Вы его видели, но не заметили бесплатное чтение

Вы точно видели его. Вы видели его сидящим на ступеньках в переходе, роющимся в мусорном баке, спящим на скамейке автобусной остановки. Гриша «Моне» – в прошлом художник, а сегодня завсегдатаи дворовых попоек, к которому кроме как по прозвищу и не обратиться, ведь свое имя без труда он не вспомнит.

Он знает расписание рассветов и закатов, магазинов и ночлежек, дворовых котов, проходящих мимо него людей. Гриша «Моне» не будет попросит у вас на еду и уж тем более не остановит вас с фразой: «хочу обратиться». Он гордо пройдет мимо, ведь знает, что делает его богаче самого дорого одетого гражданина – свободы. И этого у него в избытке.

Гриша «Моне» был щеголем и дельцом, многообещающим талантом и невероятным разочарованием, он был женат, он был в кругу друзей и окружении врагов, он был беден, и он был богатым. Гриша «Моне» Игнатович был здесь. Он только что прошел мимо вас. Вы его увидели, но не заметили.

Глава 1

Часть 1. Глава 1

От лица Моне

13 января. Утро.

Шум от проходящей мимо снегоуборочной машины не оставил шансов на дальнейший сон. В отличие от обычных легковушек, снегоуборочная не едет, она медленно тянется, издавая мерзкий протяжный звук, заглушить который не смогли бы ни одни блестящие затычки вроде тех, что молодежь называет наушниками.

Я перевернулся на бок и подтянул плед к подбородку. Хотелось еще поспать, но холод пробрал до костей, невольно взбодрив. Обычно в такие моменты с трудом находятся силы, чтобы подняться. Но я знаю, что если вовремя не разомнусь, то тело будет ломиться от боли весь день.

Плед я обычно раскладывал на крышке теплогенератора, выпирающего из-за стены перехода. Так за целый день он вбирает в себя тепло бездушной машины, а ночью согревает меня. Жаль, что на ночь генераторы отключают. Нынче экономят на всем, даже на обогреве. Жмут каждую копейку. Для них-то, наверху пищевой цепи, отопление и вправду стоит копейки. А я бы, я бы ночью не замерзал.

Поверх пледа я расстелил газеты, чтобы его ненароком не украли, а листы пенопласта, на которых спал, спрятал за будку. Убедившись, что все надежно укрыто, мне осталось только протиснуться между генератором и стеной и выйти в переход. Давно требующие покраски серые стены, от моего появления, кажется, поблекли еще сильнее.

– Славная погодка. – Я всегда старался произносить что-то хорошее в начале дня. Как день начнешь, так он и пройдет.

Стрелки часов, висящие на стене неподалеку от моего укрытия, уже год как показывали полночь – застряли и не спешили снова пуститься в пляс по циферблату. Нынче экономят на всем, даже на батарейках. Благо в часах я не нуждался.

Я выглянул из перехода и принялся всматриваться в темноту. Фонари возле остановки уже зажглись, но возле магазина все еще господствовала темнота. Будь часы исправны, маленькая стрелка указывала бы на шесть. Значит, я проснулся вовремя. Раньше у меня был будильник, но когда я нашел укромное место для сна в переходе, то от звонящих часов пришлось отказаться – ненароком еще услышит уборщица и сразу же выдворит. Спать за генератором воспрещалось.

Отсутствие будильника меня несильно беспокоило. Да и мне не требовался работающий циферблат, чтобы узнать время. Я прекрасно определял его по окружающему миру. Я знал расписание рассветов и закатов, ветров, дворовых котов, проходящих мимо меня людей. Еще раз взглянув на горящие фонари, я вернулся в переход.

Порыскав в карманах, я не нашел очков, хотя отчетливо помнил, как перед сном убрал их во внутренний карман. Зрение стало совсем ни к черту. То я мог рассмотреть надпись на вывеске магазина через дорогу, то стрелки наручных часов расплывались при взгляде на них. Мой товарищ Белицкий говорит, что нужно жрать чернику и грецкие орехи. Но где я их достану в разгар зимы?

– Двинься, – подогнала меня тетка со шваброй. Она должна убираться в переходе каждое утро, но я встречал ее только по пятницам. Значит, близились выходные.

На обратном пути к генератору я выглянул из другого перехода и осмотрел автобусную остановку. Никого. Лишь сугробы снега да лед на месте луж – свидетель того, что ночью ударил мороз. Вот так не повезло. Минувшей зимой снег шел несколько раз и лишь в конце февраля. В этом же он валит чуть ли не через день, будто компенсируя прошлогодний простой.

До того как в переход спустились первые пассажиры метро, я успел зайти в туалет. Уборная только открылась, и вахтерша меня не заметила. То ли она до конца не проснулась, то ли специально упустила меня из виду. На бирке было едва заметно написано ее имя – Жанна. Стоит признаться, бабой она была отличной. Недостаток, конечно, у нее имелся, но от нее никак не зависел – работала женщина два дня через два.

Ее сменщик Коля – падла та еще – пускал меня только перед самым закрытием и за двойную плату. «Налог на запах» – как-то объяснил он завышенный тариф. Но и то не всегда пускал ведь. Прямо перед Новым годом я жался, еле сдерживался, чтобы не обосраться прямо у входа, а он захлопнул дверь перед носом и уехал бухать. Хотя и деньги у меня имелись, и одет я был вполне прилично. Еще и рассмеялся так, мол, потерпишь до десятого числа1.

Жанна включила телевизор, так что его звуки заглушили мои потуги. Через несколько минут я вздохнул с облегчением и, пока одевался, рассматривал содержимое унитаза. Много крови. Сучьи потроха! Видимо, снова геморрой воспалился. Хотя, может, он и не проходил. Так и не вспомнишь.

Потянув ручку смыва, я направился к выходу, прихватив рулон бумаги. Жанна все так же старалась меня не замечать, хотя мой силуэт отчетливо отражался в экране телевизора. Святой человек! На таких Земля еще и держится.

– Осадки во второй половине дня на северо-западе города, – донесся до меня голос диктора. Осадкам я не был рад, но поделать ничего с ними не мог.

До половины седьмого я слонялся по переходу без дела. Время я определил по начавшимся утренним новостям, которые слушала смотрительница общественного туалета № 17 Черташинского микрорайона. Встряхнувшись, я подложил под задницу набитый тряпками пакет, по форме напоминающий валик, и расположился на лестничной ступени.

Середина лестницы – стратегически верное место. Так я находился на достаточном расстоянии от тех, кто спускался, что давало им время нарыть в карманах мелочевку, и от тех, кто прошел мимо, но кому совесть все же не позволила не обратить на меня внимание.

Раньше у меня был многослойный поджопник, с которым холод ступеней не так сильно чувствовался, но в начале года его унесло ветром на дорогу, где он и сгинул. После этого я старался набивать пакет чем-то мягким, чтобы и холод от ступеней не чувствовать, и удобнее сидеть было.

Наконец до меня стали доноситься возгласы прибывших на остановку людей – первых посетителей метро, направлявшихся в другой конец города. Ранние пташки, большинство из которых мало чем отличалось от меня: хмурые, голодные, ищущие возможность поспать подольше. Им вечно не хватало денег, да и мне от них редко что перепадало. Но я все равно выходил на утреннюю «жатву». Кто-то что-то да бросит. Мелочь, но просидишь так полдня и наскребешь на обед.

Крепко сжав шапку, я вытянул руки перед собой. Поверьте, руки у нас, кого принято называть попрошайками, – самая сильная часть тела. Попробуйте удержать пусть даже пустую шапку на вытянутых руках дольше десяти минут. Может, у вас и получится, но вы, небось, спите на удобных матрасах, а спина у вас затекает так редко, что вы и не помните, когда это случалось в последний раз. У нас же все не так. Оттого и мерила успеха другие.

Когда руки устают, я кладу шапку у ног и слежу, чтобы ее никто не прихватил. В шапке уже лежат монеты и бумажные деньги – самые мелкие номиналы, которые если и унесет ветром, я не расстроюсь. Хотя бумажные деньги я старался прятать в карманы сразу, а вот монеты можно было и не убирать.

Годы, проведенные на улице, научили, что если оставить бумажную купюру в шапке, то каким бы защищенным ни был переход, ветер доберется и до нее. Правда за тоже время я выучил, что люди охотнее жертвуют, когда в шапке уже что-то лежит.

– Спасибо. Храни вас Господь! – произношу я каждый раз, когда кто-то опускает деньги мне в шапку. Я стараюсь не поднимать голову и не встречаться с ними взглядами. Меня это смущает: смотреть кому-то в глаза и искренне благодарить. Я никогда не чувствовал благодарности. Я был рад подаянию, но не благодарен за него.

Тем более что свою бороду и щеки, усыпанные шрамами, я старался скрывать за высоким шарфом. Они были не самыми презентабельными частями моего тела, как утверждал Белицкий. Он-то толк в подаяниях знал и понимал, что вызывает симпатию у прохожих, а что – нет.

Перед моим носом мелькнул знакомый шарф. Несколько раз в неделю в мою шапку опускались вчетверо сложенные купюры с чернильными следами на краях. Сначала появился бордовый шерстяной шарф в крупную клетку, а после – купюры. Он был женат и однозначно зарабатывал на хлеб, трудясь руками: то на пальцах не хватало ногтей, то я замечал свежие порезы. Откуда на деньгах брались следы от чернил, у меня предположений не было.

Следом мелькала женская рука с опухшими пальцами, на каждом из которых было надето минимум по одному кольцу – каждое золотого цвета с крупными камнями. В сочетании с почти слезшим с ногтей лаком и грязью под ними это смотрелось вычурно, но эффектно. Нередко я замечал синяки выше запястий, что наталкивало меня на самые невообразимые предположения.

Я никогда не поднимал головы, хотя мне было интересно, как выглядели мои патроны. Мне оставалось только гадать и представлять их себе незаурядными и таинственными.

– Спасибо. Храни вас Господь!

И в Господа я не верил. Сложно верить, что тебя где-то ждет мир из белоснежных перин, когда ты ночуешь на небольшом пятачке размерами метр на метр, находящемся между стеной и железной будкой, которая в случае аварии тебя и погубит.

Раньше я был религиозен, ходил в церковь, причащался. Сейчас же я бы не отказался от бесплатного глотка вина. Как-то раз я зашел в церковь неподалеку от моего перехода, но мне не понравилось. Все было не так, как когда в молодости вместе с теткой я посещал дом Господний. Будучи одетый опрятно, в клепаных штанах и пальто из английской шерсти я ловил на себе благосклонные взгляды прихожан. Но в последний мой визит на мне была надета куртка с затертыми рукавами, выглядевшая сильно грязной даже после стирки. Тогда молящиеся смотрели на меня искоса. Я знал, что они не могли открыто выражать недовольство, ведь находились в месте, где провозглашалась терпимость к самым жалким из нас. Но я все равно чувствовал на себе их презрительные взгляды. Тогда-то я бросил это дело, перестал мешать честолюбцам и дальше верить в свою искреннюю набожность.

Когда толпа поредела, а в шапке перестали позвякивать падающие монеты, я поднялся, спрятал деньги в кожаный кошель на завязках и перебежал дорогу к соседнему выходу.

Этот переход, хоть и соседствовал с тем, где я ночевал, все же отличался. Цветом плитки, яркостью лампочек, шириной прохода. Главным и по-настоящему важным для меня отличием была находящаяся здесь кофе-точка, в которой спешащие в соседствующие с переходом высокие здания из стекла и бетона офисные клерки покупали напитки. Сдачу-мелочовку, остававшуюся после оплаты, они чаще всего бросали в стоящую рядом с кассой баночку с надписью «На мечту».

С моим появлением в переходе претворение мечты в жизнь менеджера по приготовлению кофе стало идти медленнее. Обычно я становился в паре метров от кофейни и ждал с зажатой в руках шапкой. Самое хлебное время приходилось на утро – с восьми до девяти часов. Раньше никто не приезжал, а те, кто выходил из метро позже, чаще всего бежали в офис, ведь опаздывали и потому обходились без бодрящих напитков.

– Все, старик, сворачивай лавку, вроде уже все прошли, – после того как толпа офисного планктона рассосалась, из-за прилавка, ко мне на встречу, вышел Кофеварка.

Кофеваркой я звал Валю. Он же называл себя баристой, а его сменщик – менеджером по приготовлению кофе. Что означало «бариста», я так и не запомнил, хотя он несколько раз пытался донести до меня сакральный смысл этого слова.

– Сегодня негусто, – я пересчитал брошенные деньги от офисных клерков и тяжело вздохнул. – В ум не возьму, неужто ли людям так сложно сдачу мне ссыпать? Так гляди и за день прилично наберется.

– Большинство рассчитывается карточками. Пора бы и тебе завести терминал.

– Не пори ерунды. Все ваш интернет поганый виноват. Скоро и вовсе денег не останется. Представляешь, я в магазине видел, как они жрачку пластмассками оплачивают. Телефонами этими. И часами. Часами! Я Богом клянусь! Видел, как часами расплачиваются.

