Свои среди чужих. Политические эмигранты и Кремль: Соотечественники, агенты и враги режима бесплатное чтение

Глава 1

Советская разведка ищет таланты

Вождь умер. Бесконечные очереди скорбящих змеились по снегу, насколько мог видеть глаз, от Красной площади до Москворецкого моста и дальше. Некоторые держали в руках большие портреты Вождя: характерная лысина, бородка и усы, знаменитый прищур. На морозном январском воздухе траурная процессия медленно двигалась к наспех сколоченному деревянному кубу у подножия кремлевской стены. Люди хотели его увидеть: невысокого человека с маленькими руками, который теперь лежал в открытом гробу. Над входом в деревянный куб были приколочены большие буквы «ЛЕНИН». Скорбящие проходили вдоль цепочки военных в длинных серых шинелях и буденовках. Ближе к кубу стояла еще одна линия охраны из чекистов, оперативников советской тайной полиции. Один из них, молодой человек со светлыми волосами и круглым подбородком, окоченел от холода: Василий Зарубин провел на Красной площади уже несколько часов и не мог отлучиться, чтобы одеться потеплее[6].

Наконец, дежурство Зарубина закончилось. Он едва не бегом пересек площадь и свернул на Никольскую улицу. Вскоре он вышел к внушительному пятиэтажному зданию на Лубянской площади, в котором с 1918 г. размещалась ВЧК. Энергично топая ногами в тщетной попытке согреться, Зарубин ругал себя: получив срочный вызов из Москвы, он так поспешно сорвался с места, что не догадался взять теплую одежду. И вот теперь расплачивался за свою непредусмотрительность.

Охрана на входе пропустила молодого чекиста в здание, где помимо кабинетов оперативников и других служебных помещений находилась тюрьма. Чувствуя болезненное покалывание в отогревающихся руках и ногах, в кабинете начальника Зарубин слушал инструкции к новому заданию: его отправляли в Китай, в Харбин, чтобы вести тайную слежку за общиной русских эмигрантов, бежавших от революции.

На Лубянке Зарубин считался опытным оперативником. Из своих 30 лет почти десять он провел на войне – сначала на Первой мировой, затем на Гражданской, после чего подавлял крестьянские восстания в центральных районах России. Конечно, были у Зарубина и недостатки: сын железнодорожника, он никогда не был за границей и окончил только начальную школу. Свои «университеты» он проходил в окопах. Со светлыми волосами, бледной кожей и мягкими чертами лица Зарубин выглядел очень по-русски, но для нового задания это было, скорее, преимуществом. В Харбине находилась крупнейшая община русских эмигрантов, и славянская внешность Зарубина была очень кстати.

Глава советской тайной полиции Феликс Дзержинский был убежден, что антибольшевистские группы эмигрантов, окопавшиеся в Харбине, только и ждут подходящего момента, чтобы взять реванш. Смерть Ленина идеально подходила для этой цели: уход харизматичного лидера делал новый режим как никогда уязвимым. Чтобы противостоять этой опасности, Дзержинский отправил десятки своих оперативников в страны, где нашли убежище русские эмигранты. В случае с Харбином сделать это было проще всего: недавно Китай и Россия установили дипломатические отношения, и в городе уже работало советское консульство.

Зарубин отправился в Китай вместе с женой Ольгой, красавицей и интеллектуалкой, и маленькой дочкой Зоей. В Харбине он был зачислен в штат советского консульства на должность заместителя начальника экономического отдела.

Впереди у Зарубина была долгая и успешная карьера в советской разведке. Эмигранты, цель его первой зарубежной командировки, навсегда останутся в фокусе его внимания.

Отправляясь на это задание, Зарубин следовал уже давно сложившейся традиции. Как однажды сказал нам известный советский диссидент и политический эмигрант Владимир Буковский, «Российская империя сложилась в результате того, что народ бежал от власти, а власть бежала за народом»[7].

Все следующие годы и десятилетия руководители советских спецслужб – Дзержинский и его преемники – продолжат посылать своих оперативников за границу для борьбы с реальной или воображаемой угрозой, исходящей от русских политических эмигрантов.

1924 год Зарубин провел в Харбине. Наступило и прошло лето, и в сентябре Василию уже казалось, что он понемногу привык к новому месту. По утрам он добирался на работу с окраины пешком, и город напоминал ему Москву, где его семья жила до Первой мировой войны. Та же разномастная архитектура в провинциальном стиле: в основном двух– и трехэтажные дома с кирпичными нижними и деревянными верхними небрежно надстроенными этажами. Отсюда Зарубин шел в более фешенебельную часть города на холме, известную как Новый город. Здесь были дома побогаче и посовременнее: с огромными окнами, изящными коваными решетками и фантазийными входными дверями в стиле ар-нуво. Городовые в царских мундирах патрулировали улицы, носившие русские названия, и охраняли магазины с вывесками на дореформенной кириллице. Это походило на путешествие в прошлое: в России приближалась седьмая годовщина Октябрьской революции, уже четыре года как закончилась кровопролитная Гражданская война, но Харбин, казалось, ничего этого не заметил.

Молодой человек в потертом костюме, он казался своим в этом провинциальном городе. На самом деле он был вражеским агентом в чужой стране. Россия находилась в 500 километрах к северу – под русскоязычными надписями в витринах Зарубин видел китайские иероглифы.

Больше 20 лет назад царь арендовал у Китая полосу земли для строительства железной дороги, которая должна была соединить Транссибирскую магистраль с Владивостоком. Административный центр новой железнодорожной ветки, проходившей по территории Китая, разместили в рыбацкой деревушке Харбин. Прибывшие туда инженеры быстро выстроили город в русском стиле – с православными церквями, русскими школами и типичной планировкой улиц. С разрешения китайских властей в городе действовала русская администрация. К началу Первой мировой войны Харбин превратился в типичный русский город средней величины.

После того как октябрьской ночью 1917 г. большевики захватили власть, в город начали прибывать тысячи беженцев.

Из Центральной России бежали на запад – либо морским путем через Крым и Константинополь, либо северным путем через Финляндию – в надежде добраться до Берлина или Парижа или хотя бы до Праги и Белграда. Те же, кто находился в восточной части страны, искали спасения в Китае; и многие из них осели в Харбине. В результате к 1924 г. в городе проживало более 100 000 русских эмигрантов. Китайцы согласились сохранить прежние порядки, позволив царским чиновникам и дальше управлять городом. Вот почему, когда Зарубин приехал в Харбин, тот продолжал жить привычной дореволюционной жизнью.

Благодаря такой политике китайских властей многочисленные белогвардейские организации – остатки войск, сражавшихся против Красной армии, – чувствовали себя в городе в безопасности. Они считали, что борьба за Россию еще не закончена, оставались в Харбине и терпеливо выжидали благоприятного момента, чтобы вернуться на родину.

Дзержинскому об этом было хорошо известно. Считая, что белоэмигранты никогда не сдадутся, он требовал от своих оперативников делать все возможное, чтобы ослабить белогвардейские организации и их союзников. В марте 1924 г. он направил своему заместителю записку о «борьбе с эмигрантскими террористическими группами»[8], где спрашивал, имеется ли у ЧК полный список членов белогвардейских организаций, а также их родственников и друзей в России и за рубежом? Дзержинский требовал установить над всеми этими людьми пристальное наблюдение.

В начале сентября 1924-го генерал Петр Врангель основал Русский обще-воинский союз (РОВС), боевое крыло эмиграции. За четыре года до этого Врангель сражался с большевиками в Крыму, был разгромлен и с остатками армии бежал из страны. К концу 1924 г., уже через несколько месяцев после основания, РОВС развернул активную деятельность в Харбине и других местах, обучая членов организации военному делу и готовя их к возвращению в Россию[9].

Зарубин спешил к двухэтажному особняку за высокой оградой с монументальными воротами, на которых вызывающе сверкал серп и молот на фоне земного шара в лучах металлического солнца и обрамлении колосьев пшеницы. Эта эмблема пролетарского государства была утверждена как официальный герб Советского Союза всего год назад, поэтому краски еще не успели потускнеть. В особняке размещалось советское консульство. Вот уже почти полгода Зарубин приходил сюда каждый день. Откровенно признаться, он был не слишком доволен собой: прошло уже шесть месяцев его пребывания в Харбине, а ему как агенту ОГПУ пока не удалось сделать ничего.

Войдя в здание консульства, Зарубин думал о своем положении. По всему выходило, что у него было мало шансов на успех. Начать с того, что все знали его как сотрудника советского консульства, поэтому выдать себя за эмигранта он не мог. Были и другие трудности: лишенный с детства возможности получить хорошее образование и набраться светских манер, Зарубин не очень вписывался в местную эмигрантскую среду.

За бурное десятилетие на полях сражений он приобрел ряд ценных для оперативника качеств, которые, однако, были абсолютно бесполезны для тайного агента в городе, населенном бывшими царскими чиновниками, офицерами, представителями богемы и интеллигенции. За годы в советской тайной полиции он научился многому, но не практическим тонкостям шпионского ремесла. Короче говоря, двери респектабельных домов в городе были для него закрыты. Или нет?

Отличие Харбина от других городов, населенных эмигрантами из России, состояло в том, что им управляли в основном русские. При этом Китай официально признал и советское консульство, которое в силу своего статуса официально взаимодействовало с «белой» городской администрацией. Никто не заподозрит ничего странного, решил Зарубин, если советский чиновник вроде него заведет знакомства в городском совете Харбина. Возможно, это станет его пропуском в мир белой эмиграции.

Большинство членов городского совета – эмигранты, решившие взять на себя ответственность за приютивший их город, – принадлежали к русской интеллигенции. Один из них, курировавший больницы и городские скверы, ранее прославился как исследователь Камчатского полуострова. У него была дочь по имени Анна – миловидная девушка, очень хрупкая и застенчивая[10].

Была одна загвоздка: Зарубин приехал в Харбин с женой. Ольга вышла за него замуж в 1918-м, всего через год после революции – в те времена, когда брак девушки с чекистом мог спасти всю ее семью. К тому же у них была четырехлетняя дочь Зоя. Но, рассуждал Зарубин, Анне совсем не нужно знать эти подробности. Как дочь представителя городских властей, она могла обеспечить Василию пропуск в круг городской элиты. Зарубин решил действовать.

Все шло по плану: он завел с Анной роман, завербовав своего первого агента. Но затем случилось неожиданное. Он влюбился.

Последствия не заставили себя ждать. Вскоре Ольга получила анонимное письмо, как потом выяснилось, от коллеги Зарубина по работе, который разоблачил тайную связь. Оскорбленная женщина передала информацию руководителю советской резидентуры в Харбине. Тот почуял опасность: его сотрудник больше не мог считаться благонадежным. Карьера Зарубина могла на этом закончиться, но он нравился шефу.

Единственным способом помочь Зарубину был перевод в другой отдел. Шеф резидентуры отправил в Москву телеграмму, адресованную Михаилу Трилиссеру, главе иностранного отдела – то есть руководителю всей разведки ОГПУ. Сын сапожника из Астрахани, Трилиссер состоял в большевистской партии с 1901 г. и во время Гражданской войны работал под прикрытием в зоне российско-китайской границы, шпионя за китайцами, японцами и белогвардейцами. Он питал слабость к оперативникам с Дальнего Востока.

Трилиссер согласился дать Зарубину второй шанс[11]. Проштрафившегося оперативника отозвали в Москву для обучения. Его любовница Анна поехала вместе с ним. Жена Зарубина, Ольга, также сотрудница OГПУ, вместе с дочерью осталась в Харбине.

В Москве, присмотревшись к Зарубину, Трилиссер решил оставить его в своем отделе. Пусть тот и оскандалился в Харбине, но был настойчив, смел и умеренно амбициозен. К тому же он был русским, а в советской разведке (ИНО), созданной латышами, евреями и грузинами, русские были редкостью.

С некоторых пор на это приходилось обращать внимание даже Трилиссеру. Недавно преемник Ленина Сталин официально заявил о возможности «построения социализма в отдельно взятой стране»[12], что означало отказ от планов начать мировую революцию в ближайшее время. Новая доктрина давала и негласный сигнал тайной полиции – стать более «национально-ориентированной», то есть более русской.

Зарубина спасли. Вскоре он получил назначение в советское посольство в Финляндии – еще одну страну, где обосновалась обширная русская эмигрантская община.

Но в Финляндию ему пришлось отправиться одному. Анну не выпустили из Москвы. Ее роман с Зарубиным оказался ловушкой: ей так и не дали разрешения на выезд. Много лет она безуспешно пыталась уехать в Харбин. В конце концов ее схватили при попытке пересечь границу, и она пять лет провела в сталинском ГУЛАГе.

После отъезда Зарубина русская эмигрантская община в Харбине осталась без присмотра. Москва не могла этого допустить – харбинские белоэмигранты считались серьезной угрозой для советского государства. Трилиссеру срочно требовалось найти другого агента на замену. Он выбрал молодого еврея Наума Эйтингона. Высокий черноволосый красавец с яркими глазами, Эйтингон был едва ли не полной противоположностью Зарубина.

Несмотря на молодость – ему исполнилось всего 25 лет, – Эйтингону было не занимать уверенности в себе. Он родился в небольшом городке под Могилевом в черте оседлости. Еврейский погром в родном городе, который он пережил в шестилетнем возрасте, не оставил у него никаких иллюзий в отношении царской России. Затем случилась Первая мировая война, а с ней и немецкая оккупация. Как и многие другие, он сумел выжить, лишь развив инстинкт самосохранения и навыки жизни в подполье. В 1917 г., в 18-летнем возрасте Эйтингон присоединился к эсерам. Члены этой боевой организации соблюдали строжайшие правила конспирации, и на их счету был длинный список покушений и убийств царских чиновников. Но вскоре Эйтингон перешел в другой лагерь. Он вступил в большевистскую партию, затем пошел работать в ЧК, советскую тайную полицию, которая как раз развернула репрессии против эсеров. Отныне бывшие соратники стали «контрреволюционерами». Эйтингон без колебаний выполнял новые приказы. В отличие от эмоционального Зарубина, он был хладнокровен и расчетлив. Из подобных ему людей и было сформировано первое поколение советской разведки – безжалостных оперативников с богатым опытом выживания в любых обстоятельствах.

Начальство в ЧК ценило Эйтингона за эффективность[13]. В начале 1920-х гг. он был переведен в восточный отдел, где стал отвечать за борьбу с контрреволюционными элементами на обширной территории, простиравшейся от Кавказа через всю Сибирь и Дальний Восток до границы с Китаем. Параллельно он учился на восточном факультете Военной академии в Москве.

К 1925 г. Эйтингон был куда более подготовленным и опытным оперативником, чем Зарубин, на место которого его отправили в Харбин.

Перед отъездом Эйтингона в Китай Трилиссер пригласил его в кабинет Дзержинского. Основатель ЧК был лаконичен: «Делайте все, что полезно для революции»[14].

Прибыв в Харбин, Эйтингон почти сразу завел роман с бывшей женой Зарубина. Вскоре они стали жить вместе. О чем бы ни шла речь – о преследовании бывших товарищей или о любви, Эйтингон никогда не колебался: он был человеком действия.

А тем временем в одной из самых дешевых гостиниц Бухареста красивая, черноволосая, с пронзительными карими глазами, 24-летняя женщина совершила свое первое убийство. Она весь вечер просидела в своем номере, прислушиваясь к шагам в коридоре. Пламенная коммунистка, она ждала подпольного курьера. Услышав стук, она поспешила к двери и увидела на пороге одного из товарищей по партии. Войдя, тот направил на нее пистолет и потребовал, чтобы она отдала ему полученный из Москвы пакет с инструкциями для Коминтерна, международной организации, которая объединяла коммунистические партии разных стран и планировала мировую революцию.

Она ответила, что у нее нет никаких бумаг. Тогда мужчина приказал ей одеться и следовать за ним. Она догадывалась, что за этим последует: ее брат, лидер боевого крыла румынской компартии, недавно был убит Сигуранцей, тайной полицией Румынии. Надевая пальто, она нащупала в кармане пистолет. Ей хватило одного меткого выстрела – мужчина замертво рухнул на пол[15]. Как и Эйтингон, она никогда не колебалась. И не допускала ошибок.

Трилиссер заметил ее таланты и пригласил в Москву – стать сотрудником иностранного отдела. За свою долгую карьеру в советской разведке она сменит много имен, но станет известна как Елизавета Горская.

В последующие годы Зарубин, Эйтингон и Горская – дисциплинированный русский, находчивый и безжалостный еврей и хорошо образованная, решительная космополитка – стали успешными советскими агентами.

Все трое сыграли важную роль в борьбе советского режима с угрозой, которую представляли собой эмигранты.

Глава 2

Первые мишени

Для Эйтингона 1929 г. начался удачно. Он возглавлял резидентуру в Харбине и за четыре года работы в Китае проявился как талантливый организатор тайных операций. Самой впечатляющей стала его последняя акция.

Советская разведка давно подозревала, что местный китайский военачальник, некоронованный самодержец северного Китая, известный как Старый маршал, поддерживал тайные отношения с японцами. Москва беспокоилась. Было известно, Япония планировала захватить этот регион Китая и превратить его в свою военную базу, что угрожало советским интересам.

Когда Старый маршал возвращался на поезде из Пекина в Харбин, на мосту под его персональным вагоном взорвалась бомба. Военачальник получил смертельные ранения и в тот же день скончался. Китайцы обвинили в теракте японцев, но на самом деле его организовал Эйтингон. Успех операции открыл молодому оперативнику путь в элиту советской разведки: он был награжден высшей советской наградой – орденом Красного Знамени. На тот момент Эйтингону не было еще и тридцати[16].

Трилиссер всецело ему доверял. Последний год Эйтингон наслаждался полной свободой действий, проводя операции по всему Китаю. В русской эмигрантской общине он завербовал несколько ценных агентов, которые обеспечили ему доступ к сверхсекретной переписке между Генеральным штабом Японии и его военными миссиями в Северном Китае. Эйтингон действовал с безжалостной эффективностью, не щадя своих бывших соотечественников – врагов революции. Один из его агентов подбросил японской разведке ложные сведения о том, что 20 сотрудничавших с ними русских эмигрантов перешли на другую сторону и тайно обратились за советскими паспортами. Японцы поверили дезинформации Эйтингона и убили своих агентов. Так что в ИНО Эйтингон был восходящей звездой.

Но 27 мая 1929 г. всему этому внезапно пришел конец. В 14:00 несколько десятков китайских полицейских, среди которых было немало белоэмигрантов, поступивших на службу к китайцам, ворвались в ворота советского консульства в Харбине и арестовали 39 человек.

Накануне утром китайская полиция получила от русского эмигранта информацию, что в подвале консульского особняка состоится важная встреча – предположительно тайное собрание членов Коминтерна, на котором должен был обсуждаться план подготовки коммунистического восстания. На самом деле планировалось рядовое партийное собрание советских граждан, живущих в городе.

Но полиция Харбина уже была настороже – наблюдение за консульством показало, что его регулярно посещают десятки подозрительных личностей. Поэтому комиссар полиции приказал провести рейд[17].

Эйтингон был вооружен и не хотел, чтобы полиция нашла у него пистолет. Хладнокровие и смекалка выручили его и на этот раз: решив, что полицейские вряд ли станут обыскивать маленькую девочку, он подозвал свою падчерицу Зою Зарубину и отдал ей пистолет, который она спрятала под одеждой и вынесла из консульства. После этого Эйтингон принялся спешно уничтожать секретные документы, чтобы они не попали в руки китайцев.

Тем не менее рейд и аресты в консульстве вызвали в Москве скандал. Агентурная сеть оказалась скомпрометирована – это было очевидно.

Трилиссер отозвал Эйтингона из Харбина, и через неделю с небольшим, проехав поездом более 6000 километров, он прибыл в столицу.

Палящее июньское солнце плавило московский асфальт; москвичи изнывали от жары и пыли. По всему городу взрывали церкви – столичные власти заявляли, что им нужно освободить пространство для прокладки новых улиц. В прессе промелькнула новость о нападении на консульство в Харбине, но в основном газетные полосы заполняли подробности контрреволюционных заговоров и возмущенные письма рабочих, требующих покарать заговорщиков. Ритм столичной жизни изменился, в воздухе висело напряжение – Эйтингон видел это по лицам спешащих прохожих на улицах. Напряжение мешалось с возбуждением – в Москве проходил большой политический карнавал.

Это было грандиозное зрелище: 54 грузовика с гигантскими фигурами из папье-маше – развратной красоткой и карликами в цилиндрах с надписью «Капиталистическая Франция и страны Малой Антанты»; группой уродливых кукол, изображавших «свадьбу Муссолини и папы римского»; слоновьей головой с внушительным хоботом, символом колониальной Индии, – прошли по улицам столицы, обличая капитализм и прославляя достижения советского народа, пока не остановились на Красной площади[18]. А тем временем московские предприятия бастовали из-за низких зарплат, и перед магазинами выстраивались длинные очереди. Белый хлеб был в дефиците[19].

Впрочем, Эйтингона не волновали настроения москвичей. В отличие от Зарубина, его мало что связывало со столицей, да и излишняя сентиментальность была не в его духе: он не тосковал даже по родному городу, который покинул еще в юности, порвав все связи с прошлым. Для него Москва всегда была центром власти – и не более того. Теперь он решительно шагал к зданию на Лубянской площади, готовясь встретиться со Стариком, как подчиненные за глаза называли Трилиссера – 46-летнего человека в очках и с усами щеточкой, которые позднее сделает знаменитыми Гитлер. Поднимаясь на третий этаж в кабинет начальника, Эйтингон столкнулся с несколькими коллегами, которых не видел уже много лет. Их испуганные, напряженные лица его неприятно поразили.

Последние полгода ИНО неожиданно для себя оказался в центре кремлевских политических интриг. После смерти Ленина два главных соперника – Иосиф Сталин и Лев Троцкий, – каждого из которых поддерживали крупные партийные фракции, вцепились друг другу в глотку в борьбе за власть. Сторонники Троцкого организовывали в Москве массовые демонстрации, но расчетливый Сталин постепенно усиливал свои позиции в партии, в то время как Троцкий больше полагался на свою всенародную популярность. Решающий удар был нанесен в январе 1929 г., когда Троцкий, которого к тому времени уже отправили в ссылку в Среднюю Азию, узнал, что бывшие товарищи по партии приняли решение выслать его из СССР.

Троцкий не привык сдаваться без боя. Его сторонники напечатали тысячи листовок с записью разговора двух высокопоставленных членов партии, Бухарина и Каменева. Те обсуждали шансы на победу антисталинской оппозиции. Согласно стенограмме, Каменев спросил, на чью поддержку в органах могут рассчитывать оппозиционеры. «Ягода и Трилиссер наши», – ответил Бухарин[20]. Оба были заместителями шефа советской тайной полиции[21].

Через неделю Ягода и Трилиссер вместе с шефом написали Сталину письмо. В отчаянной попытке оправдаться они утверждали, что слова Бухарина не имеют под собой никаких оснований[22]. Сталин, казалось, им поверил, но обстановка оставалась тревожной. Дзержинский умер два года назад, а его преемник, человек интеллигентного и флегматичного нрава, много болел и редко появлялся на службе. Мало кто верил, что он сумеет защитить своих людей, даже самых доверенных заместителей. Из них двоих Ягода находился в относительной безопасности – двумя годами ранее он доказал свою лояльность Сталину, жестоко подавив в Москве демонстрацию в поддержку Троцкого, – но Трилиссер висел на волоске.

Шли месяцы, однако ничего не происходило. В кабинетах ИНО на третьем и четвертом этажах здания на Лубянке царила нервозность. Все знали, как Сталин умеет выжидать, прежде чем отомстить (через несколько лет и Ягода, и Трилиссер попадут под сталинские «чистки», причем Ягода будет расстрелян первым). К тому же ИНО был небольшим подразделением, чуть больше сотни человек, и спрятаться было негде. Если бы Трилиссера признали врагом народа и арестовали, он многих потянул бы за собой.

Советские разведчики быстро поняли, что лучшим способом избежать неприятностей было уехать в зарубежную командировку. Что касается Зарубина, то он был в относительной безопасности – после Финляндии его командировали в Данию. Это новое задание кардинально изменило его жизнь. Он отправился в Копенгаген как нелегал: агент без дипломатического прикрытия, выдававший себя за гражданина другой страны. В нелегалы отбирались лучшие из лучших. Хотя Зарубину в то время еще явно не хватало навыков, у него была репутация надежного, закаленного коммуниста. Дисциплинированный человек, он понимал, что правила надо соблюдать, – редкое качество среди первого поколения советских разведчиков. Светловолосый и голубоглазый, он походил на уроженца Северной Европы – по крайней мере, в представлении своего начальства. Трилиссер дал добро, и Зарубин уехал в Данию по паспорту натурализованного американца финского происхождения. (Паспорт был настоящим – его позаимствовали у человека, который работал по контракту в Советском Союзе и временно в нем не нуждался.) Такая стратегия агентурного проникновения использовалась не раз: советская разведка любила засылать своих нелегалов в Европу под видом американцев. В Москве считали, что местная полиция относится к владельцам американских паспортов с бо́льшим уважением, чем к европейцам, к тому же обратиться к властям США для проверки данных было гораздо сложнее, чем к европейским, и требовало больше времени. Для чиновников Старого Света Соединенные Штаты все еще находились «на другом конце земли». Согласно полученным инструкциям Зарубин должен был жить в Копенгагене под видом бизнесмена средней руки и оставаться в тени. Там он пережидал шторм на Лубянке.

Эйтингон же сидел в Москве и продолжал ждать назначения. В конце концов Трилиссер принял решение: отправить его в Турцию в качестве главы легальной резидентуры в советском консульстве в Константинополе, который в следующем году переименовали в Стамбул. Помимо прочего в его обязанности входила слежка за местными эмигрантскими общинами, включая украинцев и азербайджанцев, а также белогвардейскими организациями, как и в Харбине.

Эйтингон счел себя счастливчиком. В августе 1929-го, когда Центральный комитет компартии всерьез взялся за чистку ИНО в Москве, он уже находился в Турции.

Он не знал одного: из всех городов мира именно Константинополь только что стал самым опасным для советских разведчиков.

Глава 3

Цена любви

С первых месяцев своего существования большевистский режим безжалостно расправлялся с политическими врагами. Правда, если разногласия с партией возникали у соратников-революционеров, то с ними большевики поступали более мягко. Бывших товарищей по оружию редко убивали – как правило, их изгоняли из правящей элиты или высылали из страны.

С приходом к власти Сталина все изменилось. Склонный к паранойе, он не мог смириться с тем, что его бывшие соратники за границей могут, если наступит подходящий момент, вернуться и вступить с ним в борьбу. Поэтому новый советский вождь поручил своим спецслужбам выслеживать изгнанников, где бы те ни находились, и уничтожать. Таким образом, мишенями советских агентов стали партийные лидеры, которые еще вчера были частью политического режима и многие из которых по-прежнему пользовались огромным уважением элиты, включая спецслужбы. Мстительность Сталина навсегда изменила характер советской разведки.

В феврале 1929 г., за несколько месяцев до прибытия Эйтингона в Константинополь, сталинские агенты доставили Льва Троцкого в Одессу и посадили на борт советского круизного лайнера «Ильич». На судне не было других пассажиров, кроме Троцкого, его семьи и двух чекистов. Советская тайная полиция не спускала глаз с опального революционера по пути из Средней Азии до Одессы, держала его под наблюдением на пароходе и собиралась продолжить круглосуточную слежку в Константинополе.

Это было непростой задачей. Легенда революции и еще вчера второй человек в партии после Ленина, Троцкий пользовался огромной популярностью в армии и в ОГПУ.

В 1929 г. в Константинополе действовали две резидентуры. В консульстве – легальная, агенты которой официально числились дипломатами; ею заведовал Эйтингон. У нелегальной резидентуры не было дипломатического прикрытия, и ее возглавлял Яков Блюмкин, невысокий, энергичный 31-летний разведчик с короткой стрижкой и неизменной щетиной. Блюмкин руководил своими людьми из букинистической лавки, которая специализировалась на антикварных еврейских книгах и была отличным прикрытием.

Одновременное существование легальной и нелегальной резидентур было наследием подпольного большевистского прошлого. В Российской империи статус партии постоянно колебался между разрешенным и запрещенным, поэтому на крайний случай большевики развивали параллельную систему тайных ячеек и совершенствовали навыки работы в подполье.

Во время Первой мировой войны эта система распространилась на другие страны – большевики выступали против войны и постоянно находились под угрозой запрета за ведение пацифистской пропаганды, и параллельные подпольные ячейки появились в Европе и в Соединенных Штатах.

После революции Ленин решил, что такой подход доказал свою эффективность и должен применяться в новых условиях. Москва навязала двойную систему дружественным коммунистическим партиям в Европе – членам Коминтерна, обязав их создавать подпольные партийные организации в дополнение к легальным. В представлении Москвы эта параллельная система должна была сохранить деятельность коммунистов в случае запрета партии.

Советская тайная полиция, как передовой отряд партии, воспроизвела ту же систему: нелегальные резидентуры открывались одновременно с легальными, существовавшими в посольствах и консульствах.

В Константинополе нелегальная резидентура была в надежных руках. «Книготорговец» Блюмкин, талантливый и смелый оперативник, прославился в июле 1918 г., когда, будучи молодым чекистом и левым эсером (сразу после революции Дзержинский еще брал эсеров в советский репрессивный аппарат, ценя их обширный опыт в проведении диверсий и терактов), пришел в посольство Германии в Москве и хладнокровно застрелил немецкого посла[23]. Эсеры надеялись, что убийство посла помешает подписанию ненавистного им сепаратного мира с Германией, который готовили большевики. Руководство большевистской партии было в ярости, как и непосредственное начальство Блюмкина в ВЧК, но тот сумел убежать из Москвы.

После этого он всплыл на Украине, где был приговорен чекистским трибуналом к расстрелу, но помилован. Каким-то образом он сумел вернуть доверие бывшего начальства и продолжил блестящую карьеру в советской разведке. В 1920-е гг. он появлялся в разных странах от Персии до Монголии, где проводил блестящие авантюрные операции в стиле Лоуренса Аравийского. В Константинополе Блюмкину как руководителю нелегальной резидентуры фактически предоставили полную свободу действий, но ему требовалось поддерживать контакт с легальной резидентурой. Его связной стала молодая румынская разведчица Лиза Горская.

С тех пор как Трилиссер заметил ее в 1924 г., Горская прошла длинный путь. Из Бухареста она перебралась в Вену, где под видом переводчицы начала карьеру в советской разведке. Вскоре она получила советское гражданство и сменила членство в компартии Румынии на членство в советской партии большевиков. По ходу дела она избавилась от своего имени Эстер и стала Лизой, приняв русскую фамилию Горская, а также разорвала брак с румынским коммунистом. После этого ее отозвали в Москву для прохождения интенсивного курса обучения.

Как разведчица Горская подавала большие надежды, она свободно владела французским, немецким и русским, но она прекрасно понимала, что остается чужой для системы, а следовательно, ей срочно требовался защитник.

Тем временем Лиза получила новое задание: Трилиссер отправил ее в Турцию под непосредственное руководство Блюмкина. Это и был ее шанс: Блюмкин, один из самых предприимчивых и удачливых агентов, был настоящей звездой советской разведки. А Лиза никогда не упускала возможностей, предоставленных судьбой. Блюмкин влюбился с первого взгляда в красивую 29-летнюю женщину с выразительными глазами и копной волнистых черных волос.

Казалось, Блюмкин был на вершине мира: руководя сетью тайных агентов в Константинополе, он пребывал в своей стихии, рядом с ним находилась любимая женщина, а в Москве его прикрывал Трилиссер. Но опытный чекист совершил роковую ошибку: всегда готовый делать рискованные ставки, он не смог побороть искушения вступить в игру между Сталиным и Троцким.

12 апреля 1929 г., всего через два дня после приезда в город, Блюмкин прогуливался в фешенебельном районе европейской части Константинополя по улице Гранд Рю де Пера. Стоял солнечный день, все вокруг цвело. Внезапно он увидел знакомое лицо – это был Лев Седов, 23-летний сын Троцкого. Молодой человек сразу пригласил Блюмкина к себе домой на встречу с Троцким, и чекист охотно согласился. Он когда-то работал у Троцкого секретарем и сохранил к нему искреннюю привязанность. Через четыре дня они встретились и проговорили четыре часа. После этого Блюмкин еще несколько раз встречался со Львом Седовым, с которым они обсудили тысячи важных вопросов – от шансов Троцкого вернуться в Россию до организации личной охраны опального революционера[24]. Блюмкин начал самую рискованную игру в своей жизни: будучи доверенным шпионом Сталина, он вступил в тайные отношения с его заклятым врагом.

Вскоре после этих встреч Троцкий сделал свой ход.

Подавляющее большинство русских эмигрантов, бежавших из Советской России, не собирались оставаться жить за границей навсегда. Они мечтали вернуться домой – как только им представится шанс сменить политический режим. Многие не оставили эту надежду до конца жизни. Поэтому вряд ли удивительно, что к 1929 г. в Русском обще-воинском союзе, главной военной организации эмигрантов, состояло больше 60 000 человек. Во главе с генералом Александром Кутеповым, непримиримым противником большевиков и ветераном Гражданской войны, члены РОВС готовились к возвращению на родину в подходящий момент и вооруженному захвату власти в России. Ради великой цели РОВС использовал любые методы, включая засылку агентов в Россию и убийства советских чиновников за рубежом[25].

В то время как члены РОВС занимались военной подготовкой и диверсиями, интеллигенция в изгнании издавала антисоветские газеты и журналы, создавала политические клубы и театральные труппы. Но вместо того, чтобы строить планы на будущее, эти умные и талантливые люди завязли в прошлом, мучительно ища ответы на сотни горьких «Что, если?»: «Что, если бы не началась Первая мировая война? Если бы царь не отрекся от престола? Если бы Ленина не пустили в страну? Если бы союзники не предали Белое движение?» В таких разговорах проходили годы, затем десятилетия. Их вели, пережевывая до бесконечности детали прошлого, на кухнях и в кафе, в салонах и залах собраний – от Харбина до Белграда, от Парижа до Константинополя. Эмигранты все больше отрывались от того, что происходило на родине.

Тем временем большевики ударными темпами переделывали страну. Новый строй изменил едва ли не все аспекты повседневной жизни. Большевики отказались от юлианского календаря и перешли на григорианский; были учреждены новые праздники и в 1929 г. запрещены традиционные религиозные, такие как Рождество и Пасха. Из алфавита изъяли некоторые старославянские буквы. Коммунисты ускоряли темп жизни, поощряя «перевыполнение» плана по развитию советской промышленности в заветной мечте догнать и перегнать Запад. Советских граждан учили говорить на «новоязе», полном пропагандистской лексики и аббревиатур. В результате постепенно сформировался «советский народ» – новая общность, которую с трудом узнавали и плохо понимали русские, много лет назад уехавшие из России.

В то время как Советская Россия проходила через радикальные перемены, эмигранты продолжали одевать своих детей в дореволюционную школьную форму и разучивать гимн «Боже, царя храни». Отчаянно цепляясь за старый образ жизни, они полагали, что готовятся к тому славному дню, когда смогут вернуться на родину и воссоздать прежнюю Россию, которую они сохранили: не запятнанную и не зараженную большевизмом. Это было трогательно и сентиментально, но подобная ностальгия вряд ли могла помочь эмигрантам повлиять на будущее России.

К 1929 г. русские эмигранты занимали целые кварталы в европейской части Константинополя. Из русских ресторанов лились печальные звуки русских романсов. В книжных лавках продавались дореволюционные русские книги, спасенные от варварского уничтожения большевиками. (В Стамбуле ими торгуют и сегодня. Несколько лет назад мы бродили по европейской части города и в узком переулке, примыкающем к улице Истикляль, как сейчас называется Гранд Рю де Пера, заметили витрину букинистического магазина. Мы решили зайти. Перебирая книги, мы обнаружили там маленький томик Les Armes – иллюстрированный справочник по средневековому оружию, изданный в Париже в 1890 г., – с экслибрисом «Librairie S. H. Weiss, successeur vis-à-vis le Consulat de Russie, Constantinople» – «Библиотека С. Г. Вайса, правопреемника консульства России, Константинополь».)

Троцкий же избегал районов, населенных русскими эмигрантами. Первое время он жил в округе Бомонти в Шишли – оживленном промышленном районе, выросшем вокруг первой в городе пивоварни, – после чего перебрался на виллу на острове в Мраморном море, недалеко от южного берега Константинополя. В отличие от большинства эмигрантов, Троцкого не интересовало прошлое, он всегда смотрел в будущее и рассчитывал на успех. На то у него были серьезные основания: опытный подпольщик и прекрасный организатор, в конце концов, именно он создал Красную армию. Троцкий уже разработал план и теперь со всей своей энергией принялся за дело. Он решил начать с выпуска ежемесячного «Бюллетеня оппозиции».

«Бюллетень» представлял собой несколько страниц текста, отпечатанных в Париже на дешевой бумаге, но Сталин мгновенно понял, что он может представлять большую опасность для него. Он слишком хорошо помнил недавнюю историю: когда царский режим запретил открытую политическую деятельность, Ленин создал разветвленную подпольную систему для доставки в страну и распространения запрещенной партийной газеты «Искра».

«Искра» была не только средством большевистской пропаганды. В условиях репрессий со стороны царской тайной полиции распространение «Искры» помогло создать настоящее революционное подполье. Чтобы незаметно для царской охранки переправлять подрывную литературу через границу и распространять ее по всей стране, требовалось большое количество опытных и смелых людей, хорошо разбирающихся во всех тонкостях конспирации. По сути, именно «Искра» превратила социал-демократов РСДРП из запрещенной и преследуемой политической партии в высокоэффективную подпольную боевую организацию. И Сталин, и Троцкий это понимали.

Первый номер «Бюллетеня» Троцкого вышел в июне 1929 г. В нем говорилось, что цель издания – «обслуживать практическую борьбу в советской республике»[26]. Для Сталина и его тайной полиции это звучало как зловещее предупреждение: Троцкий фактически открыто объявлял о своих планах создать в России подпольную организацию, руководимую из-за рубежа.

Лозунг «Искры» гласил: «Из искры возгорится пламя». И действительно, печатная «искра» зажгла пламя революции, которая привела к краху могущественного царского режима, в распоряжении которого находилась самая мощная тайная политическая полиция того времени. Сталин не мог допустить, чтобы с ним случилось нечто подобное.

Вскоре влюбленный Блюмкин рассказал Лизе о своих контактах с Троцким. Всю свою сознательную жизнь он любил риск и азарт, а теперь ставки выросли как никогда. Он думал, что хорошо знает Горскую, доверял ей и видел в ней родственную душу.

Но Лиза пришла в ужас. Обе резидентуры в Константинополе и десятки агентов только и занимались тем, что шпионили за Троцким. Завербованные агенты были даже в его ближайшем окружении, и за каждым шагом Троцкого пристально наблюдали. Лиза не понимала наивности Блюмкина: как он, с его опытом, мог считать, что встречи с Троцким и его сыном остались незамеченными! Она была вне себя и попыталась убедить Блюмкина сообщить о своих связях с Троцким начальству, но тот отказался.

В августе Блюмкин вернулся в Москву. С собой он привез несколько писем Троцкого и первый выпуск «Бюллетеня»[27].

На Лубянке полным ходом шла очередная чистка, но Блюмкин снова сумел выйти сухим из воды. Трилиссер, несмотря на шаткое положение, оставался членом партийной комиссии, которая отвечала за чистки в OГПУ, и помог своему протеже. Комиссия признала Блюмкина «проверенным и надежным товарищем»[28] – ему опять повезло. Трилиссер попытался отправить Блюмкина снова за границу, но тот отложил отъезд.

Осенью Лизу внезапно отозвали в Москву. Официально это объяснили тем, что ее австрийский паспорт мог быть рассекречен из-за ошибки советского разведчика в Вене. Правда, ходили слухи, что за ее отзывом стоял Эйтингон, глава легальной резидентуры в Константинополе. Лиза встревожилась.

В Москве она попыталась еще раз поговорить со своим любовником о Троцком и переубедить его, но тот оставался непреклонен. После этого Лиза больше не колебалась. Она отправилась прямо к Трилиссеру и сообщила о контактах Блюмкина с Троцким. Чтобы шеф внешней разведки не замял это дело, стараясь защитить своего любимчика, она проинформировала и его заместителя.

Когда Блюмкина вызвали к шефу, инстинкт самосохранения, никогда его не подводивший, подсказал ему не идти на Лубянку, а бежать из страны. Будучи опытным оперативником, он знал, как перехитрить своих коллег из ОГПУ, однако он не мог уехать без Лизы. Посреди ночи он позвонил ей, и они вместе отправились на Казанский вокзал, где Блюмкин планировал сесть на поезд до Ростова. Но, как оказалось, поезд отправлялся только утром, поэтому им пришлось вернуться в квартиру. Там его уже ждали сотрудники ЧК. Он без сопротивления сел в их машину и в последнем акте бравады сам приказал водителю отвезти его на Лубянку. «Ты меня предала», – бросил он Лизе напоследок[29].

Его ждали бесконечные допросы и через две недели – расстрел. Трилиссера вскоре сняли с должности и перевели с Лубянки.

Лизу, однако, не тронули. Она даже получила новое задание: ее отправили в Данию, под начало работавшего там советского нелегала, которым был Василий Зарубин.

Лизе снова нужен был покровитель. И теперь она нуждалась в нем больше, чем когда-либо: ЦК партии обратился в ОГПУ с просьбой «установить точную природу поведения Горской»[30]. Товарищи по партии хотели знать, когда именно Горской стало известно о связи Блюмкина с Троцким и всю ли информацию она сообщила. Надежный и предсказуемый Зарубин идеально подходил на роль покровителя и защитника. Очарованный обаянием Горской, он вскоре сделал Лизе предложение.

Теперь Лиза находилась в безопасности. Москва тоже была довольна: Лиза Горская, космополитка, рисковая девушка и талантливый оперативник, и Василий Зарубин, преданный солдат партии, составили превосходную шпионскую пару.

В воскресное утро 26 января 1930 г. на узкой улочке Русселе в Седьмом округе Парижа почти никого не было. Лишь два автомобиля были припаркованы на пересечении с улицей Удино – громоздкий лимузин «Альфа Ромео» серовато-зеленого цвета с хромированными фарами и красное такси «Рено»[31]. На перекрестке дежурил полицейский[32]. Сидевшие в машинах несколько человек – агенты советской разведки – нервничали: в любую минуту из расположенного по соседству здания Военной школы могли появиться курсанты и существенно усложнить им дело.

Но пока на улице не было ни души. Все шло по плану.

Через полчаса из дома № 26 – ничем не примечательного четырехэтажного жилого дома, втиснутого между такими же невзрачными строениями, – вышел высокий мужчина средних лет с черной бородой, одетый в длинное черное пальто. Приметы этого человека были хорошо знакомы сидящим в машинах. К тому времени советская разведка знала о нем почти все: что он живет с женой и пятилетним сыном в маленькой квартирке на четвертом этаже; что он всегда передвигается по городу на одном из дюжины парижских такси, предоставленных ему его организацией. Чекисты также знали, что водителями такси были белогвардейские офицеры – всего 33 человека, – опытные, хорошо обученные профессионалы, вооруженные револьверами[33].

Такси ждало каждое утро, таков был заведенный порядок. А порядок играл важную роль в жизни Александра Кутепова, русского генерала и лидера РОВС, военного крыла белой эмиграции.

Но в то воскресное утро Кутепов, коренастый 47-летний лысый мужчина с пышными усами и бородой, вышел из дома не в 11:00, а в 10:30, и, не дожидаясь такси, пошел пешком – это означало, что генерал заглотил наживку и у чекистов есть шанс.

Накануне Кутепов получил записку от старого друга. Тот просил его о конфиденциальной встрече, чтобы обсудить некий важный вопрос, и обещал, что беседа не займет много времени. Он предложил встретиться на углу бульвара Инвалидов, на трамвайной остановке по дороге к Русской церкви, где в 11:30 должна была начаться панихида по их недавно скончавшемуся товарищу по оружию. Кутепов не знал, что автор письма был завербован советской разведкой, а у дома его поджидали чекисты. План состоял в том, чтобы под видом ареста захватить Кутепова и вывезти из страны. Агенты в машинах затаили дыхание.

Генерал направился к месту встречи. Тщетно прождав на трамвайной остановке несколько минут, он, озадаченный, двинулся по бульвару Инвалидов, но затем передумал и вместо того, чтобы пойти в церковь, свернул направо на улочку Удино и направился домой. Удача явно благоволила советским разведчикам: Кутепов сам шел в ловушку.

Генерал шел стремительной походкой военного человека. Когда он приблизился к перекрестку, из серо-зеленой «Альфа Ромео» вылезли двое и один из них что-то сказал генералу по-французски. Кутепов нахмурился и остановился. Прожив в Париже много лет, он так и не выучил французский язык. План «арестовать» Кутепова рушился на глазах, поскольку упрямый генерал не понимал приказы на иностранном языке.

Агентам пришлось действовать быстро. Они схватили Кутепова и затолкали в машину. Генерал попытался сопротивляться, но похитители усыпили его хлороформом. Дежуривший на углу полицейский – французский коммунист, также участвовавший в операции, – запрыгнул в машину, и «Альфа Ромео» сорвалась с места. За ней последовало красное такси. Из окна больницы на улице Удино за происходящим удивленно наблюдал уборщик – не считая советских чекистов, он стал последним, кто видел генерала Кутепова живым[34].

Захват Кутепова был частью широкомасштабных усилий советской разведки – серии операций, позднее известных под общим названием «Трест», направленных на то, чтобы обезглавить белоэмигрантское движение, либо заманив его лидеров в Россию, либо похитив и убив их за рубежом.

Дальнейшая судьба Кутепова после его похищения чекистами до сих пор неизвестна. Возможно, генерал скончался еще в машине от сердечного приступа, вызванного хлороформом; возможно, он умер по дороге в Россию. Есть версия, что его доставили в Москву на Лубянку и его слабое сердце не выдержало допросов. В любом случае это была одна из самых успешных операций спецгруппы особого назначения (СГОН) Яши Серебрянского, и чекисты – включая Наума Эйтингона, который в том же году стал заместителем начальника СГОН, – извлекли из нее ценный опыт. Новый метод борьбы Кремля с политическими противниками, покинувшими Россию, оказался весьма эффективным. Семь лет спустя, в сентябре 1937 г., генерала Евгения Миллера, сменившего Кутепова на посту руководителя РОВС, также похитили в Париже, вывезли в Москву и убили[35].

Но гораздо больше Кремль теперь беспокоила другая категория политических эмигрантов – видные деятели большевистской партии, бежавшие или высланные на Запад. Главным среди них, конечно, был бывший трибун революции Лев Троцкий. И в отличие от белоэмигрантов, он представлял собой реальную угрозу существованию сталинского режима.

К 1930-м гг. перед Кремлем встала острая необходимость нейтрализовать Троцкого.

Глава 4

Группа «Конь»

Все 1930-е гг. советская разведка охотилась на Троцкого, врага Сталина номер один. В Париже украли архив Троцкого; его сын умер при загадочных обстоятельствах после простой операции по удалению аппендицита; его ближайшего соратника похитили, и тело обнаружили в Сене[36]. В 1933 г. Троцкий переехал из Турции сначала во Францию, затем в Норвегию, а в 1936-м покинул Европу и перебрался в Мексику[37].

Переезд туда опального лидера оппозиции, как ни странно, усилил интерес Лубянки к Нью-Йорку. Этот город не первый год был важным центром деятельности троцкистов и находился гораздо ближе к Латинской Америке, чем другие эмигрантские центры. Внимательно изучив ситуацию, руководители советской разведки поняли, что через местных троцкистов смогут добраться до их лидера.

В двух кварталах от Юнион-сквер, на девятом этаже узкого, зажатого между соседними домами, конторского здания в Гринвич-Виллидж с большими прямоугольными окнами, царило лихорадочное оживление. В здании находилась штаб-квартира Коммунистической партии США, а на девятом этаже офис генерального секретаря Эрла Браудера. Почти никто из ньюйоркцев не догадывался, что все здание целиком принадлежит компартии и она готовится к активным действиям. Теперь же на этажах, которые обычно занимали американские коммунисты, появились новые люди – угрюмые мужчины, говорившие с сильным русским акцентом и почему-то называвшие себя Ричардами или Майклами.

Их американские имена мало кого могли обмануть, и все прекрасно понимали, что эти люди были эмиссарами советской разведки. Ричарды и Майклы привезли срочные распоряжения из Москвы, которая настоятельно требовала от американских коммунистов больше информации о троцкистах.

Нельзя сказать, что партия игнорировала просьбу советских товарищей: операцию против троцкистов курировал лично заместитель Браудера Яков Голос. Голос был легендой Коминтерна и советской разведки[38]. Выходец из зажиточной еврейской семьи Екатеринослава, он принадлежал к первому поколению большевиков. Участник революции 1905 г., он был сослан царскими властями в Сибирь за организацию подпольной типографии, но сбежал из ссылки сначала в Китай, затем в Японию и в конце концов добрался до Соединенных Штатов. В 1915 г. Голос получил американское гражданство[39]. Энергичный, умный человек с крупными чертами лица и вьющимися волосами, Голос стал одним из отцов-основателей Коммунистической партии США, хотя до конца жизни так и не смог избавиться от сильного русского акцента.

Голос был прирожденным вербовщиком и в этом деле не имел себе равных. В Нью-Йорке он руководил несколькими шпионскими сетями с десятками агентов в каждой. Он был убежденным сталинистом, и внедрению агентов в троцкистские организации придавал особое значение. Когда люди из Москвы попросили свести их с кем-нибудь из окружения Троцкого, Голос сразу понял, кто им нужен.

Приехавшему из Москвы чекисту он устроил встречу с Руби Вейл, молодой американкой из Индианы. В свои 30 с небольшим лет Руби несколько лет тайно состояла в компартии и работала на Голоса, внедряясь в троцкистские организации[40].

На Лубянке знали, что Руби дружит с Хильдой Агелофф – одной из трех сестер, лично знавших Троцкого. Это были активные, общительные девушки, и две из них время от времени работали у него секретарями.

На встрече в Нью-Йорке русский мужчина, представившийся Джоном Ричем[41], сказал Руби, что у него есть для нее важное поручение. Затем он протянул ей пачку денег. Сначала Руби отказалась их брать: она стала коммунисткой из-за своих убеждений, а не ради материальной выгоды. Но собеседник заверил Руби, что деньги пойдут на выполнение задания: ей придется купить приличную одежду, оплачивать телефонные счета и тратиться на другие непредвиденные расходы. Враги планируют заговор против Сталина, сообщил он, и советским товарищам требуется ее помощь. Руби не раздумывая согласилась[42].

К тому же чекист успокоил Руби: ничего опасного ей делать не придется. Когда одна из трех сестер Агелофф, Сильвия, поедет в Париж для участия в троцкистском международном конгрессе, Руби нужно тоже поехать и сойтись с ней поближе. 28-летняя Сильвия, застенчивая и нескладная девушка в очках, была социальным работником в Бруклине, но, несмотря на скромное положение, свободно говорила на испанском, французском и русском языках и время от времени помогала Троцкому в качестве секретаря. К русским у сестер Агелофф было особое отношение, потому что их мать родилась в России.

В Париже Руби должна была познакомить Сильвию с неким молодым человеком, который даст о себе знать, когда они прибудут на место, – это и была окончательная цель порученной ей операции.

Руби сразу взялась за дело, и, когда она предложила Сильвии вместе поехать в Европу, та очень обрадовалась неожиданной попутчице, которая к тому же, как оказалось, разделяет ее политические взгляды.

Путешествие из Нового в Старый Свет заняло недели, и в июне 1938 г. молодые женщины прибыли в Париж подругами. Одним жарким днем Сильвия осталась в отеле, а Руби, сказав, что хочет подышать свежим воздухом, отправилась по адресу, данному ей Джоном Ричем. Там Руби встретилась с товарищем Гертрудой, которая и представила ее советскому агенту. Увидев этого молодого и красивого мужчину, Руби мгновенно поняла его роль: он должен соблазнить Сильвию.

Руби привела агента в отель и познакомила с подругой. Молодой человек представился как Жак Морнар, бельгийский бизнесмен, приехавший во Францию отдохнуть и развеяться. Якобы страстный любитель музыки и театра, он, казалось, совершенно не интересовался политикой. Сильвия быстро влюбилась в обаятельного Жака, и пара провела в Париже семь чудесных месяцев.

Сильвия и не догадывалась, что ее возлюбленный Жак в действительности был испанцем по имени Рамон Меркадер, ветераном Гражданской войны в Испании. Он тоже не знал всех деталей сценария, который писали на Лубянке. Пока его заданием было завести с девушкой роман – и ждать.

В январе 1939 г. под натиском войск каудильо пала Барселона. В марте капитулировал Мадрид. Гражданская война в Испании закончилась. Республиканские силы, несмотря на поддержку Москвы, потерпели поражение, и руководство Наума Эйтингона на Лубянке не видело причин оставлять разведчика в Испании, где тот находился с 1936 г. Он прекрасно проявил себя на посту шефа местной резидентуры: успешно переправил во Францию видных представителей республиканцев и компартии, помог вывезти в Москву испанское золото, а также завербовал несколько многообещающих агентов среди троцкистов, сражавшихся против Франко. Пришло время возвращаться домой.

То, с чем Эйтингон столкнулся по возвращении, ему очень не понравилось. Трилиссер был в тюрьме. Оба его преемника на посту шефа советской разведки были уже расстреляны, а третий внезапно и таинственно умер в одном из кабинетов Лубянки, куда его срочно вызвали. Четвертый просидел на своем посту всего три месяца и теперь тоже находился за решеткой в ожидании приговора. На протяжении многих лет он успешно руководил разветвленной сетью секретных агентов в Европе и ликвидировал многих врагов советского режима, но он так и не сумел уничтожить Троцкого – и у Сталина лопнуло терпение.

Как правило, если высокопоставленный советский руководитель впадал в немилость, он тонул не один, а тянул на дно своих подчиненных. В Москве за Эйтингоном установили слежку. Естественно, он быстро вычислил оперативников, следовавших за ним повсюду, и позвонил своему начальнику на Лубянке. «Я уже десять дней как в Москве, ничего не делаю – сказал он. – Оперативный отдел установил за мной постоянную слежку. Уверен, мой телефон прослушивается. Ты ведь знаешь, как я работал. Пожалуйста, доложи своему начальству: если они хотят арестовать меня, пусть сразу это и делают, а не устраивают детские игры»[43].

В его голосе не прозвучало ни нервозности, ни испуга, казалось, он был готов к любому повороту событий. Но Эйтингону снова повезло: ему сказали, что никто не собирается его арестовывать. Партии нужен он и его опыт. Сталин хочет, чтобы с Троцким было наконец покончено.

Прошло уже десять лет, как Троцкий покинул Россию, но поколение Эйтингона не забыло основателя Красной армии. После революции Троцкий уступал в популярности разве что Ленину. До опалы его имя было повсюду: в его честь называли города и улицы, подводная лодка «Троцкий» патрулировала Черное море, а прикрывавшие небо Москвы самолеты взлетали с военного аэродрома, названного в его честь.

Неудивительно, что в 1930-е гг. Троцкий был самым знаменитым политическим изгнанником в мире и главной мишенью для сталинских спецслужб. Ему приходилось постоянно переезжать из одной страны в другую, потому что где-то власти его боялись как революционера и коммуниста, а где-то просто не хотели проблем со сталинским режимом и его агентами. Зато тысячи преданных сторонников Троцкого по всей Европе, в США и Мексике были готовы пожертвовать ради него жизнью. Советская тайная полиция постоянно следила за его соратниками, внедряла агентов в ближайшее окружение, но за десять лет так и не сумела добраться до самого Троцкого.

Задача усложнилась, когда Троцкий с женой перебрались в Мексику. Они поселились на красивой, хорошо укрепленной вилле в пригороде Мехико Койоакан, где, как они надеялись, их жизнь будет в большей безопасности, чем в Европе[44]. Но два года спустя Сталин жаждал смерти Троцкого сильнее, чем когда-либо. Советский вождь был уверен, что надвигается большая война, и хотел устранить опасного политического врага прежде, чем та начнется. В 1939 г. эта война началась, и он приказал ликвидировать Троцкого в течение года[45].

Эйтингон был человеком, которому поручили ликвидацию. Тот, зная, как высоки ставки, немедленно приступил к делу. Он разработал два параллельных плана: один жестокий и простой, другой – более изощренный. Для каждого подобрали агентов, которые никогда прежде не участвовали в операциях против Троцкого или троцкистов. Две группы убийц не знали о существовании друг друга и должны были действовать автономно, на всякий случай держась подальше от легальных и нелегальных резидентур.

Эйтингон получил полную свободу действий и возможность использовать любые активы советской разведки. Перебрав несколько вариантов, он решил задействовать агентов, завербованных им в Испании во время Гражданской войны, а также людей из сети Якова Голоса в Нью-Йорке.

Идея использовать агентов, завербованных среди республиканцев в Испании, казалась разумной. Они умели убивать и ненавидели троцкистов со времен боев за Барселону. И они были готовы пойти на многое за Сталина, поддержавшего республиканцев в Гражданской войне.

Один из них, мексиканский художник и коммунист Давид Альфаро Сикейрос, настолько преклонялся перед Сталиным, что немедленно согласился на предложение Эйтингона возглавить группу по ликвидации Троцкого. Это был со всех сторон странный выбор. Хотя у Сикейроса имелся боевой опыт, рискованно было поручить известному художнику руководить штурмом хорошо укрепленной и неплохо охранявшейся виллы Троцкого. Но Эйтингон никогда не боялся рисковать.

Группа Сикейроса под кодовым названием «Конь» должна была действовать первой, и тактика, которую выбрал для нее Эйтингон, была очень простой – атака в лоб.

Чтобы обеспечить безопасность Троцкого и его семьи, дом в Койоакане был превращен в крепость. Территорию виллы обнесли высоким каменным забором с проволокой под электрическим напряжением, воздвигли сторожевую башню с хорошим обзором и установили систему охранной сигнализации. Снаружи дежурили пять мексиканских полицейских, а внутри несколько охранников несли круглосуточное дежурство. На вилле Троцкий жил со своей женой Натальей и внуком-подростком Cевой. Мальчик остался сиротой – его мать, дочь Троцкого от первого брака, покончила с собой, а ее мужа арестовали и казнили в СССР как троцкиста.

Все это было известно Эйтингону. Одна из работавших в «крепости» женщин, агент советской разведки, снабдила Эйтингона подробным планом дома и описала, как работают охранники. Вскоре ее отозвали в Москву.

Виллу охраняли несколько молодых американских троцкистов, вчерашних студентов. Они не проходили никакой специальной подготовки, но зато были всем сердцем преданы Троцкому и его делу. Один из них, 25-летний Роберт Шелдон Харт, жизнерадостный парень, обожал Мексику, ее необычные ландшафты и экзотическую природу. Чтобы не скучать на вилле, он покупал местных разноцветных птиц и держал их в саду.

Однажды он мастерил птичью клетку и так увлекся, что отдал ключ от ворот виллы рабочим, занимавшимся ремонтом дома. «Ты можешь стать первой жертвой собственной беспечности», – с укором заметил ему Троцкий[46].

Старик, как называли Троцкого бывшие и нынешние соратники, был здоров и полон сил, однако несчастья, постигшие его родных и друзей после его изгнания из России, отразились и на нем. Он часто страдал бессонницей. Вечер 23 мая 1940 г. был тихим и теплым, но Троцкий долго не мог заснуть, пока не принял снотворное[47].

Его внук, 14-летний Сева, спал в комнате за стеной. Среди ночи кто-то начал открывать тяжелую дверь, ведущую из сада в дом, – ее скрежет разбудил мальчика. Увидев чей-то силуэт, он поначалу решил, что это охранник, но внезапно началась стрельба. Сева бросился на пол и спрятался под кроватью[48]. Ночная тишина была разорвана пулеметными и автоматными очередями. Нападавшие в полицейской форме ворвались в спальню Севы и открыли огонь по его кровати. Одна из пуль слегка задела его ногу[49], но он не вставал, пока налетчики не выбежали из дома.

В соседней спальне Троцкий и его жена лежали на полу в углу комнаты, пытаясь укрыться от пуль. Они слышали громкий крик «Дедушка!» – но не могли двинуться с места. Вскоре стрельба прекратилась. «Они его похитили», – прошептал Троцкий. Звуки выстрелов переместились в патио, а затем наступила тишина. Стрелки исчезли. Налет длился не больше двадцати минут.

Все обитатели дома собрались во внутреннем дворике. Сева тоже был там – пуля лишь оцарапала ему ногу. Чудесным образом никто не был убит или серьезно ранен, но один человек исчез: американец Роберт Харт, который в ту ночь охранял виллу.

