Историческая наука и теория социальных эстафет М. А. Розова бесплатное чтение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Данная монография была написана еще в 1990-х годах как докторская диссертация, она была рекомендована к защите, однако политическая и экономическая ситуация отнюдь ей не способствовала. Тем не менее работа была проделана большая, и я посчитала, что было бы неправильно не представить ее научному сообществу. Некоторые параграфы могли бы быть написаны иначе, но мне кажется, что и взгляд современника на события того периода могут представлять интерес.

К тому же мне хотелось посвятить эту работу памяти М. А. Розова, моего руководителя в докторантуре философского факультета МГУ, чья ТСЭНС, на мой взгляд, все еще недостаточно оценена.

КАТАЛИЗАТОР ИНТЕРЕСА К ТЕОРЕТИЧЕСКИМ ПРОБЛЕМАМ

Вторая половина ХХ в. в исторической науке ознаменована проникновением в нее количественных методов. И это проникновение означало, по сути, революцию. Математика оказалась не просто инструментом в руках историка, но орудием преобразования методологии исторической науки, а следовательно, и трансформации ее картины мира. Количественные методы, традиционно воспринимаемые как непригодные для исторического анализа, не вплетались безболезненно в ткань исторического исследования, в доминанте своей идеографического. То тут, то там возникали вопросы, проблемы, недоумения, требующие глубокого теоретико-методологического осмысления. Правда, нельзя сказать, что эти вопросы, проблемы и недоумения сразу же становились очевидны и служили поводом к вербальному изложению – достаточно долго они присутствовали в исторических исследованиях имплицитно.

Причиной этому, как кажется, явилось то обстоятельство, что историки – как правило, гуманитарии до мозга костей – не могут профессионально разобраться в существе применяемых ими математических методов, которые они вынуждены переносить в свое исследование механически, без осмысления той методологической картины мира, которая стоит за каждым конкретным количественным (да и не только количественным) методом. Однако со временем диссонанс между исторической и математической картинами мира стал очевиден. Это привело к усилению внимания историков к применяемым методам, к разработке новых методов и подходов. Но процесс такого рода должен быть двусторонним – осмыслению подлежит и методология истории.

К сожалению, на сегодняшний день новая, идеографо-номотетическая картина мира в исторической науке еще не стала предметом дискуссии. Я попытаюсь наметить пути заполнения этой лакуны, для чего предлагаю обратиться к выявлению тех методологических и теоретических проблем, которые обострились в результате применения количественных методов.

1. Современное положение в области применения количественных методов в исторической науке

История применения количественных методов в отечественной исторической науке насчитывает уже более полувека. Ее обзору посвящены статьи и разделы в монографиях, выпущены в свет указатели литературы, поэтому я не буду излагать ее в деталях, а остановлюсь лишь на том аспекте, который интересен в рамках данного исследования, а именно – порождающая роль применения математических методов в области постановки теоретико-методологических проблем исторической науки.

Первыми обратились к количественным методам, естественно, те, чьи источники носят статистический характер, – специалисты в области социально-экономической и социально-демографической истории. Опыт, накопленный в смежных дисциплинах – экономике и демографии, – способствовал быстрому и решительному распространению математики в этих сферах. Так, если в 60-х гг. на данную тему было опубликовано чуть более 10 статей и 3 монографии, то в 70-е гг. – около 40 статей и 10 монографий, а в 80-е гг. до 1987г. – порядка 50 статей и почти 20 монографий. Затем, правда, произошел некий спад, связанный, однако, не с утратой интереса к проблеме или с ее решением, а с общим кризисом общества, отразившимся и на исследованиях, не имеющих прикладного значения.

Но и до этого быстрота и решительность были все-таки относительными – препятствовало изначально иное предназначение применяемых методов, а соответственно, и иная система интерпретации результатов. И все же должно было пройти немало времени для того, чтобы понимание ситуации всплыло на поверхность. Поводом послужили участившиеся случаи получения принципиально отличающихся результатов на одних и тех же первичных материалах, с одной стороны, и принципиально разных исторических интерпретаций одних и тех же количественных результатов – с другой. Здесь были достигнуты довольно значимые успехи, и историки уже жалуются, что распространение количественных методов идет преимущественно вширь, а не вглубь, привлекая все большее число исследователей, в то время как новые подходы разрабатываются слабо. Хотя сравнительно недавно основной целью было именно распространение вширь. Затем данное направление вышло на новый виток, заинтересовавшись, наконец, тем, что же именно считают, как и зачем.

Достижения в области применения количественных методов в социально-экономической и социально-демографической истории заставили историков пристальней оглядеться с целью найти новые аспекты этого направления. Следующим, наиболее приспособленным, оказалось изучение массовых исторических источников, но уже не статистического характера. Это, в первую очередь, данные типа требований, выдвигаемых в ходе массовых движений в задачах анализа социально-политической активности различных слоев общества, или же сведения о событиях регулярных, достаточно часто повторяющихся, как, например, задачи сравнительного анализа археологического материала, в том числе поселений и погребений.

И тут впервые проявилась сакраментальная проблема применимости математических методов в области исторических наук: что считать – понятно, как считать – тоже, но как трансформировать информацию, содержащуюся в историческом источнике, в удобосчитаемый вид?.. Наиболее усердно занялись ее решением археологи – огромный объем их первичного материала, существенно затрудняющий исследования, всячески стимулировал их к этому.

Правда, далеко не все виды археологических источников привлекли их внимание – основой для поиска решения послужили керамика, погребения и кремневый материал. Причины такого выбора очевидны – наглядное сходство сравниваемых объектов.

В основу описания археологических источников с целью их количественного анализа клались различные классификации. На этом пути исследователями были достигнуты значительные успехи, но скорее не в получении конкретных археологических результатов – они-то как раз были весьма скромными, – а в творческом осмыслении таких, казалось бы, распространенных, но в то же время редко привлекающих внимание гуманитариев общенаучных понятий, как основание классификации, степень сходства, близости и т. п.

Это, конечно, весьма положительно сказалось на развитии археологии, однако потянуло за собой постановку новых вопросов. Действительно, закономерности, выявленные в трансформации форм керамики, – как они соотносятся с социальными процессами, да и соотносятся ли вообще? И если все-таки да, то с какими именно? Запомним этот вопрос – его постановка знаменовала собой новый этап в развитии теоретической исторической мысли.

Тем временем применение количественных методов охватывало все новые области. Как отмечал И. Д. Ковальченко, главное препятствие на пути применения математических методов состоит в том, что «историки пока не могут выражать в количественных характеристиках те стороны общественной жизни, которые относятся к политической, общественной и духовной деятельности и зафиксированы в источниках в словесных характеристиках. Между тем все акты этой деятельности имели свой объективный результат, т. е. так или иначе, в той или иной мере воздействовали на ход исторического развития. В принципе почти всякое изменение в ходе развития может быть измерено, и теоретически допустимо, что почти все проявления общественной жизни могут быть выражены количественно. Следовательно, возможно приложение к их анализу и математических методов».

И одно из интереснейших направлений – анализ нарративных источников. Однако не только интереснейших, но и труднейших и важнейших – ведь именно нарративные источники всегда рассматривались как уникальные, изначально непригодные для статистического анализа. Вставал новый для исторической науки вопрос – что же считать? На начальном этапе, как водится, путеводной нитью послужила смежная наука, более продвинутая в области применения количественных методов, – лингвистика. Поэтому у истоков количественного анализа нарративных источников стоял частотный анализ звуков, букв, грамматических форм, имен собственных, служебных слов. К нему примыкал анализ объема текстов, степень их насыщенности значимыми словами и пр. В целом для методик этого направления характерно игнорирование содержащейся в тексте информации, что ставит исследователя в сложную ситуацию необходимости различения филологических характеристик времени, жанра, канона и т. п., которые должны быть выделены из общего массива характеристик текста как не имеющие отношения к собственно историческим закономерностям. Сами авторы разработок отмечают, что «методика может помочь поставить выявление круга произведений, бесспорно принадлежащих известным древнерусским авторам, на прочный научный фундамент», хотя результаты ее применения носят вероятностный характер. Кроме того, наблюдается некоторое несоответствие понимания текста в поставленной задаче и в применяемой методике, что существенно затрудняет интерпретацию результатов. В силу этого и здесь очень быстро возник вопрос – как соотносятся выявляемые филологические и лингвистические закономерности с закономерностями собственно историческими? И поскольку ответа на этот вопрос никто толком не знал, начался поиск чисто исторических характеристик текста, а именно в области его смысла, содержания. Был разработан метод опроса и семантического дифференциала по смысловым шкалам, однако в источниковедении он пока не получил особой популярности.

Наибольшее распространение получило направление, связанное с атрибуцией текстов. Здесь самым перспективным представляется изучение текста с точки зрения его содержания, характеризующего такие принципы деятельности автора, как отбор фактов для фиксации в тексте, структурирование мира, степень осознания описываемого события, процесса, причинно-следственных связей и т. п. Однако и здесь встает тот же вопрос – что должно являться «единицей счета»?

Вопрос о взаимосвязи текстов и построение генеалогических стемм списков произведения также решается, как правило, на базе филологических характеристик (описки, ошибки, пропуски фрагментов текста, объем текста и т. п.). Некоторой разновидностью является анализ употребления имен собственных для определения взаимосвязи текстов, однако и они (имена) понимаются прежде всего как грамматическая форма. Например, при анализе частоты встречаемости некоего имени подсчитывается отдельно число имен, число имен и отчеств, число фамилий, а упоминания в виде местоимений или должностей вообще не учитываются, хотя относятся к тому же лицу (персонажу). Таким образом, речь не идет о частоте упоминания некоего персонажа, что позволило бы вывести анализ на содержательный уровень. Это, как представляется, существенно обедняет данный подход.