– Это «Эпл Пэй».

– Пей что?

– Не пей, а «ЭПЛ ПЭЙ». «Пэй» в переводе с английского означает «платить». То есть мобильная система на айос-устройствах для оплаты покупок с помощью технологии «кью шесть». Хотя сейчас и на андроидах есть такая. Мой «гэлакси» ее поддерживает. Полезная вещь, кстати!

– Да иди ты в жопу, Валя! Хрен ведь разберешь, что ты говоришь. Лучше сигаретой угости. И кофе. И вообще, задумайся о дикции. Набирай камни в рот и читай вслух. Поможет.

Как часто случалось, он демонстративно закатил глаза, но все же протянул мне пачку «Палл-малла».

– А «Винстона» нет? Хотя один черт, в последнее время никакой разницы не чувствую.

Горький аромат наполнил мой рот, а за ним и легкие. Проглотив дым, я зашелся кашлем. Раздражение в горле, которое я испытывал по утрам, утихло с первой же сигаретой.

– Не возражаешь? – и, не дожидаясь ответа парнишки, я вынул из его пачки еще две сигареты и спрятал их за ухо. Случалось и так, что курево не попадалось целыми днями. И если летом на остановках можно было собрать окурки, распотрошить и слепить из них полноценную сигарету, то зимой повторить такой трюк у меня не было ни единого шанса.

Пока Валя варил кофе, я изучал терминал. Небольшой серый прямоугольник, совершенно безобидный с первого взгляда, в действительности стал моим злейшим врагом. После оплаты картой у офисных работников не оставалось сдачи, а значит, и в шапке у такого, как я, не прибавлялось денег.

– Фу! Отойдите, пожалуйста!

– Извиняюсь, дамочка.

– Почему этот бомж всегда крутится возле твоей лавки? – прошептала Вале остановившаяся фифа с разноцветными волосами. – Хочешь, я наряд вызову? Его быстро упакуют.

Все верно, бомж. Обычно так ко мне и обращаются. «Фу…», «Бомжара…», «Эй, ты…» Или опускают обращение и сразу переходят к сути разговора. Хотя разговором это вряд ли можно назвать. Они возмущаются, а я стараюсь исчезнуть. Меня обсуждают, осуждают, наставляют. Но со мной не разговаривают.

Среди моих «коллег» нередко встречались и те, кто в ответ на подобные замечания вспыхивал и запросто мог разразиться целой тирадой, стоило только обратиться к нему неуважительно. Раньше мне казалось, что таким поведением отличались новички улиц, но позже я заметил, что и старожилы цеплялись за слова. Тот же Магистр был большим любителем вступить в спор, если посторонние обращались к нему неподобающе.

Мне же было все равно. Я старался не обращать внимания на колкости. Когда девушка забрала свой кофе и зацокала каблуками по лестничным ступенькам, я презренно взглянул ей вслед. И хоть это было единственным, что я мог себе позволить, в этом я не испытывал никакого стеснения.

– Поганая обываловка. Наверное, все дело в удобном матрасе. Это он так расслабляет ее серое вещество. Но, по правде, хотел бы я оказаться на ее месте.

– Что ты сказал?

– Сам с собой разговариваю. Долго еще кофе ждать?

С Валей я мог позволить себе и поворчать. По неведомой причине мое хамство и колкости он воспринимал, как проявление своеобразного чувства юмора, хотя я и вел себя естественно.

– Больше лей! – гаркнул я, заметив, что Валя наполнил стакан лишь наполовину. – Кофе должен доходить до краев. А то взяли моду экономить даже на воде. За что я плачу, за воздух?

– Ты ведь не платишь, старик.

– Неважно, платят те идиоты, которые не замечают, что ты недоливаешь. Лей больше, я слежу!

И через мгновение в моих руках оказался стаканчик черного кофе, отвратительного на вкус, зато полного столь нужным мне теплом. Следом Валя протянул мне булку. Сухость круассана, как он ее называл, выдала, что на прилавке выпечка провела далеко не один день. Но меня это мало волновало. Разрывая ее на куски и макая их в напиток, я на мгновение представил, что нахожусь где-то вдалеке от перехода, под Палангой, куда тетка отправляла меня на летние каникулы.

– Дерьмо твой кофе. Как люди за это платят?

– Знаешь, старик, ты мне больше нравился, когда ничего не чувствовал.

– Я себе тоже таким нравился больше. Можно было пить твой кофе и не давиться от его дерьмового вкуса.

В начале зимы у меня пропало обоняние, а вскоре я и вовсе перестал различать вкус еды. После долгих уговоров Белицкий организовал прием у знакомого врача. Тот выписал мне горсть лекарств, рецепты на которые я удачно продал в Черташинке. Вылечился же я как-то сам.

Вспомнив про Черташинкский рынок, я выглянул из перехода. Рабочие день уже начался. Допив кофе, я распрощался с Кофеваркой и поднялся по ступенькам. Улицу вовсю залило солнце, а голубое небо предвещало хорошую погоду. Задрав воротник повыше, я направился в сторону рынка.

Глава 2

Часть 1. Глава 2

От лица Моне

13 января. После обеда

Черташинка встретила меня несмолкаемым гулом. Несмотря на холодную погоду, рынок был битком набит людьми. Ни разу за все годы моего пребывания в этом районе я не видел, чтобы он пустовал. Даже по понедельникам, в традиционный выходной, здесь гудела жизнь. Для обычных смертных рынок был не более чем местом покупок. Для таких, как я, Черташинка была центром жизни. Столицей государства без видимых границ, одна из которых проходила по станции метро, в переходе которой я ночевал.

– Моне, здоро́во, – мужики у ворот приветливо подняли руки. Я ответил им тем же. Один из них пожаловался на холод, а я показал руки в перчатках и, по-доброму улыбнувшись, прошел через центральный вход. Если пропустили, значит, выгляжу я достойно, чтобы слоняться среди людей.

Для таких, как я, Черташинка, Чертовка или Чертовец, как называли рынок между собой трудяги, была местом последнего приюта. Голодные могли разжиться пайком, больных лечили, а для тех, кто мечтал хоть чем-то набить карманы, здесь всегда подворачивалась работенка. За последним сюда я и пришел. Работать мне хотелось меньше всего на свете, ведь худо-бедно, но заработанного в переходе хватило бы на пузырь и какую-то жрачку. Но со дня на день должен был явиться человек от Магистра, которому я «торчал» базовую – плату за ночлег в переходе, а значит, нужно было работать.

Первым делом я навестил Слесаря. Так мы звали Сашку, который мог достать нужное за считаные минуты. Он провел меня в захлев – помещение, напоминающее уборную, с несколькими стиральными машинами и лежаком для вахтера.

– Умывайся, переодевайся. Можешь засунуть свою куртку в стирку. Сегодня в крытой зоне нужна помощь, так что поспеши, – и, строго посмотрев мне в глаза, добавил: – И старайся не открывать рот, из пасти у тебя несет, как из-под кобыльего хвоста во время течки.

Я преподнес ладонь к носу, дыхнул и попытался учуять запах. Но из этого ничего не вышло.

– Благодарствую. Я одолжу полотенце?

– Ишь чего! Полотенце для людей. Бери салфетки, но экономь, не используй все.

Я кивнул и принялся вытирать бумажными салфетками морду и бороду. Борода слиплась, а на кончике застыло что-то, напоминающее то ли пасту, то ли кетчуп. И если первым я отродясь не пользовался, то второе я не видел с минувшего Рождества. Я попытался разгладить бороду пальцами, но стало только хуже. Тогда я намочил ее и скрутил в козлиный хвостик – получилось вполне прилично.

Пока Слесарь копошился в кладовой, я опустился в кресло и осмотрелся. Рядом со мной дрых его сменщик, и, заиграй я на барабанах, он не проснулся бы. Здорово, небось, работать в таком месте. Спишь себе целыми днями, только по утрам и вечерам открываешь и закрываешь помещение. Еще и зарплату получаешь.

– Отчего сидим, не работаем? – Слесарь закончил свои дела и недовольно посмотрел в мою сторону.

Наконец-то я вышел из помещения, и холодный ветер вперемешку со снегом ударил мне в лицо. От утреннего солнца не осталось и следа, синоптики не ошиблись. Куртка, которую мне выдал начальник, хоть и была чистой, но все же согревала слабее моей. Первым делом мы пришли во фруктовую зону на крытом рынке, где во всю шел ремонт. Еще утром им требовался человек, но к моему появлению место уже заняли.

Бабы из соседнего отдела направили меня в рыбную зону. И не прогадали. Сразу же после моего прихода к ним приехало несколько фур, и в магазине потребовался грузчик – самая неблагодарная работа, да и только до обеда. Правда стоит признаться, что дольше я бы и не выдержал. Уже через час спину ломило так, что я воспринимал себя не иначе как потомственным рабом на галерах. Стоило мне разогнуться, как воспаленный нерв под лопаткой давал о себе знать.

Поднимая один ящик за другим и перенося их в морозильную, я чертыхался, вспоминая Магистра. Чертов ублюдок каждый раз находил причину стрясти с меня лишний рубль.

Подняв открытый ящик с рыбой к самому носу, я вдохнул аромат, отчего мой желудок сразу же скрутило. Не от тухлого запаха. От голода. Тотчас в голове всплыл образ готового блюда. Я попытался вспомнить, когда последний раз ел рыбу. Не консервированную горбушу, которой мы с товарищами так часто закусывали водку, что и вовсе перестали воспринимать ее как рыбу. А именно настоящую рыбу, запеченную. С картошкой. Берешь такую в руки, и чешуйки ее кожи остаются на подушечках пальцев. Давно я не пробовал ее, настолько, что подобное начало казаться мне чем-то немыслимым.

Отмахнуться от всплывшего образа оказалось сложнее, чем разогнуть затекшую спину. Но я смог. Все мои мысли вернулись к Магистру, которому я задолжал и из-за которого надрывался. Чертов ублюдок. Настанет день, когда я пошлю его. Да-да, подкараулю где-нибудь и проломлю череп бутылкой. Хотя нет, бутылкой можно лишь поцарапать. Случайный камень, упавший с края крыши, справится лучше. Осталось только найти дом с открытой крышей и заманить туда гада.

– Моне, перерыв! Идем перекурим!

Услышав о перерыве, я обрадовался, и, хотя оставалось занести всего несколько ящиков, поспешил оставить работу.

Возле беседки собралось много людей. Преимущественно работники рынка, но встречались и такие, как я: пришлые, те, кто ютился в Чертовке ради работы. Ко мне подошел один из товарищей и протянул пузырь. Я попытался вспомнить его имя, что далось мне с трудом. Зато я отчетливо помнил, как мы пили с ним на майские праздники под мостом возле рынка – еще одна граница нашего сектора.

– Почему они называют это сектором? Районы ведь есть, – спросил еще один из «наших», видимо, не так давно прописавшийся на улице.

– Потому что районы большие и можно затеряться. В городе-то сколько районов, одиннадцать-двенадцать. А секторов больше. На один район приходится по два-три сектора, как когда. Микрорайонами их еще можно звать, но наши кличут секторами.

– Все равно не пойму, – жаловался новенький.

Его я точно видел впервые. Низкий, рыжий, с заплывшим глазом и крупными веснушками на все лицо. Его бы я запомнил. Товарищ, с которым мы пили на майские, прошептал мне на ухо, что рыжий перевелся из Цветного – соседнего сектора. Сбежал, но наш Магистр разрешил ему остаться. Теперь он работает на рынке за еду и ночлег «рукой помощи» – так мы звали между собой тех, кто попал в долговое рабство к Магистру. «Эй, ты, протяни руку помощи, помоги с тем-то», – обращаешься так к одному из них, и он не вправе тебе отказать. Правда, обычно такие помощники были чем-то заняты либо и вовсе отсутствовали. Поэтому выловить свободную «руку помощи» считалось редкой удачей. Но этот был свободен, и он был рядом.

Выхватив у него из рук фляжку, я махнул в сторону оставшихся ящиков. Поворчав, коротышка направился к фуре с рыбой. Согласно правилам отказать он не мог – на мне была надета куртка Слесаря. Знай он, что я пришлый, то несомненно послал бы меня. Редкий случай, когда фортуна мне улыбалась.

Когда с делами было покончено я поплелся к начальнику склада. Получение оплаты было самым приятным в нахождении на рынке. Он черканул что-то на бумажке и вложил ее мне в руки. Отвратительный почерк. Только цифры я и разобрал. В Черташинке среди пришлых рабочих деньги не были в ходу. Если тебя направляет администрация рынка, то вместо оплаты ты получаешь квитанцию – листик от твоего нанимателя, где написано, сколько ты заработал. Позже его можно было обналичить в той же администрации. Так Магистр контролировал все финансы, а налоги не утекали мимо кассы хозяина рынка. Забрав квитанцию, я сразу занес ее Слесарю.

