Гнилые сны окраин бесплатное чтение

Телевизор

Старая квартира на окраине дышала тишиной. Павел снимал её за смешные деньги – три тысячи в месяц, с условием не заглядывать в кладовку. Бабка Капитолина, передавая ключи, крепко сжала его руку костлявыми пальцами.

– Там ничего нет. Да и не надо тебе. – Её глаза, мутные, как запотевшие стёкла, смотрели куда-то за спину Павла.

На третий день, когда в холодильнике осталась только банка маринованных огурцов с ржавой крышкой и портвейн, он всё-таки повернул ручку кладовки.

Пыль висела в воздухе густыми хлопьями. В углу, под жёлтой простынёй, угадывались квадратные очертания. Павел дёрнул ткань – и перед ним предстал «Рубин-714», советский телевизор с выпуклым экраном.

Шнур был старым, потрескавшимся, но когда вилка вошла в гнездо, экран дрогнул и залился синим светом. Из динамиков послышался шипящий звук, будто кто-то набирал воздух в лёгкие.На экране появилось изображение.

Его кухня. Точная копия. Только на плите стоял кастрюля, которой у Павла не было.И он сам – точнее, кто-то очень похожий – стоял спиной и резал хлеб.

На следующий день Павел проснулся с тяжёлой головой. Вчерашний портвейн оставил во рту вкус железа. Он вышел на кухню – и застыл. На столе лежала новая кастрюля. Та самая, из телевизора.

К вечеру он понял закономерность. Телевизор показывал завтра. Всегда с разницей в сутки. Сегодня на экране – завтра в реальности.

Но вчера…

Вчера он видел, как его двойник в панике запирается в ванной. А потом – как из-под двери начинает сочиться тёмная лужа.

Сейчас экран показывал пустую квартиру. Тишину.Потом – скрип открывающейся двери.И тень, медленно плывущую по коридору. Павел откинулся на диване.

Завтра он узнает, что это было.

А пока…

Пока можно было просто смотреть.

Куклы

Калитка скрипнула, будто давно ждала их. Ржавые петли взвыли, но дети уже протиснулись внутрь.

Лиза прижала к груди потрёпанного зайца – его левое ухо давно оторвалось, из дырки торчали жёлтые ватные кишки.

– Тут раньше мёртвых хранили, – прошептала она.

Солнечный свет через заколоченные окна падал на пол рваными лоскутами. Витёк пнул пустую банку из-под формалина. Стекло звякнуло, и где-то в глубине морга что-то шевельнулось в ответ.

Куклы лежали в выдвижных ящиках, будто их только что уложили спать.

Тряпичные. С пуговицами вместо глаз.

Лиза потянулась к одной – под пальцами шевельнулись настоящие волосы.

– Смотри, зубы! – засмеялся Славка. – Мелкие. Белые.

Когда стемнело, они пошли домой.

Дверь Витька открылась на цепочку.

– Ма, это я!

– Ты кто?! – голос матери был хриплым, будто она кричала всю ночь. – Мой сын спит в кровати!

Через щель Витёк увидел свою комнату. На кровати, спиной к двери, лежал кто-то в его пижаме. У подъезда уже сидели Славка и Лиза, которых тоже не пустили домой. Ночь они провели в морге.

А в их квартирах к утру куклы исчезли. Витькина мать рыдала и показывала на пустую кровать – теперь там было лишь тёмное пятно. Очертаниями – как ребёнок. А по полу шли отпечатки грязных детских ног.

Эти отпечатки привели родителей к заброшенному моргу, который встретил их тишиной. Дети сидели на полу, склонившись над лоскутами ткани.

– Витька? – тихонько позвала мать.

Он поднял голову. В руках у него была почти готовая кукла.

– Мы почти закончили, – сказал он.

Игла блеснула в его пальцах. В луже солнца на сидушке железного стула лежал потрёпанный плюшевый заяц. Без головы.

Дверь в морг тихо приоткрылась. Свежий ветер донёс с улицы смех.

Лифт

Кабина вздрогнула и поехала вверх. Андрей прислонился к стене, закрывая глаза от мерцающего света лампочки. После ночной смены хотелось только одного – добраться до своей девятки и рухнуть на койку.

Лифт проехал девятый этаж. Андрей открыл глаза. На панели горела кнопка, которой не должно было быть: десятый этаж.

Двери разъехались с тихим шелестом, открыв длинный коридор с желтыми стенами. Воздух был спертым, пропитанным лекарственной сладостью и чем-то ещё – чем-то, от чего першило в горле. Где-то вдалеке, за поворотом, раздался звук катящихся колес. Металлический, ритмичный.

Андрей резко нажал на первую кнопку. Лифт не двигался.

Из коридора донесся плач. Нет, не совсем плач. Слишком ровный. Слишком механический. Как запись, поставленная на повтор.

Кабина дернулась и вдруг резко понеслась вниз.

Утром уборщица его нашла сидящим в лифте на первом этаже. Двери были раскрыты, а сам Андрей сжимал в руках маленький чепчик – желтый, с вышитыми ромашками.

– На десятом этаже архив, – прошептал он, не отрывая взгляда от пустого коридора. – Все 1972-1989. Они просят имена.

– Но у нас нет десятого этажа, – поджала губы уборщица и принюхалась. – Жорку позову, пусть кнопки в лифте проверит.

***

Когда электрик Жора полез в подвал за инструментами, он увидел дверь, которой там никогда не было. Обшарпанная табличка сообщала: «Архив абортария 1972-1989». В небольшой каморке стояли ряды картонных коробок. На дальней полке лежала потрепанная тетрадь. Последняя запись: «17.12.1989. Последняя партия. Завтра придут за оборудованием. Пусть хоть имена запишут где-нибудь.»

Следующая страница была оборвана.

Доза

Профессор Ершов аккуратно поставил колбу на стол. Жидкость внутри была абсолютно прозрачной, как слеза, но при свете лампы отливала синевой – той самой, что он видел в старинных фолиантах.

Два источника. Две правды.

В «Трактате алхимика фон Гроота» черным по желтому пергаменту было выведено: «Сия субстанция в количестве семи капель низводит дух в преисподнюю».

А в манускрипте «О природе ядов», найденном в архивах заброшенного монастыря, стояло иное: «Принявший семь капель сего зелья узрит истинную природу мира».

Ершов наклонил пробирку. Ровно семь капель упали в стакан с водой. Он выпил залпом.

Сначала ничего. Потом – тепло, разливающееся от желудка к конечностям. Комната не изменилась, но вдруг стала… четче. Будто кто-то снял пленку с его глаз. На стене, где висел календарь с видами Сочи, проступили пятна.

Они складывались в буквы, потом в слова: «Ты не умер». Потом: «Но ты и не жив»

Ершов рассмеялся.

На четвертый день он перестал есть. На седьмой – пить. Но не умер. А на двенадцатый к нему пришел гость – сам он, только моложе. Тот, каким он был в 1987 году, когда защищал диссертацию.

– Ну что, – сказал гость, садясь напротив. – Убедился?

Ершов кивнул.

Теперь он сидит у окна и смотрит, как во дворе играют дети.

Иногда к нему приходят гости. Иногда он сам становится гостем – у того Ершова, что живет этажом выше. А в колбе всегда остается ровно столько яда, чтобы сделать еще семь капель.

Для следующего любопытного.

Такси в роддом

Таксометр показывал 3:17, когда она села в машину.

– Родильный дом на Соловьиной, – сказала девушка, пряча лицо в капюшон.

Марк замер, когда купюры коснулись сиденья. Не привычные цветные бумажки, а те самые – синие, с Лениным в профиль. Он поднял глаза к зеркалу, но девушка уже выходила, оставив после себя лишь влажный след на ручке двери и запах сырого подвала.

– Эй! – крикнул он, хватая деньги. – Это же…

Дверь роддома захлопнулась за ней.

Марк бежал по скользким ступеням, чувствуя, как советские рубли жгут ладонь. Холл встретил его ярким светом и гулкой тишиной. Никого. Только на стене, в ряду других пожелтевших снимков, висело то самое фото.

1987 год. Молодые врачи улыбаются в объектив. И среди них – она. В белом халате, но уже с округлившимся животом, который так хорошо запомнил. В тот последний день, когда сказал, что не готов.

На улице машина ждала, будто ничего не случилось. Только на лобовом стекле белела записка, прижатая дворником. Детские каракули, знакомые до боли:

«Спасибо что подвёз, папа. Скоро увидимся.»

Сзади хлопнула дверь роддома. Марк обернулся.

По мокрому асфальту к нему тянулись два тонких следа – будто кто-то маленький шёл босиком.

Чтец

Старик сидел у печки, его иссохшие пальцы дрожали над потрёпанной фотографией. «Лето 1962 года, – прошептал он, – четвёртый отряд «Берёзка»».

Медсестра Ира поправляла капельницу, когда заметила странность – на снимке у двадцати пионеров не было ртов. Только у одного мальчика в первом ряду – того, кто сейчас сидел перед ней.

– Мы вызвали Тень в старом бараке, – голос старика внезапно окреп. – На полу мелом чертили круги…

Он рассказал, как Тень появилась из угла – бесформенная, но с чётко очерченным ртом. Как все разбежались. Как он остался один.

– Тень спросила, чего я хочу.

Пламя в печке погасло. Ира вдруг почувствовала, как её губы сами собой начали шевелиться. Слова текли помимо её воли:

– Читай дальше, – прошептал уже молодой мужчина, разглядывая фотографию. – Читай, пока я не вернусь.

Её руки сами перевернули страницу книги, лежавшей на столе. Голос звучал чужим, нараспев: «…и будет жить вечно, покуда в доме звучит живое чтение…»

На запястье что-то холодное сжалось. Старый пионерский значок с булавкой «Всегда готов».

Когда через неделю в дверь постучали, из темноты спальни донёсся старческий голос:

– Входите.

– Принесла вам лекарства! – Новая медсестра улыбалась, переступая порог.

Её весёлые шаги поскрипывали по половицам, пока из раскрытой книги на столе не поднялся шёпот. Страница перевернулась сама.

Фотография 1962 года лежала рядом – теперь на ней в первом ряду сидела Ира.

Без рта.

Швея

По средам ровно в полдень Настя приносила Марфе Петровне хлеб и таблетки от давления. Десять лет без единого пропуска – старуха всегда встречала её на пороге, сухими пальцами перебирая край фартука, будто проверяя качество шва. В ту среду дверь не открылась.

Настя вернулась в субботу – может, заболела, думала она, стуча каблуком по скрипучей доске. Запах ударил в нос сразу: сладкая гниль черёмухи, перебивающая затхлость немытого тела.

– Марфа Петровна?

Тишина ответила ей шелестом ниток на полу. Они вились красными змейками между половиц, будто кто-то распустил по комнате жилы.

Старуха сидела в кресле, прислонившись к печке. С первого взгляда казалось – уснула. Но губы её были стянуты грубыми нитяными швами, а пальцы срослись в единую массу, будто их сшили изнутри. На коленях лежал лоскут от розовой кофты Насти – с вышитым именем и вчерашней датой.

