачивается и видит, что «История железнодорожных мостов Европы» исчезла. Теплое сияние торжества наполняет его. Дело сдвинулось. Да, предстоит еще немало трудностей, но он справится. Его будет направлять вера. Он задумался над названием своего будущего трактата. «Натуральная философия Грея». Нет, слишком эгоистично. «Рассуждения о Новом Эдеме». Да, может быть…

В этот момент, прерывая мечтания Грея, в библиотеку входит молодая вдова – Мария? – и обращается к стюарду, тут же вытянувшемуся по струнке.

– …Но как можно гарантировать, что поезду ничто не угрожает? Так ли прочны на самом деле двери? А стекла? Откуда известно, что они выдержат… любое воздействие?

Она обмахивает лицо веером, а стюард вытягивается еще сильней. Грей неодобрительно морщится.

– Никто не проникнет, мадам, можете положиться на мои слова. Ни самое могучее животное на свете, ни самый ловкий взломщик. Поезд защищен лучше, чем любое бронированное банковское хранилище в целом мире…

«Никто не проникнет сюда и не выберется, не имея двух наборов ключей и не зная шифра, который меняется перед каждым рейсом, – объяснял механик. – Но я знаю, как их заполучить… В прежние рейсы не было бы никаких шансов. Но сейчас? Думаю, теперь способ есть».

Разумеется, выйти из поезда – это только начало.

– …И уверяю вас, мадам, что это стекло не расколется даже при землетрясении…

– Но разве не было никаких неприятностей в последнем…

– Больше подобного не случится, мадам. Виновник был установлен – к сожалению, он не справился с работой. Но теперь по новому протоколу…

Грей демонстративно кашляет. Это же библиотека, в конце-то концов!

– Приношу извинения, – говорит молодая вдова, и Грей снисходительно машет рукой.

Этим утром, когда будущее нетерпеливо манит его, он настроен благодушно. Грей складывает пальцы домиком и смотрит на заросшую высокой травой равнину. Какими обещаниями наполнена эта страна под бескрайним голубым небом! Он словно ощущает под ногами землю, в волосах – дуновение ветра, а на кончиках пальцев – чудеса, что ему предстоит открыть. Потом достает из кармана блокнот и перелистывает страницы с начерченными от руки картами, скрупулезно скопированными с тех, что приносил ему механик. Все они снабжены подробными примечаниями, но только одна отмечена красным кружком. Вот это место, за многие мили от железнодорожного полотна, выбрал Грей после долгих размышлений.

– Смотрите! Что это?

Молодая вдова у окна напротив даже не пытается понизить голос. Грей вздыхает, но, конечно же, не может удержаться и оборачивается. В первые мгновения ему кажется, что это обнажение бледно-розовой горной породы, но тут он понимает, что оно движется… Нет, это его поверхность движется, словно живая, с множеством… Он резко встает и решительно шагает к женщине, приложившей ладони к оконному стеклу.

– Это поезд, – шепчет она.

«Нет, – думает Грей, – это то, что осталось от поезда».

Очертания паровоза и вагонов, только перевернутых и полуистлевших, но еще узнаваемых. И там, под массой похожих на крабов существ, что снуют, покачиваясь, туда-сюда, есть что-то еще – целая колония каких-то неведомых тварей с бледными тельцами, карабкающихся друг на друга, отчего обломки поезда кажутся до невозможности живыми.

– Постарайтесь не смотреть на это, – говорит стюард. – А если не можете отвернуться, сожмите что-нибудь в руке.

– Что с ним случилось?

Грей обхватывает пальцами железный крест в нагрудном кармане, возле сердца. Чем дольше он смотрит на обломки, тем сильнее подозрение, что в движении тварей есть некий порядок, словно рой пчел кружится вокруг матки.

– Первые рейсы не всегда заканчивались успешно. Случались аварии, крушения… Разумеется, приходилось оставлять поезда на месте, но сейчас…

– Как вы выдерживаете? – срывающимся голосом спрашивает вдова. – Работая здесь, видя все это? Как заставляете себя снова и снова садиться в поезд?

Стюард потирает подбородок, но не смотрит в окно.