Слесарь времени зря не терял. Большую часть его стола занимал поднос с чебуреками. А стол, словно мухи, облепили товарищи-нахлебники. Прищурившись, я разглядел поднимающийся от них пар. Живот предательски заурчал, но я старался не обращать на это внимания. Впрочем, как и остальные присутствующие. Переняв у меня квитанцию, Слесарь убрал ее в стол и поставил галочку в журнале учета.

– Ты мне должен еще за прошлый раз. Помнишь? И еще за стройматериалы.

– Помню! – оборвал меня Слесарь. Видимо, он не хотел, чтобы о «подработке» я трепался перед его товарищами. Конечно, ведь стройматериалы я помогал ему воровать именно у тех, с кем он сидел за одним столом.

Отсчитав несколько купюр, он бросил их на стол.

– Забирай!

Немедля, боясь как бы мужик за столом не передумал, я пересчитал оплату и убрал ее в карман.

– Выпей! – Подняв бутылку, Слесарь плеснул в пустой стакан и поставил его рядом. Чаще слесарь общался исключительно командами. Так давало о себе знать военное прошлое.

Придвинув стакан, я в два глотка опустошил содержимое, после чего глубоко вздохнул. Коньяк. Горло сразу обожгло, а под ребрами засосало. Коньяк я не переваривал, но отказываться было неприлично. Слесарь служил, потом сидел несколько раз. Его нрав знали не только в Чертовке, но и далеко за пределами сектора.

– Слушай, – начал я, надеясь на доброе расположение духа моего начальника. – Мне бы еще деньги за сегодняшнюю рыбу.

– За рыбу в следующий раз.

– Но мне нужно сегодня. Я никуда не денусь, ты меня знаешь.

– В следующий раз.

– Но может сговоримся? Я ж тебе портрет такой написал, неужели ты меня не выручишь.

– Портрет был хорош. Правда. Но ты знаешь правила. В следующий раз, Моне.

Правила были просты: каждый пришлый получает оплату за работу, которую выполнил в прошлый раз. Так это гарантировало не прекращающийся поток рабочей силы.

– Слушай, старик, вали-ка ты отсюда по добру, – обратился ко мне один из собутыльников Слесаря. По его интонации я понял, что спор обойдется мне дорого.

Не получилось. Будь Слесарь один, возможно, я бы и смог его убедить. Но в компании друзей он был непоколебим, а все его внимание занимали карты и чебуреки. В мой стакан еще раз плеснули коньяка, после чего указали на дверь. Я сбросил куртку, которую мне выдали в начале дня, и надел свою. Она была влажной, зато чистой. В ней я походил на обычного трудягу в конце смены, а не на бездомного.

У выхода меня ждали.

– Моне, ты ведь собираешься заглянуть к Магистру?

Высокий щуплый мужчинка схватил меня за шиворот и поволок в соседнее здание – на склад. Там среди нескончаемых рядов из ящиков, наполненных продовольствием, меня ждал мой кредитор свободы, мой хозяин, тот, кто разрешал мне спать в переходе метро, попрошайничать в этом секторе и появляться на рынке, чтобы заработать.

Магистр расположился за одиноким столом. Прямо как в бандитских картинах. Не хватало только лампы и бутылки с дорогим алкоголем для полноты образа. Я рухнул на стул возле него и поспешил вынуть из кармана купюры. Часть я успел спрятать, засунув в трусы, когда переодевался, – на что-то мне ведь нужно было существовать.

– Это все, что есть.

Магистр забрал деньги и записал сумму в тетрадь.

– Этого мало, Моне! Две базы, две, а не одна. Слышишь, бездарь! Где тебя вообще носило последнюю неделю? Опять бухал, небось.

Он сорвался, словно я нарушил важнейший уговор. Хотя так мой поступок Магистр и расценивал. Он был в высшей степени перфекционистом и терпеть не мог, когда что-то шло не по плану. Я был уверен, что задолжал ему одну базовую. Но, как оказалось, память сыграла со мной злую шутку.

– Бухал, значит, вместо того чтобы работать?

– Нерв защемило, не мог разогнуться. Ну и я, того…

– Того. Нерв б… у него защемило. Если не принесешь бабки к понедельнику, я тебя на счетчик поставлю. Слышишь? Хочешь на счетчик?

На счетчик не хотел никто. Если Магистр включал счетчик, можно было прощаться со свободной жизнью. Твой долг увеличивался в несколько раз всего за неделю. И я даже не знал, как подсчитать сумму. Правил не было. Сегодня ты должен одну базу, завтра – полторы, послезавтра две, а на четвертый день – не три, а четыре. Порой казалось, что Магистр сочинял правила на ходу. Либо он просто не умел считать и ляпал цифры от балды. В любом случае вернуть такой долг было невозможно, поэтому либо приходилось отрабатывать в Черташинке на объектах Магистра, становясь «рукой помощи», либо пробовать сбежать.

Правда, тех, кто сбегал, обычно отлавливали и возвращали. В городе таких Черташинок и секторов было много, и каждым из них заведовал свой Магистр. Магистры между собой связь держали и, если замечали сбежавшего, «палили» должника и доносили о нем. Как итог, беглец возвращался на отработку к своему Магистру, но с возросшим долгом и сроком службы.

– Так хочешь на счетчик? – повторил Магистр.

– Наверное, хочет. Чего ж молчит-то тогда? – помощник начальника рассмеялся и стал подзадоривать меня.

– Конечно, не хочу. Я принесу все. В понедельник. Обязательно. Слышишь? Принесу.

Но Магистр меня уже не слушал. Убрав одну книгу учета, он переключился на другую, значительно толще. Я помялся еще немного возле его стола, а потом направился к выходу. У дверей Магистр меня окликнул.

– Тебя, кстати, Алексеевич разыскивает. Заезжал на той неделе. Говорит, заколебался тебя искать. Солидный такой, в костюме. Петушился перед бабами, пока меня ждал. Но я тебя не сдал, – и, постучав по столу карандашом, направил его в мою сторону: – Не принесешь бабки, расскажу ему, где ты ночуешь. Не знаю, что у вас там за терки, но сдам тебя и не пожалею.

Переборов желание возразить, я поспешил к выходу. Разговор с Магистром испортил мне настроение. Желание сбросить на его голову тяжелый камень снова захватило меня целиком. Да пошел он куда подальше со своим долгом! Пасусь в этом переходе, а плачу, как за парковку торгового центра, и только от Кофеварки хоть какие-то деньги получаю. Все же с карточками сейчас, мелочи в кармане не сыщешь. И где брать бабки на налог?

Распрощавшись с мужиками, я неспешно зашагал в сторону Тимирязевской. Я плелся дольше обычного, прежде чем увидел знакомый знак метрополитена. Завидев его, я прибавил шагу – мне не терпелось поскорее оказаться за генератором и уснуть. Но стоило ступить на лестницу, как до моих ушей донесся чей-то пронзительный смех. Исходил он именно из той части перехода, где я ночевал.

Наблюдая из-за угла за источником шума, я насчитал с дюжину человек. Все высокие, рослые, так громко гоготали, словно от этого зависел их авторитет. Как назло, они расположились рядом с моим генератором. Кто-то подпрыгивал на досках с колесиками, остальные, преимущественно парни, держали в руках жестяные банки и смеялись.

Идти к своему укрытию у них на глазах я не рискнул. Осенью я уже нарвался на схожую компанию, после чего несколько недель приходил в себя. Видимо, от избиения бездомного они испытывали особое удовольствие, какое не получали от бухла и таблеток. Беспомощным я себя не считал, но против целой банды предпринять ничего не мог. Тяжело вздохнув, я поплелся обратно.

Минуя вход в метро, я невольно задержал взгляд на охраннике по ту сторону двери. Он неспешно расхаживал вдоль турникетов, прихрамывая на одну ногу. Заметив, что я его разглядываю, он остановился. В его глазах читалась жалость. В ответ на мои мысли он лишь пожал плечами, словно говоря: «Прости, старик, но пустить не могу. Правила, ты ведь знаешь».

А я и не просился. Однажды я прокатился в метрошное депо, где провел ночь. Одна из худших ночей в моей жизни. Мало того что было холодно и не хватало кислорода, так на утро меня выдворили оттуда пинками.

На случай, когда я не мог переночевать за теплогенератором, у меня было припасено несколько запасных вариантов. Первым делом я проверил задний вход, ведущий на подземную парковку в одном из высотных офисных зданий. Но он был заперт. Ломиться через центральную проходную мне не хватило бы духа.

Вторая попытка увенчалась успехом. В начале зимы я приметил подъезд одной убогонькой хрущевки неподалеку. Дыра, ведущая в подвал, вырезанная специально для дворовых котов, со временем расширилась настолько, что в нее мог пролезть человек моего телосложения. Жильцы неоднократно жаловались в районное управление, но дыру так никто и не залатал, чему я был искренне рад.

Идя вдоль дома и высматривая нужный подъезд, я невольно заглядывал в окна. Меня распирало от интереса, как живут те, кто может в любую минуту окунуть ноги в теплую воду, для кого холодная и горячая пища была не вопросом благосклонности фортуны, а лишь выбора.

Я остановился перед одним из горящих окон. Шторы были задернуты не полностью, отчего я мог рассмотреть «содержимое». Кухня. Девочка лет десяти сидела за столом и, обхватив руками голову, читала книгу, скорее всего, учебник. И хоть в ее распоряжении имелось все электричество мира, она работала под тусклым светом торшера, который еле-еле освещал тетрадь и страницы книги. Остальная часть комнаты была погружена во мрак.

Зашла мать, невысокая полная женщина в выцветшем халате. Она поставила перед дочерью миску с супом, но та, качая головой, отодвинула ее. Женщина недовольно вскинула руки и убрала ужин в холодильник. Выдав порцию нотаций, она удалилась. Следом за ней поспешила и девочка.

И только тогда я осмелился сделать шаг в сторону и уткнуться лбом в холодную стену. Сердце бешено билось, а в животе все свернулось. По спине пробежали мурашки. В дикой природе городских джунглей под вечно осуждающим пристальным взором каждого, кто отличался от меня, но старался всячески напомнить, где мое место, и похвалиться своим, я и забыл, что такой мир возможен – мир теплых кухонь и несъеденных ужинов.

Внутри меня распирало желание проникнуть в квартиру, достать из холодильника тот суп, разогреть его, сесть в кресло в дальнем углу кухни и насладиться ужином. Почувствовать, пережевать жирные куски сала и выпить не менее жирную жижу.

Вдруг в комнате раздалось мельтешение. Вспомнив об оставленном учебнике, девочка возвратилась, спешно сложила вещи и снова удалилась. Свет торшера погас, и тропочущее чувство в животе утихло. Все возвратилось на свои места.

Я направился дальше, пока не нашел нужное место. Меня трясло от холода и сильно мутило от выпитого коньяка, но я все же догадался снять куртку и затолкал ее первой в дырку. После этого я сам просунулся в проем. Торчащие металлические прутья больно оцарапали плечи.

Оказавшись внутри, я наконец-то почувствовал тепло. Долго ища выключатель, я наконец-то нащупал его, и вскоре маленькая лампочка под потолком зажглась, залив помещение тусклым светом. Место, в котором я оказался, было тем самым подвалом, где я уже как-то ночевал. Возле одной из камеры с вещами жильца дома были составлена пара поддонов. Достаточно крепких и достаточно широких, чтобы я мог развалиться, вытянувшись во весь рост.

Сдвинув их к батарее, я набросал на деревянную поверхность найденные неподалеку тряпки, после чего взгромоздился на ложе. Даже на самом удобном и дорогом матрасе я бы не чувствовал себя лучше, чем в тот момент. Изнутри меня согревало пойло, а снаружи – батарея и куртка. Не замечая, как накатила дрема, впрочем, как и всегда, я уснул, успев погасить свет.

Глава 3

Часть 1. Глава 3

От лица Моне

21 января

Я повернулся на бок и предался чувству свободного падения. Мне снилось, что я падаю сквозь облака. Перед самым столкновением с землей я проснулся и распахнул глаза. Словно огнем, болью обдало правую часть лица. Падал я не только во сне, но и наяву. Я лежал на холодном полу рядом с поддонами. Всего полметра падения, но я ощущал боль так сильно, словно пролетел несколько этажей.

Я попытался подняться, но руки меня не слушались. То ли от удара, то ли от похмелья меня воротило. Хотелось спать, но стоило мне погрузиться в приятный полудрем, как у меня перехватило дыхание. Я повернулся на бок и сплюнул собравшуюся во рту рвоту.

Тяжело вздохнув я пожалел, что закусывал накануне. Накануне ли? Я не мог повернуться к дырке в стене подвала, чтобы понять, какое было время суток. Пролежав без счета времени, я почувствовал, как мне полегчало. Наконец-то собравшись с силами, я подтянулся и завалился на поддон.

Лежа на боку, я разглядел под собой темное пятно. На полу собралась лужица. Ощупав штаны, я убедился, что обмочился. Значит, водка, которую мы пили накануне, была паленой. Дерьмо. Меня крайне редко рвало по утрам, и еще реже я мог обмочиться во сне. Только если накануне пил дешевое пойло.

