Профессия: учительница истории бесплатное чтение

Глава 1. Пробуждение в прошлом

…и если бы мне сказали,

что жизнь – это только цепь дат, я бы не поверила.

История – это люди. Их страх, их любовь, их выбор.

– …да вы посмотрите, какое чудо!

– Тихо, тише, барышня… не пужайтесь…

– Господи, жива ли она?

– Да кто она такая, на кого похожа?..

Далёкие, словно сквозь вату, голоса. Николь не различала смысла, но в их звучании было что-то чужое, хрипловатое, настороженное. Она попыталась пошевелить рукой, но тело не слушалось: пальцы вцепились в что-то влажное, холодное, земляное. Кожа на лице щипала – будто от ветра или, может быть, дождя.

Запах… Самое первое, что ворвалось в сознание, был запах: сырой травы, глины, прелых листьев. Где-то рядом – дым, мокрые дрова, и ещё какой-то резкий, непривычный дух, от которого в горле першило. Николь закашлялась, но звук получился глухой, в горле пересохло, и только тогда она осознала – лежит на холодной земле, в чем-то тяжёлом, чужом.

С трудом приоткрыв глаза, она увидела покачивающиеся над собой ветки, небо, затянутое грязными облаками, и чей-то силуэт – женский, приземистый, с лицом, в котором смешались испуг и любопытство. На женщине был странный сарафан, неяркий, но явно не из магазина: сшитый вручную, с грубыми стежками, подол в грязи. За женщиной – ещё две фигуры, мужские, в шапках, с бородами, в длинных кафтанах, безмолвные и насторожённые.

– Господи, опомнись, голубушка… – Женщина склонилась ниже, коснулась плеча Николь.

Рука была крепкая, тёплая, не слишком аккуратная, но в этом прикосновении чувствовалась забота. Николь попыталась сесть, но голова закружилась, и она почти свалилась обратно. Женщина тут же поддержала:

– Не пужайся, всё хорошо, я – Лизавета. Ты кто такая, откуда взялась-то?

Николь смотрела на них, не понимая ни смысла, ни происходящего, как будто оказалась внутри чужой, старой книги по истории, которую кто-то забыл закончить. Перед глазами пронеслись обрывки воспоминаний: класс, шумные дети, музей, экскурсия… Старинная дверь, её холодная бронзовая ручка, ощущение, что что-то вот-вот случится… И вдруг – тьма.

«Наверное, я упала в обморок, – лихорадочно подумала она. – Но почему я в лесу? Почему эти люди так странно одеты?»

Мужчины переглянулись и что-то пробурчали между собой, один из них сгреб рукой мохнатую шапку, другой сплюнул в траву и отвернулся.

– Ты не местная, что ли? – переспросила Лизавета чуть громче, и тут же зашипела: – Не смотри так, а то подумают ещё чего доброго…

У Николь перехватило дыхание. Она попыталась нащупать телефон – в кармане только что-то твёрдое, круглое, холодное. Телефона нет. Сумки нет. Только непонятная грубая юбка, какие-то шерстяные чулки, и рубаха, отдающая запахом сырости и костра. На ногах чувствуются ссадины – будто бы долго шла босиком.

«Это розыгрыш, – мелькнуло в голове. – Кто-то устроил квест, или я сплю…»

– Где… я? – выговорила она с трудом.

Женщина удивлённо посмотрела на неё, перекрестилась:

– Да ты, видно, с ума сошла, голубушка. В лесу ты, за деревней. Ночь на дворе, а ты вся одна, без платка, босая. Как звать-то тебя?

Николь поймала себя на том, что не может произнести своё имя. Оно застряло где-то глубоко, будто чужое, неуместное в этом мире.

– Оля… – вдруг вырвалось у неё. Это имя было на языке, родное, но не своё – как будто кто-то другой подсказал. – Ольга…

Женщина облегчённо кивнула:

– Ну вот, Ольга, значит. Ничего, всё хорошо. Хлопцы, не пяльтесь! Помогите барышне подняться. – Она повернулась к мужчинам, и те нехотя подошли, один протянул руку, другой фыркнул.

Вдвоём они поставили Николь на ноги. Мир слегка поплыл, но она устояла, вцепившись в Лизавету. Сквозь пелену страха проступало отчётливое ощущение: всё вокруг – не декорация. Земля под ногами – настоящая, холодная, с острыми камнями и корнями, запах дыма – едкий, жгучий, чьи-то руки – шершавые, тяжёлые.

– Пойдём, – шепнула Лизавета, беря её под локоть. – Тут не место, тут и зверь, и люди не те ходят. Я тебя в сарай отведу, там спрячешься до утра. Люди у нас разные бывают, не всякому можно показываться.

– А её к барину… – начал было один из мужчин.

– Не барину! – резко перебила Лизавета, и в голосе её вдруг проступила сила, которой Николь не ожидала. – Она моя родня из Вязьмы, пришла, заблудилась. Ты, Гришка, молчи, а то опять наделаешь делов.

Мужчины буркнули что-то, но отступили. Лизавета повела Николь в сторону, по скользкой, вязкой тропинке меж кустов. Ветки хлестали по лицу, где-то вдалеке кричала ночная птица. Николь с трудом переставляла ноги – тело дрожало, голова кружилась, но страх толкал вперёд.

Когда они добрались до опушки, Лизавета втолкнула Николь под низкий навес, похлопала по плечу:

– Сиди тут, не высовывайся. Если кто спросит – молчи. Я утром приду, принесу воды, еду. Поняла?

Николь кивнула, не находя слов. Она села на жёсткие, пахнущие сеном доски, обхватила колени. Лизавета ушла, растворившись в темноте.

***

Время тянулось невыносимо медленно. Николь пыталась понять, что происходит. Сердце колотилось, мысли путались:

«Что это? Сон? Гипноз? Постановка?..»

Она ущипнула себя за щёку – больно. Прислушалась: дождь стучит по крыше, где-то рядом сопит лошадь, в углу копошится мышь, пахнет навозом и сеном. Всё слишком реально.

В голове всплывали обрывки уроков по истории: Пётр I, реформы, патриархат, женское бесправие… Она вспомнила, как накануне рассказывала ученикам о том, как тяжело приходилось женщинам в ту эпоху, как важно было уметь читать между строк, выживать.

«Но я же не могла… попасть сюда? В прошлое? Просто уснула – и вот…»

Она зажмурилась, пытаясь вспомнить: музей, старая дверь, странное ощущение холода в ладонях, запах воска. Потом – провал. Теперь – этот мир.

Николь принялась судорожно ощупывать себя: на шее – ничего, на запястье – нет часов. Одежда грубая, изнутри царапает кожу. В кармане нащупала что-то твёрдое: когда вытащила – оказалось, это была медная пуговица, странно знакомая, будто бы она видела её в музее на экспонате.

Страх подступил к горлу:

«А если я и правда… здесь? Одна? Без телефона, без связи…»

Мысли пульсировали: «Главное – не паниковать. Вспомни, что ты знаешь. Ты историк, ты читала десятки книг об этой эпохе. Ты должна выжить. Не попадайся на глаза, не показывай лишнего…»

Сквозь панику проступило странное облегчение: хоть кто-то здесь ей помог, хоть кто-то проявил доброту.

Её разбудил лёгкий скрип двери. В сарай заглянула Лизавета, осторожно поставила на пол глиняный кувшин и кусок хлеба.

– Вот, поешь. Тихо сиди. Никому не показывайся, слышишь?

– Спасибо… – Николь с трудом проглотила слово.

– Ты, видно, не здешняя, – тихо сказала Лизавета, присаживаясь рядом. – Не бойся, я никому не скажу. Только вот… скажи правду: ты сбежала, что ли? Или с ярмарки, или от барина?

Николь опустила глаза. Врать она не умела, но и правду сказать не могла.

– Я… не помню, – прошептала она. – Проснулась – и вот…

Лизавета вздохнула, сочувственно посмотрела:

– Бывает… Не бойся, не выдам. Только у нас тут тяжко. Девка без рода – беда. А если узнают, что грамотная или ещё чего – в монастырь или на каторгу.

Николь кивнула, пряча слёзы.

– Я… не умею писать, – выдавила она, внутренне сжимаясь: «Лгать, не лгать?»

– И хорошо, – неожиданно улыбнулась Лизавета. – Глупо тебе тут умной быть. Я тебя прикрою.

Она придвинулась ближе, шёпотом добавила:

– Ты, главное, не пугайся. Утром пойдём к старухе Акулине. Она скажет, что ты – сирота, моя родня. А дальше – видно будет.

– Спасибо тебе…

– Ничего. Ты теперь моя, раз я тебя нашла.

Ночь прошла в лихорадке. Николь металась между сном и явью, во сне ей снились лица – мамино, папино, ученики, коллеги, школьные коридоры… Вспоминались запоздалые слова: «История – это не даты, а судьбы…»

***

Проснулась она от холода. В сарае было темно, только в щели пробивались полоски рассвета. Боль в теле стала притуплённой, но голова работала яснее. Она прислушалась – где-то скрипели ворота, слышались крики петухов, доносился лай собак. Мир жил своей, чужой жизнью.

Лизавета пришла рано, принесла новую рубаху, старый платок, сунула в руки корзину с картошкой.

– Пойдём, – тихо сказала она. – Не дрожи. Ты теперь моя двоюродная, из Вяземского уезда. Молчать умеешь?

– Да, – ответила Николь дрожащим голосом.

– Вот и хорошо. Сейчас через огород, потом к старухе. Говори мало, слушай много. И не глазей по сторонам, а то подумают чего недоброго… – Лизавета кивнула, и в её взгляде мелькнула забота, почти материнская.

Они шли по узкой тропинке меж кустов, Николь спотыкалась, но крепко держалась за Лизавету. Вокруг – простые избы, заборы из жердей, дым из печных труб, женщины в платках, мужики в рубахах, босые дети. Всё было не как в книге, а гораздо суровее, грязнее, острее. В каждом взгляде – насторожённость, в каждом движении – тайная угроза.

Лизавета шагала уверенно, здороваясь с соседями, а Николь старалась не встречаться ни с кем глазами, пряча лицо под платком.

– Вот, тётка, сирота моя, Ольга, – сказала Лизавета, когда они вошли в тёмную, пахнущую травами избу. – Из Вяземских, мать померла, отец в солдаты ушёл. Будет со мной жить.

Старуха – морщинистая, с острыми глазами – хмыкнула, долго смотрела на Николь, потом неожиданно сказала:

– Умная… не нравится мне. Но раз с тобой – пусть живёт. Слово держи, язык за зубами, а то пропадёшь.

– Поняла, – кивнула Николь.

Её сердце стучало в груди, как барабан. Она чувствовала, как её жизнь сужается до простых, понятных вещей: не высовываться, слушаться, быть незаметной.

День прошёл в хлопотах. Лизавета учила Николь, как чистить картошку, топить печь, носить воду. Николь старалась запоминать каждое движение, каждое слово. В голове крутились исторические даты, но теперь они были бесполезны: важно было выжить.

Вечером Лизавета принесла ей кусок хлеба и сказала:

– Ты не бойся. Я знаю, каково это – одной быть. Я тоже не отсюда, меня когда-то сюда сослали. Жива осталась – так и ты останешься.

– Спасибо… – Николь снова почувствовала слёзы, но на этот раз другие: не страха, а благодарности.

– Ты теперь моя, – повторила Лизавета. – Родня тут – не по крови, а по беде. Спи спокойно.

***

В ту ночь Николь долго не могла уснуть. Она смотрела в потолок, слушала ночные звуки, думала о доме, о том, как всё изменилось за один миг. Внутри росло странное чувство: страх отступал, на его место приходила осторожная надежда.

Она понимала: впереди будет трудно, возможно – опасно. Но рядом был хоть кто-то, кто протянул руку помощи.

И, может быть, история – это не только прошлое, но и выбор. Выбор жить, несмотря ни на что.

Глава 2. Первая встреча с прошлым

Утро в деревне начиналось не с солнца, а с гула голосов, лая собак и скрипа колёс по сырой, разбитой дороге. Сквозь занавешенное оконце в избушке Лизаветы проникал бледный, ещё холодный свет. Николь сидела на лавке, завернувшись в грубый платок, и прислушивалась к жизни, которая казалась ей одновременно чужой и пугающе реальной.

Она провела ночь почти без сна, от усталости дрожали руки, а голова была тяжёлой, словно наполненной свинцом. Вчерашний страх сменился глухим, вязким оцепенением. Николь чувствовала себя не просто гостьей, а узницей чужого времени – без надежды выбраться, без права на ошибку.

Лизавета хлопотала у печи. Её движения были ловкими, уверенными, лицо – суровым. Она бросала на Николь короткие взгляды, в которых читалась тревога и сочувствие.

– Ешь, – велела она, подавая миску с густой, непривычно пресной похлёбкой. – Силы нужны, день будет тяжёлый.

Николь взяла деревянную ложку, попробовала – вкус был странным, но теплота пищи немного согрела изнутри.

– Сегодня ярмарка, – продолжала Лизавета, – и барский объезд. Людей много будет, чужих тоже. Запомни: спрашивать будут – говори, что Ольга, сирота из Вяземского уезда. Мать померла, отец в солдаты ушёл. Родни нет. Читать и писать не умеешь, в церкви только молилась да свечки ставила. Поняла?

– Да, – кивнула Николь.

Она механически повторяла слова, будто заученный накануне урок. В голове крутился вопрос: «А если спросят что-то, о чём я не знаю? А если кто-то заметит, что я не такая, как все?..»

– Говори мало, слушай много, – напомнила Лизавета. – И не смотри людям в глаза. Тут так не принято.

Деревня жила своей суровой жизнью. За окнами сновали женщины с коромыслами, кричали дети, мужики загоняли скотину. В воздухе витал запах дыма, сырой земли, навоза – всё было насыщенно, живо, будто само время здесь дышало иначе, тяжелее и гуще.

Когда солнце окончательно поднялось, Лизавета велела Николь выйти во двор – «чтобы соседи не заподозрили», – и дала в руки корзину с картошкой.

– Сиди у крыльца, перебирай. Если кто спросит – отвечай, как я учила.

Николь послушно присела на низкую скамейку. Сердце колотилось: каждый взгляд, каждое слово казались опасностью. Мимо проходила соседка – плотная, с суровым лицом и глазами-щёлками.

– Это кто у тебя? – спросила она, не скрывая подозрения.

– Ольга, сестра моя двоюродная, – спокойно ответила Лизавета. – Сирота, из Вязьмы, жить со мной будет.

– Ну-ну… – соседка смерила Николь взглядом и ушла, что-то пробормотав себе под нос.

Прошло ещё несколько минут, и к дому подошёл мужик в запылённом армяке, с рыжей бородой.

