Метафизика. Современное введение бесплатное чтение

Предварительный обзор

Философы расходятся во мнениях относительно природы метафизики. Аристотель и средневековые мыслители предлагают нам два разных подхода к этой дисциплине. Иногда они характеризуют ее как попытку выявить «первые причины» – в частности, Бога или Недвижимый движитель; иногда же – как очень общую науку о бытии как таковом. Однако они считали, что оба описания относятся к одной и той же дисциплине. Рационалисты XVII и XVIII веков, напротив, раздвинули границы метафизики. Они полагали, что ей следует заниматься не просто проблемой существования и природы Бога, но также проблемами различия между сознанием и телом, бессмертия души и свободы воли.

Эмпирики и Кант критиковали представления о метафизике как Аристотеля, так и рационалистов, утверждая, что те стремились выйти за пределы человеческого знания. Но даже Кант полагал, что существование метафизического знания может быть оправданным. Его задача – обозначить наиболее общие структуры, задействованные в наших размышлениях о мире. Эта кантианская концепция метафизики продолжает пользоваться популярностью у современных философов, настаивающих, что цель метафизики – охарактеризовать нашу концептуальную схему или концептуальную модель. Как правило, эти философы согласны с Кантом в том, что структура мира самого по себе нам недоступна и те, кто занимается метафизикой, должны довольствоваться описанием структуры нашего мышления о мире.

Обоснование этой кантианской концепции метафизики, однако, не особенно впечатляет; ведь если проблематичным является описание мира как он есть, то те же проблемы должны возникнуть и при попытке охарактеризовать наше мышление о мире. Но если мы согласимся, что аристотелевская или рационалистическая метафизика не была обречена изначально, придется признать, что исходя из этих двух концепций можно написать тематически весьма различающиеся сочинения по метафизике. В данной книге мы будем отталкиваться от аристотелевского представления о метафизике как о дисциплине, исследующей бытие как таковое. Такое описание позволяет выявить наиболее общие виды или категории, под которые подпадают вещи, и проследить отношения, существующие между этими категориями.

Природа метафизики: некоторые соображения исторического характера

Нелегко сказать, что такое метафизика. Если обратиться к сочинениям о ней, то мы столкнемся с весьма различными представлениями об этой дисциплине. Иногда их авторы стремятся к описательности и сообщают нам, чем именно занимались философы, которых называли метафизиками. Иногда это нормативные представления – попытки определить, что следует делать философам, когда они занимаются метафизикой. Но независимо от того, являются ли эти представления дескриптивными или нормативными, они настолько по-разному характеризуют подходящие метафизике предмет и методы исследования, что независимому наблюдателю вполне может показаться, будто речь идет о разных дисциплинах. Разногласия по поводу природы метафизики, без сомнения, связаны с долгой историей ее существования. Философы занимаются или пытаются заниматься тем, что называют метафизикой, более двух тысяч лет. Результатом их усилий стали сочинения, посвященные самым разным предметам и использующие самые разные подходы. Но сложность определения единого предмета и единой метафизической методологии обусловлена не только долгой историей существования дисциплины. Уже в период ее возникновения ответ на вопрос, что же такое метафизика, не был однозначным.

Слово «метафизика», ставшее названием дисциплины, – заглавие одного из сочинений Аристотеля. Сам Аристотель этого названия ему не давал; так трактат назвали мыслители более позднего времени. Дисциплину, о которой в нем шла речь, Аристотель называл первой философией, или теологией, а знание, являющееся ее целью, – мудростью. Тем не менее дальнейшее использование заглавия «Метафизика» дает все основания предположить, что в сочинении Аристотеля идет речь именно о том, что мы называем метафизикой. К сожалению, Аристотель по-разному говорит о задаче, которую решает в своей книге. В некоторых случаях он сообщает, что в данном сочинении ищет знания причин и начал[2]. Из этого следует, что метафизика принадлежит к числу самостоятельных дисциплин – это дисциплина, предмет которой отличается от предметов любых других дисциплин. Какой предмет подразумевается под понятием «первые причины»? Возможно, множество разных явлений; основным, однако, выступает Бог или Недвижимый движитель. Следовательно, предметом дисциплины, которую впоследствии стали называть метафизикой, является Бог – и Аристотель нам довольно много о ней рассказывает. Он сообщает, что это теоретическая дисциплина. В отличие от различных искусств, занятых сотворением чего-либо, и практических наук (этики, экономики и политики), метафизика стремится познать истину ради нее самой. В этом отношении она похожа на математику и различные естественные науки. Предметом первой являются величины (дискретные в случае арифметики и непрерывные – в случае геометрии), а последних – природа и структура материальных или физических субстанций (как живых, так и неживых), составляющих мир природы. Предметом метафизики, напротив, является нематериальная субстанция[3]. А взаимоотношения между дисциплиной и ее предметом наделяют метафизику необычным статусом; в отличие от других дисциплин, она не просто предполагает существование своего предмета – по сути дела, ей нужно доказать существование нематериальной субстанции и тем самым оправдать свое существование. Поэтому проект доказательства существования за пределами мира природы Недвижимого движителя – это часть самой метафизики. Но, поскольку Аристотель полагает, что самостоятельная наука существует только там, где есть особый предмет изучения, он убежден, что метафизики могут быть уверены в существовании своей дисциплины лишь в том случае, если им удастся выполнить один из пунктов исследовательской программы этой дисциплины.

Однако Аристотель не останавливается на описании метафизики как исследования первых причин. Он также сообщает нам, что это наука, изучающая бытие как таковое[4]. По мере того, как это описание облекается плотью, метафизика становится не просто еще одной самостоятельной дисциплиной со своим особым предметом изучения, но, скорее, универсальной наукой, рассматривающей все сущее. В этом случае она исследует элементы, из которых слагаются предметы исследования всех прочих наук. Метафизику отличает то, как именно она исследует эти предметы; она рассматривает их с определенной точки зрения, в соответствии с которой они являются сущностями или вещами, которые существуют. Таким образом, метафизика рассматривает вещи как сущности или нечто существующее и пытается определить свойства или характерные особенности, которые они проявляют ровно потому, что являются сущностями или чем-то существующим. Следовательно, она стремится понять не только идею сущности, но также весьма общие и применимые ко всему, что существует, идеи, наподобие единства или тождества, различия, сходства и несходства. А сутью метафизики, понимаемой как универсальная наука, является описание того, что Аристотель называет категориями. Это высшие или наиболее общие виды, к которым принадлежат все вещи. Задачей метафизика оказывается выявление этих высших видов, определение особенностей, характерных для каждой из категорий, и отношений, связывающих разные категории друг с другом. Занимаясь этим, метафизик, предположительно, создает для нас карту, отражающую структуру всего сущего.

Итак, перед нами две разные интерпретации аристотелевской метафизики: с одной стороны, представление о самостоятельной дисциплине, рассматривающей первые причины (в частности, Бога), а с другой – представление об универсальной или предельно общей дисциплине, задача которой – рассматривать вещи с точки зрения их бытия или существования и предоставлять нам общее описание всего бытия. На первый взгляд, эти две концепции метафизики противостоят друг другу. Сложно понять, как одна и та же дисциплина может одновременно быть самостоятельной и универсальной. Сам Аристотель отдает себе отчет в наличии этого противоречия и пытается показать, что оно лишь представляется таковым[5]. С одной стороны, он полагает, что наука о первых причинах будет выявлять причины, лежащие в основании сущностных свойств вещей – свойств, предполагающихся любыми другими свойствами, которые вещи могут проявлять. По-видимому, он готов сказать, что, поскольку вещи существуют или наличествуют в основном именно таким образом, наука, изучающая первые причины, будет просто наукой, исследующей бытие как таковое. С другой стороны, кажется, что, по его мнению, в число предметов, описанием которых занимается любая дисциплина, исследующая все существующее постольку, поскольку оно существует, входит Бог.

В средневековой аристотелевской традиции мы продолжаем встречаться с этим двойственным представлением о метафизике. Как и Аристотель, средневековые мыслители были убеждены, что два понятия о метафизике находят воплощение в рамках единой дисциплины – той, что, с одной стороны, стремится описать категориальную структуру реальности, а с другой – определить существование и природу Божественной Субстанции. Но, обратившись к метафизическим трудам континентальных рационалистов XVII и XVIII веков, мы сталкиваемся с концепцией метафизики, раздвигающей рамки метафизического проекта. Отрицая многие элементы аристотелевской метафизической теории, они соглашаются с тем, что суть занятий метафизикой – выявление и изучение наиболее общих видов существующих вещей, и с тем, что при решении этой задачи важнейшую роль играет отсылка к Божественной Субстанции и каузальной роли Бога. Однако то, что не рассматривалось в рамках аристотелевской метафизики, начинает рассматриваться как подходящий объект метафизического исследования. С точки зрения Аристотеля, исследованием подверженных изменениям физических объектов, прослеживанием различий между живым и неживым и выявлением того, что присуще именно и только людям, следовало заниматься в контексте скорее естественных наук или физики, чем метафизики. Но рационалисты, перед которыми простирался интеллектуальный ландшафт, где аристотелевская физика была вытеснена новой – более математической и экспериментальной – физикой, полагали, что эти проблемы являются метафизическими. По их мнению, метафизиков занимали не просто существование и природа Бога, но различие между сознанием и телом, то, как они взаимодействуют в человеке, а также природа и пределы свободы воли.

Мыслителя, воспитанного в аристотелевской традиции, этот новый подход к использованию термина «метафизика» озадачил бы. Вероятно, он бы заявил, что у рационалистов то, что должно было быть единой дисциплиной с одним предметом исследования, превращается в исследование мешанины никак не связанных друг с другом тем. Очевидно, рационалисты живо откликались на подобные вызовы и стремились обосновать новые дисциплинарные границы, устанавливаемые ими внутри философии. В конечном счете так возникла общая карта метафизической территории[6]. Их тезис состоял в том, что у метафизики один предмет – бытие. Поэтому задача метафизиков – описать природу бытия. Но есть множество разных перспектив, исходя из которых можно составить подобное описание, и этим разным перспективам соответствуют разные подразделы метафизики. Во-первых, бытие можно исследовать просто как таковое – как бытие. Поскольку это наиболее общая позиция, с которой можно изучать бытие, соответствующий раздел метафизики получил название общей метафизики. Однако рационалисты настаивали, что бытие можно также рассматривать со множества частных позиций. Когда это происходит, мы занимаемся той или иной ветвью того, что рационалисты называли специальной метафизикой. Так, можно размышлять о бытии как о том, что обнаруживается в подверженных изменениям вещах, – то есть с точки зрения его изменчивости. В этом случае мы занимаемся космологией. Также можно рассуждать о бытии как о том, что обнаруживается в разумных существах – например, нас самих. Исследовать бытие в этой перспективе – значит заниматься той областью специальной метафизики, которую рационалисты называли рациональной психологией. Наконец, можно изучать проявление бытия в Божественном – в этом случае мы занимаемся естественной теологией. Вполне очевидно, что понятия общей метафизики и естественной теологии у рационалистов соответствуют представлениям Аристотеля о метафизике как о совершенно универсальной науке, изучающей бытие как таковое, и как о самостоятельной дисциплине, исследующей первые причины. А вот утверждение, что космология и рациональная психология являются разделами метафизики, отражает новую, более обширную область знаний, связанную с метафизикой в системе рационалистов.

