Я – пилигрим к Себе, Царю. Цветник духовный. Составитель – Владислав Цылёв бесплатное чтение

Освободить людей от страха…

«Флорентийский дневник»

…я знаю, что во мне таится <…> невиданная просветлённость, дарующая моему языку и силу, и преизобилие образов. Временами я ловлю себя на мысли, что с изумлением прислушиваюсь к себе и извлекаю уроки из своих собственных слов. Во мне пробуждается какое-то сокровенное существо, которое жаждет достучаться до людей, вырываясь за пределы этих страниц, за пределы дорогих моему сердцу напевов, за пределы всех моих устремлений. Словно мне предначертано говорить, здесь и сейчас, в момент силы и ясности, когда из меня исходит нечто большее, чем я сам – мое блаженство. Словно мне надлежит обратить всех колеблющихся и сомневающихся, ибо во мне больше убедительной силы, чем могут вместить все мои слова, и я хотел бы применить эту силу для избавления людей от того чужеродного страха, из которого изошёл сам.

Эль Греко, Святой Франциск в экстазе, фрагмент

Молитва к Жизни

«Флорентийский дневник»

Это было удивительное воскресенье. Сокровенный для меня день. <…> Я даже смог запечатлеть на этих страницах то, что с давних пор так горячо вынашивал: жажду исповеди, ясность и дерзновение. <…> Всё мне казалось созревшим [в тот день] для настоящего праздника. <…> словно из единого источника испил я все чувства и радости, и печали и был готов для благодарного причащения. И я опустился на колени посреди вечернего зарева, которое, отражаясь от высоких стен моей комнаты, разгоралось в ней, словно золотоносный рудник. И в трепете моего молчания зазвучала глубоко взволнованная молитва к священной жизни, к которой я был так близок в отдохновенные часы своего творчества. И да буду я достоин войти в её свершения с преданностью и доверием, чтобы моя радость стала частицей её великолепия, а страдания – великими и плодотворными, подобными благословенному плачу её весенних дней. И да снизойдёт на меня примирение, которое пребывает над всеми её творениями подобно сиянию, исходящему от вечно равностного, вечно дарующеего солнца, и чтобы я, озарённый этим тихим светом, смог направить свой путь к СЕБЕ: я, пилигрим, к тому СЕБЕ, кто есть Царь и кому от века уготованы царство роз и венец лета посреди [торжествующей] жизни.

И да воспряну я духом…

И да воспряну я духом и возвышусь могуче над мимолётными страхами дня и над всеми муками ночи. И да свершится то, что теснится во мне как предначертание. И когда я исполню его, пусть я почувствую, что становлюсь безмерно богаче, безмерно просторнее, преисполненным высокой, самоотверженной гордости.

«…силы мои – изваяние дня…»

Мгновения творчества

«Флорентийский дневник»

В подобные дни отдохновения я начинаю ясно ощущать, как с вещей спадают покровы, как все вокруг становится доверчивым и забывает о притворстве. Мгновения творчества похожи на сумерки после знойных летних дней. Все вещи становятся похожими на молоденьких девушек, белых и тихих, с улыбчивой грустью. Пока они вдруг не прильнут к вам со странной, порывистой нежностью, не затрепещут, как убегающие лани, и не заплачут, как дети во сне: где-то в глубине себя, жалобно и задыхаясь. Как будто говоря: «О, мы на самом деле не те, кем мы кажемся. Мы солгали. Простите нас». И тогда вы протягиваете к ним свои прохладные руки, сострадательные и всезнающие, и нежно гладите ими их головы.

И вижу я причины всех вещей…

«Флорентийский дневник»

Это длится всего лишь мгновение, но в его проблеске я заглядываю в глубины земли. И открываются мне причины всех вещей, которые подобны корням раскидистых деревьев, с шумящими кронами. И вижу, как все они тянутся друг к другу и обнимают друг друга, как братья. И все они пьют из единого источника.

Это длится всего лишь мгновение, но в его проблеске я заглядываю высоко в небеса. И открываются мне звезды, которые распускаются на этих шелестящих деревьях, как тихие, улыбающиеся цветы. И они качаются и машут друг другу, и знают, что единая глубина дарит им благоухание и сладость.

Это длится всего лишь мгновение, но в его проблеске я заглядываю в самые далекие уголки земли. И вижу, что люди – это крепкие и одинокие стволы, которые, как широко раскинутые мосты, поднимаются от корней к цветам и спокойно и радостно возносят сок к солнцу.

Настоящий рост происходит безмолвно…

Карлу и Элизабет фон дер Хейдт, 21 февраля 1907 г.