– Лизавета, не видала ли Федьку?

– Ну-ну… – Мужик посмотрел на Николь с подозрением, потом фыркнул и пошёл дальше.– Не видала, – отрезала Лизавета, – сам ищи. – А эта кто? – ткнул взглядом в Николь. – Родня, – не моргнув глазом отрезала хозяйка. – Ольга.

Николь ощутила, как по коже пробежал холодок. Её легенда держалась только на словах Лизаветы. А что будет, если кто-то узнает правду?..

Вдруг в деревне началось необычное оживление. По дороге к церкви, где собиралась ярмарка, затрещали колёса, зазвенели упряжки. Вскоре появились трое всадников – в синих кафтанах, с саблями и мушкетами. За ними – ещё двое пеших, а позади – небольшой обоз с сундуками.

– Гвардейцы. Офицер впереди – говорят, Петра самого видел… Смотри не выдай себя, а то беда будет.– Господи, барские, – шепнула Лизавета. – Это, видно, из города, с проверкой. – Кто они? – тихо спросила Николь.

Сердце Николь сжалось. Она опустила глаза, стараясь казаться незаметной. Но судьба распорядилась иначе.

Всадники остановились у церкви. Офицер – молодой, высокий, с прямой осанкой и тихой, грозной уверенностью в движениях – соскочил с коня. Его лицо – чисто выбритое, с сильным подбородком и серыми, проницательными глазами – сразу выделялось среди окружающих. Он был одет в синий кафтан с серебряными пуговицами, на боку – шашка, на груди – крест. За ним держались двое солдат, молчаливых, настороженных.

– Господа, – обратился офицер к собравшимся мужикам, – доброго утра. Я – поручик Андрей Резанов, по указу Его Величества совершаю объезд округа. Кто староста?

Мужики переглянулись, один вышел вперёд – низенький, седой, с широким лицом.

– Я, господин поручик.

– Есть, господин поручик, – коротко ответил староста и кинулся собирать народ.– Хорошо. – Резанов кивнул. – Собирайте людей. Докладывайте, кто живёт, кто прибыл, кто ушёл. Порядок должен быть.

Толпа начала скапливаться – женщины, дети, старики. Николь, по велению Лизаветы, осталась у крыльца, но чувствовала, что на неё уже смотрят.

Через несколько минут офицер подошёл ближе к дому Лизаветы. Его взгляд скользнул по Николь – внимательный, строгий и в то же время с каким-то скрытым интересом.

– Ты не местная? – спросил он прямо, не повышая голоса.

Николь вздрогнула, но, вспомнив слова Лизаветы, тихо ответила, опуская взгляд:

– Сирота я, господин… Из Вяземского уезда.

– Ольга…– Родня Лизаветы? – Да, двоюродная… – Как звать?

Он долго смотрел на неё, потом кивнул и повернулся к Лизавете:

– Вчера, господин поручик. С ярмарки, к нам теперь жить.– Давно приехала?

Резанов медленно провёл рукой по подбородку, будто что-то прикидывал.

– Нет, господин, сирота же… – быстро ответила Лизавета. – Отец в солдаты ушёл, мать померла, бумагу не оставили.– Бумаги есть?

Офицер помолчал, пристально вглядываясь в Николь. Она кротко поднял глаза и отметила в его лице смесь подозрения и сдержанного сочувствия. Серые глаза словно искали в ней что-то – может быть, обман, может, истину.

– Говорят, у вас тут девка пропала, – неожиданно бросил он.

– Не знаю, – тихо ответила Лизавета. – Все свои.

Резанов кивнул. Его взгляд вновь задержался на Николь, в этот раз чуть мягче.

– Ну что же. Будьте бдительны. Если кто чужой появится – сообщайте. Время нынче неспокойное.

Он повернулся к своим солдатам, отдавая распоряжения, и вскоре ушёл к обозу.

Сердце Николь билось так сильно, что она боялась, будто его услышат все вокруг. Она ощущала себя на грани провала: одно неверное слово – и всё, конец.

– Ты хорошо справилась, – прошептала Лизавета, когда офицер ушёл. – Молодец. Не бойся, теперь главное – не попадаться ему на глаза чаще, а то у них нюх на всякое необычное.

– Да, но не злой. Слыхала, что людей не мучает, а бывает – помогает. Только всё видит, всё запоминает. С такими врать трудно.– Он… строгий, – выдохнула Николь.

В этот момент Николь впервые почувствовала дрожащую надежду – может быть, среди этих людей есть кто-то, кто сможет понять? Или хотя бы не причинит зла.

***

Ярмарка началась ближе к полудню. По деревне потянулись торговцы, цыгане, купцы с телегами. Люди собрались на площади перед церковью, кто-то продавал пряники, кто-то – зерно. Николь с Лизаветой тоже вышли, чтобы не привлекать внимания.

Среди толпы мелькал Андрей Резанов – он внимательно осматривал людей, останавливался у каждого, задавал вопросы. Иногда его взгляд встречался с Николь, и в эти моменты она старалась прятаться за спины женщин, чтобы не выделяться.

Но однажды он подошёл совсем близко.

– Ты опять? – сказал он, чуть улыбнувшись уголками губ. – Не страшно тебе тут, среди чужих?

– Не страшно, господин, – тихо ответила Николь, чувствуя, как щеки заливает жар.

– Хорошо. – Его голос был мягче, чем утром. – Если обидят – скажи мне. Я за порядок отвечаю.

Она кивнула, не осмеливаясь поднять глаза.

В этот момент к ним подошёл староста:

– Господин поручик, там у кузни… какой-то чужак, ведёт себя странно.

Резанов нахмурился, кивнул и быстро зашагал прочь. Николь облегчённо выдохнула.

– Видишь, – прошептала Лизавета, – не все тут злые. Но осторожней всё равно.

День тянулся мучительно медленно. Николь старалась держаться рядом с Лизаветой, помогала носить воду, чистить картошку. К вечеру, когда ярмарка стала затихать, Лизавета велела ей вернуться домой.

Вечером, когда солнце садилось за лес, Лизавета присела рядом на лавку.

– Ты хорошо держалась, – сказала она, – но теперь будет сложнее. Офицер – умный. Если что почует – сразу к барину. А барин у нас строгий, не любит чужих.

– Что делать? – шепнула Николь.

– Говори, что не помнишь. Или что было плохо… Тут все сироты, все беду знают.– Жить, как все. Работать, молчать, не показывать, что умная. Люди тут разные, но чужих не любят. – А если спросят о прошлом?

Спать Николь легла рано, но долго не могла уснуть. Она вспоминала лицо Андрея, его взгляд – строгий, но не жестокий. Почему-то ей казалось, что именно этот человек однажды станет её судьёй… или спасителем.

***

Утро снова началось с крика петухов. Лизавета ушла на огород, а Николь осталась в доме, перебирала лук в корзине, когда вдруг в дверь постучали.

– Кто там? – спросила она.

– Господин поручик велел тебя к барину проводить, – раздался голос старосты.

Сердце Николь ухнуло в пятки. Она медленно вышла на улицу, за ней уже ждал солдат – молодой, худой, с настороженным взглядом.

– Пошли, – коротко велел он.

Николь шла по деревне с опущенной головой, чувствуя на себе десятки взглядов. В голове вертелись слова Лизаветы: «Не бойся, всё будет хорошо…»

Когда они подошли к помещичьей усадьбе – большой, серой, с облупленными стенами и покосившимся крыльцом – у ворот стоял Андрей Резанов.

– Вот она, господин поручик, – доложил солдат.

– Спасибо, можешь идти, – сказал Андрей.

Он жестом пригласил Николь внутрь. Девушка прошла по скрипучим ступеням, стараясь не задеть порог – по народным поверьям это считалось дурным знаком.

В доме было прохладно и сумрачно. На стенах висели иконы, пахло ладаном и сыростью. За столом сидел сам помещик – высокий, с седеющей бородой, в старом кафтане. Рядом – его жена, полная, с суровым лицом.

– Вот, господин барин, новая сирота, – представил Андрей.

– Как звать? – спросил помещик.

– Ольга, – выдавила Николь.

– Из Вяземского уезда…– Откуда?

– Двоюродная… – вновь повторила она, чувствуя, как дрожат руки.– Родня Лизаветы?

Помещик пристально посмотрел на неё, потом кивнул:

– Годится. Девка нужна. Работать умеешь?

– Умею…

– Ну и хорошо. Жить будешь у Лизаветы, работать на огороде. Если обидят – говори мне. А если врёшь – узнаю, отвечать будешь по всей строгости.

– Поняла…

– Всё, иди.

Андрей вывел её во двор. В его взгляде было что-то новое – смешанное чувство интереса и сочувствия.

– Страшно тебе? – спросил он тихо, когда они остались одни.

– Да, – честно ответила Николь.

– Ты не похожа на здешних… Это хорошо и плохо одновременно. Смотри, не дай себя в обиду.– Не бойся. Здесь все чужие поначалу, потом привыкаешь. Только никому не доверяй сразу. Он помолчал, затем добавил:

Николь кивнула, не в силах сказать больше. Андрей задержал взгляд, будто хотел сказать что-то ещё, но сдержался.

– Иди, Лизавета ждёт.

Николь шла домой по деревне, чувствуя, как внутри поднимается странная волна – смесь страха, облегчения и какой-то новой, дрожащей надежды. Она выжила в первом испытании, не выдала себя, не сломалась.

Впереди была ночь, за ней – новый день, новые опасности, новые надежды.

Но теперь у неё была легенда, была поддержка Лизаветы, и – впервые – кто-то, чей взгляд не был полон только подозрений, но и человеческого сочувствия.

В эту ночь она долго лежала без сна, вспоминая лицо Андрея и понимая: в этом прошлом есть не только опасность, но и шанс – шанс быть увиденной, услышанной, принятой.

Но для этого ей придётся жить на грани – между правдой и вымыслом, между страхом и верой, между прошлым и будущим.

Глава 3. Расплата за непохожесть

Утро было серое, тяжёлое, с таким низким небом, будто оно давило на крыши изб и плечи людей. В воздухе висел сырой туман – влажный, пахнущий болотом и тлением. Николь проснулась раньше всех, долго лежала, слушая размеренное дыхание Лизаветы, прислушиваясь к собственному сердцу. Оно билось медленно, как будто уже свыклось с новым ритмом этой чужой, суровой жизни.

Она вспоминала вчерашний разговор с Андреем: его взгляд – настороженный, но не жестокий, его слова, в которых было больше заботы, чем подозрения. И всё равно внутри гудел страх: слишком многое строится на случайности, на доверии, которое может исчезнуть в один миг.

Сон – если это был сон – не отпускал. Николь часто ловила себя на мысли: может быть, стоит просто подождать, не делать ничего лишнего, раствориться в этой жизни, стать незаметной. Но как только появлялось это желание, где-то внутри возмущённо вспыхивала другая, упрямая часть – та самая, которая не умела быть в тени, не умела молчать, когда видела несправедливость.

День начинался обычным трудом. Лизавета с утра ушла на огород – копать морковь, собирать лук. Николь, завернувшись в свой платок, мыла в холодной воде посуду, потом помогала соседке тащить вёдра из колодца. У соседки были руки в трещинах, лицо – как старая кора дерева, печальные глаза.

– Спасибо, Олюшка, – сказала та, – а то мои-то девки все в поле ушли.

– Не за что, тётушка, – тихо ответила Николь, стараясь говорить так, как слышала от Лизаветы.

Она быстро училась: держать глаза в пол, не спешить, не задавать вопросов. Но внутри всё равно жило нетерпение, будто под кожей горел маленький костёр.

Когда она возвращалась обратно, на улице уже собирались люди – кто с работы, кто просто посмотреть, что нового. По дороге шёл солдат – тот самый, что вчера сопровождал её к помещику. Его лицо было злое, губы поджаты, в глазах – усталость и раздражение.

Он подошёл к одной из женщин, молодой – та стояла, прижимая к груди ребёнка, бледная, с красными глазами.

– Ты чего, Дуня, опять сопли распустила? – резко бросил он. – Муж твой не пришёл, и не придёт. В солдаты сейчас всех гребут, не до тебя.

– Стой! Куда пошла? Опять жаловаться будешь? Да кому ты тут нужна, безродная…Женщина попыталась уйти, но солдат схватил её за локоть.

Николь остановилась. Она видела, как Дуня сжалась, как ребёнок в её руках заскулил от страха. В толпе кто-то засмеялся, кто-то отвернулся.

Внутри Николь что-то оборвалось. Она вспомнила себя – в школе, когда заступалась за девочку, которую дразнили. Вспомнила, как чувствовала себя беспомощной, когда взрослые говорили: «Не лезь, не твоё дело».

«Но чьё это тогда дело?»

Она не заметила, как подошла ближе, голос сам вырвался из неё:

– Оставьте её! Она ничего плохого не сделала!

Солдат обернулся, его лицо скривилось в злой усмешке.

– Я… – Николь запнулась, почувствовав, что ноги предательски дрожат, но взгляд не опустила. – Она – мать. Ей и так тяжело. Не надо…– А ты кто такая? Вчерашняя сирота, а уже рот открываешь?

В толпе зашептались. Кто-то одобрительно хмыкнул, кто-то – с опаской покосился на Николь.

Солдат шагнул к ней, схватил за плечо.

– Ты смотри, какая умная! С барином так поговоришь – быстро из тебя дурь выбьют!

– Я не… – Николь попыталась выдернуться, но хватка была железной.

– Офицер идёт!В этот момент кто-то выкрикнул:

По улице быстро шагал Андрей Резанов. Его походка была быстрой, целеустремлённой – он явно спешил. Увидев толпу и солдата, он нахмурился.

– Что здесь происходит? – его голос прозвучал резко, но спокойно.

Солдат отпустил Николь и отступил.

– За каких чужих? – спокойно спросил Андрей, окидывая всех взглядом.– Да вот, господин поручик, девка – сирота – рот разевает. За чужих вступается…

– Дуня, – вмешалась Николь, – её обижают. Мужа забрали, она одна, а тут…

Андрей внимательно посмотрел на неё. В его лице не было гнева – только усталость и какая-то тяжёлая, взрослая печаль.

– Просто… не могу молчать, – выдохнула Николь.– А ты кто, чтобы заступаться? – тихо спросил он.

В толпе повисла тишина.

– Иди за мной, – коротко бросил Андрей.

Он повёл Николь за угол – к старой амбарной стене, где не было посторонних.

– Ты что делаешь? – спросил он, не повышая голоса, но в словах его чувствовалась злость.

– Я… – Николь сглотнула. – Не могу смотреть, как издеваются над женщиной. Разве это правильно?