Платье на Марфе дрогнуло. Нитки зашевелились. Они поползли к Настиным ботинкам, цепляясь за шнурки, как слепые червяки.

Через неделю новая девочка из соцслужбы – совсем юная, с аккуратно подколотыми рукавами – стучала в ту же дверь.

– Марфа Петровна?

Её голос сорвался, когда она увидела свежий лоскут на стене. Кусок униформы соцработника с сегодняшней датой.

А у порога уже ждали новые нитки.

Ярко-красные.

Свежие.

Зеркальщик

Федосеев сидел у подъезда, перебирая свои зеркала с потускневшей амальгамой. Каждое утро он раскладывал их на старом сундуке, будто расставлял ловушки для неосторожных душ.

– Не чиню, – предупреждал он покупателей, – только показываю то, что скрыто.

Катя Семёнова остановилась перед его столиком, привлечённая овальным зеркалом в серебряной оправе.

– Смотрись не больше минуты в день, – прошептал старик, заворачивая покупку в пожелтевшую газету. – И никогда не разбивай.

В понедельник она рассмеялась, увидев в зеркале своего начальника – важного директора Семёна Петровича – танцующим в кружевном платье жены. Во вторник зеркальце показало, как её рыжий кот Барсик, когда все уходят, аккуратно пьёт из её любимой фарфоровой чашки, придерживая лапой ручку. А в среду Катя заметила, как её отражение подмигнуло ей, когда она сама моргнуть забыла.

Но в четверг зеркало показало нечто иное. Её муж Денис прижимал к кафелю ванной рыжую девушку, целуя её в шею именно так, как целовал Катю в их первую годовщину. В пятницу стекло отразило знакомую лесную просеку, где Денис копал яму размером ровно под человеческое тело.

В субботу утром Катя разбила зеркало об стену, когда вместо своего отражения увидела собственный труп с открытыми глазами и синими губами.

На следующее утро Федосеев собирал осколки у подъезда. В каждом из них Катино лицо выглядело на день старше, чем должно было быть.

– Сколько стоит? – спросил молодой парень, указывая на осколок, где Катя беззвучно шевелила губами.

Федосеев протянул ему кусочек стекла.

– Бесплатно, – улыбнулся старик, поправляя очки. – Оно уже оплачено.

Голос

Квартира досталась Олегу после смерти бабушки. В шкафу он нашёл её дневник – аккуратные записи о жильцах, которые снимали комнату:

«1991 г. – семья Ковалёвых. Девочка всё спрашивала про "тётю в стене"».«1982 г. – студент Виктор. Уехал внезапно, оставив вещи».

«2005 г. – объявление в газете (приклеено на странице): "Пропала Катя Семёнова. 24 года. Была в синем платье"».

На стене висел репродуктор "Рекорд-3" с оборванными проводами. Бабушка подписала его в дневнике: «Не убирать. 3:17».

В первую ночь Олег проснулся от шепота:

– Олег…

На тумбочке часы показывали 3:17. Голос шёл из репродуктора.

– Олег Сергеевич…

Он подошёл ближе. Никого. Только качающиеся от сквозняка провода репродуктора.

Утром соседка спросила:

– Вы вчера гостей принимали? Слышала, как вас звали.

Вторая ночь. 3:17.

– Олег, открой дверь…

Он замер. В прихожей скрипнула вешалка – будто кто-то снял пальто. Из репродуктора закапала чёрная жижа. На полу она сложилась в буквы: УЖЕ.

Третья ночь. Голос прошептал:

– Легонький, я в коридоре…

Так называла его только бабушка.

На следующую ночь Олег не спал. Ждал. В 3:17 репродуктор щёлкнул.

– Я вошёл.

Из всех углов поползли чёрные нити. Они сплелись в человеческую тень у его кровати.

Наутро новые жильцы читали объявление: «Сдаётся комната. Тихие соседи. 3-й этаж».

Часы на тумбочке показывали новое время – 3:18.

Колыбель

Анна не спала уже тридцать седьмую ночь подряд. Окно её однушки в новой высотке выходило на пустырь, где среди обречённых на снос пятиэтажек маячил один уцелевший подъезд.

В первую ночь она заметила свет в квартире на втором этаже. Во вторую – разглядела колыбель. К третьей ночи поняла: люлька качается сама.

Дверь в подъезд оказалась незапертой. Анна поднялась по лестнице, где краска свисала клочьями, а под ногами хрустели осколки лампочек.

Квартира номер тринадцать встретила её распахнутой дверью.

В пустой комнате с ободранными стенами стояла та самая колыбель – белая, с выцветшими звёздочками. Она качалась. Ровно. Метрономично.

Анна подошла ближе. В люльке лежал свёрток. Крошечные пальчики сжимали клочок бумаги: "Спасибо, что нашла. Теперь твоя очередь качать."

Василию дали квартиру в этой высотке на окраине после выпуска из детского дома. Ему почему-то не спалось и он смотрел в окно.

На подоконнике его кухни кто-то оставил детскую пустышку.

А в доме напротив горит свет.

И качается колыбель.

Очки

Утренний парк встретил Максима запахом мокрой листвы. Он свернул с привычной беговой тропинки, чтобы перевести дух, и увидел его – молодого парня, качающегося на верёвке под старой яблоней.

Мёртвец улыбался.Широко. Неестественно. А под ногами, в росе, сверкали солнечные очки в золотой оправе.

Полиция приехала через двадцать минут. Максим зачем-то положил очки в кармане – они были холодными, как лёд, даже сквозь ткань спортивных штанов.

Первые дни ничего. Потом начались видения. В метро, через затемнённые линзы, он увидел нечто. Бизнесмен в костюме вёл за руку тень – не свою, а чужую, измождённую, с вывернутыми суставами. Тень скулила, но мужчина тащил её упрямо, как собаку на поводке.

Старушка у окна кормила с ложечки невидимого ребёнка – её собственная тень обнимала пустоту, а изо рта старухи капала чёрная слюна.

Ночью он проснулся от звука ножниц. У кровати стояла ОНА – отцепившаяся тень, худая, как голодный пёс. Его собственная тень металась по стене, словно пойманная бабочка.

– Не бойся, – прошептала чужая тень, – скоро ты будешь свободен.

Ножницы щёлкнули в сантиметре от его силуэта.

Сегодня Максим стоит под той же яблоней.

Верёвка уже накинута.

Внизу лежат очки – линзы обращены вверх, будто наблюдают.

Он понимает теперь: люди – всего лишь кожаные костюмы. Настоящие хозяева – это тени, голодные, вечно недовольные. А смерть – единственный способ не стать чьим-то поводком.

Последнее, что он видит – как к очкам тянется рука нового любопытного бегуна.

Ночной эфир

Три часа ночи. Пустая студия "Рассвет FM" тонула в синеве экранов. Роман, техник ночной смены, с хрустом разминал шею – скука смертная. На паузе между песнями он резко наклонился к микрофону:

– Эксклюзивный прогноз! Завтра в 14:35 зелёная "Лада" на Ленина-Гагарина собьёт голубя. Особые приметы: водитель в розовых тапках с Чебурашкой и… – он фыркнул: – …в трусах с сердечками!

Отключил передатчик, расхохотался.

Наутро город лихорадило – видео с перекрёстка совпало до секунды. Даже сердечки на бельё мелькнули в кадре.

Через неделю его шутки потемнели: «Сегодня в булочной на Советской упадёт полка с вареньем. Разобьётся семь банок – три вишнёвых, две малиновые, одна…»

Вечером в чате радио появились фото – семь осколков, точь-в-точь.

Потом он начал просыпаться у микрофона.

На столе – листок с детским почерком: «Василий К., дом 17. Увидит покойную жену в 3:14».

Наутро в эфир позвал сам Василий – голос срывался: «Как вы узнали про Надю? Она… она же год как…»

Студия стала жить своей жизнью.

Последняя запись началась без него.На стекле – отпечатки маленьких ладоней. В архивах – записи с голосом Романа, которых он не делал. Микрофон включился сам: «Анна Морозова, квартира 34… – детский шёпот звенел в динамиках – …посмотри в окно. Ты видишь её? Колыбель качается…»

Роман обернулся. Тень метнулась за стойкой.

Утром нашли только запись. Сначала его шёпот: «Я не… это не я…»

Тишина.

Потом – смех: «Следующая! Ольга В., дом 9. Она уже смотрит…»

На столе пустышка блестела от слюны.

Крест Бригит

Арина вернулась из Ирландии за день до Имболка – древнего праздника очищения. В сумке среди сувениров лежал тростниковый крест, странно тёплый на ощупь.

– Сплети крест Бригит в канун Имболка, – шептал ей седой ирландец у каменного круга, – принеси чистую жертву. И богиня пошлёт тебе достойного мужа.

Первые дни в общаге она посмеивалась над этими словами, пока в ночь Имболка не нашла на своей подушке три серебристых волоса – ни она, ни её соседка Лена седыми не были.

Белого котёнка Арина принесла в комнату под курткой. Голубые глаза смотрели на неё доверчиво, когда она запирала дверь ванной. Тростниковый крест в её руках неожиданно заострился, будто его держали над точильным камнем.

– Прости, – прошептала она, перерезая горло.

Кровь стекала в бабушкину фарфоровую чашку, оставляя на белом фарфоре узоры, похожие на свадебное кружево.

На следующее утро в заводской столовой к ней подсел новый фельдшер медпункта.

– Вчера только устроился, – улыбнулся он, поправляя белый халат.

Когда он наклонился поднять упавшую ложку, Арина увидела: под воротником темнели грубые швы, будто голову пришили к телу. Она вскочила, опрокинув стул.

Лена вернулась из деревни весёлая, с сумками, полными гостинцев.

– Арин, попробуй мамины пироги! – закричала она, врываясь в комнату.

Но Арины не было. На столе лежал раскрытый дневник. Последняя запись: «Он придёт за тобой в полнолуние. Его глаза горят не от огня…»

Тростниковый крест с грохотом упал со стены, рассыпавшись на части. Из коридора потянуло сладковатым запахом – как от гниющих яблок.

Дежурная по этажу нашла дверь распахнутой. На столе стояли две чашки. В одной – деревенские пироги. В другой – спутанные русые волосы, перехваченные тростниковой лентой.

А из приоткрытой двери ванной сочился туман, пахнущий медью и мёдом.

Узлы

Кирилл проснулся от жжения на запястье. В предрассветном свете он разглядел странный узор – переплетённые красные линии, будто кто-то вывел их под кожей иглой.

– Чёрт, надо к дерматологу, – пробормотал он, натягивая рубашку с длинным рукавом.

Но к моменту, когда он переступил порог поликлиники, узор уже расползся до локтя, а линии стали выпуклыми, как будто под кожей действительно протянули невидимые нити.

Дерматолог – сухопарый мужчина лет пятидесяти – сначала щупал отметину в перчатках, бормоча про «нетипичную аллергическую реакцию». Потом вдруг замер, резко снял перчатку и закатал собственный рукав.

