Наследующий землю бесплатное чтение

Глава 1

Наставники

Уже взошла ранняя луна, белёсо высвечивалась она над верхушками деревьев, лукаво щурилась одноглазо.

– Растущая, – по-хозяйски рассудил тракторист, – третья четверть – пора посевную заканчивать, а мы ещё с пахотой не управились.

За блестящими лемехами струилась ровная полоса поднятого пласта. Грачи и галки то и дело ныряли в свежий отвал, выискивали пропитание. В отдалении толклось тяжёлое вороньё, готовое взлететь при первой опасности. Над пашней, по-весеннему прогретой, маревом мережил тёплый воздух; земля дышала, пахло прелым листом, свежестью первых трав и почек, всей той весенней новью, что так радует, будоражит кровь.

Последнюю полоску Царапкин-старший заканчивал у леса, когда прибежал сын-подросток четырнадцати лет, Стёпка.

– Чё так поздно? – притормозил и впустил сына в кабину гусеничного трактора ДТ‑75 Венька.

– Наташку из садика забирал, потом к бабушке уводил.

– А мамка чего?

Стёпка промолчал в ответ, старательно высматривал в заднее окно плуг с отвалом:

– Чё, комиссия сегодня большая у тебя? – Стёпка обожал отцовский юмор: «комиссией» батя называл птиц, важно вышагивающих по свежевспаханному полю.

– А то! Из области. Всё поле черно – вышагивают во фраках, руки за спину заложили: «Паши, Веник, глыбже!»

Стёпка смеётся. В деревне, когда отец пашет картофельные огороды сельчан, по полю расхаживают уже более мелкие пташки. На вопрос сына, эта комиссия из каких, снисходительно отвечает, указывая на скворцов: «Эти из района, тож деловые – руки в брюки. А то, – машет на трясогузок, – местные, гляди, хвостами трясут, головами крутят – перед высшими стараются».

Стёпа в мать голубоглазый, улыбчивый, мягкий, податливый по натуре. Светлой вьющейся шевелюрой – в отца. За лето так выгорают Стёпкины кудри, будто их выполоскали в солнечном отваре. За добрый, весёлый нрав почти все называют паренька Стёпушка.

В школе Царапкин-младший учится неважно. Мать поругивает сына для острастки. Отец заступается: «Не всем в министрах ходить. Будет землю пахать, как батя. Ничего, сынок, наша родова-Царапкины – крепкие, выкарабкаемся. Цепляйся за жизнь, царапкайся, как сумеешь», – он подмигивает сыну, Степан как-то по-взрослому чувствует эту мужскую солидарность.

Впрочем, в силу отцовского участия, Стёпка сообразительный, в чисто практических вопросах его не проведёшь как воробья на мякине. Однажды на уроке географии учитель задал вопрос на смекалку: «Подумайте, ребята, а можно ли растопить льды в Арктике?»

Весь класс замер, ломая голову, как растопить вечные льды и снега? Степан первый поднял руку и весело выкрикнул:

– Надо посыпать всё чёрным порошком.

Порадовался географ находчивости Стёпки, нарочито расхваливал ученика, знать, стимулировал интерес к предмету. Стёпку же упорно тянуло в поле, к отцу на трактор. Глядя в школьное окно, он только и загадывал: «Скорей бы закончились уроки».

Много раз уже доверял Стёпке рычаги трактора отец, назидательно советовал:

– Рычаги бери тонко, чтобы рука чувствовала, не рви их без ума, не дёргай, а так, чтобы мотор робил ровно, как бабка твоя ниточку прядёт, без узелка чтоб, без задоринки.

Стёпка давно всё постиг зрительно, внимательно наблюдая, как работает отец, но каково это самому, на практике, взять и повести огромную, угрожающе рычащую махину?

Бережно и опасливо нажал он на педаль сцепления, чуть прибавил оборотов мотора и включил скорость: трактор вздрогнул, слегка приподнялся, как живой, чувствовалась в нём мощь, потом осел и тронулся с места.

Ага! – вскрикивал довольно Вениамин. – Так, так! Во-во. Пошёл, пошёл. Натакаешься, Стёпа, поймёшь механизм, он ровно будет с тобой одним целым, будто из тебя самого растут эти рычаги, гусеницы.

Стёпка крепко держался за рычаги, пот градом катился по спине меж лопаток. От напряжения заныла поясница и затюкало в висках.

Он неотрывно, до рези в глазах смотрел на вспаханную отцом борозду, придерживаясь её. Знал, как батя не любит огрехов. Руки его от напряжения налились свинцом, и он уж было хотел сдаться, передать рычаги отцу, но невольно сделал глубокий вздох, и вдруг стало легче, исчезла скованность, а похвала отца улыбкой расплылась по лицу. Трактор неуклонно тянул ровную борозду.

– Эдак, Стёпа, я скоро буду спать рядом с тобой. Ай, хорошо! – радовался Вениамин. – Всё, Стёпа, стои́т хлебом. Что дороже всего на белом свете?

– Золото? – выкрикнул Стёпка, стараясь перекричать звук мотора.

– Золото, да только не металл: вот оно золото – хлеб! Без него, родимого, хоть с ног до головы усыпься тем золотом, а сыт не будешь. Хлеб-батюшка всему голова, землица-матушка всему хозяйка. Работа пахаря трудная, знамо, не игрушки, зато потом, Стёпа, когда хлеб-то подниматься зачнёт, запоёт у крестьянина душа, возрадуется сердце. И если ты это поймёшь, прочувствуешь, где бы ни был ты, будет она у тебя болеть всю жизнь тоской по земле.

Коли у человека деревенская закваска, будь он горожанином впоследствии, будет болеть душа и будет метаться, а перед самой смертью возмечтает такой хоть упокоиться на родном погосте, да будет поздно, Стёпа…

Много раз Стёпка до сумерек оставался с отцом на пахоте, а вернувшись домой, до уроков ли? Скидывал в портфель учебники и приходил в школу неготовым.

А если по-крупному, Стёпка дал бы фору любому сверстнику в познаниях крестьянской жизни, сельского хозяйствования на земле. Многое он постиг от папки и чисто по-крестьянски понимал мужицкую мозольную нужду и счастье, когда удаётся собрать хороший урожай. Когда погода не подкачала и человек не оплошал.

Знал он толк и понятия в зерновых культурах, что в Сибири, например, пшеницу выращивают исключительно мягких сортов, не успевает вызревать та южная первосортная твёрдая пшеница, идущая на муку высшего качества.

Зато рожь-матушка, обеспечивающая крестьянину сытный хлеб, вполне себе растёт и даёт хорошие урожаи.

Хороша озимая рожь, которую высевают с осени, под снег, но Сибирь является зоной рискованного земледелия: и коли не вовремя выпадет, укроет её снежок, как в песне поётся, а того хуже, когда зима совсем малоснежная, вымерзает она целыми плешинами, а то и большими массивами – урон хозяйству. Потому чаще сеют рожь яровую. В благодатное лето радует она крестьянина, обещает полные закрома.

Знает Стёпка, как пахнут эти закрома, с раннего детства бывал с матерью на зерноскладе, видывал огромные бурты ржи, овса и пшеницы на токе, а потом в закромах. Войдёшь, вроде пахнет пылью с полей, а всё же новым хлебом – новиной, как говорит папка.

Ведал от отца и то, что всё надо сделать вовремя, как в той же песне: «Упадёт в землю зёрнышко в нужный срок», и как порой недальновидно высшее начальство, когда стоит оно над душой у крестьянина: «Сей, отчитывайся!», тогда как земля ещё не готова, не согрета вешним солнышком, хоть в мёрзлую – сей!

Стёпка любил отцовский говор, старинные словечки, унаследованные ещё от дедов. Так, например, одворье. На вопрос Стёпки объяснил:

– Чего тут мудрёного? Всё, что около двора твоего, – хозяйство, стало быть. На мой дак взгляд, лучше и не надо слова.

Царапкины держат собственный скот: корову, овец, пару свиней, птицу; сажают огород – мелочь и картошку. Чем же прокормиться крестьянину?

Летом Вениамин косит сено, с малых лет таскает за собой Стёпку. Раным-рано выучился Стёпка косить – тут дед Митичка постарался, отец Вениамина. Отбил и наточил ему самую маленькую литовочку – семёрку, это по номеру так её называют.

– Вот, гляди, – учил дед, – косу держи на пятке, траву бери самым носиком, а уж она пойдёт как по маслу, не спеши только. Да на полный мах руку-то отводи изначала, а не так, что в полручки – эдак-то всякий горазд впереди всех бежать.

Стёпка прислушивался к словам деда, старался. И вскоре приноровился, коса перестала ковырять землю носком, стала послушнее и вроде как легче в его руках.

– Так-так, – поощрял дед, – на пятку, да по земле-то не води. Ага. Вот эдак!

К концу прокоса Стёпка повеселел, блестел глазами, кудрявый чуб вспотел, застил глаза, но на душе было радостно.

– Выйдет толк, Стёпа, – радовался и дед Митя. – Наша родова – крестьянская!

Стёпке нравятся на селе большие дружные семьи. Их вот в семье только двое: он и сестрёнка Наташка. Большая разница у них в возрасте. Сестру он, конечно, любит, но уж больно она маленькая, не поиграть с ней. То и дело просит мать то в садик за ней сбегать, то присмотреть, тогда как у Стёпки уже другие, мальчишечьи интересы: погонять на велосипеде, побегать с ребятами, поиграть в футбол, в лапту, покататься с отцом на тракторе.

Мать Стёпки работает на совхозном огороде, а в уборочную страду – в поле и на зерноскладе помогает. Но какая-то она неловкая, нерасторопная в хозяйстве, отец часто выговаривает, пеняет ей за это.

У матери красивое имя, Александра, а называют её, всяк кому не лень, почему-то Шуринкой, то ли ласково, толь в насмешку…

Бывает, наработается Вениамин за день, а у жены конь не валялся – ужин не приготовлен, забегает, насобирает на стол второпях, а нет чтобы горяченького мужу изготовить.

Работа на тракторе, знамо, не для белоручек, но ведь и тракторист бывает опрятен – роба чистая, починенная вовремя. Рад бы Вениамин быть таким, да не всегда получается. Подхватит утром брюки, пуговиц на поясе как не было, так и нет, затянется ремнём и пошёл, а иной раз оторванный карман на проволоку прихватит – как без кармана?

Вот и выговаривает он жене за нерадивость.

Вот ещё новая забава у неё появилась: пристрастилась к рюмочке. Недаром в тракторе Стёпка не ответил на отцовский вопрос: «А мамка чего?» – скрыл, что опять застал её навеселе, корова в хлеву ревмя ревёт не доена, свиньи визжат не кормлены. Наташка в садике, а мамка спит, в ус не дует.