Необходимо учесть, что описки, ошибки и прочие параметры источниковедческого анализа порождаются в ходе совершенно разных процессов, и вне понимания этого факта нет корректной интерпретации. Однако, если в рамках традиционного анализа можно ограничиться утверждением сходства, близости и пр., то привнесение математических методов необходимо требует указать и их количественную меру, которую соответственно и интерпретировать. Попытки ввести в исследование «вес» признаков или характеристик, т. е. ранжировать их по значимости, заставляют обратиться к поиску доминант как в онтологическом, так и в гносеологическом аспектах.

Вообще же информационно содержательный анализ текста применяется при решении самых разных задач: для дешифровки текстов, классификации текстов по содержанию, определения типа текста. Основой такого анализа является термин или имя, частота его встречаемости, распределение на хронологической оси и т. п. Таким образом, и здесь не задействованы чисто содержательные характеристики текстов.

Исключением является работа Д. В. Деопика, использовавшего типы сообщений и анализировавшего отсутствие или наличие тех или иных видов информации, что позволило автору получить нетривиальные результаты с высокой степенью надежности, а самое главное – с ограниченным полем интерпретации, что также увеличивает достоверность выводов.

Здесь не случайно упомянуто поле интерпретации: основным недостатком количественных методик источниковедческого анализа, основанных на филологических характеристиках текстов, является неоднозначность факторов, влияющих на те или иные характеристики. Например, на объем текста могут влиять и жанровые особенности, и осведомленность автора, его стиль, и значимость описываемого события, и прочие внешние и внутренние условия создания текста. Для установления применимости некой характеристики в конкретном случае требуется немалая работа по выявлению всех значимых факторов, влияющих на нее. При этом такая работа зачастую не только трудоемка, но и невозможна из-за отсутствия достаточных исходных данных. Без нее же результаты имеют лишь предположительный характер.

Позже появились работы, анализирующие текст, несущий отпечаток особенностей мышления автора, в смысловом аспекте. Методика базируется в основном на теории распознавания фреймов М. Минского, которую в целом отличает механистичность подхода. Однако результаты ее применения дают интересные, обнадеживающие выходы информации. Близка к этому направлению и разработка понятия «версия» при анализе текста как смысловой единицы.

Проникновение количественных методов в изучение нарративных источников позволило сформулировать еще ряд теоретико-методологических вопросов, таких, как выявление «единиц счета», соотношение закономерностей различного типа, принципы их интерпретации или, иначе говоря, определения их места в историческом процессе.

Совсем иной пласт теоретико-методологических проблем породило применение методов моделирования в исторической науке. Понятие «модель» по-разному трактуется исследователями, в зависимости как от их специальности, так и от общеметодологических установок. Не вдаваясь в подробное рассмотрение этой дефиниции, я в данной работе буду понимать модель как абстрагированное выражение основной сущности исследуемых явлений и процессов объективного мира. В основе моделирования лежит логическая теория подобия, а модель выступает в качестве приближенного аналога изучаемых явлений и процессов.

Отметим, что к «клиометристам», по мнению Р. У. Фогеля, относятся ученые, которые хотя и редко применяют цифры или математические понятия, но тем не менее ведут свои исследования на основе эксплицитных моделей. «Клиометристы хотят обосновать исследование истории при помощи эксплицитных моделей человеческого поведения. Они убеждены, что на самом деле у историков нет выбора между использованием и неиспользованием поведенческих моделей, поскольку все попытки объяснить историческое поведение – соотнести элементарные факты истории друг с другом, называются ли они „историей идей“, „историческим воображением“ или „историческим моделированием“, – включают тот или иной вид моделей. Реальный выбор заключается в том, будут ли эти модели имплицитными, неясными, неполными и внутренне противоречивыми, как, по мнению клиометристов, часто бывает в традиционном историческом исследовании, или эти модели будут эксплицитными, со всеми ясно выраженными предпосылками, и сформулированными таким образом, чтобы быть предметом строгой эмпирической проверки».

Раньше всех начали применять методы моделирования историки- аграрники, что было обусловлено наличием массовых исторических источников, с одной стороны, и с другой – обилием в них цифрового материала. Аналогичные причины определили применение методов моделирования в социально-экономической в целом и историко-социологической областях. Значительно менее ощутимо их проникновение в изучение исторических процессов достатистического периода и проблем историко-культурных и социально-политических. Это легко объяснимое явление. Отсутствие массовых источников порождает «заколдованный круг: с одной стороны, именно ввиду отсутствие сведений источников моделирование могло бы иметь познавательную значимость.., а с другой стороны, отсутствие сведений источников обуславливает гипотетичность моделирования». Именно эта двойственность ситуации породила, по всей вероятности, дискуссию вокруг опыта имитационного моделирования, предпринятого А. С. Гусейновой, Ю. Н. Павловским и В. А. Устиновым. Наиболее жесткую позицию занял И. Д. Ковальченко. Он, в целом скептически оценивая возможность применения имитационного моделирования в истории, оговаривает определенную, хотя и небольшую познавательную значимость имитационно-альтернативных моделей, полностью отвергая модели имитационно-контрафактические. На прямо противоположных позициях стоит Н. Н. Моисеев, утверждающий, что «имитация – это основной инструмент системного анализа… это путь к реконструкции: логика связей позволяет заполнить недостающие связи…».

Попробуем проанализировать некоторые положения этой дискуссии. Прежде всего определим, каковы условия, обеспечивающие применимость того или иного метода в историческом исследовании. Одно из них, накладываемое на применяемые методы, состоит в том, что между традиционными и новыми методами должна прослеживаться тесная гносеологическая связь, что неоднократно отмечалось исследователями. «Потребность в использовании определенной методики и теоретических построений в некоторой области знаний и оценка эффективности такого использования познавательных средств должны быть поставлены в связь с состоянием и задачами этой области знания, а не привноситься извне».

Другим условием, определяющим возможность использования новых методов, в том числе моделирования, является обеспечение достаточного уровня теоретизации исторической науки. В докладе М. А. Розова «Проблемы теоретизации гуманитарного знания, прочитанном на проходившем в марте 1984 г. в г. Суздале школе-семинаре «Моделирование в гуманитарных науках: предпосылки, проблемы и перспективы», отмечалось, что существует и достаточно распространена тенденция подмены теоретизации науки ее математизацией. Методологическая необоснованность такого подхода, равно как и необходимость обусловленности применения математических методов традиционными подходами, особенно очевидна и наглядно проявляется в разработках о применении методов моделирования, одним из основных достоинств которых является относительная доступность и легкость соблюдения этих условий.

Интересным моментом дискуссии является полемика по поводу применимости отдельных типов моделей. Она начинается с самого понятия имитационного моделирования. Здесь можно различить три мнения (хотя они в большинстве случаев присутствуют в дискуссии лишь имплицитно): 1 – любая модель есть имитация, поэтому понятие «имитационное моделирование» тавтологично (большинство историков традиционного направления); 2 – имитация есть точная копия, которая в истории недостижима, т.е. имитационное моделирование неприменимо в исторической науке (К. В. Хвостова); 3 – имитация – не точная, а лишь приближенная, обобщенная копия изучаемого явления или процесса и тем самым вполне применима в исторических исследованиях (В. А. Устинов). Здесь кажется важным то, что оценка идет по форме модели, в то время как само понятие отражает цель ее создания. Действительно, по цели своего создания модели могут как быть имитационными, так и не быть, при этом, хотя создание точной копии исторического явления или процесса невозможно, но цель такая поставлена быть может. Тогда оценкой качества моделирования выступает степень адекватности отображения в ней изучаемого явления или процесса.

Далее возможна классификация уже самих имитационных моделей. И. Д. Ковальченко различает модели альтернативные и контрфактические. Последняя дефиниция представляется некорректной, т. к. любое моделирование базируется на фактах и тем самым контрфактическим быть не может. Следуя же принципу различения моделей по цели их создания, видимо, можно говорить о моделях структурных, т. е. тех, в которых по имеющимся элементам воссоздается структура изучаемого явления или процесса, и элементных, в которых структура известна и стоит задача реконструкции ряда элементов. Понятие структурного моделирования используется, в частности, К. В. Хвостовой.

Следовательно, область применения таких моделей – изучение тех явлений или процессов, которые заведомо обладают достаточно жесткой структурой, хотя бы некоторые характеристики которой известны исследователю. Иное дело, безусловно, когда знания о структуре изучаемого явления или процесса отсутствуют или само явление не представляется жестко структурированным. Тогда построения подобного рода действительно гиполептичны, также, впрочем, как и построение моделей имитационно-элементных. Таким образом, наличие жесткой структуры у изучаемого явления или процесса – необходимое, как представляется, условие успешного моделирования.

В дискуссии внимание ее участников было сконцентрировано также на гипотетичности результатов моделирования. При этом, видимо, подразумевается, что гипотетичность построений при неполноте источников характерна только (или прежде всего) для имитационного моделирования и не свойственна традиционным методам. Но чем же тогда можно объяснить наличие основанных на одних и тех же источниках конкурирующих, а иногда и просто взаимоисключающих концепций, созданных в рамках традиционных методов? Случаи неоднозначности получаемых результатов наверняка хорошо известны каждому исследователю истории достатистического периода. Следовательно, гипотетичность реконструкций в истории данного периода характерна как для имитационного моделирования, так и для традиционного анализа. Однако существенное различие все же есть: степень гипотетичности модели вычисляема. Измеряемость, а следовательно, и контролируемость степени гипотетичности дает этому методу значительные преимущества. К. В. Хвостова отмечает, что «проверка постулатов теоретической концепции с помощью данных источников – специфическая форма эмпирической проверки в исторической науке. Более того, возможности эмпирической верификации в истории расширяются благодаря применения математических методов. В этом случае можно восстановить утраченную историческую информацию… И эта восстановленная информация или может быть использована в целях верификации, или же, благодаря получению дополнительной информации, другие содержащиеся в исторических источниках сведения приобретают новую свидетельскую ценность и дают возможность верифицировать сделанные выводы».