Начатое полицией расследование показало, что незадолго перед рассветом около 20 человек в полицейской форме без единого выстрела разоружили и связали часовых снаружи виллы. Затем они подошли к воротам, один из них вызвал Харта, что-то ему сказал, и тот открыл ворота. Налетчики ворвались во двор, разоружили охрану, установили пулеметы за деревьями напротив спальни Троцкого и открыли огонь через окно. Для надежности они бросили в дом зажигательные гранаты и оставили у дверей мощную бомбу, но, к счастью, та не сработала. Решив, что после такого Троцкий вряд ли остался в живых, они ушли, забрав с собой Роберта Харта.

Месяц спустя мексиканская полиция откопала тело Харта на ранчо в предместьях Мехико, которое, как выяснилось, арендовали два советских агента. Когда Сикейроса арестовали, тот не отрицал своего участия в налете. Однако он утверждал, что убивать Троцкого не собирались: его хотели просто запугать и вынудить покинуть страну. Сикейрос также настаивал на том, что организовал налет по собственной инициативе. Позже его отпустили под залог.

Но Троцкий прекрасно понимал, что произошло. «Заказчик нападения – Иосиф Сталин при посредстве ГПУ»[50], – сказал он мексиканской полиции. Для него было загадкой лишь то, почему Харт, которого он так любил, открыл ворота нападавшим.

Эйтингон знал ответ. Именно он приказал одному из советских агентов перебраться из Европы в Мексику и подружиться с наивным молодым американцем: увидев у ворот виллы своего нового друга, Харт, не задумываясь, впустил его. Беспечность стоила Харту жизни, как и предрекал Троцкий. После налета американец превратился в опасного свидетеля, поэтому его ликвидировали. Троцкий не верил, что Харт работал на сталинскую разведку, – и был прав. Если на то пошло, американец, как телохранитель, имел массу возможностей незаметно убить Троцкого и сбежать.

Неудавшееся покушение стало впечатляющим провалом Эйтингона. Он лично не принял участия в операции и теперь жалел об этом. Если бы он был на вилле, у Троцкого не осталось бы ни одного шанса выжить: вместо того чтобы проверить каждую комнату, эти неопытные крестьяне и шахтеры во главе с художником выпустили две сотни пуль и сбежали.

Эйтингон отправил в Москву зашифрованную радиограмму о провале, но ее не сумели доставить вовремя[51]. Сталин узнал о случившемся из сообщения советского информационного агентства ТАСС. Казалось, удача отвернулась от Эйтингона.

Через два дня Эйтингон попросил Москву разрешить ему еще одну попытку. Сталин вызвал генералов с Лубянки в Кремль. Он задал им всего один вопрос: в какой мере затронута советская агентурная сеть в Нью-Йорке? Его убедили, что Эйтингон строго следовал инструкциям и не использовал нью-йоркских агентов. Тогда Сталин согласился дать Эйтингону второй шанс[52].

После майского нападения дом на Авенида-Виена был дополнительно укреплен: построили новые сторожевые башни, окна закрыли стальными ставнями. Теперь это была настоящая крепость, напоминавшая Троцкому о его первой тюрьме в царской России[53].

Но Эйтингон не собирался еще раз штурмовать виллу.

Глава 5

Группа «Мать»

У Эйтингона был план Б. Параллельно с группой Сикейроса, Эйтингон тренировал вторую группу под кодовым названием «Мать», которая тоже готовилась ликвидировать Троцкого. Со свойственным ему хладнокровием он решил задействовать женщину, которую завербовал в Испании. Эйтингон всегда пользовался успехом у женщин и никогда не упускал возможности вовлечь их в свои операции.

Группа «Мать» состояла всего из двух человек: матери и сына, испанских агентов Каридад и Рамона Меркадеров. Страстная натура с железным характером, Каридад родилась в состоятельной семье на Кубе и в юности вышла замуж за богатого текстильного промышленника из небольшого городка под Барселоной. Уже будучи матерью пятерых детей, она увлеклась политикой и коммунистическими идеями. Оставив мужа, Каридад воевала на стороне республиканцев во время Гражданской войны. Именно там смелая и отчаянная Каридад привлекла внимание Эйтингона, который сделал ее своим агентом, а заодно и любовницей[54].

Мать и сын были в ужасе от победы Франко над республиканцами – впрочем, Эйтингон заблаговременно помог Меркадерам перебраться в Париж. Там по заданию советской разведки Рамон превратился в легкомысленного, аполитичного бонвивана Жака и завел роман с Сильвией Агелофф, длившийся до февраля 1939 г., когда американке пришлось покинуть своего возлюбленного и вернуться в Нью-Йорк.

Через месяц, когда Эйтингон получил приказ Сталина физически устранить Троцкого, он сразу же вспомнил о Меркадерах. На взгляд опытного разведчика, это был наилучший вариант: влюбленная в Рамона Сильвия обеспечит ему доступ к Троцкому, а Каридад, ярая сталинистка, позаботится о том, чтобы ее сын не дрогнул в решающий момент и привел в исполнение приговор Сталина.

Тем не менее первую ставку Эйтингон сделал на операцию «Конь».

Все лето прошло в подготовке. Обе группы, «Мать» и «Конь», тренировались в Париже, но, следуя правилам конспирации, не знали о существовании друг друга.

Незадолго до первого покушения в Париж прибыл высокопоставленный офицер с Лубянки и встретился с обеими командами по отдельности, чтобы проверить их подготовку. И, по всей видимости, остался доволен.

Но подготовка так затянулась, что операция едва не оказалась на грани срыва. Наступил сентябрь, и, как и предвидел Сталин, началась война. Германия вторглась в Польшу. Франция вступила в войну на стороне Польши, и поддельный польский паспорт Эйтингона неожиданно превратился в проблему: как гражданина Польши его могли призвать во французскую армию, и если бы он отказался, то его бы сочли «подозрительной личностью» и интернировали.

Проблему следовало решать, и быстро. Чтобы выиграть время, шеф парижской резидентуры спрятал Эйтингона в психиатрической клинике, принадлежавшей русскому эмигранту. Находясь там под видом психически больного сирийского еврея, Эйтингон оказался вне поля зрения французских властей. Но ему надо было как можно скорее попасть в Соединенные Штаты, откуда он должен был руководить операцией по ликвидации Троцкого.

Тем временем группа «Мать» действовала по плану. Пока Эйтингон скрывался во Франции, Рамон и Каридад Меркадеры сели на корабль и отплыли в Нью-Йорк[55].

Едва сойдя на берег, Рамон позвонил Сильвии. Он объяснил ей, что, когда началась война, его призвали в бельгийскую армию, но он не хотел воевать и покинул страну с поддельным канадским паспортом[56]. Эта версия хорошо объясняла его приезд в США.

Тем временем Эйтингон с помощью советского агента в Швейцарии получил иракский паспорт вместе с видом на жительство во Франции и американской визой. В октябре Эйтингон пересек Атлантику и прибыл в Нью-Йорк. Начался решающий этап операции.

В Бруклине Эйтингон арендовал помещение и зарегистрировал по его адресу торговую компанию[57], которую стал использовать как оперативную базу для своих поездок между Мехико и Нью-Йорком. Всегда уверенный в себе, теперь он стал выглядеть более респектабельно, как и требовалось для его нового прикрытия – американского бизнесмена средней руки. К 40 годам у него появились залысины, он прибавил в весе и прихрамывал из-за ранения, полученного еще в Гражданскую в России[58].

Рамон регулярно заходил в бруклинскую контору за инструкциями и деньгами. Время поджимало, и Эйтингону приходилось действовать быстро. В конце месяца он приказал Рамону перебраться в Мексику. Как Рамон/Жак объяснил Сильвии, мать подыскала ему там хорошее место в солидной торговой компании. В январе 1940-го он пригласил Сильвию к себе в Мехико, и девушка не раздумывая последовала за своим эксцентричным и обаятельным возлюбленным. Между тем Эйтингон и Каридад продолжали курсировать между мексиканской столицей и Нью-Йорком.

Главной обязанностью Каридад было поддерживать и успокаивать сына. Из-за двойной жизни и тревоги по поводу предстоящей миссии Рамон постоянно находился на грани нервного срыва. Ситуация только ухудшилась, когда он прочитал в мексиканских газетах о неудавшемся покушении на Троцкого группой Сикейроса.

Возникло и еще одно препятствие. Хотя Сильвия, переехав в Мексику, вновь стала помогать Троцкому с перепиской и статьями и регулярно бывала на вилле, она никогда не приглашала Жака с собой.

Его имени не было в списке тех, кому разрешен вход в «крепость». Тогда Меркадер сам вызвался отвезти Сильвию на Авенида-Виена. Высадив ее перед домом Троцкого, он припарковал свой «Бьюик» у ворот и стал ждать девушку, болтая с охранниками. С тех пор он делал это постоянно.

Через несколько месяцев Жак примелькался обитателям виллы. Красивый и вежливый друг Сильвии, он им нравился. Однажды он предложил отвезти гостей Троцкого в порт Веракрус, и те согласились. Когда утром Рамон приехал за ними на виллу, его пригласили во двор. После нападения Сикейроса прошло меньше недели, и Рамон явно делал успехи.

Первым, кого увидел Рамон, был Троцкий, кормивший своих любимых кроликов, которых он разводил в клетках во дворе.

Ему представили Рамона, и Троцкий пожал ему руку. Но вместо того чтобы завести разговор со Стариком, агент подошел к Севе и подарил ребенку игрушечный планер. Этот незамысловатый трюк сработал: Рамона пригласили на семейный завтрак.

После этого Меркадер на несколько недель уехал в Нью-Йорк, а когда вернулся, Троцкие пригласили его и Сильвию на чай. Рамон проговорил со Стариком больше часа. Теперь он был вхож в дом, и за несколько визитов узнал все необходимое, чтобы привести в исполнение свой план[59].

Эйтингон считал, что медлить больше нельзя, и Каридад дала свое благословение сыну. Теперь им нужно было решить, как именно убить Троцкого. Рамон, опираясь на свой боевой опыт, предлагал разные варианты: застрелить Троцкого, зарезать ножом или проломить ему голову. В конце концов Эйтингон и Каридад выбрали ледоруб и нож. Эти предметы нетрудно спрятать под одеждой, и, в отличие от пистолета, они не произведут лишнего шума.

20 августа Рамон – одетый, несмотря на жаркий солнечный день, в плащ и шляпу, – постучал в ворота виллы. Он был без Сильвии, но охранники его впустили. Рамон сказал Троцкому, что переработал свою статью о политике левых, которую тот прежде нашел «путаной и полной банальностей»[60], и попросил ее прочитать. Троцкий согласился, и они прошли в его кабинет. Рамон повесил плащ на стул и, когда Троцкий погрузился в чтение, вытащил из-под плаща ледоруб.

У виллы Рамона ждали две машины. Напротив ворот стоял его «Бьюик», а неподалеку – второй автомобиль, в котором, затаив дыхание, сидели Эйтингон и Каридад. На этот раз Эйтингон решил находиться ближе к месту событий. К вилле начали подъезжать полицейские машины. Что-то там происходило, но что именно? Вскоре стало ясно, что Рамон схвачен[61]. «Они меня заставили!.. У них моя мать!» – кричал Меркадер, когда охранники повалили его на землю.

Автомобиль Эйтингона и Каридад сорвался с места. Теперь их путь лежал на Кубу, оттуда – в Нью-Йорк, через все Соединенные Штаты, затем через океан до Китая и в конце концов – в Советский Союз.

На следующий день было официально объявлено о смерти Троцкого. Эйтингон отправил в Москву зашифрованное радиосообщение, но оно снова запоздало. Сталин узнал долгожданную новость из сообщений ТАСС: работа была сделана.

К тому времени в Европе почти год шла Вторая мировая война. Советский Союз приложил к этому руку, оккупировав часть Польши. Таким образом, хотя и без официального объявления, СССР был уже воюющей державой, но Сталин продолжал тратить драгоценные ресурсы своих спецслужб на охоту за бывшими соотечественниками, разбросанными по всему миру. Рамону, который сидел в мексиканской тюрьме, тайно присвоили звание Героя Советского Союза – высшую награду страны. Эйтингон и Каридад получили ордена Ленина. Не был обойден и советский вице-консул в Нью-Йорке, курировавший Якова Голоса и Джона Рича[62].

В следующие десятилетия русские эмигранты по-прежнему будут занимать первое место в списке приоритетов советской разведки. А пока, спасибо профессионализму Эйтингона, агентурные сети Якова Голоса в Нью-Йорке не пострадали. Они были полностью готовы к работе и только ждали своего часа.

Глава 6

Место действия: США

Советская разведка вступила во Вторую мировую войну, имея уникальное преимущество, которого не было ни у одной другой спецслужбы мира. Вербовка иностранцев – это всегда риск. В любой стране шпионаж в пользу другого государства считается государственной изменой, и мало кто готов переступить эту черту. Но борьба за победу коммунизма во всем мире была совершенно другим делом. Тысячи немецких, французских, испанских и британских коммунистов и их сторонников хотели принять участие в борьбе за общее дело, не знающее национальных границ. В некоторых странах, особенно в США, коммунистической идее симпатизировали тысячи эмигрантов, в свое время бежавших от погромов в царской России. Этот идеализм оказался весьма на руку московскому Центру.

В 1920-х и 1930-х гг. главную роль в работе с иностранцами выполнял отдел международных связей Коминтерна – его разведка. Эта организация, которая считала своей целью распространение коммунизма по всему миру, активно вербовала и обучала сочувствующих в разных странах. Коминтерн был по-настоящему глобальной структурой, формально независимой от советского руководства, его комитеты состояли из немцев, испанцев, французов, рабочим языком был немецкий, но штаб-квартира находилась в Москве. Последнее в итоге и сделало организацию уязвимой: в конце 1930-х Сталин уничтожил почти всех ярких лидеров Коминтерна. Оставшиеся в живых соглашались сотрудничать с советской разведкой, которая была неотъемлемой частью ОГПУ-НКВД, чьи сотрудники расстреливали их товарищей на полигоне «Коммунарка».

Репрессии помогли советским спецслужбам поставить под контроль руководство Коминтерна, но перевербовать рядовых членов Коминтерна было намного сложнее. Одно дело – готовить мировую революцию: мало кто возражал против совместной работы с единомышленниками из-за рубежа. Совсем другое дело, даже с точки зрения убежденного коммуниста, – передавать секретную и военную информацию правительству другой страны.

Имелась и еще одна серьезная проблема. Подозрительный до паранойи, Сталин переделал советскую разведку на свой лад, превратив ее в организацию со строгой внутренней иерархией, одержимую поиском предателей в своих рядах. Такая разведка была плохо приспособлена для работы с зарубежными сетями коммунистов, не привыкших к беспрекословному подчинению и субординации.

1 июня 1940 г. москвичи собрались у газетных стендов. Гитлеровская Германия побеждала – в мае капитулировала Голландия, вслед за ней Бельгия, и вот теперь под натиском немецких танков Франция быстро теряла территорию и армию. Люди хотели узнать последние новости о блицкриге, но главная советская газета «Правда» посвятила первую полосу статьям о необходимости укрепления партийной пропаганды и отчету о недавно прошедшей сессии Верховного Совета РСФСР.

Место новостям о войне нашлось лишь на пятой полосе, и они ограничились краткими сводками, такими как «Командующий Первой французской армией взят в плен». На шестой странице газета опубликовала короткое сообщение о съезде Коммунистической партии США в Нью-Йорке. «От имени центрального комитета компартии США выступил генеральный секретарь Браудер, предложивший программу, с которой партия выступит на президентских выборах. В программе указывается, что задача предотвращения вступления США в войну требует напряженной работы [со стороны компартии]»[63].

Между тем на северо-западе Москвы, в циклопическом прямоугольном здании с чудовищным портиком, куда недавно переехал исполком Коминтерна, были совсем другие настроения. Мужчины и женщины средних лет с бледными лицами – политические эмигранты, бежавшие в СССР от нацистских и фашистских режимов, – собирались небольшими группками и обсуждали новости и слухи о войне. Говорили тихо, подальше от посторонних ушей.

В ходе Большой чистки многие их товарищи, обвиненные в троцкизме, бесследно исчезли. А год назад Сталин заключил альянс, потрясший коммунистов всего мира: он договорился с Гитлером и подписал пакт Молотова – Риббентропа. Когда Германия и СССР вторглись в Польшу, небольшое сообщество эмигрантов в Москве взбудоражили страшные слухи о том, что НКВД передает немецких и австрийских коммунистов в руки гестапо. (Хотя этой информации не было в советских газетах, слухи оказались правдой.) Теперь политические беженцы из Восточной и Центральной Европы шепотом обсуждали, доживут ли они до осени.

Но следующей жертвой советских спецслужб стал не европеец, а американец. Член Коминтерна Исайя Оггинс был арестован в Москве и получил восемь лет ГУЛАГа «за распространение антисоветской пропаганды». Его отправили в лагерь под Норильском, почти в 3000 километров от Москвы, за полярный круг. Также ходили слухи, что Центр пытался отозвать в Москву Якова Голоса, но тот благоразумно отказался возвращаться в СССР. Начиная с 1940 г. Лубянка уделяла все больше внимания американцам и США.

Одной из причин стала война. «Мы пришли к выводу, что нам необходимо знать намерения американцев, поскольку участие Америки в войне против Гитлера будет иметь решающее значение»[64], – вспоминал один из генералов советской разведки.

Второй причиной по-прежнему оставались троцкисты. В январе 1941 г. московский Центр направил главе советской резидентуры в Нью-Йорке секретную телеграмму: «Мы согласны с Вами о необходимости активизировать борьбу с троцкистами, используя разброд среди троцкистов после смерти "Старика", отход многих от них, и наличие неуверенности и разочарования в их среде»[65].

Шпионаж в Соединенных Штатах постепенно выходил на первый план, и Центру не нравилось, как там шла работа. Другая шифровка 1941 г. звучит как выговор руководителю нью-йоркской резидентуры: «Мы неоднократно писали вам о необходимости серьезно заняться разработкой белогвардейских и националистических организаций, однако до сих пор не имеем от вас никаких сообщений и никаких конкретных предложений»[66]. Москва никогда не забывала старых врагов.

Пока Вторая мировая война набирала обороты, Сталин требовал от своих спецслужб активизироваться в Соединенных Штатах. Московский Центр остро нуждался в людях на месте.

22 июня 1941 г. Германия напала на СССР. Эйтингон, находившийся в Москве, сразу получил новое задание, и оно как нельзя лучше соответствовало его характеру: заняться организацией диверсий в тылу немецких войск. Проще говоря, он должен был организовать партизанскую войну на оккупированных территориях.

12 октября немцы взяли Калугу, и Госкомитет по обороне приказал эвакуировать 500 заводов из Москвы, которую уже два дня активно минировали. Зарубину позвонил шеф внешней разведки и сообщил, что сегодня вечером их вдвоем вызывают к Сталину. Они поспешили в Кремль. Сталин сказал Зарубину, что тот назначен ответственным за координацию разведывательной работы в Соединенных Штатах: Зарубину предстояло стать новым руководителем легальной резидентуры в Америке.

20 октября Зарубин и его жена Лиза Горская отбыли из Москвы. Они добрались на поезде до Узбекистана, затем на самолете до Гонконга, оттуда до Манилы, где сели на американский пассажирский пароход, направлявшийся в Сан-Франциско. В рождественские дни 1941 г. они прибыли в Калифорнию. Семья советских шпионов пересекла страну и вскоре благополучно обосновалась на Восточном побережье[67].

Утро 13 июня 1942 г. в Нью-Йорке выдалось ясным и солнечным. Сотни тысяч людей с бумажными флажками в руках стояли по обеим сторонам Пятой авеню от Вашингтон-сквер до 79-й улицы, приветствуя военный парад. Мимо них шли военные в зеленой форме, медсестры в белом и полицейские в черном. Проехала грузовая платформа – на ней возвышался гигантских размеров дракон с флагами Германии, Италии и Японии с надписью: «Военный монстр гитлеровской Оси». К концу дня полмиллиона человек прошли маршем по Нью-Йорку – это было крупнейшее в истории США шествие в поддержку войны[68].

К лету 1942 г. США и Советский Союз уже год как были военными союзниками, и шесть месяцев Америка направляла в СССР военные грузы по ленд-лизу через Тихий океан, Иран и Арктику. Но в тот чудесный июньский день мало кто из ньюйоркцев догадывался, что их патриотический парад проходил по кварталам, где была самая большая в Западном полушарии концентрация советских агентов.

В прямоугольнике между 12-й улицей и южной стороной Центрального парка располагалась штаб-квартира компартии США и редакция «Бюллетеня оппозиции» Троцкого, перебравшаяся сюда из Парижа в 1939 г. из-за войны; в высотном здании на углу 5-й авеню и 29-й улицы находилась контора Амторга – советской торговой организации, служившей традиционным прикрытием для разведки. Наконец, на 61-й улице стоял роскошный четырехэтажный особняк, арендованный Генеральным консульством СССР. В это здание регулярно приезжали агенты Москвы.

Советская разведка появилась в Нью-Йорке больше 20 лет назад. После Октябрьской революции президент Вудро Вильсон не хотел официально признать правительство большевиков и, как следствие, передать им российскую дипломатическую собственность в Вашингтоне. Тем не менее он разрешил Советам открыть представительство в Нью-Йорке на 40-й улице в Уорлд-Тауэр – небоскребе в готическом стиле в центре города. (По иронии судьбы во время Первой мировой войны в этом здании располагались офисы кинокомпаний, снимавших военную пропаганду.) В начале 1919 г. четвертый и пятый этажи здания арендовало Советское бюро, чьей миссией было якобы налаживание торговых связей между Америкой и новым большевистским государством. Бюро прекратило работать уже через несколько месяцев, когда американская полиция пришла с обыском в поисках доказательств его подрывной деятельности, выслала его руководителя и закрыла представительство. Несмотря на неудачное начало, сотрудники бюро успели создать в Нью-Йорке ряд просоветских организаций, которые занимались самой разнообразной деятельностью – от сбора пожертвований и публикации пропагандистских журналов до установления коммерческих связей с СССР и помощи эмигрантам, решившим вернуться в Советскую Россию. И, разумеется, все эти организации служили прекрасным прикрытием для разведки.

К началу 1940-х гг. в Соединенных Штатах уже существовала разветвленная сеть советских агентов. Для ее создания использовалась отлаженная и эффективная схема: сначала Эрл Браудер, глава компартии США, находил потенциальных кандидатов в агенты среди самых способных коммунистов и им сочувствующих. Затем их вербовал и использовал заместитель Браудера, ветеран Коминтерна Яков Голос.

Голос больше десяти лет владел туристическим агентством World Tourists, через которое он отправлял американских добровольцев на Гражданскую войну в Испанию и помогал советским нелегалам получать легальные американские паспорта. Благодаря одной остроумной схеме ему удавалось доставать подлинные свидетельства о рождении и о натурализации.

Советская разведка не скупилась. Контора Голоса размещалась в знаменитом Флэтайрон-билдинг – треугольном небоскребе, похожем на утюг, который и сегодня рассекает Бродвей и 5-ю авеню. Шпионская сеть Голоса насчитывала десятки агентов, многие из которых занимали весьма ответственные посты. У него были свои люди в Совете по экономической войне, которые координировали меры по подрыву экономики Третьего рейха; в аппарате начальника штаба ВВС Армии США; в Министерстве финансов США и многих других ведомствах. Многие могли серьезно повлиять на ход истории. Взять, например, радиоинженера Юлиуса Розенберга, руководившего одной из групп агентов Голоса: через десять лет его имя узнает весь мир, когда он вместе с женой будет приговорен к казни на электрическом стуле за передачу СССР секретов атомной бомбы. Многие из этих агентов были идеалистами, уверенными, что помогают компартии США. Они не подозревали, что в действительности работают на советскую разведку.

Голос вербовал агентов и в Социалистической рабочей партии Троцкого. Руби Вейл, которая свела будущего убийцу Троцкого с Сильвией, была всего лишь одной из них.

А пока советские войска сражались с немцами, прирожденный вербовщик Голос увидел новые возможности – он решил заняться белоэмигрантами. Он рассказывал им, и это было правдой, что в 1936 г. отправил свою жену и сына в Москву, а когда началась война, настоял на том, чтобы сын вступил в Красную армию (тот был ранен под Ленинградом). Голос пытался убедить белоэмигрантов сделать то же самое – отправить своих сыновей сражаться в России. Это была новая националистическая тактика. Теперь не имело значения, говорил Голос, что когда-то они были идеологическими врагами, – в конце концов, все они были русскими, и их долг состоял в том, чтобы помочь защитить родину от захватчика. Некоторые белоэмигранты откликнулись и отправили своих сыновей в СССР – что обеспечило советскую разведку новыми заложниками[69].

Помимо сети Голоса в Нью-Йорке существовало еще несколько шпионских сетей, работавших на СССР. Одни действовали успешно, другие не слишком. В двух шагах от Флэтайрон-билдинг, в доме, где находилась квартира Голоса, располагался офис скромной фирмы Raven Electric. Ее владелец, русский эмигрант, часто посещал World Tourists[70].

На него с недавних пор работал 26-летний инженер Raven Electric Жорж Коваль. Родом из Айовы, он легко вписался в нью-йоркскую жизнь. Худощавый, с тонкими чертами лица и в круглых очках, симпатичный молодой человек был поклонником Уолта Уитмена, отличным теннисистом и любителем женщин. Новые знакомые Жоржа не знали, что в 1932 г. он и вся его семья – мать, отец и два брата – переехали из Айовы в Советский Союз, поверив в обещания ИКОР (Idishe Kolonizatsie Organizatsie in Rusland) – Организации помощи еврейскому землеустройству в СССР. Жорж, которому на тот момент было чуть больше двадцати лет, изучал химию в московском институте, в 1939 г. получил диплом и собирался заняться наукой. Но в его планы вмешалась советская военная разведка, которой срочно требовалось получить доступ к программе США по созданию боевых отравляющих веществ. Американский гражданин с химическим образованием как нельзя лучше подходил для этой работы. Спецслужбы не оставили Ковалю выбора: они обнаружили буржуазное происхождение жены Коваля и в любой момент могли отправить молодую женщину в тюрьму[71]. После курса интенсивной подготовки Коваль вернулся в США, достал свой старый американский паспорт и устроился инженером в фирму советского агента в Нью-Йорке, в то время как его жена и семья остались в СССР как заложники.

Москва терпеливо ждала от него донесений, но агент ГРУ Коваль пока не мог найти никаких сведений о том, что американские военные занимались разработкой ядов, и пока просто болтался по Нью-Йорку.

Как и в Константинополе, в Соединенных Штатах действовали две резидентуры советской разведки. Легальной резидентурой в нью-йоркском консульстве руководил Василий Зарубин, ему помогала жена Лиза Горская. Им необходимо было возобновить контакты с агентами, которые долгое время не выходили на связь или прекратили сотрудничество. Горская использовала проверенный прием: она «случайно» наталкивалась на старых агентов на улице, приглашала их на ланч, а затем твердо напоминала, что пришло время снова начать работать на советскую разведку.

В начале 1943-го Сталин радикально изменил военную форму Красной армии, заменив футуристические кубари и шпалы золотыми погонами в духе царской армии. В мае погоны ввели и для сотрудников дипломатической службы, и теперь Зарубин щеголял на приемах в мундире с золотыми погонами и шитьем на обшлагах. Идеология советского государства быстро менялась: мечта о всемирном коммунистическом будущем уступала место имперским традициям царской России. Для солдат на фронте патриотизм звучал привлекательней, чем отвлеченные идеи о пролетарском братстве народов.

Изменилась не только униформа. Советская разведка тоже трансформировалась. Теперь московский Центр требовал полностью передать в руки офицеров своих резидентур контроль над завербованными агентами, стремясь избавиться от посредников в лице американских коммунистов. Горизонтальные сети агентов, которые состояли из активных оперативников и решительных идеалистов, планировалось заменить жесткой иерархической системой со строгой субординацией. Так же как и внутри СССР, безусловное подчинение начальнику было приоритетом. В конце концов, именно беспрекословное выполнение приказов рассматривалось как лучшая гарантия безопасности.

Голос стал первой жертвой новой системы. Москве было сложно игнорировать его эффективность, но он управлял своей обширной агентурной сетью на свой страх и риск и на своих условиях. Зарубину – вот где пригодилась его дисциплинированность – поручили убедить Голоса передать всех своих агентов на связь в советскую резидентуру.

Москва и Зарубин ссылались на соображения безопасности – то, что Голос мог быть под наблюдением ФБР. Действительно, в 1939 г. бюро уже расследовало деятельность Голоса, поскольку он отправлял американских добровольцев на войну в Испанию через свое туристическое агентство. Его даже ненадолго арестовали, но он отделался штрафом в $500. Зарубин настаивал, что в таком положении Голос может поставить под угрозу всю агентурную сеть, следовательно, должен отдать все свои контакты кадровым офицерам резидентуры.

Голос наотрез отказался. Он считал, что неопытные советские оперативники, которых Москва теперь отправляла в резидентуру Зарубина, ничего не понимали в американском менталитете. «Они молоды и неопытны, не знают, что такое настоящая работа, и слишком беспечны», – жаловался Голос своему коллеге[72]. Многие из них, действительно, не владели даже базовым английским. Голос говорил, что некоторые его агенты не догадывались, что собирают информацию в пользу СССР, а не компартии США, и сознание того, что они работают на чужую страну, будет для них неприятным шоком. Именно это, он утверждал, создавало серьезный риск.

Зарубин был не из тех, кто мог уступить, когда у него был прямой приказ из Москвы. Кроме того, два важных факта из прошлого Голоса внушали подозрения, делая потенциально неблагонадежным. Во-первых, Голос встречался с Троцким, когда тот делил один стол с Бухариным в редакции эмигрантской малотиражки «Новый мир» во время своего недолгого пребывания в Нью-Йорке в конце Первой мировой войны. Во-вторых, в разгар Большой чистки Голос пользовался поддержкой тогдашнего шефа внешней разведки[73], который затем впал у Сталина в немилость, после чего его вызвали на Лубянку и отравили инъекцией цианистого калия. С тех пор Голос лишился покровителя в Москве.

Зарубин продолжал давить. В апреле 1943 г. шеф советской разведки отправил Голосу личное письмо, где убеждал его передать свои агентурные сети. Голос снова отказался.

В том же месяце Жорж Коваль был призван в американскую армию: дяде Сэму требовались молодые люди с техническим образованием. Через несколько месяцев его младший брат Габриэль Коваль, призванный в Красную армию, погиб на фронте.

Глава 7

Ветер меняется

В апреле 1943 г. ФБР записало разговор в доме активиста компартии США в Окленде, Калифорния. Стив Нельсон, воевавший в Испании в интернациональной Бригаде имени Авраама Линкольна, давно находился под наблюдением агентов бюро, подозревавших, что он организовал подпольную коммунистическую ячейку в Радиационной лаборатории в Беркли. Поскольку Нельсон участвовал в проекте по созданию атомной бомбы, его телефон прослушивался, а в доме стояли жучки.

10 апреля Нельсона посетил необычный гость[74]. Он подъехал к скромному дому на Гроув-стрит в Беркли на автомобиле с шофером, при этом на машине был номерной знак советского консульства в Сан-Франциско. Мужчина представился Купером[75] и начал разговор в очень странной манере.

«Кстати, я не знаю, насколько хорошо вы представляете, кто я, какое положение занимаю и все такое. Я на пять голов выше тех людей, о которых вы ничего не знаете», – сказал он Нельсону[76]. Агентам ФБР, которые прослушивали и записывали этот разговор, сразу стало ясно, что Купер – какой-то очень высокопоставленный советский чиновник. Тут он достал толстую пачку денег, пересчитал и отдал Нельсону.

Затем Купер заговорил о самом важном – о том, как устроена работа советской разведки в США. Нельсон, как и Голос, считал, что для взаимодействия с агентами лучше использовать посредников из американской компартии, но русский был непреклонен: советская разведка считает необходимым изменить методы работы. Обсуждая эту тему, собеседники произносили имена агентов и обсуждали роль Браудера.

Весь этот разговор записывали ошарашенные сотрудники ФБР.

В бюро быстро идентифицировали дипломата, им оказался Василий Зарубин. Советский резидент совершил одну из самых серьезных ошибок в своей жизни.

Естественно, ФБР сразу же начало тщательное расследование. По иронии судьбы, именно Зарубин, а не Голос, оказался тем человеком, который поставил под угрозу агентурные сети. Именно его беседа с Нельсоном открыла ФБР глаза на масштабы деятельности советских шпионов на американской земле.

7 мая глава ФБР Джон Эдгар Гувер направил Гарри Гопкинсу, советнику Рузвельта по внешней политике, в Белый дом следующее письмо:

«Лично и конфиденциально,

со специальным курьером

Уважаемый Гарри!

Из строго конфиденциального и надежного источника получена информация о том, что 10 апреля 1943 г. русский, являющийся агентом Коммунистического интернационала, заплатил определенную сумму члену Национального комитета Коммунистической партии США Стиву Нельсону в ходе встречи в доме последнего в Окленде, Калифорния.

Сообщается, что деньги были выплачены Нельсону для внедрения членов Коммунистической партии и агентов Коминтерна в отрасли, занятые в секретном военном производстве по заказам правительства Соединенных Штатов, с целью сбора информации для передачи ее Советскому Союзу»[77].

Гувер назвал в письме имя русского агента – это был третий секретарь советского посольства Зарубин[78].

Гувер одновременно начал два расследования. Больше пятидесяти агентов ФБР в Нью-Йорке и столько же в Вашингтоне получили задание установить слежку за советскими оперативниками.

Через неделю, 15 мая, Кремль объявил, что Коминтерн распускается. Это вряд ли было случайным совпадением: к тому времени Белый дом уже проинформировал советского посла о письме Гувера. Когда московский корреспондент агентства Reuters спросил у Сталина о причинах роспуска Коминтерна, тот ответил, что это решение было «правильным и своевременным» по ряду причин, в том числе:

«а) Оно разоблачает ложь гитлеровцев о том, что Москва якобы намерена вмешиваться в жизнь других государств и "большевизировать" их. Этой лжи отныне кладется конец.

б) Оно разоблачает клевету противников коммунизма в рабочем движении о том, что коммунистические партии различных стран действуют якобы не в интересах своего народа, а по приказу извне. Этой клевете отныне также кладется конец»[79].

У Сталина могло быть много причин избавиться от Коминтерна, но, судя по его ответам, он особенно старался затушевать связь между американскими коммунистами и советской разведкой. В самый разгар войны последнее, чего хотел Сталин, – это ставить под угрозу отношения СССР с ее самым важным союзником. Советские войска со дня на день ожидали начала крупного наступления немцев под Курском и очень нуждались в американских танках, поставлявшихся по ленд-лизу.

Тем временем резидентуру Зарубина сотрясали новые кризисы. Через три месяца, 7 августа в штаб-квартиру ФБР в Вашингтоне пришло анонимное письмо на имя Гувера. Неизвестный автор разоблачал Зарубина как «так называемого директора советской разведки в этой стране» и называл имена девяти его «ближайших помощников», включая его жену Лизу, которая «руководит политической разведкой и курирует обширную сеть агентов, работающих почти во всех министерствах, включая Государственный департамент»[80]. Как было установлено впоследствии, письмо написал заместитель Зарубина, раздраженный высокомерием шефа.

Белый дом сообщил советскому послу об этом письме, однако ничто не могло остановить Зарубина. Он продолжал давить на Голоса, но решительный и самостоятельный Голос не сдавался. Тогда Зарубин решил сменить тактику и зайти через помощницу Голоса Элизабет Бентли. И снова просчитался: Бентли была любовницей Голоса и немедленно рассказала ему об этой попытке.

26 ноября 1943 г. Зарубин и Голос встретились в очередной раз. Разговор на повышенных тонах перешел в ожесточенный спор, но Голос по-прежнему стоял на своем и отказывался передать агентурные сети. Следующий день был Днем благодарения. Голос пригласил Бентли на ужин, затем в кино. После этого они поехали на квартиру Бентли в Уэст-Виллидж и провели там ночь[81]. Утром Голос внезапно скончался, предположительно от сердечного приступа. До сих пор неизвестно, имел ли Зарубин или советская разведка какое-либо отношение к его смерти.

К Бентли перешли все контакты Голоса, но она тоже не хотела передавать их людям Зарубина. К тому же она решила, что именно чекисты убили ее любовника. Зарубин попытался надавить на нее, как на Голоса, но явно переборщил: и Бентли пришла в ФБР сдаваться.

Тем временем Москва убрала Эрла Браудера с поста генерального секретаря компартии США. Казалось, все, что на протяжении 20 лет так тщательно выстраивал Яков Голос, идеалист и прирожденный секретный агент, на глазах обращалось в прах из-за паранойи советской разведки и одержимости тотальным контролем.

Тем временем Зарубин продолжал невольно разрушать все вокруг себя. После его разговора с Нельсоном в Беркли ФБР следило за каждым шагом резидента, постепенно вскрывая его агентурные сети. Подобно чуме, Зарубин инфицировал всех, с кем встречался.

Но не все завербованные Голосом агенты попали в поле зрения ФБР, некоторые так и не были раскрыты. Именно они передадут Москве секреты создания атомной бомбы – что станет самым большим успехом советской разведки за всю ее историю.

Война еще продолжалась, но эпоха вербовки агентов под предлогом борьбы с нацизмом закончилась. Ветеран Коминтерна, Голос умел найти подход к самым разным людям – американцам с коммунистическими взглядами, немецким эмигрантам, европейским ученым, бежавшим от Гитлера, белоэмигрантам. Используя самые разные вербовочные техники, он убеждал их служить своему делу. Теперь же, когда проверенная схема рухнула и агенты должны были работать непосредственно на советскую разведку, этот подход уже не годился.

В августе 1944 г. у Вашингтона кончилось терпение, и американцы потребовали убрать Зарубина. Его отозвали в Москву, где он попал под внутреннее расследование Лубянки – его обвиняли в непрофессиональном руководстве нью-йоркской резидентурой. Но хуже всего, его заподозрили в том, что он был двойным агентом ФБР. Сталин в очередном приступе паранойи начал новую чистку в спецслужбах.

Происходящее отдавало абсурдом: в то время как ФБР одну за другой вскрывало агентурные сети, созданные Голосом и его товарищами в США, Сталин в Москве начал репрессии против тех, кто управлял этими сетями. Первыми под удар попали евреи.

Чтобы выжить в погромах, помимо чистого везения требуются еще два качества. Одно – смелость. Другое – умение строить с помощью родственников, друзей и знакомых надежные горизонтальные сети. Обладающий этими качествами может стать хорошим оперативником – это было известно еще со времен Гражданской войны.

Но в параноидальном сталинском государстве несанкционированные горизонтальные связи рассматривались как преступление.

Зарубин не пострадал в ходе чистки. Конечно, он допустил серьезные ошибки: его обвинили в том, что он обращался к своим подчиненным по кодовым именам в присутствии дипломатов, а также размещал нелегалов в квартирах сотрудников легальной резидентуры[82]. Но, как ни странно, его не наказали – наоборот, наградили орденом и повысили в звании до генерал-майора госбезопасности[83]. Однако его жене Лизе Горской – ей исполнилось на тот момент всего 46 лет и она была мозгом их шпионской пары – пришлось уйти в отставку. Она была еврейкой, а это теперь стало проблемой.

Но для проведения ликвидаций, что всегда было важной задачей советской разведки, Сталину по-прежнему требовались решительные и умелые оперативники старой школы, пусть и евреи – люди, подобные Науму Эйтингону. Через год после войны Эйтингону поручили помочь создать новый отдел, который должен был заняться физическим устранением противников СССР[84]. Сталин все еще ценил человека, который организовал убийство его злейшего врага Троцкого. Эйтингону снова повезло. В новом подразделении к нему присоединилась его падчерица Зоя Зарубина, дочь Василия Зарубина.

Эйтингон любил Зою и уже несколько лет помогал ей делать карьеру в спецслужбах[85]. Зоя была той самой девочкой, которая вынесла пистолет Эйтингона из советского консульства в Харбине в 1929 г. Когда его китайская командировка так внезапно закончилась, они все вместе вернулись в Москву.

В школе у Зои обнаружились незаурядные способности к иностранным языкам, а также к спорту – идеальные данные для шпионки, – и она стала думать о карьере в разведке. Но когда Зарубин приехал в Москву незадолго до войны, он отговорил дочь от этой идеи, и Зоя решила стать лингвистом. Началась война, и Зоя была слишком ценным кадром. Эйтингон взял ее к себе в Отдельную мотострелковую бригаду особого назначения (ОМСБОН), которую он формировал для проведения диверсий в тылу врага. Смелая и способная Зоя стала диверсанткой. Позже, благодаря родственным связям и знанию иностранных языков, она получила более спокойную работу – переводить похищенные советскими агентами у американцев документы по созданию атомной бомбы в рамках Манхэттенского проекта. Позже она получила от Эйтингона предложение о работе в его отделе.

Новый отдел Эйтингона немедленно приступил к ликвидациям. Среди тех, кого они уничтожили, были епископ греко-католической церкви, польский инженер, украинский активист и другие. Все эти люди погибли от инъекций яда, разработанного секретной советской лабораторией.

Одной из жертв стал американец Исайя Оггинс, тот самый член Коминтерна и советский агент, который еще с 1939 г. сидел в ГУЛАГе по обвинению в антисоветской пропаганде. Военные годы Оггинс провел в лагере под Норильском, но в середине войны его дело получило огласку, и правительство США потребовало его освобождения. В 1947 г., после серии провалов советской разведки в США, в Кремле опасались, что освобождение Оггинса привлечет еще больше внимания международной общественности к советским операциям в Соединенных Штатах. Сталин приказал Эйтингону избавиться от американца, обставив его смерть так, будто она произошла по естественным причинам. Эйтингон срочно доставил Оггинса из Сибири в Москву, где ему сделали смертельный укол[86].

В 1947 г. отдел Эйтингона переехал в бывшую штаб-квартиру Коминтерна на северо-востоке Москвы – то самое циклопическое прямоугольное здание, откуда давно выгнали политэмигрантов. Но Эйтингону не могло бесконечно везти. В 1951 г., в разгар очередной антисемитской кампании в СССР, Эйтингона также, как и многих других евреев в МГБ, арестовали за участие в сионистском заговоре против советской власти. В том же году его падчерица Зоя Зарубина ушла в отставку. Советская разведка продолжала трансформироваться в имперскую организацию, отравленную вирусом национализма и ксенофобии.

Тем временем в Америке советской военной разведке неожиданно повезло. Еще в 1943 г. американское армейское начальство обратило внимание на математические способности призванного на службу Жоржа Коваля и направило его в Нью-Йоркский университет обучаться по специальной программе. В августе 1944 г. его перевели в Манхэттенский инженерный округ в Ок-Ридже, штат Теннесси. Неожиданно для себя, вместо несуществующей программы боевых ядов Коваль оказался в центре сверхсекретного проекта по созданию атомной бомбы. В Ок-Ридже Коваль получил доступ к информации о производстве плутония и полония. Он немедленно наладил переправку информации в Москву (в том числе подробного описания нейтронного запала, приводящего в действие атомную бомбу)[87]. Ядерными секретами московский Центр снабжали и другие агенты, в свое время завербованные Голосом, – в частности, Розенберги. Хотя агентурные сети Голоса серьезно пострадали из-за неграмотных действий советской разведки, они все еще работали.

Этим невероятным взлетом в шпионской карьере Коваль был обязан случаю, а вовсе не своим действиям и не усилиям советской военной разведки. Ему просто повезло.

Но в 1948 г. этот, пожалуй, самый необычный советский эмигрант-шпион и урожденный американец, выучившийся и завербованный в СССР, навсегда покинул Соединенные Штаты. Он уехал не вследствие провала – его просто отозвали в СССР после того, как он обратился к Центру с просьбой разрешить ему переписываться с матерью. Московские параноики заподозрили его в неблагонадежности. Сыграл роль и антисемитский фактор. Когда Коваль вернулся в Москву, ему присвоили низшее воинское звание – рядового – и навсегда выкинули из разведки[88].

60 лет спустя президент Владимир Путин во время осмотра новой штаб-квартиры российской военной разведки ГРУ назвал Коваля «единственным советским разведчиком», который сумел стать участником Манхэттенского проекта[89]. В ГРУ вспомнят о Ковале и дадут ему звание Героя, уже посмертно.

До и во время Второй мировой войны советская разведка переигрывала американцев, несмотря на ряд серьезных провалов, вызванных, главным образом, сталинской паранойей и некомпетентностью отдельных советских оперативников. Кремль также умело использовал эмигрантов для проникновения в сферы, жизненно важные для интересов США.

Но после войны американцы решили поменять игру: они начали готовить ответ Москве.

Глава 8

Американская разведка ищет таланты

Через шесть лет после победы союзников над гитлеровской Германией холодная война между Советским Союзом и Западом шла полным ходом. Правительство США, уверенное в неизбежности «горячей войны», принялось искать среди русских эмигрантов людей, которые, когда придет время, смогут встать во главе новой России.

Лето 1951-го. Америка уже второй год воюет в Корее. В первом военном противостоянии между двумя сверхдержавами советские и американские пилоты сбивают друг друга.

Тем временем Юлиус и Этель Розенберг ожидают казни в мрачной, построенной в начале XIX века тюрьме Синг-Синг на берегу Гудзона в городке Оссининг, штат Нью-Йорк. В апреле супругам вынесли смертный приговор за передачу СССР ядерных секретов. Пара, некогда входившая в агентурную сеть Якоба Голоса, была осуждена не только за шпионаж, но и за то, что косвенно стала причиной гибели американцев в Корее. Вынося смертный приговор, федеральный судья Ирвинг Кауфман сказал, что благодаря переданным Розенбергами ядерным секретам «русские смогли доработать свою атомную бомбу на много лет раньше, чем это прогнозировали наши лучшие ученые… что спровоцировало коммунистическую агрессию в Корее».

В июле 1951 г. в книжных магазинах Нью-Йорка появился роман «Над пропастью во ржи». Пронзительная книга о подростке в конфликте с обществом мгновенно стала бестселлером. Тогда же вышла еще одна книга с неброским названием «Политический портрет русских эмигрантов» (Russian Émigré Politics). Предисловие, четыре главы, приложение и указатель, составленные 28-летним Джорджем Фишером, бывшим капитаном Армии США – всего 103 страницы. Труд Фишера не стал бестселлером – книга вышла тиражом 200 экземпляров, – но вызвал бурные дискуссии сначала в кабинетах советологов в Нью-Йорке, а затем и в штаб-квартире ЦРУ в Вашингтоне.

На протяжении многих лет в ЦРУ пытались понять политические настроения русских политэмигрантов, но без особого успеха. В книге Фишера эта тема раскрывалась гораздо глубже, чем в любых других источниках.

В ЦРУ знали, что после войны столица русской эмиграции переместилась из Парижа в Германию, в частности, в Мюнхен, где осела новая волна беженцев. Теперь же, когда русские эмигранты массово хлынули в США, ситуация выглядела так, что в скором времени центр эмигрантской активности может перебазироваться в Нью-Йорк[90].

Книга Фишера вышла очень вовремя.

2 июля 1951 г. заместитель директора ЦРУ Уильям Джексон написал Джорджу Кеннану, начальнику Фишера и самому авторитетному американскому эксперту по Советскому Союзу: «Уважаемый Джордж, благодарим вас за то, что прислали нам эту книгу… Даже при беглом взгляде становится ясно, насколько она интересна и ценна для нашей библиотеки»[91]. Кеннан был автором знаменитой «Длинной телеграммы» 1946 г., которую он, будучи поверенным в делах в Москве, отправил госсекретарю США. Это послание, в котором Кеннан бил тревогу в связи с намерениями Москвы, положило начало концепции, которая станет известна как стратегия сдерживания Советского Союза. Когда дело касалось СССР, мнение Кеннана многое значило: несколько месяцев спустя президент Гарри Трумэн назначит его послом США в СССР.

10 июля Джеймс Эндрюс, глава Отдела сбора и распространения информации, направил главному юрисконсульту ЦРУ служебную записку: «Вот книга, о которой шла речь по телефону. Генерал Уайман считает, что ее должны прочитать все сотрудники УСО [Управления специальных операций ЦРУ]. На мой взгляд, с ней следует ознакомиться и людям в УКП [Управлении координации политики]. Я хочу сделать 50–100 фотоофсетных копий. Можете проконсультировать меня насчет авторских прав?»[92]

Упомянутый в записке генерал-майор Уиллард Уайман возглавлял Управление специальных операций ЦРУ[93]. Управление координации политики отвечало за проведение тайных психологических и политических операций. Именно эти два подразделения ЦРУ активнее всего работали с СССР. На следующий день Эндрюс получил консультацию по вопросам авторского права и поручил своему отделу отпечатать 50 копий книги.

Неделю спустя сам директор ЦРУ Уолтер Беделл Смит отправил автору книги Джорджу Фишеру личную записку, в которой, в частности, говорилось: «Я надеюсь… увидеться с мистером Кеннаном в следующий раз, когда он приедет в Вашингтон, и был бы очень рад встретиться и с вами, если это удобно вам обоим».

Казалось, ЦРУ наконец-то нашло человека, который поможет им разобраться с русской головоломкой.

Джордж Фишер, высокий молодой человек в очках, свободно говоривший по-немецки и по-русски, действительно кое-что знал о Советской России. Его отцом был известный американский журналист Луис Фишер, большой специалист по большевикам. В 1920–1930-х гг. Луис симпатизировал революции и пользовался доверием новых хозяев Кремля. Благодаря этому у него появился уникальный доступ к руководителям советского государства – на групповой фотографии, датированной 1922 г., он стоит рядом с Лениным. Жена Луиса, русская пианистка еврейского происхождения, с которой он познакомился во время Первой мировой в Нью-Йорке, впоследствии работала переводчицей у двух советских министров иностранных дел.

В 1920-х гг. Луис переехал из Германии в Москву, а в 1927 г. перевез к себе жену и двух сыновей. Будучи иностранным корреспондентом американского либерального журнала The Nation, он освещал события в Европе, а затем и Гражданскую войну в Испании. Журналист придерживался в основном просоветской линии, за что Троцкий называл его «сталинским агентом»[94].

В начале 1930-х гг. тяжелые условия жизни в Москве вынудили Фишеров отправить своих сыновей в Берлин, где те жили в семье их друзей – социолога Пауля Массинга, представителя знаменитой Франкфуртской школы, и его жены Хеды. Массинг работал в Берлине, тогда как Хеда курсировала между Берлином и Нью-Йорком. Натурализованная гражданка США, она также была советским агентом и подчинялась Лизе Горской.

Когда Гитлер стал рейхсканцлером Германии, Фишеры поспешили вернуть сыновей в Москву. Они успели в последний момент: всего через несколько дней гестапо пришло за Массингом. Его отправили в концлагерь Заксенхаузен, где он провел пять месяцев в одиночном заключении. После того как Массинг вышел на свободу, ему с Хедой удалось бежать из Германии, и московский Центр помог им добраться до Нью-Йорка.

В Москве Луис Фишер устроил своего сына Джорджа в престижную школу № 32, где учились дети высокопоставленных партработников и чиновников. Школа была организована как коммуна, учителей для нее отбирала лично вдова Ленина Крупская, и находилась она в двух шагах от знаменитого Дома на набережной – огромного жилого комплекса, построенного на берегу Москвы-реки для советской элиты[95]. Джордж быстро освоился в новой школе и завел друзей. Ближе всего он сошелся с Конрадом и Маркусом Вольфами, сыновьями известного немецкого писателя-коммуниста.

Почти семь лет Джордж (Юра для одноклассников) и его друзья жили жизнью детей советской элиты. Лето они проводили в Переделкине, престижном дачном поселке советских писателей, и в пионерском лагере имени Эрнста Тельмана, вождя немецких коммунистов. Осенью готовились к параду на Красной площади, в котором участвовали и дети. Общаясь в среде членов Коминтерна и их детей, Джордж, гражданин США и СССР, постепенно становился убежденным коммунистом. Когда пришло время, он вступил в комсомол. Короче говоря, он был идеальным кандидатом в советские агенты.

Но тут началась Большая чистка. Некоторых друзей его отца арестовали и отправили в сталинские лагеря. Луис Фишер был в ужасе и, уехав в очередную командировку, решил не возвращаться в Советский Союз. Но его семья оставалась в Москве[96].

Луис также знал, что в разгар Большой чистки в 1937 г. Лиза Горская заманила его друзей, Пауля и Хеду Массинг, в Москву. Супругов поселили в гостинице «Метрополь» и подвергали изнурительным допросам: Горской и Василию Зарубину поручили убедиться в их благонадежности. Допросы чередовались с не менее утомительными застольями, на которых алкоголь лился рекой. Зарубин часто садился на табурет посреди комнаты и исполнял русские народные и красноармейские песни, аккомпанируя себе на балалайке[97]. Эти «беседы» проводились в течение нескольких месяцев, и однажды Зарубин прямо предупредил Массингов, что, если те решат прекратить работать на советскую разведку, для них это может закончиться очень плохо.

Обе американские семьи – Массинги и Фишеры – оказались в Москве в ловушке и не знали, чего ждать от будущего. В конце концов, их спасло американское гражданство: Массинги пригрозили обратиться в американское посольство, а Фишер попросил первую леди США Элеонору Рузвельт вмешаться и спасти его семью. Незадолго до начала Второй мировой войны советское правительство разрешило обеим семьям уехать в Нью-Йорк. Отныне их объединял страх и ненависть к Сталину.

На протяжении многих лет Джордж поддерживал близкие отношения с Паулем Массингом, которого считал своим наставником. Он поступил в Висконсинский университет, но, когда началась война, был призван в Армию США и вскоре направлен в СССР в качестве офицера связи. Войну он закончил в Германии как офицер штаба генерала Эйзенхауэра. К тому времени он стал еще более непримиримым критиком сталинского режима.

В мае 1945 г. Джордж случайно встретил в Берлине своих старых московских друзей – Маркуса и Конрада Вольфов, которые теперь были офицерами советских оккупационных войск. Несколько дней и ночей они провели в жарких спорах, обсуждая неоправданную жестокость Москвы по отношению к коммунистической оппозиции в Германии. Затем их пути разошлись; братья остались в Берлине, а Джордж вернулся в Соединенные Штаты, чтобы продолжить образование. (В ГДР Конрад станет знаменитым режиссером, а Маркус – известный среди своих советских коллег как Миша – создаст внешнюю разведку тайной полиции Штази, и будет руководить ею на протяжении трех десятилетий.)

Вернувшись в Америку, Джордж Фишер не смог полностью забыть о России: он решил заняться историей либерального движения в царскую эпоху. Отставной капитан армии США поступил в Гарвард, где его сокурсниками стали Збигнев Бжезинский и Генри Киссинджер. Тем временем книга «Бог, обманувший надежды» (The God that Failed), написанная его отцом Луисом Фишером в соавторстве с Андре Жидом, Артуром Кестлером и другими выдающимися писателями – бывшими коммунистами, ныне антисталинистами – заложила интеллектуальную основу для холодной войны.

В Гарварде Джордж осознал, что либеральные движения в России, постоянно выдавливаемые из страны, процветали только в изгнании, создавая сети своих соратников, издавая газеты и журналы. Со времен Герцена и Ленина перемены приходили в Россию с Запада. Идеалист Джордж Фишер был уверен, что он тоже сможет внести свою лепту в будущее России из-за границы.

Между тем правительство США тщетно пыталось разобраться в проблеме русских эмигрантов. В Вашингтоне не сомневались, что война со Сталиным неизбежна и начнется в ближайшее время. Информацию и аналитику, которая могла помочь объяснить логику Кремля, Вашингтон готов был искать где угодно – от американской разведки до частных фондов и академических кругов.

Когда в августе 1949 г. СССР испытал свою первую атомную бомбу, Вашингтон ускорил темпы подготовки к войне, считая, что в течение десятилетия США будут уязвимы для нападения СССР[98]. Мало кто в Соединенных Штатах предполагал, что дело ограничится региональным конфликтом – вашингтонские стратеги строили планы полномасштабной войны, которая, по их мнению, неизбежно приведет к краху советского режима.

Таким образом, вставал вопрос: кто будет управлять побежденной Россией? Первоначально Вашингтон придерживался доктрины, предложенной Джорджем Кеннаном, в то время директором отдела по планированию внешней политики в Госдепартаменте. Кеннан считал, что правительство США должно было помочь всем эмигрантским организациям как можно быстрее вернуться в Россию для того, чтобы принять участие в политическом процессе. Американское правительство не должно было брать на себя ответственность и поддерживать какую-либо конкретную группу[99].

План был демократичным, но мало практичным. Победить Россию в войне, а затем пустить ситуацию на самотек было слишком рискованно: в конце концов, в России проживали тогда около 200 миллионов человек, и у нее было ядерное оружие. Для начала имело смысл изучить список вероятных лидеров, которые могут возглавить страну. Тем временем Кеннан предложил новый план: пока полномасштабная война с СССР откладывалась, использовать политических эмигрантов, организованных в так называемые комитеты освобождения, для помощи сопротивлению по ту сторону железного занавеса[100].

Прежде чем приступать к реализации новой стратегии, ЦРУ изучило существующие организации русских эмигрантов. Выводы были удручающими. Аналитики хорошо отзывались о РОВС, военном крыле белой эмиграции, но ветераны Гражданской войны стремительно старели – после революции прошло уже 30 лет. Вряд ли стоило рассчитывать, что эти ветераны смогут вернуться и взять власть в стране в свои руки.

ЦРУ также оценило лидерский потенциал нового поколения выходцев из СССР. Эта группа проживала в основном в Германии и состояла из советских военнопленных и перемещенных лиц, оставшихся на Западе после окончания Второй мировой войны. ЦРУ пришло к выводу, что они также бесполезны: в этой группе было «даже меньше способных и признанных лидеров, чем среди предыдущего поколения» эмигрантов[101].

Чем дольше правительство США искало потенциальных лидеров в изгнании, тем яснее понимало, что почти ничего не знает о внутренних реалиях страны, с которой собирается воевать. Границы СССР были на замке, все публикации и передачи советских СМИ были пропагандой, контакты советских граждан с иностранцами жестко ограничены. Некоторые в американском руководстве решили, что только новая научная дисциплина бихевиористика – комбинация социологии, социальной психологии и культурной антропологии – могут помочь Соединенным Штатам понять психологию своего врага.

Доступ в СССР американским аналитикам был закрыт. Но в их распоряжении был ценный источник информации – бывшие советские граждане, угнанные на работы в Германию, а также советские военнопленные, которые в момент окончания войны оказались в лагерях в американской зоне на территории Германии. Теперь эти люди жили в лагерях для перемещенных лиц в Баварии, недалеко от Мюнхена. Многие не хотели возвращаться домой, боясь оказаться в ГУЛАГе.

В 1950 г. в Мюнхен отправилась группа исследователей из Гарварда в рамках специального проекта, финансируемого ВВС США. Они провели интервью с сотнями перемещенных советских граждан, чтобы составить как можно более глубокое и точное представление о советском обществе. Интервьюеров интересовало все – будь то личные истории или сведения о том, что и как устроено в СССР. Их вопросы касались самых разных вещей, вплоть до роли НКВД в управлении советскими предприятиями.

В состав этой исследовательской группы входил и Джордж Фишер, в то время аспирант Гарвардского университета. Собирая материал для диссертации, Джордж много общался с представителями первой волны эмиграции в Соединенных Штатах. Теперь он узнал о новой волне – тысячах советских граждан и военных, находившихся в Западной Германии. Когда Фишеру предложили поехать в Мюнхен, он с готовностью согласился. Кроме того, там уже находилась его мать, которая работала переводчиком в лагерях для перемещенных советских граждан[102].

В том же году по предложению Джорджа Кеннана в Нью-Йорке был создан Американский комитет по освобождению народов СССР от большевизма. На тот момент в США уже действовал Национальный комитет за свободную Европу – также частная организация, призванная мобилизовать политических эмигрантов из Восточной Европы. Пытаясь найти отправную точку, ЦРУ организовало в гостинице в баварском городке Фюссен съезд лидеров русских эмигрантских общин. Но встреча обернулась полным провалом. Белоэмигранты не доверяли социал-демократам; украинцы обвиняли русских в стремлении восстановить границы Российской империи 1914 г.; одна из групп ушла, хлопнув дверью. Другие, которых забыли пригласить, глубоко оскорбились[103].

Оказалось, что с русскими эмигрантами невозможно вести никаких дел, не говоря уже о том, чтобы руководить ими извне. Британцы – верные союзники американцев в секретных операциях времен холодной войны – ничем не могли помочь. Они предпочитали тратить свои ограниченные ресурсы на перебежчиков[104].

В конце 1950 г. на сцене появился новый влиятельный игрок – Фонд Форда. В 1930–1940-х гг. это была небольшая благотворительная организация со скромными ресурсами. Но в 1950 г. в фонд хлынули десятки миллионов долларов дивидендов от огромного пакета акций, завещанного ему Генри и Эдселом Фордами[105]. Имевший на своих счетах $417 млн, Фонд Форда мгновенно стал крупнейшей в стране филантропической организацией и решил поставить себе более амбициозные, международные, цели. Новым президентом фонда был избран Пол Хоффман, прежде руководившей одной из американских автомобильных компаний. После войны Хоффман был первым администратором плана Маршалла. Едва оказавшись в фонде Форда, он обратился за помощью к Кеннану. Тот в свою очередь направил его к Джорджу Фишеру, который тогда находился в Мюнхене.