Раз от разу Вениамин после таких подарочков от жены нередко и сам загуливал, но во хмелю становился не буйным, а замкнуто-смурным, даже Стёпка, липнущий к отцу, побаивался, видя его тяжёлый взгляд из-под сдвинутых бровей. Буйный во хмелю может много бед сотворить, но и «тихий омут» ой как опасен: поди знай, что у человека на уме.

Глава 2

Затерянный в тумане

Поначалу Стёпка сдружился с одноклассником Васей Уловкиным, соседом через огород. Большая у Васи семья, но живут зажимисто, не бедствуют, дом – полная чаша.

Вася учился лучше Стёпки, не то чтобы хватал звёзды с неба, но как-то ловко у него получалось: где увернётся, где умело спишет, где схитрит, где подзубрит – глядишь, и результаты неплохие.

Раз от разу Стёпа стал замечать, как куражится Васька над собственной матерью: то не так и это не эдак. Капризничал, беззастенчиво врал. Разговаривал с ней лениво, врастяжку, будто старший. Ещё больше его смущало, что не очень-то желанный он гость в семействе друга. С Васькой Стёпа не ссорился, но заходить к нему больше не стал, закралось недоверие, не на равных держалась та дружба – не его это поля ягода.

Сблизился Стёпа с Лёнькой Лунёвым, тоже одноклассником. Лунёвы жили на отшибе в тесном домишке, далеко от Царапкиных, но дружбе это не мешало, то и дело гостевали мальчишки друг у друга.

Дурная весть о родителях Стёпы разнеслась в школьном трудовом лагере, где ученики отрабатывали практику на летних каникулах с проживанием в щитовых домиках. Из деревни прибежала одноклассница:

– Где хоть Стёпушка-то наш? Там в деревне такое! Ой, страху натерпелась!

– Что там? Говори толком! – не выдержали однокашники.

– Батя его закрыл на замок мамку-то Стёпушкину и дом поджёг. Загасили пожар, а Шуринка в дыму задохнулась. Ой, страсти какие!

Хватились Стёпы, но не нашли в лагере. Никто определённо не знал, куда он исчез. Не оказалось и Лёньки. Оно и понятно, всюду вместе. Знать, тоже в деревню убежали.

Поздним вечером Лёнька явился в лагерь один, угрюмый, неразговорчивый. Про Степана коротко бросил:

– А я почём знаю, как и чего там, у бабки он остался.

В лагерь Стёпа не вернулся. Отца арестовали, увезли. Мать похоронили. Сестрёнку Наташку забрала бездетная городская тётка по отцу. Дом закрыли. К житью он был пригоден, чуть отремонтировать только, но не станет же мальчишка жить один. Степан перешёл к деду Митечке, бабке Анисе. Распродали скотину со двора. Об отце ни слуху ни духу, со временем и страсти улеглись, на селе обсуждают событие до первой свежей новости.

В сентябре в школу Стёпа не пошёл. Предстоял суд над родителем, а потом уж как-то разрешится и его дальнейшая судьба.

В день открытого показательного суда над Вениамином в сельском Доме культуры яблоку негде упасть. Пускали всех, взрослых и подростков. Народ битком стоял в проходах, глухо бубнил, люди ждали развязки, праведного наказания.

За столом правосудия заняли свои места судья, прокурор, адвокат, общественный обвинитель, народные заседатели. Объявили начало:

– Прошу встать. Суд идёт. Слушается дело Царапкина Вениамина Дмитриевича тысяча девятьсот тридцать пятого года рождения.

Вывели Вениамина. Он встал у края сцены, чуть поклонился односельчанам:

– Здравствуйте.

Гудящий, как растревоженный улей, народ вдруг стих. Лишь осенние мухи на подоконниках за тяжёлыми портьерами сонно зудели, забиваясь в щели на зимовку. Никто не ответил, не кивнул подсудимому.

Тот как-то сразу осунулся, свесил голову да так и просидел на скамье подсудимых, ни на кого не глядя. На вопросы судьи отвечал вяло, неубедительно. Пытался обвинить жену в том, что застал её спящую пьяной. Оправдывался, что сам был в подпитии. Канистра с бензином, обнаруженная у дома, имела место быть в его показаниях. Не помнил, откручивал ли пробку. Якобы курил, сидя на завалинке, бросил окурок, ушёл; как воспламенилось, не видел. На вопрос: «Зачем закрыл дом на замок?» – ответил что-то невразумительное, что и решило исход дела.

Помимо судьи и прокурора, самую суровую обличающую речь произнёс общественный обвинитель – директор школы. Сельчане уважали и прислушивались к авторитетному человеку.

Суровый, поставленный голос Филимона Тарасовича звучал уверенно и непоколебимо, в зале опять стояла гробовая тишина. Общественный обвинитель запросил для подсудимого высшую меру наказания.

После совещания прокурор объявил приговор: восемнадцать лет заключения в колонии строгого режима. Веньку из зала суда увели в наручниках.

Сельчане гудели теперь удовлетворённо – свершилось правосудие! Иные возмущались мягким приговором, иные сокрушались: хоть сколько «припаяй», а Шуринку не вернёшь. Народ повалил из клуба во все раскрытые двери: через главный выход на фасаде, через запасный в сторону кинобудки.

На чёрном выходе Стёпа. Он караулит каждое слово, сказанное земляками. Взгляд затравлен, как у волчонка, попавшего в осаду. Голубые улыбчивые глаза позеленели. Вслед идущим Степан, словно злобные молнии, бросал одну и ту же фразу: «Откуда вы всё знаете?! Вы там были?»

Рядом Лёнька. Он тоже что-то бурчал в ответ, заступался за друга, оправдывал Вениамина. Когда народ окончательно разошёлся, Лёнька спросил:

– Куда ты теперь? К бабке с дедом?

– Не знаю. Не хочу к ним. Бабка и без того целыми днями воет, а теперь и вовсе… Домой пойду.

– Пошли к нам ночевать! Мои ничего не спросят, вот увидишь.

– Пошли, скажу только своим.

В дом к другу подростки пришли под самый вечер, уже смеркалось. Ефросинья, мать большого семейства, накрывала ужин. Нарезала большими ломтями хлеб, по счёту выложила ложки, поставила солонку, налила в большую миску густую слоистую простоквашу, поставила в центр стола, нарезала колёсиками солёных огурцов, соломкой сала. На обугленную разделочную доску водрузила огромную чугунную сковороду поджаренной в русской печи картошки. Окликнула из горницы мужа и детей.

– Папка, можно Стёпушка у нас сегодня ночует? – обратился Лёнька к отцу.

Иван сурово взглянул на обоих, смягчился взглядом:

– Чего же нельзя, оставайся, – обратился он к гостю, – садитесь вон к столу, живо!

Домочадцы облепили стол. Протиснулся и Стёпка, притулился рядом с другом на скамью у окна. Вместе с ним за столом оказалось восемь человек. Загремели ложки. Картошку загребали прямо из сковороды, черпали простоквашу из общей миски.

Ефросинья едва клюнула из сковороды, два раза хлебнула простокваши, встала из-за стола и, скрестив натруженные руки под передником, так и стояла в печной кути, с болью глядя то на своих чад, то на Стёпу.

Иван специально подшучивал над детьми, подбадривал:

– Молотите быстрее, не то закрома опустеют. А ну-ка, мать, добавь хлебца, простокваши.

Лёнькины старшие и младшие братья и сестры с любопытством взглядывали иногда на гостя, но никто не задал праздного вопроса, никто не полез Стёпе в душу. Ни слова не проронили и взрослые по поводу родителей мальчишки, состоявшегося суда. Только теперь он понял смысл сказанных другом слов: «Мои ничего не спросят, вот увидишь».

– Спасибо, – насытился гость.

– Дай тебе Бог… сынок, – горестно вздохнула хозяйка.

После ужина Иван, опять с шуткой, наказал мальчишкам:

– Ваш плацкарт на полатях, ну а Колька пускай к нам в горницу идёт.

– Я с пацанами хочу, можно? – заканючил самый младший, Колька.

– Спи, коли охота.

Мальчишки вчетвером сопели на полатях. Ещё до того, как провалиться в сон, Стёпка по-хорошему позавидовал другу – вот какая большая и дружная у него семья. И никто никого не упрекает, всем места хватает – в тесноте, да не в обиде. Он давно отметил, что живут Лунёвы ещё беднее, чем его семья, но как-то всё ладно у них, опрятно, всё на своих местах, всяк знает своё дело, свою обязанность. Почему у Царапкиных всё иначе? Не потому ли сердился отец на мать?

Где-то теперь его Наташка? Тётка как увезла её к себе, больше носа в деревню не кажет. А как теперь папка? Увели, даже попрощаться не дали.

Ещё там, в клубе, Степан старательно тянул шею, увидел бы его отец. Сидячего места в зале ему не досталось, он так и простоял в узком коридорчике чёрного выхода.

Обличительная речь Филимона Тарасовича не показалась ему блестящей, каждое слово горячими токами бередило его сознание, молоточками стучало в висках, сердце билось учащённо, ему будто не хватало места в груди. Он с надеждой смотрел на отца. Вот он скажет сейчас такое слово, что все поверят и поймут, как всё было на самом деле. Но чуда не случилось, а отец даже не искал его глазами. Что же он, совсем забыл о нём?

Стёпка проснулся, чуть забрезжил рассвет. Было что-то около трёх часов, когда он, нашарив под подушкой свою немудрёную одежонку, тихонько слез с полатей, снял со стены куртку, вынул из рукава кепчонку, башмаки нашёл в коридоре, оделся, отомкнул засов, вышел на крыльцо, плотно прикрыл за собой двери и пустился бегом по улице, залитой белым молочным туманом. Он знал, куда несли его ноги – домой.

От сырости знобило, он втянул голову в плечи, всунул руки в карманы, чуть сбавил бег, потом совсем перешёл на шаг, но неуклонно шёл туда, где появился на свет, где нянчил сестрёнку, где умерла его мамка, откуда увели отца.

Туман временами ещё больше сгущался, наползал с полей, окутывал всё вокруг холодными сырыми волнами. С детства знакомые избы плавали в нём, словно подвешенные, без опоры, колодезные журавли уныло и одиноко болтались в пустоте.

Случайный прохожий едва различил бы мелькавшую в этой молочной мгле голову подростка. Но прохожих не было. Деревня ещё спала предутренним крепким сном, даже собаки не брехали, не пели петухи. Будто что-то тревожное копилось в напоённом влагой воздухе.

Что-то блюмкнуло низко, как коровье ботало, как набат на полевом стане, зовущий к обеду, но тут же и стихло, поглощённое сыростью.

