У памяти предела нет бесплатное чтение

ХУДОЖЕСТВЕННО-ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ РАССКАЗ

переданный Маргарите Буханцевой её мамой Татьяной Аксёновной Новиковой, пережившей все ужасы фашистской оккупации в сожжённой деревне Рогань. Буда-Кашелёвского р-она, Белоруссии.

                ПАМЯТЬ

       Наконец наступила солнечная, тёплая весна. На улице ещё лежит снег, но лёгкий ветерок уже окутывает прохожих своим тёплым прикосновением с неповторимым ароматом весны. Маргарита, сделав покупки в аптеке, медленно возвращалась домой, наслаждаясь чудесной погодой, когда мобильный телефон звонким сигналом дал понять, что пришло сообщение. Оно было от девушки, проживающей в Белоруссии. Маргарита прочла текст и помедлила входить в квартиру, думая, как ей поступить дальше.

– Вот дела, мама только оправилась от очередного сердечного приступа. Совсем старенькая стала. Если правда, как девушка пишет, это её дед, а мой дядя, выдержит ли она это известие? Бывает, что сердце и от радостных событий не выдерживает.

Мама сидела у окна. Она слушала, как оживлённо чирикала воробьиная стайка, прыгающая по веткам деревьев, и улыбалась. На её недавно бледных щеках появился слабый румянец от пробивающихся сквозь стекло солнечных лучей.

– Мама, как ты себя чувствуешь? – осторожно спросила Маргарита.

– Ничего, ничего, доченька. Сегодня лучше.

– Как жаль, что она почти ничего не видит, – с горечью подумала Рита.

Поправив плед, накинутый на колени матери, она нежно провела рукой по её совсем седым волосам.

– Рита, по поводу поисков ничего не слышно? Никто не откликнулся?

– Пока нет мама, не переживай. Откликнутся. Всё-таки вас было девять братьев и сестёр, сейчас интернет, кто-то, да обязательно найдётся, – Маргарита присела рядом и взяла сухую ладошку матери в свои руки.

– Лишь бы дожить до этого дня, – грустно взохнув, тихо проговорла мать.

– Всё будет хорошо, найдём твоих родных, – так же тихо ответла ей Маргарта.

Девушка писала о том, что её дед тоже родом из Белоруссии и в его семье также было девять ребятишек. И что его угнали в Германию. Но дедушки уже нет в живых, а его дочь, её мама сейчас за пределами страны. Она узнает все подробности и позже свяжется с ней.

У Маргариты было желание сообщить маме о письме, но поразмыслив, она решила сначала выяснить всё досконально и только потом, в случае положительного результата сообщить ей об этом.

– Да, ещё ничего не известно. Тем более что девушка ничего не пишет о сестре мамы и Николая – Марии, которую фашисты угнали в Германию вместе с ним, мало ли тогда детей с такими именами угоняли, – удобно укладывая маму на диван, думала Маргарита, – вот, мамочка, таблетки ты приняла, полежи, отдохни, поспи, а я займусь обедом.

Татьяна Аксёновна закрыла глаза, но спать совсем не хотелось. В последнее время она стала плохо видеть. Но закрыв глаза, ей казалось, что память, как невидимый никому киномеханик прокручивает в её мозгу ролик документального фильма. Фильма о тяжёлых днях её детства, которые выпали на начало Великой Отечественной войны.

Август 1941г.

***

Четырнадцатого августа сорок первого года Буда-Кошелёвский район Гомельской области был оккупирован фашистами. В области, как и на всей территории Белоруссии, был установлен жесткий оккупационный режим.

***

В эту страшную ночь семью Новиковых разбудил громкий стук в дверь. В избу ворвалась группа людей в военной форме, в касках и с автоматами в руках. На непонятном языке размахивая автоматами, они стали выталкивать растерянных и напуганных бабушку и маму Тани с ещё восьмерыми братьями и сёстрами на улицу. Толкая людей прикладами в спину, фашисты согнали жителей деревни на площади перед сельсоветом. Шум, короткие автоматные очереди и недовольный людской ропот, крик и рыдания женщин, напугал детей, которые, оберегаемые матерями громко плакали.

Около электрического деревянного столба, под тусклым светом фонаря стояла группа немецких офицеров под охраной нескольких солдат с автоматами в руках, готовых в любую минуту открыть стрельбу по собравшимся жителям. Рядом с ними несколько местных, согласившихся служить фашистам. Переводчик, переговорив с главным в этой группе, крикнул всё ещё кричащей толпе людей.

– Тихо! Тишина! – но его никто не услышал. Ему на помощь подскочил рослый мужичок из соседней деревни, до войны лихо управлявший трактором и что-то сказав ему громко прокричал.

– Жители деревни Рогичь, тихо! – прозвучавшая автоматная очередь, выпущенная поверх голов людей, заставила их замолчать, – всё! Старой власти пришёл конец! – мужчина довольный собой обернулся на офицеров и воодушевлённый их одобрением продолжал говорить то, что тихо передавал ему переводчик.

– Теперь вводится новый порядок для населения. Жители деревни от шестнадцати лет обязаны получить новый паспорт, аусвайс. Не подчинившиеся будут немедленно расстреляны. Можете не переживать, в вашей деревне Рогичь, как и у ваших соседей в Морозовичах и в других деревнях будут созданы агрономические участки. Так, что бабоньки, порастеряли своих мужичков, теперь придётся вам работать за двоих. А уж работой на благо великой Германии вас обеспечат.

Гул толпы стал усиливаться. Услышав от переводчика то, что говорил людям полицай, главный офицер, одобрительно похлопал предателя активиста по плечу и что-то спросил у переводчика на немецком языке.

– Господин офицер спрашивает, почему среди жителей мало мужчин? Одни старики, дети и женщины.

– Так, это… здесь на болотах появился какой-то Ковпак, так они, наверное, все к нему подались, партизанить, – заискивающе ответил ему полицай.

Услышав перевод, офицер что-то громко выкрикнул.

– Предупреди так, чтобы все поняли. Господин офицер сказал, что партизаны, как и их семьи, будут уничтожены!

Пока полицай знакомил жителей с новыми угрозами, группа фашистов так же в сопровождении автоматчиков отошла от фонарного столба. Услышав громкий общий стон, надвигающейся на него людской массы и увидев ужас на лицах людей и то, как женщины стали прикрывать руками глаза своим детям, полицай обернулся назад и стал испугано передвигаться ближе к группе фашистов.

Медленно, со скрежетом, раскачивался фонарь, подгоняемый слабым утренним ветерком. Его тусклый свет то падал, то исчезал в предрассветном тёмно-сером небе, делая картину ужасающего преступления ещё страшнее. Хором взвыли женщины, увидев пригвождённого к фонарному столбу малыша лет двух – трёх. На штык ноже висела пропитавшаяся кровью записка. Головка мальчика была опущена и касалась лбом штыка. Его руки безвольно свисали вдоль туловища. У ног малыша лежала расстрелянная женщина, обняв мать, словно защищая её от пуль, лежал прошитый автоматной очередью подросток.

Переводчик подскочил к столбу и вырвал приколотую к малышу записку. Показав её медленно надвигающейся толпе, он на ломанном русском языке, громко крикнул:

– Так будет с каждым!

Послышались автоматные очереди, люди бросились в рассыпную, оставив на мокрой от крови земле расстрелянных фашистами людей.

Девятилетняя Таня Новикова с ужасом смотрела на растерзанного мальчугана, на убитых женщину и мальчика у фонарного столба. Она не слышала ни гула толпы, ни того, что кричал какой-то дядька в странной военной форме. Казалось, что её глаза застекленели и от этого не пропускают слёзы, рвущиеся наружу. Таня стояла не в силах пошевелиться, пока её мать Агафья, держащая на руках маленькую сестру Тани Юлю, не притянула её к себе и, приказав старшим Николаю и Маше, забрать остальных пятерых малышей, быстро бежать к своему дому.

– Что же это делается? Как же дальше жить-то? – заперев на засов дверь, тихо говорила она.

– Мама, а где папа? – испугано, спросила её Стася, которая была чуть старше Тани.

– Ой, молчи! Молчи и никогда ничего не говори об отце и не спрашивай, – закрыла ей ладонью рот Агафья, – пропадём, как те на площади. Не плачьте дети.

Вскоре с улицы донёсся нарастающий громкий непонятный гул. Агафья выглянула в окно. Подскочив к люльке с младенцем, она прижала его к сердцу. На деревню обрушился поток очередей налетевшей армады истребителей. Послышался грохот разрывающихся снарядов.

– Коля, Маша, берите малышей, дети бежим в лес! – кричала она, держа в руках двоих самых маленьких детей.

В лесу на болотах скрывались и остальные жители деревень. Приходилось лежать в холодной вязкой жиже по двенадцать часов. Когда заканчивались бомбежки, уставшие мокрые и голодные люди возвращались в свои уцелевшие или полу уцелевшие дома и тогда начиналась зачистка.

– Партизанэн? – кричал фашист, заглядывая в каждый угол дома.

– Нет у нас партизан, – отвечала Агафья, прижимая к себе напуганных малышей, –что рыскаете, и брать у нас нечего. Всё и так, что могли, вынесли, – причитала Агафья, глядя как фашист роется в большом сундуке, – брать- то нечего, – повторила она, когда он брезгливо бросив какую-то детскую одежёнку, отошёл от сундука.

Что-то, прочитав во взгляде женщины, к сундуку подошёл полицай. Он, словно знал, что искать. Порывшись, с улыбкой вытащил завёрнутый в тряпицу небольшой осколок от сахарной головы.

– Положи, это я детям! Зима наступает, вдруг болеть начнут, – повисла Агафья на руке полицая.

– Пусти, кому сказал, – прикладом ружья, он ударил её, – заболеют, не велика беда. Помрут, туда им дорога! Партизанская …, – грязно выругавшись, он вышел из дома, напоследок тихо сказав, – может, скажешь, где Аксён твой? Или мне подсказать?

– Детей пожалей… – обессиленно сказала она и упала на пол от удара полицая в живот.

Немец выхватил узелок с сахаром из рук полицая и стал кричать: – Цукер, цукер!