– Здесь свои законы, – жёстко сказал Андрей. – Здесь всё иначе. Ты не понимаешь, что можешь навлечь беду не только на себя, но и на неё.

– Значит – молчать? Всегда молчать?

– Иногда – да. Здесь выживают только те, кто умеет быть незаметным. Ты ещё не поняла, где оказалась, Ольга?

– Я понимаю, – тихо сказала Николь, хотя внутри всё кипело. – Но если все будут молчать – ничего не изменится.

Андрей резко отвернулся, потом обернулся снова. Его лицо было напряжённым.

– Ты думаешь, я этого не знаю? Я здесь дольше тебя. И видел, как таких, как ты, ломали через колено. Здесь жизнь не про справедливость. Здесь – про выживание.

– Я не могу… – прошептала Николь.

– Сможешь, – сказал он твёрдо. – Или погибнешь.

Они стояли в тишине, только где-то вдали слышался лай собак и крики детей. Николь впервые увидела в Андрее не только строгость, но и усталость, и какую-то внутреннюю боль. Как будто он сам когда-то пытался бороться – и проиграл.

– Это тебе так кажется. Лучше бы ты меня боялась.– Ты хороший человек, – вдруг сказала она.

Он ушёл прочь, оставив её одну, с дрожащими руками и бешено колотящимся сердцем.

Николь долго не могла прийти в себя. Она стояла у стены, потом медленно пошла к огороду. Лизавета встретила её на крыльце, пристально посмотрела:

– Что случилось?

– Я… заступилась за Дуню. Солдат начал хватать её…

Лизавета вздохнула, покачала головой.

– Глупая ты, Ольга. Здесь свои порядки. За такое не только тебя, но и меня могут наказать.

– Я не хотела… Просто не могла смотреть…

– Это понятно. Только тут другим совет не давай, если жить хочешь.

Николь чувствовала себя виноватой – не перед Лизаветой, а перед этой женщиной, Дуней, перед самой собой. Но в то же время – внутри жило странное, упрямое удовлетворение: хоть раз она не промолчала.

Вечером, когда деревня уже затихала, Лизавета принесла ей кусок хлеба.

– Ты не сердись, что ругаю. Просто не хочу, чтобы с тобой беда случилась.

– Андрей – офицер – он тебя пожалел. Другой бы сразу к барину отвёл.– Я понимаю… – Николь взяла хлеб, но есть не могла.

– Он… странный, – сказала Николь. – Суровый, но не злой.

– Так у них у всех так. Война, служба… Кто не злой – тот быстро уходит. А этот… может, и правда, не такой, как все.

Николь задумалась. Почему-то ей хотелось поговорить с Андреем ещё раз – не про порядки, не про страх, а просто по-человечески.

***

На следующий день Андрей появился у дома Лизаветы сам. Он стоял перед калиткой, руки за спиной, взгляд – упрямый.

– Ольга! – позвал он.

Николь вышла, не зная, что ждать.

– Пройдёмся, – сказал он тихо.

Они шли рядом по просёлку, не разговаривая. Вокруг – поля, мокрые от ночной росы, низкие облака, запах свежей земли.

– Почему ты такая? – спросил он вдруг.

– Какая?

– Не умеющая молчать.

Николь улыбнулась – грустно, устало.

– Я всегда такой была. В… Вязьме меня дразнили за то, что защищала других. Я не могу иначе.

Он кинул на неё долгий взгляд.

– А если от этого кто-то пострадает?

– Я боюсь этого больше всего, – тихо ответила она.

– Тогда учись быть осторожнее. Здесь цена ошибки – чужая кровь.

Они замолчали. Николь чувствовала, что Андрей не просто злится – он боится за неё. Может быть, ему знакомо это чувство – когда хочешь изменить мир, а он тебя ломает.

– Тебя когда-нибудь били? – внезапно спросил он.

– Били? – Николь задумалась. – Нет. Меня всегда только пугали. Но я…

– Здесь не пугают. Здесь бьют, если что-то не так. Ты должна это понять.

Они остановились у старого дуба.

– Ты боишься? – спросил он.

– Боюсь, – честно ответила она. – Но ещё больше боюсь не быть собой.

Андрей долго смотрел на неё, потом кивнул.

– Ты глупая. Но, может быть… смелая.

Когда они вернулись, Лизавета встретила их у калитки. В её глазах – тревога.

– Не обижайте её. Она не со зла.– Ты куда её водишь, господин поручик? – Гулять, – коротко ответил Андрей. Он задержался на мгновение, потом добавил:

– Он всё понял. А это уже хорошо. С ним можно ладить.– Знаю, – вздохнула Лизавета. Когда он ушёл, Лизавета тихо сказала:

Вечером Николь долго сидела на крыльце, глядя на закат. Мир вокруг был суров, но красив: отдалённые леса, синяя дымка над полями, резкий крик журавлей. Она думала о том, как трудно быть чужой – не только по рождению, но и по духу.

Внутри шла борьба: остаться собой или раствориться, чтобы выжить. Она понимала – каждый раз, когда она проявляет свою непохожесть, она рискует. Но если перестанет – перестанет быть собой.

В эту ночь ей снился Андрей. Во сне он был без мундира, в простой рубахе, улыбался ей и говорил: «Ты – не такая, как все. Это страшно, но и хорошо. Не теряй себя».

Проснувшись, Николь долго лежала, слушая тишину. Она знала: впереди ещё много испытаний, но первый шаг уже сделан. Она научилась бояться – и не молчать.

Наутро, когда солнце только взошло, Дуня постучала в дверь Лизаветы. В руках у неё была маленькая тряпичная кукла.

– Спасибо тебе, Олюшка, – сказала она, – если бы не ты, меня бы побили.

В этот момент она почувствовала: даже в страшном мире есть место добру – если не бояться быть собой.– Не за что… – Николь взяла куклу, сжимая её в руках.

Деревня еще долго помнила этот случай. Люди шептались, кто-то осуждал, кто-то – завидовал. Но Николь уже не чувствовала себя совсем одинокой.

Глава 4. Сближение с Лизаветой

Рассвет пришёл в этот день, как всегда, бесшумно и неотвратимо – сквозь прокопчённое оконце ползли струйки света, цеплялись за пыль на полу и за волосы Лизаветы, которая уже возилась у печи. Мир за стенами избы был наполнен гулом пробуждения: протяжно мычали коровы, петухи выкрикивали свои победные рулады, где-то вдалеке скрипела телега, и этот скрип словно прошивал ткань нового дня, делая её плотнее, живее.

Николь лежала, не открывая глаз, стараясь ухватить последние крупицы сна, где она ещё была дома – в своей квартире с видом на парк, где электрический чайник шумел на кухне, а на холодильнике висел магнит с надписью: «Москва – сердце России». Там всё было ясно, привычно, безопасно. Здесь же – всё иначе. Каждый новый день – как экзамен, где ошибку не исправишь.

Она медленно потянулась, с усилием села. Лизавета услышала шорох, обернулась, и на губах её появилась тонкая, чуть ироничная улыбка.

– Проснулась, барышня? Ну и слава Богу. Вставай, дел невпроворот.

Голос её был жёстким, но в этой жёсткости Николь уже различала заботу. Лизавета не задавала лишних вопросов, не выражала удивления тому, что Ольга-Николь иной раз не знает самых простых вещей. Она просто брала на себя роль наставницы, будто с рождения привыкла защищать и учить тех, кто слабее.

– Умоешься – не забудь лицо холодной водой ополоснуть, – велела она, – а то румянец выгонишь, и никто не подумает, что девка здорова. Тут, если не красна щека – за дохляка сочтут.

Николь кивнула, вспоминая, как в детстве бабушка тоже наставляла её умываться ледяной водой по утрам. В этом было что-то общее – связь времён, повторяющаяся забота женщин о женщинах, не зависящая ни от эпохи, ни от страны.

В этот день Лизавета решила учить Николь женскому делу – как плести лапти из лыка, как зашивать на скорую руку порванный подол, как чистить картошку так, чтобы не терять ни капли съедобного. Работа спорилась лишь у Лизаветы, у Николь всё валилось из рук: то порежет палец, то уронит клубок ниток в золу. Она злилась на себя, но Лизавета не ругала – только хмыкала, подбирала неуклюжими пальцами кривую строчку, усаживала Николь обратно.

– Ничего, – говорила она, – у меня тоже руки не сразу слушались. Вон, когда меня сюда сослали, так я и веник не умела держать, а теперь, гляди, и лапти, и холсты, и самовар – всё мне нипочём.

– А вас… как сюда занесло? – осторожно спросила Николь.

Лизавета замолкла на мгновение, взгляд её стал тяжёлым, но потом она пожала плечами:

– За грехи, как всех. Муж был, да не свой, а чужой. Любила – вот и поплатилась. Его в солдаты, меня сюда. Думала, пропаду, а нет – выжила. И ты выживешь, Ольга, если слушаться будешь. Главное – не показывай, что умная. Тут за ум ещё хуже, чем за красоту.

Николь слушала и чувствовала, как что-то внутри неё оттаивает. Она всегда привыкла быть сильной, самостоятельной, но сейчас было приятно, что кто-то заботится о ней – пусть даже и сурово, сдержанно.

День был наполнен обычными делами: топить печь, варить похлёбку, таскать воду из колодца. Всё это казалось Николь бесконечно трудоёмким, бессмысленно тяжёлым – она вспоминала свою жизнь в XXI веке, где бытовые заботы занимали считанные минуты и не требовали такой отдачи.

Но, чем дольше она наблюдала за Лизаветой, тем больше понимала: в этих простых делах есть своя мудрость и даже красота. Лизавета работала быстро, слаженно, не тратя ни одного движения впустую. Её сильные руки, закатанные рукава, редкая улыбка, которую она иногда позволяла себе после удачно сваренного супа, – всё это было частью мира, к которому Николь начинала привыкать.

После обеда Лизавета повела Николь в лес – собирать хворост, ягоды, грибы. Лес казался Николь огромным, древним, полным звуков и запахов, которые она когда-то знала только по книгам.

– Смотри, – учила Лизавета, – вот это – брусника, а вот это – волчья ягода, её не бери, отравишься. А вот под этим пнем ищи опята, только шляпки режь аккуратно.

Николь старательно повторяла движения Лизаветы, но всё равно путалась – то сунет в корзину не тот гриб, то наступит в лужу. Лизавета смеялась, не зло, а по-доброму:

– Не беда, научишься. Только не стесняйся спрашивать. Тут лучше спросить лишний раз, чем потом отлеживаться с больной головой.

В какой-то момент они остановились у огромного дуба, Лизавета присела на корень, вытерла лоб.

– Тут хорошо, тихо, – сказала она. – В лесу всегда легче дышится, чем в деревне. Здесь никто не осудит, не донесёт.

Голос её стал мягче, почти ласковым.

Николь присела рядом, вдохнула запах сырой земли, мха, хвои. Она почувствовала себя впервые за всё это время почти спокойно. Рядом с Лизаветой не было страха, только лёгкая, терпкая грусть – как у леса на исходе лета.

– Лизавета… спасибо вам, – вдруг вырвалось у Николь.

Лизавета повернулась, удивлённо посмотрела.

– За что спасибо-то?

– За всё. За то, что не выгнали, не выдали, что учите…

– Глупая ты, – ласково сказала Лизавета. – Я такая же была, когда сюда попала. Только у меня никого не было. А ты – не одна.

– Ты, Ольга, странная, это правда. Говоришь не так, как все. Смотришь прям в глаза, будто барыня. Но я никому не скажу. Мне и так своих забот хватает.Она помолчала, потом добавила:

В этих словах Николь почувствовала не только обещание, но и дружбу – ту самую, настоящую, когда тебя принимают такой, какая ты есть, не требуя объяснений, не выспрашивая о прошлом.

Вечером, когда они вернулись, Лизавета научила Николь штопать носки. Сидели вдвоём у печки, Лизавета показывала, как правильно держать иголку, а Николь пыталась не уколоться.

– Рука привыкнет, – успокаивала Лизавета, – потом сама не заметишь, как всё пойдёт как по маслу.

– Да… тётка одна, в Вязьме, учила меня шить.– У меня в школе была учительница труда… – начала Николь и вдруг спохватилась. – Чего-чего?

Лизавета кивнула, не задавая лишних вопросов. Её доверие было простым: если не хочешь вспоминать – и не надо.

В ту ночь Николь долго не могла уснуть. Она вспоминала день, слова Лизаветы, её сильные руки, добрую жёсткость. Она подумала: возможно, в этом мире выживают не только потому, что умеют прятаться, но и потому, что рядом есть кто-то, кто готов взять под крыло.

Она засыпала с чувством благодарности – новым для неё, глубоким, согревающим изнутри. Не страх, не тоска, не тревога, а именно благодарность и тихая радость оттого, что в этом мире у неё есть друг.

На следующий день Лизавета взяла Николь на рынок – показать, как торговаться, как выбирать муку и соль, как не попасться на глаза жадным и злым.

– Смотри, вот этот купец всегда обвешивает, а у той бабки яйца свежие, бери у неё, не ошибёшься.

Николь слушала, запоминала, старалась не выделяться. Но всё равно чувствовала взгляды – кто-то шептался о странной девке у Лизаветы, кто-то улыбался, кто-то – смотрел с подозрением.

В какой-то момент к ним подошла соседка, та самая, что с глазами-щёлочками.

– Лизавета, а твоя-то сирота шустрая, всё за тобой ходит, как нитка за иголкой.

– А кто бы не ходил? – спокойно ответила Лизавета. – Своих-то нет, вот и держится за меня.

– Ну-ну… – соседка кивнула, но в голосе её не было злобы.

Николь почувствовала – впервые – что её не просто терпят, но принимают, как часть этой маленькой, суровой общины.

Вечером, когда они возвращались домой, Лизавета вдруг спросила:

– А ты, Ольга, любила когда-нибудь?

Вопрос прозвучал неожиданно, как гром среди ясного неба. Николь замялась, вспомнила свою жизнь в будущем – короткие романы, несерьёзные увлечения, усталость от одиночества.

– Не знаю… Наверное, нет. По-настоящему – нет.

– А я вот любила, – призналась Лизавета. – За это и пострадала. Но не жалею.

Она улыбнулась, и в этой улыбке была и боль, и светлая память.

– Любовь – она как весна: приходит – и всё меняет. Может, и тебя переменит.

Николь ничего не ответила, но в груди у неё что-то отозвалось – лёгкая, едва заметная надежда.

На крыльце они долго сидели, глядя на звёздное небо. Лизавета рассказывала о детстве – как бегала по лугам, как пекла пироги с матерью, как любила слушать сказки у печки. Николь слушала, и в каждом слове чувствовала тепло, которого ей так не хватало.