Ключ от навесного замка с двери дома Стёпка постоянно носил в кармане, так ему казалось надёжнее – у него есть свой кров, в который он может прийти по желанию. Он и ходил туда тайно от стариков, но только один. Дружков не водил, даже Лёньку, не терпел лишних глаз и вопросов.

Отомкнул замок, дверь изнутри закрыл на крючок. Вошёл. В доме до сих пор стоял горький запах пожарища. Стёпку знобило. Можно было затопить печь на кухне, тут не горело, но силы его почему-то покинули. Зашёл в горницу. Тут ещё недавно стоял гроб с телом матери. Бескровное лицо, синюшные от удушья губы…

Нет, вспоминать это он теперь не в силах! Закрыл, словно запечатал дверь, взобрался на полати – на своё спальное место. Лёг в одежде, зарылся головой в подушку, укутался одеялом. И всё равно зуб на зуб не попадал от озноба.

«Как же ты забыл обо мне, папка? Наташке хорошо, она нежится в городе у тётки на тёплых перинах, ходит в красивый детский сад, катается на каруселях. А я? Сам же говорил: «Землю будет пахать, как батя…» – кто же меня теперь научит?» – думалось. Наконец он согрелся, незаметно сморило. Снились ему грачи на чёрном вспаханном поле, стук движка трактора…

Стёпка проснулся, было уже совсем ясно. Кто-то настойчиво стучал и стучал в окно кухни. Он нехотя спрыгнул на пол, глянул в застеклённую раму. По ту сторону стояла техничка из местной конторки-правления, что-то кричала. Звали её тётя Глаша.

Степан вышел на крыльцо.

– Здравствуйте, вам чего?

– Вот ты где, я уже полдеревни оббежала, у дедов нет, у Лунёвых нет. Собирайся-ка, Стёпушка, возьми с собой на первую перемену трусишки, носки, рубашку какую. Велено тебя привести, управляющий повезёт тебя на центральное отделение, приехали за тобой из комиссии по делам несовершеннолетних из района.

Стёпка вернулся в дом, открыл сундук, начал вяло перебирать тряпьё. Попадались какие-то полуистлевшие трусы без резинок, рваные носки. Он сообразил, что бабушка уже давно забрала то, что можно было носить, он ведь уже второй месяц доживает у них.

Так и вышел с пустыми руками. Женщина только всплеснула руками и вздохнула горестно.

Глафира почему-то вела Стёпку, почти взрослого парня, за руку. И он не противился, в голове словно стоял тот густой утренний туман, он едва узнавал встречных людей, не отвечал на их приветствия. Знал, что его увезут куда-то. Уже сказано было, что по новым правилам проживать с дедами ему нельзя, они для него слишком немощные, не годятся в опекуны.

Издали у конторки он увидел стариков – попрощаться пришли, бабушка Аниса держит узелок. Как же постарели они за это последнее время. Дед Митя, умевший гордо держать осанку, ссутулился. У бабушки не просыхающие от слёз глаза едва смотрели на белый свет из-под набрякших водянистых век.

Что же делать ему теперь? Побежать, броситься к Лунёвым в ноги, попроситься у тёти Фроси и дяди Ивана, чтобы взяли его к себе в семью?! Нет. Там самим вчера за ужином даже картошки не хватило. Он вспомнил, как после всех хозяйка словно вылизала кусочком хлеба капельки жира со сковороды и съела, а какие у неё был грустные глаза, совсем как у больной собаки.

Как утопающий за соломинку, он вдруг ещё крепче вцепился в руку Глафиры:

– Тётка Глаша, возьми меня к себе! Я слушаться буду, я тебе всё делать буду.

Женщина невольно выдернула руку, растерялась. В одно мгновение он всё понял: не нужен никому. У людей свои заботы.

Он подошёл к старикам, те обхватили его с двух сторон и как-то странно заплакали: не то смех, не то клёкот вырывался из старческих грудей. Стёпка не вынес этого, как ни крепился. Из глаз его хлынули слёзы. Между тем собирался народ. Люди вставали в сторонке, сочувственно смотрели на троицу. Неизвестно, чем бы всё закончилось, выручил управляющий:

– Стёпа, а ну-ка, усаживай дедов в мотоцикл. Прокачу вас с ветерком, за одним до дому довезу. А вы, товарищи, расходитесь, – обратился к народу.

Бабушку усадили в коляску мощного «Урала», деда в седло за водителем, Стёпа уселся на запасное колесо на коляске. У дома Иван Гаврилович откровенно соврал дедам:

– Участковый привёз привет от вашего Вениамина. Жив-здоров, ждите письма от него. И со Стёпой всё образуется. Жив ведь он! Письма писать будет.

Управляющего уважали, из местных он – доморощенный. Старушка утёрла нос, мелко крестилась, кланялась у ворот. Старик подал руку:

– Бывай, Гаврилыч, спасибо за добрую весть.

Со Стёпкой расставались уже не так трудно.

До центрального отделения совхоза им. Кирова, в сельский совет управляющий вёз его на мотоцикле же. Стёпка забрался глубоко в коляску, почти с головой укрывшись пологом.

В небе истаивала утренняя заря, солнце взбиралось выше леса, туман давно рассеялся, разгорался яркий погожий день. Ещё никогда в жизни Степан не видел в такой красе родную деревеньку Липовку, затерявшуюся в лесах; хлебные нивы, лесные колки, каждый извив дороги, каждый куст здесь был ему знаком до подробностей, и он вбирал всё это в сознание, аж сосало под ложечкой, осознавал, что, может быть, больше никогда не увидит. И всё же в нём жило упрямое мальчишечье упорство, стиснув зубы он думал: «Всё равно вернусь!» До боли сжимал в ладони полый ключ с навесного замка от дома.

В душе его так рано вызревало сознание затерянности в этом жестоком мире взрослых, когда каждый сам за себя. Стёпка глотал душившие его слёзы навалившегося не детского горя и одиночества.

Иван Гаврилович, иногда взглядывая на мальчишку, угадывал обуреваемые чувства подростка, попытался приободрить его:

– Не горюй, Стёпа, ты же деревенский, не пропадёшь!

Глава 3

На чужбине

В этот же день Стёпку увезли в райцентр. Там определили в областную школу-интернат. Досталось парню! Новичок. Кабы с самого начала тут…

Он хоть не робкого десятка, а всё же парень домашний. Как угадал Иван Гаврилович, деревенская сметка, закалка и выдержка только и спасали.

Самые отъявленные сорванцы держали интернатских обитателей в своих руках. Стёпку заставили добывать курево и внести вклад в «общаг» в сумме десяти рублей. Ребятишки умудрялись выбираться за ограждение школы-интерната, промышляли на ближайших улочках, на ж/д вокзале.

Попробовал и Стёпка. Воровать он не хотел, выпрашивал копейки у прохожих. Вид его без напускной маски был настолько жалок, что ему удалось собрать три рубля. Но Стёпка вдруг понял: если теперь поведётся, от него не отстанут. Надо защищаться – отбиваться руками, ногами, кусаться, царапаться, но не поддаваться. Вспомнились слова отца: «Цепляйся за жизнь, царапкайся, как сумеешь».

Недоедал Стёпка, терпел побои, а ещё страшно скучал. Писал письма старикам. Бабка Аниса, едва освоившая грамоту, отвечала крупными косыми каракулями. Через неё Стёпа и адреса отца добился. Писал. Не отвечал батя. Лишь к исходу полугода пришла долгожданная весточка, в коей Вениамин сообщил, что Стёпке он теперь не опора, пусть попробует обратиться к дядьке – его старшему брату: «Он справно живёт, может, поможет».

Стёпка попросил у бабушки адрес дяди. Мудрая старушка сделала приписку в конце ответа: «На дядю Виталия не надейся, там сноха живым заглотит и не подавится» – и адрес не сообщила.

Писал Стёпка и Лёньке. Делился: «Вот бы вдвоём интернатской шпане отпор дать! – Жаловался: – Наесться бы печёнок из костра вволю или как тогда у тебя со сковородки жареной, хрустящей. Тут картоха какая-то стеклянная, где тока они такую закупают?» Лёнька не позабыл друга, но письма писать не умел и не хотел, на чём переписка, не начавшись, заглохла.

Со временем Стёпка поневоле обжился, завёл дружков, среди которых верных, как Лёнька, не было, но при случае и эти выручали, а где-то скрашивали тоску.

Эта группа держалась обособленно от главенствующей, враждовать они особо не враждовали, но не дружили и не подчинялись друг другу, негласно разделив сферы влияния.

Интернат делился на три группы: младшая 7–10 лет, средняя 11–14, старшая 15–18 лет. В старшей верховодил крепкий физически парень по фамилии Гюрза, пришедший в интернат после детской колонии, пять человек сподручных, под стать ему, в «шестёрки» на побегушках был определён высокий, как жердь, но слабый мальчишка по прозвищу Тяпа.

В средней главным был Димон – городской парень, видавший виды, самоуверенный, пронырливый. В пару ему Жека, наглый и отчаянный. Стёпа числился с ними, лично не особо тяготевший к делишкам компании, но как-то надо было выживать. Ещё двое «мутных», непостоянных парней. Особицей был слабый, тщедушный телом парнишка – Вовка Лебедев. Димон и Жека понукали им, держали за «шестёрку», подражая старшим, дали кличку Ляпа. Стёпа сочувствовал Ляпе и одновременно уважал в нём чувство собственного достоинства, не пресмыкался он, только и отпор, как следует, дать не мог – силёнок не хватало.

В младшей группе такой субординации пока не было, их не трогали, даже по-своему опекали обе группы, присматривали.

Однажды Стёпа вляпался в нехорошую историю. Как-то Димон, воспользовавшись «шухером» Жеки, дерзко украл в кабинете директора деньги.

Пропажа обнаружилась скоро. В старших группах тут же был устроен обыск. Обитателей выстроили вдоль глухой стены, никто не подозревал, что случилось, но Димон успел скинуть деньги, скрученные в трубочку, Степану, глазами указав на Ляпу, подсунь, мол, ему.

Стёпка не знал, сколько денег зажато в его кулаке, а Ляпа стоял рядом, можно было незаметно всунуть ему деньги в задний карман, штаны на его худосочной заднице вечно висели свободно. «Шмон» между тем приближался, Стёпка не успел как следует обдумать свои действия – чужие деньги жгли ему руки, ладони вспотели и противно дрожали колени. Он изловчился и всунул их в карман Ляпе.

Ляпу взяли с поличным. В тот же день его куда-то увезли из интерната, а Стёпка не спал всю ночь. Сам он так и не научился воровать, но так подставить товарища?! Его жгла совесть. Пойти в кабинет к директору и обо всём рассказать, признаться в собственном преступлении? Он вдруг вспомнил бабушку. Печалясь об участи сына, преступившего закон, она горестно вздыхала: «На миру и смерть красна, теперь и ответит за всё – мир ему судья». Деда, враз постаревшего, но стоически переносившего жизненную невзгоду. Отца в зале суда, притихших земляков… И к нему пришло другое решение.

