Экземпляр бесплатное чтение

1

Тем холодным октябрьским утром, когда солнечные лучи пробирались в квартиру сквозь пыльные занавески, еще можно было все изменить. Но Костя слишком поздно это понял. Много времени спустя, стоя на крытой парковке «Бруклина», сырой и насквозь пропахшей плесенью, изнывая одновременно от холода и жара, он будет проклинать тот день и час, когда решился на сделку. Но все это будет немного позже. Пока же в квартире на Фестивальной, 2 гремело чашками и фыркало кофемашиной недовольное утро, неправильное, собранное вкривь и вкось враждебное утро. А почему враждебное-то? Что не так? Ах, боже, Косте же приснился сон. Сущий пустяк, а не сон: будто бы он стоит, весь напомаженный, в старомодном костюме, на сцене какого-то роскошного театра и будто смотрят на него из зрительного зала (лиц он не видел, одна сплошная темнота) опасными глазами. Однажды он еще увидит подобный сон, но – тсс! – никому не рассказывайте.

Костя включил телевизор, но звук убавил: ему отчего-то очень захотелось тишины. Пусть на экране мелькают дурацкие картинки, точно образы в калейдоскопе, но пусть эти картинки мелькают молча. Да и Диану будить не стоило. Невнятный бубнеж телевизора начал сильно раздражать, поэтому Костя и вовсе выключил звук. Он сидел за кухонным столом, докуривал утреннюю сигарету, а мир вокруг него был чертовски неправильным, даже магниты на холодильнике висели не так, как нужно. Магнит из Петербурга кто-то прицепил вверх ногами (ноги, тьфу! Разве же у магнита есть ноги?), а магнит из Владивостока и вовсе потерялся, возможно, убежал – на его месте зиял пустой квадратик.

А по телевизору (вот еще одна плохо подогнанная деталь!) показывали региональные новости, и там мелькало породистое лицо Роберта Векслера, главы администрации Воскресенска-33, и это лицо шевелило губами, рассказывая какие-то важные вещи, и Костя невольно задумался о том, как же так вышло, что у неказистого Воскресенска-33, города, которого нет ни на одной карте России, такой представительный и даже импозантный градоначальник. Он был похож на знаменитого в прошлом голливудского актера, которого череда трагических событий заставила сниматься в убогой мыльной опере уровня «Санта-Барбары».

«Господи, о какой же ерунде я думаю! – подумал Костя, безжалостно вдавливая окурок в мутное стекло пепельницы. – Черт бы побрал этого Векслера!»

А это все сон, определенно. Стоило Косте зажмурить глаза, как он снова видел настойчивый свет рампы. Иллюзии врывались в реальность, в которой все было из рук вон плохо. С недавнего времени, то есть с тех пор, как Костя потерял работу, все утренние ритуалы: кофе, сигарета, телевизор с выключенным звуком – стали бессмысленными. Впрочем, привычка вставать в шесть утра, привычка, выпестованная за десять лет работы, никуда не делась.

Прошло уже две недели с того, как Костя написал заявление об увольнении. Писал он его по-царски, в собственном кабинете, в компании огромного фикуса Васеньки – ведь все же дают имена своим фикусам, – а Косте казалось, будто бы все случилось вчера, и он все никак не мог привыкнуть к своему новому социальному статусу, к этому унизительному сочетанию слов «временно безработный», и к осознанию того, что больше никогда у него не будет престижной и непыльной работы, поскольку единственное такое место он потерял. Такая работа, утешал себя Костя, она, как первая любовь, случается единожды.

Как ни странно, даже в этой Костиной беде был виноват мэр Векслер – прежний директор завода, неуклюжий и безобидный Фатьянов, что-то с ним не поделил, и на смену ему пришел какой-то «хрен из Москвы», как прозвали его работники, и этот новый директор первым делом решил убрать отдел стратегического менеджмента, руководителем которого и был Костя (подчиненные обращались к нему исключительно Константин Викторович), причем этого москвича никто и в глаза не видел – по документам генеральным директором так и остался Фатьянов. Единственное, что знали о нем работники, так это то, что он состоит в приятельских отношениях с мэром. Не Фатьянов, разумеется, а хрен из Москвы.

А самое забавное, что за эти две недели Костя совершенно, вот нисколечки не отдохнул, и более того, дел у него образовалось больше, чем когда-либо, больше, чем когда он работал в пыльном кабинете с Васенькой. Он и таксистом успел поработать – дважды отвозил знакомых до аэропорта, а это, на минуточку, три с половиной часа туда, три с половиной обратно; помог отцу разобраться с документацией (батя был предпринимателем от бога, но вот бумажная работа ему не давалась, хоть ты тресни) и даже сходил на несколько собеседований, каждое из которых было хуже предыдущего.

И все бы ничего, но Диане он так и не рассказал о том, что потерял работу. Он все откладывал тяжелый разговор на потом, на завтра, на послезавтра, и с каждым разом становилось все тяжелее решиться. Костя сто раз прокручивал в голове возможный диалог и проговаривал про себя все удобные, уместные в таких случаях фразы, и в его голове они звучали вполне гладко, но, как только он видел перед собой Диану (а он за десять лет так и не привык к ее присутствию, ему все казалось, что она когда-нибудь посмотрит на него своими серыми холодными глазами, снисходительно и высокомерно, еле заметно усмехнется, снимет пальто с крючка, выйдет за дверь и уйдет навсегда, растворившись в неизвестности), слова как-то сами вылетали из головы и вся его решительность улетучивалась.

Вот и сегодня утром – как раз исполнилось две недели с момента увольнения – Костя вертел перед собой телефон, надеясь, что вот сейчас, вот сию же секунду мигнет оповещение: кому-нибудь понадобится в аэропорт или напишет батя или кто-то из старых знакомых, – и нужно будет вставать, и куда-то ехать, и что-то делать, и день пройдет не зря, а в конце дня, уже ближе к вечеру, когда он, уставший, но довольный, вернется домой, он усадит Диану перед собой, возьмет за руку (руки у нее всегда такие холодные, бр-р!) и расскажет о том, что произошло. Никто не писал. Никому не нужно было в аэропорт. Телефон молчал.

А самое обидное, что дома сидеть чертовски не хотелось. Очень хотелось куда-то пойти – куда-то, где будут незнакомые люди, и незнакомые голоса, и улыбки, и, возможно даже, веселый детский смех, а во всем Воскресенске-33 существовало только одно место, которое соответствовало этим условиям, – единственный в городе торговый центр. Там были эскалаторы, напоминавшие Косте о метро, правда, эти эскалаторы все время ломались, и приходилось топать пешком, особенно часто ломался эскалатор между вторым и третьим этажами; иногда эскалаторы все-таки работали, и можно было медитативно ехать, разглядывая витрины. Еще там ездил безумный детский паровозик, который появлялся все время очень внезапно, сопровождаемый веселым звоном и неизменными песенками Шаинского в восьмибитной обработке, наводившими на Костю вселенскую тоску. Временами казалось, что этот жуткий паровозик выкатывается прямо из преисподней. Словом, местный торговый центр с этим его выморочным весельем выглядел как фантазия Стивена Кинга, которого мироздание случайным ветром унесло из штата Мэн и приземлило на территорию крохотного уральского городка.

И Костя, понимая, как это глупо – шляться с утра по торговым центрам (впрочем, с грустью заметил он, безработным такое можно), – решительно поднялся, чашку с недопитым кофе поставил в раковину и вышел в прихожую. Тут только он вспомнил, что забыл вчера заправить машину, и нужно будет сначала заехать на АЗС, а она находится в противоположной стороне от торгового центра, и ему жутко не хочется туда ехать, потому что это отдалит его встречу со звонким паровозиком, и какое-то время он поколебался, но потом все-таки надел пальто и обулся, потому что принял весьма опасное решение – ехать до торгового центра на маршрутке. Он давненько не пользовался общественным, точнее антиобщественным, транспортом – машины в его жизни были практически всегда.

«Надо быть поближе к народу!» – философски подумал Костя.

Какая-то часть Костиного сознания, в какой бы чулан он ее ни пытался запрятать, упорно отговаривала его от поездки в торговый центр. Гораздо полезнее, если он останется дома, дождется пробуждения Дианы, нальет по чашке кофе или заварит крепкого чая и в такой вот непринужденной обстановке расскажет о потерянной работе. Впрочем, Костя отверг эту рациональную и, в общем-то, верную мысль. С Дианой он поговорит днем. Обязательно поговорит. А утро ему хотелось провести в празднично-ярком, подсвеченном огонечками уютном мирке торгового центра, жизнерадостном, как телереклама.

Возможно, это все было паранойей или переизбытком кофеина или никотина: Костя успел выпить две чашки крепчайшего эспрессо, а эти новые капсулы, что он купил для кофемашины, черт знает что за капсулы, ибо кофе получался горьким и невкусным, да и сигареты вчера он купил более крепкие, не такие, какие он обычно курил, поэтому их вкус тоже казался мерзким и противным. А может, сигареты и кофе тут были ни при чем и просто безмолвная часть подсознания, подобно говорливому депутату, которому отключили микрофон, беззвучно кричала о помощи, словно догадываясь о том, что произойдет дальше. Костя часто жалел, что не остался в то утро дома и не поговорил с Дианой, а вместо этого собрался, надел пальто и отправился на экскурсию в торговый центр.

2

Воскресенск-33 застрял во времени, как муха в янтаре.

«В этот город мечты прилетают умирать, – любила повторять Диана. – Причем умирают они мучительной смертью, долго и болезненно». «Ну это, скорее, твоя история, – отвечал ей Костя. – У меня в жизни была одна-единственная мечта, и она сбылась». «И что же это за мечта?» – спрашивала обычно Диана, и в ее холодных глазах появлялась искорка любопытства. «Я в детстве собрал всех бегемотиков из „Киндер-сюрприза“». Впрочем, в глубине души Костя был с Дианой согласен.

Воскресенск-33, маленький уральский городок, никому, кроме его жителей, не известный и ничем не примечательный. Из интересного – в девяностые здесь завелся маньяк-душегуб, зарезавший несколько девушек. Душегуба вскоре поймали, и, когда его поймали, в город даже приехала съемочная группа НТВ, пару дней по улицам шастали бородатые мужики с огромными камерами, потом сестру этого маньяка показали по ТВ, и его первую учительницу тоже показали, и они ненадолго стали местными знаменитостями; а кроме этого в Воскресенске-33 больше ничего и не происходило, на долю города не выпало ни кыштымских карликов, ни челябинских метеоритов.

Кстати, никто из жителей не мог ответить на вопрос, почему именно Воскресенск и почему 33, ибо в природе, разумеется, не существовало ни Воскресенска-32, ни, упаси боже, Воскресенска-34, ни какого-нибудь 25-го Воскресенска, поэтому этот вопрос приравнивался к вопросу о существовании Атлантиды или к вопросу о перевале Дятлова – то есть, возможно, когда-нибудь на РЕН ТВ выйдет сенсационная программа или новомодный Юра Дудь снимет об этом документалку, но пока ничего этого не происходило, крохотный Воскресенск так и оставался загадочно тридцать третьим.

И совсем уж странная деталь – городка не было ни на одной карте России. Как-то еще в школе географичка вызвала Костю к доске, вручила ему указку и попросила найти на карте Воскресенск-33. И это стало величайшим провалом, потому что Костя не нашел свой город, хорошист Инсаров не нашел, отличница Давлетшина не нашла, и под конец этой пьесы сама географичка не нашла; потом кто-то притащил огромную карту России, настолько подробную, что на ней даже некоторые деревни были обозначены, не только города, но даже на этой карте не было обнаружено следов Воскресенска-33. Чуть позже, когда в его жизни появились смартфоны, Костя обнаружил, что Воскресенска-33 нет ни на Google Maps, ни на «Яндекс. Картах». Мироздание попросту забыло об этом крохотном городке, а может, никогда и не вспоминало.

Была одна легенда – мол, когда в Воскресенске-33 появится первая знаменитость, которая совершит нечто значительное, нечто выдающееся, и когда эта знаменитость в интервью расскажет про свой родной городок, мироздание в лице составителей карт одумается, и звезда Воскресенска-33 гордо засияет. Настоящая знаменитость, не маньяк-душегуб. Единственным человеком, который максимально приблизился к статусу знаменитости, был Николай Сонин – местечковая рок-звезда, чьи песни были популярны в начале нулевых, их даже крутили на «Нашем радио». «Пускай тоска моя безмерна, пускай я проклял сам себя, в моей заброшенной вселенной нет больше места для тебя. Мне снова холодно и скверно, на небе ангелы скорбят, в моей разрушенной вселенной нет больше места для тебя». Правда, Сонин, как и его песни, в скором времени пропал с радаров, и почти восемнадцать лет никто не знал, где он, чем занимается, да и вообще, жив ли он. Впрочем, легенды легендами, а в реальности городок оставался цитаделью пятиэтажек, автосервисов и продуктовых магазинов, и если кого-то смутит сочетание слов «цитадель» и «пятиэтажка» в одном предложении, то вряд ли он что-то понимает в этой жизни.

3

Все мироздание Воскресенска-33 крутилось вокруг завода по производству серы, носившего громоздкое название «Воскресенский НПЗ». Каждое утро – рабочий день начинался с восьми – Костя заходил через проходную, скармливал бейджик прожорливому турникету, турникет вежливо мигал зеленым, охранник записывал Костю в свой журнал.

В здании проходной еще была столовая для рабочих, но Костя там никогда не ел. Столовая в административном корпусе, где располагался отдел кадров и где заседали все руководители, была намного лучше, лучше и дороже. Там можно было отведать восхитительного грибного супа со сливками (до этого Костя ненавидел супы), нежнейшего картофельного пюре со свиным шницелем или сосиской (Костя обошел все супермаркеты города, но так и не нашел таких же вкусных сосисок), а на десерт угоститься вкуснейшей «Павловой». Впрочем, Костя, который не очень любил сладкое, десерт брал редко, а вот девчонки из бухгалтерии это пирожное обожали.

Эти же девчонки, Даша и Оля, как-то за обедом и проболтались Косте, что Фатьянов скоро уйдет с поста директора, мол, старый он стал и немодный. И они же подтвердили витавший в воздухе слух о том, что новым директором, скорее всего, назначат его, Костю, точнее Константина Викторовича, но сначала его кандидатуру должен одобрить Роберт Векслер. «А Векслер-то тут при чем?» – спросил Костя, отрезая ножом кусок свиной котлеты. «Как это при чем? – Оля подняла в изумлении виртуозно подкрашенные брови. – В этом городе все решается через мэра Векслера. С ним надо дружить». Даша в знак согласия энергично закивала. Слухам не суждено было сбыться. Новым директором назначили неизвестного из Москвы, а Костя, то есть Константин Викторович, лишился работы. Но в одном девчонки были правы – дружба с Векслером решила все. Дурацкая цепочка событий и привела к тому, что безработный Костя, мучимый сомнениями, потащился с утра пораньше в «Бруклин», что на Привокзальной площади, – еще один, помимо завода, центр воскресенского мироздания.

До Привокзальной площади ходила маршрутка номер 13, но ходила она по какому-то странному, не подвластному логике, расписанию. Это расписание определенно составлял человек с пониженным интеллектом, но с наклонностями психопата. Едва Костя вышел из подъезда, как богомерзкая тринадцатая маршрутка жизнерадостно промчалась мимо, утаскивая пассажиров, которым повезло оказаться в нужное время в нужном месте. Возможно, эти пассажиры владели магией вуду, а возможно, посмотрели в даркнете расписание маршрутки, поэтому и сели в нее вовремя. В обычном интернете этого расписания не было, Костя знал точно, поэтому решил доползти до Привокзальной площади пешком, не полагаясь на древние знания. Он прошел полпути, в какой-то момент его обогнала злосчастная маршрутка (он так и не понял, была ли это маршрутка, которую он пропустил, или уже следующая), но он не пожалел о том, что в качестве общественного транспорта выбрал собственные ноги. Гораздо больше он жалел о том, что не удосужился с утра зарядить беспроводные наушники (китайскую дешевку, заказанную с «Алиэкспресса», но исправно работавшую) и теперь мучился, слушая, как гудит и вибрирует ненавистный город.

И снова, снова весь окружающий мир казался неправильным. Неправильно долго он стоял на светофоре – по улице ехала транзитная фура, огромная, как «Титаник», и уже загорелся зеленый, а фура-дура все еще ехала, и Костя еле успел перебежать перед тем, как загорелся красный; неправильно долго он шел по улице, которая начиналась промзонами и парочкой автосервисов, а продолжалась шеренгой одинаковых панельных пятиэтажек грязно-серого цвета, щербато улыбавшихся застекленными балконами. Все было неправильно. Реальность была соткана из противоречий. Не реальность, а лоскутное одеяло какое-то.

4

На Привокзальной площади располагался (кто бы мог подумать!) автовокзал – единственное место, откуда можно было покинуть Воскресенск-33. Единственное, потому что поезда в городок не ходили, а оба городских кладбища, и закрытое первое, прозванное в народе Мыльной горой, и действующее, кладбище номер 3, находились в черте города, поэтому даже в могиле житель Воскресенска-33 оставался таковым. Тут опять работала магия чисел, потому что кладбища номер 2 отродясь не было.

А напротив вокзала угнездился торговый центр с дурацким названием «Бруклин». Это был единственный во Вселенной Бруклин, который жители города, люди небогатые, могли посетить. Для некоторых воскресенцев даже этот Бруклин был дороговат, но для самых бедных горожан каждый день, кроме понедельника, работал вещевой рынок на Мичурина. Понедельник – санитарный день.

Костя немного померз («Бруклин» открывался в девять, а на часах было 8:51), выкурил сигарету и, наконец, когда настал час икс, зябко поеживаясь и переминаясь с ноги на ногу, зашел в торговый центр. И снова его мозг зацепился за неправильность – «Бруклин» открылся в 9:01. Это было хуже, чем заусенец, хуже, чем рисинка, застрявшая в зубе. Это было ужасно.