Но Агафья поднявшись, зубами вцепилась в руку немца. От его крика в дом вбежали фашисты. Они выволокли её во двор и стали избивать шомполами. Спина Агафьи превратилась в кровавое месиво. Долго она приходила в себя, хорошо соседи помогли, делали примочки на исполосованную спину и детям не дали умереть с голоду.

Наступала тяжёлая, голодная осень. Высаженную картошку оккупанты собирать населению не дали, заминировав поля, чем обрекли людей на страшный голод. Старшие дети Агафьи бегали к железной дороге в поисках хотя бы какого-то пропитания. Но кроме картофельных очистков, оставленных немцами, им найти ничего не удавалось. Но Агафья и этому была рада.

– Ничего родные, сейчас отварим очистки, и я их потолку с лебедой, нажарю вам оладушек. Коля вот раздобыл машинного маслица немного. Вот и будет обед славный, – пряча слёзы. Успокаивала детей Агафья, – а на поля не смейте бегать. Слыхали, как вчера мальцы на минах подорвались? Горе, какое горе пришло. Мне нынче соседка Мария рассказала, что в районе всех евреев расстреляли. Никого не пожалели, ни стариков, ни детей малых.

***

26 октября 1941 года во всем районе были проведены массовые аресты евреев. Два месяца арестованных содержали в Буда-Кошелево в зда¬нии школы. 27 декабря 1941 года 485 арестованных расстреляли недалеко от поселка Красный Курган. В Уваровичах местных евреев каратели зако¬пали живыми недалеко от населенного пункта.

***

Старшая дочь Агафьи Мария, в страхе прижалась к матери.

– Ребята рассказывали, что местные бегали туда, где их расстреляли, так там ещё три дня земля шевелилась, – тихо делился новостью Николай.

Глубокой ночью, дождавшись, когда уснёт измученная от усталости мать, Николай тихо вышел из дома, где его уже ждали товарищи. Осторожно пробираясь по месту, где недавно подорвались люди, решившие насобирать картошку они стали искать уцелевшие клубни.

– Лишь бы не подорваться, и не поймали бы полицаи, – как заклинание тихо повторял парень, пряча клубни картофеля за пазуху, – как мама одна останется с такой ватагой?

Послышалась автоматная очередь.

– Бежим! – крикнул кто-то из ребят.

Коля, вбежав в дом, наткнулся на встревоженную мать.

– Что же ты сынок, неужели виселицу на площади не видел? Висит же там один хлопец, и снять ироды не разрешают. На кого меня оставить хочешь, – причитала она, помогая сыну переодеться и пряча в тряпье несколько клубней картошки.

Пробудившаяся от непонятного шороха Танечка, услышав голос мамы и брата, крепче прижалась к спящей старшей сестре. В животе заурчало от голода, а от услышанного слова «картошка» потекли слюнки. Невыносимо хотелось есть. Она закрыла глаза, но уснуть так и смогла. И с закрытыми глазами ей виделась картинка недавнего счастья. Когда она не знала таких слов, как война, фрицы. И слово «смерть», казалось не таким страшным. Бабушка с дедом тоже смерть забрала. Но умерли они старости, а не от рук этих жестоких людей.

Теперь она знает, что такое смерть. Только никак не поймёт, зачем? Зачем к ним в деревню пришли эти страшные люди с автоматами наперевес? Зачем они убили маленького мальчика, приколов его, как какую-то бабочку или красивого жучка, к столбу и расстреляли его семью. Что им плохого мог сделать этот малыш? А зачем они так поступили с пойманным полицаями партизаном?

Перед Таней опять предстала эта ужасающая картина. Тогда, на рассвете всех жителей, вместе с детьми и стариками погнали за околицу. Сонные, ещё ничего не понимающие люди, не могли понять, для чего их собрали, по дороге выдвигая свои предположения.

– Куда ж! На расстрел ведут. Куда ещё, или в сарай загонят, да сожгут, как в соседней деревне.

Но всё стало ясно, когда люди увидели берёзы с верхушками, верёвками наклонёнными вниз.

Услышав гул возмущения и крики: – Изверги! У вас матери были? – полицаи и фашисты стали битьприкладами всех людей подряд .

Таня не понимала, что происходит. Она растеряно смотрела по сторонам, но получив сильный удар приклада в плечо, заплакала от боли и от страха. Мать, на одной руке державшая самую маленькую дочь, другой, старалась прижать детей к себе, прикрывая их глаза и постоянно дрожащим голосом повторяла: – Не смотрите, не смотрите, дети.

Но Таня, застывшая от ужаса видела, как полицаи отпустили веревки, к которым был привязан партизан. Она даже не поняла сразу что произошло. Скованная ужасом, девочка не могла пошевелиться. Люди, крестясь, падали на колени. В небо поднялся общий стон людского горя. А Таня стояла и смотрела на кровавое месиво, которое осталось висеть на верхушках двух берёз. Она не помнила, как Коля, подхватил её на руки и прижал к себе. Как полицаи и фашисты стреляли вверх голов рыдающих и проклинающих их людей и разгоняли их по домам.

Тогда Таня находилась ещё долгое время в стопоре, из которого никто не мог её вывести, кроме мамы, которая, посадив её на колени и прижав к себе, целуя горячую голову дочери, плача, тихо читала ей молитвы, прося у Бога не лишать разума невинного дитя. Толи тепло материнского сердца, то ли молитвы дошли до Всевышнего, но ночью Таня, так же, как и сейчас, поднялась с кровати и, прислонившись спиной к стене, горько заплакала, пока Маша, не обняла её и, положив рядом с собой, тоже горько заплакала.

Ужас увиденного и пережитого долго преследовал Татьяну и во взрослой жизни.

***

Вот и сейчас, вспомнив эти ужасные дни своего детства, Татьяна Аксёновна привстала и попробовала опереться спиной на диванную подушку.

– Мама, ты опять плачешь? – подошедшая Рита помогла матери сесть удобней и промокнула катящиеся из её глаз слёзы, – мама, но что же ты так сердце своё рвёшь, – она накапала в мензурку успокоительных капель.

– Да, вот, наверное, скорого заберут меня к себе, мои родные. Родители, брат Коля, Маша…

– Ну что ты говоришь? Может, они все живы, а ты их хоронишь.

– Ну, что ты, Риточка, не успокаивай меня. Колю с Машей в Германию угнали, да наверняка они в концлагерях и погибли. Живы были бы, отозвались. Да старше они меня были, сколько годков то им было бы сейчас… Что ты… А я помню, как их проклятые нелюди в Германию угоняли…

Совсем звереть стали фашисты, когда Красная Армия пошла в наступление. Всех более менее крепких мужиков, женщин, парней и девочек подростков, как наша Машенька, всех загнали по машинам, кто сопротивлялся, расстреливали… Сколько людей полегло. Представляешь, им наша собака понравилась. Так и её увели с собой. Только так и пропали наши Коля с Машей. Как мама убивалась… А через год, не поверишь, вернулся наш Тарзан. Вот бывает же такое. Уши и хвост обморожены, худой, измождённый, но добрался до дома. А мама как поняла, что это наш пёс, так и разрыдалась. Кричит: – сгинули мои детушки, погубили их ироды проклятые. А ты говоришь, найдутся.

– Мамочка, всё равно, уже столько лет прошло, а ты всё плачешь.

– С годами, не можешь вспомнить, что вчера было, а вот события из своего детства, так и предстают, так и стоят перед глазами. Память не вырезать, не связать в узелок, не закинуть в мусор. Нельзя забыть. Она, наша память не даёт забыть, то, что мы пережили. Да и разве можно такое забыть?

Я тебе рассказывала, как Коля с ребятами на поля ходил за картошкой. А когда угнали наших ребят, что они придумали, эти изверги. Правда, это случилось в соседней деревне Потаповке. Согнали детишек от трёх до десяти лет и заставили идти по минному полю до Буда-Кошелёво, а это примерно девять километров. Как ты думаешь, сколько маленьких душ тогда они погубили?

А нашу деревню сожгли, проклятые. Дотла сожгли. Время пришло отступать им, так совсем озверели фашисты. В ноябре сорок третьего, помню, мама собрала нас, малышню и мы в лес с некоторыми соседями подались. Спрятались на болоте. И во время убежали. В деревню каратели нагрянули. Арестовали большую группу жителей, загнали в амбар и подожги. Уже в партизанском отряде, я слышала, как кто-то маме рассказывает, что когда сжигали деревню Лозов в амбаре, одна мать говорит своему сыну: – Зачем ты надел резиновые сапоги, в них дольше будешь гореть… А сколько таких деревень они сожгли? Наша Рогинь, соседнюю деревню Лозов, Зоболотье, Струки, поселки Красное Знамя и Культура. А Хатынь?

Нам ещё повезло, мы у партизан оказались. Помогали им как могли. Собирали по лесам оружие и боеприпасы на местах боев. В Лозовском и Рогинском лесах было найдено много вин¬товок, несколько пулеметов, а уж гранат и патронов…

***

Население района с первых дней оккупации начало борьбу с оккупантами. Было принято решение о создании партизанского отряда. Костяком отряда стали жители Будакошелевщины, а также бойцы и командиры Красной Армии, вышедшие из немецкого окружения или бежавшие из немецких лагерей для военноплен¬ных.

28 ноября 1943 г. силами бойцов и командиров 4-й Бежецкой, 323-й Брянской, 96-й Гомельской, 260-й Новгород-Волынской стрелковых дивизий был освобожден райцентр Буда-Кошелёво, а 5 декабря Буда-Кошелёвский район был полностью освобожден от немецко-фашистских захватчиков.

За годы войны на территории Буда-Кошелёвского района гитлеровцы уничтожили 1038 мирных жителей, сожгли 1336 домов и разграбили 78 колхозов. Была уничтожена вся местная промышленность: Рогинский спиртзавод, лесозавод, железнодорожная станция, МТС. На принудитель¬ные работы в Германию было вывезено 1,2 тысяч человек.

***

Рита обняла мать.

– Всё же закончилось. Не терзай своё сердце.

– Одно закончилось, начался другой кошмар. Голод. Знаешь, что такое голод?

Когда крошки нет, когда дети пухнут, когда вся трава, кора деревьев, всё шло на варево. После войны страшный голод настал. Осенью урожай не собирали, а весной ничего не сажали, не сеяли. И начался страшный послевоенный голод. Люди за войну истощились, а тут еще и разруха послевоенная. Хорошо, если лебеду находили, а уж если тыква выросла… Где и как она выросла?