Утром перед занятиями была объявлена общая линейка явно по вчерашнему инциденту. Ничего не подозревавшие Димон и Жека держались гоголем, хоть добычи лишились, но наказания удалось избежать.

Директор школы-интерната Викентий Львович – бывший военный, со строевой выправкой и строгими методами воспитания, едва объявил о цели сбора, как в рядах средней группы началась непонятная потасовка. Это Стёпка, растолкав приятелей, выскочил из строя и встал рядом с руководителем. Лицо его было пунцовым от прилива крови, так же как отец в зале суда, он понурил голову.

– Ты намерен что-то сказать нам? – помог ему директор.

– Это я… Я подкинул Ля… – он сбился, – Вовке Лебедеву деньги в карман. Мне их дал Димка. Я не знаю, где он их взял и сколько там было. Он велел мне их Вовке…

Силы Степана покинули, он побледнел, как-то весь сжался и убежал в спальню.

После его вызывали в кабинет к директору, в котором уже находился милиционер – инспектор по делам несовершеннолетних, хорошо знакомый в интернате. Степана ещё раз расспросили, но он твердил только о своём поступке, не рассказывал о прошлых делишках Димона и Жеки, не выгораживал себя.

– Ты совершил безнравственный поступок по отношению к товарищу, но нашёл силы признаться в этом, а это дорогого стоит. Надеюсь, из тебя получится человек! – глядя в глаза, сказал ему Викентий Львович.

На занятия Степа не ходил, уже в дверях его окликнул директор:

– Стёпа, сегодня ты дежуришь на кухне. Иди, там Зоя Ивановна ждёт.

Зоя Ивановна – женщина преклонного возраста слыла в интернате всеобщей «бабушкой». Её большого сердца хватало на всех страждущих.

Улучив момент, она завела Стёпку в закуток, усадила напротив:

– Рассказывай, хлопец. Что приключилось?

И странное дело, ей доверяли многие, кто тянулся к добру, выкладывал всё как на духу, без утайки. Зоя Ивановна никогда не предавала, а вот добрый совет могла дать, приободрить, приласкать, погладить изработанной шершавой ладонью вихрастую голову. И самые отчаянные «рубаки» тянулись к этой ласке, подставляли покорно головы… Тут не боялись показаться слабыми, неокрепшими птенцами.

Знала Зоя Ивановна – в такие минуты проступали у сорванцов под насупленными лбами и нависшими чубами скупые слёзы. И выходили мальчишки из того закутка чуть иными…

На обеде Степан обнаружил, что Димона и Жеки нет за столом, а вот Ляпа появился. Он избегал встречаться с ним взглядом, и Стёпка опять мучился угрызениями совести: значит, не простил. Он плёлся после обеда в класс подготовки, как вдруг к нему подскочил Тяпа – «шестёрка» из группы Гюрзы.

– Слышь, Стёпа, тебе стрелка забита. Приходи после отбоя в одиннадцать часов в подвал, сам знаешь куда.

– Понял, – только и сказал Стёпка. Он знал, чем ему грозит эта стрелка, его будут наказывать как «стукача» – предателя. Вариантов, у кого попросить защиты и кому сказать об этом, у него не было…

После отбоя, лёжа под одеялом, он мучительно соображал: не пойти, игнорировать стрелку? Это бесполезно! Эти найдут способ, как и где его подкараулить и привести свой приговор в исполнение. Сказать Ляпе? Он сам перед ним виноват. Попросить прощения? Он попросит. Только потом… Вот «полечат» его «друзья-товарищи», и он, как Ляпа, будет жить в ожидании очередного унижения. Они станут на равных…

Своё решение пойти на стрелку он скрепил в душе давним: как-то он с большим трудом выменял настоящий рыболовный крючок у старших ребят, отдал за него своё мальчишечье сокровище – значок в честь Дня космонавтики. В тот же день, в предвкушении рыбацкого счастья, привязывал крючок к леске. С готовой рыболовной снастью он должен был зайти за Лёнькой. Вдруг крючок извернулся, проткнул указательный палец левой руки и вышел из него шипом наружу. Боль стерпел – ерунда! Что же делать теперь с крючком? Перекусить пассатижами зазубрину и безболезненно вытащить его? Таким добром в деревне не разбрасываются, в сельмаге его не приобретёшь.

Между тем подушечка пальца посинела, кровь сочилась из мест прокола. Как знал друг, что со Степаном беда, прибежал сам, без слов понял, в чём дело, присвистнул только.

– Ерунда, – отмахнулся Стёпка. – Доставай лезвие, – он вытащил из кармана спичечный коробок со своими «сокровищами», – режь!

Выложил палец на чурбак. Лёнька с лезвием нагнулся около, но как ни приноравливался, не решился разрезать другу палец.

– Хирург из тебя не получится! – вывел Стёпка вердикт. – Давай, я сам пластану.

Но «пластануть» не получилось. Долго, мучительно это длилось. В какой-то миг противно затошнило, потянуло под ложечкой, но он не выказал своей слабости другу, закусил губу до крови, резко надавил лезвием вниз, оно упёрлось в металл. А когда вынул крючок, стал мокрый от пота, но ценный предмет лова был спасён! Мальчишки сияли глазами, кровь, заливающая чурку, их не пугала. Стёпа, отвернувшись, аккуратно пописал на палец – продезинфицировал и теперь дал волю эмоциям: орал во всю глотку, кривлялся, скакал на одной ноге, Лёнька вторил ему. Этот гортанный вопль означал победу над собой, над своей слабостью. Потом Лёнька туго перетянул палец Стёпки носовым платком, сам привязал крючок, и друзья отправились на рыбалку – пока солнышко не зашло.

Стёпа потёр большим пальцем об указательный, ощутил бугорок шрама, заулыбался невольно: «Пробьюсь!»

Кровать Ляпы стояла рядом, он, тоже укрывшись с головой, не подавал признаков бодрствования.

К назначенному часу Стёпка тихо оделся и вышел из спальни. Последнее, что подумал, вернее, вспомнил, были слова отца: «Царапкайся, как можешь!»

Крадучись прошёл к незапертой узкой двери в подвал, отворил, вошёл и пригляделся. Там, где шпана облюбовала себе небольшой уголок между коммуникациями водяного и теплового оборудования, горел свет – тусклая лампочка на стене. В подвале пахло плесенью, кое-где с труб капал конденсат. Когда глаза привыкли к полумраку, он осторожно стал спускаться по гулкой лестнице. Его уже ждали, хотя он не успел никого разглядеть. Заломили за спину руки, на голову натянули шапку-ушанку, козырьком закрыв глаза, сшибли с ног, кляп в рот – и началась экзекуция. Он изо всех сил пытался сгруппироваться, подтянул коленки к животу, обхватил их руками, прикрыл «солнышко». Его пинали по почкам и голове, били кулаками. По отдельным возгласам и репликам узнавал присутствующих, среди которых было двое «мутных» из их группы, остальные из старшей. Гюрзы среди них не было…

Потом Стёпка отключился, вязкий туман окутал его сознание, сквозь который он слышал как из-под земли возгласы «атас», топот ног, ещё какой-то гул голосов и звон в ушах. Тело стало ватным, распустилось.

Окончательно очнулся на больничной койке. Все кости ломило, словно его тело пропустили через гигантскую мясорубку. Шапка-ушанка невольно спасла голову, сотрясение было не столь сильное, как могло быть, но кровью мочился долго и ноги отказывались держать ослабевшее тело.

Не ведал Стёпа, что незавидную участь его облегчил Ляпа, не спавший в ту ночь и поднявший тревогу среди персонала интерната. Он навестил его в больнице, напросившись с доброй Зоей Ивановной. Ляпа и сообщил ему, что команду Гюрзы и пару «мутных» увезли куда-то, но главаря оставили, так как не застали в подвале. Стёпка, пряча глаза, повинился перед товарищем и больше никогда не называл его Ляпой.

Вернувшись в интернат, Стёпа обнаружил относительно спокойную жизнь. Гюрза притих на время, только Тяпа по-прежнему лебезил перед ним.

Среди друзей Стёпы теперь числился один Вовка Лебедев. Теперь он узнал о непростой его судьбе, похожей на его собственную, это ещё теснее сблизило парней. Только обида, нанесённая подельниками, не покидала обоих. Друзья явно что-то задумали, затаились.

Как-то в столовой взревел за столом Гюрза, оказалось, что кто-то подсыпал ему в суп красный жгучий перец.

В качестве приправы перец не водился в интернате, Стёпа и Вовка купили его в городе… После этого они обнаружили за собой хвост: пронырливый Тяпа выслеживал каждый их шаг. Но не уследил: в другой раз перец оказался в кармане куртки Гюрзы, не поняв, в чём дело, тот сначала чихал, потом занёс перец в глаза.

Неизвестно, чем бы всё закончилось, учебный год подошёл к концу, Гюрзе исполнилось восемнадцать, он вышел из интерната по возрасту вместе с Тяпой. Трудно верилось в счастливое избавление.

Стёпу с Вовкой и прочими ровесниками перевели в старшую группу. В интернат начали прибывать новенькие. Потянулись безрадостные дни какого-то тревожного ожидания и тоски. Надежда и мечта спасали: ночами, зарывшись с головой под одеяло, Стёпка видел родные поля, грачей, важно шествующих за плугом. На груди его на толстом гайтане вместо креста болтался ключ от дома…

Часто с досадой думалось о том, что, останься он в деревне, сам себя прокормить бы смог, посадил бы картошки, морковки, грибов в лесу насобирал, высушил. Зимой бы на зайцев петли ставил. На фоне того, что испытал он тут, прошлая жизнь в деревне казалась ему раем. Мысли о том, чтобы работать на земле, с неодолимой силой владели душой Стёпки. Когда сознание его окутывало сном, последнее, что приходило на ум как блаженная мечта: «Выучусь на тракториста и вернусь!»

Вовка Лебедев грезил стать моряком и всю жизнь странствовать по морям. Он зачитал до дыр «Робинзона Крузо». У него вдруг обнаружились недюжинные способности к рисованию. Все его тетради были изрисованы морскими волнами, коих он никогда не видел, диковинными бригантинами и яхтами.

«Недолго ждать осталось!» – утешали друг друга братья по несчастью. Да, недолго, два года до восемнадцати, выпуск из интерната, с предоставлением жилья – крохотной комнатки в чулане старинного барака на бандитской окраине. Изнуряющий труд на пимокатной фабрике среди кислотных испарений производства, мата и брани мастеров и работников, нищенской зарплаты, повального пьянства после трудовой недели, а то и после смены. Спасла армия. Танковые войска, служба в степной Монголии для Степана, десантные в Новосибирске для Володьки Лебедева. На том и разошлись их пути-дороги навсегда.

