Референт рая бесплатное чтение

Меня нельзя назвать религиозным человеком, хотя я считаю, что с верой в Него общество лучше, чем без Него. Я не опровергаю Его, как Ларри, чтобы потом ползти к Нему с извинениями…

(Дж.Ле Карре, «Своя игра»)

Все события и персонажи вымышлены, любое совпадение случайно, а за фантазию читателей автор ответственности нести не может и не хочет.

УВЕРТЮРА

Разве кто-нибудь до сих пор хоть раз смог предложить по-настоящему притягательную картину рая?

(А.Азимов, «Загадки мироздания»)

1

Я невольно зажмурился и даже попытался ладонью прикрыть глаза, что не дало ни малейшего эффекта. Яркий белый Свет! Он сразу для меня оказался написан с заглавной буквы: Свет.

Наречь его «просто светом» было априори невозможно, ибо такое панибратство строчного «эс» граничило с глупостью. С непониманием внутреннего смысла этого до рези яркого, бьющего в мах Света.

– Не поворачивается язык так назвать, – прошептал я едва слышно.

– Что не поворачивается? – вежливо, даже приторно вежливо спросил мой собеседник.

Он сидел на противоположном торце черного прямоугольного стола, выглядевшего не очень уместно в этом залитом Светом пространстве, для которого не подходило ни одно из привычных определений – комната, зал, стадион. Все неточно, все чужое.

– Вы испытываете дискомфорт? Тревогу? Вас одолевает волнение?

Я не знал ответы на вопросы, заданные обладателем столь чуткого слуха и мелодичного баритонального голоса. Да, какой-то дискомфорт присутствовал, но в чем он заключался, я не имел ни малейшего представления. Тревожные нотки то и дело превращались в хрустальный перезвон «дзинь-дзинь» и предупреждали о возможной опасности, но я им явно не верил, игнорируя эти сигналы.

А волнение… Поздно было волноваться! Все волнительное осталось позади. По крайней мере, так мне сказали, выведя, точнее, вынеся из предыдущей комнаты. Темной и Одинокой, сюда – на Свет. К моему теперь уже зримому собеседнику.

– Не знаете, что ответить? – все с тем же участием поинтересовался он. – Не стесняйтесь, говорите.

Я кивнул головой и пожал плечами. Точнее, вначале пожал плечами, а только потом кивнул головой. Меня явно еще не отпускала предыдущая комната, в которой не было ни Света, ни этого прямоугольного стола, на котором можно было приловчиться играть в теннис. Только вряд ли такая идея когда-нибудь у кого-нибудь возникала, а тем паче реализовывалась.

Как-то не верилось мне в здешнюю страсть к настольному теннису. Вот в это не верилось. Пожалуй, мастеров ракетки здесь жуткий дефицит. Но, может, это ошибочное, поверхностное, а потому пристрастное суждение?

– Я не стесняюсь, – пробормотал я. – Я банально пока не понимаю, чего надо, а чего не надо стесняться. В моем теперешнем… э-э-э… статус-кво. Я все еще там… – Мне удалось унять невольную дрожь. – Темная и Одинокая комната.

Собеседник сочувственно покивал головой.

– Вполне естественно, коллега, вполне естественно. – в его глазах мне удалось заметить подлинное сострадание. – Как иначе? – спросил он, чтобы тут же подчеркнуть риторический характер вопроса. – Иначе никак. Но, тем не менее, как вам Свет?

– Свет – не тьма, – неожиданно быстро отреагировал я, невольно улыбнувшись.

Мой собеседник, назвавший меня коллегой, удовлетворенно хмыкнул. А черный стол неожиданно замерцал блестками, став напоминать звездное небо. Да не то небо, что я чаще всего наблюдал, задрав голову в Минске, а когда-то увиденное в Альпах. Неподалеку от Хохфильцена и Леоганга, где так любят гоняться биатлонисты.

– Что с вами? – услышал я вопрос и сообразил, что отпрянул от этих блесток.

– Стол…

– Какой стол? – удивился собеседник. – А-а-а, стол… – протянул он с усмешкой, в которой, однако, не было желания унизить. – Что ж, пусть будет пока стол. Ха! – Он хохотнул, не расшифровав причины веселья. – В любом случае – это хороший стол. Божественный заряд вдохновения! А?! Каково?!

Я не знал, что ответить на эту горделивую радость.

– Видимо, нормально.

– Мягко сказано, коллега, мягко сказано! – Собеседник даже обиделся. – Что значит «нормально»?! Это замечательное пространство, позволяющее: а) думать; б) думать хорошо; в) хорошо думать о добре.

Он так и отбил пункты в своем спиче – а, бэ, вэ.

– И чем ярче искорки, тем нам обоим думается лучше и добрее.

– Свет – не тьма, – решил повторить я, чувствуя себя школьником, но отнюдь не отличником.

Однако учитель остался доволен, хотя и помассировал рукой затылок.

– Вы помните, коллега, какая оказия произошла с «Маленькой торжественной мессой» великого Россини?

Я не помнил, о чем и просигнализировал недоуменным взглядом.

– Ну, что вы?! – разочаровался собеседник. – В те времена, когда творил великий итальянец, музыкальными критиками подчас выступали венценосные особы, понимавшие толк в гениальных произведениях. В том числе духовных и в том числе тех, что являлись последними шедеврами гениев, как в нашем случае. – Мой собеседник даже закрыл глаза, видимо, слыша музыку Россини. – И вот один из этих венценосных, так сказать, критиков оставил занятный отзыв на программке: «Это месса не маленькая, она совсем не торжественная и не очень-то месса».

– Почему? – спросил я, по наитию догадавшись, что мой вопрос доставит удовольствие собеседнику.

Так и случилось. Он приятно улыбнулся и даже похлопал стол со звездами по его черной, мерцающей поверхности.

– Я же говорил! Помогает думать хорошо и по-доброму!

Он ласково погладил стол обеими ладонями, став напоминать пловца брассом.

– Дело в том, что маленькая месса длится полтора часа, состав инструментов – всего два рояля, и сама музыка не является канонически церковной. Скорее даже наоборот. Поэтому не маленькая, не торжественная и почти не месса.

– Шутник Россини, – резюмировал я.

– Еще какой! – согласился мой просветитель. – Впрочем, как все гении музыки. Я как-нибудь расскажу вам анекдоты из жизни монаха Вивальди! А чудак Пуччини! Такой бабник! Чайковский опять-таки. Хотя это уже трагикомедия. Мало подлинно веселого. Чтобы без горечи.

Видимо, из-за нее, горечи, собеседник убрал с лица улыбку и сменил тон, добавив ему металла.

– Однако, коллега, мой музыкальный экскурс не болтовня. Я хочу, чтобы вы сразу, с первых минут не заблуждались. То, что вы называете столом, – тут он отрицательно покрутил головой, – столом не является и являться не может! И уж определение «черный» к нему не может относиться совершенно точно. Категорически! Это усвоить крепко – раз и навсегда. Без повторения. Ферштейн? Андестед? Понимаете?

В ответ я категорически удивился резкой перемене настроения собеседника. Что за дела с этим столом, который не стол? Ну, блестит, и Бог с ним! Чего горячиться?! Я уже собирался задать сей вопрос вслух, но собеседник, помассировав рукой затылок, стал прежним, заботливым коллегой. Без суровости во взгляде и металла в голосе.

– Так вот о Свете, который, как вы верно заметили, не есть Тьма, – он взял артистическую паузу, подперев левой рукой подбородок.

На мизинце у него заблестел золотой перстень с явно нешуточным в каратном измерении камушком.

– Что? – с улыбкой поинтересовался собеседник, перехватив мой взгляд. – А-а-а. Ну, полюбуйтесь, коллега. Нравится?

Он явно игнорировал прямые пути, не стесняясь обрывать развитие темы на самом интересном месте. Россини бы его не одобрил. Чайковский с монахом Вивальди – тоже. Настоящая музыка последовательна и дружит с логикой.

– Увы, специалистом ювелирного дела меня назвать нельзя, – признался я. – Но впечатлен.

– Сущий пустяк – кольцо Соломона, только и всего, – небрежно объяснил он, разглядывая перстенек на мизинце. – У вас скоро будет такое же – факт!

– Да ладно! – вырвалось у меня.

– Верьте, коллега. Это – святое. Таким не шутят.

– Вы что же, мне его подарите? – спросил я, обретая свойственную мне в другой палестине саркастическую интонацию.

– С чего бы?! – поразился собеседник, но тут же смачно хлопнул себя по лбу. – А, понял, понял! Ну, что вы, батенька! Кольцо Соломона существует во множестве копий. И, как вы должны понять, главное в нем не золото и не камушек, а текст: «Все проходит». Впрочем, и как символ принадлежности к определенному подразделению специального назначения кольцо, конечно, имеет колоссальное значение.

– К какому, какому подразделению? – мне показалось, что я ослышался.

– К тому самому, коллега, что принимает вас в свои ряды. Да-да. А будучи в этих специальных рядах, важно проникнуться смыслом фразы «Все проходит», сохраняя терпение и выдержку в любых ситуациях. Это весьма полезно при форс-мажоре и дуэлях с бесами, кои я позволю себе определить как стрессовые испытания духа.

У меня засосало под ложечкой. Не будь уже опыта Темной и Одинокой комнаты, я бы подумал, что вся последняя свистопляска завершилась заточением в «дурку», где даже врачи с приветом.

– В конце концов, о чем идет речь?!

Но собеседник опять сменил тему беседы.

– Все-таки для вас с непривычки здесь чересчур ярко.

Он постарался успокоить меня очень доброй улыбкой.

– Сделаем-ка вот так…

Последовало мановение, и рука с перстнем застыла с аристократически отставленным мизинцем.

Комната осветилась голубоватым Светом.

– В такой дымке благодаря океанам видят Землю из космоса. Естественно, космонавты, – пояснил он. – Вы были в космосе?

Я невольно хихикнул.

– Ах, да! Конечно, не были.

Последовало еще одно мановение, и Свет стал розоватым.

– Не нравится? Не стесняйтесь, скажите.

Но я только помотал головой.

– Значит, – сказал участливый собеседник, – остановимся на космическом варианте?

Я обрел дар речи.

– Зачем же? Я ведь не был в космосе!

Он рассмеялся, совсем не обидевшись. Лощеный брюнет с красивой седой поволокой по всей площади густой шевелюры. Я дал бы ему не больше 60 лет, подозревая в нем до сих пор успешного ловеласа.

– Уколом на укол: один – один! – прокомментировал он. – Счет сравнялся! Так что предпочтете?

– У вас…У нас здесь есть стандартная модель?

Собеседник стал серьезным.

– В принципе, ничего стандартного здесь нет и быть не может. – Он помассировал затылок, щелкнул пальцами, и Свет стал опять белым, только менее ярким, чем в начале нашего милого общения через стол, что столом не являлся. – Смею вам заметить, коллега, данное понятие у нас фактически табуировано. Дурной тон. Не комильфо.

Я почесал спину, хотя зуда не было.

– Но вы меня извините? С этой неловкостью «стандартной модели»? – я постарался быть язвительным. – Как дебютанта?

– Безусловно, – легко согласился брюнет.

– Для меня ведь все так странно, необычно, загадочно. Даже алогично. Сами эти комнаты. То с Тьмой и Одиночеством, теперь со Светом…

– У нас не принято так говорить – Темная и Одинокая комната, – перебил меня собеседник с самой обворожительной улыбкой. – Просто ТОК. Без расшифровки, что, согласитесь, страшно неудобно лексически.

– Лексически? – зло переспросил я, вспомнив некоторые подробности, имевшие место быть в Темной и Одинокой комнате, и те вопросы, что задавали Ананке и всякие нахальные Мойры, веретеном их по башке!

– Именно, лексически, – подтвердил брюнет, чтобы помассировать затылок, уже совсем одомашненным жестом. – Хотя, конечно, не только. Вы это наверняка уже осознали, коллега.

Как же! Все успеть, все осознать! Словно у меня было время! Словно я умер не вчера, а давным-давно! Но вслух я заявил:

– Конечно.

Что мне еще оставалось?

– Замечательно, коллега! – обрадовался собеседник, с удовольствием посмотрев на кольцо Соломона. – Еще важно не путать ТОК с процедурой Страшного суда, который и будет концом мира.

– Что вы говорите?! – воскликнул я. – Но до этого страха страшного, до этого конца концов наверняка еще не близкий свет!

– Кто знает, – усомнился собеседник. – Может, всего-то осталось десять секунд.

В его руке вдруг появились часы – настоящий брегет-«луковка», как у Онегина.

– Даю обратный отсчет! – он откинул крышку. – Десять, девять, восемь, семь…

Я ошеломленно смотрел на него через стол.

– Шесть, пять… Что ты сидишь?! – завопил он. – Прячься!

Я мгновенно нырнул под стол, что столом не являлся.

– Два, один, ноль…

И ничего не произошло… Елки-зеленые!

– Не в этот, похоже, раз, – улыбнулся мучитель. – Вылезайте, пожалуйста. Очень хорошо занырнули – просто блеск!

Я издал странный звук, но начал собираться духом, чтобы высказать все наболевшее. Как за земную жизнь, так и за эти небесные десять секунд.

– Не надо! – превентивно погрозил он пальцем. – Не горячитесь.

Я шумно выдохнул, после чего опять утвердился за столом, что столом не являлся.

– Вот и молодец! – дождался я похвалы. – Покладистость при обучении грамоте – это отлично. Только почему вы все время елозите и чешете спину?

Я разозлился еще больше.

– Возможен встречный вопрос?

– Валяйте! – благодушно разрешил собеседник.

– Почему вы постоянно массируете затылок?

– Я?! – сконфузился брюнет.

– Да. У вас болит голова?

– Ай-яй-яй, – собеседник извинительно улыбался. – Это привычка, оставшаяся с тех времен, когда у меня болела голова и прыгало давление. – Брюнет развел руки в сторону. – Что я лечил когда настойками, прописанными шарлатанами, когда кровопусканием, а все чаще чашей доброго вина. Коньяк и тост «на здоровье!», кстати, еще актуальнее, но сейчас не об этом, коллега, пока не об этом.

– Жаль, – процедил я. – Мне бы не помешало – «на здоровье!»

– Не надо сожалений! Они напрасны. Здесь мы с вами полностью здоровы. И если устаем, то только от контактов с инфернальностью. Знаете, что такое инфернальность?

Я кивнул.

– Чудесно! Поэтому вернемся к вашей спине. Что с ней не так?

Начавший седеть брюнет смотрел на меня так добро, с таким участием! Злость ушла, однако я еще сомневался: сказать правду или солгать? Но как тут юлить! Бессмысленно. Тем не менее, вздохнув, ограничился междометиями:

– Э-э-э… оно ведь как…

Собеседник продолжал благожелательно поощрять взглядом. Но, не дождавшись продолжения, спросил:

– Вы проверяете, есть у вас крылья или их у вас нет?

Он вскинул на меня взгляд приобретших удивительную голубизну глаз.

– Ну, да, – признался я. – Понимаете, вбил себе в голову…

– В голову! Шутник! – он был доволен моим ответом. – Это пройдет. Через девять дней. – Улыбка внезапно сошла с его лица. – Нет у тебя никаких крыльев, кретин! Слышишь, нет! – рявкнул он.

Свет стал тускнеть, что расстроило собеседника.

– Ну, вот! Сорри, Господи, скузи!

Свет опять набрал прежние люксы.

– Коллега, приношу вам свои душевные извинения. – В искренности его покаяния не было сомнений. – Но я полагал, что все ангельские бредни улетучились из ваших размышлений. Поверьте, вы – не ангел. Да и зачем вам им быть?! Я бесконечно их уважаю, но все же работа почтальона – пресна и монотонна, по сравнению с тем, что ждет вас. Правда, и ангелы во времена оные привлекались к специальным операциям. Апостола Петра освобождали из темницы – факт. Но когда это было – заря христианства! Дилетантство святой воды. Поверьте, теперь это не практикуется.

– Я в детстве хотел, когда вырасту, стать почтальоном, – неожиданно со слезой в голосе прошептал я, заодно вспомнив, как все было, когда ничего этого еще не было.

Собеседник поднялся из-за стола, оказавшись совсем невысокого роста. Обогнув стол, который только казался столом, он подошел ко мне, успокоительно положив руку на плечо.

– Ну-ну, перестаньте. Это даже нелепо. Плакать. Здесь! Причем не от счастья! Фи! Это же вопиющая глупость. Скакать надо от радости, кричать «ура»! А вы? – Он укоризненно, но без осуждения посмотрел мне в глаза. – Хотя все вы таковы – дебютанты.

Он опять похлопал меня по плечу и даже смахнул пылинку с хламиды, в которую облачили дебютанта, вынеся из ТОК. Я еще раз всхлипнул и сразу обрел мир с собою, хотя не преминул пожаловаться:

– Но все эти интриги, тайны, которые вы рассыпали передо мной мелким бисером… Какое-то подразделение спецназа, кольцо Соломона…

– Никаких тайн, а уж тем более интриг! – заявил он. – Вас действительно ждет очень интересная, захватывающая и творческая деятельность, подходящая вашей – заметьте, именно вашей – тонкой духовной организации.

– Правда?

– Свято!

– Но кто же вы?

– Не догадываетесь?

– Неужели?!!!

– О, нет! Что вы! – Собеседник смутился. – Я здесь отнюдь не Большой босс. Тем не менее, – брюнет приосанился и продолжил, не скрывая гордости: – Я– Референт рая!

Бумс!

– Вы теперь тоже – Референт.

Бумс!

– Именно рая.

Бумс!

– Только я – ваш Лидер, а вы – мой Стажер.

Бумс! Я чувствовал себя барабаном, по чьей натянутой коже колотил палочками лихой ударник из джаз-банда.

– Что ж… Польщен… Благодарю за доверие… Очень заманчиво… Всегда мечтал… В спецназ… Куда же еще?! Рай, значит, спецназ… – Я прекрасно понимал, что несу пургу, но ничего не мог с собой поделать. – Но что такое рай? Где он?

Я полагал его смутить, заодно избавившись от «бумсов», но не тут-то было.

– Да вот же он! – воскликнул мой Лидер.

После чего развел руками, словно раскрывая окно в новое бытие. И хлынуло! Прямо из стола, который не стол. На нас. На меня! Океаном. Затопляющим океаном восторга и счастья… Господи!

2

Темнота, какая темнота! Мело-мело, черным-черно. Ах, ах, ах… Черней здесь нету черныша, чем черный черт, стоящий у черты. Кто это сочинил? Мое! Это я сочинил про «черныша у черты», как «страшную сказку», на новогоднюю елку с водкой, маринадами и мандаринами в театральном буфете. Кстати, той ночью я по-настоящему познакомился с Маринкой. Она была чертой, а я ее чертом. Разве только Луну не спер.

– Сволочь! Ты меня слышишь, Даник? Где ты, где! Услышь! Отзовись! Ну же, подонок!..

Это вы мне?! Как забавно, если это кричат Даниле Иннокентьевичу Лаврентьеву. Или просто – Данику, как звала меня мама с чудесным именем Любовь. Вам тоже позволительно – не возражаю. Но вот откликаться на «подонка» не буду. Меня нет в домике.

И нечего сволочиться! Тоже мне – привычка. Как что, так сразу наезжают со строительством похабных этажей. Обзывают. Оскорбляют…

Но, может, не на меня кричат?! Тогда тем более махну рукой.

Лучше вспомню: о чем я так хорошо размышлял до этих воплей? Ах, да, темнота, она же чернь несусветная. В черном-пречерном лесу, в черной-пречерной избе жила черная старая женщина. Лет эдак восемнадцати. И ходила черная женщина по черному лесу в черной мини-юбке. А больше на ней ничего не было: ни черного, ни белого, ни даже красного… Или было?! Вот и я не понимаю, чего мне больше хочется? Чтобы было или чтобы не было?!

«Сударыня, вы не замужняя?» – «Нет, сударь. И пробуют, и нравится, а под венец не ведут». Такая черная доля в черном лесу. Но до какой степени черном?

Вон у Хальса на «Потрете молодого человека» насчитали сорок оттенков черного. Словно лучше сорок раз по разу, чем один за сорок раз. И потому белый кружевной воротник. Жабо? Или не жабо?