Участники дискуссии постоянно обращаются за примерами к анализу исторического процесса и постоянно сталкиваются с тем, что его структура изучена весьма слабо, в силу чего и уровень теоретизации данного направления достаточно низок. И тем не менее параллельно с ходом дискуссии появляются новые конкретно-исторические исследования в этом направлении, причем в плане историко-культурных и историко-социальных исследований разработки касаются трех основных вопросов: 1 – атрибуция текстов, выявления авторского стиля; 2 – модели поведения отдельных лиц и коллективов в социально-политической истории; 3 – реконструктивные модели концепций историков и исторических персонажей.

Интересные наблюдения можно сделать при сопоставлении исторических работ с применением методов моделирования отечественных и зарубежных авторов. Совпадая в целом по направлениям, они существенно различаются по целям создания моделей. Если западные историки видят в модели интерпретируемый результат, то отечественные ученые оценивают ее как инструмент в ходе дальнейшего исследования. В то же время западными историками поднимаются вопросы, связанные с методологическими проблемами моделирования в истории: о необходимости совмещения логических концепций и моделей, построения теоретической базы и качественной модели явления, формирования и проверки гипотез, о специфике моделирования в исторических исследованиях.

Все исследователи, высказывавшиеся по этому поводу, согласны в том, что модели математической должна предшествовать модель качественная. Более того, указывается на чрезвычайно важную роль последней не только в процессе моделирования, но и в историческом исследовании вообще. В то же время сложилась парадоксальная ситуация: существуют работы, посвященные анализу традиционных методов исследования, посвященные методам математического моделирования (как в исторических исследованиях, так и вне связи с ними), историография же проблем качественного моделирования поразительно скудна. В этом контексте представляется весьма уместным следующее ироничное замечание: «Создание АСУ обычно начинается с того, что приобретается машина и создается для нее обслуживающий штат. А остальное? Остальное приложится. Была бы машина! „Тогда пойдет уж музыка не так, у нас запляшут лес и горы!“ Ну и что же? Машина есть, программисты работают, рулоны бумаги текут, а лес и горы не пляшут! Надо прямо смотреть в глаза фактам и признать, что применение математических методов не полезно, а вредно до тех пор, пока явление не освоено на гуманитарном уровне».

Однако какие же основные теоретико-методологические проблемы выявились в ходе применения математических методов в исторических исследованиях? Базовыми являются три: 1 – что именно считать, т.е. что является единицей измерения исторического процесса; 2- какова структура исторического процесса; 3 – что такое закономерности в истории, какова их типология и принципы соотношения. Естественно при этом, что первая проблема является исходной. К ее анализу мы и обратимся в следующем параграфе.

2. «Единицы счета» в исторической науке – проблемы измеряемости и сопоставимости

Выявление «единиц счета» в историческом исследовании нуждается в большой осторожности. Поскольку почти все исторические события и ситуации не являются в строгом смысле повторяющимися и могут в некоторых случаях характеризоваться как уникальные, выявление оснований, на которых эти события или последовательности событий рассматриваются как обладающие общими признаками «класса», требует тщательной критической оценки. В противном случае количественный исторический анализ может оказаться просто более систематизированным способом делать ошибочные выводы.

Поэтому прежде, чем перейти к анализу «единиц счета» в историческом исследовании, отмечу, что в определенном смысле эта проблема на сей день не рассматривается как актуальная. Дело в том, что из сделанного мною обзора 275 статей, посвященных применению комплексных, в том числе и математических методов в исторической науке, в 49 рассматривались социологические параметры, в 50 – экономические, в 74 – археологические, в 60 – текстовые. 11 статей были посвящены историографии, 26 – теории и методологии, причем основной упор делался именно на проблемах математического характера. И только в 5 статьях рассматривается собственно исторический процесс. Выше я уже пыталась показать, почему это происходит. Сейчас повторю лишь некоторые моменты.

В социально-экономических работах измеряемые параметры даны наглядно объем производства, величина налога, цена на продукцию и пр. При этом и единицы измерения вроде бы очевидны – рубли, гектары, миллионы тонн. Правда, здесь есть свои тонкости и нюансы, но чисто внешне и измеряемость, и единицы измерения в этой области исторической науки представляются очевидными.

В исследованиях по археологии эта очевидность еще более зрима. Ведь перед археологом есть вполне конкретный материальный предмет – амфора, наконечник стрелы, бусы и пр. Есть и линейка или штангенциркуль. Так почему бы не измерить? Конечно, это я упрощаю – в погребениях основной массив состоит из признаков не измеряемых – поза погребенного, устройство могилы и т. п. – но ведь математики умеют работать и с качественными признаками… Вопрос в другом – какой исторический процесс при этом изучается и измеряется? Иногда исследователи пытаются ответить на него, но это получается, как правило, чисто механическое сопоставление – изменение в наборе украшений с изменением этнического состава населения; структуры могильника с социальной (или имущественной) структурой общества и пр. Но ведь все же генеральное направление поиска лежит в иной плоскости – какие именно исторические процессы отражены в процессе эволюции, например, форм керамики? И отражены ли вообще какие-либо… Но археологически изучаются прежде всего эпохи, слабо документированные или вообще не документированные письменными источниками, поэтому корректное решение поставленного вопроса требует разработки некоего нового подхода. Некоторое время назад я в качестве эксперимента попробовала соотнести вещественные комплексы из выселенных квартир в домах, идущих на снос или капитальный ремонт, и социально-демографические характеристики их бывших владельцев. Эксперимент носил чисто прикидочный характер, но его результаты поразили меня в одном: соотносимость вещественных комплексов и социально-демографических характеристик настолько зыбка и туманна, что для выведения ее на уровень если не корректных интерпретаций, то хотя бы грамотного формирования гипотетики требует тщательного и продолжительноготруда. А пока археологи измеряют амфоры.

Представительность в выборке статей, основанных на анализе текстов, тоже достаточно понятна и выше ее причины уже рассматривались. В принципе, в основе – та же «очевидность» единиц измерения – буква, слово, предложение. В рамках данной работы представляется интересным то обстоятельство, что при изучении текстов на содержательном уровне единицей измерения часто служит либо описание события в целом, либо упоминание о его субъекте, объекте, указание на обстоятельства времени или места. Иначе говоря, в основании в той или иной степени присутствует событие или, точнее, некое действие, акт деятельности.

Достаточно много статей построено на анализе социологических параметров. Не вдаваясь сейчас в тонкости методологических проблем социологии и демографии, отмечу, что условно социологические характеристики можно разделить на объективные и субъективные. К первым относятся пол, возраст, профессия, образование и т. п. Они являются непосредственным следствием неких событий – рождения, завершения образования, вступления в брак – и фиксируются в соответствующих документах. Вторые же представляют собой мнения и представления людей по определенным вопросам. Сопоставление характеристик первой и второй групп позволяет выявить закономерности их соотношения, т. е. каким социальным группам какие пристрастия свойственны. Конечно, и здесь я, с одной стороны, упрощаю, а с другой – опираюсь лишь на один тип социологического исследования.

В реальном социологическом обследовании присутствуют и вопросы типа «Сколько книг Вы прочли в течение последнего месяца?» или «Кто из современных художников Вам нравится?» – такого рода вопросы, вернее, ответы на них предполагают два варианта – отражение реальных событий (количество прочитанных книг, знакомство с творчеством художника и его оценка) и отражение общезначимых установок (сколько книг должен прочитать «хороший человек», творчество какого художника должно ему нравиться) вне зависимости от того, насколько сам анкетируемый им следует. Эта ориентация на нормативную систему данного общества весьма важна для нашего исследования, и я к ней еще вернусь в следующих главах. Пока же отмечу, что и в социологическом исследовании базовой «единицей счета» является событие.

Теперь обратимся к тем пяти работам, которые посвящены непосредственно изучению исторического процесса. Две из них – В. М. Сергеева и В. Л. Цымбурского и А. Н. Баранова – рассматривают детерминанты наступления события в виде представления о целях, задачах, интересе и пр. противоборствующих сторон в конфликте. Они убедительно показывают, что эти детерминанты входят в нормативную систему общества.

З. В. Гришина и В. П. Пушков основывают свои выводы на анализе читательских запросов (требований), т. е. тоже неких актов деятельности.

Таким образом, для изучения исторического процесса выбирается либо событие, действие, акт деятельности, либо его детерминанты. (Одна неназванная здесь статья – моя, но ее основное содержание будет изложено в последней главе данной работы).

Особый интерес вызывает уже упоминавшаяся монография А. С. Гусейновой, Ю. Н. Павловского и В. А. Устинова. В ней анализируется целый комплекс показателей – и экономические (динамика казны), и социальные (численность определенных слоев населения), и демографические, однако общая структура подвязана опять-таки к событийной канве – Никиеву миру, сицилийской экспедиции и пр.

Все это заставляет нас обратиться к анализу понятия «историческое событие» и его соотношению с базовыми понятиями исторической науки.

РЕФЛЕКСИЯ ИСТОРИКОВ

С тех пор, как к сер. XIX в. был в основном собран базовый фактический материал и должен был начаться следующий этап развития науки – этап осмысления и обобщения собранного – историческая наука, как это ни парадоксально, существенно не изменилась. Конечно, время от времени вводятся новые виды источников – например, кино- и фотоматериалы, – применяются новые методы исследования – статистико-математические, геофизические и др. – но задачи, форма и глубина их постановки остаются прежними – сугубо повествовательными, информационными. Правда, в к. XIX – н. XX вв. мощный толчок к развитию отечественной исторической науки дал исторический материализм, заставивший историков обратить свое внимание на такие темы, как изучение классов и классовой борьбы, общественно-экономических формаций и т. п. Однако сменилась, по существу, только содержательная интерпретация, глубина же осмысления и обобщения фактического материала остались, увы, на прежнем уровне. Исторический материализм присутствовал в конкретных исследованиях преимущественно набором цитат и общих мест.

