Чужбина. Родина. Любовь бесплатное чтение

Все было иначе, но так вполне могло быть

Милейший человек —

и старый грешник,

скупец напоказ.

Чарльз Диккенс «Скряга Скрудж. Рождественские рассказы»

Часть 1

Осколки ожиданий

А впрочем, он дойдет до

степеней известных,

Ведь нынче любят

бессловесных.

Грибоедов, «Горе от ума»

– Лови ее, держи!

– Быстрее, вон она, вон там!

Звонкие детские крики отражались от древних колонн и поднимались к небу. Сонное марево не по-весеннему жаркого полудня ползло над римским Форумом. Лениво каркала ворона, голоса резвых мальчишек то затихали, то вновь звенели в воздухе. Пара белокурых девушек, еще совсем юных, почти девочек, уютно устроилась на обломке колонны. Вдвоем они писали акварельный пейзаж. Неподалеку в тени сладко посапывала гувернантка из местных – даже весьма доходное место у богатых русских не избавляло итальянцев от любви к сиесте.

Пятнадцатилетняя Софи вертела на плече зонтик-парасоль и менторским тоном доказывала двенадцатилетней Натали, что тени не могут падать на землю подобно плоскому жирному блину. Они непременно должны изламываться в зависимости от объекта, от которого падают, а также от угла падения светового луча. Натали поставила кляксу в центр рисунка, с досадой отбросила кисточку и пробормотала:

– Сколько можно… Софи, сколько можно делать вид, будто ничего не происходит? Мы с тобой, будто два примерных ангела, маемся тут акварелью, Жан с местными бедняками по развалинам бегает, разбойником себя возомнил… А папа, папа тот и вовсе вечно пьян… Мы все будто не замечаем ничего! Софи, ведь так нельзя! Мы же не можем ждать этого?!

Софи совсем по-взрослому вздохнула, посмотрела в промежуток между колоннами – тринадцатилетний брат Иван собрал местную чернь, забрался повыше на какие-то руины и что-то восторженно доказывал мальчишкам. Те, открыв рты, внимали ему, словно пророку.

– Именно так, сестрица… Мы все именно ждем… Нам ничего боле не остается. Врачи бессильны, и мы все должны делать вид, что счастливы, дабы маменька меньше страдала…

Натали захныкала:

– Мне надоела эта Италия! Я хочу домой, в Москву… Когда все это кончится?..

Софья встала, строго сдвинула брови:

– Сама знаешь, когда. И грех в твоем случае желать скорейшего отъезда из Рима! Все, нагулялись. Мы идем домой, – повернувшись к мальчишкам, она крикнула по-русски: – Иван! Жан, мы идем домой!

Мальчик подбежал к барышням. Невысокий, худощавый, с живыми серыми глазами и буйными белыми кудрями, он казался бы похожим на ангела, если бы не разбитые колени и недавний синяк на скуле – след благородной дуэли в итальянском стиле – дуэли на кулаках.

– Наша Натали снова хнычет? Не плачь, сестрица, гляди сюда! – Жан протянул сложенные лодочкой ладони: – Ведь это же настоящее волшебство! Это хрусталь, истинный хрусталь с изумрудами!

В его грязных детских ладонях сидела крупная стрекоза с выпуклыми зелеными глазами и прозрачными, действительно очень похожими на хрустальные, крылышками. Затейливый рисунок прожилок на тонких пластинах крыльев отливал всеми цветами радуги. Неземное создание грациозно покачало длинным тельцем и легко взлетело в небо. Крылья стрекозы издавали чарующий хрустальный звон.

По возвращении домой девочки побежали в покои матери, а Жан, увидев семилетнего брата сидящим с книжкой прямо на полу, присел рядом.

Ему нравилось наблюдать за малышом. Маленький Сережа всегда был предельно сдержан, молчалив, необщителен. Его толстые щечки вечно оказывались обиженно надуты, брови сосредоточенно сдвинуты. Он был умником. Уже в пять лет ребенок уверял всех, что станет философом, к семи же годам умерил желания, выбрав себе будущее университетского профессора, но обязательно планировал открыть что-нибудь очень важное. С помощью учителей Жана он легко освоил латинский язык и теперь читал труды древних мудрецов взахлеб, с упоением, будто то были поэмы модного нынче Вальтера Скотта.

Жан вздохнул, приобнял брата.

– Боюсь идти к маман… Софи и Натали храбрые, а я боюсь. Как там отец?..

– Jactantius maerent, quae minus doelent.

– Прекрати, Сержик, ты же знаешь, я пока не освоил твоего латинского!

– «Свою скорбь выставляют напоказ те, кто меньше скорбит», – сказали когда-то мудрые.

– А ты сам-то как думаешь?

Сережа поднял на старшего брата большие серые глаза, совсем по-стариковски вздохнул:

– Tristis est anima mia[1]. Жан, мы теряем их обоих…

Семья богатого московского промышленника Мальцова снимала небольшой дом с садом на живописной окраине Рима. Пожив какое-то время во Флоренции, заглянув в Венецию и на Муран, Мальцовы перебрались поближе к цивилизации, в Древний город. В Италию их заставила переехать тяжелая болезнь матушки, Анны Сергеевны.

Сергей Акимович нынче снова был пьян. Он сидел во дворе в тени дома, прислушивался к стонам и хрипам, раздающимся из приоткрытого окна, плакал и пил граппу. В свои сорок девять лет мужчина выглядел на шестьдесят – пил он уже почти год.

Жан подошел к отцу, хмуро глянул, как тот лихо опустошил незамысловатый глиняный кувшинчик. Подобных этому на траве валялось уже два.

– Отец, не надо…

– А что надо, сын? Что надо? – отец будто ждал Жана, будто без слушателя алкоголь не спасал. – За какой надобностью, полагаешь, мы приехали сюда? Зачем? За Мурановскими тайнами? Или, быть может, дабы маменька вылечилась наконец? Да ничего подобного, душа моя! Сюда едут все модные больные. Врачи наперебой твердят, что местный климат лечебен и полезен, но на самом деле здесь просто модно умирать. Каналья! Умереть в Италии – признак, видите ли, истинного благородства крови. Наша маман, княжна Мещерская, всегда стремилась быть благородной дамой, всегда хотела быть правильной.

– Не говорите о ней в прошедшем времени, отец.

– А вот и скажу! Скажу, и не тебе, Жан, указывать, какой была моя Аннет, пока еще оставалась живою! – Сергей Акимович яростно указал дрожащим пальцем в приоткрытое окно. – Тот предмет, что кашляет и хрипит сейчас там – это не моя Аннушка… Это что-то чужое и неправильное…

– Отец, прекратите. Мне тоже больно видеть маменьку такой… Давайте мы с вами пройдемся, проветрим голову. Отвлечемся.

Жан с преувеличенным азартом схватил отца за руку, потянул в глубину сада, подальше от наводящих ужас хрипов.

– Помните ту стеклодувную мастерскую на перекрестке? Ну ту, с разноцветными витражами в глиняных стенах, где в мастерах кривой калека? Я хотел попасть туда, подсмотреть их способ обрезки. Мальчишки из учеников поговаривают, что выдувные трубки у них с каким-то особенным секретом. Я решил позаимствовать одну, не обеднеют с одной-то. Мы же с вами перенимаем у итальянцев их знания? Вот и пригодится, думаю, особая трубочка для выдува. Стало быть, пролез я через забор, порвал между делом штаны. Но этот их кривой накинулся на меня как на последнего воришку, оттаскал за ухо, вышвырнул да еще и пониже спины пнул, – мальчишка подергал себя за кудри, растрепав их еще сильнее, ухмыльнулся. – Ну, это ничего, я ему его хваленые стекла нынешней ночью все расколочу…

Сергей Акимович возмутился:

– Чтоб самого Мальцова – и взашей?.. Да что эти макаронники о себе возомнили?! Муранские мастера, благородные стеклодувы, тьфу! Как работали в средние века, так и до сих пор работают, ничего в технологии не меняют. Что в древности казалось гениальным, то сейчас уже – пережиток старины. Вот в Богемии, сын, вот у них да, технология! Истинно Европа, не чета местным. Жан, да ты у нас первым заводчиком на России станешь, пока эти калеки гниют тут в Италии со своими дедовскими рецептами и особенными трубками. Чтоб сына самого Мальцова да по мягкому месту!.. Да ты… Да мы с тобой…

Вот приедем домой, я тебя тут же отправлю учиться в Московский благородный пансион, у меня там знакомства. А потом двинемся в Богемию, внедрим их методы на Гусевскую фабрику.

– Нет, отец. Я тут подумал… Не хочу быть заводчиком, это, право, скучно. Я буду поэтом, как Байрон, разбойником, как Корсар, путешественником, как…

– Как Толстой-Американец! Знаю я этого горе-путешественника! Ха-ха! Ну да, и на месте, куда давеча пнули, на самой филейной части у тебя будет татуировка, как у дикаря! – отец обнял сына за плечи. – Эх, Ваня, Ваня…

– Барин!.. Сергейкимыч, бяда!.. – по тропинке к ним бежал Ванятко, чернявый цыганенок из половых. – Барин, все, кончаца!..

– Что кончается?

– Барыня кончаца. За священником послали, велели вас с Ваньсергеичем звать…

Два пожилых человека быстро шли, почти бежали, по ночной Якиманке. Тот, кто был помоложе и повыше чином, уверенно и непреклонно шагал впереди, у бедра он придерживал форменную шпагу. Чуть поотстав, за ним семенил задыхающийся старик в форме ночного сторожа, в его руках был тяжелый масляный фонарь.

– Емельян Фомич, батюшка, да куды ж вы несетесь-то?.. Почто сами? Ох ты ж господи… Меня б одного отправили, мне ж сподручнее, куда ж вам… Большой человек, цельный квартальный поручик, а бежите, будто мальчонка… Ох ты ж господи…

– Не мельтеши, дядя Фрол, раз сам вышел, стало быть, надобность такая. Ты мне для солидности нужен, ведь в большой дом идем, не куда-нибудь.

Старик остановился, вытер пот со лба.

– Да неужто опять к заводчику?.. Ох ты ж господи! Ох ты ж…

– Довольно причитать, дядюшка Фрол. Дом богатый, глядишь – обратно на коляске с ветерком покатим…

Ночной воздух был свеж и мягок, где-то на заборах надрывались коты, под окнами одного из домов парень мещанского вида мелодично наигрывал на гитаре. Квартальный поручик строго набычился, но, разглядев в темноте знакомого, ободряюще похлопал того по плечу:

– Ничего, малой. Ежели девица строго себя блюдет, то, знамо дело, стоит таких трудов. Не сдавайся, браток! И не такие уламывались.

К дому Мальцовых подошли часам к трем ночи. В окнах было темно, все спали, лишь тихо всхрапывали лошади на конюшне.

Бесшумно, с видимым почтением к власти, открылась задняя калитка. Ливрейный[2] хоть и выглядел заспанным, но тем не менее резво проводил стариков по двору к дому, передал на руки дворецкому. Тот с пиететом провел в нижние покои для слуг: «Будьте любезны, устраивайтесь поудобнее», а сам поспешил за камердинером.

Оказывается, в старом халате и ночном колпаке вполне возможно выглядеть величественным.

Именно таким явился перед стариками-жандармами Панкратий Васильевич, камердинер[3] и личный помощник заводчика Ивана Акимовича Мальцова. Он неторопливо вошел в комнату, раскурил чубук и, не предложив вскочившим гостям присесть, надменно уселся, положив ногу на ногу. Квартальный поручик сконфузился перед ним, залебезил и сжался. Дядюшка Фрол тот и вовсе затрепетал мелкой дрожью.

– Емельян Фомич, да сколько ж можно по ночам будить? В прошлом месяце помню да еще пару месяцев до того…

– Так ведь доброе имя, любезный Панкратий Васильевич… Уж кому как не вам знать…

– Опять Ванька? Чертово семя…

– Он, батюшка, снова Иван Сергеич шалят… Сейчас в участке… По закону мы должны сообщить выше, принять, так сказать, меры, но тут, знаете ли, такое дело… щекотливейшее. Сам господин квартальный надзиратель посоветовал, чтобы лично, без огласки, тихонечко замять. Чтоб, не приведи господи, в прессе не прознали. Они ж, писаки чертовы, за такую новость заклюют и не посмотрят, из такой семьи вьюнош…

– Полагаю, коли сами посреди ночи явились, то преступление невеликое, но неприятное. Как, впрочем, обычно. Ивана Акимовича пока беспокоить не будем, уж лучше я сам на месте разберусь, что там снова учудил наш резвый племянничек, – камердинер решительно встал. – Едем, Емельян Фомич. Сейчас насчет коляски распоряжусь, оденусь, и решим дело.

Квартальный поручик переглянулся с дядюшкой Фролом и сконфуженно пролепетал:

– Только, ежели можно, ваше сиятельство, распорядитесь Ванятку с собою взять… Иначе никак не справиться. Иван Сергеич, знаете ли, странный юноша: засели в участке, выходить не желают, решили у нас обосноваться, требуют шампанского и дам в нумер. А у нас камер мало, нам даже барышень легкого, так сказать, поведения садить некуда. А ежели их в одну камеру, то сами-с представляете, что там твориться будет. Силой не вытащишь – чином не вышли, а Ванятко – тот малый крепкий, свое дело знает.

Пока ожидали лошади у заднего крыльца, подошел вразвалочку, зевая до треска в челюсти, кудрявый черноволосый детина с бородой. Не глядя на служителей порядка, присел на завалинку, философски загляделся на звезды.

Дядюшка Фрол перекрестился и зашептал на ухо квартальному поручику:

– Емельян Фомич, батюшка, на что в таком хорошем богатом доме цыганищу держат? Огромный-то! Ох ты ж господи, лихие люди эти цыгане. Доверишься – и враз добро потеряешь, а то и лошадей али девок дворовых…

– Сей образина Ванятко Мальцовым дорог, для этой семьи он едва ли не талисман. В свое время, еще юнцом-мальчонкой, Ванятко спас хозяина. Да-да, дядя Фрол, все так. Сын крепостной девки, прижитый от заезжего табора. Блудная девица служила в доме у брата Ивана Акимовича, у покойного Сергея Акимовича. Верней, у его супруги. Тогда Мальцовы жили где-то в Италии, где схоронили хозяйку, та, говорят, больно хворой была. Хозяин с горя, стало быть, напился и пошел скидываться в обрыв. Они, богачи, это любят – скидываться али стреляться. Аристократы, етить… То ли обрыв в их Италии мелковат оказался, то ли зацепился Сергей Акимович за куст штаниной – неведомо. Известно лишь, что Ванятко этот вытащил хозяина за шкирку живехоньким и в миг отрезвевшим. Там же в Италии он и сына Сергея Акимовича, Ивана, от местных задир спас. Да-да, того самого Ивана Сергеевича, который в нашем участке шум нынче устроил. Так что, дядя Фрол, Ванятко этот – тот еще фрукт…

До места доехали в один миг, старик ночной сторож едва успел задремать, откинувшись на мягкие подушках пружинной повозки.