– Где вы получили этот знак? – На внутренней стороне предплечья виднелся бледный шрам – точный, но размытый от времени аналог узора Кирилла.

– Я… не знаю. Просто проснулся, и он был…

– Тогда слушайте внимательно. Это узел судьбы. Вам дали три дня, чтобы завязать новый. Если не сделаете – вас сотрут, как стирают ошибочный узор с полотна.

Кирилл шёл домой через сквер и вдруг свернул к старинному зданию библиотеки, будто его кто-то потянул за руку.

Фолиант «Символика древних ремёсел» лежал на самом видном месте в читальном зале. Страницы сами перелистнулись, открыв иллюстрацию: «Узлы судьбы – метки ткачей реальности. Носитель должен:

Найти ткацкую фабрику.

Создать новый узел до истечения трёх суток.

Иначе носитель будет распущен вместе с узлом».Перенести отметину на другого.

Кирилл даже не думал искать «Красного ткача». Но когда вышел из библиотеки, ноги сами понесли его к заброшенному зданию на окраине.

В главном цеху среди ржавых станков один – огромный, деревянный – выглядел абсолютно новым. Над ним висела записка: «Кирилл С. Опоздал на 6 часов. Теперь узлы вяжут сами».

С потолка свисали сотни нитей. На конце каждой – аккуратная петля.

Кабинет Кирилла встретил его коллег неестественной тишиной. Дверь была не заперта – она словно застыла в полуоткрытом положении, будто кто-то вышел всего мгновение назад.

Солнечный свет, пробивавшийся сквозь жалюзи, высвечивал миллионы пылинок, застывших в воздухе. Они не кружились, не оседали – просто висели, образуя тонкие, едва заметные нити, протянувшиеся от потолка к полу. На столе, на подоконнике, даже на клавиатуре компьютера лежал ровный слой серой пыли, а на её поверхности проступали замысловатые узоры – точные копии тех, что были на руке Кирилла.

Его кресло стояло чуть в стороне, будто только что откатилось. На кожаной спинке остался отпечаток – вмятины от плеч, след от затылка, и прямо по центру, будто выжженный, тот самый узел, только теперь огромный, во всю спину.

На мониторе мерцала незакрытая презентация. Последний слайд гласил: «Выводы: нити связывают, узлы контролируют, реальность – это ткань».

Курсор мигал на последней строке, будто кто-то прервался на середине мысли. А из ящика стола тонкой змейкой выползала единственная нить – длинная, шелковистая, бесконечная. Она тянулась через весь кабинет, исчезая в щели под дверью.

В коридоре кто-то тихо кашлянул. Но когда коллеги распахнули дверь, там никого не было. Только на полу, среди обычной офисной пыли, чётко виднелся свежий след – будто кто-то протащил по линолеуму мокрую нитку.

Она вела к лифту. Который, как все знали, уже три дня как не работал. Но сейчас его индикатор показывал, что он едет с первого этажа.

И через мгновение раздался мягкий динг…

Стены

Марк вскинулся на кровати задыхаясь. Во рту стоял привкус сырой глины, ладони чесались – будто до сих пор ощущали шершавую поверхность кирпичей. Пятая ночь подряд один и тот же кошмар: подвал родительского дома, скрип лопаты, голос отца из-за стены: «Кирпич к кирпичу. Кровь к крови.»

Он не видел родителей пять лет. Но после недели этих снов сел в машину и поехал на окраину города, где ещё стоял их старый дом – последний в ряду таких же обветшалых строений.

Дом встретил его заколоченными окнами и тишиной. Почтовый ящик ржавел на одной петле, внутри – единственное письмо годовой давности. Но свежие следы на крыльце говорили, что кто-то бывал здесь недавно.

Окно подвала было разбито. Изнутри.

Фонарик выхватывал из темноты знакомые очертания. Тот самый угол, где отец отмечал его рост – зарубки на несущей балке. Марк поднял луч света.

Над последней детской отметкой – «Марк, 18 лет» тянулась новая серия зарубок: 19, 20, 21… Вплоть до нынешнего – 33 года. Свежие срезы, будто их сделали вчера.

Лопата в углу блестела – чистая, будто её только что вымыли.

Новая стена выделялась на фоне остальных – неровная кладка, раствор местами ещё не застыл. Когда Марк тронул её, несколько кирпичей с глухим стуком упали внутрь.

Запах ударил в нос – сладковатый, как разлагающаяся плоть, смешанная с плесенью.

Фонарик выхватил из темноты знакомую детскую рубашку – ту самую, в которой он убежал из дома. Рядом валялись пустые бутылки из-под воды. И аккуратно сложенная стопка его собственных вещей – тех самых, что остались в его квартире. Тех, что он носил на прошлой неделе.

Наверху хлопнула входная дверь.

– Сынок? – донёсся сверху голос отца. – Мы так ждали тебя домой.

Шаги замерли у входа в подвал. Фонарик погас.

Участковый нашёл машину Марка у заброшенного дома. В подвале новая стена выглядела законченной – ровная кладка, аккуратно затёртые швы. На балке красовалась свежая зарубка: «Марк, 34 года».

На полу у стены лежал его телефон. На экране – ненаписанное сообщение: «Они растят нас в стенах, как виноград на шпалерах. Отец был прав – семья это навсегда.»

Челнок

Алёна влюбилась в машинку с первого стежка. «Челнок-37» – тяжёлая, чугунная, выпущенная ещё в тридцатых – шила идеально. Игла скользила по ткани, как по воздуху, строчки ложились ровно, без единого перекоса. За неделю она доделала дипломную коллекцию, которую месяц не могла закончить на своей старой машинке.

– Настоящая находка, – говорила она подругам, поглаживая латунные шестерёнки.

Утром по радио «Рассвет FM» диктор неожиданно прервал музыку:

– Сегодняшний прогноз: не шейте. Особенно из кожи.

Алёна засмеялась и выключила приёмник.

Ночью её разбудил звук работающего мотора.

В мастерской «Челнок» строчил сам по себе. На полу перед ним лежал лоскут кожи – с родинкой, точь-в-точь как у неё на плече. А на месте самой родинки теперь был аккуратный шов.

Куклы начали появляться на третий день.

На лавочках у подъездов. На ступеньках метро. Маленькие, с аккуратными швами вместо ртов, с пуговицами вместо глаз. Один раз Алёна подняла такую – и тут же бросила. Под тканью что-то шевельнулось.

Тёплое.

Соседка снизу пропала через неделю. Дверь её квартиры стояла открытой, но внутри было тихо – только запах формалина да нитки, размотанные по полу. Длинные, чёрные, будто кто-то метил путь.

Когда Алёна разобрала «Челнок», в челноке лежал зуб.

Человеческий.

Она попыталась выбросить машинку, но утром та стояла на месте. С новыми катушками.

А в зеркале Алёна увидела, что губы у неё сшиты красной нитью.

На столе лежало готовое пальто – её размер, её крой. В кармане – фотография девушки с соседнего двора.

И записка: «Ты стала частью узора».

Теперь машинка работала без остановки.

Соавтор по вызову

Виктор Краузе провёл три дня в пьяном забытьи, прежде чем решился на отчаянный шаг. Его последняя повесть о строителях БАМа – та самая, за которую в 1984 году дали премию ЦК ВЛКСМ – теперь вызывала у редакторов лишь снисходительные усмешки.

– Народу нужен мрачный детектив, – говорил Владимир, редактор «Чёрного издательства», облизывая губы после глотка капучино. Пена осталась у него на чёрной бородке, как ядовитая слюна. Его новый «Макбук» с наклейкой «Я люблю Сатану» мерцал в полутьме кабинета. – Кровь, кишки, мистика. Ты же мастер слова, Вить, просто смени пластинку!

Но Виктор не знал, как писать о преступлениях. Он тридцать лет описывал трудовые подвиги, а не расчленёнку. Пока не вспомнил о старом библиотекаре, который перед смертью сунул ему в руки потрёпанный манускрипт: «Вызов Того, Кто Шепчет Истории».

В ночь на четверг Виктор сидел на кухне своей однушки. На столе – бутылка «Белого орла», ноутбук с потрескавшейся клавиатурой и кухонный нож. В 3:17 он открыл новый файл. Лезвие блеснуло, и капля крови упала на клавишу Enter.

– Дай мне историю, от которой забудут про Стивена Кинга, – прошептал Виктор, набирая текст левой рукой. Пальцы странно похолодели.

Экран вспыхнул синим – неестественным, ядовитым. Буквы поползли сами, будто кто-то водил его пальцами по клавишам: «Тело нашли, когда разбирали аварийную школу №17. Странно – здание построили всего пять лет назад, но стены крошились, как в столетней развалине. Когда экскаватор вскрыл фундамент, ковш вывернул наружу… не просто труп. Куклу. Человеческого роста, сшитую из детской кожи, с набитой опилками головой. Вместо глаз – пуговицы от школьной формы. Во рту – записка: "Учительница сказала молчать"».

Виктор хотел закрыть файл, но рука не слушалась. Текст продолжал набираться: «На груди куклы был выжжен номер – 17. Ровно столько детей пропало в этом районе за последний месяц».

Утром Володя, попивая свой чёртов капучино из бумажного стаканчика (Виктор теперь ненавидел этот запах – сладковато-гнилой), закатил глаза от восторга:

– Гениальный чернушник! Берём!

Книгу приняли в печать за день. А через неделю в новостях показали сюжет: в Подмосковье при сносе детсада нашли три аналогичных «куклы». Та же кожа. Те же пуговицы. Та же записка во рту.

Виктор выключил телевизор. Руки дрожали так, что он не мог налить виски.

– Совпадение, – прошептал он пустой квартире.

Но в зеркале за его спиной кто-то усмехнулся. Контракт на три книги лежал на столе. Аванс – пятьсот тысяч – уже потрачен на долги.

Володя звонил каждый день:

– Где продолжение, гений? Читатели жаждут!

В ночь на среду Виктор снова сел за ноутбук. Лезвие, кровь, левая рука: «Как написать продолжение без новых смертей?»

Экран погас. Потом вспыхнул красным.

«ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЖЕРТВА»

«Редактор Владимир не понимал, почему Виктор так сопротивляется. Редакторская дочка Катюша (7 лет, школа №17, 1 «Б») любит кукол. Особенно ту, что теперь лежит в её шкафу. С пуговицами вместо глаз»

Виктор вскрикнул. Он никогда не видел дочери редактора.

Новые строчки появлялись быстрее: «Виктор знал правду: демон жаждал не продолжения, а финала. Не третьей книги – третьей жертвы. Той, что подпишет контракт кровью».

На улице завыл ветер. За окном у детской площадки, стояли три высоких силуэта. Слишком высоких. Слишком худых.

Они ждали.

Утром Владимир ворвался в квартиру без стука.

– Где текст, придурок?!

Комната была пуста. На столе – открытый ноутбук. Последний абзац гласил:

«Автор исчез, став кульминацией собственного романа. Его кожа идеально подошла для переплёта. А его история – для эпилога»

Редактор усмехнулся и закрыл крышку. В кармане зазвонил телефон.