Как представляется, причина такого положения – в глубоком разрыве между конкретным, фактологическим уровнем исторического исследования и его общеметодологическим основанием. Отсутствие между ними переходного этапа – конкретно-исторической методологии в развернутом виде – и приводит к торможению, а вернее, препятствует поступательному развитию исторической науки. Конечно, нельзя сказать, что проблемы конкретно-исторической методологии совершенно не затрагиваются в работах отечественных историков и философов, но практически ни для одной из ставящихся проблем не достигнуто однозначного решения.

Среди направлений теоретико-методологических исследований в исторической науке можно выделить два наиболее дискуссионных и наиболее значимых. Из работ по теоретико-методологическим проблемам, опубликованных в СССР за последние 30 лет его существования, более одной шестой части посвящено разработке вопросов о конкретно-исторических закономерностях и о «квантах» исторического исследования – исторических фактах (см., например, далеко не полную библиографию по философским и методологическим проблемам за 1956 – 1981 гг. конце книги). Интересно, что эти два вопроса расположены как бы на противоположных полюсах исторической науки, фиксируя нерешенность проблем как атомарного, элементарного уровня исследования, так и теоретико-обобщающего.

1. Исторический факт: уникальное и всеобщее

В принципе, любая наука на определенном этапе своего развития решает вопрос о выделении элементарного научного события, «атома» научного исследования. Этот вопрос важен прежде всего для выявления общих закономерностей, построения типологии и других не менее важных направлений научной деятельности. Вполне понятно, что задачи подобного типа могут решаться только при наличии неких сравниваемых, а следовательно, сопоставимых элементов.

Раньше других приступили к выделению элементарного научного события представители естественных наук. И это понятно: имея зачастую в качестве основного объекта один и тот же фрагмент объективной реальности, например, некое физическое тело или биологический организм, химики, физики, биологи изучают его в совершенно разных аспектах, относительно совершенно разных процессов. Для разграничения наук и необходимо прежде всего выделение элементарного научного события.

Элементарное научное событие определяется как минимальный фрагмент объективной реальности, сохраняющий все существенные черты и свойства, изучаемые данной наукой. Таким образом, в элементарном научном событии совмещаются онтологическое и гносеологическое начала: с одной стороны, данный фрагмент обладает реальным существованием, а с другой стороны, он рассматривается в строго определенном аспекте, акцентирующим внимание на одних его характеристиках и отбрасывающим другие.

Примером выделения минимального фрагмента, сохраняющего все существенные черты и свойства, может служить ситуация в лингвистике: «Единство звукового (материального) элемента и значения (идеального элемента) образует специфическую единицу, или элемент, языковой системы. Такой элемент воплощает в себе два начала – материальное и идеальное».

Весьма важным представляется понимание элементарности в современной физике элементарных частиц и в ядерной физике. А. Л. Симанов отмечает, что элементарность следует понимать «как момент устойчивости, тождественности, самостоятельности, выделяемый в процессе нашего познания».

Естественно, что аналогичное элементарное научное событие должно быть в обществоведении в целом и в исторической науке в частности. И действительно, такие словосочетания, как «историческое событие», «социальное событие» встречаются в литературе, однако, как правило, не определяются.

Исключением является следующее высказывание: «исторические события – это прежде всего уникальные действия, происходящие в определенном месте, в определенное место и при определенных обстоятельствах». Но и это определение не слишком функционально.

В то же время необходимость выявления элементарного исторического события явно назрела. Если учесть, что большинству имеющихся в историографии определений истории свойственна модификация следующей формулировки: «история – это наука о прошлом, изучающая объективные закономерности человеческой деятельности», ее задачей является воспроизведение и представление реального процесса исторического развития человеческого общества, или данного общества, или отдельных сторон и процессов общественной жизни – экономики, социальной структуры, искусства, науки, философии, политики, религии и т. д. – как взаимосвязанный, причинно-детерминированный и закономерный процесс в его конкретном многообразии, то понятно, что без такого «атома» исследования ей просто не обойтись.

Что же должно представлять собой «элементарное историческое событие»? Поскольку «гуманитарные науки изучают ничто иное, как различные формы социального подражания, различные традиции», а в основе подражания лежит способность человека действовать по образцам, то элементарное историческое событие может быть определено как воспроизведение образца. «Любой поступок, любая акция человека в обществе выступает как актуальный или потенциальный образец, как норматив, который может порождать или порождает последующие реализации».

Но это наше, скажем так, умозрительное построение. Присутствует ли подобный элемент в рассуждении самих историков? В развернутой форме, в виде определения – нет. Более того, употребление словосочетания «историческое событие» носит, как правило, характер обыденного. И тем не менее в исторической науке давно и активно идет дискуссия по сути именно об элементарном историческом событии, а по форме – об историческом факте.

Дискуссия по поводу исторического факта уходит корнями еще в к. XIX в., когда историческим фактом считалось документированное событие, выступающее как объективный и единственный источник исторических знаний, неделимый, обособленный от других фактов, неизменный по содержанию. В н. ХХ в. исторический факт стал отождествляться с фактом культуры, а затем произошло разделение фактов действительности и фактов науки.

На сей день можно выделить три основные трактовки исторического факта: 1 – как объективного события, явления прошлого; 2 – как следов прошлого, образов, запечатленных в исторических документах; 3 – как гносеологической категории.

В. А. Дьяков приводит шесть толкований исторического факта в работах польских историков: 1 – фрагмент исторической действительности, находящийся в определенных пространственно-временных рамках и обладающий материальностью; 2 – объективно существующее явление реальной действительности; 3 – как самостоятельный общественно-исторический факт может выступать исторический источник; 4 – нечто конкретное, реально существующее (люди, вещи, события) в противоположность различным вымыслам, фикциям и заблуждениям; 5 – всякое проявление жизни человека; 6 – научная конструкция.

Большое внимание анализу исторических фактов уделил А. С. Уйбо. Он отмечает, что «фактологический базис исторической теории образует информация, относящаяся к ее предметной области, полученная из исторических источников при помощи правил оперирования». При этом исторические источники, несущие информацию, не изменяются, но изменяется тезаурус, или объем знаний о предметной области, к которой эта информация относится, и о системе знаков, при помощи которой она передается.

С другой стороны, не менее хорошо известно, что исторические теории отличаются друг от друга как по составу рассматриваемых фактов, так и по их организации.

А. С. Уйбо считает, что в составе фактологического базиса исторической теории можно выделить как исходные, инвариантные факты, не связанные непосредственно с данной теорией, так и вторичные, признание истинности которых вытекает из этой теории. Уточняя свою позиции, он отмечает, что что исторические факты не могут рассматриваться как полностью независимые и неизменные; выделение предпосылок, с признанием истинности которых связано получение исторических фактов, показывает, что последние всегда зависят от тех или иных теоретических положений. Некоторые предпосылки имеют универсальный характер, т. е. обязательны для любой научной теоретической теории, как, например, требование опираться на подлинные источники и применять адекватные правила оперирования; другие являются специальными, т. е. применяются в одной или нескольких исторических теориях.

Факты, опирающиеся на универсальные предпосылки, можно рассматривать как независимые от любой данной исторической теории, как инвариантные, поскольку эти предпосылки, а стало быть, и сами факты сохраняются при переходе от одной теории к другой.

При этом А. С. Уйбо в качестве примера исторических фактов-универсалий называет восстание Пугачева, Октябрьскую революцию. Отмечу, что данное построение автора не бесспорно – на мой взгляд, любой факт зависим от теории, вопрос лишь в том, от теории какого уровня. Впрочем, об этом ниже.

Знаменательно, что исследователями очень редко фиксируется внимание на критериях выявления исторического факта. Упоминается лишь его хронологическая завершенность. Но что такое «хронологическая завершенность»? Введение такого критерия предполагает взгляд на исторический процесс как дискретный ряд исторических фактов, взаимосвязанных, правда, и взаимообусловленных, но тем не менее жестко отграниченных друг от друга. Уточним, что полной и абсолютной хронологической завершенности некоего явления или процесса во всех его проявлениях с онтологической точки зрения быть не может. Если же понимать такую завершенность как категорию гносеологическую, то тем более необходимо ее определение. Но именно его мне не удалось найти ни в одной работе.

Теперь нам предстоит доказать, что в дискуссии об историческом факте речь идет действительно об элементарном историческом событии, причем в виде воспроизведения образца. Сами же понятие образца довольно часто встречается в исторической литературе.

Однако, сколь бы не расходились мнения историков по другим вопросам, в одном они почти единодушны: исторический факт – результат действия человека или группы людей. А поскольку любая акция человека в обществе есть действие по образцу, то и любой исторический факт есть результат воспроизведения образца. Ю. П. Францев подчеркивает: «что такое оценка факта? Это вскрытие действительной связи, которая существует между тем или иным фактом и тенденцией развития исторической действительности. Не может быть научного подхода без того, чтобы факт, вновь добытый или добытый ранее, но неправильно освещенный, не был поставлен в связь с другими фактами и явлениями, сопоставлен с общими тенденциями развития истории».

Очень интересное определение исторического факта предлагает А. Я. Гуревич: исторический факт, «будучи продуктом обособления явления из потока исторической действительности и определенной типизации его, вместе с тем отличается от фактов других наук. Исторический факт – это абстракция такого рода, которая создана на основе применения общей категории к чувственному объекту, но, при сохранении индивидуальности последнего, абстракция, в которой не утрачено, однако, конкретное содержание события, отражаемого этим историческим фактом».

Для меня здесь важно имплицитное указание на относительность и искусственность выделения исторического факта из общего потока событий, его хронологической завершенности.

