Синдром разбитого сердца бесплатное чтение

От автора
Человек так устроен, что скорее поверит в нелепое и ничем не обоснованное предсказание удачи, чем найдет в себе силы признать очевидную близкую беду. Вот и мне, мирному литератору и сельскому доктору, еще недавно казалось, что великие трагедии принадлежат ушедшей истории и писать о них положено таким же великим поэтам и летописцам: падение Трои, разгул чумы в Европе, гибель Марии Стюарт, Гомер, Боккаччо, Бродский… Поэтому настигшая нас недавно волна новой эпидемии, почти невидимой, да еще с гордым звонким именем «Корона», никому не показалась серьезной, пока не начала душить и убивать людей тысячу за тысячей. А вскоре грянула еще более злая, грязная трагедия и показала, что и сегодня, и без какого-либо Наполеона или германского фюрера, можно обрушить мир так же бессмысленно и беспощадно.
Иногда жизнь дарит мудрые советы. Например, если ты не в силах одолеть преступление, хотя бы расскажи о нем людям. И спроси, позволю себе добавить. Спроси не гения, но смертного страдающего человека:
«Легко ли постичь историю и сочинить балладу, будучи слепым?»
«Уместны ли страсть и секс в окружении смерти?»
«Может ли равнодушие всего одной женщины на многие годы отравить, вознести и унизить?»
И на все вопросы один и тот же ответ – уместно и возможно, когда есть любовь. Наверное, пришла наша пора выйти навстречу болезни и войне все с тем же единственным ненадежным оружием. Хотя никого она, конечно, не сумеет спасти, эта любовь, разве только всколыхнет вечную призрачную надежду.
Итак, несколько повестей о любви в окружении войны и смерти.
С моей ранней молодости и по сю пору я был воспламенен через меру высокою, благородною любовью, более, чем, казалось бы, приличествовало – если я хотел о том рассказать. Любовь заставила меня претерпевать многое, не от жестокости любимой женщины, а от излишней горячности духа, воспитанной желанием, которое, не удовлетворяясь возможной целью, нередко приносило мне больше горя, чем бы следовало.
В таком-то горе веселые беседы и утешения друга доставили мне столько пользы, что, по моему твердому убеждению, они одни и явились причиной тому, что я не умер.
Джованни Боккаччо. Декамерон[1]
Мужчина и женщина
В эту зиму с ума я опять не сошел…
Иосиф Бродский
Врача звали Иван Сергеевич, как Тургенева. Но, в отличие от седого благообразного классика из допотопного собрания сочинений, их лечащий врач даже в защитном костюме и пластиковом шлеме недоделанного космонавта выглядел совсем молодым. Молодым, тощим, как палка, говоруном и оптимистом. Или, скорее, придурком. Каждый обход доктор сопровождал лекцией о гениальных открытиях современной медицины – антибиотиках, инсулине, замене сердечных клапанов, – словно выступал в районном клубе, а не в закрытом ковидном отделении. Вопросов и возражений от еле живых задохликов в кислородных масках не ожидалось, и полет мысли Ивана Сергеевича не знал преград.
– История человечества полна эпидемий: чума, холера, туберкулез, вирусные гепатиты. Да хоть тот же СПИД! Но вы же знаете, господа, что все эти страшные болезни сегодня успешно лечатся или вовсе забыты. Назовите мне человека, который помнит, что такое чума. Ха! Только какой-нибудь любитель Камю или Эдгара По! Короче, даю на ковид два года. Максимум – два с половиной! Америка, Германия, Израиль – все лучшие мировые лаборатории уже работают, можете не сомневаться, через несколько месяцев появится вакцина, через год – эффективное лекарство.
Чаще всего собеседником врач выбирал Антона – может быть, потому, что его кровать стояла первой.
– Конечно, уважаемый Антон Николаевич, вам немного не повезло заразиться в самом начале эпидемии, первенство тут ни к чему, но зато теперь иммунитет тоже первым получите! Ни соседи, ни сослуживцы не страшны, в лифте спокойно сможете ездить, по магазинам шляться.
Антон попытался вспомнить, когда последний раз «шлялся» по магазинам. Уж нет, увольте!
– Тут главное – пережить первую неделю. Все зависит от концентрации проникшего вируса! Но вы, Антон Николаевич, практически проскочили – температура упала, оксигенация повышается, объем поражения легких меньше пятидесяти процентов. Можно смело думать о сексе!
Смеяться с кислородной маской на физиономии было не слишком удобно. Вот еще дурак свалился на его голову! И кого только принимают в медицинские институты?
– Ничего смешного, – радостно заржал доктор, – любовь побеждает смерть. Помните «Декамерон»? Согласитесь, Боккаччо был порядочным весельчаком и настоящим лекарем. Не каждому дано представить, как в разгар чумы и смерти прекрасные девушки и юноши рассказывают друг другу истории о любви. Десять дней по десять историй, одна неприличнее другой, – вот вам прекрасное лечение! Может, попробуем, а? Хорошо, возьмем не десять, а хотя бы пять сюжетов, все равно в каждом участвуют двое! Значит, получится десять историй о страсти и любви. Практически новый «Декамерон»! Антон Николаевич, вам первое слово.
Удивительно, как мгновенно у нее мерзли руки. Достаточно небольшого ветерка, почти весеннего, манящего запахом талого снега, и ее легкие, прекрасные руки застывали до самых кончиков пальцев. Словно они брели в зимнем лесу, а не вдоль грязных тротуаров Садового кольца. Укрывшись за дверью редких тогда и всегда переполненных кафе, Антон прижимал к щекам холодные ладони, целовал дрожащие тонкие пальцы, стараясь не прикасатьсяк жесткому ободку обручального кольца. Пусть бы соскользнуло, укатилось в лужу, затерялось в пористом сером снегу!
Как он вообще попал в тот пансионат? Да-а, отец постарался. Принес путевку буквально за сутки до начала смены.
Только его отец мог такое придумать – подарить на день рождения здоровенному двадцатилетнему парню путевку в семейный пансионат. На двадцать четыре дня! Ни маму, ни тем более мнения этого сопляка никто не думал спрашивать. Впрочем, мама в любом случае поспешно соглашалась.