Но рационалистическая метафизика отличалась от метафизики Аристотеля не только своим предметом. Аристотель подходил к метафизике с осторожностью. Описывая категории, он старался не отступать от дофилософских представлений о мире. По его мнению, полностью реальные или первичные с точки зрения метафизики сущности являются привычными для рассудка объектами (например, конкретными лошадьми и конкретными людьми). И даже говоря о Боге или Недвижимом движителе, он хотел продемонстрировать преемственность между своей философской теорией и нашими дофилософскими убеждениями относительно причинно-следственной структуры мира. Результатом стала относительно консервативная метафизика. Метафизические теории рационалистов, напротив, были отнюдь не консервативны. В их руках метафизика превращалась в абстрактные спекулятивные системы, весьма далекие от какой бы то ни было узнаваемой картины мира, отвечающей здравому смыслу. Достаточно лишь бегло взглянуть на труды таких мыслителей, как, скажем, Спиноза или Лейбниц, чтобы оценить экстравагантность рационалистической метафизики.

В высшей степени абстрактная и спекулятивная природа рационалистической метафизики сделала ее естественной мишенью для критики эмпириков. Они настаивали, что любое притязание на знание должно быть обосновано чувственным опытом, и утверждали, что поскольку никакой опыт никогда не сможет обосновать суждения, из которых слагаются метафизические системы рационалистов, то притязания последних на обладание научным знанием о природе на самом деле являются сомнительными[7]. Более современная форма атаки встречается у Айера [Ayer, 1936]. И действительно, эмпирики часто выдвигали вполне убедительный тезис, что типичные для рационалистической метафизики суждения лишены смысла. По их мнению, все содержание наших концептуальных представлений заимствуется из содержания чувственного опыта. Поэтому они настаивали, что суждение обладает подлинным познавательным содержанием или осмысленностью лишь при условии, что используемые в нем понятия можно проанализировать или объяснить в терминах чистого чувственного содержания. Поскольку заявления метафизиков-рационалистов этому условию не отвечают, эмпирики заключали, что они представляют собой просто бессмысленные звуки.

В сочинениях Канта мы встречаемся с дальнейшей критикой метафизического проекта[8]. С точки зрения Канта, человеческое знание предполагает взаимодействие врожденных человеческим познавательным способностям понятий и неструктурированных данных чувственного опыта. Ощущения – это результат воздействия на наши субъективные способности восприятия внешнего по отношению к этим способностям мира. Они структурируются или организуются посредством врожденных понятий, и результатом этого становится объект познания. Таким образом, то, что мы называем объектом познания, не является чем-то внешним и независимым от нашего когнитивного механизма, но представляет собой результат применения врожденных концептуальных структур к субъективным состояниям наших способностей восприятия. Вызывающий эти субъективные состояния мир нам недоступен, поскольку является миром самим по себе: мы воспринимаем его только в той степени, в которой он на нас воздействует, в которой он предстает перед нами. Итак, объект познания нуждается в содержании чувственного восприятия, как у эмпириков; но нужно и нечто большее. Это содержание должно обобщаться и организовываться посредством концептуальных структур, которые возникают не из чувственного опыта. Однако Кант настаивает, что как содержание чувственного опыта создает объект познания, только если его структурируют врожденные понятия, так и врожденные концептуальные структуры приводят к появлению объекта познания, только если их применить к содержанию чувственного опыта, для которого они задают принципы унификации и организации.

Далее, с точки зрения Канта, метафизика, будь то рационалистическая или аристотелевская, представляет собой попытку узнать, что лежит за пределами чувственного опыта человека. Она ищет ответы на вопросы, ответить на которые чувственный опыт не в состоянии; это вопросы о бессмертии души, существовании Бога и свободе воли. Она сулит нам знание об этих предметах. Однако в попытке добыть такое знание метафизика обращается к концептуальным структурам, лежащим в основе менее проблематичных форм знания: например, тех, к которым отсылают при обсуждении субстанций, причинности и событий. Но поскольку соответствующие структуры производят знание лишь в том случае, если применять их к неструктурируемым данным чувственного опыта, то использование их философом при поиске ответов на вечные вопросы метафизики никогда не приводит к обретению знания, которое сулит нам метафизик. Из-за особенностей работы нашего когнитивного механизма условия, необходимые для производства знания, в случае метафизики совершенно невыполнимы. Заявления, которые хочет сделать метафизик, выходят за границы человеческого познания. Следовательно, в области метафизики подлинно научное знание совершенно невозможно.

Чтобы сделать это свойство традиционной метафизики более очевидным, Кант называет ее трансцендентной метафизикой. Последнюю он противопоставляет критической метафизике. Критическая метафизика, – говорит он нам, – является вполне достойным и хорошо обоснованным проектом. Если трансцендентная метафизика стремится описать реальность, лежащую за пределами опыта, то задачей критической метафизики является описание наиболее универсальных характеристик нашего мышления и знания. Она стремится выявить самые общие понятия, с помощью которых мы описываем мир, существующие между ними отношения и предпосылки их объективного использования. Кант полагал, что, рассказывая нам об условиях человеческого познания, он занят именно реализацией проекта критической метафизики.

Представления Канта о метафизическом проекте, задача которого состоит в выявлении и описании наиболее общих характеристик нашего мышления и опыта, и по сей день находят сторонников[9]. Эти философы говорят нам, что метафизика является дескриптивным занятием, а ее цель – описание нашей концептуальной схемы или концептуальной модели. По мнению таких философов, любая наша мысль или опыт предполагает использование единого унифицированного набора представлений. Этот набор образует что-то вроде картины, отражающей положение вещей: своего рода историю о мире и нашем месте в нем. У такой истории особая структура: она организована посредством очень общих понятий, и использование этих понятий определяется принципами (которые часто называют «структурными принципами»). Цель метафизики – очертить самые основные контуры данной структуры.

Не все философы, разделяющие эту идею концептуальной схемы или концептуальной модели, имеют единое мнение о статусе нашей картины мира. Хотя они и не соглашаются с подробностями описания человеческого познания, данного Кантом, некоторые сторонники идеи концептуальной схемы не спорят с его представлением о существовании единой неизменной структуры, лежащей в основе всего, что можно назвать человеческим познанием или опытом. Другие подчеркивают динамическую и историческую природу человеческого мышления и говорят об альтернативных концептуальных моделях. Они рассуждают о великих концептуальных переворотах (например, о научной революции, в ходе которой ньютоновская механика была замещена теорией относительности) как о моментах, когда люди отказывались от одной концептуальной схемы ради другой, новой картины мира. В глазах первых у метафизики есть один неизменный предмет – уникальный, исключительно человеческий способ представления мира. Для вторых ее задача – сопоставление: метафизика стремится продемонстрировать различные формы, задействованные в альтернативных схемах, к которым мы на протяжении всей истории прибегали в попытках построить картину мира.

Принадлежащие к обеим группам философы решительно выступают против тех, кто защищает более традиционные, докантианские представления о метафизике. Философы, принимающие идею концептуальной схемы всерьез, считают, что метафизика занята изучением того способа (или способов), которым мы представляем себе мир. Сводят ли они предмет метафизики к тому, о чем говорил Аристотель, или вслед за рационалистами раздвигают ее границы, вводя такие темы, как проблема «сознание – тело», бессмертие души и свобода воли, – философы, придерживающиеся докантианских представлений о метафизике, считают, что ее задачей является описание природы и структуры самого мира. Однако исследование структуры человеческого мышления существенным образом отличается от исследования структуры мира, о котором мы размышляем. Разумеется, если мы убеждены, что структура нашего мышления в точности отражает структуру мира, то можно сказать, что оба исследовательских проекта приведут к одному и тому же результату. Но философы, склонные к рассуждениям о концептуальных схемах, обычно так не считают. Они заявляют, что предметом метафизики является структура концептуальной схемы или схем именно потому, что, подобно Канту, они полагают, что мир как он есть для нас недоступен.

Почему они так думают? Потому что согласны с Кантом в том, что наши мысли о мире всегда опосредованы концептуальными структурами, посредством которых мы представляем себе мир. По их мнению, чтобы размышлять о чем-либо внешнем по отношению к собственным когнитивным способностям, я должен применить понятия, отражающие вещь как существующую тем или иным способом, принадлежащую к тому или иному виду или так или иначе охарактеризованную. Но тогда я схватываю не объект как он есть, существующий независимо от моей мысли о нем, а объект, мною концептуализированный или представляемый. Таким образом, объект моей мысли – это то, что (по крайней мере отчасти) является произведением концептуального или репрезентативного механизма, используемого мною в процессе мышления. Предо мною не вещь сама по себе, а вещь-в-истории, которую я о ней рассказываю, или вещь-на-картине, которую я рисую.

Однако некоторые из тех, кто прибегает к идее концептуальной модели (мы можем назвать их сторонниками теории концептуальных схем), идут еще дальше и объявляют логически противоречивой саму идею объекта, существующего отдельно и независимо от концептуальной схемы, с помощью которой мы формируем свои представления[10]. Для сторонников этой радикальной позиции существует лишь концептуальная модель или модели. Нет ничего, кроме рассказываемых нами историй и рисуемых нами картин. То, что мы называем существованием объектов, является всего лишь чем-то, фигурирующим в истории; а то, что мы называем истиной, в которой убеждены, – всего лишь различные элементы истории, сложенные вместе или согласующиеся друг с другом.

Такая более радикальная версия теории концептуальных схем является разновидностью того, что получило имя идеализма. Это позиция, которую очень сложно последовательно сформулировать. Если мы считаем, что не существует ничего, кроме сочиняемых людьми историй, то что сказать о людях, которые, предположительно, их сочиняют? Если они на самом деле существуют и сочиняют, то в мире существует что-то помимо сочиняемых ими историй, и в этом случае «существовать» означает нечто большее, чем быть героем истории. Если, с другой стороны, мы, люди, являемся всего лишь героями историй, то существуют ли на самом деле рассказываемые истории или это просто еще одна история о сочинении всех этих историй? И не является ли сама эта новая история (история о том, как рассказываются первоначальные истории) всего лишь еще одной историей?

Как я сказал, не все сторонники теории концептуальных схем разделяют радикальную позицию, о которой только что шла речь. Но даже те из них, кто допускает, что идея предмета, существующего независимо от концептуальной схемы, является логически непротиворечивой, не согласятся с тем, что какие-либо подобные предметы, которые могут на самом деле существовать, способны стать объектами метафизического исследования. Они будут настаивать, что все подобные предметы постигаются лишь посредством концептуальных структур, используемых в наших о них представлениях. Эти структуры образуют своего рода экран, закрывающий нам доступ к вещам как они есть. Следовательно, даже умеренный сторонник теории концептуальных схем станет отрицать возможность того, что хочет осуществить метафизик-традиционалист, – обретения знания о подлинной структуре реальности. Он скажет, что если бы существовал проект, отличающийся той универсальностью, систематичностью и логической непротиворечивостью, которой философы желают наделить метафизику, то этот проект свелся бы лишь к описанию наиболее общих структур нашей концептуальной схемы или схем.