На подъезде к участку послышался хохот девок, гитарный звон и гусарские пьяные выкрики. Такого содома в этом унылом учреждении еще не бывало: в открытой настежь камере висел дым дорогих сигар, канцелярский стол был заставлен ресторанными яствами, фруктами и изысканными сырами. Помощник квартального поручика, оставленный приглядывать за участком молодой жандарм, бил в цыганский бубен, в упоении ничего не замечая вокруг. Какие-то хорошо одетые юноши жарко спорили, кто-то играл на гитаре, кто-то в карты. Виновник банкета, улыбаясь и подергивая ножкой, сладко спал на убогой кровати. Его румяные щеки были замазаны дамской помадой, светлые кудри спутаны, золотые очки едва держались на тонком носу.

Откуда-то из темного коридора спокойно вышло небывалое создание. Это был козел, к рогам которого была привязана арфа, на спине колыхались ангельские крылышки из картона, а в довершение образа на боку зеленой краской красовалась надпись «Мишка – дурак».

Дядюшка Фрол набожно перекрестился, а Панкратий Васильевич моментально потерял всю свою величественность. Всплеснув по-бабьи руками, он пролепетал:

– Святый боже, вот беда! Да это ж политическое дело… Да как же такое?.. Чтоб самого великого князя Михаила Павловича?!.

– При чем тут великий князь?.. – из разгульного дыма вынырнул молодой человек во фраке. Русоволосый, с ухоженными бакенбардами и светлыми смеющимися глазами, Сергей Соболевский был лучшим другом Ивана Мальцова. По-хозяйски раскинув руки, он радостно поприветствовал камердинера: – О-о-о! Панкрат, дорогой ты наш человек! Садись, садись с нами, душа моя, вот выпей. Не гляди, что здесь не салон мадам Жужу, здесь компания куда получше, не так ли, ребята?..

– Сергей Александрович, что вы тут делаете? Зачем опять Ивана Сергеича опоили?

– Мефистофеля-то? Да что ты говоришь, Панкрат? Жан сам нас пригласил. Мы, стало быть, навещаем несчастного узника.

– Господи, неужто мест приличных нет на Москве, коли решили гулянку в участке устроить? – Панкратий Васильевич отшатнулся от философски жующего козла. – А это что за дьявол? Вы понимаете, куда нынче за подобное могут отправить?! Упоминать имя великого князя сейчас крайне небезопасно!

– Брат нового императора тут ни при чем. Познакомьтесь, господа, это – муза Мишки Погодина, литератора от черта. Мишань, покажись (крепкий юноша с ухоженными бакенбардами на крестьянском лице добродушно махнул рукой). Бывают, знаете ли, литераторы от бога, а вот Мишка – тот особенный.

Не обращая внимания на беседу, Ванятко вошел в камеру, заполонив собой оставшееся пространство. Легко и привычно, словно пушинку, он подхватил спящего Жана и на руках вынес из участка.

Хрустнула немалая купюра, Емельян Фомич тут же повысил голос:

– Дамы и господа, праздник окончен, попрошу всех удалиться. Ежели не желаете остаться здесь на иных, менее веселых условиях, то мигом брысь отсюда! И козла своего заберите. Только, милые барышни, моего помощника будьте любезны оставить. Его ожидают неприятности.

Разгульная компания попритихла, выкатилась на улицу. Пьяный Соболевский, обняв козла и целуя его в морду, крикнул на прощание:

– До скорых встреч, душа моя Емельян Фомич! Ждите в гости, в следующий раз мы остановимся у вас с медведем, уж больно уютно в вашем милом заведении!

– Не сомневаюсь, – хмуро буркнул квартальный, – только такого разгула я уже не допущу.

Ложечка отчетливо звякнула о фарфоровую чашку. Запах крепкого кофе смешивался с ванилью утренних булок и ароматом легких французских духов. Продолжать беспечно нежиться в постели, вдыхая такой букет, было просто невозможно. Жан сонно потянулся, открыл один глаз – напротив окна вырисовывался тонкий девичий силуэт.

– Нет, Софи, ты невыносима… – он натянул одеяло до подбородка. – Хочу напомнить, что ты находишься в спальне неженатого мужчины.

– Мужчина – ты?! Ха! – Софи засмеялась и с разбегу прыгнула на его кровать. По-домашнему заплетенная длинная коса перелетела через ее острые плечики и ощутимо стукнула через одеяло. Привстав на локте, девушка взъерошила волосы Жана. – Извини, братец, но для меня ты никогда не будешь мужчиной, навсегда останешься маленьким бойким мальчишкой, которому я вытирала нос и, если могла догнать, то расчесывала белые кудри. Позволь, я и сейчас…

Она потянулась к нему со щеткой для волос, но юноша ловко, как в детстве, вывернулся и выпрыгнул из кровати. Накинув халат, он отпил кофе из чашки сестры.

– Похоже, дорогая сестрица, пришла пора отдавать тебя замуж. Пристаешь по утрам к мужчинам… Ко мне друзья ходят, тут и до греха недалеко. Тебе уже двадцать три года, сколько можно ходить в старых девах?

Софи надулась, обхватив колени, села на кровати. Она легко переходила от одного состояния к другому – от беззаботного щебетания к мрачной меланхолии, от легкой ироничности к желчной ехидности.

– Да кому ж я такая сдалась?.. Некрасивая. Мелкая и тощая, словно маленькая жердь. Учитель рисования как-то рассказывал, что в женских изображениях важны руки, плечи и шея. А когда на портрете виднеются ключицы, позвонки, или того хуже – острые локти, то на картине изображена не женщина, а скелет. Костлявый остов, пособие по анатомическому рисунку! Вот Натали, та красавица была – справная, кругленькая, наливная, словно яблочко. Наша Натали…

Девушка шмыгнула носом. Жан присел рядом, обнял сестру.

– Не плачь, Софи. Когда заболел отец, она единственная пыталась его выходить.

– И ушла вместе с ним…

– Такому чистому ангелу в этом мире не было места. Не хнычь, душа моя, хочешь, я позволю тебе расчесать меня?

Софи вновь расцвела:

– Хочу!

Напевая под нос, девушка расчесала волосы брата и промурлыкала:

– Я, кстати, зашла к тебе с утра не просто так. Там явился Соболевский, как обычно, роется в дядюшкиной библиотеке. Так вот, я не желаю больше видеть этого грубияна в нашем доме, так и передай ему! Пошляк и нахал, вот кто твой друг.

– Во-первых, дом не наш, а дядин, и запрещать Сержу я ничего не буду. А во-вторых, скажи ясно – он оскорбил тебя? Ты хочешь, чтобы я вызвал друга на дуэль?

– Господь с тобой, Жан! Просто твой товарищ – неотесанный болван и хам, хоть и притворяется умником. Впрочем, ничего затрагивающего мою честь он не совершал.

– Вот и славно, тогда я пошел! Но жениха я тебе все же поищу, присоединюсь к тетушке. Может, найдется убогий сумасшедший, кого заинтересуют мощи…

В ответ полетела подушка, от которой Жан ловко увернулся и с хохотом выскочил из комнаты.

В библиотеке навстречу Жану кинулся неистовый Серж.

В большом кресле с чашкой кофе, откровенно потешаясь над Соболевским, сидел дядюшка. Иван Акимович был подвижным, жилистым и крепким, но уже полностью седым. Для своих лет он казался весьма моложавым и по-прежнему умел нравиться дамам. Мальцов-старший уважал друга своего племянника, хоть и постоянно подтрунивал над ним.

– Твой дядя… Мефистофель, дружище, твой дядя просто… возмутителен! Это верх садизма – se moquer comme ça[4]! Ты погляди на этого старика – он забавляется, он наслаждается пыткой! Видите ли, весело ему! А мне каково?! Я ж ему в обмен не какого-то Карамзина предлагаю – Вольтера, а он и в ус не дует! – Соболевский подбежал к Мальцову и загримасничал: – Жа-а-адность, да, душа моя, любезный Иван Акимович, жадность и скупость людей губит! Зачем фабриканту сочинение средневекового философа? Чтобы стаканы на заводе штамповать? Или сахар из свеклы топить? Для чего?

– Сахар из свеклы не топят, это куда более сложный процесс, юноша. Ты посмел Карамзина, нашего гения, назвать «каким-то». Я теряю в тебя веру, дорогой мой Серж.

– Вы прекрасно знаете, что я предельно уважаю недавно почившего Николая Михайловича и всех его многочисленных детей, в особенности ses charmantes filles[5], а в частности, ножки одной из них… но не будем. Я выучил одиннадцать томов карамзинской «Истории» наизусть. Кстати, вы слыхали, что дописывать двенадцатый том поручили Блудову? Загубит все дело, недотепа, но да бог с ним. Вернемся к более интересным литературным опусам. «Послание монаха Роджера Бэкона о тайных действиях искусства и природы и ничтожестве магии», вы не желаете ни продать, ни поменять единственную книгу в вашей библиотеке, именно эту. Ужасная несправедливость. Подумайте, что я вам предлагаю: сочинения Вольтера на языке оригинала, прижизненное издание – это очень дорогая книга. А какой переплет!.. Я отдам сей внушительный том за во-о-н ту небольшую потрепанную брошюрку. Ну, чего вам стоит, Иван Акимович?

– Нет, сказано же. Бэкон написал занимательные работы по оптике и преломлению лучей, можешь ознакомиться на досуге. Их я могу тебе продать, но не то, о чем ты просишь. Это коллекционная книга.

– Именно! А мне, думаете, зачем она нужна? Именно для коллекции!

– Что ты коллекционируешь, кроме книг?

Жан взвесил в руке труд Вольтера, уважительно полистал.

– Дядя, проще сказать, что Серж не коллекционирует. Хрустальные вазы. За этой надобностью добро пожаловать к Мальцовым. Что, дружище, может, пора начать? По дому можно набрать с пару десятков, не меньше.

Соболевский сложил руки на груди и с видом Бонапарта ухмыльнулся.

– Не нужны мне ваши вазы, пусть они хоть трижды мальцовские! Ладно, так и быть, попытаюсь получить эту книгу другим путем. Хотя бы… Хотя бы… отчего бы и нет?.. В качестве приданого за племянницу не отдадите? Софья Сергеевна нынче так на меня глянула, я право обомлел. Слово даю – ноги ватными стали! Истинно василисковый[6] взгляд, будто встретился глазами со змеюкой. Именно такой кобры в моей коллекции и не хватает.

Мальцов-старший громоподобно захохотал.

– Ты чудовище, Серж!

– Спасибо, я знаю и потому ухожу. Заберу Мефистофеля и тут же исчезну. Дела, знаете ли, служба. Но учтите, любезный Иван Акимович, что разговор о Бэконе мы с вами не закончили!

Соболевский потянул друга к выходу, дядюшка вытер глаза и поднял палец:

– Иван, душа моя, не торопись. Сегодня в семь я жду тебя у себя в кабинете. Ta promenade nocturne mérite une réprimande, mon cher neveu[7].

В отдаленном квартале Москвы, в кривом Хохловском переулке, что за Покровкой, на пригорке, подальше от разлива Москвы-реки, возвышалось старинное каменное здание. Весьма унылое снаружи и еще более мрачное внутри. Узкие окна, темные подвалы, толстые стены и низкие своды – это место наводило сплин и тоску, но было эталонным для хранения бумаги. Этакий несгораемый шкаф для древних манускриптов, хартий, копий с договоров и прочих скучнейших бумаг. Это здание принадлежало московскому архиву иностранной коллегии. Здесь, посреди пропахших полуистлевшей бумагой шкафов и сундуков, каждое утро можно было слышать звонкие юношеские голоса.

При иностранной коллегии было дозволено иметь двадцать юнкеров четырнадцатого класса[8], а при ее московском архиве – десять особо привилегированных мест. Недолговременная служба в архиве была замечательной площадкой для взлета карьеры любого юного повесы. В Москве было предостаточно знатных семей, желающих занять для своих непутевых отпрысков эти золотые места. Чтобы попасть в сей замкнутый мирок, необходимо было иметь серьезные знакомства и небывалые покровительства. По точному и колкому замечанию одного из таких счастливчиков Сергея Соболевского, служивших в архиве юных кутил начали называть «архивными юношами».

Все здание архива было завалено кипами разобранных и неразобранных старых дел, и лишь три комнаты предназначались для присутствия[9] и канцелярских работников. Работа была несложная: два раза в неделю в течение четырех часов необходимо было переписывать данные из старых таблиц в новые. Для живых и любознательных юношей наискучнейшее занятие. Особенно когда в начальниках архива – старый глухарь Каменский, мрачный и подозрительный, с сухим, как кусок древнего папируса, сморщенным лицом. Его помощником и основным руководителем архивных юношей был Алексей Федорович Малиновский, человек более заинтересованный. В отличие от мумифицированного Каменского, он поощрял поиск интересных документов в массе скучных, их издание и, что самое ценное, их обсуждение.

Именно обсуждения и беседы тянули архивных юношей на службу. Не пыльные бумаги, а философские размышления давали темы для бесед, жарких споров и встреч помимо архива. С греческого языка философия – это любовь к мудрости. Приняв это определение за истину, молодые люди объединились в общество любомудров, где обсуждали немецких философов и собственные, порой вполне недурные, сочинения.

Служба архивных юношей нынче была в полном разгаре: Жан Мальцов, накрывшись свежей «Северной пчелой»[10], сладко посапывал на широком подоконнике – досыпал на работе после шумной ночи. Рядом, расслабленно покачивая ногой, сидел Серж Соболевский. Он хихикал, лениво отрывал от газеты кусочки, комкал их и кидал через всю аудиторию, метко попадая в старательно пишущего юношу, скромно и размеренно выполнявшего работу.