Ухватившись за возможность проконсультировать влиятельного грантодателя, Фишер предложил Хоффману создать фонд «Свободная Россия», перед которым будут стоять три ключевые задачи: помогать эмигрантам из СССР стать частью американского общества; финансировать связанные с СССР исследования; и, наконец, оказать поддержку политическим эмигрантам в случае краха советской системы.

Фишер принялся лихорадочно размышлять над тем, как фонд сможет достичь этих целей. Вскоре он пришел к тем же неутешительным выводам, что и аналитики ЦРУ: выходцы из СССР были «настолько неопытны в вопросах организации, настолько безынициативны и не способны мыслить вне тоталитарных рамок, что следует исключить возможность назначения их на любые руководящие должности в фонде»[106].

Тем не менее от своей идеи он не отказался. В марте следующего года был основан фонд «Свободная Россия» со штаб-квартирой в Нью-Йорке; Фишер стал его директором, Кеннан – президентом.

Первым результатом деятельности фонда и стала публикация книги Фишера «Политический портрет русских эмигрантов».

В основу книги легло исследование, проведенное Фишером в Мюнхене для Гарвардского университета. Автор утверждал, что это поколение советских эмигрантов, состоявшее преимущественно из людей с военным опытом, может быть полезно в качестве рядовых солдат в случае войны с Советским Союзом. Он охарактеризовал их как «ревностных и бесценных союзников в борьбе за свободу против советского империализма»[107]. Начало войны, писал Фишер, неизбежно вызовет раскол в советской армии, в том числе в ее высшем руководстве. В подтверждение этого он ссылался на опыт Второй мировой войны, когда огромное – на самом деле беспрецедентное – количество военнослужащих дезертировало из Красной армии и перешло на сторону немцев.

В ЦРУ книга Фишера понравилась. Если так много советских военных перешло на сторону гитлеровцев, совершавших ужасные зверства против русского населения, разумно было предположить, что в случае войны США и СССР перебежчиков окажется еще больше. Идея была привлекательной. (Распространенная ошибка, которую часто совершают генералы, – готовиться к предыдущей войне[108].) Однако вопрос с поиском лидеров среди русских эмигрантов оставался нерешенным.

ЦРУ остановилось на компромиссном варианте. Поскольку первое послереволюционное поколение эмигрантов было слишком старым, а послевоенное – чересчур дезорганизованным и пассивным, ЦРУ решило сделать ставку на группу, которая занимала некое промежуточное положение: организация называлась Народно-трудовой союз или НТС и состояла в основном из сыновей и младших родственников членов РОВС.

Свой выбор ЦРУ объясняло тремя ключевыми причинами. Во-первых, у НТС уже был собственный печатный орган – журнал «Посев», который начал издаваться почти сразу после войны в лагере для перемещенных лиц близ немецкого города Кассель. Во-вторых, НТС располагал структурами на территории США. И в-третьих, осенью 1948 г. президент Трумэн встречался с председателем НТС Виктором Байдалаковым (так утверждали сами эмигранты, а в ЦРУ предпочли этому поверить), что означало, что эта группа признана американским правительством[109]. Кроме того, ЦРУ было известно, что во время Второй мировой НТС занимался перебежчиками из Красной армии. Таким образом, эта организация казалась наиболее подходящей для одной из задач, обозначенных Фишером, – помощь в организации потока советских перебежчиков в случае войны.

Между тем «горячая» война между США и СССР все не начиналась. Поэтому в 1950-х гг. Управление активно вербовало среди членов НТС агентов и отправляло их в СССР для проведения секретных операций. НТС даже запускал огромные воздушные шары – метеозонды диаметром 20 метров, сделанные из прозрачного пластика, – чтобы с их помощью разбрасывать за железным занавесом листовки и фальшивые банкноты[110].

Хотя это и напоминало «бурю и натиск», от деятельности НТС было мало толку. Осуществлять секретные операции на территории СССР оказалось почти невозможно. Большинство агентов попадали в руки органов госбезопасности, прежде чем им удавалось вступить в контакт с какой-либо местной группой сопротивления (если о таковых вообще могла идти речь), и ни один из воздушных шаров не долетел до советской территории – ветер упорно относил их обратно в Западную Европу.

Другие операции тоже не увенчались успехом. В начале 1950-х гг. организованные Кеннаном комитеты освобождения основали радиостанции «Свободная Европа» и «Освобождение» (позднее «Радио Свобода»), вещающие на аудиторию в Восточной Европе и СССР соответственно. Но передачи этих радиостанций глушили, и мало кто из жителей Советского Союза мог их слушать, даже если бы хотел. В те годы ни радиовещание, ни секретные агенты, ни метеозонды не могли оказать серьезного влияния на советское общество. Железный занавес надежно работал с обеих сторон, не выпуская почти никого на Запад и не давая западным агентам и «вредным» идеям проникнуть внутрь.

Глава 9

Дочь Сталина

Как и Соединенные Штаты, СССР тоже готовился к полномасштабной войне. Соотечественники, решившие не возвращаться в Советский Союз после Второй мировой, стали новой мишенью сталинской разведки. Лидеров и активистов антисоветской эмиграции убивали ликвидаторы, а радиостанции и НТС жили в постоянном страхе перед угрозой проникновения советских агентов. В советских радиопередачах из Восточной Германии, адресованных беженцам из СССР в Западной Германии, последних призывали вернуться на родину и запугивали, отговаривая от участия в какой бы то ни было антисоветской деятельности.

Но все же времена менялись. После смерти Сталина советский режим, хотя и незначительно, ослабил хватку. Советские граждане стали больше выезжать, число невозвращенцев росло, а органам госбезопасности было все труднее справиться с этой проблемой.

Однако самую важную роль среди «перебежчиков» на Запад сыграли не советские генералы и офицеры, как прогнозировал Фишер, а то, что казалось вполне безобидным, – книги.

Сталин умер в марте 1953 г., и Зарубин, Горская и Эйтингон вдруг снова понадобились руководству. Лаврентий Берия вернул на службу давно вышедших в отставку Зарубина и Горскую и выпустил Эйтингона из тюрьмы. Им троим и еще одному офицеру разведки, причастному к убийству Троцкого[111], было дано новое задание – сформировать особую бригаду, которая должна будет взорвать американские авиабазы в Европе, если между СССР и США начнется военный конфликт. В первый и последний раз эти трое должны были работать вместе.

Когда Эйтингон освоился в новом кабинете на Лубянке, он снова пригласил свою падчерицу Зою Зарубину. Но она отказалась, поскольку уже преподавала в Институте иностранных языков. Это решение, вероятно, спасло Зою от тюрьмы: несколько месяцев спустя Берию арестовали и расстреляли. Эйтингон, как соучастник Берии, снова оказался в тюрьме, теперь на 11 лет. Вместе со своим начальником он был осужден за то, что «они по указанию Берии и его соучастников Абакумова и Меркулова возглавили… специальную группу, на которую возлагались разработка и осуществление планов уничтожения и избиения советских граждан». «…Установлено непосредственное участие Эйтингона в умерщвлении людей путем инъекции яда», – гласил приговор[112].

Однако после ареста Эйтингона советские спецслужбы не отказались от старых методов. На тайные операции Запада они ответили серией политических убийств. Германия, особенно Мюнхен, стали полигоном для советских ликвидаций. В 1957 г. выстрелом из заряженного ядом газового пистолета был убит известный украинский писатель-эмигрант Лев Ребет, через два года жертвой отравления цианидом стал создатель Украинской повстанческой армии Степан Бандера[113]. Председателя НТС планировали отравить в 1954 г., но его потенциальный убийца переметнулся на Запад. Три года спустя сам перебежчик едва пережил отравление таллием. Яд, проверенное средство избавления от врагов, по-прежнему был в моде.

В эфире эмигрантов обрабатывала советская радиопропаганда. В программе одной из радиостанций, вещавшей на Мюнхен из Восточного Берлина под эгидой Советского комитета по репатриации, дикторы зачитывали письма советских граждан, в которых те по именам обращались к своим родным и друзьям и звали их вернуться домой. Эти радиопередачи вряд ли могли склонить к возвращению на родину, но письма в эфире показывали эмигрантам, что им стоит хорошо подумать, прежде чем участвовать в какой бы то ни было антисоветской деятельности, поскольку их близкие уже находятся в заложниках у советских спецслужб[114].

В середине 1950-х гг. эту тактику шантажа начали использовать и в Соединенных Штатах. Графиня Александра Толстая, дочь Льва Толстого, бежала из Советского Союза еще в 1929 г. и через два года переехала в США. Она жила на ферме на севере штата Нью-Йорк и занималась оказанием помощи прибывающим в Америку новым эмигрантам. Выступая на слушаниях в сенате, графиня сообщила, что многие эмигранты из СССР подвергаются давлению со стороны советских спецслужб. В частности, переселенцам приходят письма, «в которых указаны их настоящие русские имена, в то время как они живут по этим адресам под вымышленными именами»[115]. Советские спецслужбы посылали эмигрантам недвусмысленный сигнал: они не спускают глаз со своих бывших соотечественников, как бы те ни прятались.

Между тем амбициозные планы Джорджа Фишера и Кеннана в отношении фонда «Свободная Россия» окончательно провалились[116]. Фонд не нашел среди советских политических эмигрантов того, на кого можно было бы сделать ставку, – ни одного нового Троцкого, у которого бы был реальный шанс свергнуть режим в Москве. Не удалось Фонду обнаружить и подходящие для продвижения исследования русских эмигрантов о советской системе.

Американские военные нашли русским эмигрантам лучшее применение: они создали в маленьком курортном городке Гармиш в Баварских Альпах неподалеку от Мюнхена Русский институт. С 1950-х гг. все американские дипломаты, военнослужащие и шпионы, которым предстояло работать в СССР, проходили здесь годичную программу подготовки. Обучение велось только на русском языке, преподавателями были русские эмигранты первой и второй волны[117].

В то же время Фонд «Свободная Россия» помогал советским эмигрантам переселяться в США и поддерживал грантами эмигрантские организации, такие как Фонд Толстого, которым руководила Александра Толстая.

Было очевидно, что никакого серьезного прорыва не произойдет до тех пор, пока из СССР не сбежит писатель, ученый или партийный бонза – словом, тот, кто хорошо известен на родине.

26 апреля 1967 г. десятки журналистов собрались в роскошном отеле Plaza на углу Пятой авеню и Центрального парка в Нью-Йорке, монументальном 19-этажном здании с башнями – архитектор которого явно вдохновлялся французского шато, но решил увеличить размеры. Они пришли послушать единственную дочь Сталина, 41-летнюю Светлану Аллилуеву, которая вот уже неделю находилась в Нью-Йорке. Ее побег вызвал сенсацию в мировых СМИ, как и ее трагическая история любви. Аллилуева влюбилась в индийского коммуниста, приехавшего в Москву на лечение, но старые товарищи отца не разрешали им пожениться. Через год ее возлюбленный умер, и Светлана с большим трудом добилась разрешения вылететь в Индию, чтобы отвезти туда и развеять над Гангом его прах. В Нью-Дели она отправилась в посольство США, показала свой паспорт и попросила политического убежища[118].

И вот теперь дочь Сталина вошла в большой приемный зал Plaza. Рыжеволосая, в скромном темно-синем платье, она подошла к столу на сцене и села перед микрофоном. Справа от Светланы стоял Джордж Кеннан и с гордостью смотрел на нее.

Для дипломата это было едва ли не важнейшим событием его жизни. Когда посольство США в Нью-Дели телеграфировало в Вашингтон о побеге дочери Сталина, госдепартамент немедленно связался с Кеннаном, который к тому времени уже вышел в отставку. У него спросили, сможет ли он вылететь в Женеву, чтобы встретиться там со Светланой Аллилуевой. Она сама попросила об этой встрече, поскольку знала Кеннана еще со времен, когда тот был послом США в Москве. Кеннан поспешил на самолет. Ему нравилась Светлана. Но что гораздо важнее, ее бегство на Запад было тем самым, чего так долго ждали они с Фишером: побег дочери Сталина мог наделать много шума и изменить отношение американской общественности к СССР.

Пресс-конференцию Светлана начала с ответов на письменные вопросы журналистов. По-английски она говорила чуть нерешительно, но правильно. На вопрос репортера NBC: «Какова ваша политическая философия?» – Аллилуева ответила, что у нее нет политической философии. Молодое советское поколение смотрит на происходящее все более критически, сказала Светлана, но лично на нее повлияла религия. Именно отношения с Браджешем Сингхом изменили ее взгляд на Советский Союз. Однако, добавила она, это была не единственная проблема, с которой ей пришлось столкнуться на родине:

«Среди других событий я хочу также упомянуть о процессе над Синявским и Даниэлем, который произвел угнетающее впечатление на всех интеллектуалов в России и на меня тоже. Могу сказать, что после него я окончательно лишилась надежды, что мы можем стать либеральной страной. То, как обращались с этими двумя писателями, какой им вынесли приговор, заставило меня полностью разувериться в нашем правосудии»[119].

Советских писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля осудили за год до ее побега за антисоветскую пропаганду после того, как во Франции были опубликованы их сатирические произведения. Суд приговорил обоих к нескольким годам исправительно-трудовых лагерей. Светлана подчеркнула, что она тоже писательница и почти завершила работу над книгой, которую нелегально вывезла из СССР. «Надеюсь, что вы сможете прочитать ее уже этой осенью», – сказала она[120].

Речь шла о книге воспоминаний «Двадцать писем к другу». Мемуары увидели свет даже быстрее, чем рассчитывала Светлана: после пресс-конференции издательство Harper & Row ускорило публикацию, так что книга появилась на полках магазинов уже в июне. Она мгновенно стала бестселлером по версии The New York Times.

Кеннан помог Светлане заключить хорошую сделку с издательством. Он также предложил ей поселиться на его ферме в Пенсильвании, которая по иронии судьбы находилась вблизи небольшого городка под названием Ист-Берлин – Восточный Берлин[121].

Книга Аллилуевой была далеко не первой из тех, что были опубликованы на Западе беглецами из СССР. Но одно дело, когда книга написана никому не известным шпионом и интересна лишь узкому кругу людей, связанных с разведкой и контрразведкой. И совсем другое дело – книга, написанная дочерью Сталина, и к тому же хорошая.

Благодаря побегу Светланы Кеннан наконец-то получил то, о чем они с Джорджем Фишером мечтали больше пятнадцати лет назад: советскую эмигрантку самого высокого уровня, которая могла обращаться к широкой американской аудитории.

Кеннан останется верным другом Светланы на все время ее пребывания в Америке. Всегда готовый прийти на помощь, он перевез ее в Принстон, где жил вместе с семьей. Он видел в дочери Сталина нового Троцкого и был уверен, что КГБ готовит ее похищение. Поэтому он старался не спускать с нее глаз и убедил членов своей семьи также присматривать за ней[122]. Кеннан поддерживал ее даже тогда, когда она отдавалась на волю эмоций и вела себя безрассудно – например, когда она завела роман с Луисом Фишером, своим соседом. На тот момент отцу Джорджа было уже за 70. Страстные отношения Аллилуевой и Фишера продлились недолго и окончательно закончились, когда Светлана разнесла стеклянную дверь в доме Фишера, требуя вернуть ее письма[123].

Между тем у сына Фишера, Джорджа, его так хорошо начавшаяся карьера дала сбой, после которого он никогда не смог оправиться.

Его подвела его принципиальность. Джордж был убежденным противником войны во Вьетнаме – в конце концов, идеология антивоенного движения 1960-х во многом опиралась на учение «новых левых», в свое время разработанное Паулем Массингом, наставником Джорджа, и его коллегами по Франкфуртской школе. Весной 1968 г., когда в Колумбийском университете вспыхнули антивоенные студенческие протесты, Фишер – тогда 45-летний адъюнкт-профессор социологии и сотрудник Русского института Колумбийского университета – встал на сторону студентов. После того как он подписал опубликованную в Columbia Spectator петицию с требованием «отменить иски и уголовное преследование в отношении арестованных во время недавних демонстраций»[124], его контракт в Колумбийском университете не продлили. После этого Фишер навсегда порвал с советологией. Нет никаких свидетельств, что он общался с Кеннаном после этого.

Кеннан же продолжал опекать Аллилуеву. Но его надежды сделать ее политическим голосом русского зарубежья так и не оправдались. Ни одна из эмигрантских организаций, созданных по инициативе Кеннана в начале 1950-х гг., ничего не сделала, чтобы развить успех ее книги в нечто большее. Кроме того, сама Светлана отказалась стать новым Троцким – мобилизующей и организующей фигурой для русской эмиграции. Не захотела она и консультировать американских политиков по связанным с СССР вопросам. Дочь Сталина твердо придерживалась обещания, которое дала на пресс-конференции в отеле Plaza: «Я не буду агитировать ни за коммунизм, ни против него»[125].

Хотя Светлана Аллилуева отказалась играть политическую роль в холодной войне, ее побег на Запад все-таки вызвал в СССР серьезные политические изменения – причем на самом высоком уровне.

Через три недели после пресс-конференции Аллилуевой председателя КГБ Владимира Семичастного вызвали в Кремль. На заседании Политбюро советский лидер Леонид Брежнев объявил Семичастному, что отправляет его в отставку, так как органы госбезопасности не смогли помешать дочери Сталина бежать на Запад[126]. Падение могущественного шефа всесильного КГБ – это совсем немаленький результат для отставного американского дипломата, 41-летней женщины и ее 272-страничной книги.

К концу 1960-х гг. и другие идеи Кеннана наконец-то начали приносить плоды. В апреле 1968 г. на московских кухнях вполголоса обсуждали первый номер «Хроники текущих событий» – подпольного бюллетеня по правам человека, который начал печататься в СССР. В качестве эпиграфа издатели использовали 19-ю статью из принятой в 1948 г. Всеобщей декларации прав человека: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ». На протяжении 15 лет бюллетень «Хроника текущих событий» печатал новости о преследованиях и арестах диссидентов в СССР – ни одно другое самиздатовское издание в стране не просуществовало так долго[127].

В августе 1968 г. советские войска вторглись в Чехословакию. Восемь человек, включая редактора «Хроники», вышли на Красную площадь с самодельными плакатами и устроили акцию протеста. Уже через несколько минут всех арестовали. «Хроника» подробно освещала судебный процесс над ними. Все выпуски «Хроники» начиная с первого нелегально переправлялись на Запад, перепечатывались и распространялись, а опубликованные в них материалы зачитывались в эфире «Свободы» – одной из радиостанций, созданных по инициативе Кеннана. К тому времени тысячи советских граждан находили способы обойти радиоглушилки и слушали «вражеские голоса».

В декабре на книжных полках американских магазинов появилась еще одна книга советского автора – роман «В круге первом» Александра Солженицына, изданный в Harper & Row, сюжет которого разворачивается в шарашке – секретном исследовательском институте, где работал Солженицын и другие заключенные ГУЛАГа. В СССР книгу запретили, но ее удалось переправить на Запад.

Вскоре из Советского Союза хлынул поток антисоветских рукописей. Началась новая эпоха.

Глава 10

Кремль под санкциями

Сокрушительное поражение демократического восстания в Венгрии в 1956 г., затем в Чехословакии в 1968 г. стало тяжелым и отрезвляющим уроком для западных держав. Мечта Кеннана о скором освобождении народов Восточной Европы от коммунистического ига растаяла. Но как помочь людям, остающимися за железным занавесом?

Сотни тысяч человек жаждали вырваться на свободу. Если уже не получается освободить от коммунистов сами страны, решили на Западе, то, по крайней мере, можно спасти людей, мечтающих из них бежать.

Но сделать это было не так легко. Социалистический лагерь упорно не хотел отпускать своих граждан, границы оставались на замке.

В конце 1960-х и начале 1970-х гг. ситуация начала меняться. Активнее всего за свое право уехать из страны боролись советские евреи. Шестидневная война 1967 г. и последовавший за этим разрыв дипломатических отношений между Советским Союзом и Израилем перезапустил антисемитскую кампанию в СССР. Но теперь евреи обратились за помощью за рубеж.

Их призыв услышали. В Нью-Йорке и Вашингтоне проходили массовые митинги в поддержку советских евреев. Еврейские организации, правозащитные институты, а также сторонники религиозной свободы по всей стране требовали конкретных действий. Соединенные Штаты вынесли этот вопрос на обсуждение в ООН.

Но администрация Никсона не хотела официально вставать на защиту советских евреев. И Никсон, и Брежнев считали главным приоритетом улучшение отношений между своими странами: СССР хотел получить режим наибольшего благоприятствования в торговле с США, а Никсон, со своей стороны, был готов его предоставить.

Поэтому вместо того, чтобы открыто отстаивать право советских евреев на эмиграцию, Белый дом ограничивался тем, что время от времени в частном порядке передавал советским чиновникам списки евреев, которым было отказано в выдаче виз. Иногда, в зависимости от конкретных обстоятельств, Кремль разрешал этим людям уехать из страны.

Между тем ситуация для советских евреев продолжала ухудшаться. В августе 1972 г., через три месяца после визита Никсона в Москву, советские власти ввели пошлину – «образовательный налог» – для евреев, обратившихся за выездными визами. Пошлина была непомерной: от 4500 до 12 000 рублей, что примерно равнялось стоимости трех автомобилей, – недаром многие называли ее выкупом. Введение этой пошлины официально объяснялось той же причиной, что и ограничения на поступление евреев в вузы: «Мы не хотим бесплатно давать дорогостоящее образование людям, которые собираются уехать в Израиль». Эта мера, которая в очередной раз подтверждала враждебный настрой государства по отношению к евреям, лишь привела к росту числа заявлений на выезд. Но советские чиновники не собирались отказываться от взимания выкупа.

В ответ некоторые американские конгрессмены и активисты предложили принять закон, который ставил бы присоединение СССР к режиму наибольшего благоприятствования в торговле с США в зависимость от предоставления советским евреям права беспрепятственно покинуть страну. Сенатор Генри Джексон вместе с конгрессменом Чарльзом Вэником написали поправку, которая требовала от всех стран коммунистического блока обеспечить свободу эмиграции. К весне 1973 г. Джексон и Вэник были готовы добиться принятия своей поправки. Однако это расходилось с планами Никсона.

1 марта Никсон принимал у себя премьер-министра Израиля Голду Меир. В Овальном кабинете Белого дома встретились трое израильтян и трое американцев, но разговор в основном вели Меир, Никсон и Генри Киссинджер, госсекретарь США. Первый час они обсуждали поставки оружия и перспективы мира с Египтом, после чего Меир затронула тему эмиграции.

«И еще один важный вопрос. Ситуация в Советском Союзе ужасна. Они сажают людей в тюрьмы только за то, что те хотят уехать в Израиль. Требуют с них огромный выкуп. Не выпускают людей. Стоит человеку подать заявление на эмиграцию, как он тут же теряет работу, а многие попадают в тюрьму», – сказала Меир.

«Мне известно об антисемитизме в Советском Союзе», – сухо ответил Никсон.

Меир прервала его: «Но теперь все официально».

«Что мы можем сделать? – возразил президент США. – Мы с Генри говорим с ними об этом и будем продолжать говорить, но в частном порядке. Да, мы можем обсуждать вопрос так же, как это делает конгресс, – публично, но что это даст?»

Киссинджер пришел на помощь своему президенту и попросил Меир не вмешиваться в деликатную ситуацию. «Мы не можем нападать на СССР еще больше, – добавил Никсон. – Это приведет к взаимному самоубийству. Мы хотим наладить диалог»[128].

Когда через несколько минут израильтяне покинули Овальный кабинет, Киссинджер повернулся к Никсону. «Эмиграция евреев из Советского Союза никак не связана с целями американской внешней политики, – сказал он президенту. – Даже если в СССР начнут уничтожать своих евреев в газовых камерах, да, это будет гуманитарной проблемой. Но не проблемой Америки»[129].

У Никсона были свои антисемитские предрассудки: он считал, например, что всем евреям присуща общая национальная черта – стремление компенсировать свой комплекс неполноценности[130]. Неудивительно, что по вопросу эмиграции советских евреев президент США занимал вполне определенную позицию. «Понятное дело, – ответил Никсон своему госсекретарю, – что ради них мы не будем взрывать мир»[131].

Две недели спустя, 16 марта, Джексон снова внес свою поправку на голосование в конгрессе. В Кремле, который был занят подготовкой к первому официальному визиту Леонида Брежнева в Вашингтон в июне, это вызвало реакцию, близкую к истерике.

Злой и растерянный, Брежнев созвал Политбюро. На прошлом заседании, сказал он, мы условились приостановить взимание пошлины. Почему это не было сделано? Брежнев едва сдержался, чтобы не обвинить МВД и КГБ в саботаже. «[Мои] указания не выполняются, – сказал генсек. – Меня это беспокоит»[132].

Глава КГБ Юрий Андропов взял ответственность за это на себя, но тут же добавил: «Только 13 % [уезжающих] составляют люди, которые платят».

«Извините, вот справка… – раздраженно возразил Брежнев. – За два месяца 1973-го выехало 3318 человек, из них 393 человека, имеющих высшее образование, заплатили 1 561 375 рублей». И Брежнев резко спросил: «Так зачем нам нужен этот миллион?»

Андропов упрямо стоял на своем и сослался на угрозу утечки мозгов. «Едут врачи, инженеры и так далее, – сказал глава КГБ. – Начинают и от академиков поступать заявления. Я вам представил список».

Однако Брежнев не собирался отступать. Он собирался заключить с США выгодную торговую сделку и не хотел, чтобы ему помешал еврейский вопрос. Он предложил свое, весьма своеобразное решение проблемы: «В ходе всех этих раздумий я задал себе вопрос… А почему не дать им [евреям] маленький театрик на 500 мест, эстрадный еврейский, который работает под нашей цензурой, и репертуар под нашим надзором. Пусть тетя Соня поет там еврейские свадебные песни». Казалось, советский лидер был искренне убежден, что еврейский театр заставит евреев забыть все проблемы.

В конце концов «образовательный налог» был по-тихому отменен. Однако шумиха, поднятая вокруг эмиграции советских евреев, положила начало медленному, но необратимому процессу разрушения непроницаемого железного занавеса. Даже в отсутствии выездного «выкупа» инициатива Джексона – Вэника получала все больше поддержки, как среди советских диссидентов, так и за рубежом. В сентябре 1974 г. Андрей Сахаров, самый известный советский диссидент, направил конгрессу США открытое письмо, в котором призвал поддержать поправку Джексона – Вэника. Письмо было опубликовано в газете The Washington Post и напечатано заглавными буквами[133].

В декабре конгресс принял поправку. Новый закон запрещал предоставлять режим наибольшего благоприятствования в торговле, кредитные и инвестиционные гарантии странам, которые ограничивали право своих граждан на свободную эмиграцию[134]. Говорили, что именно письмо Сахарова сыграло решающую роль, убедив американских конгрессменов проголосовать за этот закон[135]. В январе 1975 г. президент Форд подписал торговое соглашение с Советским Союзом с учетом поправки Джексона – Вэника, хотя и выразив свои сомнения по поводу «мудрости законодательного языка»[136].

Но поправка не стала спасательным кругом для советских евреев. Число уехавших евреев резко сократилось: с 35 000 в 1973 г. до всего 13 000 в 1975 г.[137] Вместо того чтобы заставить СССР стать более цивилизованным государством – США четко сформулировали, какие условия должна соблюдать Москва и какие меры предусмотрены в случае нарушения международных обязательств[138], – поправка Джексона – Вэника, как заметила газета The New York Times, превратилась в «символ того, как холодная война стала еще холоднее»[139].

Глава 11

Мишка на Западе

В 1970-е гг. советские люди опробовали все возможные и невозможные способы покинуть страну. Лишь некоторым счастливчикам разрешалось выезжать за границу. Неудивительно, что визит в любую капиталистическую страну рассматривался советскими гражданами – а также КГБ – как потенциальный побег. Однако между капиталистами и коммунистами продолжалась идеологическая война, поэтому представителей советской культуры, сливки советского общества – артистов балета и музыкантов – выпускали чуть более охотно, чем остальных. Ведь им была доверена важная роль пропаганды советского искусства.

Между тем один за другим эти солдаты культурной холодной войны с Западом начали перебегать на сторону врага.

В Москве и Ленинграде все любили дефицитные конфеты «Мишка на Севере», на обертке которых изображен огромный белый медведь на льдине. В 1974 г. по Ленинграду стала ходить новая шутка: «Мишка на Западе». В июне 1974 г. самый известный танцовщик советского балета, 26-летний Михаил Барышников, во время гастролей в Канаде попросил политического убежища[140]. Любимец публики, голубоглазый и светловолосый Барышников прославился летучими и невесомыми прыжками. Так же легко он совершил свой прыжок в свободный мир, перемахнув через железный занавес. В СССР Барышников, несмотря на молодость, уже добился большого успеха, и впереди его ждали отличные перспективы. Как ведущему солисту балета Ленинградского театра имени Кирова, ему полагалась просторная квартира в северной столице и «Волга» – автомобиль, который в СССР могли позволить себе только чиновники.

Но, даже будучи звездой советского балета, Барышников не мог танцевать то, что хотел и как хотел. Барышникова не устраивал консервативный стиль традиционной русской школы, которого придерживался Ленинградский балет, по-прежнему исполнявший в основном классические произведения. Молодой артист считал этот репертуар устаревшим и мечтал о современном танце. Во времена, когда сексуальная революция докатилась даже до Советского Союза, Барышников должен был танцевать так, будто за сто лет со времен премьеры «Лебединого озера» в мире ничего не изменилось.

Отношения с КГБ тоже становились проблемой. Госбезопасность вербовала агентуру повсюду, и Театр имени Кирова не был исключением. Танцовщики и певцы привыкли находиться под пристальным наблюдением, считая это своего рода платой за возможность выступать за границей. К Барышникову КГБ решил применить самый грязный метод – шантаж.

Барышников не успел вернуться из Лондона с гастролей, как к нему пришел сотрудник КГБ и сказал, что у него есть записи всего, что танцовщик делал за границей, включая романтические отношения с американкой[141]. «Именно в тот период я начал размышлять о своей жизни и осознавать, насколько некомфортно чувствовал себя бо́льшую часть времени», – позже вспоминал танцовщик[142].

Несмотря на эти мрачные мысли, Барышников не планировал побег, когда в мае 1974 г. вместе с балетной труппой Большого театра отправился в турне по Канаде и Южной Америке[143].

Молодой театральный критик Джон Фрейзер из газеты The Globe and Mail сходил на выступление Барышникова в Центре О'Кифа в Торонто, и оно его поразило. Вернувшись в редакцию, он начал писать рецензию, когда обнаружил на своей печатной машинке записку с пометкой «Срочно». Записка была от жены его коллеги. Заинтригованный, он перезвонил, и женщина попросила Фрейзера оказать ей услугу. Ее указания звучали загадочно: журналисту следовало подойти к Барышникову в театре, незаметно передать ему номер телефона и сказать, что друзья ждут его звонка. «Запомни имена: Дина, Тина и Саша. Запомнил? Дина, Тина и Саша»[144].

Времени мало, настаивала его знакомая, поэтому Фрейзер должен найти способ встретиться с Барышниковым сегодня же вечером, самое позднее – завтра. Молодой критик не колебался, ему так понравился советский танцовщик, что он сразу согласился помочь. Быстро закончив с рецензией, он поспешил обратно в Центр О'Кифа, где Барышников должен был присутствовать на торжественном ужине после спектакля.

Знакомая предупредила Фрейзера, что действовать надо очень осторожно, поэтому он спрятал клочок бумаги с номером телефона под обручальное кольцо. Пробравшись сквозь собравшуюся на ужин толпу, он увидел Барышникова. Теперь нужно было дождаться, когда тот останется один. Наконец, улучив момент, Фрейзер подошел к танцовщику и попытался вытащить клочок бумаги из-под обручального кольца, но в спешке его порвал. Барышников рассмеялся, вынул из кармана блокнот и смущенный Фрейзер написал в нем номер телефона и имена.

Барышников мгновенно расшифровал послание: Дина и Саша были его русскими друзьями, которые жили в США, а Тина – молодой американкой, с которой он познакомился в Лондоне. Они хотели, чтобы он остался на Западе.

Советской труппе предстояло дать последний спектакль в Торонто, и Барышников не хотел подводить коллег. Он решил бежать на следующий день, хотя это и было рискованно.

Вечером 29 июня все шло не так. Занавес не поднимался, поэтому представление началось на 15 минут позже, от тревоги у Барышникова тряслись руки, когда он выполнял поддержки. Но публика ничего не заметила, и зрители были в восторге от его партии в «Дон Кихоте» – овации длились еще дольше, чем обычно. Барышникова вызывали на сцену снова и снова.

Согласно плану друзья ждали Барышникова в машине рядом с театром. После спектакля он должен был выйти через служебный вход и добежать до машины. Если у него получится, он будет свободен – вдали от СССР, вне досягаемости для КГБ и назойливой Коммунистической партии, в которую его убеждали вступить[145].

Но из-за всех задержек Барышников опаздывал. Он понимал, что его друзья нервничают. Выйдя из театра, он столкнулся с еще одной проблемой: у дверей его ждала толпа поклонников, а также автобус, который должен был отвезти артистов на закрытый прием. Барышников знал: на приеме обязательно будут кураторы из КГБ. Бежать будет еще сложнее, поскольку кагэбисты были настороже: четыре года назад коллега Барышникова, балерина театра имени Кирова Наталья Макарова, осталась на Западе во время гастролей в Лондоне.

Раздавая автографы, Барышников судорожно размышлял: что делать? Наконец он принял решение. Это был его последний шанс. Пробравшись сквозь толпу, он побежал через парковку. Поклонницы толпой бросились за ним, коллеги из автобуса кричали: «Михаил, ты куда?» А в это время водитель машины, напрасно прождав его полчаса, решил зайти в театр, чтобы узнать, что происходит. Увидев бегущего Барышникова, он поспешил к автомобилю, втолкнул его на заднее сиденье и рванул с места. С собой у Барышникова не было ничего, кроме того, что было на нем надето. Но он был на свободе.

Это был очередной крупный провал КГБ. Барышников сумел ускользнуть из-под наблюдения кураторов из Пятого (идеологического) управления КГБ, а также, возможно, и других агентов, внедренных в состав труппы[146].

Гастроли советских артистов были для КГБ многофункциональной задачей: оперативникам необходимо было не только вернуть всех обратно в СССР, не допустив побегов, но и использовать возможности артистов для сбора информации – прежде всего, об эмигрантах.

Танцовщик Большого театра Семен Кауфман с 1960-х гг. часто выезжал с труппой за границу. Он также был агентом внешней разведки и в его задачи входило налаживать контакты с русскими эмигрантами, включая сотрудников радиостанций «Голос Америки», «Свободная Европа», а также русских издательств, которые находились в основном в США и во Франции. Он продуктивно отработал на КГБ больше 20 лет[147].

Новость о побеге Барышникова дошла до Москвы как раз в тот момент, когда председатель КГБ Юрий Андропов заканчивал разработку плана, который должен был повысить эффективность госбезопасности в борьбе с политическими эмигрантами и опасными идеями, которые они распространяли.

Глава 12

КГБ меняет тактику

К 1974 г. председатель КГБ Юрий Андропов сосредоточил в своих руках огромную власть. Этот высокий сдержанный человек с зачесанными назад редкими седыми волосами, в квадратных очках с толстыми стеклами, возглавлял госбезопасность уже семь лет. Ему только исполнилось 60, и в качестве подарка Брежнев присвоил ему звание Героя Социалистического Труда – высшую награду в СССР. Теперь Андропов решил, что пришло время модернизировать методы работы КГБ в отношении русских эмигрантов. Но прежде ему нужно было избавиться от надоевшей, раздражавшей проблемы – писателя Александра Солженицына.

Понедельник 7 января 1974 г. выдался в Москве морозным. Празднование Нового года – повод для бесконечного застолья с водкой и горами салата оливье – наконец заканчивалось и город постепенно приходил в себя.

Вряд ли в Москве в этот день можно было найти более пустынное место, чем Красная площадь. Даже в лучшие дни она мало походила на настоящую городскую площадь. После революции новый коммунистический город почти полностью вытеснил старый, и Красная площадь оказалась так далеко от повседневных маршрутов большинства москвичей, что туда мало кто заходил. Обычно там бродили только туристы, спотыкаясь о крупные булыжники мостовой.

Этот январский день был слишком холодным даже для туристов. Мрачный мавзолей Ленина и ярко-зеленый купол с развевающимся красным флагом за высокой кремлевской стеной лишь подчеркивали официальный статус площади, как и ее пустоту. Купол был частью Сенатского дворца – монументального строения в неоклассическом стиле, на последнем этаже которого, в углу, размещался только что отремонтированный комплекс «Высота» – стометровый рабочий кабинет Леонида Брежнева и зал заседаний Политбюро. В этот день, когда по зимним московским улицам гулял ледяной ветер, в зале заседаний собрались 14 пожилых мужчин – членов Политбюро. Несмотря на новогодние праздники, Брежнев собрал их на закрытое заседание.

В этот день советский лидер, обычно спокойный и благодушный, был очень зол. Он созвал своих товарищей, самых могущественных людей в стране, чтобы поговорить о книге. «Во Франции и США, по сообщениям наших представительств за рубежом… выходит новое сочинение Солженицына – "Архипелаг ГУЛАГ", – начал Брежнев. – Пока что этой книги еще никто не читал, но содержание ее уже известно. Это грубый антисоветский пасквиль!.. По нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму». Он перевел взгляд на присутствующих: «Как нам поступить с ним?»[148]

Председатель КГБ Андропов сразу взял слово. Он предложил выслать Солженицына. «В свое время выдворили Троцкого из страны, не спрашивая его согласия», – сказал он. Почему бы не сделать то же самое с писателем? Казалось, в этом кремлевском зале с дубовыми панелями и массивным длинным столом вдруг вновь появился призрак заклятого сталинского врага.

Андропов продолжил: «Он [Солженицын] пытается создать внутри Советского Союза организацию, сколачивает ее из бывших [политических] заключенных». Кроме того, добавил председатель КГБ: «Его сочинение "Архипелаг ГУЛАГ" не является художественным произведением, а является политическим документом. Это опасно». Андропов считал, что, в отличие от Троцкого, Солженицын за рубежом не будет представлять серьезной угрозы.

На протяжении нескольких следующих недель, пока КГБ и Политбюро решали, что делать с диссидентом, Андропов продолжал настаивать, что высылка станет лучшим вариантом.

Наконец 13 февраля Солженицына посадили на самолет, летевший в Западную Германию, и оттуда он переехал в Цюрих. Высылка писателя вызвала международный скандал, но Андропов сохранял оптимизм, считая, что он держит все под контролем. Как и с Троцким 40 лет назад, в окружение Солженицына внедрили советских агентов. В Цюрихе рядом с ним находились не меньше четырех агентов чешской разведки, которые сообщали КГБ о каждом шаге изгнанника[149].

Солженицын сумел быстро оттолкнуть от себя западные СМИ своей высокомерной манерой общения и резкой критикой Запада. Спустя полгода после высылки писателя Андропов с гордостью доложил Политбюро, что «вся имеющаяся информация указывает на то, что после депортации Солженицына за рубеж интерес к нему на Западе неуклонно падает».

Андропов был прав и неправ. Солженицын, который вскоре перебрался из Цюриха в Вермонт, США, действительно не стал объединяющей фигурой русской эмиграции. Не стал он и главным экспертом или советником Белого дома по Советскому Союзу[150]. Как и дочь Сталина, писатель предпочел вести тихую, уединенную жизнь, выбрав для этого отдаленную ферму на северо-востоке США.

Но кое в чем Андропов ошибся. Интерес к документальному роману «Архипелаг ГУЛАГ» вышел далеко за пределы читательской аудитории, традиционно интересующейся Россией. Книга потрясла западную публику. Кроме того, копии книги нелегально переправлялись в Советский Союз, где советская интеллигенция читала ее запоем. Ее тайно перепечатывали, и бесчисленные копии «Архипелага» распространялись по диссидентским каналам по всей стране.

Андропов пытался обнаружить несуществующую антисоветскую организацию, якобы созданную Солженицыным в СССР, и, когда не нашел ее следов, решил, что победил. Но на Западе само присутствие Солженицына рассматривалось как большая победа. «Архипелаг ГУЛАГ» подтвердил худшие подозрения Запада в отношении советского режима.

В последующие годы КГБ продолжал сажать в тюрьму инакомыслящих, изобретая все новые предлоги. Против диссидентов начали использовать карательную психиатрию – поэтов, художников и критиков режима отправляли на принудительное лечение в психиатрические клиники. Начиная с Солженицына КГБ возобновил практику высылки из страны инакомыслящих, от которой почти отказались после изгнания Троцкого. С 1974 по 1988 г. десятки представителей советской интеллигенции – писателей, художников и прочих диссидентов – выгнали из страны и лишили советского гражданства[151].

Это серьезное изменение в тактике спецслужб говорило об ослаблении советского режима. «Это было признаком слабости, а не силы, – сказал нам ведущий российский специалист по истории КГБ и сталинских спецслужб Никита Петров. – Они больше не могли позволить себе делать то, что делали в 1930-е и 1940-е гг., то есть просто убивать людей, как им хотелось»[152].

Все больше диссидентов покидало страну, и Андропов решил расширить возможности КГБ по слежке за бывшими соотечественниками за рубежом. Была у него и еще одна, более амбициозная цель: попытаться задействовать шпионский потенциал эмигрантов, особенно в Соединенных Штатах.

Заняться эмигрантским вопросом он поручил своему ближайшему помощнику и протеже, Владимиру Крючкову. Низкорослый, невзрачный человек с залысинами и в очках, Крючков в тот момент был заместителем начальника внешней разведки КГБ, хотя не имел оперативного опыта работы в разведке. Выходец из рабочей семьи, он подобно Андропову сделал карьеру в КГБ по партийной линии, поднимаясь по служебной лестнице вслед за своим покровителем. Он пользовался безграничным доверием Андропова.

Осенью 1973 г., когда ФБР арестовало в Вашингтоне сотрудника советской разведки, Андропов отправил Крючкова в Америку в инспекционную поездку[153]. Тот вылетел в Нью-Йорк и провел там почти месяц. Он также посетил Вашингтон и Сан-Франциско, где постарался встретиться со всеми сотрудниками КГБ, работавшими в местных резидентурах[154]. Все это было так необычно для высокопоставленного руководителя КГБ, что в ФБР завели отдельное личное досье на Крючкова.

Крючков вернулся в Москву с планом, который изложил Андропову в декабре 1974 г. Его главная идея состояла в том, чтобы упростить слишком сложную и громоздкую систему отделов КГБ, работающих по линии эмиграции.

В Советском Союзе КГБ был поистине вездесущей организацией. Как в мечте сумасшедшего бюрократа, всякий раз, когда возникала какая-то новая угроза советскому строю, для борьбы с ней КГБ создавал отдел или управление. Эта политика продолжалась несколько десятилетий. В результате к 1970-м гг. в КГБ существовали отделы, занимавшиеся практически всеми группами общества – от евреев и спортсменов до неформальной молодежи, включая фанатов рок-н-ролла и хиппи.

При этом империя комитета госбезопасности стремилась дотянуться до каждого населенного пункта СССР: отделы КГБ были в каждом регионе огромной страны.

Поскольку с проблемой эмигрантов советская власть столкнулась с первого дня своего существования, то для работы с ними госбезопасность множила все новые и новые подразделения – и так на протяжении более пятидесяти лет.

К 1970-м гг. эта система, мягко говоря, стала слишком громоздкой.

Выглядела она так.

Пятое управление КГБ отвечало за противодействие идеологическим диверсиям и следило за инакомыслящими. По линии борьбы с эмигрантами роль «пятерки» заключалась в сборе компромата, чтобы иметь рычаги давления на диссидентов в случае их переезда на Запад. «Пятерка» также отслеживала влияние эмигрантских публикаций на диссидентские круги. Его сотрудники в качестве кураторов сопровождали советских артистов, таких как Барышников, в поездках за границу.

Внутри страны республиканские управления КГБ занимались вербовкой приезжающих в СССР иностранцев, а также наблюдали за деятельностью известных эмигрантов – бывших жителей советских республик через своих агентов в таких организациях, как Общество развития культурных связей с эстонцами, проживающими за рубежом.

Для проведения операций за границей, в Первом главном управлении (ПГУ) КГБ (разведка) также имелось несколько отделов, занимавшихся эмигрантами[155]. Служба «А», отвечавшая за дезинформацию за рубежом, – на сленге КГБ «активные мероприятия» – распространяла о видных эмигрантах грязные слухи и сплетни. Управление «К», которое занималось внешней контрразведкой, чьей главной задачей было разоблачение двойных агентов, также должно было выявлять перебежчиков и несанкционированные контакты советских граждан за границей с эмигрантской средой (танцовщик Семен Кауфман работал на это управление).

Четвертый отдел Управления «K» рассовывал дезинформацию по эмигрантским СМИ: это делалось через агентов, внедренных в зарубежные эмигрантские организации, включая радиостанции «Голос Америки» и «Свобода». Чтобы шпионить за эмигрантами на местах, в легальных резидентурах КГБ несколько сотрудников работали по «линии ЭМ»: «линия» означала сферу деятельности, а «ЭМ» – эмиграцию. (По этой терминологии, «линия ПР» означала политическую разведку; «линия Х» – научно-технический шпионаж и так далее)[156]. Только в США ситуация была немного иной. В американской резидентуре не было «линии ЭМ», так как разработку эмигрантского сообщества в этой стране Москва, видимо, считала настолько важной, что эта задача стояла перед всеми офицерами политической разведки.

Вот как работала эта система на практике: в 1966 г. примерно в 20 километрах от побережья Калифорнии с борта советского разведывательного судна спрыгнул советский моряк Юрий Марин. Американский военный корабль подобрал его и доставил на берег. Вскоре ему предложили стать инструктором в Русском институте Армии США в Гармише, который всегда нуждался в новых беглецах из Советского Союза, чтобы снабжать своих студентов (дипломатов и шпионов) самой свежей информацией из-за железного занавеса. Марин также стал ведущим на радио «Свобода», чья штаб-квартира располагалась по соседству в Мюнхене. К тому времени все больше людей в СССР слушали «Свободу», «Голос Америки» и «Русскую службу Би-би-си», которые превратились в реальную угрозу для советской монополии на информацию.

Но перебежчик оказался агентом, работавшим на Четвертый отдел Управления «К» КГБ. Он собирал информацию о сотрудниках радио «Свобода», а также о дипломатах, проходивших обучение в Гармише[157]. Когда моряк сбежал снова – на этот раз обратно в Советский Союз, – он начал публично разоблачать своих бывших работодателей в советских газетах. Эта часть операции проводилась уже Пятым управлением (идеология) и службой «А» (активные мероприятия)[158].

Как и в любой слишком сложной бюрократической системе, эффективная координация между всеми этими многочисленными отделами представляла серьезную проблему.

Чтобы как-то решить ее, в КГБ опять создали новый отдел – на этот раз в Пятом управлении КГБ, так называемый Десятый отдел, для борьбы с зарубежными «центрами идеологической диверсии». На самом деле он должен был обеспечивать связь между всеми подразделениями КГБ, работающими по линии эмиграции внутри страны, – и отделами Первого главного управления (внешняя разведка), занимавшимися эмигрантскими группами за рубежом[159].

После поездки в Америку Крючков предложил создать со стороны разведки такой же отдел. В результате Десятый отдел Пятерки, куда стекалась вся информация по теме эмигрантов внутри страны, находился бы на связи только с одним отделом в ПГУ, который распределял бы эту информацию внутри разведки по подразделениям.

Андропов дал своему протеже зеленый свет, а заодно и поставил руководить всей разведкой КГБ. Возглавив Первое главное управление, Крючков быстро организовал «эмиграционный» отдел, дав ему 19-й номер. Теперь у КГБ появилась более-менее стройная схема работы по эмигрантам.

В своих операциях КГБ предпочитал простой и примитивный метод: эксплуатировать царившую в эмигрантской среде паранойю. Агенты госбезопасности распространяли слухи о том, что какой-то известный эмигрант, или его родственники или друзья – агенты КГБ, завербованные еще в СССР. Этот же прием КГБ пытался провернуть и с Солженицыным, распространяя дезинформацию, что его якобы завербовали еще в ГУЛАГе. Этим слухам мало кто поверил, тем не менее такая тактика считалась эффективной для создания и поддержания «атмосферы недоверия и подозрительности»[160].

Много лет спустя Леонид Никитенко – начальник Девятнадцатого отдела, позже возглавивший управление «К» (внешняя контрразведка), – скажет своему коллеге из ЦРУ: «Вряд ли найдется другая такая профессия. Мы политики. Мы солдаты. Но прежде всего мы актеры на удивительной сцене»[161].

После официальной десталинизации в конце 1950-х гг. КГБ заявил, что отказался от ликвидаций за рубежом. Более того, на Лубянке поспешили заявить, что, поскольку многие ее сотрудники были убиты и отправлены в лагеря, именно спецслужбы стали главной жертвой сталинских репрессий.

Но насколько методы работы КГБ с эмигрантами в 1970-х гг. отличались от тех, что практиковались с 1920-х по 1950-е гг.? Легенды сталинской разведки, такие как Василий Зарубин, по-прежнему пользовались огромным авторитетом в КГБ. Даже уйдя в отставку, Зарубин продолжал активно заниматься подготовкой кадров, читая лекции новым сотрудникам. Когда он умер в 1972 г., ему устроили торжественные похороны, а церемония прощания прошла в Центральном клубе КГБ на Лубянке. Рядом с гробом был выставлен почетный караул; почтить память чекиста пришел сам Андропов. Подойдя к дочери Зарубина Зое, он сказал ей, что страна лишилась великого разведчика.

Так действительно ли КГБ полностью отказался от убийств и похищений – методов террора, доведенных до совершенства Наумом Эйтингоном в 1930-х и 1940-х гг.? Сам Эйтингон в то время был еще жив и активен; в 1965 г. он вышел на свободу и устроился работать в издательство зарубежной литературы. Он получил это место благодаря падчерице Зое Зарубиной (она питала глубокую привязанность к отчиму и даже пыталась называть его папой, но Эйтингон всегда напоминал ей, что ее родной отец Зарубин). Организатору убийства Троцкого новая работа отлично подошла: помимо прочих талантов, он прекрасно владел несколькими иностранными языками. Однако поддерживал ли он контакты с бывшими коллегами, неизвестно.

В декабре 1975 г. КГБ заманил в Австрию перебежчика – беглого офицера военно-морского флота Николая Артамонова. Сотрудники КГБ выследили его в США, где он читал лекции в Джорджтаунском университете под другим именем, подошли к нему в магазине в Вашингтоне и, запугав, перевербовали (как всегда в КГБ не постеснялись использовать написанное под их диктовку письмо от жены и сына, оставшихся в Ленинграде). В конце концов новые кураторы убедили его прилететь в Австрию. Когда он приехал, сотрудники КГБ схватили его на улице в Вене, сунули в машину, где набросили ему на лицо маску с хлороформом, но крупный Артамонов продолжал бороться, и тогда ему сделали еще и усыпляющий укол, после чего повезли к чехословацкой границе[162]. По пути Артамонов внезапно скончался. Некоторые говорили, что причиной был сердечный приступ, другие – яд. Случившееся с ним поразительно напоминало то, что случилось с генералом Кутеповым в 1930 г.

Три года спустя болгарский политэмигрант Георгий Марков шел по лондонской улице, когда какой-то прохожий уколол его зонтиком. Через несколько дней диссидент умер от яда, как выяснилось, советского производства. Обе операции – похищение Артамонова и передача яда болгарским спецслужбам для убийства Маркова – были организованы управлением «К» ПГУ, одним из главных подразделений разведки КГБ, занимавшихся «проблемой» русского зарубежья[163].

Старые методы Эйтингона продолжали работать.

Шли годы, и Андропов все еще верил, что высылка диссидентов – это лучший способ борьбы с ними. В 1976 г. он пошел на необычный обмен. Один из основателей советского диссидентского движения, 34-летний Владимир Буковский, уже пять лет сидел в лагере «за антисоветскую агитацию и пропаганду». На самом деле Буковский передал на Запад свидетельства о том, как КГБ использовало психиатрические клиники для принудительного содержания там критиков режима.

Это был уже его четвертый срок. В это время в Чили диктатор Аугусто Пиночет третий год держал в тюрьме своего политического заключенного – лидера Коммунистической партии страны Луиса Корвалана. Андропов предложил их поменять. В наручниках, под конвоем, Буковского посадили в самолет и доставили в Цюрих, где и произошел обмен коммуниста на диссидента.

Но КГБ и Андропов серьезно просчитались, если думали, что за пределами СССР этот человек будет доставлять им меньше проблем.

Глава 13

Люди и границы

Высылка диссидентов из страны привела к тому, что к началу 1980-х гг. на Западе появилось значительное сообщество политэмигрантов третьей волны. Эти люди заметно отличались от своих предшественников. В отличие от первой волны белоэмигрантов, которые почти ничего не понимали в новой Советской России, эти люди знали советский режим изнутри. И они покинули СССР из-за своих политических убеждений, а не из страха перед репрессиями, как сделали представители второй волны, оставшиеся на Западе после войны.

Новые эмигранты начали бороться с советским режимом, еще будучи в Советском Союзе, именно поэтому их и выслали из страны. Некоторые бежали сами, используя любые возможности, не останавливаясь даже перед захватом самолета. Оказавшись за границей, они не собирались сдаваться и начали создавать организации для борьбы за изменение политического режима в СССР. Наконец-то на Западе появилось то поколение русских эмигрантов, приход которого так давно ждал Кеннан.

Но при всей своей смелости, новое поколение столкнулось с серьезной проблемой: их опыт в подполье в закрытом тоталитарном государстве скорее мешал им, чем помогал, когда пришло время создавать политические организации в открытом западном обществе.

В мае 1984 г. журналистка Маша Слоним работала в своей студии в Буш-хаусе, легендарной лондонской штаб-квартире BBC, когда на ее столе зазвонил телефон. Звонил лорд Николас Бетелл, ее давний друг. У него было для Маши интересное предложение: слетать в Пакистан, чтобы забрать двух советских солдат, недавно дезертировавших из расположения контингента советских войск в Афганистане. Бетелл, с первых дней участвовавший в общественной кампании против советского вторжения в Афганистан, поддерживал многие проекты по оказанию помощи моджахедам, поэтому знал немало людей по ту сторону афганской границы.

Это было предложение, от которого Маша не могла отказаться. Афганистан находился в топе новостей, и к тому же у Маши были личные мотивы. Она родилась в семье, принадлежавшей к высшему кругу советской элиты, которая к третьему поколению превратилась в диссидентскую. Дед Маши, Максим Литвинов, был сталинским министром иностранных дел, а двоюродный брат Павел – одним из тех восьми человек, кто вышел в 1968 г. на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию. Сама Маша уехала из СССР за несколько лет до этого. В Лондоне она поддерживала связь с диссидентами в изгнании, которые, как и лорд Бетелл, пытались организовать сопротивление советскому вторжению в Афганистан.

Не предупреждая руководство BBC, Маша взяла три дня отпуска и полетела в Исламабад. Прилетев на место, она провела ночь в резиденции британского посла. Хрупкая молодая женщина сильно нервничала. Бетелл предупредил ее, что сбежавшие солдаты были наркоманами, а ей никогда не приходилось иметь дела ни с чем подобным.

Посол вручил ей бутылку водки и попытался приободрить: «Эти парни не видели алкоголь много месяцев. Им понравится!» Затем Слоним отвезли в аэропорт, куда вскоре подъехал микроавтобус и из него вылезли двое тощих парней – Олег Хлань и Игорь Рыков.

Маша никогда не видела наркоманов в ломке, и в самолете по пути в Лондон не понимала, что творится с ее подопечными, – парни непрерывно стонали, они бесцельно бродили по салону и так надоели стюарду, что он пригрозил высадить их на пересадке в Дамаске. Маша отдала им бутылку водки: те ее мгновенно выпили, но это мало помогло. Когда самолет наконец-то приземлился, парни едва держались на ногах.

В Лондоне Бетелл нашел для них безопасное жилище, но ребята не могли справиться с ломкой. Олег и Игорь требовали вернуть их в Пешавар или передать в советское посольство, где им, по крайней мере, дадут водки. Когда Маша обнаружила, что они выпили все лосьоны для бритья, которые нашли в доме, она позвонила психиатру. Тот категорически запретил давать алкоголь. На рассвете Маша посадила парней в машину и отвезла в частную клинику. Там каждую ночь Олега преследовали летающие отрубленные головы, от которых он прятался под кроватью.

Молодые люди провели в клинике почти месяц. После выписки их состояние почти не улучшилось; никто не знал, что с ними делать. Маша поселила их у себя дома, где они жили в ожидании своего часа икс[164]. Этот час настал в конце июня.

27 июня лорд Бетелл организовал в Лондоне пресс-конференцию «Советские перебежчики на Запад рассказывают свою историю». Бетелл сам вел мероприятие, на котором представил журналистам Рыкова и Хланя. Бледные и исхудавшие, в голубых джинсах и пиджаках из светлого жатого ситца, они рассказывали о действиях советских войск в Афганистане, в том числе о массовой расправе над мирными жителями одной афганской деревни. Хотя их рассказ был всего лишь пересказом слухов – ни один из парней не видел случившегося своими глазами, – их появление произвело впечатление на журналистов. Впервые западная общественность увидела и услышала людей, дезертировавших из Советской армии, и пресс-конференция широко освещалась мировыми СМИ, включая International Herald Tribune[165]. Маша на нее не пришла. Ее начальство в BBC ничего не знало о ее роли в этой истории, и Маша не хотела огласки.

Внимание прессы окрылило Бетелла: эта пресс-конференция много значила для него. Он много лет критиковал западные правительства за то, как они отнеслись к русским военнопленным после Второй мировой войны, согласившись выдать их советским властям – фактически на расправу. Теперь он мог что-то сделать сам, и он не был один. Открывая пресс-конференцию, Бетелл назвал себя представителем международной организации «Интернационал сопротивления».

На следующий день после пресс-конференции номер Tribune со статьей о двух советских перебежчиках попался на глаза американскому бизнесмену в Париже Берту Джолису. Когда Джолис дочитал до абзаца, что мероприятие было «организовано лордом Бетеллом и организацией „Интернационал сопротивления“, поддерживающей афганских повстанцев», он заинтересовался всерьез.

Что это за организация? Джолис начал расспрашивать своих парижских друзей, и в конце концов ему ответили: «Разве ты не знаешь? Это организация Владимира Буковского, советского диссидента». Американец слышал о Буковском и решил, что этот русский – как раз тот человек действия, который ему нужен.

Джолис был успешным, хотя и не слишком щепетильным торговцем алмазами: его фирма занималась добычей драгоценных камней в Африке, и Джолис вел дела с диктатором Центрально-Африканской Республики Жан-Беделем Бокассой. У него также был опыт службы в Управлении стратегических служб (УСС), предшественнике ЦРУ. В конце Второй мировой войны Джолис, тогда молодой лейтенант УСС, воевал на территории Франции и видел, как отчаянно советские военнопленные пытались избежать насильственной репатриации в СССР. После войны Джолис оставался на связи со своими бывшими коллегами из УСС, которые теперь служили в ЦРУ. И его по-прежнему волновала судьба перебежчиков из Советской армии.

В этом вопросе Джолис считал себя специалистом. В 1951 г. сам Аллен Даллес, легендарный директор ЦРУ, попросил его изложить свое представление о том, как лучше стимулировать дезертирство из армий советского блока. Джолис охотно согласился. По его мнению, США следовало действовать более активно в этом направлении. Он написал, что программа поощрения перебежчиков должна превратиться из одного из методов тайной психологической войны местного значения в «главное оружие в наших руках»[166]. Джолис бережно хранил благодарственную записку Даллеса.

Американец начал искать контакты Буковского. Ему сказали, что бывший диссидент сейчас находится в Пало-Альто, в Калифорнии, где занимается научными исследованиями. В Советском Союзе у Буковского не было возможности получить диплом, ведь с 20 лет он постоянно сидел в тюрьме или в лагере[167]. Теперь же он заканчивал магистратуру Стэнфордского университета по нейрофизиологии и готовился к защите диссертации. При первой возможности Джолис вылетел на Западное побережье. Там он встретился с Буковским – «приятным коренастым человеком лет 40, с широким славянским лицом, который производил впечатление человека одновременно умного и ловкого»[168].

Прогуливаясь по территории Стэнфордского университета под калифорнийским солнцем, Буковский объяснил Джолису, что организация «Интернационал сопротивления» была создана в Париже около года назад, когда он вместе с группой бывших политзаключенных и высланных диссидентов учредил L'Internationale de la Résistance. Эта организация объединяет политические, религиозные и общественные движения по всему миру, боровшиеся с коммунизмом. Ее президентом стал Буковский, a вице-президентом – Армандо Вальядарес, кубинский поэт и диссидент, просидевший в тюрьме у Фиделя Кастро 22 года.