Дети ходили на железную дорогу, ходили по вагонам и попрошайничали у военных… А солдаты эшелонами возвращались домой.

У многих детей был рахит. Пустые, как надутые шарики, ручки как веточки. Но выжили. Вскоре и мужики стали возвращаться из партизан. Через год в деревне стало полегче. Дети кто не доучился, пошли в школу. Была у них учительница, но немецкому языку, после войны дети называли её немка, хотя она была белоруска. Их односельчанка. И я с утра училась, а после ходила на железную дорогу, хлеб выпрашивать. Хлеб, это всё.

– Да, у нас всегда хлеб на первом месте. Ты приучила всех нас беречь и уважать кусок хлеба. Только мамочка, сейчас хлеб всегда у нас есть. Скажи, зачем ты кусочек хлеба всегда держишь под подушкой?

Татьяна Аксёновна, достала из-под подушки, завёрнутый в носовой платок, кусочек чёрного хлеба, приложила его к лицу и поцеловала.

– Боюсь, дочка. Боюсь, что всё забудется. Боюсь, что опять будут гибнуть люди от пуль извергов, фашистов, а дети пухнуть от голода. Отломлю кусочек, съем и мне спокойней.

– Забудь, мама…

– Нет! Забывать такое нельзя. Надо всегда помнить, чтобы такое не повторялось.

МАРУСЯ ИВАНОВНА

Война для Ивана Прохорова закончилась в Берлине. Посчастливилось ему и на Рейхстаге отметиться, и станцевать на его ступенях. Но вернулся он на Родину в сорок девятом. Оставили молодого, двадцать двух летнего неженатого парня в Германии настраивать мирную жизнь для местного населения.

               В сорок шестом вместе со своим командиром полковником Рыжовым, которого назначили комендантом города, прибыл Иван  в один небольшой польский городок. Командир относился к своему адъютанту Ивану, как к сыну, который погиб в сорок втором на его глазах.

                Однажды, получив увольнительную, Иван шёл по полуразрушенному городку, и весна, наполнившая улицу распустившейся первой зеленью и щебетом шумных воробьёв, словно подгоняла его к тому месту, где должно было произойти с ним то, что называется любовью. Он услышал вдруг странную музыку, которая лилась из побитого снарядами костёла. Ради интереса зашёл внутрь здания и, удивившись его убранству, сел на скамью рядом с входной дверью. Костёл был почти пустым. Впереди Ивана неподвижно сидела девушка и слушала величественные звуки, исходившие из неизвестного ему инструмента. Иван засмотрелся на тоненькую шею девушки, на светлые волосы, выбившиеся несколькими кольцами из-под подвязанной косынки. Он представлял её лицо и невольно улыбался.

            Но когда музыка закончилась, и мужчина в чёрной длинной одежде встал из-за инструмента, она оглянулась на Ивана и, вытерев слезу, катившуюся по щеке, подошла к ксёндзу, который перекрестил её голову, пока она приложилась поцелуем к его руке.

                Иван стоял и наблюдал за прихожанкой костёла. Она была ещё красивее, чем он её представлял, когда наблюдал за ней. И даже небольшой шрам на  щеке совсем не портил её лица. Его удивила только худоба незнакомки. Казалось, что её недавно освободили из концлагеря.

             Ошарашенный её красотой, он стоял, наблюдая за ней, не шевелясь. Даже тогда, когда она вышла и за ней, со скрипом закрылась тяжёлая дверь костёла, он не смог двинуться с места.

– Пше прашем пана? – Иван не заметил, как к нему подошёл ксёндз, недавно благословивший незнакомку.

             Улыбаясь, он что-то говорил на своём языке, но Иван никак не мог понять, что он пытается ему объяснить.

– А, Маруся? Её зовут Маруся? – наконец догадался Иван.

– Так, так! Маруська нема.

– Маруся немка?

– То не так! Нема…– он стал показывать пальцем на свой закрытый рот.

– Немая?

– Так, так.

– А, с детства, наверно? – тихо сказал Иван и, повернувшись, хотел уйти.

Но ксёндз, положив ему руку на плечо, остановил его.

– То не так! Полицай! – ксёндз сделал движение двумя пальцами, и Иван понял,

что Марусе полицай отрезал язык.

– Как? Фашист! – вскричал Иван.

– Так, так! Маруся естем в ним на Бялоруси, – он стал показывать в сторону востока.

– Она из Белоруссии?

– Так, так! Она ест доброн дзевчинон. Не ображай ей.

             Наконец Иван понял, что хотел сказать ему священник, и вышел из костёла. Он и не собирался обижать и без того несчастную девушку, просто хотел догнать её и ещё раз посмотреть в такие большие красивые глаза. Но Маруси уже нигде не было видно.

               Дни летели, работа шла, а немая Маруся никак не покидала думы Ивана. Но однажды патруль привёл в комендатуру задержанную девушку.

– Это ещё что?

Спросил комендант, встретив патруль с задержанной в коридоре  здания.

Иван, шедший за командиром, сразу узнал Марусю. Красивая, так же опрятно одетая, с той же косыночкой, чудно покрытой на волосах, как принято у здешних женщин. Её худобу заметил и командир. Руки, что соломинки, только и остались на лице глазищи, что два блюдца.

– Нет. – Да, вот товарищ полковник. Молчит.

– Чего? – возмутился полковник.

– Молчит! Спрашиваем имя, фамилию и всё такое. А она  смотрит на нас и молчит.

– Так может, она того? Другой какой национальности? – строго спросил командир.

– Да кто же её знает? Не знаем, что с ней делать. Документов нет…

– Это Маруся! Она немая. То есть… полицай её такой сделал, – сказал Иван,

смущаясь и краснея, опустив глаза от взгляда удивлённо смотревшей на него девушки.

– Откуда такие познания? – ухмыльнувшись, спросил полковник.

– Знаю, – смутился Иван, чем вызвал улыбки товарищей.

– Может, её врачу показать? – спросил полковник, но никто не успел ему ответить.

Девушка, потеряв сознание, упала бы на пол, если бы во время не подскочил Иван.

– Так она, наверное, голодная! У неё голодный обморок! – так громко и искренне выпалил Иван, аккуратно придерживая незнакомку, что патрульные и комендант заулыбались.

– Отнесите её в нашу медсанчасть. Там разберёмся.

– Константин Петрович так может, она диверсантка? – сказал один и

сопровождающих.

– Может. Документы при ней были?

– Так узнайте у неё, почему их у неё нет? Ах, да! Так, может, писать она умеет?

– Так мы думали, может она глухая? Писали и на польском, и на немецком языке и на английском, молчит и всё. Теперь понятно, почему! Ну, написала бы!

– Ну, тогда напишите на французском языке, может на нём она поймёт, что вам от неё надо, –  сказал полковник.

– Где же нам француза найти?

– Ладно, пусть сначала с ней врачи разберутся, – сказал, глядя вслед удаляющемуся Ивану с Марусей на руках  комендант, – или Иван, а потом и мы разберёмся.

– Но слышит она отлично, – через несколько дней определил доктор, – никаких слуховых патологий я не нахожу. Хотя возможно при более тщательном обследовании что-то и найдётся. Но где его найти это обследование. А молчит она потому, что у неё, дорогие мои товарищи, нет языка.

– Я знаю… А почему она такая худая?  – спросил Иван.

– Может, такой родилась? – предположил полковник.

– Да нет, такой её сделали изверги. А худая, потому что не умеет, есть без языка. Пока научится. Ей нужна жидкая пища, кашки, супы.

               При выходе из комендатуры, девушка столкнулась с Иваном. Ударившись лбами, оба заулыбались. Иван взял её за руку и отвёл в сторонку.

– Тебя зовут Маруся?  – спросил он её.

Девушка, глядя на него с улыбкой только пожала плечами.

– Странно. Я Иван. А тебя зовут Маруся,  – показывая на себя, и на неё, говорил Иван, пока Маруся не закивала в знак согласия.

Через несколько месяцев, пожурив Ивана за несвоевременную любовь к немой девушке, да ещё с непонятным прошлым и увидев округлившийся животик Маруси, Константин Петрович на свой страх и риск сделал ей удостоверение личности.

Так и стала Маруся являться гражданкой СССР, откуда, по легенде полковника, была угнана в Германию. Там же вышла замуж за освободителя Ивана Прохорова и с ним же вернулась на Родину.

Иван полюбил Марусю всем истосковавшимся по любви сердцем. Маруся отвечала ему тёплой взаимностью. Со стороны странно было смотреть на эту пару. Вечно молчаливая Маруся и постоянно что-то говоривший ей Иван. Они рады были зарождению ребёночка, Иван, как мог, берёг свою жену, которая или от его особого внимания, или от того, что её ждало чудо рождения, поправилась, расцвела и ещё больше похорошела.

Оба хотели скорее вернуться домой к Ивану, в небольшую подмосковную деревеньку, чтобы там и родился их первенец. Провожали их всей комендатурой. Полковник, пуская скупую мужскую слезу, крепко обнимал обоих и постоянно твердил, что обязательно они ещё встретятся.

Дорога домой была тяжёлой и для Ивана и Маруси. На территории освобождённой Белоруссии их машину обстреляла банда бандеровцев. Пока Иван вместе с остальными пытался их уничтожить, Маруся корчилась от боли. Когда всё закончилось, и Иван подбежал к спрятанной в кустарнике жене, то она уже была без сознания.

Маруся получила ранение шальной пулей в живот. Так и погиб их сыночек, даже не успев родиться. Молодой паре надолго пришлось задержаться в госпитале, где они узнали, что детей у них больше никогда не будет.

Вернувшись на Родину героем – орденоносцем, Иван и дальше жил, как и воевал. К его военным наградам прибавились и трудовые грамоты. Маруся устроилась работать почтальоном. Каждый день, в любую погоду, нагрузив на себя большую тяжёлую сумку, на стареньком велосипеде развозила она по окрестным деревенькам корреспонденцию. Маруся любила свою работу. Особенно ей нравилось, когда люди читали ей письма, пришедшие из воинских частей, где их сыны проходили срочную службу. Хотя война уже ушла в прошлое, но страх, что она может повториться, крепко сидел в их сердцах. Они приглашали её в дом, угощали чаем, и матери, плача от счастья, что с сыновьями всё в порядке и что войны больше не ожидается, благодарили почтальона за хорошие вести. А Маруся с улыбкой на лице садилась на велосипед и катила дальше развозить людям новости и радость от полученных весточек.