Как отреагировали бы метафизики-традиционалисты на эти неокантианские представления? Вероятнее всего, они сказали бы, что если сторонник теории концептуальных схем прав, отрицая, что мир как он есть может быть объектом серьезного философского исследования, то он ошибается в том, что таким объектом может быть концептуальная схема. Главной посылкой аргумента сторонников теории концептуальных схем против традиционной метафизики является утверждение, что применение концептуальных структур при репрезентации вещей мешает нам по-настоящему получить к этим вещам доступ. Но в ответ приверженцы традиционной метафизики укажут, что при описании того, что сторонники данной теории называют концептуальной структурой, нам приходится прибегать к понятиям, и отсюда заключат, что если придерживаться принципов, исповедуемых ими самими, то это означает, что такая вещь, как описание природы и структуры концептуальной схемы, невозможна. Поэтому метафизики-традиционалисты будут утверждать, что если их представления о метафизике проблематичны, тогда то же самое можно сказать и о представлениях сторонников теории концептуальных схем. Однако метафизики-традиционалисты будут настаивать, что отсюда возможен и более глубокий вывод, а именно, что в изложенной выше теории о концептуальных представлениях есть нечто саморазрушительное. Если сторонники теории концептуальных схем правы, заявляя, что действие концептуальных представлений мешает нам постичь то, что мы стремимся себе представить, то с чего бы нам принимать всерьез их суждения о концептуальном представлении? В конце концов, эти суждения – просто новые концептуальные представления. Но это значит, что вместо того, чтобы прояснить природу действия концептуальных представлений, суждения будут мешать нам понять то, о чем они, предположительно, сообщают, – а именно, действие концептуальных представлений.

Метафизики-традиционалисты продолжат, говоря, что нам удается думать и рассуждать о вещах – о вещах как они есть, а не просто о вещах, какими они предстают в рассказываемых нами историях. Они будут настаивать, что сама идея размышления о вещах или ссылки на них предполагают существование связей между нашими мыслями и словами и независимыми от разума и языка вещами, о которых мы думаем и говорим. И они будут настаивать, что вместо того, чтобы мешать нам получить доступ к вещам, понятия, используемые нами при мышлении, являются инструментами, позволяющими схватывать вещи, к которым они применяются. Это не экраны или барьеры между нами и вещами, а, напротив, пути, приводящие нас к вещам, позволяющие получить к ним доступ. Метафизики-традиционалисты будут также утверждать, что нет причин думать, будто с понятиями, к которым они прибегают в попытках описать для нас то, что существует, и его общую структуру, дело обстоит иначе. Они признают, что метафизики могут ошибаться и высказывать ложные суждения, но продолжат настаивать, что в данном случае риск вынесения ложного суждения не серьезнее, чем в случае любой другой дисциплины, в рамках которой мы пытаемся описать устройство мира. Дать истинное описание природы реальности может быть сложно – но отсюда не следует, будто это невозможно.

Защитники кантианской концепции метафизики будут настаивать, что поднимающиеся в этих дебатах проблемы сложнее и труднее, чем полагают метафизики-традиционалисты. И хотя мы симпатизируем метафизикам-традиционалистам, следует признать, что этот спор о приличествующей метафизике методологии упирается в гораздо более фундаментальную проблему взаимоотношений между мыслью и миром. Эта проблема затрагивает любое описание бытия и является метафизической по любым критериям. Однако она настолько важна, что не может быть разрешена во вводных разделах сочинения о метафизике. Описание взаимоотношений нашего мышления или языка с миром требует особого, обстоятельного рассмотрения; этому будет посвящена заключительная глава данной книги. Там мы подробно рассмотрим вызов, который философы-кантианцы (анти-Реалисты, как их часто называют) бросают традиционным представлениям об отношениях между мыслью и миром. Однако сейчас нам нужна концепция метафизики, которой можно бы было руководствоваться. Наша стратегия будет заключаться в том, чтобы, в качестве эксперимента, принять традиционный, докантовский подход.

Метафизика как категориальная теория

Итак, нашей целью будет описать природу реальности и показать, каковы вещи как они есть. Как мы видели, в зависимости от традиции у такого проекта могут быть разные предметы исследования. В аристотелевской традиции есть идея науки о первых причинах и идея науки, изучающей бытие как таковое. Даже если существует единая наука, соответствующая этим двум идеям, сами идеи кажутся разными – по крайней мере, на первый взгляд. Идея общей науки, изучающей существующие вещи с точки зрения их существования, соответствует тому, что рационалисты называли общей метафизикой. А главная задача, подразумеваемая идеей науки о первых причинах, соответствует той, что связана с тем подразделом специальной метафизики, который рационалисты называли естественной теологией. Кроме того, у нас есть еще два подраздела специальной метафизики: космология, описывающая изменчивый материальный мир, и рациональная психология, которая, помимо прочего, занимается проблемой «сознание – тело» и, по всей вероятности, проблемой свободы воли.

Многие вводные сочинения по метафизике придерживаются рационалистического подхода к метафизике. Действительно, в фокусе их внимания оказываются темы, которыми, по мнению рационалистов, занималась специальная метафизика. Таким образом, на авансцену выходят вопросы о существовании и природе Бога, о природе человека, проблеме «сознание – тело» и о свободе воли. Это вполне обоснованная стратегия. С XVII века все эти проблемы именовались метафизическими. Однако не менее обоснованной является и другая стратегия составления пропедевтических текстов о метафизике. В первом приближении она ограничивает круг обсуждаемых тем, оставляя лишь те, что отвечают условиям аристотелевской науки о бытии как таковом или общей метафизики рационалистов.

Можно привести ряд соображений в пользу этого подхода к метафизике. Представления современных философов о философии не соответствуют дисциплинарным границам концепции рационалистов. Темы, находившиеся в центре внимания различных разделов того, что рационалисты называли частной метафизикой, обсуждаются ныне в рамках разделов философии, касающихся не только и не столько метафизики. Например, для естественной теологии такой темой были существование и природа Бога; сегодня эти проблемы обычно рассматриваются в рамках дисциплины, которую мы называем философией религии, – подраздела философии, затрагивающего гораздо более широкий круг вопросов, чем старомодная естественная теология (эпистемологические вопросы о рациональности религиозных убеждений в целом и конкретных религиозных верований в частности, вопросы об отношениях между религией и наукой, между религией и этикой). Специалисты в области философии религии обсуждают даже вопросы, относившиеся к области, которую рационалисты называли рациональной психологией, – о выживании личности и бессмертии. Другие проблемы, изучавшиеся рациональной психологией, сегодня относятся к области, которую мы называем философией сознания. Но, хотя специалисты по философии сознания озабочены метафизическими вопросами существования и природы сознания, их также заботит и многое другое. Они ставят эпистемологические вопросы о познании наших собственных (и чужих) состояний сознания, а также проводят много времени в попытках прояснить природу объяснения в психологии и когнитивных науках. Иногда мы обнаруживаем, что они ставят вопросы о свободе воли, но эта проблема с тем же успехом может обсуждаться в еще одном разделе философии – теории действия. Современные философы обычно используют термин «метафизика» применительно к области философии, отличающейся от всех этих разделов. Поступая таким образом, они говорят о дисциплине, не слишком сильно отличающейся от той, которую рационалисты называли общей метафизикой, а Аристотель – наукой о бытии как таковом.

Итак, стратегии построения пропедевтических текстов не отражают подходов современных философов к использованию термина «метафизика». Одно из последствий этого состоит в том, что проблемы, находящиеся в центре внимания дисциплины, называющейся метафизикой, редко становятся темами пропедевтических работ, а это печально, поскольку они не менее фундаментальны, чем другие философские проблемы. Вот вам один довод в пользу введения в метафизику, в котором предметом изучения становится бытие как таковое; но есть и другой. В серии, в которую входит эта книга, выйдут книги по философии религии и философии сознания – в них будут обсуждаться такие темы, как существование и природа Бога и проблема «сознание – тело». Книга по метафизике должна быть преимущественно посвящена другим темам – и так оно и будет: в ней пойдет речь о проблемах, возникающих, когда мы пытаемся дать общее описание структуры всего существующего.

Но что это за проблемы? Обсуждая аристотелевскую концепцию метафизики как вполне универсальной дисциплины, я говорил, что основной целью такой дисциплины является выявление и описание категорий, под которые подпадают вещи. Не будет большой ошибкой сказать, что именно к этому стремится метафизика в ее современном понимании. Но что же значит «выявить категории, под которые подпадают вещи»? Как я отмечал ранее, Аристотель считает категории высшими или наиболее общими видами, на которые можно классифицировать вещи. Из этого следует, что метафизика берет все существующие вещи и распределяет их по самым общим видам, под которые те подпадают. С точки зрения Аристотеля, виды, под которые подпадают вещи, позволяют нам сказать, чем эти вещи являются. В таком случае могло бы показаться, что если метафизикам нужно выявить высшие виды, то им следует искать самые общие ответы на вопрос: «Что это?» Кажется, что одним из способов сделать это будет взять знакомый предмет – например, Сократа – и задать вопрос: «Что это?» Очевидный ответ – «Человек». Но, хотя он и выявляет вид, к которому относится Сократ, на вопрос: «Что есть Сократ?» – можно дать и более общие ответы. В конце концов, Сократ является приматом, млекопитающим, позвоночным и животным. Определить категорию, к которой относится Сократ, – значит определить границу или момент завершения такого списка все более общих ответов на вопрос: «Что это?» В какой момент это происходит? Обычный ответ заключается в том, что мы определяем категорию вещи, когда находим такой ответ на вопрос: «Что это?», при котором единственный более общий ответ может быть дан лишь с помощью слов «сущность», «существо», «вещь» или «существующее», применимых ко всему сущему. Аристотель полагал, что в случае Сократа подходящий ответ – термин «субстанция», то есть он считал, что субстанция – это категория, под которую подпадают Сократ и другие живые существа.

Далее, может показаться, что, если наши метафизики желают составить список категорий, им нужно задать о других объектах те же вопросы, что выше мы задавали о Сократе. Если они выбрали объекты-образцы, учитывая существующие между вещами различия, то в итоге получат различные новые категории. Однако в какой-то момент они обнаружат, что новых категорий больше не появляется. Повторение процедуры будет лишь возвращать их к выявленным ранее категориям. В этот момент они могут быть уверены (с учетом обычных опасений по поводу адекватности индуктивных процедур), что определили все высшие виды или категории сущего.

Это один из способов размышлять о категориях и их роли в метафизическом проекте. По сути дела, именно так многие философы решают задачу выявления категорий. К сожалению, в качестве описания происходящего в рамках метафизики этот подход не лишен недостатков. Во-первых, он превращает метафизику в весьма унылое занятие: составление таблицы категорий – это простая механическая процедура поиска наиболее общего ответа на вопрос: «Что это?» Сложно понять, как то, для чего нужно так мало фантазии, могло более двух тысяч лет занимать величайшие умы человечества. Во-вторых, из такого описания сложно понять, как в метафизике могут возникнуть какие-либо интересные разногласия или споры. С этой точки зрения, если два метафизика дают нам разные списки категорий, то это возможно лишь потому, что кто-то из них допустил грубый и очевидный промах: либо индуктивную ошибку (если философ неверно поставил вопросы о подходящем наборе объектов), либо путаницу относительно того, как работают в нашем языке классификационные термины. Однако на деле в метафизике нет ничего менее необычного, чем разногласия или полемика, а участвуют в таких спорах по большей части проницательные, разумные мыслители, которых трудно заподозрить в совершении грубых интеллектуальных ошибок.