Чертов «Бруклин». Тут все было как обычно: на первом этаже торговали сотовыми телефонами и шубами, на втором – китайскими шмотками, а на третьем этаже разместился благословенный фуд-корт, где недавно, в компанию к вездесущему «Макдоналдсу», открыли еще и «Большую картошку». Туда-то Костя и пошел. Заказал себе картошечку на сыре, добавил крабовый салат, попросил черный кофе без сахара и даже улыбнулся хмурой кассирше, которую определенно не радовала перспектива обслуживать непонятного бездельника, с утра пораньше захотевшего картошечки, но в какой-то момент она растаяла и даже перестала хмуриться, и вежливый Костя получил свою порцию счастья, щедро заправленного сыром, и радостно забрал поднос, и уселся с этим подносом за столик. Столик, правда, немилосердно шатался, но он был у окна, за окном суетилась Привокзальная площадь, хотелось посидеть, задумчиво разглядывая незнакомых людей, поэтому пришлось смириться с неустойчивостью столика относительно пространства и времени и не делать резких движений.

«Черт побери, мне тридцать лет, – мрачно подумал Костя, ковыряя вилкой крабовый салат. – И я даже не могу рассказать жене о том, что потерял работу. Какой же ебаный стыд!»

Он прекрасно понимал, что рано или поздно деньги, выплаченные заводом в качестве компенсации, закончатся. Рано или поздно придется найти работу, и, черт побери, никогда больше ему не быть белым воротничком, ибо единственное в Воскресенске-33 место, где можно было сидеть в теплом офисе за компьютером, флиртовать с секретаршей и заполнять бесконечные отчеты, Костя уже потерял и теперь не вернет больше никогда, и от того, что это место, как первая любовь, бывает в жизни только раз, легче не становилось. С одной стороны, ему делалось мерзко от того, что приходилось обманывать Диану, а с другой стороны, говорить ей о потере работы и о том, что в скором времени будут очевидные финансовые трудности, – значит пускать по ветру многолетний труд Муравьева, ибо Диана, чье душевное состояние было хрупким, как первый лед после заморозков, могла эту новость и не пережить.

«Как же так получилось-то, е-мое? Как же так получилось?» – допивая остывший кофе, спрашивал сам себя Костя.

Он с тоской, едва ли не со скорбью, подумал о том, что у отца в тридцать лет уже было все, что можно, и даже немного больше: жена, ребенок, свой бизнес, трехкомнатная квартира, дача и эпичное ножевое ранение. Эпичное Ножевое Ранение, навсегда вошедшее в историю семьи Григорьевых. Да, это был странный и страшный вечер, когда батя ввалился в квартиру (сам Костя был еще крохотным детсадовцем, поэтому случившееся помнил смутно, словно отголоском чужой памяти, случайно забравшейся в сознание, эдакой вставной главой, напечатанной уже после основной книги). Батя был ранен, истекал кровью, и тут мама засуетилась (Костя запомнил только отчаянно шлепающие тапочки), начала кому-то звонить, а потом Костю отправили спать, и сквозь сон он слышал голоса, и голоса эти были тревожными, очень тревожными, а дальнейшее, увы, было покрыто паутиной неизвестности и сна. Батя был в определенной степени супергероем для Кости. И его всегда огорчало, что он не сумел унаследовать ни на йоту от этой супергеройскости, совершенно не сумел.

А тут еще (пора завязывать с кофеином, вот ей-богу) видение приключилось – Костя готов был поклясться, что Арлекино он увидел не по-настоящему, что Арлекино на самом деле здесь не было, что не пустили бы суровые охранники «Бруклина» бродягу, городского сумасшедшего, странного чудика – как только его не называли.

Арлекино.

В Воскресенске-33 было всего два настоящих модника – мэр города Роберт Векслер и странный городской сумасшедший, бродяга, чьего имени не знал никто, поэтому просто Арлекино, скорее всего, в честь одноименной песни Пугачевой. Впрочем, Косте он больше напоминал Дэвида Боуи. Это был самый известный бродяга Воскресенска-33. Бродяга, потому что унизительное слово «бомж» никак не вязалось со строгим силуэтом в запачканном, порыжелом от времени, ни разу не стиранном фраке, в котором он был похож на пришельца с далекой планеты, случайно попавшего в дичайшую пространственно-временную мясорубку и тщетно пытавшегося вернуться обратно на свою далекую планету, или на актера, который впал в депрессию после того, как провалил кастинг в сериал «Доктор Кто». Все в этом бродяге выглядело нездешним: и этот грязный фрак, который когда-то был черным, и ядовито-оранжевые волосы – фрак был всегда грязным, зато волосы он как-то ухитрялся мыть. Диана однажды выдвинула две взаимоисключающие версии: либо он мыл голову в туалете «Бруклина», либо носил парик, – и Костя подумал и решил, что версия с париком, пожалуй, очевиднее, ибо первая версия не объясняла столь искусственно-рыжие, вечно наэлектризованные и от этого торчащие во все стороны волосы.

Ах, Арлекино, Арлекино, есть одна награда – смех. Он появлялся из ниоткуда и так же исчезал в никуда. Никто не знал, где он живет. Предание гласило, что увидеть Арлекино – к большой беде. Костя старался не верить во все эти предания и городские легенды, и до поры до времени у него это даже получалось. Но теперь даже Костя, увидев, что всего в паре метров от него сидит самый известный бродяга города, ощутимо встревожился. И больше всего его встревожила мысль, что, скорее всего, он один лицезреет Арлекино. Ни кассиры «Большой картошки», ни сотрудники «Макдоналдса», ни уборщики его не видели. И от этой странной мысли сердце забилось все сильнее.

«Все в порядке, просто тахикардия, вызванная переизбытком кофеина», – утешил себя Костя, возюкая остывшую картошку по тарелке.

Когда он поднял глаза – о чудо! – никакого Арлекино уже не было. Костя настолько глубоко ушел в свои мысли, что и не заметил, как напротив уселся жизнерадостный дядька и как этот дядька, каким-то ребяческим жестом подперев щеку, вот уже минут пять таращится на него, на Костю, и отчего-то ухмыляется. Он очнулся только тогда, когда дядька вынул из кучи мусора пластмассовую вилочку и постучал этой вилочкой по стакану с недопитым кофе.

– Свободных столиков полно, – Костя отчего-то сразу же решил нахамить. – Я хочу побыть один.

– Надо же, какая цаца! – дядька картинно всплеснул руками, едва не свалив неуверенный в себе столик. – Мало ли чего он хочет!

Тут только Костя понял, что вот этот упитанный мужик в дорогом пальто, в очках с рейбановской оправой, с модной бородой, над которой определенно трудились в барбершопе, словом, вот этот цветущий тип – это не кто иной, как…

– Женек! – сказал Костя и подскочил с места.

Это было глупым решением, потому что в порыве радости Костя свалил злосчастный столик, и тот упал ножками кверху и похоронил под собой весь мусор, а стаканчик с кофе не похоронил – он упал рядом со столиком и образовал вокруг себя коричневую лужу, словом, вышло немного некрасиво, впрочем, Косте было все равно. Женек тотчас же бросился поднимать рухнувший столик, ухватив его за ножку, и тут же к нему присоединился Костя и ухватил столик за другую ножку, и откуда-то подбежал уборщик, всплеснул руками, увидев, как два охламона пытаются поставить столик на место, и начал вытирать кофейную лужу, что-то бормоча на узбекском. Наконец Костя и Женек все поставили на место, а узбек вытер лужу, забрал поднос с мусором и ушел, не переставая бормотать.

– Господи, Балакирев! – так и продолжая стоять рядом со столиком, произнес Костя. – Ты живой? Ты правда живой? Ты… ты потолстел, но отменно выглядишь!

– Меня, право слово, немного удивляет выражение глаз, с которым ты на меня смотришь, – ответил Женька. – Впрочем, твое смятение объяснимо.

Господи, в какие жернова судьбы попал бедный Женька, что на старости лет заговорил таким литературным, напыщенным и высокопарным языком? Женька походил на незадачливого депутата, которому написали речь на бумажке, и вот он читает ее, силясь понять, в чем там смысл, и не понимает.

«Мы не сидим сложа руки!»

Вот только Балакирев вроде бы не был депутатом и никакой бумажки под носом у него не было. И совсем уж дрянная, никчемная мысль посетила Костино сознание – не мысль, а так, воспоминание, отголосок воспоминания, – будто и не было Женьки уже давно в живых, и произошла трагическая история, и не должно было его быть здесь, но, что это была за история, Костя, как ни старался, не мог вспомнить. Что-то, связанное с аварией на шоссе, но что именно? Впрочем, Костя постарался отмахнуться от скорбных мыслей.

– Если бы ты знал, как я рад тебя видеть! – совершенно искренне произнес Костя. – Если бы ты знал!

5

– Одиннадцатый «Б», вы были худшим классом за всю историю школы!

Костя Григорьев из одиннадцатого «Б». Даже при полной потере памяти Костя бы первым делом вспомнил не собственный адрес, и не девичью фамилию матери, и не кодовое слово, по которому он мог бы расшифровать заблокированную банковскую карту, и даже не пароль от сайта «Госуслуги». Первым делом тридцатилетний Костя, для которого школьные годы остались в далеком прошлом, вспомнил бы, что он был участником социальной группы под названием «Одиннадцатый „Б“ из второй школы». Второй, потому что по злой иронии судьбы школой номер 1 в Воскресенске-33 была школа коррекции – ее в те времена называли вспомогательной.

Костины родители даже сохранили выпускной альбом, хотя он сам пару раз пытался его выкинуть – главным образом из-за фотографии. На ней угловатый Костя, облаченный в серую найковскую олимпийку, испуганно смотрел на мир крупными светло-карими глазами чуть навыкате, сердито поджав тонкие губы, и скулы еще не такие четкие, и щеки еще подростковые (а сам Костя в те годы считал себя красавчиком. Много после он понял, что был не столько симпатичным, сколько богатым), и прическа, положа руку на сердце, не самая оптимальная – светлые чуть вьющиеся волосы разделены на прямой пробор, как у Ди Каприо в «Титанике». Потом и скулы появились, и щеки схуднули, и знакомый парикмахер (дело было уже в Екатеринбурге, когда Костя учился в институте) посоветовал стричься короче, под ежика. Но с фотографии на Костю по-прежнему смотрел недовольный и какой-то озадаченный парнишка, и выражение лица объяснялось просто: прямо перед тем, как сесть в кресло к фотографу, Костя прищемил подбородок молнией, застегивая ту самую найковскую олимпийку.

Костя Григорьев. И даже после смерти, в тот момент, когда некий условный архангел Гавриил строгим тоном попросил бы Костю представиться, тот бы первым делом сказал о себе:

– Я Григорьев из одиннадцатого «Б».

– Ага, – насупился бы величавый архангел. – Тот, который страдал по Давлетшиной, но встречался с Белогорской?

– Нет, – сказал бы Костя, глядя в строгие, но справедливые глаза архангела Гавриила, – все-то вы напутали. Страдал я по Белогорской, а встречался с Давлетшиной. Но – и попрошу это записать крупными буквами – я все-таки женился на Белогорской. Белогорской Диане Анатольевне.

– Ой, иди уже, – отмахнулся бы потерявший терпение архангел и размашистым росчерком пера отправил бы Костю прямиком в ад.

Двухэтажное бело-желтое здание школы, похожее на приплюснутую картонную коробку, зажало между местной ТЭЦ с южной стороны и недостроенным зданием роддома со стороны северной. Старшая школа видела из окон две огромные градирни теплоэлектростанции, из которых в любое время года валил пушистый белый пар. Младшей школе повезло меньше: они лицезрели похожее на имперский крейсер заброшенное здание роддома, которое начали возводить еще в конце восьмидесятых. Стройку законсервировали в девяностых – частично из-за нехватки финансов, а частично из-за того, что убили главного подрядчика. Возобновили стройку в нулевые, но потом опять бросили. Об этом недостроенном здании ходили жуткие легенды, одна неправдоподобнее другой. Говорили, что по коридорам шастают призраки всех самоубийц Воскресенска-33, что где-то под фундаментом здания есть лаз, через который можно спуститься к подземному озеру, где бродят все утопленники Воскресенска-33 (в городе был один-единственный пруд, мелкий и крохотный, но даже там постоянно кто-то тонул), а в полнолуние здесь устраивают шабаши неупокоенные души горожан, погибших насильственной смертью. Судя по этим легендам, загробная жизнь мертвых воскресенцев проходила куда интереснее, чем земное существование живых, потому что у мертвых было что-то вроде клуба по интересам, пусть и в подвале заброшенного здания, и мероприятия проводились, а вот у живых не было даже такой привилегии – ДК «Воскресенский рабочий» снесли еще в середине девяностых. Костя не верил всем этим мистическим бредням. Он знал только, что в заброшке очень любят тусоваться неформалы из 11 «А» и там их, несмотря на то что они сделали это мрачное место своим схроном, все равно регулярно бьют.

Одиннадцатый, мать его, «Б». Худший класс в истории второй школы. Учителя – все до единого, от скромной Татьяны Марковны, математички, до разбитной разведенки Элизы Сергеевны, от веселого трудовика дяди Славы, что вечно кодировался от алкоголя и вечно срывался, снова уходя в запой, до брутального учителя физкультуры Андрея Семеновича, похожего на злодея из третьесортного голливудского боевика, – все ненавидели 11 «Б» и обожали 11 «А».

В 11 «А» учились в основном дети рабочих. Скромно одетые (за исключением неформалов, которые, точно готы из «Южного Парка», ходили по школе в длинных черных плащах, носили шипастые браслеты и писали на школьных стенах слово «Ария»), неконфликтные и стеснительные «ашки» не имели собственного мнения и редко пререкались с учителями. Неформалы – их еще пренебрежительно называли «волосатиками» – кучковались возле школьного крыльца и пели песни под гитару, из-за чего вся школа наизусть знала историю Жанны, которая любит роскошь и ночь. Лучше всех из неформалов пел Саша – тощий блондинистый паренек в очках, обладавший сильным и довольно красивым голосом. Костя только в одиннадцатом классе узнал, что Саша – девочка.

А вот «бэшки» оказались весьма любопытной фокус-группой. Эдаким школьным Вавилоном, где все смешалось, как в доме Облонских. Казалось, незадачливый клерк из небесной канцелярии что-то напутал и поместил в один список и принцев, и нищих. В итоге в этом классе очутились дети самых богатых родителей (сам Костя, Эля Давлетшина, Грачев, чей отец ездил на добротном, хотя и не новом BMW, и Шаповалов, живший с Костей в одном подъезде) и дети «неблагополучных», которых не отправляли во вспомогательную школу только оттого, что она была переполнена и мест в ней не было. Богачи и неблагополучные демонстративно друг друга игнорировали. До прямых стычек, правда, дело не доходило. Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов – великолепная четверка – слыли местными звездами. Тогда уже начали появляться американские молодежные комедии про популярных и непопулярных – о, можете быть уверены, эти четверо, главным образом благодаря родительским денежкам, были популярны, чертовски популярны! Костин отец занимался строительным бизнесом (у мамы недолгое время был магазин бытовой техники, но его потом сожгли), родители Давлетшиной владели несколькими точками на вещевом рынке, том самом, что на Мичурина, а чем занимались отцы Грачева и Шаповалова, не знал никто, скорее всего, Грачев и Шаповалов тоже об этом не знали, зато они все очень хорошо жили. Все четверо, кроме, пожалуй, Давлетшиной, на уроках вели себя развязно и любили дерзить учителям. Впрочем, до самого Кости им всем было далеко.

Частично в группу богачей попадала и Диана Белогорская, по мнению авторитетного большинства, самая красивая девушка школы. Частично, потому что эта гордая особа со светлыми и очень холодными глазами всегда была сама по себе. В школу ее привозили в тонированном джипе, и до крыльца ее сопровождал охранник в черном костюме, огромный, как Стивен Сигал. Потом машина уезжала, чтобы охранник в назначенное время забрал Диану домой. Ходили упорные слухи, что все эти меры предосторожности были связаны с тем, что когда-то давно, еще когда Белогорская училась в первом классе, ее похищали и даже требовали выкуп, впрочем, сама Диана не подтверждала эти слухи, однако же, и не опровергала, что только способствовало закрепившемуся за ней ореолу таинственности.

6

Костя – он понял это, только став взрослым, то есть где-то после двадцати пяти, – в школе был редкостным засранцем. Он был той самой затычкой в каждой бочке и занозой в заднице, тем самым покойником на каждых похоронах и женихом на каждой свадьбе. С раннего возраста он был остер на язык. Если верить прогнозам, он непременно должен был поступить на журфак и сделать блистательную карьеру на телевидении, впрочем, прогнозам не суждено было сбыться. Любил отпускать едкие шуточки и комментарии, но, когда понимал, что дело заходит слишком далеко, умел вовремя почти по-актерски скорчить благостную мину, чем и заслуживал прощение.

Порой Косте очень хотелось махнуть лет на десять-пятнадцать в прошлое, подкараулить в школьном коридоре (клетчатый линолеум цвета корицы и нелепо раскрашенные небесно-голубые стены, с которых мелюзга постоянно отколупывала краску) свою подростковую версию, ту самую, в модных джинсах «Келвин Кляйн» и светлой джинсовке, и надавать этой версии по щам, да как следует, чтобы дурь выбить. И вытащить из ушей наушники – Костя тогда расхаживал с новеньким «Сони Волкманом» и слушал записанные на кассету «Нирвану» и «Продиджи», а чуть позже появились нахрапистые «Оффcприн» («My friend’s got a girlfriend and he hates that bitch. He tells me everyday»). А потом зайти в пыльный кабинет немецкого, сесть за первую парту напротив Изольды Павловны и попросить у нее прощения.