– Ко всему привыкаешь, – не слишком убедительно отвечает он.

– Странно, – говорит вдова. – Я много читала о Запустенье, но все равно не ожидала… Это напоминание людям, нам самим, о том, что…

Она умолкает на полуслове.

«Напоминание о том, что все может пойти не по плану», – мысленно заканчивает за нее Грей.

Тень

У Вэйвэй день проходит в вихре хлопот и повелительных выкриков. Всегда появляется еще одно задание, которое нужно исполнить: вымыть пол, начистить латунную фурнитуру, найти пропавший багаж, разбудить и поторопить пассажиров. Ее роль в поезде не очерчена так четко, как у стюардов, кондукторов, кочегаров, машинистов и охранников, и это ужасно раздражает, потому что дела не заканчиваются никогда, но зато можно попасть в любую часть поезда, объясняя, что бежишь по чьему-то важному поручению.

Мысли перескакивают с одного на другое.

«Что ты видела ночью?»

Ничего. Просто игра света, следствие нервозности пассажиров.

«Или это была игра твоего воображения?»

Нужно отнести гору подносов в первый класс и перемыть еще большую гору грязной посуды.

«Глаза в темноте».

Она врезается с разбега в стюарда посреди столового вагона, забрызгивает чаем его униформу и забывает прихватить тряпку из служебного вагона. Стюарды ругают ее, и даже Аня Кашарина отчитывает за беззаботность и прогоняет из кухни половником.

В жилом отсеке команды висит огромный плакат с приветливым молодым человеком в униформе компании и текстом: «Вы как-то странно себя чувствуете? Не можете что-то вспомнить? Обратитесь к врачу!» Вэйвэй проносится мимо с опущенной головой.

«Не говори никому!» – шепчет она плакату.

Вот только в голове эхом повторяется утренний вопрос Марии Петровны: «Это правда, что вы ничего не помните?»

И раньше случалось, что рейс оставлял смутные, не внушающие доверия воспоминания. Один раз весь поезд охватила такая сонливость, что пассажиры уткнулись лицом в тарелку, а команда задремала на своих постах. И только кочегары день за днем, не смыкая глаз, кормили ненасытную топку паровоза. Обсуждая этот случай с капитаном, врач предположил, что от напасти, поразившей весь состав, кочегаров уберег жар. Но среди команды ходили слухи, что Запустенье просто «поняло». Не дало кочегарам уснуть, потому что они кормили паровоз – такой же голодный, как и само Запустенье. Подобное понимает подобное. «Родство, вот что это такое», – говорила Аня Кашарина, имеющая склонность к мистике, хотя она, конечно, не сказала бы этих слов при Воронах. В том рейсе все видели одинаковые сны. Как шли по снегу, не оставляя следов. Из темноты за ними наблюдали глаза. В другом рейсе обитателей поезда одолело странное желание рисовать. Они изображали на стенах удивительных существ, уверяя потом, что никогда не видели похожих. Компании пришлось немало потрудиться, чтобы эта история не вышла за пределы поезда. Администрация мгновенно разобралась с теми из команды, кто не умел держать язык за зубами.

Но последний рейс был совсем другим. «Это правда, что вы ничего не помните?»

Одна лишь пустота там, где должны быть воспоминания. Когда же Вэйвэй словно бы очнулась от сна без сновидений, она увидела, что поезд приближается к Стене и станции «Бдение». Увидела, что все зеркала в поезде разбиты, лакированное дерево на стенах изрезано полосами и спиралями.

Вэйвэй потирает выпуклый шрам на правой ладони. Некоторые пассажиры так и не оправились. Их разум распался на фрагменты, как в калейдоскопе, который изготовил для нее когда-то мастер-стеклодел. Непрерывно меняющиеся узоры невозможно удержать в памяти. К моменту прибытия в Пекин трое пассажиров третьего класса скончались.

Она замирает на месте и сердито смотрит на улыбающегося с плаката человека. Нет, у нее с головой ничего не случилось. Но в складском вагоне прячется что-то чужое. Кто-то чужой.