Но существуют и более фундаментальные проблемы, связанные с таким подходом к категориям и природе метафизики. Приняв его, мы допускаем, что метафизики начинают работать, имея перед собой всю совокупность объектов, не вызывающую каких-либо сомнений, и что их задача состоит в поиске подходящих мест для объектов этой совокупности. Однако на деле философы, спорящие о категориях, спорят и о том, какие существуют объекты. Нет априорно заданного набора объектов, по поводу которого все метафизики будут друг с другом согласны. Обычно возникающие в метафизике диспуты – это диспуты о том, как отвечать на вопрос: «Какие объекты существуют?» и составлять альтернативные списки категорий – то есть просто давать на этот вопрос разные ответы.

Простой пример позволит нам постичь природу метафизических споров. Представим себе сальто. «Сальто» – это термин, который большинство из нас умеет использовать; все мы прибегаем к нему в приблизительно сходных ситуациях и в приблизительно сходных ситуациях воздерживаемся от его использования. Мы также обращаемся к нему, чтобы выразить убеждения, которые большинство из нас разделяет, – убеждения относительно того, что такое сальто, когда оно делается, когда его выполняют хорошо и т. д. Однако можно представить себе двух философов, очень по-разному реагирующих на факты, связанные с сальто. Допустим, один из них говорит нам, что такая вещь, как сальто, существует, что сальто – это полный переворот (обычно человеческого тела) вперед или назад, при исполнении которого ступни оказываются выше головы. Он настаивает на том, что, поскольку было выполнено множество подобных переворотов, на сегодняшний день существовало множество сальто, и утверждает, что объяснить, как могут быть истинными такие заявления, как:

(1) В четверг с трех до четырех часов пополудни Джордж выполнил пять сальто,

можно лишь в случае, если мы допустим существование такой вещи, как сальто. Однако другой философ с ним не согласен. Он отрицает существование такой вещи, как сальто. Он соглашается с тем, что люди и некоторые животные соответствующим образом кувыркаются через голову, но отрицает, что это предполагает существование особого класса сущностей – сальто. Он также согласен с тем, что многие подобные (1) заявления истинны, но опять-таки отрицает, что это предполагает существование особого типа сущностей. По его мнению, истинным заявление (1) делает то, что в соответствующий временной период Джордж просто пять раз перекувыркнулся через голову.

О чем спорят наши два философа? Предметом их спора, несомненно, не является то, как мы используем понятие «сальто» в своих обычных, дофилософских разговорах о мире или о значении истинности высказываний наподобие (1). Они спорят о том, требуют ли относящиеся к делу факты обычного словоупотребления, и об истинности соответствующих дофилософских высказываний выделения сальто в «формальном» философском описании мира и его устройства. Они спорят о том, должны ли вещи наподобие сальто входить в наш «формальный» философский перечень существующих вещей. Такой «формальный» перечень обычно называют онтологией. Используя данный термин, мы можем сказать, что наши два философа спорят о том, следует ли включать сальто в онтологию. Этот спор является метафизическим. Однако маловероятно, что в нем станут участвовать серьезные метафизики, и дело тут не в том, что все метафизики полагают, будто наша онтология должна включать сальто (вовсе нет). Причина, по которой метафизики не стали бы спорить о статусе сальто, состоит в том, что это слишком конкретная, слишком частная тема. Однако спор между двумя философами можно с легкостью перевести на более общий уровень, и тогда он превратится в тот вид спора, который обычно ведут метафизики. Утверждая, что нам следует признать существование сальто, первый участник дискуссии делает это утверждение не из какой-то особой любви к сальто, а почти наверняка из-за философского убеждения в существовании вещей более общего типа – он верит, что наша онтология в принципе должна включать в себя события. Равным образом его противник отрицает существование такой вещи, как сальто, не потому, что питает какую-то особую к нему неприязнь, но потому, что не согласен с тем, что наш «формальный» рассказ о мире должен включать отсылки к событиям. Таким образом, дискуссия о сальто восходит к дебатам более общего характера – дебатам о категориях. Один ее участник уверен, что нам следует признать существование категории «событие», а его оппонент с этим не согласен.

Итак, спорить о категориях – значит спорить о том, какие вещи существуют, и многие из наиболее важных метафизических споров – это споры такого рода. Они часто структурированы определенным образом, хотя и разворачиваются на более общем уровне, чем дискуссия о сальто. Центральным для них является вопрос о существовании вещей очень общего типа или категории. Существуют ли свойства? Отношения? События? Субстанции? Пропозиции? Обстоятельства? Возможные миры? В каждом случае есть некоторая совокупность дофилософских фактов, предоставляющих основания для спора. Одна сторона настаивает на том, что для объяснения соответствующих философских фактов нам следует ответить на вопрос о существовании утвердительно, а другая заявляет, что с философской точки зрения введение сущностей соответствующего типа в онтологию является сомнительным, и утверждает, что объяснить дофилософские факты можно, не делая этого.

Однако споры о категориях не всегда структурированы именно так. Участники дискуссии не всегда дают противоположные ответы на вопрос: «Существует ли К?» (где К – категория). Иногда оказывается, что они согласны в том, что сущности, относящиеся к той или иной категории, существуют; но тогда одна из сторон продолжает разговор и сообщает нам, что, хотя сущности, соответствующие этой категории, на самом деле существуют, все их следует изучать посредством сущностей, принадлежащих к какой-либо иной категории. Представим, что идет дискуссия о материальных объектах. Хотя обе стороны согласны, что материальные объекты существуют, один из участников говорит, что их следует изучать как совокупности сенсорных качеств. В этом случае другой, вероятно, ответит: «Послушай, ты же на самом деле не веришь в существование материальных объектов. Ты просто так говоришь. По твоему мнению, материальных объектов не существует – только сенсорные качества». Его противник, несомненно, возразит, что и в самом деле верит в существование материальных объектов: «Я не отрицаю, что материальные объекты существуют; я просто говорю тебе, что они собой представляют». Сложно сказать, как можно разрешить спор о понятии «существует». Но, как бы мы ни поступили, здесь следует признать наличие глубокого метафизического – в более широком смысле «экзистенциального» – разногласия. Сформулировать это разногласие можно, заявив, что, если один метафизик хочет включить материальные объекты в список первичных или базовых элементов своей онтологии, другой этого не желает. Первый отрицает, что материальные объекты можно рассматривать посредством каких-либо более фундаментальных сущностей (или сводить к ним). Второй же считает материальные объекты конструкциями, состоящими из более простых сущностей. Хотя, по его мнению, материальные объекты и существуют, отправившись на поиски первичных элементов его онтологии (то есть элементов его онтологии, несводимых к сущностям более фундаментального вида), мы не обнаружим материальных объектов – только сенсорные качества. Итак, в конечном счете в его онтологии материальных объектов нет: в предлагаемой им метафизической теории материальные объекты не включены в список элементарных «кирпичиков» реальности. Можно сказать, что если в онтологии одного философа материальные объекты являются первичной или неделимой категорией, то в онтологии другого они составляют категорию производную.

Итак, дискуссии о категориях – это дискуссии о существовании сущностей, принадлежащих к какому-либо очень общему виду или категории. Подчас участники спора имеют разные точки зрения на существование сущностей соответствующего вида; иногда они расходятся во мнениях относительно того, сводятся ли принадлежащие к определенной категории сущности к сущностям другой, более элементарной категории. Однако создать исчерпывающую метафизическую теорию – значит составить полный перечень категорий, под которые подпадают вещи, и определить, какого рода отношения существуют между этими категориями. Последняя задача требует определить, какие категории являются первичными, а какие – производными, а также указать, как именно принадлежащие к производным категориям сущности могут быть сведены к сущностям первичных категорий (или проанализированы в терминах последних). Полный такой каталог будет представлять собой общее описание всего сущего. Аристотель считал подобное описание целью метафизического проекта. Немногие из современных метафизиков готовы предложить такого рода исчерпывающую теорию категорий. Проблемы, связанные с любой из категорий, исторически попадавших в фокус метафизических теорий, так сложны, что современные метафизики вполне довольны, если им удается разобраться хотя бы с некоторыми из них. В этой книге мы пойдем тем же путем, не предпринимая ничего настолько амбициозного, как создание исчерпывающей системы категорий. Мы сосредоточимся на проблемах, встающих при поиске ответов лишь на некоторые из вопросов о категориях, возникающих в метафизике. Вопросы, о которых пойдет речь, очень важны и фундаментальны, а потому их обсуждение должно дать нам хорошее представление о том, что такое метафизика. Итак, давайте перейдем к рассмотрению этих вопросов – и начнем с тех, которые имеют отношение к так называемой проблеме универсалий.

Рекомендуемая литература

Литература о природе метафизики обширна. Новичку следует прежде всего обратиться к Аристотелю, в особенности к двум первым главам первой книги «Метафизики», к двум первым главам четвертой, а также – к первой главе шестой книги. Затем я рекомендовал бы ознакомиться с кантовской критикой метафизики [Kant, 1787], в особенности с предисловием ко второму изданию, и с первыми разделами книги Айера [Ayer, 1936]. Чтобы познакомиться с более современными дискуссиями, следует обратиться к Кернеру [Körner, 1974], введению к книге Стросона [Strawson, 1959] и ван Инвагену [van Inwagen, 1998].

Предварительный обзор

Спор реалистов и номиналистов вырастает из феномена сходства или совпадения атрибутов. Реалисты утверждают, что если объекты сходны или имеют одинаковый атрибут, то существует что-то, чем они совместно обладают или что является для них общим. Номиналисты с этим не согласны. Реалисты называют такие общие сущности универсалиями: по их утверждению, универсалии – это сущности, которые могут быть одновременно экземплифицированы несколькими разными объектами. Также реалисты полагают, что в число универсалий входят свойства, которыми вещи обладают, отношения, в которые они вступают, и виды, к которым они принадлежат.

Доказывая, что нам следует признать реальность универсалий, реалисты обращаются к таким явлениям, как субъектно-предикатный дискурс и абстрактная референция. Они заявляют, что если мы не постулируем универсалии в качестве референтов предикативных выражений, то невозможно объяснить, как могут быть истинными субъектно-предикатные предложения, и утверждают, что истинность предложений, содержащих абстрактные референциальные термины, можно объяснить, лишь признав универсалии вещами, определяемыми этими терминами.

Реалисты, однако, часто расходятся во мнениях, когда речь заходит об универсальности их рассуждений о предикации и абстрактной референции. Например, некоторые реалисты отрицают, что их определение предикации применимо к предложениям, в которых используется термин «экземплификация». Другие настаивают, что оно применимо лишь к самым простым или неопределенным предикатам либо абстрактным терминам. Более того, некоторые реалисты придерживаются мнения, что универсалии соответствуют лишь предикатам, являющимся истинными в отношении существующих в действительности объектов, тогда как другие убеждены, что возможны как экземплифицированные, так и неэкземплифицированные свойства, виды и отношения.

Реализм и номинализм

Есть разные способы классификации объектов, о которых мы думаем и говорим. Можно разделить их по цвету, и тогда у нас будут предметы красные, желтые и синие. Можно – по форме, и тогда у нас будут предметы треугольные, круглые и квадратные. Можно – по биологическим видам, и тогда перед нами окажутся слоны, дубы и инфузории-туфельки. То, к какому роду классификации мы прибегаем в этих случаях, является существенным компонентом нашего опыта познания мира. Практически ничего нельзя помыслить или сказать, не прибегая к подобным способам систематизации: без них почти (если не вовсе) невозможно получение опыта. Мало кто будет возражать против того, что некоторые из применяемых нами способов классификации объектов отражают наши интересы, цели и ценности, и лишь немногие станут отрицать, что зачастую наши способы классификации определяются самими объектами[11]. Дело не в том, что мы волюнтаристски решили называть одни вещи треугольными, другие – круглыми, а третьи – квадратными: они таковы и есть. Равным образом существование слонов, дубов и инфузорий не является следствием процесса человеческого мышления или применения языка. Они возникли сами по себе, и наши язык и мышление отражают эти уже имеющиеся факты.