Что же касается отождествления исторического факта с элементарным историческим событием, то его возможность базируется прежде всего на постоянном сопоставлении этих понятий в трудах историков и даже их частичная взаимозаменяемость. Так, А. Я. Гуревич, В. С. Библер, И. С. Кон напрямую отождествляют, факт и событие. В. В. Косолапов, не разделяющий в целом эту позицию, пишет: «Исторический факт, единичный, поскольку историческое событие, его отдельные признаки, с которыми сталкивается историк в исследовании, представляются индивидуальными, неповторимыми». Мы еще вернемся к разговору об уникальности исторических фактов, а здесь хотелось лишь обратить внимание на тесную взаимосвязь понятий «событие» и «факт». Э. Карр считает, что историческим фактом является событие, правда, не всякое, а лишь исторически значимое. Возражая ему, Е. М. Жуков отмечает, что всякая объективная реальность есть исторический факт. Г. М. Иванов говорит, что исторические факты – события прошлого, реальность которых становится реальностью для нас только через исторические источники, а И. А. Гобозов пишет: «факт – это то или иное конкретное событие, требующее своего осмысления и объяснения в связи с широким социальным контекстом эпохи».

Имеющаяся путаница в терминах связана с неразличимостью исторического как элемента реального исторического процесса и исторического как элемента построения исторической науки. Исторический факт отличается от исторического события своей включенностью в науку, а от элементарного исторического события – связью с реальностью.

Следующий параметр элементарного научного события – его элементарность. Эта идея также не чужда историкам. В. В. Косолапов пишет: «В системе исторических знаний исторический факт – „квант“, т. е. наименьшая, неделимая частица социально-исторической информации о действительности». Ему противостоит мнение М. А. Барга об онтологической неисчерпаемости исторического факта. «На событийном уровне явлений исторические факты суть однопорядковые, однородные вехи. На уровне сущности очевидно, что сложность, емкость, объективное значение таких событий столь же разнородны, как необозримы и грани общественной жизни». Е. М. Жуков вообще размывает понятие уникальности исторического факта: «Существуют факты более простые и более сложные. Исторический процесс, представляя собой цепь взаимосвязанных фактов, сам по себе может рассматриваться как исторический факт». И далее: «Всякая объективная реальность есть исторический факт». Отметим, что из высказываний М. А. Барга и В. В. Косолапова можно сделать предположение о некоторой соотнесенности понятий исторического факта и исторического события в концепциях этих исследователей, однако форма этой соотнесенности ими не фиксируется.

Что касается требования сохранения в элементарном историческом событии существенных свойств, изучаемых историей, то оно присутствует чаще всего чисто прагматически: исторический факт и есть именно историческое событие.

М. Барг вводит критерий социальной значимости события, определяющий возможность рассмотрения его как исторического факта, оговариваясь, однако, что различные события могут быть равнозначны в контекстах определенных исторических срезов. И все же на данном, «атомарном» уровне исследования историческая, социальная значимость должна быть определена жестко. И путь к этому – через оценку широты и глубины воздействия данного явления на последующий ход исторического процесса – широты социальной и территориальной, глубины фундаментальной и хронологической. Изменчивость же социальной значимости исторического факта понимается здесь как ее динамика.

Анализ типов динамики социальной значимости показывает, что в хронологическом аспекте ей свойственные двухпиковые распределения, однопиковые ассиметричные – в основном, левосторонние, – и однопиковые относительно симметричные. Наиболее часто встречаются однопиковые относительно симметричные распределения, характеризующие процессы, в которых максимальная значимость результатов достигается постепенно и также постепенно угасает.

Однопиковые ассиметричные левосторонние распределения характерны для процессов, в которых максимальная значимость результата совпадает по времени с моментом его первого получения.

Аналогичные правосторонние распределения характерны для ситуаций с «непризнанными гениями», когда максимальная значимость отстает – и значительно – от момента первого получения результата.

Достаточно частое в истории явление – двухпиковые распределения. Классический пример здесь – значимость творений античных авторов в момент их создания и в эпоху Возрождения; Парижской коммуны – в момент ее существования и в период Октябрьской социалистической революции.

Изменчивость социальной значимости в территориальном аспекте схожа по структуре. Только значительно реже встречаются двухпиковые распределения. Однако рассмотрение изменчивости социальной значимости в территориальном аспекте приводит к постановке еще одного вопроса – о влиянии на социальную значимость результата действия условий его достижения. Дело в том, что при ближайшем рассмотрении динамики социальной значимости оказывается, что практически в любом случае она имеет дискретный характер, а не непрерывный, как следовало ожидать. В хронологическом аспекте это прежде всего деятельность, имеющая сезонный характер, в территориальном – ориентированная на городские или сельские условия, на климатические особенности, на состояние коммуникаций. Но это, так сказать, на уровне очевидности. Важнее то, что социальная значимость зависит от социальных условий – государственного строя, экономического положения и пр.

Социальная значимость может изменяться не только количественно, но и качественно, т. е. может изменяться ее содержание. Наглядный пример – значимость иконы как предмета культа и как произведения искусства. Этот пример очевиден и тем самым, быть может, затемняет смысл изменения содержания социальной значимости, который состоит в том, что любое событие имеет некую свою значимость в силу включенности в данную систему на определенном, вернее, определяющем уровне. Событие значимо постольку, поскольку оно является реализацией значимой идеи. С потерей же идеей своей значимости значимость события может либо резко уменьшиться, либо остаться на том же уровне за счет выдвижения на первый план некой другой идеи, реализацией которой оно тоже является. Отсюда можно сделать вывод, что устойчивость высокой значимости события прямо пропорциональна количеству идей, реализацией которых оно выступает.

Наиболее характерным примером могут служить так называемые канонические тексты, например Библия. Реализация в ней помимо религиозной идеи этических, эстетических, исторических и пр. идей делают ее устойчиво значимой даже при устранении изначально доминирующей религиозной идеи.

Таким образом, социальная значимость некоего события не есть величина постоянная. Отсюда вытекает, что схожие по всем прочим параметрам исторические факты в разных контекстах могут оказаться несопоставимыми по уровню значимости. А поскольку признание некоего акта действия историческим фактом, элементарным историческим событием, «атомом» исторического исследования требует для него определенного уровня социальной значимости, а именно – наличие для него опять-таки социально значимых последствий, то и состав «атомов» исторического исследования в каждом конкретном случае будет индивидуальным.

Важно еще одно. Принадлежность данного события к определенному типу событий еще не свидетельствует однозначно о его социальной значимости. Среди множества случаев заболевания эпилепсией за время существования нашей цивилизации лишь единицы имели социальные последствия, т. е. обладали социальной значимостью, как, например, заболевание царевича Димитрия. Неоднозначно решается и вопрос о типологии исторических фактов. М. А. Барг говорит о фактах экономических, политических, социальных и пр., Г. М. Иванов разделяет факты действительности и факты сознания. Есть и другие классификации. Указывая на пространственно-временную и содержательную отграниченность единичного исторического факта, В. В. Косолапов считает ее абсолютной, а М. А. Барг рассматривает как момент непрерывности, как величину постоянную.

Итак, дискуссия об историческом факте есть по сути дискуссия об элементарном историческом событии, причем достаточно часто оно понимается как воспроизведение образца. Наиболее четко причины этого указаны Ю. И. Боканем и А. Н. Антоновым: «мы рассматриваем человека как включенного в различные социальные общности. Понятно, что такая включенность может быть обеспечена за счет того, что личность следует определенным ценностям, нормам, присущим тем или иным общностям, осознает себя в качестве гражданина страны, специалистом в определенной профессии, членом трудового коллектива.

Для каждого очевидно, что человек всегда живет в коллективе, в некой микрогруппе, и, находясь в нем, желает он того или нет, так или иначе он обязан соотносить свои действия с установками, с правилами, присущими данному коллективу. В то же время данный индивид является и представителем определенной профессии, национальности, определенного класса, и все это отражается в его сознании в результате следования определенным стереотипам деятельности, традициям, характерным для данных общностей людей».

Однако при этом остается открытым вопрос о том, почему же все-таки данное понимание элементарного исторического события остается непроявленным. Как кажется, причины этого кроются в устоявшейся традиции определения исторических фактов как уникальных. К рассмотрению правомерности такого определения мы и перейдем.

Традиция фиксировать внимание на уникальности исторических событий и, более того, только уникальные события считать историческими, идет из глубины веков. Н. И. Кузнецова отмечает, что «Геродот дал образец записи в социальную память неповторимого события гражданской жизни». Если учесть, что Геродот – отец истории, то можно сказать, что история с рождения связана с понятием неповторимости. Правда, в понятиях неповторимости и уникальности нет полной тождественности, однако значительная общность их семантических полей стимулирует осознанную или имплицитную тенденцию подмены первого вторым. Выше уже приведены рассуждения на этот счет В. В. Косолапова, и если в работах по методологии истории ему противостоят мнения М. А. Барга, различающего факты уникальные и массовые, и И. А. Гобозова, считающего, что «если в распоряжении ученого оказывается недостаточное количество материалов по исследуемому историческому факту, то он путем его сопоставления со сходным фактом может получить необходимое знание о данном факте. Допускается сравнение близких по времени и пространственному расположению событий и фактов, а не вообще любых фактов», в которых признается если не абсолютная, то относительная не-уникальность некоторых из них. Но декларативные утверждения в конкретных исследованиях более категоричны: Слово о полку Игореве – уникальный памятник древнерусской литературы, изобретение книгопечатанья, убийство Генриха IV – уникальные события…

Но может ли вообще быть историческое исследование, если его элементарные события уникальны? По всей вероятности, нет. По мнению П. Гардинера, «уникальные действия… не могут быть подведены под общие законы». Во всяком случае, все методики исторического исследования построены на сопоставимости и сопоставлении исторических событий. Авторство уникальной Повести временных лет устанавливается либо на основании сопоставления ее с Житием Феодосия, написанного Нестором, либо на сходстве идейных позиций автора Повести временных лет и первого киевского митрополита Илариона. Вопрос о подлинности уникального Слова о полку Игореве решается, в частности, на базе его сравнения с летописями, сохранившими аналогичные обороты и даже сходные ошибки переписчиков. И уж совершенно обычным является анализ влияния рассматриваемого исторического события на все последующие. Так, В. И. Вернадский пишет: «историк не может выдвинуть вперед изучение фактов или идей, по существу более важных, широких или глубоких даже в тех случаях, когда он может уловить их значение, если только эти факты не оказали еще соответствующего влияния на развитие научной мысли. Он должен явиться строгим наблюдателем происходивших процессов, он должен останавливаться только на тех явлениях, которые уже отразились определенным, явно выразившимся образом, влияние которых может быть прослежено во времени». Речь здесь идет об истории науки, но высказывание может быть распространено и на всю историческую науку. Имплицитно эта тема, т. е. требование, чтобы историческое событие служило образцом для последующей деятельности, присутствует в дискуссии о значимости исторического факта.

