Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018 бесплатное чтение

© Комаров В.И., 2022

Вместо предисловия

С годами, если повезёт, наступает время, когда постепенно, или внезапно, всегдашние деловые и семейные обязанности отступают и уходят. Ослабевает напор повседневной суеты, и неожиданно появляется время побыть наедине с собой. Тогда вы с некоторым даже удивлением замечаете, что вы вовсе не одиноки – рядом, наедине с вами, главной персоной, находится ещё и невидимая, но порядочная команда очень разных личностей. Одни из них видны как бы в тумане, другие смотрятся ошеломительно ясно, хочется протянуть руку и убедиться, что они рядом. И с ними интересно общаться и обмениваться мнениями. Они почти не похожи друг на друга. Ну, в самом деле, что общего между живым и любознательным ребёнком и пожилым деловым человеком, задумчивым и порядком потёртым жизнью? Но черты лица всё же выдают их близость. И, что забавно, старшие всё знают о младших и упрекают их в недомыслии, а младшие совершенно ничего не знают о старших, но всегда убеждены в их ожидаемых способностях и верят в них. Так и хочется сесть рядом с кем-то из этой разнородной команды, поговорить о жизни, расспросить, как она шла, их жизнь, ведь она так отличалась от нашей теперешней. Можно при этом удивляться и спрашивать, правда ли, что «сейчас лучше», что так называемый «прогресс» действительно надо считать благословенным. Хочется рассказать собеседнику, как бурлил и взвихрялся этот «прогресс» и как в результате получалось нечто весьма отличное от ожиданий и мечтаний. Впрочем, надо ли расстраивать собеседника – он в своё время сделал всё, или почти всё, на что был способен, а сейчас он абсолютно ничего не может изменить в текущей жизни. Ведь это только мы, реальные люди, пока живы, можем и должны как-то влиять на жизнь. При этом и общение со своими «предшественниками» может быть полезным.

Недавно я встретился наедине с одним таким предшественником, заурядным мальчишкой, жившим во времена трагической и героической войны 1941–1945 годов. Ему тогда повезло – он жил в глубоком тылу и только слышал об ужасах фронтовой жизни, только смутно догадывался о том, что происходило на линии фронта и за ней, а об этом страшно было доже думать. Но ему и не повезло – он не мог сделать хотя бы что-то конкретно полезное для победы. Никаких выдающихся событий с ним не происходило, как не происходило и с миллионами рядовых людей в тыловых районах страны. Люди работали, учились, преодолевали трудности военного времени и мечтали о победе. Жили мечтой о Победе. Но даже самые заурядные дни самых заурядных людей того времени оставили след в стремительной жизни. След такой же невидимый, как невидимы сейчас песчинки в потоках доисторических рек. Эти песчинки сложились в геологические породы и создали потом горные массивы. Их, эти песчинки, увидеть уже нельзя, но людей, живших всего 70 лет назад, ещё можно почти увидеть.