– Ты тут не пропадёшь, Ольга, – сказала Лизавета напоследок. – Вот увидишь.

– Спасибо вам…

– Ты мне как дочка теперь. И не вздумай делать глупостей.

– Не буду.

Николь улыбнулась – впервые за долгое время искренне, без страха, без груза чужого мира за плечами.

Ночь принесла тишину, и в этой тишине Николь почувствовала: она больше не одна. Её приняли, её защищают, и она готова учиться, меняться, быть частью этого мира – пусть даже немного чужой, немного непохожей.

Но именно в этой непохожести – её сила.

И рядом есть Лизавета – та, кто умеет хранить тайны, кто умеет любить и прощать.

Деревня жила своей жизнью, но теперь для Николь она уже не казалась чужой. В каждом взгляде, в каждом слове, в каждом простом деле – она находила отражение самой себя, училась быть другой, но не терять себя настоящую.

Глава 5. Урок истории наяву

Деревенское утро – это вовсе не тихая идиллия, как казалось Николь, когда она смотрела старые фильмы или читала романы о русской глубинке. Здесь оно начиналось с криков петухов и оглушительного гомона гусей, с топота босых ног по двору, с запаха дыма из печи и сырого сена, и с тревожного волнения в воздухе, будто само время дрожит на ветру. Даже воздух казался другим: густым, наполненным влагой, пылью, ароматом трав и чего-то первобытно живого.

Николь с трудом привыкала к этому ритму. Иногда ей казалось, что она уже стала частью этого мира: ведра с водой больше не казались такими тяжелыми, руки сами находили правильный хват у коромысла, а движения по двору становились уверенными и точными. Но стоило ей замешкаться, отвлечься, – и тут же обнаруживала себя чужой. Непохожей.

И всё же за эти дни Лизавета стала ей опорой и островком безопасности. Под суровой заботой Лизаветы Николь постепенно позволяла себе быть откровеннее – хотя и не до конца, всегда помня о страшной тайне, которую нельзя раскрывать ни при каких обстоятельствах.

В тот день, когда всё началось, Лизавета с самого раннего утра была раздражённой – то ли из-за погоды, то ли из-за новых слухов, что гуляли по деревне. Она ходила по двору, ругалась на гусей, бранила собаку, а потом вдруг резко повернулась к Николь:

– Олюшка, сегодня дворянский дом затеял большой сбор – барин Степан Александрович гостей ждёт. Кабы не мытьё полов – ни за что бы не пошла, а так велено. Ты со мной пойдёшь. Пригодишься.

У Николь екнуло сердце – она боялась всего, что было связано с усадьбой, с барином, с чужими людьми. Но перечить не стала, просто кивнула.

Лизавета ловко завернула ей голову в платок, поправила юбку:

– Не болтай лишнего, не гляди в глаза барыни. Держись ближе ко мне.

Дорога к помещичьей усадьбе тянулась вдоль реки, по просёлку, где трава была примята копытами и колёсами телег. Было тихо, только где-то вдали каркала ворона, да в кустах шуршали мыши. Николь шла, опустив голову, но украдкой смотрела по сторонам: в этом утреннем свете мир казался иным – более древним, суровым, наполненным тайной.

Усадьба была большой: два крыла, высокий деревянный фасад, облезлая штукатурка, резные наличники на окнах. От дома пахло известью, старым деревом, сырым хлебом. На крыльце стояли двое – мужчина в простом кафтане и женщина в тёмном, строгом платье. Помещик и его жена.

– Ну, наконец, – сказала женщина. – Лизавета, бери Ольгу и ступайте в людскую. Сегодня гостей много, надо подсобить.

– Будет сделано, барыня Дарья Петровна, – кивнула Лизавета.

Они вошли в людскую – большую комнату за кухней, где уже толпились крепостные женщины, готовили тесто, чистили овощи, резали мясо. В воздухе стоял густой запах лука и печёного хлеба, а сквозь окна врывался солнечный свет, играя бликами на полу.

Николь быстро влилась в работу: чистила картошку, мыла морковь, помогала разносить воду. Она старалась быть тенью, не задавать вопросов. Но всё же не могла не замечать, как устроен этот мир: строгая иерархия, в которой слово барина – закон; слуги, которые знают своё место; женщины, которые разговаривают шёпотом, когда поблизости кто-то из господ.

Время от времени она слышала отрывки разговоров – о войне, о том, как Пётр гнетёт старую знать реформами, о новых указах, о рекрутчине, о налогах. Все эти слова, казалось, были вырваны из учебников истории – но теперь они звучали иначе: не как абстракция, а как боль, страх, тревога за завтрашний день.

В середине дня поместье наполнилось гулом голосов: приехали гости, мужчины в пёстрых кафтанах, женщины в кружевных чепцах, дети с румяными щеками. Везде суетились слуги, кто-то бегал с подносами, кто-то – с корзинами. Николь старалась держаться в стороне, но тут барыня Дарья Петровна позвала её:

– Ольга, подай в гостиную самовар и сушки.

Николь вытерла руки о фартук, взяла поднос и вошла в гостиную. Там, за длинным столом, сидели помещик Степан Александрович, его жена, несколько гостей – и среди них Андрей Резанов. Он был в парадном мундире, подтянутый, сдержанный, с тем самым внимательным взглядом, который Николь уже научилась бояться.

Она старалась не встречаться с ним глазами, но всё равно чувствовала его взгляд – будто он пронизывал её насквозь, изучал, взвешивал.

– Да, барыня, – тихо ответила Николь.– А вот и наша новая помощница, – сказала Дарья Петровна. – Ольга, поставь самовар сюда.

Она поставила самовар, аккуратно разложила сушки, отступила к стене.

– Да, сирота, – подтвердила Дарья Петровна. – Лизавета её к себе взяла. Работящая, смирная.– Славная девка, – заметил кто-то из гостей. – Из Вязьмы, говоришь?

– Сейчас таких мало, – вздохнула жена помещика. – Всё больше упрямых нынче, а эти – хоть и молчат, да дело знают.

В этот момент за столом начался спор. Один из гостей – старый, с густой бородой и золотой цепью на груди – заговорил громко:

– Всё это ваши реформы, господа, – обернулся он к Степану Александровичу, – только смуту сеют! Пётр ломает старое, как топором по дубу, а толку мало. Рекрутчина, налоги, новые порядки – а мужики мрут, как мухи.

– Всё к лучшему, – сдержанно возразил Андрей. – Без перемен Россия так и останется дикаркой среди Европы.

– А у нас есть? – вдруг вырвалось у Николь, прежде чем она успела себя остановить.– Европа! Да что нам эта Европа? – фыркнул другой гость. – Там и вера не та, и правды нет.

Вся комната замерла. Андрей смотрел на Николь удивлённо, а помещик – с лёгкой усмешкой:

– А ты, девка, что скажешь? Уж не бывала ли ты в той самой Европе?

Николь быстро опустила глаза, прикусила губу, почувствовала, как щеки заливает жар.

– Пусть говорит, – неожиданно сказал Андрей. – Интересно послушать мнение простого человека.– Нет, барин, – еле слышно ответила она. – Только… говорят, что и у нас, и у них люди все одинаково хотят жить по правде. – Слышали, господа? – рассмеялся гость с бородой. – Вот тебе и сирота из Вязьмы!

Николь стояла, сжав руки в кулаки. Она знала, что каждое её слово – как шаг по тонкому льду. Но не могла молчать.

– Я… думаю, что перемены нужны. Только бы не ломали людей, – сказала она тихо. – А то бывает: меняют законы, а жизнь всё такая же тяжёлая.

В комнате повисла тишина. Потом кто-то хмыкнул, кто-то – одобрительно кивнул.

– Умная девка, – заметила Дарья Петровна. – Лизавета её хорошо учит.

Андрей смотрел на Николь пристально, с лёгкой улыбкой, в которой было и удивление, и скрытое восхищение.

Когда Николь вернулась на кухню, Лизавета встретила её с тревогой:

– Я больше не буду, – пообещала Николь, хотя знала, что не сможет удержаться, если увидит несправедливость.– Что там у вас? – Да так, – вздохнула Николь. – Слова неосторожно сказала. – Гляди, Оля, – строго сказала Лизавета, – тут за лишнее слово не только ремнём – и батогами могут.

– Ты странная, Оля, – вздохнула Лизавета, но в голосе её было больше заботы, чем упрёка. – Только я тебя всё равно не брошу.

Эти слова согрели Николь. Она почувствовала, что Лизавета стала для неё не только наставницей, но и той частью семьи, которой ей всегда недоставало.

Вечером, после ужина, когда все разошлись по своим углам, Лизавета принесла Николь чашку горячего молока.

– Пей, чтобы руки не дрожали.

Николь взяла чашку, грея ладони.

– За меня. За себя.– А ты, Лизавета, не боишься? – Чего?

Лизавета задумалась, посмотрела на огонь в печи.

– Мне теперь всё равно. Сколько раз уже боялась – больше не хочу. А ты, Оля, держись за меня – не пропадёшь.

Наступила глубокая ночь. За окном бушевал ветер, стучал по ставням, гонял тучи по небу. Николь лежала, слушая его, и думала о том, как странно устроена жизнь: в прошлом, о котором она читала лишь в учебниках, она вдруг стала живой частью истории.

Все её знания – даты, имена, реформы – оказались не более чем пылью на ветру, когда дело дошло до настоящей жизни, до боли и радости простых людей.

«Здесь жизнь не про справедливость. Здесь – про выживание».Вспоминались слова Андрея:

Но всё равно внутри неё жило упрямое желание – верить, что перемены возможны.

На следующий день, когда работы в усадьбе стало меньше, Николь села на лавку у окна, смотрела на двор. Там Андрей разговаривал с барином о новых рекрутах, о необходимости строить сарай для зерна, о том, как скоро начнётся осенняя распутица.

Вдруг к ней подошёл мальчик лет семи – сын помещика, Тимошка. Он был светловолосый, с хитрыми глазами.

– Нет, а ты?– Ты кто? – спросил он прямо. – Ольга, – улыбнулась Николь. – Почему ты говоришь, как книжная? – А ты много книжек читал?

Николь рассмеялась.

– Может быть.

Тимошка смотрел на неё испытующе.

– Немного.– А ты умеешь рисовать?

Он протянул ей дощечку и кусок угля.

– Нарисуй лошадь.

Николь задумалась, потом нацарапала на дощечке простую лошадку – как рисовала когда-то для своих учеников. Тимошка восторженно уставился на рисунок.

– Ты волшебница! – прошептал он.

В этот момент в комнату заглянул Андрей. Увидел рисунок, улыбнулся.

– Не думал, что у Лизаветы такая помощница, – сказал он. – Ты и читать умеешь, и рисовать, и говорить не хуже барыни.

– Не бойся, – тихо добавил Андрей. – Я никому не скажу.– Я… – Николь почувствовала, как в ней снова поднимается тревога.

Он посмотрел на неё внимательно, и в этом взгляде было что-то новое – как будто он начал понимать: перед ним не простая деревенская девка, а человек с прошлым. С секретом.

В тот вечер, когда они с Лизаветой возвращались домой, Николь всё рассказала ей – не о будущем, конечно, а о том, что когда-то жила в доме, где было много книг, что любила учиться, что знала, как устроен мир, хотя никогда не была за пределами своей деревни.

Лизавета слушала её внимательно, не перебивала, только иногда кивала, будто понимала больше, чем говорила.

– Ты, Оля, не как все, – сказала она наконец. – Но я тебя не брошу. Даже если ты и правда колдунья, как бабы шепчут.

– Я не колдунья, – улыбнулась Николь. – Просто… иногда знаю больше, чем положено.

– Это не всегда добро, – вздохнула Лизавета. – Но если от этого есть прок, то пусть будет.

Перед сном Николь долго смотрела в окно на звёзды. Ей казалось, что где-то там, за горизонтом, осталась её настоящая жизнь – школа, друзья, семья. Но теперь у неё был новый дом, новая семья – Лизавета, Тимошка, даже Андрей, который учился ей доверять.

Она впервые почувствовала, что жить можно и здесь. Что даже в самом суровом времени есть место для надежды, для дружбы, для маленьких чудес.

Глава 6. Интриги в усадьбе

Ночь была тёмной, но не молчаливой: ветер шуршал в кронах старых лип, где-то вдалеке, у самой опушки, ухала сова, а в доме Лизаветы потрескивал огонь в печи. Николь не спала – лежала, уставившись в потолок, и думала о том, как быстро меняется человеческая душа, если её поставить на край чужого мира.

Она вспоминала дневную сцену в усадьбе: спор о реформах, мужские голоса, строгий взгляд Андрея, восторженного Тимошку с его дощечкой и углём. В памяти особенно ярко всплывали слова Андрея – не столько его вопросы, сколько то, что было между строк, в интонации: осторожный интерес, подозрение, желание понять. Николь знала: она дала повод для разговоров. Но впервые за всё время в прошлом не чувствовала в этом страха, только неясное волнение. Лизавета, принимая её без условий, словно бы наделила Николь внутренней свободой, которой та не знала даже в своём XXI веке.

– Нет. Думаю.

– Спишь? – прошептала Лизавета в темноте, не глядя.

– О чём?

– Да, барыня просила помочь с бельём.

– О том, как странно всё складывается.

– Не думай много. Тут думать – себе вредить. Завтра опять в усадьбу идти?

Лизавета вздохнула, укрылась с головой, и вскоре её дыхание стало ровным. Николь ещё долго слушала ночную деревню: этот мир жил своей, неведомой жизнью, и теперь она – его часть. Окончательно уснула она только под утро, когда серые лучи рассвета уже медленно разгоняли тьму в окне.

Утро принесло резкую перемену погоды: с ночи накрапывал дождик, земля напиталась влагой, и запах трав стал особенно густым, почти пряным. По дороге к усадьбе Николь шла медленно, ловя себя на том, что теперь её не тянет спрятаться, исчезнуть – наоборот, хотелось оглядеться, запомнить каждую мелочь. Ветви низких берёз, блестящие от росы, старый мостик через ручей, по которому она шла вместе с Лизаветой, – всё это казалось теперь ближе, чем даже стены её прежней квартиры.

– Не зазнавайся, – шепнула Лизавета, когда они подходили к дому. – В усадьбе нынче новая гостья, не простая. Барыня Дарья Петровна говорила: Ксения приедет, подруга её давняя, из самой столицы. Девка непростая, глядит на всех свысока. Ты с ней будь настороже.

– Постараюсь, – кивнула Николь, и внутри у неё что-то сжалось. Она уже знала: люди, привыкшие к власти и интригам, опаснее прямого барина.