Итак, между вещами есть объективно существующие сходства. Еще до классификации знакомые нам из повседневного опыта предметы обладают одинаковыми характеристиками, признаками или атрибутами. Это не тезис, сформулированный в рамках какой-либо метафизической теории, а, напротив, дофилософский трюизм; однако он ложится в основу важных философских размышлений. В самом деле, вопрос, восходящий к истокам метафизики, таков: существует ли какое-либо универсальное объяснение того дофилософского трюизма, что вещи обладают сходными атрибутами? Предположим, у некоторого набора вещей есть сходный атрибут – скажем, все они желтые. Существует ли факт, более основополагающий или фундаментальный, чем этот? Такой фундаментальный факт, одна только истинность которого в отношении упомянутых объектов делает их все желтыми? И если он существует, можно ли делать из этого примера какие-то общие выводы? То есть возможны ли такие очень общие тип или форма факта, чтобы любое совпадение атрибутов имело место потому, и только потому, что существует некоторый факт соответствующего очень общего типа или формы?

Утвердительный ответ на этот вопрос дается в «Пармениде» Платона, где мы читаем:

…ты признаешь существование неких видов, приобщаясь к которым все другое из здешнего получает их имена, например, сходного, если приобщается к сходству, великого, если приобщается к величине, и если приобщается к справедливости и красоте, то оказывается справедливым и прекрасным?[12]

Здесь предлагается общая схема, объясняющая совпадение атрибутов. Согласно ей, существует ряд объектов a… n, есть предмет φ и такое отношение R, что каждый из объектов a… n имеет отношение R к φ. Именно в силу того, что объекты a… n находятся в отношении R к φ, их атрибут совпадает, и все они оказываются прекрасными, справедливыми и т. д. Со времен Платона эту схему находили привлекательной многие философы[13]. Они не всегда пользовались тем же языком, что Платон. Там, где он говорил о вещах, приобщающихся к виду, они говорили, что вещи воплощают, экземплифицируют или являются примером одного свойства, качества либо атрибута. Тем не менее предложенная форма объяснения в точности соответствует платоновской: различные вещи категоризируются или характеризуются тем или иным способом в зависимости от того, в каком отношении к обсуждаемому качеству или характеристике все они находятся. Совпадение атрибутов определяется характеристикой или качеством, общим для совпадающих объектов или разделяемым ими.

Согласных с платоновской схемой философов традиционно называли метафизическими реалистами или просто реалистами[14]. Однако, хотя многим философам объяснение совпадения атрибутов ссылкой на разделяемые или общие сущности кажется убедительным, у предложенной Платоном формы объяснения были и критики. Этих критиков называли номиналистами. Они утверждали, что предполагаемый платоновской схемой метафизический аппарат имеет ряд глубоких концептуальных проблем. Для одних номиналистов эти проблемы означали, что совпадение атрибутов требует совершенно иного теоретического объяснения, не отсылающего к общим или разделяемым сущностям, тогда как для других они были доказательством отсутствия потребности в каком-либо теоретическом объяснении – по их мнению, феномен совпадения атрибутов является основополагающим или фундаментальным фактом, не подлежащим дальнейшему анализу. Дискуссия реалистов и номиналистов является, пожалуй, старейшим из ведущихся с давних времен метафизических споров. Несомненно, в ней поднимались важные метафизические вопросы. Нам необходимо их прояснить, и мы начнем с попытки дать общее представление о том, что называется метафизическим реализмом.

Онтология метафизического реализма

Метафизические реалисты настаивают, что адекватное описание совпадения атрибутов предполагает проведение различия между двумя типами или категориями объектов: теми, что называются партикуляриями, и теми, что называются универсалиями. В число партикулярий включается то, что нефилософы обычно считают «вещами», – такие конкретные, привычные нам объекты, как люди, животные, растения и неодушевленные материальные тела. По мнению реалистов, партикулярии характеризуются тем, что каждая из них в определенный момент времени занимает определенное место в пространстве. Под универсалиями, напротив, понимаются сущности повторяющиеся: в любой конкретный момент времени нумерически одна и та же универсалия может быть целиком и полностью явлена, или, как обычно говорят реалисты, экземплифицирована, несколькими разными партикуляриями, занимающими различные места в пространстве. Так, разные люди могут одновременно экземплифицировать одну и ту же добродетель, разные автомобили – одну и ту же форму, а дома (в конкретный момент) – буквально один и тот же цвет. Добродетель, форма и цвет – универсалии[15]. Метафизический реалист считает, что у похожих партикулярий совпадают атрибуты в силу того, что все они экземплифицируют одну и ту же универсалию. Таким образом, существуют неповторяемые (единичные) сущности, находящиеся в особом отношении к сущностям повторяемым, и именно поэтому атрибуты привычных объектов повседневного мира могут совпадать.

Реалисты обычно утверждают, что существует более одного вида универсалий. Все упомянутые нами случаи совпадения атрибутов касаются универсалий, которые называются одночленными, или монадическими. Это универсалии, которые партикулярии экземплифицируют по отдельности или одна за другой. Но существуют также отношения – универсалии, экземплифицируемые несколькими индивидуальными объектами, вступающими в отношения друг с другом. Так, универсалия «находиться на расстоянии мили друг от друга» экземплифицируется двумя вещами, которые разделяет миля; и это универсалия, поскольку есть множество пар объектов, которые в данный момент может разделять одна миля. Равным образом «находиться бок о бок» – пространственное отношение между объектами, при котором один из них расположен бок о бок с другим, и это опять-таки универсалия: существует множество пар объектов, которые можно описать таким образом. Оба эти отношения принадлежат к так называемым симметричным отношениям: в любой паре объектов a и b, в которой a определенным образом относится к b, b, в свою очередь, таким же образом относится к a. Однако не все отношения симметричны. Во многих случаях пара объектов может вступить в отношения лишь в определенном порядке. Например, быть чьим-то отцом – отношение асимметричное: если один объект (a) является отцом другого объекта (b), то b – не отец a. Как говорят логики, упорядоченная пара <a, b> (где a и b взяты именно в этом порядке) проявляет это отношение. Три рассмотренных нами отношения являются диадическими, или двучленными, но очевидно, что возможны отношения триадические, тетрадические и т. д.

Итак, отношения – это полиадические, или многочленные, универсалии. Но цвета, добродетели и формы одночленны. Каждая из этих универсалий экземплифицируется объектами в индивидуальном порядке. Конечно, многие реалисты относят все одночленные универсалии к разделу «свойства», но некоторые из них (обычно те, что находятся под влиянием аристотелевской традиции) настаивают на существовании подразделов: нам предлагают различать свойства и виды. Виды подобны различным биологическим видам и родам[16]. Если объекты экземплифицируют свойства, обладая ими, вещи экземплифицируют виды потому, что к ним принадлежат. Проводящие это различие философы часто сообщают нам, что в то время как виды конституируют партикулярии, экземплифицирующие их как то, чем они являются, свойства просто преобразуют или характеризуют партикулярии, отмеченные ими; такие философы часто называют виды индивидуализирующими универсалиями. Это означает, что представители видов являются индивидами, отличающимися как от индивидов, принадлежащих к тому же виду, так и от индивидов, принадлежащих к другим видам. Таким образом, всякий, кто принадлежит к виду человек, обозначается как особый индивид – отдельный человек, отличающийся как от других людей, так и от вещей, принадлежащих к другим видам.

Таким образом, совпадение атрибутов может быть связано со множеством разного типа универсалий. Несколько партикулярий могут совпадать за счет принадлежности к одному и тому же виду или потому, что обладают одним и тем же свойством; а несколько двух-, трех- или, в целом, n-значных групп партикулярий могут совпадать потому, что вступают в одно и то же отношение. Также реалисты полагают, что в любом подобном совпадении атрибутов возможны градации. Собака и кот принадлежат к одному виду – они млекопитающие; но это совпадение принадлежности к виду не такое полное, как в случае с двумя собаками. По мнению реалиста, различия в степени совпадения возникают из-за различий в степени обобщенности универсалий, которые экземплифицируют партикулярии. Чем конкретнее или определеннее общая универсалия, тем полнее следующее из нее совпадение атрибутов. Итак, универсалии вступают в иерархические отношения в зависимости от степени их обобщенности. Можно предположить, что любая подобная иерархия завершается полностью определенными универсалиями, для которых уже не существует универсалий менее общих или более определенных, и партикулярии, совместно экземплифицирующие любую такую полностью определенную универсалию, будут в точности совпадать по цвету, форме, виду, пространственному соотношению или чему-либо еще.

Итак, партикулярии экземплифицируют различные типы универсалий, отличающихся друг от друга степенью обобщенности. Но реалисты полагают, что универсалии, к которым обращаются, чтобы объяснить совпадение атрибутов у партикулярий, могут, в свою очередь, совпадать, экземплифицируя универсалии более высокого порядка. Так, например, у свойств «красное», «желтое» и «синее» есть разнообразные свойства тона и насыщенности; все они относятся к виду цвет и вступают в такие отношения, как «быть светлее» или «быть темнее». И, разумеется, экземплифицируемые цветами универсалии могут быть более или менее определенными – так можно объяснить, например, почему красный ближе к оранжевому, чем синий.

Таким образом, первоначальное предположение, что атрибуты у родственных партикулярий совпадают потому, что те экземплифицируют одну и ту же универсалию, приводит к построению весьма сложной системы. Партикулярии и группы, состоящие из n партикулярий, экземплифицируют универсалии разных типов: свойства, виды и отношения. В свою очередь, эти универсалии обладают другими свойствами, принадлежат к другим видам и вступают в другие отношения. То же верно и для этих новых свойств, видов и отношений – и т. д., быть может, до бесконечности. А выстраиваемые таким образом кажущиеся бесконечными ряды универсалий включены в сложные иерархии в зависимости от степени их обобщенности – так возникают сложные системы совпадения атрибутов различной степени универсальности. Таким образом, то, что начиналось с, казалось бы, невинной экстраполяции продиктованных здравым смыслом суждений, выросло во всеобъемлющую метафизическую теорию, онтологию, которая оказалась весьма далека от здравого смысла.

Кому-то сложность этой теории может прийтись не по вкусу, но реалисты настаивают, что сложность структуры является ее преимуществом. Система представляет собой продуктивную теорию, позволяющую объяснять самые разнообразные явления. Хотя реалисты утверждают, что их убеждения позволяют найти объяснение для множества различных явлений, мы поговорим лишь о двух. Оба касаются вопросов семантики, и оба сыграли важную роль в истории метафизического реализма. Первое – это проблема субъекта и предиката; второе – абстрактная референция. По мнению реалистов, оба явления позволяют поставить важные философские вопросы, на которые, как они полагают, теоретический аппарат метафизического реализма позволяет дать прямой и убедительный ответ.

Реализм и предикация

Субъектно-предикатное предложение – элементарная форма высказывания. Примерами таких высказываний являются следующие предложения:

(1) Сократ отважен.

(2) Платон – человек.

(3) Сократ – учитель Платона.