Распахнул дверь, перехватило дыхание – вот это зима! Ступеньки крыльца скрипят под ногами. Вокруг только белое и чёрное – соседние избы чёрными пятнами окон в белых сугробах, чёрные скалы на белых склонах, и ни близкого звука, ни движения. Только изба рядом изредка трещит промёрзшими брёвнами. Но над ближайшей тишиной висит угрюмый неумолкаемый шум – это Курчум, его не берёт никакими морозами, шум волн мешается с подземно-утробным гулом камней. Они бьют друг друга в чёрных потоках воды. Чёрный купол неба лежит на белых сопках слева и чёрной пихтовой пиле над скальной стеной за Курчумом справа. Глянуть наверх – там чернота становится иссиня-чёрной, и в ней на разной высоте висят звёзды – самые яркие совсем низко, задевают печные трубы и деревья, а те, что слабее, – те висят выше, и чем слабее, тем выше и, наконец, сливаются с бездной Млечного Пути. Теперь уже пригляделся и вижу, что над скалами за Курчумом небо всё же чуть светлее – похоже, там за скалами приближается луна. Оглядываюсь вокруг – никакой жизни, ни огоньков, ни лая собак. Но… что это? Вздрагиваю – откуда-то сверху срывается завывающий крик. Нет, это не крик, это вой. Он тянется с ближайших сопок, забирает всё вверх и вверх, к самым высоким звёздам, петляет между ними. И, стихая, теряется там. Но его вдруг подхватывает снизу целый хор таких же жалобно-угрюмых голосов. Хор набирает силу, сейчас заполнит всё вокруг. Нет, его неожиданно пресекает одинокий могучий вой. Этот – с другой стороны ущелья, из-за Курчума, из пихтовой черноты над скалами. Хор на сопке смолкает, но возникает хор за Курчумом. Какой же он истошно-голодный! Как им хочется выть – от голода… Вой отражается от сопок и потом назад – от скал. Снова взмывает вверх голосистое соло слева. Поворачиваюсь на звук и вижу, как по белой стене сопки, уже чуть подсвеченной приближением луны, среди пятен скальных выступов мельтешат чёрные точки. Вот они – хористы и солисты. Это волки. А ведь хорошо, что те – за рекой, а эти – так высоко. А высоко ли? С чего я взял, что некоторые из них уже не рыскают между избами? Ведь сожрали же прошлой ночью Белку! Тёмно-рыжую Белку с белой звездой на груди. Накануне я который раз трепал её пушистый мягкий затылок. А утром увидел на снегу в огороде между нашими избами клочья рыжей шерсти, красные брызги и окровавленный заснеженный белый клок – всё, что осталось от звезды. Наша ласковая Белка рвалась ночью в запертую дверь, когда крыльцо осадила стая, но хозяева то ли крепко спали, то ли струхнули отворить дверь. И мы ночью ничего не услышали… Так. А сейчас что? Тёмное пятно за нижним венцом избы не шевелится или всё же – шевельнулось? Делаю очень медленно шаг к крыльцу. Ещё шаг. Спотыкаюсь о ступеньку и на четвереньках лезу вверх. Какое высокое это крыльцо! Уже на крыльце делаю бешеный рывок к двери, скользя пимами по ледяным доскам. Не чувствую ожога железной ручки, распахиваю дверь – я в сенцах! Захлопываю дверь, прижимаю её задом и, поймав в темноте задвижку, двигаю её. Всё! Дверь в избу встречает густым теплом и темнотой. Сбрасываю шапку, пальто, стряхиваю валенки и лёгким котом взлетаю на печь. Какая благодать! Ни тебе мороза, ни волков! А ведь недавно их и совсем не было – ни мороза, ни волков. Всё время не было. Всё время! Чудное же это было время, и совсем недавно, летом, когда мы только въезжали сюда, в Пугачёво.

Весной 1942 года уже всем было ясно, что война не будет ни короткой, ни лёгкой. Она будет долгой и предельно тяжёлой. Надо сначала выжить и лишь затем – победить. Всё ненужное для выживания следовало отставить. Долговременные проекты остановить и законсервировать. Не бросить, убегая, как это сделала «честь, ум и совесть нашей эпохи» в 1991 году, а именно законсервировать. Среди сотен таких проектов было и строительство Иртышской ГЭС. Её строили в верховьях Иртыша, там, где он вырывается на свободу, преодолев алтайские хребты, вблизи города Усть-Каменогорск. Консервировали заботливо, и правление Иртышгэса было закрыто лишь летом 1942 года. Мария Капитоновна Комарова, моя мама, пришла усталая вечером с работы и сказала, что завтра не идёт на работу, потому что управление закрыто. Отец, Иван Александрович Комаров, уже год как был в армии и служил в звании лейтенанта в артиллерийской части на Дальнем Востоке, там со дня на день ожидалось вторжение японцев. Их войска, четыре года назад битые на Халхинголе, стояли непосредственно за границей. Мария Капитоновна оказалась безработной с двумя детьми. Безработных возникло много, и ей лишь к зиме удалось поступить на курсы бухгалтерии. Курсы готовили счетоводов для работы в колхозах Восточно-Казахстанской области. Весной 1943 года она получила назначение в село Дарственное Камышкинского района. В этом селе, в верховьях Иртыша недалеко от озера Зайсан, мы провели пару месяцев, но затем счетовода Комарову направили в более отдалённое место, где больше ощущалась нужда в строгом учёте, в колхоз «Алтай-Мараловод» с правлением в деревне Пугачёво. Деревня расположена в алтайских горах уже недалеко от границы с Китаем. Собственно, дальше счетовода Комарову послать было уже некуда.