В людской царила суета: горничные сновали туда-сюда, кухарка ругалась на девок, в коридоре стояли ящики с подарками. Ксения появилась неожиданно: высокая, стройная, в изумрудном платье, с лицом, в котором удивительным образом сочетались аристократическая холодность и живой ум. Её глаза – серые, колкие – скользнули по Николь, замерли, чуть прищурились.

– А это кто? – спросила она, обращаясь не к Николь, а к Дарье Петровне, которая только что вошла в людскую.

– Это Ольга, сирота из Вязьмы. Новая помощница Лизаветы. Девка толковая, смирная, – ответила барыня.

– Смирная? – Ксения наклонила голову, разглядывая Николь, словно изучая редкую птицу. – А мне кажется, в ней что-то есть… не отсюда.

Дарья Петровна засмеялась, хлопнула Ксению по руке.

– Ты всё выискиваешь странности. Сама, когда приехала, тоже всем казалась чужой. Ольга, иди-ка, помоги Марье с бельём.

Николь с облегчением выскользнула из комнаты, но чувствовала на себе пристальный взгляд Ксении. Та не уловила её тайны, но почувствовала «непохожесть» – и этим уже стала опасна.

Весь день Николь трудилась в усадьбе: стирала в ледяной воде простыни, мыла полы, помогала повару. Время от времени она слышала из гостиной звонкий смех Ксении, её быструю речь, наполненную намёками и шутками. Ксения была центром внимания – она умела вести беседу, умела повелевать, но за её утончённостью чувствовалась жёсткость.

Ближе к вечеру, когда работа утихла, Николь наконец позволила себе посидеть у окна в людской – просто смотреть, как по двору бегают дети, как Андрей разговаривает с управляющим, как Ксения, закутавшись в шаль, медленно прогуливается по аллее рядом с Дарьей Петровной.

В какой-то момент Ксения, заметив взгляд Николь, задержалась на ней, потом кивнула, будто приглашая к разговору.

Солнце уже садилось, заливая комнату золотистым светом. Андрей стоял у окна, делая вид, что занят, но его взгляд на мгновение задержался на Николь, а потом скользнул к Ксении.

– Ольга, подойди, – позвала Ксения, когда Николь появилась в дверях гостиной.

– Садись, не стесняйся, – сказала Ксения, указывая на стул напротив. – Ты ведь из Вязьмы, да?

– Да, барыня, – ответила Николь, стараясь держаться просто, но внутри вдруг почувствовала, как в ней нарастает тревога.

– А говоришь ты не совсем по-дворовому. Словно не у нас воспитана, – с лёгкой, едва уловимой усмешкой заметила Ксения. – Впрочем, это даже интересно. Скажи, Оля, что ты думаешь о том, что творится в стране? Про царские указы, про реформы?

– Я… не знаю, барыня. Я простая.

– Раз ты из Вязьмы, – начала Ксения, – значит, знаешь, что девки там не такие уж смирные. Говорят, что там даже грамоте учат.

– Может, барышня, и учат, – тихо ответила Николь, следя за каждым словом. – Да только я не учёная. Мать болела, некогда было книгами заниматься.

– Ну вот. Не по-дворовому ты говоришь, – спокойно заметила Ксения. – Вот хоть сейчас: «заниматься» – не всякая девка так скажет.

Она улыбнулась, но в этой улыбке не было тепла.

– От Лизаветы набралась, – неуверенно выдавила Николь.

– А косу ты заплетаешь слева направо, – продолжала Ксения, наклоняясь чуть ближе. – Это у нас только барышни так делают. Девки – наоборот.

Она смотрела на Николь внимательно, не мигая.

– И руки у тебя не в мозолях. Тонкие. Как у барыни, что всю жизнь за книгами сидела.

Николь почувствовала, как внутри всё сжалось. Хотелось обороняться, но она знала: сейчас малейшая дрожь выдаст её с головой.

– Я… когда маленькая была, болела часто, – снова попыталась выкрутиться Николь. – Вот и не работала много.

Ксения подалась вперёд, прядь её волос упала на щёку.

– А скажи, Оля, – вдруг мягко спросила она, – знаешь ли ты, зачем Пётр нынче велел стричь бороды и строить корабли в Петербурге?

В комнате повисла тишина. Николь машинально взглянула в окно – на клёны, на мальчика в синей рубашке, который гнал гусей по двору. Она знала, что этот вопрос – ловушка.

– Говорят… – осторожно начала она, – царь хочет, чтобы мы стали как в Европе. Чтобы у нас были корабли, как у англичан, чтобы и дворяне, и простые люди…

Она осеклась, поняв, что слишком увлеклась.

Ксения улыбнулась шире, но глаза её потемнели.

– Может, ты шпионка? Или из другой страны сбежала? А может, дочь боярина какого?– Вот видишь, – сказала она тихо, – ни одна деревенская девка не знает, кто такие англичане. Она положила ладонь на стол, медленно, с нажимом. – Кто ты, Оля? – Я… Я действительно из Вязьмы… – Нет, ты не из Вязьмы, – перебила Ксения, и в голосе её было уже не любопытство, а требование. – Ты врёшь. Я это чую. Она наклонилась ещё ближе, её голос стал совсем тихим:

В этот момент Андрей наконец обернулся, и Николь вдруг почувствовала его пристальный взгляд – не осуждающий, нет, а требующий, ищущий. И, быть может, защищающий.

– Ольга из Вязьмы, – медленно произнёс он, – но видно, что жизнь её учила не только полы мыть.

В её голосе была улыбка, но холодная, как лезвие.– Да? – Ксения легко вздёрнула подбородок, не отрывая взгляда от Николь. – Она так складно рассуждает о реформах, что мне даже неловко стало – я и то не всё помню из указов Петра.

Андрей подошёл ближе, опёрся на край стола. Николь почувствовала, как его взгляд скользит по ней, как оценивает, ищет, пытается понять. Они встретились глазами – и в этот миг она увидела в его взгляде не только удивление, но и что-то ещё: тревогу, насторожённость, интерес, который переходит границу дозволенного.

Он не улыбался, но и не обвинял.

– Хватит, – сказал он медленно. – Думаю, свой интерес ты уже утолила.

Ксения откинулась на спинку кресла, сцепила пальцы.

– Ты мне нравишься, Оля, – сказала она после долгой паузы. – Но знай: если ты что-то скрываешь – это рано или поздно выйдет наружу.

Она встала, прошла к двери, задержалась на пороге.

– Андрей, присмотри за этой девкой. Уж больно она не такая, как все.

Ксения ушла, оставив за собой шлейф аромата и напряжения.

Андрей ещё долго молчал. Он смотрел на Николь пристально, как на незнакомую карту, где линии не сходятся.

– Будь осторожна.– Ты умеешь удивлять людей, Оля, – наконец сказал он. – И это может быть и даром, и проклятием. Он посмотрел ещё раз, чуть дольше, чем позволено.

Он развернулся и ушёл, оставив Николь одну в гостиной, где воздух был густым, как перед грозой. За окнами вечер уже смыкал крылья, а в её душе тревога и облегчение сплелись в тугой узел: теперь она знала, что её тайна стала ещё уязвимее.

А в коридоре Андрей замедлил шаг, обернулся через плечо – и в этот короткий взгляд было вложено всё: и понимание, и предупреждение, и – странное, новое – уважение.Ночь была тёмной, но не молчаливой: ветер шуршал в кронах старых лип, где-то вдалеке, у самой опушки, ухала сова, а в доме Лизаветы потрескивал огонь в печи. Николь не спала – лежала, уставившись в потолок, и думала о том, как быстро меняется человеческая душа, если её поставить на край чужого мира.

Она вспоминала дневную сцену в усадьбе: спор о реформах, мужские голоса, строгий взгляд Андрея, восторженного Тимошку с его дощечкой и углём. В памяти особенно ярко всплывали слова Андрея – не столько его вопросы, сколько то, что было между строк, в интонации: осторожный интерес, подозрение, желание понять. Николь знала: она дала повод для разговоров. Но впервые за всё время в прошлом не чувствовала в этом страха, только неясное волнение. Лизавета, принимая её без условий, словно бы наделила Николь внутренней свободой, которой та не знала даже в своём XXI веке.

– Спишь? – прошептала Лизавета в темноте, не глядя.

– Нет. Думаю.

– О чём?

– О том, как странно всё складывается.

– Не думай много. Тут думать – себе вредить. Завтра опять в усадьбу идти?

– Да, барыня просила помочь с бельём.

Лизавета вздохнула, укрылась с головой, и вскоре её дыхание стало ровным. Николь ещё долго слушала ночную деревню: этот мир жил своей, неведомой жизнью, и теперь она – его часть. Окончательно уснула она только под утро, когда серые лучи рассвета уже медленно разгоняли тьму в окне.

Утро принесло резкую перемену погоды: с ночи накрапывал дождик, земля напиталась влагой, и запах трав стал особенно густым, почти пряным. По дороге к усадьбе Николь шла медленно, ловя себя на том, что теперь её не тянет спрятаться, исчезнуть – наоборот, хотелось оглядеться, запомнить каждую мелочь. Ветви низких берёз, блестящие от росы, старый мостик через ручей, по которому она шла вместе с Лизаветой, – всё это казалось теперь ближе, чем даже стены её прежней квартиры.

– Не зазнавайся, – шепнула Лизавета, когда они подходили к дому. – В усадьбе нынче новая гостья, не простая. Барыня Дарья Петровна говорила: Ксения приедет, подруга её давняя, из самой столицы. Девка непростая, глядит на всех свысока. Ты с ней будь настороже.

– Постараюсь, – кивнула Николь, и внутри у неё что-то сжалось. Она уже знала: люди, привыкшие к власти и интригам, опаснее прямого барина.

В людской царила суета: горничные сновали туда-сюда, кухарка ругалась на девок, в коридоре стояли ящики с подарками. Ксения появилась неожиданно: высокая, стройная, в изумрудном платье, с лицом, в котором удивительным образом сочетались аристократическая холодность и живой ум. Её глаза – серые, колкие – скользнули по Николь, замерли, чуть прищурились.

– А это кто? – спросила она, обращаясь не к Николь, а к Дарье Петровне, которая только что вошла в людскую.

– Это Ольга, сирота из Вязьмы. Новая помощница Лизаветы. Девка толковая, смирная, – ответила барыня.

– Смирная? – Ксения наклонила голову, разглядывая Николь, словно изучая редкую птицу. – А мне кажется, в ней что-то есть… не отсюда.

Дарья Петровна засмеялась, хлопнула Ксению по руке.

– Ты всё выискиваешь странности. Сама, когда приехала, тоже всем казалась чужой. Ольга, иди-ка, помоги Марье с бельём.

Николь с облегчением выскользнула из комнаты, но чувствовала на себе пристальный взгляд Ксении. Та не уловила её тайны, но почувствовала «непохожесть» – и этим уже стала опасна.

Весь день Николь трудилась в усадьбе: стирала в ледяной воде простыни, мыла полы, помогала повару. Время от времени она слышала из гостиной звонкий смех Ксении, её быструю речь, наполненную намёками и шутками. Ксения была центром внимания – она умела вести беседу, умела повелевать, но за её утончённостью чувствовалась жёсткость.

Ближе к вечеру, когда работа утихла, Николь наконец позволила себе посидеть у окна в людской – просто смотреть, как по двору бегают дети, как Андрей разговаривает с управляющим, как Ксения, закутавшись в шаль, медленно прогуливается по аллее рядом с Дарьей Петровной.

В какой-то момент Ксения, заметив взгляд Николь, задержалась на ней, потом кивнула, будто приглашая к разговору.

– Ольга, подойди, – позвала Ксения, когда Николь появилась в дверях гостиной.

Солнце уже садилось, заливая комнату золотистым светом. Андрей стоял у окна, делая вид, что занят, но его взгляд на мгновение задержался на Николь, а потом скользнул к Ксении.

– Садись, не стесняйся, – сказала Ксения, указывая на стул напротив. – Ты ведь из Вязьмы, да?

– Да, барыня, – ответила Николь, стараясь держаться просто, но внутри вдруг почувствовала, как в ней нарастает тревога.

– А говоришь ты не совсем по-дворовому. Словно не у нас воспитана, – с лёгкой, едва уловимой усмешкой заметила Ксения. – Впрочем, это даже интересно. Скажи, Оля, что ты думаешь о том, что творится в стране? Про царские указы, про реформы?

– Я… не знаю, барыня. Я простая.

– Раз ты из Вязьмы, – начала Ксения, – значит, знаешь, что девки там не такие уж смирные. Говорят, что там даже грамоте учат.

– Может, барышня, и учат, – тихо ответила Николь, следя за каждым словом. – Да только я не учёная. Мать болела, некогда было книгами заниматься.

– А говоришь ты не по-дворовому, – спокойно заметила Ксения. – Вот хоть сейчас: «заниматься» – не всякая девка так скажет.

Она улыбнулась, но в этой улыбке не было тепла.

– От Лизаветы набралась, – неуверенно выдавила Николь.

– А косу ты заплетаешь слева направо, – продолжала Ксения, наклоняясь чуть ближе. – Это у нас только барышни так делают. Девки – наоборот.

Она смотрела на Николь внимательно, не мигая.

– И руки у тебя не в мозолях. Тонкие. Как у барыни, что всю жизнь за книгами сидела.

Николь почувствовала, как внутри всё сжалось. Хотелось обороняться, но она знала: сейчас малейшая дрожь выдаст её с головой.

– Я… когда маленькая была, болела часто, – снова попыталась выкрутиться Николь. – Вот и не работала много.

Ксения подалась вперёд, прядь её волос упала на щёку.

– А скажи, Оля, – вдруг мягко спросила она, – знаешь ли ты, зачем Пётр нынче велел стричь бороды и строить корабли в Петербурге?

В комнате повисла тишина. Николь машинально взглянула в окно – на клёны, на мальчика в синей рубашке, который гнал гусей по двору. Она знала, что этот вопрос – ловушка.

– Говорят… – осторожно начала она, – царь хочет, чтобы мы стали как в Европе. Чтобы у нас были корабли, как у англичан, чтобы и дворяне, и простые люди…

Она осеклась, поняв, что слишком увлеклась.

Ксения улыбнулась шире, но глаза её потемнели.

– Вот видишь, – сказала она тихо, – ни одна деревенская девка не знает, кто такие англичане.

Она положила ладонь на стол, медленно, с нажимом.

– Кто ты, Оля?

– Я… Я действительно из Вязьмы…

– Нет, ты не из Вязьмы, – перебила Ксения, и в голосе её было уже не любопытство, а требование. – Ты врёшь. Я это чую.

Она наклонилась ещё ближе, её голос стал совсем тихим:

– Может, ты шпионка? Или из другой страны сбежала? А может, дочь боярина какого?