У Кости, почти как у литературного персонажа какого-нибудь прославленного романа, был антагонист – учительница немецкого. Антагониста он сам выбрал. Началось все классе в седьмом. Отчего-то он решил, что человек, которого зовут Изольдой Павловной Либерман, человек, который носит безобразные очки-бабочки с толстой роговой оправой (эти очки делали и без того острое лицо Изольды Павловны попросту треугольным), а плечи покрывает старушечьим пуховым платком, что для Кости вообще было за гранью добра и зла, хорошим человеком не может быть по определению. Тогда и началась между ними война, которая, возможно, когда-нибудь войдет в историю школы. Например, в историю школы определенно войдет случай, когда Изольда Павловна разозлилась на Григорьева (тот пытался ей доказать, что слово «фрейлен» немцы уже не употребляют, а употребляют только слово «фрау», но пуще всего она разозлилась, когда он предложил теперь называть ее «фрейлен Либерман», и это был толстый намек на то, что она в свои сорок с хвостиком была не замужем) и стукнула кулаком по учительскому столу, разбив на мелкие осколки стекло, которым был покрыт этот самый стол. Хорошист Инсаров, который сидел на втором варианте, прямо перед Изольдой Павловной, вовремя увернулся, иначе все осколки полетели бы на него. Изольда Павловна, вне себя от ярости, убежала в учительскую пить валокордин. К одиннадцатому классу их противостояние достигло апогея. Да, Костины друзья Грачев и Шаповалов – последний к старшим классам уже превратился в здоровенного щетинистого дядьку – позволяли себе отпускать едкие шуточки в сторону учителей, но Костя их в этом превзошел – у него был персональный и, как он считал, крайне несимпатичный враг.

И вот в какой-то из февральских вечеров сердитая Изольда Павловна (немецкий был последним уроком) отправила всех учеников домой, оставив одного Григорьева – для серьезного разговора. Прошло много лет, а Костя так отчетливо помнил кабинет немецкого, с портретами Гете и Гейне (он трудом отличал, кто из них кто), с трехстворчатой классной доской, покрытой многолетней патиной из мела, с неудобными партами и стульями, с традесканциями и фикусами на подоконниках, кабинет, освещенный симметричными рядами люминесцентных ламп. Осталась в памяти метка, точка восстановления системы, ось абсцисс повстречалась с осью ординат – другие диалоги забылись, улетучились из памяти, а этот разговор остался. Костю усадили за переднюю парту, прямо перед учительским носом.

– Григорьев, – надменно произнесла фрау Либерман, смотря на него поверх своих уродливых очков, – меня смущает поведение вашей великолепной четверки.

Костя уже привык к тому, что ему приходилось отдуваться за всех. Давлетшина, Грачев и Шаповалов вечно выходили сухими из воды.

– Я недавно узнала, что у вас, оказывается, есть некий список. Список учителей, которые перед вами в чем-то провинились, – Изольда Павловна произносила слова тихо, медленно, будто шлифуя их наждачной бумагой.

– Мы этого и не скрываем, – сообщил полномочный представитель великолепной четверки.

– А я в этом списке есть? – еще тише спросила Изольда Павловна.

Костя заерзал на стуле, пытаясь сформулировать свою мысль поточнее.

– Вы есть в моем персональном списке, причем на одном из первых мест.

– Вот как? – фрау Либерман поправила съехавшие на переносицу очки. – И чем же я тебе не угодила на этот раз?

– Вы мне трояк поставили за реферат о Берлинской стене, – Костя решил сразу раскрыть все карты. – Мол, вы не согласны с моей трактовкой событий. А по-моему, вас просто уязвило, что в реферате использованы реальные фотографии из Берлина, сделанные мной, – Костя поймал кураж и настолько воодушевился, что откуда-то из закромов памяти достал ядреное слово «уязвило», воткнул его в предложение, и очень ему понравилось, как оно туда встало. – Да, я в прошлом году был в Германии. Мои родители могут себе это позволить.

Ненависть в глазах фрау Либерман была бесподобной. Впрочем, старая перечница даже не представляла, что это только начало.

– Хотел спросить, как поживает миксер.

– Миксер? – в этот момент Изольда Павловна еще казалась непрошибаемой.

– Миксер, который вам родители Инсарова подарили. За то, что вы ему четверку в четверти поставили. Они его у моей мамы купили просто. ПБОЮЛ «Уральская звезда» – это мамин магазин. У меня даже есть копия товарного чека.

Изольда Павловна пошла пятнами.

– Григорьев, ты сгоришь в аду!

– Отчего же, – Костя ждал примерно такой реакции на свое расследование, – не сгорю. Я кремом намажусь.

Он даже совершил некие круговые движения, чтобы показать, как он будет мазаться кремом. Лицо фрау Либерман из пунцового сделалось серым.

– А еще, – добавил Костя, – Шаповалов просил передать, чтоб вы ему вернули журнал.

– Какой такой журнал? – Изольда Павлова заговорщическим жестом приподняла очки. – Ах да, журнал, где на развороте помещена фотография обнаженной девицы. Этот?

– Человеческое тело прекрасно. Нам так на МХК говорили.

– Жаль, вас там не научили отличать красоту от похабщины, – вздохнула фрау Либерман. – Кстати, о красоте.

Уже на этом моменте Костя почуял неладное. Совершенно нахальным образом затряслись руки, и он постарался их спрятать под парту, чтобы фрау Либерман не увидела, что он встревожен. Просто он уже догадался, о ком пойдет речь.

– Диана. Вот уж действительно красота. Тебе нравится Белогорская?

– У меня девушка есть, – ответил Костя, пытаясь понять, краснеет он или нет.

Можно было провести ладонью по лицу, чтобы проверить, горят ли щеки, но это было бы слишком заметно. По ощущениям они горели, просто полыхали.

– Но Диана – это само совершенство, – Изольда Павловна продолжала сыпать соль на рану, – настоящий ангел Victoria’s Secret. Знаешь, кто это такие?

– Знаю. В том журнале, который вы отобрали у Шаповалова, было про них написано.

Изольда Павловна оказалась опасным противником. Слишком опасным. Костя осознал, что здорово ее недооценивал.

7

Диана Белогорская. Самая красивая девушка не только второй школы, но и всего Воскресенска-33. И почему-то все в школе знали, что Костя по ней сохнет. Слово отвратительное, но как еще об этом можно было сказать? Знала, кажется, и Давлетшина, с которой они то встречались, то расставались, и вот это было самое обидное. Например, последний раз они расстались из-за того, что Костя не поздравил ее с днем рождения. Точнее, поздравить-то поздравил, но вот даты перепутал. Это у Дианы Белогорской был день рождения в марте. Когда была днюха у Давлетшиной, он все-таки забыл. Опять.

Костя всегда пытался понять, отчего вся школа знает о его неразделенной любви? Он ведь был гордым парнем и ни разу не упоминал о том, что ему нравится Диана, вот вообще ни разу, а эта гнусная история, связанная с тем, что он сломал нос Измайлову, противному дрыщу из 11 «А», когда тот признался, что однажды подрочил на фотографию Белогорской, вообще не имеет отношения к делу. Даже сам Костя никогда бы до такого не опустился – у него всегда для этих дел была припасена Памела Андерсон, а точнее, ее образ из сериала «Спасатели Малибу». Памела Андерсон была создана из плоти и крови. А Белогорская была недостижима, как творение фата-морганы.

Самое странное, что в жизни они практически не разговаривали. Все усложняла историческая подоплека – по злой иронии судьбы Григорьевы и Белогорские были точно местные Монтекки и Капулетти. Ходили упорные слухи, что когда-то давно, еще в конце восьмидесятых, Виктор Григорьев и Анатолий Белогорский состояли в конкурирующих ОПГ (время было трудное, все выживали, как могли), и воевали две эти ОПГ не на жизнь, а на смерть. Костя старался не думать о том, что когда-то и его отец был бандитом и, возможно, либо сам убивал людей, либо смотрел, как другие убивают, – то были темные и мрачные времена. Годы прошли, а ненависть осталась. «Белогорские – проклятая семейка!» – любил повторять отец. И Костя молился, чтобы только отец не узнал, боже, боже, все что угодно, только не это. Лучше убить себя, чем выдать свою тайну. От этих переживаний начинала ехать крыша. Белогорская, мать твою, зачем ты появилась во второй школе, могла бы уехать учиться в Екатеринбург, Челябинск, Москву (во все эти вымышленные города), в Питер, в Париж, в Нью-Йорк (еще один вымышленный город), на Марс, на Юпитер, на Альфу, будь она неладна, Центавра – куда угодно, только не во вторую школу!

«Диана Анатольевна», – сказала она как-то географичке, посмотрев на нее своим фирменным взглядом.

Этот фирменный взгляд, полный высокомерия, вскоре получил наименование «смотреть, как Белогорская» и стал своеобразной школьной поговоркой, которую понимали все, даже учителя, а уж ученики и подавно. «Ну что там математичка? Приняла контрольную?» – «Да блин. Посмотрела на меня, как Белогорская!»

Дианин отец был серьезным человеком. Носил дорогие черные пальто, даже в мороз, даже зимой, совсем не по-уральски; никогда не улыбался. Он часто приходил в школу, и все время его появление сопровождалось ахами и охами Элизы Сергеевны и Дарьи Антоновны, которые были в него слишком громко и явно влюблены. Когда Костя в первый раз увидел господина Белогорского, то поразился сходству – Диана была словно уменьшенной копией своего отца, и этот высокомерный взгляд светлейших, почти прозрачных серых глаз она унаследовала от него.

Из-за этого взгляда Костя и втюрился бесповоротно в Диану Анатольевну, а вовсе не из-за внешности, как думали многие. Из-за взгляда, из-за удивительно холодной манеры общения, из-за умения смотреть сверху вниз на всех, даже на взрослых. Казалось, что Диана практически не испытывает эмоций – никто за всю историю школы не видел, чтобы она плакала или расстраивалась из-за чего-либо. Нет, она всегда ходила с гордо поднятой головой, даже когда жестоко избили Крапивина, ее парня-хоккеиста, но это будет чуть позже. И была сама по себе.

Именно поэтому она была пятой в квартете. А еще из-за того, что часто пропадала: с раннего возраста она занималась в модельной школе, поэтому практически не жила в Воскресенске-33, чаще бывая в соседнем большом городе, а в восьмом классе и вовсе пропала – как потом выяснилось, она уехала учиться в Москву. Вернулась она, пропустив год, уже в девятом классе, еще более похорошевшая и отчего-то выросшая аж до метра восьмидесяти. И только много лет спустя, когда Диана Анатольевна, уже не Белогорская, а Григорьева, рассказала Косте всю правду о том, зачем она год прожила в Москве, у того сжалось сердце от ужаса.

Впрочем, Костя-семиклассник, Костя тринадцати лет, равно как и пятнадцатилетний и шестнадцатилетний Костя, – все эти многочисленные Кости Григорьевы, затерянные в параллельных вселенных, не знали, что так будет, и уж точно не рассчитывали, что Диана однажды скажет «да», и не просто вежливое «да», а «да, конечно», пусть и с пустыми, тусклыми от медикаментов, полуживыми глазами.

Школьные годы были для Кости мучением. Право слово, он ни разу не нарушил четко очерченных Дианиных границ, разве что во влажных мечтах, он не пытался с ней мутить, не оказывал знаки внимания – в общем, держался на расстоянии, соблюдая нейтралитет. Легче от этого не становилось. «Белогорская – враг, – напоминал он себе. – Это проклятая семейка, проклятая, проклятая!» И каждый раз, лихорадочно повторяя эти слова, точно мантру, он оборачивался – Диана сидела через ряд от него, ближе к стене, недоступная, точно кинозвезда, одуревшая от барбитуратов, совершенная, точно картина безумного художника, полезная, словно яд, заботливая, точно палач из концлагеря, холодная, точно морозильная камера в аду, – в общем, типичная Белогорская, враг номер один, цель номер ноль, запретная тема, та, которую нельзя называть, просто Диана. Имя-то какое, черт возьми. Крыша продолжала ехать.

Был какой-то день – весной или осенью, а может, и зимой, Костя не помнил, – когда он, насмотревшись на свою Диану, вылетел из класса вместе со звонком и удрал в школьный туалет, где, разумеется, было строго-настрого запрещено курить, но про этот запрет все периодически забывали. И вот Костя спрятался в дальнем углу (над его башкой гнездился пыльный квадратик бесполезной вентиляции), достал из пачки сигарету и с отвращением закурил. Он настолько ушел в свои мысли, что не сразу заметил, что в туалете не один – в противоположном углу расселся в страдальческой позе, задницей на холодном кафеле, один из «волосатиков». Вроде его тоже звали Костей. Был он бледен, патлат и носил кожаный плащ даже в помещении. Добрую минуту светлый Костя курил и таращился на темного Костю с обратной стороны Луны. Наконец, темный Костя, который явно не привык к подобному вниманию, вопросительно округлил подведенные глаза.

– Отстань, придурок, – сердито ответил ему Костя, расплющивая окурок об стену. – Хреново мне, видишь.

Темный Костя поспешил отвести взор.

Диана. Белогорская. Враг номер один. Запретный плод из сада земных наслаждений. Девушка «если между нами что-то случится, наши отцы развяжут третью мировую», – да пусть все покрывается радиоактивным пеплом, черт бы с ним со всем! Чем больше он запрещал себе о ней думать, тем больше это его мучило, точно больной зуб, который ноет и свербит – и будет ныть и свербить, пока не удалят. Но как удалить из груди это давящее чувство, как вырвать из саднящего сердца огромную занозу, не повредив при этом самое себя и половину вселенной, Костя не понимал. Секс не помогал, алкоголь не помогал, комбинация алкоголя и секса, привычная для тех лет, вызывала тошноту и отвращение.

В старших классах – родители отчего-то стали часто уезжать, оставляя Костю одного в трехкомнатной квартире, – он часто начал мутить неплохие такие вечеринки с бухлишком, сигаретами и травой. Все эти вечеринки делались исключительно для Белогорской, и ни на одну из этих вечеринок она не была официально приглашена. Должен был пойти слух о том, что Григорьев – тот самый Григорьев, который ввел моду на поп-панк, канал MTV и «Балтику-Кулер», ну, тот самый Григорьев, самый популярный парень второй школы, – просто отвязный тусовщик, и где-то на отблесках этого слуха, точно на стрекозиных крылышках, должна была прилететь весть о том, что Диана – ох, эта неприступная Диана с холодными глазами – очень много потеряла, проигнорировав мероприятия, на которые ее не звали.

8

У Кости была Давлетшина, а у Белогорской в старших классах появился Егор Крапивин – еще одна школьная знаменитость. Крапивин, хоккеист (ему пророчили большое будущее в спорте), красавчик и душа любой компании, учился классом младше, в девятом, а потом и десятом «В». Состоял он из мускулов, белозубой улыбки и отвратительных (по мнению Кости, который по определенным причинам его недолюбливал) голубых глаз. Ну точно мальчик с обложки какого-нибудь девчачьего журнала «Все звезды». Крапивин занимался хоккеем с раннего детства. Все знали, что после школы он уедет в Екатеринбург, а может, и в Москву, чем черт не шутит, будет играть в хоккей, и, разумеется, однажды болельщики увидят его в составе сборной России. Ох уж это неопределенное «все знали».

Все знали, что Белогорская однажды станет профессиональной моделью и будет участвовать в модных показах на подиумах Лондона, Нью-Йорка и Милана. Все знали, что Григорьев, острый на язык богатенький засранец, поступит на журфак и сделает карьеру в какой-нибудь московской газете, а то и на телевидении. Григорьев (он любил рефлексировать о себе в третьем лице) поступил не на журфак, а на мировую экономику. Белогорская вылетела с первого курса коммерческого московского вуза, из которого не отчисляют даже самых безнадежных.

Великолепная четверка – Григорьев, Давлетшина, Грачев и Шаповалов – распалась, как «Спайс Герлз». Закончили школу и практически сразу перестали общаться, разлетевшись по разным городам. Давлетшину аж в Питер занесло.

А вот с Крапивиным приключилась совсем уж трагическая история. Он возвращался домой поздно вечером, и возле магазина «Спутник», что на перекрестке Мичурина и Дзержинского, его жестоко избили. Никто не знал, сколько было нападавших: их было то ли четверо, то ли шестеро, а может, и целая дюжина. Били жестоко – повалили несчастного Крапивина на землю, а потом начали избивать ногами лежачего. Нападавших не нашли. Крапивин с переломом челюсти и многочисленными травмами два месяца пролежал в больнице. Говорили (опять эти загадочные все), что лицо ему хирурги восстанавливали по частям, и не быть ему больше писаным красавчиком.

На Белогорскую в эти черные дни было страшно смотреть. Они ходила по школе бледная как смерть, вся в черном, точно вдова, которая носит траур по любимому мужу. Учителя ее не трогали, одноклассники старались с ней не заговаривать. Все знали, что случилась беда, и уважали чужое горе. Пусть это и было горе высокомерной до неприличия, холодной, как воды северного моря, Белогорской, от которой за все школьные годы никто слова доброго не слышал. Никто не говорил об этом вслух, но все были уверены, что в жестоком избиении Крапивина замешан Белогорский-старший. И это возвышало банальную, в общем-то, историю до уровня шекспировской трагедии.

Костя, как истинный страдающий влюбленный, томимый безответным чувством, страдал еще больше. И если раньше приблизиться к Белогорской мешала давняя вражда их родителей (Шекспир и тут наследил), то теперь Диану от Кости отделяла ее темная почти ощутимая физически скорбь, в которую она куталась, точно в саван. Эта скорбь добавляла Диане еще больше величия и красоты – и Костя по злой иронии судьбы влюбился в этот образ еще сильнее.

Занимаясь сексом с другими девчонками, Костя часто представлял на их месте идеальную Белогорскую – длинноногую, с точеной фигуркой, пронзительную, точно выстрел в небо, – и все пытался понять, какая же она в постели? Любит нежный секс или грубый? Любит, когда он сверху или когда сверху она? Сбоку? В позе «шестьдесят девять»? Или она любит нечто такое, что даже при произнесении шепотом вызывает оторопь и удушье? Потом, уже будучи женатым на Диане Григорьевой, Костя понял, что он ничегошеньки про нее не угадал и его молодая жена любит такие вещи, о которых он даже не подозревал. А следы от электрошокера долго не заживают на коже.