Таким образом, рефлексия историков представляет исторический процесс в следующем виде: происходит некое уникальное историческое событие, которое становится образцом для ряда последующих событий. Затем происходит новое уникальное событие и так далее. Как я пыталась вкратце показать, такая ситуация отсутствует в конкретных исторических исследованиях, целиком построенных на сравнении и сопоставимости событий. Однако заметно и то, что упор в них делается все-таки на функционировании данного события как образца для последующих, но не как воспроизведение образца событий предшествующих.

Как кажется, причины этого хорошо указал В. И. Вернадский, который дал объяснение появлению «уникальных» открытий в науке: «эти открытия делались в среде, далекой и чуждой обычным организациям ученой или общественной работы. Они делались людьми, находившимися вне общества того времени, вне круга тех людей, которые, казалось, строили историю человечества, создавали его мысль. Они делались простыми рабочими, ремесленниками, почти всегда не получавшими обычного в то время образования… делались людьми – изгоями общества, выбитыми из колеи… На смену погибавшему мировоззрению шло новое и несли его люди, имевшие свои корни в незаметно выросших, наряду с тогдашними научными организациями, формах». И опять-таки это наблюдение можно распространить на всю историческую науку.

Следовательно, даже в тех случаях, когда некое явление представляется нам не имеющим корней, не имеющим предшественников, это означает всего лишь, что мы их не знаем.

2. Конкретно-исторические закономерности и формы их проявления

Не менее остро на сей день стоит вопрос об одной из основных целей исторического исследования – выявлении конкретно-исторических закономерностей. М. А. Барг отмечает, что в качестве открыто сформулированного вопроса методологии истории эта проблема была поставлена позитивизмом. В его рамках проводилось различение обобщающих общественных наук и описательных. К последним относилась и история, задачей которой признавалось «объяснение через закон». Затем, однако, в буржуазной исторической науке возобладала тенденция к отказу от признания существования конкретно-исторических закономерностей, олицетворением которой можно считать В. Дильтея. В ее же русле находится и противопоставление номотетических и идиографических наук: «первые учат тому, что повторяется, последние – тому, что было однажды». Уильям Дрей занимает промежуточную позицию, говоря о том, что для истории характерны «слабые» законы и законоподобные утверждения в рамках индивидуального события.

Однако и среди исследователей, занимающих другую позицию, признающих существование конкретно-исторических закономерностей, нет единства. Ряд исследователей склонен отождествлять конкретно-исторические и общесоциологические закономерности. Другие же утверждают, что между ними есть разница. М. А. Барг считает, что она проявляется в уровне исследования: если социологические законы описывают исторический процесс на уровне всеобщего, то конкретно-исторические закономерности – на уровне особенного. По его мнению, «законы, изучаемые исторической наукой, задают и объясняют весь спектр отклонений регионального (локального) исторического процесса от „должного“, его социологического течения». В принципе, близко к нему и мнение В. Ж. Келле и М. Я. Кальвазона: «исторический материализм не может… ограничится лишь анализом общих законов, выражающих единство исторического процесса, его общую направленность, выявляющих его внутреннюю логику. Чтобы служить познанию конкретной истории, теория должна, во-первых, объяснить ее многообразие и, во-вторых, раскрыть диалектику единства и многообразия исторического процесса».

В. В. Косолапов определяет соотношение социологических и конкретно-исторических законов так: конкретно-исторические закономерности, являясь в существенном воплощением социологических законов, отражают конкретные исторические обстоятельства. Делаются также попытки интерпретировать это соотношение в категориях сущности и явления.

Е. М. Жуков также считает, что каждая специальная историческая наука вскрывает и изучает более частные закономерности, относящиеся не к обществу в целом, а к конкретным сторонам его деятельности. Это относится и к истории, законы которой вскрывают механизмы действия общесоциологических законов в конкретно-исторических условиях и образуют систему соподчиненных взаимосвязанных и взаимообусловленных исторических закономерностей более или менее частного характера, относящихся к отдельным формам общества или стадиям его развития.

Как можно заметить, среди всех критериев определения конкретно-исторических закономерностей наибольшее внимание привлекает пространственный. Собственно исторические законы подразделяются на три группы. Первую составляют закономерности универсального (над-регионального) действия. К закономерностям второй группы относятся закономерности, повторяемость которых ограничена пределами одного стадиально-формационного региона. Закономерности третьей группы – закономерности сугубо регионального действия. Предлагается также классификация закономерностей по времени их действия, по ареалу действия, по формам проявления, по механизму действия. Пространственно-временную ограниченность конкретно-исторических закономерностей отмечают многие исследователи.

По мнению А. Я. Гуревича, историческая закономерность «вырастает из взаимодействия многих закономерностей, управляющих различными системами: она складывается на основе действия не одних лишь социологических законов, но также и закономерностей чисто хозяйственных, демографических, закономерностей биологической и психической жизни человека, духовной жизни общества, законов природы, во взаимодействие с которой вступают люди. Только совокупность действия всех этих закономерностей (которые и сами по себе не изолированы от других) порождают историческое движения. Конкретная историческая закономерность есть результат пересечения, сочетания закономерностей разных систем.

В результате такого подхода, т. е. упования только на конкретизацию общесоциологических законов и отказа от поиска специфических исторических закономерностей, сфера потенциального выявления конкретно-исторических закономерностей оказывается существенно уже реальной практики, реального фактического материала исторических исследований. Остается выяснить, на основании каких социологических законов должен решаться вопрос о том, кто был автором Повести временных лет – Сильвестр, Нестор или еще кто-нибудь? Как выглядел протограф Повести 1606 года? Где пролегали караванные пути? и т. д., т. е. как решать традиционные, повседневные исторические задачи, особенно не ориентированные на классовую борьбу, экономику и т. п. Представляется, что сфера действия общесоциологических законов глобальней, глубже, но одновременно и уже, чем сфера действия конкретно-исторических закономерностей.

Кроме того, если конкретно-исторические закономерности есть только конкретизация общесоциологических законов для данных условий, то о какой прогностической функции исторической науки может идти речь? В таком случае прогностическая функция есть только у общесоциологических законов. И. А. Гобозов же считает (и я в этом с ним солидарна), что «анализ прошлого позволяет нам исследовать закономерности настоящего и наметить пути развития будущего».

Но каково же содержание этих специфических конкретно-исторических закономерностей? Представляется, что закономерности передачи от поколения к поколению унаследованной деятельности, закономерности изменения деятельности и ее условий, закономерности взаимовлияния и взаимообусловленности различных видов деятельности и деятельности в целом и конкретных условий и есть специфические конкретно-исторические закономерности. Посмотрим, как наполняется конкретным содержанием это утверждение в том случае, если в качестве элементарного исторического события мы рассматриваем воспроизведение образца. В этих рамках аналогом конкретно-исторических закономерностей выступают социальные эстафеты. Генетическое родство этого высказывания с теорией традиций очевидно. Однако в рефлексии самих историков оно выражено значительно слабее. В основном внимание исследователей привлекает соотношение общесоциологических законов и конкретно-исторических закономерностей. Как представляется, речь должна идти не о принципиальных расхождениях, а о разных акцентах: в силу уже указанной ориентации большинства историков на поиск уникального, особенного, они не заостряют внимания на вопросах принципиального характера: 1 – кто и кому передает образец; 2 – что именно передается. И хотя в конкретных исследованиях без ответа на эти вопросы не обойтись, в размышлениях на эту тему своей науки историки их игнорируют.

Есть в теории социальных эстафет М. А. Розова одно немаловажное положение: «Эстафеты обладают избирательностью, ибо образцы деятельности и поведения реализуются только применительно к определенным условиям… С одной стороны, любой акт деятельности, как правило, осуществляется при новых обстоятельствах, ассимилирует новые элементы среды, но с другой – новые элементы должны быть подобны тем, которые имели место в акте-образце. Эти последние выступают как факторы выбора, определяющие применительно к новым условиям реализацию того или иного образца». И далее: «Относительно стационарные эстафеты возможны только при сохранении одного и того же нормативного контекста». Это чрезвычайно важное положение, так как оно позволяет перекинуть мостик от изучения событий во времени к анализу временных срезов. «Термин „эстафета“ ориентирует на процессуальность, на воспроизведение некоторого состояния во времени. „Нормативная система“ – это, наоборот, фиксация статики, фиксация синхронного среза… Существуют, следовательно, по крайней мере два пути: можно изучать процессы в историческом развитии или же те среды, те объекты, которые в эти процессы включены в тот или иной момент, в том или ином синхронном срезе».

Суммируя вышеизложенное, можно выявить основные спорные вопросы в рассматриваемых дискуссиях. Важным представляются вопросы о критериях выявления исторических фактов, об их уникальности, элементарности, об их типологии, соотнесенности их с историческими событиями, о понятии социальной значимости. Следствием неопределенности критериев выявления исторических фактов является их несопоставимость как в рамках одного исследования, так и тем более в рамках исторической науки в целом. Несопоставимость же влечет за собой как некорректность исследования, так и отсутствие возможности обобщающих построений.