Степан признался отцам-командирам, что мечтает стать трактористом – пахать родную землю. Те дали добро, поддержали словом, мол, карты в руки – чем корочки танкиста не документ тракториста?

С чьей-то лёгкой руки Степана стали называть Трактористом. Он не обижался, радовался. Пришла весточка с родины: сердобольная Глафира оповестила о смерти стариков одного за другим с разницей в три дня – горе их подкосило. Приезжали, мол, на похороны Стёпины дядья, тётки. Рая Наташу привозила. Подросла девчушка, не помнит никого, Раю матерью кличет, они ей и фамилию сменили. «Вот и закончилась под корень в деревне фамилия Царапкиных. Ваш домик брошен, никто не решается там жить, и в дедовом забили окна-двери. О папке твоём ни слуху ни духу, он в последнее время и старикам не писал».

Степан на всякий случай написал отцу. Ответ пришёл на удивление быстро: «Не жилец я на этом свете, заразился, харкаю кровью, лежу в больничке. Прости меня, сын!» Последняя ниточка надежды на поддержку родни оборвалась у Степана. Можно, конечно, найти после армии тётю Раю, повидаться с Наташкой. И только-то – отрезанный она теперь ломоть, не помнит даже…

На втором году Степану присвоили звание сержанта. Благодарственное письмо за отличную службу по его просьбе отправили на имя Викентия Львовича в интернат.

Вернуться сразу после армии в деревню не получилось. Степан решил определиться с той комнатой, которую ему дали после интерната. Коль положено, не упускать своего – обмен или продажа, сдача в наём.

Встретил старых дружков, закутили по случаю возвращения. Не заметил, как опять очутился на фабрике, – уговорили. И катиться бы ему под горку, кабы не случилось на его пути ангела-хранителя с огромными лучистыми глазами, Наденьки-Надежды – такой же горемыки, как сам, с опалёнными крылами. Родителей Надя почти не помнила, вырастила её бабушка, а когда и её не стало, осиротела совсем, благо домишко за ней остался, и девушка уже училась на повара на курсах рабфака, а работала посудомойкой в столовой на фабрике.

Степан поначалу ринулся не ухаживать за Надей, а по извечной деревенской жалости защищать от местного контингента, кои липли как банный лист, не давали прохода скромной беззащитной девушке. А потом не заметил, как влюбился по уши.

Хоть и кроткой была Наденька, предъявила кавалеру ультиматум: или я, или гули-погули. Степан подобрался, завязал с дружками и пьянками. Молодые люди поженились, уволились с фабрики. Степан устроился в коммунальное хозяйство города – бывшему танкисту доверили небольшой колёсный трактор, Надю приняли поваром в столовую ЖКХ. Жить стали в домике Нади, родился первенец – Антошка.

Пять лет бились в тесноте, нищете, бытовых неудобствах. Степан как мог латал старую избушку, ремонтировал печку, перекрывал крышу, утеплял завалинки, но зимами всё равно мёрзли, сын без конца болел, детский сад посещал с перебоями. Степан работал как ломовая лошадь, но достатков всё равно не хватало.

О деревне супруга слышать не хотела, всё же родилась в городе. Всё надеялась на лучшую жизнь, а когда забеременела вторым ребёнком, Степан рубанул: «Едем в мою деревню на волю вольную. Там и работа обоим обеспечена, и детский сад, обзаведёмся двором и огородом, заживём как люди. С жильём на месте разберёмся, на улице не останемся. Благо, не зима теперь, где-нибудь приткнёмся».

Глава 4

Возвращение

Без тщательных сборов и предварительного прощупывания почвы, укрутили немудрёный скарб в узлы и чемоданы и покатили на поезде, потом уже на рейсовом автобусе до районного центра на родину.

Чем ближе, тем неспокойнее делалось на душе у Степана: не узнавал он родных мест. Пока не узнавал! А как-то его встретят там? Не прижилась ли лихая слава отца, мол, ненадёжный род – яблоко от яблони недалече падает?

«Да брось ты, чем я виноват? Там, поди, и думать забыли, – сам себя одёргивал Степан. – Помнить, конечно, помнят, да ведь как себя покажем. Явись этаким нахалюгой: “Я тут жил, предоставьте жильё, работу!” – ясно-понятно, никто разговаривать не станет. На первых порах нужно соглашаться на любые условия. Зацепиться бы только, а выжить можно. На селе люди отзывчивые, подсобят, чем могут».

Автобус пылил по накатанной грунтовой дороге, давно свернув с асфальтовой.

Степан прильнул к окну. Жену с первенцем он специально посадил отдельно, хотелось ему уловить тот миг, когда признает он наконец свои места. Крутой поворот на деревню Липовка.

Автобус теперь редко заходит туда, водитель объяснил, что дорога там не ахти, но, коль Степан с пожитками и семьёй, как-нибудь проедут, не оставлять же пассажиров на дороге.

Узнал всё-таки Степан поворот на Липовку ещё прежде, чем увидел указатель.

Сердце его забилось гулко, кровь прилила к лицу, пунцовым цветом окрасив щёки. От тронул за плечо сидящую впереди Надежду:

– Приехали, – намекнул.

Жена молча кивнула головой, тоже с интересом смотрела по сторонам. За дорогу она устала в своём положении.

Километра три спустя показались первые строения деревеньки. Однако Степан с трудом узнавал усадьбы. Многие дома были брошены, и огороды без догляда заросли злостным сорняком, осотом, лопухом да крапивой. Некоторые крыши уже провально прохудились, рассыпались заборчики палисадов, лишь тополя вольготно и буйно разрастались, пуская молодую поросль.

Смешанные чувства овладели Степаном, радость и разочарование, сомнение, не зря ли сорвал родных с обжитого места?

Автобус притормозил у конторки в центре деревеньки. Тут ещё теплилась жизнь, пошли жилые дома, узнаваемые очертания домишек.

Степан соскочил с подножки автобуса наперевес с баулами, принял на руки сынишку, помог спуститься супруге, вытащил оставшийся скарб. Вот и дома!

Долгих двенадцать лет не видел Степан родину. А ждала ли она его?

Сбегал в конторку, переговорил с оказавшимся на месте новым управляющим. Выяснил, что живы Лунёвы – родители Лёньки, к ним и подался с семьёй, авось пустят хотя бы отдохнуть с дороги.

Изрядно одряхлевшие Иван и Ефросинья приняли приветливо, хоть и не сразу узнали Степана. Согласились взять на временный постой. Оказалось, коротают век вдвоём.

Ефросинья отпотчевала нежданных гостей чем бог послал, увела Надежду в горницу, предложила отдохнуть с дороги.

– Рисковый ты, Стёпа, в такую дорогу, а вдруг нас бы не оказалось? Почитай, полдеревни уж как корова языком слизала. Разбежался народ, разъехался в поисках лучшей доли.

– Ничего, дядя Иван, мы вас не обременим, огляжусь вот только, лето на дворе, где-то зацепимся.

На опустевшую родную усадьбу пошёл один, отказался от сопровождения Ивана. Ещё издали увидел вдоль выжженной солнцем до серебристого цвета бревенчатой стены пламень, будто тот ужасный пожар из детства вновь занялся на нижних венцах, взметнулся к родным окошкам. Что за чертовщина? Внимательно всмотрелся уже у обветшавшего заборчика палисада. Ах, да это же маки, которые так любила мать. Не тот мак, который в сдобу для булочек добавляют, а мак турецкий, восточный ли – цветочная культура. Вопреки запущенности усадьбы и разросшимся на ней сорнякам, мак уронил семя и размножился, заняв укромное от ветров место вдоль стены средь дикоросов.

Степана обдало жаром: истинно пожар! Будто меня ждали, чтоб напомнить былое. Плохой иль хороший это знак к возвращению?

Ноги его противно задрожали в коленях, когда распахнул расшатанную калитку во двор, вошёл в заросли сорняков.

Долго ходил по двору, заглядывал в окна родного крова, так и так прикинул: хоть дом подлатай, одичавший огород приведи в порядок, житьё здесь окажется не слаще, чем в городской избёнке. Школу и сад в деревне закрыли, основная работа на центральной усадьбе совхоза.

Слышал от дяди Ивана, что живут ещё в деревне старики Уловкины, но к ним ноги не шли… Вася Уловкин после случившегося совсем отшатнулся тогда от него.

Побродил возле вросшего в землю домика стариков, навестил погост и решил завтра с утра попасть на приём к директору в центральном отделении совхоза им. Кирова в деревне Васютино.

Вечером за ужином вволю наговорился с родителями Лёньки, на огонёк заглянула Глафира, постаревшая, сгорбившаяся женщина. Покаялась, что всю жизнь помнит, как ухватился тогда Стёпушка за её руку в надежде на помощь:

– Испугалась я – одинокая, а ну как сил не хватит сироту поднять? Ах, какой парень бравый вымахал, не пропадёшь, Стёпушка, вон уж, семья у тебя.

– И не говори, Глафира, – подхватил хозяин. – И мы с Фросей печаловали – пропал парнишка. Взять к себе? Легка ли ноша, когда у самих семеро по лавкам?!

Иван рассказывал о своих детях, сокрушался, что ни один не остался в деревне, все в городах подвизаются. Ефросинья нахваливала Надежду:

– Я было испугалась: мне ли гостей встречать, совсем одряхлела, обезножила. А она, голубушка, как веночек, вокруг меня вьётся – тут подсобит и тут подхватит. За день и в огороде поработала, и в домишке поприбрала, ровно дочка родная, я только с внучком занималась. Она и ужин вон какой сготовила!

Надя посмеивалась смущённо:

– Было бы из чего, тётя Фрося. Не беспокойтесь, мы ненадолго, так ведь, Стёпа?

Поднялся Степан раным-рано, ещё румянился восток, но было это не то туманное утро, озноб и сырость которого он запомнил на всю жизнь. Свет в окнах ещё погашен, задёрнуты занавески, нет дыма из труб. Теперь почти в каждом доме голубое топливо – газ, газовые плиты. Но горланят уже петухи, макушки дальнего леса освещены всполохами зари.

– Чего не спится, Стёпа? – окликает его хозяин.

– Ох, не до сна мне, дядя Иван.

– Ничего, парень, всё образуется, – успокаивает его земляк.

С раннего утра Степан и Надежда были в Васютино на приёме у директора совхоза. С работой получилось как нельзя лучше: Степана приняли трактористом на гусеничный трактор – сбылась давняя мечта. Надя устроилась поваром в детский сад-комбинат.