Этот [мой] единственный опыт, подтверждаемый снова и снова, к которому я медленно продвигался после тревожного, сильно затянувшегося детства, заключается в том, что настоящий рост в моей жизни не может быть вызван насильно, что он происходит безмолвно, и что я занят им, когда спокойно и вдохновенно работаю над вещами, которые я в самом глубоком смысле признал своими задачами.

Соблазнившись детскими играми…

«Флорентийский дневник»

А ведь и я был похож на ребенка, который ради смертельно больной сестрёнки бежит из глухой деревушки сквозь ночь и ненастье в город за лекарством, а солнечным утром, соблазнившись детскими играми, забывает о том, зачем он предпринял свой путь и весело возвращается домой без жизненно важной помощи… Эта веселость вскоре сменится плачем, а за ним придет и отчаяние: так было и со мной.

Любовь к простым вещам

Францу Ксаверу Каппусу, 16 июля 1903 г.

Если вы прильнете к природе, к простым вещам в ней, к мелочам, которые никто не замечает, и которые могут внезапно проявиться как великие и необъятные; если у вас возникнет эта любовь к мелочам, и вы, просто как слуга, попытаетесь завоевать доверие того, что кажется бедным – тогда все станет легче для вас, более единым и каким-то более примирительным, – не в вашем уме, который, возможно, останется ошеломлённым, а в вашем сокровенном существе, в вашем бодрствовании и в вашем знании.

Весна, аист, лунные ночи…

Стоит только даже малейшему птичьему голосу на воле растревожить меня, как я молю Бога, чтобы [поскорей] наступила весна, и я всеми чувствами устремился к природе…

Р. М. Рильке, из письма Марии фон Турн-унд-Таксис, 17 декабря 1912 г.

•••

Оскару Цвинчеру, 24 апреля 1902 г.

…Ах, вот и наступила весна, и на этот раз, поскольку мы наблюдаем, как из-под наших рук распускается маленький садик, мы ощущаем какое-то необычайное породнение с ним. Тюльпаны и нарциссы, рядом с крупным пионом, уже вовсю подрастают, две небольшие беседки уже увешаны веточками юных берез, как зелеными кружевными вуалями, и уже всходят несколько высокоствольных роз, о чем невозможно забыть, и что ощущается как самое восхитительное обещание.

На крыше соседей недавно появился аист, и тщательное исследование крыши, которым он занимался, позволяет надеяться, что он подумывает там поселиться – это, естественно, доставило бы всем нам огромную радость.

Как же прекрасна здешняя весна в своем приходе. Поутру рассвет оглашается тысячами птичьих голосов, а вечера становятся глубже с первыми звуками соловья, которые ещё больше подчеркивают тишину и наполняют её предчувствиями. А лунные ночи необычайно светлы, и если они темнеют, то начинается дождь: нежный, мягкий и теплый, – беспечный, как сон, и в то же время полный сокровенных событий…

Женский опыт творца

Одной молодой женщине, 20 ноября 1904 г.

Самый глубокий опыт художника-творца – женский, потому что это опыт зачатия и рождения. Поэт Обстфельдер2 однажды написал, вспоминая лицо незнакомца: «Когда он начал говорить, в нем как будто поселилась женщина». Мне кажется, что каждый поэт испытывал подобный опыт, когда начинал произносить своё слово.

Не на свету

Марии фон Турн-унд-Таксис,6 апреля 1912 г.

Вам ведь наверняка особенно знакома эта картина: небо, затянутое вечерней дымкой, зеленеющий луг и деревья, цветущие наполовину на его фоне, наполовину в сером, безмолвном воздухе? Для меня это одно из самых незабываемых явлений: деревья, цветущие без солнца в предощущении дождя, и отдельные птичьи крики, предсказывающие, каким он будет. О, если бы я только мог снова почувствовать себя наедине с собой так, как это случается в природе: пусть не на свету, но тихим и будущим.

Как он сиял перед Богом…

Няне Вундерли- Фолькарт,24 февраля 1920 г.

Вот уже и раздался – прибавивший в силах, нараспев из самой души, – один из тех сокровенных птичьих голосов, который на фоне всех остальных зазвучал как поэма, превзошедшая несколько строф: как он сиял перед Богом, – наконец-таки это свершилось, наконец, – сколько в нём было уверенности, как будто он был слит воедино с собой, песня-бутон, еще не успевший толком окрасится звуком, но уже осознающий свою неудержимый прилив – ещё до прихода блаженства, ещё до прихода тревог. А скорее всего, тревога была уже полностью в нём, та всеобщая боль существа, которую невозможно от себя отделить и которая так же проста [и невинна], как и запредельное блаженство, которое нельзя ничем умалить.

В восходящем соке

Марии фон Турн-унд-Таксис,2 марта 1912 г.