Произнося подобные предложения, мы выбираем партикулярию (или ссылаемся на нее), а затем нечто о ней говорим, тем или иным образом характеризуя ее или описывая, указывая, к какому виду она относится, или с чем-то ее связывая. Например, произнося предложение (1), мы отсылаем к Сократу и говорим о нем, что он отважен. Такая интерпретация (1) подразумевает, что в предложении (1) референтную роль играет (или указывает на объект) лишь субъект «Сократ». Но метафизические реалисты настаивают на том, что такая интерпретация недостаточна. По их словам, любой добросовестный анализ предложения (1) покажет, что предикат «отважен» также обладает референтным значением[17].

Предположим, что предложение (1) истинно. Совершенно очевидно, что его истинность определяется двумя факторами: во-первых, значением предложения (1), а во-вторых, тем, как устроен мир. И то и другое обусловлено структурой: значение предложения (1) зависит от составных частей предложения и их взаимного расположения. С другой стороны, устройство мира обусловлено неязыковой структурой и зависит от того, какие предметы находятся в определенной части мира и как они соотносятся друг с другом. Таким образом, истинность предложения (1) зависит как от языковой, так и от неязыковой структуры, и реалисты полагают, что предложение (1) истинно вследствие соответствия между двумя этими структурами. Предложение (1) истинно потому, что языковая структура (1) соответствует неязыковой структуре определенной части мира или отражает ее[18]. Вполне понятно, что, чтобы добиться требующегося соответствия, мы должны располагать предметом, отвечающим имени собственному «Сократ». Но реалисты утверждают, что предложение (1) может быть истинным лишь при условии, что понятие «отважный» также соотносится с каким-то неязыковым объектом. Как видно из предложения (1), понятие «отважный» играет не чисто формальную роль наподобие той, что приписывается словам, не вступающим в какие-либо отношения с существующими в мире объектами (например, союзам «или», «если» или определенному и неопределенному артиклям в английском языке). Поэтому для того, чтобы предложение (1) было истинным, у его субъекта и предиката должны быть референты, соотносящиеся между собою таким образом, чтобы сказанное в предложении (1) было истинным. Но тогда – как это происходит в предложении (1) – понятие «отважный» соответствует такой сущности, что референт «Сократ», в силу своего к ней отношения, является – как сказано в предложении (1) – отважным.

Однако метафизические реалисты сразу же отметят, что «отважный» – это общее понятие: его можно использовать применительно не только к Сократу, но и другим индивидам, а потому оно может выступать в качестве предиката не только в предложении (1), но и в других субъектно-предикатных предложениях. Например, допустим, что истинно не только предложение (1), но и предложение

(4) Платон отважен.

Здесь также применим аргумент, использованный в случае предложения (1). В предложении (4) понятие «отважный» играет не менее значимую референтную роль, чем в предложении (1). Но каково отношение между референтами этих двух случаев использования понятия «отважный»? Вполне очевидно, что, применяя в предложении (4) предикат «отважный» к Платону, мы говорим о нем ровно то же самое, что и о Сократе, применяя предикат «отважный» к последнему в предложении (1). И, по мнению реалиста, из этого следует, что, каким бы референтным значением ни обладало понятие «отважный» в предложениях (1) и (4), в обоих случаях оно одинаково. Это позволяет реалисту сделать вывод, что в предложениях (1) и (4) понятие «отважный» отсылает к одной и той же сущности – той самой, в силу причастности к которой и Сократ, и Платон считаются отважными.

Разумеется, те же аргументы применимы в случае других субъектно-предикатных предложений, где в роли предиката выступает понятие «отважный». В любом таком предложении понятие «отважный» обладает референтным значением или относится к какому-либо объекту. Если во всех этих предложениях понятие используется в одном и том же смысле, то во всех них оно обладает одним и тем же референтным значением. В любом подобном предложении оно относится или отсылает к одной сущности – такой, что, в силу отношений между нею и референтом субъекта предложения, последнее оказывается истинным. Но какой метафизический механизм необходим, чтобы можно было таким образом описать условия истинности предложений (1), (4) и им подобных? Реалисты уверяют, что лежащая в основе их теории онтологическая схема делает такое описание возможным. Если существуют повторяемые сущности или универсалии и отношение экземплификации, связывающее их с партикуляриями, то наше описание условий истинности таких предложений, как (1) и (4), не вызывает нареканий. Предложения (1) и (4) истинны, поскольку референтом понятия «отважный» является определенная универсалия – добродетель отваги – и поскольку и Платон, и Сократ эту универсалию экземплифицируют.

Конечно же, реалисты хотят расширить область применимости сказанного нами о предложениях (1) и (4), с тем чтобы дать общее теоретическое описание субъектно-предикатного дискурса. Предикаты отсылают к универсалиям. Истинным субъектно-предикатное предложение делает именно то, что референт его субъекта экземплифицирует универсалию, являющуюся референтом его предиката. Как правило, реалисты заявляют, что существуют различные виды универсалий, которые могут быть референтами предикатов. Референтами предикатов субъектно-предикатных предложений наподобие (1), где мы характеризуем объект или говорим, каков он, являются свойства. Существуют также такие субъектно-предикатные предложения, как

(2) Платон – человек.

Они позволяют нам сказать, чем является тот или иной предмет или к какому виду он принадлежит. Референтами их предикатов являются виды. Наконец, есть такие субъектно-предикатные предложения, как

(3) Сократ – учитель Платона.

Они позволяют нам сказать, как различные объекты относятся друг к другу; референты их предикатов – это отношения.

Но, чтобы этот анализ был исчерпывающим, нам следует сказать о том виде референтного отношения, которое связывает предикаты со свойствами, видами и отношениями. Ярким примером референтного отношения является для нас отношение, связывающее имя и его носителя: имя Сократ и человека, которого так зовут. Некоторые реалисты полагают, что именно такое отношение связывает предикаты с универсалиями[19]. Обычно они приводят в пример такие предложения, как

(5) Это является красным,

где мы определяем цвет некой партикулярии. Нам говорят, что в предложении (5) есть два имени, связанных друг с другом глаголом-связкой «является»: словом «это» именуется конкретная партикулярия, словом «красный» – конкретная универсалия, а глагол-связка выражает отношение экземплификации между партикулярией, именуемой «это», и универсалией, именуемой «красный». В таком изложении идея, что субъектно-предикатная истина предполагает наличие соответствия между языковой и неязыковой структурами, описана очень ясно, ибо здесь наблюдается взаимно-однозначное соответствие между языковыми оборотами, из которых состоит предложение (5), и неязыковыми предметами, которые должны делать это предложение истинным. Но если в случае таких предложений, как (5), предположение, будто предикаты отсылают к универсалиям, может показаться многообещающим, то в случае других субъектно-предикатных предложений оказывается, что подобный анализ не вполне применим. Обратимся снова к предложению

(1) Сократ отважен.

Вряд ли можно утверждать, что его предикат является именем. Там, где понятие является именем сущности, оно может играть роль субъекта в субъектно-предикатном предложении – в этом случае оно отсылает к предмету, чьим именем является. Однако понятие «отважный» этой проверки не проходит: с точки зрения грамматики оно не может занять в предложении место подлежащего. Если существует понятие, являющееся именем универсалии, которую реалист хотел бы соотнести с предикатом «отважный», то это понятие – «отвага». И, подобно тому как понятие «отважный» не может быть подлежащим, «отвага» не может стать предикатом. Эта пара понятий не является каким-то исключением. Возьмите предложения

(6) Эта монета круглая.

(7) Платон мудр.

И

(8) Алкивиад изнурен.

Ни в одном из этих случаев нельзя сказать, что предикат выступает здесь в качестве имени для универсалии, к которой, предположительно, должен отсылать. В каждом из них есть иное понятие («округлость», «мудрость», «изнурение»), которое гораздо лучше подходит на роль имени соответствующей универсалии. То, что предикаты предложений (1), (6), (7) или (8) не могут быть именами универсалий, позволяет предположить, что и понятие «красный» в предложении (5) этой роли не играет, – и так оно и есть. «Красный», как и остальные обозначения цветов, – слово двусмысленное. Оно может выступать в роли существительного (например, «Красный – это цвет») – в этом случае его вполне можно считать именем соответствующего цвета. Однако оно может также выступать в роли прилагательного (например, «красный дом» или «красное лицо») и в этом случае не являться ничьим именем. В предложении (5) слово «красный» выступает в роли прилагательного, а потому является именем не в большей степени, чем слово «отважный» в предложении (1).

До сих пор наше внимание было сосредоточено на грамматических препятствиях к истолкованию предикатов как имен – однако обусловлены они семантикой. Имя – понятие уникальное: оно соотносится исключительно со своим носителем. Предикаты же, напротив, являются понятиями общими, а потому вступают в референтные отношения с каждым из объектов, к которым могут быть применены. Как говорят специалисты по семантике, они являются истинными в отношении этих объектов или соответствуют им. Но если вступление в такие отношения мешает им выступать в роли имен универсалий, то возможен ли какой-нибудь иной вид референтных отношений, в которые они, несмотря ни на что, могли бы вступать с универсалиями? Многие реалисты уверены, что такой вид есть. Они заявляют, что предикаты не только являются истинными в отношении объектов, предикатами которых могут быть, или соответствуют им, но и выражают универсалии или коннотируют их[20]. Так, есть референция между понятием «отважный» и всеми отважными индивидами, и только с ними – это отношение соответствия; реалисты утверждали, что оно также выражает или коннотирует общую для всех этих индивидов универсалию (добродетель отваги). Равным образом понятие «круглый» соответствует всем круглым предметам, и только им, но реалисты говорят нам, что оно также находится в семантическом отношении выражения или коннотации с универсалией, к которой причастны все эти индивидуальные предметы, – округлой формой.

Чтобы пояснить тезис, согласно которому предикаты выражают универсалии, реалисты утверждают, что применить предикат к объекту – значит сделать нечто большее, чем просто определить объект как один из целого ряда объектов; нужно также выявить универсалию, благодаря которой объект принадлежит к этому ряду. Таким образом, говоря, что объект является треугольным, мы не просто говорим, что он принадлежит к ряду объектов, но также указываем на общее свойство всех объектов, принадлежащих к этому ряду, и утверждаем, что данный объект проявляет это свойство. По мнению реалистов, то, что субъектно-предикатные предложения наподобие наших (1) – (8) можно парафразировать так, чтобы отсылка к универсалии стала явной, доказывает, что использование предиката предполагает не просто выявление предметов, в отношении которых он является истинным. Например, предложение (1) можно парафразировать следующим образом:

(1′) Сократ экземплифицирует отвагу.

А предложение (6) так:

(6′) Эта монета экземплифицирует округлость.

В обоих случаях исходное субъектно-предикатное предложение заменяется предложением с единственным понятием, находящимся в отношении называния к универсалии, к которой, по мнению реалиста, отсылает предикат предложения. Таким образом, по мнению реалистов, подобные парафразы всегда возможны: любое субъектно-предикатное предложение вида «a есть F» можно преобразовать в предложение вида «a экземплифицирует универсалию F». Но если такого рода парафразы всегда возможны, то использование общего понятия F в качестве предиката объекта просто значит, что этот объект экземплифицирует универсалию F. А это означает, что, даже если предикаты не являются именами универсалий, их использование в контексте субъектно-предикатного предложения способно ввести универсалии в дискурс, стать упоминанием о них или отсылкой к ним. Следовательно, здесь присутствует референтное отношение – более слабое или менее непосредственное, чем отношение называния, но «паразитирующее» на нем. Это отношение реалисты и называют выражением или коннотацией. И опять-таки реалисты, как правило, будут утверждать, что предикаты могут выражать или коннотировать различные виды универсалий. Предикаты предложений наподобие (1) выражают или коннотируют свойство: сделать утверждение (1) – значит сказать, что данный объект экземплифицирует свойство, поскольку обладает им. Напротив, предикат предложения (2) выражает вид: утверждать (2) – значит сказать, что некий объект экземплифицирует этот вид в силу принадлежности к нему. Наконец, предикат предложения (3) выражает взаимное отношение: заявить (3) – значит сказать, что конкретная пара объектов экземплифицирует это взаимное отношение, поскольку вступает в него.