Отсутствие решения вышеперечисленных вопросов, определяющих всю тактику построения «атомарного» уровня исторического исследования, заставило меня попытаться выяснить, как решаются они на практике – этому посвящена следующая глава данной работы, – отказавшись от понятия «исторический факт» как неопределенного и содержательно перегруженного. Однако основной вывод, который можно сделать из приведенного выше краткого обзора, – необходимость разработки основ (теоретических и методологических) «атомарного» уровня исторического исследования. Представляется, что именно неразработанность послужила одной из основных причин вялого поиска историками специфических конкретно-исторических закономерностей.

Вопросы об «атомах» исторического исследования и о конкретно-исторических закономерностях в разработках, как правило, разъединены, однако их взаимосвязь несомненна. Вероятно, и отрицание существования конкретно-исторических закономерностей, и сведение их к общесоциологическим законам, и неоднозначность трактовки конкретно-исторических закономерностей коренятся в неопределенности «атома» исторического исследования. Если закон есть внутренняя существенная и устойчивая связь явлений, обуславливающая их упорядоченное изменение, то для его формулирования необходимо хотя бы определить, что понимать под явлением в историческом исследовании, иначе сложно представить себе внутреннюю существенную и устойчивую связь между чем и чем предстоит выявлять историку. И здесь опять-таки наиболее рациональным мне кажется обращение к конкретным историческим исследованиям.

Однако в основе любого анализа фактического материала лежит некая гипотеза. Поэтому я буду рассматривать труды историков исходя из следующего рассуждения: краткий обзор мнений историков, в основном отечественных, по поводу содержания понятий «исторический факт» и «конкретно-историческая закономерность» приводит к выводу, что они имплицитно представляют собой элементы некой картины мира, основным смыслом которой является передача образцов деятельности и ее продуктов от поколения к поколению, т. е. во времени, а также в пространстве. Естественно было бы тогда поискать ту теорию, в рамках которой могла бы существовать подобная картина мира. Именно к этому мы и перейдем в четвертой главе данной работы.

ПРАКТИКА ИСТОРИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

В данной главе я полностью откажусь от использования понятий «исторический факт» и «конкретно-историческая закономерность», заменив их соответственно понятиями «образец» и «эстафета». Их генетическая и гносеологическая связь была показана в предыдущей главе. В то же время слабая концептуальная нагруженность последних позволяет с большей уверенностью в однозначности интерпретации идти за фактологическим базисом. На данном этапе это никоим образом не означает, что мы исходим из теории социальных эстафет – ее применимость в исторической науке еще предстоит доказать, – просто предлагаемые понятия наиболее нейтральны для историков и в то же время образно доступны. Однако, если выяснится, что понятия «образец» и «эстафета» применимы в исторической науке, это будет служить аргументом в пользу применимости и самой теории социальных эстафет.

1. История. Археология. Этнография

В собственно исторических исследованиях эстафеты и образцы присутствуют в явной, очевидной форме в работах, посвященных изучению длительного отрезка времени. Безусловно, можно найти их и в остальных трудах, но демонстрировать данное утверждение лучше на работах первого вида.

Обратимся прежде всего к одному из классиков отечественной исторической мысли – С. М. Соловьеву, а конкретнее – к его реконструкции княжеских отношений в Древней Руси. Здесь высказана основная ориентация С. М. Соловьева в научном поиске – ориентация на поиск образца, по которому можно было бы выявить общую закономерность. Наблюдения сделаны С. М. Соловьевым двумя способами: распространением единичного высказывания на общую ситуацию, т. е. предполагая, что данное высказывание «вписано» в эстафету восприятия всех князей, и сопоставлением эпизодов из жизни разных князей с целью выявления неких закономерностей, основанным на предположении, что сходство в судьбах, сопровождающееся сходством в положении на иерархической лестнице, есть факт воспроизведения некоего образца.

Здесь мы сталкиваемся с примечательным явлением – реконструкцией образца как одной из специфических научных исторических процедур. А коли она есть – есть и ориентация на изучение образцов. Вопрос только в том, что для ее «вступления в силу» необходимо выдвинуть предположение, что некий образец существует. И наиболее сильные историки, как правило, его выдвигали.

Очень интересным примером поиска образцов может служить монография Й. Хейзинга «Осень средневековья». В ней представлена просто россыпь наблюдений, самым прямым образом связанных с темой данной работы.

В целом же, в собственно исторических исследованиях тенденция к поиску образцов и выявлению эстафет прослеживается весьма отчетливо. При этом не следует думать, что поиск образцов – удел только историков, занимающихся древними и средневековыми периодами истории человечества. Много примеров аналогичного подхода можно встретить и при обзоре работ советологов.

Анализ эпохи сталинизма, как правило, ведется ими не как анализ самостоятельного явления, а как продолжение, воспроизведение образцов, возникших в предшествующее время. Естественно, в качестве образца наиболее часто рассматривался

ленинизм. В самом отчетливом виде эта позиция просматривается в работах В. Юриана, в той или иной степени ее придерживаются И. Урбан и Дж. Боффа. В отличие от них Р. Такер видел разрыв преемственности между большевизмом и сталинизмом, даже пропасть между ними и, соответственно, искал образцы сталинизма в царизме и других формах монархического правления.

Не могут обойтись без обращения к образцам и такие работы, которые охватывают события на значительном хронологическом отрезке или в широких пространственных рамках. В этом случае массовость, разнородность, а зачастую и несопоставимость источников и их сведений требует внесения некоего упорядочивающего начала, каким и может выступать образец. Подобный подход мы видим в работе, посвященной изучению брака и семьи в западноевропейских странах с древнейших времен до наших дней. Естественно, что при таком хронологическом размахе в работе не могут быть затронуты все аспекты данной темы, поэтому автор сосредоточил внимание на традициях – с одной стороны, и на правовых основах – с другой. Взаимодействие образцов, обладающих разной скоростью трансформации – основной центр его внимания. Отмечу, что здесь мы имеем дело со стыком традиции и образца – стыком, о котором еще будет говориться в следующей главе.

Историко-этнографическое исследование Ф. Броделя «Структура повседневности: возможное и невозможное» также насыщено примерами изучения образцов. Отметим, что здесь присутствуют многие элементы теории социальных эстафет – скорость распространения эстафет в различных социальных средах, ограниченность поля реализации образцов, важная роль нормативных систем.

Монографию Б. А. Рыбакова «Язычество древней Руси» можно отнести к историко-археологическим исследованиям, хотя многие элементы в ней связаны и с этнографией, и с письменной историей. В предшествующей ей работе того же автора «Язычество древних славян» Б. А. Рыбаков на многочисленных примерах показывает воспроизведение одного и того же культового образца в археологических, этнографических и исторических источниках. В следующей работе Б. А. Рыбаков на многочисленных примерах показывает воспроизведение одного и того же культового образца в археологических, этнографических и исторических источниках. Например, цепочка «охотник, ряженый зверем (наскальный палеолитический рисунок) – новогодняя маска „велесова дня“ – святой Власий в христианской религии» показывает многовековую историю бытования и трансформации «скотьего бога». В следующей работе он концентрирует внимание на взаимоотношениях и взаимосвязях язычества и христианства в древней Руси. При этом он делает весьма важное наблюдение: «При ретроспективном рассмотрении с опорой на хронологические ориентиры выяснилось принципиально важное обстоятельство: эволюция религиозных представлений происходила не путем полной их смены, а путем наслаивания нового на сохраняющееся старое. В результате в этнографическом материале выявились реликты представлений охотников палеолита.., мезолита.., первых земледельцев энеолита и многое из последующего, более близкого к нам времени. Глубина народной памяти оказалась значительной».

Вполне понятно, что в указанных случаях речь идет о трансформации и трансляции образца из одной нормативной системы в другую, из одной эстафеты в другую, причем сам образец также изменяется.

Продолжая тему образцов в изучении религиозных представлений, обратимся к статье Р. М. Айдиняна «Понятие религии и генезис религиозно-мистических представлений». При этом обратим внимание на периодизацию и определение последовательности форм религии. В целом существует достаточно много различных исторических периодизаций форм религии. Р. М. Айдинян выбирает в качестве «путеводной нити» принцип восхождения от конкретного к абстрактному и принцип персонификации представлений и понятий. На первом этапе человек персонифицирует в вещи (живой или неживой) отображение внешних свойств и связей. Здесь есть реальная почва для возникновения фетишизма. На следующем этапе абстрагирования свойств вещи от самой вещи и персонификации этих свойств возникает манизм. Далее душа противопоставляется телу и наделяется самостоятельным бытием – возникает анимизм. А затем душа, персонифицируясь, еще больше отрывается от тела – этот путь ведет через демонизм к теизму.

Казалось бы, данные положения никак не связаны с основной темой нашей работы – «атомарным уровнем исследования в истории». Однако это не так. В своей основе мы здесь имеем дело с трансформацией образца. Человек обладает сознанием, душой, возможностью действовать – и «по своему образу и подобию», а точнее – по образцу, наделяет этими же свойствами элементы окружающего мира, что и отражает фетишизм. Боясь впасть в чересчур упрощенное изложение, я не буду вдаваться в детальное рассмотрение форм религии как форм реализации образцов самосознания человека – это тема отдельного разговора, тем более, что многое здесь уже сказано Э. Тейлором, Дж. Фрезером и другими. Однако связь между наглядно неовеществленными явлениями – ветром, теплом, холодом, – и манизмом, сновидениями и анимизмом, по всей вероятности, имеет место.

Данный пассаж приведен мною как пример того, что в ряде случаев (более того, наиболее часто) образцы неких действий следует искать в пограничных сферах – развитии человеческого сознания, языка, в соответствующих природных и социальных условиях. В последней главе данной работы я постараюсь показать это на примере анализа погребальных комплексов.

В области археологии достаточно сложно найти работу, которая в той или иной степени не обращалась к поиску образцов – что в отечественной науке, что в зарубежной. Работа Х. Хундта посвящена анализу влияния типов переднеазиатских бронзовых топоров на развитие подобного оружия в дунайской области. Рассматривая переднеазиатские топоры как образцы для изготовления топоров дунайских, автор показывает, что последние не могли развиться самостоятельно, поскольку попытки найти образцы для них среди местного материала, – в виде каменных ли топоров, в виде ли техники обработки других типов бронзовых изделий, – не увенчались успехом. Здесь интересно, что исходной аксиомой исследования является требование наличия образца у исследуемого объекта.