9

Снова кабинет, где висели портреты Гёте и Гейне. Место, где встретились ось абсцисс и ось ординат. Да-да, то самое. Костя, что сидел перед Изольдой Павловной, еще не знал, что спустя семь лет Диана Белогорская станет Дианой Григорьевой. Казалось бы, ну кто он – и кто Белогорская, местная знаменитость, гордость всей школы, девушка, которая однажды прославит Воскресенск-33, и его наконец-то нанесут на карту. Не срослось. Не прославила. Воскресенск-33 так и остался забытым богом захолустьем, затерянным в пространстве и времени. Бог так и не вспомнил про Воскресенск-33. Но Белогорская – попрошу не забывать об этом – все-таки стала Григорьевой. А потом шкатулка с чудесами навеки захлопнулась. И вот Костя, подавленный разговором с госпожой Либерман, сумевшей задеть его за живое, уже собрался уходить, но тут его осенила мысль.

– Вы же вроде дружите с англичанкой?

Англичанка Дарья Антоновна. Миниатюрная брюнетка с каре, копия французской певицы Мирей Матье.

– А что?

– Скажите ей, чтобы Балакиреву двойку не ставила. Ему светит отчисление и перевод в школу коррекции, а его там местные ребята убьют сразу же.

– Если я узнаю, что ты общаешься с Балакиревым, голову оторву вам обоим, – сварливо произнесла фрау Либерман. Ее брови, как две запятые, сердито вылезли из-под оправы очков.

– И почему же это вы мне голову оторвете? – спросил Костя, хотя знал ответ.

– Потому что ты его плохому научишь, – ответила фрау Либерман. – Женя, конечно, тупой, как кабачок, но у него хотя бы доброе сердце. Ему просто не повезло родиться в такой семье.

Фрау Либерман очень выразительно это произнесла – в ТАКОЙ семье, – хотя и без ее придыханий все было понятно. Женька был из неблагополучных. У него пили оба родителя, и папа, и мама, а не только папа, как это было принято в других семьях. В школу он ходил в обносках. А еще его постоянно били, и он никому не мог дать сдачи. Женька был неказистым, маленького роста и более всего напоминал испуганного ощипанного жизнью совенка.

Костя ушел, думая лишь о том, что, если бы Изольда Павловна знала хоть половину правды, без голов остались бы оба. Разумеется, они не были друзьями. Богатенький Григорьев и неблагополучный Балакирев – полноте, вас же засмеют за такое предположение. Их общение было иного рода, и Костя даже спустя много лет так и не смог подобрать слово, которым это общение можно было охарактеризовать. Более всего подходило слово «милосердие».

10

У Кости в школе было много секретов. Если уж на то пошло, часть из них он выбалтывал сам, вольно или невольно. Догадались же про Белогорскую, черт возьми. Но ни одна душа, ни любопытный хорошист Инсаров, ни Элиза Сергеевна, местная сплетница, ни Давлетшина, ни Грачев, ни Шаповалов не знали, что Костя Григорьев общается с Балакиревым. В классе они сидели далеко друг от друга – Костя за второй партой среднего ряда на первом варианте, а Женька у стеночки, – и всегда на всех контрольных у него был второй вариант, впрочем, кого это волновало. Женька писал контрольные на двойки, и над ним вечно висела перспектива отчисления. Они не здоровались, даже когда сталкивались нос к носу в школьном коридоре, и всегда демонстративно проходили мимо друг друга. Почти вся школа, не исключая младших классов, знала о том, что Григорьев влюблен в Белогорскую, но никто, ни одна душа, даже вездесущая фрау Либерман, даже физрук, даже историчка, даже трудовик, даже директор школы (а он, по слухам, раньше работал в КГБ) – никто не знал о том, что он общается с Балакиревым и что его, Костины, родители нет-нет да и подкармливают Женьку. Это была тайна, которую сам Костя решил унести с собой в могилу.

Их странное общение началось довольно давно, еще в седьмом классе. Ах нет, в восьмом. Это был год без Дианы Белогорской – значит, восьмой. А случилось все так. Костя шел из школы домой и возле подъезда, там, где обычно сидели вредные бабки, увидел Женьку. Вредные бабки куда-то делись, очевидно, ушли смотреть «Нежный яд» по Первому каналу. Женька сидел на лавочке, сжавшись в комочек, и старательно прятал лицо, натянув на голову капюшон на манер средневекового монаха. Костя очень удивился, когда увидел Женьку здесь.

– Здрасьте! – выпалил он.

– Забор покрасьте! – злобно буркнул Женька.

Капюшон сполз, и обнаружилось, что у Женьки разбита губа, а из ноздрей торчат две увесистые кляксы запекшейся крови. Женьку недавно избили – впрочем, это было обычное его состояние. Положа руку на сердце, Костя всегда жалел этого безобидного Женьку и никогда над ним не подтрунивал; даже когда Женьку вызывали к доске, и он не мог пары слов связать, и все над ним в открытую потешались – даже тогда Косте были неприятны эти смешки. Порой Костя даже стеснялся этого чувства, но поделать ничего не мог. Он не делал попыток заступиться за Женьку, но и то, как к нему относились окружающие, включая учителей, вызывало отвращение.

– Ты чего это такой красивый? – поинтересовался Костя.

– Они меня об стенку ебнули, – проинформировал Женька, глядя куда-то в пол.

– Кто они? «Ашки»?

– Нет, – сердито ответил Женька, упорно не смотря Косте в глаза. – Ребята из вспомогательной школы. Они вечно за мной охотятся, – Женька помолчал, пожевал чем-то во рту. – Они мне, кажется, жуб выбили.

– А чего ты тут сидишь?

– Они сюда не сунутся. В этот микрорайон.

– Чего это?

– Боятся. Здесь же Белогорские живут, вон в том доме, – Женька указал на противоположную девятиэтажку, серую с желтыми полосками, – а в этом доме, соответственно, живут твои родители.

– Ага, я примерно знаю их точный адрес. Иногда я у них ночую. Отличные ребята.

В этот момент Женька смачно плюнул кровью на бетон. Судя по звуку, он наконец-то выплюнул погибший в бою зуб. Костя брезгливо фыркнул.

– Я в соседний подъезд сунулся, – продолжил свой репортаж Женька, – но меня бабки прогнали, сказали, что я слишком грязный и выгляжу как бомж.

В этот момент Костя набрал нехитрый код от домофона и открыл подъездную дверь. Из подъезда сразу потянуло теплом и прелой картошкой.

– Пошли ко мне, хоть морду умоешь.

– Не пойду я, – заупрямился Женька, машинально натягивая капюшон. – На хрен надо!

– Погоди, ты что, боишься моих родителей? – удивился Костя.

Женька еще пуще съежился и прикрыл кулачками часть лица, которую не захватил капюшон.

– Серьезно, боишься? Успокойся, они тебя не сожрут. Они не питаются падалью.

11

Костя пожалел, что их квартира была на восьмом этаже: поездка в лифте с оборванцем Женькой, от которого трупно воняло, казалась бесконечной, как бразильский сериал на Первом канале, тот самый «Нежный яд», например, – эти сериалы очень любила мама и терпеть не мог папа. Папа любил криминальную хронику на НТВ – мама же от нее вешалась. Иногда между родителями возникали непреодолимые противоречия. Противоречия закончились, когда подрос Костя и в семью Григорьевых просочился канал MTV – родители сначала попробовали объединиться против Кости, выступив единым фронтом, как Антанта, а потом смирились и купили Косте персональный телевизор.

Женька, прикидываясь ветошью, вжался в угол, будто его тут и не было.

– Так, – скомандовал Костя, когда они наконец-то зашли в квартиру и Женька остолбенел, видимо, не зная, что дальше делать – разуваться или нет, – сначала идешь в ванную мыться, а то ты как бомж. А я тебе шмотья накидаю пока. Возьмешь в ванной батин халат синий, он на полотенцесушителе висит.

Тут Женька наконец-то разулся – и да, лучше бы он этого не делал.

– Блин, тебя проще целиком в стиральную машинку запихнуть, – попытался пошутить Костя, но увидел лишь испуг в круглых Женькиных глазах. – Иди мойся.

– Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая! – жизнерадостно воскликнул Женька.

Родителей дома не было: отец был в своей фирме, он в тот год появлялся дома, только чтобы поспать, а у мамы тогда еще был магазин бытовой техники, и она тоже редко бывала дома; как она успевала еще и готовить, а также содержать в порядке квартиру, для Кости оставалось загадкой – вернее, он в свои тринадцать об этом не задумывался. С уборкой иногда помогала приходящая домработница тетя Оля, славная женщина из Приднестровья, а вот готовила мама сама.

Костя обнаружил в холодильнике целую кастрюлю гадости, которую он не ел, – отвратительного супа рассольника – и решил, что можно будет подогреть суп и накормить Женьку. Поставил кастрюлю на плиту, а сам ушел в спальню, где выгреб из шкафа кучу старых вещей, а потом вывалил эту кучу на пол. Все это были дорогие вещи. Часть из них привезла мамина подруга тетя Света, у которой был небольшой магазинчик барахла, и она моталась то в Екатеринбург, то в Москву на «Черкизон», а то и в Турцию, умудряясь находить неплохую одежду – чутье у нее было как у музыкального продюсера, который умеет с двух нот определить будущую звезду. Была эта Света довольно симпатичной по меркам девяностых – миниатюрная блондинка с бровями, выщипанными в ниточку, – впрочем, мама, брюнетка, выглядела ничуть не хуже, и вместе они могли бы составить какой-нибудь попсовый дуэт и покорять Россию с очередной песней про «америкэн боя» – было им тогда чуть за тридцать. У мамы, правда, слуха не было, хотя кого в те годы волновали такие мелочи. Но увы, это были две суровые бизнес-леди, не склонные сентиментальничать.

Костя, набрав мешок первоклассного шмотья, победоносно вернулся на кухню. Суп в кастрюльке на плите уже радостно булькал. Вскоре на пороге появилась странная человеческая конструкция в огромном халате на тонких ножках – отмытый до неузнаваемости Женька.

– Приветик? – удивленно произнес Костя.

– Пукни в пакетик! – выпалил смущенный Женька и неистово покраснел.

– Ешь садись, – Костя решил не заострять внимание и оставить обучение хорошим манерам на следующий раз.

Женя, как был в огромном двухкомнатном халате, уселся за стол. И тут – Костя не сразу сообразил, что это означает, – за окном послышалась громкая ритмичная музыка из проезжающей мимо машины, и это был, наверное, первый раз, когда жизнерадостная шведская попса прозвучала для Кости как сигнал военной тревоги.

– Ой, блин, – Костя аж за голову схватился, – сегодня же пятница! Мои предки раньше возвращаются! Да сиди ты, поздно уже.

Спустя некоторое время раздался угрожающий звук ключа, проворачиваемого в замочной скважине, – входных дверей, как водится, было две: одна железная, другая деревянная, оставшаяся с советских времен. На пороге появились родители. Мама сразу разулась и ушла в гостиную, а вот отец, всегда отличавшийся любопытством, не преминул заглянуть на кухню, чтобы посмотреть, что там творится.

– Ой, здрасьте! – Женька с перепугу чуть ложку не выронил.

Отец посмотрел сначала на Женьку, потом на Костю.

– Приветик, – довольно дружелюбно, что, в общем-то, для него не характерно, произнес отец, а Костя взмолился, чтобы Женька не произнес шутку про пакетик, а то уж было бы слишком позорно.

Но Женька, испугавшись до чертиков, молчал, будто пленная рыба. Отец пожал плечами и ушел, а потом Костя отчетливо услышал, как он говорит матери: «Лучше б мы ему собаку купили».

– Хочешь, MTV посмотрим? – предложил Костя, поняв, что соседский сенбернар был бы куда лучшим собеседником, чем напуганный Женька. – Там как раз сейчас клип крутят прикольный. Про инопланетянина. Попса, конечно, но забавная.

– Можно я пойду, а? – с набитым ртом спросил Женька. – Тебе же влетит.

– Ничего мне не влетит. Да и вообще, куда ты собрался, в халате-то? Доешь, оденешься и пойдешь.

Женька, конечно, был ужасно голодный. Большую тарелку рассольника он всосал в себя за считанные секунды, а потом Костя налил ему добавки. Бедный Женька стеснялся так, будто его пригласила на прием царская семья, – на Костю он старался даже не смотреть. А тем временем Костя, у которого внезапный приступ гуманизма перерос уже в банальное человеческое любопытство, смотрел на Женьку, как профессор на подопытного кролика.

– Слушай… – Костя забрал у Женьки пустую тарелку.

– А?

– Ты же английский в школе учишь?

Костя включил воду и начал тщательно намывать тарелку, елозя по ней обильно намыленной губкой – он решил не скупиться на «Фейри». За Женьку ему уже влетит, так пусть хотя бы не влетит за грязную посуду.

– Ну типа. Ага.

– Скажи мне…

Костя расстелил на столешнице вафельное полотенце и положил на него вверх дном вымытую тарелку – папа так всегда сушил посуду, а мама на него ругалась, говоря, что вытирать надо сразу и в шкаф ставить уже сухую. Костя даже в этом был на батиной стороне.

Женька следил за его манипуляциями как зачарованный. Такой он был смешной в этом огромном халате.

– Как с английского переводится «Ам-блу-дабуди-дабудай»? Так в песне поется.

– Не знаю, – Женька энергично замотал головой. – Мы этого еще не проходили.

– Жалко.

Костя положил вымытую тарелку на полотенце и вернулся за стол к Женьке. Тут только он заметил, что его подопечный как-то очень странно смотрит на микроволновку – да, на микроволновку, новенькую, беленькую, с хромированными ручками. Микроволновка стояла на столешнице, а Женька пялился на нее во все глаза, будто впервые видел… Ой, погодите.

– Жень?

– А?

– Жень, это микроволновка, – Косте удалось перехватить пламенный Женькин взгляд и на секунду завладеть его вниманием.

– И что она делает? – спросил Женька и задумчиво постучал ложкой по столу.

Костин ответ был по-своему гениален:

– Как что? Ну это, микроволнирует.

12

– Я за кофе, – сказал Женька и вытащил из кармана пальто кошелек. – Тебе взять чего-нибудь? Ты наелся хоть?

– Э… знаешь что… Ты в «Большую картошку»? Возьми мне еще американо и крабового салата.

Костя не был голоден, но в сложившейся ситуации вовсе не хотел отказаться от халявного салата и халявного кофе. Это было унизительно, но, черт побери, выгодно с финансовой точки зрения. В конце концов, Женька почти все детство питался за счет Кости, а точнее, Костиных родителей, поэтому за ним числился некий должок.

– Крабового? – переспросил Женька. – А может, ну его, крабовый-то? Может, не стоит? У меня секретарша им отравилась, все утро вчера ходила блевать. Ой… – тут жизнерадостное лицо Женьки стало мрачнее тучи, и он резко поспешил сменить тему. – Сейчас принесу жрачку и поговорим! – уже более уверенным тоном закончил Женька.

И все то время, пока экспансивный Балакирев стоял возле кассы и махал руками, пытаясь что-то объяснить хмурой сотруднице «Большой картошки», Костя пытался понять, как же так вышло, что неблагополучный Женька, все детство проходивший в драном адидасовском спортивном костюме, сейчас облачен в дорогое пальто и носит очки, одна оправа которых стоит дороже, чем… «Чем вся моя никчемная жизнь», – невесело додумал Костя. А еще у него есть секретарша.

Наконец Женька вернулся с подносом.

– А неплохой такой «Бруклин» отгрохали, – прокомментировал Балакирев, оглядывая фуд-корт.

– Тебе нравится наш торговый центр? – удивился Костя.

– Ну как сказать. Говорил же я ему – надо четыре этажа, не три. На четвертом можно было дорогой ресторан забабахать с грилем и видовой площадкой. Так нет же, уперся рогом. Три этажа, говорит, для «Бруклина» – самое оно.

По правде говоря, Костя ничего не понял из пламенного Женькиного спича и уж тем более не понял, кто этот загадочный «он», о котором с таким придыханием говорил его бывший одноклассник. Однако же одну мысль он сумел выцепить.

– Жень! Какой, на хрен, ресторан с грилем? Какая видовая площадка? Думаешь, люди будут платить за посещение места, откуда они смогут наблюдать Воскресенск-33? Да они скорее заплатят за то, чтобы никогда в жизни его не видеть!

Внезапно Костя подумал о том, что, возможно, где-то в параллельной вселенной в настоящем Бруклине есть молл, который загадочно называется Voskresensk-33, и горожане посещают этот молл по выходным, и где-то наверху у них фуд-корт, и там сидят двое местных, ну там Пол и Майк например, и обсуждают какую-нибудь житейскую ерунду.

Костя отхлебнул уже успевшего остыть кофе, показавшегося до неприличия горьким и мерзким.

– Хлопец, – Женька, очевидно, решил скакать по темам, будто его сознанием управлял человек с пультом от телевизора, который беспорядочно переключал каналы, – а ты чего это с утра сидишь ешь? Ты чего не на работе, а? Тунеядец или, упаси господь, фрилансер там?

– Я тунеядец, Жень, – сознался Костя.

Ему безумно не хотелось рассказывать о потерянной работе, о своих идиотских походах в «Бруклин», заменявших ему поиски этой самой работы, о деньгах, которые когда-нибудь закончатся, и о безысходности, которая за этим последует, и о туманной перспективе, что батя когда-нибудь соизволит взять его к себе, а может, и не соизволит, да и не понимал Костя ни черта в строительных материалах, – в общем, ему категорически не хотелось жаловаться на жизнь, а бодрый тон у него не выходил.