Буковский рассказал американцу, что уже удалось сделать. В январе 1984 г. они напечатали фальшивый номер «Красной звезды» с призывом под шапкой «Кончай войну! Все по домам!». Их номер выглядел как настоящий выпуск «Красной звезды», и газету расклеивали на стенах домов в Кабуле. «Интернационал сопротивления» также сотрудничал с радио «Свободный Кабул», созданным лордом Бетеллом. Помимо прочего в эфире радиостанции транслировались 10-минутные, записанные заранее воззвания известных диссидентов к советским солдатам.

«Я хочу вам помочь», – сказал Джолис.

«Нам нужно только одно, – ответил Буковский. – Деньги!»

«К сожалению, для этого я недостаточно богат, – сказал Джолис. – Но я попробую помочь вам со сбором средств. Я никогда этим профессионально не занимался, но почему бы не попробовать? Мне нужно время подумать, и я свяжусь с вами, как только у меня возникнут какие-нибудь идеи».

Идеи у Джолиса возникли довольно быстро. Уже через месяц после пресс-конференции Бетелла был учрежден Американский фонд «Интернационала сопротивления». Буковский стал его президентом, Джолис – исполнительным директором. Буковский уже имел хорошие связи с администрацией Рональда Рейгана – в том числе с ведущим экспертом по СССР в госдепартаменте и директором по европейским и советским вопросам в Совете национальной безопасности. Но Джордж Кеннан, который к тому времени полностью ушел в академическую деятельность, его разочаровал. «Он становился все более прокремлевским, выступал за улучшение отношений с Советским Союзом», – сказал нам Буковский.

На Джолиса Буковский имел большие планы. «А мне как раз был нужен казначей, – вспоминал он в разговоре с нами. – Лучше всего для такой организации – это богатый казначей, из богатой семьи. Потому как тогда ни у кого не будет никаких подозрений, что вот человек мошенник и деньги собирает. Любому из нас было бы очень не с руки ходить и просить деньги. Потому что мы эмигранты, у нас своих денег нет. Неловкость некая. А он был очень небедный человек, владел крупнейшей компанией промышленных алмазов. Его прекрасно знали в деловых кругах»[169].

Из Джолиса получился превосходный сборщик средств; вскоре он собрал для «Интернационала сопротивления» несколько миллионов долларов, в основном у американских консервативных фондов.

Война в Афганистане продолжала оставаться в центре внимания всего мира. Она уже нанесла Советскому Союзу серьезный политический ущерб, включая бойкот Олимпиады в Москве. Кроме того, Советская армия эту войну явно не выигрывала. С каждым годом ситуация в Афганистане все больше напоминала ту, в которой оказались Соединенные Штаты во Вьетнаме. И, как и вьетнамская война, военная катастрофа в Афганистане грозила привести к серьезным политическим последствиям дома.

Буковский ставил конкретные цели – помогать дезертирам: «Мы спорили с американскими властями, доказывая, что если это будет массово, то советская сторона испугается этой массовости и советский контингент будет очень мало принимать участия в боевых действиях, – просто будут бояться, что убегут, – а основное бремя войны падет на афганскую армию, которая и так коррумпирована и ненадежна. [Мы говорили] что им [американцам] это будет облегчением. Но для этого нужен был массовый выезд – мы предполагали, несколько сотен».

Благодаря вмешательству Джолиса «Интернационал сопротивления» – группа из семи человек со штабом в трехкомнатной квартире на третьем этаже изысканного здания в стиле модерн на Елисейских полях в Париже – перешел к активным действиям. На пике своей деятельности «Интернационал» объединял 49 антикоммунистических организаций по всему миру, от польской «Солидарности» до чехословацкой «Хартии 77»[170].

Но насколько детище Буковского и Джолиса было эффективно?

Первый выпуск фальшивой «Красной звезды» оказался разовой авантюрой, к тому же довольно сомнительной с пропагандистской точки зрения. На первой странице газеты была напечатана отталкивающая карикатура на советского солдата в ушанке – образ, с которым не стал бы себя ассоциировать ни один советский военнослужащий. Кроме того, статьи были написаны таким устаревшим языком, что создавалось впечатление, будто газету напечатали во время Второй мировой войны. Еще одно начинание из арсенала ЦРУ 1950-х гг. – радио «Свободный Кабул» – также оказалось бесполезным. Афганские моджахеды, конечно, использовали передачи радиостанции для обмена сообщениями между собой, но радиостанцию не слушали советские солдаты, которые предпочитали покупать на местных рынках японские кассетные магнитофоны, на которых крутили песни советских бардов. Неудивительно, что «Интернационал сопротивления» не смог оказать большого влияния на войну в Афганистане. Не удалось ему и изменить положение русских политических эмигрантов на Западе.

Буковский – скорее идейный лидер, чем менеджер, – вскоре занялся другими проектами, а в трехкомнатной квартире на Елисейских полях шли бесконечные споры.

Тоталитарный характер советского общества накладывал свой отпечаток и на тех, кто боролся с режимом. Поскольку любые независимые организации в СССР были запрещены и единственным доступным пространством для политических дебатов оставались кухни, у советских диссидентов попросту не сформировался необходимый опыт создания эффективных политических организаций. Это проклятие преследовало вторую волну советских эмигрантов, а теперь и третью.

Лето 1984 г. не принесло сбежавшим советским солдатам Олегу Хланю и Игорю Рыкову никакого облегчения, они все больше впадали в отчаяние. Лорд Бетелл поселил их в доме у украинской эмигрантки (оба парня были уроженцами Украины) и помог подать заявление на получение канадской визы, чтобы они могли уехать в Канаду и там влиться в украинскую диаспору. Но молодые люди так и не смогли завязать с наркотиками. Один из них написал письмо матери и сообщил свой лондонский адрес.

Томясь от безделья, Олег и Игорь стали все чаще заходить в русский ресторан Balalaika в Ричмонде, юго-западном пригороде Лондона, где вскоре познакомились с соотечественником, который представился Борисом и сказал, что работает в советском торговом представительстве. Тем временем канадцы выдвинули новое условие для получения виз – сдать без предупреждения тест на наркотики. Первый тест показал, что Олег и Игорь употребляют ЛСД. Второй тест две недели спустя дал такой же результат. Канадцы отказались предоставлять им убежище.

В ноябре Игорь получил от матери письмо с фотографией трехлетней девочки, которая была подписана его бывшей невестой, бросившей его, когда он ушел в армию: «Мы с дочкой ждем тебя дома!» На следующий день Олег и Игорь отправились в советское посольство[171].

11 ноября автомобиль с посольскими номерами привез Олега Хланя и Игоря Рыкова в аэропорт Хитроу. «Они сидели на заднем сиденье и улыбались», – сообщало Associated Press. Советские чиновники посадили их на рейс до Ленинграда. «Возвращение двух солдат в СССР произошло всего через неделю после того, как Светлана Аллилуева, дочь Сталина, тайно вернулась из Великобритании в Москву после семнадцати лет жизни на Западе», – сообщало агентство Associated Press[172]. Но если Аллилуевой просто вернули советское гражданство и оставили в покое, то Хланя и Рыкова отправили в лагерь.

Они стали жертвами классической операции КГБ: их заманили домой, а затем наказали.

Диссидентская пропаганда не сумела повлиять на умонастроения советских солдат и офицеров в Афганистане, но до них дошли книги.

В июне 1985 г. военный переводчик Валерий Ширяев, служивший в Кабуле, отправился на местный рынок. Он хотел купить журнал Penthouse, который, по слухам, был даже лучше, чем Playboy. Он нашел лавочку со стопками старых журналов, выбрал номер Penthouse и начал торговаться с продавцом. Когда покупатель и продавец наконец-то сошлись в цене, торговец вместе с потрепанным журналом протянул Ширяеву подарок – толстую, но очень маленькую книжицу размером с пачку сигарет «Мальборо», которая называлась «Архипелаг ГУЛАГ».

Книжка, жанр которой обозначался на первой странице как роман, была напечатана очень мелким шрифтом, без полей. Что ж, хорошо, подумал Ширяев и взял книжку с собой в общежитие военных переводчиков, находившееся в четвертом микрорайоне Кабула. Следующие несколько недель он читал ее каждую ночь под одеялом при свете фонарика, рискуя испортить зрение. Он быстро понял, что перед ним очень необычный роман, и прочитал его до конца[173].

Книжка, случайно оказавшаяся у Ширяева, прошла долгий путь. Она попала в Афганистан из крошечной парижской квартирки, находившейся в доме неподалеку от знаменитого театра Гранд-Опера и доверху забитой тысячами копий «Архипелага ГУЛАГа» и оруэлловской антиутопии «1984». Этим парижским складом заведовали муж и жена, оба ветераны Народно-трудового союза – старого врага советского режима, пользовавшегося поддержкой ЦРУ еще с 1950-х гг.[174]

Война в Афганистане вполне могла бы продлиться еще десять лет, если бы в СССР не сменилось руководство. Но в марте, за три месяца до того как в руки Ширяева попала книга Солженицына, генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев.

Новый лидер начал постепенно открывать советские границы, и, как следствие, число советских граждан, уезжающих из страны, особенно в Соединенные Штаты, резко выросло. Год спустя, в феврале 1986 г., на съезде компартии Горбачев объявил о решении вывести войска из Афганистана.

«Интернационал сопротивления» был тихо расформирован. «Нас просто прекратили финансировать. Наверное, наши американские спонсоры решили, что больше нет необходимости подрывать Советский Союз – он подорвал себя сам», – сказала Галина Аккерман, бывший сотрудник организации. «В общей сложности всеми нашими усилиями удалось переправить из Афганистана на Запад всего 16 советских перебежчиков», – признал Буковский.

Тем временем СССР разваливался на глазах. В то время как начатая Горбачевым перестройка набирала обороты, страна столкнулась с катастрофами и конфликтами, начиная с аварии на Чернобыльской атомной станции в 1986 г. А в мае 1987 г. стало очевидно, что упадок затронул и вооруженные силы: одномоторный самолет Cessna с 18-летним немецким пилотом за штурвалом беспрепятственно пересек границу с Финляндией и приземлился на Красной площади в Москве. Его никто не перехватил.

В том же месяце под колесами автобуса погибла бывшая разведчица Лиза Горская – на тот момент ей исполнилось 87. Она пережила Зарубина на 15 лет, но умерла не своей смертью.

Четыре месяца спустя Постоянный подкомитет по расследованиям Комитета по правительственным делам Сената США вызвал директора Агентства национальной безопасности (NSA) Уильяма Одома на слушания по проблемам, связанным с советскими эмигрантами.

То, что сенаторы пригласили директора NSA – агентства радиоэлектронной разведки – сделать доклад о советских эмигрантах, может показаться странным, но Одом имел репутацию интеллектуала. Кроме того, он внес свой личный, пусть и скромный вклад в культурное противостояние во время холодной войны: в 1970-х гг. он служил в посольстве США в Москве и тайно вывез из страны часть архива Солженицына[175].

Свою речь Одом начал с напоминания о традиции, заложенной еще Герценом, Бакуниным, Лениным и Троцким. «Многие представители русской интеллигенции… посчитали необходимым перебраться на Запад, чтобы заниматься интеллектуальной и политической деятельностью так, как этого они хотели», – сказал он. Затем директор NSA описал различия между тремя волнами русской эмиграции в Соединенных Штатах и сосредоточился на последней из них, «состоящей из высокообразованных, очень грамотных людей»:

«Это не жертвы войны или других потрясений, но люди, которые пытались изменить СССР изнутри, которые начали переосмыслять извечные вопросы, стоящие перед их страной: каково предназначение России? Куда идет СССР? Может ли тоталитарный режим эволюционировать в либеральное и гуманное общество? Они приехали на Запад не для того, чтобы просто спастись от Сталина и войны, как вторая волна эмигрантов; эти люди занимали относительно привилегированное, статусное положение в советском обществе, имея твердые убеждения и энергичный ум. Они приехали с совершенно другими целями, надеждами и задачами, чем у предыдущих поколений. Они больше похожи на своих предшественников в XIX веке, чем на первую и вторую волну эмигрантов»[176].

Судя по всему, русская эмиграция прошла полный круг.

Среди самых важных голосов советского диссидентского движения Одом назвал писателей в эмиграции – Василия Аксенова и Александра Солженицына. «Я слушаю то, что он говорит о Советском Союзе, а не о США», – сказал он.

Книги продолжали работать.

В следующем году Горбачев объявил амнистию всем советским перебежчикам в Афганистане, а также подписал указ о возвращении гражданства 23 диссидентам, высланным из страны его предшественниками[177].

Через три года, в декабре 1991 г., СССР официально прекратил свое существование: все советские республики провозгласили независимость от Москвы. Еще через год правительство Бориса Ельцина пригласило Буковского выступить свидетелем в судебном процессе по делу КПСС. Дело рассматривалось Конституционным судом Российской Федерации – новой страны, родившейся из пепла СССР. Чтобы подготовиться, Буковский потребовал предоставить ему доступ к советским архивам, который он и получил. С собой в Москву он привез небольшой ручной сканер и ноутбук и сумел тайно отсканировать множество документов, в том числе секретные доклады КГБ для ЦК партии и стенограммы заседаний Политбюро. (Именно благодаря ему мы сегодня знаем о том, как Брежнев и Андропов решали судьбу советских евреев.) Как рассказал нам Буковский, ему удалось отсканировать эти документы только потому, что сотрудники архива никогда не видели сканер. В 1993 г. он написал книгу «Московский процесс», в которой – опираясь на отсканированные документы – Буковский скрупулезно задокументировал тайное сотрудничество между западными политиками левого толка и КПСС в годы холодной войны. В отличие от других книг Буковского, эта книга так и не была издана на английском языке. Буковский считал, что он стал жертвой западной цензуры[178].

Человек действия и легенда диссидентского движения, Буковский не захотел возвращаться в новую Россию. Многие считали, что он мог бы составить серьезную конкуренцию Ельцину на президентских выборах, но Буковский решил иначе. Он предпочел остаться в Кембридже в Великобритании. На самом деле никто из «Интернационала сопротивления» не вернулся на родину после краха советского режима. А некогда легендарные организации первого и второго поколений русской политической эмиграции – РОВС и НТС – попытались найти себя в новой, стремительно меняющейся стране, но не преуспели. Они открыли в России свои отделения, но так и не смогли завоевать широкой поддержки.

В 1948 г. Джордж Кеннан в записке Совету национальной безопасности «Цели США в отношении России» писал, что, когда придет время, США «помогут всем изгнанникам как можно быстрее вернуться в Россию и, насколько это от нас зависит, проследят, чтобы всем вернувшимся были даны примерно равные возможности участия в политической борьбе». Но когда пришло время, этой мечте не суждено было сбыться.

Вскоре правительство США, американские дипломаты и разведывательное сообщество тихо забыли про русских эмигрантов. Уильям Одом стал последним высокопоставленным чиновником Вашингтона, выступившим в конгрессе с докладом о русских американцах. Следующие слушания в конгрессе по этой проблеме пройдут только в середине 1990-х гг. и будут посвящены русской мафии. «Русские в США перешли в категорию сниженного интереса», – сказал нам Рольф Моватт-Ларссен, сотрудник московской резидентуры ЦРУ в 1980–1990-х гг.

Нужный момент наступил – и прошел.

Глава 14

«Другая Россия»[179]

В 1990 г. берлинцы уже снесли стену, революции в Восточной Европе навсегда похоронили соцлагерь, однако Советский Союз выглядел еще вполне дееспособным государством. Но главный политический оппонент Горбачева Борис Ельцин уже мечтал создать другую страну – демократическую и свободную от контроля коммунистической партии, и для этого ему понадобилась поддержка русских эмигрантов.

Накануне нового, 1991 г., Ельцин, тогда председатель Верховного Совета РСФСР, выступил с речью. Необычным было то, что Ельцин обратился не к депутатам или согражданам, а к «соотечественникам за рубежом».

Он упомянул Солженицына и сказал, что понимает горечь тех, кто был вынужден покинуть родину против своей воли. Отныне, утверждал он, «войне государства против своих граждан, которая десятилетиями шла в России, положен конец… Начала разрушаться глухая стена, которая долгое время отделяла российское зарубежье от родной земли. И она будет разрушена навсегда!»[180]

Это был хорошо рассчитанный политический шаг. Речь с призывом к эмигрантам для Ельцина написал депутат Верховного Совета Михаил Толстой, которого в силу его личной истории связывали особые отношения с русским зарубежьем.

Физик из Ленинграда и дальний родственник Льва Толстого, он был внуком знаменитого советского писателя Алексея Толстого по прозвищу Красный граф. В Гражданскую дворянин Алексей Толстой служил в отделе пропаганды в штабе Антона Деникина, потом бежал из России вместе с отступающей армией. Но через несколько лет вернулся и превратился в одного из самых талантливых сталинских пропагандистов. Среди прочего, Красный граф написал роман «Эмигранты», в котором разоблачал деятельность тайной белоэмигрантской организации, занимавшейся убийствами советских чиновников, чьи нити тянулись из Парижа по всей Европе. Учитывая дату публикации – конец 1930 г., этот роман мог быть советским ответом на скандал, разгоревшийся во Франции после похищения генерала Кутепова в Париже в январе того же года[181]. В ответ Сталин позволил Красному графу жить на широкую ногу в просторном особняке, где ему прислуживал старый семейный слуга, по-прежнему называвший Толстого «ваше превосходительство»[182]. 49-летний Михаил Толстой, с выразительными глазами, крупным носом и полными губами, был поразительно похож на деда и с юности интересовался историей русской эмиграции.

Толстой и Ельцин разработали амбициозный план. Ельцин хотел найти для России новую национальную идею, которая могла бы стать основой для формирования новой национальной идентичности. Для этого требовалась помощь «другой России» – русской диаспоры за рубежом. Толстой считал, что эта задача выполнима.

Но для того, чтобы наладить связи с «другой Россией», Ельцину и Толстому нужно было сначала найти способ обойти противодействие КГБ, параноидально блокирующего любые контакты с эмиграцией.

Толстой тщательно подбирал формулировки для речи Ельцина. На языке советской пропаганды слово «эмигрант» традиционно было синонимом «врага, перебежчика, антисоветчика, предателя, отщепенца»[183]. По отношению к людям, лояльным советской власти, употребляли слово «соотечественники». В своей речи Ельцин называл эмигрантов «соотечественниками», и казалось, что он обращается только к просоветски настроенной части русской диаспоры[184].

Речь удалась, и Толстой начал приводить в действие свой план, добившись от Верховного Совета решения о проведении в Москве первого в истории Конгресса соотечественников.

Через полгода, 17 и 18 августа 1991 г. около семисот делегатов со всего мира – русских эмигрантов и их потомков – прибыли в Москву на Конгресс. Их поселили в самом центре, у Васильевского спуска, в огромном белом прямоугольнике гостиницы «Россия», чудовищном детище монументальной советской архитектуры 1960-х гг. между Москвой-рекой и Кремлем. По замыслу Толстого съезду эмигрантов предстояло стать масштабным событием: Конгресс должен был продлиться 12 дней и включать заседания в Москве и несколько поездок по стране.

Рано утром 19 августа делегаты в «России» проснулись от грохота танковых двигателей: колонны бронетехники занимали позиции прямо под окнами гостиницы. Соотечественники, приехавшие посмотреть на родину предков, неожиданно оказались зрителями государственного переворота с войсками на улицах, наблюдая его из первого ряда.

Напуганные делегаты осаждали вопросами председателя оргкомитета Михаила Толстого. Они боялись, что их заманили в ловушку, и Толстой их отлично понимал: он допускал теперь, что КГБ мог вполне сознательно пойти на такую уловку – выдать разрешение на въезд в страну тем людям, до которых не мог добраться за рубежом[185].Он боялся, что его и его Конгресс просто использовали. Толстой прекрасно понимал, что, хотя формально путчистов возглавлял вице-президент Геннадий Янаев, за переворотом стояли КГБ и армия. Они устали от перестройки и гласности и хотели вернуть прежний режим. Изолировав Горбачева на даче в Крыму, путчисты ввели цензуру и вывели на улицы танки.

Когда Толстой приехал в гостиницу «Россия», в просторном, но мрачном вестибюле его ждали встревоженные делегаты – и многие были уже в панике. Они говорили, что теперь видят, от чего бежали их родители и деды. Некоторые торопились в аэропорт[186].

Церемония открытия Конгресса была назначена на вечер 19 августа, и Толстому нужно было срочно решать, что делать. Он отправился в Белый дом, но парламентарии были заняты более срочными делами, чем съезд эмигрантов. Они строили баррикады вокруг здания парламента, которое Ельцин превратил в центр сопротивления путчистам.

Предоставленные сами себе, эмигранты вышли на улицы. Одни пошли к Белому дому, другие осторожно подходили к танкам, чтобы пообщаться с офицерами и солдатами. Судя по всему, у тех не было никакого желания стрелять в народ.

Между тем Толстой принял решение открыть Конгресс несмотря ни на что. Когда делегаты собрались в просторном Концертном зале имени Чайковского, он вышел на сцену, встал за кафедру с большим концертным органом за спиной и зачитал указ Ельцина с призывом не подчиняться путчистам. Собравшиеся разразились аплодисментами.

Через два дня путч провалился – Ельцин победил.

27 августа Ельцин подписал указ, разрешавший радио «Свобода» открыть бюро в Москве. Тот самый «идеологический диверсионный центр» русской эмиграции, с которым так долго боролся КГБ, получил официальное разрешение работать в столице тогда еще СССР[187].

На следующий день Ельцин приехал на церемонию закрытия Конгресса Толстого. Он вышел на сцену и обратился к эмигрантам, призвав их принять участие в строительстве новой демократической России. «Важнейшая цель Конгресса соотечественников заключалась в том, чтобы начать постоянный диалог с русским зарубежьем во имя преодоления глубокой внутренней разобщенности российского народа, – сказал он со сцены. – …Идет обвал партийно-государственных союзных структур, в том числе таких зловещих, как КГБ». Это была речь победителя, полная надежд и оптимизма[188].

Три месяца спустя Советский Союз распался. Кремль, теперь с Ельциным во главе, занялся борьбой с галопирующей инфляцией, преступностью на улицах и этническими конфликтами. Отношения с русским зарубежьем тихо выпали из числа приоритетов.

Тем не менее Толстому удалось провести еще два конгресса, на один из которых приехал заместитель мэра Санкт-Петербурга Владимир Путин.

К тому времени русская эмигрантская община значительно выросла в размерах, и теперь включала в себя миллионы этнических русских, которые остались в бывших советских республиках, ставших независимыми государствами. Но у Ельцина не было ресурсов, чтобы заняться этими людьми, да и вряд ли ему это было очень интересно. Он решил, что нашел новую национальную идею, когда в 1991 г. у России появился новый государственный флаг – бело-сине-красный триколор, исторический флаг дореволюционной России, под которым в Гражданскую войну воевала Белая гвардия.

О русском зарубежье на время забыли – пока в Кремль не пришел новый хозяин.

Глава 15

Алмазы и границы

К концу 1970-х гг. Советский Союз уже много десятилетий ограничивал передвижение людей через свои границы, но всегда существовало кое-что, что Кремлю требовалось переправлять в страну и из страны быстро и беспрепятственно: деньги.

Для этой цели были созданы тщательно продуманные схемы, надежные каналы для переправки на Запад твердой валюты и не поддающихся отслеживанию товаров, таких как золото или алмазы. Эти схемы эффективно работали вплоть до распада Советского Союза – и еще несколько лет после этого.

В жизни каждого человека хоть раз бывает крупная удача. В этом Стэн Рифкин, пухлощекий, рано начавший лысеть 32-летний программист, владелец небольшой компьютерной фирмы, которой он управлял из своей квартиры в долине Сан-Фернандо в Калифорнии, убедился на собственном опыте в июне 1978 г.

Фирма Рифкина заключила контракт на установку новой компьютерной системы в банке Security Pacific в Лос-Анджелесе. Эта автоматизированная система предназначалась для отдела межбанковских переводов на случай сбоя основной системы безналичных транзакций. Проще говоря, фирма Рифкина должна была создать резервную систему[189].

Работа шла медленно, и у Рифкина была масса времени подробно изучить процедуру межбанковских переводов. Чтобы провести транзакцию, нужно было знать специальный код трансфера из четырех цифр, который менялся каждое утро. Этот секретный код сотрудник отдела просто записывал на бумаге и вывешивал на стену. Конечно, посторонние в помещение не допускались, но Рифкин считался своим. Он быстро сообразил, что может воспользоваться знанием секретного кода и перевести на свой счет любую сумму.

Рифкин не был дураком: он понимал, что одно дело найти способ перевести деньги из банка, и совсем другое – их получить. Он позвонил знакомому адвокату и попросил встретиться. Дело деликатное, объяснил он на встрече: корпорация, на которую он работает, ищет способ передать значительную сумму в каком-нибудь неотслеживаемом виде товара другой крупной компании.

«Бриллианты», – ответил адвокат.

«Отлично! – сказал Рифкин. – Знаете ли вы кого-нибудь, кто разбирается в этой теме?»

Адвокат познакомил его с Лоном Штейном, респектабельным алмазным брокером из Лос-Анджелеса. Рифкин пригласил Штейна на ланч в модный и дорогой французский ресторан La Serre на бульваре Вентура в Энсино[190]. За ланчем Рифкин объяснил, что представляет крупную корпорацию, название которой по понятным причинам он должен сохранить в тайне, и что его босс хотел бы купить алмазов на сумму $10 млн. Рифкин не мелочился. «Это невозможно», – покачал головой Штейн.

Но Рифкин оказался очень настойчивым. Следующие четыре месяца он каждую неделю встречался со Штейном, и тот ни на секунду не сомневался в правдивости рассказанной ему истории. Рифкин очень хотел найти способ, который сработает, и пытался вытащить из брокера все возможные варианты. К октябрю они наконец-то решили, что нашли способ провернуть сделку. Рифкин дал Штейну небольшой аванс – $700, – чтобы тот слетал в Женеву. Поездка в Швейцарию была успешной, и через три недели пришел черед действовать Рифкину.

В среду, 25 октября, Рифкин вошел в новое, из стекла и бетона, 55-этажное здание банка Security Pacific в деловом центре Лос-Анджелеса. По просторному вестибюлю, облицованному гранитом, Рифкин дошел до лифта, спустился на уровень «Д» и направился в компьютерный зал. На вопрос служащего, что он тут делает, Рифкин ответил, что пришел протестировать систему. Часы показывали 16:30, время, когда рабочий день заканчивается, и сотрудники начинают с нетерпением ждать, когда они смогут пойти домой. Код, как всегда, висел на стене. Рифкин записал его, вышел на улицу и нашел ближайшую телефонную будку. Из нее он позвонил в отдел перечислений, представился как Майк Хэнсон из международного отдела Security Pacific и сказал, что ему нужно перевести деньги.

«Десять миллионов двести тысяч долларов в Irving Trust в Нью-Йорке для перевода в Wozchod Handelsbank в Цюрихе, Швейцария», – спокойно сказал Рифкин. Он уже давно решил, что ему хватит $10 млн. 200 000 были комиссионными, которые он обещал заплатить Лону Штейну. Рифкин не захотел портить красивую круглую сумму, вычитая из нее брокерскую комиссию, поэтому просто увеличил ее на 200 000. Кроме того, решил он, такая неровная сумма скорее ассоциируется с деловыми расчетами, а не с выигрышем в лотерею.

Молодая женщина на том конце трубки спросила код.

«Четыре-семь-восемь-девять», – уверенно произнес Рифкин[191].

Все. Дело было сделано. Сотрудница банка поблагодарила его и повесила трубку.

На следующий день Рифкин вылетел в Женеву. Прибыв на место, он позвонил Александру Малинину, управляющему директору Русалмаза, созданной за два года до того экспортной фирмы для продажи советских алмазов за границей. Рифкин спросил, получили ли они перевод на $8 млн (остальные $2 млн Рифкин положил на свой сберегательный счет). Малинин ответил, что с опозданием, но деньги поступили – в соответствии с поручением «Хэнсона» они были отправлены из Security Pacific в Лос-Анджелесе через нью-йоркский Irving Trust в банк Wozchod в Цюрихе, где были зачислены на счет Русалмаза.

Рифкин явился в женевскую контору Русалмаза с квитанцией Swissair на провоз багажа. Он заранее объяснил сотрудникам Русалмаза, что хочет вывести камни за границу, поэтому не может забрать их у них офисе. Русалмаз предложил простое решение: оформить доставку алмазов в зону дьюти-фри в женевском аэропорту.

На следующее утро Рифкин предъявил сотруднику за стойкой Swissair багажную квитанцию, и тот заверил пассажира, что его сумка будет на борту соответствующего рейса. Затем он вылетел в Люксембург. Там он забрал свой багаж, зарегистрировался в гостинице и, запершись в номере, наконец-то открыл сумку. Он впервые увидел свои бриллианты – гору камней, всего 8639,84 карата, то есть больше 1,7 кг.

Рифкин перепрятал их в сумку для мужских рубашек и благополучно прилетел в Соединенные Штаты. Там его почти сразу же арестовали: он зашел к своему адвокату в Лос-Анджелесе и имел глупость показать ему алмазы до подписания соглашения, которое связало бы адвоката адвокатской тайной. Шокированный адвокат тут же сообщил о Рифкине в ФБР.

Совершенное Рифкиным ограбление попало в Книгу рекордов Гиннесса как «крупнейшее компьютерное мошенничество», и легендарный хакер Кевин Митник даже начал свою книгу с подробного описания этого преступления[192]. Первая часть этой авантюры – перевод $10 млн из уличной телефонной будки – была настолько впечатляющей, что мало кто обратил внимание на прочие детали.

На самом деле то, с какой легкостью американец из Лос-Анджелеса смог – в разгар холодной войны – прилететь в Швейцарию и забрать чемодан с советскими алмазами стоимостью $8 млн в зоне дьюти-фри в местном аэропорту, впечатляло куда больше. Сама по себе возможность провернуть такую операцию свидетельствовала о том, что Советский Союз выстроил прекрасную систему для беспрепятственного перемещения таких товаров, как алмазы, с Востока на Запад.

Лон Штейн, например, не был совсем случайным человеком в этой схеме. Когда в женевский офис Русалмаза поступил телекс от некоего Л. Штейна, в котором тот выражал заинтересованность в покупке алмазов на сумму $8 млн, советские сотрудники решили навести о нем справки[193]. «Я позвонил в Москву, и там мне сказали, что знают его [Штейна]. Он до этого несколько раз приезжал в Москву», – вспоминал Малинин. Другими словами, это был человек, которому можно доверять, поэтому Русалмаз согласился на сделку и стал ждать зачисления денег на свой счет в банке Wozchod.

Wozchod Handelsbank, в свою очередь, был очень необычным швейцарским банком. Wozchod (или, попросту, «Восход») входил в разветвленную сеть советских банков за границей – или совзагранбанков, которая простиралась от Лондона до Сингапура, от Тегерана до Парижа и Цюриха. Некоторые из этих банков появились еще в 1920-х гг.; другие, как Wozchod в Цюрихе, – в конце 1960-х гг.

Все они были созданы с одной целью: помочь Советскому Союзу проводить платежи в твердой валюте. А начиная с 1960-х гг. Кремль требовал от своих банков вести эти операции так, чтобы Соединенные Штаты не могли их отследить. Новое требование появилось после того, как в 1959 г. русская эмигрантка, ныне гражданка США Елена Уэйлеман обратилась в нью-йоркский суд с иском к СССР, обвинив советские власти в невыполнении своих долговых обязательств перед двумя английскими компаниями, имевшими концессии в Советском Союзе. Уэйлеман была одним из держателей облигаций. Она также предъявила иск к банку Chase Manhattan за перевод средств со счетов советских банков, открытых в Chase. Это так напугало советских банкиров, что те в спешном порядке перевели все свои долларовые счета в зарубежные советские банки в Париже и Лондоне[194]. Как объяснил нам высокопоставленный российский банкир, это помогло «сделать советские транзакции в долларах непрозрачными для правительства США». И именно поэтому в Америке не было своего совзагранбанка.

В этой системе у Wozchod была особая роль. Занимавший неприметный особняк по адресу Шутценгассе № 1 в самом сердце Цюриха, банк выполнял важные секретные и деликатные миссии для советского правительства.

Одной из таких миссий, возложенных только на Wozchod, была продажа советского золота. Работала эта схема так: советское золото доставлялось в Цюрих обычными пассажирскими самолетами «Аэрофлота», по пять – семь тонн за рейс. Стандартные слитки весом 12,5 кг равномерно распределялись по салону под пассажирскими сиденьями – золото было тяжелым, и самолет требовалось тщательно сбалансировать.

Wozchod занимался еще и продажей алмазов, еще одного ценного советского товара. Русалмаз был эксклюзивным экспортером советских алмазов и держал счет в этом банке.

Помимо этого, Wozchod отвечал за взаимодействие с американскими банками, главным из которых был Irving Trust – тот самый банк, который столь дальновидно выбрал Рифкин для перевода украденных $10 млн из Security Pacific.

Но был ли Рифкин настолько умен? Да, он гениально воспользовался брешью в системе безопасности американского банка. Но потом, когда ему нужно было вывести украденные миллионы из страны, он просто задействовал уже существующую схему, созданную очень умными людьми из Москвы для перевода долларов из Соединенных Штатов в Советский Союз.

«Я не имел никакого отношения к выбору Русалмаза: этим занимался брокер, он и принял решение. Я ничего не слышал о них ни до, ни после», – признался нам Рифкин по электронной почте[195].

Даже после ареста Рифкина деньги лос-анджелесского банка остались у Москвы. Как восхищенно писал журнал «Ровесник» в 1980 г.: «Финал этой истории иначе как удивительным не назовешь. В ней нет пострадавших. Швейцарская компания совершила отличную сделку, продав алмазы на восемь миллионов долларов»[196]. Советским читателям не следовало знать, что на этом деле обогатилась вовсе не какая-то «швейцарская компания», а советский Русалмаз.

Арест Рифкина с алмазами из СССР на руках никак не повредил Малинину – он продолжил делать успешную карьеру в ювелирной отрасли и в 2000-х гг. возглавил «Бриллианты АЛРОСА», подразделение по огранке алмазов крупнейшей в мире алмазодобывающей компании АЛРОСА[197]. Не повлияло это и на работу совзагранбанков. Великолепно отлаженная схема продолжала успешно работать.

Но уже через десять лет, в конце 1980-х гг., когда в СССР началась либерализация экономики, возник другой насущный вопрос: можно ли использовать ту же самую схему, чтобы переправлять деньги в обратном направлении – из России в Соединенные Штаты?

В течение нескольких лет многие пытались ответить на этот вопрос. В конце концов ответ помогли найти люди, знавшие обе стороны медали – западную и восточную: это были русские американцы, работавшие в банках США.

И уже в 1990-х гг. банк, который Рифкин использовал для перевода своих миллионов из Америки, попал в новый международный скандал. Российские банкиры, а потом мафиози стали выводить через него в США огромные суммы в долларах.

Глава 16

Двери открываются

По правде говоря, многие потомки русских эмигрантов первой волны не жаловали советских эмигрантов третьей, в основном еврейской, волны, которые начали приезжать в США в 1970-х гг. Разная история, разное происхождение, предрассудки – разрыв казался слишком большим. Но когда вместе с перестройкой появилась возможность зарабатывать деньги в России, две эмигрантские волны вдруг нашли способ договориться. Это неожиданно возникшее сотрудничество имело далеко идущие последствия как для России, так и для Соединенных Штатов.

В 1988 г. старейший банк Америки Bank of New York поглотил Irving Trust, входивший в число самых больших банков в стране[198]. The New York Times назвала эту сделку «одним из самых крупных и продолжительных враждебных поглощений в истории Соединенных Штатов»[199].

В результате слияния Bank of New York получил все имущество Irving Trust, включая его знаменитый небоскреб в стиле ар-деко по адресу Уолл-стрит № 1. Новым владельцам также достался отдел, занимавшийся операциями с банками СССР.

До слияния Irving Trust активно работал с советскими банками, а курировала это направление эмигрантка Наташа Гурфинкель. В 1979 г. Наташа оказалась в числе немногих, кто получил разрешение Брежнева на выезд из страны. С 1986 г. Наташа работала в Irving Trust.

В Bank of New York тоже обслуживали советские счета, и за них отвечал русский аристократ, чья семья принадлежала к высшей знати императорской России, – князь Владимир Голицын. После слияния двух банков Наташа Гурфинкель и аристократ Голицын оказались в одном кабинете на девятом этаже здания № 1 на Уолл-стрит.

Именно в этот момент представители двух разных поколений эмигрантов впервые стали работать вместе. В политике эти две группы никогда не могли ни о чем договориться, но шанс найти общий язык появился, когда на кону оказались деньги.

Для сотрудничества Гурфинкель и Голицына их разное прошлое оказалось даже полезным.

Общительная, активная и яркая Наташа выросла в Ленинграде. Родители отдали ее в элитную школу с углубленным изучением английского языка. Учили в этой школе и правда хорошо: преподаванием английского занимался сын бывшего русского эмигранта, который в 1930-е гг. вместе с отцом вернулся из Великобритании в Советский Союз[200]. После школы Наташа поступила на факультет востоковедения Ленинградского университета, где изучала древнюю Ассирию, Вавилон и шумерскую цивилизацию[201]. В 1979 г. ее семья приняла непростое решение: Наташа вместе с первым мужем, матерью и сестрой уехали в США, а отец остался в Ленинграде. Новые эмигранты поселились в Луисвилле, Кентукки, где с начала XX века обосновалась динамичная еврейская община. Несмотря на то, что Наташа окончила магистратуру Принстонского университета по знакомому ей направлению истории Ближнего Востока, вскоре она решилась на резкий поворот в карьере – пришла на работу в Irving Trust, который сразу направил новую сотрудницу на годичные курсы банковского обслуживания коммерческих организаций.

Князь Владимир Голицын, «похожий на актера из старых немых фильмов»[202], известный среди своих как Микки, был едва ли не полной ее противоположностью. Наташа всегда поддразнивала его за архаичный русский язык – самолеты он называл аэропланами, а ручку самопиской. Род Голицыных когда-то считался благороднее самих Романовых: некоторые утверждали, что, если бы в XVI веке глава семейства не оказался в польском плену, именно Голицыны, а не Романовы взошли бы на царский престол[203]. Упустив свой шанс в XVI столетии, Голицыны тем не менее на протяжении следующих трехсот лет оставались одной из самых влиятельных фамилий в Российской империи. Все это рухнуло вместе с крахом монархии. Спасаясь от революции, Голицыны рассеялись по всей Европе. Родители Владимира, поженившиеся как раз перед революцией, поселились в Белграде, где у них и родился сын. В разгар Второй мировой войны семья переехала в Германию и после поражения Гитлера оказалась в лагере для перемещенных лиц в Мюнхене.

Там они затерялись в огромной толпе советских военнопленных и угнанных в Германию мирных жителей, которые предпочли остаться на Западе (с которыми так упорно работал Джордж Фишер, пытаясь понять советское общество).

В 1951 г. Голицыны добрались до Нью-Йорка, где поселились в одном из районов Бруклина, Браунсвилле. Отец Владимира, аристократ высшей пробы, работал санитаром в больнице, мать – на спичечной фабрике. Жили бедно, но мать сумела устроить сына в хорошую школу. В 1960 г. 18-летний Владимир поступил на работу в Bank of New York младшим клерком.

К концу 1980-х гг. Микки Голицын прошел путь от рядового бухгалтера до специалиста международного отдела. К этому времени Советский Союз, отчаянно нуждаясь в твердой валюте, начал открывать свой финансовый рынок.

К моменту, когда Bank of New York поглотил Irving Trust, этот процесс шел полным ходом – и Гурфинкель с Голицыным не хотели упустить свой шанс.

До поглощения Irving Trust Голицын несколько раз летал в Москву, но он плохо понимал людей, живущих на земле его предков, и не испытал никакого желания вернуться жить в Россию. «Соединенные Штаты, как и прежде, остаются моим домом, – говорил он тогда. – Возможность посетить те места, о которых я столько слышал всю свою жизнь, весьма привлекательна. Но моя работа, мой дом – здесь»[204].

После слияния двух банков деятельная Наташа Гурфинкель взяла командировки в Россию на себя. У нее были обширные связи: благодаря работе в Irving Trust она уже знала многих важных шишек в советских банках за рубежом.

Наташа умела быстро заводить новые знакомства и договариваться с людьми. В сентябре 1989 г. восходящая звезда советской политики Борис Ельцин должен был лететь в США, чтобы прочитать курс лекций. В Шереметьево его неожиданно окружила группа американских банкиров, а Ельцин ни слова не понимал по-английски. Оказавшаяся в очереди на тот же рейс Наташа пришла ему на выручку и помогла с переводом, после чего будущий президент по-джентльменски донес ее чемодан до самолета[205].

Благодаря предприимчивому дуэту Гурфинкель и Голицына позиции Bank of New York в России к моменту краха Советского Союза были значительно сильнее, чем у других американских банков, проявлявших интерес к российскому рынку. Чтобы закрепить свое лидирующее положение, Bank of New York оперативно создал новое подразделение – Восточноевропейский отдел. Наталья стала его руководителем, а Голицын – ее заместителем и правой рукой. В отделе работали 15 человек.

Во время совместных командировок в Москву Наталья знакомила Голицына с представителями новой российской элиты. «Мы дружили с Наташей, и однажды она привезла к нам в гости Голицына. Ну, это знаете, мы как в музей сходили», – вспоминал Михаил Ходорковский, один из самых богатых и влиятельных российских олигархов первого поколения, чей банк в 1990-е гг. имел счета в Bank of New York. «Гурфинкель очень сильно отличалась от других эмигрантов, – сказал нам Ходорковский и пояснил: – У всех этих людей была одна проблема. Они приехали, и свой низкий социальный статус там [в Соединенных Штатах] они сублимировали внутри России через то, что они пытались показать, что уж они-то все знают, говорили с нарочитым акцентом. Это было довольно смешно, поэтому мы к эмигрантам относились с большим юмором. А Гурфинкель просто нормальный, вменяемый человек, и с ней все быстро наладили контакт»[206].

Когда в середине 1990-х гг. Московская фондовая биржа открыла счет в Bank of New York, последний стал безоговорочным лидером по объемам денежных транзакций между Россией и США. «БоНИ [как коротко называли Bank of New York] взял на себя бо́льшую часть клиринговых операций. А также открыл множество корреспондентских счетов в российских банках в самой России», – вспоминал Ходорковский. Вскоре более 80 % всех российских переводов в долларах США осуществлялось через Bank of New York.

Однако вскоре стабильно растущий поток долларов, проходивший через банк из России в США, начал мутнеть.

Глава 17

Мутные воды

Восточноевропейский отдел под руководством дуэта Гурфинкель – Голицын процветал. Объемы операций росли, отдел нуждался в новых сотрудниках, и в 1992 г. они наняли еще одну русскую эмигрантку по имени Люси Эдвардс.

«Мы искали людей, знавших русский язык, и нашли Люси в одном из отделов. Она была очень способной», – рассказала Наташа. 36-летняя Люси Эдвардс была на редкость смышленой и энергичной: пока ее коллеги обслуживали по четыре – пять клиентов в день, Люси успевала поработать с десятью – двенадцатью[207].

Никого в банке не интересовало прошлое Люси, а оно было весьма колоритным. Она приехала в США в конце 1970-х гг., выйдя замуж за 19-летнего американского матроса с торгового судна, с которым она познакомилась в Ленинграде в ночном клубе, – Люси, конечно, была не первая симпатичная девушка, которая уехала из Советского Союза таким способом.

Молодожены поселились в Колорадо, где Люси работала сначала кассиршей в банке, затем официанткой. В 1988 г. брак распался, и она перебралась в Нью-Йорк. Там она сумела устроиться в Bank of New York, начав с самой низшей должности в отделе по обслуживанию коммерческих счетов.

Уже через четыре года она перешла в Восточноевропейский отдел к Гурфинкель и Голицыну, а вскоре стала специалистом по кредитованию и поднялась на позицию топ-менеджера[208]. В 1994 г. ее назначили вице-президентом Bank of New York по операциям в Восточной Европе.

Однако в досье Люси имелись красные флажки. В начале 1990-х гг. ее поймали на краже одежды стоимостью $1400 в универмаге Nordstrom в Эдисоне, Нью-Джерси. Два года спустя история повторилась в универмаге Bloomingdale в Хакенсаке, Нью-Джерси. Оба раза она признала себя виновной. В 1992 г. Люси снова вступила в брак, теперь с русским эмигрантом по имени Питер Берлин. Судя по всему, на этот раз Люси нашла родственную душу: ее новый муж тоже попадался полиции, когда пытался украсть лекарство от синусита в супермаркете A&P в Фэрвью, Нью-Джерси[209]. Позже банк утверждал, что ничего не знал о криминальном прошлом Люси.

Итак, на протяжении большей части 1990-х гг. Восточноевропейским отделом Bank of New York управляли трое русских эмигрантов: Наталья Гурфинкель была руководителем отдела и старшим вице-президентом банка; Голицын – вице-президентом, а Люси Эдвардс с 1996 г. возглавляла лондонское отделение.

Личное состояние Люси и ее мужа Питера быстро росло. Теперь они часто проводили выходные в Италии, приобрели в центре Лондона просторную квартиру – разительно отличавшуюся от их прежнего скромного жилища на севере Нью-Йорка – и устроили дочь в дорогую частную школу.

Это было вполне объяснимо: денежные потоки из России достигли миллиардов долларов в год, и Bank of New York предоставлял безопасный и надежный канал для этого потока. «В те времена иметь счет в БоНИ считалось очень престижным: это означало, что вы были кем-то важным», – сказал нам российский банкир, работавший с этим банком в середине 1990-х гг.[210]

Вскоре поток долларов из России привлек внимание правоохранительных органов целого ряда стран. Однако им не за что было зацепиться. Хотя британские власти предупреждали ФБР, что российские деньги на счетах Bank of New York могут быть связаны с отмыванием или организованной преступностью, система продолжала бесперебойно работать.

Все внезапно изменилось летом 1998 г.

В июне этого года в центре Москвы похитили успешного молодого российского адвоката. Когда он вышел из дома, бандиты приставили к его голове пистолет, затолкали в «Мерседес» и увезли за город. В 1990-х гг. подобное в столице случалось довольно часто, необычным было то, что несколько часов спустя похищенный адвокат позвонил своей подруге в Сан-Франциско и попросил перевести на счет похитителей $300 000. Обычно люди, промышлявшие киднеппингом в Москве, получали выкуп только наличными. Американская подруга выполнила поручение, и адвоката освободили, как только нужная сумма поступила на счет похитителей – как оказалось, в Bank of New York.

Начав расследование, российское МВД отправило в ФБР запрос с просьбой помочь отследить маршрут денег. ФБР установило, что счет, на который был переведен выкуп, принадлежал компании, зарегистрированной на Питера Берлина, мужа Люси Эдвардс. За Люси и ее мужем было установлено наблюдение, их телефон поставили на прослушку.

Через год, 18 августа 1999 г. в кабинете Наташи Гурфинкель на девятом этаже офиса на Уолл-стрит зазвонил телефон. Это был корреспондент The New York Times, который попросил информацию о счете конкретной компании. Наташа объяснила, что ее отдел работает с другими банками и не занимается корпоративными счетами. Минуту спустя к ней в кабинет пришел мастер, чтобы установить замок, и это было странно: раньше кабинет никогда не запирался. На вопрос, зачем нужен замок, мастер, который тоже оказался русским эмигрантом, ответил, что просто выполняет распоряжение начальства. Вскоре снова зазвонил телефон – Наташу вызвали на десятый этаж, где сидело руководство банка. Там Гурфинкель сообщили, что ее временно отстраняют от работы из-за расследования, начатого окружной прокуратурой. После этого ее в сопровождении охраны вывели из здания; коллеги получили приказ не вступать с Гурфинкель в контакт. В свой кабинет Наташа больше никогда не вернется[211].

На следующий день весь мир узнал, что в Bank of New York что-то пошло не так: на первой полосе The New York Times вышла статья под заголовком «Деятельность банка дает основания подозревать его в связях с российской мафией»[212]. «В прошлом году через банк были переправлены миллиарды долларов, что, предположительно, является крупнейшей операцией по отмыванию денег российской организованной преступностью», – писала газета. Сообщалось, что расследование вышло на две ключевые фигуры в Восточноевропейском департаменте банка – Наташу Гурфинкель (которая, как утверждало издание, «курировала эти счета») и Люси Эдвардс. Обе эмигрировали из СССР, и обе были замужем за российскими бизнесменами.

Следователи ФБР установили, что муж Люси, Питер Берлин, владел несколькими компаниями, имевшими в Bank of New York счета, через которые из России в США ежегодно переправлялись миллиарды долларов. Один из счетов был зарегистрирован на компанию Benex, связанную с известным мафиозным боссом из бывшего СССР, который числился в розыске в США и Великобритании. Британская разведка утверждала, что «часть денег с этого счета шла на оплату услуг киллеров, а часть – наркобаронам»[213].

Скандал набирал обороты, и последовали новые обвинения. Предположительно, через счета в Bank of New York, контролируемые мужем Люси, за три года из России было выведено порядка $7,5 млрд[214]. Американские СМИ начали называть имена российских олигархов, которые могли быть причастны к этой схеме; среди них называли и зятя Бориса Ельцина[215]. В связи со скандалом звучали имена крупнейших российских банков: Собинбанк[216], Инкомбанк[217] и др. Москва тоже решила провести собственное расследование.

В сентябре 1999 г. Комитет по банковским и финансовым услугам конгресса США начал слушания об отмывании денег из России. Расследование вокруг Bank of New York заиграло новыми красками после того, как Ельцин наложил вето на ратификацию Россией Международной конвенции о противодействии легализации преступных доходов.

«Меня вызвал Ельцин, – вспоминал Ходорковский, который к концу 1999 г. вошел в число крупнейших российских нефтяных магнатов. – Он сообщил, что мною интересуется ФБР в связи с этим скандалом. Я сказал, что ничего об этом не знаю. "Тогда иди и разберись с этим", – сказал он. Я вернулся к себе в офис, мы подготовили все документы, я позвонил в посольство США в Москве и попросил поговорить с людьми из ФБР. Я отдал им документы, потом пошел к Ельцину и сказал, что поговорил с этими парнями и теперь все в порядке»[218].

О чем не упомянул Ходорковский, так это о том, что его пригласили дать показания в связи с отмыванием российских денег перед комитетом конгресса, но он отказался[219]. Комитет также ждал показаний от Наташи Гурфинкель и Люси Эдвардс, но те тоже не пришли. Вместо этого банк отправил на слушания своего председателя правления Томаса Реньи, ветерана вьетнамской войны. Именно Реньи курировал в свое время объединение Irving Trust и Bank of New York. Выступая перед комитетом, он признал, что то, что подозрительным счетам «позволяли оставаться открытыми и активными и не задавали надлежащих вопросов, было упущением со стороны банка».

Вскоре многие финансисты в России и США стали рассматривать дело Bank of New York как антироссийскую охоту на ведьм. В России приближались президентские выборы, все медленно оправлялись после разрушительного экономического кризиса 1998 г., когда страна объявила дефолт по своим долговым обязательствам. Теперь политики пытались извлечь выгоду из возрождения патриотических чувств, смешанных с обидой на Запад, который не сумел вмешаться и спасти российскую экономику. Даже либеральные российские газеты рассматривали скандал вокруг Bank of New York как проявление антироссийских настроений[220].

Скандал начался громко, но уже спустя несколько месяцев стало ясно, что он ни к чему не приведет: слишком много интересов было поставлено на карту. Наташа полтора месяца ждала в Нью-Йорке вызова на допрос, но никто так и не захотел с ней поговорить. Наташа злилась, что руководство Bank of New York никак не пыталось ее защитить: ведь правоохранительные органы США так и не выдвинули обвинений ни против Гурфинкель, ни против Голицына. В конце концов она уволилась из банка и уехала в Лондон. Позже ее московские адвокаты подали в суд на Bank of New York, и банк согласился разморозить ее счета, а также выплатить причитающиеся ей бонусы и компенсации – всего больше миллиона долларов.

Но из-за скандала ее банковская карьера закончилась: Наташа больше не получила ни одного предложения работы.

Все же она не таила зла на Люси. «Люси была просто дурой. Она часто ездила в Россию, видела, какие сумасшедшие деньги там крутятся, и не смогла устоять перед соблазном», – сказала Гурфинкель в разговоре с нами[221]. И добавила: «Это было нашей ошибкой, моей и Голицына, что мы за ней не присматривали».

После полутора лет расследования ФБР Люси Эдвардс и ее муж Питер Берлин предстали перед окружным судом Манхэттена. Пара признала, что участвовала в реализации схемы по отмыванию денег: через счета в Bank of New York, открытых на сеть подставных компаний, контролируемых Берлином, за несколько лет из России было выведено несколько миллиардов долларов. Оттуда деньги шли на офшорные счета. Весь этот план разработала «группа небольших, но тесно связанных с правящими кругами российских банков»[222].

По словам супругов, схема выполняла три основные функции: помогала уклоняться от уплаты российских импортных пошлин; уходить от налогов; а также легализовать доходы преступных групп – включая выкуп за похищенного московского адвоката. В общей сложности Люси и ее муж заработали почти $2 млн.

Доказательства отмывания средств были налицо, но ни к каким конкретным мерам на межгосударственном уровне это не привело.

Люси и ее муж активно сотрудничали со следствием и признали себя виновными. В 2006 г. они были приговорены к пяти годам лишения свободы условно[223]. За год до этого Bank of New York согласился выплатить штрафы на сумму $38 млн и компенсировать пострадавшим сторонам ущерб, возникший в связи с делом по отмыванию и мошенничеству[224].

В России скандал без лишнего шума замяли. Не было никаких обвинений, никаких судебных процессов. В 1999 г. Владимир Путин, еще будучи премьер-министром, заявил, что российские органы расследовали это дело и не нашли доказательств того, что через Bank of New York отмывались российские деньги. Как цинично объяснил тогда Путин: «Наши руководящие сотрудники правоохранительных органов встретились со своими американскими коллегами. Но, к сожалению или к счастью для нас, та информация, которая была в СМИ, подтверждения не получила»[225].

В конце концов всего два человека оказались виноваты в организации преступной схемы, через которую отмыли миллиарды российских долларов.

После того как русские эмигранты помогли россиянам открыть дверь на американский финансовый рынок, главной задачей было держать эту дверь открытой. Строгое соблюдение правил, казалось, не входило в число ничьих приоритетов.

Американским политикам потребовалось почти десятилетие, чтобы осознать всю степень коррумпированности и цинизма российской политической системы, пришедшей на смену коммунистическому режиму. Однако по крайней мере некоторые в США уже тогда начали понимать, что однажды эта система может инфицировать и их страну.

В сентябре 1999 г. Джеймс Лич, председатель Комитета по банковским и финансовым услугам Палаты представителей, который инициировал слушания по отмыванию российских денег, задумался о том, что часть этих средств может просочиться в американскую политическую систему:

«Когда мы смотрим на сегодняшнюю Россию и видим проникновение бывшего КГБ в финансовую систему, в экономику, мы задаемся вопросом: что же делает Россию уникальной на фоне других существующих сейчас клептократий? Во-первых, это большая и необычная страна; во-вторых, по многим параметрам это отсталая экономика, однако невероятно развитая в некоторых сферах, например в разведке. Подобной комбинации клептократической жадности с централизованным контролем, бюрократизацией и такой исторической традицией принуждения и репрессий мир никогда прежде не видел»[226].

Тогда, в 1999 г., американский конгрессмен не знал, насколько точным окажется его прогноз. Шли годы, и денежные потоки из России постоянно росли. Российские олигархи стали в Америке инвесторами, обзавелись важными связями в политических кругах. Конечно, в первую очередь они делали это в своих интересах, а не в интересах Кремля. Тем не менее за ними внимательно следила российская внешняя разведка, которая всегда оставалась частью этого быстро меняющегося пейзажа, хотя и старалась держаться на заднем плане.

Крах Советского Союза ее мало изменил.

Глава 18

Старые привычки

После распада Советского Союза в воздухе повис важный вопрос: что будет с КГБ? КПСС перестала существовать, и логично было предположить, что КГБ – передовой отряд партии, охранявший и защищавший режим внутри страны и за рубежом, – должен быть расформирован или, по крайней мере, радикально реформирован. Что же касается внешней разведки КГБ, то в 1990-е гг. с приходом к власти демократического правительства Ельцина, она была, казалось, обречена.

Или нет?

Ранним солнечным утром в октябре 1990 г., почти за год до распада СССР, начальник внешней разведки КГБ, коренастый мужчина средних лет с черными, аккуратно причесанными волосами на пробор и тонкими, плотно сжатыми губами, спустился с крыльца своей служебной дачи в лесу Ясенево в нескольких километрах к юго-западу от Москвы[227]. Поселок из двух десятков деревянных коттеджей, построенный для руководства Первого главного управления КГБ, окружал светлый лиственный лес. Это был не обычный дачный поселок – каждый дом поддерживался в идеальном порядке прислугой, которая убирала, занималась стиркой, готовила еду и ухаживала за садом[228].

55-летний Леонид Шебаршин – человек больших амбиций, замкнутого и язвительного нрава – возглавлял советскую внешнюю разведку чуть меньше двух лет. Этим утром он не торопился на службу, наслаждаясь прогулкой по осеннему лесу.

Шебаршин любил эти ежедневные 25-минутные энергичные прогулки в полном одиночестве: отличная возможность подумать перед рабочим днем[229]. Вокруг было тихо; ухоженная лесная тропинка, казалось, была в его личном распоряжении. Высокий забор с колючей проволокой окружал территорию, выделенную для ПГУ, но она была такой большой, что здесь, в лесу, забора не было видно.

На боковой тропинке Шебаршин заметил бегущую фигуру. Невысокий мужчина в синем спортивном костюме и пестрой вязаной шапочке энергично размахивал руками, делая утреннюю гимнастику. Это был Владимир Крючков. Некогда протеже Андропова, теперь он руководил всем КГБ и был непосредственным боссом Шебаршина. Офис Крючкова находился на Лубянке, в центре Москвы, но он по-прежнему предпочитал жить на своей любимой даче в тихом Ясеневе. Шебаршин поприветствовал его кивком головы, держа почтительное расстояние: он искренне восхищался своим боссом.

Он считал, что именно Крючкову обязан стремительным взлетом своей карьеры. Когда два года назад Горбачев назначил Крючкова председателем КГБ, тот, в свою очередь, поставил Шебаршина во главе внешней разведки.

Многим в Ясеневе этот выбор показался необычным. Бо́льшую часть своей карьеры Шебаршин провел на Востоке – в Индии, Пакистане и Иране. Ему почти не приходилось иметь дело с «главным противником», как называли на Лубянке Соединенные Штаты, а именно работа на американском направлении считалась самым престижным в разведке КГБ.

Но Крючков посчитал, что именно Шебаршин, в 1980-е гг. курировавший Афганистан – на протяжении десяти лет самую болезненную тему для советского руководства, – лучше всего подходит для должности шефа ПГУ. В результате почти 12 000 сотрудников внешней разведки КГБ теперь служили под его руководством.

Через 20 минут Шебаршин подошел к металлическим воротам в бетонном заборе и караульной будке с табличкой «Научный центр исследований» – название для непосвященных, которое придумали для ПГУ еще в 1972 г., когда разведка переехала с Лубянки в Ясенево. Дежурный прапорщик узнал шефа, и ворота бесшумно распахнулись. Шебаршин неторопливо прошел по дорожке через кленовую рощу к семиэтажному зданию.

Возможно, что штаб-квартиру внешней разведки не случайно построили семиэтажной – именно столько этажей было у старого здания ЦРУ в Лэнгли, а в разведке КГБ все время сравнивали себя с американцами. Кто знает, может, эти две структуры могли связывать куда более эмоциональные отношения, чем принято считать. Сходство настолько бросалось в глаза, что в московской резидентуре ЦРУ Ясенево прозвали русским Лэнгли[230].

Семиэтажное здание, к которому направлялся Шебаршин, было лишь частью комплекса ПГУ. Позади него возвышалась 22-этажная бетонная громада; с восточной стороны находилось длинное строение пониже, по форме напоминавшее раздвоенный птичий хвост. Здесь размещались магазины, где продавали дефицитные товары по сниженным ценам, поликлиника, а также две сауны, бассейн, несколько спортзалов и теннисных кортов. Все это напоминало элитный загородный клуб где-нибудь в Америке, и, если у офицера разведки не хватало времени, он мог вызвать массажистку прямо к себе в кабинет[231].

Шебаршин вошел в вестибюль, прошел мимо обязательного для советских учреждений бюста Ленина и поднялся на лифте на третий этаж. В 9:00 коридоры здания были еще пустыми. Дежурный офицер открыл дверь в приемную Шебаршина, где в большой клетке, переделанной из стенного шкафа, жили два горластых попугая – подарок кубинских коллег. Своими криками они заглушали электронные часы, каждый час играющие какую-то бодрую мелодию – тоже подарок, на этот раз из Вьетнама.