На сопляка и прочие словечки Антон старался не обращать внимания. В кругу отцовских приятелей (вернее, сослуживцев, какие там приятели!) все любили матюгнуться и обругать почем зря. Если задуматься, ничего другого они сами не слышали – что в детстве в эвакуации, что в послевоенных дворовых компаниях. Особенно доставалось лимитчикам и мелким торговцам на рынке:
– Пора прекращать этот бардак, – дружно ворчали мужики, разливая «по маленькой». – Куда ни плюнь, одни чучмеки черножопые. Зачем работать? Кепку нацепил – и торгуй себе мандаринами! Вот скажи, Николаич, нормальному русскому человеку по карманам ихние цены?
Отец поддакивал, кривил губы в усмешке. Еще не хватало спорить! Пусть для начала покажут русского, у которого нет в роду своего татарина или еврея.
Кто знает, зачем судьба свела в конце двадцатых годов двадцатого же века темноглазого парнишку Рената Шарифуллина, младшего сына в уважаемой крымской семье, и грудастую, веселую хохлушку Галю. Любовь ли, а может, временное помешательство – спросить некого, но вскоре от этого странного союза родился крупный белобрысый пацан, вылитый Галин отец, недавно померший вместе со всей семьей Нестеренко в страшном голодном Поволжье. Надо думать, Шарифуллины не слишком обрадовались созданию новой семьи – без сватовства, сговора и других важных традиций, не говоря об обрезании младенца, но все-таки расписали молодых в местном совете и назвали мальчика родовым именем Камиль.
Баба Галя в старости любила порассказать, как сразу не приняла душой басурманскую семью: молчаливую свекруху с поджатыми губами, ее сестер и дочек. И хоть не крестила новорожденного сына, но и хер резать не дала. То есть проявила разумную бдительность, потому что вскоре отца и обоих братьев Шарифуллиных забрали чекисты – слишком быстро те уши развесили и поверили, что в Крыму разрешат татарскую власть. И ее, Галю, могли бы заарестовать, но один умный партиец посоветовал написать отказ от мужа. Мол, никогда она Рената не любила, а замуж пошла от нужды: снасильничал враг народа над бедной сиротой. И теперь хочет она развестись с Шарифуллиным, вернуть свою родную фамилию Нестеренко и сына тоже назвать Миколой Нестеренко. Тот же партиец предложил красавице Гале поехать с ним в Москву для дальнейшей жизни и любви, однако не рассказал, подлец, что в Лобне у него уже имеются жена и двое малых детей. Правда он, сучок, все же устроил Гале комнату в бараке и работу уборщицей в райисполкоме, но жениться не предлагал и даже деньгами почти не помогал, так что не по ее вине сынок, которого теперь по-московски звали Николаем, все детство прожил в нужде. Конечно, Галя написала на партийца жалобу в райком, но тут война началась, обманщика почти сразу убили, а другие мужики на ее красоту не смотрели. Такое время пришло, что и девки не могли мужа найти, не то что бобылка с довеском.
Историю эту в семье Антона старались не вспоминать, тем более крымские татары, как писали во всех газетах, в войну сотрудничали с немцами, за что их в сорок четвертом году депортировали к черту на рога. Спасибо бабе Гале за спасение! Отец еще со времен партийца во всех документах писал: «Николай Николаевич Нестеренко, русский». Мама Антона хоть и родилась в Ростове, но с восемнадцати лет тоже жила в Москве – окончила педагогический техникум, вышла замуж. То есть все они – и родители, и Антон со старшей сестрой – были нормальными русскими людьми, можно сказать, коренными москвичами, никто и не вспоминал фамилию Шарифуллин.
Но в девяносто первом году случилось невозможное. Нежданно и негаданно Ренат Шарифуллин нашелся. Вернее, объявился в научном журнале у сестры на кафедре, поскольку был доктором геологических наук и кавалером ордена Трудового Красного Знамени. Оказалось, его освободили в начале войны для срочной разработки месторождений марганцевых руд, поэтому в депортацию сорок четвертого года, где погибла вся семья, младший Шарифуллин не попал, многие годы работал в Ташкентском университете, а с распадом Союза стал гражданином Украины и владельцем старинного фамильного дома в Крыму с участком прекрасной плодородной земли. При этом его законный старший сын, прожив детство и юность в бараке и десять лет отстояв у станка, получил от родного завода жалкую квартиру в панельной пятиэтажке в пяти автобусных остановках от метро «Текстильщики». И еще должен благодарить за щедрый подарок!
Отец Антона чуть не посинел от огорчения и зависти. Целыми днями он теперь писал заявления и прошения в разные инстанции, получал равнодушные стандартные ответы, но официального документа о регистрации брака и отцовстве не нашлось и не могло найтись, поскольку бдительная баба Галя, к тому времени покойная, сразу после ареста мужа сожгла все опасные бумажки.
– Прекрасный лес, своя столовая, трехразовое питание, танцы, наконец! Только глупый и неблагодарный человек может не оценить.
Да, именно тем летом девяносто первого года Антон получил путевку в злополучный пансионат. Спорить, учитывая отцовское настроение, не представлялось возможным. Тем более не упоминались, но были всем понятны главные достоинства бесценного родительского подарка: с одной стороны, сопляк и бездельник пробудет месяц летних каникул вне студенческих пьянок-гулянок и, не дай бог, наркотиков (наркотики мерещились родителям днем и ночью), с другой – путевка в пансионат почти бесплатная благодаря заводскому профсоюзу. Антон попытался было намекнуть на вторую путевку для Коли Данилкина, давнего школьного друга, но только нарвался на новый скандал:
– Что с того, что можно получить две путевки? Для семьи, ты понял, для семьи заслуженного сотрудника завода! А не для постороннего школьного друга, который удавится мороженое купить. Ты хоть замечаешь, что твой Коля всегда норовит к обеду прийти? И ты, мать, меня не останавливай, обеда не жалко, но учить дурака нужно!