– Я на нашем заводе работал, – все-таки произнес Костя. – В отделе стратегического менеджмента. А недавно наш отдел упразднили и нас всех…

– А, знаю-знаю, – отмахнулся Женька. – Знаю. И ты теперь сидишь пухнешь?

– Ну да.

– Работу-то искал?

– Ходил на собеседование в нашу «Азию-Мобайл», – сказал Костя, показывая жестом, что там внизу, на первом этаже, находится этот самый салон сотовой связи, где сотрудники носят цыплячье-желтые футболки.

– И?

– А они мне сказали, что у них клиентов бить нельзя. И я решил, что работать продавцом-консультантом – это не мое.

– Братан! – сочувствующе произнес Женька и картинно всплеснул руками.

– Не будем о грустном, – спохватился Костя. – Ты-то чем занимаешься? Ты здесь, в Воскресенске? Или в Ёбурге? Или в Челябинске? И где работаешь-то? Выглядишь ты прямо как…

– Как председатель самого элитного колхоза во Вселенной, – закончил за Костю Женька, который всегда отличался недюжинной самоиронией.

– Ух ты! А серьезно?

– Да я серьезен, как закон о защите прав потребителей, братан. Я и есть председатель колхоза. Публичное акционерное общество «Воскресенский НПЗ», а я его директор. Балакирев Евгений Николаевич.

Услышав это, Костя на своем стуле отодвинулся подальше от Женьки. Что? На краткий миг – иррациональный, призрачный, как двадцать пятый кадр, – Косте показалось, будто никакого Женьки перед ним тут нет, и будто он сам, вот сию же секунду, выдумал его, как выдумал перед этим восхитительного бродягу Арлекино, и будто все эта ерунда происходит исключительно в Костиной голове. Но потом Костя помотал этой самой головой – Женька не рассеивался, не распадался на пиксели – и постарался подходить ко всему трезво. Что-то такое в мироздании полетело, посыпалось, как труха, – Костя, сроду не отличавшийся чувствительностью, еще не раз потом об этом вспомнит. А о чем, собственно, был разговор-то? Ах да, Женька Балакирев пытался убедить Костю в том, что стал директором завода. Бред какой-то, сущий бред.

– Скажи честно, ты меня разыгрываешь? – Костино сознание дрейфовало, как тонущее судно во время шторма.

– Ага, – дружелюбно ответил Женька и поправил дорогущие очки.

И тут только Костя увидел (тонущее судно было обречено, вода заливалась через гигантскую пробоину), что у Женьки сделан маникюр. Ну, маникюр не маникюр, Костя в этом не разбирался, но пальцы были ухоженными, а ногти – аккуратно, даже чересчур аккуратно подстриженными. Так могли выглядеть ногти директора завода – Фатьянов, например, очень за этим следил. Да что там ногти – пальто, массивный циферблат часов, выглядывающий из-под рукава, все те же дорогие очки – Женька и вправду выглядел как богатенький гусь. Однако же Костино сознание упорно не желало верить в эту чушь.

– Я же помню, как плохо ты учился в школе, да ты простейшего стихотворения не мог запомнить. Да черт с ним, со стихотворением, – ты до выпускного класса читал по слогам. И теперь ты думаешь, что я поверю в этот бред? Ты думаешь, я поверю в то, что ты стал директором завода?

– Ну, знаешь, – Женька отхлебнул кофе и поставил стаканчик на стол. – Люди резко умнеют, когда их внезапно перестают бить по голове. Я же чуть ли не каждую неделю в больничке лежал из-за этих дегенератов из вспомогательной школы. Странно, да, что я был тупым?

– Я не говорил, что ты был тупым. Но… директор завода, серьезно? Директор, блин, моего завода!

– У меня два высших образования. Я химик-технолог и менеджер.

– Так. Женя Балакирев, если ты меня слышишь, подай знак – какой-то неизвестный дядька завладел твоим телом и пытается меня убедить, что он – это ты.

– Слышит он тебя, – сердито буркнул Женька, – и передает привет. Все равно не веришь, что я изменился, да? По глазам вижу, что не веришь.

– Не верю.

– Знаешь, после той аварии я словно заново родился. Серьезно, я едва ли не впервые в жизни раскинул мозгами… хе-хе, ладно, это не смешно. Но я понял: раз Вселенная дает мне второй шанс, надо им воспользоваться.

Черт, вот и Женька говорит про какую-то аварию. Значит, что-то действительно произошло, что-то серьезное и даже трагическое. Но что именно, Костя, как ни старался, вспомнить не мог, и чем больше он старался и напрягал память, тем дальше от него отдалялся этот образ, тем больше ему хотелось начисто стереть остатки информации из памяти.

– То есть, – Костя наконец-то сложил цепочку из отдельных звеньев, – ты и приказал ликвидировать отдел стратегического менеджмента?

– Ну я. Так вы ж там не делали ни хера, только чаи гоняли почем зря. Вы не приносили пользу предприятию. Да, я сам лично подписывал документы о твоем сокращении. Но, между прочим, тебе там нехилые парашютные денежки выплатили.

– Да, но деньги-то не бесконечны!

– Ну, братан, так и мы не вечны, – философски заключил посерьезневший Женька.

– То есть ты директор завода, – пытаясь ухватить мысль, произнес Костя. – И ты можешь вернуть мне работу?

– Нет, дружище, не могу, – развел руками Женя.

– Какой я тебе, на хрен, дружище! – вспылил Костя и снова чуть не опрокинул столик. – Ты называешь меня дружищем, но даже не можешь мне помочь!

– Я сволочь, – самодовольно ухмыльнулся Женька и привычным жестом поправил съехавшие очки.

– Правда? – Костю уже было не остановить. – Да ты все детство прожил у меня! Если бы не мои родители, ты бы сдох где-нибудь под забором, серьезно. Ну как так-то? Ну вспомни, как твой батек пришел на родительское собрание и его стошнило на нашу классуху! А теперь ты сидишь передо мной, весь такой важный, и руками разводишь. Почему, а?

– Между прочим! – Женька сердито нахмурил брови и даже кулак сжал. – Мой, как ты говоришь, батек именно после того родительского собрания и умер! Так что это не смешно!

– Так он паленой водкой отравился!

– Не важно, братан, – чуть смягчившись, ответил Женька. – Не важно. Важно то, что я не могу тебе помочь. И рад бы, но не могу.

– А знаешь что, – спокойным тоном произнес Костя, – будь ты проклят.

После этой фразы ему даже стало немного легче. Он уже давно хотел ее произнести. Удивительно, но Женька не смутился.

– Хм, – ответил Женя. – А что, если принять во внимание тот факт, что я уже давным-давно проклят?

Повисла многозначительная пауза. Наконец Женька самодовольно осклабился. У, какой же он был холеный, упитанный и респектабельный – у Кости аж зубы свело от негодования.

– Что я могу для тебя сделать, Григорьев? Григорьев из одиннадцатого «Б»? – определенно, он хотел перемирия, добротного такого перемирия. – Ну хочешь, я тебя в рестик свожу?

– И что, мне тебе минет за это сделать? За рестик? – Костя сам от себя не ожидал, что вот так начнет язвить, но что сказал, то сказал.

Женя растерянно почесал бородатую щеку.

– Я что-нибудь придумаю, – ответил председатель завода, он же директор колхоза. – Серьезно. Могу тебя с Векслером познакомить, кстати. Мировой мужик.

– Это наш мэр, что ли? Я его по телеку с утра видел.

– Не мэр, а глава АДминистрации, – ответил Женька, выделив интонацией это самое «ад». – Он мой друг.

– Когда-то я был твоим другом, – печально соврал Костя.

– Не сердись на меня.

– Да ладно, я уже остыл. Я только не понимаю, как ты стал таким успешным? Мне до сих пор кажется, что ты мне снишься. Потому что мой мозг отказывается принимать реальность. Женя Балакирев – директор завода. Директор Воскресенского НПЗ. Дружит с Векслером. Женат?

– Не, Кость, не женат.

– Чего так?

– А я… – тут Женя помялся немного, – не могу.

– Что за бред?

– Не важно.

– Так вот, – продолжил недоумевать Костя, проглотив информационную пилюлю про неожиданный Женькин обет безбрачия, – как так получилось-то? Что ты для этого сделал?

– Кость, ну что ты как маленький, – Женька недоуменно округлил глаза. – Как будто сам не понимаешь, как такие дела делаются. Я продал душу дьяволу.

– Вот, значит, как, Фауст уральский, – хихикнул Костя. – А без этого никак?

– Никак, – серьезно ответил Женька.

На краткий миг Косте даже почудилось – уж больно серьезными были Женькины голубые глаза, – будто его новообретенный друг и не шутит, а говорит вполне серьезно.

13

Костя зашел в квартиру и в первую минуту решил, что перепутал адреса и оказался не в квартире на Фестивальной, а в родительской трешке на Столетова. Из кухни настойчиво пахло выпечкой, причем к неопределенному запаху «выпечки вообще» настойчиво примешивался жирный коричный дух. Костя удивленно распахнул кухонную дверь и обнаружил, что Диана (а это точно его Диана?) стоит за плитой и сосредоточенно смотрит на сковородку, держа в руках силиконовую лопатку. На кухонном столе стоит переносная беспроводная колонка, из колонки поет сладкоголосая Лана Дель Рей, которую Костя недолюбливал.

– Это точно улица Фестивальная? Ты котлеты жаришь?

– Котлеты из кулинарии, не пугайся.

Ох уж эта кулинария на углу, рядом с магазинчиком разливного пива. Она никак не называлась, просто «Кулинария», там работала тетя Зульфия, там продавали вкуснейший печеночный торт (Костя сначала выковыривал из него всю морковку, которую не ел, но потом смирился и перестал потрошить несчастное кулинарное изделие), несколько видов салатов, из которых Костя больше всего любил «Черепашку», а Диана – салат «Гнездо глухаря», котлеты по-киевски, «кордон блю», а по четвергам у них был рыбный день, поэтому там продавали жареное филе хека. Косте иногда казалось, что ее не закрывают только из-за того, что у них есть один постоянный клиент – семья Григорьевых, в которой не готовит никто.

– А запах?

– О, я попыталась приготовить шарлотку, – призналась Диана, роняя лопатку на столешницу. – Открой холодильник, там вино. Я тебе рислинг купила, я знаю, ты его любишь… и он по акции был. А я буду безалкогольное.

Диана выключила конфорку, пританцовывая, отошла от плиты и уселась за стол.

– А что на тебя нашло-то? – спросил Костя уже из ванной, куда он заскочил помыть руки.

Это было слишком, слишком нормально. Шарлотка в духовке, пусть и погибшая смертью храбрых, котлеты из кулинарии, весело шкворчащие на сковородке, наконец, сама Диана Анатольевна, решившая внезапно стать хозяюшкой, – все это было чересчур нормально. Чересчур. Порой Костя очень хотел понять на собственной шкуре значение слова «нормальность», но прекрасно понимал, что он и нормальность разминулись в тот злосчастный день, когда он сделал предложение Диане Белогорской, и с тех пор больше не пересекались. Иногда он с любопытством наблюдал за другими парами – нормальными парами с ипотекой, детьми, собаками, кошками и хомяками – и пытался понять, в чем же главное отличие и почему их с Дианой брак был похож на жесткий артхаусный фильм, а у остальных пар все происходит как в голливудской мелодраме. По крайней мере, со стороны так казалось.

«А вдруг со стороны и мы с Дианой тоже кажемся нормальными? – такая мысль иногда приходила Косте в голову. – И вдруг те самые „нормальные“, воркующие друг с другом парочки, те самые „заи“ и „рыбки“ по ночам предаются чудовищным БДСМ-оргиям с плетками, наручниками и веревками, и подвешивают себя на крюках, и всячески себя истязают, чтобы потом, когда солнце взойдет, казаться себе и миру нормальными, правильными людьми, „заями“ и „рыбками“. Никто и никогда не узнает, что творится за закрытыми дверями». Впрочем, эту странную, немного пугающую мысль Костя отвергал с ходу. Нет никаких БДСМ-оргий, никто не истязает себя плетками, никто не калечит себя в полнолуние. Просто кто-то насмотрелся жесткого порно. Кстати, из них двоих подобной жестью увлекалась как раз таки Диана Анатольевна – ее почему-то возбуждали только такие фильмы. А сам Костя только один раз смог посмотреть подобное видео до конца – ему реально стало жалко девчонку, и он искренне пожелал ей все-таки поступить в институт в следующем году.

14

Порой он и сам не понимал, до какой степени на него повлияла Диана, и до какой степени он сам заразился ее пугающим мировоззрением, и до какой степени это пугающее мировоззрение уводило его в темноту – в ту темноту, которую не осветили бы и сотни фонариков, и когда его жизнь, прежде вполне благополучная и даже счастливая… Впрочем, счастье – это слишком обтекаемое слово, за которым чаще всего ничего не стоит, кроме горсти правильно подобранных антидепрессантов… Так вот, с какого момента его прекрасная молодая жизнь превратилась в нечто пугающее?

С того ли момента, когда пьяная Диана Белогорская ввалилась в его жизнь, Диана Белогорская, звезда всей школы, умница, красавица и отличница, которую отчислили из института после первого года обучения, потому что там никто не понял, что она умница и красавица. Вот еще одна точка восстановления – Диана пришла в квартиру Григорьевых вроде как за спасением, испугавшись, что разгневанный отец убьет ее из-за отчисления, да так и осталась навсегда в их семье. Спустя два месяца после неожиданного появления Дианы они с Костей расписались в единственном загсе Воскресенска-33, а потом поехали праздновать в ресторан «Эдельвейс», который еще сгорел через пять лет. Никого из семьи Белогорских на свадьбу не пригласили: «Кость, мне лучше убить себя, чем снова их увидеть». Или – а это ближе к истине – все началось с того момента, как Диана впервые с криком проснулась среди ночи. Это случилось сразу, как только молодожены заселились в новую квартиру на Фестивальной, 2. Костя подумал тогда: ну пустяки, увидела страшный сон, с кем не бывает, – но кошмары повторялись все чаще и чаще.

Пару раз в неделю, а иногда чаще, Диана просыпалась глубокой ночью, и Костя каждый раз просыпался с ней, и сложно было не проснуться, потому что кричала она, как будто испытывала настоящую боль. Костя долго не решался спросить, что за кошмар ей снится.

– Мне снится, что я лежу на рельсах. Лежу, точно парализованная, не могу даже пошевелиться, но знаю, что издалека ко мне приближается поезд и что мне надо, очень надо подняться, но я не могу, и продолжаю лежать, и понимаю, что поезд все ближе и ближе. Потом я просыпаюсь. Я ни разу не видела этот поезд, но я знаю, что он есть.

Костя посмотрел на часы. 4:00.

– И часто тебе снится этот сон?

Реальность расплывалась перед Костиными глазами, веки слипались, агрессивный электрический свет обжигал роговицу, но Диану надо было дослушать – едва ли не впервые за все время она была откровенной.

– Очень часто, – ответила Диана.

– Ну, – Костя попытался разрядить обстановку, – это всего лишь кошмар, ты же знаешь, в Воскресенск-33 поезда не ходят.

Диана посмотрела на него своим фирменным уничижительным взглядом. Костя понял, что работы по спасению провалились.

– И давно тебе снится этот ужас?

– Лет с пятнадцати.

– А он с чем-то, – во рту пересохло, Костя с трудом отлепил язык от нёба, – связан? В твоей жизни было что-то… что тебя так напугало?

И Диана в ту ночь соврала – Костя узнал об этом немного позже.

– В моей жизни не было ничего, что могло бы меня так напугать, – очень твердо – ну вот тут можно было догадаться, что она врет, – очень внятно произнесла Диана. – Мне просто снятся кошмарные сны.

А буквально через неделю после этого разговора уже сам Костя проснулся среди ночи, понял, что Дианы рядом нет, поднялся с кровати и обнаружил жену на кухне. Она курила и смотрела телевизор с выключенным звуком. Верхний свет она зажигать не стала, видимо, чтобы не разбудить Костю. Костя же так и застыл в проеме двери.

– Опять?

– Скажи честно, ты не жалеешь о том, что на мне женился?

– А должен?

– А ты еще не понял, что я чокнутая? – какая-то в ее голосе появилась странная интонация, то ли скрытая агрессия, то ли неуместный сарказм.

– Раньше за тобой этого не замечалось.

По телевизору – включен был какой-то музыкальный канал – показывали клип Майкла Джексона, тот самый, где он поет, стоя на пожарище.

– А я хорошо скрывала. Точнее… В школе я еще как-то держалась. Впрочем, ты же помнишь. А в институте… В общем, в тот день, когда меня отчислили из института, в этот день кое-что произошло. Я не знаю, как тебе это объяснить, да ты, наверное, и не поймешь. В общем, в день, когда меня отчислили, я вроде как сошла с ума. Не перебивай, пожалуйста. Я как будто заснула, но продолжила при этом шевелиться и разговаривать. Не понимаешь? Меня как будто погрузили в тягучий кисель, темный, мерзкий, в этом киселе ворочаются спруты с гигантскими щупальцами, и все это рядом со мной, очень от меня близко, и мне так противно, а эти спруты трогают мою обнаженную кожу, и… о-очень темно. Мир будто залила черная жидкость, и… Я не могу так больше.

– В тот день, когда тебя отчислили из института, ты прилетела домой и пьяная, с бутылкой текилы в руках, завалилась ко мне?

О да, о да. Кадр был что надо: промокшая Белогорская, пьяная вдрабадан, стоит на пороге, ничуть не смущаясь того, что на нее таращатся Костины родители.

Диана – и Костя это уже давно понял – вовсе не умела выражать свои эмоции. Иная девушка на ее месте расплакалась бы, разбила пару тарелок и успокоилась. Диана же была не такова. Она сказала совсем уж страшное.

– Отвезешь меня завтра к психиатру? – спросила Диана. – У нас в городе есть неплохой специалист, оказывается. Муравьев. Я почитала форумы, к нему чуть ли не со всей страны едут.