День начался как обычно. Но второй по значимости человек в КГБ был встревожен. Войдя в кабинет, он окинул взглядом массивный стол с восемью вертушками. Со стен на него смотрели четыре портрета – Ленина, Дзержинского, Андропова и Горбачева. Все четверо сыграли важнейшую роль в судьбе советской разведки: Ленин и Дзержинский создали ее, Андропов расширил ее функции, а горбачевская новая политика гласности грозила ее уничтожить, раскрывая правду о преступлениях, в которых была замешана Лубянка.

Шебаршин просмотрел первые донесения. Из Берлина пришли удручающие новости, касающиеся Штази – некогда всемогущей спецслужбы Восточной Германии. В январе разгневанная толпа захватила штаб-квартиру Штази в Берлине, а ее руководителей отправили в тюрьму. В сегодняшнем донесении сообщалось, что в недавно объединенной Германии создано новое правительственное агентство, которое откроет гражданам доступ к секретным архивам Штази. Шебаршин покачал головой: ему это очень не нравилось. Первая за день пачка сигарет почти опустела, но он снова закурил. Думая о печальной участи немецких коллег, он мысленно отметил, что нужно напомнить Кремлю об обязательствах перед старыми друзьями.

После обеда подчиненные Шебаршина собрались на ежедневное совещание. В кабинет по очереди заходили 50– и 60-летние мужчины, генералы и полковники КГБ, с усталыми, нервными лицами и рассаживались согласно иерархии – заместители за длинным столом, остальные вдоль стен.

Настроения были самыми пессимистичными. Дисциплина среди личного состава в Ясеневе падала: офицеры стали выпивать на рабочих местах, оставляя в кабинетах пустые бутылки. В отношениях между рядовыми сотрудниками и руководством появилась напряженность; хлынул поток анонимок с жалобами на начальство.

Шебаршин понимал, что меняющийся политический климат все больше осложнял положение КГБ. В тот день собравшиеся в его кабинете говорили о том, что их волновало больше всего: они не уверены, что Кремль по-прежнему в них нуждается и будет их защищать. Из ПГУ начали уходить люди. Шебаршину нечем было их ободрить: он считал, что Горбачев по-прежнему нуждается в КГБ, но сам в поддержку комитета выступать не собирался. «Нам необходимо вести энергичную работу в депутатском и журналистском корпусе, выходить на общественные организации», – сказал он своим подчиненным[232]. Другими словами, рассчитывать на Кремль больше не стоило: КГБ должен найти способ защитить сам себя.

Это была принципиально новая идея. КГБ всегда был партийным органом, передовым отрядом компартии. И всегда находился под партийным контролем: парткомы были во всех отделах, управлениях и службах КГБ. Но в марте 1990 г. Съезд народных депутатов СССР изменил советскую конституцию, отменив статью о руководящей роли коммунистической партии. КГБ сразу остался без босса, без защитника и без надсмотрщика.

Шебаршину нужно было срочно что-то придумать, и на этот раз он решил не консультироваться с Крючковым. Чтобы выжить, сказал он своим людям, мы должны подготовить собственный «план действий»[233], независимо от коллег в КГБ на Лубянке. Главную роль в осуществлении этого плана Шебаршин отвел службе «А».

Служба «А» традиционно занималась дезинформацией. В ее главные задачи входило, в частности, проведение активных мероприятий с целью распространения за рубежом ложных новостей, сфабрикованных КГБ. Сам Шебаршин сформулировал это так: «служба "А" генерирует и формулирует конкретные идеи, изготавливает фальшивые бумаги, издает от имени подставных авторов разоблачительную литературу».

План Шебаршина сводился к тому, что внешнюю разведку можно спасти только с помощью грамотной манипуляции общественным мнением – другими словами, используя внутри страны те методы, которые служба «А» на протяжении десятилетий оттачивала за границей.

Шебаршин доверял службе «A», в которой работали «несколько десятков опытных и интеллигентных людей». Службу возглавлял его старый друг, с кем много лет назад они вместе учились в разведшколе и делили одну комнату в общежитии[234]. К тому же служба «А» была одним из самых компетентных и эффективных подразделений в Ясеневе.

«Идеология активных мероприятий в годы холодной войны была проста – нанести максимальный политический и психологический ущерб оппонентам», – писал Шебаршин в своих мемуарах[235]. Такое описание, скорее, характеризует стратегию военных действий, а не задачи разведки, но Шебаршин и его коллеги и относились к внешней разведке как к оружию.

В октябре 1990 г. Шебаршин решил перенацелить это оружие на своих сограждан.

Теперь, когда службе «А» предназначалась столь важная роль, начальник внешней разведки счел необходимым взять ее под свою личную опеку. Для этого он избрал привычную тактику – отрицание и обман. «Подразделения, именуемого отделом дезинформации, у нас нет», – заверил он советскую общественность в том же году в интервью «Аргументам и Фактам»[236]. «Мы исключаем насилие, жестокость, вмешательство во внутренние дела других стран», – настаивал он в интервью газете «Правда»[237].

Собравшиеся единогласно поддержали план Шебаршина, и он закончил совещание. Теперь можно было поработать с документом, лежавшим перед ним на столе. Докладную записку «Об активных мероприятиях внешней разведки КГБ, проект концепции» составил начальник службы «А» – и пока Шебаршин ее внимательно читал, у него в голове родилось несколько конкретных идей.

Восемь месяцев спустя, в августе 1991 г., председатель КГБ Крючков возглавил государственный переворот против Горбачева, который в то время отдыхал в Крыму. Противостояние длилось три дня, и 21 августа демократически настроенные москвичи под предводительством харизматичного Бориса Ельцина победили путчистов. В эти дни Шебаршин грамотно и осторожно разыграл свои карты, тщательно дистанцируясь от своего босса и от Лубянки. Вернувшись в Москву, Горбачев назначил его временно исполняющим обязанности председателя КГБ. Но на этой должности Шебаршин продержался всего день: 23 августа его заменили человеком со стороны, представителем либеральных кругов. Шебаршин оставался на посту главы внешней разведки еще месяц, после чего вынужден был уйти – новое демократическое правительство было решительно настроено реформировать КГБ.

Два месяца спустя внешняя разведка стала независимым агентством. А в декабре СССР прекратил свое существование.

Наследник ПГУ КГБ получил новое название – Служба внешней разведки (СВР), а также нового руководителя – Евгения Примакова, вальяжного советского функционера с внешностью респектабельного академика.

Как и Шебаршин, Примаков специализировался на Ближнем Востоке. Хитрый и осторожный, он был советской версией Киссинджера; несколько десятилетий Примаков провел в постоянных разъездах, налаживая отношения между Москвой и режимами в Ливане, Египте, Сирии, Ираке, Иране и Израиле.

Примаков занял кабинет Шебаршина в Ясенево – и оказался в центре бюрократического шторма. Угроза полного расформирования СВР еще висела в воздухе: новое демократическое правительство Ельцина начало расследование роли КГБ в неудавшемся государственном перевороте. Внешней разведке требовалось срочно дистанцироваться от Лубянки, отмыть свою репутацию и создать себе новый имидж в глазах общественности – и избежать серьезных внутренних реформ. План Шебаршина как нельзя лучше подходил для этой цели.

Примаков пригласил Шебаршина вернуться в Ясенево, предложив кресло заместителя. Шебаршин вежливо отказался – он был слишком амбициозен, чтобы согласиться на роль подчиненного. Тогда Примаков решил действовать сам: и выбранная им стратегия поразительно напоминала ту, которую несколькими месяцами ранее разработали Шебаршин и служба «А».

Прежде всего новый директор СВР создал две структуры, предложенные специалистами службы «А». Он поддержал инициативу Шебаршина по формированию Ассоциации ветеранов внешней разведки, объединившей бывших сотрудников Первого главного управления. Эта ветеранская организация взяла на себя функцию неофициального канала коммуникации между Ясеневым и представителями общественности – историками и журналистами.

Далее Примаков создал пресс-бюро СВР, укомплектовав его несколькими сотрудниками с хорошими навыками общения с журналистами. Пресс-бюро въехало в небольшой, но импозантный бело-голубой особняк в тихом Колпачном переулке в центре Москвы, где теперь должны были проходить встречи с российскими и иностранными журналистами. Вместе с ассоциацией ветеранов пресс-бюро взялось за продвижение тщательно продуманной легенды о СВР, которая строилась на четырех основных тезисах.

Во-первых, утверждали в СВР, методы разведки не менялись с библейских времен, оставаясь одинаковыми и для ЦРУ, и для КГБ, поэтому в реформировании методов российской внешней разведки нет никакой необходимости.

Во-вторых, поскольку сотрудники внешней разведки КГБ много времени проводили на Западе, у них был более широкий взгляд на вещи и более прогрессивные, даже либеральные взгляды, чем у других подразделений Комитета госбезопасности. И они всегда гораздо критичнее относились к советской действительности, чем их коллеги, работавшие внутри страны.

В-третьих, поскольку сфера деятельности внешней разведки – другие страны, она не могла принимать участия в преследовании инакомыслия в Советском Союзе.

И, наконец, в-четвертых: советская внешняя разведка отказалась от практики убийств за границей еще в конце 1950-х гг. Последней такой операцией, уверяли сотрудники пресс-бюро, было отравление цианистым калием Степана Бандеры, лидера военного крыла украинской эмигрантской организации в Мюнхене в 1959 г.

К реальности эта версия имела, мягко говоря, очень мало отношения. Тем не менее СВР успешно использовала ее для создания своего нового имиджа – имиджа организации, объединившей самые либеральные элементы прежнего КГБ.

Примаков добавил к схеме Шебаршина пятый, изобретенный им самим, компонент: в январе 1993 г. появился «Открытый доклад СВР», посвященный анализу глобальной угрозы распространения оружия массового уничтожения после окончания холодной войны[238]. Публикация этого доклада и других подобных документов должна была создать СВР имидж аналитического центра по вопросам внешней политики, а не разведслужбы. С той же целью Примаков переименовал сотрудников Ясенева: «оперативники» превратились в «референтов», как в советских академических институтах. СВР даже перестала официально рассматривать Соединенные Штаты как главного противника: Примаков объединил первый Североамериканский отдел, занимавшийся Соединенными Штатами, с отделом по Латинской и Южной Америке, чтобы показать, что теперь речь идет только о географии.

Операция по ребрендингу прошла успешно, и новый имидж внешней разведки серьезно восприняли даже многие либеральные журналисты. Активные мероприятия внутри России оказались так же эффективны, как и за границей. План Шебаршина сработал.

Теперь нужно было найти способ продвинуть этот новый прогрессивный образ российской разведки за рубежом, в первую очередь в Соединенных Штатах.

Глава 19

Смена имиджа

Сентябрь 1992 г., Москва. Директор ЦРУ поднялся со своего места с бокалом в руке. Перед ним за длинным столом в просторном зале особняка СВР в Колпачном переулке напротив друг друга сидели десять американцев и десять русских. Роберту Гейтсу только что исполнилось 49 лет, из них 26 он прослужил в разведке и Совете национальной безопасности, занимаясь в основном советской угрозой, и несколько месяцев назад президент Джордж Буш – старший назначил его директором ЦРУ. «Я хочу предложить тост», – сказал он[239].

Между собой американцы окрестили этот бело-голубой особняк домом Берии. (На самом деле в свое время этот дом принадлежал не зловещему шефу НКВД, а другому – не менее кровавому – министру государственной безопасности Виктору Абакумову[240].) Теперь особняк использовался СВР для встреч с представителями прессы и американцами.

Гейтс прилетел в Москву, чтобы наладить контакты между разведками США и России. В честь его приезда СВР и российское контрразведывательное агентство, которое вскоре станет известно как ФСБ, устроили в особняке в Колпачном торжественный обед. «Сегодня я здесь, – начал Гейтс, – потому что отношения между нашими странами требуют сотрудничества наших спецслужб в областях, представляющих взаимный интерес. Настало время, когда мы должны перевернуть страницу истории – разумеется, не забывая о наших прошлых и настоящих различиях, – и совместными силами взяться за устранение угроз, с которыми мы сталкиваемся с наступлением новой эпохи».

Русские генералы довольно улыбались. Концепция «сотрудничества» как нельзя лучше вписывалась в новый имидж СВР.

В следующем году директор СВР Примаков полетел в США. Руководитель разведки такого уровня прибыл в Америку впервые после поездки туда Крючкова. Но Крючков приезжал в тайне, под видом обычного дипломата; Примаков же прилетел с официальным визитом, и в Вашингтоне встретился с Джеймсом Вулси, директором ЦРУ в новой администрации Билла Клинтона[241]. В следующем месяце Примаков принимал Вулси в Москве.

На одной из встреч ЦРУ и СВР, среди прочего, договорились отказаться от тактики активных мероприятий. «Это было джентльменское соглашение между американской и российской спецслужбами», – рассказал нам бывший сотрудник СВР. Служба «А» официально была распущена – по крайней мере так уверяли российские коллеги.

«Между нами никогда не было письменного соглашения, – подтвердил Рольф Моватт-Ларссен, который возглавлял московскую резидентуру ЦРУ в начале 1990-х гг. и присутствовал на том самом обеде в Колпачном переулке. – Просто еще к концу 1980-х гг. и они, и мы поняли, что следует действовать осторожно, дабы не сорвать переговоры между Горбачевым и Рейганом»[242].

Теперь перед СВР стояла новая задача – завоевать доверие американцев. Для этого ей нужно было улучшить свой имидж в глазах западной общественности. Тщательно продуманный план у российской разведки уже был: в Ясеневе над ним начали работать еще до распада Советского Союза, и вот четыре года спустя, в 1993 г., наконец-то пришло время воплотить его в жизнь.

Но эта четырехлетняя задержка почти все испортила.

К 1993 г. Россия изменилась до неузнаваемости. Теперь это была страна рынка, почти без правил и сантиментов. Люди, работавшие на государство, в том числе и во внешней разведке, разом лишились всех социальных гарантий, и комплекс в Ясеневе с его тщательно охраняемыми магазинами и массажными кабинетами ветшал на глазах. Умные и оборотистые оппортунисты целыми отделами увольнялись из СВР.

Среди тех, кто решил попробовать поймать удачу в другом месте, был ловкий и общительный молодой офицер Александр Васильев. Бывший капитан Североамериканского отдела Первого главного управления, он устроился журналистом в популярную газету «Комсомольская правда».

Летом 1993 г. 31-летний Васильев, улыбчивый, круглолицый человек с длинными светлыми волосами, опубликовал сенсационную статью. В ней рассказывалось об одном из самых успешных за всю историю КГБ активных мероприятий службы «А»: в середине 1980-х гг. индийская газета Patriot напечатала статью, в которой утверждалось, будто вирус СПИДа разработал Пентагон в рамках «экспериментов по созданию нового и опасного вида биологического оружия». История мгновенно разлетелась по всему миру, и миллионы людей поверили в заговор американских военных.

Журналист «Комсомольской правды» был не первым, кто разоблачил эту дезинформацию КГБ: на Западе о ней знали уже несколько лет. Но Васильев стал первым, кто получил подтверждение этой истории из уст самого директора внешней разведки Евгения Примакова. Однако гораздо важнее было другое: автор статьи утверждал, что эту дезинформацию КГБ запустил в ответ на распространение ЦРУ ложных слухов о том, что КГБ стоял за покушением на папу Иоанна Павла II. Другими словами, в материале Васильева американские и советские спецслужбы представали как равные друг другу противники, которые просто обменивались ударами, и активное мероприятие КГБ выглядело как логичный ответ на атаку ЦРУ. Служба внешней разведки могла быть довольна: такой взгляд вполне соответствовал придуманной ей легенде.

На следующий день после выхода статьи Васильеву позвонил руководитель пресс-бюро СВР Юрий Кобаладзе. Он пригласил бывшего коллегу в бело-голубой особняк в Колпачном переулке «поговорить». «Я думал, с меня сдерут шкуру за эту статью», – вспоминал Васильев. Но вместо этого Кобаладзе сделал ему деловое предложение[243]. Он объяснил, что СВР запускает амбициозный издательский проект: Ассоциация ветеранов внешней разведки договорилась с Альберто Витале, главой издательства Random House, о публикации серии из пяти книг об операциях разведки КГБ в годы холодной войны[244]. Кобаладзе предложил Васильеву присоединиться к команде.

Первую подобную книгу КГБ помог издать еще до распада Советского Союза. Это была история самого известного перебежчика сталинского времени – Александра Орлова (кстати, начальника Наума Эйтингона в Испании). Авторов было двое: сотрудник КГБ и британский историк Джон Кастелло[245]. Книга пользовалась успехом, поэтому СВР решила заключить контракт еще на пять книг. Первую планировалось посвятить деятельности советской разведки в США в 1930–1940-е гг. Вторую – противостоянию КГБ и ЦРУ в Германии в эпоху холодной войны. Третью – разведывательным операциям в Великобритании до и во время Второй мировой войны. Четвертую – Карибскому кризису, и наконец, последнюю, пятую – истории убийства Льва Троцкого[246]. Каждую книгу должны были писать два автора – российский и западный. Принципиальное согласие Random House в СВР получили в июне 1992 г., и с тех пор Кобаладзе искал подходящего соавтора для первой, самой щекотливой книги об операциях КГБ в Соединенных Штатах. В конце концов его выбор пал на Васильева.

Договариваясь о публикации книг, СВР четко знала, чего хочет: выпустить для западной аудитории хорошо отретушированную версию своей кровавой истории, а авторитетные американские и британские историки в качестве соавторов придадут ей респектабельность. СВР не собиралась давать западным исследователям прямой доступ к секретным документам КГБ – это было позволено только российским авторам, в основном бывшим или действующим сотрудникам внешней разведки. Короче говоря, руководство СВР собиралось жестко контролировать весь процесс написания книг, причем с самого верха. «Примаков лично руководил из Ясенева переговорами на заключительном затянувшемся этапе», – вспоминал Джеймс О'Ши Уэйд, который в то время был вице-президентом подразделения Crown Publishing издательства Random House и вел проект с западной стороны[247].

Проект позиционировался как уникальная возможность заглянуть в секретные архивы КГБ, но не все на Западе купились на это объяснение. В Ясеневе очень хотели привлечь в соавторы британского журналиста Филлипа Найтли, который прославился своими расследованиями деятельности английских спецслужб, и очень критично к ним относился – именно он в 1960-х гг. первым разоблачил советского двойного агента Кима Филби как офицера британской разведки, которого до этого англичане называли просто дипломатом.

Найтли с тех пор поддерживал контакты с Филби, приезжал к нему в Москву и написал его биографию. Но Найтли отказался принять участие в написании книги о «кембриджской пятерке». Он справедливо опасался, что инициатива СВР преследует чисто пропагандистскую цель. Когда в 1993 г. вышла книга об Орлове, Найтли публично назвал ее дезинформацией[248].

Сидя в кабинете Кобаладзе, Васильев обдумывал предложение. Он почти ничего не знал о деятельности КГБ в Соединенных Штатах. «Конечно, мне было известно о суде над Розенбергами, но ничего больше. В мое время в Ясеневе все архивы были строго засекречены. Чтобы получить к ним доступ, требовалось специальное разрешение начальства. А на фоне всех этих скандалов с перебежчиками и предателями в конце 1980-х гг. никто не хотел навлекать на себя подозрения, пытаясь узнать больше, чем тебе полагается». Интуиция подсказывала Васильеву, что «все это [издание книг] было очередной "активкой". Они просто хотели одурачить американцев». Он не хотел становиться пешкой в чужой игре. Когда он напомнил Кобаладзе, что больше не является сотрудником СВР, тот заверил бывшего коллегу, что он получит доступ к подлинным документам КГБ: Васильеву не придется довольствоваться той информацией, которую ему соизволят предоставить действующие сотрудники.

Что ж, подумал Васильев, в таком случае у него есть шанс сделать что-то действительно важное, заработав на этом неплохие деньги. Он искренне считал, что операции сталинской разведки в США заслуживают того, чтобы ими гордиться – и рассказать о них людям. «Там нечего было стыдиться. Это было славное прошлое – наша разведка украла секрет ядерной бомбы и изменила ход мировой истории. К тому же она действительно не участвовала в репрессиях», – сказал нам Васильев[249].

Именно такую версию своей истории СВР и хотела представить западной общественности. Бывший сотрудник разведки, Васильев был воспитан на этой легенде и верил, что документы КГБ ее подтвердят. Казалось, Кобаладзе не ошибся с выбором автора.

Они с Васильевым ударили по рукам.

Следующие два года Васильев каждый день с девяти утра до пяти вечера проводил в бело-голубом особняке СВР в Колпачном переулке. Он делил стол с еще одним «историком», действующим офицером СВР, который работал над книгой о разведывательных операциях в Британии – той самой, писать которую отказался Найтли. День за днем Васильев изучал объемистые папки с документами, которые доставляли из Ясенева по его запросу.

Как бывший сотрудник Ясенева, прекрасно знающий внутренние процедуры КГБ, Васильев знал, что просить. Он охотился за бледно-зелеными и коричневыми папками с пожелтевшими листами внутри – так называемыми делами оперативной переписки, сокращенно ДОП. В этих папках скрывались настоящие сокровища: зашифрованные телеграммы, которыми на протяжении десятилетий обменивались советские шпионы в США и московский Центр. Это была важнейшая и до сих пор неизвестная часть истории советского атомного шпионажа. (Среди прочего, там были и донесения Василия Зарубина и Лизы Горской. Именно благодаря Васильеву мы сегодня знаем подробности того, как Зарубин выкручивал руки Якову Голосу, требуя сдать агентуру.)

Изучая документы, Васильев все тщательно переписывал в тетрадь. Когда у него заканчивалась тетрадь, ему разрешали забрать ее домой. В общей сложности он заполнил восемь тетрадей.

Доверяя своему бывшему товарищу по оружию, Кобаладзе не стал брать с Васильева подписки о неразглашении. Это было его первой ошибкой.

Руководство СВР попросту упустило из виду тот факт, что в 1990-х гг. разведка не пугала людей так, как это делал КГБ. Советский режим давно кончился, и у СВР не было такой же страшной репутации, как у ее предшественника. Еще одну ошибку СВР допустила, когда не предложила Васильеву денег за работу: весь гонорар за книгу должен был выплатить американский издатель.

Таким образом, Васильев, не связанный никакими обязательствами, был вольной птицей. В январе 1996 г. бывший разведчик понял, что у него в руках настоящее сокровище – и пришло время действовать. Позже он утверждал, что у него возникло нехорошее предчувствие: «В СВР действовала тайная ячейка компартии, и они начали мне угрожать»[250]. Но, скорее всего, причина была куда банальнее. В этом месяце главу СВР Примакова перевели из Ясенева в высотку МИДа на Смоленской, назначив министром иностранных дел, и Васильев мог просто испугаться, что после ухода его главного покровителя Служба внешней разведки закроет проект и потребует вернуть все его записи.

Васильев отсканировал свои тетради и спрятал дискеты у друзей. Благодаря знакомствам в посольстве Великобритании он быстро получил британские визы для себя и жены и вылетел в Лондон. С собой в ручной клади Васильев вез ноутбук – совершенно пустой, поскольку подозревал, что в московском аэропорту Шереметьево его могут обыскать и начнут с ноутбука, – и несколько дискет с электронной версией его драгоценных тетрадей.

Перебравшись в Великобританию, Васильев с помощью американских историков превратил свои записи в две книги о деятельности советской разведки в США в 1930–1940-е гг. Эти книги – «Лес с привидениями: советский шпионаж в Америке – сталинская эра» (1998) и «Шпионы: взлет и падение КГБ в Америке» (2009)[251] – стали самыми шокирующими разоблачениями из всех, что были опубликованы на эту тему до тех пор.

Васильев не был ни героем, ни борцом за правду. Он просто увидел возможность и не преминул ею воспользоваться. Но то, что он сделал, помогло пролить свет на одну из самых засекреченных в мире организаций. В 2009 г. его тетради, переведенные на английский язык, были оцифрованы и опубликованы на сайте Международного научного центра имени Вудро Вильсона[252]. Наконец-то Соединенные Штаты получили из самого Ясенева доказательства того, какую важную роль играла Коммунистическая партия США в советском шпионаже – что всегда категорически отрицали в советской и российской разведке. Одновременно с этим была восстановлена репутация некоторых видных американских физиков-ядерщиков, особенно руководителя Манхэттенского проекта Роберта Оппенгеймера, который, как выяснилось, никогда не был советским агентом.

То, что задумывалось как хитроумная пропагандистская кампания, обернулось для СВР катастрофой. Васильеву даже не пришлось становиться перебежчиком – он просто улетел из страны. Времена изменились, границы были открыты, но российские спецслужбы слишком медленно осознавали новые реалии. А между тем книги, как и прежде, продолжали работать.

В СВР так растерялись, что даже не попытались начать уголовное преследование в отношении Васильева. «Я не предатель, они сами меня пригласили!» – с улыбкой объяснял нам Васильев из своего дома в Великобритании. Действительно, если бы разведка решилась на расследование, ее руководство первым попало бы под удар, а этого никто не хотел. Васильева оставили в покое, но в Москву он так и не вернулся.

Из пяти книг, запланированных СВР, вышло всего четыре – если считать первую, за авторством Васильева. Книга об убийстве Троцкого так и не была написана – скорее всего, в Ясеневе решили, что не готовы раскрыть архивы КГБ, связанные с убийством самого знаменитого советского политического эмигранта. Секреты Наума Эйтингона остаются надежно спрятаны – и возможно навсегда.

Тогда казалось, что провалившаяся «книжная» операция – это последняя инициатива старой гвардии, попытка уходящего поколения повлиять на то, какими их запомнит история. В конце концов, в то время все высшие должности в Ясеневе еще занимали генералы, сделавшие карьеру в КГБ. А старую собаку, как говорится в поговорке, новым трюкам не научишь.

Но прошли годы, и стало ясно, что даже уход старой гвардии мало что изменил: новые российские службы контрразведки и разведки не собирались отказываться от старых привычек.

В конце 1990-х гг., когда мы только начали писать о российских спецслужбах, мы постоянно слышали от более опытных коллег, что те, как и раньше, активно занимаются дезинформацией, хотя подробностей никто не знал. По слухам, теперь операции подобного рода назывались не активными мероприятиями, а программами содействия или операциями содействия – считалось, что они должны так влиять на политику или позицию иностранных правительств, чтобы «содействовать» проведению кремлевского курса.

В 1999 г. слухи подтвердились. Как ни странно, это произошло благодаря самой Федеральной службе безопасности. На встрече с журналистами начальник Центра общественных связей ФСБ с гордостью сообщил, что назначен главой нового подразделения – Управления программ содействия, в которое вошла и пресс-служба. Многие сотрудники ФСБ были возмущены: их собственный генерал выдал секретный термин, предназначенный только для внутреннего использования[253].

Еще через десять лет появились документальные свидетельства о том, какие именно операции по дезинформации проводит ФСБ. Летом 2010 г. группа разочарованных сотрудников ФСБ организовала утечку документов, которые свидетельствовали о том, что за дезинформационной кампанией на Украине, организованной с целью помешать Киеву отказаться от закупки российского газа в пользу туркменского, стояла ФСБ. В украинских СМИ была запущена ложная история о том, что украинские спецслужбы якобы финансировали туркменскую оппозицию[254]. После распада СССР минуло почти 20 лет, но ФСБ продолжала использовать старый инструментарий КГБ.

А что же внешняя разведка – продолжали ли в СВР использовать тактику ПГУ КГБ? Это было непросто выяснить: СВР, как оказалось, хранила свои секреты гораздо лучше, чем ФСБ. Но весной 2013 г., спустя двадцать лет после того, как Роберт Гейтс поднял тост за новую эру сотрудничества между разведками США и России, появился ответ на этот вопрос.

В довольно уродливой бетонной высотке на 67-й улице между Третьей и Лексингтон-авеню есть много разных офисов, в том числе и тот, что среди посвященных известен как «подводная лодка».

Официально в этом 12-этажном здании находится постоянное российское представительство при Организации Объединенных Наций. Это настоящая крепость: построенное в начале 1960-х гг., здание тщательно охраняется – высокая ограда, камеры видеонаблюдения, расположенные под всеми мыслимыми углами. На другой стороне улицы находится отдел нью-йоркской полиции, поэтому неподалеку от входа в здание с российским триколором всегда стоят несколько полицейских машин.

В один майский день в 2013 г. на восьмом этаже этой высотки два офицера российской разведки вели важный разговор. Восьмой этаж занимает резидентура СВР в Нью-Йорке, – и это крепость внутри крепости. Здесь нет ни окон, ни телефонных линий, которые связывали бы резидентуру с внешним миром. Из-за утолщенных стен и перекрытий потолки здесь существенно ниже, чем на других этажах, а системы электроснабжения и вентиляции автономны, чтобы предотвратить возможность установки жучков, поэтому резидентура и стала известна как «подводная лодка»[255].

Два занятых разговором офицера СВР сидели без пиджаков. В «подлодке» много лет действовало строгое правило: оставлять всю верхнюю одежду и пиджаки в гардеробе восьмого этажа на случай, если американцы незаметно подсунут в одежду жучок.

«Женя подготовил, так сказать, предложение», – начал первый.

«Угу», – пробурчал второй.

«Я должен его сейчас обработать», – продолжил первый.

«О чем оно?» – спросил собеседник.

«Я вам уже говорил, он набросал предложение по самолетам Бомбардье».

Речь шла о канадской компании Bombardier, производителе самолетов и космической техники, которая вела переговоры с российским правительством о возможном совместном проекте. Первый офицер объяснил, что задача была построить в России завод по сборке среднемагистральных лайнеров.

«Так в чем его идея?» – поинтересовался второй.

Внутри «подлодки» офицеры были полностью уверены в том, что они надежно защищены от чужих ушей, и говорили в открытую. Но они не учли человеческий фактор.

Где-то среди бумаг в кабинете лежала папка-скоросшиватель, принесенная на «подлодку» первым сотрудником. Недавно он завербовал ценного агента, и на днях получил от него первый трофей – аналитический отчет, представлявший интерес для российской разведки. Он не знал, что его новоиспеченный «актив» был агентом ФБР под прикрытием. В скоросшивателе переданной им папки был спрятан жучок, который теперь записывал разговор разведчиков о Bombardier.

Первый офицер продолжил обсуждать предложение Жени, которое ему явно нравилось. Женей звали Евгения Бурякова, заместителя директора нью-йоркского представительства российского госбанка, а на самом деле – сотрудника СВР. Буряков работал в банке под прикрытием – то есть не имел дипломатического иммунитета.

Первый офицер заметил, что с подписанием сделки между Bombardier и Москвой есть проблема: против нее выступают канадские профсоюзы. Но на профсоюзы можно надавить, и в этом и заключалось предложение Жени.

«Таким образом, – сказал он своему коллеге, – он предлагает провести МС, чтобы надавить на профсоюзы и добиться от компании решения в нашу пользу».

Так кто или что скрывается за этим таинственным «МС»?

Сергей Третьяков, высокопоставленный офицер КГБ/СВР и заместитель начальника резидентуры СВР в Нью-Йорке до осени 2000 г. (пока не попросил убежища в США), давно разрешил эту загадку. Еще в 2008 г. он утверждал, что джентльменское соглашение об отказе от проведения активных мероприятий, неформально заключенное российской и американской разведками еще в начале 1990-х гг., изначально было уловкой. «Мы сказали [американцам]: "Хорошо, теперь мы друзья. Мы прекратим это делать", – и СВР закрыла службу «А», – рассказывал Третьяков. – Но служба «А» просто сменила название. Она стала Управлением МС, а "активные мероприятия" превратились в "мероприятия содействия», сокращенно МС»[256]. «В СВР за них отвечали те же самые люди, кто занимался ими в КГБ», – добавил Третьяков[257].

Таким образом, МС, о котором говорили в «подлодке» в мае 2013 г., было все тем же «активным мероприятием» из старого арсенала КГБ.

В январе 2015 г. ФБР арестовало Бурякова как иностранного агента, а два сотрудника российской разведки, неосторожно обсуждавшие его предложение в «подлодке», покинули Соединенные Штаты. Буряков признал себя виновным и был приговорен к 30 месяцам тюрьмы. В апреле 2017 г. его досрочно освободили и отправили в Москву самолетом «Аэрофлота»[258].

Через два десятилетия после распада Советского Союза на смену старой гвардии пришло новое поколение российских разведчиков. Хотя у многих из них не было опыта работы в КГБ (Бурякову было всего 16, когда рухнул СССР), дух организации мало изменился. Сотрудники постсоветской разведки продолжали держаться старых традиций и методов работы. Российская разведка оказалась самовоспроизводящейся системой.

Дезинформация была и остается важнейшим методом на вооружении российской разведки, ключевым инструментом в арсенале ее средств. В 1990-х гг. внешняя разведка не стала отказываться от проведения активных мероприятий, увидев в этом лучший способ обеспечить свое выживание. Этот подход полностью себя оправдал. В 2000-е гг., сделав небольшой ребрендинг, разведка продолжила работать старыми методами и проводила активные мероприятия за границей точно так же, как это делала разведка КГБ в годы холодной войны.

Глава 20

Обновленная версия

12 октября 2001 г. все подходы к Колонному залу Дома союзов в центре Москвы оказались перекрыты людьми в темных костюмах из Службы безопасности президента.

Помпезное здание с колоннами в классическом стиле в паре шагов от Большого театра некогда принадлежало Благородному собранию и использовалось для балов и приемов. После революции здание сохранило свои представительские функции, только балы заменили партийными съездами и церемониями прощания. Именно в этом зале лежали Ленин, Сталин и Брежнев, прежде чем их похоронили в кремлевском некрополе. Тело Ленина находилось здесь пять дней, после чего было перевезено в деревянный мавзолей на Красной площади, где его охранял замерзший Зарубин.

Октябрьским вечером 2001 г. люди собрались здесь по вполне оптимистичному поводу – в Колонном зале открывался Первый Всемирный конгресс соотечественников, это была обновленная версия конгрессов начала 1990-х гг.

На этот раз его инициатором выступил сам Владимир Путин. Новый российский президент с подозрением относился к конгрессам, организованным Михаилом Толстым в 1991–1993 гг., и теперь, как следовало из названия мероприятия, решил начать все сначала. Толстого даже не пригласили.

Массивные люстры ярко освещали 28 колонн, давших название залу, красный бархат штор и кресел. Все это контрастировало со скромной строгостью зала имени Чайковского, популярного среди обедневшей московской интеллигенции и любителей классической музыки, некогда приютившего первый конгресс Толстого.

Церемония началась, и Путин занял место на сцене за длинным столом под новой эмблемой конгресса. На эмблеме толстовского съезда была изображена трехцветная полоса, соответствующая российскому флагу, с волнообразным изгибом, который символизировал искажение естественного хода российской истории в советскую эпоху. Путинский конгресс сменил символику: теперь это был глобус с выделенной черным цветом картой России – символ международных амбиций нового президента.

Путин вышел на трибуну, и собравшиеся в зале делегаты из 47 стран затаили дыхание. Посыл президента стал ясен с первых же слов: он рассматривает огромную российскую диаспору как инструмент, который Россия может использовать для продвижения своих интересов. «По-настоящему сильная диаспора может быть… только у сильного государства», – заявил он, отметив, что русскоязычное сообщество, включая граждан России, является пятым по величине в мире[259].

Его послание имело прямо противоположный смысл по сравнению с посланием Ельцина и Толстого. Первый президент России хотел исправить историческую несправедливость, из-за которой миллионы россиян вынужденно покинули страну без надежды на возвращение. Путин же видел в диаспоре ценный ресурс для государства. В этой речи президент впервые употребил термин русский мир – как обозначение всемирного сообщества русскоязычных людей, чья идентичность тесно связана с российской историей, культурой и языком. Вскоре он сделает русский мир одним из главных направлений российской внешней политики.

В отличие от Ельцина, Путин не собирался просить у русского зарубежья помощи в построении демократической России. Он хотел донести до диаспоры совсем другую идею: Россия вновь стала сильным государством – и пришло время соотечественникам помочь в продвижении позиций России за ее пределами. Бывший офицер госбезопасности, Путин неслучайно выбрал для обращения к присутствующим слово «соотечественники», отсылающее к терминологии КГБ. Десять лет назад Толстой использовал это слово, чтобы обойти препоны со стороны КГБ, но Путин вкладывал в него совершенно иной смысл.

На конгрессе Путин говорил о необходимости координирующего органа для взаимодействия с диаспорой. Вскоре после конгресса Кремль создал для этой цели не одну, а несколько организаций, финансируемых государством, – множество общественных объединений и десятки средств массовой информации, включая журналы и сайты.

На этом Путин не остановился. Через несколько лет при Министерстве иностранных дел было создано федеральное агентство Россотрудничество[260], объединившее множество фондов, которые занимались оказанием поддержки проживающим за рубежом соотечественникам, финансированием русскоязычных СМИ и реализацией других программ. Эти щедро поддерживаемые организации дополнили уже существующие по всему миру российские культурные центры. Разведка использовала культурные центры при посольствах для вербовки эмигрантов с советских времен. В изданном в 1968 г. учебном пособии КГБ «Использование возможностей Советского комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом в разведывательной работе» говорилось: «Основная оперативная задача, которая решается нашими органами через Советский комитет, состоит в том, чтобы с помощью его официальной работы, пропаганды и других средств воздействия на соотечественников подготавливать условия для развертывания вербовочных и других разведывательных и контрразведывательных мероприятий с использованием эмиграции как оперативной базы»[261].

Делегатам конгресса понравилось послание Путина, и большинство из них поддержало российского президента[262]. Но Путину этого было недостаточно. Он ожидал от собравшихся в Колонном зале гораздо большего – некой большой идеи, которая помогла бы вовлечь русскую диаспору в кремлевский проект по расширению влияния Москвы за рубежом. Президенту также требовался кто-то, способный встать во главе и реализовать эту идею – человек с другой стороны, выходец из эмигрантской среды, а не российский чиновник. Путин не увидел такого человека среди сидящих в Колонном зале. Когда Конгресс закончился, он уволил министра, отвечавшего за организацию мероприятия[263].

Для Путина ставки в этой игре были высоки: речь шла ни много ни мало о безопасности его режима. После распада СССР, ставшего полной неожиданностью для КГБ, прошло всего десять лет. Три года назад случился тяжелейший – и совершенно непредвиденный – экономический кризис, сильно пошатнувший позиции Ельцина. Госбезопасность всегда относилась к эмиграции с большим подозрением, рассматривая ее как рассадник подрывных сил, готовых бросить вызов власти Кремли, если что-то пойдет не так. Путин хотел исключить любые неожиданности от эмиграции, а также «подготовить условия для развертывания мероприятий», как говорилось в старом учебнике КГБ.

Среди собравшихся тем октябрьским вечером в Колонном зале сидел пожилой седовласый мужчина, внимательно наблюдавший за Путиным через старомодные очки в роговой оправе. Алексей Йордан был выходцем из известной в Америке семьи белоэмигрантов с немецким корнями, которая гордилась своими предками-крестоносцами, – что и объясняло столь не по-русски звучащую фамилию.

Несмотря на возраст – Алексею Йордану было далеко за 70, – он был полон энергии. В США он возглавлял Объединение воспитанников русских кадетских корпусов – сети военных школ для мальчиков, созданных белогвардейскими эмигрантами в разных странах после революции. С тех пор вот уже на протяжении нескольких поколений кадетское движение помогало сохранять и передавать молодежи традиции русского офицерства[264]. Начиная с 1991 г. Йордан каждый год по нескольку месяцев проводил в России, занимаясь развитием кадетского движения на исторической родине. В российских военных учебных заведениях его деятельность только приветствовали: дезориентированная постсоветская армия видела в кадетском движении спасательный круг, помогающий связать неопределенное настоящее со славным прошлым Российской империи[265].

Благотворительная деятельность Алексея Йордана финансировалась его сыном Борисом, который в 1990-е гг. сделал состояние на российском финансовом рынке. Отец и сын были близки, и Алексей знал, что после избрания Путина Борис многое поставил на тесные отношения с новым режимом в Кремле: недавно он помог президенту взять под контроль мятежный телеканал НТВ. Слушая российского президента на сцене Колонного зала, Алексей Йордан напряженно думал.

Между тем Михаил Толстой, организатор самого первого Конгресса соотечественников в 1991 г., покинул Россию, как и многие другие Толстые до него. Он женился на одной из участниц своего конгресса, – эмигрантке, чья семья после революции бежала в Китай, а затем в США. Толстой поселился в Менло-Парке, Калифорния, и так, по иронии судьбы, пополнил ряды соотечественников за рубежом.

Глава 21

В осаде

Начало XXI века принесло с собой новые настроения в России: в первую очередь, запрос бизнеса на более жесткие правила игры. Страна только что пережила дефолт и экономический кризис, выбивший из колеи средний класс. Ельцин превратил Россию в дикое поле – это мнение разделяли элиты и разгневанные бизнесмены. Они требовали «больше порядка», подразумевая, что готовы поступиться демократическими свободами ради гарантий для бизнеса, а многие говорили, что с хаосом может справиться только диктатор вроде Пиночета. Но Россия не Латинская Америка – исторически «порядок» здесь обеспечивала не армия, а тайная полиция, будь то охранка или КГБ.

Новый президент, жесткий и напористый Владимир Путин, в прошлом офицер КГБ, многим показался подходящим на роль русского Пиночета. Он энергично взялся за дело, стараясь уничтожить любые возможности для критики Кремля и свободную дискуссию. Но для этого ему нужно было поставить прессу и телевидение под контроль.

В 1990-е гг. русские американцы помогли россиянам выйти на западные финансовые рынки. В начале 2000-х гг. некоторые из них оказались востребованными и в других ролях: одним из них был Борис Йордан, деятельный 35-летний инвестиционный банкир.

Борис занялся телевидением.

Телеканал НТВ вызвал гнев нового президента, когда стал критически освещать Вторую чеченскую войну. Путин посчитал это заговором – попыткой саботировать его войну и подорвать его авторитет, – поэтому поставил задачу укротить неугодный телеканал, а заодно весь медиахолдинг, флагманом которого был НТВ.

НТВ принадлежал магнату Владимиру Гусинскому. Крупный, подвижный человек в больших очках, с неизменной задорной улыбкой, театральный режиссер по образованию, Гусинский, как многие олигархи первого поколения, заработал свое состояние в 1990-х гг., создав собственный банк. Но затем он загорелся новой грандиозной идеей – стать медиамагнатом. Всего за пять лет Гусинский выстроил империю, в которую входили газета, журналы, радио и телеканал. Он создал ее с нуля – в отличие от других олигархов, получивших щедрые куски собственности по бросовым ценам в процессе приватизации. Эмоциональный и амбициозный, Гусинский видел себя российским Тедом Тернером – и даже отправлял своих лучших журналистов стажироваться в CNN. Он был также азартным политическим игроком, много и охотно рисковал, но в 1999 г. проиграл – сделал ставку на конкурентов Путина в президентской гонке, а они сошли с дистанции еще до выборов.

И вот теперь Кремль наносил удар за ударом по его активам. Чтобы заставить Гусинского продать телеканал, спецназовцы в балаклавах врывались в офисы его медиакомпании, а самого магната бросили в Бутырскую тюрьму. В конце концов ему пришлось покинуть страну, и Кремль передал НТВ под контроль государственной корпорации «Газпром»[266].

Однако тут возникла проблема: журналисты НТВ во главе с гендиректором и главным редактором Евгением Киселевым отказались признать смену владельца – и продолжали работать без оглядки на Кремль. Шли дни, и программы телеканала все больше напоминали вещание из осажденной крепости: журналисты превратили самые популярные ток-шоу НТВ в перманентные акции протеста, приглашая лидеров политической оппозиции, правозащитников, экспертов и журналистов для обсуждения ситуации вокруг телеканала. Самым известным политиком, приходившим в эфир, был Борис Немцов, высокий и красивый мужчина с вьющимися черными волосами и открытой улыбкой, лидер либеральной оппозиции в российском парламенте и бывший вице-премьер. Он выступал за компромисс между журналистами и новым владельцем.

Но шли недели, а патовая ситуация не разрешалась.

Однажды Киселеву позвонил Немцов: «Евгений, у меня отличная новость! Они хотят, чтобы новым генеральным директором НТВ стал Борис Йордан. Он русский американец, поэтому не будет душить ваших журналистов»[267]. Киселев спокойно ответил, что знает, кто такой Йордан, но не разделяет энтузиазма Немцова.

Йордан был финансистом и никогда не работал в телеиндустрии. Однако 35-летний Йордан, со своей внешностью голубоглазого херувима, уже занял видное место в новейшей российской истории.

Любая дверь открывается с двух сторон, и дверь между российским и американским финансовыми рынками не была исключением. Владимир Голицын и Наташа Гурфинкель из Bank of New York распахнули ее с американской стороны для потока российских денег. Но американские доллары тоже стремились попасть в Россию – особенно когда началась приватизация крупных кусков госсобственности. Кто-то должен был открыть дверь с российской стороны, и второй дуэт русских эмигрантов с американскими паспортами – одним из которых был Борис Йордан – взялся решить эту проблему.

Между этой парой и Голицыным с Гурфинкель было на удивление много общего.

Житель Нью-Йорка Борис Йордан был православным и настоящим русским аристократом – его предки принадлежали к первой волне белоэмигрантов и были связаны с самыми знатными семьями дореволюционной России. Его партнером стал Леонид Рожецкин, еврей из Ленинграда, подростком эмигрировавший вместе с семьей в США[268].

В 1992 г. оба прилетели в Москву. Им было по 26 лет, и они приехали в Россию в поисках легких денег. Через три года они основали инвестиционный банк «Ренессанс Капитал», который за несколько лет превратился в крупнейший банк, работающий с западным капиталом в России. Какое-то время Йордан даже хотел получить российское гражданство, но потом раздумал – с американским паспортом было куда спокойнее[269].

Борис Йордан оказался талантливым финансистом. Он добился успеха в 1990-е гг., когда все в России крутилось вокруг олигархов, и хотел преуспевать и дальше в новых условиях путинской России.

А для этого требовалось наладить контакты со спецслужбами. Те снова превратились во влиятельных игроков после того, как Ельцин три раза подряд назначал на должность премьер-министра людей, связанных с госбезопасностью, в конце концов остановившись на Путине.

«Ренессанс» пригласил в свой совет директоров двух генералов внешней разведки. Одним из них был Юрий Кобаладзе, тот самый руководитель пресс-бюро СВР, который так опрометчиво привлек Васильева к книжной спецоперации. Вторым был Юрий Сагайдак, коллега Кобаладзе, известный главным образом тем, что в конце 1980-х гг. был выслан из Лондона, где работал под видом журналиста и неудачно пытался завербовать члена британского парламента[270]. Когда Немцов позвонил Киселеву, последний вспомнил, что эти два генерала из банка «Ренессанс Капитал» уже пытались наладить неофициальное общение с осажденным каналом НТВ в традиционном для спецслужб стиле.

Тогда Киселеву позвонил Кобаладзе и пригласил в офис «Ренессанса». Киселев понял, что разговор будет касаться НТВ, поэтому согласился на встречу. Два генерала передали главному редактору телеканала послание, что высокопоставленные люди в ФСБ хотят побеседовать с ним насчет НТВ. Но Киселев отказался приехать на Лубянку, поскольку понял, что ФСБ хочет снять его, входящим в здание на Лубянке, а затем использовать видеозапись как компромат. Репутация Лубянки не сильно изменилась со времен КГБ. Узнав, что Киселев отказался от встречи на Лубянке, ФСБ не стала настаивать – так первая попытка «Ренессанса» и спецслужб вмешаться в конфликт на НТВ не удалась[271]. Вторая попытка также провалилась, когда Немцов не сумел убедить Киселева уйти в отставку с поста генерального директора, уступив его Йордану.

3 апреля 2001 г. «Газпром» собрал заседание совета директоров телеканала, на котором был избран новый генеральный директор – Борис Йордан, а также новый главный редактор. Большинство журналистов НТВ отказались признать новое руководство, и кризис продолжался.

Это выглядело как классическая операция по захвату здания, из разряда тех, что проводит спецназ. Прямоугольник Останкинского телецентра на северо-востоке Москвы был нервным центром российского телевидения, где размещались почти все главные телеканалы страны. Но ранним утром 14 апреля 2001 г. здесь царила непривычная тишина – была Страстная суббота, день накануне Пасхи. В полутьме группа крепких, коротко стриженных мужчин в темных костюмах подошла к стеклянным дверям центрального входа под бетонным навесом.

Один из них что-то сказал сонному охраннику, и тот поспешно пропустил всех в просторный вестибюль. Там люди в темных костюмах разделились на две группы: одна двинулась к лифтам, другая поднялась по лестнице. Они встретились на восьмом этаже, где большими зелеными буквами было написано: «НТВ». На этом этаже была своя охрана, которой незнакомцы показали письмо за подписью нового гендиректора телеканала Бориса Йордана. Согласно письму, с этого момента главными здесь были они. Оказавшись в длинном коридоре, командир группы быстро расставил у каждой двери по своему человеку, а у кабинета Евгения Киселева на всякий случай поставил двоих.

Ночная смена новостной команды была застигнута врасплох. Люди в темных костюмах вежливо предложили им выбрать: либо подчиниться новому руководству, либо немедленно освободить помещение. Большинство журналистов предпочли остаться, но один покинул студию и сделал телефонный звонок. Через несколько минут радиостанция «Эхо Москвы» передала шокирующую новость: телеканал НТВ захвачен. На часах было около 5 утра.

Редактор одной из новостных программ НТВ включила радио у себя дома – ей все равно не давал спать маленький ребенок. Услышав о захвате телеканала по «Эхо», она кинулась к телефону и позвонила своему шефу Владимиру Кара-Мурзе. Тот тоже был дома; это был единственный день в неделю, когда его программа не выходила в эфир.

41-летний Кара-Мурза был ведущим ночной информационно-аналитической программы на НТВ, легко узнаваемой благодаря его «фирменному стилю» – черной водолазке, серому пиджаку и бороде. Сдержанная, аналитическая манера подачи информации сделала его одним из самых уважаемых журналистов на российском телевидении. Услышав о произошедшем, Кара-Мурза спешно оделся и выбежал из дома.

Речь и манеры выдавали в Кара-Мурзе интеллигентное московское происхождение: среди его родственников были известные историки, ученые и юристы. Но он был человеком действия, а атака Кремля на НТВ вывела его из себя. Он считал ее продолжением советских репрессий, о которых Кара-Мурза слишком хорошо знал в том числе от своего отца, журналиста, несколько лет проведшего в сталинских лагерях.

В конце 1970-х гг., когда Кара-Мурза был студентом истфака МГУ – четвертое поколение студентов Московского университета в семье, – его едва не отчислили из-за политики. Группа друзей устроила в общежитии вечеринку, и кто-то случайно поджег висевший на стене стенд политинформации. Пламя быстро охватило стенд, загорелась фотография советского лидера Леонида Брежнев. Один из студентов – говорили, что это был Кара-Мурза, – схватил горящую доску и выбросил ее из окна 17-го этажа. Разумеется, еретиков, сжигающих портрет генсека, ожидала неминуемая кара вплоть до отчисления из университета. К счастью, решение должен был принять лидер комсомольской организации факультета, внук сталинского министра иностранных дел Вячеслав Никонов, чья семья дружила с семьей Кара-Мурзы. Он спустил дело на тормозах, и в итоге Владимир с отличием окончил университет. Однако Кара-Мурза категорически отказался работать в советских учреждениях, поэтому следующие несколько лет занимался репетиторством, а по ночам работал в котельной.

Когда рухнул СССР, его бывший однокурсник Олег Добродеев уже был большим человеком на телевидении. Он пригласил Кара-Мурзу работать в Останкино.

К апрелю 2001 г. Кара-Мурза сотрудничал с НТВ почти десять лет. Свою работу на телевидении он считал продолжением семейной миссии и воплощением той роли, которую и должна была играть в обществе либеральная московская интеллигенция. Владимир Кара-Мурза – старший гордился тем, что его 19-летний сын Владимир уже был внештатным журналистом и помощником Бориса Немцова в парламенте.

Новость о захвате телеканала потрясла Кара-Мурзу. От его квартиры до телецентра Останкино было около 15 минут езды. Он прыгнул в такси, сказал водителю гнать к телецентру и попытался собраться с мыслями.

То, что произошло в Останкино этой ночью, смахивало на финал санкционированного правительством враждебного поглощения, которого журналисты НТВ опасались почти год.

Если новое руководство во главе с Йорданом уже составило черный список неугодных журналистов и там есть его имя, думал Кара-Мурза, то его могут просто не пустить на восьмой этаж. Ему нужно было срочно придумать, что делать. Он попросил таксиста продать ему свои солнцезащитные очки и высадить у другого входа в телецентр. Показав охраннику пропуск, Владимир вошел внутрь, поднялся на лифте на 11-й этаж, прошел по лабиринту коридоров на другой конец здания и спустился на восьмой этаж, где находилась редакция НТВ[272].

Там он увидел оператора Женю, с которым они много работали вместе. К счастью, у того с собой была переносная камера Betacam. Сняв темные очки, Кара-Мурза приказал Жене включить телекамеру, решительным шагом подошел к незнакомым охранникам и твердо сказал: «Владимир Кара-Мурза, телекомпания НТВ. У вас есть имя и фамилия?» Увидев известного телеведущего в хорошо знакомой черной водолазке и сером пиджаке, охранники не решились его остановить[273].

Позвав за собой оператора, Кара-Мурза шел по коридору захваченной редакции. За первым же поворотом он столкнулся с двумя людьми – один из них был новым главным редактором НТВ, назначенный с одобрения Кремля, и это было понятно. Но вот увидеть здесь второго человека Кара-Мурза не ожидал: это был Олег Добродеев, солидный человек в старомодных квадратных очках, всего год назад занимавший пост генерального директора НТВ. Когда начался конфликт телеканала с Путиным, он бросил коллег и ушел руководить государственной телекомпанией ВГТРК, а затем принялся переманивать к себе журналистов с осажденного НТВ. Увидев Кара-Мурзу, Добродеев попытался уйти, но тот рукой преградил ему путь.

«Вопрос для телезрителей. Включай камеру, Женя! Почему председатель ВГТРК, – Кара-Мурза посмотрел на наручные часы, – в полшестого утра в Страстную субботу находится на этаже телекомпании НТВ?»[274]

«Потому что я уже не председатель ВГТРК, Володь», – уклончиво ответил Добродеев и попытался уйти. Он пытался сделать вид, будто он уволился с гостелевидения и пришел на НТВ просто как друг.

Но Кара-Мурза был слишком хорошим репортером: он пошел вслед за Добродеевым.

«Хорошо, а почему вас не было здесь вчера или, например, год назад?» – спросил он.

«Надо было раньше думать обо все об этом. И вам в том числе», – ответил Добродеев.

«О чем об этом? – воскликнул Кара-Мурза. – Подтверди, пожалуйста… что сегодня в три сорок состоится эфир программы "Свидетель века" про захват телекомпании НТВ враждебными структурами, про Берию, про Ягоду…» Он специально упомянул имена руководителей сталинских спецслужб, показывая, что НТВ тоже стал жертвой государственной репрессивной машины. Кара-Мурза продолжал обращаться к Добродееву, а не к новому главному редактору. На тот момент он еще не знал, что Добродеева привезли в Останкино сразу после его встречи с Путиным в Кремле[275].

Внезапно Добродеев остановился и повернулся к Кара-Мурзе. «Свобода слова, Володя, – сказал он напряженным голосом, – это не ты, увы, и не ты один в этой жизни… К сожалению… и ты это сам понимаешь прекрасно. И надо иметь бо́льшую долю свободы, чтобы обсуждать эти все вопросы, гораздо бо́льшую». Он намекал на то, что Кара-Мурза тоже не был полностью свободен в своих действиях. На протяжении нескольких месяцев государственная пропаганда пыталась подорвать репутацию журналистов НТВ, утверждая, что Гусинский платил им большие зарплаты и выдал низкопроцентные кредиты на квартиры. Тем самым подразумевалось, что журналисты променяли свою журналистскую объективность на щедрое содержание от хозяина канала. Но Кара-Мурза хотел, чтобы Добродеев открыто, перед камерой, обвинил его в том, что он продался олигарху.

«Пожалуйста, обыщи мои карманы! – Кара-Мурза распахнул пиджак. – Где моя доля несвободы?.. Я не понял ваш намек!» – медленно отчеканил он.

Но Добродеев уже скрылся в одном из кабинетов.

Это был конец того НТВ, каким его знали российские телезрители: многие известные журналисты ушли с телеканала в знак протеста против враждебного поглощения.

Это был также конец 25-летней дружбы. Олег Добродеев и Владимир Кара-Мурза дружили с учебы на истфаке Московского университета, и Кара-Мурза был крестным отцом сына Добродеева. Именно Добродеев пригласил безработного Кара-Мурзу на телевидение, а затем и на новый телеканал, основанный им и Киселевым. Он регулярно дарил своему другу наручные часы, которые тот постоянно терял. Однажды Добродеев снял с руки дорогие, в классическом стиле, часы с гравировкой «НТВ», изготовленные специально для руководства телеканала, и подарил Кара-Мурзе как гарантию, что уж эти часы он точно не потеряет. Это было всего семь лет назад.

Эти часы Кара-Мурза действительно сберег. Именно по ним он сверялся, когда спрашивал у Добродеева, что руководитель ВГТРК делает в редакции осажденного НТВ в столь ранний час.

Будучи профи, Кара-Мурза сделал несколько копий своего интервью с Добродеевым и разослал их российским и зарубежным коллегам. Видео вышло в эфир в тот же день. Но на судьбу НТВ это повлиять уже не могло.

Через несколько часов из стеклянных дверей под бетонным козырьком вышел высокий пухлощекий мужчина в безупречном костюме. Он подошел к собравшейся у центрального входа толпе журналистов и заговорил с легким американским акцентом.

«Я сегодня так занят деятельностью компании из-за очень трудного положения, в котором компания осталась сегодня после ухода части сотрудников, что я не имел времени еще заниматься этими кадрами. Я все равно считаю, что нужно, чтобы люди, наверное, отдохнули все, компания будет продолжать вещать…», – бодро говорил американец[276].

Борис Йордан имел все основания праздновать победу. Он был доволен собой и доволен тем, как прошла операция по захвату телеканала, ведь в конце концов это была его спецоперация.

Кандидатура Бориса Йордана, американца и наследника русской аристократии, как нельзя лучше подходила для того, чтобы помочь Кремлю обуздать мятежный телеканал. У нового гендиректора НТВ имелись две козырные карты, которые он сумел отлично разыграть, – происхождение и американское гражданство. Выступая в эфире НТВ в день, когда Йордан получил должность руководителя канала, Борис Немцов назвал его назначение «абсолютно неглупым решением со стороны властей». «Почему? – продолжил он. – Он гражданин Соединенных Штатов, его пра-пра-пра-прадедушка был министром по делам образования в правительстве Александра I, отец учился в Кадетском корпусе в Белграде; сам он с очень хорошей дворянской родословной. И, кроме того, я не могу себе представить, как, например, Государственный департамент Соединенных Штатов будет кричать о том, что в России зажимается свобода слова, после того как гражданин США, формально или неформально, возглавил эту компанию»[277].

И вот теперь Йордан гордо стоял на ступеньках Останкинского телецентра под вспышками десятков камер. Он решили проблему, воспользовавшись теми же методами, с помощью которых российские олигархи вели войны за заводы и фабрики. Охранники в темных костюмах, рано утром захватившие редакцию НТВ, были сотрудниками службы безопасности его инвестиционной компании. Эта часть спецоперации прошла на отлично.

Теперь настало время второго этапа: доказать свою полезность как руководителя телеканала. По сути, для Йордана это был первый рабочий день на новом месте.

Очень скоро эта работа будет включать борьбу не только за российских телезрителей, но и за русских эмигрантов в США: ведь НТВ был самым популярным русскоязычным телеканалом за пределами России.

Глава 22

Эфирные войны

Некогда самый влиятельный российский медиамагнат Владимир Гусинский покинул страну, но не был готов сдаться: он твердо решил остаться в игре. Только одна возможность оставалась для него открытой – запустить телеканал, который будет вещать на русскоязычную аудиторию за рубежом. Именно это он и сделал, вложив в новый проект всю свою энергию и ресурсы. Но Йордан, по пятам следуя за Гусинским, поставил перед подконтрольным ему НТВ ту же задачу, и война за сердца и умы соотечественников за рубежом началась.

Ночью 27 сентября 2001 г. русские эмигранты в Европе, Израиле и США, смотревшие русскоязычный телеканал NTV International, вдруг увидели темные экраны. Причина была не в сбое сигнала: просто технический центр НТВ в Останкино отключил канал от эфира[278].

После захвата НТВ в апреле Йордан все лето потратил на то, чтобы взять под контроль оставшиеся куски телеимперии Гусинского. Те, что не удавалось прибрать к рукам, он пытался уничтожить. К сентябрю от империи Гусинского осталась всего одна компания – NTV International. Этот телеканал, созданный пять лет назад, транслировал программы НТВ для русскоязычной аудитории за рубежом. Сначала NTV International вещал в Европе и Израиле, в 1999 г. стал доступен в США, и к осени 2001 г. превратился в самый популярный русскоязычный телеканал в мире.

Зарегистрированная за рубежом, телекомпания NTV International была недосягаема для российских властей и Бориса Йордана. Но поскольку она вещала из Останкино, она оставалась уязвимой.