– Митенька! Солнце ты наше! С тебя amande[11], бутылка Аи! Как ты посмел пропустить вчерашнее благородное собрание, что происходило в полицейском участке в третьем часу пополуночи? Наши беседы, коими восхитились бы греческие мудрецы, были достойны всяческих похвал. Услышав оные, ты непременно принял бы нас в лоно истинных любомудров!

Дмитрий Веневитинов поджал тонкие губы, на его милом, почти девичьем лице отразилось обреченное выражение и в то же время раздражение.

– Ты как всегда несносен, Серж! Ведь тебе отлично известно, что нам пришлось распустить общество любомудров в связи с сам знаешь какими событиями. И будь любезен, не мешай, я перевожу прелюбопытный документ.

В ответ полетел очередной комок из новостей «Пчелы».

Вдоль стеллажей с бумагами прошаркало войлочными туфлями глухое привидение – старик Каменский. Юноши притихли, но привидение молча удалилось. Соболевский почесал в затылке:

– Порой мне кажется, что наш Каменский помер лет этак с десяток назад, а то, что мы постоянно здесь видим – лишь его тень… Но вернемся к живым, – бумажный комок вновь полетел через комнату. – Митенька, душа моя, все же зря тебя не было с нами вчера. Ты не видел пришествия музы Мишки Погодина, весьма редкого явления природы.

– Из этой музы, пожалуй, могли бы получиться недурные отбивные, – пробормотал из-под газеты оголодавший Жан. – Я могу снова одолжить у Толстого-Американца его повара. Он волшебник, из любого козла сделает амброзию.

– Звучит заманчиво. Сегодня вечером?..

– Нет, Серж, ты же знаешь, сегодня меня ждет объяснение с дядей. Давай завтра у Погодина?

– Решено. Завтра у Погодина мы обедаем с его музой. Вернее, обедаем его музой. А ты, любезный Митенька, обязан явиться с бутылкой. Ты же мужчина как-никак, не барышня.

– Опять пить, господа? Нет, увольте!

Соболевский, предвидя очередную авантюру, в азарте вскочил.

– Хорошо, не пей, но тогда ты докажешь нам свою мужественность другим путем. Как ты относишься к английскому боксу? Весьма мужественный спорт. Мы тут с Мефистофелем давеча поспорили…

– Неужто?.. – раздался из-под газеты сонный голос.

– Истинно так!

– Ну, как знаешь…

Веневитинов с интересом отодвинул перевод подальше:

– Так о чем все же был спор?

– О том, что ты, Митенька, не сможешь побить Погодина, ибо ты слаб как рыхлая вдова и боишься сломать свои холеные ноготочки об его плебейскую рожу.

– Я не вдова, тем более не рыхлая!..

– Докажешь?..

– Легко! Но и вы, господа, в таком случае сделаете то, о чем я вас попрошу.

Жан с интересом выглянул из-под газеты:

– Условия?.. Любопытно, я согласен, даже не зная, чего ты пожелаешь!

Веневитинов победоносно сложил на груди маленькие ручки:

– Извольте: я побью Мишу Погодина, а за это вы вдвоем будете сопровождать меня на вечере танцев у Зинаиды Александровны.

– Танцы?! Фи! – возмущению Соболевского не было предела. – Нет, я не согласен! Ничего скучнее быть не может!

– Струсили, любезный Серж?.. И кто из нас после этого рыхлая вдова?..

Жан засмеялся:

– Мы пойдем. Да, Серж, не спорь. Если Дмитрий побьет Погодина, что, несомненно, будет подвигом с его стороны, то мы с тобой пойдем на глупый танцевальный раут к княгине Волконской. И не возражай, это приключение может оказаться прелюбопытным. Все, господа, покончим с этим. Пора обедать и я угощаю. Я тут на днях наткнулся на премилый трактирчик на Большой Садовой…

Панкратий Васильевич напряженно кусал старческие губы – его напускная внушительность таяла по мере того, как лицо читающего Жана принимало все более недоуменное выражение.

Отчет по работе Гусевской хрустальной фабрики был недостаточен, информация приводилась урывками, безо всякой системы, цифры доходов заметно преувеличены, а расходов в разы уменьшены. Порой возникало чувство, что управляющий писал документ в дикой спешке или вовсе пытался обмануть хозяина, не задумываясь, что тот прочтет и вникнет в цифры.

Жан снял золотые очки и с претензией взглянул на дядюшкиного помощника. Двумя пальцами брезгливо поднял лист:

– Что это за бессмыслица, Панкрат? Этот отчет писал новый управляющий? Взашей его. Другого ищи, этот лишь обворовывает да нахально врет. Я не верю здесь ни одной цифре.

– Иван Сергеевич, помилуйте, то ж мой свояк!.. Как же его гнать, когда родная душа?..

– Если предлагаешь на такое место родную душу, то должен понимать, что с нее спрос будет, и немалый. Вполне вероятно, что родная душа может оказаться в долговой яме, коли не вернет украденное сразу же. Иди и найди для Гусевской нового управляющего. Две недели тебе.

Медвежий стук в дверь показал, что Ванятко, старавшийся обычно быть деликатным, желал сообщить барину нечто важное.

– Зайди, Ванятко. А ты, Панкрат, поспеши. Мне нужен новый отчет. И желательно правдивый.

Старик вышел, в ярости скрипя зубами и негодуя на молодого повесу, возжелавшего поинтересоваться делами собственной фабрики.

Слуга прошелся по комнате точно огромный айсберг, не заметив, сшиб пару стульев, поспешил неуклюже накинуть на плечи хозяина домашний сюртук, мимоходом опрокинул со стола вазу. От звонкого хрустального звона ни один мускул на лице Ванятки не дрогнул.

– Ваньсергеич, вас того, к барину просють. В кабунет, знамо…

Жан вздохнул – ваза была недешевая.

– Эх, опять поучать жизни будет, седой пень…

– Знамо дело, будуть, – прогудел слуга. – Они ж без ентого никак. Они ж по сыну, что взаграницу уехали, скучають, потому ж и на вас, стало быть, бесюцца.

– Золотые слова, Ванятко. Спасибо тебе, дружище. В этом доме я только тебе и могу довериться. Вот, держи рубль.

– Благодарствуйте, барин. Вы ентих, – он кивнул в сторону вышедшего Панкратия Васильевича, – того, остерегайтеся. Стало быть, не любют вас в ентом доме.

– Ты прав, как всегда прав, Ванятко! Пора съезжать… Ну, я пошел.

Цыган перекрестил Жана, и юноша, сжав зубы и для храбрости взъерошив волосы, поспешил к дяде.

Панкратий Васильевич тенью выскользнул из кабинета Ивана Акимовича, недобро блеснул глазами на Жана и, надменно склонившись, открыл перед ним дверь.

– Извольте. Их благородие скоро будут.

Стараясь не обращать внимания на капризы слуг, молодой человек прошел в кабинет, открыл пошире окно и сел с книгой на подоконник. Вечерний летний воздух проник в затхлую, пыльную комнату. Из сада веяло ароматом жасмина и розами, припомнилась Софи. Жан улыбнулся: недавно сестрица довела тетушку до обморока, попросту послав по-гвардейски одного из «славных юношей», за которых старая карга сватала племянницу.

– Смеешься?.. Полагаешь, что жизнь удалась?.. – раздался за спиной дядин голос.

– Почему бы и нет? Мне многие завидуют.

Иван Акимович, сложив на груди руки и приподняв бровь, с вызовом поглядел на племянника. Дядя был силен. Когда хотел, он умел и мог произвести яркое впечатление. Но так же легко мог показать себя мягким и любящим дядюшкой. Пожалуй, нынче он выбрал именно эту маску.

– Не спорю. Но я занят, потому перейдем сразу к делу, Ваня. Объясни, что на сей раз произошло в твоей светлой голове? Какой из всех чертей ада потянул тебя на эту выходку посреди ночи? Зачем? Тебе не хватает ярких впечатлений? Жаждешь, быть может, заточения? La liberté[12] тебе уж боле не мила? Понятно, героя из себя строишь.

Он налил вина, подал Жану бокал из любимого сервиза, жестом попросил его уподобиться приличному человеку и сесть в кресло.

– Ты, друг мой, отлично осведомлен – мы с твоей тетушкой уже три года делаем для вас все, что можем, и даже больше. И учти – совсем не ропщем, что на шею присели три непутевых племянника. Ведь ваши выходки влекут за собой не только тетины мигрени, но и траты порой весьма ощутимых сумм. Ладно, я преувеличил, среди вас троих есть один не совсем падший ангел – это Сержик, серьезный, умный, послушный мальчик. Хорошо, что сейчас, пока он учится в Дрездене, ты не имеешь на него дурного влияния. Он вырастет достойным юношей. Я был бы горд иметь такого сына как он, если бы, опять же, не его упрямая тяга к книгам. Истинно нездоровая тяга! И это не Соболевский с его глупым собирательством всякой чуши, нашего любителя словесности интересует действительно серьезная наука! Ах, как жаль, с мозгами Сержика мы совершили бы немало интересных négociations[13]… А Софи? Это когда-то милое и очаровательное создание, войдя в возраст, превратилось в язвительную мегеру с острым язычком! Да-да, твой друг выразился очень точно – фурия, да к тому же с василисковым взглядом. Ты знаешь, скольких потенциальных женихов мы потеряли из-за ее нескромности? Бравые гусары смущаются выходок этой незамужней барышни – каково?! Твоя тетя опускает руки: даже она, известная в Москве сваха, бессильна найти твоей непутевой сестрице хорошую партию.

Распаляясь, Иван Акимович нервно забегал из угла в угол, Жан поморщился – эти поучительные беседы, случавшиеся по два раза в месяц, начинали надоедать.

– Я знаю, знаю, откуда в вас троих это беспросветное упрямство! – продолжал Мальцов-старший. – Вы все как отпечатки гравюры копируете моего беспутного братца! Ах, Сережа-Сережа… Земля тебе пухом… Я не ведаю, Ваня, что мне с вами делать… Брат на смертном одре взял с меня клятву воспитать вас, пристроить в жизни, каждому найти партию, но вы сами, слышишь – сами мешаете исполнению желания вашего же отца! Вы сами! – он обличительно ткнул пальцем племяннику в грудь.

Жан вскочил:

– Беспросветное упрямство, говорите? Дядя, дорогой, это упрямство – жажда жизни, которой ни в вас, ни в тетушке никогда не было! Вы слишком постны для этого. Да, мы втроем похожи на отца, и мы гордимся этой схожестью: Сергей Акимович Мальцов умел жить! Умел отдаваться своим интересам полностью, без остатка! Любил лошадей – пожалуйста, несколько табунов и книга о пользе скачек! Любил свои заводы – так он не сидел пнем на двухсотлетнем производстве, не вверялся подлым прохвостам-управляющим, а сам ездил по миру, лично набирался опыта, своими руками вводил новинки, и успешно! Любил мою матушку – и тут отец не мельчил, он жить без нее не смог! Отец вел жизнь яркую, жгучую, как комета, и я… – Жан вздохнул, развел руками. – Эх, я жалок по сравнению с ним… Ему было бы стыдно видеть меня таким, я ничего не достиг, ни к чему не годен, ни до чего мне интереса нет.

Молодой человек прошел по кабинету, взъерошил волосы, затем, решившись, с вызовом глянул на дядю:

– Вы, дядюшка, давеча спросили, зачем я явился в участок, засел в камере, собственноручно лишив себя свободы? Ответ с предысторией. Вы ведь, несомненно, знаете, что произошло неделю назад в столице? Повесили Кондратия Рылеева. Талантливого издателя, любимого всеми поэта. Подло придушили, вздернули, как дрянного воришку. Его и еще четверых мучеников, для которых слово «Отчизна» не было пустым звуком. А Кюхельбекер?! Любимый учитель Сержа Соболевского, повсюду гонимый и презренный? Его навечно кинули в каменный мешок, вы представляете это, дядя? Всю оставшуюся жизнь не видеть солнца? Каково такое для поэта? Сто пятьдесят других героев, не побоявшихся высказать свое мнение, отправятся в Сибирь на каторгу, где сгниют заживо, если прежде не успеют замерзнуть посреди льдов! Как подло, как несправедливо! Вот так у нас обращаются с героями. Что я, жалкий, мог сделать? Прийти в участок и заточить себя самовольно – это самое малое, что я мог совершить в данной ситуации… Чтобы хоть на мгновение осознать, что чувствовали эти герои…

Дядя подлил вина, с улыбкой приобнял Жана.

– А что же пьянка?..

– Фиаско, признаю. Полный провал в моей эскападе: в один прекрасный момент проведать узника явился Серж. А где Соболевский, там не до мрачных дум, увы… Неудачником я оказался даже в этом глупом поступке…

– Ты теперь обязан Сержу. Соболевский тебя, дурачину, спас. Кабы не он со своими цыганами да раскрашенными козлами, квартальный поручик прислушался бы к твоим революционным речам. И не за взяткой бы ко мне помчался, а с радостью доложил бы выше. И тут не спасли бы тебя ни мои деньги, ни твои родственники по материнской линии. Чернышов, знаешь ли, многим из отправленных в Сибирь сродственник.

Горько хохотнув, Иван Акимович сел вместо племянника на подоконник, легко вздохнул и посмотрел в небо.

– А знаешь, мне давеча пару орловских скакунов доставили. Вроде недурные… Не желаешь объездить?..

Жан просиял:

– Вы серьезно?! С радостью, дядюшка!

Большой трехэтажный дом на Тверской светился всеми окнами. Шум богатого приема, взволнованные разговоры, чопорные приветствия и звуки фортепиано отдавались мигренью в голове пожилой дамы. Она вздохнула, кинула в рот миндальное печеньице и, степенно обмахиваясь веером, присела в кресло. Скоро обещала подойти подруга, тогда за пересудами и толками время полетит куда быстрее.

Капитолина Михайловна Мальцова считала себя солидной дамой с огромным влиянием в свете. В свои пятьдесят пять лет она полагала, что добилась собственными силами всего, чего только возможно было пожелать. Будучи в юности известной красавицей, она успела насладиться и любовью признанного поэта, и его показной ревностью. Посвященные ей стихи читались в салонах, их пели в романсах – не об этом ли мечтает каждая женщина[14]?