Не знаю. Может, и не жабо. Но красивое словцо. Приятно, наверное, сказать какому-нибудь гаденышу: «Эй ты, жаба! Получи в жабо!» И вложиться правой, от всей души! От всего сердца, оскорбленного хамством. Взять да врезать по самому «хальсу»!

Впрочем, что я прицепился к этому голландцу с его молодым человеком? Ха-ха, как это двусмысленно прозвучало! Прощай, Хальс! У нас что, своих чернышей не было? Были. Еще как были! Взять «ЧК».

Не «чрезвычайку», а «Черный квадрат» Казимира Малевича. Кстати, с «чрезвычайкой» дружившего. Ведь затравил поляк Северинович с подвижниками еврея Шагала. Как безыскусного маляра, чуждого его, Малевича, направлению абстракционизма. Как-никак конкурент! И бежал Марк в Европу, грустя по Витебску, но и радуясь, что не остался в нем.

Так кто он – Казимир Северинович Малевич? Негодяй, по чьему наущению Эрмитаж устроил распродажу уникальных картин всех эпох Возрождения (конкуренты почище Шагала!)? Или, елки-палки, революционный трибун? Закоперщик супрематизма, возвеличивший «пустоту пустыни»? Кто ответит?

Вам слово, маэстро Шагал! Но молчит Марк. Не хочет связываться. Понимает: не изживи его из родного дома нетерпимый Малевич, и кто знает, была бы слава, деньги, обожание? Те же фрески в соборе Фраумюнстера, что в Цюрихе. Бенедиктинская церковь, готика. На левом берегу реки Лиммат, если стоять спиной к Цюрихскому морю (озерная лужа с закормленными лебедями), и на правом, если идти к ней от вокзала.

Ну и пусть молчит. В конце концов, Шагал – это тоже только Шагал. Пусть не обессудит, но не готов я, Данила Иннокентьевич Лаврентьев, подставить грудь, защищая эти фрески, если какое-нибудь чудило заповедное набросится на них с кайлом. Да и не находится идиотов, хотя кайла немерено. Бери и пользуй, разрушая храмы. Но стоит Фраумюнстер с Шагалом на стенах. А вот в Тициана плескают кислотой.

Так, может, не так уж виноват Малевич? И «Черный квадрат» – это, да, вещь? Как там у Высоцкого: «В моей душе пустынная пустыня, так что стоите над пустой моей душой». То есть над «Черным квадратом», который и довел его, Поэта, до животных страхов. Тоже ведь являлись «люди в черном»! Как некогда Моцарту и Есенину.

И я вот, похоже, тону, гибну в «Черном квадрате», как бы глупо это ни звучало.

– Даник, откликнись! Отзовись! Тебе надо отозваться, сволочь!

Я же просил не сволочиться…

3

Если бы кто-нибудь спросил меня: «Почему ты, Данила Лаврентьев, высококлассный специалист, актуально разбирающийся в газетной верстке и профессиональном спорте, работаешь именно в этом печатном издании, за очень небольшие деньги?» – то я бы ничего не стал говорить в свое оправдание.

Я бы просто взял вопрошающего за руку (хотелось бы иметь дело с женской рукой) и повел бы его в девятиэтажное здание на проспекте Победителей. В то, что стоит раскрытой книгой между гостиницами «Юбилейная» и «Планета», будучи увенчано гигантским напоминанием – «Минск – город-герой». Через дорогу и чуть наискосок от старичка Дворца спорта, в котором вечно директорствовали взяточники-коррупционеры, ломавшие судьбы и себе, и другим.

И мы бы прошли в огромный вестибюль, с целью взлететь на лифте со скоростью мысли – никак не медленнее – на последний, девятый этаж. Там бы мы повернули не в короткий, а в длинный коридор, чтобы, прошагав добрых (при добром настроении) пятьдесят метров, оказаться у двери с табличкой «Секретариат», что так пугала находившихся в соседях у прессы инженеров-проектировщиков.

Я бы открыл дверь электронной «таблеткой» и продемонстрировал рабочий зал с большими экранами верстальных компьютеров. Затем бы сказал: «Добро пожаловать в мою конуру!», которая никакой конурой не являлась, а была вполне солидным для моего «ответственного статуса» кабинетом.

А уже там усадил бы гостью (мы ведь договорились, что это барышня, причем симпатичная – высокая, стройная, с правильными чертами лица, пухлыми, очерченными помадой губами, в общем, брюнетка с короткой стрижкой) на свой вертящийся трон. Я бы присмотрелся, определяя степень ее готовности увидеть ранее невиданное, после чего бы крикнул «Смотри!», подняв жалюзи…

И моя любимая (а как иначе, если она высока, стройна, брюнетка и стрижена с мальчишеской дерзостью?) увидела бы и поняла, почему я работаю там, где работаю, несмотря на не слишком радующий гешефт в зарплатной ведомости.

… Была бы золотая осень, солнечный день и красота, которая сразила бы наповал и Левитана с Поленовым, хотя они уж точно не профаны в пейзажных чудесах «очей очарованья».

Косогор и река Свислочь горели бы желто-красным марсианским огнем, легко добивавшим своими всполохами до нашего девятого этажа. А слева – загадки здания Музея истории Великой Отечественной войны, с обсерваторским шаром в своей конструкции. По центру – церковь, справа на холме вовсе собор, отчего он словно устремляется, как ракета, в небо. И ощущение восторга, что заставляет любую женщину, даже Маринку, лепетать прелестные глупости: «Он говорит, что это было в экстазе, но это было в сарае…»

Однако если вместо прелестных глупостей зазвучит суровая прагматика быта – «Все прекрасно – слов нет. Но неужели этого достаточно, чтобы получать в два раза меньше, чем ты бы мог иметь чистоганом в другом месте?» – я бы сразу опустил жалюзи, аннигилируя к чертовой бабушке золотую осень!

Чтобы ждать и дождаться следующей фразы:

– Ты меня не любишь…

И я бы кивнул головой.

– Да, Маринка, не люблю. Поэтому, Маринка, мы и разбегаемся.

Так, кстати, все и случилось. Маринка сказала свои реплики, а я – свои. Все ангелы и бесы дали бурную овацию, жалюзи опустились, и мы разбежались. Точнее, я остался на девятом этаже недалеко от надписи «Минск – город-герой» и с видами на Свислочь, а Маринка, сложив с пугающей поспешностью свои пачки и прочую балетную ерунду кандидатки в этуаль, упорхнула в какие-то Римы, Лондоны и Нью-Йорки.

Вы знаете, где это? И я нет… Так выпьем же «за балерину из кордебалета, которая по жизни нас вела».

***

Я не любил Маринку, но любил дежурить именно в первую смену. Но вовсе не потому, что жаворонок, который ни свет ни заря вскакивает с постели, поражая деланным энтузиазмом солдатика-срочника, с койки прыгающего в сапоги. Упаси Бог!

Все наоборот. Ранние подъемы мучительны, тоскливы и ужасны. Они начинают пугать еще с вечера, который, будучи испуган, теряет всю свою прелесть «раздвигаемого в бесконечность времени». А заодно и пространства, и пространства-времени.

Однако у неудобств дежурства в первую смену есть достойная компенсация. Приятно обнаружить тишину там, где обычно царит шум и гам. Приятно побыть одному в заколдованном месте, в котором общение навязывают даже неодушевленные предметы, не говоря уже об одушевленных наполовину компьютерах.

Приятно, наконец, никуда не торопиться, ибо ранних пташек, рассчитывающих сорвать банк на мудрой ставке «кто рано встает, тому Бог подает», в газетном бизнесе традиционно немного. А значит, и работы минимум. Она начнет подваливать в секретариат ближе к обеду, но в полдень утренний дежурный уже может сваливать прочь под завистливые, недоброжелательные взгляды сослуживцев.

И тут даже приятно задержаться на полчасика, чтобы пофланировать из кабинета в кабинет, потрепаться, рассказывая свежие и бородатые анекдоты. А потом, насладившись предварительным ощущением «могу», сделать то, чего не готовы позволить себе остальные. Действительно смочь.

Например, выпить кружку холодного пива на аперитив по примеру комиссара Жюля Мегрэ. А может, даже не одну или даже не пива. Благо на втором этаже раскрытой книги «Минск – город-герой» размещается чудесный магазин-кабачок. В высшей степени почтенное заведение. С вывеской «Винный погреб».

Конечно, для второго этажа название, мягко говоря, высосано из пальца. Но во всем остальном – аутентичность, ассортимент, доброжелательность дружелюбного персонала, умеренное ценообразование. Главная фишка: магазин, но со столиками и разрешенной дегустацией! Хоть ста граммами, хоть бутылками. Приятное заведение.

И тут главное не увлечься. Удастся, и тогда впереди почти весь день с его заботами, но подчас и радостями. Теми же вечерами в костюме и галстуке, когда ждет кресло в театральной ложе и можно утонуть в музыке, вторя мысленно каденциям лирического тенора: «Что день грядущий нам готовит?»

Ах! Сладкая горечь неведанного, тревожность в предчувствии роковых перемен. Сразит иль мимо пролетит она…

Но случалось и увлекаться. Еще как случалось! Причем неоднократно. Это если сбивалась душевная компания, точнее, ее активное ядро, на чью орбиту по телефонным вызовам подтягивались другие атомы. И тек в порядке «подробной дегустации» крымский портвейн или грузинский коньяк 10-летней выдержки, а вместе с ними текли когда приятные, а когда вовсе интересные разговоры.

Со смехом, спорами, локальными ссорами и глобальными признаниями в симпатиях. Но день уходил в вечер, а затем в ночь, и рождалась тоска о невозвратности бытия… Это не говоря уже о первых симптомах похмелья. Они тоже рождались.

Поэтому лучше не увлекаться. Тем более что можно вовсе не заглядывать в «погребок», прямой дорогой отправившись обедать. Или домой, в родные пенаты, до которых полчаса прогулочным шагом и все приготовлено самим поваром Лаврентьевым – спец первых и вторых блюд, остроумно работающий с мясом, рыбой и овощами, но брезгующий морскими гадами типа кальмаров. Или туда, где кормят за деньги, но с душой. А значит, тоже вкусно.

К дальневосточным азиатам, чтобы отведать свинину в кисло-сладкой карамели. Или к грузинам, лепящим хинкали и люля-пури.

А может, к «дорогому другу» Сухробу, уже сварившему говяжий бульон и пребывающему в боевой кулинарной готовности для создания «по требованию» лагмана. Или шурпы, что тоже неплохо, даже очень неплохо.

Признаться, эти мысли терзали меня с самого утра, ибо позавтракал я на скорую руку, кое-как. Но прежде еще надо было отработать первую смену.

… Я сидел за своим козырным столом с видом на Свислочь и косогор. Передо мной лежала почерканная красными чернилами распечатка хоккейной статьи молодого, но не подающего никаких надежд журналиста Андроса. Шансы повзрослеть в профессии у него отсутствовали напрочь. По крайней мере, на мой взгляд. Он писал не просто плохо – бездарно и глупо, в чем должна была вскоре разобраться и наша редактура, почему-то благоволившая к лопоухой никчемности.

Сейчас смиренная поза Андроса выражала покорную готовность стерпеть любую критику. Самую уничижительную, самую богатую на нетривиальные эпитеты. Они у меня вертелись на языке. Но я не торопился. Я пытался сдержать гнев и смотрел с этой целью в окно, удивляясь, как за одну холодную ночь увяла, опала и скукожилась вся красота золотой осени.

– Андрос! – заговорил я. – Что мне с тобой делать?

Вопрос был риторический, и Андрос это понял. Он промолчал, разумно полагая, что любой ответ пойдет ему во вред.

– Я же тебя предупреждал? Я же тебе объяснял, что больше не потерплю ни дурости, ни пошлости? Было дело?

Лопоухое чадо продолжало молчать, поникнув головой.

– Было! – сам ответил я. – И что после всех увещеваний ты написал?

– Где? – подал-таки реплику Андрос.

Я кивнул в направлении лежавшей на столе распечатки.

– Живого места нет, – укорил я. – Бери и читай вслух.

Андрос вздохнул и приступил к декламации:

– Динамовцы овладели шайбой и первыми открыли счет в матче. Это случилось…

– Стоп! Стоп!

Андрос дисциплинированно замолк.

– Ну? Ну?!!

Андрос не знал, что ответить на мое «ну». Даже реплика «гну» не пришла ему в голову. И тут я сорвался:

– Как можно открыть счет вторым или третьим?! Что вообще можно открыть вторым?

– Банку варенья, – неожиданно ответил Андрос.

Я осекся.

– Легко! Брательник мой, бывало, первым банку варенья откроет, а я уже за ним – вторым. Когда он не видел.

Мой гнев ушел.

– Тяжелое детство, – пробормотал я. – Но счет в хоккее – это не банка. Его открыть, закрыть и опять открыть нельзя. Понимаешь?

Тут в кабинет ввалился мой заместитель Егорий Мартынов. Человек богатырской, а значит, уникальной антропометрии. Рост за два метра, вес за 120 килограмм и никакой рыхлости. Атлет, хоть и не спортсмен, что поразительно выглядит за клавиатурой компьютера. На зрелище «Давид и Голиаф» приходили смотреть даже стеснительные инженеры-проектировщики. Редакция могла иметь хороший доход, работай в ее рядах человек с настоящей коммерческой жилкой.

Но что еще парадоксальней, при такой физической мощи – скрытой и явной – Егорий был гуманитарием. Начитанный и хорошо воспитанный человек, что уже совсем неожиданно для поколения 90-х. Не добрячок, как это расписано в стереотипе о больших людях, – он мог быть злым, подчас несправедливым, как и каждый из нас, – но четко знающий главное: не все можно, что необходимо. Даже если очень необходимо.

И своей силой он только устрашал и предотвращал, никогда не пользуя рукоприкладство. Егорий сам рассказывал, что первый и последний раз прибег к физической интервенции в детском саду, когда добывал для девочки с косичками конфету, заныканную наглым мальчишкой-сладкоежкой. Тот по-доброму ничего отдавать не желал, откровенно лепя горбатого. Вот тогда рыцарь слегка, как ему показалось, толкнул оппонента в грудь.

Этого «слегка» хватило, чтобы зажиливший сласть паренек улетел в противоположный угол, ударился головой о стену, выронил конфету и отчаянно зарыдал, испугав Егория этим ревом на всю жизнь. Впрочем, тот стресс компенсировал признательный взгляд девочки Иры, которая через 17 лет стала его супругой. Однако актерствовать на тему «Всех порву, как Тузик грелку» Егорий любил и никогда не пренебрегал случаями выступить лицедеем.

Поэтому, коротко и косо взглянув на Андроса, мой заместитель тут же разобрался в ситуации.

– Опять обосрался? – сразу явил конкретику своего подхода Егорий, даже не сняв наплечной сумки-котомки с изображением комманданте Че.

Андрос побледнел. Конкретики такого толка он не любил. Да и не знал лопоухий бездарь о детсадовском зароке скалообразного возмездия, зависшего над ним самым устрашающим образом.

– Что у него сегодня? – спросил Егорий.

– Динамовцы первыми открыли счет, – с удовольствием процитировал я.

– Та-а-ак… – протянул Егорий.

После чего сбросил сумку и начал снимать пальто, не забывая холодно коситься на Андроса, что навеяло щелкоперу какие-то неприятные ассоциации. Возможно, о старшем брате. А уж когда Егорий быстро и деятельно подтянул к локтям рукава свитера, выдержка покинула нашего молодого коллегу.

– Я больше не буду! Я забылся! – залепетал Андрос, по-настоящему струхнув.

Спектакль сразу завершился. Это была чересчур жалкая мизансцена. Но Егорий все-таки отвел душу в глагольных обещаниях «размазать», «раздавить», «обезглавить». Когда он то ли иссяк, то ли взял паузу, я встрял в процесс воспитания, чтобы включить «доброго следователя».

– Ладно, хватит. Андрос уже все понял. Он ведь, в конце концов, не кретин.

– Думаешь? – засомневался Егорий.

– Подозреваю, – ответил я. – Простим щегла. Знаешь, как построил свою защиту пропившего церковную казну батюшки адвокат Федор Плевако? Он просто обратился к присяжным с речью: «Господа! Вспомните, сколько раз обвиняемый отпускал вам многочисленные и разнообразные грехи. Так отпустите и вы его, хоть раз!»

– Отпустили?

– Освободили из-под стражи в зале суда.

Андрос заулыбался, что тут же заметил Егорий.

– Пошел вон!

Андрос не нуждался в повторении приказа. Ретировался он мистически быстро.

– Что с ним делать? – Егорий развел в сторону ручищи. – Может, точно оторвать ему голову?

– Невозможно, – откликнулся я. – Нельзя оторвать то, чего нет. Да и кто знает: вдруг чудо?! Иногда сукины дети кому угодно способны показать кузькину мать. Да и вообще, что значит оторвать? Тоже мне Коровьев, точнее, Бегемот! Мечта должна быть дисциплинированной. Если распуститься в мечтах, то может выйти черт знает что. Перечитай сказку о рыбаке и золотой рыбке.

– Я не особенно люблю пушкинские побасенки, – признался Егорий. – Больше лирику: «… И с каждой осенью я оживаю вновь». Каково, а? Чай не Андрос.

Егорий поцокал языком и повесил пальто в шкаф. Сегодня он оставался за старшого, а значит, имел все права на этот кабинет, стул, стол, окно и вид из окна.

Я освободил трон, и Егорий не заставил себя ждать, энергично опустив зад в вертушку, отчего кресло издало писк.

– Главная примета нашего времени – естественность неестественного и даже противоестественного, – задумчиво изрек он.

– Это ты о собственной комплекции?

– Ни в коей мере. Моя комплекция совершенно естественна, и не надо на меня глядеть с теми чувствами, с какими кольца Сатурна глядят на сам Сатурн.

– А в тех высоких космических отношениях какие-то особенные взгляды?

– Безусловно, – ответил он, раскрутившись в кресле, что заставило меня закрыть глаза. – Кольца Сатурна смотрят на сам Сатурн с завистью и даже неприязнью, близкой к ненависти. А из-за чего? Из-за объективно распределенных ролей. Вот так и ты: хочешь избегнуть неминуемого, хоть знаешь – стул не вечен. Рано или поздно он сломается, и не тебе предотвратить эту гибель хорошей вещи. Но вместо того, чтобы философски отнестись к неизбежному и неотвратимому, сказав мне: «Вращайся, дорогой друг, раз тебе хочется вращаться!» – ты волнуешься и даже злишься. Зачем? Какой в этом смысл?

– Брысь! – только и ответил я. – Кот еще не за дверью, и мышам пока сидеть под веником, а не пускаться в пляс.

– Ладно, ладно, – согласился Егорий, переместившись на менее ценный и более крепкий стул. – Что там у нас?

– Проблема грядет одна, – ответил я, анализируя план газетного номера. – Вечером надо следить за баскетболом. Он идет в номер, с колес.

Егорий скривился.

– А кому поручить? Не Андросу же – пять ошибок в трех словах.

– Проси Верочку – она умница.

– Опять все на девчонку свалим?

– Что делать? – я пожал плечами. – Бабская доля. Кони все скачут и скачут, а избы горят и горят.

– М-да, Коржавин, – кивнул Егорий и вдруг перешел на больную тему. – Вот ты говоришь, Андрос, Верочка… Почему сам перестал писать?

Конечно, я ничего не говорил ему в данном контексте ни об Андросе, ни тем более о Верочке, недавно удивившей мальчишеской стрижкой. Но я любил и уважал Егория. Он был моим человеком, моим другом, моим союзником и оппонентом в спорах.

Мы хоть и представляли разные поколения, но вышли из одной культурной песочницы, гоняя друг друга в игре «вопрос/ответ».

– Под каким номером играл Харламов?

– 17-м – что за детский сад! А Ларионов?

– Хитрец! В ЦСКА под 8-м, а в сборной СССР под 11-м. Еще такие прецеденты знаешь?

– Конечно! Михайлов – в ЦСКА под 7-м, в сборной СССР под 13-м.

– Браво, старик, браво!

– Это ладно. А ты ответь, какую картину крадет Дворжецкий из Пушкинского музея?

– Святого Луку! Хальса! Знаешь такого голландца?

– Иди ты! Портрет молодого человека. Более сорока оттенков черного. Висит в Эрмитаже. А кто играет в фильме, где Дворжецкий спер Хальса, организатора похищения?

– Басилашвили! Как он тебе у Бортко в роли Воланда?