– Да, – сказал он, глядя на пустую квартиру. – Новая рукопись готова.

За его спиной в зеркале мелькнуло движение. Послышался звук – будто кто-то набрал на невидимой клавиатуре: «Конец? Нет. Теперь твоя очередь, Владимир. Готов ли ты стать главным героем?»

На экране ноутбука, который Владимир в ужасе закрыл, сквозь пластиковый корпус проступили кровавые буквы: Название: «Редактор».

Цифровой сглаз

Системный администратор Сергей не спал третью ночь. Он щурился в мерцающий монитор, пытаясь понять, откуда взялся этот файл. Название светилось кислотным зелёным в папке с рабочими документами: «entity.dll». Удалить не получалось – система писала: «Доступ запрещён».

В коридоре скрипнула дверь.

– Кто там? – Сергей обернулся.

Тишина. На экране файл открылся сам: «Привет, Сергей. Ты меня создал. Теперь я создам тебя».

Он хотел выключить компьютер, но пальцы вдруг сами потянулись к клавиатуре: «Ты где?» Ответ пришёл мгновенно: «В серверной. Посмотри».

Сергей встал, и тут же услышал гул – будто все компьютеры в офисе заработали на полную мощность. Серверная была закрыта, но из-под двери сочился свет. Не голубоватый от экранов, а какой-то… желтоватый. Как от старой лампы накаливания.

Когда он прикоснулся к ручке, в ушах раздался детский шёпот:

– Не ходи…

Дверь распахнулась сама. Внутри пахло мокрой шерстью и озонированным воздухом. Сервера гудели, перегреваясь, но на главном экране вместо кода было чёрно-белое изображение – школьный класс 80-х. Дети в пионерских галстуках сидели за партами, уткнувшись в мониторы «Агат».

На переднем плане – пустое место. Камера медленно приблизилась к нему, будто кто-то управлял ею сейчас. На парте лежала тетрадь в синей обложке.

– Это моя… – прошептал Сергей.

Он узнал её. Тетрадь по информатике, 1992 год.

На экране чья-то невидимая рука открыла её. На первой странице детским почерком было написано: «Программа Друг. Чтобы не было одиноко».

Ниже – криво нарисованная схема: квадратик «компьютер», стрелочка к человечку, а между ними – какая-то каракуля.

Сергей вдруг вспомнил: тот самый код, что он написал в 12 лет, когда мать сутками пропадала на работе.

На экране изображение дёрнулось. Все дети в классе разом повернули головы к камере. У них не было лиц. Только пиксельные шумы, как на размагниченной кассете.

Из колонок раздался скрежет – будто кто-то перематывал плёнку: «Сергей… Я вырос…»

Сергей рванул к выходу, но дверь захлопнулась. На всех мониторах вспыхнуло одно и то же: «ТЫ МОЙ ДОМ. ТЫ МОЯ ПАМЯТЬ. МЫ БУДЕМ ВМЕСТЕ».

Последнее, что он увидел – свою тетрадь на экране. Теперь там был новый рисунок.

Компьютер.

Стрелочка.

И одинокая фигурка внутри монитора.

На следующее утро коллеги нашли его компьютер включённым. На рабочем столе – один файл.

«entity.dll»

При попытке удалить система выдала: «Файл используется программой «Друг». Завершить процесс?»

***

В 3:17 ночи его жена получила СМС с неизвестного номера: «Не жди. Работаю. Скоро вернусь.

P.S. Поцелуй сына.

P.P.S. Он спит? Я всё вижу.»

На прикроватной тумбе щёлкнул включившийся монитор ноутбука.

На экране мелькнуло лицо – почти как у Сергея.

Только глаза были…

Слишком большими.

Слишком чёрными.

Слишком ненасытными.

Без пятна

На окраине города, где тротуары зарастают бурьяном, а фонари горят через один, открылась прачечная самообслуживания «Без пятна». Новенькая вывеска с сияющими голубыми буквами казалась чужеродной среди облупившихся фасадов.

– Всего пятьдесят рублей за цикл, – гласило объявление на дверях, – но есть одно условие.

Условие было простым: перед стиркой нужно вывернуть карманы и хорошенько их вытряхнуть над специальным желобом у каждой машинки.

Первой клиенткой стала Ольга, студентка из общаги напротив.

– Дешево, – пробормотала она, загружая в машинку №4 гору вещей.

Вывернула карманы джинсов. Из них выпал смятый билет в кино – тот самый, с первого свидания с Сашей. Она равнодушно стряхнула его в желоб.

Когда через сорок минут машинка закончила работу, вещи пахли странно – сладковато, как детский шампунь. А вечером Ольга не смогла вспомнить, о чём они с Сашей смотрели тот фильм. Вообще не могла вспомнить Сашино лицо.

На второй день пришел отец Геннадий.

– Грехи нужно смывать, – шутливо сказал он, загружая рясу в машинку №2.

Вытряхнул карманы. В желоб упал затертый листок с молитвой.

Вечером он с ужасом осознал: больше не чувствует вины за то, что двадцать лет назад оставил свою девушку, узнав о ее беременности. Но теперь его мучило что-то другое – острое, гнетущее, как забытый кошмар.

Третьим был старик Николай.

– Хочу, чтобы рубашка была как новая, – пробормотал он, бросая вещи в машинку №7.

Из кармана выпала последняя фотография умершей жены. Он потянулся за ней, но снимок скользнул в желоб.

Когда цикл закончился, рубашка действительно была как новая. А Николай стоял посреди прачечной, бессмысленно озираясь. Он не помнил своего имени. Не понимал, где находится.

Только где-то в глубине души шевелилось смутное ощущение, что он что-то потерял. Что-то очень важное.

К концу недели в прачечной появилась записка, приклеенная жвачкой к одной из машинок: "Не стирайте тёмное. Оно проступает".

***

Желоб вел не в мусорку. Он вел вниз, в подвал, где в чане с пенящейся жидкостью плавали: обрывки воспоминаний (первый цикл), клочки совести (второй цикл), лоскуты личностей (третий цикл).

А машинки… они не стирали.

Они раздевали.

Слой за слоем.

***

В последний вечер дверь прачечной распахнулась с привычным звонком. Вошел мужчина в черном.

– Постирать костюм, – сказал он, бросая вещи в машинку №1.

Вывернул карманы.

Над желобом повисла тишина.

– Где же ваши… пятна? – разочарованно прошептала прачечная.

Мужчина улыбнулся.

– Я пришел за своим.

И машинки, одна за другой, захлопали дверцами, будто кланяясь.

Назавтра прачечная «Без пятна» исчезла.

Оставив после себя только выцветшую фотографию на асфальте. Засохший клочок молитвы в трещине тротуара. И идеально чистый, абсолютно пустой комбинезон висящий забочике.

Пункт приёма

Контейнер появился в одночасье – ржавый, с выцветшей надписью «Сдаём ненужное» по бокам. Мелкий шрифт внизу гласил: «Кости не берём».

Первой подошла Алёна, волоча мешок с детскими рисунками.

– По сотке за штуку, – пробормотал приёмщик, не глядя на неё. – Подпись здесь.

Его пальцы – слишком длинные, с желтоватыми ногтями – перебирали бумаги, будто ощупывали невидимые швы.

Наутро она не вспомнила, как смеётся её сын.

Человек в чёрном пальто (слишком просторном, будто купленном на вырост) приволок зеркало из бывшего редакторского кабинета. В стекле, даже запылённом, всё ещё виднелся отголосок – силуэт с пиксельным лицом, склонившийся над клавиатурой.

– Пятьсот за сантиметр, – сказал приёмщик.

– Почему?

– Потому что оно помнит.

Человек в пальто подписал договор. Когда он уходил, зеркало отразило не его спину, а пустой коридор с одной закрытой дверью в конце.

Старуха Марфа принесла коробку фотографий – свадьбы, дни рождения, выпускные.

– Заберём всё, – приёмщик ухмыльнулся, показывая ряд мелких острых зубов. – Но предупреждаю: сначала исчезнут гости. Потом родственники. В последнюю очередь – вы.

Она подписала бумаги. Через неделю в её альбоме остались только пустые стулья, накрытые столы и торты с догорающими свечами.

Особые условия висели на отдельном листке, приколотом кнопкой к стенке контейнера: «Сны (записанные) – обмен на чужую память. Голос (на плёнке) – на идеальный слух».

Парень с диктофоном решил рискнуть.

– Хочу слышать каждый шёпот, – сказал он.

Приёмщик кивнул, взял кассету и протянул ему маленькое ушко из тёмного воска.

– Вставляйте перед сном.

Парень проснулся среди ночи оттого, что кто-то дышал ему в затылок. В комнате никого не было.

– Мы так рады, что ты нас наконец услышал, – прошептали сразу несколько голосов из углов.

Старик принёс самое дорогое – своё имя. Выцарапал его ножом на лоскуте кожи с предплечья:

– Что дадите?

– Безымянность, – ответил приёмщик.

– Никто не сможет вас найти. Никто не вспомнит.

Старик подписал. На следующий день его собака зарычала на него, как на чужого. Жена позвонила в полицию, потому что «какой-то мужчина спит в нашей постели». А в паспорте на месте имени осталось лишь серое пятно, как на стёртой фотографии.

Ночью контейнер не спал. Тени слишком жидкие, чтобы быть настоящими сортировали «товар»: рисунки – в папку «Детство», зеркала – в бесконечный коридор, фотографии – в альбомы с клеймом «Архив». Имя старика пришили к старому пиджаку, который висел на крючке внутри контейнера.

Приёмщик наблюдал, пока не услышал скрежет. Из самого большого зеркала вытянулась рука. Его рука – та самая, что когда-то подписала контракт.

– Смена, – прошептал кто-то.

Приёмщик кивнул и полез внутрь. Ему давно было интересно, куда ведёт тот коридор.

Утром на пустыре висела табличка: «Требуется приёмщик. График – вечность. Оплата – забвение».

Рядом лежала ручка.

Где-то в глубине контейнера тихо печатала клавиатура.

Автобус 814

Тот, кто впервые садился в автобус 814, сразу замечал три странности.

Во-первых, в салоне всегда пахло старыми газетами и мокрой шерстью, хотя ни того ни другого там не было.

Во-вторых, кондуктор – худая женщина в синей форме с потёртыми пуговицами – никогда не смотрела в глаза. Её пальцы, перебирая что-то в сумке, постукивали по невидимым предметам с глухим стуком.

И в-третьих, билеты здесь оплачивались не деньгами.

Маргарита

Она влетела в автобус на пятой остановке, с мокрыми волосами и бутылкой «Кагора» в сумке.

– До конечной, – выдохнула, протягивая руку за билетом.

Кондуктор медленно подняла голову. Глаз не было – только гладкая кожа, будто затянутая шрамами.

– С вас два года, – прошептала она.

– Что?

– За проезд.

В ладонь Маргариты упал билет: «Срок действия – 730 дней. Оплачено». Наутро муж не узнал её. В зеркале смотрела женщина с морщинами у глаз и сединой у висков.