Яркий брак с Василием Львовичем Пушкиным закончился еще более ярким и скандальным разрывом. Капитолина Михайловна возжелала себе в мужья более молодого и намного более богатого Ивана Акимовича Мальцова. Но повода для развода долго не было, покуда одна крепостная не принесла в подоле. Не воспользоваться таким случаем показалось преступлением. За незначительную сумму блудная девица публично объявила Василия Пушкина отцом ребеночка, и это развязало руки предприимчивой Капитолине. Она провозгласила супруга изменником, заламывая руки и принародно рыдая, развелась. Через месяц, счастливая, выскочила замуж за молодого и богатого промышленника. Незадачливый поэт так и не понял, что же произошло. Много лет прошло с их развода, но он все так же любил свою Капитолину. На вечерах в свете взглядом побитого пса глядел на нее из угла и писал вирши. Его мучила подагра, перо в руке дрожало, да и стихи его уже были не такими как прежде – молодой нахальный племянник, Саша Пушкин, бесспорно обошел дядю на этом поприще.

Кстати, о племянниках – Капитолина Михайловна поджала губы и нервно обмахнулась веером. В своей жизни она добивалась всего, что ставила перед собой целью, но существовало единственное препятствие, неподвластное ее силам. Маленькая сиротка, худенькая девушка, обладательница очаровательной улыбки и огромного наследства, но самого отвратительного на свете нрава – племянница Софи.

Три года назад Капитолина Мальцова пообещала себе, что в кратчайшее время выдаст девицу замуж, и в таком случае трое племянников съедут вон из ее дома. Сережа, единственный достойный мальчик, уже отбыл на учебу в Дрезден, а вот с Ваней и Соней у тетушки возникли проблемы. Жан тоже давно бы убежал, у него имелось достаточно собственных средств, чтобы купить квартиру не только в Москве, но и в столице, но мальчишка не желал оставлять сестру одну у дяди с тетей. У нежно любящих дядюшки и тетушки.

Ах, неблагодарные дети!.. Будто им плохо жилось в ее доме! Будто с ними дурно обращались!..

Капитолина Михайловна нервно обмахнулась веером и вновь положила в рот миндальное печенье – когда, интересно, будут подавать закуски?.. Вечера у Зизи Волконской всегда были на высоте: закуски легкие, но изысканные, общество острословное, но, безусловно, высшее, и постоянно изумительные стихи и музыка.

– Душенька моя! Вот вы где!

К Мальцовой подбежала мадам Грибоедова – безвкусно одетая, перьями в прическе подобная облезлой курице. Она кинулась обниматься и, осыпая все вокруг пудрой, по-старушечьи целоваться. Капитолина Михайловна неискренне улыбнулась:

– Настасья Федоровна, дорогая! Рада, рада! Quel honneur de vous voir dans cette charmante maison![15] Что привело вас сюда?

– То же, что и вас, дорогуша! Святое дело, материнские обязанности. Дочку Марьюшку вывела в свет, глядишь, и приглянется кому… Я видала в картинной галерее Софью, вы, полагаю, тоже пытаетесь женихов искать.

Она придвинулась ближе, обдав неприятным старческим запахом, укоризненно зашептала:

– Душа моя, что ж вы такое творите-то? Как такое возможно, дорогая?

– О чем вы?

– Так я ж все о Софье! Вы, Капочка, похоже, совсем не кормите свою племянницу, впроголодь держите!

– Да как вы?.. Да что же вы?!. С чего вдруг? – Капитолина Михайловна от возмущения стала надуваться.

– Я погляжу, Софи у вас совсем отощала. Одни кости, кожею обтянутые. Глядишь, и хворать начнет, с голода-то. Потому и замуж не берут, видят же, что с таких мощей ничего хорошего не взять!

Мальцова надменно поджала губы:

– Вы помягше, голубушка. С кого еще не взять, так еще вопрос великий. У нашей Софи мать тоже была некрупной. Но у девочки есть куда большее, чем пухлые щечки – огромное наследство. Три фабрики, пять сотен душ да десятин немерено. Ваша-то Машенька, быть может, и посдобнее, да вот у нее, поди, за душой совсем пусто. Не потому ли все в девках ходит, что бесприданница? Но вы не дуйтесь, я ж тоже обидеть не хотела. Мужья, что без средств оставляют – это тяжкая кара для жен старой Москвы… Вы ведь подруга мне, пожалуй что единственная в свете… Я не могу выдать замуж Софью по единой причине: у нее до чрезвычайности вздорный характер, в покойного отца, – Капитолина Михайловна, вспомнив что-то, едва не подпрыгнула. Замялась, залебезила: – Кстати… А что это я все плохо о племяннице говорю?.. Она ж у нас умница. И рисует. И вышивает. И бойкая, и веселая… покуда злиться не начнет… Дорогая моя Настасья Федоровна, я все спросить хотела: что ваш Сашенька? Слышала – оправдали, выпустили. И слава богу, слава богу… Есть справедливость в свете! Натерпелся, несчастный… Ваш Александр Сергеевич человек солидный, умный, со связями, с будущим. Я тут подумала, не свести ли нам вашего Сашу с нашей Софьей?.. Он ведь свою героиню в «Горе от ума» так же назвал. Как в Москву приедет, я непременно приглашу его на ужин, организую для него литературный салон. Племянника позову, тот приведет всех мальчишек с архива. Глядишь, и Софи прилежной станет перед известным драматургом-то.

Пока Мальцова кудахтала, на старушечьем лице мадам Грибоедовой сквозь пудру сменялся цвет от зеленоватого, близкого к обморочному, возмущения до пурпурно-алого стыдливого румянца. При упоминании о сыне Настасья Федоровна пошла пятнами, а когда подруга заговорила о его «Горе от ума», старушка и вовсе вскочила.

– Ах, не упоминайте при мне этого позора! Это «Горе» – мое горе! Скольких достойных людей опорочил мой сын в этой пьесе! Вся старая Москва, которую высмеял этот несносный мальчишка, – это мы с вами, дорогая! Хвала господу, что этот срам до сих пор не напечатали! Ах, Капочка, я давно махнула рукой – пристроить сына мне уже не под силу. Этот закулисный постоялец, пожалуй, так и останется холостяком… У меня в жизни одна надежда осталась, одна молитва – чтобы ему дали достойное назначение да отправили подальше от столиц. В Персию, там он будет на своем месте. Там нет театров, и Саша, глядишь, за ум возьмется. А ежели театр поблизости, то все, промотает последние деньги!

Две кумушки хором вздохнули и с обреченной задумчивостью захрустели печеньем.

Подчиняясь привычной суете великосветского приема, вокруг порхали барышни, кавалеры увивались вслед их шлейфам, нежная фортепианная музыка фоном лилась из дальней залы. Статная хозяйка дома величественно подплыла к старушкам. Ее платье было темно-синим, по цвету очень близким к трауру. Оно невероятно шло Зинаиде Волконской, оттеняло белизну ее плеч и нежность ланит. С дочерней лаской она позвала кумушек к столу с закусками и уверила, что приготовила небывалый сюрприз. Княгиня была ослепительна во всем: очень богата, жизнерадостна, прекрасна внешностью, образованностью и талантами. Вокруг Волконской всегда вились юные повесы, но она отличала и приглашала в свой дом лишь избранных и одаренных. Если Зизи обещала что-то необычное, это непременно сбывалось – будь то известный итальянский тенор Джованни Рубини, польский поэт Мицкевич или венгерский композитор-виртуоз Ференц Лист.

Проводив повздоривших старушек к столу с закусками, Волконская обреченно обернулась – откуда-то из глубины дома послышался громогласный гусарский хохот. В столь приличном обществе подобные трактирные замашки были лишь у пары господ. Безусловно, юных и одаренных, но совершенно беспринципных архивных юношей. Увы, вечер обещал стать загубленным – к ней явились Соболевский с Мальцовым…

– Зинаида Александровна! Божественная! О, как вы бесподобны сегодня!..

Восторженный Дмитрий Веневитинов, не обращая внимания на общество, через всю комнату метнулся к княгине. Восхищенно приложился к ручке, с надеждой вручил букет пармских фиалок. Его щеки пылали, бант шейного платка развязался, правая рука была перевязана байроническим черным платком. Княгиня с жалостью улыбнулась – милый мальчик был безумно влюблен в нее и догадывался, что чувство безответно. Оттого и писал восхитительные стихи. Если бы не его талант, Волконская прекратила бы их встречи, не мучила бы несчастного. Однако подавать надежду на взаимность значило для нее давать русской литературе непревзойденные в своей гениальности творения. Доля Музы всегда тяжела…

Но приличия стоило соблюдать. Зизи решила, что возьмет будущее юного гения в свои руки и найдет ему достойную пару, благо барышень на выданье в ее доме всегда вилось много.

Восторженного поэта было видно издалека. Общество потянулось в гостиную, окружило юношу. В первых рядах переговаривались Погодин, Мальцов с Соболевским и недавно явившийся из столицы издатель Булгарин. У Михаила Погодина на скуле сквозь пудру просвечивал изрядный синяк.

Веневитинов встал в третью позицию, возвел очи к расписному потолку и свежим юношеским голосом продекламировал:

Юноша самозабвенно читал, а его друзья, не таясь и не понижая голоса, болтали с Булгариным.

Серж по-братски ткнул издателя в пухлый бок:

– Любезный Фаддей Бенедиктович, а вы, случаем, не знаете, отчего нынче нет танцев? Митенька нас вытащил сюда лишь с этим условием. Скукота, какие-то мухи надоедливо жужжат…

Булгарин захихикал:

– Я слышал, домашний оркестр княгини лишился сразу альта и ведущей скрипки. Поговаривают, на дуэли они проткнули друг друга смычками!

– Вероятно, причина в какой-нибудь миленькой флейточке? – поднял брови Погодин.

– Да уж, Михаил Петрович, скажете тоже! Эти двое не поделили контрабас! Тот ловкач купился на уговоры Вигеля, а сей любитель музыки уж точно знает, куда получше приладить свой смычок!

Громогласный хохот прервал Веневитинова. Тот сбился, закашлялся, ожег друзей ненавидящим взором и направился к Волконской. Вслед ему зашумели овации.

Жан позвал за собой друзей:

– Господа, поблагодарим хозяйку, а то с нашей стороны невежливо привести к ней это блеющее чудо, заставить слушать его жалобные вирши… – он подошел к Волконской, склонился в галантном поклоне: – Дорогая княгиня, ваш вечер как всегда бесподобен!

Серж вставил слово:

– Мы надеемся, прекрасная госпожа, что наш Митенька своими виршами не заставит вас свернуть челюсть от зевоты! Уточню – вашу маленькую прелестную челюсть!

Волконская засмеялась.

– Ты несносен, Серж! – прошипел Погодин на ухо Соболевскому.

– Я знаю, Мишенька, потому меня и принимают в лучших домах. За искрометность, оригинальность и своеобразие. Не то что тебя. Тебя принимают из жалости.

Княгиня с крайней заинтересованностью повернулась к Погодину:

– Душа моя Михаил Петрович, что произошло? Вы выглядите нынче крайне болезненно, – она шутливо указала веером на его синяк.

Погодин смутился, Веневитинов покрылся пунцовыми пятнами, а Серж каверзно поднял брови:

– Любезная княгиня, для женщины вы невероятно проницательны! Уверен, вы уже заметили связь между двумя фактами – синяком господина Погодина и вывихнутой ручкой нашего юного гения. Это было пари, дело мужской чести. Но не волнуйтесь за обоих, их дружеский бой привел нас всех к вам! Кстати, мадам, а как же обещанные танцы?..

Волконская нахмурилась и упрямо подняла подбородок. Глядя больше на Булгарина, чем на юных повес, она громко произнесла:

– Господа! Нынче будет лишь музыка, печальная и лиричная, и никаких танцев. Не прошло и пары недель с известного всем события. Неужто сейчас возможна кадриль? Веселье в тени виселицы?! – ее глаза гневно блеснули, по зале пробежал испуганный шепоток, подвижное пухлощекое лицо Булгарина окаменело.

– Я восхищаюсь вашей храбростью, мадам!

Мальцов бросился целовать ручки женщине, не побоявшейся говорить подобные вещи перед Булгариным. Все знали, что известный издатель был правительственной ищейкой, прихвостнем и доносчиком Бенкендорфа.

– Оставьте, мой мальчик… Героев уже не спасти, сейчас они в лучшем мире. Мы можем лишь не забывать об их подвиге да молиться, чтобы остальные несчастные осужденные скорей вернулись домой… – Волконская устало села в кресло, молодые люди ее окружили. Княгиня сделала над собой усилие и с доброй улыбкой взглянула на Веневитинова: – Дмитрий, вернемся к вашим стихам, они бесподобны. Это действительно так, а ежели не верите мне, то поверьте вашей новой преданной поклоннице. Александрин, голубушка, будьте любезны, подойдите к нам. Я хочу представить вам этих юных гениев…

Жан с трудом оторвал восторженный взгляд от княгини и поднял глаза на подошедшую барышню.

Мир покачнулся, перевернулся и рухнул.

Кабинет Дмитрия Веневитинова был похож на комнату девицы, которая желала показаться умной, но это дурно у нее получалось. По стенам, обитым светлым шелком, были развешаны гравюрки и акварельки. Портьеры нежных тонов, кружевные салфетки на спинках бархатных кресел навевали мысль о том, что девица уже давно превратилась в старую деву. Но аккуратно стоящие на каминной полке бюстики корсиканца, Байрона и Вольтера, затейливый чернильный набор из серебра, плотно заставленные книгами полки шкафа, а также небывалые ворохи газет и литературных сборников доказывали, что все же здесь обитал юноша, и он не был чужд литературе.

Мальцов, Погодин и Соболевский с угрюмыми лицами сидели в креслах по углам комнаты, хозяин воодушевленно бегал перед ними, размахивая руками и словно крыльями взмывая полами стеганого халата.

– Cela sera quelque chose de nouveau! Éclatante, incroyable![16] Сильнее, чем «Полярная звезда»[17]! Поэтичнее, чем «Северные цветы»[18]! Мы назовем этот сборник «Гермес» и на крылатых его сандалиях понесем в мир знание, лиру и вдохновение! Друзья, я уже все давно решил. Ты, Погодин, как новоиспеченный профессор Московского университета, как серьезный признанный историк, как самый старший и самый ответственный среди нас станешь нашим редактором! Ты будешь писать научные статьи! Ты, Серж, возьмешься за перевод Шиллера. Да, кстати, твоего Ансильона уже пора бы закончить, библиотечный же, не стоит столько держать на руках. А тебе, друг мой Мефистофель, я подготовил особое задание! Я знаю, как ты любишь Вальтера Скотта – переведи его «Жизнь Наполеона», мы его напечатаем, и слава в веках тебе обеспечена!