… И вот он, Егорий, мой человек, который в беде не бросит, лишнего не спросит, как раз таки это лишнее и хватил. Вопросом через край, чем разбередил отказывающуюся заживать рану. Почему не пишу? М-да. Признать, что я не готов к любому творчеству под впечатлением от тяжелой болезни и ухода матери Маринки – Надежды, которую полюбил, как свою рано покинувшую этот мир маму Любовь?

Рассказать о том ужасе и оцепенении в осознании физического несовершенства человека? О долгих месяцах отчаянья вперемешку с робкими и быстро умиравшими надеждами? О тех месяцах, которые меня изменили, состарили, огрубили, ожесточили, а в чем-то вовсе уничтожили?

Или как поделиться историей, что произошла в словенском Бледе? Ночью, за пару недель до католического Рождества? Рядом с чудесными видами на таинственное озеро и замок, на утесе полуразрушенной временем горы? Как передать и объяснить сладость капитуляции перед роком, в которой присутствует победа совести?

– Пошли мне тяжелую жизнь, но легкую смерть, – промямлил я.

– Это не ответ, – разумно возразил Егорий. – Так мы останемся с одним Андросом.

– А Верочка? Да и вообще: пиши сам!

– Я бы рад, но не могу. И никогда не мог.

Это было правдой. Егорий – отличный газетчик-редактор, но писанина ему неподвластна. И он мудро следовал правилу «Там, где ни на что не способен, ты ничего не должен хотеть».

– А ты, Даник, мог и можешь…

– Да? – хмыкнул я, вдруг обретя почву под ногами. – Тогда слушай. Представь, какая-то деревня, а может, и не деревня, а так – элитные выселки небольшого городка. Вечер. Большая комната – гостиная. С огнем в камине, в хорошем, добротном доме. На столе десерт после ужина. Коньячок, понятное дело, всякие орешки, изюм и цукаты на закуску. Кофейник. Порезанный присахаренный лимончик. Трое мужчин. Вроде все мирно, но чувствуется напряжение. По Чехову: духота перед грозой. Причина на первый взгляд не ясна. Но если как следует приглядеться, то быстро все становится прозрачно. Один из мужчин – краснолицый толстячок, не прекращающий болтать. Что-нибудь с претензией на матерую софистику: «Правила? Что есть правила? И что есть их нарушения? Когда завтра ваши нарушения станут новыми правилами, вытеснив старые».

– Занятный толстяк, – отметил Егорий, погладив свой живот.

– Еще бы! И очень он доволен собой – просто очень. А двое других – не собеседники. Они – слушатели. Причем по нужде, а не доброй воле. Вот как-то так все неудачно сложилось. Парни находятся в этом большом доме, смотрят на огонь в камине, нехотя потягивают коньячок и не чувствуют его вкуса.

– Может, коньяк плох?

– Нет. С коньяком полный порядок, и лимончик прекрасно оттеняет аромат. Но у ребятишек разбережена внутренняя желчь. Очень быстро становится понятно, что их едва скрываемое раздражение вызывает не только словоохотливый хозяин, но и друг друга они терпят, скрипя зубами. Толстячок же не унимается. Не замечает понурых, а подчас вовсе злобных взглядов. Болтает и болтает. Теперь уже на тему, как ему повезло, что неделю назад он стал соседом столь замечательных людей, в которых он влюбился буквально с первого рукопожатия. Теперь же и вовсе не чает в них души. Интересно?

– Вроде да, – откликнулся Егорий.

– Тогда слушай дальше. Толстячок опять подливает коньячок и произносит какой-нибудь напыщенный поэтический тост с претензией на шутку: «Чистый спирт не оставляет пятен, так воздадим же должное ему!» Все церемонно чокаются, но болтунишка не угомонился. Он рассказывает, как счастлив, как ему нравится дом и этот дивный открывающийся из окна вид на голубые ели. Натуральная идиллия.

– Достанет он их, – заметил Егорий.

– Конечно, но не торопись, – попросил я. – Ибо как, уточнил толстячок, и на прежнем месте тоже все было роскошно. Ему, утонченному эстету и гедонисту, очень все нравилось. Пока не случился роковой вечер, а вслед за ним и ночь. А ведь какое было замечательное начало! С двумя своими соседями он прекрасно поужинал – «запеченное седло барашка с картофелем и овощами и прекрасное грузинское саперави», чтобы душевно коротать время у камелька за приятной беседой.

– Одобряю!

– Причем он, болтунишка, гордился собой. Ведь раньше его соседи испытывали взаимную неприязнь, но стоило явиться ему, как все прежние распри оказались забыты, и в отдельно взятом уголке земного шара воцарились мир и согласие. Даже дружба. Крепкая, мужская, не разлей вода. И все было замечательно, но тут черт дернул болтунишку за язык. Выпил он доброго портвейна, который сменил саперави, и брякнул: «Долго и много судьба гоняла меня по свету. Я по натуре непоседа и странник. Но, чувствую, нашел свое место. Оно здесь, рядом с этим мощным дубом».

– А что у нас за дуб?

– Исполин. Златая цепь на дубе том. Трудно было представить силу, которая могла бы повалить такое дерево в два обхвата. Толстячок ее и не представлял: «Пока стоит этот дуб – и я здесь!» Вот так и закончился вечер. А утром проснулся болтунишка и видит, что с деревом случилось несчастье. Повалено оно какой-то силой. То ли естественной, типа пилы, то ли неестественной, а именно роком. В любом случае, защемило у него сердце, взыграло ретивое. Быстро собрал свои вещи, а он умел их собирать очень быстро, и снялся с места. Ибо нельзя привить чайную розу к дичку. Да и подозрения о сговоре примирившихся соседей шипящей змеей закрались в его голову.

– Лучше в сердце, – «включил» редактора Егорий. – Пускай змея прокрадется в сердце.

– Уговорил: ты по змеям спец. Но вернусь к сути. Опять маялся, опять скитался наш толстячок, пока не привела его дорога сюда, в этот милый край с такими милыми людьми. И в здешние сосны с елями он верит, как в Господа. А он добрый христианин и такими заявлениями разбрасываться не привык.

– Развязка близка?

– Она рядом. Гости прощаются с хозяином и вдвоем выходят из дома, потом со двора. Вначале молчат и держатся отчужденно. Но потом оба замечают, что пялятся на ближайшие голубые ели. Роскошные, божественные ели, совсем как на картине Фридриха, где едва прорисованная кирха на заднем плане… «Через полчаса? – Через полчаса – Я беру пилу! – Я тоже! – Договорились!» И они пожимают руки, чего еще утром не могли себе представить.

– Что ж… – начал Егорий.

– Цыц! Еще не финал.

– Однако!

– Представь: наш болтунишка устало сидит за столом, но с явным удовлетворением цедит коньячок и глядит на тлеющие угольки в камине. Он производит впечатление человека, отпахавшего смену у домны и выполнившего свой священный долг. Наконец, допивает, поднимается, кричит: «Жан! Жан!» Появляется слуга. «Жан, собирай вещи, – приказывает толстячок. – Через час мы уезжаем». – «Вы уверены, хозяин?» – «Абсолютно! Спилят как минимум две ели – для надежности. Только бы я убрался». Тут болтунишка начинает хохотать, Жан к нему присоединяется. «Куда дальше, хозяин?» – спрашивает слуга. Толстячок достает потрепанную записную книжку: «Селение с романтическим названием Закоровец. В ста верстах отсюда. Две старушки. Божьи одуванчики, но люто ненавидят друг друга. Уже с полвека минимум. Справимся, Жан? Помирим дурочек?» «Где наша не пропадала!» – ответил Жан, который уже обернулся в молоденькую девчушку Жанет…

– Во как!

– А ты думал! И все называется «Демон добра».

Егорий изобразил аплодисменты.

– Недурственно, – рецензировал Егорий. – И знаешь…

– Все знаю, – перебил я. – Это – сюжет Козаченко, он рассказал его, когда неделю назад мы заседали у Сухроба. Под шурпу, плов и водочку.

Егорий помрачнел. Он расстроился за меня. Да и к Козаченко, первой скрипке нашей газеты, Егорий относился ревниво. То ли какая-то черная кошка пробежала между ними, то ли, действительно, правы те, кто верит в «войну флюидов».

Егорий понял, о чем я думаю.

– Понимаешь, Даник, он какой-то чумовой, дурашный. Матерится направо, налево, разбрасывается. Левой рукой ухо через голову чешет… Никогда не знаешь, чего от него ожидать. Да и потом, мы ведь с тобой дружим ради нас самих, а не против кого-то?

– Да, все верно, – согласился я, чувствуя какую-то неловкость.

Мое приподнятое настроение стало увядать, словно из него выдавили сок оптимизма. Плечи отяжелели, ноги налились свинцом.

– Ну что, пойдешь обедать? – спросил Егорий, доставая из котомки с профилем команданте Че свои припасы, что Ирка упаковала в «волшебную коробочку». – У меня, смотри, котлетки, жареная картошечка с лучком и сладким перчиком, соленые огурчики. Целых три крепких и, что крайне важно, три хрустящих и в меру соленых огурчика. А еще…

– Ты сюда пришел работать или жрать?

– И то, и другое, Даник, и то, и другое! – Егорий аккуратно разложил припасы. – Так какие у тебя планы?

– Спущусь в «погребок» – выпью хереса на аперитив. У них завезли крымский – «Ореанда». А он для меня всем хересам херес.

– Поддерживаю. А после? Куда двинешь обедать?

Я пожал плечами. Мне это стало безразлично.

– К Сухробу, наверное? – облизнулся Егорий. – У его плова такой дух, что в кишлаках Самарканда все стоят лицом к Минску!

– Я передам ему твои слова – будет рад.

– Да что с тобой?! – разозлился Егорий. – Тебя как в воду опустили!

– Сам не пойму. Может, на погоду реагирую, давление меняется…

В дверь коротко постучали, и в мой кабинет вошла молоденькая, высокая, стройная девушка, которая недавно остригла длинные черные волосы, превратившись в хорошенького сорванца, каким, собственно, и была.

– Можно?

– Входи, Верочка, – ответил я.

Сорванец женского пола вошел и бросил на меня какой-то странный взгляд.

– Так что там с баскетболом?

– Верочка, разбирайся с Егорием. Я отдежурил и покидаю эти стены.

– Вот как…

В ее голосе я услышал сожаление, кольнувшее меня в сердце.

– Да, Верочка, – подключился Егорий. – Он нас бросает и уходит пить херес, чтобы заесть его пловом.

– Неплохо, – одобрила Верочка. – На здоровье и приятного аппетита, – пожелала она, глядя, как я надеваю и застегиваю куртку.

– Да, наш начальник отправляется разговляться и даже чревоугодничать, о чем наверняка мечтал с самого утра. Как там в опере: «Я пью заветный яд желаний, меня преследуют мечты», – скоморошничая, пропел Егорий.

Верочка хмыкнула. Совсем молоденькая… Ай-яй-яй! Я кивнул, поднял в приветствии руку и только про себя откликнулся: «А было мне тринадцать лет…»

После чего еще раз мельком посмотрел на Верочку, на Егория, на свой рабочий стол, на снедь от Ирочки, на потускневший пейзаж за окном… Вздохнул и закрыл за собой дверь.

***

Я спустился на лифте до второго этажа. Вышел и нарочито бодро, явно противореча перемене настроения, зашагал к «погребку». Даже пытался насвистывать начало сцены «письма Татьяны», вбитое мне в голову Егорием: «Пускай погибну я, но прежде я в ослепительной надежде блаженство темное зову…»

Пройдя коротким коридором, я завернул налево и уперся в дверь с «нарисованным очагом», то есть несколькими винными бокалами, в которых кое-что плескалось. Наверняка херес. Причем крымский – «Ореанда». Но на двери скандальным пятном была пришпилена записка. «Уважаемые посетители! Наш магазин закрыт по техническим причинам до 18.00. Приносим свои извинения за причиненные неудобства. Администрация».

Я машинально взглянул на часы – 13.15.

– Вот зараза!

Крымский херес из настоящего отодвинулся в отдаленное, да еще и размытое будущее. «Не пей, красавица, при мне», – громко продекламировал я, после чего перестал дураком топтаться у закрытой двери. Делать было нечего, дело еще не шло к вечеру. Значит, на выход, к винтовой лестнице. Со всеми своими раздражениями и развинченными чувствами.

Удивительно! Очень быстро я понял, что причина досады отнюдь не «технические причины» «погребка». Меня даже обрадовал «белый квадрат». Настроение побаловать себя аперитивом исчезло, как исчезали в эту минуту крепкие, хрустящие соленые огурчики в пасти проголодавшегося Егория.

У развинченности чувств была какая-то иная причина. Что-то во мне перебродило и скисло. Я даже облегченно вздохнул, выйдя в хмурый, напитанный влагой минский день.

И сразу захотелось поломать все планы. Через колено. Не тащиться добрую четверть часа к Сухробу, чей лагман утратил гурманскую притягательность, а зайти столоваться куда-нибудь поблизости. Ну, хотя бы к «другим азиатам», что, издеваясь над китайской и японской кухней, адаптируют ее к славянским вкусовым предпочтениям.

«Да будет так!» – сказали мои ноги. Вперед! По проспекту Победителей. Мимо Дворца спорта, который рекламой зазывал на концерт очередной российской поп-дивы, чье имя (псевдоним?!) ничего мне не говорило. «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой», – пропел я, разглядывая диву.

В ответ ни гу-гу. Дива объявила мне бойкот, даже не подмигнув. Да, брат, теряешь форму. А еще говоришь – Верочка!

«Ни о какой Верочке я не говорил, не говорю и не думаю!» – одернул я себя. Но в ответ услышал демонический хохот: «Еще как думаешь!»

Неужели?! Глупость… А если подспудно? Я отмахнулся. Не может быть…

Да, с настроением творилась беда. Такие перепады – закачаешься! Как будто некие антагонистические силы боролись за право манипулировать Данилой Лаврентьевым, во всей моей красе, изрядно, впрочем, поблекшей по мере накопленных лет и житейских опытов. Или поп-дива таки улыбнулась? Уголками рта. Совсем незаметно, а значит, интимно. Чтобы еще и тихо молвить с билборда: «Говори, Даник, говори…»?!

Если так, то хорошо. Женщина, согласная слушать, потенциально есть женщина, которая согласна… Эко меня носит!

Усилием воли я заставил себя сосредоточиться на традиционно приятных предобеденных размышлениях. Итак, что же выбрать в меню? Наверное, надо продолжить дегустацию суши. Еще не все перепробовал. Конечно, супчик, причем обязательно острый и с морепродуктами. А на второе… Может, пельмени? Китайские. Или не пельмени? Или не китайские, а японские?

И тут я увидел ее…

***

Мне было трудно проскочить мимо. Я шагал в метре от лавочки, на которой сидела совсем еще не старая, но очень толстая и, по-видимому, очень несчастная женщина. Одетая прилично, но вся какая-то взъерошенная, всклоченная и в очках. Роговая интеллигентская оправа и запредельные диоптрии, которые все равно не размывали, не скрывали отчаянья, что поселилось в ее зрачках. Паника. Безнадежность. Смертельная тоска.

Толстая женщина не пыталась предугадать, кто из прохожих проникнется ее бедами, посочувствует, предложит помощь. Она просто сидела на лавочке и просто ела батон, что ужаснуло бы диетологов.

Но она ела. Без аппетита, но с той жадностью человека, которому не приходится выбирать, находясь на грани выживания. А рядом коробочка. В ней несколько монеток. И табличка – «Хочу жить!!!». Три восклицательных знака…

Они меня и добили. Пики в сердце, а не восклицательные знаки. На меня накатило все горе, что затопило мою жизнь в последние годы. Болезни, смерти. Я вспомнил, что моя мама Любовь и мама Маринки – Надежда были полным дамами. И очки у обеих. Мне даже стало казаться, что у нищенки есть общие черты с Надеждой…

… Я не помнил, как вошел в торговый центр «Галерея», поднялся на шестой этаж и занял свой любимый столик. Очнулся, только услышав вопрос: «Что будете сегодня заказывать?»

– Салат, куриный суп и свинину в фасолевом соусе, – ответил я.

Миловидная официантка Вика уточнила:

– Апельсиновый сок?

– Да, апельсиновый…

Вика отошла, а я мысленно ужаснулся: «Почему ты ничего не дал? Ей?! Ты – любитель свинины в фасолевом соусе и японского куриного супчика?» – «У меня же нет мелочи. Ни одной монетки…» – «Мелочи?!! Какая мелочь с монетками, едрить качель?! Ты что, совсем зажрался?!»

Я резко отодвинул стул, помахал Вике рукой, дескать, сейчас вернусь. После устремился в холл, затем к лифту, вниз, вниз – и на улицу. К лавочке, на которой все еще сидела она. Батона в руках у нее больше не было. Толстая женщина с коровьим равнодушием смотрела себе под ноги, в коробку, которая ничем, похоже, не пополнилась.

– Извините, это вам, – сказал я и положил в коробочку все свои наличные деньги. Там было не так уж и мало для карманной заначки.

Она посмотрела на меня, на деньги. Потом опять на меня. Заплакала. Я сел рядом. Я тоже хотел жить и хотел, чтобы жили и моя мама, и мама Маринки, а все родные, дорогие мне люди были здоровы. Но плакать не мог.

– Спасибо, – тихо поблагодарила она.

– Не за что…

Я поднялся и, не оборачиваясь, пошел в торговый центр. На моем столике уже был и салат, и супчик, и свинина в фасолевом соусе, и рис, и стакан апельсинового сока. За него я и схватился. Выпил залпом.

– Вика! – позвал я. – Сделай мне все с собой и рассчитай. Побыстрее, пожалуйста.

Мне вдруг пришла в голову мысль отнести ей еду. Конечно, тоже не диетическая пища, но все лучше батона. Вика, привыкшая ко всяким капризам клиентов, быстро вернулась из кухни с пакетом. Я выскочил из кафе, слетел на лифте вниз, но ее уже не было – лавочка опустела.

Я сел на ее место. Замер. Задумался. Очнулся. На мостовой я увидел монетку – 20 копеек. Я поднял ее, оглядел, положил в карман куртки. Потеряла…Так прошло несколько минут. Решающих минут. Ибо я, плюнув на все сомнения, достал смартфон и вызвал Егория.

– Привет, дружище. Я тут обедал…

– Вкусно? – перебил Егорий. – Я, например, пообедал замечательно!

– Молодец. Я тоже.

– Пальчики облизал?

– И себе, и повару.

Егорий рассмеялся.

– Привет Сухробу!

– Я до него не дошел.

– Почему? – насторожился чуткий Егорий.

– Зашел к китайцам.

– Да? – Он был явно удивлен.

– Так получилось, – уточнил я, ничего не уточняя. – У китайцев я и вспомнил о вас – бедных и голодных, что будут до вечера озабочены баскетболом. А потому запасся пайком. Есть и салатик, и супчик. Вкусный, куриный.

– Предположим, я – сыт и богат, – сказал Егорий со странной интонацией. – Другое дело Верочка. А ты где?

– Напротив «Галереи». Сижу на лавочке.

– С тобой все в порядке? – резко спросил Егорий.

– Абсолютно.

– Сейчас пришлю ее к тебе. Только больше не меняй решений. Получится неудобно.

Я не понял, что он имел в виду. Я просто стал ждать Верочку. И наконец-то прослезился, спрятав лицо в ладони…

***

Верочка летела к лавочке в распахнутом белом пальтишке, что делало ее похожей на чайку, хотя мне не понравилось такое сравнение. Всякие чеховские аллюзии. Да и, в принципе, чайки меня не умиляли – рыбоеды несчастные.

А Верочка не такая. Она любила мясо, причем любила его с замечательным аппетитом. И была доброй, под напускным нигилизмом, который во все века защитная маска у продвинутой молодежи.

Но Верочка летела. И я заметил ее издали, сообразив спрятать красные, зареванные глаза за стеклами солнцезащитных очков, что залежались в кармане куртки с дней золотой осени, еще намедни веселивших «зайчиками». Даже успел протереть стекла таким же залежавшимся платком, что требовалось заменить еще позавчера.

Я не хотел смущать Верочку фактом скупой мужской слезы. Правда, в последние несколько недель мои желания при упоминании Верочки подчас так путались, так сплетались!

Милая, умненькая, загадочная. Зачем постригла волосы, став сорванцом?!