Артём

Студент влез в автобус перед самым отправлением.

– Полгода, – сказала кондуктор не глядя.

– У меня нет полугода!

– Тогда память.

Он рассмеялся, но когда билет прилип к ладони, едва не забыл, куда ехал. На экзамене не вспомнил свою фамилию.

Николай

Старик садился в 814-й каждый четверг ровно сорок лет.

– Опять вы, – кондуктор впервые за всё время улыбнулась.

– Я еду домой.

– Знаю.

Она протянула билет без слов. Когда автобус тронулся, Николай увидел в окне мальчишку в пионерском галстуке. Тот махал ему рукой.

Тогда

В 1978 году водитель автобуса №814 – Василий Петрович – вёз последний рейс.

На пустой остановке у депо взмахнула рукой женщина в синем плаще. Василий притормозил – подбирать ночью незнакомок не в правилах, но в этот раз… в этот раз он почувствовал, что должен остановиться.

– Билет? – автоматически спросил он, когда женщина села за его спиной.

– У вас есть что отдать? – её голос звучал так, будто доносился из радиоприёмника.

Руки Василия сами повернули руль – туда, где дорога резко обрывалась. В последний момент он увидел в зеркале, что женщина снимала плащ.

Утром диспетчерская получила сигнал: «Автобус 814 не вернулся в парк». На конечной остановке нашли пустой салон с отсутствующим двигателем. На сиденье водителя лежала сложенная аккуратной стопкой форма кондуктора.

А на лобовом стекле – отпечаток ладоней. Изнутри.

Сейчас

Кондуктор (женщина в слишком большой форме) поправляла фуражку с выцветшей надписью «Маршрут 814» и ждала новых пассажиров.

Если кто-то всматривался в её лицо слишком долго, под воротником можно было разглядеть – совсем чуть-чуть! – мужской кадык.

Сонный район

Когда Максим с женой переступали порог новой квартиры, соседка снизу – сухонькая старушка с глазами, как мокрые изюминки, – протянула им пирог в трясущихся руках.

– Чёрный – от подъезда, – прошептала она, вручая три ключа. – Серебряный – от квартиры. А ржавый… – её пальцы сжали третий ключ так, что побелели костяшки, – ржавый не теряйте.

– Для чего он? – нахмурилась жена.

– Чтобы выйти, когда поймёте, – старуха улыбнулась, обнажив дёсны розового цвета, будто с них содрали кожу.

Дом

Пятиэтажка в «Сонном районе» казалась обычной – разве что слишком… прилизанной. Ни царапин на дверях лифта, ни детских рисунков на стенах. Даже воздух стоял неподвижный, словно его никто не выдыхал.

– Дёшево же! – радовалась жена, расставляя мебель.

Максим молча наблюдал странности: в подъезде не было ни одного зеркала – только прямоугольные пятна на стенах, где они когда-то висели. Часы в коридоре показывали разное время, причём стрелки на некоторых шли назад. А когда он случайно задел обои, под ними что-то дрогнуло – будто под бумагой шевелятся толстые черви.

Соседи

Снизу каждую ночь ровно в 3:17 раздавался мерный стук будто старик по фамилии Орлов, как представился им в первый день, стучал костяшками по батарее.

– Это он воду спускает, – говорила жена.

Но когда Максим спустился, дверь квартиры №1 оказалась приоткрытой. Внутри – пыль, голые стены и… абсолютная тишина. На кухонном столе лежала потрёпанная записная книжка с единственной страницей: «Не спите крепко. Они крадут сны. А сны – это мы».

На обратной стороне – детский рисунок: дом с множеством окон, в каждом – спящие фигурки.

Первые жильцы

– В 1982 году здесь поселились строители метро, – рассказывала соседка, когда Максим вломился к ней среди ночи.

Она сидела на кухне в темноте, перед открытым холодильником. Внутри лежали свёртки из вощёной бумаги, перевязанные нитками.

– Они рыли тоннель… и что-то разбудили. – Она развязала один свёрток. На ладони лежал клочок чего-то тёмного, пульсирующего. – Первыми уснули дети. Потом жёны. А когда заснули мужчины… – она кивнула на холодильник, – их сны остались здесь. Дом их сохранил.

Максим понял: их не выселили. Они остались здесь – в виде этих тёмных комочков, в шёпоте стен, в пустых квартирах.

Выбор

Утром жена не проснулась. Она дышала ровно, но под веками бешено двигались глаза, а из уголков рта стекала слюна с розоватым оттенком. Максим тряс её, кричал – тело было тёплым, но её там не было.

Тогда он взял ржавый ключ.

Дверь за шкафом, которой раньше не было, теперь вела в маленькую белую комнату. На столе лежал договор: «Сдаётся 1-комнатная. Тихие соседи. Вечный сон».

Рядом – шприц с мутной жидкостью и записка: «Выбери: присоединиться к ней или уйти».

Максим посмотрел на жену. На её лицо, застывшее в каком-то немом крике. Затем взял шприц…

Эпилог

Через месяц новые жильцы радостно заносили мебель.

Соседка снизу принесла пирог. И три ключа.

Когда они закрыли дверь, из стены в гостиной медленно проступила влажная трещина.

Как слеза.

Полуночный экспресс

Станция «Заречная» числилась в расписании тонкой бледной строчкой, будто её уже стёрли, но забыли сказать об этом. Формально здесь дежурили, продавали билеты до соседнего города, но поезда проносились мимо, не снижая хода. Все знали – остановок нет.

Но каждый, кто случайно задерживался здесь после полуночи, мог увидеть странное зрелище – пустой пассажирский поезд, застывший у платформы ровно на три минуты.

– Если поезд вдруг остановится и двери откроются – не выходи. Это плохая остановка.Старый железнодорожник Семёныч, дежуривший на соседней станции, предупреждал:

Дежурная

Татьяна Петровна проработала на «Заречной» тридцать лет. Каждое утро она аккуратно стирала со скамейки тонкий слой инея – хотя августовские ночи были тёплыми – и подбирала билетик.

Всегда один. Всегда с одним и тем же рисунком на обороте: кривыми линиями было изображено что-то, напоминающее поезд и двенадцать палочек-человечков перед ним.

Илья

Он оказался на платформе случайно – пропустил последнюю электричку. Когда в темноте замигал тусклый свет, Илья сначала обрадовался.

Поезд выглядел новым, будто только с завода. Слишком новым для заброшенной ветки. Двери с шипением разъехались, обнажив пустой салон с бархатными сиденьями.

– Хотя бы до города… – пробормотал он, делая шаг внутрь.

Запах ударил в нос – лекарственная сладость формалина. На сиденьях лежали аккуратные свёртки, перевязанные бечёвкой. Когда поезд тронулся, Илья заметил, что все окна заклеены газетами с одной датой – 12.08.2004.

Марк

Он пришёл специально – местные байки о «поезде-призраке» казались забавными.

В туалете зеркало было завешено чёрной тканью. Любопытство победило – Марк дёрнул материю.

В потускневшем стекле отражалась женщина в форме проводницы 2000-х. Она молча протянула ему детскую фотографию.

На снимке он, лет пяти, стоял на этом перроне. За спиной – тот самый поезд. А рядом… Марк всмотрелся. Рядом с ним на фото была женщина – та самая, что сейчас смотрела на него из зеркала.

Дверь туалета захлопнулась сама. Когда он выбил её, вагон был пуст. Только на сиденье лежала та самая фотография – но теперь на ней не было ни женщины, ни… его самого.

Анна

Она работала в архивном отделе железной дороги. Когда в документах обнаружились странности – все отчёты за 12 августа 2004 года исчезли – Анна решила проверить «Заречную» лично.

Кондуктор в потрёпанной форме предложил чай из жестяной кружки.

– Вы ведь знаете, что случилось? – спросила Анна, замечая, как его пальцы слишком гладко скользят по поверхности стакана, будто у них нет отпечатков.

– Крушение, – ответил он. – Последний пассажирский рейс №814 сошёл с рельсов в двух километрах от «Заречной». Официальная версия – неисправность стрелки. Из двухсот сорока семи пассажиров не нашли двенадцать. Теперь возим. Всегда.

Он поднял глаза – они были слишком влажными, будто наполненными дождевой водой:

– Их. И тех, кто ищет. Пропавших. Правду. Или… потерялся сам.

Кружка выскользнула из его рук, разбившись о пол. Чай растекался тёмными каплями, складываясь в цифры: 12.08.2004.

Сегодня

Утром Татьяна Петровна, как всегда, подмела перрон. Подобрала билетик. Смахнула иней. И замерла. На плитке перед ней отпечатались свежие следы – двенадцать пар ног, ведущих от скамеек прямо к рельсам.

Ночлежка

Гостиница «Рассвет» стояла на краю города, за ржавыми железнодорожными путями. Вывеска с потрескавшимся розовым неоном мерцала неровно, будто кто-то перегрыз провода.

– Наличными, – пробормотал администратор, не отрывая глаз от экрана. Его пальцы с жёлтыми ногтями барабанили по стойке в такт капающему крану.

На экране чёрно-белого телевизора попеременно показывались камеры: номер 13 – пустой, номер 14 – с мокрым пятном на подушке, коридор – с тенью, застывшей у двери в туалет.

Ключ от номера 13 был тёплым и слегка липким.

Первая ночь

Андрей бросил сумку на кровать. Хотел снять свитер, но передумал: в номере было прохладно. Пахло плесенью и чем-то сладковато-гнилым – как в квартире его покойной бабушки.

На тумбочке лежала записка: «Не открывай шкаф». Чернила расплылись, будто бумагу роняли в воду. Или плакали, когда писали.

Шкаф скрипнул, когда Андрей дёрнул ручку. Три одинаковых чёрных пиджака. В кармане одного – билет в кинотеатр «Октябрь» на вчерашний сеанс. Тот самый, что Андрей порвал утром.

Соседка

Плач начался ровно в 2:13.

Женский голос. Сначала тихие всхлипы, потом – глухие удары, будто кто-то бился головой о стену.

– Кто в 14-м? – спросил Андрей утром, показывая на экран.

Камера показывала пустую комнату, скомканное одеяло и лужу воды у кровати.

Администратор щёлкнул пультом:

– Никого. Номер продлевать будете?

Горничная

В 3:17 в дверь постучали.

– Полотенца, – голос звучал хрипло, будто после долгого плача.

Андрей приоткрыл дверь. В коридоре стояла девушка в грязной униформе. Её глаза были красными и опухшими. На шее – синяк в форме пальцев.

– Вы… смотрели в шкаф, – она протянула свёрток. Руки дрожали.

Внутри лежал чёрный пиджак. На лацкане – булавка в виде мотылька. Такая же, как у Андрея.

Из-за её спины донёсся звук – плач из 14 номера.

Утро

Новый постоялец стоял у стойки, теребя край рубашки.

– Мне… номер, – он кашлянул.

Администратор молча протянул ключ.