Три гостя тяжко вздохнули. Соболевский скрестил ноги и руки, Мальцов поморщился, Погодин нервно попытался раскурить трубку. Поняв, что бьется с кресалом[19] безуспешно, он отбросил чубук на стол, табак рассыпался по новым стихам.

Веневитинов удивленно поднял брови:

– Ну же, друзья мои! Да что с вами, черти?! Мефистофель, я не узнаю тебя – куда подевались твои точные и колкие замечания? А ты, Серж? Быть может, тебе нездоровится? За сегодня ты ни разу не назвал меня Митенькой, ни разу не съязвил! Душа моя Михаил, ну а с тобой-то что?! Друзья мои, сидите сычами, даже от вина отказались… Неужто вы втроем знаете что-то, чего не знаю я?..

– Скорее ты один знаешь то, что неведомо всем нам.

Жан нервно встал, взлохматил волосы, отодвинул девичьи портьеры, открыл окно и по привычке залез на подоконник. В вечернем московском небе начинали загораться первые звезды, искрясь хрустальным блеском.

– Ты о чем, Мефистофель? – голос Митеньки испуганно дрогнул.

Жан поглядел на Сержа и Михаила:

– Сказать?..

Те пожали плечами, мол, все равно узнает, говори.

– Дмитрий, тебе знакома любовь лучшей из женщин, нам же троим она, увы, неведома. Все, друг мой, прощай, но мы уходим. По журналу обсудим позже, а сейчас не дуйся и прости.

Друзья уверенно вышли, а недоуменный хозяин так и остался стоять соляным столбом посреди кабинета. Порыв летнего ветерка ворвался в комнату, зашевелил листы со стихами на столе, и лишь брошенная поверх бумаг трубка не дала им разлететься по сторонам.

Какое-то время друзья шли молча Кривоколенным переулком в сторону Мясницкой, но терпения Соболевского хватило ненадолго.

– Да что она нашла в этом жалком мотыльке?! – разъяренный Серж сжал кулаки и пнул первый попавшийся фонарный столб. – Конечно, Митенька мне друг, я его безмерно люблю, ценю и порой даже уважаю. Но, хоть сжигай меня, хоть четвертуй, я не понимаю, что могла найти в нем такая женщина, как Александра Ивановна?!

Погодин поморщился:

– Быть может, красоту, которой мы не блещем? Или поэтическое дарование?

– Или простое чувство такта, которым ни я, ни ты, Серж, не обладаем. Все дамы это ценят… – добавил Жан.

– Александрин – не все. Она единственная, она отлична от остальных безмозглых кукол в юбках.

– Это так глупо – втроем влюбиться в одну барышню, когда она отдает предпочтение четвертому…

– И кому?.. Жалкому виршеплету? Мотыльку в коротких кюлотах?! – с досады Соболевский едва не плюнул по-мещански. – Каналья, наш Митенька убивает меня без оружия… Может, картель ему отправить?..

Жан его приобнял:

– Ты нынче совсем дурак или только делаешь вид? Если убьешь Веневитинова на дуэли, то она будет оплакивать его всю жизнь и уж точно возненавидит тебя. Я, правда, вполне смогу ее утешить… Так уж и быть, отправляй картель, а Миша будет твоим секундантом.

– Ну не-ет! На моем горбу решил в рай въехать? Хитрый Мефистофель, чертяка…

Какое-то время снова шли молча, но потом Мальцов резко остановился, Соболевский налетел на него, а Погодин вопросительно поднял брови.

– Так, товарищи мои, охолонились[20], – при свете луны было трудно разглядеть глаза друзей, но Жан попытался. – Мы не будем ссориться из-за женщины, какой бы прекрасной она ни была. Ведь я прав? Серж, Миша?

Погодин похлопал себя по карману, понял, что оставил трубку у Веневитинова, скривился.

– Прав. И что прикажешь делать дальше?

– Делать? Пока ничего, ждать. Как оказалось, моя сестрица Софи недавно сдружилась с Александрин, она иногда поставляет мне кое-какие сведения.

– Не томи, Мефистофель!

– Как-то в частной беседе Александрин пожаловалась, что она, мол, крайне интересуется прекрасным поэтом Дмитрием Веневитиновым, восхищается им и так далее, а этот олух и в ус не дует! Ему, видите ли, нужна Волконская! Глупец…

– А я слышал, что их брак – дело решенное, – Серж уныло пнул очередной фонарный столб. – Их родители давно без их ведома решили, да и Зизи, вроде как, поспособствовала…

– А вот этого не надо! – Михаил яростно замахал пальцем перед его лицом. – Рановато пока Веневитинову жениться! Ему лишь двадцать, совсем мальчишка, не нагулялся! Да и не в Средние века живем, нынче мнение свободного человека хоть немного, но учитывается. У меня предложение: остудить голову, подождать да поглядеть, как повернется.

Жан ухмыльнулся:

– Но честную борьбу за женщину никто не отменял! В наших силах сделать так, чтобы прекрасная Александрин переметнула свой взор с ненаглядного Митеньки на кого-нибудь из нас. А тут как бог пошлет. Договорились, друзья?

Соболевский расплылся в злодейской улыбке, он-то был уверен, что выбор падет на него.

– Отлично! А теперь поехали пить. Эй, ямщик!..

Из окна дома Грибоедовых на Новинском бульваре лилась волшебная музыка. Три юных грации, мило общаясь, украшали собой сентябрьское утро.

Акварель была почти закончена. Нежная кожа ланит, пышные фарфоровые плечи, модная прическа и милая улыбка – барышня на портрете выглядела божественно. Впрочем, и в натуре Александрин пленяла многих. Природа расщедрилась в девушке: губы мадемуазель Трубецкой были чуть пухлее, глаза – чуть больше, ресницы – чуть длиннее, чем следовало по нормам золотого сечения. Вся она казалась чересчур яркой и выделялась среди прочих девиц как канарейка среди голубок. Помимо неестественной шокирующей красоты, она околдовывала своей очаровательной и непосредственной говорливостью.

Софи судорожно вздохнула и, крепясь, постаралась мило улыбнуться своей натурщице. Трескотня Александрин Трубецкой доводила девушку до бешенства. Если бы не волшебная фортепианная музыка, лившаяся из-под пальцев Машеньки Грибоедовой, Софи отбросила бы кисточку в сторону, вцепилась в накладные букли Трубецкой и вырвала бы их вместе с заколками, а саму болтливую курицу послала бы по весьма занимательному адресу, который недавно слышала из уст одного из друзей Жана. Подруга Маша, вероятно, чувствовала надвигающуюся бурю. Чувствовала и по привычке заглушала лиричной и нежной импровизацией. Она виртуозно владела фортепиано, куда лучше своего прославленного брата, а тот был признанным исполнителем. Под благодать волшебных звуков так легко было наносить легкие мазки акварелью, тени – мягкой сангиной, и уточнять детали тонко отточенным цветным карандашом…

Софье было непонятно – чего особенного Жан нашел в этой кукле Трубецкой? Да, эта девушка красива и очаровательна, да, она хотела и, что важно, умела нравиться мужчинам. Но это было беспросветно глупое и абсолютно пустое создание, бабочка, бессмысленный мотылек, взмахивающий длинными ресницами, будто крылышками. Софья видела, как брат убивался, как переживал, сколько денег потратил на подарки для своей любезной. Он действительно влюбился не на шутку, а эта прелестница лишь чарующе улыбалась, не задумываясь, какую муку переживал несчастный юноша, когда на простую просьбу о танце получал пренебрежительный отказ. Видя боль любимого брата, хотелось отхлестать по щекам эту красивую дуру. Но в планах Софьи не было ссоры с Александрин. Поэтому пришлось, взяв себя в руки в очередной раз, растянуть губы в улыбке и продолжить изображать из себя лучшую подругу.

…Александрин трещала не прерываясь, тема недавно прошедшей коронации еще не была должным образом обсуждена.

– А когда четыре фрейлины прикрепили императорскую мантию на плечи Александре Федоровне, та покачнулась! Да-да, я сама видела, ей стало дурно от духоты и свечного смрада! Но государь!.. Ах, как он ласково поддержал ее… Он ее так любит! Хотя что там любить? Ни красоты, ни очарования… Так вот, после этого Николай снял свою огромную корону, подержал над головой жены и снова надел на себя. Далее он увенчал царицу маленькой короной, такой аккуратненькой, по виду не тяжелой… Но боже, до чего красиво все это было… А царевич?! Этот маленький мальчик столь героически себя вел! Ни слезинки, ни пятнышка на личике – херувим, да и только… А вот по вдовствующей императрице было видно – не особо она всему рада. Ну да, ведь это третья коронация, которую она наблюдала… Так вот, Бибикова Катюша, фрейлина новой государыни, говорила мне…

Девушка заерзала в кресле, на что Софи рыкнула:

– Выпрямись, Трубецкая, а то горб нарисую!

– Ладно-ладно! Не ругайся, голубушка. Я про фрейлин хотела сказать… но забыла… Кстати, душеньки мои, вы знаете, я совсем не против фрейлиной послужить. Но, как обычно, с Николаем Павловичем мне не повезет… Спросите – отчего «как обычно»? Отвечу, что тут скрывать – однажды в столице я уже упустила свое счастье… Ах, девочки, какой был шанс… Могла стать фавориткой, да! Как-то в Петербурге на маскараде мне удалось познакомиться с Николаем Павловичем. Ну я и договорилась с ним о рандеву! Вы понимаете, о чем я – свидание прямо у меня на съемной квартире! Ах, не красней, Машенька, ничего тут нет грешного! Ну, или почти ничего, все умные девушки так делают… Так вот, Николай пообещал, что будет инкогнито. В указанный день я принарядилась, сижу, жду свидания. Служанке своей сказала, что как придет, мол, государь, так сразу ко мне и веди. Она дура у меня, чухонка грязная, но стряпает вкусно. Так вот, сижу я, сижу, время указанное уже прошло, думаю – обманул меня государь. Или попросту адрес позабыл?.. Слышу, чухонка с кем-то ругается, кого-то скалкой гоняет. Она так многих попрошаек выпроваживает, вот и очередного выставила. Выглядываю: «Что, мол, шумишь»? Говорит: «Пришел какой-то хлыщеватый вахмистр, говорит, я – царь, скорей госпожу сюда зови. Какой же он царь – без короны да в нашивках мальчишеских? Вот и спустила его с лестницы!». Вот так, душеньки мои, мой шанс и полетел вдоль лестницы…

Александрин развела руками и до того комично вздохнула, что Софья отложила кисточку и расхохоталась.

– Полагаю, великий князь Михаил Павлович в тот вечер изрядно над государем потешался… Чтобы чухонка царя скалкой гоняла – это, дорогуша, сильно, это Франция, девяносто третий год. Но ты, Трубецкая, не переживай за своего красавчика. Уверена, замену тебе нашли в тот же вечер, уж больно слаб наш Николай до бабских ляжек.

Маша Грибоедова резко взяла фальшивый аккорд:

– Софи! Так грубо, прекрати сейчас же!

– Да брось – разве я что новое или тайное открыла? Все отлично об этом знают. Даже молодая императрица. А ты, солнце мое Александрин, если уж действительно хочешь завести важное знакомство с этим красавцем, то должна в первую очередь не ему понравиться, а его жене.

Маша отошла от фортепиано, по-дружески обняла подругу за худенькие плечи:

– Дорогая, постарайся не говорить подобных вещей в обществе. Мы тебя поймем, но свет может осудить… И даже не пытайся уверить меня, что тебе плевать на всеобщее мнение! Тебе не удастся изобразить из себя живой скандал, подобие Жорж Санд. А если и удастся, то у нас не Европа, поймут тебя неправильно… Душа моя, ты хочешь показать себя с худшей стороны, но ты не настолько груба и черства. Мой брат Александр подобным поведением в юные годы шокировал общество, до добра его это не довело… – взгляд Маши упал на портрет. – Боже, как красиво, ты волшебница, Софи! Надо показать месье Соколову, он начнет завидовать!

Софи пренебрежительно кинула рисунок Александрине, та влюбленно вперилась в него – она обожала подобные экспромты Мальцовой и за каждый портрет ее работы была готова продать душу. Но Софье ее душонка была ни к чему – она рисовала, лишь бы набить руку и не потерять форму.

– А-а, ничего особенного, глупости, – фыркнула Софи, – Жан намного лучше рисует. Ты не видела, насколько прекрасный у него вышел портрет Вальтера Скотта. В «Московских вестнике» обещали напечатать, вместе с переводом «Жизни Наполеона».

Маша одобрительно закивала:

– Вероятно, твой брат очень одаренный, если его печатают в столь юном возрасте. Вот «Горе» моего Саши так и не напечатали…

– Просто Жан, возможно, пишет то, что пропускает цензура. Александр Сергеевич создал гениальную, но весьма неудобную комедию. Думаю все же, когда-нибудь ее напечатают. При Николае должны.

Вытирая от сангины[21] руки, Софья прошлась по комнате. Девушка с детства привыкла к роскоши, местная убогость ее подавляла, ей стало искренне жаль Машу. Гостиная была обставлена старой мебелью, обои вышли из моды лет десять назад, вместо картин на стенах висели дешевые гравюры, весь дом казался пропитанным какой-то холодной, неуютной атмосферой. Но посреди всей этой скудости самородком возвышался дорогой, блестящий концертный рояль. Хвала небесам, старая карга Грибоедова пока не посмела продать его за долги.

Подругу нужно было спасать. Софи решительно повернулась к Грибоедовой.

– Маша, ты должна немедленно съехать от матери. Здесь ты задохнешься, я вижу, как эти стены давят на тебя, ils empêchent la réalisation de ta personnalité![22] Ты должна либо сбежать и выступать по Европе с концертами, либо… черт, выбора нет – либо выйти замуж.