Случись такое раньше, она бы отправилась прямиком к Профессору, зная, что он не засыпает допоздна, сидит, склонившись над своими книгами в свете последней на весь вагон непогашенной лампы. Зная, что он выслушает с предельным вниманием, не перебивая, не вздыхая и не поглядывая на часы, и после этого разговора все ее тревоги растают, словно дым от горящей палочки с благовониями. Профессор не станет убеждать ее, что в тайнике под крышей ничего нет, а просто предложит пойти туда вместе и проверить.

Но в этот раз Вэйвэй не пойдет его искать. Раз уж Профессор покидает ее, нужно готовиться к тому, что его здесь больше не будет.

Вытряхнув из головы эти мысли, она берет в столовой для команды флягу и наполняет водой. Просто на всякий случай. Потом хватает с тарелки кусок хлеба и кладет в карман. Но вдруг чувствует давление на лодыжку и опускает взгляд на Диму, уставившегося на нее с надеждой в круглых янтарных глазах.

– Коты не едят хлеб, – говорит Вэйвэй, хотя и прекрасно знает, что он с удовольствием проглотит что угодно.

Она садится на корточки, гладит густую серую шерсть, ощущает под ладонью успокаивающее урчание. «Наш безбилетник», – улыбается мысленно.

Пять лет назад, сразу после отъезда из Москвы, кота нашли в столовой для команды. Худющий – кожа до кости – он уплетал что-то, упавшее со стола. Это был трудный рейс – грозы над дорогой, тени на горизонте, – но кот беззаботно расхаживал по коридорам, совсем как дома. И хотя капитану не понравилось, что в поезд пустили животное, даже она примирилась и с восторгом смотрела, как «безбилетник» гоняется по коридору за солнечным зайчиком. Одна из поварих назвала его Дмитрием, Димой, в честь своего дедушки с точно таким же вечно голодным взглядом.

– Хочешь сделать что-нибудь полезное? – спрашивает Вэйвэй, и кот трется головой о костяшки ее пальцев.

Капитан – во всяком случае, та капитан, которую они знали, – безбилетников не жаловала. В прежние годы находились отчаянные головы, готовые попытать счастья, несмотря на высокие штрафы. Люди, считающие, что риск того стоит. Однажды, когда Вэйвэй было то ли пять, то ли шесть лет, она играла в багажном вагоне. Это было самое начало путешествия, поезд еще не добрался до Стены. Стояла зима, рельсы покрылись льдом, мороз рисовал узоры на окнах.

Там, в багажном вагоне, под грудой парусины прятался человек. От него пахло потом и спиртным, поэтому Вэйвэй и нашла его, разворошив тяжелые слои ткани, чтобы добраться до чего-то необычного, чему, как она прекрасно понимала даже в том возрасте, здесь не место. Она помнит, как его пальцы обвились вокруг ее запястья, помнит зловонное дыхание. «Меня здесь нет, – прошептал он. – Поняла? Меня здесь нет». Он расстегнул куртку, и Вэйвэй заметила под ней блеск ножа.

Она побежала к Профессору. Хоть и была еще совсем маленькой, но все же понимала, когда человек есть и когда его нет. Понимала, что нож не может сделать человека невидимым. Профессор подхватил ее и ураганом ворвался в каюту капитана, требуя ответа, почему ребенок оказался в такой опасности.

После этого всполошилась вся команда. Стюарды говорили Вэйвэй, что она храбрая девочка, повар положил ей добавочную порцию заварного крема, а Аня Кашарина обняла ее и сказала, что надо научиться быть осторожной.

Ей не сообщили, что случилось дальше. Объяснили только, что безбилетник был плохим человеком. Спрятаться в поезде, не заплатив за билет, – это все равно что украсть. Безбилетник ничем не лучше вора.

Прошло много времени, прежде чем она узнала правду.

Не дожидаясь, когда поезд достигнет Стены, безбилетника вышвырнули наружу. Об этом ей поведали однажды вечером двое контрабандистов, Белов и Ян, заливая утробу выпивкой в ожидании нового рейса и предаваясь хвастливым воспоминаниям. Они рассказали, как открыли дверь вагона, чтобы напугать «зайца», преподать ему урок. Зимой поезд идет медленно, отбрасывая снег в сторону.