В этот момент Андрей наконец обернулся, и Николь вдруг почувствовала его пристальный взгляд – не осуждающий, нет, а требующий, ищущий. И, быть может, защищающий.

– Ольга из Вязьмы, – медленно произнёс он, – но видно, что жизнь её учила не только полы мыть.

– Да? – Ксения легко вздёрнула подбородок, не отрывая взгляда от Николь. – Она так складно рассуждает о реформах, что мне даже неловко стало – я и то не всё помню из указов Петра.

В её голосе была улыбка, но холодная, как лезвие.

Андрей подошёл ближе, опёрся на край стола. Николь почувствовала, как его взгляд скользит по ней, как оценивает, ищет, пытается понять. Они встретились глазами – и в этот миг она увидела в его взгляде не только удивление, но и что-то ещё: тревогу, насторожённость, интерес, который переходит границу дозволенного.

– Хватит, – сказал он медленно. – Думаю, свой интерес ты уже утолила.

Он не улыбался, но и не обвинял.

Ксения откинулась на спинку кресла, сцепила пальцы.

– Ты мне нравишься, Оля, – сказала она после долгой паузы. – Но знай: если ты что-то скрываешь – это рано или поздно выйдет наружу.

Она встала, прошла к двери, задержалась на пороге.

– Андрей, присмотри за этой девкой. Уж больно она не такая, как все.

Ксения ушла, оставив за собой шлейф аромата и напряжения.

Андрей ещё долго молчал. Он смотрел на Николь пристально, как на незнакомую карту, где линии не сходятся.

– Ты умеешь удивлять людей, Оля, – наконец сказал он. – И это может быть и даром, и проклятием.

Он посмотрел ещё раз, чуть дольше, чем позволено.

– Будь осторожна.

Он развернулся и ушёл, оставив Николь одну в гостиной, где воздух был густым, как перед грозой. За окнами вечер уже смыкал крылья, а в её душе тревога и облегчение сплелись в тугой узел: теперь она знала, что её тайна стала ещё уязвимее.

А в коридоре Андрей замедлил шаг, обернулся через плечо – и в этот короткий взгляд было вложено всё: и понимание, и предупреждение, и – странное, новое – уважение.

Глава 7. Первый шаг к признанию

Сумерки опустились на усадьбу быстро, как занавес в старом театре, скрывая под собой все тревоги и недосказанности прошедшего дня. Николь ещё долго сидела в пустой гостиной, где только что Ксения, будто хищная птица, пыталась вырвать из неё правду, а Андрей, не вмешиваясь, наблюдал за этим словесным поединком, словно судья на незримом ринге.

За окном медленно темнело. На дворе слышались голоса, где Лизавета, уже по привычке, проверяла, не забыла ли Николь платок или косынку. С кухни доносился густой аромат тушёной репы, и этот запах неожиданно напомнил Николь о доме, где на кухне её матери всегда стояла кастрюля с супом, а в окне отражался свет уличных фонарей – таких, которых здесь не было и быть не могло.

Сейчас же в темноте за окнами виднелись только огромные, чернильные тени деревьев, да редкие огоньки в окнах людских построек. Николь осторожно коснулась подоконника, чувствуя шершавость старого дерева, и только теперь позволила себе выдохнуть. Сердце всё ещё колотилось – не от страха разоблачения, а от усталости и какого-то нового, щемящего чувства: впервые за всё время в прошлом она ощутила себя не только гостьей, но и частью этого мира.

– Оля! – позвала с порога Лизавета. – Ты чего застыла? Ужинать пора.

Николь поднялась, ещё раз взглянула на пустую гостиную и медленно вышла в коридор. Лизавета встретила её с привычной суровой заботой: поправила выбившуюся прядь, пригладила фартук.

– Плохо тебе? – спросила она тихо, почти шёпотом.

– Нет, устала просто, – попыталась улыбнуться Николь.

– С Ксенией не связывайся, – строго посоветовала Лизавета. – Эта барышня всё видит, всё помнит.

Она посмотрела в глаза Николь внимательно, по-матерински тревожно:

– Я слышала, она тебя про бороды да корабли спрашивала. Говорят, ты умно отвечала.

Николь смутилась, опустила глаза.

– Я… случайно…

– Вот и не случайничай больше, – отрезала Лизавета, но в голосе её была не злость, а тревога. – Тут за ум не хвалят, а боятся.

Она помолчала, словно что-то взвешивая.

– Ты мне как родная, Оля. Я тебя не выдам, но и не дай другим повода.

– Спасибо, – прошептала Николь, и только теперь почувствовала, как сильно нуждается в этой поддержке.

Ужин проходил в тесной, жаркой кухне, где пахло хлебом, молоком и репой. Вокруг стола собрались Лизавета, две молодые горничные, кухарка Марья и старик-сторож Ефим – человек с редкой, седой бородой и глазами, в которых отражались годы и годы наблюдения за чужими жизнями.

Ефим был немногословен, но всегда смотрел на Николь с лёгкой усмешкой, будто видел в ней что-то, чего не замечали остальные. Иногда он бросал короткое замечание, вроде: «Оля, а ты всё думаешь, да думаешь… Не к добру это», – и Николь каждый раз чувствовала, что её мысли как будто читают.

– Оля нынче опять барышню Ксению удивила, – заметила кухарка Марья, разливая похлёбку по мискам. – Ох, не нравится мне это.

– Да что вы все, – не выдержала вдруг одна из горничных, Настя. – Может, у Оли просто язык хорошо подвешен. Неужто теперь и слова нельзя сказать?

– Можно, – вздохнул Ефим, – только не всякое слово для всякого уха.

Он посмотрел на Николь долгим, изучающим взглядом.

– Ты не обижайся, Оля. Тут у нас, если кто не как все, сразу подозрение: или вор, или колдун, или беглый.

– Я не беглая, – тихо сказала Николь, и вдруг с силой почувствовала: в этих словах нет лжи. Она действительно не убегала ни от кого – она просто потерялась между мирами.

– Вот и держи себя смирно, – посоветовала Марья. – А то у барыни рука тяжёлая.

Она перекрестилась, словно отгоняя дурные мысли.

После ужина Николь вышла на крыльцо, присела на ступеньки. В воздухе стоял запах мокрой земли, тёплого дождя и свежескошенной травы. Над усадьбой медленно поднималась луна, обрисовывая крышу дома серебряным светом.

Она закрыла глаза, прислушалась к себе. Всё, что было когда-то важным – уроки, школьные отчёты, даже мобильный телефон, – оказалось несущественным. Здесь жизнь была другой: тяжёлой, медленной, но настоящей. В каждом движении, в каждом слове было что-то неуловимо подлинное.

Николь вспомнила слова Лизаветы: «Я тебя не выдам, но и не дай другим повода». Впервые за долгое время она ощутила не страх, а тихую благодарность – за то, что у неё есть кто-то, кто поймёт и защитит, даже не зная всей правды.

Утро пришло с шумом, гомоном и криками детей. В саду за домом играли младшие дети помещика – двое мальчиков, Тимофей и Саша, и девочка Марфуша. Они носились по мокрой траве, бросались друг в друга яблоками и ветками рябины, вопя так, что их было слышно на всю округу.

Николь стояла у окна людской, наблюдая за ними, и на миг почувствовала себя снова учительницей: хотелось выйти, остановить их, объяснить, что так нельзя, что можно пораниться…

– Не ходи, – прошептала Лизавета, заметив её взгляд. – Пусть Марья сама разбирается. Тебе лучше не высовываться без нужды.

– Почему все так боятся, что я скажу что-то лишнее? – не выдержала Николь.

Лизавета замялась, затем села рядом, заглянула Николь в глаза:

– Потому что здесь не любят тех, кто не молчит. Кто умнее – того боятся, а кого боятся, того стараются либо прогнать, либо… – она замолчала, пожала плечами, – либо хуже.

– Я не могу всё время молчать, – призналась Николь.

– А ты учись. Тут век короткий. На болтливых и дерзких смотрят, будто на чужих. А чужого всегда легче выдать, чем понять.

В этих словах была вся горькая мудрость века, в котором Николь теперь жила. Она кивнула, обещая хотя бы постараться.

До полудня всё шло обычно: Николь помогала в прачечной, мыла полы, слушала, как на кухне Марья ругается с Настей за недосоленный суп. Но тревога после вчерашнего разговора с Ксенией не покидала её. Через открытое окно доносился звонкий смех детей, и вдруг – пронзительный крик.

Всё произошло быстро: из сада вбежала горничная, запыхавшись, с ужасом в глазах.

– Тимофей! Он упал с дерева! – закричала она.

В доме началась суета. Дарья Петровна метнулась во двор, Марья выронила полотенце, даже Лизавета побледнела и бросилась следом. Николь, забыв обо всём, бросилась вслед за ними.

На краю сада, под старой яблоней, лежал Тимофей – мальчик лет восьми, бледный, с закрытыми глазами. Рядом стоял Саша, дрожащий от страха, Марфуша плакала, зажав кулачки. Вокруг уже собрались взрослые и дети, кто-то суетился, кто-то тянул его за плечо.

Все обернулись, удивлённые её тоном.– Не трогайте его! – резко крикнула Николь, и её голос был твёрже, чем она ожидала от себя.

– Отойдите, дайте мне место, – она опустилась рядом на колени, машинально вспоминая всё, чему когда-либо училась. «Сначала – не дать причинить больше вреда. Не двигать – если есть подозрение на травму шеи или спины».

Она осторожно положила ладонь на лоб мальчика.

– Тимофей, слышишь меня? Открой глаза, пожалуйста…

Мальчик не реагировал, но дышал – Николь уловила частое, неглубокое дыхание. Пульс – она чуть коснулась его запястья – был слабый, но ровный.

– Он живой, – выдохнула она, – но, пожалуйста, не трогайте его голову и шею.

Она повернулась к кухарке:

– Марья, принеси, пожалуйста, любую мягкую ткань или сверни пальто валиком!

– Платок пойдёт? – спросила Марья, дрожащими руками протягивая ей длинный шерстяной платок.

– Да, – Николь аккуратно свернула его в жгут и подложила с обеих сторон шеи Тимофея – чтобы зафиксировать голову и не дать ей мотаться, если мальчик вдруг придёт в себя или его случайно заденут.

Теперь – проверить сознание.

– Тимофей… если слышишь меня, сожми мою руку, – она взяла его ладошку.

Никакой реакции.

– Похоже, перелом… – Николь тихо сказала это Лизавете, чтобы не пугать остальных.Осмотрела руки и ноги на предмет неестественного положения, подозрения на переломы: правая рука была согнута под странным углом, мальчик чуть вздрогнул при прикосновении.

– С дерева, – всхлипнул мальчик. – Он хотел до самой верхушки добраться, поскользнулся.– Саша, – обратилась она к стоящему рядом младшему брату, – ты видел, как он упал?

– С самой верхней ветки… – Саша показал рукой почти на самые верхние нетолстые ветки яблони.– С какой высоты?

Николь кивнула.

«Значит, мог удариться спиной и головой… Нужно проверить, нет ли кровотечения…»

Она аккуратно осмотрела затылок и спину мальчика: крови не было, только большая ссадина на лбу.

Осторожно ощупала рёбра – мальчик не отреагировал болезненно, дыхание не стало прерывистым – значит, скорее всего, внутренних повреждений грудной клетки нет. Ощупала живот – мягкий, не вздутый, на давление не реагирует.

Теперь ноги и вторая рука: левая нога была вытянута, правая чуть согнута, но при лёгком прикосновении мальчик застонал.

– Похоже, и тут… – она посмотрела на взрослых. – Мы не знаем, что сломано, и не видим явных ран, но двигать его всё равно нельзя.

– Барин, нужно послать за лекарем. И пока никто не трогает мальчика, не переворачивает, не тащит в дом, ясно?Она подняла глаза на подбежавшего к ним барина, Степана Александровича:

– Откуда ты так знаешь, Оля? Ты ведь не лекарка…Ксения, наблюдавшая всё это время с недоверием, вдруг вмешалась:

– У меня… в Вязьме был случай, – тихо сказала Николь, не поднимая взгляд. – Я запомнила, как делали. Если двигать сильно, можно повредить спину или шею. Лучше подождать.

– А если он не очнётся? – спросила Дарья Петровна, голос дрожал.

– Лучше не трогать, – твёрдо повторила Николь. – Дайте ему покоя, покройте чем-то, чтобы не мёрз, и ждите, пока придёт лекарь.

Она сняла свой платок, аккуратно накрыла мальчика, заботясь, чтобы не сместить голову.

– Держите его в тепле. Если проснётся – не давайте воды, только смачивайте губы, – она обернулась к Марье.

Только теперь Николь поняла, что у неё дрожат руки.

Время в саду будто застыло: взрослые с тревогой смотрели на Николь, на мальчика, на друг друга. Степан Александрович стоял рядом, лицо у него было серым, но голос твёрдым:

– Делайте, как она говорит. Марья, зови кучера, пусть скачет за лекарем. – Он вдруг повернулся к Николь и сдержанно, но очень серьёзно сказал: – Спасибо, Оля. Я не знаю, что бы мы делали…

Лизавета сжала Николь за плечо, Ксения смотрела теперь не только с подозрением, но и с уважением – и с опаской.

Андрей, появившийся из-за кустов, замер, наблюдая за Николь с выражением, в котором смешались тревога и восхищение.

– Ты… – начал он и не договорил.

Николь посмотрела на него – и впервые увидела в его взгляде не только осторожность, но и искренний страх за неё: за ту, кто в этот раз, спасая чужую жизнь, стала ещё более чужой для этого века.

– Ты… это было правильно. Я бы сам не догадался.

Он посмотрел на неё внимательно, и в этом взгляде было всё: и благодарность, и страх, и что-то ещё новое.

– Спасибо, – тихо сказала Николь.

Пока взрослые ждали лекаря, сад постепенно опустел – дети, напуганные случившимся, ушли в дом, а слуги шептались у крыльца, бросая на Николь взгляды, в которых смешивались испуг, уважение и недоверие. Вокруг всё было непривычно тихо: даже птицы на яблонях притихли, только ветер колыхал ветви и шуршал листвой. Вдруг сад казался не местом детских игр, а театром, где каждый шаг и взгляд обсуждается со всех сторон.

Николь осталась рядом с Тимофеем, не позволяя себе думать о том, что будет, если мальчик так и не очнётся, если случится худшее. Она тихо сидела рядом, время от времени проверяя дыхание – короткое, но ровное, – и украдкой наблюдая за взрослыми.

Дарья Петровна нервно теребила платок, стоя чуть поодаль. Её лицо, обычно полное достоинства и строгости, было теперь измято тревогой.