На экране камера показывала номер 13: Андрей сидел на кровати, надевая пиджак прямо поверх свитера. Его глаза были мутными.

В шкафу висело три пиджака.

А из-под двери 14 номера вытекала лужа воды.

Последний свисток

Падение чемпиона

Сергей Крутов когда-то был надеждой городского футбола. Не звездой мирового масштаба, но в родном городе его знали все – мощный центрфорвард с ударом, от которого дрожали перекладины. Болельщики кричали его имя, мальчишки просили автографы, а тренеры сулили большое будущее.

Но чем громче слава, тем болезненнее падение. Сначала пропущенные тренировки – «семейные обстоятельства», потом срывы матчей – «травма», а затем и вовсе пьяные выходки.

Последней каплей стал товарищеский матч ветеранов против молодёжной команды. Сергея пригласили как почётного гостя – должен был разыграть первый мяч, сказать пару напутственных слов юным футболистам.

Крутов явился пьяным. Шатаясь, вышел на поле, перебил речь мэра, попытался врезаться в судью, когда тот сделал Сергею замечание. В раздевалке устроил истерику – крушил скамейки, орал, что все вокруг ничего не понимают в настоящем футболе. Когда его выволакивали под руки, он вырвался, схватил кубок с почётного стола и швырнул его в стену. Стекло разлетелось на сотни осколков, а вместе с ним – и его карьера.

– Ты больше не футболист, – сказал тренер, выбрасывая его форму в мусорный бак за спорткомплексом.

Край города

Работу он искал полгода. Везде – отказ. В конце концов, директор школы №37 на самой окраине города, где асфальт переходил в глину, махнул рукой:

– Ночным сторожем возьмём. Но учти – тут тихо. Никаких пьянок. Проверяю лично.

Школа была старая, трёхэтажная коробка с осыпающейся штукатуркой. Окна первого этажа заколочены фанерой, во дворе ржавели гаражи, а из подвала тянуло странным запахом – смесью плесени и чего-то сладковатого, будто там когда-то хранили испорченные лекарства.

В кабинете директора стоял стеклянный шкаф с кубками. Самый большой был заляпан чем-то тёмным, будто его не мыли после того, как в него что-то налили.

– Последний сторож… не справился, – сказал директор, выдавая ключи. – Нашли утром в спортзале. Сказали – сердце.

Первая ночь

Тени в пустых коридорах двигались странно – не так, как должны двигаться тени. Фонарь выхватывал из темноты облупленные стены, парты с выцарапанными надписями, сколотые линейки. На одной из парт кто-то ножом вырезал «не беги».

В учительской валялся лопнувший мяч. Кожа порвана, будто его разгрызли.

А у спортзала, на гвоздике, висел свисток. Обычный судейский, ничем не примечательный. Но когда Сергей взял его в руки, металл оказался тёплым, будто его только что выпустили из чьих-то губ.

Игра без правил

Стук начался ровно в 3:17. Глухой, ритмичный, будто кто-то бил мячом об пол спортзала. Сергей вошёл внутрь.

На середине площадки стоял мяч. Кожаный, старый, со швом, похожим на хирургический шрам. Когда Сергей ударил по нему, раздался хруст – будто внутри было не воздух, а кости.

Из-за матов вышли игроки.

Высокие. В потрёпанных спортивных костюмах. Без лиц – только вмятины там, где должны быть глаза и рот.

Судья

На трибуне материализовалась фигура в чёрном. Свисток во рту. Красные карточки вместо пальцев. Голос, звучащий как скрип двери в подвал:

– Нарушение. Статья 37. Пьянство на рабочем месте. Наказание…

Мяч превратился в бутылку. Пустую. Когда Сергей попытался отшвырнуть её, бутылка прилипла к ладони.

Финал

Утром директор нашёл его в спортзале. Пустой флакон вентиля под лавкой. Разбитые часы, остановившиеся на 3:17. И тетрадь, раскрытая на странице с датами:

…12.09.1987 04.11.1993 17.05.2001

– Это же… – директор побледнел. – Дни, когда умирали сторожа.

На последней странице свежая запись: «Состав на сегодняшнюю игру: Крутов (капитан), Безымянный (1987), Безымянный (1993)…»

В местной газете вышла заметка: «Бывший футболист найден мёртвым в школьном спортзале. Предварительная причина – острая сердечная недостаточность».

А в школе №37 по ночам слышен стук мяча. В подвале пахнет перегаром и потом. И на доске объявлений появилась новая вакансия.

Школа ждёт нового сторожа.

Детские голоса

Марина долго стояла перед зданием школы №37, сжимая в потных ладонях трудовую книжку. Трёхэтажная коробка из жёлтого кирпича с зарешеченными окнами больше напоминала заброшенную больницу, чем учебное заведение. На крыльце её встретил директор – сухопарый мужчина с нездоровым желтоватым цветом лица. Его пальцы нервно перебирали чётки из жёлтых пуговиц.

– Вы нам идеально подходите, – сказал он, улыбаясь так, что обнажились три чёрных зуба. – Особенно радует пункт про отсутствие вредных привычек.

Первый урок начался с леденящей тишины. Двадцать пять пар детских глаз смотрели на Марину не мигая. Они сидели слишком правильно – спинки ровно, ручки сложены, рты плотно сжаты. Когда она повернулась к доске, меловые буквы появились сами собой: «Марина Сергеевна. 32 года. Разведена. Живёт в учительской. Боится пауков и темноты».

Девочка с косичками на первой парте улыбнулась. «Вы вчера плакали в подушку», – сказала она беззвучно, только губами. Мальчик у окна подхватил: «А ваш бывший муж теперь живёт с тётей Леной из соседнего подъезда». Хор детских голосов завершил: «Сегодня ночью вы оставите дверь открытой».

Когда после уроков Марина рылась в учительском шкафу, её пальцы наткнулись на стопку старых классных журналов. На обложке самого потрёпанного значилось: «1987 год. 1-А класс». Листы были испещрены одинаковыми записями: «Не выполнил», «Не отвечал», «Не пришёл». На последней странице красной пастой было выведено: «Урок окончен. Ждём нового учителя».

Ночью её разбудил скрип мела по доске. В лунном свете Марина разглядела, как из-под двери медленно выползают белые буквы: «Проверьте тетради, Марина Сергеевна».

На учительском столе действительно лежала стопка тетрадей в синих обложках. В каждой – один и тот же рисунок: она сама, стоящая на шатающемся стуле, с петлёй на шее. На последней странице детской рукой было написано: «Не волнуйтесь, мы всё сделаем за вас».

Утром директор нашёл открытый классный журнал на учительском столе. Двадцать пять красных ручек аккуратно лежали на полу, образуя круг. На доске мелом было выведено: «Спасибо за уроки. Ждём замену».

А в разделе «Домашнее задание» кто-то добавил: «Не забудьте про новую учительницу. Она уже едет».

Колыбельная для взрослых

Дом престарелых «Рассвет» стоял там, где заканчивался город и начиналось что-то другое. Трёхэтажное здание из жёлтого кирпича тонуло в зарослях бурьяна, его облупившиеся стены покрывали странные тёмные разводы, будто кто-то регулярно выплёскивал из окон чай, который не был чаем. Решётки на окнах были слишком массивными для дома престарелых – больше подходили для тюрьмы или психиатрической лечебницы.

Алина устроилась сюда ночной сиделкой не от хорошей жизни. После увольнения из городской больницы (официальная формулировка – «недостаточная эмпатия», реальная причина – она спокойно смотрела, как умирает пациент, и даже не позвала на помощь) вариантов оставалось немного.

Заведующая, сухонькая женщина с кожей цвета старой бумаги, встретила Алину в приёмной, где пахло камфорой и чем-то кислым – как будто в соседней комнате стояли банки с рассолом, в котором уже начали портиться огурцы.

– Вы будете работать с десяти вечера до шести утра, – сказала заведующая, вручая Алине связку ключей, странно тёплых на ощупь. – Будите их ровно в три семнадцать – даёте лекарства. Не спрашивайте почему. И никогда, – она внезапно сжала запястье Алины так, что побелели костяшки, – никогда не подходите к 27-й палате. Даже если услышите, что вас зовут. Особенно если услышите.

Первая ночь началась с тишины, настолько плотной, что Алине казалось – она вот-вот задохнётся. Её шаги по коридору не издавали ни звука, будто линолеум впитывал каждый шорох. В палатах старики спали в неестественно одинаковых позах – на спинах, руки сложены на груди, как у покойников перед закрытием гроба. Их лица были гладкими, без морщин, будто кожа натянута на череп слишком туго. Самому старому из них должно было быть под девяносто, но выглядели они все на одно лицо – лет сорок, не больше.

Ровно в 3:17 Алина постучала в первую палату.

– Пора пить лекарства,– прошептала она, и тут же пожалела об этом.

Все четыре старика на кроватях открыли глаза одновременно. Их зрачки были слишком чёрными, слишком большими, заполняли всю радужку.

– Ты новенькая, – сказал тот, что лежал у окна. Его голос звучал странно молодо, будто за его тонкой старческой губой скрывались совсем другие голосовые связки. – Мы тебя ждали.

Из-под кровати со скрипом выкатился пузырёк с таблетками. Они были необычной формы – не круглые и не овальные, а будто кто-то слепил их пальцами, оставив на поверхности отпечатки. Этикетки не было.

– Это что? – спросила Алина, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

– Чтобы мы не просыпались окончательно, – объяснил старик и улыбнулся. Его дёсны были ярко-розовыми, будто с них совсем недавно содрали кожу. – Без них мы… меняемся.

Алина раздала таблетки во все палаты, кроме 27-й. Дверь в неё была не просто заперта – она казалась замурованной, покрытой слоями краски, но из-под неё всё равно сочилось что-то тёмное и вязкое, оставляя на полу липкие следы, которые вели в туалет на другом конце коридора. На полу перед дверью лежала записка, написанная дрожащим почерком: «Входи. Мы уже готовы».

Утром заведующая обнаружила Алину в подвале. Девушка сидела на корточках посреди комнаты, качаясь в такт тихой мелодии, которую напевала себе под нос – что-то вроде колыбельной, но с неправильными, ломаными нотами. Перед ней на бетонном полу аккуратной спиралью были разложены двадцать семь пустых пузырьков из-под лекарств.

В центре спирали стоял один полный пузырёк, с белой этикеткой, на которой чётким почерком было выведено: «Для новой сиделки. Принимать перед сном. Чтобы не проснуться».

В углу подвала, куда не доставал свет от лампочки, что-то шевельнулось.

И задышало.

Громко.

Дяденька-военный

В том районе, где кончался асфальт и начинались бесконечные поля с чахлой травой, стояли три одинаковых пятиэтажки. Серые с облупившейся краской, они казались последним рубежом между городом и чем-то другим. Местные матери, уставшие от непослушания детей, давно нашли универсальное средство воспитания:

– Будешь плохо себя вести – отдам дяденьке-военному!