Таким образом, предикаты выражают или коннотируют свойства, виды и отношения; а там, где мы имеем дело с истинным субъектно-предикатным отношением, выражаемая предикатом универсалия экземплифицируется референтом субъекта. Реалисты полагают, что такое описание позволяет нам достичь поставленной цели: оно объясняет, каким образом субъектно-предикатные предложения способны соответствовать миру, причем делает это естественным и интуитивно понятным образом. По их мнению, естественным это описание оказывается благодаря своей связи с предлагаемой реалистами интерпретацией совпадения атрибутов. Общие понятия выполняют роль предикатов, и, какой бы теории мы ни придерживались, они маркируют случаи совпадения атрибутов: у всех предметов, в отношении которых конкретное общее понятие является истинным, совпадают атрибуты – или они являются в том или ином отношении одинаковыми. Но, по мнению реалистов, все предметы, у которых совпадают атрибуты, экземплифицируют какую-то одну универсалию. Общее понятие, маркирующее конкретный случай совпадения атрибутов, выражает или коннотирует в точности ту же универсалию, что в данном случае является основанием совпадения атрибутов. Таким образом, мы получаем описание предикации, неразрывно связанное с нашим описанием совпадения атрибутов, и два этих описания сочетаются именно так, как должны бы были, если бы мы захотели дать удовлетворительное объяснение субъектно-предикатной истине. Универсалия, являющаяся референтом предиката, – это в точности та же универсалия, которую должен экземплифицировать референт субъекта, если этот референт является примером совпадения атрибутов, обозначенного этим предикатом.

Реализм и абстрактная референция

Реалисты полагают, что онтология универсалий позволяет нам объяснить нечто большее, чем предикация. По их мнению, с помощью предложенной ими метафизической теории можно дать интуитивно удовлетворительное объяснение феномену абстрактной референции[21]. Яснее всего этот феномен проявляется в использовании того, что называется абстрактным уникальным понятием. Примерами абстрактных уникальных понятий являются «треугольность», «мудрость», «человечество» и «отвага». Это уникальные понятия, которые могут выступать в роли субъекта. Кроме того, они обычно образуют пары с понятиями, которые могут выступать в роли предиката, – общими понятиями: «треугольность»/«треугольный», «мудрость»/ «мудрый», «человечество»/«человек», «отвага»/«отважный» и «красный» (в значении существительного) / «красный» (в значении прилагательного). Интуитивно кажется, что составляющие каждую из этих пар понятия вступают друг с другом в весьма примечательные отношения: складывается впечатление, что абстрактное уникальное понятие является выражением, истинным в отношении всех объектов, экземплифицирующих данное свойство или вид (или соответствующим им). Реалисты утверждают, что это интуитивное объяснение верно, и заявляют, что если мы не считаем абстрактные уникальные понятия механизмом, позволяющим отсылать к универсалиям, то невозможно удовлетворительным образом описать предложения, в которых они появляются. Приведем несколько примеров таких предложений:

(9) Отвага – нравственная добродетель.

(10) Треугольность – это форма.

(11) Хилари предпочитает красный синему.

(12) Человечество – это вид.

(13) Мудрость – цель жизни философа.

Сюда же относятся предложения, на которые мы ссылались при обсуждении референтного значения предикатов:

(1′) Сократ экземплифицирует отвагу.

(6′) Эта монета экземплифицирует округлость.

Реалисты указывают, что обычно такие предложения являются истинными, и утверждают, что лишь метафизический реалист способен объяснить, как именно им удается быть истинными. По мнению реалистов, если мы хотим сообщить, что говорится в этих предложениях, нам следует помнить, что в том виде, в котором абстрактные уникальные понятия в них появляются, они функционируют в точном соответствии с нашими интуитивными представлениями. Такие понятия исполняют самую однозначную референтную роль – функционируют в качестве имен универсалий. Но если они исполняют подобную роль, то предложения, в которых они появляются, могут быть истинными, лишь когда именуемые универсалии действительно существуют. Поэтому лишь философ, придерживающийся онтологии, постулирующей существование универсалий, может объяснить истинность предложений, в которых есть абстрактные уникальные понятия.

Возьмем предложение (9), в котором называется определенное свойство (экземплифицируемое всеми отважными индивидами – и только ими) и говорится, к какому виду оно принадлежит: оно является нравственной добродетелью. Таким образом, предложение (9) – это утверждение об определенном свойстве, которое (как нам интуитивно ясно) названо в честь абстрактного уникального понятия «отвага». Это утверждение может быть истинным, только если само свойство существует, – ведь заявление, что отвага принадлежит к определенному виду, несомненно, не могло бы быть истинным, если бы не было такой вещи, как отвага. Равным образом в предложении (10) называется свойство, экземплифицируемое всеми треугольными объектами, и только ими, и говорится, что это свойство – форма. Итак, предложение (10) является утверждением об определенном свойстве – свойстве, которое мы интуитивно считаем референтом абстрактного уникального понятия «треугольность». Истинность предложения (10) предполагает существование такого референта. В конце концов, вряд ли может быть истинным утверждение, что треугольность принадлежит к определенному виду, если треугольности не существует. То же самое можно сказать о предложениях (11) – (13), (1′) и (6′). В каждом из этих случаев перед нами абстрактное уникальное понятие, и рассматриваемое предложение может передать сказанное в нем только потому, что соответствующее абстрактное понятие функционирует именно так, как мы интуитивно ожидаем, – исполняет референтную роль, именуя универсалию. Следовательно, каждое из этих предложений может быть истинным лишь при условии существования универсалии, именуемой соответствующим абстрактным понятием. И, разумеется, есть множество других предложений; как и в приведенных нами примерах, их истинность предполагает существование универсалий, которые, как мы интуитивно предполагаем, являются референтами задействованных в них абстрактных понятий. Очевидно, что многие из этих предложений являются истинными, и лишь метафизический реалист – философ, убежденный в существовании универсалий, – может объяснить нам, как это возможно.

Итак, по утверждению реалистов, лишь они способны объяснить тот факт, что предложения, содержащие абстрактные уникальные понятия, могут быть истинными. Однако они настаивают, что то, что мы называем абстрактной референцией, относится не только к предложениям наподобие рассмотренных выше. Существуют предложения, не содержащие абстрактных уникальных понятий, но тем не менее предполагающие референцию к таким вещам, как свойства, виды и отношения[22]. Вот примеры предложений того рода, о котором говорят реалисты:

(14) Этот помидор и этот брандспойт одного цвета.

(15) Некоторые виды способны к перекрестному опылению.

(16) Существуют еще неизвестные науке отношения, связывающие элементарные частицы.

(17) Этой чертой характера он похож на своего двоюродного брата.

И

(18) Эта форма была неоднократно экземплифицирована.

Хотя ни одно из этих предложений не включает уникального понятия, именующего универсалию, по словам реалистов, все они являются утверждениями об универсалиях – цветах, чертах характера, общих для множества вещей формах, биологических видах, к которым они принадлежат, и отношениях, в которые вступают. Реалисты настаивают на том, что ни одно из этих предложений не может быть истинным, если упомянутых универсалий на самом деле не существует. Так, (14) – (17) – недвусмысленные заявления о существовании универсалий, отвечающих определенным условиям; ни одно из них не может быть истинным, если отвечающих этим условиям универсалий не существует. И хотя предложение (18) не является прямым заявлением о существовании универсалии, его истинность предполагает существование по крайне мере одной неоднократно экземплифицирующейся сущности – определенной формы. Таким образом, мы возвращаемся к мысли, что существуют предложения, чья истинность подразумевает существование такого рода вещей, которые реалисты называют универсалиями. Реалисты отмечают, что многие предложения, подобные (14) – (18), являются истинными, и делают из этого вывод, что объяснить данный факт может лишь философ, считающий, что универсалии существуют.

Итак, в число предложений, дающих пример абстрактной референции, входят предложения, как содержащие, так и не содержащие абстрактные уникальные понятия. Но в обоих случаях реалисты отстаивают один и тот же тезис: чтобы объяснить истинность этих предложений, следует придерживаться онтологии метафизического реализма. Здесь стоит сделать пару замечаний. Во-первых, данный тезис независим от предлагаемого реалистами описания феномена предикации. Утверждения реалистов о предложениях, подобных (9) – (18), не предполагают существования какой-либо определенной теории предикации. Даже если допустить, что единственное связанное с предикатами семантическое свойство – это свойство быть истинным в отношении предметов, предикатами которых они являются, или соответствовать им, тем не менее использование предложений, подобных (9) – (18), интуитивно означает, что мы говорим о сущностях, отличающихся от конкретных партикулярий, знакомых нам из повседневного опыта. Можно подумать, что такое рассуждение подразумевается анализом предикации с позиций реализма. Как мы видели, когда реалисты пытаются объяснить и обосновать утверждение, что универсалии являются референтами предикатов, они ссылаются на тот факт, что стандартные субъектно-предикатные предложения вида «a есть F» можно парафразировать, получив предложения вида «a экземплифицирует свойство F». Но мы воспринимаем отсылку к этим парафразам как доказательство предлагаемой реалистами теории предикации лишь потому, что предложения вида «a экземплифицирует свойство F» включают абстрактные уникальные понятия, а также потому, что истинность включающих такие понятия предложений убеждает нас в существовании универсалий.

Во-вторых, нельзя должным образом оценить заявления реалистов касательно предложений с абстрактной референцией, игнорируя альтернативные представления о роли механизмов абстрактной референции: если альтернативные способы анализа предложений наподобие (9) – (18) окажутся несостоятельными, это станет обоснованием таких заявлений. Если же существует убедительное описание содержания и условий истинности таких предложений с точки зрения номинализма, то утверждение реалистов, будто истинность таких предложений вынуждает нас признать существование универсалий, необоснованно. То же верно и в отношении приведенного ранее довода относительно субъектно-предикатной истины. Убедительное объяснение того, как субъектно-предикатные предложения могут соответствовать неязыковому факту, при котором между предикатами и универсалиями не устанавливается референтная связь, поставило бы под вопрос утверждение реалистов, что мы нуждаемся в универсалиях для объяснения субъектно-предикатной истины. Таким образом, оба довода становятся гораздо понятнее, если интерпретировать их как поставленные перед номиналистами задачи – разработать систематические и интуитивно убедительные теории предикации и абстрактной референции, которые объяснили бы нам метафизические основания субъектно-предикатной истины и использования механизмов абстрактной референции, не отсылая к общим или разделяемым многими предметами сущностям. Как мы увидим в следующей главе, номиналисты признали две проблемы, сформулированные реалистами, и приложили существенные усилия, доказывая, что возможно альтернативное решение. А если учесть то, как именно реалистская теория абстрактной референции согласуется с реалистской теорией предикации, не стоит удивляться, что более всего номиналистов заботило объяснение роли абстрактных уникальных понятий. Как мы увидим, утверждение реалистов, будто наше интуитивное понимание предложений наподобие (9) – (18) предполагает существование универсалий, – это только первый шаг. Реалисты понимают, что им нужно дать ответ на альтернативные описания таких предложений. Однако они готовы сделать это и уверены, что исследование номиналистской теории абстрактной референции подтвердит их анализ.