Блэкаут канала 27 сентября продлился всего несколько часов. Йордан объяснял отключение NTV International от эфира долгами компании Гусинского, но адвокаты последнего это быстро отбили. Атака Йордана провалилась, а Гусинский одержал первую скромную победу. Лишенный всех своих медийных активов и вынужденный бежать из страны, олигарх не думал сдаваться: NTV International должен был стать плацдармом для контрнаступления.

Но возникла одна проблема. NTV International не производил оригинальный контент. Гусинскому приходилось заполнять эфирное время старыми телешоу, сериалами и фильмами, на которые у него еще оставались права. Гусинский создал канал коммуникации с русским зарубежьем, но NTV International не снимал собственных программ. Йордан, наоборот, располагал свежим контентом, производимым подконтрольным ему НТВ, но не имел доступа к международной аудитории. Гусинский понимал, что отключение от эфира надо рассматривать как упреждающий удар и что Йордан расчищает место для собственного международного канала, для которого он уже зарегистрировал американский бренд.

За пять лет до этого Гусинский, исходя из коммерческих соображений, начал зарубежную экспансию с Израиля, где проживала самая многочисленная русскоязычная аудитория. Йордан же выбрал плацдарм для запуска своего международного проекта в другой стране: он арендовал роскошный офис в Норт-Бергене, Нью-Джерси, через реку от Верхнего Манхэттена, где разместил американскую редакцию своего канала. Было ясно, что Йордан намерен сперва охватить своим вещанием эмигрантскую общину в США. Бизнес, и ничего более, говорил он. Но только ли в бизнесе было дело?

В ноябре 2001 г. Владимир Путин прилетел с визитом в Соединенные Штаты. Администрация Буша позаботилась о том, чтобы в Вашингтоне российскому лидеру оказали максимально теплый прием. Среди прочего, Путин встретился с руководством конгресса и был приглашен на закрытый брифинг ЦРУ в Белом доме. В отношениях между Россией и США наступила оттепель, и Путин старался извлечь максимум дивидендов из того, что первым из иностранных лидеров позвонил Бушу после атаки «Аль-Каиды» на Всемирный торговый центр 11 сентября.

Из Вашингтона Путин вылетел в Хьюстон, где выступил с речью в Университете Райса. Оттуда он отправился на ранчо Бушей под Вако, став первым иностранным лидером, посетившим семейное ранчо Прэри Чэпл площадью 650 га. «Я хочу показать ему свои любимые места», – сказал Буш. После разговора с Путиным он назвал российского президента «лидером нового стиля, реформатором»[279]. Проведя несколько дней с Бушами, Путин вылетел в Нью-Йорк, где осмотрел разрушенные башни-близнецы Всемирного торгового центра, выступил в прямом эфире Национального общественного радио и присутствовал на посвященной русским жертвам теракта службе в соборе Русской православной церкви.

В поездке по США президента России, как и положено во время государственного визита, сопровождали высокопоставленные российские чиновники, но среди них был один человек, чье присутствие удивило американских журналистов. The Washington Post отметила, что «рядом с Путиным всегда маячил Борис Йордан, российско-американский финансист, возглавивший НТВ после того, как этот единственный в стране независимый крупный телеканал был захвачен подконтрольной государству компанией»[280].

Действительно, это выглядело более чем странным, что русского американца, не занимавшего официальной должности, допустили в компанию российского министра иностранных дел, главы службы безопасности президента и секретаря Совбеза. Тем не менее Йордан находился в этой свите – он спокойно стоял за Путиным, когда мэр Нью-Йорка Руди Джулиани показывал российскому президенту руины Всемирного торгового центра.

Должен ли был Йордан помочь Путину продать Америке историю с поглощением НТВ? Со своей широкой американской улыбкой и разговорами о будущих западных инвестициях, которые обеспечат независимость и финансовую устойчивость телеканала, он отлично подходил для этой роли. И представить приличную версию захвата НТВ западному общественному мнению точно входило в его работу. Через три недели The New York Times опубликовала письмо в редакцию, написанное в ответ на статью о том, как Кремль поставил телевидение под контроль.

«В России не будет "виртуального государственного контроля над национальным телевидением", – утверждалось в письме. – Объективный анализ новостного контента за восемь месяцев, прошедших после перехода НТВ под контроль "Газпрома" в результате того, что предыдущее руководство оказалось неплатежеспособным по кредитным задолженностям, покажет, что телеканал обеспечивает самое полное и честное освещение новостей на территории России». Письмо было подписано Борисом Йорданом, генеральным директором НТВ[281].

Йордан не только продолжал доказывать свою полезность Кремлю, но и работал над своим имиджем в США. Через месяц после захвата НТВ он привлек к политическому вещанию на телеканале еще одного русского эмигранта. Савик Шустер сделал себе репутацию во время холодной войны, сражаясь с американской стороны. Уроженец советской Литвы, в начале 1970-х гг. он вместе с родителями эмигрировал в Канаду. Шустер собирался стать врачом, но началась война в Афганистане, и он отправился помогать моджахедам. В Афганистане 28-летний Шустер начал писать для нескольких международных СМИ, что стало началом его журналистской карьеры. Он также участвовал в пропагандистских спецоперациях, организованных «Интернационалом сопротивления» Буковского, – в январе 1984 г. Шустер помог привезти в Кабул номера поддельной «Красной звезды»[282]. С 1988 г. он работал на радио «Свобода» в Мюнхене, а затем помог создать московское бюро радиостанции, которое возглавлял с 1996 по 2001 г. Йордан нанял Шустера и сделал его одним из ведущих политических журналистов НТВ, отдав ему ключевое ток-шоу «Свобода слова». Он хотел показать критикам за рубежом, что на его канале такая свобода все еще существует.

Гусинский знал: чтобы составить конкуренцию Йордану и НТВ, ему нужен эксклюзивный оригинальный контент, и решил для этого создать новый телеканал. В начале 2002 г. он запустил RTVI (Russian TV International) – русскоязычный канал, тоже ориентированный на русскую диаспору. Несмотря на то что телеканал был зарегистрирован в России и США, он не был доступен российской аудитории: Кремль дал понять, что Гусинский никогда не получит лицензию на вещание на территории России.

Как и Йордан, Гусинский разместил штаб-квартиру RTVI в Нью-Йорке. Он арендовал студию на первом этаже здания на Хадсон-стрит в Нижнем Манхэттене и оснастил ее самым передовым оборудованием. Он с головой окунулся в новый проект, лично занимаясь даже такими мелочами, как дизайн стола для ведущего новостей.

Гусинский пригласил на RTVI журналистов, с которыми работал в 1990-х гг. на НТВ. Не все приняли его предложение. В марте 2002 г. группа лояльных Кремлю олигархов открыла новый телеканал ТВС, который многие журналисты сочли более привлекательным предложением, чем зарубежный проект Гусинского. Прежде всего, ТВС базировался в Москве, а не в далеком Нью-Йорке, и давал возможность журналистам, как и раньше, работать на российскую аудиторию. Он также позволял надеяться на то, что в путинской России все же найдется место для независимого телеканала. В отличие от НТВ, который теперь полностью контролировался государственной корпорацией, ТВС был частным телеканалом, и его владельцы-олигархи сохраняли пусть небольшую, но все же дистанцию от Кремля.

На ТВС пошли работать многие журналисты, изгнанные с НТВ, включая Евгения Киселева и Владимира Кара-Мурзу. Последнему дали три программы: ночной выпуск новостей, ежедневный обзор печати, и сатирическую программу.

RTVI Гусинского вышел в эфир через месяц после запуска ТВС, с пятью выпусками новостей ежедневно. Гусинский продвигал его как русскоязычный CNN, но, по правде говоря, телеканалу не хватало людей и ресурсов для производства качественных программ. Поскольку RTVI не вещал на Россию, российские ньюсмейкеры и эксперты неохотно давали ему интервью, считая это пустой тратой времени. Несмотря на эти недостатки, RTVI был единственным русскоязычным телеканалом, абсолютно независимым от Кремля, и это привлекало зарубежную аудиторию. Меньше чем через год число абонентов RTVI в Большом Нью-Йорке достигло 200 000, плюс еще 30 000 тех, кто смотрел канал через спутниковое телевидение Dish Network на остальной территории США[283].

Йордан твердо решил отобрать у Гусинского аудиторию эмигрантов. В сентябре он также заключил контракт с Dish Network, и его детище – телеканал НТВ-America, опиравшийся на всю мощь российского НТВ, – наконец стал доступен американцам. Хотя НТВ-America удалось привлечь меньше 30 000 подписчиков, оптимистичный Йордан верил, что это только начало. Как всегда, у него был продуманный план. Чего Йордан не мог знать, так это того, что всего через месяц страшный теракт в Москве положит конец его так успешно начавшейся карьере на российском телевидении.

Глава 23

Кризис

Вечером в среду 23 октября 2002 г. в Театральном центре на Дубровке – массивном бетонном здании 1970-х гг., где некогда размещался Дом культуры для местной заводской молодежи, – шел первый российский мюзикл в бродвейском стиле «Норд-Ост». Первый акт подходил к концу, когда к главному входу подъехали три микроавтобуса. Через несколько секунд в зрительный зал ворвалась, стреляя в воздух, большая группа чеченцев, вооруженных автоматами Калашникова и пистолетами. Все зрители – почти тысяча человек, среди них 67 иностранцев – были взяты в заложники. Террористы приказали им позвонить родственникам и потребовать организовать демонстрацию протеста против войны в Чечне.

Кризис продлился три дня, после чего спецназ штурмом взял театр. Погибло 130 заложников, большинство из них отравилось газом, который спецназ закачал в театр. Но это не помешало Путину назвать операцию победой[284].

НТВ и RTVI оказались в центре внимания ведущих американских СМИ: CNN и CBS транслировали их репортажи с места событий. В Нью-Джерси руководство НТВ-America подчеркивало, что объективность, с которой телеканал освещал теракт, свидетельствует об отсутствии цензуры.

Репортеры НТВ действительно очень профессионально работали на месте теракта, лучше, чем многие московские телеканалы, и менеджеры НТВ-America были бы правы – если бы работа их журналистов не имела последствий. Но они были. Разъяренный критикой Кремль начал атаку на журналистов, освещавших теракт, обвинив их в разглашении секретных деталей операции по освобождению заложников, оправдании терроризма и т. п. (Мы также освещали теракт на Дубровке и испытали на себе это давление – ФСБ провела обыск в редакции нашей газеты, изъяла компьютеры, возбудила уголовное дело о разглашении гостайны и часами допрашивала нас вместе с другими коллегами в Лефортово.)

НТВ попал прямо под этот каток. Кремлевские чиновники требовали от Йордана уволить нескольких журналистов, включая Савика Шустера, который разозлил Кремль тем, что взял интервью у родственников заложников[285]. Йордану ясно дали понять: если он не выполнит эти требования, пусть ищет себе другую работу.

Йордан бросился в Вашингтон за помощью. Он не мог выгнать Шустера – это убило бы его репутацию медиаменеджера, которую он так упорно выстраивал в США. Кроме того, НТВ был ценным активом, в который Йордан лично вложил немало сил. Он не хотел уничтожать телеканал.

Йордан договорился о выступлении в Национальном пресс-клубе, где говорил о сложившейся ситуации. Он хвалил журналистов НТВ за профессиональную работу при освещении теракта. Он также защищал решение редакции дать слово в эфире родственникам заложников, которые умоляли спецназ не штурмовать театр[286].

В рамках своей стратегии по спасению телеканала Йордан привез с собой в Вашингтон Савика Шустера, чтобы тот взял интервью у президента Буша, собиравшегося с визитом в Россию. Американский президент благожелательно принял журналиста НТВ и назвал себя сторонником свободы слова. «Чем больше будет свободы слова, тем лучше будет наш мир, согласны?» – сказал Буш в начале интервью[287].

Но на дворе стоял ноябрь 2002 г., а не 2001 г. Слова американского президента теперь не так много значили для Москвы.

Через неделю после поездки Йордана в Вашингтон и через месяц после трагедии на «Норд-Осте» Владимир Путин собрал в Кремле главных редакторов крупнейших российских СМИ. За пять дней до этого в попытке смягчить гнев президента руководители СМИ написали ему коллективное примирительное письмо, в котором признали, что «некоторые действия журналистов и средств массовой информации во время последнего теракта в Москве были неверными», но назвали их «просто ошибками».

На встрече в Кремле Путин сказал, что категорически с этим не согласен. По его словам, демонстрация действий спецназа «на одном из общенациональных каналов» была не чем иным, как «сознательным игнорированием договоренности с министерством по печати»[288]. Было ясно, что он имел в виду НТВ. Умелый манипулятор, Путин обвинил телеканал в том, что за несколько минут до начала штурма тот показывал в прямом эфире передвижения спецназовцев, чего на самом деле не было. Такие вещи делались для того, продолжил президент, чтобы поднять рейтинг канала и в конечном итоге больше заработать, «но не любой же ценой, не на крови же наших граждан делать деньги, если, конечно, те, кто делает это, считают наших граждан своими»[289].

Это был прямой намек на Бориса Йордана. Пришло время платить за американский паспорт.

Однако Йордан вряд ли мог жаловаться. Он угодил в яму, которую сам помог вырыть. За два года до этого в интервью на PBS Йордан так высказался о российских условиях для бизнеса и Путине: «Думаю, время от времени он будет нарушать международные правила игры, потому что ему нужно как-то обуздать хаос, созданный Ельциным. Я не критикую Ельцина. Я думаю, что ему пришлось это сделать. Но Путину нужно немного навести порядок»[290].

И вот теперь Путин нарушил правила игры, касавшиеся самого Йордана и его телеканала.

В январе 2003 г. Йордан подал в отставку и навсегда ушел с телевидения. Два года спустя с НТВ был уволен Савик Шустер. Он перебрался из России в Киев и возобновил свое ток-шоу «Свобода слова» на одном из украинских телеканалов.

Поздно вечером 21 июня 2003 г. скуластый молодой человек с небольшой бородой и усами вошел в свой номер в уютном пятиэтажном отеле Holiday Inn, расположенном в лесопарке недалеко от Москвы. Закрыв за собой дверь, он облегченно вздохнул. Все номера в гостинице были заняты членами Союза правых сил (СПС), – либеральной оппозиционной партии, возглавляемой Борисом Немцовым. Целый день они работали над планом кампании на предстоящих выборах в российский парламент. Молодой человек был одним из кандидатов.

Владимиру Кара-Мурзе – младшему (он предпочитал, чтобы его называли именно так, чтобы не путать с его знаменитым отцом) исполнился всего 21 год, и внешне, и голосом он очень походил на отца. Его волнение в этот день было понятно: он впервые собирался участвовать в выборах[291].

Весь день Владимир проходил в костюме, потому что считал, что выглядит слишком молодо и говорит слишком быстро, и хотел придать себе солидности. Время от времени он напоминал себе, что кое-что понимает в политике. За его плечами было несколько лет работы не на какого-нибудь рядового члена парламента, а на самого Бориса Немцова, бывшего вице-премьера и протеже Ельцина. Плюс к этому журналистский опыт – он писал с 16 лет. С другой стороны – а у всего есть обратная сторона – последние семь лет он жил в Лондоне, куда его увезла мать. Теперь у него было российское и британское гражданство, что не приветствовалось российскими властями, но юристы СПС заверили кандидата, что это не нарушает действующего законодательства, по крайней мере пока. Кара-Мурза – младший всегда хотел делать политическую карьеру дома, в России.

День выдался долгим и утомительным, и голова продолжала напряженно работать. Он напомнил себе, что через три дня ему нужно быть в Великобритании, чтобы присутствовать на церемонии выпуска Кембриджского университета, который он оканчивал с отличием. Он заслужил небольшой отдых. Чтобы отвлечься, молодой человек включил телевизор и привычно нашел телеканал ТВС. Смотреть программы отца, работавшего на этом канале, вошло у Кара-Мурзы – младшего в привычку.

Через пару минут после полуночи вещание вдруг прекратилось. На экране появилась заставка с белым логотипом ТВС и надписью: «Прощайте! Нас отключили от эфира». Вскоре заставка сменилась логотипом спортивного канала. Как позже заявило Министерство печати, телеканал был закрыт «в интересах зрителей».

Новость об отключении от эфира поразила Кара-Мурзу – младшего, но он не мог не подумать о том, что когда через три дня ему будут вручать кембриджский диплом («дабл ферст – двойной с отличием!») и он, в мантии из черного шелка с белой подкладкой, преклонит колени в доме Сената университета, то оба его родителя будут рядом. Отец, вечно занятый съемками трех программ на ТВС, не мог обещать сыну, что успеет на церемонию, но теперь-то он уж точно сможет прилететь в Англию.

Через три дня, в чудесный солнечный день в сказочном средневековом Кембридже, отец и сын Кара-Мурза осознали, что пришло время взглянуть в лицо реальности. Кара-Мурза – старший никогда больше не будет работать в российских СМИ. Этот период российской истории – и его жизни – подошел к концу.

Когда Борис Йордан встал во главе НТВ, он первым делом закрыл популярную сатирическую программу «Куклы», среди персонажей которой был и президент Путин. Последней передачей ТВС перед отключением от эфира также стала сатирическая программа, которую вел Владимир Кара-Мурза – старший. Больше российские зрители не увидят на экранах телевизоров политическую сатиру. Кремль однозначно дал понять: отныне любое высмеивание властей находится под запретом.

Вскоре Гусинский пригласил Кара-Мурзу – старшего в московское бюро своего канала RTVI. Кара-Мурза понимал, что теперь уже не будет работать на российскую аудиторию, но принял предложение. В декабре Кара-Мурза – младший проиграл на выборах конкуренту от правящей партии, а СПС не сумел пройти в парламент. Было очевидно, что в России больше нет места ни для него, ни для его отца.

В феврале 2004 г. Кара-Мурза – младший пошел по стопам отца и начал работать на RTVI. В его первый рабочий день у двери квартиры на Тверской, где жила известная журналистка Елена Трегубова, взорвалась бомба. Трегубова только что опубликовала разоблачительную книгу «Байки кремлевского диггера», в которой в том числе рассказала о своей встрече с Путиным в японском ресторане. Та встреча напоминала нечто среднее между свиданием и попыткой вербовки. Книга мгновенно стала бестселлером, разозлив Путина и его людей. Интервью с Трегубовой на НТВ сняли с эфира, и вот теперь ее квартиру попытались взорвать.

Полиция оцепила здание и фактически заперла Трегубову внутри. Редактор RTVI вызвал Кара-Мурзу – младшего и попросил сделать репортаж. Прибыв к ее дому со съемочной группой, Кара-Мурза позвонил Трегубовой на домашний телефон. Он говорил в свойственной ему манере – очень вежливо и быстро, и в конце концов уговорил ее проскользнуть за спинами полицейских, выйти на улицу и дать ему интервью. Трегубовой это удалось – и репортаж Владимира вышел в эфир.

Через несколько дней Кара-Мурзе – младшему позвонил главный помощник Гусинского. Он предложил журналисту новую работу: открыть и возглавить бюро RTVI в Вашингтоне. Кара-Мурза – младший с готовностью согласился. Через два месяца он переехал в страну, где прежде никогда не жил.

RTVI Гусинского стал самым популярным русскоязычным телеканалом за рубежом – намного более популярным, чем все радиостанции, созданные в годы холодной войны правительством США по инициативе Кеннана. Канал начал свою работу тогда, когда русскоязычное сообщество за пределами России стремительно росло. Люди продолжали массово уезжать из России и из стран – бывших советских республик, где все еще говорили и понимали по-русски. Значительная русскоговорящая аудитория проживала в Восточной Европе и, разумеется, в Израиле.

Но Гусинскому не хватило средств, чтоб превратить свой канал в действительно международную телесеть. По сути, RTVI был стартапом, который финансировался в основном из кармана бывшего олигарха. Несмотря на всю энергию своего патрона, долго выживать с таким уровнем финансирования канал не мог. Шанс создать крупное, влиятельное СМИ для русскоязычной диаспоры (а с появлением интернета и для аудитории внутри страны) был упущен.

Борис Йордан сыграл фатальную роль в судьбе российского телевидения. Захват НТВ настолько расколол журналистское сообщество, что, когда Путин решил выгнать Йордана, никто не выступил в его защиту. Азартный игрок, Йордан стал жертвой собственной игры.

Борис Йордан проиграл игру на одной из шахматных досок, на которых он играл в России, – ее перевернул лично Владимир Путин. Паранойя президента, укрепившаяся за годы работы в КГБ, заставляла его с большим подозрением относиться к неконтролируемым СМИ, подрывающим, по его мнению, политическую стабильность. Но будучи грамотным финансистом, Йордан прекрасно понимал: чтобы оставаться успешным в России, нужно ладить с Путиным. Ему требовалось восстановить отношения с президентом, и срочно.

Йордан вел игру еще на одной шахматной доске. Эта игра была куда более сложной – а также более рискованной, чем авантюра с НТВ. Но она давала ему шанс вернуть расположение Путина. Чтобы выполнить задуманное, Йордан намеревался задействовать свои личные связи в США – в эмигрантской среде, где его семья пользовалась большим уважением. Если все получится, он преподнесет российскому лидеру драгоценный подарок, о котором в Кремле не могли и мечтать.

Глава 24

Цель: Белая церковь

В дореволюционной России церковь всегда была тесно связана с государством. Границы духовной власти российского Святейшего Синода совпадали с границами империи, а царь был верховным правителем в церкви. Революция радикально изменила эти отношения. Русская православная церковь раскололась на две – так называемую красную церковь, оставшуюся в стране под контролем большевиков, и белую церковь, созданную эмигрантами. Последняя официально именовалась Русской православной церковью заграницей (РПЦЗ) и стала первым по-настоящему глобальным русским институтом с приходами от Франции, Германии и Великобритании до Соединенных Штатов. Кроме того, белая церковь воплощала в себе идею «другой России» – интеллектуальной, деловой и военной элит, которые не скомпрометировали себя сотрудничеством с коммунистами.

«Другая Россия» была химерой – несбыточной мечтой о несуществующей, и, в общем, никогда не существовавшей стране, но это была сильная идея, которая привлекала даже многих из тех, кто жил на территории, окормляемой красной церковью.

Путин хотел единой, одной России. Ему не нравились альтернативные версии.

Путинский визит в США в ноябре 2001 г. начался превосходно. Он встретился с президентом Бушем в Белом доме, его тепло приняли в конгрессе и теперь российского президента ждали на ранчо Бушей в Техасе. Однако перед отлетом из Вашингтона в Техас произошло нечто непредвиденное – и это расстроило российского президента.

За день до отлета российское посольство устроило в честь Путина торжественный прием. В беломраморный прямоугольник посольства – уменьшенную копию Кремлевского Дворца съездов (их и проектировал один и тот же архитектор) – съехались видные американские бизнесмены вместе с известными эмигрантами, среди которых были художники, писатели и спортсмены. Путин ждал их в Золотом зале, украшенном золотыми шторами и монументальными панно на противоположных стенах: столицы советских республик напротив пятнадцати российских городов, все на золотом фоне, в том примитивном жизнерадостном стиле, который присущ только детям и советскому официальному искусству 1970-х гг. После речи к президенту выстроилась длинная очередь из желающих поговорить. Первыми этой чести удостоились лидеры еврейской общины.

«Глаза американских еврейских лидеров открылись! Они горят! Они не верили, что в России теперь есть такой человек – Владимир Путин!» – восклицал главный раввин России Берл Лазар, который получил диплом раввина в центральной любавичской иешиве в Нью-Йорке и с 1990 г. жил в Москве[292]. Президент так понравился раввину, что он даже пообещал пролоббировать отмену поправки Джексона – Вэника. Этот закон предусматривал применение санкций к странам, ограничивающим право евреев на свободную эмиграцию, и, хотя уже он давно не применялся, формально все еще действовал. Россия полностью соблюдала требования этой поправки начиная с 1994 г.[293]

«Он мне очень понравился. Очень!» – вторил скульптор Эрнст Неизвестный, уехавший из СССР в 1976 г. и с тех пор живший в Нью-Йорке.

«Какая речь! Я сидел и слушал! Сколько мыслей! Особенно про то, что надо объединяться всем», – восторгался Вячеслав Фетисов, бывший легендарный защитник советской хоккейной сборной. В конце 1980-х гг. смелая и публичная борьба Фетисова за право эмигрировать в США, чтобы играть в Национальной хоккейной лиге, наделала много шума в мировой прессе. В США он сделал успешную спортивную карьеру, выиграл Кубок Стэнли в составе «Детройт Ред Уингз», а теперь был вторым тренером в «Нью-Джерси Девилз».

Это собрание нравилось Путину гораздо больше, чем Всемирный конгресс соотечественников в московском Колонном зале за месяц до того. Имена людей, которые пришли к нему в Вашингтоне, действительно много значили.

Но Путин ждал в Золотом зале еще одного важного гостя. Кремль попросил российское посольство передать приглашение митрополиту Лавру, главе белой церкви. Путин хотел встретиться с Лавром, чтобы пригласить его посетить Россию.

В отличие от первого российского президента Ельцина, который не скрывал, что плохо разбирается в религии, Путин с самого начала хотел показать, что он глубоко верующий человек. Он без колебаний использовал религию как инструмент, чтобы завоевать доверие мировых лидеров, начав с американца. На первой же встрече с Бушем он рассказал американскому президенту, как во время пожара на даче спас православный крест, полученный от матери. История настолько поразила Буша, что на пресс-конференции после саммита он сказал: «Я сумел почувствовать его душу – это человек, глубоко преданный своей стране и действует в ее интересах»[294]. Эта фраза стала потом крылатой.

Теперь же Путин решил прямо вмешаться в дела церкви. Официально церковь в России отделена от государства со времен революции, и с распадом Советского Союза ничего не изменилось. Строго говоря, приглашать в страну церковного иерарха выходило за рамки президентских полномочий. Кроме того, Московский патриарх всегда крайне настороженно относился к визитам в Россию глав других церквей. Русская православная церковь считает Россию своей эксклюзивной территорией – от 70 до 80 % россиян называют себя православными – и ревностно оберегает паству от конкурентов[295]. Папа Иоанн Павел II много лет пытался получить приглашение в Россию, но так и не сумел. Отношения между Русской православной церковью в России и Русской православной церковью заграницей были еще более напряженными. Две церкви были похожи на близких родственников, которые не только не доверяют друг другу, но и подозревают друг друга в предательстве.

Для длящейся десятилетия вражды были серьезные причины.

В мае 1919 г. группа иерархов православной церкви, бежавшая от большевиков в Ставрополь, договорилась временно взять на себя управление церковными делами на Юге России, все еще контролируемом Белой армией. Когда красные взяли Крым, священнослужители вместе с армией эвакуировались в Константинополь. Там главнокомандующий барон Петр Врангель решил не распускать войска, а сохранить армию в изгнании. Священники последовали примеру армии, решив создать свою церковь, чтобы окормлять эмигрантов за границей. Поэтому аристократы, которых было еще предостаточно в офицерском корпусе, всегда будут иметь право голоса в делах белой церкви.

В 1921 г. белая церковь переехала в Сербию, где образовалась многочисленная русская община. Когда началась Вторая мировая, священники остались под немецкой оккупацией. В конце войны церковные иерархи вместе с тысячами русских эмигрантов бежали от наступавших советских войск в Германию, где постарались оказаться в американской оккупационной зоне. В начале 1950-х гг. священники вместе со многими эмигрантами перебрались в Соединенные Штаты и обосновались в Нью-Йорке.

Шли годы, и потомки первой волны эмиграции и белая церковь сохраняли тесную связь. Это касалось многих известных эмигрантских семей, включая семью Бориса Йордана.

После революции Йорданы много скитались, пока они не осели в Сербии, как и руководство новой зарубежной православной церкви. Дед Бориса Йордана стал лидером местной русской общины – что, впрочем, было лишь тенью того положения, которое он занимал в Российской империи, где его жена была фрейлиной императрицы и каждый день ходила в Зимний дворец. Следуя традициям, отец Бориса, Алексей, окончил созданный офицерами-эмигрантами кадетский корпус. Когда немцы вторглись в Сербию, он вступил в Русский охранный корпус (подразделение вермахта). В конце войны Йорданы бежали в Германию, а оттуда перебрались в Соединенные Штаты. Алексей начал работать в банковской сфере. Он всегда был активным прихожанином и на протяжении нескольких десятилетий служил казначеем, помогая церкви управлять финансами. Его сын Борис, уехавший в начале 1990-х гг. в новую капиталистическую Россию делать деньги, сохранил близкие отношения с отцом и тесную связь с белой церковью.

Так белая церковь, хотя она никогда не была очень большой и богатой, всегда могла рассчитывать на поддержку русской аристократии, такой как семьи Голицыных, Йорданов и др. И последним, кому они и многие другие эмигранты стали бы доверять, была красная церковь, управляемая из Москвы.

После революции коммунисты со своей идеологией воинствующего атеизма уничтожили тысячи оставшихся в стране священников и разрушили бо́льшую часть церквей. Униженная и разоренная, церковь была вынуждена приспосабливаться к советской власти, получив уничижительное прозвище красной. Позже режим смягчил давление, но по-прежнему держал церковь под жестким контролем. На протяжении семидесяти лет в белой церкви считали, что священники в Советском Союзе скомпрометированы сотрудничеством с советской властью. Там справедливо полагали, что КГБ проник на все уровни Московского патриархата.

Зависть и подозрение – с этими смешанными чувствами, в свою очередь, смотрели московские священники на белую церковь. В конце концов, это был единственный идеологический институт, который сумел объединить миллионы русских эмигрантов, живущих за границей от Австралии и Европы до США и Канады. И Московский патриархат ничего не мог с этим поделать.

Не помогало даже то, что две церкви были очень близки друг другу, порой даже географически. Представительство красной церкви в Нью-Йорке располагалось (и находится и поныне) в Свято-Николаевском соборе – здании в русском стиле, с семью куполами и темно-красным кирпичным фасадом с отделкой из известняка, втиснутом между четырехэтажными жилыми домами на 97-й улице в восточном Манхэттене. Резиденция белой церкви всего в семи минутах ходьбы отсюда, на пересечении Парк-Авеню и 93-й улицы, в старинном особняке из красного кирпича с такой же известняковой отделкой.

Во время своего ноябрьского визита в США Владимир Путин, бывший офицер КГБ, пошел на беспрецедентный шаг: пригласил главу белой церкви в российское посольство, на его, Путина, территорию.

Лавр отказался приехать на прием в посольство в Вашингтон и не принял приглашение Путина посетить Россию[296]. Президент понял, что в этом деликатном вопросе требуется более тонкий подход. Возможно, действовать стоило изнутри, найдя в самой белой церкви заинтересованных лиц, которые мягко подтолкнут ее к сближению с Москвой. Но кто может стать таким посредником?

Путин нашел нужного человека в лице Бориса Йордана. Всего полгода назад Йордан сыграл полезную роль в разрешении конфликта вокруг НТВ, и он был готов и дальше помогать Кремлю. Вернувшись в Москву, Путин пригласил гендиректора НТВ на встречу с глазу на глаз. Они долго говорили на разные темы, и Путин особенно интересовался историей семьи Йорданов[297], потом разговор зашел о воссоединении церквей[298].

«Я понимаю, что вы – воцерковленный, глубоко верующий человек», – сказал бывший сотрудник КГБ русско-американскому финансисту, потомку белогвардейского офицера, в свое время бежавшего с семьей от чекистов. «Я считаю воссоединение церквей очень, очень важным делом, – продолжил Путин. – Помочь церквям снова объединиться – это самое важное, намного важнее всего того, что вы делаете на телевидении или в бизнесе»[299].

Йордан воодушевился поставленной задачей. В гэбистском прошлом Путина его ничего не смущало. «Я поддерживаю его, потому что вижу, что он делает: за то время, что он занимает пост президента, он больше людей вывел из бедноты, чем какой-либо правитель в истории России. Да, он был чекистом, но это не значит, что он плохой человек. Он верующий человек, он очень близок к церкви. И в КГБ теперь у всех стоят иконы в кабинетах», – сказал он в разговоре с нами.

Йордан был готов инвестировать свою личную репутацию в предприятие по воссоединению церквей.

Теперь ему нужно было лишь разработать хороший план.

Глава 25

Воссоединение

Небольшой курортный городок Си-Клифф в 40 километрах к востоку от Манхэттена на северном берегу Лонг-Айленда стал домом для многих белоэмигрантов, включая семью Йорданов. Первые русские прибыли сюда еще в 1930-х гг., и с тех пор местная русская община постоянно росла. Эмигранты построили в городе несколько крошечных церквей, увенчанных луковичными куполами, где их дети по пятницам и субботам учили русский язык и основы православной веры. На улицах часто слышалась русская речь. В 1970-е гг., когда Борис Йордан был ребенком, в Си-Клиффе все еще жили люди, помнившие, как большевики выгнали их из родной страны[300].

Теперь Борису Йордану следовало убедить соседей, не забывших о своих корнях и о своем прошлом, в том, что они должны молиться бок о бок с российским президентом, бывшим офицером КГБ.

Йордан понимал, что в одиночку ему не справиться.

В 1990-е гг., пока Борис зарабатывал состояние в России, его отец ездил по стране с лекциями о традициях дореволюционной русской армии. Именно поэтому Алексея Йордана пригласили на путинский Всемирный конгресс соотечественников. Ему очень нравилось внимание со стороны российских военных и чиновников: его семья снова стала важной на родине.

Когда Борис Йордан начал продвигать идею объединения церквей, его отец, хоть и был уже серьезно болен, взялся ему помочь. В августе 2002 г. он решил письменно обратиться к митрополиту Лавру с просьбой рассмотреть вопрос о возможном союзе белой церкви с Москвой. Он написал Лавру письмо – а через полчаса скончался.

Послание не возымело эффекта. Поэтому Борис полетел в Нью-Йорк, посетил митрополита в монастыре и настойчиво пытался уговорить Лавра встретиться с московским патриархом Алексием II и Путиным[301].

Прошло несколько месяцев, но дело не двигалось с места.

Стало очевидно, что тут нужен был какой-то инсайдер, который подтолкнул бы церковь к объединению изнутри. И в окружении Лавра нашелся такой человек – Петр Холодный, священник и казначей синода белой церкви.

Все в русской общине знали, что Холодный – ярый сторонник воссоединения. Его дед, тоже священник, дружил с Московским патриархом, за что был изгнан из белой церкви; в 1990-х гг. он переехал в Россию. Когда он умер, его похоронили в Донском монастыре, главном некрополе русской элиты, по протекции патриарха. Его внук Петр выбрал карьеру финансиста – в конце 1980-х и начале 1990-х гг. он работал в крупнейших американских банках JP Morgan, First Boston и Lehman Brothers. Но он никогда не отходил далеко от церкви – и в 1993 г. был назначен казначеем синода белой церкви и рукоположен в священники.

Как и Борис Йордан, Холодный уже много лет был вхож в российские финансовые круги. С 2000 г. он совмещал деятельность священника с работой на российского олигарха Михаила Прохорова, который состоял в дружеских отношениях с Борисом Йорданом. Это была та самая возможность, которую искал Йордан для достижения поставленной Путиным цели.

В сентябре 2003 г. российский президент снова прилетел в Нью-Йорк. На этот раз он приехал не для того, чтобы завоевать доверие Джорджа Буша – младшего, а чтобы выторговать концессии для нефтяных российских компаний при обсуждении самого спорного проекта американского президента – войны в Ираке.

Путин остановился в гостинице Waldorf Astoria, где он изображал мирового лидера, встретившись с пятью главами иностранных государств подряд[302]. Он также выступил с речью на Генеральной Ассамблее ООН, что вряд ли можно считать успехом: послушать выступление российского президента пришли только специально привезенные из Москвы журналисты[303].

Путин предпринял еще одну попытку наладить контакт с митрополитом Лавром и снова пригласил того на свою территорию – в российское консульство в центре Манхэттена. На этот раз Путину повезло: Лавр согласился.

Глава белой церкви прибыл в консульство в сопровождении пятерых священнослужителей. Среди них на фоне черных ряс выделялся молодой священник в ярко-синем облачении– 39-летний Петр Холодный, казначей синода РПЦЗ и главный переговорщик Лавра[304]. Делегацию провели в просторный зал с массивными люстрами, отделанный белыми и золотыми панелями. В углу стоял рояль, рядом с ним был накрыт овальный стол, вероятно, чтобы придать встрече менее официальный характер.

Холодному было доверено преподнести российскому президенту подарок – большую икону мученицы Елизаветы, сестры последней русской императрицы Александры, тоже убитой чекистами. Если этим подарком с намеком Лавр хотел привести в замешательство такого опытного игрока, как Путин, то напрасно. «Я хочу заверить всех вас, что этого безбожного режима больше не существует», – сказал он собравшимся священникам, что, впрочем, не помешало ему по возвращении в Москву распорядиться поставить памятник Юрию Андропову, дольше всех занимавшему пост председателя КГБ и называвшему себя верным чекистом[305]. «Вы сидите за столом с верующим президентом», – сказал Путин священникам[306]. Те внимательно слушали.

Встреча продлилась больше трех с половиной часов и завершилась триумфом президента: митрополит Лавр принял приглашение приехать в Россию, а также дал понять, что готов начать диалог с красной церковью. Почва была подготовлена.

Теперь пришло время двум церквям приступить к переговорам. Через два месяца пятеро священнослужителей РПЦЗ, четверо из которых, включая Холодного, присутствовали на встрече с Путиным в Нью-Йорке, прилетели в Москву. В Сретенском мужском монастыре, находящемся в двух шагах от бывшего здания КГБ на Лубянке, ныне штаб-квартире ФСБ, их встретил Тихон Шевкунов – назначенный Путиным переговорщик, известный своими антизападными взглядами.

Официально Шевкунов занимал довольно скромное положение в иерархии Русской православной церкви и не имел никакого отношения к отделу внешних церковных связей, который отвечал за дипломатию Московской патриархии. Но так вышло, что он был наместником Сретенского монастыря – храма и нескольких трехэтажных зданий за невысокой стеной – в стратегическом важном месте, на пересечении Большой Лубянки и Рождественского бульвара.

В середине 1990-х гг., когда религия стала входить в моду, многие офицеры ФСБ начали посещать собор Сретенского монастыря, расположенный по соседству с главным зданием ФСБ. Там их встречал молодой, коммуникабельный священник, умевший говорить о религии современным языком – по образованию Шевкунов был сценаристом. Он подружился со многими высокопоставленными офицерами, включая Путина, с которым познакомился в 1996 г.

Отношения между церковью и спецслужбами значительно улучшились в начале 2000-х гг. – и оказались взаимовыгодными[307]. Всего за год до визита делегации белой церкви ФСБ выдворила из страны пятерых католических священников, помогая православной церкви защититься от того, что последняя считала католической экспансией на своей территории.

Шевкунов показал монастырь пятерым гостям из Нью-Йорка. В храме как раз шла литургия: молились о здравии глав двух церквей. Затем он пригласил американцев позавтракать в своей скромной обители – настоятельском доме[308].

Священники привезли с собой список тем для деликатных переговоров: вопросы собственности, правовой статус белой церкви и кадровая политика: например, как будут распределяться места в стратегически важных приходах и кто будет обладать правом голоса в этих назначениях. Переговоры были долгими, но успешными. Затем делегация отправилась на встречу с московским патриархом, за которой последовала череда встреч с иерархами РПЦ. Однако именно в этой просторной комнате на втором этаже особняка настоятеля Сретенского монастыря с окнами, выходящими в тихий московский дворик, шестеро людей в черном договорились о том, как привести две церкви к объединению.

Следующим пунктом в плане Путина было заполучить в Россию самого митрополита Лавра. В мае 2004 г. Лавр в сопровождении Петра Холодного прибыл в Москву с первым официальным визитом. Ему устроили пышный прием как для главы государства; визит освещался ведущими российскими государственными СМИ, а Путин принял митрополита вместе с московским патриархом в своей резиденции в Ново-Огареве.

Все шло превосходно – пока не случилась беда.

9 июля Евгений Киселев вместе с друзьями сидел в ресторане «Барвиха Luxury Village» в люксовом торговом центре на Рублевке, когда к их столику стремительно подошел взбудораженный Борис Йордан. Это была их вторая встреча с тех пор, как охранники Йордана выкинули команду Киселева из редакции НТВ. В первый раз жизнерадостный американец сделал вид, будто ничего не произошло и они остались хорошими друзьями. Теперь же Йордан выглядел непривычно серьезным. «Евгений! – воскликнул он – Пол Хлебников убит! Ты знаешь, кто его убил?»[309]

Пол Хлебников, американский журналист и основатель русской редакции журнала Forbes, был застрелен на улице при выходе из своего офиса на востоке Москвы. Как и Йордан, Хлебников родился в США в семье русских эмигрантов с дворянскими корнями; оба были примерно одного возраста и знали друг друга больше 20 лет.

Трагедия привлекла к себе всеобщее внимание. Хлебников был известным и уважаемым журналистом не только в Соединенных Штатах, но и в России, где на протяжении нескольких лет расследовал криминальные связи российских олигархов.

Хотя Путин, как правило, игнорировал убийства российских журналистов, на этот раз он решил лично осудить преступление[310].

Произошедшее потрясло Йордана. «Мы все, включая Пола, считали, что в России больше не нанимают киллеров, а разрешают споры с помощью адвокатов, – говорил он в интервью The Washington Post. – Но оказалось, что это не так»[311].

Хлебниковы были известны как очень религиозная семья, и возник щекотливый вопрос: где проводить поминальную службу. Хлебниковы были прихожанами «белого» храма в Нью-Йорке, но иногда посещали и «красный» Свято-Николаевский собор на 97-й улице. Они состояли в дружеских отношениях со всеми влиятельными сторонниками воссоединения церквей. А все, что касалось смерти Пола, имело политический характер и широко освещалось в СМИ.

Предприимчивый Тихон Шевкунов не терял времени. Он распорядился доставить тело Хлебникова в свой монастырь и организовал ночное бдение у гроба, после чего договорился о проведении заупокойной службы в храме Христа Спасителя[312]. Оригинальный храм, воздвигнутый в честь победы над Наполеоном, был разрушен еще в 1930-х гг., и на его месте построили огромный плавательный бассейн. В 1990-е гг. храм Христа Спасителя отстроили заново – как символ того, что Россия возвращается к своим духовным корням. Возрожденный собор приобрел такое же символическое значение для Русской православной церкви, как собор Святого Петра в Риме для католиков.

Прощание с Хлебниковым проходило в большом зале храма Христа Спасителя. Тихон Шевкунов сам отслужил панихиду над гробом. На церемонии присутствовал и Петр Холодный. Затем тело Пола перевезли в Нью-Йорк, где в Свято-Николаевском соборе была проведена вторая поминальная служба[313]. Отпевание в двух храмах красной церкви стало четким сигналом для русской эмигрантской общины в Соединенных Штатах.

Но проекту по воссоединению церквей все еще не хватало официального одобрения белой церкви. Кремлю и красной церкви пришлось ждать еще два года.

Наконец, в мае 2006 г. в Сан-Франциско состоялся очередной всезарубежный собор[314]. Борис Йордан, который выступил одним из его спонсоров, получил право выступить и обратился к собравшимся, призвав их одобрить воссоединение. «Это было мое личное дело, я был лично заинтересован в том, чтобы это произошло», – сказал он нам. После четырех дней острых дебатов собор проголосовал за объединение.

17 мая 2007 г. красная и белая церкви подписали соглашение, известное как Акт о каноническом общении. Продуманная во всех деталях церемония проходила в храме Христа Спасителя в Москве, где тремя годами ранее Шевкунов служил панихиду по Хлебникову. В храме присутствовал и торжествующий Йордан.

Видные представители первой волны русской эмиграции, включая Владимира Голицына – бывшего вице-президента Bank of New York, и главы Русского дворянского собрания в Америке – приветствовали объединение церквей. Точно так же два года назад они одобрили решение перевезти в Россию и перезахоронить в Москве в Донском монастыре останки генерала Антона Деникина и философа Ивана Ильина, идеолога РОВС[315]. Эту акцию тоже профинансировал Борис Йордан[316].

На реализацию путинского проекта по объединению церквей ушло в общей сложности всего шесть лет. Все это время Путин успешно и систематически уничтожал оппозицию внутри страны, последовательно ограничивал свободу СМИ и назначал на ключевые посты в государстве бывших и действующих сотрудников КГБ, по сути превратив их в новое дворянство[317].

Если к тому времени где-то за рубежом еще и была жива идея «другой России», то поглощение белой церкви при полном одобрении русской аристократии фактически означало конец ее существования.

Почему потомки эмигрантов первой волны с такой готовностью пошли на сотрудничество с российским президентом? Десятки раз мы задавали себе этот вопрос. Казалось, они должны были ненавидеть его кагэбэшное прошлое и осуждать за возвращение советских символов – в том числе сталинского гимна с лишь слегка измененными словами.

Единственное объяснение, которое мы нашли: между ними и Путиным было что-то общее. За годы пребывания у власти российский президент не раз показывал себя хорошим тактиком, умело манипулируя западными политиками, но стратегически он мыслил понятиями позапрошлого века. Слова императора Александра III, сказанные в конце XIX столетия: «У России есть только два союзника – ее армия и флот», – находили у Путина глубокий отклик. (В 2017 г. он даже присутствовал на церемонии открытия памятника Александру III в Крыму, на котором были выгравированы именно эти слова[318].)

Потомки первой волны русской эмиграции также цеплялись за воспоминания о славном прошлом Российской империи. Они продолжали мыслить в понятиях XIX века, этого последнего периода в истории страны, когда все шло правильно и не было еще испорчено проигранными войнами, революциями и большевиками. Недаром через семь лет после подписания Акта о каноническом общении многие соотечественники за рубежом с большим энтузиазмом приняли новость об аннексии Крыма, рассматривая это как шаг к возрождению Российской империи.

Это сходство, основанное на ностальгии по великому прошлому, породило глубокую эмоциональную связь, которую Путин умело использовал.

В ноябре 2018 г. мы сидели с финансистом и священником Петром Холодным в уютном итальянском ресторанчике на Большой Ордынке. Высокий и худой человек с костистым лицом и короткой стрижкой, в белоснежной рубашке под темным свитером, Петр Холодный неспешно потягивал чай. Он с ходу дал понять, что не собирается помогать информацией для нашей книги. С собой он привел взрослого сына, вероятно, в качестве свидетеля.

«Извините меня за то, что я не так наивен, как раньше. У вас неоднозначная репутация и влиятельные враги, – заявил он сходу, вероятно имея в виду ФСБ. – Вы хотите написать об объединении церквей. Могу вас заверить, что там не было замешано никаких денег, никто никого не подкупал, не было никакого принуждения».

Но мы не спрашивали его ни о деньгах, ни о принуждении.

Затем Холодный заговорил о Путине. «Владимир Владимирович дал русскому народу столько свободы, сколько у того не было за всю историю!»

Он всплеснул руками, так что стали видны его запонки в цветах российского триколора. Так прошло 20 минут. Было ясно, что встреча подходит к концу, как вдруг Холодный спросил: «Так что вы думаете о деле Скрипаля?»

Судя по всему, несмотря на связи в высоких кабинетах и патриотические запонки, история с отравлением бывшего российского шпиона, живущего на Западе, его очень сильно беспокоила.

Глава 26

Политическая эмиграция: Перезапуск

1990-е гг. были первым и последним десятилетием в российской истории, когда в стране не было политической эмиграции.

Давняя традиция лишать политических изгнанников возможности вернуться была нарушена в 1991 г., когда Михаил Толстой, преодолев сопротивление КГБ, пригласил эмигрантов приехать в Россию. По сути, это стало символическим концом политической эмиграции советской эпохи. В ельцинской России люди могли покидать страну из-за разногласий с Кремлем, но они всегда возвращались. Ельцин не выгонял своих врагов из страны.

Путин вернул эту практику.

В мае 1999 г. глава ельцинской администрации вызвал Владимира Гусинского в Белый дом. Кремлевский чиновник объяснил: Ельцин хочет, чтобы президентские выборы, назначенные на март 2000 г., прошли спокойно и предсказуемо. НТВ мог стать проблемой, поэтому Кремль хочет, чтобы Гусинский покинул страну и следующие десять месяцев провел за пределами России. Правительство даже готово компенсировать Гусинскому все неудобства. «Мы можем помочь вам решить ваши проблемы с долгами, – сказал кремлевский чиновник и добавил: – Вы получите $100 млн если вас не будет в стране до президентских выборов»[319].

В мае 1999 г. Ельцин все еще был президентом – а значит, игра не закончилась. Гусинский отказался.

Расклад остался прежним: кремлевская команда активно готовила страну к предстоящим выборам, а медиакомпании Гусинского, как и прежде, работали без оглядки на Кремль.

Но летом Ельцин назначил нового премьер-министра – Владимира Путина, которого продвигали как сильного лидера, способного справиться с сепаратистами и террористами. Между тем НТВ продолжал критически освещать самую горячую политическую тему дня – военный конфликт на Кавказе.

В марте 2000 г. Путин победил на президентских выборах и 7 мая принял присягу в Большом Кремлевском дворце. Два месяца спустя Гусинского посадили в Бутырку, где он получил предложение продать свои медиаактивы в обмен на свободу. Магнат провел в тюрьме три дня, после чего его освободили и позволили покинуть страну. Он отправился в Лондон, в бессрочное изгнание.

Страна прожила без политической эмиграции меньше десяти лет – ничтожно мало по историческим меркам. И теперь этот период закончился.

Владимир Путин правил Россией меньше года, когда из страны бежали еще двое. Бывший офицер ФСБ Александр Литвиненко, крепко сложенный, белокурый 38-летний человек с будто выцветшими, лишенными всякого выражения глазами, улетел в Лондон вместе с женой и сыном. Вскоре к нему присоединился российский олигарх Борис Березовский.

В России каждый знал олигарха Березовского. Невысокий, с покатыми плечами, залысинами у лба и выразительными карими глазами, он напоминал манерами и демонической славой профессора Мориарти. Березовский регулярно появлялся на страницах газет, обложках журналов и экранах телевизоров. В понедельник он мог встречаться с первыми лицами в Кремле, во вторник – с мятежными чеченскими полевыми командирами, а завершить неделю шикарной вечеринкой с друзьями-олигархами – и все это освещалось российскими СМИ.

Математик по образованию, Березовский был прирожденным посредником. Свой первый капитал он сколотил в начале 1990-х гг., взяв на себя роль посредника между гигантом советского автопрома «АвтоВАЗом», организованной преступностью, контролировавшей сети автодилеров, и рядовыми россиянами, желавшими купить автомобиль. Потом он захотел политического влияния и выступил в роли посредника между российскими олигархами и Ельциным. Но Березовский хорошо знал: чтобы посредничество было эффективным, требуются две группы с четко определенными позициями, между которыми можно с выгодой лавировать.

Кремль был такой группой, олигархи – нет. У каждого богатого и влиятельного человека в новой России имелись свои интересы, приоритеты и амбиции. Березовский приложил немало усилий, чтобы объединить олигархов в группу с общей политической программой. Свою резиденцию – изысканный одноэтажный особняк конца XIX века на Новокузнецкой улице в историческом центре Москвы – он превратил в элитный клуб. Там собирались самые богатые люди России, чтобы обсудить насущные проблемы и выработать согласованную позицию, которую Березовский мог затем представить Кремлю. Чтобы помочь олигархам выглядеть более сплоченной группой, в 1996 г. он сказал в интервью Financial Times, что всего семь банкиров влияют на принятие большинства важнейших решений в стране. Он назвал имена этих людей, которые станут известны как «семибанкирщина», и заявил, что они контролируют более 50 % российской экономики[320].

В конце 1990-х гг. Березовский снова выступил посредником – на этот раз между Кремлем и чеченскими сепаратистами (для этого Ельцин назначил его заместителем секретаря Совбеза). Когда Ельцин решил передать власть Путину, Березовский охотно начал колесить по стране, убеждая региональные элиты и олигархов поддержать ставленника Ельцина. В результате многие, включая самого Березовского, считали, что именно он обеспечил победу Путину.

Но вскоре после выборов Путин поругался с Березовским. Он не хотел быть зависимым или восприниматься как политик, зависимый от кого бы то ни было, особенно от такой энергичной личности, как Березовский.

Березовскому пришлось покинуть Россию. Он перебрался в Лондон, где присоединился к первым постсоветским политическим эмигрантам Гусинскому и Литвиненко. Вскоре за ним последовали многие другие богатые россияне, впавшие в немилость Путина и его окружения. Однако Березовский, в свои 50 лет не испытывавший недостатка в амбициях и деньгах, не был готов уйти на комфортную пенсию.

Верный своей натуре, он считал, что сможет еще раз сыграть с Кремлем, снова выступив посредником. На тот момент в Лондоне не существовало никакой мало-мальски сплоченной группы эмигрантов с общей повесткой, от имени которой он мог бы разговаривать с Москвой, но подобные препятствия Березовского никогда не смущали. Он немедленно принялся сколачивать такую группу. Как и в 1990-х гг. в Москве, он превратил свою резиденцию в четырехэтажном особняке из красного кирпича на Даун-стрит недалеко от Пикадилли в штаб, куда стекались все, кто бежал из путинской России. Он помогал Гусинскому финансировать телеканал RTVI, вещающий на русскоязычную аудиторию за рубежом, запустил несколько новостных сайтов и публиковал статьи с резкой критикой Кремля. Свой информационный ресурс в интернете он назвал «Колокол», по ассоциации с одноименной газетой, которая печаталась в Лондоне самым знаменитым российским политическим изгнанником Александром Герценом[321].

Кремлевская пропаганда быстро превратила Березовского в заклятого врага Путина. Его обвиняли в причастности к кровопролитным терактам, а также к громким убийствам, в том числе к убийству Пола Хлебникова. О его преступлениях снимались документальные фильмы и издавались книги.

Но, похоже, этого было недостаточно.

В декабре 2004 г. в российских кинотеатрах состоялась премьера блокбастера «Личный номер». В фильме рассказывалась история, основанная на реальных событиях, таких как взрывы жилых домов в Москве в 1999 г. и захват заложников в театральном центре на Дубровке в 2002 г., только театр заменили на цирк. Одним из главных персонажей-злодеев был живущий на Западе беглый олигарх, который вступил в сговор с террористами. Олигарх-предатель Покровский из фильма поразительно напоминал Березовского.

Несмотря на бюджет $7 млн фильм был не просто коммерческим проектом, а очередным «активным мероприятием» российских спецслужб. Его сняли при поддержке ФСБ, и съемочную группу консультировал замдиректора этого ведомства[322]. Главным продюсером и автором сценария был Юрий Сагайдак, бывший журналист и коллега генерала Кобаладзе (того самого, который в 1990-х гг. руководил книжным проектом СВР). Сагайдак был тем отставным генералом, который участвовал в разговоре Кобаладзе с Киселевым, когда того пытались заманить на Лубянку в ходе враждебного поглощения НТВ. Судя по всему, исполнителей для наиболее чувствительных операций Кремль выбирал из очень узкого круга доверенных лиц. Фильм имел успех, и его неоднократно показывали по российскому телевидению.

Однако не Березовский, а его друг Литвиненко вызывал неподдельную ненависть в штаб-квартире ФСБ на Лубянке.

До бегства за границу Литвиненко работал в самом коррумпированном отделе ФСБ, который отвечал за борьбу с организованной преступностью и был известен своими жесткими методами работы. Кроме того, отдел защищал состоятельных бизнесменов от бандитов – именно так Литвиненко и познакомился с Березовским. В середине 1990-х гг., еще до восхождения Путина, Литвиненко совершил весьма необычный шаг: открыто стал помогать Березовскому, вместо того чтобы оставаться лояльным к начальству в ФСБ. Он стал для олигарха его самым преданным солдатом внутри спецслужбы – и очень полезным благодаря обширным связям. Он также стал первым, кто публично раскрыл факты, свидетельствующие о преступлениях постсоветских спецслужб.

Когда у Березовского возникли проблемы с ФСБ, Литвиненко организовал сенсационную пресс-конференцию, на которой вместе с несколькими своими сослуживцами заявил, что руководство службы приказало им убить Березовского. Директор ФСБ был смещен с должности и заменен Владимиром Путиным. Но Путин не любил такого рода политические игры: он уволил Литвиненко, и вскоре тот оказался в тюрьме. В конце 1999 г. его выпустили на свободу, и через несколько месяцев он бежал в Великобританию.

В Лондоне Литвиненко оставался рядом со своим покровителем, к которому питал искреннюю привязанность. Выходец из простой семьи, выросший в Кабардино-Балкарии, Литвиненко несколько лет провел в казарме Внутренних войск, пока не перевелся в Москву на Лубянку, где начал работать в управлении по борьбе с преступностью и ездить по горячим точкам. Как он признался в разговоре с нами в Лондоне, Березовский объяснил eму, как важно уметь нарушать установленные правила. «Он говорил, что всегда есть черта. И чтобы стать по-настоящему свободным, нужно ее пересечь – переступить эту черту»[323].

Мы встретились с Литвиненко осенним дождливым вечером 2003 г. на площади Пикадилли. Когда мы подошли, Литвиненко уже ждал на углу в болоньевой синей куртке, темной рубашке и черных брюках. Он был без зонта, но, казалось, не обращал внимания на дождь. «Я солдат. И могу спать на голой земле!» – бодро заявил он.

Хотя к тому времени Литвиненко жил в Лондоне почти три года, он так и не выучил английский и никак не мог привыкнуть к британскому образу жизни. Березовский продолжал помогать Литвиненко деньгами, но экс-сотрудник ФСБ пытался сам зарабатывать себе на жизнь, в частности помогая новым эмигрантам выводить из России свои капиталы. (Позже стало известно, что он также помогал британским и испанским спецслужбам бороться с российской организованной преступностью.) Кроме того, он продолжал публично разоблачать ФСБ, называя конкретные имена.

Между тем Березовскому требовалось некая общая цель, вокруг которой можно было бы сплотить сообщество политических изгнанников. Одной из таких целей, на его взгляд, могло стать расследование взрывов жилых домов в сентябре 1999 г. в Москве. После этих терактов, унесших жизни более трехсот человек и потрясших страну, большинство россиян стало поддерживать войну в Чечне, а популярность Владимира Путина, пообещавшего найти и уничтожить террористов, резко возросла. Многие считали, что взрывы домов не были расследованы должным образом, и подозревали участие спецслужб[324]. По мнению Березовского, Путин пришел к власти путем массового убийства своих сограждан – просто и понятно. У себя в офисе на Даун-стрит он приветствовал всех, кто мог предоставить любую информацию для подкрепления этой версии.

По заданию Березовского Литвиненко в соавторстве с ученым-историком, также советским эмигрантом, живущим в США, написал книгу «ФСБ взрывает Россию»[325], в которой пытался доказать, что взрывы жилых домов были организованы ФСБ.

1 ноября 2006 г. Литвиненко был отравлен в баре пятизвездочного отеля Millennium в центре Лондона. Несколько недель спустя он скончался. Следствие установило, что его отравили добавленным в чай высокорадиоактивным полонием-210. Согласно расследованию, убийство по приказу Кремля совершили два российских агента, один из которых был экс-офицером КГБ.

Литвиненко постигла та же участь, что и многих его коллег, которые в первые десятилетия советской власти бежали на Запад, публиковали там разоблачительные книги и в конечном итоге погибли от рук сталинских агентов[326]. Методы Наума Эйтингона никуда не делись.

Наступили и прошли очередные президентские выборы, и Путин все еще оставался у власти. За год до следующих выборов, в апреле 2007-го, почти отчаявшийся Березовский заявил в интервью газете The Guardian, что задумал нечто серьезное: «Нет никаких шансов добиться смены режима в России через демократические выборы. Единственный способ изменить режим – если одна часть политической элиты будет не согласна с другой. Этому я и пытаюсь поспособствовать»[327]. И добавил: «Я уже предпринимаю в этом направлении практические шаги, в основном финансового характера».

ФСБ восприняла его заявление всерьез. Лубянка обвинила Березовского в организации заговора с целью захвата власти и начала широкомасштабное расследование. ФСБ допросила Люка Хардинга, московского корреспондента газеты The Guardian, который был одним из трех авторов злополучного интервью с Березовским[328].

К тому времени Березовский потратил на реализацию своих планов миллионы долларов, но именно Литвиненко оказал наибольшее влияние на общественное мнение в России и на Западе. Его книга на английском языке вышла сразу после его смерти в консервативном нью-йоркском издательстве Encounter Books. Хотя многие критически относятся к заявлениям Литвиненко, считая их конспирологией, обвинения бывшего сотрудника ФСБ стали частью широко распространенного нарратива о приходе Путина к власти. Отравление и смерть Литвиненко привлекли еще больше внимания к его книге. В очередной раз в российской истории книга эмигранта стала мощным политическим оружием.

Между тем на протяжении большей части 2000-х гг. число недовольных политикой Путина оставалось относительно небольшим. Те, кто критиковал президента, оказывались все в большей изоляции, поскольку формирующийся средний класс чувствовал себя при Путине все более комфортно.

Средний класс и бизнесмены наивно полагали, что хорошо понимают игру, которую ведет Путин, и она их вполне устраивала – пока ее правила вдруг не изменились.