– Никогда не сомневался, что Воскресенск-33 – это столица российской психиатрии.

– Надеюсь, что не паллиативной, – вздохнула Диана.

Так в их жизни появился серьезный и сосредоточенный, как упитанный кот, психиатр по фамилии Муравьев, и начали они танцевать это дурацкое и бессмысленное танго втроем. Этот Муравьев Александр Николаевич поставил Диане диагноз – большое депрессивное расстройство, – прописал кучу лекарств (антидепрессанты, нейролептики, транквилизаторы), а в один из сеансов вызвал для беседы и самого Костю.

– Я хочу вам сказать, – Муравьев очень внимательно посмотрел Косте в глаза, так что тому стало чертовски не по себе, – что жизнь продолжается, несмотря ни на что.

У него на столе стояла еще эта дурацкая фарфоровая кошка и медитативно махала позолоченной лапкой.

– Диане поставлен серьезный диагноз, – продолжал Муравьев. – И да, ее психика очень серьезно повреждена. К сожалению. И…

Костя пытался смотреть на Муравьева, но его взгляд упорно соскальзывал на кошку.

– Что бы ни случилось, не вините себя, – продолжил психиатр. – И попытайтесь абстрагироваться от этой ситуации. Болезни просто случаются, таков закон вещей. И болезни возникают не только из-за того, что мы делаем что-то неправильно. Иногда мы делаем все как надо, но увы…

Больше из этого разговора он не помнил ничего – произнесены были еще какие-то слова, возможно, слов было много, но память их отфильтровала и не сохранила. Зато Костя очень хорошо запомнил разговор с Дианой, случившийся уже после того, как она начала ходить к Муравьеву. Ох, вот этот разговор он запомнил, как стихотворение.

– А ты понимаешь… – сказала ему Диана, стараясь не смотреть в глаза – ее взгляд блуждал где-то далеко. – А ты понимаешь, с кем связался?

– Я все прекрасно понимаю, – ответил ей тогда Костя, – и буду беречь тебя. Я же давал клятву – в болезни и здравии, помнишь?

– А ты понимаешь, – продолжила Диана, и на миг Косте показалось, будто она и вправду находится где-то далеко-далеко, – что я тебя никогда не смогу полюбить?

– Понимаю, – соврал тогда Костя.

15

Большое депрессивное расстройство – диагноз, который поставил Диане усатый и неопрятный психиатр Муравьев. Можно подумать, невесело рефлексировал Костя, что бывает среднее депрессивное расстройство или маленькое депрессивное расстройство, – так это все странно звучало. Года два Муравьев все никак не мог подобрать препараты. От агомелатина Диана становилась раздражительной и склочной, как подросток с СДВГ, а те самые сны про железную дорогу и поезд повторялись с угрожающей периодичностью – Муравьев решил, что эти кошмары и были одной из побочек препарата, и, поколебавшись, отменил агомелатин. Потом он назначил миртазапин. От миртазапина начались сильные головные боли – настолько сильные, что Диана несколько раз падала в обморок, и хорошо, что все это происходило, когда Костя был дома и мог вызвать скорую. Муравьев назначил еще несколько препаратов – Костя уже стал путаться в их названиях, это все были какие-то «-ины», «-иды», и чем сложнее было название, тем хуже становилось Диане. На полгода в жизнь молодой семьи вошли какие-то запрещенные польские препараты, и Диана даже почувствовала себя лучше, заметно лучше, но потом Муравьев их отменил и больше никогда не назначал.

Наконец, спустя пять лет после начала лечения, Муравьев нашел какой-то сложносочиненный «-ид», от которого Диане полегчало. Да, она стала очень много спать, чересчур много, порой Косте казалось, будто бы там, в мире снов, у его супруги есть какая-то другая жизнь, жизнь, где нет болезней и страданий, жизнь, где не нужно травить себя медикаментами, где у нее есть свой Черный Вигвам с великанами и карликами, которые разговаривают наоборот, и эта жизнь нравится ей гораздо больше, чем пыльная квартира на Фестивальной, 2, где не было ни великанов, ни карликов; это обижало Костю, он словно ревновал Диану к потусторонней жизни, но поговорить не решался, опасаясь, что его претензии будут звучать очень глупо.

Так продолжалось много-много лет. Диана существовала, сонная и вялотекущая, как равнинная река, словно бы меж двух миров, миром сна и миром яви, перестав, слава Муравьеву, думать о смерти, но перестав, однажды понял Костя, не потому, что ей полегчало, а потому что она нашла приемлемую для себя форму между жизнью и смертью. Словом, обстановка в квартире была еще та. Именно поэтому Костя так удивился, увидев Диану в хорошем настроении: обычно ее бодрости хватало на то, чтобы проснуться, а потом наступала апатия. Костя все пытался понять, как же она видит этот мир и видит ли, если, по ее рассказам, все мироздание залито черной холодной водой и в этой воде плавают, посверкивая чешуей, чудовища – чудовища, что являлись следствием неправильной работы отдельно взятого потонувшего в депрессии сознания.

А не важно, подумал Костя. Вот совсем не важно. Пусть у нас будет счастливый вечер – я, Диана, Лана Дель Рей, котлеты из кулинарии, испорченная шарлотка. Рислинг, купленный по акции в ближайшем супермаркете, задушевный разговор, Костя еще про Женьку рассказал, рассказал, каким он стал упитанным и солидным. Мы заслужили. Если это ремиссия – дай бог, чтобы это была ремиссия, – мы должны прожить каждый день как последний. Carpe Diem. Чуть позже он поймет, насколько был прав.

16

Костя все время думал о той случайной встрече с Балакиревым и все гадал, позвонит Женька или не позвонит. Телефонами они, конечно, обменялись, но это могло ровным счетом ничего не значить – так, элементарная вежливость. В глубине души Костя был уверен, что Женька не позвонит. Поэтому он очень удивился, когда на экране высветился Женькин номер. Выходит, их встреча на фуд-корте «Бруклина» была не случайной?

Незадолго перед этим Костя дозвонился в «Азию-Мобайл» («Скажите, вакансия в торговом центре „Бруклин“ еще действительна?» – «Минуточку, сейчас узнаю. Да, вакансия еще в силе. У вас есть СНИЛС?») и вот теперь сидел, мучимый сомнениями: а может, стоило подождать, пока в городе появится подходящая работа? Может, ну ее, эту «Азию-Мобайл»? Рациональная часть Костиного сознания упорно подсказывала, что не было в Воскресенске-33 подходящих вакансий и не будет, точнее, была одна, и он ее потерял. Поэтому он обрадовался Женькиному звонку – наконец-то хоть что-то сможет отвлечь от назойливых мыслей.

– Братан, а ты сейчас в «Бруклине»? – жизнерадостно спросил Женька.

Костю смутили отчетливые женские голоса на заднем плане, особенно смутило то, что голосов было несколько. Почему-то сложилось ощущение, будто господин Балакирев звонил из сауны.

– По-твоему, у меня там общественная приемная? – сердито спросил Костя.

– Ага, – отозвался Женька. – Антиобщественная. Приезжай в «Бруклин», мне увидеться охота. Встретимся на первом этаже возле эскалатора! – дабы пресечь любые возражения, Женька быстренько отключился.

Костя собрался, вышел из подъезда, в одной руке держа сигарету со свисающим хвостиком пепла, а в другой – телефон. Сначала он хотел поехать на машине, потом сообразил, что, скорее всего, без алкоголя не обойдется, а такси вызывать было лень (да и не любили местные таксисты кататься на такие мизерные расстояния), поэтому он, как и в то утро, когда впервые после долгих лет встретился с господином Балакиревым, решил пройтись пешком. На этот раз наушники были заряжены по полной, поэтому Косте удалось погрузить себя в депрессивное болото, состоявшее в равных пропорциях из русского и зарубежного рока; в некоторых моментах Костя ловил себя на точном, почти стопроцентном попадании в сюжет («Агата Кристи» вообще была идеальным саундтреком для его жизни), а иногда это попадание было случайным (вряд ли Том Йорк, когда писал альбом OK Computer, думал о маленьком уральском городке), но все вместе создавало на редкость цельную симфонию звуков, картинок и запахов.

А вот и треклятый «Бруклин» с его металлическими сиденьями в дырочку, похожий на зал ожидания маленького регионального аэропорта – а по сути, он и был своеобразным залом ожидания. Эскалатор, разумеется, не работал. Возле эскалатора хлопотали мужики в спецовках и о чем-то ожесточенно матерились. Женька стоял чуть поодаль, картинно подпирая стену. Богатый, упитанный, в хорошем дорогом пальто. В очередной раз Костя поразился тому, каким же солидным человеком стал Евгений Николаевич. От него за версту разило респектабельностью и «Олд Спайсом» – «Олд Спайсом», правда, сильнее. Он был похож на человека, собравшегося на долгожданное свидание, разве что в руках не было букета.

– Я же обещал тебя в рестик сводить, – сообщил Женька, неожиданно экранизировав Костину мысль о свидании.

– Ой, блин. Твои ухаживания становятся назойливыми. Я что, девчонка из «Тиндера»?

– Хуже в сто раз. Хорош ломаться. Предлагаю выбор – «Аризона» или хинкальная на Дзержинского. М?

– Ну ты серьезно? Хинкальная?

– Там Азамат работает, – Женька, судя по всему, решил одним махом снять все возражения, будто Костя, услышав про неведомого ему Азамата, сразу же бросится бежать в эту хинкальную на Дзержинского.

Увы, в этом случае личный бренд не сработал. Костя помотал головой.

– Ну, значит, пойдем роллы жрать.

«Аризона» располагалась буквально в двух шагах от «Бруклина» – надо было пройти через вещевой рынок, который почему-то сегодня не работал, хотя был не понедельник, свернуть на улицу Мичурина, дойти до ближайшего светофора, и вуаля – наткнуться на огромную вывеску единственного в городе суши-бара. Костю всегда удивляло, почему названия всех воскресенских заведений в той или иной степени были связаны с Америкой: торговый центр «Бруклин», суши-бар «Аризона», был когда-то клуб «Дикий Техас», впрочем, клуб этот прикрыли еще в нулевых, когда там произошла перестрелка, и какое-то время здание клуба пустовало, а потом на его месте открыли «Пятерочку». «Аризону» открыли полгода назад – раньше там находился ресторанчик, где готовили вкуснейший шашлык из баранины, но в этом ресторанчике произошла потасовка (нормальное явление для Воскресенска-33), и ресторанчик закрыли; словом, шашлычная канула в Лету тем же способом, каким погибали почти все культурно-досуговые заведения города. Мироздание настойчиво пыталось окультурить Воскресенск-33, но гордые и свободолюбивые воскресенцы отчаянно этому сопротивлялись.

Столкновение Эроса и Танатоса всегда заканчивалось победой Танатоса. Вот и единственный в городе интим-шоп – по злой иронии судьбы он находился на Столетова, на первом этаже дома, где жили Костины родители, – закрыли после того, как его разгромили местные гопники. Костя понимал, что, скорее всего, и «Аризону» ждет подобная участь, но, с другой стороны, он с удовольствием понаблюдал бы за дракой, которая произойдет в этих стенах, – уж очень колоритным был интерьер суши-бара. Драка в таком антураже смогла бы стать малобюджетной версией фильма с Джеки Чаном, не иначе. По крайней мере, это было бы весьма эпично. Жаль, в Воскресенске-33 нет ни якудза, ни «Триады».

На крыльце ресторана Женька остановился, достал из кармана пачку сигарет и сосредоточенно закурил.

– Скажи честно, – произнес он после некоторого раздумья. – Ты пошел со мной, потому что надеешься, что я верну тебе работу?

– Ты обвиняешь меня в меркантильности?

Женька держал сигарету на манер Саши Белого – большим и указательным пальцем – и выглядел очень серьезным.

– То есть ты принял мое приглашение потому, что действительно рад меня видеть?

– Я принял твое приглашение потому, что мне чертовски скучно. Пошли уже внутрь, а!

Суши-бар был пуст, поэтому удалось занять самый удобный столик: в уютном уголке, под лампой, с мягким диванчиком, а не жесткими стульями – в общем, столик, который в прайм-тайм занимают первым. Костя вспомнил еще одну нелепость, связанную с этой «Аризоной», а именно рекламную кампанию, когда все стены города украсили обольстительными плакатами с рекламным слоганом «Лучшая „Калифорния“ – в „Аризоне“!», и Костю буквально-таки воротило от когнитивного диссонанса. Здесь царил приветливый полумрак, играл расслабляющий лаундж (Костя терпеть не мог подобную музыку, потому что вечно от нее засыпал), на стене висел огромный телевизор, на котором без звука крутились зарубежные клипы. Официанты в «Аризоне» носили стильные черные фартуки и были вышколенными и услужливыми – или они перед Евгением Николаевичем так стелились, кто знает.

Вскоре на стол лег огромный суши-сет – настоящий ковер из рыбы, риса и водорослей, тут тебе и «Филадельфия», и «Калифорния», и «Канада» (и почему нет роллов «Омск», или там «Рязань», или «Петропавловск-Камчатский» с крабом, одна сплошная иностранщина), и роллы темпура. Костя в первый момент подумал, что они в жизни это не съедят, но потом, видя, с какой сноровкой Женька орудует палочками, подумал, что, скорее всего, съедят. Тот самый Женька, которого лично сам Костя учил пользоваться вилкой. Еще официант принес два бокала, в которых плескалась жидкость болотного цвета – заграничное пиво. Бокалы были похожи по форме на маленькие графинчики.

– Я хочу выпить за дружбу, – сказал Женька, ловко подхватывая высокий бокал. – Дружбу, которой у нас с тобой никогда не было.

– Ты опять?

– Слушай. Я крайне благодарен тебе и твоим родителям за тот день, когда вы меня отмыли, обогрели и накормили супом. Серьезно, тот день в какой-то мере изменил мою жизнь, и я его помню, будто это было вчера. Боже, я так испугался – серьезно, если бы вернулись эти дегенераты из вспомогательной школы, вооруженные арматурой, я бы испугался меньше. Я так боялся опозориться перед твоими родителями, что чуть ли не в прямом смысле язык проглотил. Это было сущим кошмаром! А когда ты привел меня в ванную и заставил мыться. Черт, а у вас еще этот кран хитромудрый был… То есть я воду-то включил, а как дальше его вертеть, так и не понял. И стоял под холодной водой как цуцик, аж пипирка скукожилась. И главное, я встал, намылился – как потом понял, хозяйственным мылом, – а сверху на бошку льет студеная водица. Я хотел кого-нибудь позвать, но постеснялся. Ох и воды я вам на кафель налил, аж до сих пор стыдно.

– Да. Мама потом замучилась вытирать. А всего-то надо было занавеску подоткнуть.

– Да, это я потом только понял. Суть-то не в этом. Суть-то в том была, что я вбил себе в голову, что ты непременно будешь со мной дружить. По-настоящему. Есть, знаешь ли, у меня такая странная особенность – я привязываюсь к людям. Как щенок. Я боготворил твоих родителей! И к вам всем привязался. Серьезно, я так хотел, чтобы мы стали друзьями.

– Но мы не могли этого позволить! Серьезно. Мы бы третью мировую затеяли, вот ей-богу! Регионального масштаба.

– Да не затеяли бы! – Женька экспансивно взмахнул рукой со стаканом. – А вдруг наоборот? Вдруг мы что-то бы изменили? Скажи лучше, что тебе было западло общаться с нищебродом.

– Это бы угрожало твоей безопасности.

– Моей? Да меня и так пиздили каждую неделю. Скажи уж – твоей! – Женька, очевидно, чтобы остыть, залпом выпил полстакана пива. – Я же ведь пытался наладить с тобой общение. Подходил к тебе, здоровался. А ты морщил надменное хлебало и делал вид, будто со мной не знаком. А я просто хотел… блин, как в том фильме, знаешь… Ну, где два умирающих мужика угоняют машину, грабят банк и едут к морю. Только чур я Тиль Швайгер.

– Он в конце умер вообще-то!

– Да не важно, – Женькин взгляд затуманился. – Я, может, тоже не видел моря.

– Жень, давай лучше бухать и есть роллы, – произнес обескураженный и сбитый с толку Костя. – А? Помнишь, как раньше говорили: иногда лучше жевать, чем говорить.

Женька энергично закивал.

– Ну, за одиннадцатый «Б»! – предложил Женька и торжественно поднял бокал.

– О да! – с радостью подхватил Костя. – Худший класс за всю историю школы, по версии Изольды Павловны Либерман!

– Ах да, – спохватился Женька, поставил стакан, и глаза его, спрятанные за лучистыми стеклами очков, коварно заблестели. – Кстати, о фрау Либерман. Знаешь, где она сейчас живет?

Костя встрепенулся. Не то чтобы это волновало, но все же…

– Надеюсь, в аду? – спросил он, роняя в миску с соусом упругий рисовый колобочек.

Колобочек мгновенно сделался коричневым и потерял форму.

– Нет, что ты, – Женька всплеснул руками, – она в Берлине живет. Мы с ней иногда по скайпу разговариваем.

– Вот черт! Повезло же старой перечнице! Ну, в смысле, красота, Берлин, Курфюрстендамм, вот это вот все, Берлинер Мауэр.

– И кстати, – Женька заметно стушевался, – она знала, что мы с тобой общаемся. И очень меня ругала за это. Пока я не рассказал, что твоя семья мне здорово помогла.

– Ну нет! Ты одним мигом разрушил легенду, которую я создавал годами. Либерман должна была думать, что я ужас, летящий на крыльях ночи!

– Поверь мне, она так и думала, – Женька замолчал, вытер лицо салфеткой и после непродолжительной паузы спросил: – А как же Диана Белогорская, краса всей школы? Не в курсе, что с ней? Вроде бы она в Москве училась?

Тут Костя понял, что настал час его триумфа. Фанфары, перезвон хрустальных бокалов, триумф, пам-пам!