– Ты не отходи, Оля, – неожиданно сказала она, подойдя ближе. – Ты что-то понимаешь в этих делах…

В голосе её звучала не только благодарность, но и скрытая просьба: «Останься, не оставляй меня одну с этим страхом».

– Я с ним, барыня, – тихо ответила Николь, не поднимая глаз.

Ксения, стоящая у края дорожки, наблюдала за Николь пристально, сжав губы. Она не вмешивалась, но её взгляд был тяжёлым, почти обвиняющим – как будто она искала в каждом движении Николь подтверждение своим подозрениям.

Андрей держался чуть в стороне, опершись на яблоню. Он не спускал глаз с Николь, и в его взгляде были смешаны тревога, интерес и… что-то похожее на гордость. Временами он делал шаг вперёд, будто хотел что-то сказать, но тут же останавливался, сдерживая себя.

Лизавета была рядом, молча, как тень. Она не задавала лишних вопросов, но её рука время от времени ложилась на плечо Николь, как напоминание: «Ты не одна. Я здесь».

Время тянулось мучительно медленно. Николь смотрела на неподвижного Тимофея и каждый раз с облегчением ловила его дыхание. «Если он просто потерял сознание, значит, всё будет хорошо…» – уговаривала она себя, вспоминая истории из жизни и книги по первой помощи, которые когда-то казались ей обычной теорией.

Лекарь приехал только через полчаса – плотный, седой, с сумкой через плечо. Он быстро осмотрел мальчика, одобрительно кивнул, когда увидел импровизированную фиксацию шеи.

– Кто это сделал? – спросил он, осматривая Николь с неожиданным уважением.

– Девка из людской, – отозвалась Марья.

– Умно, – коротко заметил лекарь. – Молодец.

Он аккуратно прощупал мальчика, приказывал слугам держать ноги и плечи, а потом приказал аккуратно переложить Тимофея на доски, которые притащили из сарая.

– Правильно всё, – пробормотал он, – если бы сразу подняли – мог бы остаться калекой.

Слуги переглянулись, а Дарья Петровна перекрестилась, глядя на Николь с новым выражением – теперь там была не только тревога, но и уважение.

Когда мальчика унесли в дом, Николь впервые позволила себе выдохнуть. Руки дрожали, ноги подкашивались, и она, не думая, присела прямо на траву. Лизавета тут же оказалась рядом, присела рядом, не говоря ни слова.

– Ты умница, – прошептала она, сжимая руку Николь. – Не бойся, всё правильно сделала.

– Я… – Николь не смогла договорить, ком застрял в горле. Только сейчас она почувствовала, как сильно устала – не только физически, но и душой. Внутри было всё: страх, облегчение, гордость и стыд – за то, что снова выделилась, снова стала «не такой».

– Лизавета… – прошептала она, – я не хотела… я просто…

– Ты спасла ребёнка, – твёрдо сказала Лизавета. – Остальное – не важно.

Вечер опустился на усадьбу мягко и печально. Вокруг всё снова зажило своей жизнью: слуги обсуждали происшествие, кто-то молился за здоровье Тимофея, кто-то шептался о странной девке Оле, которая вдруг оказалась не так проста. Но для Николь всё вокруг стало будто приглушённым, как в тумане.

Она сидела на скамейке у крыльца, глядя в потемневший сад, и вспоминала, как когда-то учила детей правилам безопасности, как объясняла, что нельзя лазать по деревьям, как радовалась их смеху… Всё это было так далеко, так нереально.

А сейчас она сидела среди чужих людей, в чужом времени, и всё, что у неё было – это знание, что сегодня она смогла что-то изменить.

К ней подошёл Андрей. Он сел рядом, долго молчал, потом сказал тихо:

– Я видел, как ты действовала.

В его голосе не было ни укора, ни осуждения – только усталость и… восхищение.

– Ты не из простых, Оля. Я это знал и раньше, а теперь уверен.

Он посмотрел на неё внимательно, словно хотел увидеть что-то за гранью привычного.

– Я… – Николь растерялась. Ей хотелось сказать правду, но язык не поворачивался.

– Не бойся, – вдруг сказал Андрей, – я не выдам тебя.

Он встал, положил руку ей на плечо и тихо добавил:

– Но будь осторожна. Здесь за ум могут и наказать. Особенно, если ты – не своя.

Он ушёл, оставив Николь в странном смешении чувств – страха, благодарности и надежды.

Когда солнце окончательно скрылось за лесом, к Николь подошла Ксения. Она молча села рядом, долго смотрела на неё, потом спросила:

– Откуда ты знаешь, как спасать людей?

В этот раз в её голосе не было ни насмешки, ни враждебности – только искреннее любопытство и упрямая решимость докопаться до истины.

– Я… – начала Николь, – просто когда-то видела, как мальчику помогали.

Она не лгала, но и правды не сказала.

Ксения помолчала, затем чуть улыбнулась:

– Ты удивительная, Оля. Но помни: в нашем мире чудес не любят. Особенно если они исходят от тех, кто должен быть просто служанкой.

Она ушла, а Николь осталась одна во дворе, глядя на луну, которая поднималась всё выше, заливая сад серебряным светом. В этот вечер она поняла: теперь ей не скрыться. Её заметили. Её запомнили.

Но впервые за всё время в прошлом она не чувствовала страха. Она чувствовала, что теперь у неё есть право на этот мир – пусть даже это право придётся отстаивать каждый день.

Когда она вернулась к Лизавете, та встретила её у порога.

– Как Тимофей? – спросила Николь.

– Лекарь сказал: жить будет, – улыбнулась Лизавета. – А у тебя теперь иная жизнь начнётся.

Она обняла Николь за плечи, и в этом объятии было всё: и тревога, и гордость, и материнская нежность.

– Всё будет хорошо, Оля. Только помни: теперь ты на виду. А на виду жить труднее.

Николь кивнула, и впервые за долгое время позволила себе поверить: быть собой – это не всегда беда. Иногда – это дар.

Ночь была тиха, звёзды мерцали в вышине, а где-то в саду, под яблоней, ветер шуршал травой, напоминая: всё здесь – настоящее, острое, живое. И у каждого – даже у чужой девки из другого времени – есть шанс стать частью этой жизни. Если хватит храбрости не молчать, когда это действительно важно.

Глава 8. Разоблачение

В ту ночь, когда сад окутало серебро луны, Николь долго не могла уснуть. В голове всё ещё вертелись события прошедшего дня – отчаянные крики детей, судорожные движения рук, взгляд Андрея, в котором впервые появилось что-то новое, и Ксения – насторожённо-внимательная, будто чует за спиной у Николь целую пропасть сокрытых смыслов.

В избе было тихо. Лизавета ворочалась на своей половине, изредка покашливая. Пламя в печи догорало, бросая на стену тени, похожие на огромных птиц. Николь лежала на спине, уставившись в тёмные балки потолка, и пыталась упорядочить мысли: как жить дальше, когда тебя заметили? Как не утратить себя и не подставить под удар тех, кто принял тебя в этот суровый и – всё же – ставший чуть ближе мир?

Она вспоминала о будущем – о коротких записках на холодильнике, о случайных встречах с друзьями, о родителях, которые, быть может, сейчас ищут её, живя в ином времени. Но всё это вдруг стало тусклым, как сон. Здесь, в этой деревне, в этом мире, её жизнь обрела новый смысл, а поступки – цену, о которой раньше она не думала.

Утро настало изморозью – трава побелела, словно кто-то рассыпал по ней муку. Воздух был свежим, чуть хрустящим, и, когда Николь вышла на крыльцо, её дыхание заклубилось белым паром. Лизавета уже хлопотала во дворе, раздавая указания – кому в хлев, кому за водой, кого к печи.

– Оля, на, возьми хлеба, – сказала она, подавая ломоть, – и не ходи сегодня одна в сад. Пусть Настя с тобой будет.

Она внимательно посмотрела на Николь, в глазах её – тревога и забота.

– После вчерашнего все на тебя смотрят. А что думает барыня – не скажу. Ксения тоже… Знаю я таких.

– Я всё понимаю, Лизавета, – тихо ответила Николь. – Я буду осторожна.

Они обменялись долгим взглядом. В нём было больше, чем слова: благодарность, страх, обещание быть рядом несмотря ни на что.

В усадьбе утро началось с обычной суеты, но воздух был другой – насторожённый, напряжённый, словно в доме поселилась тень. Уже в коридоре Николь почувствовала на себе посторонние взгляды. Горничные шептались, кухарка Марья смотрела с уважением вперемешку с опаской, а старик Ефим – тот самый, что всегда молчал, – вдруг кивнул ей с особой серьёзностью.

– Ты молодец, Оля, – сказал он глухо. – Но теперь за тебя будут держаться, как за колышек в бурю. Не подведи.

Николь едва улыбнулась. Она понимала, что и сама становится колышком для других – для Лизаветы, для этих людей, для самой себя.

Ксения появилась в доме позже всех, в новом платье, с волосами, уложенными строго и высоко. В её движениях была та отточенная грация, которой обладают только те, кто привык быть на виду, привык командовать. Но сегодня в её взгляде было что-то особенно острое, хищное. Она разглядывала Николь с интересом охотницы, которая наконец учуяла след.

– Оля, иди сюда, – позвала она, когда Николь проходила мимо двери гостиной.

В комнате было светло, окна выходили в сад, где ещё оставались следы вчерашней тревоги. Ксения сидела за столом, перед ней лежали какие-то бумаги, но она даже не притронулась к ним.

– Присаживайся.

Она указала на стул напротив, и, когда Николь села, долго молчала, разглядывая её, будто впервые видит.

– Ты храбрая, – наконец сказала Ксения. – Но, знаешь, за храбрость в нашем мире не всегда благодарят. Ты согласна?

– Согласна, барыня, – ответила Николь, не поднимая глаз.

– А ещё ты умная. Слишком даже. Не по чину. – Ксения сложила руки замком, её кольца поблёскивали в полосе света. – Я навела справки. В Вязьме никто тебя не помнит. Ни одна из дворовых не знает, кто такая Ольга, сирота из Вязьмы.

Николь почувствовала, как у неё похолодели руки. Она ожидала этого, но всё равно не была готова.

– Может быть… – начала она, но Ксения перебила:

– Может быть, ты не из Вязьмы вовсе. Может быть, ты из другого места? Или вообще не из наших?

В комнате становилось тесно от напряжения. Николь чувствовала, как нарастает паника, но старалась держаться.

– Я… не помню всего, – прошептала она. – Я… после болезни…

Она схватилась за первую попавшуюся версию, которую когда-то слышала в рассказах о крестьянах, терявших память после горячки.

Ксения прищурилась, и в её взгляде появилось что-то похожее на сочувствие – или, может быть, на интерес.

– Нет, барыня. Иногда мне снятся странные вещи, я не знаю, где я была раньше. Только помню, как меня Лизавета нашла в лесу.– Ты не всё помнишь?

В этот момент в комнату вошёл Андрей. Он задержался у двери, взглянул на Ксению, потом на Николь.

– Мешаю? – спросил он тихо, но в голосе его стояла сталь.

– Нет, Андрей, ты вовремя, – ответила Ксения. – Я вот выясняю, кто у нас эта загадочная Оля.

Андрей медленно подошёл, стал рядом с Николь, а потом – неожиданно для всех – положил руку ей на плечо.

– Не надо её мучить, Ксения. Она спасла ребёнка. Она работает честно.

Он посмотрел на Николь, в его взгляде было доверие – полное, безусловное, почти болезненное в своей чистоте.

– У каждого может быть прошлое, которое он не помнит. Война, голод, болезни… Ты же знаешь, сколько таких было?

Ксения откинулась на спинку стула, задумчиво водя пальцем по столу.

– Может быть. Но я всё равно хочу знать, кто она.

– Пока она не сделала ничего дурного, – твёрдо сказал Андрей, – она под моей защитой.

Он говорил это не как офицер, а как человек, готовый встать между Николь и всем чужим миром.

В этот момент в дверях появилась Лизавета – взъерошенная, с фартуком, испачканным мукой. Она бросилась к Николь, схватила её за руку.

– Всё, барышня, отпустите девку! Я ручаюсь за неё!

Голос Лизаветы дрожал, но в нём была такая сила, что даже Ксения на миг растерялась.

– Как хочешь, Лизавета, – кивнула Ксения. – Но я всё равно узнаю правду, рано или поздно.

Когда Николь с Лизаветой вышли в коридор, сердце у неё билось так, что казалось – его слышит вся усадьба.

– Спасибо, – прошептала она. – Я бы не выдержала одна.

– Ты теперь моя, – твёрдо ответила Лизавета. – Я никому не дам тебя в обиду.

Она обняла Николь, и в этом объятии было всё, чего та так не хватало: дом, защита, материнская любовь.

В тот день Николь работала молча, стараясь не привлекать к себе внимания. Но всё равно ощущала на себе взгляды – Ксении, Андрея, даже старика Ефима. Слуги искоса поглядывали, перешёптывались, но никто не смел сказать вслух то, что витало в воздухе: кто же она, эта странная, умная Оля, которая не помнит своего прошлого и говорит так, словно родилась не здесь?

Вечером, когда солнце садилось за лесом, Андрей подошёл к Николь, когда она собирала бельё во дворе.

– Ты боишься меня теперь? – спросил он тихо.

– Нет, – честно ответила Николь. – Я благодарна вам.

– Мне кажется, ты не всё рассказала, – мягко сказал Андрей. – Но я подожду. Я верю, что ты не сделаешь зла.

Он улыбнулся – впервые за всё время – и ушёл, оставив Николь с ощущением, что, может быть, не всё потеряно.

А ночью, когда луна снова осветила белую изморозь на траве, Лизавета подошла к Николь и сказала:

– Если когда-нибудь тебе надо будет уйти – я пойду с тобой. Я не боюсь.

Николь улыбнулась сквозь слёзы.

– Спасибо. Без тебя я бы не справилась.

Они сидели у печи, слушая, как за стеной шумит ночь, и впервые за долгое время Николь почувствовала – она не одна. Даже если весь мир против неё, у неё есть те, кто верит – и этого достаточно, чтобы идти дальше.

Глава 9. Шаг навстречу доверию

Ночь выдалась короткой и тревожной. Николь заснула поздно, и пока не пришёл сон, долго лежала, слушая ночную деревню: скрип чердака, как будто кто-то осторожно ступает по балкам; затихающий лай собаки; далёкое уханье филина. В голове всё ещё звучали настойчивые слова Ксении, мелькал насторожённый взгляд Андрея, вспоминался горячий, крепкий захват Лизаветы, когда та шёпотом пообещала не бросить, если вдруг придётся бежать прочь. Но в этой тревоге теплилась и надежда: она действительно не одна.