…мы находимся в царстве тумана, он как по волшебству на сцене задымился недавно в один из самых ярких солнечных дней, и с тех пор все очертания растворились, где-то в непроглядной дали гудят корабли, пугая друг друга, только ближайшие баржи улавливают парусами рассеянный свет и перед тем как исчезнуть выглядят словно призраки в смутном сером пространстве. То и дело филигранно и мягко прорисовывается набегающий дождик, и на его фоне над неподвижностью дней сад потихоньку покрывается зеленью, жёлтые сдвоенные нарциссы на поспешно согнутых стеблях с любопытством пробиваются к свету, а на всех обнажённых кустах начинает проступать утонченная и яркая работа, которая была задумана и подготовлена в восходящем соке.

Сорняки выдернуты, законные саженцы роз стоят одни в тепло-коричневой, задумчивой почве, и достаточно увидеть склонившегося над ними садовника, чтобы почувствовать умиление, как будто то простое, трудолюбивое дело, которое он совершает, должно быть признано и вознаграждено где-то в Едином, как будто и там что-то должно быть поставлено на своё место, привито, подвязано.

Цветок-колокольчик

Графине Марго Сиццо, 12 апреля 1923 г.

Анемоны! Интересно, что вы о них думаете…

В прошлом году кто-то сказал мне, что этот пушистый цветок паски3 темно-лилового цвета растет только в швейцарском кантоне Вале. Я охотно поверил услышанному, так как, должен признаться, не очень сведущ в ботанике. Но сегодня мимо проходил человек, который пренебрежительно назвал этот маленький колокольчик «коровьим» и даже «кухаркиным» и уверил меня, что он самый что ни на есть распространенный4. Сам по себе этот факт нисколько не умаляет красоты цветка, но все же я невольно задумался: в том необычном виде, в каком он появляется здесь, как первый [весенний] росток на скалистой поверхности, окутанный заботой своего серебристого меха, который защищает его от любых непогод, он действительно кажется редким и благородным.

А вам он встречался?

Подруги детства

Испанская тетрадь, 1913 г.

У ручья я нарвал болотных ноготков, почти зелёных, с легкой свежей желтизной, нарисованной на чашечке буквально в последний момент. Внутри, вокруг тычинок, – круг, пропитанный маслом, как будто они маслом питались. Зелёный запах – от трубчатых стеблей. А на руке – следы от всего этого как знак породнения. Подруги, давние подруги детства, с их горячими ладошками, – неужели это так тронуло меня?

Анютины глазки

Марии фон Турн-унд-Таксис, 17 февраля 1921 г.

Эта вечная близость весны будоражит меня до замешательства: маргаритки и [ковровый покров из] яснотки5 не прерывают своего цветения ни на минуту, – а на днях в Цюрихе, в Баур-о-Лак6, я увидел, как крупные анютины глазки высовываются из клумб, укрытых еловыми ветками, совершенно отдохнувшие и бодрые, как дети, которые выспались и больше не хотят оставаться в постели.

Почти как закипающее молоко…

Матильде Фолмёллер, 25 апреля 1911 г.

…всё налаживается в такие прибывающие дни, деревья идут в рост – взахлёб, стремительно, – почти как закипающее молоко, стоит только ненадолго зазеваться. <…> мне кажется, что в мире давно не было весны, настолько бурной, что от одного дыхания всей этой зелени воздух становится вдвойне опьяняющим.

Деревья миндаля в цвету

Магде фон Гаттингберг, 9 февраля 1914 г.

Деревья миндаля в цвету: все, что мы можем сделать здесь, – это узнать себя без остатка в земном обличье. Я бесконечно дивлюсь вам, благословенные, вашему нраву, как вы носите нежный наряд в вечном смысле. О, кто бы знал, как расцвести: его сердце оказалось бы превыше всех преходящих опасностей и полно веры в великое.

Кипарис и алтарные подсвечники… смоковниц

Лу Андреас-Саломе, 15 апреля 1904 г.

Здесь, в огромном саду, стало необычайно красиво, хотя в нём еще мало что цветёт, ведь то что свойственно римской природе [на пике расцвета], пожалуй, слишком громогласно, слишком напористо, чтобы называться весной. Даже эти луга, полные анемонов и маргариток, слишком густые, слишком тяжелые, слишком плотно сплетенные, а в небе совсем не наблюдается тех серых дней за еще пустыми деревьями, тех широких, преображающих ветров и мягко падающих дождей, которые для меня являются глубиной всей весны. Увы, это весна для иностранцев, у которых мало времени, – очевидная, шумная, преувеличенная. Но все же в саду есть дерево, которое могло бы стоять и на тосканской сцене: в старом монастыре выситься высокий старый кипарис, весь переплетенный шлейфом глициний, которые сейчас распускают свои светлые сине-фиолетовые подвески, поднимаясь и ниспадая повсюду, вплоть до самого верха, – прямо из темноты дерева; вот это – радость. А ещё великолепные смоковницы, похожие на алтарные подсвечники из Ветхого Завета, стоящие здесь с изогнутыми вверх ветвями и медленно раскрывающие свои светло-зеленые листья.