За много прожитых лет вместе с Иваном она научилась писать. От этого жить им стало легче. Маруся Ивановна, как стали называть её люди, всегда носила с собой небольшой блокнотик и карандаш, и связь с людьми стала у неё двухсторонней.

Так и узнал Иван то, что никто и никогда не узнал бы, если бы он не вернул её тогда, в Польше, к жизни. Потому что вернулась к Марусе память. Давно вернулась, но сказать она не могла, а писать не умела.

Родилась она в приграничном с Польшей хуторе. И звали её Ганкой. Когда фашисты вошли в Белоруссию, отец забрал семью и ушёл вместе с другими жителями в леса, на болота. Потом организовал партизанский отряд, в котором был ему помощником один из деревенских соседей. Только сосед этот оказался предателем и фашистским доносчиком.

Ганки не было в отряде, когда по его наводке разбомбили весь отряд. Никто не выжил. Так Ганна стала сиротой. Не зная, куда бежать и что делать дальше, она вышла в соседнюю деревню, где на свою беду стояли фашисты, и встретила там предателя. Просто так он не убил свою пленницу.

Поиздевавшись над бедной девчонкой, он отрезал ей язык. В надежде, что она не выживет, сбросил её в овраг. На её счастье, истерзанную и с окровавленным ртом, её подобрал ксёндз, неведомо как оказавшийся в том месте. Он спрятал её в костёле, выходил и назвал Марусей. Очнувшись и поняв, что она лишилась языка, Ганка несколько раз хотела наложить на себя руки. Умереть ей ксёндз не дал, но из-за полученного недуга она сильно похудела.

Шло время, бежали годы. Как бы там не было, прожили Иван с Марусей душа в душу много лет в Подмосковье. Иван до последнего крутил баранку. Жили, как все. Даже однажды на курорт съездили по путёвке для ветеранов войны. Только каждое девятое мая грустил Иван о том, что никак не может он найти своего командира полковника Константина Петровича. Каждый год ездили они с Марусей в Парк Горького в Москву, где собирались ветераны. Но встречи с командиром так и не получилось. Но Иван, не теряя надежды, всё писал и писал письма, пытаясь найти дорого человека.

– Чувствую, Маруся, в этом году обязательно встретимся с полковником.

Готовился к празднику Иван всегда заранее и основательно. А в этот год и костюм новый купили, а Марусе платье справили. И ордена, и планки Иван привёл в порядок. И пилотку старую, не купленную, а свою боевую, достал из комода.

– Маруся, чувствую, что в этот наш приезд девятого мая в Москву встретимся, мы с полковником, – мечтал Иван, представляя долгожданную встречу.

Всё дальше жизнь уводила людей от страшных дней войны. Отстраивались города, вставали на ноги колхозы. Люди стали жить зажиточней. Новое поколение шагало в новую жизнь. Прежнее поколение набирало возраст, теряло силы. Но старались не терять оптимизм и жили воспоминаниями, которые не сотрёт из памяти ни один недуг. Поседел, но держал себя в форме пенсионер Иван. Ганка тоже не отставала от него. Так же работала на почте, развозя по деревням уже не на велосипеде, а на запряжённой в телегу старой слепой кобыле почту по всё тем же деревням.

Март в этом году выдался холодным. Приболел Иван. Заныли натруженные суставы от непогоды или от долгой жизни. Ждал свою Марусю, когда она рядом, казалось, и боль отпускала, и на душе становилось легче. Включив электрический самовар, подаренный им с Марусей как-то ко дню Победы, он выглянул в окно. По двору к дому, оглядываясь, шли два незнакомых парня.

– Никак пришлые, – с тревогой подумал он и прижал ладонь к сердцу, которое почему-то сильно забилось, не предвещая ничего хорошего.

С грохотом открылась входная дверь в сенях, и так же шумно распахнулась дверь в комнату.

– Что вам надо? – почувствовав беду, спросил Иван, – кто вы такие?

– Не шуми, дед, –  ответил парень в чёрной куртке, –  лучше скажи, где держишь гробовые? – спросил он, неприятно ухмыляясь.

– Мне гробовые не нужны. На тот свет ещё не собираюсь, – Иван старался ответить как можно спокойней, – идите по добру, по-хорошему.

– По-хорошему, как видно не понимаешь? – проговорил второй в такой же, но красной куртке и стал выбрасывать вещи из полок старенького шифоньера.

Парень в чёрной куртке подошёл к старику и схватил его за грудки.

– Дед, не заставляй меня применять к тебе силу. Размажу по стенке, бабка не соберёт. Кстати, где она?

Мысль, что Маруся должна вот, вот вернуться, пронзила сердце Ивану, он рывком выкрутился от цепких рук бандита и кинулся к столу, на котором стоял самовар с горячей водой. Схватив его за две ручки, он облил водой парня. Послышался отборный мат обожжённого бандита и его подельника. Озлобленные, они накинулись на Ивана. Повалив его на пол. Били ветерана не жалея сил, превратив уже безжизненное тело старика в кровавое месиво.

– Всё! Хватит, уходить пора, –  сказал бандит в чёрной куртке, стряхивая с себя мокрой белой скатертью воду и кровавые брызги.

Вдруг послышался скрип двери. Бандиты вздрогнули и обернулись. Оказалось, что это медленно открывалась дверца шкафа, из которого показался  новый костюм Ивана с начищенными медалями и двумя орденами «Красной звезды» словно показывая убийцам, над кем они поиздевались.

– О! Смотр! Недаром испачкались, – сказал один из них и стал снимать ордена с костюма.

Маруся несильными ударами кнута подгоняла старую кобылу. Сердце сжималось болью, предчувствуя что-то нехорошее. Подъезжая к своему дому, она поняла точно, что с Иваном что-то произошло. Она увидела, как из дома вышли два парня. А когда в руках одного из них что-то сверкнуло, она поняла, что Ивана больше нет. Не отдал бы он свои награды просто так. Значит, бился до последнего.

Маруся с силой ударила кнутом по лошади. Низкие воротины разлетелись в разные стороны. Напуганная лошадь влетела во двор. Она сбила с ног, не успевших опомнится бандитов. Соскочив с телеги с кнутом в руках, Маруся подскочила к бандитам и сильными ударами кнута не давала им подняться с земли. На мгновение ей показалось, что она бьёт того предателя, из-за которого она потеряла всех своих родных, и кто сделал её немой. Потом ей привиделось лицо бандеровца,  которого она видела в том бою, чьей пулей убили их с Ваней сына. Она хлыстала кнутом с такой силой и частотой, что ей казалось, что в её руках не кнут, а автомат. И она стреляет по этим малолетним бандитам, по этим извергам в человеческом обличье.

Подбежавшие соседи, заметив неладное и связав убийц, долго не могли понять, откуда у этой худенькой пожилой женщины взялось столько сил. Но им было невдомёк, что она била их ненавистью.

Хоронили Ивана с уважением и почестями. В этот день и Маруся чуть не умерла. Её еле подняли с могилы мужа. Она лежала на сырой земле и не хотела вставать, только плакала и мычала что-то. А что никто разобрать так и смог.

А девятого мая пришли к ней в дом из поселкового совета поздравить с днём Победы, а Маруси и нет дома. Соседка показала записку, которую она для неё оставила.

«Поехала в Москву. В Парк Горького на встречу ветеранов».

Кто бывал в день Победы в те годы в Парке Горького, тот мог видеть маленькую, сгорбленную от старости старушку, которая каждый год стояла у большого фонтана с орденами мужа на груди и табличкой в руках. «Мой муж убит негодяями. Это его медали. Он очень хотел встретиться с вами, ветераны и найти своего командира».

И хотя на табличке указана и часть, и номер полка и Армия, в которой воевал Иван, с каждым годом всё меньше и меньше ветеранов подходили к ней, чтобы пожать ей руку. Увы, время неумолимо. Но всё больше и больше оказывалось в её руках цветов, которые дарили ей люди молодые и не очень, военные и дети. Цветы, которые  увозила она для того, чтобы возложить их на могилу мужа.

Её так и нашли. В очередную дату Победы над фашизмом. Она лежала ничком на могиле мужа среди подаренных благодарными потомками цветов.

СОЧИНЕНИЕ НА ТЕМУ

Виктор Андреевич не был участником Великой Отечественной войны, потому что родился он в шестьдесят пятом году. Не пришлось воевать и его отцу в силу своего возраста. Но его деды по маминой и папиной линии были расстреляны фашистскими оккупантами, когда они заняли их городок. Папин дедушка при вступлении войск в город, а мамин – при отступлении.

            Поэтому Виктор Андреевич всегда тщательно готовился к участию в «Бессмертном полку» и всегда ему помогал внук Сашка. Этот год особенный, юбилейный. Но шествия из-за страшной, измучившей весь мир эпидемии не будет.

– Ничего, будем участвовать в компьютерном шествии. Надо же! Техника молодёжи, – усмехнулся дед, прилаживая Георгиевскую ленточку к своему пиджаку.

– А нам ещё сочинение задали на тему войны. Все будут писать о своих родных. Кто, где воевал, за что медаль или орден они получили. А у нас никто не воевал и наград никаких никто не получил, о ком мне писать?

– Да, твоя бабушка, моя мама в сорок третьем только родилась. А её мама была совсем молоденькой девушкой, но очень смелой.

Виктор Андреевич задумался и вспомнил себя в Сашкином возрасте. Тогда, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, ему, как и Сашке, исполнилось десять лет. В этом году тоже была юбилейная дата. Тридцать лет Великой Победе. Весь город был увешан плакатами с надписями «Никто не забыт, ничто не забыто». Всего тридцать лет прошло со дня Победы. Ещё были живы многие её участники. Город в этот майский день особенно утопал в цветах. На улице можно было видеть кучки детей с огромными букетами, которые окружали ветеранов плотным кольцом и благодарили их за Победу, дарили им цветы, а те в ответ, смахивая слезы, одаривали их добрыми словами.