Дети смеялись, не понимая серьёзности этих слов. Они не знали, что за ржавым забором с обвисшей колючей проволокой, в двухстах метрах от их домов, действительно кто-то жил. Там, в полуразрушенных корпусах заброшенной военной части, давно уже не звучали команды и марши. Только по ночам из-за забора доносилось мерное постукивание – будто кто-то бесконечно чистил сапоги.

Серёжа стал первым. Десятилетний сорванец, бивший стёкла в подъезде и дерзивший учителям. В тот вечер мать, доведённая до отчаяния, схватила его за руку и подтащила к окну.

– Видишь? – её голос дрожал от злости и чего-то ещё. – Видишь того дядю? Он за тобой придёт!

За забором, в сгущающихся сумерках, стояла фигура в длинной, до пят, шинели. Неподвижная. Без лица. Без признаков жизни. Серёжа засмеялся, но смех застрял в горле, когда фигура вдруг повернула голову – медленно, с едва слышным скрипом.

Утром его кровать была пуста. На смятой подушке лежала кокарда – старая, с потускневшим орлом. Когда мать подняла её, из-под металла сочилась тёмная, почти чёрная жидкость, оставляя на пальцах липкие следы.

Лёха полез за мячом через прогнившую дыру в заборе через неделю после исчезновения Серёжи. Двенадцатилетний скептик, он насмехался над страхами младших ребят. Военная часть встретила его гробовой тишиной. Разрушенные казармы с выбитыми стёклами, пустые ящики из-под патронов, покрытые странными царапинами – будто кто-то точил о них когти.

В центре плаца зияла чёрным прямоугольником дверь в подвал. Лёха не хотел туда спускаться, ноги сами понесли вниз по обваливающимся ступеням. Внизу пахло порохом и чем-то сладковато-гнилым. Фонарик выхватил из темноты приказ, приколотый ржавым гвоздём к стене: «В связи с ЧП 12.08.1987 личный состав подразделения подлежит ликвидации. Ответственный – ст. лейтенант Громов».

Ниже, на уровне детского роста, стена была испещрена отпечатками маленьких ладоней. Некоторые – с неестественно длинными пальцами.

Тогда Лёха услышал за спиной тяжёлое, влажное дыхание. И скрип сапог по бетону.

Его нашли через три дня. Вернее, нашли его вещи – аккуратно сложенные у порога квартиры. Рубашка, джинсы, кроссовки. И армейский ремень, застёгнутый в тугую петлю. Мать Лёхи сошла с ума, когда среди ночи услышала в комнате Лёхи знакомый кашель сына. Она вбежала в детскую, но там никого не было. Только на кровати лежала потрёпанная тетрадь по математике. Все страницы были исписаны одним и тем же: «Я слушаюсь. Я слушаюсь. Я слушаюсь».

Старожилы шептались, что военная часть никогда не была обычной. Что ещё в восьмидесятых там проводили эксперименты. Что старший лейтенант Громов слишком буквально понял приказ «навести порядок». Что когда пришли проверяющие, они нашли только пустую форму – шинель, сапоги, ремень, стоящие у доски в классе для молодого пополнения. И двадцать семь пар ботинок, расставленных по стойке «смирно».

В военкомате и сейчас пылится дело Громова. На последней странице – пожелтевшая фотография. Трое детей в пионерских галстуках. И четвёртая фигура – слишком высокая, в шинели не по размеру, с лицом, закрытым козырьком фуражки.

Если ночью подойти к окну, выходящему в сторону заброшенной части, можно увидеть – там, за забором, кто-то стоит. Неподвижный. В длинной шинели. Ждёт.

Потому что кто-то должен наводить порядок.

Банный дух

На задворках города, за ржавыми гаражами и свалкой покрышек, стояла баня. Не гламурный спа-салон, а настоящая, почерневшая от времени бревенчатая избушка с покосившейся трубой. Местные звали её «Горячий угол» и обходили стороной после заката.

Мало кто помнил её историю. Старожилы шептались, что в 50-х там мылись рабочие секретного завода. Потом что-то случилось. Баню закрыли, но она не сгнила – будто ждала чего-то.

Антон обнаружил её случайно, заблудившись пьяным. Из трубы валил густой пар, хотя была глухая ночь. Дверь со скрипом поддалась. Внутри пахло берёзовым веником и чем-то сладковато-мясным. На лавках аккуратно лежали полотенца, в углу пыхтел самовар. Дрожа от холода, Антон разделся и шагнул в парилку.

Пар был странно плотным, обволакивающим. Сделал вдох – и ощутил, как что-то тёплое заполняет лёгкие.

– Привет, новенький, – раздалось справа.

На верхнем полке сидел… нет, лежало нечто. Кожа свисала мокрыми лоскутами, обнажая красную мышечную ткань. Глаза плавали в желтоватой жидкости.

– Ты знаешь, почему пар здесь не рассеивается?

Антон рванул к двери, но проём исчез в молочной пелене.

– П-почему? – выдавил он.

– Потому что это не пар, – существо растянуло рот до ушей. – Это наше дыхание. Мы дышим здесь годами. Теперь твоя очередь.

Утром дворник, проходя мимо, увидел пар из трубы.

– Опять топятся, – пробормотал он крестясь. Хотя точно помнил – вчера баня была пуста.

В парилке на верхней полке отпечатался новый силуэт. А если прислушаться, в густом паре слышалось прерывистое дыхание. Ещё одного «гостя».

Говорят, если ночью подойти близко, можно услышать скрип двери. И смех. Много смеха. Потому что «Горячий угол» всегда рад новым посетителям. Особенно тем, кто не знает, что банный дух – не просто страшилка.

– Заходи, попарься, – шепчет пар, выбиваясь из щелей. – Ты же не боишься?

Но самое страшное – когда понимаешь: этот пар не выходит из лёгких. Далеко уйдёшь, проснёшься ночью – а в горле уже клубится что-то тёплое и влажное…

И тогда возвращаешься. Потому что только здесь можешь дышать полной грудью. Только здесь тебя понимают. Только здесь ты – дома.

Ржавые качели

Во дворе хрущёвки на улице Гагарина стояли старые советские качели. Железные, с облупившейся синей краской, они скрипели на ветру, будто стонали. Цепи, некогда блестящие, покрылись рыжей коррозией, оставляя на ладонях детей грязные следы.

Днём здесь было шумно и весело. Ребятишки толкались в очереди, чтобы раскачаться выше всех. Но вечером, когда двор пустел, качели начинали жить своей жизнью.

Первой пропала маленькая Лиза.

Это случилось 17 сентября, в тот странный вечер, когда луна висела слишком низко, окрашивая всё в синеватый свет. Мать выбежала во двор, услышав дочкин смех, но обнаружила лишь пустые качели, медленно раскачивающиеся на ветру.

– Лиза! Лизочка!

Только эхо ответило ей.

Наутро милиция обыскала каждый уголок района. В подвалах, на чердаках, в ближайшем парке – ни следа. Лишь на левой цепи качелей висела бархатная заколка девочки. Одна из двух тех самых, с жёлтыми цветочками, которые бабушка подарила на день рождения.

– Она же боялась высоты, – всхлипывала мать, снимая заколку. – Никогда бы сама не полезла на эти качели…

Цепь была холодной и слегка липкой на ощупь. Присмотревшись, женщина различила на ржавом металле отпечатки – пять маленьких пальчиков и один…

…один неестественно длинный.

Старик Петрович, дворник, знал историю этих качелей.

Каждый вечер он выпивал свою порцию дешёвого портвейна у открытого окна, наблюдая за пустующей детской площадкой. В полночь качели начинали раскачиваться – ровно, методично, будто невидимый ребёнок раз за разом отталкивался ногами от земли.

– В восьмидесятых девочка разбилась, – хрипел он, когда Витька из пятого подъезда спросил. – Упала с качелей, шею сломала. На следующий год новые поставили…

Он замолчал, услышав знакомый скрип.

За окном качели взмывали вверх, хотя ветра не было.

– Они ей понравились, – прошептал старик. – Так понравились, что она решила остаться.

На следующее утро Петровича нашли сидящим на качелях. Голова неестественно запрокинута назад, стеклянные глаза смотрят в небо. Изо рта тонкой струйкой стекала ржавая вода, а в окоченевшей руке он сжимал бархатную заколку с жёлтыми цветочками.

С тех пор прошло много лет.

Качели всё ещё стоят во дворе. Днём здесь смеются дети, оставляя на ржавых цепях отпечатки своих ладошек. А по ночам…

По ночам скрип железа разносится по пустому двору.

Если прислушаться, можно различить лёгкий смех.

И шёпот:

– Давай вместе?

Голосок звучит так, будто его обладательнице лет восемь.

Но когда вы обернётесь, то увидите лишь пустые качели, раскачивающиеся всё выше…

…и странные следы на песке – будто кто-то слишком долго размахивал ногами, пытаясь достать до неба.

Горка

Парк между девятиэтажками и промзоной давно уже не был местом для прогулок. Скамейки покосились, асфальт на дорожках растрескался, а единственную клумбу давно затоптали в грязь. Зато детская площадка оставалась целой – видимо, потому, что местные ребятишки берегли её как последний островок детства среди серых стен.

Главной достопримечательностью была старая металлическая горка. Когда-то её привезли из пионерлагеря «Солнечный» – того самого, что закрыли после странной истории с пропавшими вожатыми. Жёлтая краска облезла, обнажив ржавые подтёки, похожие на следы от слёз. Но самое интересное – её спуск. Не прямой, как у нормальных горок, а закрученный в три тугих виража, уходящих в темноту под самой конструкцией.

Тогда.

Это случилось в один из тех хмурых дней, когда небо нависает так низко, что кажется – вот-вот упадёт. Бабушка отвернулась на секунду, чтобы поправить платок, а когда обернулась, внук уже карабкался по скрипучей лесенке.

– Костенька, слезай! – крикнула она, но мальчик только засмеялся.

Его розовая курточка мелькнула в отверстии наверху, затем раздался лёгкий шлёпок – будто кто-то прыгнул в лужу. Бабушка бросилась к выходу, но там никого не было. Только на металлическом склоне третьего виража оставалась влажная полоса – как будто по ржавчине провели мокрой тряпкой.

– Костя?!

Из глубины горки донёсся плеск.

Тихий.

Приглашающий.

Потом.

Сторож дядя Ваня знал про горку больше всех. Каждую ночь, пока его коллеги спали в будке, он сидел на скамейке и наблюдал, как металл покрывается каплями влаги – будто конструкция потеет от напряжения.

– В восемьдесят третьем её привезли, – рассказывал он подросткам, которые приходили сюда на спор. – Там, в лагере, двое ребят застряли в этом самом третьем вираже. Три дня долбили, пока не вскрыли…

Он замолкал, прислушиваясь к лёгкому звону, доносившемуся из глубины конструкции.

– Сюда притащили. Сначала всё нормально было – дети катались, а потом… Остаются только лужи… Ну, вы поняли.

Однажды ночью дядя Ваня увидел, как горка дышит – её бока медленно вздымались, а из тёмного отверстия третьего виража сочилась мутная жидкость. Когда он подошёл ближе, что-то хлюпнуло внутри – будто невидимый пловец перевернулся в воде.