На тропинках так много улиток

Кларе Рильке, 5 июня 1902 г.

Сегодня – впервые – пасмурное небо и небольшой дождь. Парк прекрасен. Особенно восхитительно стоять у одного из просторных окон обеденного зала. Из него видны высокие участки газонов, которые буйно разрастаются и уже настолько поднялись, что несколько кустиков роз почти исчезают в зелёных потоках. На этих газонах растут два бесконечно красивых цветущих дерева, похожих на яблони. Их называют Crataegus (богатырь без шипов)7; я не знаю, что это такое, но, во всяком случае, они не покажется вам незнакомыми. В остальном, когда я гуляю по саду, я всегда с удовольствием узнаю тот или иной цветок или куст, который вы назвали в мою честь. Самыми красивыми являются дорожки вдоль крепостного рва. Там и сейчас высятся вековые каштаны, сложенные как горы, с ветвями до самой земли и целым миром теней под тысячей рук своих листьев. Они уже вовсю расцветают. И просто удивительно, насколько равномерно, с ритмическим интервалом, их цветочные конусы поднимаются к самым высоким ветвям. Днём здесь всё слишком зелено, но недавно вечером, около десяти тридцати (ещё были сумерки), эти старые деревья походили на тёмные мантии с расшитыми, регулярно повторяющимися узорами. Белизна цветов выглядела удивительно загадочной: иногда одна из цветочных пирамидок становилась похожа на поднятые, сложенные вместе руки, выглядывающие из-под тёмного плаща. К сожалению, мутный ров, заросший травой, не отражал этих чудесных деревьев. Сирень и рододендроны здесь тоже поднимаются на немалую высоту – на вековых кустах, которые вдруг обильно расцветают где-то на древесных макушках. Азалии телесного цвета источают свой аромат, а у магнолий уже появились листья рядом с огромными цветами, похожими на кувшинки. А ещё я сегодня обнаружил высоченное дерево, покрытое широкими прохладно-зелёными листьями и странными серебристо-серыми нераскрывшимися почками, которые выглядели очень величаво. Я предполагаю, что это ореховое дерево… но я не очень часто бываю в этом саду, потому что от жары он тяжелеет, а то, что он затворён дамбой, навевает на меня какую-то тягостную тоску. Кроме того, на тропинках попадается так много чёрных, бездомных древесных улиток, что ходишь в постоянном страхе раздавить одну из них.

Будда Соловьиных распевов

Кларе Рильке, 3 мая 1906 г.

<…> В нашем саду не только не услышишь ни одного соловья, здесь нет даже намёка на присутствие птиц; возможно, из-за охотников, которые заявляются сюда каждое воскресенье; но иногда среди ночи я просыпаюсь от [странного] зова, зова, доносящегося откуда-то из низины в долине, зова, исходящего от всей полноты сердца….

Этот сладостно восходящий голос, который, разливаясь, не перестаёт нарастать, подобен какому то совершенному существу, переходящему в голос, в котором и форма, и жесты его, и руки, и лик – всё превращается в голос, ночной, восхитительный, заклинающий голос. Порою откуда-то издалека сама тишина доносит его к моему окну, и мой слух тогда поглощает его и медленно втягивает в комнату, и через ложе – в меня.

<…> А вчера я обнаружил их всех – соловьев – и смиренно, облачённый в вуаль ночного ветра прошёл мимо них, – о, нет, посреди них – как сквозь сонмы поющих ангелов, которые то и дело слегка расступались, казалось, чтобы меня пропустить: но затем они снова теснились передо мной и снова сходились за мной. И я слышал их до невозможности близко. Именно там я нашёл их: во всех этих старых, заброшенных парках (и в том самом из них – с прекраснейшим домом, стены которого так медленно разрушались, будто орудия времени были нацелены прямо на них; и в том, что перерезан был пополам железной дорогой и выставлял напоказ свои внутренности, как лопнувший фрукт, изрядно увядший и покрытый весь плесенью; и чуть дальше – в густой парковой чаще), а также за ними и выше – в закрытых садах Оранжереи. А с другой стороны трели разносились над старинными стенами Ратуши, а потом возникали вдруг рядом со мной – из зарослей дремучего садика, что утопал за живыми изгородями в объятьях сирени: эти трели были так различимы и в тоже время так тесно сплетались с кущами этого садика, погружённого в себя в ночном полумраке, словно на картине из кружева едва узнаваемо было очертание птицы, сотканной из тех же узорчатых нитей, которые запечатлевают и цветы, и листву, и убранство восхитительной роскоши.