– Сукины дети! – мне хотелось найти Белицкого и Слесаря. Вместе с ними я отмечал расплату Магистру.

Следующий день после работы в Черташинке я провел в том же подвале, раздумывая, как раздобыть деньги для Магистра, попутно проверяя целостность замков камер хранения. Некоторые из них оказались незапертыми. Одна камера была набита закатками, другие – откровенным хламом, который я бы не смог вытащить на улицу. Но вот в одном из помещений я нашел две магнитолы. Я клятвенно пообещал, что, как только наступит весна и я найду работу, то возмещу хозяину квартиры 23 его утрату. Хотя я не сомневался, что он о ней и не вспомнит. Магнитолы я обнаружил случайно. Они вывалились из-за тумбы, которую я передвигал. Одно из устройств успело покрыться чем-то болотного цвета, за что товарищ Слесаря, занимающийся скупкой краденого, сбил стоимость чуть ли не вдвое. Но даже со сбитой ценой я сумел расплатиться с Магистром. Столь редкое в Черташинских кругах событие и стало причиной отмечания.

От голода заурчал живот. Накануне я не съел ничего существенного, лишь нарезку из колбасы и овощей, щедро принесенных Белицким. Сквозь прорезь в стене в подвал проникли солнечные лучи – был день, чему я обрадовался. Голос в голове предупреждал, что следовало выбраться из подвала и раздобыть еду.

Подтянувшись на трубе, я вылез на улицу. Благо у подъезда никого не было, и я остался незамеченным для жителей двора. Зачерпнув снега, я протер штаны в области паха. Еще раз зачерпнув снега, я умыл им лицо, после надел шапку и поплелся в сторону моего пристанища – Тимирязевской.

Дорогу, ведущую из муравейника домов и спортивных площадок, к улице, я нашел не сразу. Стараясь идти по тротуарам, дабы не мешать проезжающим машинам, я то и дело проверял, все ли вещи при мне – шапка была на голове, зажигалка и брелоки в кармане, а сигареты…проведя рукой по волосам я не обнаружил заначку. Когда я плохо себя чувствовал, то заранее клал одну сигарету за ухом, дабы не тратить время на рыскание в карманах, вскрытие пачки трясущимися руками и попытки выцепить сигарету из слипшегося ряда.

Покрутившись на месте, я заметил оранжевый фильтр в нескольких метрах от себя. Обрадовавшись, что не пришлось идти обратным путем и выискивать пропажу, я поднял сигарету и бережно протер. Слегка намокшая она заняла свое место у меня за ухом. Убедившись, что и остальные вещи надежно лежат у меня в карманах, я продолжил путь.

– Дорогу! – раздался призыв и тотчас мимо меня пронесся на самокате мужчина в ярко-салатовой накидке с кубоподобным рюкзаком. На несколько секунд он остановился на переходе, после чего не взирая на красный свет, ринулся пересекать дорожные полосы.

– Редкостный идиот, – пробормотал я и принялся наблюдать за тем, как гонщик достиг другой стороны улицы под ругань припарковавшихся неподалеку таксистов.

На светофоре рядом со мной остановился парень, на вид еще школьник. В руках он сжимал большую шаурму. От ее вида все внутри меня свернулось. Я не мог вспомнить, когда в последний раз ел что-то подобное. То ли летом, то ли осенью. Точно, осенью. Я тогда слонялся неподалеку от гимназии и заметил группку учеников, каждый из которых жевал шаурму на перерыве. Когда прозвучал звонок, они побросали недоеденную еду и убежали. Конечно, я не мог упустить такой улов.

От воспоминаний о той пирушке живот заурчал еще сильнее. Он не болел, как бывает во время голодовки, он предательски урчал. Тем временем молодой человек рядом со мной отряхнул руку от потекшего соуса и сбросил на землю несколько кусков курицы и салата. От такого расточительства у меня перехватило дыхание.

– Извиняюсь, вы можете быть аккуратнее?

Но он промолчал. Я повторил свой вопрос и только тогда заметил торчащие у него под патлами куски пластика – наушники. Он не слышал не только меня, но и весь окружающий мир. Хотелось схватить его за плечи и тряхануть. Да так, чтобы эти примочки повылетали из всех мест. Но вместо этого я легко коснулся его плеча.

– Да пошел ты, не трогай меня, – он отпрыгнул в бок, как ужаленный, и тут же набросился на меня.

Ошарашенный такой грубостью я не нашел слов, чтобы ответить. Меня поразило не то, что юноше принадлежал загрубевший голос взрослого мужчины, а то, с какой злостью и отвращением он отнесся ко мне. Будучи бездомным, ты привыкаешь, что мир смотрит на тебя, либо виновато отводя взгляд, либо высокомерно поджимая губы. Взгляд парня был полон отвращения – чувства, которое ты можешь долго игнорировать, но которое рано или поздно настигнет тебя.

– Ты кто такой, чтобы трогать меня? Ты знаешь, сколько стоит эта куртка? Ты в жизни столько в руках не держал. Что тебе нужно, денег? Да пошел ты, мразь. Пошел отсюда, я сказал!

Я опешил. Все, что я хотел, так это указать насколько расточительным было разбрасываться едой. Я даже не думал просить денег, ведь знал, что человеку с таким видом, какой был у меня, никто и не подумает подать. Алкаш с похмелья, да и только – вот что сказал бы каждый встречный. Я же хотел, чтобы юноша проявил уважение к еде и тому, кто ее приготовил.

Когда загорелся зеленый, парень рванул от меня через дорогу, словно от прокаженного. Будучи уже на другой стороне дороги, сквозь шум от автомобилей я расслышал, как он рассказывал по телефону о бомже, что набросился на него и чуть не стащил телефон.

Я усмехнулся и зашагал по направлению к своему укрытию. Стащил телефон, видите ли. Хамло и трус. Грубых людей я встречал часто, еще чаще я встречал равнодушных. Но встречались и те, кто относился ко мне со снисхождением. К примеру, Валя Кофеварка всегда угощал меня кофе. Как-то он объяснил, что цена напитка на самом деле копеечная, поэтому подарить мне чашечку горячего напитка ему не составляло труда. Жанна Сортирщица всегда старалась не замечать, когда я прошмыгивал по утрам в туалет. Слесарь, несмотря на доставляемые мной неприятности, всегда находил мне работу.

Был в моей жизни еще один благодетель – парнишка двенадцати-тринадцати лет, который по несколько раз в неделю заносил мне ссобойки из бутербродов с колбасой и сыром, которые он, видимо, не съедал в школе.

В раздумьях о благодетелях я добрел до своего пристанища – перехода у метро Тимирязевская. Спускаясь по лестнице, я словил на себе взгляд Кофеварки. Он рассчитывал девушку и потому ответил мне коротким кивком, заметь который покупатели бы и не подумали, что мы знакомы. Чтобы не мешать ему работать, я спустился по лестнице и облокотился на стену.

Голова все еще гудела, но я чувствовал себя значительно лучше. Правда, как часто случается, стоит тебе почувствовать облегчение, как сразу же возникнут другие проблемы. В противоположном конце перехода я заметил такого же, как я, неотесанного, с зарослями на лице и в грязной одежде. Он сидел на походном стуле с табличкой возле ног. Рядом с ней лежала шляпа, в которую проходящие бросали мелочь. Мою мелочь.

Немощь как рукой сняло. Я подорвался и в мгновение ока оказался возле незнакомца с табличкой. Вырвав ее, я схватил его за грудки и так сильно тряханул, что он повалился на пол.

– Ты еще кто такой? Это мой переход!

– Ишь чего! Не твой он!

Незнакомец оказался не из робкого десятка и, подорвавшись, со всей силы ударил меня по лицу. Правую щеку уже во второй раз за день обдало жгучей болью. Сцепившись, мы повалились на пол. Я взобрался ему на грудь и сильно сжал руки на шее. Он же своими длиннющими худыми руками обхватил мое лицо и принялся давить на глаза. Проходящие люди что-то кричали. Кто-то порывался вызвать полицию.

Я сдался первым и, отпустил противника. Мы оба тяжело дышали. Было видно, что и он бухал накануне. Опираясь о стену, я поднялся.

– Ну и что ты тут делаешь?

– Живу теперь. Меня сюда направили.

– Кто же?

– Начальник, – и прочитав на моем лице недоумение, добавил: – Магистр.

Я не верил своим ушам. Когда я возвратил долг Магистру, он пообещал, что решит мою проблему. В последнее время переход стал приносить денег все меньше, и часто мне не хватало не то чтобы на жизнь, но и на налог. Я был уверен, что Магистр снизит налог, но только не то, что он пошлет еще кого-то в мой переход.

– Ты Моне? – спросил пришлый.

Я кивнул.

– Я Виктор Павлович, но все зовут Баяном.

Он протянул руку, но я и бровью не повел. Внутри меня все еще кипела злоба к непрошеному гостю. И если бы я наверняка знал, что справлюсь с ним, тотчас повторил бы попытку задушить его.

– Меня предупреждали, что ты будешь нам не рад.

– Кому это нам?

– Мне и Косому. Он у другого выхода дежурит.

Не дослушав его, я заковылял к северной лестнице – той, что вела к автобусной остановке. Обычно с того места я и начинал свой рабочий день. И именно там, на ступеньках, расселся молодой парень в длинной телогрейке. Возле его ног стояла банка из-под кофе, а на глаза были надеты темные очки, подсказывающие, что у моего новоиспеченного соседа имелись проблемы со зрением. Я остановился вплотную к нему, задев банку.

– Чего встал? Пошел вон! – сразу отозвался новенький.

– Слушай меня внимательно, ублюдок. Я здесь главный. Я – Моне. Ясно тебе? – Стоило кому-то посягнуть на мою собственность, как ярость затуманивала разум. Скрепя зубами я выдавил из себя: – Я тут главный!

Проходящий мимо нас мужчина бросил в банку несколько монет. Когда тот удалился, парень в очках повернулся ко мне.

– Больше не главный. Магистр перевел нас сюда. Теперь мы будем втроем здесь, – он протянулся мне руку. – Я Сашка.

– Впервые слышу про тебя. Тот, другой товарищ, сказал, что здесь Косой слоняется. Про Сашку и слова не сказал.

– Я и есть Косой. Но зовут меня Сашка. Усек?

– Буду звать тебя Косым. Ты хоть и вправду косой?

В ответ он приподнял очки. Один его глаз смотрел в упор на меня, а другой – вбок. У меня закралось подозрение, что покосившийся глаз был еще и слепым, но я промолчал.

– Говоришь, ты Моне? Магистр предупреждал, что ты будешь бычить. Но сказал: если тебе что-то не понравится, ты можешь поискать себе другое место. Он говорит, что ты перестал приносить деньги. Карманишь? Смотри, если карманишь, мы ведь сдадим. Мы-то с Павлом умеем деньги зарабатывать. Уже познакомился с ним? Он у другого выхода. Хороший дядька. Будем вместе следить за тобой. Пристально. И все рассказывать начальнику, ясно?

Я молчал. Мне хотелось отправиться в Черташинку и порвать Магистра в клочья. Но нельзя было. Некоторых за одни лишь слова недовольства в адрес Магистра могли изгнать, что уж говорить про рукоприкладство.

Бросив ругательства в сторону Косого, я вернулся к Кофеварке. Парнишка уже освободился и, когда я подошел, протянул мне большой стакан с кофе.

– Как тебе запах? – на его лице застыло выражение, когда человек сделал что-то выдающееся и ждал одобрения.

– Я не чувствую.

– Нос заложен что ли?

– Вроде того.

Обоняние снова отшибло. Белицкий грозился записать меня к знакомому терапевту, но в день записи он оказался на сутках за то, что помогал Тетиве, нашему общему знакомому, глушить горе от расставания со своей пассией.

– Вкусное пойло.

На вкус кофе был хорош, но я был настолько голоден, что опустошил стакан, толком и не заметив этого.

– Давно не ел? – Предположил Кофеварка и протянул два пирожка.

Надкусив один, я почувствовал повидло. От сладкого зубы тотчас обдало болью.

– Спасибо, дорогой. Дай Бог тебе здоровья.

В ответ Валя дежурно улыбнулся и вернулся к своим делам. Я знал таких, как он, помогающих не по зову сердца, а чтобы спалось крепче. Чем мог, тем и помог. Помог едой – славно. День хотя бы, но от голода старик-беспризорник не умрет. Искренности в таких поступках было мало, но я был рад всем причинам, по которым мне доставались еда или деньги.

– Не в обиду, но ты можешь отойти хотя бы на пару метров? Уж слишком твой парфюм ощущаетсяы, если ты понимаешь меня.

Я чертыхнулся и отошел. Из-за проблем с носом я не чуял собственного запаха. На самом деле я никогда его не чуял. Да и не понимал, чем я мог не угодить нежным носам жилищеобеспеченных. Куртка точно была чистая – с неделю назад я стирал ее у Слесаря. Разве что штаны могли пахнуть. Неужто ли запах так отдавал?

– А что за новенькие здесь? Вы размножаетесь быстрее кроликов, – поинтересовался Валя. – Я видел одного из них, слепого. Бедный парень, моего возраста.