Несколько иначе ставит вопрос Д. Клер. Изучая проблемы адаптации первобытного человека к климатическим условиям по материалам каменных орудий труда, автор опирается скорее на анализ нормативных систем, полей возможных реализаций того или иного образца. Смена климатических условий неизбежно влечет за собой смену типа хозяйственной деятельности, а значит, и смену типов орудий труда. Здесь и появляется возможность рассматривать процесс трансформации образцов.

2. Историография. Источниковедение. Вспомогательные исторические дисциплины

Начнем свое рассмотрение с историографии. Вот, например, монография В. И. Буганова «Отечественная историография русского летописания». Не имея возможности в кратком изложении дать разбор всего текста, остановимся на анализе отечественной историографии начального русского летописания. Более того, поскольку изучение летописей может вестись в самых различных аспектах, сосредоточим свое внимание на историографии источниковедческого метода.

Родоначальником изучения начального русского летописания В. И. Буганов считает В. Н. Татищева. Основной метод В. Н. Татищева – сравнение списков. В этих построениях интересны два аспекта – не только передача образцов источниковедческой критики, но и их совмещение, порождающее новый образец, дающий начало новой эстафете. С другой стороны, при анализе историографии источниковедения особенно наглядно видно, что источниковедение полностью ориентировано на поиск образцов, настолько, что даже если их нет в реальности – их требуется реконструировать, пусть с нарушением общенаучной логики исследования. Можно сказать, что поиск образцов – основная скрытая парадигма источниковедения.

Несколько сложнее анализировать историографию историографии. Возьмем для примера монографию Р. А. Киреевой «Изучение отечественной историографии в дореволюционной России с середины XIX в. до 1917 г.». Посмотрим, как излагается в ней проблема выявления историографических направлений в трудах дореволюционных историков.

В качестве основного вывода подчеркну, что историографические исследования необходимо лежат в русле поиска образцов и их воспроизведений, т. е. эстафет. И не только потому, что этому способствует сам материал, содержательно унифицированный, но и реальная ситуация истории исторической (как, впрочем, и любой другой) науки: историк неизбежно основывается на наблюдениях и выводах своих предшественников, либо принимая их и подтверждая, либо трансформируя, либо строя доказательство «от обратного». В любом случае он «работает» с полученным образцом. Но так ли обстоит дело в других областях исторической науки? Перейдем к рассмотрению ситуации в источниковедении.

Один из основных методов источниковедческого анализа – текстологическое изучение. Его изложению посвящена монография Д. С. Лихачева «Текстология». Приведем его описание основных приемов текстологического анализа.

«Основа текстологического изучения произведения – это сличение списков». На этой основе производится выявление копии, редакции, извода, архетипа, протографа и авторского текста. Сравниваются между собой и тексты разных произведений – как с целью выяснения их взаимоотношений, так и с целью обнаружения языковых норм соответствующего времени или места. В результате текстологического анализа строятся генеалогические стеммы, отражающие взаимоотношения списков. Поиск образца и сравнение с ним, анализ трансформации образца выходит на первый план при интерпретации соотношения текстов. Немаловажное значение имеет сравнение текстов и при установлении правильного чтения.

Из изложенного ясно, что весь текстологический анализ есть работа с образцами. Даже построение генеалогических стемм – это графическое воспроизведение схемы трансформации образца. В данном случае нас особенно интересует различение Д. С. Лихачевым типов передачи образцов – в разделе, посвященном анализу происхождения ошибок: действительно, если ошибки переписывания возникают при передаче образца по «продукту» деятельности, т. е. в ходе простого прямого копирования, то ошибки осмысления возникают при совершенно других механизмах передачи образцов. Но об этом мы будем говорить в следующих главах.

Важно также обратить внимание на тот факт, что далеко не всегда акты воспроизведения одного и того же образца суть одинаковые действия или, иначе говоря, элементы одной и той же эстафеты. Д. С. Лихачев различает не только механическое переписывание и осмысление, но и редакторскую правку текста, и литературную переработку. Результат всех этих действий в конкретном тексте может быть внешне один и тот же, но полученный совершенно разными способами… Таким образом, один и тот же фрагмент текста, кочующий из списка в список, из произведения в произведение может выступать каждый раз в виде образца разного типа действия – копирования, осмысления, переработки, а то и просто восприятия событий или типа их отображения.

Д. С. Лихачев свидетельствует об еще одной важной стороне источниковедческого анализа – о возможности выявить, что не только источниковеды, но и древнерусские переписчики действовали сугубо по образцам. Вот как он описывает работу писца: 1 – писец прочитывает отрывок оригинала; 2 – запоминает его; 3 – внутренне диктует самому себе текст, который он запомнил; 4 – воспроизводит текст письменно.

Источниковедение, естественно, не ограничивается текстологией. Но все его области так или иначе находятся в русле анализа образцов и эстафет. Изучение филиграней строится на наблюдениях, с одной стороны, за постепенной трансформацией исходного образца (например, «голова шута с семью колокольчиками»), а с другой – за размыванием оттисков с одной и той же филиграни.

Приведу еще один пример из области источниковедения, который, как представляется, со всей отчетливостью демонстрирует ориентацию на поиск образцов в этой области исторической науки. Речь идет о статье В. С. Семенцова «Проблема трансляции традиционной культуры на примере судьбы Бхагавадгиты». Правда, в отличие от всех ранее рассмотренных работ тут совершенно не учитывается нормативная система, ее влияние на трансформацию образца. Зато присутствует ряд весьма важных наблюдений.

Основная гипотеза этого исследования – «что существует неразрывная связь между развитием содержания данного текста и системой его передачи от поколения к поколению», тем самым уже изначально поиск ведется в русле трансформации образцов в рамках определенных эстафет.

При передаче ведийской культуры ученик поселяется в доме учителя на 12, 24, 36 или 48 лет, а иногда и на всю жизнь. Главной целью при этом было воспроизведение личности учителя – «новое, духовное рождение от него ученика. Именно это – живая личность учителя как духовного существа – и было тем содержанием, которое при помощи священного текста передавалось от поколения к поколению в процессе трансляции ведийской культуры». Таким образом, образец в данном случае – личность учителя. Но как же достигается его передача?

Ученик «будет духовным воспроизведением учителя в том случае, если он будет похож на него какими-либо чертами своего духовного облика: привычками, образом мыслей, оценок и т. д.». «Для воспроизводства личности, скажем, такого-то учителя необходимо и достаточно передать его ученику систему характерных для него деятельностей, включая их мотивацию,.. брахманический ритуал, заставляя ученика воспроизводить одновременно речевые, физические и ментальные компоненты деятельности учителя, обеспечивая воспроизводство его личности в ученике с поистине изумительной полнотой, ибо эти три параметра (слово, физическое действие, мысль), к которым следует присоединить еще мотив, описывают любое человеческое действие».

Это касается прежде всего воспроизведения по процессу деятельности и его связи с воспроизведением по продукту деятельности, а также механизма постепенного разрушения образца, происходящего даже при активном стремлении не допустить этого.

Вопросам преемственности между Ветхим и Новым заветами посвящена работа К. Спронка. Идея о блаженстве в загробном мире, сформированная в русле религиозного сознания на Ближнем Востоке, с расширением «сферы влияния» христианства претерпевает изменения, сталкиваясь с местными образцами представлений о «том свете» – это служит причиной разночтений в ветхозаветных и новозаветных текстах, отражающих в ряде случаев один и тот же образец, но после его взаимодействия с другими эстафетами или попадания в другую нормативную систему.

Близка по тематике работа Х. Фишера, посвященная анализу интерпретации греческих религиозных сюжетов в Египте греко-римского времени. При этом упор делается на произведения искусства и их интерпретацию, т. е. на образцы восприятия. Вообще это, пожалуй, наиболее интересная сейчас область исследования в русле поиска образцов и анализа механизмов их передачи и трансформации.

В более простом варианте это направление представлено в статье Ц. Недермана, рассматривающего влияние цицероновой традиции на представления о грехе, природе и происхождении государства в Западной Европе IV—XVвв. Если в работе Х. Фишера образец следовало еще реконструировать, то Ц. Недерман оперирует трансформацией очевидного образца.

Несколько иной вид исследования отражен в статье К. Шрайнера. Он на основе одного источника – поддельной привилегии папы Урбана II монастырю Хирзау – реконструирует образцы восприятия немецкого монашества в области истории, права, теологии. Работы в этом направлении появляются время от времени в исторической науке, но как правило, в качестве сюжетов в рамках изучения других вопросов, поскольку такого рода анализ сложен по исполнению и во многом базируется на данных психолингвистики и прочих, пока не очень знакомых историкам дисциплин. Статья К. Шрайдера – приятное исключение.

Таким образом, осознанное или подсознательное обращение к поискам образцов характерно не только для отечественной исторической науки. Особый интерес в области источниковедения вызывает работа Т. Зиккеля, посвященная изучению императорских и королевских дипломов и папских булл. Основной упор при этом делается на изучение образцов формы средневековых актов, что и не удивительно, поскольку этот вид источников очень стандартизирован. Следующий шаг был предпринят Ю. Фиккелем, обратившимся уже к анализу содержания и ищущим образцы восприятия ситуации в целом, а также, что тоже понятно, образцы решения юридических казусов. Надо отметить, что для дипломатики как раздела источниковедения (вернее, как вспомогательной исторической дисциплины) этот аспект особенно важен, т. к. в эпоху средневековья господствовало прецедентное право, т. е. основанное прежде всего на образцах восприятия реальных ситуаций. И здесь задача реконструкции образцов и механизмов их передачи и трансформации необходимо должна быть решена.