Нельзя сказать, что Антон хотел поехать в чертов пансионат именно с Колей, – просто маловероятно, что кто-то из нормальных ребят согласился бы. А Коля всегда соглашался и урок прогулять, и на каток пойти – лишь бы Антон позвал. Они и друзьями как таковыми не были – не больше, чем отец со своими сослуживцами, просто жили рядом. Настоящие друзья – это как у Ремарка в «Трех товарищах»: для друга не жалеешь ни времени, ни денег, ни самой жизни. И хотя на районных лыжных соревнованиях, когда Антон глупейшим образом сломал палку, Коля тут же отдал ему свои, но ведь у Данилкина в любом случае не было шанса победить.
Доля правды в отцовских словах была и по поводу мороженого. Вот уже два года Коля жил в режиме жесточайшей экономии. Он отказался от пиццы и сладостей, почти не ходил в кино, грузил ящики в овощной лавке, убирал по ночам недавно открытый супермаркет. Но не от жадности, а ради страстной, безумной мечты – Коля копил деньги на собственную машину. Да, настоящую новенькую машину, и не какой-нибудь «запорожец», а только «трешку», ловкую, как иномарка, прекрасную «трешку», которая даже присниться не могла ни его матери, ни отцу. Тем более отца у Коли вовсе никогда не было.
В общем, летний отпуск Антона был приговорен и обжалованию не подлежал. Утешало только то обстоятельство, что сами родители оставались в Москве сторожить беременную на последнем месяце старшую дочь. Поэтому некая иллюзия свободы и независимости все-таки ожидалась.
Вот именно – иллюзия! В дощатый домик с тремя кроватями, деревянными хлипкими тумбочками и общим поцарапанным столом первыми заселились два немолодых мужика из заводской бухгалтерии, так что Антону досталось самое неудачное место, прямо напротив двери. Каждое утро мужики, громко сморкаясь и топая, надевали шаровары, клетчатые рубахи и кепки и отправлялись за добычей в ближайший лесок. К обеду возвращались, как и положено, усталые, но довольные, дружно разбирали и сортировали грибы – на засолку, на жарку, на сушку, – дружно принимали по стакану беленькой, закусывали принесенными из столовой биточками с гречневой кашей и заваливались спать. Это называлось «по-человечески отдохнуть от работы и семьи».
На танцплощадке, развернутой на большой поляне напротив столовой, каждый вечер крутили музыку, вполне стандартную для таких мероприятий: «быстрые ритмы», медленные (для желающих обниматься на людях), белый танец, обязательный вальс, который никто не умел танцевать. По кругу стояли неумело накрашенные девчонки-школьницы; бодрые, слегка поддатые передовики производства упоенно крутили своих дам. Дети всех возрастов бегали и вопили как резаные; их мамаши, усевшись рядком на скамейке, лениво покрикивали.
Двадцать четыре дня!
Прошедшей зимой девчонки из группы затащили Антона с приятелем на старый французский фильм «Мужчина и женщина». В душном зале было неудобно и жарко сидеть в пальто, приятель тискал руку Таньки Козловой, ее подружка в старушечьей меховой шапке обиженно дулась, а на экране неотразимый автогонщик и его прекрасная попутчица-незнакомка неспешно подъезжали к Парижу.
Совсем ничего не происходило, только поздняя осень, туман, река, случайный прохожий со своей собакой, бредущие по мосту сквозь пелену дождя. И опять туман, кораблик на ветру, мужчина и женщина – почти неземные, в легких дубленках и куртках (а не в драповом сером пальто и кроличьей шапке), и неземная, тихая музыка: тра-тата-тата… И даже грустные истории их прошлого казались волшебно-прекрасными, и хотелось не сочувствовать, а мучительно горько завидовать. Потом начиналось ралли, отчаянная гонка сквозь аварии и гололед, телеграмма «Я люблю вас», «форд-мустанг», ночная дорога из Монте-Карло, сцена в постели. Господа, вы заказывали устрицы в белом вине и бокал «Вдовы Клико» с нарезанным ананасом? А биточки с гречневой кашей не желаете?
Они тогда молча вышли из кинотеатра – невзрачные, плохо одетые парни и девчонки (а каких вы ожидали увидеть в Бауманском?) – и поспешно разошлись по своим унылым пятиэтажкам, где ждали узкий диванчик в проходной комнате и несбыточная мечта хоть день пожить отдельно от родителей. Высшее техническое училище им. Баумана – предел достижений ботаника-очкарика! Тоже родители загнали, как и в пансионат. Кому интересно, что их сын хотел бы стать геологом или штурманом, но уж точно не инженером? Зато в Бауманском есть военная кафедра – не призовут в армию.
Проигрыватель с колонками оказался на редкость мощным, Антон даже вздрогнул, когда из динамика ворвалась мучительная прекрасная музыка тра-тата-тата и поплыла над поляной и над лесом. Потому что этого не могло случиться, не могло случиться никогда. На пошлой нелепой танцплощадке среди мамаш и бухгалтеров в кепках он увидел ту самую женщину из фильма! Тоненькие запястья, длинные стройные ноги, спутанные темные волосы до плеч. Нет, какого черта? Антон навсегда забыл, как выглядела та ненужная французская актриса, – он видел и помнил только ее, чудесную, совершенно взрослую женщину, с тонкими прекрасными руками и легкой грустной улыбкой. Какое счастье, что начался один из медленных танцев! Заикаясь от волнения и страха, прекрасно понимая, что сейчас появится муж или более достойный и самостоятельный поклонник и его просто турнут, Антон все-таки шагнул вперед и глупо, как лакей в кино, поклонился. И она задумчиво-непонятно улыбнулась и протянула руку. Какой гениальный человек придумал медленный танец – запросто обнимать практически незнакомую женщину, держать ее руку в своей, вдыхать чудесный запах волос и даже касаться щекой локона на ее лице! И какой идиот запустил сразу после этого «быстрые ритмы»!
Задавать вопросы Антон не посмел, танцевать чертов вальс, последовавший за ритмами, категорически не умел. Так и болтался рядом, так и пялился, пока она сама не рассмеялась и не предложила проводить ее к стоящему в конце общей застройки домику. И не знал, совсем не понимал тогда, что началась потрясающая, ни в каких фильмах не виденная страница его собственной жизни.