– Но как вы открыли дверь? – спросила она, не уверенная в правдивости рассказа. – Ни у кого больше нет ключей.

Белов рассмеялся:

– Сестренка, тебе лучше любого из нас известно: в нашем поезде можно достать все, что захочешь. Если тебе понадобятся ключи, ты найдешь способ их раздобыть.

Вэйвэй переводила взгляд с одного на другого.

– Что случилось дальше?

– Мы сберегли время и силы, – сказал Ян, утирая губы. – Свершили правосудие поезда.

Белов хмыкнул:

– Капитан была в курсе.

Вот и все. Это правосудие поезда отправило человека с ножом в снежную темноту, за много миль от любого жилья. Это правосудие поезда сделало так, что он пропал без вести, без всякого следа. Как будто и не садился в поезд. Вэйвэй вздрагивает, представляя, как он лежит в снегу, в одной лишь залатанной куртке. С тех пор она вспоминала о нем в каждом рейсе.

Обычно Диму не пускали в главную часть складского вагона, и Вэйвэй тратит несколько минут, убеждая его отвлечься от изучения всех этих новых запахов и укромных уголков, а под конец просто хватает неловко под мышку и переносит к самодельной лесенке, ведущей к тайнику под крышей. Потом опускает лампу пониже и ждет. Воздух здесь влажный, несмотря на жару. Привычный покой сменяется ощущением только что остановленного движения, как будто кто-то ждет, что случится дальше. Мышцы у Вэйвэй напряжены. Диме тоже не по себе – вцепился в нее, проколов когтями униформу до самой кожи. Уши его опущены, нос беспокойно дергается. И вдруг он начинает урчать – утробно, тревожно.

Вэйвэй медленно опускает его на пол.

– Что случилось? – шепчет она. – Что ты унюхал?

Шерсть на выгнутой спине встает дыбом, уши прижимаются к голове. Он не очень-то рвется вперед, как и сама Вэйвэй.

Но «дитя поезда» ничего не боится. Ей незачем бежать к Профессору, как в те времена, когда она была совсем маленькой. Если здесь прячется бандит, Вэйвэй его выдаст сама. Безбилетник ничем не лучше вора. Правосудие поезда должно свершиться. Она медленно продвигается вперед, держа лампу перед собой и наблюдая, как разрастается круг света.

Здесь определенно что-то есть, в дальнем углу вагона, где стоят старые бочки. Черная тень, такая же напряженная, как и Дима. Загнанный в угол зверь.

– Выходи, – говорит по-китайски Вэйвэй. – У меня есть хлеб и вода. Если хочешь есть… я помогу тебе…

Молчание. Она повторяет те же слова по-русски.

– Это хлеб. С зернами… Он свежий, утром испечен.

Тень по-прежнему неподвижна. Просто тень, ничего более.

Вэйвэй вздыхает, радуясь, что ничего не сказала Алексею. Он никогда бы ее не простил. Она наклоняется вперед и поправляет лампу…

…и тень шевелится. Скользящий звук, запах сырости и гнили. Мысленный образ притаившегося в темноте бандита с ножом искажается и разбивается на осколки, но Вэйвэй не в силах собрать их во что-то осмысленное. Она не может заставить ноги двигаться. Дима пронзительно завывает, и таких звуков Вэйвэй не слышала от него никогда. Все, что ей удается, это беспомощно присесть, словно готовясь к прыжку. Дыхание перехватывает, наружу вырывается жалобный всхлип…

…и тут тень преображается в руки, ноги, лицо с высокими скулами и настороженными глазами. Скользящий звук оказывается шуршанием ткани.

Не бандит и не дикий зверь, а девушка. В платье из голубого шелка, с распущенными волосами, беспорядочно спадающими на плечи. Потрясенная явлением абсолютно не того, что она себе представляла, Вэйвэй оступается и падает на пол.