Я схаркнул и отвернулся. Говорить о новичках я не хотел. И уж тем более не хотел разделять восхищение недугом Косого. Все они были лгунами не меньше моего. Только их легенды были жалостливыми.

За года проведенные на улице каких только историй я не встречал. Стариков с онемевшими руками, но отлично поднимающихся за податью. Певцов, имеющих и крышу, и семьи. Женщин с грудными детьми, которых передавали между собой, как рабочий инвентарь. Видел я и тех, кто был навсегда потерян для общества, и в первую очередь – для себя. Нередко я встречал их где-нибудь среди мусорных баков с посиневшими губами и застывшим отражением неба в стеклянных глазах.

Проигнорировав вопрос, я направился к товарищу, которого чуть ранее пытался задушить. К этому моменту он расчехлил баян, и переход заполнила музыка. Играл он паршиво, но для проходящих мимо людей этого было достаточно.

Больше всего я не любил музыкантов. Да-да, те, кто скрашивает прохожим время пребывания в переходах, загребали денег больше остальных. Хотя их-то и музыкантами нельзя было назвать. Исполнители, не больше. Дай любому идиоту гитару, покажи аккорды и бой, и через несколько дней он будет называть себя музыкантом. Хотя сам-то ни одного куплета не сочинил.

В молодости я играл на гитаре и фортепиано. Тетка заперла меня в музыкальную школу в надежде, что я стану, как и ее рано ушедший муж, известным исполнителем и смогу ее содержать. Не сложилось: в школе меня вытерпели всего три года, после чего выгнали за прогулы. Тогда тетка определила меня в художественную школу и вплоть до последнего дня обучения в ней следила за моей успеваемостью и посещением, водя чуть ли не за руку на занятия даже на последних курсах.

По моим меркам талантливые музыканты, от чьей игры перехватывало дух, встречались редко. На Тимирязевской и в Черташинском секторе они не водились, отчего, если мне хотелось послушать живую музыку, я ездил в Цветной – сектор, соседствующий с Черташинским, – где уличные музыканты давали концерты в жилых дворах и переходах.

– Чертовы исполнители, – сплюнул я и потащился прочь от перехода обратно к дому, где ночевал. Часто к мусоркам выносили ненужную одежду. Авось кто-то и штаны вынесет.

Я крепко спал, когда меня схватили за ногу. Я дернулся и подскочил. Место за теплогенератором было ограничено, и вряд ли кто-то мог протиснуться туда, помимо меня.

– Вылезай! Вылезай, не смей спать! Вылезай, или мы задвинем эту будку и раздавим тебя! – донеслось из-за генератора.

Протиснувшись между ним и стеной, я оказался в переходе. Разбудившими меня были Баян и Косой. Они казались чем-то рассержены. Возле ног Баяна лежал музыкальный инструмент и аккуратно сложенные таблички.

– Бухие что ли? Ночь ведь.

– Мы не бухаем. Пора делиться местом.

– Давай сюда плед и двинься.

Я не сразу понял, о чем они говорили.

– Спать теперь мы будем по очереди. Чередуем ночи. Одну – ты, другую – я, третью – Сашка. Вчера здесь спал ты. Сегодня – один из нас. Ты, как старожила, можешь выбрать, чья сегодня очередь.

– Я вот что выберу. Вы возьмете свои манатки и к черту пойдете отсюда. Это мое место, и спать здесь буду только я.

Я сплюнул и стал забираться обратно. Но Баян крепко вцепился мне в руку и потянул на себя. Я не удержался и рухнул на колени.

– Старик, кажется, ты не понял. Как раньше, тут ничего не будет. Теперь мы втроем оприходуем это место, а значит, и делим на троих все, даже место за будкой. Тебе ясно? Должно быть ясно.

Я постарался подняться, но Косой толкнул меня обратно. Тогда я выждал, пока мои недруги отвлекутся, и запрыгнул на спину молодого и принялся колотить его. Я бил так сильно, словно зверь, защищающий свою территорию. В каждый удар я вкладывал всю силу, чтобы после него мне не пришлось наносить еще один. Я надеялся, что Косой потеряет сознание, перестанет сопротивляться, но он продолжал махать руками перед моим лицом, иногда задевая меня.

Мы боролись, пока я не ощутил резкую, сильную боль в затылке. В глазах все поплыло, и я свалился на бок. Я не потерял сознание, но и не мог пошевелиться. Баян ударил меня чем-то тяжелым, пока я был занят его товарищем.

Не церемонясь, они обрушили на меня шквал ударов. В какой-то момент все погрузилось в темноту, а когда я открыл глаза, вокруг было все так же темно. Только со временем глаза привыкли, и я смог разглядеть вокруг себя деревья, лавки и раскинутые ветви голых кустов. Видимо, закончив, они вынесли меня в сквер неподалеку от Тимирязевской.

Правильно. Оставь меня в переходе, я бы точно добрался до них, или, что хуже, кто-то мог вызвать милицию. А вот чего уж точно новеньким не хотелось, так это знакомства с ментами. Магистр всегда говорил, что последнее, до чего мы должны доводить междоусобные разборки, так это до появления товарищей в форме.

– Не первый раз, дружок, не первый раз, – прохрипел я и оставив попытки подняться, опустился обратно на лавочку.

Глава 4

Часть 1. Глава 4

От лица Моне

31 января

Из перехода меня все же выдворили. Баян и Косой так славно работали, что за следующую неделю мне в шапку если и бросали что-то, то на пачку сигарет не собиралось. Вся прибыль утекала в карманы новеньких. Я обратился к Магистру с просьбой перевести меня в другое место, но свободных мест не было. Можно было отправиться в свободное плавание – таскаться по другим секторам и районам в поисках случайной удачи.

Так я и поступил. Толку от пребывания в переходе я не видел – денег в шапке не прибавлялось, в отличие от долга Магистру – он увеличивался с каждым проведенным в переходе днем. Не уплати я налог вовремя, попал бы на счетчик, а там, считай, и жизнь закончится. Правда, именно так в ментовку я и угодил.

Накануне я с Белицким вынесли из магазина пузырь финки и раскатали его на двоих тем же вечером. Спать я отправился под мост недалеко от Черташинки. Я усердно пытался вспомнить, как добрался до него и добрался ли.

Рядом со мной в аквариуме2 сидели двое. Один был одет вполне опрятно: костюм, пальто, в руках он теребил подол шляпы. Другой по внешнему виду походил на меня. Он облокотился о стену и тяжело дышал, уткнувшись взглядом в потолок. Его ломало – это было видно невооруженным взглядом. Его руки от запястья до локтя, а выше увидеть мне не удалось из-за рукавов рубашки, были покрыты синяками.

Меня пробрала дрожь, и я сплюнул. Водка – одно дело, но о наркоте я никогда не задумывался. В молодости мне довелось поработать в социальной службе, где я насмотрелся на тех, кто глотал, нюхал и кололся. Как-то раз мы приехали на вызов: под забором обеспокоенной жительницы частного сектора лежал мужчина без сознания. К моменту, когда мы прибыли, он был уже мертв. Раздев его, мы обнаружили, что руки и ноги были полностью покрыты синяками – следами от уколов. То событие так сильно отпечаталось в моей памяти, что в каком бы я ни прибывал беспамятстве, никогда не согласился бы заглушить боль своего социального положения чем-то сильнее 60%-ной огненной воды.

И хоть о вреде наркоты знали все, тем не менее в моих кругах она была не менее распространена, чем алкоголь. Ханка, сольветы, кислота и другие препараты. Откуда мои «сородичи» находили деньги на дурь, я гадал, но никогда не задавался этим вопросом всерьез.

– Не знаешь, долго я здесь? – Голос осип. Я едва различил собственные слова.

Товарищ не сразу ответил, но, когда все же смог связать слова в предложение, объяснил, что я уже находился в камере, когда его привезли. Дежурные говорили что-то про украденный телефон и напуганную молодую девушку.

Я улегся на скамейку и закрыл глаза. Только этого мне не хватало! Не мог же я кого-то ограбить. Или мог? Что я делал после того, как дошел до моста? Дошел ли я до него? Кажется, в тот момент Белицкий еще был со мной. А может, он тоже здесь? В другой камере или уже на допросе.

– Друг, не знаешь, тут есть еще кто-то? – Окликнул я соседа.

Он закачал головой.

– Кажись мы трое и все.

Я хотел задать еще один вопрос, но нас прервал подошедший дежурный. Худощавый парень в форме жестом подозвал меня к себе. В руках у него был баллончик. Как только я приблизился, он распылил содержимое в мою сторону. Я закрыл глаза и боязливо взвизгнул, хоть боли и не почувствовал. Не последовала она и позже. Вместо этого я учуял аромат ванили, которая стала наполнять помещение. Боязливо подняв взгляд на дежурного, я стал рассматривать предмет у него в руках. То, что я принял за перцовый баллончик на деле оказался освежителем воздуха.

– Чтобы пах прилично. Твоя очередь.

Мы прошли по длинному коридору. Сквозь окно в одном из открытых кабинетов я заметил темнеющее небо. По моим подсчетам, прошло меньше суток, как я оказался в отделении.

– Шагай! – подгонял меня дежурный. Возле нужной двери он еще раз обдал меня из освежителя.

В помещении, куда меня привели, не было окон, а низкие потолки вызывали чувство клаустрофобии. В центре кабинета стояло два стола. За одним из них сидел низкорослый беловолосый мужчина в форме. По погонам я узнал его звание – старший лейтенант.

– Чем ты его? – обратился он к дежурному.

– Освежителем. Чтобы не пах.

– Как раз теперь он и пахнет. Сними с него это все.

Старлей демонстративно отвернулся. Схватив кипу бумаг, он замахал, пытаясь отогнать запах. Его помощник стянул с меня куртку и кофту и унес их куда-то. Мы остались вдвоем. Вынув из папки протоколы, мужчина с погонами на плечах принялся неспешно заполнять пустые поля, походу уточняя мои данные. После каждого вопроса он плотно сжимал губы и надувал щеки. Когда бумаги были исписаны, он представился и принялся расспрашивать меня.

– Есть постоянное место жительства?

Я закачал головой.

– Бездомничаете, значит? Нехорошо. Гражданство?

Я назвал.

– Паспорт?

Ответа не последовало. Какой уж там паспорт. Несколько лет назад я переходил дорогу, когда на меня наехал бугай на такой большой машине, что ее можно было спутать с танком. Хотя, возможно, танком та тачка и была. Пересекал дорогу я в положенном месте, но владелец машины начал сыпать обвинениями, что я выскочил из ниоткуда и помял ему боковое зеркало. Тогда-то я и видел свой паспорт последний раз. Менты принимать заявление от меня не стали, сославшись, что я мог его где-то потерять или пробухать. А чтобы восстановить документ, требовалось так много бумаг, что я махнул рукой на все это дело. До сих пор ли мой паспорт у того бугая, я не знал, да и меня мало волновала его судьба. Возможно, на мне уже висело несколько кредитов или его продали какому-нибудь гастарбайтеру. Но разве это имело значение?

Делится подробностями я не стал и ответил старлею, что паспорт безвозвратно утерян. Тогда он достал бланк, быстро заполнил его и передал мне на роспись. В заголовке значилось «Согласие на проверку данных».

– К какому сектору относишься?

– К Черташинскому.

По вопросу старлея я сразу понял, что он был в курсе дел. Ходила молва, что Магистр был на короткой ноге с ментами. Кто-то поговаривал, что начальник нашего сектора и сам в прошлом носил погоны, пока не занялся бизнесом.

– Свои как зовут?

– Моне.

Старлей черканул мое имя в листе, после чего достал телефон и сфотографировал меня. Удивительное время: и телефон, и плеер, и фотокамера – все в кармане.

– Можешь объяснить, что делал на Уманской?

Я закачал головой. Уманская была в противоположной стороне от моста, куда я направлялся. Как я мог там оказаться, мне было сложно даже представить. Я постарался напрячь память, но все было как в тумане. Алкоголь вытеснил воспоминания, оставив место вызывающей волнение пустоте.

– Пока мы будем выяснять, кто ты, посидишь в камере. Скоро принесут чай. В туалет – по расписанию. Пойдешь сейчас или в следующий заход?

Меня поразила вежливость, с которой старлей общался со мной. За годы, проведенные под крышей из звезд, я повидал много представителей власти, и всех их объединяло одно – нездоровая тяга к унижению таких, как я. Один раз у меня на глазах сильно избили женщину, да так, что у нее остановилось сердце. А приведя ее в сознание, служивые отвезли ее к реке и выкинули. Еще один раз на меня и Белицкого повесили взлом с проникновением в магазин. Хотя на самом деле я нечаянно рухнул на дверь, выбив стекло из рамы. Тогда я отсидел шесть месяцев, Белицкий – четыре. А совсем недавно, до того, как я нашел укромное место за теплогенератором, меня и группу товарищей, с которыми мы ночевали в одном из заброшенных домов на отшибе города, полночи гоняли патрульные из одного конца здания в другой просто смеха ради. Если кто-то падал, ему помогали подняться дубинками и твердыми носками сапог.