Задолго перед торжественной датой, ещё в середине марта, учительница по литературе дала всему классу задание ко Дню Победы написать сочинение на тему «Никто не забыт, ничто не забыто». Только Витёк забыл за сочинение. Да он и о домашнем задании забывал, как только прибегал из школы домой. Быстро обедал и выбегал во двор, где его уже ждали друзья.

Весна! В его южном городке весна всегда солнечная, ароматная от изобилия цветов, украшающих палисадники дворов и клумбы улиц. Пахучая до головокружения от распустившейся акации, сирени, жасмина. Нарядная от цветения фруктовых деревьев.

Погода такая, что не усидеть дома. Но сегодня Витёк сидел за небольшим старым столом с двумя выдвижными ящиками. Этот стол пережил войну, как говорила бабушка, и когда-то стоял в большой коммунальной кухне. Теперь, поменяв свой статус на гордое название «письменный стол» он стоит в его с бабушкой комнате, потому что в новой квартире, куда они недавно переехали, он не помещался на крошечной кухоньке.

Витя, задумавшись, грыз пластмассовый панцирь авторучки. А думать ему было над чем. О сочинении Витёк вспомнил только тогда, когда ему напомнил друг Димка.

– Ты что, раньше не мог мне напомнить? Сам написал! А как теперь я за один день напишу?

– Подумаешь, проблему нашёл. Вспомни, какие фильмы про войну мы смотрели.  Или у бабушки спроси. У тебя есть родные, которые воевали?

– Дедушек фашисты расстреляли. Маминого и папиного папу.

            Витёк открыл тетрадь и, грызя пластмассовый корпус авторучки, стал вспоминать свои любимые фильмы о войне. Сейчас это не сложно. Весь город увешан плакатами на эту тему, а афиши приглашают на просмотр военных фильмов. Каждый день показывают фильмы, передачи на военную тему по телеку. Витька сто раз смотрел любимое кино и ещё бы посмотрел. Ещё бы! Такие фильмы! Фильмище! «Судьба человека», а «Баллада о солдате»! «Четыре танкиста и собака» он тоже смотрел, но самый любимый «Отец солдата». Вот это фильм! Он его уже наизусть знает, но каждый раз в конце фильма, слёзы так и капают, капают.

– Ты сколько ручек сгрыз за год? Считал? – бабушка прервала его размышления.

– Так думается легче, – ответил он ей.

– Понятно, значит можно посчитать, сколько раз в году ты думал? – бабушка,

которая сидела рядом в кресле и что-то вязала, с улыбкой посмотрела на внука.

– Ба, а сколько тебе было лет, когда фашисты заняли наш город?

– Ой! Чего это ты заинтересовался? Никак задание по истории?

– Сочинение надо написать на тему «Никто не забыт, ничто не забыто».

– Да, это верно, такое не забывается, – грустно ответила она, – а мне было

немногим меньше, чем сейчас твоей маме, – отложив вязание, она вышла из комнаты.

Витёк прикинул, что бабушке в сорок третьем году было приблизительно лет двадцать пять. Вскоре прозвучал звонок в дверь. Это мама вернулась с работы. Зайдя к нему в комнату, она сердито спросила:

– Ты, что бабушку обидел?

Ему еле удалось убедить маму, что с бабушкой они не ссорились.

– Тогда почему она плачет?

Мама ушла к бабушке, но вскоре вернулась.

– Так значит, ты сочинение пишешь? Хорошая тема. Да Витенька, такое не забывается. Знаешь? Расскажу тебе одну историю, которая произошла в нашем городе.

Витя сел рядом с мамой на диван, а она, обняв его за плечи, начала свой рассказ.

Случилось это в сорок третьем году. Фашистские войска отступали и поэтому зверствовали страшнее, чем при наступлении. Казалось, что они хотели ликвидировать всё население города. Кровь расстрелянных людей текла по улицам ручьями. Люди прятались от облав, кто как мог. Наш город многонационален. Фашисты не разбирая, кто какой национальности, выгоняли из домов всех смуглых людей, темноволосых и черноглазых.

В один из этих февральских страшных дней по улице вели на расстрел группу задержанных: стариков, мужчин, женщин, детей. Фашисты подгоняли их ударами прикладов и криками. Дети плакали, женщины рыдали. Мужчины поддерживали еле идущих стариков. Жители, которых полицаи  выгнали из своих домов наблюдать за процессией, тоже рыдали в голос, потому что каждый мог оказаться на месте этих несчастных.

Одна девушка, наблюдавшая за шедшими несчастными людьми, стояла среди соседей около калитки в свой двор. Она обратила внимание на бородатого мужчину с большой серьгой в ухе. Его вид, одежда, кучерявые, чёрные, как смоль волосы и глаза, всё выдавала в нём цыгана. Он поддерживал молодую цыганку, которая, шатаясь, шла, еле передвигая ноги. Красными от холода руками она прижимала к себе небольшой кричащий свёрток.

– Бедная, наверное, только родила, еле идёт. Изверги всех сейчас расстреляют. Не пожалеют и кроху, – тихо сказала рядом стоящим соседям девушка, с ужасом и жалостью глядя на цыганскую пару.

– Да вон их сколько ведут, всех чернявых набрали, и детей не жалеют, одно слово,фашисты, – поддержала её соседка.

– Их тоже матери рожали, как они могут так! – заплакала другая соседка.

Девушка не отрывала глаз от измождённой цыганки и её свёртка. Но вот цыган, который поддерживал еле идущую жену, внимательно посмотрел на девушку и что-то шепнул на ухо жене. Взгляды девушки и цыганки встретились. Она так смотрела на свою почти сверстницу, что девушка поняла, что она от неё что-то хочет.

– Бедная, наверное, только родила, еле идёт. Изверги всех сейчас расстреляют. Не пожалеют и кроху, – тихо сказала рядом стоящим соседям девушка, с ужасом и жалостью глядя на цыганскую пару.

– Да вон их сколько ведут, всех чернявых набрали, и детей не жалеют, одно слово,фашисты, – поддержала её соседка.

– Их тоже матери рожали, как они могут так! – заплакала другая соседка.

Девушка не отрывала глаз от измождённой цыганки и её свёртка. Но вот цыган, который поддерживал еле идущую жену, внимательно посмотрел на девушку и что-то шепнул на ухо жене. Взгляды девушки и цыганки встретились. Она так смотрела на свою почти сверстницу, что девушка поняла, что она от неё что-то хочет.

Когда группа людей подошла совсем близко к тому месту, где стояла девушка, цыган с серьгой в ухе вдруг что-то крикнул на своём языке и бросился на конвоира с автоматом. Послышались выстрелы, люди падали замертво. Кого не достали пули, кинулись бежать, хотя бежать было некуда. Среди страшной суматохи и выстрелов рядом с девушкой оказалась цыганка с кричащим свёртком на руках.

Соседки, подхватив девушку под руки и загородив её с ребёнком своими телами, воспользовавшись суматохой, быстро бросились к дому девушки. Прижав плачущего ребёнка к груди, она кинулась в дом. Было понятно, что скоро начнётся облава. Фашисты будут рыскать по домам в поисках беженцев. Сначала она растерялась, не зная, что надо предпринять и как спрятать кричащего ребёнка. Раскрыв тряпицы, в которые был он закутан, девушка быстро бросила их в горящую печь и сорвала со своей постели простынь. Порвав её и завернув малыша так, чтобы не были видны её чёрные курчавые волосы, немного подумав, она разделась, оставив на себе лишь исподнюю рубашку, и повязала на голову платок, чтобы не было видно её светлых волос. Услышав крики и топот сапог подходивших к дому фашистов, она накрыла кричавшего малыша одеялом и приложила его к своей груди.

Крохе необходимо было материнское молоко, которого у девушки не было и не могло быть. Малышка билась головкой о не знавшей материнства грудь девушки, захватывала сухой сосок своими маленькими, но крепкими дёснами и тут же, плача, отворачивалась от груди.

Наконец малышка устала от своего крика, раскраснелась от бесполезных усилий и тепла. Забавно сопя носиком и кряхтя от усилий, она всё пыталась найти грудь матери. Но, испугавшись грохота открываемой двери, опять заплакала.

Ударом сапога,  дверь открыл немецкий солдат с автоматом в руках.

– Да, тихо вы! Не видите, ребёнок болеет! Жар у неё! – сама испугавшись своей смелости, закричала на него девушка, крепко прижав к груди малышку.

 Фашист подошёл ближе, нагнулся над обнажившейся грудью и ищущей сосок мордочки младенца и, посмотрев в глаза девушки, вдруг, ничего не говоря ей, что-то крикнул своим напарникам. Сердце девушки оборвалось от страха. Она ещё сильнее прижала маленький кричащий комок. Но солдат, что-то сказав ей на своём языке, захлопнул за собой дверь и вышел из дома.

Витина мама замолчала. По её щекам текли слёзы.

– Мама, а что дальше было? – спросил Витя, когда она немного успокоилась.

– Дальше? А дальше девочка так и осталась с этой девушкой. Первым её словом было слово «мама». Мама, которая дала ей новое имя, потому, что она не могла знать, как девочку назвали её расстрелянные родители. Мама, которая вырастила и воспитала её одна, потому что её молодой муж погиб в первые дни войны.

– А как она её назвала?

– А назвала она её Викторией, что в переводе с латыни означает победа.

– Как и тебя? – удивился Виктор, – а потом… Что было дальше?

– А дальше был самый счастливый день. День Победы. Почему-то об этом стало известно ранним утром. Люди, кто, в чём одет, выскакивали на улицу с криками «Ура». Все знакомые и незнакомые и просто прохожие целовались, поздравляя друг друга с Победой. Военные стреляли в воздух и все плакали от счастья, что дожили до этого счастливого дня.

– А дальше? Что было дальше с этой девушкой и девочкой?

Мама внимательно посмотрела на сына и после недолгого молчания ответила.

– А дальше девочка выросла. Отучилась в школе, потом в училище, а потом вышла замуж и родила тебя. И дали мы тебе имя Виктор, что значит победитель.