Когда наконец сон смилостивился, он принёс с собой странные картины – будто Николь вновь оказалась в своей квартире, но за окном неон, трамваи, а в руках у неё – не привычная чашка, а глиняный кувшин. Всё перемешалось: школа, где она раздаёт ученикам тетради; родители, которые что-то шепчут о будущем; и вдруг – деревянная изба, запах дыма, пламя в печи. Сон оборвался, когда кто-то мягко потряс её за плечо.

– Вставай, Оля, – раздался голос Лизаветы. – Уже рассвело. Дел невпроворот.

Просыпаться в доме Лизаветы Николь теперь умела почти автоматически: сдвинуть с себя тонкое одеяло, сесть на жёсткой лавке, вслушаться в утренние звуки – потрескивание печи, стук ножа по доске, скрип половиц. В окно лился прохладный рассветный свет, за которым тянулся запах свежего хлеба и чуть горькой золы.

Лизавета уже возилась у печи, ловко раскладывая дрова, проверяя, не закипела ли каша. Она обернулась, кивнула Николь и подала ей полотенце.

– Умойся да к колодцу сходи, воды в кадки набери, – велела она. – Потом кур покорми, зерна им насыпь, чтоб не орали. Как управишься – позавтракаем, да и к барину пойдем. Сегодня дел много, а ты мне нужна.

– Хорошо, Лизавета, – спокойно ответила Николь, привычно подоткнув косу под платок.

Вода в колодце была ледяная и чистая, отдавалась в ладонях холодом, но Николь уже почти не морщилась от резкого холода. Она наливала вёдра, аккуратно несла их в дом, переливала в большую деревянную бочку и в две кадки для питья и умывания. После быстро вышла во двор, бросила курам горсть зерна, наблюдая, как белые и рыжие куры шумно бросаются к еде, а старый петух важно ходит в стороне.

Всё это – простые утренние дела, привычные, как дыхание, но Николь теперь делала их с особым чувством: будто в каждом движении было доказательство того, что она способна быть здесь своей, что она не только чужая, но и нужна.

Утро было ясным, не по-весеннему свежим. Солнце только начинало пробиваться сквозь облака, а на траве ещё лежала тонкая изморозь. Из соседних изб доносился стук, смех, лай собак. Николь вернулась в дом, вытерла руки о подол, и Лизавета уже звала её к столу.

– Садись, – сказала она, разливая по мискам кашу. – Позавтракаем, да пойдём к барину. Сегодня людская вся на ушах: и барыня, и Ксения, и Андрей с ночи в делах. Сказала Марья, что без тебя не справятся.

– Да уж, – улыбнулась Николь, отламывая кусок хлеба. – Дела тут не переводятся.

– А ты не жалуйся, – смягчилась Лизавета, – ты у меня не из пугливых. Справишься.

Они ели молча, но в этой тишине было то простое, крепкое согласие, что возникает между людьми, которые делят не только хлеб, но и заботу о каждом новом дне.

Когда они вышли из дома, солнце уже поднялось выше, и воздух стал чуть теплее. До усадьбы шли по знакомой тропке среди молодого ивняка, где весенний ветер шелестел листвой, а где-то вдали куковала кукушка. Лизавета шагала быстро, Николь держалась рядом, чувствуя, как с каждым шагом внутри становится легче: страхи отступали, а впереди – только работа, которую она уже знала и принимала.

На полпути к ним подошли две бабы из соседнего двора, а следом и старушка с палкой – все сразу заговорили, наперебой:

– А мне бы знать, чем кашель лечить, а то внучка вся в соплях…– Оля, а ты скажи, как ты мальца-то спасла? – Соседка моя руку ушибла, ты бы поглядела…

Николь растерялась, но только открыла рот, чтобы ответить, как Лизавета строго сказала:

– Бабы, отстаньте! Олюшка мне сегодня нужна, к барину идём, без неё не справлюсь. Ещё успеете по десять раз спросить, когда домой вернёмся!

– Да ладно тебе, Лизавета, – обиделась старушка. – Мы ж не со зла…

– Не со зла, так и в другой раз, – твёрдо отрезала Лизавета. – Пошли, Оля, не слушай их.

Они быстро ушли прочь, и только когда вышли на главную дорогу, Лизавета улыбнулась:

– Видишь, теперь на тебя вся деревня глядит. Не только как на свою, а как на знающую. Но ты помни: не всякое знание тут во благо. Осторожнее.

– Я понимаю, – кивнула Николь. Она и правда начинала чувствовать себя среди этих людей не совсем чужой, но всё же не забывала, что любой шаг словно по тонкому льду.

В усадьбе их встретили не по-обычному. Уже в сенях к ним подошла горничная Настя, вся сияющая:

– Оля, барыня велела передать тебе спасибо. Тимошка жив и здоров, сам встал сегодня, к завтраку вышел, а лекарь говорит – отделался испугом и парой синяков. Барыня сама придёт в людскую, хочет тебя видеть.

– Вот и молодец, – шепнула Лизавета. – Видишь, не зря старалась.

В людской работа шла полным ходом: кто-то месил тесто, кто-то чистил овощи, кто-то тёр на терке морковь для пирога. Николь сразу включилась в дело: перебирала крупу, раскладывала хлеб, помогала Марье с заготовками на обед. Время тянулось медленно и размеренно, как всегда в большом доме, где всё подчинено распорядку.

Не прошло и получаса, как в дверь заглянула сама Дарья Петровна. Она была необычайно торжественна, но в глазах у неё светилось нечто мягкое, почти материнское.

– Оля, – сказала она, подзывая Николь к себе, – я не знаю, как тебя благодарить. Ты спасла Тимошку. Если бы не ты, не знаю, что было бы с нашим мальчиком…

Она сжала руку Николь, и в этом жесте было столько подлинного чувства, что та невольно смутилась.

– Я просто сделала то, что могла, – тихо ответила Николь.

– Нет, это был не просто долг, это была милость. Запомни: я тебе благодарна до конца жизни. Если когда-нибудь тебе что-то понадобится – обращайся ко мне как к матери.

Эти слова тронули Николь до глубины души. Она вдруг осознала, что впервые за всё время в прошлом кто-то из господ говорит с ней не как с вещью, а как с человеком.

Дарья Петровна вышла так же быстро, как появилась, а в людской все зашептались: кто-то смотрел на Николь с уважением, кто-то с завистью, но теперь уж никто не мог сказать, что она – просто чужая.

До полудня Николь почти не поднимала головы от работы. Она чувствовала себя усталой, но в этой усталости было что-то радостное, настоящее. Время от времени кто-то из прислуги спрашивал её совета, а Марья даже поинтересовалась, как правильно заваривать травы «по-новому». Николь объясняла осторожно, не выдавая лишнего, но всё же старалась помочь.

Лизавета, заметив, что Андрей с утра не выходил из своей конторки, подозвала Николь:

– Оля, отнеси-ка ему морсу, да кусок пирога. Говорят, с ночи в бумагах, а до сих пор не ел. Только не задерживайся: дел ещё много.

– Хорошо, – кивнула Николь, взяла кувшин и пирог, аккуратно завернула всё в салфетку и пошла по коридору к конторке Андрея.

В коридорах усадьбы было тихо, только издалека доносился звон посуды да приглушённые голоса. Конторка Андрея находилась в самом конце длинного, прохладного коридора, окна выходили в сад, где блестели молодые листья. Николь постучала тихонько, приоткрыла дверь.

Андрей сидел за широким дубовым столом, уставленным бумагами, чернильницей, подсвечником, на котором догорала свеча. Он был в простой рубахе, волосы чуть растрёпаны, тень от окна падала на его лицо, делая его одновременно моложе и строже.

– Войти можно? – спросила Николь, неуверенно задержавшись у порога.

Он поднял голову, усталые глаза на мгновение прояснились, и на губах появилась быстрая, почти мальчишеская улыбка.

– О, Оля! Заходи, конечно. Даже если бы я был занят, ради такого гостя двери всегда открыты.

Его голос был мягче, чем обычно, и в нём слышалась искренняя благодарность.

– Лизавета велела вам завтрак принести, – сказала Николь, ставя кувшин и пирог на угол стола. – Сказала, что вы с утра ничего не ели.

– Лизавета, как всегда, заботлива, – усмехнулся Андрей, потянулся, размял плечи. – Спасибо, что принесла. Ты, кстати, не хочешь присесть? Тут места хватит на двоих.

Он указал на свободный стул у окна. Николь на миг замялась, но его взгляд был так прост и открыт, что она села, аккуратно подоткнув под себя платье.

– Ты вся в делах с утра, – заметил он. – Но всё равно выглядишь бодро.

Он налил себе морса в глиняную кружку, отломил кусок пирога, задумчиво посмотрел на бумаги.

– Признаться, я сегодня не столько ел, сколько воевал с этими бумагами.

– А что за бумаги? – осторожно спросила Николь.

Андрей вздохнул, сдвинул к ней листы.

– Барин хочет ввести новый порядок: чтобы в деревне вели ревизские сказки – перепись дворов и душ для сбора податей и проверки, кто есть кто. Это, конечно, по царскому указу: Пётр велит всё считать, чтобы налоги собирать точнее, а рекрутов брать без обмана. Но как это сделать, чтобы народу было не худо? Вот сижу, голову ломаю.

Он улыбнулся, но в этой улыбке было и раздражение, и усталость.

– А что ты сам думаешь? – спросила Николь, глядя на него внимательнее.

– Думаю, что если просто переписать всех – будет мало толку. Мужики пуганые, кто-то прячется, кто-то уходит в леса, а кто-то – наоборот, надеется, что если попадёт в сказку, то его не тронут. А как ни сделай – кто-то всё равно недоволен.

Он посмотрел на Николь, его взгляд стал серьёзнее.

– А ты что думаешь, Оля? Ты ведь у нас, как я понимаю, не глупа.

Он сказал это без иронии, скорее с уважением, и в этот момент Николь почувствовала, что он ждёт честного ответа.

Она молча взяла в руки один из листов, внимательно его рассмотрела. Внутри всё сжалось – она понимала, что сейчас на грани: одно неосторожное слово – и снова под подозрением. Но в то же время ей впервые захотелось быть не только полезной, но и настоящей.

– По правде? – спросила она.

– По правде, – кивнул Андрей, отставил кружку и внимательно посмотрел ей в глаза.

Николь перевела дыхание.

– Сама идея – правильная. Если знать точно, сколько людей и кто чем живёт, можно лучше помогать, а не только брать подати и рекрутов. Но если просто собрать списки и отдать барину или чиновнику, ничего не изменится.

Она посмотрела на Андрея, стараясь говорить спокойно, не торопясь:

– Лучше делать не только перепись, но и слушать, что говорят люди. Кто вдова – ей помочь, кто больной – того не трогать на рекрутчину. А ещё – записывать не только мужиков, но и женщин, детей, стариков.

Она взяла другой лист, показала ему:

– Если вести такие книги по годам, видно будет, кто ушёл, кто пришёл, кто умер. Тогда меньше обманов и можно заранее знать, где беда. Но если делать всё это строго и быстро – люди испугаются. Надо объяснять, зачем это, показывать, что это не только кара, но и защита.

Она вдруг вспомнила, как на уроках истории показывала детям образцы старых переписных книг, как рассказывала про первые ревизии Петра, о том, как деревни сопротивлялись, а старосты тайком прятали сирот и вдов, лишь бы не отдавать в рекруты.

– А ещё… – добавила она, – если дать людям самим участвовать, чтобы староста был не только барский человек, но и свой, – тогда будет больше доверия.

Андрей слушал внимательно, не перебивал. Только в уголках его губ играла тонкая, удивлённая улыбка.

– Ты рассуждаешь, как мой старый учитель, – сказал он наконец. – И даже лучше. Никогда не думал, что простая девушка из Вязьмы так разбирается в делах царских.

Он усмехнулся, но не злобно, а с уважением.

– Прости, если я тебя поставил в неловкое положение. Просто мне давно не с кем поговорить по уму.

– Мне тоже, – чуть улыбнулась Николь, и вдруг почувствовала, что это – правда.

Андрей отодвинул бумаги, потянулся, посмотрел в окно.

– Знаешь, Оля… я тут подумал: может, ты поможешь мне с этими сказками?

Он взглянул на Николь, и в глазах его было что-то искреннее и простое – как у человека, который впервые за долгое время встретил родственную душу.

– Я? – удивилась она. – А если кто узнает?..

– А мы скажем, что ты просто переписываешь, – подмигнул Андрей. – Считай – учишься.

Он рассмеялся, и его смех был лёгким, настоящим, как у совсем молодого человека.

– А если серьёзно, – добавил он, уже тише, – мне нужна помощь. Ты умна, ты видишь людей, а не только имена и числа. Мне бы хотелось, чтобы у меня был такой советчик.

Николь почувствовала, как в груди у неё что-то оттаивает. Боязнь уступала место новому ощущению – радости быть нужной, радости говорить честно, не притворяясь глупее, чем есть.

– Я попробую, – сказала она, глядя прямо ему в глаза.

Он кивнул, снова улыбнулся, и в этот момент между ними возникла та самая тонкая, почти неуловимая нить, что связывает людей вне времени и места.

Они просидели за бумагами почти до вечера. Николь помогала Андрею разбирать списки, объясняла, как лучше организовать записи, дописывала имена, обсуждала, какие семьи нуждаются в помощи. Время летело незаметно. За окном вишни расцветали белыми облаками, в саду щебетали птицы, а в комнате было тепло и спокойно.

В какой-то момент Николь поймала себя на том, что смотрит на Андрея не только с уважением, но и с той самой внутренней нежностью, которую раньше испытывала лишь к самым близким. Она заметила, как он улыбается, когда думает, как морщит лоб, перечитывая особенно сложные строки, как у него дрожит рука, если он волнуется.

Андрей тоже смотрел на неё по-новому: не как на служанку, а как на равную, на человека, которому можно доверять.

Когда солнце сдвинулось к закату, и Лизавета, обеспокоенная, пришла за Николь, чтобы та не забыла о других делах, Андрей встал, подошёл к Николь и тихо сказал:

– Спасибо тебе за сегодня. Без тебя я бы не справился.

– Я всегда готова помочь, – ответила она, и в её голосе было больше, чем просто благодарность.

Они задержались взглядом на мгновение – долгим, полным тихого понимания. В этом взгляде было начало того чувства, которое, быть может, однажды станет для них обоих главным в этой новой, странной жизни.

Вечер был удивительно тёплым. Николь шла по двору – и впервые за всё своё время в прошлом она чувствовала себя не чужой, а нужной. Она ещё не знала, что ждёт их впереди, но сейчас – в этом мгновении доверия и взаимопонимания – ей казалось, что всё возможно.