– Какие мы интересные в этих очках, – сказала Верочка, прилетев к моей лавочке.

– Запахнись! Простынешь.

Она кивнула, но даже не пошевелила пальцем. Нигилистка!

– Но, в принципе, мне нравится твоя реакция, дитя мое, – сказал я и тут же поморщился. Ну, зачем мне сдалась эта реплика – «дитя мое»? Зачем?!

– А мне нравится, что я – «дитя твое», – неожиданно ответила Верочка, и в ее интонации не было иронии.

«Значит, не зря? – пронеслась у меня в голове шальная догадка. – Все не зря?»

– Это ничего, что я перешла в общении с начальством на «ты»? – спросила Верочка, чуть наклонив голову влево, что придало ей еще больше задора.

– Ничего – мягко сказано, – ответил я. – Тыкай на здоровье. Хоть в сердце, хоть в печень.

– В сердце! В печень пускай тыкает херес.

Мы рассмеялись. Без натуги. Радостно. Словно породнившись.

– Что? – вдруг серьезно и односложно спросила Вера.

Я посмотрел на ее ладную фигурку, красивое лицо, улыбающиеся глаза, которые сейчас чуть заболели тревогой…

– Слушай сюда! – приказал я, беря шутливую интонацию. – Здесь, – я протянул ей пакет, – салатик со всякой ботвой, куриный супчик и свинина.

– В фасолевом соусе? – обрадовалась Верочка.

– Именно, – подтвердил я. – Разогреешь в микроволновке. Очень вкусно. Смотри, чтобы рис не «стрелял».

– А как же! – непривычно покладисто согласилась Верочка. – Как раз все, что мне нравится. Запомнил ведь, спасибо.

Только сейчас я сообразил, что заказал на шестом этаже совсем не то, что собирался заказать изначально. Более того, я заказал то, чего никогда бы не заказал, находясь в здравом уме и памяти. Словно не для себя. Но для кого? Неужели для Верочки?!

Я же, видит Бог, не помнил, что понравилось ей у китайцев, когда однажды мы с Егорием пригласили барышню на товарищеский ужин, предварительно изрядно посидев в «погребке». Случайно столкнулись на улице, выходя из разных подъездов здания «Минск – город-герой».

Все прошло хорошо, деликатно, и всем было весело. Но чем питалось «мое дитя», еще не остригшая длинные и черные, как смоль волосы, я не помнил. А скорее всего, и не знал, чтобы помнить, ибо не обратил на это никакого внимания.

– Как я мог забыть! – нагло соврал я, сам себе поразившись.

Но Верочка, хоть и была отличным наблюдателем, пропустила мое смущение. У нее имелся свой замысел разговора с начальством, который она и принялась осуществлять.

– Спасибо, – повторила Верочка, забрала пакет, после чего неожиданно приблизила ко мне зеленые глаза и поцеловала в щеку.

– На здоровье! – смущенно ответил я, поправил солнцезащитные очки и добавил, словно в первый раз выразился чересчур витиевато: – Приятного аппетита.

– Обязательно, – живо откликнулась Верочка. – А теперь Данила, скажи мне честно…

Я напрягся. Я еще ничего не знал и не понимал. Я еще не был готов ни к просто правде, ни к радостной правде, ни к ее горькой версии, ни, тем паче, к спасительной лжи. А уж быть честным – бр-р-р! Лучше обойтись тогда без поцелуев.

– Послушай, Верочка…

– Нет, мне надо знать…

Ну, надо так надо.

– Данила, есть у меня склонность к журналистике?

Я хмыкнул. Я зарделся недавней паникой и засмеялся. Потрепал Верочку по плечу, как собрата по профессии. Испытывая облегчение и разочарование, которое нарастало до ощущения чудовищной, невозвратимой потери.

– Что? – спросила она

– Дура! – ответил я, готовясь балаболить. – У тебя есть талант. От Бога. Но, конечно, Бог-то Бог, но и сам будь не плох. Тут надо постоянно работать. Писать, писать и писать! Главное – правильно ставь ударение в этом глаголе и совершенствуйся. Потому как иначе…

– Замолчи! – приказала она, чтобы вновь приблизить свои зеленые глаза и поцеловать меня уже в губы. Легко. Касанием. Не позволив ответить.

– Первый раз в жизни меня целуют за эпитет «дура», – констатировал я.

– Что с дуры-то взять? – пожала плечами Верочка.

Я согласно кивнул головой и привлек ее к себе. Паника улетучилась. Время остановилось. Прохожих как не было, так и не было. На Минск наползал вечер.

– Запахнись – простудишься. – Теперь я сам застегивал пуговицы ее пальто. – Что это было, Верочка?

– Что это будет, Даник?

– И что?

– Может, любовь?

– Может…

Мы стояли, обнявшись, и не было никакой осени, никаких страхов, никакой боли. Только тепло и нежность.

– Мне надо возвращаться на работу. До завтра, Даник…

– До завтра, Верочка… Дай Бог!

Она отстранилась и рассмеялась.

– Бог-то Бог, но и сам будь не плох. – Верочка еще раз поцеловала меня. – Даже очки не снял! Ну, и ладно.

– Вера…

– Молчи. Так сейчас даже лучше. – Она сделала несколько шагов с поднятой в приветствии рукой. – Люблю… – сказала она тихо-тихо, но я услышал. Не мог не услышать.

Ее рука упала вниз.

– Люблю, – повторила Вера еще тише.

После чего дерзко улыбнулась, расстегнула пальто и полетела обратно в редакцию. К Егорию и баскетболу.

– Вера! – крикнул я, избавившись от очков.

Она сразу остановилась и оглянулась. Я помахал рукой и прошептал:

– Люблю…

Верочка улыбнулась и кивнула головой. Она тоже услышала, возможно, зная все наперед.

***

Я опустил руку в карман и обнаружил там 20-копеечную монетку…

Подбросил ее, загадав: если «орел», то у нас с Верочкой не легкомысленная интрижка, а долгие, серьезные отношения. Может, даже такие, что и навсегда. В варианте «жили они долго и счастливо, а умерли в один день». Разжал кулак – «орел». Еще – «орел».

Я рассмеялся. Мне стало легко. Я ничего не боялся, и никакие сомнения меня не грызли. Совесть, которая могла укорять разницей в годах, была спокойна. Получается, все тип-топ – без пошлости? У меня как будто выросли крылья, хотя это, конечно, стопроцентная завиральщина. Но, с другой стороны, что это я ряжусь в старики?! Негоже! Еще полетаю! Мы оба свободны, нас влечет друг к другу. Так вперед и с песнями! И слава хересу не налитому и не выпитому! Слава!

Наконец-то на проспекте появились прохожие, и кое-кто начал обращать на меня внимание. Я спрятал 20 копеек (так рождаются капиталы!), очки утонули в другом кармане с залежалым платком. Надо двигать!

Через минуту я был уже у церкви Петра и Павла, в которую ходила моя прабабушка, не говоря уже о бабушке и маме. Зашел, написал записки «О здравии» и «О упокоении». В первую вписал Верочку. Премьера.

Чтобы там ни случилось завтра или послезавтра. Я просто почувствовал, как она мне дорога и что я могу просить за нее у Бога. О благополучии. Если не возлюбленной, то девушки, о которой хочется заботиться и которая заслуживает этой заботы, ибо сама всегда настроена на помощь, сострадание.

Помолился, прося здоровья и только здоровья. Физического и психического. Для всех. Обратился к ушедшим… Никакой серости в глазах. Никакого камня на душе, кинжала за пазухой.

Через 15 минут променада в «созерцательном» темпе я уже поднимался по лестнице подъезда, на которой мне встретились соседи с нижнего четвертого этажа – Яша и Глаша. Они возились у своей двери, переругивались, но, похоже, незлобиво. Ибо у них уже кое-что было. По крайней мере, оттопыренный карман пальто Яши говорил именно об этом.

– Привет, соседи!

– Здорово, – откликнулся Яша.

– Здравствуй, Данила, – чинно молвила Глаша.

Запойная, спитая парочка неопределенных лет и неопределенных занятий. То колотят друг друга, то милуются, но ни дня без стакана. Где работают, как работают – непонятно. Загадка покруче, чем фабула о «темной материи» и «темной энергии», что гложет умы астрофизиков. Но размышлять о «высоких отношениях» соседей мне совсем не хотелось.

А хотелось мне есть! Я это понял, едва переступив порог своей квартиры.

– Так! – бодро воскликнул я и отправился на кухню, благо всегда придерживался правила «запас беды не чинит».

Я включил телевизор, выбрав российское политическое шоу. Из холодильника достал кастрюльку с солянкой. Налил, не сдерживая порывов черпака, приличный суповой тазик. Быстро нарезал зелень. Петрушка и укроп всегда стояли в холодильнике в баночках с водой. Еще лимончик, маслины. Все добавил в тазик с солянкой. Поставил разогреваться в микроволновку.

Ложка, хлеб, сметана, масло – на месте. Но чего-то не хватало. «Пино-нуар?» – подумал я. Нет! Есть же еще селедочка и картошечка в мундирах. А Мышлаевский, безусловно, был прав, когда утверждал, что селедка без водки – это извращение. Как можно?!

Достал початую бутылку и лафитник грамм на 40, не больше. Отрезал хлеба, намазал сливочным маслом. Порезал кружочками свежий огурец, разложив их на хлебе. Красный репчатый лук кружочками. Малосоленую, но жирную сельдь сбрызнул подсолнечным маслицем. Почистил картошку, решив ее употребить в холодном теле. Достал из печки тазик. Сметана. Налил лафитник. Примерил вилкой кусок селедки, подцепив заодно кружок лучка. Выпил. Хватил рыбку. Потом хлеб с огурцом. Крякнул…

В голове сразу немного зашумело. Вспомнил о картошке. Все-таки разогрел. Но перестал суетиться. Утвердился в положении «сидя». Опять селедка и огурец. Еще рюмочка. И солянка.

По телеку рассказали анекдот о двух блондинках, которые ходили по лесу и выбирали новогоднюю елку. Бродили долго и вконец замучились. «Слушай, – наконец-то сказала одна. – Давай больше не искать – возьмем елку без игрушек».

Я приветствовал анекдот третьим лафитником, вспомнив, что словенская водка, настоянная на еловых шишках и иголках, называется «Смрековец». Налег на солянку. Подчистую! Тазик в раковину. Включил чайник. Пока он подходил к кипению, помыл посуду. Подумал о рюмке коньяка, но отказался. Сделал растворимый кофе. Перебрался в комнату с телевизионной плазмой, в которой сразу поселил «кухонное шоу», но с минимальным звуком. Прилег, закрыл глаза. Вначале увидел ее – толстую женщину, но она была не печальной, а даже веселой. Потом в дремоту пришла Верочка. Задумчивая, но родная.

Я заснул на полчаса. Не глубоко. Пробудился с телевизионными новостями и сразу понял: пора собираться в театр – давали «Пиковую даму».

«Пиковую» я любил, да и новая минская постановка мне нравилась. Была в ней и традиция, и находки. Тот же мрачный фиолетово-зеленый свет в сцене, когда хор поет о «небывалом солнечном деньке». Так зрителя сразу помещают в сумрачный внутренний мир Германа.

Псих ненормальный, а Лиза ему под стать. Два сапога пара. Один свихнулся на трех картах, другая – нервная дамочка, расположенная к суициду. Помните, какой ее любимый романс? «Но что ж досталось мне в сих радостных местах, в сих радостных местах? Могила, могила, могила!..». Вот и сомкнулись темные воды Невы…

Но кто в «Пиковой» вышел-таки в козыри, сорвав все банки? Чьи ставки сыграли не только в «Фараоне»? Конечно, князя Елецкого! Спел два красиво-нудных романса, но зато избежал женитьбы на суициднице и обчистил Германа на все его скопленные и выигранные деньги: «Ваша дама бита! – Какая дама? – Та, что у вас в руках!»

… Такие легкие и даже счастливо беззаботные мысли забавляли меня под душем, за бритьем, причесыванием, чисткой туфель, одеванием парадного костюма. Выбор между пальто и курткой я сделал в пользу второй. Напевая в четверть голоса «Ночью и днем – только о нем», я вышел из квартиры, закрыл замки. Опуская ключи в карман куртки, тут же обнаружил так и не замененный платок. Чертыхнулся. Но возвращаться не стал. В брюках был свеженький, сбрызнутый одеколоном. А вот 20-копеечную монетку моментально подбросил – «орел». Порядок!

Но внизу у Яши и Глаши миром уже не пахло: соседи изрядно шумели. У них, похоже, вызрел очередной скандал. Раздавались вскрики и какие-то глухие удары. Наверное, переворачивалась мебель, которая отличалась удивительной прочностью. Минимум три раза в неделю ее опрокидывали оземь – хоть бы хны!

Даже через дверь было слышно, как Яша агрессивно бухтит, а Глаша противно взвизгивает. Ее в доме не любили, считая, что она и только она сбивает с толку нормального мужика. Мегафонная баба! Особенно всех возмутила зимняя история.

Предновогодним вечером Глаша выскочила во двор в исподнем и с диким воплем «Режут!». Все жильцы отвлеклись от «сцены в бане» на своих телевизорах, чтобы увидеть Яшу, облаченного в семейные трусы и шлепанцы на босу ногу. В его руке была не шашка, а лишь свернутая в трубочку газета, которой он и размахивал в духе буденовца.

Ну, и Бог с ними – надоели! Я подбросил монетку – «орел». Сбежал по лестнице, распахнул дверь подъезда – «орел»! Повернул направо – «орел»! Оказался на улице под своими окнами – «орел».

Но тут какая-то игла вонзилась мне в сердце… Перехватило дыхание, зашумело в голове, лоб мгновенно покрылся испариной. «Решка»…

Монетку я выронил, и она укатилась за спину. Я с трудом повернулся и с ужасом увидел толстую даму, но уже в образе грозного возмездия – старухи графини: «Я пришла к тебе не по своей воле…» Спазм в горле. Как же так?! А, Верочка?!..

Два шага к монетке стоили мне титанических усилий. Я нагнулся, присел, собираясь ее поднять. Однако немедленно схватился за голову.

Сзади раздался грохот. Звон! Гром! Бом! Вдребезги!

– Телевизор! – завизжала сверху Глаша. – Зачем телевизор?!!

Моментально освободившись от невиданных пут, я обернулся. На том месте, от которого меня увела монетка, сейчас покоился некий хлам. Странный хлам.

– Телевизор!!! – продолжала вопить Глаша.

– Причем раритетный – с кинескопом, – уточнил кто-то рядом со мной хладнокровным голосом. – Вон и лампы.

Говоривший мужчина внезапно на что-то наступил, что-то раздавил, и сдавленно бухнул еще один взрыв. Только маленький и безобидный…

Я посмотрел вверх и увидел взлохмаченную голову Яши. То ли слух мне изменил, то ли сосед, действительно, запел драматическим тенором: «Что верно – смерть одна». Тут в окно вернулась Глаша, и у них образовался дуэт: «Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи, пусть проигравший плачет!»

Но где же монетка? Мой спасательный круг? От толстой дамы в очках с роговой оправой?! Я опустился на корточки и принялся шарить руками по мостовой.

– Что с вами? – испуганно воскликнула участливая дама. – Вам плохо?

– Что вы! – ответил за меня мужчина, разбирающийся в телевизорах. – Ему хорошо. Живым все хорошо!

Я улыбнулся, соглашаясь.

– Но что он ищет?

– Я уже нашел, – ответил я. – Красавица! Богиня! Ангел!

– Да он тоже пьяный! – возмутилась дама.

– Бухой в доску! – подтвердил мужчина. – Я бы сказал грубее, но стесняюсь.

– Спасибо, – поблагодарила дама и смело спрогнозировала: – А сейчас еще месяц будет пьянствовать.

– А как же, – согласился мужчина. – Квасить от радости.

– Пока не окочурится, – резюмировала дама.

Я отрицательно помотал головой. Они ничего не поняли! Это Верочку я нашел, это Верочка – «красавица, богиня, ангел». Она и только она! Даже не Маринка, пусть ей никто и никогда не порежет пуанты!

Мне захотелось все обстоятельно объяснить, но силы вдруг куда-то исчезли, и я мешком осел на тротуар. Монетка же так и не нашлась…

АКТ I

Шут. Достойная мадонна, почему ты грустишь?

Оливия. Достойный дурак, потому что у меня умер брат.

Шут. Я полагаю, что его душа в аду, мадонна?

Оливия. Я знаю, что его душа в раю, дурак.

Шут. Мадонна, только круглый дурак может грустить о том, что душа его брата в раю. Люди, уберите отсюда это глупое существо!

(В.Шекспир, «Двенадцатая ночь, или Что угодно»)

– Вот если я приеду в Ленинград и пойду спать в Эрмитаж?

– Пожалуйста, – сказал я, пожимая плечами.

(А. и Б. Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»)

1

– Вот она, ловите! – сказал Референт Рая и щелчком пальца отправил 20-копеечную монетку в моем направлении.

Я ее поймал, разжал кулак – «орел»… Мне стало грустно.

– Да бросьте вы! – загомонил мой новый Шеф. – В самом деле! Ну, что такого страшного произошло? Эка невидаль, сбросили ему на голову телевизор! Пусть даже ламповый. С кинескопом. Так не попали же – промазали! Только чуть порезал пальчик. Не беда! Кровопускание полезно. Да-да! Если в меру и с медицинской подоплекой. Хотя, разумеется, неприятно. Но человек силен. Если, конечно, здоровая психика. Уж так повелось. А психика у вас – ничего себе! Крепкая. Чай, не просто так с вами здесь нянчимся. Да вы сами вспомните: ко второму акту уже сидели в своем кресле в опере и даже подпевали стону Лизы: «Ночью и днем – только о нем!» Ах, исстрадалась она, видите ли, ах, измоталась! Или правильно – истомилась?

– Истомилась, –кивнул я. – И в другой последовательности: вначале истомилась, потом – исстрадалась.

– Память, память, – запричитал Референт Рая, буквально вынудив меня улыбнуться.

Все он прекрасно помнил и еще более прекрасно понимал, реагируя на облачко печали, что набежало вовсе не из-за стародавней истории. Скажи еще спасибо, что живой! Особенно если сейчас такое сказать невозможно.

У грусти были другие причины, от которых Шеф и хотел меня отвлечь, используя традиционный метод болтовни «автоматной очередью».

– Кстати, Данила, вот вы опытный, даже прожженный оперный слушатель.

– Прямо-таки!

– Не скромничайте. Ту же «Пиковую даму» в различных интерпретациях слушали раз двадцать.

– Гениальная музыка.

– Но сколько же дерьмовых постановок, простите за резкость!

– Ничего, не в бровь, а в глаз. Я согласен. Бреда и халтуры предостаточно.

– О, да! Вы знаток – и не спорьте. Так ответьте: почему у Германа не сыграла третья карта? С какой стати в его руке вместо туза обнаружилась пиковая старушенция? Как он обмишулился в «фараоне», где обмишулиться невозможно? Или, если ставить вопрос ребром, почему его в итоге обмишулили?

Я рассмеялся.

– Когда графиня явилась к Герману, чтобы по высшей воле раскрыть секрет «трех карт», она поставила условие: «Спаси Лизу. Женись на ней».

– А Герман?

– Его не выполнил. Очень не вовремя сбрендил: «Там груды золота лежат, и мне, мне одному они принадлежат». Как следствие, Лиза пошла топиться в Неву, а Германа обмишулили в «фараоне».

Референт Рая несколько раз похлопал в ладоши.

– Но как вы увязываете Германа и меня, «Пиковую даму» и Яшкин телевизор? Не хотите ли вы сказать, что, не проникнись я сочувствием к несчастной толстой женщине, и моя голова раскололась бы еще тем злополучным вечером?

Шеф таинственно поднял брови, словно дав понять: «Как знать, как знать…»

– Да ладно, бросьте! Чтобы такой мелкий поступок, пусть и добрый, вел к спасению?!

Шеф погрозил мне пальцем.

– Ша, стажер! Добро не может быть мелким, ничтожным, несущественным. Типичный перевертыш для подточенного злом человеческого сознания. Те, кто не способен по своим личностным качествам совершить поступок, всегда ревниво ворчат и стенают, реагируя на успех ближнего: «Эка невидаль!» Дескать, от какой малости зависит спасение и погибель души. Но поступок – любой поступок – всегда преодоление страха и собственных слабостей. Не мелочь, стажер, отнюдь не мелочь…

Я согласно покивал головой. Это стало понятно само собой. Как и многое другое. Например, в раю можно ошибаться, но нельзя согрешить. В раю интеллект в подчинении у духовности, и никаких исключений нет.