Александрин захлопала в ладоши и затараторила:

– Ой, как это замечательно! Мы выдадим замуж нашу Машеньку! Это будет так весело! Ты уже придумала, кого ты пригласишь? А у кого будешь заказывать платье?.. Я бы посоветовала обратиться к мадам Полин…

– Стойте! – Маша Грибоедова впервые за свою жизнь повысила голос и тут же заплакала. – Прекратите! И вы туда же, как и маменька!.. Ну а ты-то, Софья?! От тебя я не ожидала… Тебе легко рассуждать, за твое приданое очередь бьется, а я почти нищая, не видать мне хорошего мужа… А если убежать в Европу, то я одна не смогу, я не такая сильная, не такая храбрая, как ты! Софи-и, что мне делать?!

Софи хмуро обняла подругу, погладила ее по блестящим черным волосам.

– Не хнычь… И… прости, я не хотела тебя расстроить. Сглупила. Ну, ты же знаешь, я такая… Стать богемной актрисой или пианисткой для девушки нашего круга – значит, опуститься ниже панели. Не такое у нас образование, не таких женщин желают видеть наши мужчины… А мы, увы, полностью в их власти…

Александрин взмахнула ресницами и просияла:

– Я знаю, знаю, что нужно сделать! Мы в ближайшее время найдем Маше мужа, мы спасем ее от нищеты и материнских упреков! У меня туча поклонников, кого-нибудь из них обязательно подберем. И тебе, Сонечка, мы тоже найдем мужа!

Маша, вытерев слезы, хихикнула над столь очевидной глупостью, а Мальцова и вовсе расхохоталась:

– Ну, в таком случае, дорогуша, ты тоже обязана выйти замуж. Кстати, как тебе Серж Соболевский, нравится? Он богат. И влюблен не на шутку, уж я-то знаю. Скандалист, улучшенная копия Булгарина, с будущим. Хорошенький, богатенький, образованный…

– Н-нет, я его побаиваюсь, он какой-то неуправляемый… – красавица капризно взмахнула веером.

– А Погодин? Михаил Петрович мужчина умный и солидный, уже сейчас при должности и с положением.

– Да, но его происхождение… – красивые губки капризно изогнулись.

Софи ругнулась по-гвардейски:

– Ах ты ж… она еще выбирает! Своего брата тебе не буду сватать, жалко мне его, не заслужил он такой награды. Хоть и дурак – тоже влюбился.

Александрин и бровью не повела – она любовалась своим портретом.

– Мои дорогие! – Маша вновь улыбнулась своей мягкой улыбкой. – Душеньки, я вас так люблю! Давайте вместе подумаем – нужны ли нам мужья? Мы все умные, красивые, самодостаточные. Но, увы, мы зависимы от наших близких. И в то же время, будучи старыми девами, мы стесняем их. Тебя, Александрин, родители хотят выдать замуж за Веневитинова, тебе он немного нравится, но будущего с ним ты не видишь. Да и он влюблен в Волконскую, это все знают. Я сама опасаюсь, что маман отдаст меня за первого попавшегося старика, лишь бы он был с состоянием. Ты, Софи, с трудом выживаешь у дяди с тетей, я вижу, как мадам Мальцова тебя ненавидит. Милые мои, мы сами должны это прекратить. Давайте пообещаем друг другу, что уже в следующем году найдем себе мужей! Коли мы не можем жить свободно, ездить с концертами по Европе, вести богемную жизнь, то сделаем хотя бы эту малость – сами выберем тех, кто по сердцу, а не согласимся на тех, кого нам подсунут!

– Ах, Машенька! Ты такой ангел!.. – Трубецкая кинулась ей на шею, расцеловала в обе щеки.

Софи изогнула губы:

– Если я сейчас не выпью горячего шоколада с пирожным, то тотчас растаю от этой слезливой розовости… Собирайтесь, дорогуши, мы едем в кондитерскую! Я угощаю.

Вечером того же дня, проводив на очередной раут старуху-мать, Мария Грибоедова разбирала новые ноты для арфы. Она никак не могла сосредоточиться, слова подруги не выходили из головы. «Эти стены давят на тебя, они мешают раскрытию твоей личности! Ты должна либо сбежать, либо выйти замуж». Она вздохнула и отложила нотную тетрадь – Софи как всегда была права. Маленькая, но жесткая, грубая и упрямая, она вещала истину, она видела весь мир насквозь, вникала в суть вещей, не отвлекаясь на предрассудки – она была права. Марии необходимо либо сбежать, либо, увы, выйти замуж. Мать уже давно возила ее за собой по домам, показывая женихам как родовитую кобылу или борзую, расхваливая и бессовестно предлагая, будто Мария – залежалый товар в лавке, будто матери срочно нужно было отделаться от дочери.

Убежать… Идея недурная… Месье Лист, венгерский композитор, рассказывал, что по Европе гастролируют с концертами весьма знатные особы. В Париже и в Вене на это смотрят намного проще – там ценят в первую очередь талант…

Внезапно дверь широко распахнулась, в комнату с шумом и грохотом влетел любимый брат, поправил очки, расплылся в широкой улыбке, схватил за руку и потащил вниз, к роялю.

– Мари, ты должна на это взглянуть! Солнце мое, без тебя никак, только ты на это способна!

С хохотом и топотом они спустились по лестнице. Матери дома не было, и они могли вести себя раскованно, как в детстве. Мари покружилась по зале, со смехом расцеловала Александра в обе щеки: он совсем недавно приехал из столицы с очистительным аттестатом, можно было счастливо выдохнуть – ни тюрьма, ни каторга ему больше не грозили!

Александр нетерпеливо сел за рояль, подвинулся, давая место рядом, раскрыл какие-то ноты:

– De cette place, allons-y![23] В четыре руки они принялись за «Эгмонта» Бетховена. Без репетиций, без разбора по исполнителям – они как будто чувствовали друг друга в музыке. Мари вела, беря сильные нижние и мрачные аккорды, Александру же доставалась взволнованная бетховенская тревога. С хохотом и азартом, подталкивая друг друга локтями, брат и сестра сидели у рояля и музицировали, не замечая, что за ними наблюдают.

В один самый эпический момент за спиной брата с сестрой раздался хрустальный звон. Мари подскочила от неожиданности, Александр же моментально перестроился и продолжил играть, уже в две руки, нечто новое, лиричное и негромкое.

Бокал из дорогого сервиза, подаренного Софьей Мальцовой, разлетелся по углам мелким крошевом, на полу растеклось густое красное вино. Коренастый светловолосый мужчина нагнулся, пытаясь оттереть винные пятна со своих светлых панталон. По-видимому, безуспешно. Он поднял на Марию ярко-голубые глаза и виновато улыбнулся:

– Простите великодушно, я напугал вас. Заслушался и случайно выронил бокал, – он склонился в галантном поклоне. – Позвольте представиться, Дурново Алексей Михайлович к вашим услугам. Еще раз прошу прощения. Вы, пожалуйста, продолжайте, у вас с Сашей великолепный дуэт.

Александр, не отвлекаясь от рояля, язвительно заметил:

– Мари, это Алексис, я как-то рассказывал тебе о нем, мы вместе учились в пансионе. Но не обращай внимания на этого недотепу, садись, ты мне нужна как никогда.

Пылая от смущения, Мари послушно села за рояль, а «недотепа» с восторженной улыбкой вновь заслушался волшебной музыкой.

Камушек звонко плюхнулся в центр небольшого пруда, от резкого звука из камышей вылетела утка. Три собаки навострили уши, жалобно заскулив, с надеждой посмотрели на хозяина, но тот повременил стрелять. Крахмально хрустящий воздух был чистым, свежим, дышалось легко. Над водой тянулся легкий туман, утро обещало перейти в пригожий сентябрьский денек.

Александр Грибоедов глубоко вдохнул, поправил очки и улыбнулся Ивану Акимовичу:

– Да, Мальцов, у тебя здесь, конечно, не Симеиз, но…

– Недурно. Да, тут, в Дядьково, вполне даже недурно. Но я в этих краях, увы, по необходимости. Заводы, производства, одним словом – рутина… Друг мой, скажу как на духу, труд негоцианта заключается не только в продажах и выгодных сделках. Чаще приходится биться с поставщиками, подрядчиками, нерадивыми работниками, с их капризными семьями и глупыми требованиями оных… Эх, Саша, как же я хочу вернуться в Крым, отдохнуть… Таврида тянет посильнее юной и горячей любовницы! Ее вина, ее фрукты, ее море в конце концов… Ты помнишь, как мы вместе отдыхали в двадцать четвертом году? Я еще сильно расстроился, утопив в море обручальное кольцо.

Грибоедов ухмыльнулся:

– Помню, как же! Я тогда посоветовал тебе купить все побережье, дабы кольцо все равно осталось на твоей земле.

Мальцов громогласно рассмеялся, несколько уток вспорхнули в небо.

– Именно, дружище! Именно! Я ж последовал твоему совету и купил-таки весь тот берег!

Александр с удивлением протер очки и водрузил их обратно на нос:

– Ты это серьезно?! Это была шутка, Иван. Ты же знаешь, меня вечно тянет подцепить тебя за твои хваленые миллионы… Неужто и вправду купил?..

– Несомненно! Симеиз мой, и я жду тебя в гости следующим летом! Будем вместе отбирать новые сорта винограда, посоревнуемся с подкаблучником Воронцовым… – он приобнял друга за плечи, ехидно блеснул глазами. – Тайно надеюсь, что и ты утопишь в море свое обручальное кольцо!

– Мальцов, не болтай чепухи. Чтобы такой закоснелый холостяк, как я, женился?! Упаси господь… Что скажут мои театральные цыпочки? Их маленькие сердца разобьются. И не смейся, Иван! Думаю, моя маман постаралась – нынче в Москве на меня глядят как на жениха. И мало того дочери – ха-ха, я бы и не против, – но мамаши!.. Ох, дружище, рановато мне жениться…

Охота удалась: за изумрудные шейки к седлу была прикреплена дюжина уток, довольные собаки, играючись, ластились к хозяину, а гость, ведя на поводу коня, с блаженством вдыхал сентябрьский воздух и щурил на солнце подслеповатые глаза.

Только здесь, в деревне у Мальцова, Грибоедов впервые за долгое время почувствовал себя свободным. Его арестовали в крепости Грозной еще в январе, и если бы не старик Ермолов, его начальник и наставник, давший время сжечь компрометирующую переписку, сейчас Александру Сергеевичу пришлось бы куда хуже. Пожалуй, да, сейчас он мог быть уже в Сибири…

Следствие по делу заговорщиков велось тщательно, потому сидеть на гауптвахте[24] Главного штаба пришлось долго. Не имея прямых улик, причастность Грибоедова доказать так и не удалось – его отпустили с очистительным аттестатом. Но на заметочку, как и многих, взяли. Среди тех самых многих был и сам Алексей Петрович Ермолов. Новый император освободил командующего Кавказским корпусом от службы едва ли не с фронта Русско-персидской войны и с поспешностью отправил на «заслуженный отдых», как будто позабыв его многочисленные заслуги перед Отечеством и героические военные подвиги.

Время генерала Ермолова прошло. Верные люди шептали, что теплое место старика со дня на день займет молодой и активный, но пока ничем не проявивший себя близкий к новому трону Иван Федорович Паскевич. Грибоедову, вновь посланному на Кавказ, этот выбор был на руку: Иван Федорович являлся мужем кузины Александра, Елизаветы Алексеевны. Ну как не порадеть родному человечку… Ситуация была скользкая, но вполне естественная на русской земле, сам Грибоедов когда-то высмеял ее в комедии, сам же и глупо попал в оную. Но, как ни крути, не воспользоваться ею стало бы еще большей глупостью. Однако ему было неловко, неприятно и даже стыдно перед самим собой.

– Ну и что же ты расстраиваешься? – Иван Акимович, выслушав жалобы друга, добродушно рассмеялся. – Все тузы колоды у тебя на руках, глупец! Радуйся! Ну, согласись: Ермолов хоть и был тебе наставником, но не очень-то и доверял, верно? Ни свободы действий не давал, ни предприятий не позволял. Из такого веревки не совьешь, старик-кремень, старик-гора. А этот мальчишка Паскевич, я слышал, тряпка еще та, да к тому же тугодум. Тем более уважает тебя до дрожи. А быть может, попросту любит как родного человека?.. Но не в том суть. Паскевичем ты сможешь руководить, подсказывать, направлять его действия. Для тебя, брат мой Александр Сергеевич, ныне открывается простор деятельности поистине государственной при тех почти неограниченных полномочиях, которыми наделен, ни много ни мало, сам наместник Грузии.

Грибоедов остановился и пронзительно взглянул на Мальцова:

– Я правильно понял, к чему ты ведешь? Сбыт в Персию?..

Иван Акимович просиял:

– Ах, золотая голова!.. Да-да, ты прав. С двадцать первого года, как тебе хорошо известно, в Закавказье введен льготный тариф на ввозимые товары и беспошлинный транзит из Редут-Кале в Иран. Это, брат, нетронутая золотая жила, рай для нашего брата-негоцианта! И я предлагаю тебе обдумать и разработать план освоения этих новых для нас рынков сбыта. Ты знаток Востока, ты свой человек у грузинского губернатора. А теперь, когда обстановка в персидской войне стала в нашу пользу и Аббас-Мирза отступает, ты только представь, сколь радужная будущность тебе откроется!.. Ах, кабы узнать там пару-тройку нужных человечков… – Мальцов обнял Грибоедова за плечи, заговорщицки прошептал на ухо: – Вижу, как загорелись твои глаза, Сашка! Полагаю, ты уже знаешь, что именно будешь делать?..

Монументальные напольные часы английской работы гулко пробили восемь раз. Званый вечер непоправимо двигался к провалу, и если Грибоедов не успеет подойти в ближайшие полчаса, то Капитолине Михайловне придется лишиться звания владелицы лучшего литературного салона в Москве.

Хозяйка, обещавшая «угостить» общество отменными сюрпризами, была не готова к такому количеству отказов. Клятвенно пообещавший явиться Александр Пушкин небрежно отписался, что приболел. Вероятно, вновь проигрался в пух и прах – после возвращения из ссылки он вел себя крайне неумеренно во всех отношениях. Барон Дельвиг, посетивший белокаменную, буквально вчера отбыл в столицу. Во всяком случае, в его записке с извинениями именно так и было сказано. Быть может, соскучившись, старые лицейские товарищи объединились и предпочли ближайший трактир обществу благоговейных почитателей их творчества… Князь Вяземский с супругой отбыли ненадолго в свое имение, и потому для московских любителей литературы оставалась последняя надежда – Александр Грибоедов, но тот безбожно опаздывал уже на полтора часа.