Витёк онемел от такой новости. Он смотрел то на маму, то на вошедшую в комнату бабушку широко раскрытыми глазами  от удивления и никак не мог понять, что мама рассказала ему свою историю. Историю её спасения. Историю их семьи, в которой произошло то, что никогда не забудется, потому, что о том, что происходило тогда, в те далёкие, но тяжёлые годы, надо помнить всегда.

Он обнял свою бабушку, а она, расплакавшись и от воспоминаний, и от его ласковых слов, вышла из комнаты. Виктор сел за свой старенький письменный стол, открыл тетрадь и написал заголовок сочинения: «Никто не забыт. Ничто не забыто».

С того дня прошло сорок пять лет. Теперь его внук Санька сидит у компьютера и сожалеет, что в его семье нет героев. Что его прадедов расстреляли, но за это медали не дают.

– Знаешь, Санька, есть такие подвиги, за которые дают самую главную медаль. Называется она – память. Я расскажу тебе сейчас историю… историю нашей семьи…

Через некоторое время, задумчивый Санька написал в тетради заголовок заданного сочинения: «Никто не забыт. Ничто не забыто».

ТАЙНА

Вадим вышел из кладбищенских ворот с понуро опущенной головой. Теперь с сестрой они остались одни. Конечно, одни это неправильно подобранное слово к теперешнему их состоянию. У него и у сестры есть семьи. У Вадима отличная жена, сын вырос настоящим мужиком. Дочь прекрасный человек. Так же и сестра на семейную жизнь никогда не жаловалась. Всё в этом плане стабильно и отлично. Но два года назад умерла от болезни сердца мама. Следом, не выдержав разлуки, за ней ушёл отец. Прожить почти пятьдесят лет вместе, совсем не шутка. Конечно, они вместе пережили и горе и беды и радость и ругались иногда до крика, но тут же мирились. Хорошо жили, с улыбкой на лице и спали в обнимку друг с другом. В округе слыли дружным семейством.

И вот теперь ушёл дед. Корень семьи, давший ствол от которого пошли их ростки семейного древа. Дед как–то сразу сник после смерти бабушки. Занеможил после кончины невестки, а уж после похорон сына, вообще развалился. Сразу нашлось много разных болезней, обнаруженных сестрой Вадима, работавшей медсестрой в местной больнице. С ней дед жил последнее время.

Всегда, как глыба большой и сильный дед, похудел. Всё больше стал сидеть у окна и смотреть вдаль, словно там видел то, что никому не было видно. Молча смотрел и думал. От его дум на его старческих и уже совсем блёклых глазах иногда появлялись слёзы.

– Нет, Вадь, ты послушай? Иногда загляну к нему, так тихонько, чтобы не видел, а он сидит у окошка и смотрит, смотрит. Куда смотрит, кого высматривает? Чудно. И бормочет, бормочет всё себе под нос. А потом, вдруг, как заплачет. Знаешь, кулак к губам приставит и плачет тихо, но навзрыд. Сидит, плечи от рыданий дёргаются. А у меня аж сердце замирает. Однажды я прислушалась, что он там шепчет. Интересно же! А он у кого-то всё просит простить его. Представляешь? Чтобы наш дед, и так плакал, так страдал? Да ещё прощение просил? Понять не могу, что это такое с ним было?

– Так ты бы спросила, – остановил сестру Олег, её муж.

Вадим с удивлением посмотрел на него.

– Ты, что! У деда? Спросить? Я боялась, чтобы он не увидел меня, чтобы не догадался, что я его слёзы видела. А ты спросить.

– Может, понял, что скоро с бабушкой встретится, вот и каялся в грехах. А? Вадь, мало ли у нас тайных грехов от жёнок? – пытался Олег разрядить обстановку.

– Ты что мелешь? У тебя может и есть грехи. Тайные или нет, я потом с тобой разберусь. А у нашего деда…  Нет, он во всём был образец. Фронтовик, стахановец. Всю жизнь на шахте. И бабушке он точно не изменял. Я-то знаю.

– Знает она. Может, тебе знать было не положено, поэтому и не знала, – не  унимался муж Насти.

– Да, дед под землёй больше дней провёл, чем на земле, – задумчиво подтвердил Вадим, – один раз шахту от взрыва спас.

– А потом людей сколько спасал? А работал как? За троих. Ордена просто так не дают. Его все в нашем городе уважали. Бывало, идёшь с ним по улице, а встречные люди, все здороваются, да только по имени отчеству: Здрас-ти Степан Павлович, доброго вам здоровьица Степан Павлович. Я такая гордая всегда была. Да! Гордилась дедом. Было чем гордиться. А красавец какой был! Недаром бабулю нашу с Польши в войну утащил. Тоже красавица была. Все мужики головы сворачивали, когда она мимо них проходила.

– А я-то думаю, в кого это моя жена такая красивая, да ладная? – всё шутил Олег.

– Вот именно, больше думай, меньше проблем будет. А то, что я на бабулю похожа, мне всегда говорили. Так, что владей, да радуйся, что тебе досталась.

– Балаболка ты Настёна, –  улыбнулся Вадим, – ладно, помянем хорошего человека, да на боковую мне пора. Завтра в аэропорт к обеду.

– А что, правда, дед бабку вашу из Польши уволок? – опять поинтересовался Олег.

– Во-первых, никакая она тебе не бабка. Она до своей смерти туфельки на каблучке носила.

– Что, на шпильке?

– Почему? – поддержал сестру Вадим, – мы ей на заказ шили, специальные на невысоком широком каблучке.

– Не такой он уж был и широкий, но на её ножках смотрелись туфельки отлично. А шляпки, помнишь? Она косынками и платками волосы никогда не покрывала. Ой! Вадька, а помнишь, как она с нами разговаривала, когда на нас обижалась?

– Как же не помнить? Невэм… –

– Точно! Как что не так, она как сядет на свой немэн, и всё тут! Ничем её тогда не пробьешь.

– Как это? – удивился муж сестры.

– Как, как! Не понимаю, значит! Она с нами только по-польски говорила.

– Так как же он её встретил?

– Когда фрицев погнали с Польши, тогда и познакомился с бабой Анной. Они там, в Варшаве встретились и полюбились. А когда назад в Россию возвращался, так её и забрал с собой. А бабушка одна осталась. У неё все родные погибли. Только дед всегда боялся за неё. Раньше у нас за браки с иностранцами могли и наказать. Сослать могли. Вот они сюда к нам и приехали. Подальше от власти. А так, дед сам рязанский. Вадик, ты ложись в комнате деда, – заботливо предложила сестра, – кстати, пока ещё спать не лёг, посмотри его бумаги. Он там всякие вырезки из газет собирал. Я не стала ничего выкидывать без тебя. Ты старший, больше знаешь, больше помнишь, скажешь, что надо сохранить, а что в помойку.

Проводив сестру из комнаты, Вадим прилёг на диван. На стене висели фотопортреты деда с бабушкой, матери и отца. Свадебные фото его с женой и Насти с Олегом. Фотографии внуков. Почему-то глядя на фото родных, так стало на сердце сладко, спокойно. Вроде и повод такой горестный, что там говорить, все были очень привязаны к деду. Хотя и строг он был со всеми. Иногда даже груб, но всё равно, все чувствовали его добрый нрав. Все понимали его заслугу в крепости семейных уз. В крепости стен родительского дома, где ты чувствовал всегда к себе любовь и уважение к своим делам. Где всегда была уверенность, в том, что в этом доме тебя всегда будут ждать, всегда встретят с добром, помогут, подскажут, накормят, обогреют теплом своей души и проводят с чувством, что тебе здесь всегда рады.

Вадиму спать не хотелось. Он встал, сел за старенький письменный стол деда и включил такую же старую лампу со стеклянным абажуром. Открыл скрипучую деревянную дверцу стола и вытащил несколько картонных папок с тряпичными завязками. В одной из них он нашёл вырезки из газет об успехах и неудачах шахты, которой посвятил всю послевоенную жизнь. В другой папке заметки на темы «воспитания подрастающего поколения». В третьей была разная газетная белиберда о достижениях партии КПСС и что-то подобное этому и разные интересные для него статьи.

Вадим, положил все папки назад, с тем, чтобы утром успокоить сестру и сказать, что ничего интересного в бумагах деда он не нашёл, как обратил внимание на старый конверт АВИА. Конверт пожелтел от времени, был заклеен и отмечен дедом шариковой ручкой двумя чёрточками, чтобы было понятно, что конверт раньше времени не вскрывали.

– город Рязань, ул. Покровка, 24,  Константиновой Марии Леонидовне, – Вадим прочитал адрес и удивился, – ничего себе. Может у деда была любовница? Или ещё лучше, первая жена? – он усмехнулся своей нелепой мысли.

Он ещё раз покрутил в руках конверт. На тыльной его стороне нашёл обязательные обозначения тиража и год выпуска конверта.

– Был выпущен в тысяча девятьсот семьдесят первом году. Да, дед… а почему нет обратного адреса? И почему письмо не отправлено?

Вадим решительно, но аккуратно сделав ножницами прорезь, вытащил исписанные листки.

– Почерк деда, – удостоверился Вадим и, закурив сигарету, принялся за чтение пожелтевших страниц.

***

Война всю страну застала врасплох. Два друга Николай и Степан после ремесленного училища сразу попали на фронт. На призывной пункт они пришли вместе, не дожидаясь повесток. Вместе приняли первый бой, в ходе которого Николай попал в плен. Долго судьба не сводила их. Да и не могла свести, так как Степан при отступлении наших войск попал к партизанам, а Николай принял все тяготы жизни в концлагере, если это можно было назвать жизнью.

Однажды, он в группе из четырёх заключённых, бежал из концлагеря. Двоих товарищей расстреляли сразу, Николаю и ещё одному пленному удалось долго прорываться к своим через лесные дебри, прятаться в подвалах разрушенных деревень.

В этот день они чуть не увязли в болотной топи. Николаю удалось первому освободиться из вязких болотных цепей. Он собрал последние силы и, подломив ствол молодой березки, старался помочь выбраться товарищу, которого болото засосало уже почти по горло. Но вдруг, неожиданно ему пришла помощь. Он увидел, как к бедному беглецу по-пластунски подползает парень в штатском одеянии и бросает ему ремень.  Ухватившегося парня одной рукой за ремень, а другой за ветки берёзы, им удалось вытащить на сушу.