Глава 27

Разбитые иллюзии

Почему так много умных, прозападно настроенных, финансово успешных людей чувствовали себя довольно комфортно при Владимире Путине в первом десятилетии XXI века? Став президентом, он немедленно начал наступление на свободную журналистику, поставил на ключевые посты в правительстве бывших чекистов и начал сажать в тюрьму неугодных бизнесменов. Тем не менее большинство россиян продолжали поддерживать политику Путина. Он им все еще нравился. Почему? Этот вопрос мучил многих российских либералов в 2000-е гг.

«Эхо Москвы» всегда считалось популярной либеральной радиостанцией, но с началом 2000-х гг. ведущие и гости «Эха» чувствовали себя все более изолированными от большинства. Путин постоянно усиливал контроль над политической системой, но в России, казалось, это мало кого беспокоило. Благосостояние среднего класса в больших городах стабильно росло благодаря высоким ценам на нефть. Экономика была на подъеме. В пригородах строились новые коттеджные поселки, а в Москве каждый месяц открывались торговые центры, где продавали одежду из Милана и Парижа. Редакция «Эха Москвы» находилась в старой советской высотке-книжке с древними лифтами и стенами, обшитыми деревянными панелями еще советского образца. Из окон редакции на 14-м этаже открывался вид на Новый Арбат, ныне заполненный блестящими иномарками, а в паре километров на запад выросли сверкающие небоскребы Москва-Сити, нового международного делового центра российской столицы. Журналисты чувствовали, что теряют связь со своей аудиторией.

Чтобы преодолеть этот разрыв, «Эхо» запустило новое ток-шоу под названием «Одна семья времен Владимира Путина». Авторы этой программы приглашали в студию обычные российские семьи и обсуждали с ними их повседневную жизнь, пытаясь понять, что им дало президентство Путина. В мае 2007 г. гостями передачи стали Илья Заславский, 28-летний сотрудник нефтяной компании ТНК-BP – совместного российско-британского предприятия, – и его подруга Виктория.

Спокойный и улыбчивый Илья выглядел успешным и уверенным в себе молодым человеком. Его семья в 2000 г. переехала в США – сначала в Коннектикут, затем в Нью-Йорк, но через несколько лет Илья и его старший брат Александр вернулись в Россию, решив, что в Москве можно хорошо заработать. Братья выбрали нефтегазовую отрасль, где крутились самые большие деньги. Теперь у Ильи была отличная позиция в ТНК-BP; он получал $7000 в месяц и снимал роскошную квартиру на Маяковской в самом центре Москвы. Недавно он вложил $12 000 в производство независимого фильма о нефтетрейдере и подумывал заняться кинобизнесом. По всем меркам Илья был воплощением экономического бума эпохи Путина.

Ведущий программы спросил у Заславского, что тот думает о семи годах путинского правления.

«Это ерунда какая-то, что твое благополучие зависит от Путина или от Ельцина, – сказал Заславский. – Твое благополучие зависит, если ты только не живешь в совсем уж какой-то авторитарной стране, оно больше зависит от тебя, а не от Путина»[329]. Как следовало из его слов, он не считал Россию авторитарной страной.

Меньше чем через год, в марте 2008 г., Илья Заславский сидел в своем офисе на втором этаже новой роскошной штаб-квартиры ТНК-BP на Старом Арбате, когда ему позвонил отец. «Твоего брата арестовали! – сказал ошарашенный отец. – Поезжай домой и проверь на всякий случай свои компьютеры и флешки».

Илья выбежал на улицу, где его тут же схватили трое оперативников в штатском. Его затолкали в «Ладу» с тонированными стеклами[330] и повезли в Лефортовскую тюрьму. К счастью, оперативники забыли его обыскать, оставив при нем телефон, и Илья успел сделать короткий звонок отцу и предупредить, что тоже задержан. Заславского привели в крошечную комнату на втором этаже Лефортово, где его несколько часов допрашивал сотрудник ФСБ. После этого его отвезли на его квартиру на Маяковской, в которой уже шел обыск.

ФСБ обвинила братьев Заславских в промышленном шпионаже[331]. Спецслужба утверждала, что они пытались получить некую конфиденциальную информацию о российской газовой компании, контролируемой государством, но Илья знал, что дело против них было всего лишь предлогом. Братья Заславские просто оказались в центре битвы за контроль над прибыльной российско-британской компанией. В этом конфликте ФСБ помогала российской стороне выдавить британцев из бизнеса (что в конечном итоге удалось).

Заславские были двумя мелкими рыбешками, жившими в теплом и сытном корпоративном аквариуме. Но вдруг кому-то понадобилось этот аквариум разбить, и братья попали под руку.

ФСБ даже не стала сажать братьев в тюрьму – сфабрикованное против них дело о шпионаже просто использовалось как предлог, чтобы провести обыски в офисах BP и оказать давление на топ-менеджмент. Через некоторое время состоялся суд, на котором Илью и его брата приговорили к году лишения свободы условно.

Карьера и репутация Ильи были в одночасье без всяких причин разрушены мощными силами, но его личная трагедия абсолютно никого не волновала. Руководство компании, в которой работал Илья, не оказало своему сотруднику никакой поддержки.

Пришло время распрощаться с иллюзиями. Но Илья не желал смириться с тем, что российское государство и олигархи видят в нем мелкую сошку. Он себя таким не считал.

Москва, август 2005 г. Этот теплый летний день идеально подходил для свадьбы. Невеста в шикарном белом платье и высокий представительный жених в дорогом темно-синем костюме – они выглядели очень интересной парой. В брак вступали два успешных и взрослых человека: 39-летняя Ольга Романова – известная телеведущая с канала РЕН ТВ и мать двоих детей от предыдущих браков, и 31-летний банкир Алексей Козлов, отец маленького сына. Оба хорошо знали, чего они ждут от этого брака.

Ольга, привлекательная и яркая блондинка, выросла в семье врачей в Люберцах, печально известном рабочем пригороде Москвы. В детстве она, как и многие другие девочки из хороших семей, училась играть на пианино и очень любила петь. Правда, в отличие от других девочек из хороших семей любимый репертуар – цыганские романсы, она освоила не в музыкальной школе, а подхватила его у живших по соседству цыган. Интеллигентные родители дружбу с цыганами не поощряли, но не могли запретить своенравной дочери делать то, что она хотела.

В начале 1980-х гг. Ольга поступила в престижный Московский финансовый институт, но на занятия ей приходилось ездить на электричке, и она часто возвращалась домой по ночам. Время было неспокойное, в полупустых вагонах промышляла шпана, но отчаянная Романова ничего не боялась. Многие ее одноклассники стали гангстерами и Романова отгоняла мелкую шпану, козыряя кличками известных преступных авторитетов. Это всегда срабатывало.

Ольга всегда хотела водить машину, что в советское время мог позволить себе не каждый. Родители знали об этом и на день рождения сделали ей роскошный подарок – синюю «Ладу» «шестерку». Ее отец, у которого раньше не было машины, начал брать уроки вождения вместе с дочерью, чтобы в случае чего помочь ей. Однажды он ехал с инструктором и попал в аварию. Оба погибли.

После внезапной гибели отца Романова не находила себе места. Она винила себя в том, что у нее возникла глупая идея купить машину и что она позволила отцу сесть за руль. Ей вообще было свойственно брать на себя ответственность за все, что происходит вокруг.

В 1989 г. Романова окончила университет, с маленьким сыном на руках. Ее студенческий брак быстро распался, зато карьера складывалась как нельзя лучше: она устроилась финансистом в Министерство по внешнеэкономическому сотрудничеству, которое располагалось в знаменитой мидовской высотке. Но шок от случившегося с отцом не проходил и, несмотря на очевидные успехи в работе, Ольга не знала, что дальше делать со своей жизнью.

Общительная и обаятельная, она завела в министерстве много друзей, и один из них, молодой юрист, сделал ей необычное предложение. В Нью-Йорке открылась вакансия – прямо для него, но он не был женат, а тогда это означало, что его не выпустят работать за границу.

Он предложил Романовой сделку: зарегистрировать брак и вместе поехать в Нью-Йорк без каких-либо обязательств. Романова согласилась. Она все еще винила себя в смерти отца и хотела попробовать начать новую жизнь.

В Нью-Йорке Ольга поселилась в крошечной квартирке на первом этаже трехэтажного дома на Лексингтон-авеню на Манхэттене. За аренду платил муж, оставивший жену, как и договорились, сразу же по приезде в Америку. Хотя квартира и была в ее полном распоряжении, Ольге нужны были деньги на жизнь.

Недолго думая, Романова пошла по пути многих авантюристичных натур – она устроилась в популярный среди русских эмигрантов ночной клуб на Брайтон-Бич. Целый день Романова обслуживала столики, а по вечерам пела на разогреве у местных звезд. Eе детское увлечение – цыганские романсы – теперь ей пригодились. Так прошло больше года – и Ольге стало казаться, что она растрачивает свою жизнь впустую.

В августе 1991 г., услышав о путче в Москве, Ольга решила, что в такое время нельзя отсиживаться за океаном и нужно срочно возвращаться домой. Ближайшим же рейсом она улетела в Москву.

Начав писать для нескольких изданий, Романова через два года стала экономическим обозревателем в новой либеральной газете «Сегодня». Так началась ее серьезная карьера в печатных СМИ; через несколько лет она продолжилась на телевидении. К середине 2000-х гг. Романова уже была известной телеведущей и вела свою ежедневную программу «24 с Ольгой Романовой» на канале РЕН ТВ. За это время ей удалось добиться почти невозможного и получить две премии ТЭФИ – самой престижной награды на телевидении.

Положение Романовой было звездным, но не очень надежным: яркая и независимая, в эпоху Путина она не рассчитывала удержаться на телевидении слишком долго. Алексей Козлов, успешный, богатый, но не очень известный банкир, должен был принести в ее жизнь немного стабильности. Для Козлова Романова – которую знали и любили миллионы российских телезрителей – была ценным призом.

Гости на свадьбе принадлежали двум разным мирам. Друзей жениха окружала аура благополучия и успеха, и их наручные часы стоили больше, чем месячная зарплата приглашенных Романовой журналистов, социальный статус которых при Путине лишь постоянно снижался.

Среди гостей выделялись двое мужчин постарше, державшихся особняком. Во время застолья они чаще других поднимали тосты в честь молодоженов, и по их манерам было видно, что они привыкли считать себя боссами. И действительно, Козлов был им многим обязан.

Эти двое гостей были выходцами из мира спецслужб – впрочем, как и любимая бабушка Козлова Зоя Зарубина. На самом деле именно Зоя Зарубина, дочь советского разведчика Василия Зарубина и падчерица Наума Эйтингона, познакомила своего внука с этими людьми.

Бабушка играла огромную роль в воспитании Алексея. Его родители развелись, когда он был ребенком, и бабушка, по его собственному признанию, заменила ему отца. Отношения с ней были настолько тесными, что после школы внук переехал к Зарубиной – в просторную квартиру на Арбате, в самом центре Москвы. Жизнь в арбатской квартире била ключом, в гости заходил американский посол Джон Мэтлок c женой Ребеккой, с которым бабушка познакомилась много лет назад в Вашингтоне. Выйдя за хлебом в булочную за углом, он часто встречал людей из близкого окружения Горбачева. Благодаря связям своей знаменитой бабушки Алексей с детства знал, что принадлежит к элите[332].

До того, как Козлов женился на Романовой, в бабушкиной квартире у него была своя комната. Это была квартира с богатой историей – здесь бывал убийца Троцкого Рамон Меркадер, друживший с Эйтингоном и его семьей. Не удивительно, что в такой атмосфере у мальчика возник живой интерес к истории, и Алексей поступил на истфак.

Видя, что советский режим разваливается на глазах, но в то же время появляются новые возможности, бабушка использовала свои связи, чтобы помочь любимому внуку добиться успеха. А в 1990-е гг. успех в России обеспечивали две вещи – деньги и связи на Западе.

Студентом Алексей стал подрабатывать переводчиком у американских банкиров, приехавших в Москву. Он интересовался банковским делом и записался на подходящую программу Агентства США по международному развитию (USAID). Бабушка одобрила его выбор и помогла подготовиться к экзаменам по английскому языку, которым владела в совершенстве. Вскоре он отправился в Америку изучать финансы в Университете Джорджа Вашингтона.

В 1996 г. Алексей вернулся в Москву. Он хотел делать карьеру в российской банковской сфере и поставил перед собой амбициозную цель: заработать миллиард долларов к своему 40-летию. У него было важное преимущество: бывшие сотрудники внешней разведки КГБ играли важную роль в российском банковском бизнесе[333], а его бабушка знала нужных людей.

Зарубина познакомила Алексея с бывшим генералом КГБ, который в 1991 г. помог председателю КГБ Крючкову разработать план госпереворота. Путч, как известно, провалился, но это не помешало генералу в 1990-е гг. занять руководящую должность в крупном российском банке. Зарубина считала, что он сможет помочь ее внуку советом и в случае чего защитить. В путинской России иметь связи в разведке оказалось так же полезно, как в советскую эпоху.

Отставной генерал, ныне банкир, сам сын известного советского шпиона, восхищался Василием Зарубиным и был рад помочь его семье. Он пристроил Козлова на хорошее место в банке и фактически стал его крестным отцом в бизнесе. Именно поэтому он оказался почетным гостем на свадьбе – и вот теперь он один за другим произносил тосты за новобрачных.

Второй гость, также хороший знакомый Зои Зарубиной, возглавлял академию СВР. На протяжении семи лет Козлов выплачивал ее лучшим выпускникам учрежденную им стипендию имени Василия Зарубина, что оказалось дальновидной инвестицией. Директор академии познакомил Козлова с важными шишками в экономическом отделе Службы внешней разведки. Козлов время от времени занимался российскими внешними долгами, а эта игра всегда находилась под пристальным наблюдением СВР.

В 31 год карьера Козлова вертикально шла в гору: вице-президент известного банка, до этого заместитель гендиректора крупной российской финансовой компании. Наконец, у него имелись покровители в лице отставных и действующих генералов внешней разведки. Казалось, что может угрожать такому человеку, как он, в путинской России?

После свадьбы пара поселилась в загородном доме Козлова на Рублевке. Это был новый трехэтажный особняк, в гараже которого стояли спортивный кабриолет Mercedes, престижная Audi A8 и Lexus. Бассейн находился на втором этаже, рядом со спальней хозяев – на таком необычном расположении настоял сам Козлов, которому казалось неудобным спускаться на первый этаж по утрам поплавать.

В бильярдной на стене висели портреты двух его прадедов – Василия Зарубина и Наума Эйтингона. Портрет Эйтингона раздражал переехавшую в особняк Романову – ее предков, зажиточных тамбовских крестьян, расстреляли большевики[334].

Однако брак выглядел удачным. Ведь во многих отношениях они были идеальной, дополняющей друг друга парой: известная и умная телеведущая, которая была на «ты» со многими российскими олигархами и правительственными чиновниками, и амбициозный молодой финансист с нужными связями во внешней разведке. Казалось, такая семья должна была процветать.

Романова и Козлов прожили в особняке на Рублевке три счастливых года, но затем все покатилось под откос. Козлов продолжал гнаться за своей мечтой о миллиарде долларов, но его действия становились все более рискованными и безрассудными. Романова подозревала, что он завел любовную связь на стороне[335]. Он также рассорился со своим крестным отцом, отставным генералом КГБ.

К этому времени Козлов работал в крупной инвестиционной компании, принадлежавшей российскому бизнесмену с хорошими связями в Кремле. Некоторое время назад бизнесмен стал сенатором и передал управление своим бизнесом Козлову.

Сенатор был на 20 лет старше, намного богаче и в разы влиятельнее Козлова. В 2008 г., когда между ними возник конфликт вокруг кожевенной фабрики в Москве, а точнее из-за земельного участка, принадлежавшего фабрике, стоимостью десятки миллионов долларов, сенатор обвинил Козлова в том, что тот пытался помочь его конкурентам захватить контроль над предприятием, и добился возбуждения уголовного дела против Козлова.

Солнечным летним днем 2008 г. в офис Козлова нагрянула полиция, и карьера успешного топ-менеджера закончилась. Алексея арестовали. В самый последний момент он успел позвонить Ольге со второго мобильника, который оперативники не успели отобрать.

Алексея отвезли в Бутырку – старую, грязную и переполненную тюрьму из красного кирпича в центре Москвы. К этому моменту отношения между Романовой и Козловым разладились до такой степени, что они собирались развестись, но она все еще жила в его особняке на Рублевке. Узнав об аресте Алексея, Ольга вбежала в бильярдную и в ярости сорвала со стены портрет Эйтингона.

Впервые в жизни Романова поехала в Бутырскую тюрьму, но свидание с мужем ей дали только через несколько дней; когда она наконец увидела Козлова, ее поразило, как сильно он похудел за это короткое время: одежда буквально болталась на нем. Бросить человека в таком состоянии она не могла, и как всегда решила взять ответственность на себя.

Теперь Романова ездила в тюрьму как на работу. Тюремное начальство разрешало свидания редко, поэтому Ольге пришлось использовать свою богатую фантазию, чтобы попасть в тюрьму. Вскоре Ольга обнаружила, что самый простой способ – это выдать себя за певчую церковного хора. Козлов заявил, что он – воцерковленный верующий, и ему разрешили посещать службы в тюремной церкви.

Ольга быстро договорилась с тюремным начальством, чтобы ее мужа перевели в хорошую камеру, прилично кормили и давали возможность нормально помыться. Это стоило денег, так же как и крутые адвокаты, которых она наняла. Полагая, что в коррумпированной системе деньги решают все, она отнесла огромную взятку знакомому генералу из разведки, но это не помогло. Шли месяцы, деньги таяли, но ничего не происходило. Козлов по-прежнему оставался в тюрьме.

Каждый раз, приезжая в Бутырку, Романова вставала в длинную очередь из жен и подруг заключенных, многие из них были замужем за предпринимателями, попавшими в тюрьму по заказу своих бизнес-партнеров. Как это бывает в беде, все быстро перезнакомились и подружились, и вскоре вокруг Романовой образовалась что-то вроде штаба по борьбе за права заключенных. Женщины долго не могли выбрать название для своей неформальной группы и в конце концов сошлись на простом и доходчивом словосочетании «Русь сидящая»[336].

Начать решили с малого. Понимая, что равнодушных ко всему судей обычными методами не пронять, Романова научила женщин надевать в суд ярко-красные платья. Это имело двойной эффект: женщины переставали бояться, а судьи, большинство из которых тоже женщины, стали обращать внимание на жен и подруг заключенных.

Но этого было мало, надо было каким-то образом привлечь внимание общества, до этого совершенно равнодушного к проблемам бизнесменов за решеткой. Журналисты, писавшие и снимавшие сюжеты на эту тему, фокусировались на судебных деталях, а это мало кого интересовало. Аудитории надо было показать бизнесменов в заключении как обычных людей, попавших под каток государства, и Романова убедила Козлова завести блог и подробно описывать в нем все, что происходило с ним в тюрьме.

«Бутырка-блог», который перепечатывали разные СМИ, быстро стал популярным, и его читала не только тюремная администрация. Романова и Козлов сумели полностью изменить нарратив вокруг тюремной темы. Прочитав блог Козлова, люди впервые осознали, что зэки – это не просто отверженные, которые болеют туберкулезом и нуждаются в передачах, а нормальные мужчины и женщины, которые стали жертвами тюремной системы, мало изменившейся со времен ГУЛАГа. Для Романовой и Козлова это стало первой важной победой.

К концу 2000-х гг. представители бизнеса и среднего класса – те самые люди, кто вначале поддерживал Путина, – начали избавляться от иллюзий и понимать, что сама по себе игра по правилам ничего не гарантирует, когда правила соблюдает только одна сторона. В один миг они могли лишиться работы и даже свободы. Их судьба зависела не от них самих, как утверждал Заславский в эфире «Эха Москвы», а от прихоти репрессивного режима.

В 2010 г. Илья Заславский с братом навсегда уехали из России в Соединенные Штаты. Но Илья не мог забыть о случившемся и не собирался сдаваться. Он думал о том, что он может сделать в Америке.

Об этом же думали и лидеры российской оппозиции.

Глава 28

«Нам нужны точечные удары»

К сентябрю 2011 г. бывший первый вице-премьер правительства Ельцина Борис Немцов вступил в открытый конфликт с Путиным. Немцов активно участвовал в антипутинских акциях протеста и опубликовал несколько антипутинских докладов: «Путин. Итоги. 10 лет» и «Путин. Коррупция», в которых он разоблачал коррупцию власти. Статус бывшего вице-премьера больше его не защищал: в начале года он провел 15 дней в изоляторе за участие в митинге.

Немцов, высокий, красивый и жизнерадостный человек, излучающий оптимизм, понимал, что на путинский режим трудно повлиять изнутри. После экономических реформ 1990-х гг. народ, казалось, навсегда разлюбил либералов. Кремль по всем телеканалам обвинял их во всех трудностях, с которыми стране пришлось столкнуться после распада СССР, – от всплеска преступности до краха экономики, – и люди верили этому.

Кремль не давал возможности развиваться либеральным политическим партиям, с 2003 г. партии Немцова заблокировали путь в парламент, и Кремль собирался и дальше маргинализировать оппозицию.

Но Россия не была больше отгорожена железным занавесом, как Советский Союз. Ее границы были открыты, страна стала частью глобального мира, а представители российской элиты – не только олигархи, но и высокопоставленные чиновники – владели недвижимостью за границей, открывали счета в иностранных банках и отправляли детей учиться в западные школы и университеты. Вряд ли они хотели все это потерять, что, в теории, делало путинскую систему уязвимой.

К 2011 г. Немцов вот уже четыре года работал над тем, как можно использовать это противоречие внутри коррумпированной политической системы.

Все началось в декабре 2007 г. на 19-м этаже бизнес-центра на востоке Москвы, в офисе бывшего премьер-министра Михаила Касьянова. Несколько лет назад он рассорился с Путиным и пытался найти свое место в политической оппозиции. Вместе с Касьяновым в комнате находились Немцов, Владимир Буковский, диссидент, в 1980-х гг. возглавлявший антикоммунистическую организацию «Интернационал сопротивления», и Владимир Кара-Мурза – младший, специально прилетевший из Вашингтона. Они уже несколько часов пытались придумать стратегию оппозиции на предстоящих выборах, когда у Немцова возникла новая идея. «Мы должны добиться введения визовых санкций против конкретных ключевых фигур путинского режима, – сказал он. – Эти люди несут ответственность за репрессии и фальсификацию выборов, но при этом хотят ездить на Запад, хранить деньги в западных банках учить своих детей в западных университетах». Он сделал паузу и спокойно добавил: «Нам нужны точечные удары».

Они принялись обсуждать, кто должен стать первой мишенью. Немцов предложил начать с Владислава Суркова, серого кардинала Путина. Сурков был заместителем главы президентской администрации и отвечал за борьбу с политической оппозицией. Именно Суркову принадлежала идея «суверенной демократии», согласно которой демократия в России должна существовать по особым правилам, не таким, как на Западе.

Сурков также стоял за созданием прокремлевских молодежных организаций, вроде «Идущих вместе», которые должны были противостоять оппозиции, и стали известны после того, как сожгли книги Владимира Сорокина напротив Большого театра. Еще одна организация, запущенная Сурковым, установила в летнем лагере для прокремлевских активистов на Селигере пластиковую голову Немцова в каске со свастикой[337].

Все собравшиеся согласились, что Сурков идеально подходит для этой роли. К тому же момент был подходящий: прокремлевские активисты несколько месяцев подряд преследовали британского посла за участие в конференции российской оппозиции. Куда бы тот ни пошел, его подкарауливали люди с плакатами, на которых было изображено его лицо с надписью loser (неудачник) на лбу.

Сотрудники британского посольства внимательно выслушали Немцова и Кара-Мурзу – младшего, пока те спрашивали, почему Суркову позволено свободно приезжать в Лондон. Вскоре кремлевского функционера пригласили в британское посольство в Москве и очень вежливо попросили прекратить травлю. Они также намекнули, что, если ситуация не изменится, дорога в любимый Лондон будет для него закрыта. Несмотря на то, что Сурков всегда на публике делал вид, что ему плевать, что про него думают на Западе, намек подействовал, и посла оставили в покое[338].

В следующем году идея Немцова о визовых санкциях получила неожиданную поддержку со стороны американского инвестора Билла Браудера, внука Эрла Браудера, лидера компартии США в 1930–1940-х гг., а также советского агента и близкого товарища Якова Голоса. С середины 1990-х гг. Билл Браудер возглавлял крупный инвестиционный фонд, работавший в России, но в 2005 г. он поссорился с Кремлем. Российские власти начали преследовать его компании. Одного из его сотрудников, юриста Сергея Магнитского, бросили в Бутырскую тюрьму и замучили там до смерти.

Чтобы наказать российских чиновников, причастных к делу Магнитского, Браудер начал лоббировать в конгрессе США законопроект, предусматривающий введение запрета на въезд этих людей в США и заморозку их активов в американских банках.

В конце 2010 г. Немцов прилетел в Вашингтон, чтобы переговорить с американским сенатором Джоном Маккейном. С собой на встречу в гостинице W Hotel неподалеку от Белого дома он взял Кара-Мурзу – младшего. Немцов знал Маккейна много лет и доверял ему как убежденному противнику Путина.

Немцов и Кара-Мурза объяснили сенатору, что хотят расширить законодательную инициативу Браудера и сделать санкционный список открытым. Другими словами, не ограничивать список только теми, кто был замешан в трагедии Магнитского, но включать в него любых должностных лиц, причастных к нарушению прав человека в России. Маккейн идею одобрил, и Немцов вернулся в Москву, оставив Кара-Мурзу – младшего – в то время возглавлявшего бюро RTVI в Вашингтоне – продолжать продвигать их идею среди американских законодателей.

Кара-Мурза взялся за дело в начале 2011 г., когда стартовала новая сессия конгресса. «С января по май я ходил в конгресс почти каждый день. На протяжении четырех месяцев я встречался с людьми, объяснял, почему это важно», – вспоминал Кара-Мурза. Белый дом при Обаме не поддерживал эту инициативу. Госдеп не видел необходимости в законе о персональных санкциях. Там считали, что после смерти Магнитского правительство США – без всякого нового закона – уже ввело запрет на выдачу виз десятку российских чиновников в связи с нарушениями прав человека[339]. Однако имена этих должностных лиц не назывались, а их активы не были заморожены.

Была и другая проблема, более деликатного свойства. Хотя Билл Браудер несколько лет назад отказался от американского гражданства, чтобы получить британский паспорт, он родился в Соединенных Штатах и для конгресса все еще был одним из своих. Но Немцов и Кара-Мурза – младший были российскими гражданами, которые пытались убедить конгресс США изменить американскую политику по отношению к России. Они не были изгнанниками, тщательно отобранными в рамках очередной инициативы Кеннана. Они были действующими политиками и общественными деятелями, активно участвовавшими в политической жизни на родине. Впервые в истории россияне приехали в Вашингтон лоббировать закон, который, как прямо заявляли представители Кремля, неизбежно испортит отношения США с Москвой. Из-за этого некоторые американские чиновники и законодатели колебались. Тем не менее в мае 2011 г. новый расширенный законопроект был представлен конгрессу.

Эта инициатива превратила Немцова и Кара-Мурзу – младшего в главных врагов Кремля. Российские власти не скрывали, что ненавидят Браудера; в государственных СМИ его изображали как негодяя и вора, и постепенно он заменил Березовского в роли врага номер один. Но Браудер был иностранцем, а Немцов и Кара-Мурза были своими – российскими гражданами, и это было намного хуже.

Немцов понимал всю степень грозящей ему опасности, но взвинтил ставки, объявив в январе 2011 г. личную войну Путину. В день своего освобождения из-под ареста он встретился с журналистами и открыто призвал Запад отменить любые санкции против России в целом, но ввести их против конкретных людей. «Новый список должен начинаться с фамилии Путин, – сказал он. – Потому что именно этот человек, имея юридическое образование, ногами, руками, зубами растоптал и разорвал российскую Конституцию и правосудие, причем с особой жестокостью и презрением»[340].

На протяжении всего 2011 г. Немцов продолжал настаивать на введении санкций и в начале сентября вылетел в Вашингтон, чтобы помочь Кара-Мурзе – младшему. Президент Обама только что подписал указ, наделявший госдепартамент полномочиями запрещать выдачу виз людям, причастным к нарушению прав человека. Госдепартамент использовал этот указ, чтобы помешать принятию закона Магнитского[341].

Вернувшись в Москву, Немцов узнал, что на YouTube только что появилась видеозапись его встречи с американским правозащитником и российским экологом в вашингтонском кафе. Снятое скрытой камерой видео называлось «Немцов и Чирикова получают указания в Вашингтоне»[342].

Этот ролик не пользовался популярностью и не использовался Кремлем для пропаганды. У него была другая цель. Видео предназначалось не публике, а оппозиции, и его смысл заключался в следующем: «Мы внимательно следим за вами, где бы вы ни находились».

Глава 29

Отчаянные времена

В конце 2011 г. в Москве начались массовые акции протеста против решения Путина еще раз стать президентом. Он уже пробыл на этом посту два полных срока – максимум, разрешенный российской конституцией. Затем он «отошел в сторону», уступив место полностью от него зависимому Дмитрию Медведеву, а сам стал премьер-министром. Это позволило Путину сохранить свое влияние и контроль над страной, но все же формально президентом был Медведев, человек с чуть более либеральным подходом. Теперь же Путин объявил о решении снова «выдвинуть свою кандидатуру», что неизбежно означало его возвращение в Кремль и уход Медведева без шансов на второй срок.

Московские протесты против возвращения Путина стали первым серьезным внутриполитическим кризисом, с которым он столкнулся как лидер страны. В отличие от своего предшественника Ельцина, Путин никогда не вступал в открытую политическую борьбу. Он даже никогда не участвовал в дебатах во время избирательных кампаний. И вот теперь городской средний класс, который раньше поддерживал Путина, вышел на улицы, держа в руках плакаты с требованием, чтобы он ушел навсегда. Путин, казалось, неожиданно лишился всего своего обаяния.

Шли месяцы, но справиться с кризисом не удавалось. Пришла зима, а люди продолжали выходить на улицы столицы. Путин начал нервничать.

Декабрь в Москве – всегда самый мрачный месяц, когда город покрывается грязным снегом, а солнце несколько недель прячется за тучами. 24 декабря 2011 г. на широком проспекте Сахарова собралось более 100 000 разгневанных москвичей. Ольга Романова на сцене объявляла имена выступающих, среди которых были либеральные журналисты, оппозиционные политики, телеведущие и даже автор популярных детективов.

Теперь люди больше знали Романову не как тележурналистку, а как общественного деятеля – организатора публичной кампании за освобождение из тюрьмы своего мужа, а также за права других российских заключенных. Она по-прежнему часто появлялась на телевидении, но теперь она все время говорила об ужасных условиях содержания в российских тюрьмах и колониях. Три года Романова отважно билась за своего мужа, и в конце концов ее борьба увенчалась успехом: тремя месяцами ранее Верховный суд постановил пересмотреть дело Козлова и его наконец освободили из-под стражи.

С первых дней протестов Романова занималась сбором средств на проведение акций. Митинги требовали хорошей звуковой аппаратуры, больших экранов, не говоря о затратах на сцену. Романова отвечала за сбор средств через «Яндекс. Деньги».

Ольга ничего не знала о фандрайзинге в Сети, и вышедший на свободу Козлов взялся ей помочь. Наученный собственным горьким опытом в тюрьме и возмущенный решением Путина вернуться в Кремль, он понимал, что не может оставаться в стороне. Они с Ольгой зарегистрировали на сервисе «Яндекс. Деньги» «Кошелек Романовой». Для проведения акции протеста на проспекте Сахарова организаторам требовалось около 3 млн рублей. Нужную сумму Ольга и Алексей собрали всего за четыре дня.

Стотысячный митинг протеста на проспекте Сахарова серьезно напугал Путина. Он не понимал, почему люди, которые прежде его поддерживали, вдруг повернулись против него, и подозревал в подстрекательстве американцев. Он отправил на митинг своего друга, бывшего министра финансов Алексея Кудрина, чтобы тот выступил перед протестующими. Мы стояли в толпе и слушали его, но он звучал совершенно неубедительно.

Путин внимательно следил за происходящим. Многие из тех, кто поднимался на сцену, были совершенно ему незнакомы. Кремль делал все, чтобы вытеснить либералов на обочину политической жизни, и в значительной степени преуспел. Но в последнее время появилось новое поколение оппозиции со своими харизматичными лидерами и новыми способами коммуникации[343].

Однако двоих выступавших Путин хорошо знал – лидера либеральной оппозиции и ельцинского вице-премьера Бориса Немцова, и Гарри Каспарова, легендарного чемпиона мира по шахматам. Каспаров занялся политикой еще в 1990 г. и в конце 2000-х гг. вместе с Немцовым возглавил оппозиционное движение «Солидарность». В тот день речь Каспарова была полна оптимизма. «Их [сторонников Путина] мало, и они жмутся от страха за полицейскими цепями, – сказал он. – Потому что они боятся. Потому что мы потеряли страх».

Каспаров не был самым популярным оратором среди выступавших в тот день на проспекте Сахарова, но для Путина не это имело значение. 26 лет назад, в ноябре 1985 г. Каспаров, тогда еще юный шахматный гений, бросил вызов советскому чемпиону мира Анатолию Карпову. Эта битва титанов транслировалась в прямом эфире по советскому телевидению. Все знали, что Карпова, похожего со своей невзрачной внешностью и невыразительными манерами на правительственного чиновника, поддерживала партия и соответственно КГБ. Сослуживцы Путина в дрезденской резидентуре считали Каспарова наглым выскочкой[344]. Но Путин, в то время 33-летний офицер советской разведки, не скрывал симпатии к дерзкому молодому шахматисту. Каспаров выиграл титул чемпиона и стал суперзвездой, а Путин остался его скромным фанатом. И вот, четверть века спустя, кумир его молодости громил его со сцены на митинге оппозиции.

В марте 2012 г. Путин победил на президентских выборах. Ни один из его соперников не сумел сплотить протестующих и выдвинуться единым кандидатом. 7 мая состоялась третья по счету инаугурация Путина: черный «Мерседес» в окружении кавалькады автомобилей и мотоциклов охраны провез его по пустым московским улицам, очищенным от прохожих и зрителей, на торжественную церемонию в Кремле.

Благополучно вернувшись, Путин сразу начал контрнаступление на оппозицию, используя проверенную временем тактику: выборочные репрессии в сочетании с выдавливанием людей из страны. Более 200 следователей занялись уголовным преследованием несогласных. В ответ протестующие создали Координационный совет оппозиции, в котором были представлены все антипутинские политические группы – от либералов до националистов, – но вскоре стало ясно, что борьба проиграна. С каждым разом все меньше людей выходили на улицы. Кремль продолжал сажать протестующих в тюрьмы, и десятки политических активистов были вынуждены бежать за границу. Из 30 человек, выбранных в Координационный совет оппозиции, девять покинули страну, еще несколько оказались в тюрьме.

В марте 2012 г. состоялся второй суд над Козловым. Его снова признали виновным и вернули за решетку, где он провел еще полтора года. Потеряв самообладание, Романова прокляла судью в зале суда.

Владимир Кара-Мурза – младший тоже вошел в Координационный совет оппозиции, хотя, как глава вашингтонского корпункта RTVI, почти все время находился в Соединенных Штатах и мало участвовал в московских протестах. Однако Путин верил, что Вашингтон не только поддерживал, но и организовывал протесты, а Кара-Мурза имел доступ к конгрессменам и чиновникам в США, где лоббировал введение санкций против друзей и соратников Путина. Немцов также время от времени летал в Вашингтон, чтобы придать политический вес лоббистским акциям Кара-Мурзы.

Однажды Кара-Мурза – младший и Немцов вышли из здания конгресса после очередной серии утомительных встреч по поводу санкций. Стояла прекрасная солнечная погода, и они решили прогуляться. Вдруг рядом с ними остановилась машина. Тонированное стекло опустилось, и из окна высунулась рука с направленной на них камерой. Им ясно дали понять: с них не спускают глаз.

12 июня 2012 г., в День России, Кара-Мурза – младший, как всегда, приехал в российское посольство на Висконсин-авеню, где должен был состояться брифинг для прессы. Он назвал в переговорное устройство свое имя и стал ждать, когда охранник откроет ему ворота. Последовала небольшая пауза. Затем голос сказал: «Вам запрещен вход на территорию посольства Российской Федерации». Кара-Мурза очень удивился. «Почему? Вы можете объяснить причину?» – спросил он. Но голос ответил, что просто выполняет распоряжение.

Кара-Мурза – младший позвонил посольскому пресс-секретарю. «Женя, что происходит?»

«Извини, но это распоряжение самого посла. Я ничего не могу с этим поделать».

Тогда он позвонил знакомой журналистке и попросил, чтобы она позвонила в посольство за объяснениями. Глава пресс-службы пояснил, что Кара-Мурза – младший больше не работает на RTVI и, следовательно, лишен журналистской аккредитации[345]. Именно так Кара-Мурза узнал о своем увольнении с телеканала – не от своего непосредственного начальства, а от пресс-секретаря российского посла Сергея Кисляка.

Всего четыре месяца назад основатель RTVI Владимир Гусинский, разочаровавшись и устав от борьбы, продал телеканал малоизвестному менеджеру – бывшему главному редактору телеканала российского Министерства обороны[346]. И вот теперь телеканал, в который Гусинский вложил столько сил, чтобы превратить его в голос русской диаспоры, независимый от Москвы, уволил своего журналиста в США – и российское посольство было первым, кто узнал об этом.

На следующий день, когда Кара-Мурза размышлял, как ему теперь обеспечивать свою большую семью – жену и троих детей, ему позвонил Немцов.

Он сказал, сославшись на информацию из Кремля, что Кара-Мурзу внесли в черный список: отныне ни одно российское СМИ не возьмет его на работу.

По сути, это был полный запрет на профессию.

Если 2012 г. стал тяжелым для российской оппозиции, то 2013 г. был еще хуже. Люди больше не видели смысла выходить на улицы, Координационный совет оппозиции прекратил существование. Расстроенные и разочарованные лидеры протестного движения растерялись. Путин снова сидел в Кремле – и его поддерживало большинство населения.

В феврале Гарри Каспаров решил больше не возвращаться в Россию. Под него принялись копать правоохранительные органы, и он боялся ареста. Экс-чемпион мира по шахматам перебрался в Нью-Йорк[347].

В следующем месяце в своем имении Титнесс-Парк близ городка Аскот в графстве Беркшир при загадочных обстоятельства скончался Борис Березовский. Телохранитель обнаружил безжизненное тело олигарха на полу запертой ванной комнаты с петлей на шее. Полиция так и не сумела установить, покончил ли Березовский с собой или кто-то ему помог[348].

Смерть Березовского стала символическим завершением первой волны политической эмиграции при Путине. Березовский на протяжении многих лет пытался убедить общественность в России и за рубежом в том, что он сделал Путина президентом – и он же может его сокрушить. Теперь эта эпоха закончилась.

В это время еще один российский олигарх последовательно проходил через круги ада, организованного Кремлем для богатых и независимых, а следовательно, опасных людей.

Сдержанный человек с негромким голосом и обманчиво мягкими манерами, в очках в тонкой оправе, Михаил Ходорковский, некогда самый богатый российский нефтяной магнат, поссорился с Путиным в начале 2000-х гг. В какой-то момент самоуверенный Ходорковский на совещании в Кремле публично вступил в спор с президентом[349]. Уже через несколько месяцев он оказался в тюрьме, где в итоге провел десять лет. За это время он лишился большей части своих активов[350].

Даже в тюрьме Ходорковский продолжал оставаться для Путина проблемой. В Кремле подозревали, что бывший олигарх тайно использует оставшиеся у него деньги для поддержки либеральной интеллигенции, которая не дает о нем забыть российской публике. Однако многолетняя публичная кампания за освобождение Ходорковского стала в конце концов самоорганизующейся силой: за ней не стояло никакой политической партии, а сам Ходорковский не был политическим лидером. Тем не менее очевидно несправедливые судебные решения, отправившие Ходорковского в тюрьму, усиливали у интеллигенции антипутинские настроения. В исправительных колониях – сначала в Сибири, затем в Карелии недалеко от границы с Финляндией – Ходорковский писал статьи и отправлял их в популярные московские СМИ. Те их публиковали, вызывая в российском обществе острые споры. Кремль с недовольством наблюдал за тем, как бывший олигарх превращается во все более важную общественную фигуру. После протестов в Москве терпение Путина лопнуло. Он больше не хотел, чтобы Ходорковский оставался в стране, и решил выслать его за границу, помня о том, что произошло с влиятельными Гусинским и Березовским и их амбициозными планами в изгнании.

20 декабря 2013 г. Ходорковского под конвоем доставили из колонии в аэропорт Санкт-Петербурга и посадили на самолет, вылетавший в Германию. Путин согласился отпустить Ходорковского в обмен на обещание бывшего олигарха не заниматься политикой. В качестве гарантии Кремль взял в заложники его близкого друга, которого выпустили из колонии, но не разрешили уехать из страны.

Каспаров и Ходорковский пополнили ряды тех, кто оказался за пределами России из-за преследований Кремля и теперь были разбросаны по всему миру, от Прибалтики и Украины до США. Это была новая российская оппозиция в изгнании, и она не сидела без дела.

Энергичный Каспаров пытался изменить западное общественное мнение о Путине. Он опубликовал в США книгу и множество статей, в которых критиковал Кремль и его политику. Но его главная цель состояла в том, чтобы помочь российским активистам и оппозиционным политикам найти общий язык.

Михаил Ходорковский сначала поселился в Швейцарии, а потом перебрался в Лондон, где занялся организацией конференций в Восточной и Центральной Европе, чтобы обеспечить российским активистам – как находящимся в изгнании, так и живущим в России – площадку для встреч и дискуссий.

Ходорковский сдержал данное Путину слово и не стал создавать политическую партию. Из своей фешенебельной штаб-квартиры в доме № 16 на Ганновер-сквер в одном из самых дорогих районов Лондона он координировал действия созданной им общественной организации «Открытая Россия». Новая организация финансировалась из-за рубежа, но действовала в России и имела отделения во многих российских регионах.

Ходорковский считал, что может быть полезен еще в одном отношении.

«В России есть люди – активисты, журналисты, – которые делают очень рискованные вещи. Поэтому мы, чтобы не подставлять этих людей, говорим: "валите на косого, косой, как говорится, все стерпит". Мы понимаем, конечно, те риски, которые мы в связи с этим несем, – это "новичок", – сказал Ходорковский с ударением на последнем слове, имея в виду боевое отравляющее вещество, использованное при отравлении бывшего российского шпиона Сергея Скрипаля на территории Великобритании. – Но тем не менее мы считаем, что риск менеджируемый, и мы просто на него идем, чтобы не подставлять людей в России»[351].

На пост заместителя председателя «Открытой России» Ходорковский пригласил Кара-Мурзу – младшего, который на тот момент маялся без работы в Вашингтоне. Бывший журналист обрадовался возможности вернуться в Россию. Они встретились в Нью-Йорке, и Ходорковский очень спокойно сказал Кара-Мурзе: «Настоятельно советую: не берите с собой семью». Кара-Мурза подумал, что десять лет тюрьмы сделали Ходорковского немного параноиком, однако прислушался к совету. Он перебрался в Москву, оставив жену и троих детей в Вашингтоне, и летал через океан дважды в месяц, чтобы увидеться с ними.

Тем временем Каспаров и Ходорковский летали по США и Европе, выступая с докладами и лекциями о политической ситуации в России. Каспаров помогал Немцову и Кара-Мурзе – младшему лоббировать закон Магнитского в Вашингтоне. Однако ни Каспаров, ни Ходорковский не видели поводов для оптимизма.

«Новая волна эмигрантов из путинской России стала моложе, образованнее. Но большинство из этих молодых людей не хотят бороться с путинским режимом. Они считают это бессмысленным. Честно говоря, на сегодняшний день Путин очень успешно использует эмиграцию в своих интересах», – говорил расстроенный Каспаров в кафе в центре Нью-Йорка на следующий день после конференции PutinCon, организованной им в театре New World Stages возле Таймс-сквер. Однодневное мероприятие, на котором несколько десятков докладчиков разоблачали путинский режим, должно было открыть американцам глаза на происходящее в России. Конференция была интересной, но вряд ли могла на что-то повлиять[352]. «Единственный потенциал, который я вижу в этой волне эмиграции, – в том, что после ухода Путина, возможно, 10 % из них будут готовы вернуться и занять посты в правительственных структурах», – сказал Каспаров.

Между тем политически активные граждане – активисты, экологи, представители творческих профессий, политики – большинство в возрасте чуть старше 20–30 лет, продолжали покидать страну. За границей они присоединялись к либералам – экспертам, аналитикам, журналистам, экономистам, – которые вот уже много лет вели борьбу с путинским режимом.

В 2017 г. 2664 российских гражданина попросили политического убежища в США, что было самым высоким показателем за 24 года, прошедших после предыдущего максимума – 2117 человек в 1994 г. (тогда, в 1990-е гг., люди просили убежища, боясь постсоветского всплеска антисемитизма, к счастью, не случившегося)[353]. И это было в два раза больше, чем в 2012 г., когда Путина избрали на третий президентский срок.

Путинская стратегия по выдавливанию из страны инакомыслящих, казалось, вполне работала.

«Это очень умно и очень эффективно», – сказал нам Михаил Ходорковский[354].

Мы сидим с бывшим заключенным олигархом в его просторном, полупустом лондонском офисе, отделанном деревянными панелями. Он кажется спокойным, как и всегда, но во время разговора постоянно мнет в руке пустую алюминиевую банку из-под Coca-Cola. «Это [выдавливание из страны] очень сильно сбрасывает пар. Потому что человек, которого уже все задолбало, у него появляется выбор: либо он уезжает, но теряет свой социальный статус, либо он остается и у него проблемы с зарабатыванием денег и он даже может оказаться в тюрьме. И с этой точки зрения люди воспринимают потерю социального статуса как меньшее зло».

Ходорковский грустно рассмеялся, держа в руке смятую банку. «Критическая масса за пределами страны в отношении России создаться не может. В принципе. Потому что нету никакого рычага давления, который из-за границы сработал бы лучше, чем изнутри России. Мы – страна достаточно закрытая, не по ментальности, а просто по природно-географическим условиям. Поскольку сухопутная держава, себестоимость транспортировки высокая, то 80 % товаров критически выгоднее создавать внутри страны. И на 80 %, кто бы что ни говорил, мы себя самообеспечиваем и продуктами, и барахлом. Все равно сами на самом деле. В этом смысле Россия неуязвима».

Глава 30

Вечеринка окончена

Это был настоящий успех! Просторный двухуровневый пентхаус на 14-м этаже суперсовременного здания Sky Garage в Челси в Нижнем Манхэттене быстро заполнялся людьми. Октябрьским вечером 2010 г. в апартаментах, по слухам принадлежавшим Николь Кидман, собрались артисты, журналисты, знаменитости и просто богатые и влиятельные люди.

В наличии было все, что нужно для крутой богемной вечеринки, – шампанское, абсент и длинноногие модели. Большинство гостей говорили по-русски, а над толпой в буквальном смысле возвышался двухметровый миллиардер Михаил Прохоров.

Он любил Нью-Йорк. «Пожалуй, это единственный город в мире, который по своей энергетике напоминает мне Москву, – сказал он Ребекке Мид из The New Yorker. – Во всех других городах я просто засыпаю»[355].

Вечеринку организовали в честь запуска американского издания журнала «Сноб», который Прохоров финансировал в России, а теперь и в США. К микрофону подошла Маша Гессен, заместитель главного редактора журнала. «В России, когда человек достигает определенного положения в обществе, он старается возвести вокруг себя заборы как в прямом, так и в переносном смысле, чтобы оградить свое личное пространство и жить так, как ему хочется, – сказал она. – Цель этого проекта – дать людям возможность преодолеть эти барьеры, предоставить возможность общаться с теми, кто не входит в их профессиональный и социальный круг»[356].

Хрупкая и угловатая Маша напоминала подростка, одетого в черный смокинг и белую рубашку. Она лучезарно улыбалась. Маша уехала в Америку с родителями в начале 1980-х гг., когда ей было 14, но 10 лет спустя она вернулась в Москву как журналистка. Вряд ли можно было найти более подходящего человека, чем Маша, которую знали не только в России, но и в Америке, где она публиковалась в Vanity Fair, чтобы представить в Нью-Йорке идею проекта «Сноб». Это была идея «глобальных русских» как нового социокультурного явления.

В начале 2000-х гг. в России появилось новое поколение умных и успешных людей или, как гласил манифест «Сноба», успешных, образованных космополитов, которые «живут в разных странах, говорят на разных языках, но думают по-русски»[357]. Работая в международных корпорациях или управляя собственными компаниями, эти люди выбирали для жизни те города и страны, где перед ними открывались наилучшие перспективы для карьерного роста или бизнеса. Они не считали себя ни изгнанниками, ни эмигрантами, хотя не жили в России.

Группа журналистов во главе с Владимиром Яковлевым, легендарным основателем «Коммерсанта», первой обратила внимание на этих людей с деньгами и большими амбициями и увидела в них многообещающую аудиторию.

Заручившись поддержкой миллиардера Прохорова, они начали выпускать журнал под названием «Сноб», вокруг которого образовался клуб для людей, искавших какого-то особого статуса. Яковлев также придумал название для русскоязычных профессионалов-космополитов – global Russians, или глобальные русские. Шел 2008 год, Путин больше не был президентом, и многим казалось, что начинается новая эпоха.

Идея global Russians оправдала себя, и теперь, два года спустя, вечеринка «Сноба» в пентхаусе на Манхэттене прошла с таким размахом, что о ней написали и в The New York Times, и в The New Yorker[358].

Маша Гессен считала, что старое, существовавшее в Российской империи и в СССР представление о русской эмиграции как о дороге в один конец без права вернуться на родину, ушло в прошлое. Новое и оптимистичное название – глобальные русские – отлично подходило людям, которые уехали из России не из страха, а в поисках новых возможностей, при этом дверь на родину для них оставалась открытой.

Эта идея понравилась очень многим. Принадлежать к виртуальному клубу глобальных русских, грамотно раскрученному командой «Сноба», вдруг стало очень престижным.

В клуб вступили сотни известных людей, совершенно непохожих друг на друга, таких как Ольга Романова, все еще боровшаяся за освобождение мужа, Петр Холодный, священник-финансист, участвовавший в объединении церквей, и российско-американский инвестор Борис Йордан.

Впервые в истории россияне могли свободно путешествовать по миру и жить между двумя и более странами. Но это продолжалось недолго. Члены элитарного клуба не знали, что этой свободой им осталось наслаждаться всего три года.

К маю 2013 г. атмосфера в России изменилась до неузнаваемости. За последний год Путин усилил контроль над российским обществом, используя аресты, репрессивные законы и цензуру в интернете[359].

Мало кто сомневался, что поворотным моментом стали московские протесты 2011 г. За толпами разгневанных москвичей Путин привычно увидел руку американских спецслужб. Однако даже он понимал, что антикремлевские настроения в российском обществе и бизнес-элите растут, в том числе и среди таких олигархов, как Михаил Прохоров.

Один из богатейших олигархов и популярный персонаж светской хроники, Прохоров заработал свое огромное состояние в 1990-е гг., участвуя в так называемых залоговых аукционах – когда крупные банки ссужали деньги российскому правительству под залог акций ценных государственных активов, которые впоследствии приватизировались. Прохоров со своим партнером получил контроль над «Норильским никелем», крупнейшим в мире металлургическим комбинатом по производству палладия и никеля, построенным в сталинские времена узниками ГУЛАГа в 300 километрах севернее Полярного круга.

Потом Прохоров решил начать более цивилизованную игру и добиться признания на Западе. Запуск американского издания журнала «Сноб» должен был в этом помочь.

Летом 2011 г., перед очередными парламентскими выборами, Прохоров возглавил политическую партию «Правое дело», которую поддержала значительная часть московской элиты. Но он не заручился одобрением Путина, и это было ошибкой. За несколько дней до того, как Путин объявил о решении в третий раз баллотироваться в президенты, Прохоров лишился своей партии в результате рейдерского захвата, организованного с подачи Кремля. Вот почему в декабре 2011 г. Прохоров тоже стоял в толпе москвичей на проспекте Сахарова, слушая Каспарова, Навального и Немцова. Олигарх не мог смириться с тем, что в политике с ним обошлись как с пешкой.

Год спустя, когда его состояние оценивалось Forbes в $13 млрд, Прохоров отошел от бизнеса, передав свои активы в управление партнерам[360]. Он понимал, что подвергает свои компании риску, поскольку не отказался от политических амбиций. К тому времени Путин твердо встал на путь конфронтации, причем не только со средним классом, но и с некоторыми проявившими независимость олигархами.

Отношения между Россией и США стали худшими за последние десятилетия. В конце 2012 г. Обама подписал «акт Магнитского», который ввел персональные санкции против российских чиновников, ответственных за нарушение прав человека, – закон, который лоббировали Браудер, Немцов и Кара-Мурза – младший. Первоначально санкционный список включал 18 человек, причастных к содержанию под стражей и смерти Магнитского. (Потом он расширился, и через пять лет в «список Магнитского» включат даже Александра Бастрыкина, главу Следственного комитета[361].) Разъяренный Путин выдал асимметричный ответ: Госдума запретила иностранцам, в частности американцам, усыновлять российских детей.

6 мая 2013 г. москвичи вышли протестовать на Болотную площадь. От прежнего оптимизма не осталось и следа – никто больше не надеялся на политические перемены. Люди вышли на улицы, требуя освобождения своих товарищей, арестованных после демонстрации на Болотной за год до того.

Спустя две недели в Лондоне состоялась публичная дискуссия о Путине. Дебаты «Был ли хорош Путин для России?» прошли в любимом русскими олигархами Южном Кенсингтоне в темно-красном викторианском особняке Лоутер-Лодж, где с начала XX века размещалось Королевское географическое общество. В тот майский вечер самый большой конференц-зал Лоутер-Лодж, вмещавший до 800 человек, набился до отказа.

Организаторы долго и тщательно выбирали оппонентов для дебатов. Первым выступать пригласили Бориса Йордана. Однако следовало как-то объяснить публике, почему американский инвестор будет говорить о Путине, и организаторы представили его как автора статьи в The Washington Post под заголовком «Путин добивается результатов. Вот почему он им нравится» (He Delivers. That's Why They Like Him).

Йордан с готовностью согласился – лондонские дебаты должны были стать его вторым выступлением в недавно начатой им публичной кампании, посвященной отношениям Путина и Запада. Первым было его участие в дискуссии по российско-американским отношениям, которая прошла накануне в Центре Йордана по изучению России при Нью-Йоркском университете. Он пригласил туда себя сам: в конце концов, центр существовал на его деньги и носил его имя.

Выступая в Нью-Йорке, Йордан утверждал, что Путин рассчитывал на другой сценарий развития российско-американских отношений, но его ожидания за время первых двух президентских сроков не оправдались. Он также резко раскритиковал «акт Магнитского», заявив, что не понимает, почему США «вмешиваются во внутренние дела России»[362].

Теперь он приехал защищать Путина в Лондон.

Выступить оппонентом Йордана пригласили Машу Гессен. После 2010 г. Гессен ушла из «Сноба» и успела поработать в нескольких российских печатных СМИ. Из одного журнала ее уволили после того, как она отказалась освещать полет Путина на дельтаплане с журавлями-стерхами. Президент показывал молодым птицам маршрут перелета на юг, и акция была очередным пиар-ходом Кремля[363]. Затем Маша недолго возглавляла московское бюро радио «Свобода»[364]. В Америке только что вышла написанная ею биография Путина «Человек без лица: Невероятное восхождение Владимира Путина».

Поскольку дебаты предусматривали формат двое на двое, позвали еще двух британцев. На стороне Йордана выступал бывший британский дипломат. Машу Гессен поддерживал Люк Хардинг из газеты The Guardian, первый западный журналист, высланный из России со времен холодной войны[365].

Организаторы усадили хрупкую, одетую во все черное Машу Гессен и заметно располневшего и поседевшего Бориса Йордана по разные стороны от модератора. Несмотря на внешний контраст, между главными оппонентами было много общего: оба русские американцы, обоим по 46 лет, и оба – члены клуба global Russians. Но теперь они находились по разные стороны баррикад.

Когда Маша заговорила, стало очевидно, что она очень волнуется. Она сказала, что больше не чувствует себя в России в безопасности. Запрет на усыновление российских детей иностранцами в ответ на «акт Магнитского» коснулся ее напрямую: Гессен была американской гражданкой, активисткой ЛГБТ и матерью троих детей, среди которых был мальчик, усыновленный из российского детского дома.

В марте ультраправый депутат Виталий Милонов, известный как ярый ненавистник геев и лесбиянок, выступая за введение запрета на усыновление российских детей гражданами США, заявил, что Маша Гессен усыновила русского ребенка и воспитывает его в извращенной семье, и с этим надо что-то делать[366]. Это было прямой угрозой, и Маша немедленно проконсультировалась с адвокатом. Единственным советом, который тот смог дать, было научить сына: «Если к тебе приближается незнакомец, чиновник или полицейский, – беги». Это не очень обнадеживало. Маша серьезно задумалась над тем, чтобы уехать из России[367].

Гессен говорила медленно, последовательно опровергая аргументы о том, что Путин привел страну к экономическому процветанию. «Мы видим, что российская экономика полностью зависит от нефти и газа… Посмотрите на социальный сектор. Чтобы пройти обследование в московской поликлинике, нужно приносить свои шприцы». Но она не надеялась переубедить аудиторию – мир с нетерпением ждал, когда Путин откроет зимнюю Олимпиаду в Сочи через полгода.

Затем слово взял Борис Йордан. «Маша приехала в Россию в 1994 г., я – в 1992 г. Тогда я знал эту страну только из книг и представлял, как буду кататься на русской тройке по бескрайним снежным полям, а вдали будет слышен чудесный колокольный звон прекрасных русских церквей. Но когда я сошел с самолета, я увидел совершенно другую картину – нечто абсолютное серое и неприглядное. Могу вас заверить: в 1998–1999 гг. Россия была совсем не такой, как сказала Маша, – это было очень мрачное место».

Он повторил хорошо знакомый кремлевский нарратив: Путин спас страну от хаоса и добился поразительных успехов в экономике, обеспечив процветание среднему классу. Затем он презрительно отозвался о независимости СМИ в 1990-х гг., включая телеканал НТВ, к которому он сам когда-то имел отношение: «Они были какими угодно, только не независимыми! Их полностью контролировали олигархи». Йордан делал театральные паузы, повышал голос, жестикулировал – и тем самым напоминал профессионального торгового агента, продающего путинский режим собравшейся аудитории.

Последовал обмен резкими репликами, и Люк Хардинг больше не мог сдерживать возмущение. «Вы забыли упомянуть еще кое о чем!» – воскликнул он и перечислил имена российских журналистов и правозащитников, убитых в 2000-х гг. «Этот список можно продолжать и продолжать, – сказал он, обращаясь к аудитории. – Именно эти смелые журналисты, правозащитники и активисты, не только в Москве и Санкт-Петербурге, но и в провинции, заботятся о благе России, а вовсе не клептократы у власти и те (он показал направо, где сидел Йордан), кто делает в этой стране деньги, очень большие деньги»[368].

Меньше чем через год, весной 2014 г., Путин отправил войска на Украину и в нарушение всех норм международного права аннексировал Крым. Затем он развязал партизанскую войну на востоке Украины, посылая туда танки и наемников. Было очевидно, что Россия вступила в новую эпоху.

Это не смутило Бориса Йордана. Через три недели после аннексии Крыма в интервью российскому журналу бизнесмен уверенно продолжил свою публичную кампанию по оправданию Путина, которую он начал год назад в Нью-Йорке. «Недавно в Лондоне я участвовал в дискуссии о том, что Путин сделал для России, – сказал он. – В зале находилась тысяча человек. Все выступали с критикой Путина, любого аспекта его деятельности. Единственным человеком, который нашел позитив в деятельности Путина, был я»[369].

Но Йордан ошибался: он был не одинок в своих усилиях. План Путина по обработке русского зарубежья сработал: в трудный час на помощь пришла обширная сеть эмигрантских организаций, деятельность которых координировалась через кремлевские конгрессы соотечественников. Многие эмигранты искренне поддержали аннексию – это соответствовало их пониманию геополитики XIX века, когда Россия в последний раз успешно расширяла границы своей империи.

Между тем сообщество глобальных русских медленно умирало. Автор этой идеи Владимир Яковлев эмигрировал в Израиль, и в 2017 г. заявил, что глобальных русских больше нет, есть только беженцы[370]. Маша Гессен вместе с семьей уехала в Нью-Йорк.

Путин официально поставил точку на идее глобальных русских в июне 2014 г., когда подписал закон, требующий от всех граждан России, имеющих двойное гражданство или право постоянного проживания в другом государстве, в обязательном порядке уведомлять об этом органы власти. Неуведомление признавалось уголовным преступлением. Путин хотел держать своих сограждан на коротком поводке.