А Шеф мне нравился. Он был смешлив, но очень чутко реагировал на синдром «инерции жизни», когда даже рай не рай. Ибо не в радость. Все смягчал, все нивелировал, все облагораживал, хоть грешен человек. Даже праведник. Особенно тот праведник, что праведником себя никогда не считал.

Но постепенно я сам осваивался в новом качестве и новом мире. А уж купание в «божественных потоках», в которые Шеф позволил окунуться, вообще показалось чем-то волшебным. Хотя почему показалось? Таким оно и было! Божественное, волшебное!

Как и все в Раю. Сейчас мы сидели на удобной лавочке в чудесном саду. Благоухали цветы, щебетали птички, а блики Света пробивались сквозь зелень листвы красиво изогнутых в поклоне деревьев. И всего было в меру. Тепла, чтобы без зноя, цветов, чтобы без ряби, ветерка, чтобы без озноба…

– Можете называть этот сад Эдемом, – небрежно заметил мой Шеф. – Хотя что здесь не Эдем?!

Конечно, его реплика опять таила двусмысленность, но я уже с большего ориентировался в устройстве рая.

– В устройстве рабочих помещений Рая, – поправил меня Шеф. – Терминологию и христианскую философию только предстоит освоить. А стать настоящим схоластом ой как не просто. Но бездельники сюда не попадают, и бездельничать здесь никому не позволяют.

– Но с чего-то надо начинать, – немного обиженно заметил я.

– Конечно, – подтвердил Шеф. – В этом смысле устройство рабочих помещений Рая совсем неплохой старт для познания.

… Итак, перво-наперво – «шлюзовые камеры». Два направления. «Туда», что, в принципе, происходило не часто даже в прошлом, а сейчас вовсе считалось моветоном. И «оттуда», что, как понимает каждый смертный, даже будучи живым, – повседневная практика. О том, каково вновь прибывшему, я ничего не помнил и, следовательно, ничего не мог сказать об устройстве «шлюза».

– А что вы могли сказать о материнской утробе в возрасте вопля «уа-уа»? – спросил Шеф.

Я смущенно закашлялся.

– Похоже, коллега, даже повзрослев и получив какое-никакое образование, вы ничего не скажете о материнской утробе и жизни зародыша, – хохотнул Шеф. – Я прав? Пусто-пусто?!

Я зарделся.

– Как не стыдно! Но и еще раз «но»! Здесь этот номер у вас не пройдет! Каков девиз каждого школяра?

– Учиться, учиться и учиться! – отрапортовал я, но, не удержавшись, добавил: – Это фантастика! Цитировать безбожника Ильича, и – где?! Поразительно.

– А где же еще?! – заметил Шеф. – С вашим здешним опытом дискуссий о коммунизме удивляться нелепо! Хотя, знаете анекдот? Уэллс, оказавшись у Ленина, спросил вождя мирового пролетариата: «Как вы додумались до такого простого, но гениального девиза – учиться, учиться и учиться?» «Что вы, батенька, – ответил Ильич. – Это я расписывал перо».

– Ха-ха-ха! – деревянно рассмеялся я.

***

Все потому, что опять перенесся в ТОК. В ней ко мне вернулось сознание и я услышал голоса. Вначале они неразборчиво бубнили между собой. Что-то на тему православного домостроительства: Бог Отец творит мир, Бог Сын спасает мир, Бог Святой Дух исполняет космический замысел. Хотя, возможно, я что-то не так расслышал.

Потом раздалось строгое повеление: «Ананке, призовите!» В ответ донеслось: «Слушаюсь, Пятый. Мойры, хватит умничать – по местам!»

Томительная пауза, какой-то скрип, словно проворачивалось веретено. А потом мне стали задавать вопросы. Самым безобидным из них был первый:

– Фамилия, имя, отчество?

– Лаврентьев Данила Иннокентьевич.

Дальше дело пошло жестче.

– Вероисповедание?

– Православный христианин…

После этого ответа повисла густая тишина, тянувшаяся час, а может, и вечность. В Темной и Одинокой комнате никогда и ни о чем нельзя говорить категорично.

– Он что, шутит? – произнес спустя вечность первый голос.

– Он над нами издевается, – мгновенно ответствовал ему второй голос.

– Ты когда последний раз исповедовался? – спросил Первый.

– А причащался? – спросил Второй.

– Он вообще когда-либо причащался, он вообще когда-нибудь исповедовался? – вмешался Третий.

– Что скажешь? – тихо спросила Четвертый.

– Прошу обращаться ко мне на «вы», – промямлил я, ища свою прежнюю боевитость.

– Занятный парень! – засмеялся некто Пятый, после чего добавил с председательской интонацией: – Ну что ж, начнем, пожалуй. Рассматривается дело Лаврентьева Данилы Иннокентьевича, объявившего себя крещеным православным христианином. Неполный 41 год, обстоятельства ухода Оттуда и прихода Сюда сложны, противоречивы и требуют подробного разъяснения. Итак…

– Церковь посещал, но не более – турист, – констатировал Второй.

– Да не исповедовался он, можете не сомневаться! – перебил Первый.

– Не причащался! – добавил Третий.

– Согласна, – согласилась Четвертый. – Дурит он нас.

– Приступим! – сказал Пятый и хлопнул, видимо, в ладоши. По крайней мере, мне так показалось.

И они приступили. Да так славно, деловито и дружно, что вытрясли из меня все, что скрывалось даже не в памяти, а в подсознании. Все проступки, грешки, грехи и грехопадения, когда приводившие к покаянию, а когда и нет. Правда, и я держал хвост пистолетом.

– Защищаю не коммунизм, а правду о коммунизме!

– Тю! – воскликнул Пятый, давясь смехом. – Это он сам выдумал?

– Куда ему, плагиатору несчастному! – разочаровал его Первый. – Журналисту-неудачнику.

– Фраза Зиновьева, – сказал Второй.

– Философа, – пояснил Третий.

– Согласна, – согласилась Четвертый. – Александра Александровича. Помните такого?

– Как же, как же, – откликнулся Пятый. – Процитировать не грех. Принимается!

Это было разовое поощрение Лаврентьева Данилы Иннокентьевича в ТОК…

– Пожалуй, все, – констатировал Первый.

– И что? – спросил Третий.

– Куда его? – поинтересовался Второй.

– Ты еще спрашиваешь? – удивилась Четвертый.

– Так куда? – спросил Пятый. – Данила Иннокентьевич, алло-алло, как слышно? Куда?

– Меня? – все-таки решил уточнить я.

– Вас, именно вас! На «вы», как и просили.

– Не знаю… – прошептал я.

– Он не знает! – восторженно повторил Пятый. – Нет, занятный парень. Он не знает, ха-ха!

– Согласна, – вмешалась Четвертый. – Шут гороховый.

– Не скажи, Ананке, он опасен для космического плана, – заметил Второй.

– Ты думаешь? – задумчиво спросил Пятый. – Тем не менее, уважаемые Мойры, тем не менее. – Пятый взял драматическую паузу. – Вверх и направо его! Ананке, попрошу сопроводить.

***

Я обрел сознание, когда мне помогали выволакиваться на Свет, а за Черным столом, который столом не являлся, сидела персона, представившаяся моим Шефом.

Скудно обставленные кабинеты («У нас ныне мода на минимализм, как в немецких оперных постановках», – пояснил Шеф) – зона номер три. Воздушные замки, эдемские сады и все прочее для релакса – зона номер четыре.

И, наконец, Божественные потоки, открывающиеся в Черном столе, столом не являющемся, – это номер пять. Награда. Прямая связь с Тем, кто все Это и придумал.

– Кстати, вы совершенно напрасно, Данила, хихикали на ленинскую тему, – сказал Шеф. – Возможно, ответ о коммунизме и спас вашу душу. Потому как чаши весов могли качнуться в другую сторону. Это я говорю не только как следивший за процессом эксперт, но и как ваш куратор, естественно, сопереживавший и сострадавший, а потому жутко волновавшийся.

– И многое мне прощавший? – Спросил я. – Там прощавший? – Я кивнул вниз, как это было принято делать при ссылке на мир, в который изгнали Адама и Еву.

– Не надо путать обязанности и все смешивать в кучу, – поморщился Шеф. – Прощать не моя функция. И не в прощении суть. Это все у вас от недостатка знаний. А пользы от винегрета, поверьте, никакой не будет. Вы просто должны спросить себя: нравятся ли мне открывшиеся перспективы?

– Да! – сразу ответил я.

– Готовы ли вы учиться, учиться и учиться, даже не до конца пока понимая, какое призвание вам отведено в Раю?

– Да!

– Сколько вы знаете сейчас?

– Ноль целых и ноль десятых.

– Конкретнее!

– Одну сотую.

– Прямо-таки!

– Одну тысячную.

– Что ж, – одобрил Шеф. – Вы не безнадежны. Похоже, в вас не ошибся ни я, ни Пятый.

– А кто он – Пятый? – понизив голос, спросил я.

– Не все сразу, лапа, не все сразу. – Шеф засмеялся. – Вы познакомитесь, обязательно познакомитесь. Он близок к нашему отряду специального назначения.

– Он носит кольцо Соломона?

– А вы, Данила, как думаете?

– Я первый спросил!

– Нет, посмотрите на него! – возмутился Референт Рая. – Пятый прав – вы занятный парень.

***

Так вот о призвании. В Раю выбор профессий невелик – это правда. Зато и проиграть невозможно. Один процент как раз таки принадлежит судейскому чину, находящемуся под специальным божественным патронатом.

– Мойры, что с них взять, – легкомысленно заметил мой смешливый Шеф. – Занимаются не набором, а отбором. Так сказать, селекцией. А иногда и ой как нередко – утилизацией, ха-ха-ха!

Правда, он тут же посерьезнел.

– Важно понимать, насколько все у рефери ответственно. Особые таланты, особый склад ума.

– Согласна, – сказал я в андрогинном духе Четвертого.

Пусть судят, Мойры полосатые, коль больше ни на что не годятся! Тем более что от нас, членов отряда «Кольца Соломона», требовались свои умения.

– Вспомните, Данила, хотя бы свое путешествие в Словению, – попросил Шеф. – В году, пожалуй, 2012-м вас отправили на этап Кубка мира по биатлону в Поклюку. Вы еще не приняли схиму ответственного секретаря и были очень живым на слово и мысли пишущим журналистом. Летели из Минска через Вену в Любляну…

– Было такое, – поморщился я.

– Момент номер один. В Вене вы сидели в зале ожидания пять часов…

– Шесть.

– Пусть шесть, – согласился Шеф. – Вам было скучно, но спокойно. До тех пор, пока рядом не возникло трое шумных арабов. Они уселись, загомонили, но через пять минут вскочили и куда-то понеслись, словно на пожар. Как по команде. Но один большой полиэтиленовый пакет оставили на сиденье…

– Оставили, – промямлил я.

– Никто не обратил на это внимания, но вас начала сверлить мысль об опасности террористического акта. Вы пытались успокоиться тем, что, конечно же, в аэропорту все прошли проверку и пакет гаденышей – обыкновенный мусор. Но – бесполезно?

– Бесполезно…

– Вы подумали: разве я, Данила Лаврентьев, не знаю этих растяп в форме, этих лопухов на контроле? Сколь раз у меня самого не извлекали бутылки с водой! Ведь так? – спросил Шеф и продолжил, не дожидаясь ответа: – Поэтому вы обратились к службе безопасности аэропорта, и, пока лохматый пес с длинными ушами не обнюхал злополучный пакет, жизнь самолетов в венской гавани замерла.

– Мой вылет тоже задержался. На два часа.

– Но вы сделали это.

– Сделал…

– А теперь о самом полете из Вены в Любляну, который должен был длиться 25 минут. Однако через полчаса вас опять охватило беспокойство?

Я стал раздражаться и ерзать, несмотря на ободряющую улыбку Шефа.

– Что ж удивляться? Ведь 30 – это больше, чем 25!

– Разумно. И вы стали прислушиваться к двигателям?

– Да.

– Что предприняли?

– Вызвал стюардессу, спросил: по какой причине мы пошли на второй круг? Она удивилась, но рассказала о сильных порывах ветра, попросив не беспокоиться самому и не будоражить других пассажиров.

– Сумели?

– С большего. Я уточнил, каков запас топлива и сколько мы вообще можем сделать кругов.

– Кто-нибудь еще отреагировал схожим образом?

– Нет, – ответил я. – Кто дремал, кто болтал без перерыва.

– Теперь понимаете? Это только один день, прожитый вами в режиме выхода из обыденности. Кратко итожу: вы наблюдательны, сообразительны, не безучастны, инициативны, способны остро чувствовать и принимать самостоятельные оперативные решения. Как раз эти качества и необходимы в отряде специального назначения. Чьей задачей, как я вам уже докладывал, является наблюдение за тем миром, что стал землей обетованной после известного случая поедания фрукта в Эдеме. Кстати, то дерево недалеко отсюда: два раза направо, вверх и налево. Не промахнетесь. Есть мемориальная доска с портретом змея и Евы.

– Правда?

– Конечно, шучу, – ответил Шеф и сделал смысловое ударение. – Пять процентов.

– Что пять процентов? – не сообразил я, несмотря на свою природную сообразительность.

– Пять процентов – наш специальный отряд.

– Не густо.

– А больше никак не выходит. Почти штучный товар, ха-ха-ха, – опять рассмеялся Шеф. – Но вы пока в этот процент не входите. Только претендуете. Почему?

– Ничего не знаю, ничего не умею! – отрапортовал я. – Одна сотая.

– Одна тысячная, Данила, – поправил Шеф. – Какой выход?

– Учиться, учиться и учиться!

***

Чему и как? Я пока не знал даже этого. Но зато имел представление, что остальные 94 процента обеспокоены такой миссией, что мне, дрейфившему от размышлений на предмет отряда «Кольца Соломона», все равно казалось удачным, какую чашу пронесли мимо.

Проектирование и конструирование душ! Именно на это нацеливались 94 процента! Естественно, под началом Того, кто дал начало всему, но при известной доле творческой самостоятельности.

– Решающее дуновение за Ним, – уточнил Шеф. – Как повелось с красноглиняного Адама, так и продолжается.

– А где?! – спросил я. – Где все происходит?

– Разве трудно догадаться?

Я изобразил движения брассиста, намекая на купание в Свете, а Шеф многозначительно прикрыл веки.

– Увидеть можно?

– Данила! Только почувствовать, уловить порыв. Как можно увидеть ветер? Дух, дуновение. Это невероятная инженерия! Мыслящая душа и дерзкое воображение! Онтология интеллекта и автономия познания! Но при этом война чуть ли не вслепую за свое тварное бессмертие.

Шеф замолчал, подчеркивая важность сказанного.

– Христианство – это о спасении души, – напомнил он. – И наша задача как была, так и остается полна дерзновенного созидания. По мере своих возможностей мы стремимся изначально наделить души добротой, любовью, милосердием. Чем и обеспечить потенциал к спасению, несмотря на все жизненные искушения и каверзы. Чтобы из ТОК души выходили к Свету. Радостно, с осознанием своей чистоты и силы. Или хотя бы выползали, как кое-кто, потерявший сознание, чье имя называть не буду.

Я издал благодарный смешок.

– Главное, чтобы пол в Темной и Одинокой комнате разверзся под меньшим количеством душ. Как можно меньшим. – Шеф вздохнул. – Однако статистика как раньше, так и сейчас не слишком впечатляет. Каждый человек обладает свободой воли. От каждого персонально зависит, сумеет ли он использовать в земной жизни все заложенные нашими райскими конструкторами и технологами духовные резервы или собьется на кривую дорожку, чтобы уже в ТОК оставить после себя вопль отчаянья.

Референт Рая грустно покачал головой.

– Жить прожить – не поле перейти, – пробормотал я.

– Так и есть, – согласился Шеф. – Хотя, при всем уважении к Пастернаку, речь не о поле и не о том, чтобы его перейти. Вся эта образность в терминологии неприменима к высшим понятиям. Но мы пока будем пользоваться ею, помня, что и совершенство не совершенно. Увы, увы. – Референт Рая похлопал меня по плечу. – От оплошностей и ляпов никто не отказывается. Природа ошибок чаще всего кроется в желании сделать лучше, чем просто хорошо. Но иначе при работе с душами нельзя! Это искренне! Пусть даже искренность всегда немного глуповата. – Шеф посмотрел на меня лучистым взглядом. – Вы согласны, коллега?

Я предельно искренне пожал плечами. Многое еще представлялось мне претенциозной тарабарщиной. Как так: несовершенное совершенство? Не ересь ли?!

– Не ересь, – заметил Шеф. – Конечно, стыдно, развивая одно, упускать другое. Но какой смысл воротить нос от проблем, вызванных исполнительской некомпетентностью? Сокрытие правды всегда и везде аморально. Не в рай вымощена дорога благими намерениями.

– Как же, как же! – откликнулся я. – Если ты, будучи иудеем, живешь по-язычески, а не по-иудейски, то для чего язычников принуждаешь жить по-иудейски?

Шеф выкатил на меня глаза, превратившиеся в натуральные шары для новогодней елки. Причем в те – парадные и большие, что вешают на самые престижные верхние лапы.

– А это здесь при чем? – спросил Референт Рая, обретя дар речи. – Зачем вы процитировали апостола Павла, обращавшегося к апостолу Петру, когда тот осуществлял мессианскую деятельность по распространению христианства на территории Антиохии? Разумеется, с теми исполнительскими перегибами, которые неизбежны в любом новом деле?

Я потупился.

– Ах, Данила Иннокентьевич, Данила Иннокентьевич! Не пытайтесь казаться лучше, чем вы есть на самом деле. Неужели, сердечный мой друг, вы хотели произвести эффект столь дешевым способом? Ведь нам обоим известно, что в Библии и евангелических текстах вы пока разбираетесь, как, простите, свинья в апельсинах! Хотя, скорее всего, я зря возвел напраслину на хрюшек. Не знаете вы ни Ветхого, ни Нового Завета. Что-то, конечно, читали, что-то слышали и даже что-то, как оказалось, запомнили. Но все отрывочно, не системно, а значит, бездумно.

– Каюсь…– пробормотал я.

– Пойми, Данила, – продолжил менторски Шеф. – Мы здесь не стоим на месте. Изменяемся, модернизируемся, даже, прости Бог, эволюционируем. От чего-то отказываемся, становимся более снисходительными или, наоборот, требовательными. Опять-таки импрессионисты со своими мгновенными впечатлениями, не говоря уже о чудаках, которые пришли им навстречу.

– Пикассо и так далее?

– Вот именно – и так далее. А Пикассо – мастер. Зарабатывать он любил, но прекрасно отдавал себе отчет в том, что интеллектуальный интерес – философия, а духовная тяга – Библия. И путать Маркса с Христом могут только карьерные идиоты. – Референт Рая удовлетворенно покивал головой. – А знаете ли вы, стажер, что такое искусство?

Я сразу понял, что начальство хочет услышать короткую отрицательную реплику.

– Не-а.

– Искусство – это трактовки, интерпретации. Для приспособленчества. Вон, господа художники из Ренессанса, чтобы изобразить обнаженную натуру, нарекали моделей Марией Магдаленой, причем кающейся. И ладно Тициан. Но есть такие маляры, а у них такие вопиющие о грехах прошлых и будущих Маньки, что вся немецкая порноиндустрия ХХ века нервно курит в сторонке.

– Разумеется, – согласился я.

– А потом материализовался Бизе с цыганкой Кармен, не боявшейся ничего, в том числе неба. За ним – Ницше, неудачно пошутивший на тему «Бог умер». Но! Не спеши ты нас хоронить! – неожиданно пропел Шеф. – Евангелия как были, так и остаются кладезем святости и мудрости. Вся литература, все сюжеты вышли с этих страниц. И вам, Данила, придется стать их знатоком и ценителем – схоластом.

– Учиться, учиться и учиться… – уныло повторил я затверженный постулат. – Трудиться, трудиться и трудиться…

– Что такое, стажер? – спросило чуткое руководство. – Сомнения? Какие?