– Когда пойдешь в сортир? – старлей повторил вопрос.

– Сейчас. Благодарствую.

Подходя к двери камеры я заметил, как по коридору в сторону кабинета, где я давал показания, прошел знакомый мне человек. То был Болт – один из помощников Слесаря. Занимался он тем, что патрулировал улицы, собирал дань и смотрел, чтобы никто не посягал на чужие точки. Болт и ему подобные знали наш сектор так хорошо, как никто другой. Им были известны все точки обитания бездомных, и каждого они знали в лицо. Удача, которая никогда не была моей спутницей, наконец-то мне улыбнулась.

– Болт! Эй, Болт! Это я, Моне. Передай Слесарю, что я здесь. Передай ему. Пусть вытащит меня. Слышишь! Это я, Моне!

Я не знал, разглядел ли меня Болт, но услышал уж точно: он обернулся и даже успел бросить взгляд в мю сторону прежде, чем я скрылся в камере.

– Кому ты кричал? Адвокату? – ко мне пододвинулся опрятно одетый мужчина.

– Вроде того.

– Он вытащит тебя?

– Буду надеяться.

Мужчина оглядел меня с ног до головы, а потом протянул руку.

– Игорь.

– Моне, – я крепко сжал его руку.

В его сдержанной улыбке неожиданно для себя я уловил неподдельную искренность. Он принялся расспрашивать про адвоката, а я рассказывать про сектора, про Магистра, про Слесаря и Болта и про многое другое.

– То есть городские районы поделены на сектора, которые мы обычно называем микрорайонами.

– Верно.

– И этот сектор – Черташинский, потому что находится вокруг Черташинского рынка?

– Да. Чертовка – его сердце.

– А ты раньше жил в подземке на Тимирязевской?

– Так. Это почти на границе сектора.

– Удивительно. Я столько раз там проходил и никогда тебя не замечал.

– Нас многие не замечают. Для большинства мы не существуем. Обратить на нас внимание – значит, признать, что мы есть, что мы – проблема, которая существует, несмотря на старания тех, кто стоит выше нас, разобраться с ситуацией. Хотя разве они разбираются, помогают? Вот Магистр помогает.

– Магистр – это хозяин сектора?

– Он его глава. У нас нет хозяина, мы свободные люди.

– Но вы должны платить ему за возможность попрошайничать.

– Мы не попрошайничаем. Мы показываем, что нам нужна помощь, и те, кто может помочь, помогают. Только так.

– Но вы платите этому Магистру за возможность… демонстрировать свою нужду в помощи. Так?

– Да, это сродни налога. И все зависит от места, от твоей деятельности, от твоего физического состояния. Есть те, кто работает без налогов. К примеру, баба Яля – ей почти под восемьдесят – последние сорок лет провела на одном пятачке в Черташинке, возле котельной. И она не платит налоги, разве что помогает с готовкой, когда нужно.

– Но ты платишь?

– Уже нет, я больше не промышляю в секторе. Я платил, как и многие, базовую в неделю. Я не умею играть на инструменте, руки и ноги у меня на месте, да и я ничего не продаю.

– А что бы ты мог продавать?

– Те же цветы. Знаешь, сколько денег эти бабки заколачивают на сорняках? Страшно суммы называть. И потому-то у них налоги выше моего.

– Ты теперь не платишь, потому что покинул район?

– Сектор, – я поправил товарища. – Нет, просто я больше не живу на Тимирязевской. Мне никто не запрещает жить в секторе. Но просить деньги или ночевать в местах, где работают другие, я не могу.

– И где ты теперь будешь ночевать?

Я пожал плечами.

– Там да сям. В секторе много мест, о которых никто не знает и где можно перекантоваться. Особенно эти места выручают в непогоду. Правда признаюсь, что без денег сложно. Иногда ведь хочется чего-то вкусного.

– Но ты не можешь попрошайничать, прости, просить деньги без разрешения вашего главного?

– Вроде того. Можно втихую работать где-нибудь во дворах или на отшибе, где почти не бывает людей Магистра. Но в многолюдных местах – нет. Если меня заметят за работой и у меня не будет разрешения Магистра, могут и пришить.

– Серьезно? Пришить?

– Да. Для Магистра это бизнес. Он следит, чтобы район мирно существовал. А чтобы он существовал мирно, нужно, чтобы все соблюдали правила: просить деньги там, где разрешено, спать в тех местах, за которые платят и не чинить беспредел.

– Но как он умудряется за вами следить?

– У него есть помощники. Есть Слесарь – отличный мужик. Он руководит работой на рынке. Есть еще товарищи вроде Болта – они почти всегда в городе, помогают, кому нужно, проверяют новичков и старожил, собирают дань, успокаивают дебоширов и даже из ментовки могут вытащить.

– А тебя вытащат?

– Я не знаю. Я ведь больше не плачу налог.

– И не будешь?

– Нет. Меня выжили из моего перехода. Теперь я снова свободная птица.

– А если податься в другой район?

– Сектор! Что же, я думал об этом, это не запрещено. Но другие сектора я плохо знаю. В тех, что ближе к центру города, жить легче, но и народ там сволочной. Поэтому я стараюсь оставаться здесь. Тем более всегда можно оказаться в Надпочечнике.

– А что это?

– Надпочечник? Один из худших секторов города. Скорее даже секторов, да-да, целый ряд секторов, почти район.

То было правдой. О Надпочечнике ходили самые разные байки, большинство из которых не имело ничего общего с действительностью, но одна была правдивой – бездомные в Надпочечнике заканчивали плохо.

Несколько лет назад бездомные из Надпочечника стали массово пропадать, а позже их тела находили в других секторах, на окраинах или вовсе за чертой города. Господа с медицинскими дипломами из соответствующих инстанций вначале не придавали этому значения, пока не сопоставили факты: у найденных отсутствовали внутренние органы. У кого-то вырезали почки, у кого-то поджелудочную. Чаще всего недоставало почек. Отчего сектор и получил свое название.

Репортеры быстро разнюхали, в чем дело, и превратили новость о мертвых бездомных в сенсацию про маньяка. На деле все обстояло не так прозаично: те, кто задолжал местному Магистру, отправлялись на хирургический стол. А учитывая, как легко люди в Надпочечнике попадали в должники, подпольный хирургический кабинет превратился в настоящий конвейер, где бездомных разбирали на запчасти.

Через некоторое время хирургию прикрыли, кого-то посадили, кто-то погиб при задержании. Магистр вышел сухим из воды и стал вести свой бизнес с меньшим размахом. История напоминала сюжет дешевого хоррора, и потому о ней вскоре забыли даже репортеры, нарывшие ее. Не забыли только те, кто жил на улицах сектора. Бездомных в Надпочечнике стало меньше – остались лишь те, кто был уверен в своих способностях приспосабливаться. И наркоманы.

Наркотиков в Надпочечнике хватало. Не самого высокого качества, но достаточно, чтобы заткнуть ноющую боль. Именно те, кто употреблял, в конечном счете и становились расходным материалом в хирургии Магистра. Мне всегда казалось, что ценны органы только здоровых людей. Как выяснилось, и самый пропащий из нас чего-то да стоил.

Местные власти не раз пытались вычистить район, но раз за разом терпели неудачу. У чиновников вечно не хватало денег, зато их всегда хватало у Магистра, с чьей легкой руки кормились местные главы социальных служб, депутаты, их любовницы, жены и дети от первых браков.

– А есть еще Ватикан, – встрял в разговор третий обитатель нашей камеры. До того он молча слушал мои рассказы.

– Ватикан? – переспросил прилично одетый сокамерник.

– Не обращай внимания. Ватикан – байки.

– Не байки. Говорю тебе, я там был.

– Конечно. Ты был в свободном городке из палаток и шалашей, где все живут в мире и согласии, поют песни и на обед всегда получают горячий суп?

– Ты сейчас хиппи описал, – он прокашлялся, а после наклонился к нам и прошептал, – я же был в Ватикане. Он находится далеко за Черташинским сектором, почти на отшибе города. Там немного палаток, всего одна, но большая, на сотню человек. Туда часто приезжают врачи и социальные службы. К попавшим туда относятся по-человечески, помогают с документами и медицинскими осмотрами и даже находят родственников.

Я поднялся. Было тошно слушать про вымышленный лагерь, который, даже не будь вымыслом, несомненно, был бы спален дотла людьми вроде Магистра из Надпочечника. Никому такая инициатива не была нужна: ни мученикам, ни главам других секторов.

– Уважаемый, если выберешься раньше меня, загляни на Черташинский рынок, спроси Слесаря и передай ему следующее: Моне сожалеет и хочет вернуться, сейчас он в аквариуме, – я обратился к опрятно одетому господину.

К вечеру его выпустили, оставив меня в камере наедине с наркоманом. Разговор у нас не клеился, мой сосед почти все время спал, изредка издавая протяжные стоны, сигнализирующие об охватившей его дурноте.

На следующее утро меня отвели в кабинет, где я был днем ранее. Там меня ждали старлей и пара молодых человек. Девушка морщилась, всем своим видом демонстрируя отвращение к этому месту. Казалось, что ее роскошные белоснежные волосы теряли свой блеск с каждой проведенной в помещении минутой. Рядом с ней стоял рослый мужчина, ее хахаль, усердно печатавший что-то в телефоне. Когда я зашел, он подскочил и махнул в мою сторону рукой.

– Этот?

Блондинка внимательно всмотрелась мне в лицо, а после закачала головой. Старлей приблизился и протянул лист бумаги, вверху которого было написано «Заявление».

– Узнаешь эту девушку?

Я закачал головой.

– Точно? В том же месте и в то же время, когда ты находился под мостом, у Игнатовской Елены был украден телефон марки «Эйпл». В золотом чехле. На сто двадцать восемь гигабайт.

– На двести пятьдесят шесть, – поправил мужчина, – четырнадцатая модель.

Я молча их слушал, не понимая и половины сказанного. У меня-то и телефона не было, так что их разговор казался мне чем-то заумным. Зато чувство, что мне шьют дело, было до боли знакомым.

– Посмотри на него. Присмотрись хорошо. Он это? – парень не унимался. Видимо, он хотел поскорее найти виновного и вернуться к своим важным делам.

– Говорю же, что нет. Тот был рыжим.

– Но, может, ты обозналась? Там ведь было темно!

– Нет, милый, на него падал свет от фонаря, и я видела его ухо. Оно было как бы… ну такое…

Она не могла подобрать слова, чтобы описать увиденного человека. Благо я мог. Я знал, что сдавать товарища – последнее дело, но встал вопрос: я или он. И я ни на миг не задумался.

Ван Гог был отличным мужиком, который отличался умением оказываться там, где не следует. Минувшим летом мы часто проникали в музеи. Ван Гог любил шататься по выставкам, прикидываясь не бездомным, а потрепанным жизнью представителем интеллектуальной городской прослойки. Так он описывал себя, когда кто-то придирался к нашему внешнему виду. Он отличался не только удивительными познаниями в живописи и искусстве, но и невероятным чувством стиля, как описал его корреспондент какой-то районной газетенки, узнав о жизни бездомного. После выхода статьи, где восхваляли острый ум и эрудированность Ван Гога, он стал местной знаменитостью. Ровно до того момента, пока не понял, что никому из читателей на самом деле до него не было дела. Получив свою порцию внимания и славы, он так и остался жить на улице, ходить на выставки, демонстрировать свою эрудированность, и пил. А когда он пил, то превращался из Ван Гога в обыкновенного Григория, способного учинить мордобой, насмехаться над чужим горем и ограбить одинокую девушку.

– Ухо будто только что сварено и запечено под сырной коркой, – выдал я и принялся описывать товарища во всех подробностях, которые только сумел вспомнить.

Они уставились на меня. Первым отреагировал старлей.

– Знаешь его?

– Рыжий. Левое ухо травмировано. Еще у него отсутствует фаланга на мизинце не помню какой руки. Мы зовем его Ван Гогом. Он работает у Старослесарской, недалеко от рынка.

– Я это проверю.

Мужчина с погонами записал информацию в блокнот и распорядился отвести меня обратно в камеру.

– Это точно не он? – услышал я брошенные вслед слова, горящего желанием поскорее найти виновника, мужчина-заявитель. Его голос звучал раздосадованным.

К вечеру за мной еще раз зашел дежурный и отвел в кабинет, где ранее проходил допрос. Мне вернули куртку и свитер, а на выходе вручили бумажку, где указывалось, что ко мне не имелось никаких претензий.

– Будешь писать заявление на поиск паспорта? – в дверях меня остановил старлей.

Я закачал головой.

– Ну смотри. Возьмут в следующий раз, могут и вовсе депортировать. В Мордовию ту же.

Но меня это не волновало. Что по себе означал этот кусок бумажки в бордовом переплете? Разве он говорил, кем я являлся? Глупость какая. Тридцать два листка, которыми-то и жопу не подотрешь, диктовали, кто ты, сколько тебе лет и какой ты национальности. Я был свободным человеком от рождения, и мне не был нужен ни паспорт, ни что-либо другое, подтверждающее это.