Обессиленные и мокрые они лежали на траве. Первым встал парень в штатском.

– Николай, – вдруг,  удивлённо и радостно крикнул он.

– Степан, – обессиленно произнёс Коля, узнав друга.

Так Николай попал в партизанский отряд. И начались у него партизанские будни. Как-то они, оставшись вдвоём, курили и вспоминали былые времена: учёбу в ремесленном училище, знакомых девчонок, друзей, родителей.

– Коля, по секрету скажу, так. Тебе повезло, что мы встретились,  – почти на ухо говорил ему Степан, – я разговоры слышал, что тех, кто из концлагерей попадает к нашим, сразу в наши же лагеря или штрафбат отправляют. А так, я твой свидетель, хоть и  единственный. Я здесь тоже не от сладкой жизни оказался, так же после отступления в партизаны подался, так о нашем отряде там, – он поднял указательный палец вверх, – известно и наши личности подтверждены соответствующими документами. Командир сказал, что при первой возможности он и о тебе сообщит. Так, что всё будет нормально, брат. Повоюем ещё.

Но повоевать ещё вместе им не удалось. Этой же ночью отряд разбомбили. Смертельное ранение получил и Степан. Умирая на руках друга, он сказал ему:

– Коля, добей гадов за меня. Жив будешь, скажи маме, где и как меня убили. Помоги ей, если сможешь. И живи за меня и за себя.

***

Вадим, отложил письмо, и вышел на кухню. Уставшие за день хозяева спали. Вадим налил водки и одним махом выпил почти половину стакана. Вернувшись в комнату, он закурил сигарету и продолжил чтение.

«Мария Леонидовна, это были последние слова вашего сына Степана и моего друга. Держал я его на руках, пока не поймал его последний выдох, тогда закрыл ему глаза и долго плакал сидя над ним. И вот тогда я вспомнил недавний наш разговор со Степаном. Как мне доказать, что я бежал из концлагеря, что отряд, в котором я сражался не хуже других партизан, был разгромлен, а командир не успел передать мои данные своему командованию. Почему я, который столько пережил за эти два года войны, должен как какой-то предатель Родины или нарушитель закона находиться в лагере или воевать в штрафбате? Вы не подумайте, я не ареста испугался. Мне страшна была несправедливость. И тогда я вспомнил, что мне Степан завещал жить за него. Если не получается мне свою жизнь прожить, так пусть будет так, как хотел ваш Стёпа. Думал, отвоюю за него под его именем, а там жизнь сама дорогу укажет.

Я добирался до наших войск долгой и тяжёлой дорогой и собрал ещё таких отставших от наших войск солдат. Я назвался именем вашего сына и представил документы, взятые у него перед захоронением. Когда подтвердились все факты данные мной, я попал на фронт. Я честно воевал и за себя и за своего погибшего друга.

Хотел я выполнить и ещё одну его просьбу. После войны приехать в родной город, встретиться с вами, рассказать, как погиб Степан и утешить ваше горе. Но грешен я перед вами, дорогая Мария Леонидовна, у меня не получилось и это. Теперь у меня появился страх, но не за себя, а за человека, который  нуждался во мне.

Получилось так, что нашёл я свою Аннушку в развалинах одного дома на окраине  Варшавы замученную, истощённую, напуганную. Она мне казалась тонким золотым колоском среди истоптанного поля. Взял я её на руки, а она как обняла меня за шею, так и не отпустила больше. Не мог я тогда признаться ей во всём, да и не понимала она меня. Только и твердила: не бросай меня Стёпа, не бросай. Хорошо, Победа помогла, не разлучила нас с Аннушкой. Вернулись мы домой в Рязань вместе. Хотел я сразу во всём признаться вам, а потом этот страх проклятый, как оковами меня сковал. Моих родных никого в живых не осталось, дом разрушен. Думаю, признаюсь вам, надо доказывать, что я это я, а не предатель какой. И что Аннушка моя, не шпионка иностранная, а бедная, несчастная девчонка, каких тысячами сделала проклятая война. Погоревал я, а потом поехал подальше от родных мест, чтобы, вроде, как и высылать некуда было, если что.

Так мы зажили. Я на шахту устроился, Анна дом вела, сына растила, потом портнихой устроилась. Ладно жили, хорошо. И нам хватало, и вам я деньги присылал, Анне говорил, что вы моя дальняя одинокая родственница. Написал я вам однажды, от имени однополчанина, который якобы и похоронил вашего сына и якобы он и посылал вам денежные переводы. Но, душа болела и за то, что мой сын носит фамилию друга, а не мою, и я имя друга, а не данное мне родителями при рождении. Обидно было и за вас и за себя.

Но не посрамил я имени вашего сына и на трудовом фронте. Я не могу назвать то, как я работал просто работой. Я воевал каждый день. Я всю жизнь воевал и жил за двоих.

Однажды, меня награждали в Москве. Я собрался с духом и вырвался в Рязань. Увидев вас, я опять струсил. Я побоялся разрушить вашу и свою жизнь. Вру. Я побоялся дальнейших событий. Тогда я хотел назваться вам своим настоящим именем и опять рассказать, как погиб ваш сын, и что ношу его имя…»

Вадим закурил очередную сигарету, сложил аккуратно листки и вложил их в конверт.

– Да, дед! Ну и выдал ты! Получается, что звали тебя совсем не Степан и фамилия твоя совсем другая. А значит, и я ношу фамилию твоего друга и отец мой носил другое отчество. Интересно жива ещё эта Мария Леонидовна? Господи, что это я? Если деду столько лет было, то и её уже давно нет на свете. Тогда зачем он оставил это письмо? Он же должен был догадаться, что мы найдём его, и его тайна раскроется? Значит, хотел этого? Значит, обида в нём сидела за своего отца, за себя, за своего сына.

Рассвет заглянул в окно и лучезарно улыбнулся. Вадим  потянулся и, наблюдая, как розовая дымка покрывает всё пространство горизонта, сказал, обращаясь к деду, словно он ждал его там за этой розовой далью. Ждал его, Вадькиного мнения и решения.

– Ладно, дед. Ты там особо не казни себя. Встретишься с другом, всё ему объяснишь. Наверное, он не будет на тебя сердит, за то, что и мы носим его фамилию. Скажи, что мы все ваши дети и внуки не посрамили его фамилию, но знай, что и твоё имя тоже. Одна проблема. Что дальше мне делать?

– Ты что всю ночь не спал? – в комнату зевая, вошла сестра, – а накурил-то, накурил! Сердце своё разрушишь. Ну чего, нашёл что у деда интересного? Или всё в хлам?

– Да всё там интересное. Уже история. Можно и сохранить для будущих отпрысков. Пусть читают, узнают, каким был наш дед, какой раньше была шахта.

– Да, скажешь, тоже. Они книг сейчас не читают, а ты говоришь, газеты. Им теперь всё интернет подавай. Ладно, пусть лежит. Никому не мешает, может и правда, кому интересно будет.

Сестра вышла из комнаты.

– Правильно, пусть лежит. Так дед? Если бы ты хотел, наверное, и сам бы нам всем рассказал об этом. Сам не раскрыл своей тайны, значит быть, по-твоему. Оставим всё как есть. А письмо я возьму с собой. Пусть у меня теперь хранится твоя тайна.

МИНУТА МОЛЧАНИЯ

День Победы.  Минута молчания.

У  солдата скатилась слеза.

От обиды?  От боли? Отчаянья,

Что нескладно сложилась судьба?

Он безусым мальцом, прямо с улицы,

В грозный день убежал на войну,

И  тащил на себе по распутице

Пулемёт, защищая страну.

А, вернувшись, болел кровью кашляя,

От немецкой начинки в груди.

Пережил со страной годы страшные,

Но фашизму не дал он пройти.

Не от боли слеза его катится.

Нет обид на судьбу у него.

Тем солдат наш во всём мире славится:

Всё снесёт, что ему  суждено.

День Победы.  Минута молчания.

У солдата скатилась слеза.

Он исполнил своё обещание  –

От фашизма спас мир. Навсегда?

ЗА КРУГЛЫМ СТОЛОМ СОБЕРЁТСЯ РОДНЯ

А в весеннем лесу нежный ландыш цветёт,

И с зарёй под окном соловей запоёт.

А когда расцветут, вдруг салюта огни,

Скорбно вспомним мы годы тяжёлой войны.

И за круглым столом соберётся родня,

Вспомнят всех, кто не дожил до этого дня.

Кто ушёл добровольцем безусым на фронт,

Вспомнят тех, кого выдал предательский «крот».

Тех, кто смерть свою принял в ростовской тюрьме,

Где их страшно пытали. Сожгли всех в огне.

Вспомнят старую мать, что ослепла от слёз.

И всех тех, кто уже не увидит берёз.

Тех берёз, что склонившись, растут у окна,

Где солдата ждала молодая жена.

Вспомнят тех, кто вернулся без рук и без ног.

И всех тех, кто домой возвратиться не смог.

Не вернуть нам солдат, кто от пуль погибал.

Не вернуть нам родных, кто от ран умирал.

Только память не даст их забыть никогда,

Подвиг этих людей будем помнить всегда.

А в весеннем лесу нежный ландыш цветёт,

И с зарёй под окном соловей запоёт.

И за круглым столом соберётся родня,

Вспомнят всех, кто не дожил до этого дня.

НЕ МОГУТ ЗАСНУТЬ ВЕТЕРАНЫ

Не могут заснуть ветераны.

Не затянутся, ноют их раны.

И война уже в прошлом веке,

Но от слёз в этот день дрожат веки.

Каждой ночью не сон, а мука.

Снится молодость и разлука,

Та, что жизнь поделила на части,

На войну и на ту, где был счастлив.

Вспоминается страх и атаки.

И когда лишь с ружьём шли на танки.

Взрывы, стоны и смерть командира,

И как взвод в бой поднять сил хватило.

Но с Победой дошёл до Берлина!

И вернулся живым, растил сына.

Поднимал Целину и заводы,

Ветерану хватало работы!

Стали ночи длиннее с годами,

Меньше встреч с боевыми друзьями.

И всё чаще всплывает картина,

Как в те дни их встречали! Как сына!

Как Европа кричала: Братушки!

Мы вас ждали, расплавим все пушки!

Вместе строили, пели, любили.