Под жильё молодой семье отвели приличный угол в старой школе, приспособленной под заезжий дом. Уже без Степана школу в Васютино возвели новую белокаменную, старая стала хорошим подспорьем для расселения молодых учителей, командированных и гостей.

В этой школе Степан не учился, сюда он должен был пойти в восьмой класс в тот роковой год. В родной деревне была только семилетка.

Возле здания школы был раньше разбит цветник. В нём-то и разработали они с Надей небольшой участок под овощи. Степан удивлялся, с каким рвением молодая хозяйка, будучи коренной горожанкой, взялась ухаживать за землёй. На вопросы супруга она отмахивалась:

– Я всю жизнь с бабушкой прожила, а какие у нас были условия? Раньше, ещё до тебя, даже немного земельки было, мы с бабушкой мелочь сажали. Это уж потом всё город оттяпал.

Вечером после работы Степан играл с Антошкой в футбол на широкой поляне за школой. Парнишке по душе пришлась деревенская воля.

Всей семьёй любовались закатами, усевшись на старые бревна за школой. Слушали перекличку журавлей на болотах.

Бывало, ночами он выходил, смотрел на звёздное небо, силясь вспомнить, видел ли он те звёзды всё это время отсутствия? В любом случае, тут они светят ярче, будто небо ниже и ближе к нему со своими тайнами мироздания. Самая крайняя звезда в ковше Большой Медведицы подмигивала ему: «Уцепись и потяни меня за хвостик, опрокинусь, одарю россыпями, мириадами таких, как я».

Степан по капельке обретал душевный покой, равновесие. Та Вера и Надежда, которой он жил все эти годы изгнания, давала свои плоды.

Пением птиц, запахом медовых трав, дуновением ветра, вечерними и утренними зорями, благодатными дождями, дыханием родной земли исцелялась его истерзанная душа. Трудами праведными, радостью сердца полнились его помыслы: на этой земле вырастут его дети. Как-то он заявил Наде:

– Всем я теперь доволен, знаешь, будто я тут законный свой крест обрёл, потерянный тогда. Долго думал я и вот что решил: хочу в церкви окреститься. Не для себя только, ради тебя, детей. Хочу, надеюсь, – поправил сам себя, – грех отцовский отмолить, родительский. Мать ведь тоже…

– Стёпушка, – просияла Надежда, – а ведь я крещёная, бабушка меня в детстве окрестила. Стеснялась я признаться.

– Вот дожились! – удивился Степан. – Стеснялась она веры своей православной?!

– Так атеизм же! Ты-то почему не крещёный?

– По кочану да по капусте, – сдался Степан. – А только вопреки всем коммунизмам народ продолжает верить в Бога.

Он откровенно рассмеялся, вспомнив что-то.

– Ты чего? – удивилась Надежда.

– В интернате у нас… баба Зоя на Пасху, бывало, принесёт из дому яиц крашеных, ну и сунет кому достанется. А шеф у нас строгий был. Ух! Заметит где-то крашенки ли, кожуру от них и ну на линейке выпытывать: «Кто в интернат яйца крашеные принёс? Где добыли?» Молчим, с ноги на ногу переминаемся. Бабу Зою мы никогда не продавали. А как линейку распустит, на полу скорлупа. Кто-нибудь специально из карманов вытряхнет…

– Ну, яйца разве вера? Мальчишки так, назло это делали.

– Оно, может, и назло, но вера жива в народе. А яйца эти от бабы Зои как искорки от неё. А из искорки, как говорил дедушка Ленин, возгорится пламя. Ты мне лучше подскажи, как окреститься? Что нужно для этого? Библию купить?

– Думаю, надо в город поехать, зайти в церковь, там батюшка всё объяснит, что сделать надо. И Антошку окрестим, коли так, и маленького, – погладила себя по животу. – Давай дождёмся его.

На том и порешили.

Степан разыскал адреса родственников, написал, что вернулся в деревню, ищет сестру Наташу. Но ответа не пришло, и затея как-то забылась в заботах и трудах.

Уже через два года работы в совхозе Степан завоевал репутацию трудолюбивого, ответственного работника. Оба эти сезона одарили совхоз щедрым урожаем. Степан радовался, тайно гордился, сознавая и свою сопричастность к итогу, будто земля-кормилица подтверждала правоту его выбора. Но вскоре его оптимизм растаял, как дымка, в разговоре с дядей Иваном Лунёвым:

– Не радуйся, Стёпа, случайным урожаям, это годы такие благоприятные угодили. Будут и засухи, и дожди, всё будет на твоём веку, не без этого, но нос не вешай, а смекай, что к чему.

Как-то к нему подошёл молодой приезжий агроном-семеновод, Сергей Сергеевич:

– Степан Вениаминович, приглядываюсь я к вам, с душой вы к делу, а не так себе – лишь бы где перекантоваться.

Степан вёл себя сдержанно, жизнь в интернате научила быть начеку.

– Я, мил человек, не случайный на этой земле. Родился и вырос тут, вернулся не для того, чтобы бить баклуши.

– Да я немного наслышан о вас и глаза имеются. Буду хлопотать на правлении, чтобы поставить вас бригадиром – правой рукой вы у меня будете. Впряжёмся в общий воз?

– Подумаю, – уклончиво ответил Степан.

Вечером этого же дня на пороге у Степана возник Сергей Сергеевич. Под мышкой он держал какие-то крупные бумаги, свёрнутые в несколько слоёв.

– Степан Вениаминович, без приглашения я, побеседуем?

– Проходите, – недоумевал Степан.

За столом разговор получился деловой и интересный. Бумаги оказались картами севооборотов. Сергей Сергеевич сетовал, что часть карт утрачена в результате пожара через несколько лет после того, как Степан уехал из деревни.

– Я уж тут со старожилами так и этак крутил, не всё ясно для меня. Быть может, вы помните от отца хотя бы по полям в Липовке? По сводкам из архива сельхозуправления проходит яровая рожь, тогда как по севооборотам её нет и вообще не сеем последние годы, а жаль. Я бы хотел возродить эту культуру.

– Всё помню, и рожь яровую точно сеяли, – обрадовался Степан, чем расположил гостя.

– Слушай, Степан, мы ведь с тобой вроде годки, давай без этих «вы» да навеличиваний.

– Добро, – коротко бросил Степан.

После этой беседы за Степаном закрепили бригадирство, а молодые люди стали дружить семьями. Сдружились их супруги – Надя и Люба.

Однажды в доверительной беседе Сергей признался:

– Больше всего меня к тебе расположило то, что ты к рюмочке не пристрастен.

– Школа жизни была хорошей, да ещё вон Надюшке моей спасибо, через это пойло я бы и её потерял и не сидел бы тут перед тобой.

Сергей оказался тем человеком, которому Степан смог открыться и рассказать всё наболевшее, порушившее его судьбу с отроческих лет.

Лет через пять Степан уже прочно пустил корни на родине: вошёл в новый дом, развёл большой двор – скотину, сад-огород. Надежда накопала на старой усадьбе маков, развела в палисаднике. На сомнения Степана, к добру ли цветы те, ответила:

– Это память тебе материнская, что же тут плохого?

Не всё сразу получалось у молодой хозяйки. Раздаивать корову-перватку, бьющуюся смертным боем, привозили Глафиру. Многому научила она Надю. А когда деревня Липовка развалилась совсем, Царапкины, посовещавшись, забрали одинокую Глафиру, поселили по соседству в старенький домик, который Степан подлатал на совесть. Глафира стала водиться с малышами, заменять недостающую в семье бабушку.

В семье было уже трое детей. Зато жили они теперь безбедно и вольготно, спокойно, с уверенностью в завтрашнем дне.

А когда Глафира приказала долго жить, Царапкины похоронили её с почестью, как родную.

Повидался Степан наконец с другом детства. Леонид приезжал на похороны отца, забрал мать в город на жительство.

До полуночи просидели друзья на кухне. Было что вспомнить. Прошлое – та страшная история в семье была негласным табу, но с Лёнькой Степан мог выговориться. И не только то плохое было на памяти. Друзья до колик смеялись, вспоминая свои проделки, порой не безобидные, рисковые, как ныряние с ведром на голове, например, обучение стрельбе из двустволки без ведома взрослых. Вспомнили и о рыболовном крючке. Степан рассказал другу, как укрепила его эта история и как жестоко он поплатился за правду…

Вскоре после отъезда друга Степан работал на прибивке влаги на ближнем поле от деревни. На развороте вдруг увидел бегущих по полю своих ребятишек: мальчишки махали кепками, дочка Верочка белым платком. У Степана впервой зашлось сердце: что-то случилось дома?! Надя? Пожар? Он заглушил движок и, выпрыгнув из трактора на слабеющих ногах, думал, что бежал, на самом деле едва плёлся к детям. Но по мере приближения увидел, что ребятишки улыбаются и силятся докричаться до него: «Ааша ехалаа!» Чуть отпустило, он присел в борозду, дети окружили его: «Папка, папка, к нам тётя Наташа приехала!»

Он сгрёб с головы кепку, сильно поморщил лицо и стал ею утираться, но слёзы предательски текли и текли, на сердце словно кто ослабил сжавшие его тиски.

Эту первую встречу с сестрой после долгой разлуки Степан запомнит навсегда. Наташа стояла на крыльце, поджидая его. Во всей её позе, наклоне головы, улыбке – отец.

– Стёпушка, – как в детстве приласкала она брата, – я ведь помню тебя!

Оба плакали, не скрывая счастливых слёз. Кто сказал, что закончилась в деревне фамилия Царапкиных, что сестра позабыла о брате?

За столом перебирали то малое, что запомнилось Наташе. Призналась она, что его и мать любила, а вот отца побаивалась и недолюбливала.

– Не знаю, я обоих любил. Батя хоть и наделал делов, неплохим человеком был, со мной возился, к труду приучил, к земле, к технике. Жаль только, где похоронен, не знаю.

– Ты большой уже был, многое постиг, а я его и видела-то редко. Он всё в поле на тракторе. А когда дома бывал, всё с мамой ругался. А у тебя, Стёпа, глаза мамины, только ростом в отца, но я бы тебя из тысячи узнала.

– А ты как раз на батю больше смахиваешь, на царапкинскую породу.

– И мама Рая так говорит. А папку жалеет…

С тех пор Наташина семья станет желанным гостем в его доме, а на память об отчем она увезёт кустик восточного мака.

Деревня Васютино после развала Союза пострадает, как все российские деревни, Степан с Надей успеют вырастить детей, выйти на пенсию, но место жительства не сменят, оставаясь до конца разделять участь той, которая подставила крепкое плечо в трудное время.

Всё это будет впереди, а пока Степан пахал землю. До пенсии ему оставалось доработать этот год, всё логично: посевная и уборочная, своё дело он доведёт до конца.