– Белогорская? – переспросил он, подняв бокал с зеленым пивом для торжественности. – Какая такая Белогорская? Может, все-таки Григорьева? А?

Женька удивился так удивился. Даже очки свои дорогие снял, обнажив круглые, как у совенка, голубые глаза. На краткий миг он снова стал похож на прежнего Женьку-оборванца. На краткий миг – секунда прошла, и морок рассеялся.

– Ты серьезно? – спросил он. – Ты серьезно сейчас говоришь? – он схватил со стола стакан и залпом вылил в себя остатки пива, словно пытаясь запить оглушительную новость, как таблетку. – Я даже и не знаю, как на это реагировать, – облизав губы, произнес Женька.

Костя внутренне ликовал. В течение нескольких лет после свадьбы (Женька за это время успел в армию загреметь, потом вернуться, потом его след вообще потерялся) Костя и Диана скрывали свой брак, точнее, не очень его афишировали, и, как выяснилось, не зря.

– Да никак не реагируй. Была Белогорская, стала Григорьева.

– Она что, вышла замуж за твоего отца? – спросил Женька все с тем же недоуменным выражением лица. – А как же твоя мама?

Ах, вот почему он так удивлен! В один момент фанфары в Костиной голове смолкли – там воцарилась гнетущая обескураженная тишина. Сию же секунду захотелось запустить в Женьку пустым стаканом.

– Ты дурак? – вскипел Костя. – Вот скажи мне, ты дурак? Диана вышла замуж за меня! Слышишь ты? За меня!

Смех смехом, но что-то неприятно кольнуло в самое сердце. Батя частенько приходил в школу, и да, ходили слухи, что девчонки на него засматривались. А как тут не засмотреться – высокий, импозантный, дорого одетый, похожий одновременно и на офицера, и на актера. Тут Женька растерялся настолько, что на него стало смешно смотреть. Он достал из подставки фирменную красную салфетку и машинально вытер губы.

17

Костя вернулся домой уже вечером, слегка пьяный и до отрыжки объевшийся роллами. Он зашел в подъезд, напевая под нос какую-то незамысловатую песенку, и настроение у него было прекрасное, и дело было даже не в Женьке, и не в роллах вовсе, и не в зеленом пиве, которого Костя и выпил-то не так много. Дело было в том, что хоть на краткий миг удалось сменить обстановку. Впрочем, его хорошее настроение испарилось мигом, когда он увидел Диану, сидящую на ступеньках между третьим и четвертым этажами.

– А ты что тут делаешь? Домой не пускают? – спросил Костя, присаживаясь рядом с ней на холодные бетонные ступеньки.

Перила, выкрашенные болотно-зеленой краской, оказались на уровне лица. Где-то на верхних этажах, надрываясь, орал младенец. Ни Костя, ни Диана ни разу не видели этого ребенка, но орал он уже лет десять.

– Я хотела сходить за сигаретами, – сообщила Диана, – но так и не смогла. Все-таки это была не ремиссия.

В ее голосе было столько скорби, что Костино сердце привычно сжалось. Были в их семейной жизни вещи, с которыми он так и не смирился.

– Черт.

– У тебя есть сигареты?

– Да, конечно, – ответил Костя и полез в карман.

– Тебе никогда не хотелось найти себе нормальную бабу? – спросила Диана, затягиваясь.

Младенец, хвала богам, перестал орать. В подъезде сделалось тихо.

– У меня были, мне не понравилось, – отшутился Костя.

– А если серьезно – ты же симпатичный, у тебя есть машина. Ты любой девчонке понравишься. Беги отсюда, пока не поздно. Честно.

– Диан, я сам решу, когда и откуда мне бежать, – произнес Костя, забрав у Дианы сигарету.

Тут Диана внимательно посмотрела на него, принюхалась и наконец-то выдала заключение:

– У тебя корпоратив, что ли, был?

– Алкоголем пахнет? Это мы с Женькой после работы посидели в суши-баре. Знаешь, который за вещевым рынком. «Аризона» называется.

– С каким Женькой?

– Балакиревым. Я же тебе рассказывал.

Тут Диана очень странно посмотрела на Костю и даже чуть-чуть отсела. Кто-то на первом этаже нажал кнопку лифта, раздалось равномерное гудение. Скорее всего, это был дядя Саша (Плотников, кажется, его фамилия) с восьмого этажа, он всегда в это время приходил с работы. Когда он приходил трезвым, то обходился без приключений, но стоило ему выпить, как он почему-то выходил этажом ниже, на седьмом, и вечно звонил в квартиру к Муртазаевым, у которых маленький ребенок. Муртазаевы даже писали жалобу местному участковому. Диана отвернулась на какое-то время, видимо, обдумывая какую-то мысль, – Костя видел только ее каштановый затылок. Потом повернулась снова, и выражение лица у нее было максимально сосредоточенным и серьезным.

– Кость, это уже не смешно. Я вчера еще раз погуглила – думала, это у меня склероз уже от транквилизаторов. Но нет. Склероза, слава богу, пока у меня нет. Женька. Кость, я не знаю, как ты мог об этом забыть, честное слово, но Женька погиб.

– Ой, Диана, не шути так!

– Тсс! – воскликнула Диана, зажав пальцем Костин рот. – С тобой точно все в порядке?

Костя взял ее за руку – мол, я тут взрослый и со мной все в порядке. Рука у Дианы, против обыкновения, была теплая, даже горячая.

– Можешь сам погуглить, – настойчиво произнесла Диана. – Балакирев Евгений Николаевич погиб 4 июня 2007 года. Его автомобиль снес разделительный барьер, ну, отбойник, а сам Женька – разумеется, он был не пристегнут – вылетел через лобовое стекло и погиб от черепно-мозговой травмы. Тебе фотографию из газеты показать, а, Кость?

Уже скоро, уже очень скоро, когда Костя почувствует себя безвольной щепкой, которую уносит течением бурной горной речки, он попытается отчеркнуть в своей памяти тот момент, после которого все пошло наперекосяк, но еще хоть что-то можно было поправить. И этот момент он запомнит навсегда. Холодные ступеньки, перила, выкрашенные безобразной краской, сигаретный дым и холодное, проступающее, словно пот, отчаяние. И напуганный, не по-детски напуганный Дианин взгляд – этот взгляд он тоже запомнит. Запомнит, потому что у его ног уже разверзается зловещая клейкая пустота, и скоро в эту пустоту полетит и он сам, и все его мироздание.

18

Костя держал в руке «Сяоми» и вот уже минут пять не мог набрать заветный номер. И это было странно. Время все шло и шло, а решимость все улетучивалась и улетучивалась. Костя елозил пальцем по экрану, чтобы разблокировать телефон, потом снова его блокировал боковой кнопкой, и так повторялось несколько раз, а потом возникло стойкое желание зашвырнуть мобильник куда подальше, и никому не звонить, и никому не задавать вопросы, и забыть уже наконец об этой странной истории с разбитой машиной. Впрочем, Костя взял себя в руки и все-таки набрал номер отца.

– Слушай, э… – сказал Костя вовсе не то, что планировал. – Вы там не заняты? Я заскочу?

– А без этого никак? – сонным голосом, лишенным всяческого энтузиазма, ответила трубка.

– А без этого никак, – в тон отцу ответил Костя.

Родители жили через пару кварталов, на улице Столетова. По местным меркам это было элитное жилье: кирпичные девятиэтажки, квартиры тут были больше, чем в панельках, а звукоизоляция лучше, и плюс лоджии – какие-то гигантские лоджии, на них даже не устраивали помойки из старых лестниц, детских колясок и велосипедов, а ставили мебель, вытаскивали комнатные растения в горшках, устраивая настоящие мини-оазисы. Костины родители жили именно в такой девятиэтажке из белого кирпича, двухподъездной, построенной буквой Г, а на балконе у них была целая оранжерея – это мама в один прекрасный миг увлеклась комнатными растениями. Все те же ветхие каменные ступеньки – каждую зиму, когда начиналась гололедица, эти ступеньки обеспечивали работой хирургов местного травмпункта. Если уж говорить начистоту, эти ступеньки и без гололеда были травмоопасными. Железная дверь с кодовым замком, не домофоном, куда можно было звонить, радостно восклицая: «Это я!» – а именно с кодовым замком, который открывал сезам только после введения сверхсекретного кода. Впрочем, этот код знали жители всех окрестных домов, потому что на девятом этаже в угловой однушке жил местный барыга. Подъезд, стены которого выкрашены в ядовито-голубой цвет такой интенсивности, что от него болели глаза. Одинаковые металлические двери – защита от воров.

Костя вприпрыжку добрался до четвертого этажа. Дверь открыл младший Костин брат, двенадцатилетний Артемка. Так получилось, что Костя, главным образом из-за гигантской разницы в возрасте, почти не застал Артемку и совсем не принимал участия в его воспитании. А тот так быстро рос, и взрослел, и менялся, что Костя не успевал следить за этими метаморфозами, да и не так часто в последнее время он бывал у родителей, поэтому любил повторять, что ни разу ему не удавалось застать двух одинаковых Артемок.

– Они там на кухне сидят, – важно сообщил белобрысый и веснушчатый Артемка, внешне – полная Костина противоположность, и ушел к себе в спальню, шаркая тапочками.

И Костя пошел на кухню. Родители (в батином паспорте было написано «Григорьев Виктор Сергеевич», а в мамином – «Григорьева Ольга Александровна») пили чай и смотрели телевизор.

Родители. Люди, которые когда-то давно, тридцать лет назад, решили, что вселенной необходим, вот совершенно необходим новый человек. И не так уж важно, каким будет этот новый человек. Будет ли он женского пола или мужского, будут ли у него карие глаза или голубые, будут ли у него темные волосы, как у мамы, или светлые волосы, как у папы, будет ли он умным или глупым, добрым или злым. Не важно. Главное, он будет, этот прекрасный новый человек.

Кстати, о глазах. Костю всегда забавляла эта генетическая странность, заключавшаяся в том, что Григорьевых с голубыми или серыми глазами не бывает. Григорьевы-старшие, сам Костя, Артемка – все были кареглазыми. Кареглазость наряду с упрямством была отличительной чертой Григорьевых. Природа, впрочем, проявила недюжинную фантазию, представив разнообразную палитру – от темно-карих, почти черных маминых глаз до светло-карих, с заметной зеленцой, Артемкиных. Папины глаза были ярко-карими, и жаль, что он прятал свою интенсивную кареглазость за толстыми стеклами очков, искажая прекрасный цвет. Костины глаза (он не любил смотреться в зеркало даже во время бритья, но приходилось) были светло-медового, очень теплого цвета. Костя нередко задумывался о том, что Григорьевы и Белогорские ненавидят друг друга не из-за того, что когда-то были в разных бандах, а из-за цвета глаз. Ненависть выходила на какой-то глубочайший, почти межвидовой уровень, потому что Белогорские все как один были сероглазыми и светлокожими, точно истинные арийцы. Брак Дианы и Кости был поистине бунтарским.

Костя настолько глубоко погрузился в свои мысли, что перестал обращать внимание на бормотание телевизора. А может быть, вся эта романтика про нового человека, которого создали родители, – просто дурацкая повязанная бантиком туфта, и никого они не планировали создавать. Просто занялись сексом, а спустя девять месяцев родился Костя. Он не возводил своих родителей в ранг святых людей и никоим образом не обожествлял, всегда понимая, что это, в сущности, обыкновенные люди со своими слабостями и дурными привычками. Например, мама очень плохо пела, а у папы был отвратительный, по Костиным меркам, музыкальный вкус и странное чувство юмора. Но он никак, все никак не мог представить, что эти двое занимаются сексом. Они точно занимались, как минимум два раза – появились же на свете сам Костя и Артем. Но никогда, решительно никогда Костя не застукивал их за этим неприличным занятием, никогда не слышал подозрительных звуков и шорохов, не было даже и полунамеков на то, что родители занимаются любовью, хотя бы ночью, хотя бы в тишине, хотя бы под покровом темноты. Не было, и точка. Либо они этого не делали (бред! Совершеннейший бред! Все-то они делали!), либо очень хорошо скрывались. И Костя с удовольствием у них бы поучился конспирации, потому что сам был много раз пойман с поличным. Один раз с Давлетшиной, еще в десятом классе, другой раз с девушкой, чье имя он забыл, а третий раз… А вот про третий раз Костя предпочитал не вспоминать…

Кстати, да, о святости и родителях. С отцом как-то приключилась смешная история. К ним в гости приехала тетка из самой Твери, привезла две канистры, наполненные прозрачной жидкостью. Мама, думая, что в канистрах обыкновенная вода, вскипятила ее в чайнике и сделала чай. Вот только батя этот чай выпить не смог (надо было это видеть, конечно!) – ему прямо-таки стало плохо, едва он сделал глоток чая, и он убежал в ванную, матерясь; а потом выяснилось, что в канистре была не простая вода, а святая, и очень надолго эта история стала поводом для шуток в семье – мол, батя отчего-то боится святой воды. Тетка уехала обратно в свою Тверь, и с тех пор больше никто ее не видел.

Наконец, отец перестал таращиться в экран и удосужился посмотреть на Костю.

– Ты голодный? – тем же снисходительным тоном спросил он.

– Нет. Я к вам не есть пришел. На самом деле я хотел у вас кое-что спросить. Очень важное.

– А по телефону нельзя было? – удивилась мама.

– Я пытался, но так и не решился, – упавшим голосом ответил Костя.

По правде говоря, ему и сейчас не хотелось задавать этот вопрос. Вопрос, который, подобно скальпелю хирурга, разрежет сейчас уютную безмятежность этого вечера. Гудение холодильника, звон тарелок, равномерное бормотание телевизора – мгновение спустя все это окажется незначительным.

– Я хотел вас про Женьку спросить.

– Ох, – ответила мама и даже встала из-за стола.

Она задумчиво прошлась по комнате, по-театральному скрестив руки на груди, и остановилась возле окна.

– А что про него говорить-то? – отец был невероятно сконфужен, что за ним водилось редко.

Видно было, что они оба не ожидали подобного вопроса, и оба выглядели виноватыми, будто поучаствовали в каком-то совместном преступлении, и это вообще было странно, потому что Костя не привык, чтобы родители от него что-то скрывали.

– Ты хоть на могилу-то к нему ходишь? – спросила мама со своего места.

– Ты хоть раз-то там был? – задал уточняющий вопрос отец.

Костя почувствовал, что вся кровь от лица отхлынула. Он был готов поклясться, что побледнел, хотя, разумеется, не мог видеть себя со стороны.

– Какая могила?

Мать с отцом переглянулись.

– Он на третьем кладбище похоронен, – сообщил отец.

– Могила прямо в самом начале, если по центральной аллее идти, – добавила мама.

Эта странная мизансцена напомнила Косте дуэт ведущего из эфирной студии и вездесущего репортера, вышедшего на связь из горячей точки.

– Блядь, – выпалил Костя, хотя до того времени никогда не выражался нецензурно при родителях.

У него в отношении родителей было два табу – никогда при них не курить, хотя они, конечно, знали, и никогда не ругаться матом.

– Ты правда ни разу там не был? – продолжала недоумевать мама.

– Правда, – ответил Костя и порывисто поднялся из-за стола.

В его голове все смешалось в одну кучу. Боги, родители, последние оплоты нормальности в этом чокнутом мире – ну вы-то куда, а? Он пришел к ним за утешением, а получил вот что. Они должны были сказать хором, на два голоса, что все в порядке, все живы, никто никогда не умирал, да и вообще смерти нет, что все будет хорошо, очень хорошо и спокойно – вот что они должны были сказать.

– Ты куда? – встревожился отец.

– Не важно, – ответил Костя и пулей вылетел из кухни. Нашарил на крючке свое пальто, обулся, даже не включая свет в прихожей, покрутил против часовой стрелки замок, пнул дверь и выскочил в подъезд. – Закройте за мной! – напоследок рявкнул он в прихожую.

Пока спускался по лестнице, набрал номер городского такси. В Воскресенске-33 не было ни «Яндекс. Такси», ни «Убера». Здесь была местная служба, где работали хамоватые дядьки среднего возраста, которые все как один курили почему-то «Ротманс» и слушали радио «Шансон», лишь изредка перемежая блатные треки какой-нибудь советской попсой. Белый «Рено-Логан» с шашечками приехал на удивление быстро.

– Довезите меня до кладбища, – заранее представляя реакцию водителя, попросил Костя.

– Меньше чем за триста не поеду, – сообщил водитель, – тем более на ночь глядя. Что ты забыл-то на кладбище?

– Традиция у меня такая, – ответил Костя, усаживаясь на переднее пассажирское сиденье. – Триста – значит, триста. Поехали.

Костя, пытаясь по-человечески пристегнуться, очень долго пытался разобраться со съехавшим невесть куда ремнем.

– Ишь ты, дисциплинированный какой, – сказал водитель то ли с сарказмом, то ли с уважением. – Пристегивается.

– Я всегда, – ответил Костя.

Его посетило какое-то внезапное чувство дежавю, будто когда-то был уже похожий, почти слово в слово, разговор, вот только сам Костя, как ни силился, не мог припомнить, откуда это в его голове. А в такси он чуть было не уснул – и музыка негромкая убаюкала, и равномерное бултыхание «елочки», прицепленной к зеркалу заднего вида, и размеренный ход новенькой машины, у которой еще не разболтало подвеску.

19

Асфальт блестел, точно лакированный: накануне прошел дождь. Ледяной ветер, сердитый и злой, отвешивал размашистые пощечины, холодил шею, так и норовил забраться под воротник, чтобы укусить побольнее. Костя поглубже засунул озябшие руки в карманы пальто – перчатки по глупости он не захватил. Прогулка по вечернему кладбищу не входила в его первоначальные планы, поэтому, как и любая импровизация, добавила немного дискомфорта. Костя шел по центральной аллее, освещенной с обеих сторон мрачными кладбищенскими фонарями, которые, очевидно, немало скорби повидали на своем веку. Высоченные елки, упиравшиеся в небо макушками, безмолвным конвоем охраняли вечный покой огромного городского кладбища – и, судя по тому, как здесь было тихо, охраняли хорошо. Памятники и кресты, еле заметные в тусклом освещении, ограды из железных колышков, где-то венки, где-то цветы – не иначе как Рождество для потустороннего мира, и во всем симметрия, мертвая математическая симметрия, все сплошь из квадратов и вертикальных полос. Только венки добавляли живости – ах, ах, живости на кладбище, какая ирония.