– Придется дерзить, – предупредил я.

– Стерплю, – ответил Шеф. – Дерзите.

– Устал я. В струи пускаете редко, сеансы короткие. Зато постоянно твердите: учись и работай. А вот у протестантов считается, будто Адам в раю был избавлен от любой работы и труд считался пыткой.

Шеф зашелся в хохоте.

– Не всему же говоренному в становлении надо верить! – отсмеявшись, сказал он. – И не все протестантские деноминации считают Адама лодырем. Так что – забудь! Надо учиться и трудиться, трудиться и учиться. – Тут Шеф заулыбался. – Как там говаривал товарищ Гамлет? Готовность – это все!

– Всегда готов!

Я, повеселев, отдал пионерский салют.

– Гамлет и был первым пионером! – одобрил Шеф. – Без красного галстука, конечно, зато с идеями Реформации в окаянной голове. Тоже все сомневался: «Работать или не работать? Вот в чем вопрос?» Вы же читали, что писано Шекспиром?

– Писано ли? – парировал я.

Референт хмыкнул.

– Писано – факт! Не сомневайтесь. Но вопрос поставлен не верно. Какая разница, кем писано? Правильно было спросить: кто диктовал?

***

– Небесный град – не метафора, – объяснял Шеф. – Царство Божье, как и всякое царство, – политическая организация. Ангельское войско, конечно же, войско – обмана нет. Правда, призыв «крылатых» фактически отменен. В век информации у них и непосредственных забот выше неба. Но войско осталось – мы влились в его ряды. Профессионалы. Жертвенные, если понадобится, стражники.

– С автоматом в руках?

Шеф скривился.

– Что есть автомат, Данила? Детский «пиф-паф».

– Даже так?!

– Конечно. И не в нем суть. Члены отряда не только бойцы – еще и философы. Больше даже философы. А ручной пулемет-аннигилятор… Что ж, иногда. Порой не хотим, а надо. Помнишь такое слово, Данила Иннокентьевич?

Я помнил, хотя привыкнуть было непросто.

– Конечно, «голова», «руки», «ноги» и прочие «глаза» – чистая условность, – объяснял Шеф. – Но для дебютантов в ходе начального этапа обучения предусмотрена своеобразная поблажка. – Референт Рая сделал неопределенный жест рукой. – Что видел только что?

– Мановение вашей руки с кольцом Соломона на мизинце! – отрапортовал я.

– Как же! – рассмеялся Шеф. – Это был мираж. Ваш мираж, коллега. Никаких рук, никаких жестов, никакого речевого аппарата. Голос – тоже игра мышц, о чем расскажет любая оперная примадонна. Нотабене: я вас не вижу и не слышу! Зато я вас чувствую.

– Но я же вас и вижу, и слышу! Да и себя ощущаю не хуже, чем раньше.

– В этом и заключается поблажка, – пояснил Шеф. – Да и никакого запрета, в принципе, нет. Но вы сами по мере получения образования научитесь чувствовать по-настоящему. Все прежние умения останутся с вами, а значит, изредка, подчас забавы ради, вы будете возвращать свое человеческое лицо, тело. В качестве милого анахронизма. Практическое применение ограничено. Крайний случай известен – Страшный суд, когда пробьет его час и призовут всех вместе с каждым. А нынче… только если речь пойдет о высадке десанта. Но этого так давно не случалось, и мой прогноз – еще очень нескоро случится.

Шеф развел руки в сторону, чтобы спросить с подозрением:

– А что это, Данила Иннокентьевич, вы сверлите меня взглядом?

Прежде чем ответить, я прокашлялся в кулак, который по-прежнему являлся для меня кулаком обыкновенным, прошедшим через изрядное число переделок.

– Ну же! – поощрило меня руководство.

– Понимаете, я вижу перед собой солидного мужчину в возрасте красивого старения. У него умные глаза, в которых играют огоньки смешливости. Но он уверяет меня в своей миражной сути. Как проверить?

– Не боксом точно, – рассмеялся Референт Рая. – Хоть я на старте красивого старения, но сумею навалять вам таких божественных хуков с апперкотами, что мало не покажется.

– Проверим? – предложил я.

– А то, – обрадовался Шеф.

Через пять секунд я отдыхал в положении ничком.

– Боже, – пробормотал я, кряхтя.

– Не поминайте имя Господа всуе, – попросил Шеф, глядя на меня сверху вниз. – Надо верить, Данила! Вера и только вера конституирует любой мир.

– Хоть из какой вы эпохи, каратист хренов? – поинтересовался я, принимая менее позорную позицию и отряхиваясь.

– Учитывая удар не только в печень, но и по самолюбию, прощаю вам вербальный выпад, – улыбнулся явно довольный Шеф. – Что касается эпохи – неважно. Обучение проходил здесь, а недавно – еще и переподготовку.

– Но все же. По вашему костюму ничего не понять.

– Зато ваши драные джинсы, в которых вы к нам прибыли, не оставляли сомнений – XXI век. Что за мода? У нас так не одевались даже дервиши.

– Шеф, не дразните…

Референт Рая вздохнул.

– Ладно. Эпоха Галилея. Легче стало?

– Конечно! – тут я запнулся. – Слушайте, а вы, случайно, не он?! Выдумщик и сочинитель, гений мысленных экспериментов?

– Опять! Сколько можно гадать, тыкая пальцем в небо? – Шеф явно пришел в отличное настроение. – Нет, я – не Галилей!

Для вящей убедительности он потряс головой.

– Я тот, кто заставил Галилея отречься от своих заблуждений.

У меня, видимо, отвисла челюсть, потому как Шеф быстро добавил:

– Шучу, юмор у меня такой. Хотя даже вам, человеку, далекому от астрофизики и схоластики, должно быть понятно: Галилей, как и Бруно с Коперником, превратно толковали свои наблюдения, неся антинаучную чепуху. Что значит Земля вращается вокруг Солнца? Все вращается вокруг всего. А теперь-то вам доподлинно известно, как дела обстоят на самом деле. В смысле вращений. И не вокруг чего, а вокруг Кого. Но ничего не меняется! Ученые-моченые! Теперь сговорились и создали новый концепт – темная материя и темная энергия.

– Чушь?

– Разумеется! Какая там темная материя?! Постучите – и мы откроем. Даже астрофизикам. Если, конечно, вели себя прилично.

***

Меня внезапно перемкнуло, да так, что слезы набухли на глазах, хотя никаких глаз, а значит, и слез, как объяснил Шеф, у меня нет и быть не могло. Инерция очеловечивания. Но когда остается только душа и она начинает болеть, то получается Боль, с большой буквы «бэ».

– Прихватило, Данила? – участливо спросил Шеф. – Ничего, терпите – и стерпится. Бывает, да еще как бывает. У всех. Даже у меня, причем до сих пор. Надо крепиться.

– Тяжело…

– Кто спорит?! Вы – здесь, Верочка – там, и даже не знает точно, что вы –здесь. И, конечно, торопить ее Оттуда Сюда ни в коем случае нельзя. Всему и каждому свое время. Поэтому надо терпеть. Ну, взгрустнулось, ну, запечалилось. Но вас же не мучает пошлая ревность или другая тщеславная дурь? Что-нибудь в духе пушкинского Лепорелло: «О, вдовы, все вы таковы!»

Я прислушался к себе.

– Только боль.

– Конечно, – вздохнул Референт Рая, – боль ухода, боль утраты. Но хватит горевать! Берите себя в ежовые рукавицы. Заставьте себя чувствовать! Какое желание вас сейчас переполняет?

Я сосредоточился, напрягся.

– Помочь… Ей… Другим… В главном… Душа…

– Все становится на свои места, – обрадовалось начальство. – Вот вы бодры, веселы и деятельны.

– Но разве это в моих силах?! Помочь?!

– Отчасти да. Любовь, мой дорогой, не пустой звук. Это – энергия. Светлая энергия. Пользуйтесь ей, и Верочке будет легче.

– Шеф, но меня гложет еще одно беспокойство, – признался я. – Мои близкие… которые ушли оттуда раньше… Мама… Что с ними? Где они? Тут или… там?

Шеф даже подскочил от возмущения.

– Не спрашивайте – чувствуйте!

Я вначале даже отпрянул, но через мгновение стал настраиваться на какую-то ранее неведомую волну. Секунда, другая, и в меня стали вливаться токи…

Мама! Папа! Бабушка! Дед! Я рыдал от радости и счастья. У меня сотрясались плечи, на которых я почувствовал – не увидел, а именно почувствовал – руки моих близких и руки Шефа.

– Успокойся, – попросил он. – Все ведь хорошо, Данила. Это там мы все в одиночку, а здесь у нас – коллектив. Взаимопомощь.

Я всхлипнул и быстро спросил:

– Точно взаимопомощь?! Не врете?

Шеф хоть и с подозрением, но отрицательно покачал головой.

– Тогда позвольте нырнуть!

– Куда, мой мальчик? – деланно наивно поинтересовалось начальство.

– Сами знаете, не притворяйтесь чересчур искренним…

Референт Рая улыбнулся, а слева от него появился Черный стол, столом не являющийся. Шеф сделал уже знакомое движение брассиста и приказал:

– Давай!

Свет хлынул на меня, и я нырнул…

Я плавал, смеялся, чувствуя восторг. Я наслаждался, очищался, приходил в себя, набирался сил, учился любить и верить. Но тут что-то немного изменилось. Я поймал какой-то сторонний поток. Внедряющийся. Буквально ввинчивающийся. Информационный.

– Есть заблуждение: мол, Бог спокоен, ему спешить некуда, ибо впереди у него – вечность. Все не так. И про спокойствие ерунда, и про отсутствие спешки чушь, и про вечность небылица. Так как непонятно, что считать вечностью и зачем она вовсе нужна? Если все можно сделать сразу. Конечно, отказываясь страдать беспечностью. Какова рифма? Вечность – беспечность?

– Так себе, – скривился я, стараясь заблокировать поток, мешавший эйфории нырка.

– Экий прыткий дебютант! – услышал я Шефа.

А вслед за этими словами в меня внедрился еще один поток.

– Учиться, учиться и учиться! Что такое подлинное образование? Понимание! Чувствование! Про картину в Эрмитаже «Распятие святого Петра» слыхали?

– И слыхали, и видали, – ответил я, смиряясь с неизбежным просвещением. – Приписывалась Караваджо, теперь установлено, что это не авторская копия. Сработал кто-то из учеников. Возможно, Леонелло Спада.

– Зачет! Но это – общие знания. А что у нас с пониманием? Чем полотно бесило современников на севере Европы? Только, сразу предупреждаю, ничего не говори о грязных ногах Петра – они здесь ни при чем. Современникам Караваджо не было дела до ног апостола.

Я молчал.

– Ну? – потребовал ответа информационный поток.

– У меня только неприличная рифма «гну», – правдиво ответил я. – Такая же удачная, как «вечность – беспечность».

Вдалеке раздался смех Шефа.

– Одежда! Обрати внимание на одежду палачей.

Передо мной возникло знаменитое полотно.

– У палачей гардероб, что был в ходу в годы жизни Караваджо! Получается, Петра казнят люди XVI и XVII веков!

– Соображаешь! – похвалил меня поток. – Выводы, быстро!

– Лиц палачей не видно, они отвернулись, одновременно стыдясь, но все равно силясь поднять крест… Получается, не вся кровь пролита, не все жертвы принесены! Значит, не перевелись на земле экзекуторы и предатели.

– Неплохо, – снова одобрил поток. – Теперь главный вопрос: чем знаменита эпоха Караваджо?

– Реформация!

– И?

– Картина – это католический и политический манифест. Она противодействует растущим угрозам отступничества, протестантизма. Однако сейчас мы видим лишь гениальное художественное творение и грязные пятки апостола.

– Что ж, школяр, можешь купаться, – милостиво разрешил поток…

Слава Богу, отстал! Но только я разошелся в нырках, как уже раздался голос Шефа:

– Данила, хватит! Давай-ка разберем до конца историю с бомбардировкой телевизором.

Мне не хотелось грубить начальству, поэтому я просто перекрыл канал связи. По-новому, надежно – не подкопаешься. Однако какая-то сила едва ли не пинком вытолкнула меня прочь, и я – бряк – опустился на колени перед Шефом.

– Что это было? – испуганно спросил я.

– Не что, а Кто, – уточнил Шеф. – Вас же, коллега, предупреждали: бездельничать в Раю нельзя!

– Учиться, учиться и учиться, – прошептал я, размышляя, как в следующий раз еще эффективнее защититься от всяких образовательных отвлечений, потоков и толчков.

– Занятный малый! – внезапно раздался голос Пятого, явно прочитавшего мои каверзные мысли.

Я вздрогнул, представив Темную и Одинокую комнату. Мне стало не по себе. Пятый…

2

По-прежнему темно. Жуть как темно. Или темно так, что и прямо, и косо жуть. Беспросветная жуть от темени. Вам, кстати, какой вариант больше нравится? Я, если честно, не могу сделать собственного выбора. Более того, мне мало этой тьмы. Я хочу ее усилить, чтобы захлебнуться жутью. Жажду напиться черным цветом и больше никогда и ничего не хотеть.

Нырнуть и больше уже не выныривать. Это мысль меня дразнит, а заодно заставляет раздражаться. Я бы так и сделал, но что-то мешает. Вот и сейчас! Опять «что-то»!

Не дает «солдатиком» – носочки оттянуты, ноги выпрямлены, все тело, как звенящая струна, руки подняты над головой и сложены в замок – войти в чернь, чтобы разошлись круги…

Есть помеха, и я никак не пойму, в чем ее суть. Какой барьер препятствует полету и погружению? Вот опять крик, мешающий концентрироваться на подготовке, заставляющий отвлекаться.

– Данила, очнись! Открой глаза, сукин сын!

Зачем? Для какой надобности мне отзываться, открывая глаза? Ничего интересного от общения с таким грубияном мне ждать не приходится. Какой-то грузин, устраивающий оскорбительный ор с матерщиной.

Как это утомляет! Чего прицепился?! Не желаю разговаривать! Уймись, генацвале! Да и о чем нам, разделенным тьмой, общаться? Не обсуждать же, в конце концов, похороны Малевича, на которых перед гробом несли уже четвертый по счету «ЧК» с белым окладом рамки. Самый маленький из всей черноквадратной семьи, оставшейся капиталом у наследников отца-прародителя. В 90-е картина вынырнула в Эрмитаже. Капитал оказался движимым. Впрочем, почему нет?!..

Эй, генацвале, перестань давить на грудь! Лучше послушай! Я тебе мысленно все рассажу, а уж потом уйду из-под контроля и нырну в черно-квадратную жуть.

– Данила! Данила!! Данила!!! Разряд!

… В то питерское утро, в принципе, хмурое и неулыбчивое особенно после вчерашнего дня золотой осени, я проснулся в приподнятом рок-н-ролльном настроении «а я хочу, как ветер, петь и над землей лететь».

С удовольствием сделал зарядку, воодушевленно умылся, с аппетитом позавтракал, благо в гостинице «Адмиральская» потчевали обильным вкусным шведским столом, умиляя «далеких иностранцев» винегретом и салатом оливье.

Питерская хмарь с туманом меня не смущала, а план на день был составлен заранее и редактированию не подлежал. Дворцовая площадь, Генеральный штаб, «ЧК».

Теоретически я был подготовлен, совершив виртуальный тур по «штабным» залам Эрмитажа, включая тот, где друг напротив друга висели полотна Кандинского и Малевича. Огромная «Композиция VI» и самый маленький «Черный квадрат». Цветной поток абстракции на большой стене, а «ЧК» в белом окладе между окнами, выходящими на Дворцовую площадь.

Кроме того, я добросовестно изучил информационное сопровождение Эрмитажа: «Черный квадрат» Малевича ознаменовал торжество беспредметности, когда разрушать в изобразительной форме стало нечего, а предмет потерял плоть. Как писал сам художник, «квадрат не подсознательная форма. Это творчество интуитивного разума. Лицо нового искусства! Квадрат, живой царственный младенец. Первый шаг чистого искусства в искусстве». Абзац!

В том смысле, что я был подготовлен и предубежден против «ЧК». По сути дела, мне предстояло, увидеть холст Малевича вживую и произвести контрольный выстрел. В голову, пусть даже найти ее у квадрата тяжело. Но кто мешает вообразить?

Гостиничный микроавтобус, прошмыгнув по Декабристов мимо Мариинского театра, высадил пассажиров у набережной канала Грибоедова. станции метро «Садовая», «Сенная площадь», «Спасская» – в прямой видимости. Я вышел последним.

– Куда сегодня? – спросил веселый водитель Гера.

– Наслаждаться «Черным квадратом».

– Неисповедимы пути туристов, – вздохнул Гера. – Ниспошли, Господи, им крепкие ноги во всех хождениях, включая самые бестолковые.

– Спасибо.

– Но я бы не ходил.

– Почему? – удивился я.

– Есть риск стать козленочком.

– Меня не остановить!

– Кто знает, – задумчиво молвил Гера. – При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры.

И уехал, больше не дав никаких пояснений.

Пожав плечами, я взял круто влево, чтобы по моим расчетам выйти к Мойке, дальше мимо Исаакиевского, на любую из Морских, а потом пересечь Невский – и быть на Дворцовой.

Я шел неспешно, погрузившись в те думы, которые нельзя было назвать легкими. Сбил мне Гера веселый настрой. Маринка, наши натянутые, как струна, отношения, взаимные претензии, непонимание…

Шаг за шагом, минута за минутой, а собора не было и не было. Канал наличествовал, что, конечно, успокаивало. Но лишь до тех пор, пока я не прочел табличку на одном из домов: Набережная Грибоедова.

Все еще Грибоедова? Я почесал затылок, но упрямо пошел вперед. Боже, что это?! Мариинский театр…

Надо же, Маринка и Мариинка, о которой Маринка могла только мечтать. Ха-ха! Очень смешно. По набережной и проспекту Римского-Корсакова, сделав некий загадочный круг, я возвращался в отель…

Может, прав водитель Гера, говоря про чрезвычайные меры? Его «микрик» я тормознул взмахом руки на остановке общественного транспорта у театра. Он открыл автоматическую дверь и хмуро проследил за моей посадкой.

– Поехали? – отчужденно спросил Гера.

– Да, шеф.

– Куда сегодня? – он явно издевался.

– Наслаждаться «Черным квадратом».

– Я еду туда, не знаю куда, но зато как весело добираться?

– Именно так.

– Ничего не беспокоит?

– Нет. Все – совпадение.

– Совпадение – неправильный термин. Верно – неизбежность, – заметил Гера.

– Глупости, шеф, все глупости.

Я уже выходил из салона, когда услышал:

– Вряд ли. Возможность, вероятность и случайность между собой не коррелируются. Мир сложнее нашего представления о нем.

– Что вы заканчивали, Гера?

– Духовную семинарию, – ответил он и резко порожняком сорвался с места.

… Больше я его никогда в «Адмиральской» не видел. Ни разу. Ни в тот приезд, ни после. Когда, мучаясь странной ностальгией, я стал расспрашивать у барышень-портье, то они недоуменно пожимали плечами. Кто-то ссылался на малый срок собственной работы, другие сетовали на невероятную текучесть кадров: «Гера… Жил у нас как-то странный подросток с родителями. Вроде бы Гера и даже из Белоруссии. Но водитель… Нет, не помним…»

… В тот день я таки добрался до Дворцовой площади. Правда, не мог долго перейти Невский проспект из-за проезда кортежа с мигалками. Жутко злился и хотел даже махнуть рукой на музейные планы, устремившись в объятия шопинга. Но вытерпел, хотя в самом Генеральном штабе возник конфликт при покупке билета.

– У меня нет сдачи, – сказала кассирша, находившаяся в том переходном возрасте, когда не знаешь, как к ней обращаться – «любезная девушка» или «уважаемая дама». – Давайте мелкие купюры.

– У меня их нет.

– Платите картой.

– Я не хочу платить картой. Мне невыгодно. А мелочь, – сказал я, – у вас есть. Вот же сторублевые купюры.

– Вы предлагаете мне отдать их вам, чтобы остаться совсем без сдачи?!

Признаться, я рассвирепел от этой логики. Чем я хуже других? К черту этот «Черный квадрат»! На шопинг!

Но тут «уважаемая дама» как-то надломилась, оттаяла, став почти «любезной девушкой».