Время вышло, и всё позабыли!

Но не спорят, молчат ветераны.

Они знают, что нет страшней раны,

Нанесённой твоим бывшим другом.

И Россию не взять им испугом!

Правда долго блуждает по свету,

Жизнь сама призовёт тех к ответу,

Кто встаёт меж народами колом,

Правду прячет под грязным забором.

Плохо спят по ночам ветераны.

Не затянутся, ноют их раны.

Но уверены в нас наши деды.

Не забыть нам ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ!

ИХ БЫЛО ДЕВЯТЬ У НЕЁ

Склонив в поклоне голову седую,

Стоит солдат. В его руках букет.

Прости мамаша, за судьбу такую,

Что со слезой встречаешь ты рассвет.

За то, что, много лет стоишь ты у оконца,

Смахнув в печали горькую слезу.

Ждёшь сыновей своих. Не радует и солнце.

В молитве обращаешься к Творцу.

Мои сыночки: Ваня, Коля, Витя

Безусыми отправились на фронт.

Я не успела с вами, и проститься.

Фашисты разгромили весь ваш взвод.

А через год на Южный фронт забрали Славу.

Там под Одессой голову сыночек мой сложил.

Остался мне на память Орден его Славы,

За героизм и мужество его он получил.

Будь проклята война! Будь прокляты фашисты!

Ни с чем нельзя сравнить нам горе бедных матерей.

Мой Костя, Игорёк, сгоревшие танкисты.

Бежал с концлагеря. Погиб наш младшенький Андрей.

Ещё троих сынов под Минском расстреляли.

О Боже, дай мне сил, чтоб горе это пережить!

Нельзя чтоб сыновей своих переживали

Мы, матери. Мы давшие им жизнь, чтобы любить.

Склонив в поклоне голову седую,

Стоит солдат. В его руках букет.

Прости мамаша, за судьбу такую,

Что со слезой встречаешь ты рассвет.

АТЫ-БАТЫ ШЛИ СОЛДАТЫ

Аты-баты шли солдаты,

Аты-баты воевать.

Защищать родные хаты,

От врага страну спасать.

Позабросив парты, книжки,

Шли на фронт совсем мальчишки.

Прибавляли год-другой,

Чтоб попасть в солдатский строй.

Аты-баты шли солдаты,

Аты-баты воевать.

Шли девчонки в медсанбаты,

Нет, чтоб матерями стать.

Ножки кутали в портянки,

Стрижки делали под «бокс».

Не кричали, видя танки,

Воевали все вразнос.

Аты-баты шли солдаты,

Аты-баты воевать.

Весь народ под звук набатов

Фронту начал помогать.

И от мала, до велика,

Спали рядом у станка.

Русь народом многолика!

Бьёт врага наверняка.

Аты-баты шли солдаты,

Аты-баты воевать.

В руки брали автоматы,

Мать Отчизну защищать.

МЕДСЕСТРА, САНИНСТРУКТОР, СЕСТРИЧКА

Когда в бой поднимались солдаты,

Ты к их спинам стояла лицом.

Все в атаку! – Кричали комбаты,

Ты следила за каждым бойцом.

Вот солдатик упал бездыханно,

Лишь успел прошептать, – брось, сестра.

Но тащила его ты так рьяно,

Словно был он твой брат, медсестра.

А на поле боец ранен в ногу.

На шинельку его, положив,

Никого не звала на подмогу,

До санчасти тащила без сил.

– Санинструктор, родная, сестричка,

Да кому же я нужен такой?

Успокоишь: Попей брат, водички,

Донесу, и вернёшься домой.

А вокруг взрывы пуль и снарядов.

И от раны повисла рука.

Но другой ты держала солдата.

– Дотащу, будешь бить ты врага!

Медсестра, дорогая сестричка,

Для солдата, что в бой уходил,

Ты была оберега частичка,

Он спасенье в тебе находил.

На себе ты солдат выносила,

Сколько чьих-то сынов ты спасла!

Вместе с ними фашизм победила,

И с Победой в Берлин ты вошла.

Медсестра, санинструктор, сестричка!

Люди помнят твой подвиг земной.

И в Победе твоя есть частичка,

Дай, Бог мира тебе и покой.

ЦВЕТЫ ДЛЯ ПРАДЕДУШКИ

Я к прадеду приду с большим букетом,

И на могилку положу цветы.

Мой дедушка погиб далёким летом,

В бою той страшной и большой  войны.

Мой прадед был убит фашисткой пулей.

Он грудью защищал свою страну.

Война и смерть сгубила много судеб,

Кто ранен был, а кто погиб в плену.

Не видела я прадеда ни разу,

Но знаю, что он Родину любил.

И буду следовать всегда его наказу,

Не забывать, за что он голову сложил.

МНЕ РАССКАЗЫВАЛ МОЙ ДЕД

В этот день мы рано встанем,

Даже завтракать не станем.

Позвоним мы утром к деду,

Чтоб поздравить с Днём Победы!

Пусть давно она была,

Память о войне жива.

И от прадеда, от деда,

Получил я эстафету.

Мне рассказывал мой дед:

– Было внук, мне мало лет.

Я тогда не воевал,

И мой дед мне рассказал,

Как дрались с врагом в окопах,

Партизанили в болотах,

Как спасали навсегда

От фашистов города.

Как концлагерь закрывали,

И людей освобождали.

Не дошёл дед до Берлина,

Подвела на поле мина.

Дед вернулся без ноги…

Ты внук, память сбереги!

И я принял эстафету,

Сохраню я память эту.

Расскажу своим сынам,

Как наш дед не дал врагам

Уничтожить всю страну.

Будем помнить ту весну!

БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК

Мы именами вашими детей своих назвали.

За то, чтоб жили мы, вы жизнь свою отдали.

И память не угаснет и правда торжествует,

И наш Бессмертный полк по свету марширует.

Мы именами вашими своих назвали внуков.

Мы отдаём вам честь за гибель вашу в муках.

И в полк наш каждый год приходит пополненье,

А значит, помнят вас. Не будет вам забвенья!

Ваш подвиг никогда не отдадим мы на закланье.

И в памяти останутся слова, как заклинанье:

Пусть память не угаснет и правда торжествует,

И наш Бессмертный полк по свету марширует!

СКОЛЬКО МОЖНО РОССИЮ ПУГАТЬ

Сколько можно Россию пугать?

И грозить с осуждением пальцем?

В своей лжи, как в грязи утопать,

Вышивать смертью крест, как на пяльцах.

Сколько можно народу Руси

Слышать вслед: москали, оккупанты!

Как платить, это –  «на – вы-ку-си»!

Обойдётесь, за нами все Штаты!

А по правде, до наших времён,

Кто хотел, тот народом и правил!

Чей кацо, наших дедов извёл,

Хлопец, чей кукурузой прославил?

Кто крестьянство в Сибирь удалил?

А кто танки бросал на рабочих?

Вместо мяса – хвостами кормил,

Кто? Грузин, украинец. Чей кормчий!

Может русским представить свой счёт,

За правителей ваших бездарных?

Мы молчим, но ведём свой учёт,

И чтим память дедов легендарных.

УСТАЛА РОДИНА ОТ ДРЯЗГ

Устала Родина от дрязг,

Устала слышать брань людскую.

Пора бы уж убрать всю грязь,

И  болтовню прервать пустую.

Она, как МАТЬ, кормила всех,

И берегла сынов и дочек,

И со слезой несла свой грех,

Читать учила между строчек.

Всё было!  Всё пережила.

Прощала всех и доверяла.

Но на коленях НИКОГДА

 И ни за кем не ковыляла.

Всем надоел весь трёп пустой,

Пора бы уж за дело взяться.

И не пугать народ войной,

А МИР наладить попытаться.

Пусть злыдни чешут языки,

Народ  соскучился по ДЕЛУ.

Когда спешили МУЖИКИ

К мартенам  –  не на дискотеку.

Когда рабочий «тормозок»

Милее  был, чем  вкус лангустов.

И за щекой  «трещал» борщок,

Да не с чужой – своей КАПУСТОЙ.

Когда с ЛИМОНОМ пили чай,

А не тащили их в ЛондОнЫ.

Когда по сердцу был свой край,

И не губастые мадонны.

Переживёт  РОССИЯ МАТЬ,

Судьба у матерей такая:

Поплакать и погоревать,

Но не просить у Бога Рая.

Лишь бы сыны не подвели,

К стыду, всё спящим депутатам,

В порядок дом свой привели,

По нашим, не чужим стандартам!

У КАЖДОГО СВОЯ ИСТОРИЯ

У каждого своя история

Любви, побед и поражений.

У каждого своя теория

И план продуманных решений.

Одни чтят память своих предков,

И ценят дружбы каждый миг.

Другие рады и объедкам,

Подачкам, миру из интриг.

Одни ошибки исправляют,

Мосты наводят, чтобы жить.

Другие рады всё «охаить»

И с подлецой по-волчьи выть.

И из-за пазухи каменья,

Достав кровавою рукой

Бросают в тех, кто без сомнения,

Их прикрывал всегда собой.

У лжи короткая дорога,

У правды долгий, трудный путь.

В людских сердцах горит тревога,

Несправедливость жжёт нам грудь.

Но в жизни часто так бывает,

Что свора жалких, грязных псов,

На человека нападает,

И растерзать, готова в кровь.

С Россией так. Льют столько грязи,

Безумство ненависти, зла!

За то, что люди неувязли

В бесстыдных принципах раба.

За то, что жить не захотели

В том мире, где на троне Бес.

Где поклоняются безумству,

На правду где наложен крест.

Но есть один бесспорный фактор,

Он нам известен из веков.

Россию не сломить тем фактом,

Что много в мире «чудаков».

Они кричат, что Русь паршива,

Закрыв глаза на всё плюют.

Всё помощь просят торопливо,

И дифирамбы всем поют.

И перепутав сцену с жизнью,

Не сняв свой клоунский колпак,

Фашистской обсыпая пылью,

Забыли кто такой КОВПАК!

Да, память у друзей девичья,

Взяв на душу свой тяжкий грех,

И маску натянув двуличья,

Плюют своим героям вслед.

Я повторюсь: жизнь лжи коротка.

У правды долгий, трудный путь.

Но Русь велика и свободна,

И вам её не перегнуть.