А в ту ночь он просто не смог уснуть. Кто бы смог, когда в руке оставалось ощущение ее пальцев, а на щеке – легкое дуновение? Словно аромат влажной травы. Мужики-соседи слаженно заливисто храпели (дуэт гармошки с контрабасом!), пахло носками, мокрыми грибами, чужими постелями. Антон выбрался на свежий воздух и пошел, подрагивая от сырости и почти не разбирая в темноте, куда ведет в зарослях кустов узкая дорожка. Воистину, куда глаза глядят. Пахло травой и цветами; на тропинку выскочил лягушонок и чуть не нырнул, дурашка, под огромный мокрый башмак; ромашки росли охапками, словно заранее заготовленные букеты. И не требовалось большого ума, чтобы догадаться, куда глядели его глаза. В окошке знакомого домика горел слабый огонек. Еле заметный, словно кто-то забыл задуть свечу. Антон, борясь с желанием заглянуть, постоял в темноте, потом все-таки подтянулся к окну, но ничего не увидел за плотно задернутой занавеской и сел на ступеньку у двери. Счастье, что никто не мог разглядеть в темноте этого двухметрового идиота, жалкого молокососа в грязных ботинках! Антон сидел и сидел, совершенно закоченев, только в груди пекло и громко колотилось сердце, отдавая почему-то в живот, и он почти не удивился, когда открылась дверь.
– Почему ты впустила меня тогда?
– Как я могла не впустить такого замерзшего ребенка? Сразу бы расплакался – скажешь, нет?
– Не расплакался бы, а просто умер.
Горячая щека на его щеке, теплые руки обнимают, прижимают к себе, так, что он перестает дышать, кожа немеет от прикосновения к ее обнаженной груди, мокрая одежда падает на пол. Кажется, он стонал и плакал, или она нарочно придумала потом, чтобы подразнить? Не любила пафос, навсегда отучила его от восторженных слов и громких объяснений. И не то чтобы он был совсем зеленый – еще прошлой зимой попробовал земной любви или, проще сказать, трахнулся с одной девчонкой из студенческого общежития, вполне удачно трахнулся, но близко не почувствовал такого сладостного, почти обморочного упоения, как случилось с ней. И продолжало случаться каждый раз, вновь и вновь, и невозможно было ни насытиться, ни оторваться.
Много позже Антон спросил про мужа.
– Ты не вспомнила о нем тогда? Не о том, что он может узнать и разозлиться, а просто о нем?
– Я вспомнила о детях, о своем возрасте, о незапертой двери и рассвете за окном. Только не о нем. Знаешь, я не чувствую никаких обязательств перед мужем, хотя мы и живем вместе. Почему? Хорошо, я тебе расскажу почему.
У меня было очень уютное детство, добрые мама и папа, чудесная учительница литературы – то есть все, чтобы вырасти прекраснодушной идиоткой, читать по ночам стихи и верить в единственную на всю жизнь любовь. Такая вот светлая, радостная картинка, Поленов отдыхает. И муж прекрасно вписывался в мою картинку – на десять лет старше, элегантный, ироничный кандидат наук. Я помчалась замуж, не раздумывая ни минуты, и сразу забеременела близнецами, двумя мальчиками. Редкое сказочное везение – остается только мечтать и придумывать самые красивые имена. Но тут началась реальная жизнь: анемия, рвота, обмороки, безобразные отеки, больничная палата на шесть человек. И все время угроза выкидыша, постоянная угроза выкидыша, потому что близнецам слишком тесно в моем позорно узком тазу! Представляешь – после всех мук остаться с придуманными именами, но без детей! Господи, что я тебе рассказываю! Короче – я почти полгода пролежала в больнице и очень нескоро поняла, что муж мне изменяет. То есть, как оказалось, он изменял всегда – и в дни нашего знакомства, и перед свадьбой, и в командировках, а уж при беременной жене сам бог велел. Тем более на этот раз встретилась не медсестра или соседка, как обычно, а свободная симпатичная коллега, доцент его же кафедры. Она даже приходила к нам в гости поздравить с рождением детей!
– А ты?!
– А я сказала спасибо и поставила цветы в вазу. Все то же воспитание сработало – стыдно устраивать скандалы, не хочется огорчать маму, жалко мальчиков. Они очень смешные и совершенно разные, хотя и близнецы, и очень любят отца. Вот и все, собственно. Живем мирно и интеллигентно – без слез, без жизни, без любви.
– Разве можно так жить?
– Можно. Но очень плохо. Я что-нибудь придумаю, не сомневайся. Соберусь с силами и придумаю.
– А почему ты приехала в пансионат одна? Знаю! Чтобы встретить меня.
– Глупый-глупый романтик! Меня подруга записала, она на вашем заводе проектировщицей работает. Мол, полезно для детей, свежий воздух, природа. И на кухне торчать не нужно – готовое питание. А мои паршивцы в последнюю минуту запросились в лагерь. Кто-то им во дворе наплел, что там с утра до вечера можно играть в футбол и вообще не есть суп. Я представила, как буду приходить в пустой дом, доедать вчерашний ужин, отвечать на редкие звонки мужа из очередной командировки… И поехала одна! И пошла на танцы, ха-ха-ха! Может, кто-то мне специально наколдовал в подарок чудесного, нежного мальчика? За все обиды? Вот только что теперь делать с таким подарком? А помнишь, как я тогда уехала и адрес решила не оставлять, не морочить больше голову двадцатилетнему ребенку?
Еще бы он не помнил! Внезапную пустоту, вдруг рухнувшую на голову, как каменная глыба. Жуткую до крика и рыданий пустоту. Он сам уехал в тот же день – уговорил местного парня отвезти до станции. Родителям наврал, что разболелся живот, десять дней пролежал носом к стенке под мамины причитания, куриный бульон и сухарики спускал в уборную. Потом она позвонила.