Дима с шипением исчезает в люке. Вэйвэй и безбилетница смотрят друг на друга. Из-за покроя одежды девушка выглядит старше, но, приглядевшись, Вэйвэй понимает, что они могут быть примерно одного возраста – трудно определить точно. Вэйвэй старается следить за выражением лица, но это дается с трудом – во взгляде незнакомки есть нечто странное, вызывающее зуд под воротником. Вэйвэй не привыкла к такому пристальному вниманию. Обычно она наблюдала за кем-то, а не кто-то за ней.

– Ты тоже сейчас убежишь? – спрашивает безбилетница по-русски.

– С чего бы мне убегать? – отвечает Вэйвэй чуть резче, чем ей бы хотелось. – Это мой поезд, а ты здесь чужая.

Девушка кивает с серьезным видом и прикасается ладонью к полу, как бы признавая права Вэйвэй.

– Ты принесла воду, – говорит она.

Но это не вопрос, а утверждение. Как будто ничего другого она и не ожидала.

Вэйвэй протягивает флягу, девушка берет обеими руками и шумно пьет.

– Ты должна была позаботиться об этом, прежде чем спрятаться здесь, – говорит Вэйвэй.

Девушка смотрит не мигая, оценивающе, и Вэйвэй становится не по себе – еще никто не таращился на нее так откровенно. Наконец она достает хлеб; девушка выхватывает его и забирается дальше под крышу. Вэйвэй поднимает лампу и видит там подобие гнезда.

– Ты здесь одна?

Это первый вопрос, который ей удается выговорить. Все остальные никак не складываются в голове.

Безбилетница кивает с непроницаемым лицом.

– Ты… – начинает Вэйвэй и умолкает.

Все настолько далеко от ее ожиданий, что кажется бессмыслицей. Будь это мужчина с ножом и угрозами, она бы знала, как действовать. С опасностью, принявшей вид клинка и злобного оскала, можно бороться. Но одинокая девушка – совсем другой вид опасности.

Здесь проходит черта, которую Вэйвэй должна переступить.

– Как ты пробралась в поезд? – спрашивает она. – Почему никто тебя не заметил?

Девушка медлит с ответом.

– Потому что я осторожна и веду себя тихо. И совсем не похожа на то, что они искали.

Ее русский звучит немного странно – неуклюже и старомодно, как будто ей трудно подбирать слова.

– Но тебе нужна вода и еда, – продолжает Вэйвэй. – Придется как-нибудь их доставать. Ты должна была понимать, что рейс будет очень долгим. Ты хотя бы подумала, насколько это опасно? Что будет, если тебя кто-нибудь найдет?

Девушка пожимает плечами, и от этого жеста Вэйвэй становится не по себе, хотя она и не понимает почему.

– Ты можешь помочь мне.

Вэйвэй складывает руки на груди:

– А если не стану?

Безбилетница вдруг усмехается:

– Думаю, ты сама этого хочешь. Думаю, у тебя хорошо получается врать и ты очень умна – вот, кота принесла, чтобы выяснить, кто я. Те, другие люди не догадались бы этого сделать.

– Другие люди…

Вэйвэй резко умолкает. Безбилетница смотрит на нее и больше не кажется такой неприспособленной. Она не спускает глаз с Вэйвэй.

Это просто безумие! Нужно бежать прямо к капитану, не рассуждая, – все знают правила, все знают, какое наказание положено любому, кто вздумает помогать безбилетнику. Посадят под замок, а потом уволят, как только поезд доберется до места назначения. Абсолютная лояльность поезду, компании – вот чего требуют правила. Но почему сама капитан больше не выказывает преданности поезду? Почему Вэйвэй должна бежать к капитану, если та заперлась от команды, если она исчезла?

– Я могу принести воды, – медленно произносит Вэйвэй, – и еды, только нужно быть осторожной – брать понемногу, чтобы никто не заметил. А ты должна сидеть здесь, прятаться. Ты должна дать мне слово.

Безбилетница склоняет голову набок, как будто обдумывает условия.

– Я буду здесь, – говорит она.

Вэйвэй кивает, но в голове теснятся другие вопросы. Она выбирает самый простой:

– Скажешь, как тебя зовут?

Безбилетница не отвечает.

– Не обязательно называть настоящее имя. Меня зовут Вэйвэй. – Она прикладывает руку к груди, как делают взрослые, когда разговаривают с детьми.