Глава 5

Часть 1. Глава 5

От лица Моне

20 февраля

Я сидел на вершине горы во дворе, где раньше располагалась социальная столовая. Недавно на ее месте открылся магазин секонд-хенда, но каких-то кардинальных изменений я не заметил. Что раньше счастливые бездомные выстраивались вдоль здания в надежде утолить голод, что сейчас очередь была наполнена людьми, также голодными и нетерпеливыми, разве что не из-за продуктов, а неуемного желания выглядеть лучше, чем стоящий впереди очереди сосед.

Рядом со мной сидел Белицкий. После того как я избежал ареста, мы виделись чаще обычного. Словно, старались наверстать упущенные встречи и разговоры. Один раз мы искали новую ночлежку, в другой – собирали бутылки и таскались по приемным пунктам. На этот раз Белицкий нашел почти не тронутый противень запеканки, который решил разделить со мной.

Я вынес из ближайшего магазина хлеб и ложки, и мы принялись уплетать за обе щеки, очевидно, посланный нам свыше ужин. Запеканка вызвала у меня приятные воспоминания о детстве. В детском саду, куда мать отводила меня крайне редко, чаще отдавая предпочтение пыльной кладовке, к завтраку всегда готовили запеканку с изюмом. Теперь же, когда я вырос, остались только воспоминания, вызванные случайной находкой.

– Какое расточительство.

Белицкий показал на окна дома, перед которым мы сидели. Вершина горы была на одном уровне с верхним этажом, благодаря чему нам открывалось все, что происходило в квартирах с незашторенными окнами. Я надел очки и рассмотрел «содержимое» одного из жилищ: девушка стряхивала на оконный отлив хлебные крошки и горбушки.

– Ни один человек не жрет столько хлеба, сколько голуби, – увиденное явно разозлило Белицкого.

Я не стал ничего отвечать, и проглотил большой кусок запеканки. Темнота быстро опускалась, и квартиры дома стал заполнять свет – символ домашнего уюта и тепла. Заметив высокую женщину в одном из окон, я принялся разглядывать ее.

Она явно не принадлежала этому месту. То, как она держала спину, ее строгие черты лица, взгляд – все это говорило о том, что ее место было где-то в центре города, там, где потолки достигают четырехметровой высоты, где на первых этажах зданий располагаются выставочные залы с редкими экспонатами.

Однозначно, она жила не здесь, не в этом секторе и даже не в этом районе, где серости было больше, чем в остальных вместе взятых. Грусть, застывшая в ее глазах, была вызвана чем-то, что никогда не волновало местных в меру их недальновидности и убогости. Жителей хрущевки глодали коммунальные проблемы, шумные соседи, задержки зарплат и неопределенность, вызванная очередным переносом капитального ремонта здания. Ее же мысли были заняты чем-то более значительным.

Раньше я встречал подобных ей женщин, когда обитал в центре города. Такие ходят по магазинам обязательно в компании подруг и с рослыми мужчинами за спиной. Они не знают проблем с дешевыми окнами, которые не держат тепло зимой, а их детей одевают в опрятную одежку с самого дня рождения. Такие женщины вечно носят в сумочках умные книги, содержимое которых не только пересказать нельзя, но и чье название порой становится испытанием для дикции.

Она принадлежала не этому месту. Такая красота не могла пробиться сквозь лишенный жизненного солнечного света асфальт Черташинского сектора и не могла вырасти под выхлопами дешевых автомобилей, заполняющих местные дворы.

– Женщина невероятной красоты, – еда слышно выдохнул я слова и тотчас пожалел о признании.

– Эта? Ее мужик изменяет ей с бабой из той квартиры.

Белицкий показал на окно с москитной сеткой вместо форточки двумя этажами ниже. Свет там тоже горел, но из-за задернутых штор я не мог разглядеть происходящего внутри. От злости я так сильно сжал пластмассовую ложку, что она треснула.

– С чего ты решил, что ее муж изменяет?

– Я здесь часто бываю. И многое знаю про здешних жильцов. Люблю сидеть и наблюдать за тем, как протекают их жизни. Лучше любого кино. Вот на первом этаже живет хитрый дед. Видимо, притворяется, что не может ходить, раз соседи таскают ему еду. Но как-то раз я застал его на прогулке. И хочу сказать тебе, что уж слишком шустро он передвигал своими двумя. Над ним живут монашки – они всегда рано идут ко сну. А вот там целая семья музыкантов. Отец и две дочери, девочки точно играют. Одна – на фортепиано, другая – на виолончели. Сюда выходят окна их зала, так я часто вижу, как девочки репетируют. И когда у младшей что-то не получается, она ссорится с сестрой. Ну а над ними живет та баба, с которой муж Виолетты и изменяет.

– Ее зовут Виолетта?

– Нет, конечно, нет. Это я так ее зову, у каждого ведь должно быть имя. Так проще за ними наблюдать. Так они мне кажутся не такими уж и незнакомцами. Я ведь только наблюдаю. Слышать, что там происходит, я не могу. Хотя было бы интересно и послушать.

– Ну с чего ты решил, что ей изменяет муж?

– Видел как-то раз, как они трахались. Видимо, совсем не стеснялись, раз шторами окна не закрыли. Мерзкое, скажу тебе, было зрелище.

Ответить мне было нечего. Внутри меня боролись противоречивые чувства. Хотелось сорваться с места и рассказать Виолетте, какой подлец ее муж. И в то же время хотелось найти изменщика и проломить ему череп, чтобы он ни разу больше не посмотрел на чужую женщину. Ни разу.

– Я тебе, наверное, не рассказывал, но, когда я жил в собственной квартире, я смог завоевать каждую женщину в том подъезде, – Белицкий запрокинул голову и ударился в воспоминания. – Конечно, были и те, кому здоровье не позволяло со мной возлечь. Немощь всех нас ждет. Но дамочки, что были в форме, не избежали моей страсти.

Белицкий отличался невероятной эрудированностью и тошнотворной способностью описывать то, что в обычном разговоре вызвало бы восхищение или возбуждение. От рассказов моего товарища хотелось заткнуть уши.

– Знаешь, что самое главное в покорении женского сердца? Главное – не бояться. Все они хотят быть завоеванными, особенно те, чьи мужья не такие, как мы, – заурядные, нудные, ханжи. Ты ведь понимаешь? Вот сколько женщин я встречал страстных, ненасытных, чьи мужики лучше бы и вовсе не рождались, ведь грешили самым чудовищным образом – не давали этим прекрасным бутонам раскрыться. А я давал. Помогал им по мере своих возможностей. Но обстоятельства так сложились, что мне пришлось съехать. Непреодолимые обстоятельства.

Непреодолимые обстоятельства имели сорокоградусную крепость и невысокую цену. Они же стоили моему другу квартиры и отношений с детьми.

Но тыкать лишний раз Белицкого в его же неправоту мне не хотелось, отчего я молча кивал в знак согласия. Я продолжал наблюдать за Виолеттой, разглядывая ее черты лица. Ее отрешенность и боль, запечатленная на лице, покорили меня и бесповоротно влюбили в молодую женщину. Повторяя контуры ее тела своим взглядом, я старался не моргать. Мне хотелось запомнить каждую деталь в ее внешности, ведь интуиция мне подсказывала, что больше лицезреть ее мне не посчастливится.

– Смотри. Спектакль! – И все же Белицкий меня отвлек.

Белицкий показал на угловую квартиру последнего этажа. Незадернутые шторы открыли нам разворачивающуюся в квартире драму: муж в трусах и тельняшке живо жестикулировал над скорчившейся перед ним женщиной. Рот мужчины настолько широко раскрывался, словно все известные ему слова разом решили вырваться из глотки наружу. Сквозь приоткрытое окно до нас доносились крики, свидетельствующие, что в одной из местных семей что-то не заладилось. Впрочем, как и у многих в этом секторе.

– Спорим, она ему не ответит? – предположил Белицкий.

– Не буду. Смотри, какая она запуганная.

Я еще раз бросил взгляд на окно Виолетты, но прекрасной девушки в нем уже не было. Тогда я поджал губы и вернулся к наблюдению за происходящим в угловой квартире последнего этажа. Мужчина продолжал кричать, даже не делая перерывов на то, чтобы вобрать в легкие воздух. Прищурившись, я попытался разглядеть женщину, но не успел. Она вдруг вскочила, распахнула окно и с неразборчивым криком швырнула на улицу миску. Упав, та разбилась в дребезги, а находившаяся в ней похлебка растеклась по асфальту. Не закрыв окна, женщина убежала из кухни.

– Какое расточительство!

Шоу закончилось, а мы с Белицким, пораженные, поочередно переводили взгляд с окна квартиры на осколки на асфальте. Мысли, лихорадочно вертевшиеся в наших голове, были о растекшейся еде.

Я был поражен тем, с какой легкостью человек срывал свою злость на том, что могло стать радостью для другого. Для меня, для Белицкого и для каждого нашего сородича, какой бы еда ни была, она всегда оставалась святой. Я не раз предлагал, приглашать в школы бездомных, чтобы те доносили до молодежи ценность еды.

Белицкий был поражен реакцией женщины. Он рассказал, что много раз наблюдал за их ссорами, и каждый раз женщина либо оставалась одна в слезах, а ее муж отправлялся пьянствовать к соседям, либо происходящее заканчивалось дракой, стоило лишь мужу выпить до ссоры. То, что женщина ответила ему, смогла выразить протест, хоть и в виде выброшенной из окна миски, стало настоящей неожиданностью для Белицкого.

– Черт с ними. Давай прогуляемся! – предложил Белицкий, когда впечатления от увиденного стали утехать.

Мы поплелись в сторону остановки. Белицкий ночевал в депо, куда он предложил и мне отправиться. Но я отказался. Конечно, спать за термогенератором я больше не мог, ведь переход принадлежал Косому и Баяну, но у меня оставалось еще несколько укромных мест, о которых Магистр не знал.

– Ты не пробовал еще раз с ним поговорить?

– С Магистром? Нет. Он ведь не стал помогать мне с ментами. Я видел там Болта и крикнул ему. Он ведь мог сообщить Магистру, а тот ментам, что я свой. Но никто мне не помог.

– То есть с Магистром теперь все, покончено?

– Кто ж его знает. Я больше не работаю на него, как раньше, не хочу попасть на счетчик. Эх, хорошее было время. Сидел целыми днями в переходе, было тепло, были деньги, один шкет ссобойки школьные оставлял – копченая колбаса и сыр. Да и люди подавали столько, что мог и в комнате жить. Веришь? В комнате! А теперь-то что? Теперь простому человеку в переходе не подашь. Нужно либо калекой быть, либо музыкантом. Хотя и им-то не всегда перепадет. Нынче все ходят с карточками. Мелочи нет в кармане, чтобы хорошему человеку помочь.

– Запутал ты меня, Моне. Но да черт с тобой.

Белицкий не так давно прописался на улице, отчего не успел познать всех «прелестей» свободной жизни. О Магистре мой друг был только наслышан и не стремился приобщаться к социальной программе уличных жителей.

Он вынул сигарету и закурил, после чего протянул мне пачку. Я вытянул сразу две сигареты. Одну засунул за ухо, другую подкурил и затянулся. Мне сразу полегчало. Зуд, раздавшийся по всему телу, не оставлял меня в покое последние несколько дней. Но стоило глотнуть свежего дыма, как стало лучше.

– Мужики, мужики! Моне, Белицкий! Мужики, здоро́во!

Размахивая руками, к нам направлялся Леонид. Леню мы звали просто – Тетива – за его худобу. Он был всего на несколько лет старше меня, но выглядел глубоким стариком. Впалые щеки, тонкие руки и сальные, рано поседевшие волосы создавали образ глубоко несчастного человека, коим Леня себя ни разу не считал. И на самом деле я никогда не встречал его в дурном расположении духа. Он всегда был приветлив, даже когда день не задавался с самого утра, что случалось у Тетивы частенько.

– Как работается тебе? – первым разговор завел Белицкий. – На приемке3 сильно грузят?

– Так я ведь не на приемке уже как неделю.

– А где ты тогда пропадаешь?

– Меня ведь на гору перевели, – сохраняя ажиотаж ответил Тетива. Под горой он подразумевали городскую свалку. – Теперь там ошиваюсь. Сегодня выходной, вот решил по родным местам прогуляться.

– И как тебя туда занесло? Кого положил за место?

– Да никого я не трогал. Старый вахтер почил, а меня порекомендовали. Вот я и ошиваюсь теперь там. Работаю до седьмого пота, зато в тепле. Запомните, мужики, если уж совсем некуда деваться или с голоду помирать будете, дергайте на горку, найдете, чем заняться.

Я промолчал. На лице Белицкого можно было разглядеть недовольство. Уж кто-то, а мой товарищ не понаслышке знал, что городская свалка – испытание, посильное далеко не каждому. По сравнению с руководством горки Магистры и местная власть в секторах были детьми. Нигде не умирало столько бездомных, как на свалке. Там не действовали обычные законы, отчего рисковать и соваться туда решались немногие.