Казалось, с того лета его жизнь обрела единственный смысл – видеть и чувствовать ее зимой и осенью, утром и в сумерках, на улице, в автобусе, в толпе. Хотя Антон продолжал ходить в ненавистный институт, успешно перевалил на четвертый курс и даже начал готовить дипломную работу. Родители то радовались, то беспокоились, расспрашивали о друзьях и особенно о знакомых девочках, с недоверием выслушивали всяческие небылицы. Собственно, Антон дома почти и не бывал. Утром, проехав полчаса в мрачном сонном метро, он встречал ее возле подъезда, шагал, не разжимая рук, в прачечную или аптеку, терпеливо стоял в очереди за булками и печеньем, потом за творогом и кефиром. Занятия в музыкальной школе, где она преподавала, начинались со второй половины дня, и эти беспечные, им одним принадлежащие утра оказались отдельным огромным подарком. Ничто не имело значения, потому что она была рядом. Как воздух, как условие существования. И еще он физически не мог перенести, чтобы она стояла в толпе потных, кричащих теток, а потом тащила тяжелую сумку.
Иногда они вовсе не шли ни по каким делам, а садились в полупустой холодный трамвай – лучший в мире трамвай, потому что он вел к заветному дому на задворках Чистых Прудов, где жила Анина мама. Молча заходили в старый лифт с сеткой и хлопающей дверью, потом в полутемный коридор и наконец в теплую, тесно заставленную комнату. Никто никогда их не встречал, даже старая кошка Муся деликатно пряталась под вешалкой. Можно было не спешить, не думать о делах, не говорить беспомощных слов и только тонуть в тепле и нежности, не уставая и не насыщаясь. Антон ничего тогда не понимал в женской одежде и украшениях, в милых играх соблазнения и разврата, никто не учил его обнимать ломкие плечи, прижиматься щекой к нежной коже живота, целовать жесткий рубец кесарева сечения. Но он откуда-то знал, что так надо, так хорошо и правильно, и только радостно любовался ее запрокинутым светящимся лицом.
Дополнительным знаком судьбы казалось ее имя – Анна, имя героини из фильма, – и тот же чарующий облик тоненькой, прекрасной незнакомки. Даже одежда – мохнатый мягкий шарф, короткая шубка, почти детские высокие ботинки на шнуровке – будто явилась из другой, раз и навсегда недоступной жизни, хотя она честно признавалась, что шарф связала сама, а за ботинками отстояла в огромной очереди.
Зима в тот год стояла теплая и сырая, снег мгновенно превращался в дождь, лепил в лицо, превращал тротуары в скользкие мокрые тропинки, и не было ничего прекраснее их беспечных долгих прогулок в старых переулках Бульварного кольца, ранних сумерек, мокрых варежек на батарее случайного подъезда, холодной щеки под его горящими губами. Он хотел ее, хотел постоянно, дни и ночи. Как только они расставались, руки немели от пустоты, он мучился и даже плакал от жестокого, бессмысленного одиночества, и только надежда на призрачную близость завтра или послезавтра давала возможность дышать и жить дальше. Больше всего Антон мечтал уехать, уехать в другой, чужой, город, с мокрой набережной и мостом в тумане, где не нужно спешить на работу, бояться случайных знакомых в метро или магазине, где можно обнимать и обнимать ее, не расставаясь ни на мгновение.
Они мало разговаривали, все события собственной жизни казались Антону пустыми и жалкими – не рассказывать же об экзаменах или родителях, помешавшихся на новорожденной внучке. Она тоже чаще молчала, думала о чем-то своем, только крепко сжимала его руку, и Антон мучился от невозможности что-либо изменить в ее взрослой, навсегда закрытой для него жизни. Особенным страданием стали мысли о ее отношениях с мужем. Вот ведь сестра со своим Сашкой и даже родители спят в одной постели, обнимают друг друга. Значит, и Анна спит с ним. Нет! Было низко так думать, так бешено ревновать, когда сам он, жалкий щенок, не мог предложить ничего другого. Жениться на ней? Сразу перед глазами вставали лица родителей, восьмилетние близнецы, полное отсутствие денег и жилья.
– Знаешь, – однажды промолвила она, все так же задумчиво глядя в никуда, – сегодня мы пойдем покупать дубленку. Или даже шубу. Мама придумала, что мне обязательно нужна шуба. Все потому, что тетя Вера зовет маму переехать. Дядя умер еще в прошлом году, детей не завели, дом пустой.
Антон уже знал, что тетя Вера, единственная сестра Аниной матери, много лет живет в Америке. В семидесятые она получила разрешение на въезд, как дочь репрессированного священника. А родители Анны тогда посчитали подобную возможность безумием – папа работал главным инженером в закрытом НИИ, мама преподавала музыку в Гнесинке, ненаглядная дочка Анечка поступила в первый класс специальной музыкальной школы.
– И что мама? Она готова уехать? – Антон постарался не показать растерянность, хотя в голове засвербела подлая мысль, что без бабушки им станет намного сложнее встречаться.
– Почему бы и нет? Здешняя жизнь для мамы закончилась – самой пришлось уйти на пенсию, папа еще пять лет назад умер от инфаркта, единственная дочка не слишком счастлива. Да, мама готова, но только вместе со мной.
– Но разве тебе разрешат?
– Уже разрешили. Юридически очень несложно – Вера приглашает на постоянное проживание родную сестру Надежду, а Надежда едет вместе с дочерью и внуками. Главное – медицинская страховка для мамы, но тетя Вера ее уже оплатила. В принципе, даже интересно. Пойду учиться, например, на медсестру – они везде требуются. Увижу новый мир, другие страны. Главное, муж подписал согласие на отъезд мальчиков. По-моему, он просто рад, что все так хорошо и мирно сложилось. Представляешь, – продолжала она, – я почти нигде не была, ничего не видела. Даже в Ленинграде только один раз, школьницей, мама возила на каникулы. Мы тогда остановились у маминой подруги детства в огромной коммунальной квартире. Спали вдвоем на диване за ширмой, в ванную занимали очередь по расписанию. Удивительно, как в детстве все врезается в память! Нева оказалась непостижимо широкой, Медный всадник огромным, как дом, и вообще все другое – площади, каналы, мосты и мостики, – все не такое, как в Москве. Даже Пушкин совсем иной – не грустный, а восторженный! И длинная-предлинная очередь в Эрмитаж – так и не попали! Сколько раз собиралась вернуться, побродить по Летнему саду, посмотреть Русский музей, и всегда не получалось – то дети заболели, то экзамены в школе. Вот и не успела!
– А я?