Налагаемые на реализм ограничения: экземплификация

Может показаться, будто метафизические реалисты представляют собой единую группу, отстаивающую одну доктрину, но на деле между ними существуют разногласия по множеству вопросов. Наиболее важный из них касается степени всеобщности теории. Из нашего описания реализма можно сделать вывод, что его сторонники желают повсеместно применять платоновскую схему, так что каждому случаю того, для обозначения чего мы использовали дофилософское понятие совпадения атрибутов, реалист приписал бы особую универсалию. Аналогичным образом мы предположили, что каждое общее понятие, которое может выступать в роли предиката в истинном субъектно-предикатном предложении, выражает или коннотирует особую универсалию и что каждое семантически определенное абстрактное понятие называет уникальную универсалию. Но многие реалисты не готовы принять такой – лишенный ограничений – вариант теории. Они настаивают на необходимости таких ограничений теории, при которых универсалии соответствовали бы лишь некоторым из описаний способов существования вещей, лишь ограниченному набору общих понятий и лишь некоторым из абстрактных понятий нашего языка. Более того, между налагаемыми на теорию ограничениями есть различия, и, исследуя разные способы ограничения теории и основания для наложения каждого из ограничений, мы можем продемонстрировать разнообразные формы метафизического реализма.

Следует начать с того, что не существует такой версии метафизического реализма, в рамках которой последовательно и без всяких ограничений применялась бы платоновская схема или считалось бы, что любой безэквивалентный предикат или абстрактное понятие ассоциируется с отдельной и конкретной универсалией. При отсутствии всяких ограничений такая теория приводит к печально знаменитому парадоксу. Продемонстрировать парадоксальную природу ничем не ограниченного реализма можно, сосредоточившись на реалистском анализе предикации. Предположим, мы согласились с таким анализом безо всяких оговорок и полагаем, что каждому общему понятию, которое может занять место предиката в субъектно-предикатном предложении, соответствует какая-нибудь универсалия. Теперь рассмотрим общее понятие «не экземплифицирует себя». Конечно же, с точки зрения синтаксиса это сложное понятие, но, если мы того захотим, можно ввести одно-единственное выражение, заменяющее сложный предикат, чтобы сложность синтаксической конструкции оказалась незначительной деталью. Тогда у нас будет вполне приемлемое общее понятие, истинное в отношении всех вещей, которые не экземплифицируют себя (или соответствующее им), – и только таких вещей; и это будет общее понятие, которое может выступать в роли предиката в истинных предложениях. К примеру, данное выражение истинно в отношении Билла Клинтона, числа два и Тадж-Махала. Поскольку ни одна из этих вещей не экземплифицирует саму себя, то каждой подходит предикат «не экземплифицирует себя» и все соответствующие субъектно-предикатные предложения будут истинными. С другой стороны, существуют вещи – определенные универсалии, – к которым этот предикат неприменим. Можно предположить, что таково свойство быть бестелесным: вещь лишена тела и, следовательно, бестелесна. Равным образом, если существует такая вещь, как бытие самотождественным, то она тождественна самой себе и, стало быть, экземплифицирует себя. Следовательно, предикат «не экземплифицирует себя» не подходит ни одной из этих вещей.

Итак, если существуют истинные субъектно-предикатные предложения, в которых данное понятие выступает в роли предиката, то из той версии реалистской теории предикации, на которую не налагаются никакие ограничения, следует, что существует свойство, выражаемое или коннотируемое таким предикатным выражением. Ради удобства назовем его свойством не экземплифицировать себя. Предположение о существовании такого свойства немедленно приводит к парадоксу, ибо это свойство должно либо экземплифицировать, либо не экземплифицировать себя. Предположим, что оно себя экземплифицирует. Тогда, поскольку это свойство, которое вещь проявляет именно в том случае, когда она не экземплифицирует себя, получается, что оно себя не экземплифицирует. Таким образом, если оно себя экземплифицирует, то оно себя не экземплифицирует. С другой стороны, предположим, что оно себя не экземплифицирует. Тогда получается, что, будучи свойством не экземплифицировать себя, оно себя экземплифицирует. Итак, если оно не экземплифицирует себя, то оно себя экземплифицирует. Но в этом случае оно экземплифицирует себя именно тогда, когда не экземплифицирует, – итог неутешительный[23]. Чтобы избежать парадокса, мы вынуждены отрицать существование универсалии, соотносящейся с общим понятием «не экземплифицирует себя». Реалистская теория предикации не работает для всех общих понятий, выступающих в роли предикатов субъектно-предикатных предложений.

Часто говорят, что на эту теорию нужно наложить еще некоторые ограничения, поскольку без них она приведет к бесконечной регрессии. Это очень старый спор: его можно обнаружить в платоновском «Пармениде», и со времен Платона он повторялся снова и снова[24]. Проблема, которая, предположительно, встает перед реалистами, касается ключевой идеи экземплификации. Одна из формулировок этой проблемы восходит к использованию реалистами платоновской схемы для объяснения совпадения атрибутов. Согласно этой схеме, там, где некоторое число объектов совпадает в том, что все они являются F, такое совпадение обусловлено множественной экземплификацией в них универсального «атрибута F». Проблема заключается в том, что при любом применении данной схемы она объясняет лишь один конкретный случай совпадения атрибутов – то, что все исходные объекты являются F, – лишь для того, чтобы столкнуться с другим – тем, что все они экземплифицируют «атрибут F». Но тогда мы вынуждены ссылаться на еще одну универсалию (экземплификацию «атрибута F») и говорить, что второй случай совпадения атрибутов возникает для наших исходных объектов в силу того, что они совместно экземплифицируют эту вторую универсалию. Но в этом случае мы объясняем второй случай совпадения атрибутов лишь для того, чтобы столкнуться с третьим: все наши исходные объекты совпадают в том, что экземплифицируют экземплификацию «атрибута F». Значит, нужно ссылаться на третью универсалию, которая, в свою очередь, породит еще один случай совпадения атрибутов, в результате которого понадобится следующая универсалия, – и вот перед нами бесконечная регрессия случаев совпадения атрибутов и обосновывающих их универсалий. Какой отсюда вывод? Если мы разделяем платоновскую схему, то объяснение, которое эта схема, казалось бы, должна предоставлять, никогда не будет доведено до конца.

Очевидно, что та же проблема возникает, когда реалисты пытаются объяснить субъектно-предикатную истину. Реалисты заявляют, что любое субъектно-предикатное предложение

(19) a есть F

является истинным лишь при условии, что референт a экземплифицирует универсалию («атрибут F»), выражаемую F. Но тогда наше первоначальное предложение (19) является истинным лишь при условии истинности нового субъектно-предикатного предложения

(20) a экземплифицирует «атрибут F».

Складывается впечатление, что наше объяснение истинности предложения (19) не будет закончено, пока мы не обоснуем истинность этого нового предложения. Однако в предложении (20) есть новый предикат («экземплифицирует „атрибут F“»), выражающий новую универсалию (экземплификацию «атрибута F»). Согласно теории реалистов, предложение (20) может быть истинным, только если референт а экземплифицирует новую универсалию. Но это условие исполняется только в том случае, если истинным является предложение

(21) a экземплифицирует экземплификацию «атрибута F».

Поэтому наше объяснение истинности предложения (19), по-видимому, требует разъяснения истинности предложения (21). Кажется, мы снова сталкиваемся с бесконечной регрессией и снова приходим к выводу, что теория реалистов не работает.

Может показаться, что вывод из двух описанных нами регрессий прост: следует отвергнуть предлагаемое метафизическими реалистами объяснение совпадения атрибутов и предикации – философы-номиналисты часто ссылались на них, чтобы подвести именно к такому выводу. Однако реалисты отвечают, что нужно сделать другой вывод. Они соглашаются, что следует избегать регрессий, но полагают, что избежать их несложно: достаточно наложить ограничения на использование платоновской схемы и связанную с ней теорию предикации. Столкнувшись с первой регрессией, мы можем отрицать, что каждая конкретная форма совпадения атрибутов предполагает наличие особой и определенной универсалии. В частности, можно отрицать, что там, где совпадение образовано некоторым количеством объектов, экземплифицирующих универсалию, наличествует еще одна универсалия, обосновывающая совпадение. Равным образом в случае второй регрессии можно отрицать, что каждое семантически обособленное общее понятие выражает отдельную универсалию. Соглашаясь с тем, что существует универсалия, соответствующая предикату любого предложения, имеющего ту же форму, что и (19), можно отрицать, что есть последующие универсалии, соответствующие предикатам предложений, имеющих ту же форму, что и (20) и любые другие, следующие за ним.

Таким образом, получается, что, ограничив применение платоновской схемы и реалистской теории предикации, можно избежать описанных выше регрессий. Однако можно поставить под сомнение идею, что здесь подойдет любое ограничение. Если эти регрессии реальны, сложно понять, почему они должны беспокоить реалистов. Рассмотрим утверждение, что использование платоновской схемы ведет к дурной бесконечности. Реалисты заявляют, что располагают схемой, обеспечивающей исчерпывающее объяснение любого конкретного случая совпадения атрибутов. Но предполагаемая регрессия никак не ставит это утверждение под вопрос. Если за каждым конкретным случаем совпадения атрибутов лежит бесконечное количество таких совпадений, это никак не компрометирует использование реалистами платоновской схемы для обеспечения полного и исчерпывающего объяснения первоначального случая совпадения атрибутов. Когда реалисты говорят, что все взятые нами для примера объекты являются F, ибо все они экземплифицируют «атрибут F», они дают нам исчерпывающее объяснение исходного случая совпадения атрибутов. Если, как следует из рассуждения, при объяснении вводится новый случай совпадения атрибутов, реалисты легко могут применить платоновскую схему и к нему – но вовсе не обязаны это делать. В частности, успех первоначального применения схемы для объяснения первого случая совпадения атрибутов никак не зависит от объяснения второго случая; то же самое можно сказать и о каждом случае совпадения атрибутов, предположительно следующем за первым. Поэтому если бесконечная регрессия реальна, то это – не дурная бесконечность. Следовательно, не нужно налагать никаких ограничений на использование платоновской схемы.

То же самое можно сказать в ответ на утверждение, что реалистам следует наложить ограничения на применение их теории субъектно-предикатной истинности. Даже если бесконечная регрессия, предположительно требующая соответствующих ограничений, реальна, это – не дурная бесконечность. Если, как следует из рассуждения, из реалистского объяснения истинности предложения (19) выводится новое истинное субъектно-предикатное предложение (20), то успешное объяснение реалистами истинности предложения (19) не предполагает объяснения истинности предложения (20). Если бы цель состояла в устранении или полном разложении в ходе анализа субъектно-предикатной формы дискурса, то возникновение предложения (20) и в самом деле стало бы проблемой. Но реалисты вряд ли предполагают, что возможно устранить такую форму дискурса. В действительности, если здесь существует регрессия, то это регрессия, возникающая при любой попытке очертить онтологические основания субъектно-предикатной истины – независимо от того, предпринимают ли ее реалисты или