Нервно обмахиваясь веером, мадам Мальцова прошлась по салону: общество заскучало, и это было ужасно. Если старшее поколение еще немного общалось и сонно перекидывалось московскими сплетнями, то молодежь захандрила не на шутку. Жан, не таясь, читал новый «Московский телеграф», Серж Соболевский, зевая, слушал Погодина, который битый час рассуждал о своей нормандской теории. Софья что-то рисовала, ее кузен со стороны матери, Николай Мещерский, лениво листал богато украшенный альбом Капитолины Михайловны. Большой и толстый богатырь Степан Нечаев, сосед Жана по Гусь-Хрустальному, дремал на подоконнике, иногда от него исходил звук, похожий на всхрапывание. Софья то и дело хмыкала – этот простой деревенский помещик ее очевидно веселил. Капитолина Михайловна заволновалась – кабы не выкинула чего эта язвительная девчонка…

В четверть девятого появился Александр Сергеевич. Поправил очки, неторопливо сделал общий поклон и ввел в залу свою сестру. Мария нынче была очаровательна, она просто сияла. Вместе с Грибоедовыми прибыл Алексей Дурново, молодой и весьма перспективный для московских невест жених.

Общество радостно воспрянуло, зашевелилось, обступило главного гостя. Мари, прошмыгнув меж спин, весело подскочила к Софье, расцеловала ее и зашепталась. Софи цепко оглядела подругу, обняв за талию, шепнула:

– Неужто это твой выбор?! А ты шустра, подруга! Уважаю – дала слово и тут же сделала!

Мари порозовела:

– О чем ты?..

– О мужчине, разумеется, – она вытянула шею, приглядываясь к Дурново, который с живостью вступил в дискуссию с Погодиным. Не стесняясь, внимательно изучала его, оценивающе причмокнула губами. – А он ничего… ты видела его кадык? А руки? Такие тонкие и длинные пальцы…

– О боже правый, Софи! Прекрати, нельзя же так бессовестно разглядывать человека, это неприлично, – Мария еще сильнее запунцовела. – Он старый друг Саши…

– Ну-ну, я поняла. Разумеется, этот недотепа в своей медвежести не знает, как ухаживать за такой барышней, как ты. Ну так мы его научим.

Она громко, на весь салон, крикнула:

– Алексей Михайлович, будьте любезны, взгляните во-он на ту нашу люстру!

Помимо Дурново на затейливую хрустальную люстру в недоумении подняли головы все гости. Тетушка начала раздуваться от возмущения, а Софи как ни в чем не бывало сказала Марии:

– Вот теперь ты видишь, какой у него кадык? А если, душа моя, у мужчины такое адамово яблоко, то ты понимаешь, какое у него все остальное?.. О да, это настоящий мужчина.

– Софи! Ты что такое говоришь?!

– Ну а если это чудо сможет тебя достойно содержать, то я вас, дети мои, благословляю. Хочешь, я напишу для тебя его портрет? Да хочешь, я же вижу! – Мальцова вновь закричала: – Алексей Михайлович! Идите к нам! Вы будете мне позировать, и не отнекивайтесь. Марии Сергеевне необходим ваш портрет, вам придется посидеть без движения.

Маша со стыда уткнулась красным лицом в веер, а Дурново был вынужден покинуть мужской спор, подойти и вежливо поклониться барышням. Софи усадила его в картинную позу, показала, как красивее сложить холеные руки. Подумав, бесцеремонно отцепила маргаритку с прически Марии и прикрепила ее в петлицу фрака несчастной жертвы.

– Так лучше. Если захотите, Алексей Михайлович, попозже отдадите владелице. Только вряд ли захотите. И смотрите, пожалуйста, не на меня, а вот сюда, на Мари. Ракурс в три четверти лучше подчеркнет ваше лицо, тени лягут контрастнее. Я прошу прощения, но вы, месье Дурново, всегда такой красный? У вас, быть может, газы? Или все же вас смущает красота мадемуазель Грибоедовой?..

Бедолага пролепетал что-то невнятное, а на Софью накинулась Капитолина Михайловна:

– Софи! Хотелось бы напомнить тебе о приличиях, достоинстве и благоразумии…

Племянница картинно закатила глаза:

– Ma tante![25] Когда речь идет о вдохновении, то благоразумнее всего засунуть ваше хваленое благоразумие в отхожее место, а самому отдаться порыву истинного творчества. К тому же господин Дурново пришел сюда вовсе не за тем, чтобы обсуждать с Погодиным скучные похождения на Руси давно почивших варягов. Полагаю, он явился сюда, дабы насладиться обществом Марии Сергеевны, не так ли?..

– Уж точно не твоим обществом, бесстыдница! Не видать тебе достойной партии! – прошипела мадам Мальцова и, отчаянно обмахиваясь веером, отошла к старикам.

Софья, лишь хмыкнув, быстро приступила к рисунку.

В графике мужчина оказался действительно хорош: острые скулы, четко очерченный подбородок, тонкий орлиный нос. Но под нежной акварелью вся красота хищности исчезала – неестественно яркий румянец и ярко-голубые глаза делали из Гектора нежного Аполлона.

За спиной раздался голос Жана:

– Еще, пожалуй, чуть ярче маргаритку, и отсылаем Вигелю – тот непременно оценит!

Соболевский громоподобно захохотал, Дурново еще сильнее покраснел.

Софи прорычала:

– Сама вижу, это осечка, – она выдернула из папки почти готовый портрет, бросила на пол. – Здесь необходимы только карандаш или масло. Акварель – ни в коем случае… Терпение, дорогой господин Дурново, мы непременно сделаем из вас человека. Сидите ровно.

Степан Нечаев, проснувшись от голоса Софьи, по-медвежьи неуклюже подошел и с любопытством поднял с пола неудачный черновик:

– Очаровательно, это восхитительно… Дорогая Софья Сергеевна, вы настоящий художник, я готов вам позировать за любую плату!

Девушка бросила беглый взгляд на пухлощекого соседа, пренебрежительно хмыкнула:

– Деньги мне не нужны, а как натурщик вы мне, любезный Степан Дмитрич, совсем не интересны.

Он у всех на виду неожиданно нагнулся к ее уху:

– А как сердечный друг?..

Софья впервые в жизни не нашла, что съязвить. Она подняла беспомощные глаза на Нечаева, карандаш выпал из ее рук.

Маша обняла подругу и засмеялась:

– Ну, моя дорогая, вот теперь пришла твоя очередь краснеть!

Литературного таланта или хотя бы простого дара гладко складывать мысли на бумаге у Степана Дмитриевича Нечаева, увы, не оказалось. А мыслей было много, и все важные. Булгарин, бегло пролиставший работу всей его жизни, вынес суровый приговор: «Писанина, в которой черт ногу сломит. Не научный труд, а любительское merde[26] – свинарки в деревне выражаются куда складнее. Любезный, вы либо приведите это безумие в удобочитаемый вид, либо попросту бросьте в печь. Править мне некогда, в «Северную пчелу» я это в таком виде не поставлю, да и в другие газеты отдавать не посоветую. Ежели я напечатаю такую статью, то общество вас как автора засмеет, а меня как издателя опозорит».

От расстройства Нечаев не запомнил, как, не попрощавшись, быстро покинул издательство, позорно пробежал по улицам и оказался в Летнем саду. Он специально приехал из Рязанской губернии в столицу, он так долго готовился, так ярко представлял свое выступление перед почтенной публикой! Степан ожидал восхищения его гениальным открытием, победоносного шествия среди историков и обывателей… а тут – такое.

Прижав к пухлой груди бювар с бумагами, Нечаев вздохнул и тяжело присел на скамью. Летний сад тихо просыпался после зимы, статуи уже были освобождены от деревянных заслонов, дорожки расчищены, но под деревьями все еще лежал снег. За ажурной оградой сада темнел лед еще не вскрывшейся Невы.

Степан Нечаев, простой, но весьма состоятельный помещик из-под Рязани, был холост, любил славно покушать, помечтать да выпить доброго домашнего вина. Ему исполнилось тридцать пять лет, из которых последние семь были посвящены небывалому открытию: раскопкам места величайшей из битв древней Руси, Куликова поля.

Как-то, обрабатывая землю на дальних угодьях, его крестьяне выкопали нечто, напоминающее проломленный шлем древнего витязя. Потом соха едва не сломалась о ржавый меч. Кольчуги, наконечники стрел и детали старинной конской упряжи – все говорило о том, что когда-то на этом месте произошла серьезная битва. И Степан Нечаев уверился, что битва была не рядовой, а именно той, что свершила историю Древней Руси. Он понял, что на его землях находилось легендарное Куликово поле.

Изучив и несколько сгруппировав весь материал, Степан принялся писать трактат об открытии, а для уточнения деталей и мнений историков он отправился в Москву, рыться в архивах. Там он встретил одного из своих соседей, молодого Ивана Мальцова. Под Рязанью у того был один из хрустальных заводов. И через Жана Нечаев познакомился с его сестрой Софьей Сергеевной. Эта встреча несколько отвлекла кладокопателя от находки, добавила в жизнь ярких красок вкупе с едкими замечаниями барышни. На большого неуклюжего Нечаева крохотная хрупкая девушка произвела неизгладимое впечатление: Софи оказалась неординарной женщиной, с жестким, волевым, почти мужским характером и внешностью маленького ангела…

С трудом вспомнив, что привело его в Москву, Нечаев наскоро дописал статью об открытии и помчался в Петербург, дабы лично отдать работу в издательство. Он желал побыстрее обнародовать свое открытие, поставить мемориал на месте древней легенды, но скотина Булгарин пребольно оборвал его крылья…

– Нынче многим из нас жестоко оборвали крылья, мальчик мой. Многие уже не полетят… – схожая мысль, произнесенная мягким голосом, донеслась от соседней скамьи, вернув Степана на землю. – А те, что были ангелами при жизни, обретают свои крылья и побыстрее возвращаются на небеса.

– Он же был так молод… Моложе меня… Он не мог так подло поступить со всеми нами! Он был моим другом… Да как он вообще посмел?! – всхлипнув, вскричал юношеский голос.

Смущаясь, что подслушал личный разговор, Степан искоса взглянул на соседей: полный господин в очках, опираясь на дорогую трость английской работы, важно сидел под статуей. Весь его вид создавал впечатление надежности, доброты и искреннего сострадания. Перед ним, яростно дергая себя за светлые кудри, бегал и нервически всхлипывал молодой человек. Его атласная широкополая шляпа à la Bolivar[27] небрежно валялась на скамье.

Нечаев в удивлении встал – он узнал юношу, но не думал, что так скоро встретит его в Петербурге. Уезжая из Москвы, Степан покидал Ивана Мальцова сияющим и язвительным, а через неделю тот предстал перед ним раздавленный горем и недоумением.

– Жан?! Неужто ты здесь? Что случилось, друг мой?..

Молодой человек кинулся ему на шею:

– Степан Дмитрич, дорогой мой! Вы представляете – Веневитинов помер! Вы же помните нашего Митеньку?.. Выбежал на улицу после бала, простудился и помер… – Мальцов, будто очнувшись, отстранился, представил поднявшегося со скамьи полного господина. – Ах, что это со мной, будто одичал совсем… Позвольте вам представить барона Дельвига, прекрасного издателя и моего доброго друга. Антон Антонович, это Степан Дмитриевич Нечаев, мой друг и сосед и, надеюсь, в ближайшем будущем родственник…

Нечаев неловко склонился:

– Что ты несешь, Жан? Так уж и родственник… Софья Сергеевна пока не дала согласия на мое предложение… Но довольно обо мне. Веневитинов преставился – несчастье-то какое… Как же так? Я недавно встречал его в Москве – он был вполне здоров, насколько вообще можно быть здоровым с его тщедушной комплекцией… Стихи, помню, забавно читал, что-то про перстень…

Барон со вздохом принялся протирать очки:

– Пройдемся, господа, устоять на месте трудно и больно, смерть друга душит, напоминает о скоротечности бытия… – он взял под руки Мальцова и Нечаева и неторопливо повел их по садовым аллеям. – Ах, друзья мои, какой поэт ушел, какой гений… Через пару лет он легко бы смог посоревноваться с Пушкиным за право называться лучшим поэтом в России… Я печатал его в «Литературной газете» и в «Северных цветах». Он бывал у нас дома, моя супруга держалась приветливо с этим милым юношей… Как-то раз Дмитрий рассказывал мне о своей болезненной любви к мадам Волконской, а та, как вы знаете, нынче не в почете у государя. Дабы не компрометировать юношу и дать ему возможность расти, здесь, в Петербурге, ему было предложено место. Разумеется, бедный мальчик не желал уезжать от своей возлюбленной, но выбора у него не оставалось, ему пришлось покинуть Москву. На прощанье Зинаида Александровна подарила ему бронзовый перстень-талисман, откопанный в античном Геркулануме. Извержение Везувия погребло под своим пеплом много судеб, но снятое с пальца мертвеца древнее кольцо вернулось в мир. Волконская попросила Веневитинова надеть талисман перед его венчанием или перед смертью. Увы, выбор Фортуны пал на второе.

Русская поэзия осиротела с уходом Веневитинова. Дмитрий был пророком, он оказался истинным прорицателем. Он видел свою смерть, он предчувствовал…

Дельвиг остановился и, взглянув на спутников теплыми подслеповатыми глазами, мягко улыбнулся:

– Что-то, друзья мои, этой прогулкой я совсем заморозил вас. Хоть на улице и весна, но тебе, дорогой Жан, пора согреться – лицо совсем покраснело, да и шляпа у тебя хоть и модная, но совсем летняя. Как бы не простудился, как Веневитинов. Приглашаю вас к себе домой, выпьем горячего грогу да помянем доброго славного раба божия Дмитрия. Думаю, моя супруга будет рада познакомиться с такими интересными молодыми людьми…

Дельвиг жил в небольшой уютной квартирке у Владимирского собора. Пока ехали на закрытой коляске до Загородного проспекта, Нечаев завладел вниманием барона, в подробностях рассказал о своей находке и о том неприятном недоразумении, что произошло у Булгарина. Антон Антонович уверил, что подобные проблемы легко решаемы, он с живостью взялся помочь с редактурой текста статьи и пообещал поспособствовать в печати. Нечаев счастливо откинулся на пружинных подушках: его работа будет исправлена и напечатана, Жан Мальцов назвал его своим родственником, а это значило, что юноша уговорит Софью принять предложение руки и сердца – так о чем еще можно было мечтать?..