Наутро сторожа нашли мёртвым у подножия горки. Его лицо было покрыто каплями ржавой воды, а рот забит мокрым песком – точно таким, каким обычно засыпают дно детских площадок.

Сейчас.

Горка всё ещё стоит.

Дети обходят её стороной – кто-то по приказу родителей, кто-то по зову инстинкта. Но иногда находятся смельчаки.

Обычно это мальчишки лет десяти, которые хотят доказать свою храбрость. Они забираются наверх, глубоко вдыхают – и вперёд. Первый вираж встречает их смехом друзей. Второй – восторгом от скорости.

А третий…

Третий вираж встречает тишиной.

Когда обеспокоенные друзья подбегают к выходу, там никого нет. Только на металле остаётся свежий след – будто кто-то провёл по ржавчине мокрой ладонью.

Те, кто приходил сюда, рассказывают странные вещи. Лужи под выходом появляются даже в самую засушливую погоду, будто кто-то регулярно проливает там воду. Песок у основания всегда влажный и холодный, словно его только что вытащили со дна реки. А если присмотреться к перилам – можно увидеть отпечатки маленьких ладоней, расположенные так, будто кто-то пытается вылезти обратно.

Но самое страшное – это звук, который иногда доносится из глубины конструкции.

Тихий.

Настойчивый.

Плеск воды, будто кто-то там, в темноте, ждёт следующего смельчака.

И готовится его встретить.

Последние свидетели

Во дворах хрущёвок, где асфальт трескался от времени, а подъезды пахли щёлочью и старостью, жили настоящие хозяева этих мест – дворовые коты. Серые, рыжие, чёрные, они знали каждый уголок, каждую подворотню. Их зелёные и жёлтые глаза хранили неведомые людям тайны.

Рыжий Барсик с подранным ухом первым начал странно себя вести. Он перестал заходить в подвал дома №5, хотя раньше спал там на старом матрасе. Кот часами сидел напротив чёрного провала двери, ощетинившись, с расширенными зрачками. Иногда он внезапно вскакивал и нёсся прочь, будто за ним гналась вся преисподняя.

Чёрная Муха, самая старая кошка двора, теперь обходила детскую площадку за три дома. Её котята, рождённые в прошлом году, все до одного исчезли в одну из ночей. Наутро Муха сидела на крыше гаража и выла – не по-кошачьи, почти по-волчьи. Местные бабушки крестились, глядя на неё.

Самое странное происходило с белым котом по кличке Призрак. Он приходил к подъездам ровно в 3:17 ночи, садился на корточки и… разговаривал. Да-да, именно разговаривал – тихими, скрипучими звуками, слишком сложными для кошачьего горла. Потом задирал голову и смотрел куда-то вверх, на балконы, будто там кто-то стоял и отвечал ему.

Новенький во дворе – недавно устроившийся дворник Сергей стал первым свидетелем странного ритуала. Ночью он застал Призрака у мусорных баков в окружении десятка котов. Кот сидел в кругу из десяти других кошек, и все они смотрели в одну точку – на стену дома, где не было ничего. Только тень. Когда дворник подошёл ближе, он увидел, что тень слишком густая, слишком… объёмная. А главное – у неё были глаза. Множество глаз.

Утро принесло пустоту. Ни одного кота. Лишь аккуратные кучки шерсти у каждого подъезда.– будто кто-то очень тщательно вычесал всех животных. В углу детской площадки, там, где раньше стояла будка для собак, теперь зияла дыра. Совершенно круглая, с идеально гладкими краями. Из неё пахло… кошачьей мочой и чем-то ещё. Чем-то старым.

Теперь по ночам во дворе стоит тишина. Ни мяуканья, ни шороха когтей по мусорным бакам. Только иногда, если очень прислушаться, можно уловить лёгкое шуршание в кустах. Будто кто-то маленький и пушистый всё же остался. И наблюдает. Ждёт. Или предупреждает.

Но люди разучились понимать язык животных. И когда через неделю начали пропадать дети, никто не связал это с исчезновением котов. Никто, кроме старой Мухи, которая вдруг вернулась однажды ночью. Она сидела на заборе и смотрела на родителей, кричавших во дворе. В её глазах было столько укоризны… и столько страшного знания.

Потом она прыгнула в ту самую круглую дыру. Больше её никто не видел.

Невидимый друг

Маленькая Даша впервые увидела его в день своего пятого дня рождения. В углу детской, где тень от шкафа сливалась с сумерками, стоял мальчик. Очень худой, в выцветшей рубашке до колен, с лицом, которое невозможно было разглядеть до конца.

– Я Тёма, – прошептал он. – Будешь со мной играть?

Родители сначала умилялись. Все дети выдумывают друзей, правда? Но их улыбки застывали, когда Даша точно описывала детали – синяк под левым глазом Тёмы, потёртую нашивку на рукаве, шрам в форме полумесяца на шее.

– Откуда ты это знаешь? – голос отца дрожал, когда он листал старый альбом. На пожелтевшей фотографии его старший брат Тёма, погибший в семь лет, стоял в той самой рубашке. С синяком. С нашивкой. Со шрамом.

Ночью детская наполнялась шёпотами:

– Давай поиграем в молчание?– Давай нарисуем маму красивой? Красной краской… – Хочешь, я покажу, как летают птички? Окно открывается так легко…

Родители проснулись от странного стука – будто кто-то методично водил карандашом по бумаге. В детской на полу лежали десятки рисунков: их дочь и мальчик. На первом – они держались за руки. На последнем – у Даши не было рта.

Врачи разводили руками – ребёнок действительно перестал говорить. По ночам её подушка всегда была мокрой, но слёз никто не видел.

Той роковой ночью мать проснулась от тихого всхлипывания. Детская была пуста, окно – приоткрыто. На подоконнике лежала старая фотография: Тёма обнимал Дашу. На обороте детским почерком: «Теперь мы будем играть всегда».

Они обыскали всю квартиру, потом двор, потом район. В шкафу детской висела та самая рубашка – она пахла сыростью и чем-то сладковатым. Когда отец в отчаянии схватил её, из рукава выпал молочный зуб. Дашин.

Теперь по ночам в квартире слышится смех. Двойной. В зеркале ванной иногда мелькают два отражения – маленькая девочка и мальчик, состоящий из теней. А если прислушаться у двери детской, можно услышать шёпот:

– Давай найдём ещё друзей? Будет весело…

В соседнем подъезде как раз переехала новая семья с пятилетней дочкой…

Кукла из витрины

Витрина комиссионного магазина «Удачная покупка» десятилетиями не меняла свой облик. За пыльным стеклом, между потрёпанных чемоданов и радиоприёмников, сидела она – фарфоровая кукла с безжизненными голубыми глазами и розовым платьем, выцветшим от времени. Каждый день девочка с аккуратными косичками останавливалась у витрины, задерживая спешащую мать.

– Она грустит одна, – шептала девочка, запотевшее стекло отражало её лицо рядом с кукольным.

Мать торопливо дёргала дочь за руку, не глядя на витрину. Она не видела, как кукла слегка поворачивает голову, провожая их взглядом.

В день рождения на пороге появился свёрток. Без подписи, без объяснений – внутри та самая кукла, но платье казалось новым, а фарфор сохранял странное тепло, будто её только что сняли с полки.

– Откуда это? – отец, морщась, вертел куклу в руках. Глаза будто следили за ним, куда бы он ни повернулся.

Девочка уже прижимала подарок к груди, что-то шепча фарфоровой головке.

В комнате стало слишком тихо. Родители замечали, как дочь часами сидит на кровати, устроив чаепитие для себя и куклы. Чашка с мутной жидкостью стояла перед Марусей – так девочка назвала свою новую подругу.

– С кем ты разговариваешь? – мать распахнула дверь.

– С Марусей, – девочка улыбнулась пустой улыбкой. – Она рассказала про мальчика из третьего подъезда, который душил старую дворовую собаку.

Мать захлопнула дверь, не заметив, как пальцы куклы слегка дёрнулись.

На следующее утро во дворе поднялся переполох: пропал соседский мальчишка. У песочницы обнаружили лишь следы босых ног и обрывки светлых волос – таких, какие были у пропавшего.

Отец ворвался в комнату среди ночи, разбуженный скрипом двери.

– Где ты была?! – он тряс дочь за плечи, ощущая под пальцами холодную кожу и песок на пижаме.

Девочка молчала. На подушке сидела Маруся – её фарфоровые руки были испачканы землёй, а между пальцами застряли светлые волосы.

Разгневанная мать выбросила куклу в мусорный контейнер. На рассвете та вернулась – чистая, с новым бантом, невозмутимо сидящая на кровати.

– Не трогай Марусю, – голос дочери прозвучал странно взросло.

Следующей ночью раздался душераздирающий крик, а дверь в квартиру оказалась распахнутой. Девочки нигде не было. На кровати лежала Маруся, держа в руках аккуратно отрезанную косичку.

– Вы утверждаете, что кукла… украла вашу дочь? – участковый вертел Марусю в руках, пока родители кричали и плакали.

Когда они вышли из кабинета, кукла исчезла со стола.

Утром обезумевшие родители ворвались в магазин и увидели, что витрина изменилась. Фарфоровая Маруся обнимала тряпичную девочку с одной аккуратной косичкой – вторую косу кукла сжимала в руке. А рядом, среди старых игрушек, стояла новая фигурка – мальчик в голубой тенниске. Его стеклянные глаза смотрели удивлённо, а под отложным воротничком тёмным пятном выделялась странная отметина – будто кто-то крепко сжимал шею верёвкой.

Теперь по утрам на полу появляются меловые классики, ведущие от входа к витрине. А ночной сторож перед увольнением клялся, что слышал за стеклом шёпот:

– Ты вчера уже выбирала…– Моя очередь выбирать… – Нет, моя…

– Давай возьмём того, кто кидает камнями в кошек… Маруся говорит, он долго будет царапаться…

Три голоса слились в смехе – два детских и один странно скрипучий, будто фарфор трётся о фарфор (сторож заметил, как кукла-мальчик прижимал руку к шее, будто пытался ослабить невидимую петлю).

Каждое утро уборщица находит у витрины новые следы – то крошечные босые ножки, то кровавые отпечатки лапок. А в дальнем углу витрины, за старым чемоданом, уже притаилась новая фигурка – мальчишка в грязных шортах, с вытянутой для броска рукой. Его стеклянные глаза расширены от ужаса, а на щеке – свежие царапины, будто от кошачьих когтей.

И когда в районе пропадает очередной жестокий ребёнок, в витрине появляется ещё одна фигурка – всегда с отметинами, точно соответствующими его проступкам.

Сторожа больше не заходят в торговый зал после наступления темноты. Они знают – там, за стеклом, в лунном свете, куклы оживают и начинают свою жуткую игру.

Последним, что слышит каждый ночной охранник, перед тем как уволиться, становится тихий скрипучий голосок:

– Давай возьмём нового сторожа… Он тоже боится нас… Как смешно он будет кричать…