В конце 2018 г. Борис Йордан продолжал придерживаться прежней точки зрения. Согласившись дать интервью для этой книги, он с полной серьезностью предупредил: «Не вздумайте втягивать меня в вашу критику Путина!» И еще раз напомнил, какую пользу он приносит, занимаясь улучшением имиджа президента на Западе.

Глава 31

Нет человека – нет проблемы

У репрессивных режимов есть масса способов избавиться от оппонентов. Их можно посадить, выслать из страны, убить или забить до смерти.

Все эти методы вызывают два полезных эффекта: один мгновенный – устранение возмутителя спокойствия; другой пролонгированный и имеет воспитательное значение – запугивает общество в целом.

Но самый эффективный способ – это наказать родственников и друзей того, кто осмелился бросить вызов Кремлю. КГБ в свое время отработал этот подход до совершенства: жена диссидента теряла работу, дети вылетали из университета, а родственникам и друзьям навсегда закрывался выезд за границу.

Отравление всегда было одним из любимых методов спецслужб. Яд, не всегда мгновенный, но смертоносный, уникален тем, что жертва отравления умирает не одна. Вместе с ней через этот ужас проходят родственники и друзья. Смысл именно такого способа убийства – внушить безотчетный страх всем, кто наблюдает за умирающим. В современном мире отравление стало еще эффективнее, поскольку все происходящее быстро распространяется средствами массовой информации и социальными сетями от Москвы до Вашингтона.

Оставалось еще несколько минут до полуночи 27 февраля 2015 г., когда адвокат Вадим Прохоров узнал, что его друга Бориса Немцова застрелили. Невысокий, крепкий и энергичный 43-летний юрист Прохоров, который всегда говорил со скоростью пулеметной очереди, был адвокатом Немцова и российской оппозиции с начала 2000-х гг.[371] Всего три часа назад они говорили по телефону – обсуждали документальный фильм, анонсированный на российском телевидении, в котором Немцова назвали американской марионеткой. Прохоров знал, что Немцов должен был поехать на радиостанцию «Эхо Москвы» для участия в программе, посвященной запланированному на следующий день митингу протеста; потом оппозиционер собирался поужинать с подругой в ГУМе. Когда пара после ужина возвращалась домой на Малую Ордынку, на Большом Москворецком мосту, буквально в нескольких шагах от Кремля, их нагнал неизвестный и сделал шесть выстрелов. Четыре из них попали Немцову в спину. Он мгновенно скончался[372].

Вадим Прохоров сидел за столом в редакции независимого журнала The New Times и вычитывал материалы нового номера – как он всегда делал по пятницам, помогая журналу избежать исков о клевете, – когда кто-то в ньюсруме крикнул: «Немцова убили! Только что сказали по радио!» Затем зазвонил его мобильный – это был друг Немцова, который первым приехал на мост. Он подтвердил новость.

Всегда собранный и знающий, как поступить, Прохоров на несколько минут выпал из реальности. Затем он вскочил, выбежал из редакции, прыгнул в свою Audi A4 и помчался к мосту.

На мост он приехал в половине второго ночи. Тело Немцова было все еще там, полицейские в темноте разматывали бело-красную ленту, ограждая место преступления. Вскоре Прохоров увидел бегущего по мосту Владимира Кара-Мурзу – младшего[373]. Вадим сразу же переключился в профессиональный режим. Больше 15 лет своей жизни он помогал Борису Немцову – защищал его в судах от сфабрикованных обвинений, вытаскивал из изоляторов после акций протеста, заставлял полицию расследовать утечки прослушек телефонных разговоров политика. Прохоров глубоко втянул грудью холодный зимний воздух и отбросил эмоции. Он взглянул на холодные каменные стены Кремля, за которыми прятались люди, сейчас радовавшиеся смерти своего врага. Но Прохоров не мог отвлекаться. Он знал, что должен делать: заставить правоохранительные органы расследовать убийство его друга, как того требует закон.

Всю оставшуюся ночь Прохоров провел, сначала следя за тем, чтобы полиция не уничтожила какие-либо улики на мосту, потом отвез все еще пребывающую в шоке подругу Немцова в безопасное место. В конце концов он отправился на квартиру Кара-Мурзы на Овчинниковской набережной, где ему удалось поспать три часа. Рано утром он поехал в Следственный комитет, которому было официально поручено расследование, – Прохоров собирался тщательно следить за тем, чтобы оно действительно началось.

Следующие три месяца Прохоров беспомощно наблюдал, как друзья Немцова – его ближний круг, все политические оппоненты Путина – все больше скатывались в депрессию. Немцов был слишком яркой личностью, он никогда не терял оптимизма и мог подбодрить товарищей даже в самые мрачные времена. Без него становилось все хуже. Кара-Мурза – младший продолжал работать в организации Ходорковского, постоянно летая из Вашингтона в Москву, но у него никак не получалось собраться после смерти друга. Они знали друг друга 17 лет, Немцов был крестным отцом дочери Кара-Мурзы, и для последнего это значило очень много.

Прохорова спасала работа. Теперь он представлял интересы семьи Немцова и делал все, чтобы заставить следователей работать активнее. Он прекрасно знал, что, когда в 2000-е гг. в России произошла серия убийств известных журналистов и правозащитников, эти преступления никогда не расследовались до конца. В большинстве случаев тактика Кремля состояла в том, чтобы преуменьшить общественную роль жертвы, а затем объявить о поимке киллеров – и сделать вид, что убийство раскрыто, в то время как заказчики убийства и мотивы всегда оставались в тени. Две чеченские войны породили достаточно бойцов, готовых исполнить заказ на убийство и, что самое ценное, никогда не выдававших своих нанимателей. Таков был их кодекс чести, и к тому же так они защищали свои семьи.

Именно это произошло с расследованием убийства известной журналистки Анны Политковской, непримиримого критика Путина. Кремль отправил в тюрьму нескольких чеченцев, так и не объяснив, почему те пошли на убийство.

Поначалу казалось, что следователи по делу Немцова работают добросовестно. Уже в марте были задержаны трое подозреваемых, четвертый взорвал себя гранатой в квартире в Грозном, когда полиция пыталась его задержать. Но к концу апреля расследование застопорилось. Складывалось впечатление, будто какая-то невидимая, но непреодолимая стена мешает следователям двигаться дальше и добраться до организаторов и заказчиков. 30 апреля неожиданно заменили руководителя следственной группы. У Прохорова появилось дурное предчувствие.

26 мая 2015 г., всего через несколько месяцев после убийства Немцова, Вадиму Прохорову позвонил взволнованный товарищ Кара-Мурзы – младшего: «С Володей что-то случилось!» Он объяснил, что во время встречи в офисе агентства правовой информации РАПСИ Кара-Мурзе внезапно стало плохо: его вырвало, после чего он без сознания рухнул на пол. «Может, это отравление?» – спросил Прохоров. Он имел в виду пищевое отравление, поэтому не особенно встревожился. «Нет, это больше похоже на сердечный приступ», – сказал друг Кара-Мурзы.

Кара-Мурзу – младшего в бессознательном состоянии отвезли в отделение скорой помощи. Следующий день не принес улучшения, давление оставалось чрезвычайно низким: 40 на 20. Врачи решили, что причина в неправильной работе сердечных клапанов, и начали готовить больного к срочной операции на сердце.

Его отец, который после изгнания с телевидения работал на радио, позвонил своему другу, известному кардиохирургу. Тот поспешил в больницу, проверил результаты анализов и остановил операцию: «Что вы делаете?! У него сердце как у космонавта! Положите скальпели – это похоже на отравление».

Так друг семьи спас Кара-Мурзе – младшему жизнь. Вероятнее всего, Владимир бы не пережил операцию – и на этом бы дело и закончилось. Смерть во время операции на сердце, конечно, ужасна, но в ней нет ничего необычного. Ни у кого бы не возникло никаких подозрений.

Вадим Прохоров ждал за дверью. Узнав о возможном отравлении, он не мог успокоиться и ходил взад-вперед по больничному коридору. Неужели это была очередная атака на оппозицию, направленная против соратников Немцова? Кто еще может быть в опасности? И почему на этот раз они выбрали яд?

Он попытался понять, где и как могло произойти отравление.

Он знал, что два дня назад Кара-Мурза был в Казани и вернулся в Москву самолетом[374]. А самолет – это отличное место, чтобы подложить яд в еду: как правило, пассажир ест то, что ему дают, и не видит, где и кто приготовил эту еду.

Кроме того, такое уже случалось. Журналистка Анна Политковская была отравлена на борту самолета в 2004 г. Она едва выжила, но не перестала писать и говорить правду, и через два года ее застрелили в подъезде ее дома.

Были возможны и другие варианты. За день до приступа у Кара-Мурзы состоялось несколько встреч: во время одной из них он пообедал в ресторане в центре Москвы, а вечером поужинал с отцом в многолюдном двухэтажном баре BQ на Пятницкой.

Но сейчас Прохорову нужно было сосредоточиться на другом – сделать все, чтобы его друг выжил. После отмены операции на сердце Кара-Мурзу – младшего, все еще без сознания, перевезли в Первую градскую больницу.

От Кара-Мурзы – старшего было мало проку. Случившееся полностью выбило его из колеи, и теперь он публиковал в Facebook отчаянные посты, то заявляя о том, что его сын стал жертвой умышленного отравления, а на другой день списывая все на испорченную еду. Сильный человек, который смело боролся, когда захватывали его телеканал, Кара-Мурза – старший сходил с ума, видя своего сына в коме.

В пятницу, через три дня после отравления Кара-Мурзы – младшего, его жена Евгения вылетела из Вашингтона в Москву, а ее мать – из Москвы в Вашингтон, чтобы присмотреть за тремя внуками в Америке. Прохоров встретил Евгению в аэропорту и сразу повез в больницу. Ее муж все еще находился в палате интенсивной терапии. «Из него выходило столько трубок, что он был похож на осьминога», – позже вспоминала Евгения.

У Кара-Мурзы остановилось сердце, поэтому ему начали вводить норэпинефрин. Затем отказали почки, и больному начали проводить гемодиализ. Когда отказали легкие, ему сделали трахеостомию и подключили его к аппарату искусственной вентиляции легких. Последней отказала печень. Теперь Кара-Мурза лежал на кровати, опутанный паутиной трубок, с дыркой в трахее. Он по-прежнему был в коме, и медперсонал, казалось, совершенно растерялся, не зная, что делать дальше. Прохоров пытался найти в больнице хоть кого-то, кто мог принимать решения.

Но был вечер пятницы, и ни главврача, ни заведующего отделением реанимации уже не было на месте. В отчаянии Прохоров позвонил редактору The New Times Евгении Альбац: «Человек умирает, а здесь никого нет!»

Евгения Альбац, политический журналист и автор первой постсоветской книги о КГБ «Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ»[375], прославилась как бескомпромиссный критик Кремля. Альбац была известна не только своей властной манерой общения и громким голосом, но и умением добиваться своего – она знала в столице многих влиятельных людей и редко смирялась с ответом «нет».

Через 40 минут после того, как Прохоров позвонил Альбац, к больнице подъехала машина, из которой вышел главврач Алексей Свет в сопровождении заведующего реанимацией Дениса Проценко. Они быстро прошли в кабинет Проценко и через несколько минут пригласили туда Прохорова и Евгению, жену Кара-Мурзы.

Главврач Свет, крупный и властный мужчина лет 40, был явно недоволен тем, что его выдернули в больницу в пятницу вечером. Он с ходу заявил, что не верит в отравление. «Да кому вас нужно травить? Вы всего лишь оппозиционеры».

Прохоров опешил: «Но недавно же убили Немцова».

«Так это другое дело, – сказал главврач и повернулся к Евгении: – А вы кто такая?»

«Я его жена, – ответила она. – И хочу получить его пробы, чтобы провести независимую экспертизу».

«Послушайте, зачем вам это? – раздраженно спросил главврач. – Это все равно что поезд сбил человека, он лежит и умирает, а поезд давно ушел. Зачем думать о том, что это был за поезд? Нужно думать о человеке».

Но Евгения настаивала.

«У вас нет права требовать пробы, – отрезал главврач. – Для этого нужна подписанная доверенность». Было ясно, что он ищет предлог, чтобы избавиться от посетителей. Доверенности у Евгении не было.

К счастью, у Прохорова, как адвоката, были с собой нужные документы. Главврач внимательно их проверил и неохотно кивнул: «Хорошо, этого достаточно».

Потом он посмотрел на Прохорова: «Зачем вы это сделали?»

«Что именно?» – спросил адвокат.

«Зачем позвонили Альбац? Все было бы лучше, прокуратура, ФСБ, да что угодно, но почему Альбац?» Он явно был недоволен тем, что его впутали в связанное с политикой дело – причем та, кому он не мог отказать.

Не теряя времени, Денис Проценко, большой лысый человек с густой бородой и улыбающимися глазами, начал бороться за жизнь Кара-Мурзы. В конце концов гемодиализ дал положительный эффект: Кара-Мурза больше не умирал, хотя все еще находился в коме.

В воскресенье Прохоров и Евгения снова обратились к главврачу за разрешением взять образцы волос, ногтей и крови Кара-Мурзы, чтобы отправить их на экспертизу и попытаться идентифицировать яд. На этот раз их запрос удовлетворили, хотя врачи всячески старались приглушить скандал. Они выдвинули версию, что происходящее с Кара-Мурзой действительно отравление, но отравил он себя сам. С 2014 г. он принимал слабо действующее седативное средство и иногда пользовался каплями в нос от аллергии. Эти вещества вместе с алкоголем якобы могли привести к отравлению.

В конце концов главврач Свет обвинил саму жертву. «В целом эта история объясняется сочетанием некоторых медикаментов с определенного типа напитками, потреблявшимися бесконтрольно», – заявил он СМИ, намекая на то, что Кара-Мурза – младший был пьян[376].

Вадим Прохоров связался с редакцией «Новой газеты», где два журналиста в свое время стали жертвами отравления. Главный редактор предложил адвокату обратиться в три токсикологические лаборатории – в Израиле, Франции и Великобритании. Евгения позвонила в британское посольство и попросила помочь доставить пробы в британскую лабораторию, поскольку Кара-Мурза – младший был гражданином Великобритании. Но ей ответили, что это невозможно, пообещав лишь моральную поддержку. Посольство даже выступило с заявлением, объяснив, что Венская конвенция запрещает перевозку биоматериалов дипломатической почтой[377].

Следующие три недели Кара-Мурза провел в коме.

Изгнанный из страны Ходорковский отправил в Москву израильского токсиколога, который оценил шансы Кара-Мурзы на выживание в 5 %, но ничего не смог сказать по поводу яда[378].

Благодаря усилиям Проценко и его команды Кара-Мурза – младший попал в эти 5 %. В июле он пришел в сознание. Отощавшего, с атрофированными мышцами, его перевезли в США – на частном медицинском самолете, который прислал Ходорковский, – и положили в больницу под Вашингтоном.

Полное выздоровление заняло у Кара-Мурзы полтора года. Это был медленный и мучительный процесс. Он вообще не помнил полутора месяцев, которые провел в коме, и его мышцы восстанавливались медленно. Однажды он попытался налить жене чай, но со смущением обнаружил, что не может удержать чайник. Несколько недель он провел в больнице – именно там в коридоре к его жене впервые подошел человек, который представился агентом ФБР и сказал, что ему поручено расследовать дело Кара-Мурзы.

В декабре 2015 г., спустя всего шесть месяцев после отравления, Кара-Мурза вернулся в Москву. Он все еще плохо ходил и опирался на трость, но считал, что его долг как российского политика находиться в своей стране. Была и еще одна причина: вместе с Прохоровым они решили добиться возбуждения уголовного дела по факту покушения на убийство.

Они представили в Следственный комитет результаты экспертизы, проведенной признанным во всем мире токсикологом-криминалистом Паскалем Кинтцем в его лаборатории, расположенной в пригороде Страсбурга. В отчете доктора Кинтца говорилось, что в пробах Кара-Мурзы – младшего он обнаружил четыре тяжелых металла – марганец, цинк, медь и ртуть, в концентрации, значительно превышающей их нормальное содержание в организме человека. Но если для Вадима Прохорова это было доказательством того, что Кара-Мурзу отравили, то для российских правоохранительных органов – нет. Складывалось впечатление, что расследование попросту пытаются замять.

Тем временем Кара-Мурза – младший продолжал летать между Москвой и Вашингтоном, работая на «Открытую Россию». Он не собирался отказываться от жизни оппозиционного политика в своей стране, несмотря ни на что.

Ночь 2 февраля 2017 г. он провел у родителей жены в их московской квартире. Рано утром он собирался вылететь в Вашингтон рейсом Lufthansa, но в 5:00, когда он должен был выезжать в аэропорт, его внезапно охватила слабость, и он рухнул на пол. Он сумел позвонить жене и сказать: «Женя, это дубль». Она мгновенно поняла, что речь идет о повторном отравлении.

Ее родители вызвали скорую помощь.

К счастью, среди друзей Евгении в Facebook был Денис Проценко, который вы́ходил Кара-Мурзу в первый раз. Прошлой осенью она даже поздравила Проценко, когда его назначили главврачом Городской клинической больницы № 79. Ранним утром она отправила Проценко сообщение в Facebook Messenger: «Денис Николаевич, Володе плохо». Проценко тут же ответил, велев вести его в свою клинику[379]. Кара-Мурза потерял сознание вскоре после того, как его доставили в больницу.

Евгения позвонила Прохорову, и тот сразу бросился в больницу. Проценко его помнил и сказал без обиняков: «Это то же самое». Согласно официальному диагнозу, теперь это была «острая интоксикация неустановленным веществом».

Кара-Мурзу снова подключили к гемодиализу, но состояние Владимира не менялось. Тогда ему заменили всю плазму. Переливание помогло, и Кара-Мурза начал поправляться. Для врачей это было явным признаком использования яда – чего-то связанного с белками, имеющего чрезвычайно сильное действие и, возможно, содержащего несколько токсических веществ. Это было явно сложное и многосоставное вещество, и Прохоров был уверен, что его могли разработать только в государственной лаборатории.

Глава 32

Охота на яд

После второго отравления Кара-Мурза – младший оправился гораздо быстрее, и как только борьба за его жизнь закончилась, началась новая – охота на яд.

В этот раз врачи спокойно разрешили взять пробы на второй день, и Вадим Прохоров получил три пробирки с образцами крови, ногтей и волос Кара-Мурзы.

Он позвонил адвокату Ходорковского в Лондоне и спросил: «Команда токсикологов в Израиле готова взяться за это дело. Но как доставить пробы в Израиль?»

Тот перезвонил ему через минуту: «Вот ты их и отвезешь». Прохоров удивился.

«Завтра суббота, судебных заседаний нет, поэтому ты свободен и можешь слетать», – настаивал юрист Ходорковского.

Прохоров поехал домой, взял загранпаспорт и аккуратно упаковал в рюкзак медицинский мини-холодильник, полученный в больнице[380].

Прилетев в аэропорт Бен-Гурион, он сразу направился в клинику «Ихилов» в 15 километрах от Тель-Авива. Но там ему сказали, что могут идентифицировать только три содержащихся в образцах вещества. Этого было явно недостаточно для определения яда. Тогда он позвонил в лабораторию Паскаля Кинтца в Страсбурге – ту самую, где проводилась экспертиза в 2015 г., – и они пообещали протестировать новые образцы на наличие пятнадцати элементов. Снова упаковав в рюкзак мини-холодильник, Прохоров вернулся в аэропорт Бен-Гурион и сел на самолет до Франкфурта.

В аэропорту Франкфурта его остановили на пограничном контроле. Три строгие немки за 50 сказали ему, что для провоза биоматериалов через границу требуются специальные документы. Прохоров знал, что они правы, но решил рискнуть.

«Вчера я без проблем привез эти пробы из Москвы в Израиль», – сказал он.

«Мы не в Израиле», – ответила одна из женщин.

Тут Прохоров увидел возможность для контратаки. «Вот именно! И Израиль существует только лишь из-за того, что наделали ваши деды! – заявил он, разыгрывая искренний гнев. – Мой клиент – политический оппонент Путина. Сейчас он умирает в Москве, и, если он умрет, это будет холокост XXI века!»

Они молча его выслушали и махнули рукой – проходи.

Наконец образцы попали в руки экспертов Кинтца, небольшой лаборатории в двухэтажном особняке во французском городке Оберосбержан в десяти километрах от Страсбурга. Правда, когда Прохоров получил результаты, они его не обрадовали. Отчет признавал, что в крови и волосах содержится повышенная концентрация марганца – что «также наблюдалось в 2015 г.»[381], в нем также указывались другие вещества, уровень которых был превышен по сравнению с нормой. Но ответа на вопрос, какой яд был использован, отчет не давал.

Еще учась на истфаке, Вадим Прохоров заинтересовался историей советской тайной полиции. Он знал, что у спецслужб были специальные лаборатории, где разрабатывались яды для уничтожения врагов режима. Первая такая лаборатория появилась еще в 1926 г. Ее создали для нужд группы Яши Серебрянского, поэтому с самого начала в ее задачи входила разработка ядов для использования за рубежом.

Потом это учреждение было известно под многими именами – «Лаборатория № 12», «Лаборатория X» или просто «Камера». Исследованиями руководил профессор Григорий Майрановский, бывший врач с изможденным лицом и впалыми щеками аскета. В 1937 г. спецлабораторию, тогда в составе гражданского Института биохимии, переподчинили НКВД, а через год – передали под личный контроль шефа сталинской госбезопасности.

Майрановский на протяжении многих лет испытывал свои яды на заключенных – по примерным оценкам, его жертвами стали больше 200 человек[382]. После войны, когда Наум Эйтингон возглавил отдел политических убийств, под его началом оказался и Майрановский. Они провели несколько совместных операций, включая отравление американца Исайи Оггинса. Но в 1951 г. оба оказались в тюрьме, став жертвами внутриведомственной борьбы за власть.

После ареста Майрановского советские спецслужбы не отказались от ядов: секретные исследования в этой области никогда не прекращались. В 1978 г. болгарского диссидента Маркова отравили в Лондоне рицином, высокотоксичным веществом, содержащимся в касторовых бобах. Это был знаменитый укол зонтиком, в который вмонтирована ядовитая ампула. Болгарские спецслужбы получили этот яд от своих коллег из Управления внешней контрразведки КГБ.

Спецслужбы Путина тоже использовали яд.

Об этом стало известно после ликвидации полевого командира из Саудовской Аравии Хаттаба. Он много лет воевал в Чечне и Дагестане, и стал врагом номер один для российских спецслужб. В марте 2002 г. Хаттаб вместе с телохранителями скрывался в горах на Северном Кавказе. Чтобы его не отследили российские спецслужбы, Хаттаб общался с внешним миром через курьеров – одного из них удалось завербовать ФСБ. Агенты перехватили важное письмо из Саудовской Аравии, которого ждал Хаттаб, и пропитали его сильным нервно-паралитическим ядом с отсроченным действием. Хаттаб вскрыл письмо, прочитал его и бросил в костер. Три дня спустя у него изо рта пошла пена, а еще через несколько часов он умер[383]. ФСБ объявила об успехе спецоперации.

Прохоров не сомневался, что к отравлению Кара-Мурзы как-то были причастны российские спецслужбы. На его взгляд, это была месть за «акт Магнитского»[384]. Этот закон лоббировали несколько человек: Билл Браудер, экстрадиции которого Россия добивалась уже несколько лет; Борис Немцов, убитый в начале 2015 г.; и Владимир Кара-Мурза – младший.

И Кара-Мурза не собирался останавливаться. Теперь он ездил по разным странам, убеждая местных законодателей принять санкции, аналогичные «списку Магнитского». Вместе с Браудером они добились некоторых успехов. Британия приняла аналог закона Магнитского, направленный против нарушителей прав человека во всем мире; Литва, Эстония и Латвия запретили въезд лицам из «списка Магнитского»; аналогичный закон начал обсуждаться и в Дании.

Поскольку Кинтц не сумел идентифицировать яд, родные и друзья Кара-Мурзы – младшего продолжали свои попытки установить вещество, чуть его не убившее. Кара-Мурза уже больше десяти лет жил и работал в США, и он и Евгения надеялись, что у них остается еще одна возможность – ФБР.

Когда Кара-Мурза пришел в себя после второго отравления и прилетел с женой в Вашингтон, в аэропорту их встретили два агента ФБР. Евгения отдала им образцы волос и ногтей для исследования в лаборатории бюро.

Все ждали, что ФБР начнет расследование, но шли месяцы, а от ФБР не было никаких новостей. Наконец, в декабре 2017 г., федеральный агент позвонил Кара-Мурзе и пригласил на встречу в вашингтонском кофе.

«Мы думаем, что определили активное вещество, которым вас отравили, – сказал агент. – Это барий. Он именно так и действует – парализует сердце и дыхательную систему». По его словам, бюро готовит подробный отчет, в котором будет детальная информация о самом яде, а также будут изложены версии отравления. Он намекнул, что яд мог попасть в организм к Кара-Мурзе – младшему не только через еду.

Агент ФБР также сообщил, что, когда в следующем месяце в Вашингтон прилетят главы российских спецслужб, чтобы встретиться с новой администрацией Трампа, ФБР передаст им отчет с пометкой, что «на территории России было совершено покушение на убийство российского гражданина по политическим мотивам».

В январе агент позвонил снова. На этот раз он не просил о встрече. «Должен сообщить вам, что в соответствии с нашими правилами мы должны были провести второй тест, и только если результаты второго теста совпадут с первым, мы можем дать делу официальный ход. К сожалению, второй тест не подтвердил первоначальные результаты, поэтому, пожалуйста, забудьте обо всем, что я вам тогда сказал», – сказал он и быстро повесил трубку.

Кара-Мурза попросил нескольких знакомых конгрессменов отправить запрос в ФБР. Ответ был коротким: мы не можем предоставить вам никакой информации по этому делу из-за его конфиденциальности.

В феврале 2018 г. руководители трех российских спецслужб – ФСБ, СВР и военной разведки ГРУ – прилетели в Вашингтон, чтобы встретиться со своими американскими коллегами. Пытаясь узнать хоть что-то об этом таинственном визите, мы разговаривали со многими высокопоставленными чиновниками госдепартамента и конгрессменами. Но эта встреча с самого начала была окружена завесой секретности. Официально не разглашалась даже дата прибытия генералов из Москвы, а о визите сообщило российское информационное агентство, а не американские СМИ. И все, с кем мы разговаривали на эту тему, твердо заявляли нам, что не могут раскрыть никаких подробностей, поскольку это вопрос национальной безопасности США.

По слухам, переговоры прошли продуктивно – cпецслужбы США и России по-прежнему нуждались друг в друге. Затрагивалась ли на встрече тема отравления Кара-Мурзы, неизвестно.

Между тем Кара-Мурза – младший продолжал отчаянные попытки получить от ФБР хоть какую-нибудь информацию, касающуюся его отравления. Он даже подал запрос в соответствии с Законом о свободе информации. В октябре 2018 г. он обратился к прессе в надежде, что внимание общественности к упорному нежеланию ФБР заниматься этим делом, усилит давление на бюро[385].

Но реакции не последовало.

Глава 33

Ничто не ново под луной

В мае 2018 г. Колумбийский университет пригласил нас в Нью-Йорк выступить на конференции «Политические изгнанники». Мы согласились: тема конференции была созвучна теме нашей книги, для которой мы как раз собирали материал, и нам надо было съездить в несколько мест в Нью-Йорке – почти все из них на Манхэттене.

И только одно место выбивалось из общего ряда – это ресторан Tatiana, расположенный на берегу океана в районе Брайтон-Бич, где живет русскоязычная диаспора. Советская девушка Татьяна, эмигрировавшая из Одессы в 1979 г., открыла свой ресторан на Брайтон-Бич 30 лет назад. Это место вряд ли понравилось бы global Russians, но среди местной публики оно сразу стало популярным. Меню состояло из блюд русской, украинской и кавказской кухни, а вечернее шоу обещало танцовщиц в псевдорусских народных костюмах и кокошниках в стиле ансамбля «Березка». Посмотреть такое шоу приезжали даже из других штатов и, конечно, среди посетителей было много русских туристов.

Это место полюбили и русские шпионы. Многие годы сотрудники нью-йоркской резидентуры по традиции приглашали на ужин в Tatiana начальство, прилетавшее из Москвы[386].

Брайтон-Бич встретил нас солнцем и соленым ветром. Яркую вывеску ресторана было сложно не заметить. Официанты в плохо сидящих черных костюмах поздоровались с нами по-русски и показали нам маленький столик на двоих. Спустя мгновение нам принесли два бокала, до краев наполненные красным вином. Оценив такую щедрость, мы осмотрелись.

Внутри заведение напоминало роскошный советский ресторан – возможно, именно в таких выпивал отец Ирины во времена своей молодости в советской Одессе: всюду сверкающая позолота, лакированное дерево на стенах и зеркала на колоннах.

Рядом с нами за длинным столом большая семья – женщины в обтягивающих черных и золотых платьях и мужчины в рубашках с расстегнутым воротом, из-под которых выглядывали массивные золотые цепи, – праздновала день рождения бабушки. Все говорили по-русски.

В холле на стенах висели десятки фотографий с автографами – хозяева явно гордились, что к ним заходили знаменитые певцы, актеры и телезвезды из России. Но среди них не было фотографий сотрудников российского диппредставительства. И, разумеется, не было ничего, что могло бы напомнить о визите 20-летней давности, летом 2000 г., который чуть не закончился трагедией.

В тот солнечный день в августе 2000 г. в Tatiana зашли трое крепких мужчин средних лет. Один из них, с очень короткой стрижкой, казалось, стремился выделиться на общем фоне, надев черные слаксы и гавайскую рубашку. Все трое заказали пиво и принялись что-то горячо обсуждать. Говорили они по-русски, и в разговоре часто звучало «Путин». Было очевидно, что один из этой троицы, человек в бежевом костюме, принимал гостей.

Этим человеком был Сергей Третьяков, заместитель руководителя резидентуры СВР в Нью-Йорке, и он угощал обедом двух гостей из Москвы. Виктор Золотов, человек в гавайской рубашке, был главным телохранителем Путина. Третий, очень крепкий и мускулистый, Евгений Муров, – главой Федеральной службы охраны. В Tatiana они собирались обсудить подготовку к предстоящему визиту Путина в США.

Третьяков был опытным советским, а теперь российским разведчиком. Он работал за границей сначала в Канаде, затем в США и сделал карьеру, умело играя по писаным и неписаным правилам КГБ. Его бабушка была начальницей машинописного бюро в НКВД, сам он вырос в Иране в семье советского торгового представителя и удачно женился на дочери дипломата. На излете СССР он возглавлял комсомольскую организацию внешней разведки КГБ, что давало отличные возможности наладить полезные связи в Ясеневе. Короче говоря, у Третьякова было все, чтобы построить успешную карьеру, – соответствующее происхождение и множество высокопоставленных покровителей в Ясеневе.

И вот теперь он принимал в Нью-Йорке двух незнакомцев, которые пользовались большим доверием Путина. Оба получили свои должности всего четыре месяца назад, когда Путин стал президентом.

Третьяков знал, что лучший способ узнать, что представляет собой новый кремлевский босс, – посмотреть на людей, которые ему служат. И ему казалось, что понять стиль Путина будет не сложно – в конце концов, новый президент тоже был выходцем из внешней разведки. Но с двумя гостями из Москвы Третьяков чувствовал себя неспокойно. Он думал, что понимает, как работает система, но теперь его охватили сомнения. Эти люди совершенно не походили на тех, с кем ему приходилось иметь дело в штаб-квартире СВР в Ясеневе. Пока они ждали заказа, Третьяков пытался развлечь двух начальников путинских спецслужб.

Пока у него получалось не очень. Золотов начал хвастаться тем, как хорошо его люди защищают президента. По его словам, каждый из его сотрудников был мастером боевых искусств, способным убить нападавшего одним ударом. Неожиданно он резко взмахнул рукой и ударил Третьякова в висок. Удар сбил заместителя резидента со стула, и тот без сознания рухнул на пол. Придя в себя, он услышал, как Муров кричит на Золотова: «Ты мог его убить!»

Если таков был стиль путинских генералов, подумал Третьяков, то это многое говорит о новом президенте.

Два месяца спустя, 11 октября, Третьяков вышел из своей квартиры в российском дипломатическом жилом комплексе в Ривердейле на севере Бронкса вместе с женой и дочерью. В руках у него была клетка, в которой сидела любимица семьи кошка Матильда. Заперев за собой дверь, они спустились в подземный гараж, где была припаркована их машина – Ford Taurus. В час дня большинство проживавших и работавших там сотрудников обедало, поэтому шансов избежать нежелательных встреч было больше.

Третьяков подъехал к воротам, нажал кнопку переговорного устройства и спокойно произнес: «Третьяков». Эту стандартную процедуру безопасности он выполнил в последний раз в жизни. Когда ворота открылись, Третьяков вырулил из гаража и прямиком поехал в специальное убежище ФБР. Он стал перебежчиком.

Повлиял ли на его решение тот неприятный обед с двумя друзьями Путина? Возможно, он осознал, что с приходом таких людей, как Золотов, у него мало шансов продолжить успешную карьеру. Или же он заметил какие-то признаки того, что ему грозит опасность: в конце концов, Третьяков уже несколько лет был двойным агентом, тайно работавшим на американские спецслужбы. Так или иначе, он понял, что пришло время уйти. К тому времени Путин уже провел в СВР ряд радикальных преобразований, переключив фокус разведки с Востока на Запад. Он сделал это тем испытанным способом, который всегда использовался российской бюрократией, – поменяв кадры.

В 1990-е гг. СВР возглавляли генералы, сделавшие карьеру в Индии, Пакистане и на Ближнем Востоке. В Ясеневе их называли ближневосточной мафией.

Путин выбрал на должность директора СВР человека из другой группировки. Новый начальник внешней разведки сделал карьеру на Западе. До своего назначения он был официальным представителем СВР в Соединенных Штатах. Возглавив разведслужбу, он начал продвигать на ключевые посты оперативников с опытом работы в США. Это коснулось даже пресс-бюро: выбранный им руководитель пресс-службы в 1990-х гг. работал в Нью-Йорке под прикрытием корреспондента «Комсомольской правды». По иронии судьбы бо́льшую часть этого времени он подчинялся Третьякову.

Третьяков проработал при Путине всего семь месяцев, но не мог не заметить кардинальных изменений. Через несколько лет он сказал нам по телефону из своего дома во Флориде: «Российская разведка, то есть СВР, стала еще более агрессивной [по сравнению с КГБ и началом 1990-х гг.]. По крайней мере, судя по тому, какие запросы стали приходить, какие аппетиты проявились. Объясняется это тем, что в нашем правительстве очень много бывших наших сотрудников, а у нас у всех мозги сделаны на одном заводе»[387].

Эти перемены не остались незамеченными. Уже весной 2001 г. три западные страны – Соединенные Штаты, Великобритания и Германия – сообщили о росте активности российской разведки[388]. В последующие годы им пришлось констатировать это снова и снова.

Изменились не только приоритеты, но и масштабы разведывательных программ. По словам Третьякова, примерно в то же время СВР резко увеличила расходы на «программу нелегалов», в рамках которой происходило внедрение на Запад секретных агентов с вымышленными именами и легендами. Шпионы нередко засылались под видом эмигрантов – СВР полагала, что тем будет легче затеряться в потоке постсоветской эмиграции[389].

Но десять лет спустя стало ясно, что не всем из них удалось справиться с поставленной задачей.

В июне 2010 г. ФБР арестовало десятерых российских нелегалов, уже долгое время находившихся под наблюдением, что вызвало крупнейший шпионский скандал между двумя странами за последнее десятилетие. Восьмеро из них жили под вымышленными западными именами и имели американское, канадское и перуанское гражданство. Двое – 28-летний Михаил Семенко, арестованный в Арлингтоне, Вирджиния, и рыжеволосая Анна Чапман, его ровесница, арестованная в Нью-Йорке, – жили под своими настоящими именами. Семенко приехал в США учиться и остался; на момент ареста он работал в вашингтонском туристическом агентстве Travel All Russia. Чапман выдавала себя за эмигрантку новой волны.

Анна родилась в Волгограде в семье высокопоставленного сотрудника КГБ, окончила МГУ. На одной из вечеринок она познакомилась с британцем Алексом Чапманом, быстро вышла за него замуж, получила британское гражданство и переехала в Лондон. В 2009 г. она перебралась в Нью-Йорк и запустила сайт по продаже недвижимости. Вскоре она попала под наблюдение ФБР – это было частью масштабной контрразведывательной операции под кодовым названием «Истории призраков» (Ghost Stories), вскрывшей сеть СВР на территории США. Внимание федеральных агентов привлекли ее контакты с сотрудниками российской разведки, действовавшими в Нью-Йорке. Анну заметили, когда, сидя в кофейне Starbucks на Манхэттене, она со своего ноутбука связывалась по закрытой сети Wi-Fi с припаркованным неподалеку минивэном, за рулем которого сидел российский чиновник[390].

Хотя карьера в разведке Анны Чапман закончилась, это вовсе не означало, что Кремль свернул свои разведывательные программы. В том же году, когда была выявлена сеть нелегалов в США, российская разведка фактически открыто заявила о своем интересе к эмигрантскому сообществу, когда ее высокопоставленный сотрудник стал членом межведомственной координационной правительственной комиссии по работе с соотечественниками за рубежом[391].

Все говорило о том, что при Путине старую схему КГБ, созданную еще Андроповым и Крючковым в 1970-х гг. для борьбы с «подрывной деятельностью» эмигрантов и их вербовки, не только восстановили, но и расширили. Так же обстояло дело с испытанными временем методами борьбы с врагами режима.

Спустя десятилетия после краха советского режима российская разведка продолжала чтить свои традиции. Когда в конце 2016 г. Путин назначил главой СВР ветерана КГБ Сергея Нарышкина, тот не стал скрывать, что в Ясеневе висит портрет Василия Зарубина[392].

Возможно ли в принципе порвать с традициями КГБ и реформировать российскую разведку? Ельцин упустил свой шанс сделать это, но был ли у него такой шанс?

Солнечным июньским днем в Лондоне мы задали этот вопрос Ричарду Олдричу, высокому и улыбчивому историку британской разведки. Он объяснил нам, что в демократической и авторитарной системах «смысл разведки понимается абсолютно по-разному».

В демократических странах, сказал он, разведка используется для сбора информации. В авторитарных режимах «разведка призвана защищать режим и держать под контролем эмигрантов».

Внешняя разведка КГБ и все вышедшие из нее структуры явно относятся ко второй категории.

Глава 34

Страхи олигархов

Генералы на Лубянке и в Ясеневе, конечно, могут продолжать использовать методы КГБ, а Путин – пытаться восстановить некоторые советские правила. Но невозможно не учитывать новый фактор, не существовавший 30 лет назад, – олигархов и просто очень богатых россиян, у которых есть выходы на Кремль.

Тысячи из них скупили дорогую недвижимость на юге Франции и в Лондоне, в Нью-Йорке и в Майами, попутно получив иностранные паспорта. Многие сделали свое состояние задолго до Путина и предпочитают хранить свои активы на Западе, вне досягаемости Кремля: это, в теории, дает им пространство для маневра, если Путин зайдет слишком далеко.

Двое сверхбогатых россиян попробовали проверить эту теорию на практике. Даже среди олигархов они занимали особое положение. Оба заработали свои состояния еще при Ельцине, и у них сложилась неплохая репутация на Западе. И оба с большим умом распорядились этим активом, сделав глобальными не только свои деньги и собственность, но и бизнес.

Кроме того, эти двое россиян были выходцами из КГБ, поэтому лучше многих понимали, как играть на российской и западной шахматных досках в условиях, созданных Путиным.

15 ноября 2017 г. церковь Святого Павла во Франкфурте была закрыта для посторонних, а вход охраняли полицейские и охранники. Внутри, в круглом, залитом солнечным светом главном зале, все пространство было заполнено рядами стульев, которые заняли высокопоставленные немецкие чиновники, бизнесмены и иностранные инвесторы.

Церковь давно не использовалась для проведения служб: в 1848 г. в ней заседал первый германский парламент, и как политический символ единой Германии церковь стала идеальным местом для собраний немецкого истеблишмента. В этот ноябрьский день собравшиеся вместо молитвенников держали в руках программки с расписанием мероприятий Германского экономического форума.

Выступить на форуме пригласили нескольких иностранцев, включая Евгения Касперского, основателя одноименной антивирусной компании. В темно-синем пиджаке и голубой рубашке, с развевающимися седыми волосами, он отдаленно смахивал на Ричарда Брэнсона. Сходство не было случайным: Касперский был немного одержим эксцентричным британским магнатом – «Лаборатория Касперского» спонсировала гоночную команду Брэнсона Virgin Racing, на рабочем столе в кабинете Касперского на видном месте лежала книга сэра Ричарда Брэнсона, а недавно он купил билет на полет в космос на корабле, созданном компанией Брэнсона Virgin Galactic.

Обычно расслабленный на публике, в этот раз Касперский явно чувствовал себя не в своей тарелке. Сидя на сцене в церкви Святого Павла, он ерзал в кресле и так неуклюже шутил, что ведущий не всегда его понимал[393].

У миллиардера были причины для тревоги. Это было непростое время для его компании и для него лично. Совсем недавно на слушаниях в сенате США шестеро высокопоставленных руководителей американских спецслужб, в том числе руководители ФБР и ЦРУ, заявили, что не считали бы себя в безопасности, если бы использовали на своих компьютерах антивирус Касперского[394]. Вскоре министерство национальной безопасности США предписало всем правительственным учреждениям удалить программные продукты «Лаборатории Касперского» из своих систем. За месяц до этого выяснилось, что антивирус Касперского скачал секретные файлы Агентства национальной безопасности США с плохо защищенного компьютера подрядчика агентства. Начался громкий скандал с обвинениями, что продукты «Лаборатории Касперского» крадут конфиденциальную информацию у американских пользователей[395]. Все это нанесло серьезный ущерб «Лаборатории Касперского», давно переставшей быть чисто российской компанией. Хотя ее штаб-квартира находилась в Москве, компания имела свои офисы и клиентов по всему миру.

Затем начались неприятности дома. ФСБ арестовала и посадила в Лефортово руководителя одного из самых важных подразделений компании – отдела расследований киберпреступлений ОРКИ[396]. Его обвинили в госизмене и шпионаже на США. Касперский прекрасно понимал, что после этого ареста ФСБ может всерьез взяться за его компанию. Иллюзий по поводу того, как работает эта спецслужба, у него не было – он сам начинал карьеру в КГБ.

Теперь, после провала в США, Касперский приехал во Франкфурт в надежде открыть для своей компании немецкий рынок, крупнейший в Европе. И он хотел произвести хорошее впечатление.

Ведущий, немецкий журналист из еженедельной газеты Die Zeit, отлично подготовился к разговору. Когда Касперский назвал себя «продуктом математической школы», журналист добавил: «КГБ». Касперскому не понравилось это замечание, и он возразил, что это был просто «институт криптографии». Затем он принялся говорить о талантливых русских программистах и хакерах. Но ведущий прервал его неожиданным вопросом.

«Вы читали книгу Андрея?» – спросил журналист. Он имел в виду нашу книгу «Битва за Рунет»[397]. Андрей выступал в дискуссии до Касперского и говорил о давлении Кремля на российские ИТ-компании после аннексии Крыма и хакерских атак в США.

«Нет», – покачал головой Касперский.

«О, неужели? – с улыбкой воскликнул ведущий. – Там же говорится и про вас. Андрей описывает ситуацию в ИТ-отрасли после 2014 г. Крымский кризис многое изменил. Вы заметили эти изменения? Почувствовали их на себе?»

«Нет, – твердо ответил Касперский. – Никаких, ноль!» И для пущей убедительности показал двумя руками два ноля. Казалось, он хотел показать невидимому Путину, что не собирается поддаваться на провокации. «Поэтому меня не интересует эта книга. Я думаю, что мы с Солдатовым живем в разных реальностях».

Ведущий сказал, что хотел бы задать еще один вопрос о российских властях, и Касперский нервно рассмеялся. Журналист спросил, что он думает об аресте своего сотрудника.

«Понятия не имею, – ответил бизнесмен. – Единственное, что мне известно, – его арестовали за то, что он сделал еще до прихода в нашу компанию. Поэтому это никак не связано ни с нашим бизнесом, ни с его деятельностью в нашей компании»[398].

Разговор закончился, и Касперский быстро спустился в зал, стараясь бодро улыбаться. Хотя он приехал во Франкфурт, чтобы завоевать доверие немецкого истеблишмента, его выступление оставляло впечатление, будто его слова были адресованы не залу, а совсем другому слушателю. И казалось, что Касперский так хотел понравиться этому слушателю, что даже не стал защищать своего сотрудника, который в тот момент находился в тюрьме, но еще не был осужден.

Если до сих пор российские ИТ-бизнесмены обманывали себя, полагая, будто глобальный характер их бизнеса обеспечивает им независимость от Кремля, то теперь пришло время проснуться.

Но тревожный звонок прозвенел не только для него.

Солнечным воскресным июльским утром было приятно вести машину по ухоженному Рублевскому шоссе, вдоль аккуратно подстриженных газонов.

Эти места были популярны среди элиты еще с царских времен. В советскую эпоху власти поселили здесь высокопоставленных партийных функционеров, известных деятелей культуры и выдающихся ученых. После краха советского режима здесь появилась новая русская элита, впрочем, чиновники тоже никуда не делись – для правящего класса территория вдоль Рублевского шоссе все еще оставалась самым любимым местом в Подмосковье.

Повернув к поселку Раздоры, Андрей заехал на парковку и заглушил двигатель. Именно сюда Александр Лебедев, российско-британский медиамагнат, банкир и бывший офицер внешней разведки КГБ, с которым у него была назначена встреча, сказал ему приехать.

Высокий, подтянутый, с седыми, коротко стриженными волосами и мягкими и уверенными манерами, Лебедев производил впечатление выходца из элитной московской семьи. Его отец был профессором Московского высшего технического училища имени Баумана. Сам он закончил московскую спецшколу, где сдружился со многими умными молодыми людьми из хороших семей. В конце 1970-х гг. он поступил в престижный институт МГИМО, а после окончания учебы сразу попал в Первое главное управление КГБ в Ясеневе, в отдел экономической разведки – который, несмотря на громкое название, состоял из дюжины оперативников, считавших себя специалистами по экономике Запада. В конце 1980-х гг., незадолго до распада СССР, Лебедева отправили в резидентуру ПГУ в Лондон.

Перестройка открыла для молодых и предприимчивых людей в Москве много интересных возможностей. Но в столице Великобритании их было еще больше. Многие из тех, кто увидел эти возможности, служили в советском посольстве в Лондоне. Недаром именно там начался ряд впечатляющих постсоветских карьер: люди оказались в правильном месте в правильное время.

Одним из них был Александр Лебедев. Времена стремительно менялись, и, когда новоиспеченным российским бизнесменам требовалась помощь в Лондоне с открытием счетов в английских банках, Лебедев был всегда был под рукой на своем голубом «Форде», готовый помочь[399].

В начале 1990-х гг. он вернулся в Москву, ушел из КГБ и основал собственный банк, который начал работать с российскими долгами. Благодаря работе в Лондоне он знал большинство игроков в российском банковском бизнесе. Помогало и то, что эта сфера находилась под присмотром Службы внешней разведки, где у Лебедева оставались хорошие связи.

Это принесло ему состояние, и к концу 1990-х гг. Лебедев стал одним из первых российских миллиардеров.

Начиная с этого времени Лебедев строил карьеру, опираясь не только на выходцев из КГБ, но и на мир московской интеллигенции. Умный и харизматичный олигарх позаботился о том, чтобы наладить хорошие отношения с журналистами. Он начал поддерживать авторитетное либеральное издание «Новая газета», которое выкупил в 2006 г.[400] Он также подружился с Михаилом Горбачевым и стал финансировать его фонд[401]. Лебедев хорошо понимал, как важна хорошая репутация на Западе.

К концу 2000-х гг. именно репутация помогла Лебедеву добиться немыслимого для бывшего сотрудника лондонской резидентуры КГБ: британские власти позволили ему приобрести две влиятельные, хотя и испытывавшие финансовые трудности британские газеты – Evening Standard и The Independent.

Всегда наступает момент, когда бизнес пересекается с политикой, и Лебедев тоже не остался в стороне от политических игр. В середине 1990-х гг. он участвовал в финансировании переизбрания Ельцина в президенты, а также приобрел пакет акций «Аэрофлота», крупнейшей российской авиакомпании, которую возглавлял зять Ельцина. Лебедев добился успеха при Ельцине и сумел остаться успешным при Путине.

В 2000-х гг. он стал депутатом Госдумы и баллотировался в мэры Москвы. Лебедев не забывал своевременно консультироваться с Кремлем и регулярно встречался с Владимиром Путиным. Казалось, кому как не ему процветать во времена, когда у руля страны стоит его бывший коллега, также служивший во внешней разведке.

В конце концов Лебедев стал одним из немногих российских олигархов, успешно действующим на по-настоящему международном уровне – гораздо выше, чем «глобальные русские».

Его медиабизнес в Великобритании успешно развивался. Две приобретенные им газеты, которыми управлял его сын Евгений, процветали, и тиражи росли. Евгений, бонвиван и любитель экстравагантных нарядов, вошел в британский истеблишмент: он дружил с Элтоном Джоном и Борисом Джонсоном, а также с младшими членами королевской семьи[402]. В отличие от Александра Лебедева, который мало походил на «глобальных русских», его сын влился и в это сообщество, к которому присоединился сразу после запуска проекта «Сноб».

Удача отвернулась от Лебедева весной 2008 г., когда финансируемая им небольшая московская газета опубликовала статью о том, что Путин расстался с Людмилой Путиной и собирается жениться на 24-летней чемпионке мира по художественной гимнастике Алине Кабаевой. В тот момент президентом только что избрали Медведева, и дальнейшие карьерные планы Путина – в том числе собирается ли он вернуться в Кремль – были неизвестны.

Путин пришел в ярость. «Существует частная жизнь, вмешиваться в которую никому не позволено. Я всегда отрицательно относился к тем, кто с каким-то гриппозным носом и своими эротическими фантазиями лезет в чужую жизнь», – гневно прокомментировал он скандальную публикацию[403].

Лебедев поспешно закрыл газету, но было уже поздно. Было очевидно, что он разозлил Путина, что не могло остаться без последствий.

Вскоре у Лебедева начались проблемы с большинством его компаний. ФСБ провела обыски в его банке. Он лишился своей авиакомпании. Лебедев даже продал свой пакет акций «Аэрофлота», чтобы спасти свой банк, оказавшийся в тяжелом финансовом положении из-за постоянных проверок[404]. Это было медленное падение некогда могущественного олигарха в пропасть. В декабре 2011 г. Лебедев, как и его собрат по несчастью Михаил Прохоров, пришел на митинг протеста на проспекте Сахарова и, стоя в стотысячной толпе, слушал Каспарова и Немцова[405].

В 2011 г. Лебедева пригласили на телевизионное ток-шоу, на котором один из гостей – владелец девелоперской компании, известный своим вздорным характером, – заявил, что у него есть большое желание дать олигарху в морду. Тогда Лебедев встал и ударом кулака свалил того на пол. Сцену драки транслировали по телевидению, и большинство решило, что, хотя Лебедеву и не стоило терять самообладания, ему ничего не угрожает.

Они ошибались. Последовали месяцы допросов, и в конце концов Лебедев предстал перед судом, был признан виновным и приговорен к 130 часам общественных работ. Его отправили убирать московские улицы и ремонтировать детский сад в деревне в 200 километрах от Москвы. Государственное телевидение показывало всей стране кадры, как Лебедев метет улицы.

Акция была задумана как унижение олигарха и четкий сигнал другим: вы можете быть отставным высокопоставленным сотрудником КГБ, миллиардером и медиамагнатом, владеющим газетами в Лондоне и Москве, но не нужно забывать о том, что вы полностью зависите от Кремля. Принял ли Лебедев к сведению это послание? Вот что нам интересно было узнать.

Едва Андрей припарковал свой «Опель», как из стоявшего неподалеку черного джипа выпрыгнул крепкий молодой человек, похожий на бывшего офицера спецназа. «Андрей? Можно ваш паспорт? – спросил он. – Следуйте за моей машиной, только медленно».

Через четверть часа езды по узкой дорожке среди сосен они подъехали к забору, за которым виднелся высокий особняк из серого кирпича. Проводник велел Андрею оставить машину перед воротами. Затем к машине подошел другой охранник в камуфляжной форме, забрал паспорт, видимо, на проверку, и исчез. Вскоре появился сам Лебедев. В серой футболке и шортах, он выглядел так, словно только что закончил тренировку. Бодро поприветствовав Андрея, он провел его вокруг дома к веранде с видом на сад, где стояли стол и два стула.

Лебедев извинился, сказав, что ему нужно завершить встречу в доме, и попросил подождать на веранде. Вскоре принесли чай с двумя зефирками на фарфоровом блюдце. Андрей взял чашку и огляделся. В хорошо ухоженном саду виднелся батут, у веранды стоял мангал и гриль, а на заборе – небольшое ведерко с веревкой, которое, видимо, служило для обливаний под открытым небом. Веранду от дома отделяли стеклянные двери, но все они были закрыты.

Прошло 20 минут, Лебедева все не было. Андрей подумывал, не съесть ли второй зефир. Начал накрапывать дождь. Дождь усилился, наконец, одна из стеклянных дверей открылась, из нее выглянул Лебедев, пригласил Андрея зайти в дом и снова исчез.

Андрей оказался в просторной гостиной с двумя бежевыми, под цвет стен, диванами и большим камином. У стены стояли две огромные картины в авангардном стиле – портреты жены Лебедева; скорее всего, полотна вскоре собирались повесить. На полках стояла странная подборка книг: Айн Рэнд, Сью Таунсенд, иллюстрированная история нижнего белья, шпионский роман Джона Ле Карре, мемуары Маркуса Вольфа, шефа внешней разведки Штази. На столе лежали два экземпляра свежего номера журнала Elle с женой и дочерью Лебедева на обложке, а на спинке одного из диванов остался забытый золотой клатч.

Прошло еще полчаса. Андрей съел второй зефир и заглянул в приоткрытую дверь, за которой находилась небольшая комната, похожая на кабинет Лебедева, – с рабочим столом, креслом и книжными полками, заполненными банками с пищевыми добавками и томами Льва Толстого и Ивана Ильина, белоэмигранта и любимого философа Путина.

Внезапно распахнулась боковая дверь, и в гостиную влетел человек в поварском колпаке. «Александр Евгеньевич, – крикнул он, – ваш обед будет подан через пять минут!» Через несколько минут снова появился Лебедев. Он посмотрел на Андрея, на мгновение задумался, словно принимая решение, после чего спросил: «Хотите еще чая?» И исчез за дверью, через которую вошел его повар. Андрей сделал еще один круг по гостиной. Дождь прекратился, и он вышел во двор.

Прошло почти два часа. В саду какой-то человек начал растапливать дровами мангал. Собирался ли он что-то жарить к ужину? Из дома не доносилось ни звука. Если хозяин хотел создать о себе впечатление как об очень занятом человеке, он немного перестарался.

В конце концов Лебедев вышел к гостю и сказал, что теперь готов к разговору. Андрей ответил, что рад застать своего собеседника в Москве, ведь Лебедев постоянно находился в разъездах. Тот подтвердил, что только что вернулся из Крыма, где отмечал годовщину свадьбы.

«Да я всюду чувствую себя как рыба в воде – мне что в Италии, что во Франции, просто я так к ней отношусь… Мне все равно, где находиться – что в Африке, там, в Кении, в Танзании и Ботсване отлично себя чувствую, или в Баренцевом море ныряю, мне абсолютно все равно. Мне главное, чтобы было интересно. Это, конечно, большое достижение». Он на секунду задумался. «Другое дело, это странное поведение большевиков закрыть страну. На кой это надо было? Для чего нужна была такая мобилизация, чтобы прям заборы и границы с собаками охранять, непонятно. Такая логика была у режима. Это большое достижение [что сегодня мы можем свободно путешествовать], мы его не ценим, не помним, как это было, невозможно было выехать вообще».

Он старался говорить энергично и деловито, но голос его выдавал. Потом разговор зашел о новой волне русской эмиграции. «Сегодня стратегия нашего государства – тратить деньги на оборону, а не вкладывать их в человеческий капитал, поэтому лучшие уезжают. Мы уже потеряли сотни тысяч умных людей – нам еще только предстоит оценить масштабы этой потери. Это наносит нам серьезный ущерб. Может показаться, что уезжает не так много, но уезжают-то действительно лучшие. Они добиваются успеха в другом месте – а мы остаемся в проигрыше».

Андрей неожиданно спросил: «Вы же дружите с Владимиром Кара-Мурзой – старшим?»

Лебедев мгновенно насторожился: «Да, я его хорошо знаю. Мы учились с его женой в одном классе. А что с ним случилось? Мы не виделись целую вечность».

Утверждение про «целую вечность» было не совсем точным. Когда Лебедев выдвинул свою кандидатуру на пост мэра Москвы, Кара-Мурза – старший участвовал в его предвыборной кампании[406]. А когда в декабре 2011 г. Лебедев пришел на митинг на проспект Сахарова, он стоял в толпе с Кара-Мурзой – старшим.

Андрей сказал, что с Кара-Мурзой – старшим все в порядке, и он спросил про него только потому, что хотел узнать о его сыне, ближайшем соратнике Бориса Немцова, который едва выжил после двух отравлений в Москве. Оппозиция подозревала, что покушения совершили по заказу Кремля. А что об этих отравлениях думал Лебедев?

«И чем его отравили, "новичком"?» Упомянув о боевом веществе, использованном для отравления в Англии бывшего русского шпиона Скрипаля, Лебедев тем самым хотел дать понять, что подозревать в причастности Кремль довольно абсурдно. Но это не сработало. Его выдало то, что случай Скрипаля оказался первым, что пришло ему в голову. Складывалось впечатление, что использование «новичка» тревожило каждого, с кем мы разговаривали, работая над этой книгой, – от прокремлевского священника-финансиста Петра Холодного до бывшего олигарха Ходорковского, а теперь и Лебедева.

«Ну, не знаю, – продолжил он. – Я не сторонник всей этой конспирологии». Было видно, что он не знал, что ответить. «Ну, во-первых, если честно, ну кому нужно его травить? Ну нет у нас такой практики – травить оппозицию. У нас и так есть способы оппозицию помножить на ноль. И потом, где у нас оппозиция, вы ее видели? И была ли она. Ну нету у нас [оппозиции], вот так получилось, что нету. Вот на 145 миллионов человек нету никого, есть диссиденты какие-то, и это все».

Это был классический случай отрицания реальности. Отравления Кара-Мурзы не было, потому что такие методы не используются против оппозиции, потому что в стране нет оппозиции. Это звучало не слишком убедительно. И Лебедев это чувствовал.

Вскоре он заговорил о себе и своих отношениях с Кремлем.

«Знаете, я ограничил себя резервацией. Раньше я, условно говоря, на многих клетках чего-то из себя изображал. Потом я понял, что система настроена так: ты должен сидеть в какой-то клетке, шахматной. Мне там объяснили: "У тебя есть миллиард долларов, ты чего себе не купил на юге Франции виллу, яхту и самолет?"» Лебедев, видимо, намекал на Романа Абрамовича, олигарха, который всегда играл по кремлевским правилам, благодаря чему ему дали возможность продать свои активы в России по очень хорошей цене. «А, сука, ты, значит, на подозрении будешь. Потому что ты там то в выборах каких-то участвуешь, то партии какие-то организовываешь, то газеты издаешь, – продолжил Лебедев, – ты, б***ь, сука, значит, смотри, мы тебя накажем. Стали меня воспитывать. Все, я свою клетку знаю – вот малый бизнес, семья, вот у меня клетка». Лебедев вздохнул. «И не прыгается с клетки на клетку».

А как насчет его британских газет? Как к этому относится Кремль?

«Ну, я думаю, что с этим примирились. Ну что я в этих газетах пишу? Где надо, газеты мои критикуют Россию, а, допустим, по Сирии мы поддерживали российскую позицию… Ну и интерес ко мне поиссяк. В силу того, что все бизнесы мои позакрывали. То есть, грубо говоря, у меня нету никакого миллиарда, значит, я уже и не опасен. Я так думаю. Поскольку они забрали мою авиакомпанию, вывели из моего банка все деньги, то есть помножили банковский бизнес на ноль, а потом осудили меня, не на тюрьму, а на работы, ну и я так понимаю, что мы более-менее как-то договорились. "Ты там не лезь никуда, и пожалуйста, живи себе"».

Через четыре года после того, как Путин вернулся в Кремль, для таких людей, как Касперский и Лебедев, многое изменилось. Крупных игроков поставили на место. Конечно, эти успешные и богатые люди сохранили многие из своих прежних привычек, в том числе любовь к путешествиям по экзотическим странам. Но, кажется, двух бывших сотрудников КГБ во всех этих поездках все равно преследует знакомый голос, тихо, но настойчиво звучащий в их головах: куда бы вы ни поехали, от нас вам не скрыться.