В этом году тут планируют посеять яровую рожь. Степан читал где-то, что родоначальником современной культурной ржи является сорно-полевая рожь юго-западной Азии. Со временем окультуренная учёными-селекционерами, она станет любимой хлебной культурой русичей. И скоро, совсем скоро это поле зазеленеет дружными всходами зелёных стрелок ржи. А потом тёплые тихие дожди оросят благодатную почву. Как по морю, по нему будет гулять тёплый ветер, гнать зелёные волны. И вызреют, нальются к осени тучные остистые колосья. Вечерней порой по межам, захлёбываясь, будут бить перепела «спать пора». И поселится во ржах голубоглазый, как очи Степана, василёк. Сорняк вроде бы, но до чего же мил он глазу именно с этой культурой. В раннем, далёком детстве мать сплетала ему на голову венок из колосьев ржи с васильками. Женщины ахали, умиляясь: «Шуринка, ровно девочка, пригожий у тебя Стёпушка». Может, с того и пошло это «Стёпушка»? У Степана заныло под ложечкой. Он встал, взбодрил себя: «Всё идёт своим чередом!»

На все голоса трезвонят птицы. И у этих всё своим чередом: за отпущенный короткий сезон вывести потомство, выпустить из гнезда, поставить на крыло, подготовить к отлёту, замкнуть круг предназначения.

Только вот с отроческой поры задумывался Стёпка: какой дурак открытие охоты придумал весной? Тянет она перелётная-то через хребты Тянь-Шаня, через реки и долины, через бури-ненастья, на Родину тянет. К родным гнездовьям, откуда произошла на свет. Прилетит, а тут нате-здрасьте – дуло из камышей получай! Со школьной скамьи запомнил он стихотворение Заболоцкого о лебедях, вылетевших из Африки в апреле.

И потом по жизни как-то легко запоминал он песни о птицах, отставших от стаи: «Помогите мне, братцы, улететь уже нет больше мочи», – чудилась Степану в незамысловатых этих сюжетах его собственная судьба парнишки-подранка.

Сделав заключительный прогон на поле, Степан вышел из трактора, сел на дернистую целину у лесочка, сцепив на коленях руки. Белоствольные берёзки уже выстрелили зелень молодых, клейких, пахучих листочков, нарядно украсили красноватые ветки. Тихо, умиротворённо чуть шумят они на ветру.

В любое время года, очнись Степан от тяжкой ли болезни из забытья, ото сна ли смутного, по свету, краскам, звукам, запаху узнает родную сторонку.

Любит он всякое время года, но особо страдную осеннюю пору: мужиков, с опалёнными солнцем плечами и выгоревшей головой, молодых баб в белых платках с загорелыми до черноты голыми руками. Старух, вынимающих калачи из новой муки, испечённые в русской печи, бережно, как ребёнка.

На краю деревни мерно бухает молот в кузне, ещё дальше, на пилораме, комариным зуденьем визжит циркулярная пила. Живёт село родное…

Степан поднялся, решил сделать задел на завтра на соседнем поле. Уже взошла ранняя луна, лукаво щурилась одноглазо. «Всё выросло на земле и из земли, – рассуждал Степан. – Всё, что нас окружает, под властью её, Матери-земли. Она нас поит и кормит. Она и кров, и тепло. Недра её бесценны. Живи хоть тыщи лет, без земли не выжить. Случись лихо, она, родимая, прокормит, даже без тракторов и прочей техники, без телевизоров, телефонов и иной мишуры, держись земли, человек! Люби её, холь, оплатит она сторицей. Только в этом суть!»

За плугом чинно шествовали грачи – комиссия…

Глава 5

Распад

Между тем всё отчётливее проявляли себя наступающие недобрые перемены в стране, постепенно докатывались они и до малых сёл и деревень. Не верилось сначала мужикам: так вот взять и сломать всё, что достигалось с таким трудом, потом и кровью?

То и дело приносила новости после трудового дня Надежда: кто-то уволился, кого сократили на работе, кто-то уже тронулся с семьёй на новое место жительства, за ними потянулись другие. Население резко уменьшалось.

Вылетели из гнезда дети Царапкиных, один за другим уехали в город. Старший сын после армии не вернулся в родной дом. Второй – после учёбы. В этом году и Верочка поступила в педагогический вуз – считай, отрезанный ломоть. Такая же картина в семье Сергея Дмитриева.

Сергей предложил Степану приватизировать гусеничный трактор, когда всё это только-только начиналось. Степан побоялся:

– Как на меня земляки смотреть станут? Скажут, приехал когда-то с одними узлами, глядь, обзавёлся углами, а теперь и технику хапает, заработал!

– А разве не заработал? – горячился друг. – Решайся, Стёпа, всё летит к чёрту в тартарары. Не ты, так кто-то другой воспользуется моментом.

Степан стоял на своём:

– Как же это так?! Теперь прихвати, а пройдёт время, изымать станут, как у кулака? Не время мне в такие-то игры уже играть, сединам стыдно.

– Определённо сказать ничего не могу, Стёпа, но к прежнему возврата нет. Ой, нет! Давай, ты и я по трактору приватизируем, вот тебе пара, а там, может, что-то сообразим вместе.

– Я пас, – упёрся Степан, – а тебе в самый раз. Ты ближе к власти, меня же потом с потрохами сожрут.

– Какая власть, Стёпа! То-то и оно, безвластие наступает, хаос, неразбериха.

– Ну а я вроде как под шумок?

– По мне, для такого, как ты, всё же не обидно – заслужил и люди знают. Глотку станут драть только лодыри да пьянь, которая сама ничего не достигла.

Степан отказался от бывшей совхозной техники. Вскоре вышел на пенсию.

Вышел на пенсию и старый директор совхоза. Пришлый, приезжий, сбежал с «корабля», едва вникнув в дело.

Когда хозяйство окончательно развалилось, Сергей попробовал организовать частное предприятие на нескольких гектарах земли, доставшейся ему по паям; необходимую технику: комбайн, трактор и прочее сельхозоборудование, числившееся на балансе совхоза, но перешедшее в ведение районного управления, – взял пока в аренду, планировал выкупить, если дело настроится.

Уговорил Степана поработать с ним, вступить в долю со своими паями. Предприятие назвали ЧП «Люба» в честь приобретённой на семена яровой краснозёрной пшеницы.

К весенне-полевому сезону нашлись добровольцы-механизаторы из местных.

Друзья собрали совет, тщательно обговорили каждую кандидатуру. Мужикам предъявили ультиматум: «Пьянство терпеть не станем! Это не совхозный котёл, где всё списывалось».

Не обошлось и без злопыхателей, колких укоров в адрес друзей. Сергея упрекали, мол, в честь своей жены Любки «лавочку» свою назвал, она вон и бухгалтерией у него рулит, гляди, всех длинным рублём одарит.

Степана записали в верноподданные агронома, глядели вслед с косой усмешкой.

В первый же год ЧП «Люба» сняло достойный урожай. В наём на сушку зерна на бывшем совхозном элеваторе потянулись женщины, оставшиеся без работы. Лопатили, ворошили бурты на складах. Всё, казалось бы, шло по привычной колее, с разницей в меньшую сторону в численности работников.

Длинный рубль выплатить рабочим не получилось, но люди остались довольны: всех с лихвой рассчитали зерном. А это ли не подспорье в крестьянском хозяйстве? Скотину одной картошкой да сеном не прокормишь, а где теперь брать корма?

Излишки решено было продать и приобрести запчасти, удобрения, да мало ли прорех в хозяйстве.

Ещё тогда Степан забеспокоился:

– Серёга, что-то надо делать с элеватором, как бы на него кто свыше лапу не наложил. Он же стоит на балансе совхоза.

– Стоял, – отмахнулся Сергей, – а кому он нужен, это же не трактор, чтоб перегнать, куда такую махину? Солярку мы на него свою тратим. За электроэнергию заплатим.

– А эксплуатация оборудования? Ну, как предъявят нам счёт, без штанов останемся.

Разговор этот в суете как-то забылся.

На всю жизнь запомнят друзья ту осень, как радовались, мечтали, окрылённые первым успехом. К ним потянулись оставшиеся без работы мужики, просились в хозяйство со своими паями на постоянную работу, уверяли бывшего агронома:

– Сергей Сергеич, бери всё под своё начало, сохранишь угодья до лучших времён.

Так и эдак рассуждали друзья, но скоро слово говорится, не скоро дело вершится. Мало ли что говорят мужики, основная-то ноша на плечах Сергея да Степана, никто ведь не даст денег на технику, которой явно не хватит, стоит только расширить посевные площади.

На другой же день после горячих споров Сергей ринулся в районное сельхозуправление просить списанные комбайны, принадлежавшие ранее совхозу. Это предложение внесли рабочие: «Руки есть, починим».

Вернулся хмурый, ни с чем – отказали. На вопрос Степана кинул зло:

– Ответили, что не положено, уже проданы на металлолом.

– Кому? – удивился Степан.

– Это как с тем трактором, Стёпа, я же тебе говорил, найдутся желающие.

В трудах и хлопотах пережили зиму. Люба, жена Сергея, узнала, что работать под одной «вывеской» с разными паями нельзя, произойдёт путаница в бухгалтерии и юридически не по закону. Степану тоже пришлось оформить своё ЧП. Назвал он его «Надеждой», в честь жены. Друзья шутили: «Веры» не хватает.

Готовились к посевной.

Весна наступила дружная, подняли зябь, отсеялись. В кои-то годы никто не стоял над душой с планом, со сроками.

Степан работал с небывалым энтузиазмом: он хлебороб – хозяин на своей земле! Само собой решилось то, что он, как и прежде, выполнял роль механизатора: тракториста, комбайнёра, механика по совместительству. Сергей решал вопросы агрономии, снабжения, сбыта, руководил работами. Люба в бухгалтерии, Надя занялась полевой кухней – всё по рангу и ранжиру…

И вновь земля одарила щедрым урожаем, не помешали даже затяжные дожди перед самой уборочной страдой. Хлеб не полёг. И только установилось вёдро, дружно принялись за уборку. Хороший результат вселил надежду, рабочих нашлось с лихвой. На место заведующего элеватором вызвался Анатолий Юрьевич, прежде работавший здесь. Вернулся и весовщик – всякому дело нашлось.

За щедрым обедом мужики галдели, с радостью встречали агронома, если он случался на полях:

– Сергей Сергеич, бери нас всех в долю! А чего ушами хлопать, чего ждать? Кому надо, уже смотались из деревни, а нам-то доживать.

– Бери, Сергей Сергеич, верой и правдой будем служить, лучше, чем при советах.

Степана радовало настроение людей, он с удивлением смотрел, как хмурится друг, в чём-то сомневается.