– А ты пойдешь со мной покупать шубу! А потом окончишь институт, женишься на хорошей девочке, станешь жить нормальной, правильной жизнью. Сколько я могу тебя мучить.
– Ты уезжаешь от меня?
– Я уезжаю от себя. От себя сегодняшней. Не горюй понапрасну, моя радость, если вместе жить нельзя, приходится расставаться. На свете много прекрасных женщин, только смотри повнимательнее. Увидишь, тебе станет легче.
Черт, она была права! Страшно признаться, но Антон даже почувствовал облегчение. Он безумно устал скучать и томиться от ревности, врать родителям, избегать ровесников. Париж и «форд-мустанг» тонули в тумане, не оставляя надежды. И тут его посетила потрясающая идея – нужно обмануть судьбу! Вместо прощания они встретятся в Ленинграде! Нет, он встретит ее в Ленинграде ранним утром на пустом перроне, и она удивится, а потом бросится ему на шею. И вдруг случится что-нибудь невозможное, невозможное спасение.
Билеты на поезд продавались свободно, но оказались довольно дорогими. Билет на самолет – еще дороже, не говоря уже про номер в отеле. Эти акулы капитализма вовсе не имели совести. Антон помчался в соседний дом, благо Коля оказался на месте.
– Сколько тебе нужно? – спросил Коля растерянно.
– Все!
Коля побелел, но не промолвил ни слова. Только дрожащими руками вытащил из-под дивана толстый картонный пакет. И вытер рукавом взмокший угреватый лоб.
– Я отдам! За год точно отдам, может быть, и раньше! Ради женщины, понимаешь? Ради замужней женщины, которая меня любит.
– Ты хочешь уехать? Уехать с ней вместе? – Коля выкатил глаза. – Круто, Антоха, ты слышишь, реально круто!
Билет для Анны на ночной поезд Антон убрал в конверт, заклеил, подписал и оставил у дежурной в музыкальной школе. Свой билет на самолет, чтобы не перепутать и не забыть, положил на кухонный стол, на самом видном месте. Как можно быстрее собрался, аккуратно запаковал в любимый отцовский чемоданчик пиджак и галстук, подаренные родителями на день рождения. Все круто, дорогой друг Коля, все реально круто! Он прилетит и будет ждать ее рано утром на Московском вокзале. Не Париж и не Монте-Карло, но Мужчина и Женщина имеют право встретиться и провести два дня вместе. И пусть весь мир подождет!
Антон стремительно выбежал из квартиры, в автомате на соседней улице набрал знакомый номер и как можно более официально попросил подтвердить явку Анны Андреевны Ершовой на день повышения квалификации 29 января в десять утра по адресу: Ленинград, Невский проспект, 14. Изумленная мать Анны обещала передать дочери, как только та вернется. Экспресс в аэропорт в те времена еще никому не снился, таксист заломил бешеную сумму, но времени на общественный транспорт не оставалось. Ай да Коля, столько денег успел накопить!
Доехали без проблем. Антон уверенно, будто всю жизнь путешествует, зашел в здание аэропорта. Чужие люди сновали туда-сюда или дремали на лавочках. Банально хотелось есть и пить, и в то же время не покидало чувство прекрасного, безудержного полета. Гнусаво заговорило радио, потом еще раз, более громко и четко. Это объявляли о задержке вылета на два часа из-за погодных условий (черт, можно было обойтись без такси!). В любом случае до прибытия ее поезда останется уйма времени. И тут Антон вспомнил про билет. Вернее, даже не сразу вспомнил, только спина похолодела и по лицу потекли липкие струйки. Билет на самолет остался дома! В кухне, под самым носом у родителей.
Дальше скучно вспоминать. Когда Антон вернулся, отец сидел за столом и орал дурным голосом, тут же торчали сестра с зятем Сашкой, непонятно откуда взявшийся Коля и мама с обожаемой внучкой на руках.
Не надо считать отца идиотом! Он просто желает понять, куда именно собрался его сын. Куда и зачем. И почему тайно? И кто дал деньги? У порядочного человека не могут вдруг появиться такие деньги! Продаешь наркотики, мерзавец? Или что похуже? Нет, вы только подумайте, жалкий сопляк, избалованный, неблагодарный бездельник смеет подвергать риску родных и близких! Я тебя породил…
– Николай Николаевич, – голос Коли пискляво дрогнул, – извините, пожалуйста, это из-за меня! Это я попросил Антона поехать, потому что сам не успеваю… переэкзаменовка по физике. У меня роман в другом городе, понимаете… тайный роман с замужней женщиной. И деньги мои, я ведь давно коплю…
Черт побери, они поверили! Даже в полную чушь про переэкзаменовку. И тут же выгнали несчастного Колю вместе с билетом и деньгами. Но все равно Антон знал, что это конец. Потому что никакой самой призрачной возможности предупредить Анну не было и быть не могло (вот бы сегодня поржали сопливые владельцы мобильников!). Он ясно представил, как она спешит на поезд, волнуется и радуется, словно десятиклассница, а потом выходит на сонный перрон, растерянно ищет нужную станцию метро, долго бродит взад-вперед по Невскому, утыкаясь в номер 14 (хрен их знает, что именно там находится!). Антон так ясно все представил. И умер. Вернее, молча лег на затоптанный кухонный пол и закрыл глаза. Потому что для настоящей смерти, если верить доктору Ивану Сергеевичу, еще не родившемуся в тот год, нужна очень высокая концентрация поражения.
Через два или три дня мать тайком принесла письмо и сунула Антону под подушку. Смешно, что он до сих пор помнит содержание практически дословно.
Мой дорогой, мой любимый мальчик, я уже все знаю от Коли. Как ужасно, что твой папа заболел, молю Бога о его здоровье и благополучии! Ты не представляешь, как я поразилась, увидев Колю в Ленинграде на перроне, но он сразу объяснил, что ты не смог прилететь из-за болезни отца. Коля мне все передал – и координаты отеля, и обратный билет, и даже два пирожка с капустой. Мой дорогой, я люблю тебя, как сорок тысяч братьев! Давно и за все на свете, и отдельно за эти два дня, Питер, кораблики, восторженного Пушкина. И за шикарные билеты в СВ – я никогда еще так не ездила. Прощай, моя радость, и знай, что я ни на минуту не отпустила твою руку. И еще одна мелочь, только не сердись. Я возвращаю деньги за билеты и отель, иначе тебя просто посадят в долговую яму. И вообще – зачем мне шуба? Учись, женись, работай, у тебя все получится!