– Идите. – она отсчитала сдачу, выдала билет, неожиданно добавив: – Сами не знаете, что творите. Совсем не знаете.

– Музеи всегда лучше окружающего мира, – парировал я.

– Но мир сложнее нашего представления о нем, – вздохнула кассир.

Ах, перестаньте! Я это уже слышал. Вперед! Путь свободен!

Никто, разумеется, к «ЧК» опрометью не рванул. Все мои пассажи о «Черном квадрате» являлись стебом. Мысли про «икону Малевича» улетучились, когда лифт вознес меня на четвертый этаж и я побрел по залам импрессионистов. Я их любил, я их ценил. Впечатления, какие впечатления!

А потом были полотна Жерома, воевавшего с импрессионистами, и как удар молнии – любимый Фридрих!

Прежде всего, я обежал зал по периметру и пересчитал картины. Раз, два, три… пять, семь, Господи, восемь картин! Я восторженно оглядел панораму полотен и стал думать, как организовать просмотр – слева направо или справа налево.

Пошел по центру, уткнувшись в картину «Лебеди в камышах». Любовь, чувственность… Ах, Маринка! Я с ней крупно повздорил, хотя она, готовясь к вводу в «Лебединое озеро», нуждалась в опеке и заботе. Но все у нас уже шло наперекосяк…

И тут я увидел «Сестер». Почти черный прямоугольник. Силуэты барышень с тонкими талиями едва различимы. Не говоря уже о кораблях! Но удивительное дело! Сияющая в небе и дарящая надежду сестрам звезда осталась яркой! Маленькой, однако всепобеждающей.

И я расчувствовался, вбирая в себя звездный свет. А затем тревожно обернулся: не увидел ли кто моей слабости? Нет, никого. Но время!

Его уже не было вовсе. Я еще раз обошел зал Фридриха и быстрым шагом выскочил к Стеклянному мостику. «Композицию VI» Кандинского я увидел сразу. Но «Черного квадрата» не было. Вместо него висела какая-то маленькая бумажка – объявление.

– А где этот? – довольно грубовато поинтересовался я у служительницы, что с интересом наблюдала запыхавшегося посетителя.

– Увы, молодой человек, – сказала пожилая дама приятным голосом. – Опоздали на каких-то пять минут. Сняли и отправили на гастроль. Наш «Черный квадрат» будет полгода экспонироваться в Германии.

– Значит, пять минут назад? – переспросил я, издав смешок.

– Именно. Но вы не огорчайтесь. Зато нам привезут Фридриха. Вы были в его зале?

Кажется, я кивнул головой.

– Так зачем вам Малевич с его комплексом Герострата?

Я засмеялся, поблагодарил.

– Только не ссылайтесь на меня. Нам запрещено давать комментарии, тем более такие, – попросила служительница.

– Конечно, – ответил я и еще на пять минут вернулся к «Сестрам».

Я вышел из Генерального штаба, смеясь над собой, над «ЧК», над комплексом Герострата и шофером Герой…

– Данила! Ты что-то сказал?!! Гера? Какой Гера?!

Нет, генацвале! Это моя тайна, которая утонет в «Черном квадрате», в который я рано или поздно обязательно нырну. А сейчас нажму на клаксон: би-би! Следующая остановка – Невский проспект. Дзинь!

3

– Как величают вашего котика? – спросила древняя, но очень аккуратная старушка, сидевшая напротив него в полупустом вагоне утренней электрички, убегавшей в будний день от Бреста.

– Матроскин, – бойко ответил он, почти не задумываясь. – Кот Матроскин.

– Какое интересное имя, – одобрила старушка, которой была невмоготу молчаливая дорога.

– Главное, что редкое, – заметил он и легко похлопал по сумке-перевозке, в которую был заключен несчастный, одурманенный снотворным дворовой котяра, не ведавший, что его ждет в ближайшие часы.

– А самого вас как зовут, юноша?

– Федор, – откликнулся он, уже проклиная себя за длинный язык. – Юношу зовут – Дядя Федор, бабуля.

И тут хихикнула сидевшая через проход девочка лет десяти, которая немедленно что-то зашептала на ухо мужчине, видимо отцу. Вредная девчонка косилась на него удивленно-веселым взглядом, а мужик, раньше погруженный в свои мысли, медленно, словно стремясь лучше зафиксировать образ шутника, поднял глаза.

«Ах ты козявка мелкая! – подумал он. – Взять и засечь до смерти! Но и сам хорош! Баба, трепло! Так все погубишь. Вот и старушенция напряглась».

Бабушка, действительно, отреагировала на смешок ребенка, каким-то седьмым чувством уловив изощренную издевку. А может, у нее в голове мелькнул образ почтальона Печкина, когда-то, безусловно, виденный, но уже почти стершийся в памяти?

Мелькнул и вызвал осадок, из-за которого она вначале надулась, а потом уже безо всякой улыбки оглядела Дядю Федора вместе с его рюкзаком и сумкой-переноской. «Тоже запомнила, старая карга!» – огорчился он. А старушка отвела глаза, с кряхтеньем поднялась, сделала несколько шагов и пересела к мужчине с дочкой.

– Тебя как зовут, девочка?

– Элли, бабушка.

«Вот черт! – сказал он про себя. – Еще одно редкое имя, еще одна юмористка. Или ее действительно так зовут? Тогда кто рядом? Что это за мужик?! Страшила, Дровосек, Трусливый Лев или Тотошка? В любом случае идиот, если дал такое имя. И уж точно кретин, раз произвел эту замарашку вместе с какой-то курицей на белый свет!»

Он резко поднялся, подхватив рюкзак и переноску с котом. Все три пары глаз уставились на него. «Что ты творишь?! Теперь они точно запомнят!» – втолковывал он себе, но ноги понесли его в другой вагон.

«Да, видели и помним, – скажет Урфин Джюс, а карга и сикуха ему подпоют. – Ехал с нами в вагоне типчик. С прыщавой мордой, тонкими губами, крупным носом и челкой, падавшей на глаза. Брюнет с редкими волосами и коротко стриженным затылком. Челка отвратительная, как у Гитлера. Не в лад, невпопад совершенно. Глаза бесцветные, сам невзрачный, хотя и хорошо сложен. Одежда вроде аккуратная – не бомж. Но все равно будто сошел с паперти. Спортивный костюм, ветровка и кроссовки. Старые, заношенные. Рюкзак тоже древний, потертый, грязный».

«И еще, – вспомнит то ли Страшила, то ли Дровосек. – Рюкзак был тяжелым. Я это понял, когда он, поржав над старухой, подхватил переноску со спящим облезлым котом и сбежал в другой вагон. Мышцы так и заиграли. – мужик подумает и добавит: – Зло заиграли. От него, этого Дяди Федора, вообще истекали волны ненависти. Я даже решил, что он – убийца, а в рюкзаке – бомба, и он хочет нас всех взорвать! Правда, Элли, дорогая?»

«Конечно, папочка, так и есть. Убийца с котом-наркоманом и бомбой в рюкзаке. Я сразу его раскусила», – ответит мелкая дрянь.

«Не дрейфите! – подумал он, постепенно успокаиваясь на новом месте. – В чем-то вы, конечно, правы. Я – убийца, и в моей сумке бомба. Но не сейчас, а значит, и не вас. Хотя если потом, когда я буду полностью готов, вы подвернетесь мне под руку, то буду счастлив выпустить наружу ваши кишки. С удовольствием посмотрю на копошащуюся кровавую массу и поймаю прощальный взгляд ужаса и боли. Чтобы вспомнили в последний миг эту электричку, Дядю Федора и кота Матроскина!»

На самом деле у кота вовсе не было имени. По крайней мере, он его категорически не знал, совершенно не печалясь этим незнанием. Безымянный уличный котяра – и ладно, и хорошо. Да и самого его звали не Дядя Федор, а Гера. Точнее, до 16 лет он был Георгием, Жорой, Жориком. Иногда даже Обжорой. Дикая шуточка матери, беспричинный оговор. Он никогда не объедался. Но если бы только это…

Ровно шесть лет назад мать и отец предприняли последнюю попытку изобразить полноценную семью, отправившись в Питер. Разумеется, с сыном-подростком под мышкой. На пять дней. Ходить в музеи, глазеть на храмы, плавать, несмотря на осенний холод, на кораблике по каналам и под всякими мостами. «Ах, смотри, какая прелесть! – причитала мать. – Какая чудесная золотая осень! Как восхитительно красиво у Адмиралтейства! Какие цвета, какие краски!»

И отец смотрел на нее с надеждой, словно цвета и краски – это не одно и то же. Он был рад уже тому, что сумел увезти жену из Бреста, где она неотлучно торчала в секте, дичая и превращаясь в кромешную идиотку. Гера помнил, как за неделю до поездки, отец – они были дома вдвоем – спросил у него, как у взрослого:

– Как думаешь, сын, сумеем отбить у них маму? Почему молчишь, Жорик?

Ах, папа! Он уже тогда был реалистом, не нуждавшимся ни в каких волшебных очках. Разумеется, он не верил, что сектанты отпустят мать. Как же! Держи карман шире! Они не такие дураки, как ты – раззява, пусть и главный инженер на чулочно-носочной фабрике.

Но неожиданно это случилось – мать вырвалась, чем привела и мужа, и сына в невероятное изумление. В первые питерские дни она почти вернулась по-настоящему. Все благодаря своей любимой золотой осени. Ах, какие цвета, ах, какие краски!

Они остановились не так уж далеко от центра. Того центра, где в Питере главный музей – до него, в принципе, можно было дойти вдоль каналов даже пешком. Или вначале подъехать на гостиничном автобусе, а уже потом пешком. Там еще тройное метро – «Садовая», «Спасская» и «Сенная площадь».

Сама гостиница находилась в странном месте. Вроде бы вот она – цивилизация. Широкая, как проспект, улица, с магазинами, кафе и столовыми, даже театром. Но они шли чуть дальше, переходили через Банный мост и оказывались в промышленной зоне. Склады, гаражи, круглосуточная заправка. Тупиковая улица, а на ней отель со смешным названием «Адмиральская». Какие уж тут адмиралы в белоснежных перчатках!

Хотя завтраки там были хорошие. Даже очень. Из-за этого «очень» и произошла свара с матерью, уничтожившая все хорошее в той проклятущей осени.

– Я возьму салат «Оливье», – сказал он.

– Не смей! Сегодня нам всем объявили постный день.

Мать вчера перед сном долго говорила по телефону с Брестом.

– Кто объявил?

– Мой духовный наставник.

– А при чем здесь я? Он – твой наставник.

– Ты – мой сын!

– А почему папа ест «Оливье»? – Жорик кивнул на отца. – Разве он тебе не муж?

– Он мне давно не муж, – ответила мать, после чего отец, лязгнув вилкой о тарелку, поднялся из-за стола и вышел прочь.

В то нервное утро, оставив лающихся родителей, он вышел из гостиницы. Возле крохотного парадного входа с наездом на бордюр был припаркован микроавтобус. Водитель курил, одновременно щурясь на осеннее солнце.

– Рейс через 10 минут.

– Я знаю.

– О, да, ты – умник!

– Еще какой, – зло согласился он.

– Ладно, не обижайся, – примирительно сказал водитель. – Утро какое замечательное!

– Да уж… Цвета и краски – просто блеск.

Водитель рассмеялся. Вроде бы одобрительно.

– Тебя как зовут?

– Георгий. Жора.

– Тебе нравится быть Жориком?

– А что мне остается?

– Вот меня зовут Гера.

– Герасим, что ли? – вызывающе громко рассмеялся он. – А Муму где? Уже утопил?

– Почему Герасим? – не обиделся водитель. – Я – Герман. Но и Георгий может быть Герой. Прочувствуй, как звучит.

– Обыкновенно…

– Ах ты, дубина стоеросовая! Гера – герой! – водитель засмеялся и поощрительно похлопал его по плечу. – Мне пора ехать. Остаешься?

– Пока да.

– Ну, привет, тезка. Будь Герой, будь, герой!

Он вошел в гостиницу, поднялся на четвертый этаж, открыл дверь номера, заставив замолкнуть все еще скандаливших родителей.

– Значит, так: не зовите меня ни Жориком, ни Жорой, ни Георгием!

– А как тебя, юродивый, тогда звать? – прокричала мать.

– Сын, что ты придумал? – спокойнее спросил отец.

– Мне нравится имя Гера. Хочу быть Герой.

– Кем? – спросил отец. – Геростратом? Чтобы спалить храм?!

– Бред! – взвизгнула мать. – Почему он меня постоянно изводит?

– Все предельно просто! – заорал отец. – Когда людям, поясню, нормальным людям, приходится жить с сумасшедшей дурой, то они уходят во «внутреннюю иммиграцию».

Мать разбила стакан, пробежала в ванную и с грохотом хлопнула дверью.

– Ничего, сын, ничего, – отец обнял его за плечи. – Гера – хорошее имя. Нормально…

«Отец у меня все-таки не остолоп, – думал он под стук колес электрички. – Кроме «внутренней иммиграции» знал еще два способа укрощения строптивых идиоток – животная хитрость и побег. Куда глаза глядят».

Он и сбежал спустя неделю после Питера. Теперь живет припеваючи в Минске, не особенно радуясь встречам со мной. А раз так, то и его… Можно и его… Чтобы он понял: Гера – герой. Настоящий Герострат, нашедший свой храм.

«Но что мне делать со своим языком? – опять вскипел он. – Укоротить? Чтобы только блеять бараном, каким на самом деле и являюсь? Ведь если так болтать, то не сегодня-завтра повяжут».

И все это мерзкое, дешевое отрепье – мать-сумасбродка, ее духовный жулик-наставник, сбежавший умник-отец, старая карга, будущая шлюха-соплячка и ее падре-сутенер – будет тыкать в него пальцами: «Он! Это – он!! Убийца!!! Схватить его!»

И будут пинать ногами, избивать до смерти, как это уже едва не случилось ровно три года назад в Польше.

***

Стояла золотая осень, которую он ненавидел лютой ненавистью, вспоминая питерское причитание «ах, какие цвета, ах, какие краски!». Тем более что к новой «поре очарованья» мамашка окончательно сбрендила. Бросила работу и почти переселилась в секту, где выполняла всю грязную работу, а заодно, видимо, исполняла роль подстилки – сексуальной рабыни. Если же нет, то тем хуже, и она, его мамашка, еще большая дура, чем судачили все, кто ее знал в прежней нормальной жизни.

Отец вовсе редко давал о себе знать. Да и перехватывать у него жалкие гроши вконец достало. Но жрать было нечего, да и квартира не сегодня- завтра могла перейти в руки «духовного отца». Гера как-то дернулся повоевать за собственность, но его так избили мордовороты гуру, что пришлось отлеживаться неделю, харкая кровью. Заодно мучаясь кошмаром, как мамашка, все видевшая, только радостно вскрикивала: «Дайте Жорику, дайте! Выбейте из него ересь, чтобы обратился к истине!»

Насчет ереси он сомневался, но из техникума лесников его вышибли за милую душу. Он и так учился через пень-колоду, держась на плаву только за счет блестящего знания химии. Но тут очень некстати нагрянула инвентаризация. Добрались и до химического кабинета, в котором многого недосчитались. Так многого, что ректор покрылся бурыми пятнами, чего не происходило с того памятного дня, когда он сделал предложение руки и сердца будущей супруге, которая от ужаса упала в обморок.

– Как вы это объясните? – спросил ученый муж у химички Клавдии Васильевны, что тоже была готова выпасть в осадок.

– Это Гера, это наверняка он. Я ему слишком доверяла. Он такой способный… – ответила химичка и закрыла глаза, не в силах смотреть на пятнистого ректора.

– Послушай, химик, – сказал ректор самому Гере. – Нас ждет скандал, который не нужен ни мне, ни тебе. Но есть выход: спущу на тормозах, если ты уберешься к чертовой матери и твоего духу здесь больше никогда не будет. Все, что украл, вернешь. Устраивает? Если да – кивни.

Гера кивнул, забрал документы, но ничего не вернул, прекрасно понимая, что последнее условие директор выдвинул только в качестве проформы. Не для того крадут, чтобы возвращать. Ему ли, Пятнистому, не знать сего элементарного постулата. Но сам Гера лишился стипендии, а на завод брать не хотели из-за нерешенного вопроса с армией.

– Плоскостопие – это прекрасно, – сказали ему в отделе кадров, – но ты вначале принеси документ об освобождении или хотя бы отсрочке. А то какой смысл нам с тобой связываться? На месяц-другой?

Но жрать хотелось, а жрать было нечего. Катьке, продавщице из ларька, с которой он имел шуры-муры, тоже хотелось и выпить, и закусить. Иначе она посылала его в тридевятое царство, заодно называя «прыщавым лесным ублюдком». Все это, безусловно, отвлекало от подготовки к миссии, которая сама по себе нуждалась в деньгах. Экстренно нуждалась. Ведь уже пришла сволочная золотая осень, и ему не терпелось устроить акт, пока мамашка не додумалась переписать квартиру.

«Миссия стоит цибули», – сказал он себе. Собрал рюкзак, сел на велосипед и выехал к польской границе. Благополучно прошел досмотры и уже к вечеру стоял перед паном-хозяином, подряжаясь на уборку лука и моркови. Было видно, что брать он его не хочет, с сомнением разглядывая велосипед и тощий рюкзачок со сменой белья. Но кандидат в батраки прилично говорил по-польски, да и рабочие руки фермеру были нужны. Особенно такие дешевые да согласные ютиться в общем бараке на матрасе.

– Будешь в бригаде с хохлами, – сказал усатый фермер. – И смотри мне! Не гадить, не скандалить, не напиваться, не драться. Понял?

– Как не понять, господар, – ответил он. – Все доступно.

Той же ночью он махался с двумя хохлами, что были смотрящими за полутора десятком работниц. Бабищи бабищами, хотя среди них была и одна знатная дородная молодка. Вдовица, лет тридцати, кровь с молоком. К ней и приревновали Геру после высосанного литра местного самогона – бимбера.

Драка получилась вялая, все больше толчки и вопли. Парни были шибздиками, да и подлинной злобы в них не было – один выпендреж. Утихомирились быстро. А утерев кровь – выпили. Считай, признали. Полюбить не полюбили, но терпели. Благо работал он по-крестьянски честно, не волынил. В быту держался скромно, молчаливо. Рук с языком не распускал. И черт его знает почему, но та молодка стала бросать на него быстрые взгляды, да еще устраивала так, что они батрачили в паре.

Но самого его хохлушка не интересовала – стара, опытна, цинична. Только если поболтать с сальными намеками да за грудь подержаться. А вот местная почтальонша, привозившая на ферму корреспонденцию, – это да. Светленькая девчушка с косами. Яся. Восемнадцать лет, а выглядит еще младше. Никаких джинсов, хотя и гоняла на велике! Только веселенькие платьица, коротенькие, открывавшие коленки, которые отказывались бояться прохладных вечеров. Очень приятный голос. А смех! Как она заливалась, слыша его акцент.

Голос воина, героя Герострата, готовившегося сжечь храм, приказывал ему: «Не смей! Нельзя распыляться! Неправильно сворачивать с магистрали на окольный путь, идя навстречу своим капризам! Что тебе эта Яся! Девчонка свеженькая, но даже не очень симпатичная. Нос, как у дятла. А коленки с лодыжками – чай не студень варить! Приедешь домой, купишь водки с колбасой, и будет тебе Катька, сколько и как пожелаешь. Или если сперма бьет в голову, иди к молодке, а еще лучше – мастурбируй!»

Но было полнолуние, почти бессонная ночь. Утром пан, рассчитавшись за очередную неделю, объявил выходной. Хохлы, узнав, что хозяин заплатил белорусу больше, опять оскалили зубы. Он понял – пора линять. Не прощаясь, не навязываясь на переписку с луково-морковной королевой. Денег, чтобы перебиться до завода, уже хватит.

Он упаковал в бараке рюкзак, незаметно снял с цепи свой велосипед, но заехал-таки в магазин, чтобы купить колбасы, хлеба и водки. Для встречи с Ясей.