«Да и живется там так себе: дышишь гарью весь день, если работаешь в перерабатывающей зоне. А если работаешь на сортировке на улице, то от холода скорее сдохнешь или от вони», – как-то описывал свой опыт Белицкий.

– А как твоя женщина, Леонид? Сдается, вы помирились? – спросил я, не заметив, как Белицкий за спиной товарища жестами показывал мне замолчать.

– Ай, Моне, гори оно все пламенем, – Тетива отмахнулся и широко улыбнулся, демонстрируя редкие зубы. – Разбежались.

Еще раз махнув рукой, Тетива сильно закашлял. Проходящая мимо нас девочка демонстративно зажала нос, на что я высунул язык и скривил рожу. Испугавшись, она прибавила шагу.

– Давай-ка мы пройдемся в аптеку, – предложил Белицкий Тетиве, и, подхватив его под руки, мы зашагали в сторону социальной аптеки.

Она располагалась на первом этаже обычного жилого дома, и возле ее входа образовалась очередь. Вначале мы стояли в стороне, пропуская людей вперед, – нам не хотелось чувствовать на затылках недовольные взгляды. Приближался конец рабочего дня, и мы, поспорив с двумя женщинами средних лет о том, можем ли мы в безобразном, по их меркам, внешнем виде входить в аптеку, все-таки оказались внутри помещения.

– Дорогуша, нам бы какое-нибудь бюджетное противовирусное, – Белицкий взял на себя ответственность объяснить, что требовалось. Тетива молча стоял в стороне, сам не зная, что его тревожило.

Женщина за прилавком стала показывать разные упаковки и описывать действия, содержащихся в них порошков. На заинтересовавшие его, Белицкий отвечал решительным кивком.

– И сколько они стоят?

Продавщица назвала цены, после посчитала скидку и наконец-то назвала сумму, которой у нас, несомненно не было. Лишь в тот момент мы принялись подсчитывать наши общие сбережения. Общими усилиями мы могли себе позволить парацетамол и пластинку противовирусного.

– Ну что поделать. И этим вылечусь. Спасибо, друзья, – выйдя из аптеки, Тетива раскланялся в знак благодарности. Его сбережений не хватило бы и на пластырь.

Подул сильный ветер, отчего мы прибавили шагу. Но не успели мы отойти и нескольких метров, как нас окликнули.

– Уважаемые, вы забыли, – к нам приблизился рослый мужчина в дорогой кожаной куртке. Всунув Титеве в руку бумажный пакет с названием аптеки на лицевой стороне, он по-приятельски хлопнул его по плечу. – Не болейте.

Не дав возможности поблагодарить себя, мужчина скрылся так же быстро, как и появился. Нам оставалось лишь бросить ему вслед слова благодарности, да чуть позже попытаться вспомнить лицо, которого ни я, ни мои товарищи не успели разглядеть.

– Вот это свезло, товарищи! – Тетива сиял. Казалось, что мимолетного проявления доброты было достаточно, чтобы он выздоровел. И то было правдой. Нередко я становился свидетелем того, как добродетель, пусть и редкая, спонтанная, вызванная причиной, неведомой мне и моим товарищам, оказывалась куда эффективнее, чем самое дорогое лекарство. В такие моменты, пусть и не надолго, я начинал верить, что люди, как вид, еще не безнадежно пропали.

Внутри пакетика лежали спреи для носа и для горла, пачка дорогих противовирусных таблеток и пластинка с антибиотиками. Чека внутри не было.

– Радуйся, что чека нет. Ты бы лекарства сдал обратно, а деньги пробухал. А так вылечишься, – Белицкий похлопал его по спине. – Знаешь, тебе нужно кипятком разжиться. Поехали со мной в депо, у меня там укромное местечко.

– А ты, Моне, поедешь? – обратился ко мне Тетива, все еще радуясь неожиданной удаче.

Я покачал головой.

– Мне и здесь хорошо. У меня свое нагретое место. А ты поезжай, тебе не помешает выпить чего-то горячего.

И вскоре Белицкий с Тетивой уехали. Я же еще некоторое время простоял на остановке, куря и наблюдая за косившимися на меня пассажирами. Чего сто́ят лица людей, когда они видят, что бездомный или просто плохо одетый человек готовится зайти с ними в транспорт! Презрение читается так же четко, как и надежда, что этот вызывающий стыд за окружающий мир господин не сядет в транспорт, не будет их соседом, что ему просто нравится стоять на остановке. Без какой-либо причины.

Когда от сигареты остался лишь сжеванный фильтр, я точным движением руки отправил окурок в урну. И следом же мой взгляд остановился на картонной коробке на которую окурок приземлился. Потянув за края, я вытянул коробку с большой надписью «Торт». Обгрызенные куски десерта лежали внутри вперемешку с бутербродами и мясной нарезкой. Видимо, кто-то собрал остатки с праздничного стола, но, вместо того чтобы поставить их возле урны, сунул внутрь.

Отбросив размышления, я покрепче сжал коробку и направился в сторону дома, в подвале которого ночевал. Я не мог поверить в происходящее и не хотел раньше времени предаваться радости от находки. Но увиденное четко стояло перед глазами: торт, бутерброды, мясная нарезка. Я остановился, не в силах сдерживаться, и еще раз открыл коробку. Убедившись, что все было на месте, я издал протяжный радостный визг. Радость и вправду переполняла меня. Жаль, что Белицкий и Титва уехали. Так бы мы разделили находку на троих.

Еда в урнах была делом привычным. Летом особенно часто можно было найти недоеденные фрукты или помятые овощи. В начале января – остатки с праздничных столов. Будь я обычным гражданином, живи все так же в квартире, в окружении коммунальной тишины, я никогда не попробовал бы рыбные деликатесы, экзотические фрукты и диковинные десерты… Было то, правда, в Центре, и не раз меня выворачивало после таких находок, зато какой был вкусы! От воспоминаний рот наполнился слюной.

В Черташинке и прилегающих к нему секторах зачастую люди жили бедно – это можно было понять по надписям на выброшенных упаковках. На каждой второй встречались этикетки вроде: «1 + 1 = 3», «На 25 % больше», «100 граммов в подарок». Люди покупали на скидках не только еду – экономили, как могли. Упаковки из-под самого дешевого молока, яиц С2, бюджетного обезжиренного творога. Потому в этом секторе еда в мусорках хоть и не была редкостью, на деле не была съедобной. Шкурки, редкие обрезки… Я не жаловался, ведь эти самые шкурки и обрезки не раз спасали меня от голодной смерти.

Добравшись до подвала, я аккуратно просунул коробку вниз, следом бросил куртку и наконец-то спустился сам. Теперь я старался прикрывать дыру в решетке деревянной доской, аккуратно вставляя ее между прутьями. Так снаружи могло показаться, что дыра заделана. Жильцам дома это внушало спокойствие, и они меньше обращали внимание на вход в мое укрытие. Правда, удача не всегда была на моей стороне. Как-то раз я несколько часов не мог выбраться из подвала, так как возле дыры собрались жильцы и обсуждали, что ее уже давно пора залатать, дабы никто не лазил внутрь. Все время, что длилось их собрание меня не покидало чувство страха, что они решат спуститься в подвал и обнаружат меня.

Поддоны я пододвинул прямо к трубам, греющим слабо, но все же дарящим столь нужное мне тепло. Сняв обувь и куртку, я забросил их сушиться на трубу рядом с пледом. Как-то ночью я пробрался в переход на Тимирязевской и стащил у Косого плед. Правильнее было сказать, вернул свой. А еще через несколько дней прямо среди белого дня вытащил пенопласт, который служил лежаком, и также перенес его в подвал.

Удобно расположившись и накинув на плечи плед, я открыл коробку. Два больших куска торта так и манили меня. Коржи были еще мягкими, значит, им было не больше пары дней. Два бутерброда с ветчиной и один с сыром. Двенадцать отдельных ломтиков сыра, восемь ломтиков копченой колбасы и шесть долек помидора. Закончив, я пересчитал все еще раз.

Помидор, бутерброды, сыр и копченую колбасу я замотал в пленку и отложил на следующий день. Торт мог испортиться раньше других продуктов, поэтому первым делом я разобрался с ним. Прекрасный сладкий торт! От обильного количества сахара у меня заболели зубы, но я был рад этой боли. Я уже и не помнил, когда в последний раз зубы болели не от кариеса или камней. Боль была невыносимой, но вскоре прошла, а вкус десерта остался. Прикрыв глаза, я представлял торт целиком. Интересно, чем он был покрыт сверху? Если он был из местного гастронома, то, скорее всего, овсяной крошкой. Однозначно овсяной крошкой.

Разделавшись с тортом, я ощутил сытость – редкое чувство, но бутерброды с ветчиной все же уплел. Ах, как жаль, что Белицкого не было со мной. Я хотел было поехать за ним и разделить находку, но автобусы уже не ходили. Темнота накрыла сектор. Поворочав руками и ногами, я убедился, что и при всем желании с трудом бы вылез наружу – ноги ныли от усталости. В последнее время онемение волновало меня все сильнее. Нередко я просыпался и обнаруживал, что не чувствовал ничего ниже пояса. Могло пройти несколько часов, прежде чем чувствительность возвращалась. Белицкий настоял, чтобы я наведался к его знакомому терапевту, однако после упоминания дорогостоящего обследования, я ринулся прочь из кабинета врача.

Погасив свет, я стал укладываться. Из-за трубы я вынул пакет, набитый тряпками, и подложил его под голову вместо подушки. Сверху я укрылся курткой и пледом. Но как бы я тщательно ни готовился к ночевке, холодный ветер все равно настигал меня. Часто после таких ночей я просыпался с воспалившимся где-нибудь нервом или больной шеей.

Лежа на поддонах и разглядывая в темноте очертания трубы, я невольно вспомнил свою первую ночь, когда оказался на улице без денег и без ключей от собственного жилья. В то время я снимал комнату в другом районе города и толком не знал, что он находился на стыке сразу трех секторов. Сначала я снимал целых две комнаты: в одной я организовал мастерскую, в другой спал. И пил. Хозяин нередко замечал, что я делал слишком большие перерывы на пьянство, вместо того чтобы работать. На самом деле я делал перерывы на то, чтобы поработать. Пил тогда я часто и с размахом и выпивал в разы больше, чем следовало.

Алкоголь то меня и привел на улицу. Белицкому, да и другим товарищам я рассказывал, что меня споили, украли работы и оставили без денег, отчего хозяин квартиры меня и выставил. Хотелось бы и мне в это поверить. По правде, я бухал, пока не выяснилось, что не могу изобразить на холсте ничего мало-мальски стоящего. И вот мои картины перестали покупать. Сначала из-за самих рисунков. Сложно рисовать что-либо, когда твои руки безостановочно трясутся. Позже их перестали принимать, потому что пустые холсты ничего не стоят. Деньги закончились в одночасье. Пропивая последние, я убеждал себя в том, что, когда у меня не станет чем платить за пойло, я возьмусь за работу.

– Ничто не должно меня отвлекать от работы, – повторил я вслух старую мантру.

Даже сейчас, по прошествии многих лет, я смеялся, вспоминая свои аргументы. Разумеется, за работу я не взялся, а принялся искать деньги на похмелье, которые нашел в комнате хозяина. Ох и сильный же был тогда скандал. Он немедленно потребовал плату, а когда ее не нашлось, выгнал меня. Каким же я был дураком, нужно было платить наперед.

Ту ночь, первую без крыши, я провел на вокзале, как и последующие. Через несколько дней, когда я успел заложить все ценное в ломбарде, я оказался в приюте – меня определил туда неравнодушный сотрудник социальной службы, заметивший мое затянувшееся пребывание на вокзале.

Несколько месяцев я прожил за счет анонимных меценатов, после чего приют закрылся и снова оказался на улице. Тогда я встретил других бездомных, которые показали несколько укромных мест, где можно было ночевать. Именно когда на двери приюта повесили замок я впервые и по-настоящему задумался о будущем. До того я убеждал себя, что все нормализуется: деньги появятся сами собой и я смогу вернуться в квартиру.

Когда же деньги нашлись, выяснилось, что прошло достаточно времени, чтобы хозяин списал меня со счетов и сдал мои комнаты паршивым студентам. Мои вещи он вынес на помойку. Конечно, к тому моменту от них не осталось ни следа. Дорогие краски, кисти и холсты – нашедший их человек, даже не знающий настоящей ценности, несомненно, счел бы дорогими и забрал, чтобы продать на ближайшем рынке-барахолке или преподнести кому-нибудь в качестве подарка. Стоили они немалых денег.

Тогда, безвозвратно оказавшись на улице, я испытал страх, какого не испытывал никогда прежде. Было страшно всегда. Когда я стоял в переходе и просил милостыню, страшно было засыпать под мостом, укрывшись картонками. Страшно было впервые в карманах выносить из магазина еду. Первые ночи, если я засыпал трезвым, то просыпался от малейшего шороха.