Анна оказалась права почти по всем пунктам. Антон вполне успешно окончил институт, правда, по специальности не работал ни дня, но диплом всегда хорошо и полезно предъявить. И женился оба раза очень удачно. Первая жена, энергичная, красивая и взрослая женщина, практически построила Антону Николаевичу карьеру – у нее были прекрасное чутье организатора и своеобразная мораль, на грани искренности и виртуозного лицемерия. А когда Антон малость устал от ее напора и руководства, нашлась другая жена, как и у многих его партнеров, – молодая хорошенькая блондинка из провинции. Она обожала свою новую жизнь и благодетеля-мужа, упоенно занималась покупками и обустройством дома, благодаря чему Антон Николаевич мог спокойно отдохнуть после трудового дня под очередной боевик и со стаканом хорошего виски. Детей в обоих браках он не завел, поскольку первая жена уже имела сына к моменту их знакомства и категорически не хотела новой головной боли, а у второй никак не получалось забеременеть, но он и сам не слишком рвался к отцовству в пятьдесят лет. Отдельная история приключилась в 2014-м, когда Россия вернула Крым. Отец в свои восемьдесят четыре года страшно вдохновился и с новой силой рванулся в бой за наследство Шарифуллиных, но никто и не думал отвечать на его письма. Зато их ненаглядная внучка, которая успела вырасти довольно наглой особой, заявила, что она носит фамилию Нестеренко, считает себя украинкой и уезжает в Киев бороться за свободу самостийной Украины. Сестра, которая давно развелась и как последняя дура принципиально переписала дочь на свою фамилию, ничего не смогла поделать. Короче, в их семье женщины, начиная с бабы Гали, большим умом не отличались. Антон не видел смысла вмешиваться.
Первое после отъезда Анны время он страшно тосковал, но постепенно появилось чувство свободы – жесткой, мучительной свободы и независимости. Родители притихли и не приставали с нравоучениями, вместо несчастного Коли Данилкина нашлись толковые приятели на иномарках. Деньги Антон, конечно, отдал, но купить автомобиль Коле так и не пришлось. Его накопленных тысяч при рухнувшем рубле едва хватило бы на стиральную машину.
Когда грянула чертова эпидемия, Антон Николаевич вляпался по собственной безалаберности – не привык болеть, не поверил, что какой-то жалкий новый грипп может сломить его, еще совсем нестарого, крепкого мужика. Два месяца в реанимации, воистину между смертью и любовью.
Зачем вспоминать? Наверняка Анна благополучна и счастлива в новой жизни, вполне могла снова выйти замуж. Смешно подумать, сколько ей сейчас лет. Главное, он выжил, и даже легкие практически восстановились. Правда, сколько ни пытался выполнить задание Ивана Сергеевича, не смог вспомнить пяти любовных историй из своей жизни. Честно говоря, и двух не вспомнил, только всплывали перед глазами огни в тумане, мокрый снег и тоненькая женщина с озябшими руками.
Зато вскоре появились вакцины, как и обещал веселый доктор. Антон Николаевич, чтобы избавиться от постоянных причитаний жены, раздобыл за бешеные деньги «Модерну», хотя такая молодая здоровая телка могла бы и отечественным «Спутником» обойтись. Постепенно ушла в прошлое реанимация с задохликами, почти не верилось, что пережили настоящую серьезную эпидемию.
Зато теперь грянула эпопея с Украиной. Во сне не снилось! Его единственная племянница, обожаемая родителями дуреха Саша Нестеренко, объявила, что ненавидит Россию и никому ничего не простит. С матерью она больше не разговаривала, об Антоне и бабушке с дедом слышать не хотела. Бабушка в свою очередь рыдала, дед бил тарелки и называл ненаглядную внучку предательницей. Право, в эпидемию было веселее. Тем более и вакцины, и лекарства уже изобрели, как и обещал его доктор. Правда, сам Иван Сергеевич умер в первую же зиму от острой дыхательной недостаточности. Вероятно, концентрация поражения на его работе оказалась слишком высокой – он не зря говорил, что прогноз зависит от концентрации.
- До апреля тянулась зима,
- осень канула в лето и Лету,
- и весна, холодна и бледна,
- завершает невидимый круг.
- Неизбежной природы цена —
- Понемногу устанешь от света.
- С новым временем года,
- мой друг!
- Мнемозина, несносная дама, который февраль
- обещает вернуть
- тот рисунок небрежный на крыше,
- однозвучную песню, забытую где-то печаль
- и негромкую нежность.
- Ты слышишь?
По Смоленской дороге
И наши пиджаки темны все так же.
И нас не любят женщины все те же.
Иосиф Бродский
В детстве они жили в одном дворе. Здрасьте, Циля Абрамовна! С такой же точностью можно сказать, что они жили на одном земном шаре, просто она – на Северном полюсе, а он – на Южном. Высокая, длинноногая, независимая отличница, единственная дочь папы-профессора и нереально молодой мамы в ослепительной золотистой шубе. Шикарный велосипед, заграничные туфельки, «Волга» с водителем у подъезда. И дом соответствовал: огромный, вальяжный, с высокими потолками и широкими гладкими ступенями, с лепниной вдоль карнизов и скульптурами советских тружеников на фасаде – сталинский ампир, символ победы труда и социализма. А в другом конце просторного, заросшего липами двора, напротив помойки, грубо сколоченного сарая и голубятни примостился четырехэтажный подслеповатый барак. Шесть семей на этаже, в одном конце – огромная мрачная кухня с выстроившимися в ряд газовыми плитами, в другом – такая же мрачная ванная комната и вечно занятый сортир. Прибавьте хлопотливую полную мать в сером переднике, с небрежно закрученной на макушке косой и унизительным именем Циля, сопливого младшего брата, нытика и ябеду, и его самого – длинного, тощего подростка в байковой клетчатой рубашке и коротковатых штанах. Отца в их доме не водилось, лишь в верхнем ящике буфета валялись поблекшие фотографии лодыря и изменщика.