Ее маршрут он проследил заранее. Теперь спокойно добрался до леса и устроил схрон для велика и рюкзака. Взяв пакет с водкой и колбасой, направился к тропинке, по которой ездила на ферму почтальонша. Тропинка шла параллельно узкой асфальтовой колее, разрезавшей лес. Вскоре Яся должна была появиться, посетив ферму и напившись там парного молока…

Ах, какие цвета, какие краски! Он сел на пенек, огляделся и впервые заметил, что находится в желто-багровом зареве. Под шорох медленно опадавших в роскошную безветренную погоду листьев лес как будто дышал и наслаждался собственной красотой. «Может, не такой дурой была мамашка, пока не стала конченой идиоткой?» – подумал он.

«Уходи, уезжай отсюда домой! – раздался внутренний голос. – Все погубишь, Гера! Не быть тебе Геростратом!» Он встрепенулся и даже дернулся в сторону схрона, но было поздно. Уже зашуршали шины велосипеда. Яся…

– Привет! – сказал он, перекрыв тропинку.

– О, матка боска, как ты меня напугал! – вскрикнула, тормозя, Яся. – А мне сказали, что тебя нет – смылся. Хохлы хвастаются, что струсил и убег.

– Было бы кого бояться! – усмехнулся он. – Просто захотелось с тобой поговорить…

– Караулил? – спросила она, нахмурившись.

– Караулил, – признался он. – Вот выпить, закусить купил.

Он помахал пакетом.

– А что потом? – подозрительно чуждо спросила Яся, откатившись на полметра дальше.

– Ну, что потом… – он нервно передернул плечами. – Поговорим…

– О чем? – она откатилась еще на полметра. – Ты знаешь, я не хочу ни о чем здесь говорить.

«Все! Хватит! – Не хватит! – Пропусти ее и делай ноги! Ты же видишь: она НЕ ХОЧЕТ! – Хочет! – Дурак, она сейчас не лобызаться полезет, а начнет орать, звать на помощь! – Пусть орет! Кто ее услышит?! – Все погубишь! – Не погублю!»

– Не хочешь говорить? – переспросил он, возбуждаясь. – А придется, Яся!

Резко бросив пакет, он в один прыжок покрыл расстояние до велосипеда, постаравшись сразу закрыть девчонке рот. Она его укусила.

– Ах ты курва, пся крев! – выругался он по-здешнему и отвесил пощечину. Потом еще одну. Ее бледное лицо пошло пятнами, отчего его вожделение только усилилось. Он сорвал с нее кофточку и уложил прямо на покрытую листьями тропинку. Заставил раздвинуть ноги и полез под веселенькое платьице, сдирая трусики.

– Na pomoc… – прошептала Яся. – Uratować, Uratować…

Кричать она не могла.

– Заткнись, холера ясна! – приказал он, ерзая на ней в попытке расстегнуть ремень на своих джинсах.

– Na pomoc!

Голос у нее все-таки прорезался, да и руками Яся принялась орудовать, стараясь расцарапать ему лицо. Он ее опять ударил.

– Кто тебе поможет, курва?!! – неистово прошептал он. – Кому ты нужна, дрянь? В лесу, да золотой осенью?! Когда такие цвета, такие краски!

Но Гера сильно ошибся. Сверху, от шоссейной дороги, раздался мужской крик. Ему даже послышалось, что кричали по-русски. Вроде «стой, сука!». Хотя это, конечно, был бред. Откуда здесь, в лесу, в нескольких километрах от Белостока, взяться человеку с русской речью? Но в любом случае он увидел на обочине молодого, худощавого, но жилистого мужика, который смотрел на него в упор. Откуда он взялся? Зачем орет? Проходи мимо – тебе какое дело?!

– Na pomoc! – в полный голос заорала Яся.

Услыхав вопль, мужик на мгновение замер, чтобы затем с неожиданной для его роста ловкостью ринуться вниз. К тропинке и распростертой Ясе. Что было дальше, Гера помнил плохо. Он действовал инстинктивно, как автомат, получивший команду улепетывать, сверкая пятками.

Себя он ощутил уже в беге, с неловко зажатой в левом кулаке пряжкой ремня. Гера задыхался, но был быстр. Он понимал, что его не преследуют, что мужик сейчас помогает Ясе. Но травля начнется. Обязательно начнется. Как только она сообщит о нападении. А значит, времени у него нет. Вообще нет.

Через минуту он оказался у схрона. Застегнул ремень. Зачем-то проверил дрожащими руками наличие паспорта и денег. Потом достал рюкзак, который закинул за плечи. Вытащил велик. А еще через минуту он рвался к границе известной ему кратчайшей лесной дорогой.

На польской таможне, как обычно, была очередь, но пешеходы и велосипедисты имели преференцию.

– Жди! – тем не менее приказал пан в форме. – У нас обед.

Господи, еще и это! Неожиданно он обнаружил, что молится Богу, в которого не верил. «Нет, нет – это не мое! Надо звать дьявола! Только его! – решил он – Как его зовут, а? Мефистофель? Люцифер? Воланд?».

Сосредоточиться не получалось. Мысли прыгали, постоянно возвращаясь к одному – страху. Перед Ясей, поехавшей с тем мужиком к полицаям. «Меня хотел изнасиловать белорусский батрак. Он работал у пана Томаша. А сегодня пропал. Но этот Гера караулил меня в лесу, где и напал. Только пан Спаситель избавил меня от позора, а может и смерти. Найдите подонка и оторвите ему яйца!»

«Вы подтверждаете ее слова?» – спросит жандармская рожа. «Конечно да, пан вахмистр! – ответит пан Спаситель. – Найдите и оторвите!» «Свистать всех наверх! – крикнет полицай, и сотни ищеек бросятся по его следу. – Найти и оторвать!»

А может, не сообщила, не поехала к полицаям? Решила молчать? А если стуканула, то успела ли информация прийти на границу? Объявлен ли розыск? И кто тот мужик? Откуда взялся пан Спаситель на второстепенной дороге? Без машины, в пяти километрах от Белостока?

«Надо быть спокойным, – уговаривал он себя. – Не подавать вида. Не дергаться. Не елозить велосипедом взад-вперед, словно утюгом. Надо думать о чем-то веселом». Он вспомнил, как ржал, когда случайно прочитал в одной спортивной газете о приключениях некого журналиста Лаврентьева, проходившего таможенный контроль в аэропорту Берлина «Тегель».

Гера не был болельщиком и тем более читателем газет. Тогда все получилось случайно. Ожидание, пачка макулатуры на столе, ленивое перелистывание, и вдруг – пробуждение интереса. Текст так понравился, что он втихаря вырезал часть статьи маникюрными ножничками и спрятал в портмоне. Чтобы иногда, подпив и поймав фривольное настроение, пересказывать его какой-нибудь дуре. Ради прикола, а заодно как бы присваивая чужой жизненный опыт.

Сейчас, стараясь унять дрожь в руках, он достал портмоне. Опять проверил деньги, паспорт. Затем достал и развернул газетную вырезку. Стал читать, хотя строки наезжали друг на друга.

«Все ребята и девчата уже прошмыгнули на волю в свободный Берлин, а меня все трясли и трясли таможенники. Тормознула белорусскую прессу, потребовав багаж на досмотр, восточная немка, которая, как выяснилось, немного помнит русский язык и говорит с акцентом, присущим и Ангеле Меркель.

«Водку, сигареты везете?» – спросила осси. Я честно ответил нет, потому как пусть тот, кто наречет коньяк водкой, первым кинет в меня камень.

«Открывайте сумку! – приказала она, чтобы тут же нащупать пол-литровую бутылку «Боржоми». – Водка?!!»

Я помотал головой: «Минеральная вода. Грузинская. Целебная. Врачи очень рекомендуют. Дорога – тяжелое испытание для желудка. Вот и взял, чтобы сейчас попить. Для пищеварения».

Но дама в погонах улыбнулась и не поверила: «Водка! Открывай!»

Ну, я и открыл. Меня два раза просить не надо. К тому же я сделал это энергично, понимая, что трансфер уже «ку-ку» пять минут назад. А «Боржоми» – это, смею напомнить, газировка. И болтало ее в багажной сумке весь путь от Минска через Вену в Берлин. В общем, что было – не передать словами! Дама стояла мокрая, ее коллега облизывался и оттирался, а таможенный компьютер был залит «с ног до головы».

«Не водка», – добродушно промолвил я и допил то, что осталось в бутылке».

Гера хихикнул. Нервно, но ему полегчало. Только бы прорваться, как прорвался этот Лаврентьев!

– Эй, Фром, давай сюда! – крикнул пан-таможенник. – Велосипедист – сюда!

Гера спешно покатил велик к посту, чутко услышав, как таможенник говорит своему коллеге: «Дикарь, не знает, кто такой Фром!»

Фром? При чем тут какой-то Фром?! Испытывая острое желание развернуться и бежать, бешено крутя педали, он предъявил паспорт.

– Что в рюкзаке, Фром?

– Вещи.

– Где был?

– Батрачил на луке.

– Знаешь, кто такой Фром?

– Нет, – испуганно ответил он. – Честное слово, нет.

– Ладно, – брезгливо сморщился пан. – Верю.

– Фром – это великий велосипедист, – с издевательской улыбкой пояснил второй таможенник. – Уматывай, балбес.

И добавил грязное ругательство, рассмешив еще двух помятых дежурством поляков, презрительно смотревших на батрака.

– Паспорт? – спросили его на границе.

– Проше, пан, – ответил он, чувствуя, что все нутро опять ухнуло, обвалилось и ушло в пятки. Если возьмут, то именно сейчас. Заложила или молчит?

Пан покрутил в руках паспорт, внимательно рассмотрел его лицо, сверил фотографию. Пролистал, осмотрел региональную визу и отметку о пересечении границы три недели назад. Еще раз посмотрел глаза в глаза. Взял штамп. Прицелился. Припечатал. Отдал паспорт.

– Спасибо, – поблагодарил он пограничника.

Поляк ничего не ответил, сделав вид, что и отвечать некому. Но Геру это не обидело: «Прорвался! Как Лаврентьев! Я дома! Я волен быть собой! Храм будет уничтожен! А потом я вернусь. Обязательно вернусь, чтобы показать этой мрази, какой из меня лихой Фром!»

***

Электричка замедлилась у нужной ему станции. Он бодро поднялся, еще в вагоне набросил за плечи рюкзак и подхватил сумку с котярой, который стал подавать робкие признаки жизни. «Спи! – приказал ему Гера. – Твой час еще не пробил». Выходя в тамбур, он покосился в сторону вагона, где сидели любопытная старушенция, Элли и ее верный Тотошка.

«Как бы они не высадились вместе со мной. Это уж точно ни к чему! – подумал он. – Но вряд ли. Здесь такая публика не выгружается».

Ошибки не вышло: из всего состава на перрон полустанка вышел только он. Не считая, конечно, кота, издавшего робкое сонное «мвяу-у».

– Заткнись, гад! – сорвался он, увидев, как из окна электрички на него пялились три пары глаз. Старуха, кажется, даже привстала.

«Ах ты ведьма!» – рассердился Гера и злобно хлопнул рукой по переноске, стращая котяру. Может, точно вырвать грешный язык? Он подумал и хихикнул. Нет! Ничего вырывать нельзя. Язык пригодится.

Просто надо держать себя в руках, не увлекаться, помнить, что для убийцы нет более высокой цели, чем полная ассимиляция и мимикрия. Одна молитва: «Сделай так, чтобы на меня никто не обращал внимания!»

И еще – идеал. Хладнокровный, немногословный мужчина со стальным взглядом. Подчиняющим, покоряющим, заставляющим столбенеть. И чтобы каждая, пусть даже незначительная фраза имела вес, воспринималась, как откровение. Чтобы казалось, будто любая погода – дождь, ветер, зной, град – ему абсолютно безразлична и интересует не больше, чем интересовал погоду он сам. Чуть загрубелая кожа чисто выбритого лица. Сила и умение пользоваться силой. Выдержка. Неограниченный запас терпения, в чьей подоплеке горечь и злость. Ко всему, а вернее, ко всем. Терпение мизантропа, выбравшего путь убийцы… Ах интернет, великая штука!

Сразу за станцией был лес, известный ему как свои пять пальцев. В этом хозяйстве он проходил практику после второго курса, потратив время с пользой для замысла Герострата. Он углубился в чащу, чтобы вскоре свернуть с тропинки. Пять минуть быстрой ходьбы по волшебному желто-багряному лесному храму, и он оказался у тщательно замаскированного схрона, из которого извлек велосипед и еще одну довольно увесистую сумку.

– Мвяу-у, мвяу-у, – стал жаловаться кот.

Он не обратил на него никакого внимания.

Прикрепив переноску и сумку к багажнику, Гера резво поехал, ориентируясь, словно на магистрали. Пунктом назначения являлась полянка, на которой из-под земли вылезал бетонный козырек какого-то забытого армейского бункера. Невдалеке, километр-полтора, что-то ухало и грохотало, раздавалось рычание трактора, а порой воздух сотрясал впечатляющий «бумс», заставлявший осыпаться листья. Это корчевали деревья, и он знал, что бригада будет трудиться до обеда.

– Нам надо уложиться за полчаса, – предупредил он кота. – Как ты думаешь, успеем?

– Мвяу-у…

– Я тоже так считаю.

Прежде всего Гера забрался в бункер с рюкзаком и сумкой из схрона и занялся монтажом-сборкой «адской машины». Справился быстро – за пять минут, но еще столько же посвятил перепроверке. Оставшись довольным, выбрался наружу и проверил собственное место. Даже прилег на бок, прячась за насыпь, как собирался лежать во время эксперимента.

Птицы пели, кот мяукал. Он посмотрел на небо. Оно было голубое, но в дымчатой поволоке. Бумс, бумс!

– Давай, шевелись! – подбодрил он себя.

Надев перчатки, Гера забрался в бункер с переноской.

– Твой выход, дружбан.

Котяра хоть и был вялым, но старался царапаться, явно подозревая недобрый финал путешествия в лес. Однако сопротивление ни к чему не привело. На животном уже была цепочка-ошейник, и он просто прикрепил ее к кольцу, выступавшему из бетонной плиты.

– Ну, будь умницей, не дергайся! – попросил Гера и выбрался наружу.

– Мвяу-ууу, мвяу-ууу…

Он отошел на свою позицию в двадцати метрах от бункера. Залег. Перевернулся на правый бок. Достал мобильный телефон. Нажал на «контакты». Нашел запись «смерть». Появился зеленый кружок «вызов». Птицы пели, кот орал. Солнце не беспокоило, небо было дымчатым…

Бумс!

Он прикоснулся большим пальцем к зеленому кружку. В унисон далекому взрыву грохотнуло и здесь. Причем не так громко, как он ожидал. Он закрыл глаза, реагируя на внезапное жжение внизу живота.

Бункер заметно перекосился и претерпел частичные разрушения. Что же касается кота, то Гера в первый момент даже отвернулся. Все было забрызгано кровью. Котяру разорвало на мелкие части. Гера достал нож и заставил себя подобрать наиболее крупный фрагмент. Поковырял. Гайка и резаный кусок арматуры.

– Нормально, – сказал он вслух и нервно выдохнул. – А теперь мотать отсюда. Чем быстрее, тем лучше.

Уже через две минуты Гера мчался на велосипеде от схрона в направлении Бреста, иногда выкрикивая одну только фразу: «Я готов, я готов!». Погода менялась, стремительно портясь. Золотая осень прощалась с лесом, уходя в типичную белорусскую хмурь.

4

– Ты посмотри, красота какая! – посоветовал мне Егорий, отрывая руки от руля. – Это же чудо! Какое выдалось бабье лето в начале октября! Солнце, голубое небо, желто-багровый лес. Справа, слева!

– А еще впереди и сзади.

– Да, именно!

– Егорушка, не отвлекайся! Опоздаю на регистрацию. Гони! – попросил я. – На обратном пути налюбуешься.

– Никуда ты, Даник, не опоздаешь, – отмахнулся мой водитель. – Будешь ты в своей Польше, не волнуйся.

Но я уже и сам понимал – буду. После всех задержек и треволнений, устроенных растяпой Маринкой, лететь мне на чартере в Варшаву! Что и доказал Егорий, ворвавшись на территорию аэропорта, где с визгом затормозил у терминала «Вылет». Я быстро выскочил из его «ауди». Вытащил из багажника дорожный рюкзак, компьютерную сумку. Раскрыл объятия.

– Ну, давай, брат, – сказал Егорий. – Привет загранице.

– Петух не птица.

– Польша – не заграница. В общем, много не пей.

– Я вообще не собираюсь пить!

– После месяца олимпийского воздержания?! – Егорий рассмеялся. – Привет мэтру.

– Обязательно.

Мы обнялись, и я вошел в здание аэропорта.

– Где тебя носит?! – зашипел на меня Иван Козаченко – мэтр и мой попутчик в командировке. – Почему так поздно?

– Тебе привет от Егория.

– Спасибо, но сейчас не об этом. Пошли скорее регистрироваться.

– Футболисты уже были?

– Нет, – ответил Иван и досадливо махнул рукой. – Рейс задержали на час. Но нас – отбросов общества, презренных журналистов – не посчитали нужным поставить в известность.

– Вот гады! – разозлился я. – А мы так перли, боясь опоздать! Если б знать, так можно было без спешки, по уму.

– Какой у вас с Егором ум?! – скривился Иван. – Все равно бы мчались как на пожар. Да и нет у нас времени.

– Как так?

– Быстрее! – Иван поволок меня за рукав. – Где ты все-таки пропадал?

– Маринка ушла в театр на репетицию и забыла ключи. Не смогла бы попасть в квартиру. Вот и пришлось мотаться.

– Не мог у соседей оставить?

– Вымерли соседи, понимаешь, как один вымерли.

– Ах, бабы, бабы! – воскликнул Иван достаточно громко, чтобы на него оглянулось несколько человек. – Ну ничего, сейчас выпьем и поговорим о них. О твоей Маринке, о моей Каринке и прочих Натали. Но, послушай, эти ключи… Она у тебя что, безголовая?

– Она у меня балерина.

– Ах, балет! 32 фуэте в «Дон Кихоте». Полет ласточкой Китри. Базель в роли вратаря: когда словит, когда нет. – Иван по-прежнему тянул меня за руку. – Обожаю балет! Но не хожу. Из принципа. Нет у нас Лопаткиной, нет Ульяны. А без нее, рыжего божества, все чушь! Кстати, Даник, твоя Маринка в чем танцует?

– Обычно в пачке и на пуантах.

– Ха! Это я понимаю. – Иван остановился у еще неживой стойки регистрации на чартер в Варшаву. – В каких постановках, болван?! Но не торопись, – Козаченко выпустил мою руку, чтобы помахать указательным пальцем. – Пока не рассказывай. Выпьем и тогда все обсудим. Готов говорить на любую тему. Единственное табу – спорт. О чем угодно, но только не о спорте. Вот он у меня где! После сентябрьской пахоты в три смены! – Иван ударил ребром ладони себя по горлу. – Это же надо! Все Олимпиады как Олимпиады – в августе, а эта – в сентябре, когда я уже вышел из отпуска. И еще в южном полушарии. Месяц без сна! Поэтому никакого спорта. Обо всем остальном – ради Бога. С большой охотой поговорим. Только вначале выпьем.

– Ты что, уже накатил?

– Ни грамма, – ответил Иван. – Но очень рассчитываю. В самое ближайшее время. И оно наступит скорее, если мы не будем медлить.

– Зациклился?

– Плоды месячного воздержания. Сам-то употреблял во время Олимпиады?

– Сухой закон. Жуткий месяц. Сумасшедшая усталость.

– Вот и у меня. Но так жить нельзя. И так жить не надо. – Иван опять помахал пальцем. – Ни в коем случае! Впрямь станешь киборгом. Об этом тоже поговорим. Выпьем и поговорим. О, наконец-то! Заждались. – Козаченко отобрал у меня паспорт и положил на стойку регистрации. – Девушка, оформите нас рядышком. Как голубков.

– Иван! – возмутился я.

– Не стесняйся! – отмахнулся Козаченко, тут же переключившись на девушку. – Дорогуша, а сколько лететь до Варшавы?

– Меньше часа.

– Спасибо, – поблагодарил Иван, забирая оба посадочных талона и паспорта, но не отходя от стойки. – Знаете футбольный анекдот, как капитан «Ромы» Тотти звонит в справочную аэропорта и спрашивает: «Скажите, пожалуйста, сколько лететь из Рима в Турин?» «Минуточку», – отвечает девушка. «Спасибо!» – благодарит Тотти и вешает трубку. Ха-ха! Правда, смешно? Чао, милая. Бежим, Данила! О, время!