Мальцов, действительно несколько продрогший от прогулки по Летнему саду, прошел за Нечаевым в горячо натопленную квартиру барона. Уютная гостиная была украшена внушительным концертным роялем и дорогой мебелью. Две нежные грации – пышногрудая темненькая и изящная светленькая, – очаровательно хихикая, бросали томные взгляды на гостей барона. Тут же с видом раннехристианского мученика томилась другая их жертва.

Мальцов удивленно поднял брови: в гостиной барона Дельвига сидел смущенный Сергей Соболевский. Чтобы Серж был смущен – это казалось непостижимым. К тому же само его появление в Петербурге тоже являлось сюрпризом.

Юные дамы обступили гостей, шуршание шелковых платьев и аромат французского парфюма обволокли Жана с ног до головы.

– Господа, позвольте представить вам мою жену, Софью Михайловну, – барон с гордым видом указал на пышногрудую темненькую даму и, хохотнув, добавил: – И мою вторую жену, Анну Петровну. Не удивляйтесь, господа, мадам Керн все равно что вторая жена мне – Сонинька не может с ней расстаться, потому они всегда вместе. Да что уж говорить, и мне приятно столь очаровательное общество.

Заметив Соболевского, Дельвиг удивленно поднял брови:

– Ба-а! Сергей Александрович! Ты в столице? Рад, рад! Составь нам компанию, выпьем горячего грогу. Сонинька, душа моя, распорядись…

Соболевский вскочил, уверенно поклонился, с непререкаемым видом едва не до носа натянул на Жана его шляпу и потянул к выходу.

– Барон, простите великодушно, но мы с Мальцовым очень спешим! Я узнал в издательстве, что он виделся с вами, потому и явился сюда без приглашения. Ежели вы не откажете мне, то вина мы выпьем позже. Или, быть может, не вина, а чего покрепче?.. Нынче я забираю у вас Мефистофеля. Дело срочное, не терпящее отлагательств, – он поклонился дамам: – Баронесса, мадам Керн, вы просто очаровательны, весьма благодарен за ласковый прием! – и выскочил из квартиры, бесцеремонно потащив за собой Жана. Тот и слова возразить не успел.

Они побежали по улице, Серж свистнул ямщика, почти на ходу запрыгнул в коляску.

– Куда мы так спешим? – задыхаясь от бега, пролепетал Мальцов. – Перед бароном неудобно… Нечаева бросили…

– Да ничего с этой деревней не случится! Он остался в надежных руках, барон – достойнейший человек. В отличие от его липкой женушки. Ты представь – две эти Мессалины[28] едва не лишили чести твоего покорного слугу! Накинулись с разных сторон, чирикают, заигрывают, глазки строят. О, Мефистофель, уверяю, я устоял с величайшим трудом! Пушкин предупреждал, что Керн – та еще падающая звезда, но я подумать не мог, что такой же дрянью окажется и жена столь благородного человека, как барон…

Мальцов захохотал:

– Подумаешь – нашего героя едва не обольстила баронесса! Ах, несчастный святой мученик Сергий! Что с тобой, дурачина? Раньше ты был бы только рад стараться, тот еще Вальмон[29]!

– Ну и фантазии у тебя, Мефистофель! И кто только тебя, такого розового и чистенького, испортил?.. Скажу тебе прямо – таким, как ты говоришь, я был раньше, до сегодняшнего дня.

– А что изменилось сегодня?

Соболевский с сияющим видом заглянул в глаза друга:

– Александрин здесь, в Петербурге. И ты знаешь, что это значит! Мы едем к ней.

То ли от холода, то ли от ажитации Мальцова передернуло: а ведь Серж был прав, прав как никогда! Александрин, почти против воли обещанная Веневитинову, нынче стала свободна. И никто теперь не сможет воспрепятствовать ей выйти замуж за того, кого она выберет сама. Жан понимал, что соперников у него все еще много, и Серж – один из достойнейших. Погодин по делам университета остался в Москве, на остальных жалких мизераблей[30] не стоило обращать внимания. Главного соперника, как ни прискорбно, уже не было… При новых обстоятельствах шансы Мальцова возрастали неимоверно.

Судя по физиономии Соболевского, с довольным видом покачивающегося на пружинных подушках пролетки, у того были абсолютно такие же мысли. Но ревновать пока не было смысла: Жан чувствовал, что несравненная Александрин любила их обоих одинаково, но надежду на бо́льшую ее привязанность к себе все же не терял.

Приятели сидели друг напротив друга, в тесноте коляски их колени почти соприкасались. Друзья яростно пожали друг другу руки, глядя в глаза, уткнулись лбами и хором произнесли:

– Сейчас и вместе.

– Отлично! Пусть она сделает выбор прямо сейчас! – начал Жан.

– Великолепно! Ведь она его непременно сделает! – усмехнулся Соболевский.

– Не забудь заведомо отправить за твоим цыганом, придется ему опять тащить тебя пьяного!

– Непременно отправлю. Но уточню для особо рьяных: пьяного от счастья!

Довольные собой, они откинулись на спинку пролетки и до конца пути больше не разговаривали…

Ванятко невероятно гордился тем, что умел читать и писать. Еще в детстве его обучил грамоте сам Сергей Акимович, человек значительный и обстоятельный. Но уметь – дело невеликое, куда важнее любить. Серьезные книги, какими с детства зачитывался младший барин, Сергей Сергеич, крепостного увлечь не могли, а если и попадалась в руки Ванятки какая книжонка попроще, то лежала у изголовья по́-долгу. Да и некогда было ее читать – все дела…

Но однажды владение грамотой цыгану пригодилось. Случилось это, когда они с Ваньсергеичем сбежали от ненавистной московской тетки и приехали в столицу: молодому барину предложили новое место, по делам Коллегии иностранных дел. Карьера его пошла вверх, съехать с Якиманки и вообще из Белокаменной он давно мечтал, и тут – такая радость.

В Петербурге они поселились в доме дяди по материнской линии, обер-прокурора Святейшего синода князя Мещерского, ни много ни мало – на самом Невском. Тут же в огромном доме жил кня-зев сынок, кузен Ваньсергеича, молодой Николай Мещерский. Именно этот вихрастый подлец и стал причиной того, что Ванятке пришлось взяться за перо…

Если по порядку, то кузен увел у барина его невесту. По мнению цыгана, весьма преглупую барышню, но ежели говорить о фигуре, то весьма даже ничего. Можно сказать, вполне в форме была барышня. Ежели говорить по чести, то жены – оне ж не для математических исчислений нужны, оне для другого, где красота куда важнее…

Увел пройдоха-кузен невесту, и черт бы с ними обоими. Но тут Ванятко не на шутку испугался: Ваньсергеич замер! Молодой барин перестал есть, потерял интерес к новой работе, отсылал прочь всех друзей, лишь сидел на кровати да равнодушно смотрел в окно и иногда просил слугу поиграть ему что-нибудь грустное на гитаре. Цыган слушался, перебирал струны. Потом, словно дитятю, кормил хозяина из ложечки, умывал и переодевал сорочки, но тот, будто замороженный, ни на что не реагировал – ему было все равно. Прошел день, два, неделя – юноша осунулся, под глазами залегли тени. И тут Ванятко понял, что в мире есть лишь два человека, которые могли расшевелить его барина. Софьсергевна и Сергейсергеич, сестра и брат. Пришлось Ванятке писать письма. Вышло коряво да нескладно, но чего спрашивать с крепостного? Важнее, чтобы письма поскорее дошли до адресатов и ответы не замешкались в пути.

Из Москвы, разумеется, ответ пришел первым, из швейцарского Берна пока задерживался. Зайдя с конвертом в спальню молодого барина и найдя его вновь в постели, цыган неуклюже поклонился и уронил какую-то вазу. Как всегда, раздался хрустальный звон.

– Ваньсергеич, вам письмо от сестрицы вашей! Не обессудьте, прочтите! Ведь молится несчастная за вас, исстрадалася небось… Читать будете?..

– Сам прочти. Вслух.

Читать чужие письма, особенно вслух, Ванятко любил, главное, чтобы они были написаны на русском. Мог, бывало, и интонацию, и высоту голоса менять, порой выходило даже забавно. Как-то его похвалил известный актер Каратыгин из самого настоящего театра, мол, живописно ты, Ванятко, роли декламируешь, будто истинный артист, на сцену бы тебя, да проломится сцена под таким слоном. На слона тогда цыган не обиделся. Что ж обижаться: слоны – они животные полезные, хоть и медлительные. Похвала господина артиста тогда Ванятке сильно польстила.

Изобразив девичий голосок, Ванятко бодро запищал фальцетом:

– Я же говорила, я предупреждала тебя! Глупый, глупый, глупый! Почему ты не слушал меня, мой маленький Жанчик?! Она красива и тупа – увы, мужчины ценят лишь это! Отчего вы не замечаете сразу всей гнили? Ведь очевидно же? Вы цените пышные плечи да розовые ланиты, а души или ума видеть не желаете! Она – жуткое чудовище в оболочке из розовых бутонов. И хвала всевышнему, что ты не успел связать с ней свою жизнь.

Ах, душа моя, как мне больно, что я не рядом с тобой. Как бы я хотела поддержать тебя, обнять, расчесать твои непослушные кудри… Сердце мое рвется, но я уверена, что ты справишься с этой болью. Ты сильный, Жан. Я это знаю, я уверена в тебе как ни в ком другом. Оставь эту женщину в прошлой жизни, забудь ее, она недостойна такого, как ты. Пусть Николя, наш дорогой кузен, помучается с этой (здесь, барин, зачеркнуто непотребное слово), с этой Трубецкой. Пусть попривыкнет к рогам на своей глупой голове. Ты же, дорогой братец, постарайся поскорее забыть эту любовь. Отвлекись на новое место, оно может дать хороший толчок твоей будущей карьере.

Люблю тебя, твоя сестра Софи.

P. S. Увидишь Нечаева – передавай привет. Из Москвы все разъехались, уж больно скучно тут без вас, и пошутить не над кем.

С чувством выполненного долга Ванятко поднял глаза от письма на Ваньсергеича и испугался – сидя в кровати, тот уткнулся лицом в колени и беззвучно содрогался.

– Барин… Вы того, этого… Чегой-то плакать надумали? Не барышня небось…

Но Мальцов вскочил с кровати и, содрогаясь от хохота, обнял цыгана.

– Ха! Ты бесподобен, Ванятко! Ты чудовищно и непозволительно очарователен, дружище! Эти «розовые ланиты» в твоем исполнении – это нечто невероятное, ха-ха, не могу… Ох, я бы много дал за то, чтобы Софи слышала, как ты читаешь ее письмо! У-у, что бы тебя тогда ожидало!.. – просмеявшись, он взял в руки письмо и вдруг посерьезнел – увидел размазанные по бумаге мутные следы слез. Желвак на его щеке заметно дернулся. – А знаешь, что, Ванятко? Не пора ли нам начать собственную жизнь? Все эти пресловутые дядюшки уже у горла где-то… Живо собирай вещи, мы съезжаем в гостиницу. Причем в самую лучшую. И подбери какой-нибудь достойный трактир. Поесть бы… Да выпить…

Для состоятельных клиентов столицы в дорогих ресторанах недавно была предложена новая услуга – individual service[31]. В отдельном помещении с частным входом и личным метрдотелем накрывался богатый стол, по желанию приглашалась дама или даже две, приходили музыканты. Основное правило ресторана гласило: клиент может быть наедине с собой столько, сколько пожелает. Его не должны отвлечь посторонние люди или те знакомые, от которых хотелось бы укрыться.

Едва не сойдя с ума, сидя дома в кровати, Жан осознал, что надо что-то в жизни менять. Что именно – он пока не понял, но решил для начала сменить привычную цыганскую разбитную скрипку на печальную виолончель. И вот теперь музыка рвала душу, предательски заставляя куропатку застревать в горле, а глаза щипать и слезиться. Пятилетнее Аи не спасало – вечер наедине со своим горем никак не удавался.

В один прекрасный момент в его отдельный кабинет ворвался Серж. Вслед за ним вбежали двое слуг и, скрутив Соболевского, принялись многословно извиняться за нарушение приватности. Мальцов со стуком бросил серебряную вилку на стол, взглянул на друга – и что-то внутри него дрогнуло. Сергей показался ему таким несчастным и виноватым, будто он один оказался в ответе за то, что произошло.

– Отпустить, холопы! – по-барски рыкнул Жан, бросил на стол мятую банкноту. – Мой друг будет ужинать со мной. Обеспечить ему удобство и уют, живо! Да, и нудную эту музыку прочь, а вина сюда побольше.

Соболевский, ссутулившись, угрюмо сел за стол. Подцепил вилкой рыжик, отпил из бокала Мальцова. Он был небрит, неряшливо одет и немного пьян.

– К себе не пускаешь, на службу не ходишь, на люди не показываешься. Принцессой себя возомнил? Драконов у входа выставил? Un nouveau riche[32]… Кабы не твой Ванятко, я бы к тебе еще неделю пробивался… Он у тебя надежный, твой цыган… Береги его.

Мальцов, отбросив суровость, кинулся на шею другу:

– Прости! Мне показалось, что передо мной виноват весь мир, и ты отчего-то оказался в числе прочих! А ты не виноват! И я тоже! И Мишка, и… и Митенька. Никто не виноват, лишь эта женщина! Я… Что-то я совсем ума лишился, если единственного друга от себя погнал. Прости, брат…

Выпили, не чокаясь, за Веневитинова. Потом за каждого из московских друзей. Наконец вечер пошел на лад. Соболевский настолько опьянел, что вскочил и забегал вокруг стола, тараторя в ажиотаже:

– О, эта Александрин! Развратная дрянь! Грязная потаскушка… Ты видел, как она целовалась с этим ничтожеством. И не стеснялась нас! Даже подмигнула мне, представь?! С ним целуется, а глядит на меня! О-о, побывать бы на месте Мещерского, хоть миг… Но нет, нет! Мефистофель, я не могу поверить, чтобы барышня могла себя так вести, это выше моего понимания! Похоже, ее невинность – такая же сказка, как то, что она называла любовью к тебе и ко мне. Ладно бы так вела себя опытная, давно развращенная баронесса, но чистая барышня?..