Лето 1943 года

День был солнечный, лето в разгаре. С ночёвки выехали, как обычно, вскоре после рассвета, чтобы ехать по прохладе. К обеденному времени две наши телеги загромыхали по каменистому берегу Курчума. Курчум несётся здесь в узком глубоком русле, а дорога лепится узкой полосой, прижимаясь к невысоким серо-рыжеватым скалам. Неожиданно скалы отступают, и мы выезжаем на небольшую поляну с парой деревцев и хижиной под ними. Переправа. На всяком хозяйственном хламе сидит десятка два ожидающих перевоза, в основном молодые колхозницы. Очередную подводу заводят на платформу парома, подтягивая уздечками лошадей. Они сопротивляются, таращат глаза, пугливо вскидывая и выворачивая головы. Есть чего пугаться – перед ними туго скручиваются и развиваются тёмные струи коричневато-зеленоватой воды. Маленький паром удерживается на поперечном реке тросе чёрным от дёгтя проволочным канатом, натянутым как струна от пары ржавых роликов на продольном тросе. Корявый инвалид наваливается на рулевую жердь, и паром быстро несёт к противоположному берегу. Через пару ходок грузят и нас. Паром несётся через бешеный Курчум как щепка, его дёргает и качает. Мощь воды очаровывает, катался бы туда-сюда до вечера. Но вот уже две наши лошади радостно выбираются на берег, грохоча телегами. Мы забираемся на свои места, и подводы быстро удаляются от замечательной переправы. Вскоре нас в облаке пыли обгоняет очередная пара подвод, полных весёлыми горластыми девчатами. Они что-то насмешливо кричат нам, но тут же взрываются бодрой песней. Доносится:

Что это за командир – машет платочком, да ещё беленьким? Но песня сменяется другой, протяжной и даже грустноватой:

Опять командир странноватый – сирота и не весел, но при том ещё и веселит своих бойцов. Жаль, слов уже не разобрать за затихающим вдали дребезгом подвод и цоканьем копыт.

Слова этих незнакомых песен надолго застряли тогда в памяти, и я не раз напрасно пытался разгадать их смысл. Только много позже понял, что вместе с пылью и конским потом на нас пахнуло тогда ветрами Гражданской войны. Она пронеслась всего лишь двадцать лет до того – это меньше, чем время, отделяющее нас сейчас от контрреволюции 1980-90-х годов. Ещё не износились тогда те сапоги, не забылись те песни. Мог бы и догадаться, будь немного постарше, что командир командовал огневыми точками белых и что пришлось ему махать белым платком победоносным красным перед тем, как они отправили его в далёкую путь-дорогу. Все наши игры «в войну» до нашествия гитлеровцев состояли из боёв «красных» с «белыми». И всякий раз перед игрой приходилось подолгу базарить, добиваясь права быть красным. Большой неудачей тогда было признать себя «белым». И всего 50 лет позже одни из игроков удачно ускользнули из «красных», а другие выставили как знамя свою якобы «белую» кость.

Дорога пошла в гору, запетляла между мелкими сопками и вдруг выбралась на перевал. Жару смахнуло свежим ветерком. Внизу открылась узкая долина, где Курчум прижимается слева к скалам, покрытым сверху тёмно-зелёными пиками хвойных. Справа он сверкает сетью проток между обкатанными глыбами и россыпями булыжника. У берега зеленеет забока – кустарник вдоль деревни, тянется полоса огородов и вереница изб, украшенная тополями. Собственно, улица только одна, её поджимает к Курчуму цепь щербатых пыльно-рыжеватых сопок. Пугачёво! Колхоз «Алтай-Мараловод» – цель нашего трёхдневного движения по предгорьям и горам Алтая.