Женькину могилу он нашел сразу – она и в самом деле была на видном месте, практически в начале аллеи. Дорогой гранитный памятник. Не тоскливое овальное фото, как раньше делали, а вполне себе портрет, на котором изображен двадцатилетний еще безбородый Женька с огромными светлыми глазами и удивленно приподнятыми бровями. У него еще здесь прическа была уродливая, по моде нулевых, с нелепой боковой челкой и отросшими волосами на шее.

БАЛАКИРЕВ ЕВГЕНИЙ НИКОЛАЕВИЧ

1985–2007

Высоко в небе светила половинчатая серебристая луна. Ветер раскачивал кроны вековых мохнатых елок. Пахло – ох уж этот скорбный кладбищенский запах – горелой травой и сырым асфальтом. Костя стоял, мерз перед могилой своего друга и все пытался понять, от чего именно его так колошматит: от мысли, что там, под землей, в деревянном ящике лежит Женька, или от мысли, что буквально вчера он с этим самым Женькой, щекастым, бородатым, пил заграничное зеленое пиво, закусывая его роллами, от которых потом весь вечер была отрыжка. Звуки здесь раздавались четко, как вайфай в пятизвездочной гостинице, поэтому Костя еще издалека услышал, как к нему кто-то приближается, и узнал строгий силуэт отца. Отец подошел к могиле и встал рядом с Костей.

– Я тоже на такси приехал, – сообщил отец.

Когда он говорил, изо рта вылетали тоненькие клубы пара, еле заметные в фонарном освещении.

– Причем, скорее всего, я с твоим же таксистом и ехал. То-то он удивился! А вообще я хотел тебя поддержать. Ты как-то очень импульсивно сорвался, и я сразу понял, что эта новость для тебя как ножом по сердцу, хотя я и не понимаю, как ты мог забыть, конечно. Все-таки он почти у нас жил. Ну и помянуть, конечно, надо.

С этими словами отец вытащил из кармана своего пальто запотевшую чекушку водки, а из другого выудил пару пластиковых стаканчиков. Стаканчики он поставил на верхушку памятника, скрутил винтовую крышку и в два приема разлил водку. Костя забрал себе стаканчик и сделал первый глоток, но тут же, как только водка попала в рот, зафыркал и закашлялся – уж до того она оказалась гадкой.

– Фу, блин, – Костю передернуло. – Что это за скипидар?

В отличие от Кости, отец довольно лихо, в один глоток, уничтожил содержимое стакана и даже не поморщился.

– И да, можешь курить. И мне сигарету дай. Надеюсь, у тебя не тонкие? – и хитро так посмотрел – в фонарном свете стекла его очков-хамелеонов подсвечивались синим.

– Дико извиняюсь, – произнес Костя, протягивая отцу пачку «Кента».

Отец скроил недовольную гримасу, увидев, что это все-таки тонкие сигареты.

– Ну на хрена? – поинтересовался он.

– Бросаю.

– Я к тому, – сказал отец, как будто до этого он читал какую-то пространную лекцию о высоких материях, а потом его прервали, хотя никакого изначального разговора-то и не было, – я к тому, что не стоит особо жалеть Женьку. Он сам ко всему этому шел.

– Ну, шел. Мало ли кто куда идет. Неужели ты не считаешь, что каждый человек заслуживает второго шанса? Шанса на то, что все можно исправить?

Вместо ответа отец протянул Косте вновь наполненный стаканчик, и на этот раз Костя довольно легко протолкнул в себя его вонючее содержимое.

– Я как раз таки, – отец помахал пустым стаканчиком в знак подтверждения своих слов, – я как раз таки верю во все эти вторые шансы. Еще как верю. Я тоже считаю, что любому человеку, если он, конечно, не Гитлер и не сосед, который сверлит в семь утра, нужно давать второй шанс. Однажды, Кость, мы с твоей мамой решили, что нам нужен второй шанс. И решили завести второго ребенка. Да, Артемку мы завели, когда поняли, что ты получился у нас не очень.

– Спасибо, бать, – обиделся Костя и тихонечко икнул.

– А этот, – отец указал на безмолвный памятник, – как будто провафлил все возможные шансы. Вот и все.

– У него ничего и никогда не было! – Костя неожиданно для самого себя разозлился. – Он рос, как одуванчик, пробиваясь через асфальт, и существовал вопреки, как тот самый одуванчик. И то, что он остался жив, и то, что его не убили случайно утырки из первой школы, – это чудо. Настоящее чудо. У бездомного пса, что живет на улице, нет будущего. Если только его не заприметит какая-нибудь диснеевская принцесса и не заберет к себе. Часто ли по уральским городкам шляются диснеевские принцессы? Ой, незадача – ни одной не видел. У Женьки тоже не было будущего. Не он себе выбирал эту жизнь. Чудес не бывает.

– Это не повод угонять чужие машины, – очень тихо, адресуя слова не Косте, но воротнику своего пальто, произнес отец.

– Что?

– Забудь.

И тут Костя произнес фразу, которая давно ждала своего часа. Он хотел задать этот вопрос, еще когда сидел на родительской кухне, но постеснялся. А вот теперь решился.

– А как он умер-то?

– А ты совсем ничего не помнишь?

– Ну, вроде он на машине разбился, и…

– Ну вот и не говори, что не помнишь! – сказав это, отец громко и с явным удовольствием всхлипнул. – Сопли текут, – зачем-то поделился он крайне важной информацией.

Костя, который из-за выпитой водки немножко потерялся во времени и пространстве, ничего не ответил, хотя и сам замерз как собака. Ветер вроде как затих, но теплее от этого не стало. На какое-то время воцарилась острая, состоящая из множества мелких колючих секунд, почти мифологическая тишина. Тишину нарушила собака, завывшая где-то на дальнем конце кладбища. Кого-то она оплакивала, очевидно.

– Слушай… – Костя еле-еле разлепил намертво склеившиеся губы.

В руке он по-прежнему держал пластиковый стаканчик. А на небе – вот ведь чудо! – звезд определенно прибавилось. Или это опьянение давало о себе знать. Отец забрал у Кости съежившийся стаканчик и брызнул туда остатками водки. Пустую чекушку он экологично запихнул в карман.

– Пап, – Костя в последний раз выпил, водка разила совсем уж сивухой, – а вот представь себе.

– А?

– Представь себе, что существует реальность.

– Ну.

– Существует реальность, – Костя говорил невнятно, хотя очень старался. Чем больше он старался, тем большая белиберда выходила. – Реальность, в которой Женька не погиб. А выжил. И взялся за ум. Ну там, получил образование. Два.

– Чего два?

– Ну, два образования получил. И стал уважаемым человеком. Солидным, как Уинстон Черчилль.

– Как «Винстон» синий, скорее, – хохотнул отец.

– Не, – Костя похлопал онемевшими руками по карманам, ища сигареты. – Что, если есть реальность, в которой Женька стал нормальным. Ты бы в это поверил?

– Я бы за это выпил. Но у меня, как на грех, водка закончилась. Костя, к чему ты?

– А, не важно, – сказал Костя и огорченно закурил.

Почему, ну почему нельзя рассказать отцу о том, что случилось? О том, что Женька выжил каким-то чудом, и повзрослел, и поумнел, и потолстел, и пальто у него дороже, чем у отца, и очки солиднее. Батя примет его, Костю, за психа. Потому что так не бывает. Не может Женька быть одновременно мертвым и живым, находясь в какой-то мистической суперпозиции, подобно кошке Шрёдингера. Не может он одновременно находиться в двух местах – в могиле и суши-баре. Но как же тогда объяснить этот парадокс?

– Слушай… – Костя каким-то актерским, почти мефистофельским жестом поднял воротник своего пальто.

А еще эта половинчатая ущербная луна, а еще эти звезды, и скорбные елки, и ветер – какая удивительная, почти романтическая мизансцена! Вот она, вот она, вечность, – в этом унылом кладбищенском воздухе, в этих крестах и венках, в этих листьях, что шуршат под ногами, – вот она, вечность, и другой не будет.

– Ты когда-нибудь видел Арлекино?

– Костя! Ты же знаешь, что никакого Арлекино не существует, что Арлекино выдумали наши алкаши.

Костя не стал говорить, что он видел. И что тем утром, когда он глотал невкусный кофе из «Большой картошки», его вначале посетило видение (Арлекино), а потом уже и сам Женька явился.

«Боже ты мой, – обреченно подумал Костя. – Я вижу мертвых людей!»

– Почему вы с мамой считаете, что я у вас не вышел? – спросил Костя, еле шевеля губами – то ли от холода, то ли от спиртного, то ли от того и другого вместе. – И что мне нужно сделать, чтобы вы перестали думать, что я у вас не удался?

– Для начала, – отец, судя по всему, был абсолютно трезв, – перестать задавать нудные вопросы. А потом уйти от своей спящей красавицы.

– Вообще-то она моя жена!

– К сожалению.

– И я не собираюсь ее бросать.

– Почему? – синеватые огоньки насмешливо засверкали.

– Потому что она без меня умрет.

– Так она и с тобой умирает, – подытожил отец. – Поехали домой, а? Зуб на зуб уже не попадает, – он достал из кармана мобильник и начал набирать номер такси. – Да, кладбище номер три, – резко сказал он в трубку. – Хорошо, по двойному тарифу. Хоть по тройному.

Кивком головы, продолжая о чем-то спорить с оператором, он указал на выход. Костя выбрался на центральную аллею, отец зашагал за ним. Наконец Костя резко остановился. Отец, который только-только положил мобильник в карман и зазевался, чуть было в него не врезался.

– Хотел спросить, – Костя пошел задом, лишь бы видеть выражение отцовского лица, – кое-что очень важное.

– Ты иди-иди, – понукнул его отец.

– Когда я окажусь… ну, вот тут. Когда я это… ну, ты понимаешь. Пожалуйста, не берите мою фотку из выпускного альбома. Там у меня лицо уродское, потому что я подбородок молнией прищемил, и мне было больно. Любую фотку берите, откуда угодно, только не эту.

20

Еще и полудня не было, а Костя уже был сыт Воскресенском-33 по горло. Утром он отвозил документы в отдел кадров богомерзкой «Азии», ближе к двенадцати сдал какой-то дурацкий экзамен (в одном из многочисленных офисов, где ему нужно было отметиться, его усадили за моргающий монитор, а дальше, как в школе, «выберите верный ответ из четырех», и он послушно выбирал), после экзамена, который он сдал на удивление хорошо, вернулся обратно в отдел кадров, где его торжественно поздравили с зачислением в штат, и это поздравление прозвучало для Кости почти как проклятие, причем проклятие самого изощренного толка.

Костя вышел из отдела кадров, оставив за спиной грязно-белое здание, шедевр архитектурного стиля «и так сойдет», сел в свой верный «Туарег» и просидел там четверть часа, не включая зажигания. Тишина, мягкая вакуумная тишина закрытого автомобиля, запах дурацкой «елочки», дождевые капли, стекавшие по лобовому стеклу и не встречавшие сопротивления – дворники-то не работали.

Костя успел изучить все рекламные вывески, что уродовали бесформенное здание: «ЗАЙМЫ СРОЧНО! У ВАС ПЛОХАЯ КРЕДИТНАЯ ИСТОРИЯ? МЫ ПОМОЖЕМ», «САЛОН КРАСОТЫ „БОГИНЯ“», «СТОМАТОЛОГИЯ 24 ЧАСА». Последнее объявление особенно развеселило Костю. В Воскресенске-33 не было ни одного круглосуточного банкомата – их когда-то ставили, но все банкоматы погибали трагической смертью от рук местных варваров, магазины тоже закрывались после девяти, и только стоматология работала круглые сутки.

Наконец Косте, который все никак не мог собраться с мыслями, надоело таращиться на убогие вывески, он повернул ключ зажигания, пробудив ото сна электронику, включил музыку и неохотно поехал домой. По радио как раз вспомнили – как неожиданно и приятно – Николая Сонина, уральскую рок-звезду начала нулевых. Интересно, где он сейчас… «Так трагически я полюбил невозможность рассвета, нестабильность любви, укороченность плавных секунд, ароматы дождя в то холодное тихое лето, алгоритмы небес и напрасный бессмысленный бунт. Так трагически я полюбил невозможность проснуться, погружаясь все глубже в свой странный доверчивый сон. Я хотел бы заставить тебя хоть на миг улыбнуться, я хотел бы узнать, что когда-нибудь стану прощен».

И все это время, за исключением часа, проведенного за экзаменом, Костя названивал Женьке, но абонент то был занят (и с кем там эта сволочь директорская разговаривает!), то находился вне зоны доступа, то попросту не брал трубку. Наконец Косте надоело звонить, и он записал голосовое сообщение, в котором просил очень срочно увидеться. Женька перезвонил в пять вечера.

– Ну приходи в тот суши-бар, где мы были. Я тут с мамой ужинаю.

«С мамой? – удивился Костя, но вслух этого не сказал. – Она еще жива?»

Женька встретил его на крыльце. Был он какой-то подозрительно сосредоточенный и серьезный, словно не с мамой ужинал, а проворачивал какие-то многомиллионные, причем очень рискованные сделки. Ну просто волк с улицы Карла Маркса! Костю же от всех недавних событий просто накрывало волнами несоответствия. Вот вчера с отцом они были на третьем кладбище и пили водку на Женькиной могиле.

БАЛАКИРЕВ ЕВГЕНИЙ НИКОЛАЕВИЧ

1985–2007

А вот этот самый Балакирев Евгений Николаевич, целый и невредимый, упитанный и живой, стоит напротив Кости и часто-часто моргает круглыми голубыми глазами. И те же глаза смотрели на него с нарядной фотографии, украшавшей гранитный памятник. Костя понимал, что мысли его сходят с рельсов и аварийно разъезжаются по гололедице, но вернуть их обратно на путь истинный никак не мог, потому что уж очень много было чертовщины, связанной с Женькиной могилой и самим Женькой. И он понимал, что сейчас придется задать другу самый глупый вопрос в мире.

– Пошли внутрь, там мама скучает, – произнес Женька.

И они зашли в помещение, миновав холодный предбанничек, пару белых пластиковых дверей, старомодно-восточные занавески из бусин – Костя прошел эти занавески насквозь и вспомнил, что когда-то давно в родительской квартире были такие же, – и наконец-то сели за уютный столик, где их нетерпеливо дожидалась Женькина мама. Нетерпеливо – она постучала длинным ногтем по вытянутому пивному бокалу, опустошенному ровно наполовину, и холодно произнесла дежурное:

– Привет, Костя.

– Здравствуйте? – ответил Костя, и вопросительная интонация появилась сама собой.

«Здравствуйте, теть Лен», – хотел сказать он, но не получилось. Он смутно помнил Женькину маму, работавшую продавщицей в местном магазинчике. Помнил, что редко видел ее трезвой – да практически никогда не видел. Оба Женькиных родителя устраивали многодневные чемпионаты по употреблению алкоголя, по итогам которых Женькин отец вынужден был прервать карьеру алкоголика в силу собственной смерти (уважительная причина-с!), впрочем, что происходило с мадам Балакиревой потом, Костя, увы, не знал.

– Елена Витальевна, – представилась бывшая теть Лена, увидев Костино замешательство.

Костя кивнул – мол, принял информацию к сведению, спасибо. Метаморфоза, превратившая теть Лену в Елену Витальевну, была бесподобна. Вся эстетика провинциального лоска – черная кофта с прозрачными рукавами, обилие ювелирных украшений (цепочка на шее, браслет на запястье, пальцы унизаны кольцами). Длинные остро заточенные ногти были усеяны стразами, и эти стразы, как маленькие светодиоды, отражали неверный свет ламп. Но почему-то вся эта сомнительная эстетика крайне шла Елене Витальевне, и она вовсе не выглядела вульгарно во всем этом великолепии – эдакая помесь осовремененной в ноль Ирины Аллегровой и мамы Стифлера уральского разлива. Впрочем, прическа мадам Балакиревой была безупречной – хитро подстриженное каре, чуть более пышное, чем положено, но от этого чуть более женственное.

Костя настолько сильно засмотрелся на Елену Витальевну, что очнулся только тогда, когда Женька пнул его под столом.

– Ты о чем хотел со мной поговорить-то? – спросил Женька.

– Я бы предпочел обсудить это с глазу на глаз. При всем уважении, Елена Витальевна.

В этот момент подошел молоденький официант в черном переднике и, ни слова не говоря, поставил перед Костей стакан светлого пива. Оптимистичная пенная шапка была похожа на мыльные пузырьки. Костя не сомневался, что и на вкус это пиво будет примерно как шампунь.

– Моя мама знает обо мне все, что нужно, – резко ответил Женька.

Костя сделал глоток и облизал с губ горьковатую на вкус пену. «А нормальное пиво-то, – подумал Костя, – зря я так».

Елена Витальевна очень выразительно посмотрела на Костю из-под объемных черных ресниц, но ничего не сказала.

– Вот прямо-таки все? – спросил Костя.

– Вот прямо-таки все.

– Хорошо, – ответил Костя и отъехал вместе со стулом к вешалке, где на крючке грустила его куртка. Достал из кармана сложенный вчетверо листок и протянул его Женьке. – Как ты это объяснишь?

– Ну надо же, – съехидничал Женька, – даже распечатал. Типичный Костя.

На листке была черно-белая фотография Женькиной могилы. Костя сделал этот снимок вчера, когда они с батей устроили импровизированные поминки.