Всё полетело прахом по мановению чьей-то «лёгкой» властной руки.

То ясное утро началось в обыденных заботах. Сергей, как обычно, рано появился на токе: богатые бурты пшеницы на укатанном дворе уже радовали глаз – Стёпа почти всю ночь молотил на комбайне.

Женщины с деревянными лопатами ждали погрузчик, элеватор работал на полную мощность. На весовую въехала очередная гружёная машина. Едва она съехала, поравнявшись с Сергеем, следом бойко проскочила чужая легковушка-иномарка, резко затормозила с разворотом, подняв пыль. Все, как заворожённые, глядели на машину, в которой незамедлительно распахнулись сразу четыре дверцы. Вышли чужие люди. С передних сидений явно крутые, новые русские – качки. Волосы коротко стрижены ёжиком, чёрные кожаные куртки, несмотря на тепло, затемнённые очки, белые кроссовки. Играя крутыми мышцами на груди, лениво шевеля квадратными челюстями со жвачкой за щеками, двое вальяжно направились к Сергею. Не поздоровавшись, тот, что сидел на пассажирском сиденье, в брезгливой гримасе вывернув челюсть, спросил:

– Слышь, кто здесь рулит?

– А в чём дело? – напрягся Сергей.

– Глуши элеватор, он принадлежит мне.

– Кому мне? На каком основании?

– На законном, повторяю для тупых! – в его голосе появилась угроза. – Глуши!

Он сделал отмашку рукой, с задних сидений вышли три мужичка, уже затрапезного вида, водитель открыл багажник, те вытащили болгарки, покорно двинулись к шефу.

– Мужик, последний раз говорю, глуши машину, иначе распластаем всё вместе с твоим добром.

Сергей окончательно растерялся:

– Ничего не понимаю, вы кто? Где у вас документы, подтверждающие куплю-продажу сельхозоборудования?

Между тем на территорию одна за другой въехали две чужие грузовые машины.

– Слышь ты, никаких бумаг я тебе предъявлять не обязан. Элеватор продан мне. – И уже обращаясь к своим, скомандовал: – Приступайте!

Все, кто был на территории элеватора: Анатолий Юрьевич прибежал с тяжёлым гаечным ключом, весовщик, женщины с лопатами, местные водители грузовиков – не сговариваясь, выстроились перед зерносушилкой за спиной Сергея, ощетинились дружно. Чувствуя поддержку, тот как можно сдержаннее начал уговаривать нежданных гостей:

– Мужики, это какое-то недоразумение! Дайте мне два часа, я съезжу куда надо, привезу бумаги. Перекуплю у вас его с наваром в вашу пользу.

После некоторых пререканий ему всё же удалось уговорить приезжих, те лениво ретировались в машину и, оставив незакрытыми дверцы, включили сабвуфер, чуть отъехали в сторону. Циничный хохот и сотрясающая воздух ритмичная музыка оглушали округу, из открытых дверей валил дым сигарет, то и дело вылетали пустые пивные банки.

Сергей распорядился наскоро:

– Анатолий Юрьевич, заканчивайте эту партию зерна, а вы, женщины, идите работать на склад, с глаз долой от этого воронья!

– И когда только такие уроды успели вылупиться в нашем государстве? – опасливо косясь на приезжих, высказалась старшая из женщин.

И вдруг они все враз загалдели, преданно заглядывая в глаза агроному:

– Сергей Сергеич, вы поезжайте куда надо, мы тут присмотрим, прибежим, если что, Юрьичу на подмогу.

– Спасибо, девоньки, спасибо, я полетел!

Сергей ещё успел предупредить Надю о случившейся беде:

– Надюша, милая, найди кого-нибудь, доедь, сообщи Степану, пусть он дует на зерносклад, а я в сельхозуправление.

– С Богом, Серёжа! – Надя кинулась искать транспорт.

В управлении шло расширенное совещание, Сергей, несмотря на увещевания секретарши, ворвался в зал заседаний. Но в ответ на изложенный вопрос ему было указано на дверь:

– Элеватор списан с баланса и законным образом продан в соседнюю область.

– Но цену хотя бы узнать, за сколько они его купили?

– Пройдите в бухгалтерию, – его бесцеремонно выставили за дверь.

Сумма сделки, которую ему назвал бухгалтер, была не малой, но Сергей, уверенный в поддержке земляков (он вспомнил глаза женщин – всем миром соберём нужную сумму), летел обратно на всех парах и всё же не успел на полчаса…

Не доезжая до места, на повороте, он увидел женщин, что шли ему навстречу. По их виду он всё понял, притормозил. До слуха его долетел резкий звук надрывающихся болгарок:

– Всё, Сергеич, там уже ловить нечего! – Юрьича выматерили последними словами, чуть не поколотили, и нам досталось, а Степана на скорой увезли – сердечный приступ. Сегодня нам там делать нечего! – женщины заплакали. – Завтра придём, когда эти твари уберутся, а сегодня лопаты из рук валятся. Что творится на белом свете! Страху-то натерпелись!

У Сергея было желание бежать куда-то без оглядки, вымотать себя, обессилеть, выплеснуть из себя эту боль, злобу, досаду, это чувство беспомощности, но здравый смысл заставил проехать на элеватор. Там народное добро! Чем он станет рассчитываться с людьми, как посмотрит им в глаза, если эти подонки позарятся на хлеб. Что у таких на уме?

Он не собирался ни о чём говорить с нелюдями, но защитить, если понадобится, оставшихся там земляков. И не хотелось, но глаза сами выцепили ужасную картину: элеватор был безжалостно разворочен, иномарка по-прежнему стояла в стороне, содрогаемая звуками ударников, боссы сидели в салоне, трое пластали болгарками листы обшивки, оборудование; шестеро – водители грузовиков и грузчики – стаскивали истерзанный металл, кидали в кузова.

Сергей зашёл в конторку при весовой. Весовщик и Анатолий Юрьевич были там. Мужчины сидели за столом по-стариковски сгорбившись, на вошедшего глянули как-то выжидающе-затравленно.

– Слава Богу, – вырвался у него вздох облегчения.

– Ты чего это, Сергеич, какая уж тут слава?

– Да я за вас беспокоился. Что со Степаном Вениаминовичем? – он вдруг назвал друга по отчеству.

– Кто его знает, побелел вдруг, рухнул, как стоял. Сильно он перенервничал, с лопатой на этих кидался, да толку-то что, они болгарки врубили, только подступитесь, говорят, бошки полетят.

– Эти-то доходяги так?!

– Да нет, те, крутые, кожаные из машины. Что тут было! Бабы крик подняли.

Сергей долго молчал, усевшись за стол, осмысливал. Пытался куда-то звонить, диск телефона не слушался, он прихлопнул рычаг рукой:

– Так, ладно, мужики, хлеб сегодня ночью караулить буду вместе со сторожем, кто со мной? Неизвестно, что ещё у этих новых хозяев на уме, – он сплюнул на пол.

– Дак, такое дело, и мы останемся, механизаторов упредим.

– Хорошо. Анатолий Юрьевич, успел ту партию зерна пропустить?

– Успел. Ты, это, Сергеич, сильно не убивайся, хлеб не загубим, день и ночь лопатить будем, просушим. До революции в частном хозяйстве не имели никаких элеваторов. На то солнце, ветер имеются, руки. Ещё людей зови, справимся. Бог в помощь!

– Хорошо. Спасибо, мужики. Всё приберём, с людьми расчёт будет честный.

– Дак какой вопрос, ты уже себя в прошлом году показал, люди верят.

Сергей благодарно кивнул:

– Люди – самое главное! Народ! Всё будет путём. Вечером соберём общее собрание прямо тут, обговорим всё. Вы тут с этими не вступайте в перепалку, а то и заприте дверь изнутри, я до Нади съезжу и вернусь. – Уже в дверях задержался: – Удивляюсь, в полчаса так всё разделать! И впрямь говорят: дурное дело нехитрое.

– Какой там, Сергеич, оне часа не подождали, начали.

– Вот как! Значит, мне нечего себя винить – опоздал!

– У этих шакалов всё предусмотрено, я было рубильник выключил, дак оне из кузова дизелёк приволокли, хорошая штука, нам бы такую. Работает как часики, а места немного занимает, – пояснял Анатолий Юрьевич. – Только не понимаю, зачем таким крутым эта груда металлолома ржавого?

– Это только видимость, Юрьич, крутят они, небось, чёрными делишками заворачивают, а отчитаются по какому-нибудь липовому ЧП «Цветмет». Ладно, мужики, я мигом.

Весь урожай удалось собрать и просушить без урона, разделить по работающим, излишками покрыть расходы. Посовещавшись, друзья не стали сеять озимые культуры. Технику поставили на территорию бывшего автопарка на прикол.

Потянулись унылые поздние дни осени, незаметно пришла зима.

Как-то вечером к Царапкиным пришёл агроном. Друзья засиделись до потёмок за трудным разговором – Сергей надумал уезжать:

– Сманивают меня в райцентр, в управление. Попытали мы с тобой счастья, а хватили лиха, дальше бог весть что, но добра не жди.

– Ну, так езжай, чего тут думать?! Человек завсегда ищет, где лучше – известное дело.

– Понимаешь, самому мне это противно и жалко, мало разве трудов, стараний положено? И перед людьми чувствую себя последней скотиной. Скажут, первые неудачи, а он уже спасовал. Но не переломить нам запущенного маховика, Стёпа, нет у меня тех связей, которыми такие дела можно вершить. А главное, финансов нет. Не проходили мы с тобой такой науки – людей жрать. А переучиваться поздновато уже, тебе шестьдесят два, мне шестьдесят. Думаю, ты один не потянешь.

– Я уже натягался – болячку на сердце заработал!

– Прости меня, брат, Стёпа, я тебя в это дело втянул.

– Всё путём было, я с душой работал, кабы не эти…

– Эти работать не дадут. Сначала элеватор, потом ещё управу найдут: гаражи изымут, эстакаду распилят, гильотину увезут, а ну-ка, организуй ремонтную базу с нуля под открытым небом! То-то же! Это уж как пить дать, кому-то дорогу перешёл, видно.

– Тому, кому хапать помешал, – хохотнул Степан.

– Наверно, – невесело покачал головой Сергей. – Теперь ещё с техникой этой надо разобраться, сдать. Опять ведь белиберда пойдёт какая-нибудь – неустойки, износ.

– Понимаю. Поезжай, пока зовут!

– А ты?

– А я чего? Останусь здесь. Где я ещё нужен? Пенсию получаю. Кабы не развал этот, разве он грядёт? Он, брат Серёга, давно уже начался! Будь всё иначе, разве отпустил бы я от себя сынов? Была преемственность поколений – дед-сын-внуки.