Снизу, навстречу, поднимается непрерывный шум Курчума. Красно-серые скалы, отороченные пихтой, мельтешащие протоки, зелень, чистое, очень высокое синее небо – вот это Пугачёво! Вот это «Алтай-Мараловод»! Возбуждённо следим, как наш возчик тянет узду на себя, удерживая лошадь, и, как и обычно, трёхэтажно матерясь. Скорее вниз. Вот мы уже и на улице, пылим по дороге вдоль узкого арыка светлой, прозрачной воды. Жилые запахи – коровники, конский навоз, дымок от летних печурок во дворах. Куры, всполошенно махая крыльями, бросаются из-под колёс, перелетают арык. Ребятня высовывается на улицу, заслышав подводы. Ещё бы – «сторонние» едут! Баба на огороде разгибает спину, всматривается в проезжих, одновременно разминая рукой поясницу. А высоченные серо-зеленоватые стволы тополей отражаются в арыке, выстраиваются стройным коридором. В одном из его пролётов показывается широкий двор с зелёным ковром мелкой травы-муравы. По сторонам две большие справные избы, накатанные из могучих золотистых стволов. Останавливаемся. «Правление», – говорит наш матершинник, заводя подводы с потными лошадьми во двор. Ему удаётся сказать это без обычного сопровождения матом, что случается с ним редко. Мама идёт в избу слева, на которой висит большая доска с крупными буквами и цифрами. Я и сестра лезем босиком в арык, какая вода! Настраиваемся пускать по течению ветки и палки, но вскоре мама выходит из правления вместе с нашим возчиком. У обоих на лице очевидная досада, у возчика откровенная злость, сопровождаемая искусными переборами. Ещё бы: нас спровадили дальше – в Платово. Платово – это мелкие выселки колхоза. Возчик перетаскивает с наших телег пару мешков соли в избу правления, непрерывно бормоча ругательства. Трогаемся дальше: бу-бу-бу-мать-перемать-бу-бу-бу-перемать-мать. Надо отдать ему должное, он почти не повторяется в своих непонятных многоступенчатых восклицаниях, походя изобретая неожиданные находки. Талант. Из народа.

Несколько дворов, и мы за околицей. Дорога тянется вверх, прижимается к сухим голым скалам, но справа открывается широкий вид на разлившийся здесь Курчум с тёмной полосой главного течения. Каменистая полка, по которой мы едем, делает плавный изгиб слева направо, и в середине этой дуги появляется островерхая пирамидка с красной звездой на острие. Пирамидка грубовато сколочена из досок, посеревших под дождями и солнцем. «Что это?» – спрашиваю я. Возчик, заметив моё внимание, не поворачивая головы, говорит: «Партеец, коммунист, значит. Коллективщик. За колхоз шибко агитировал, всех в колхоз загнал. Первым председателем стал. Ну, пристрелили его здесь. Здесь и закопали». – «А почему здесь?» – «А где же его ещё? Не в церкве же, он же её и спалил. Здесь и помитинговали, и зарыли. Да и не на кладбище же его, партейца, зарывать». Мне, до сих пор вовсе не видевшему могил, стало жутковато. Вот здесь, почти под нашими колёсами, лежит бывший человек. Совсем ли он там ничего не слышит? Ни что говорят о нём, ни грохота колёс и копыт по камням над головой? Или всё же что-то слышит? Пирамидка уползает назад, жестяная звезда проезжает рядом, почти над боковиной телеги. Стараюсь не смотреть на неё, отворачиваюсь к голубым волнам алтайского хребта за Курчумом. Справа внизу разворачивается долина. Не хватает только крыльев, чтобы следовать полёту коршуна, парящего над всем этим великолепием.