Вот что ожидает безмозглую девицу, если она не слушается родителей и выходит замуж за болтуна и пьяницу! А ведь как красиво уговаривал, паразит, золотые горы обещал.
Фамилию оба брата носили мамину, Дворкины, и только отчество Иванович издевательски напоминало о канувшем в неизвестность папаше. Посему его звали Лев Иванович Дворкин, такая вот хрень.
Но все-таки в детстве ребята из разных домов часто собирались в общем дворе, играли в садовника, штандер, прятки. Особенно все любили прятки. Алина Василенко бегала стремительно и умела затаиться в самом неожиданном углу, за толстым стволом дерева, под скамейкой, в сарае. Навсегда осталось ощущение сильно бьющегося сердца, когда однажды в темноте сарая его руки уткнулись в живое мягкое тепло, и лицо обдало горячим дыханием. И они оба не побежали отбивать, а так и стояли в страшной, упоительной близости, и его губы почти касались ее щеки.
К тому же она была старше на целый год и соответственно на целый класс. И летом семьдесят шестого, когда Алина стала студенткой университета, причем сложного, недоступного его пониманию химико-технологического факультета, Лева оставался сопливым школьником в растянутой на локтях и коленях школьной форме мышиного цвета. Форма была отдельным унижением на фоне ее ослепительной короткой джинсовой юбки (наверняка из «Березки»!) и легкой кофточки с пуговичками, так что даже полный идиот не мог не заметить стройных ног и круглых, как мячики, грудей. Даже соски, кажется, выступали под тонкой тканью, но он так и не решился разглядеть повнимательнее.
Последний учебный год остался в памяти именно чувством унижения. Правда, их дом заметно улучшился после капитального ремонта, огромную коммуналку частично расселили, а оставшимся жильцам, в том числе его матери, досталось по дополнительной комнате. Теперь в огромной свежеокрашенной кухне остались только две газовые плиты, и каждая гордо занимала отдельную стену. По углам, как столпы благополучия, расположились два новых холодильника – их и соседки, – но по сути ничего не изменилось. Мать все больше придиралась, требовала участвовать в уборке квартиры, выносить мусор, ходить за картошкой. Чтобы не встретить Алину с облезлым мусорным ведром в руке да еще в старых трениках и тапках, он тянул до темноты под неотвязные, как головная боль, нотации и упреки матери. И мечтал только об одном – покинуть этот дом.
Потому что он все-таки встретил ее именно с ведром. Кривым от времени и прожженным с одного бока ведром – не брать же для отбросов хорошее и новое! Благословенные мусорные пакеты появились лет через двадцать, а тогда нужно было высоко поднять вонючее ведро, вытряхнуть в помойку и отдельно вытащить прилипшую ко дну газету. Вот за этим занятием Алина и застала Леву. Вернее, он их застал! Красивый парень в фирменных джинсах обнимал Левину вожделенную красавицу в тени разросшихся лип, обнимал нагло и откровенно – одна рука его жадно обхватывала тоненькие плечи, а другая скользила по стройному бедру к краю юбки. Алина открыла глаза, почувствовав Левин отчаянный взгляд, и беззаботно рассмеялась. Подумаешь, жалкий десятиклассник из детства – было бы о чем говорить!
Оставалось выбрать подходящий город для бегства. В разговорах с родственниками и подругами мать постоянно причитала, что еврейскому ребенку в Киеве дорога в приличный ВУЗ закрыта – будь то медицинский или политехнический, везде одинаковый антисемитизм. И хотя доля правды в ее разговорах была, Лева рвался уехать из дома не только в надежде легко поступить в институт. Он устал от унижения, маминых вечных нотаций, глупейшей зависимости – ни своей комнаты, ни нормальной одежды. Киев, как и любая столица, требовал соответствующего оформления – денег, блата, влиятельных родителей или хотя бы выдающихся способностей. Приходилось признать, что Лева не тянул ни по одному пункту.
Итак, они выбрали Смоленск. Склонный к романтизму Лева сразу припомнил щемящую песню «По Смоленской дороге леса, леса, леса…». Там говорилось об одиночестве, холодных голубых глазах, ненадежности объятий. И хотя глаза у Алины были карие, а объятия с ней только снились в горячечных подростковых снах, все равно возникало утешительное ощущение ее предательства и его томящей, неоцененной любви. Намного приятнее, чем осознавать себя жалким, незамечаемым в упор переростком.
Предполагалось, что он будет поступать в Смоленский университет, что само по себе звучало гордо – не какой-нибудь областной педфак. Мама узнала точно – в Смоленске жила ее давняя школьная подруга, – что у них именно в университете получают педагогическое образование, например становятся учителями математики и физики или химии и биологии. Собственно, подруга и была для мамы главным аргументом – присмотрит и накормит, если что. Лева насмешливо фыркал, делал вид, что не хочет спорить, и даже себе не признавался, что соглашается на Смоленский университет, потому что на педагогическом конкурс небольшой, среди абитуриентов больше девушек, требования к точным наукам ниже. То есть, в отличие от политехнического или физтеха, есть реальный шанс поступить, получить диплом и с победой вернуться домой.
Полный столичного снобизма, он заранее представлял себе пыльный замшелый городок, похожий на поселок, и туповатых провинциалов-студентов, поэтому приятно удивился, увидев немного облезлый, как и все в России, но вполне добротный город со старинной крепостью, музеями и парками. И ребята выглядели адекватными и нормально одетыми, без нищенства, но и без излишнего пижонства. Оказалось, в университете хороший спортзал и уютная старомодная библиотека, есть своя агитбригада, команда КВН и вокально-инструментальный ансамбль, а весной и осенью проходит большой песенный слет. Лева искренне обрадовался, так как еще в школе научился брать на гитаре положенные пять аккордов, негромко, проникновенно пел Визбора и Клячкина и даже победил однажды в районном конкурсе. Что ж, можно было считать, что ему повезло по многим пунктам: тут и возможность поучиться без напряга, и пожить в беззаботной студенческой тусовке подальше от материнского ворчания, и, главное, избавиться от комплексов и детских обид. Конечно, ничего удивительного, что вскоре в его жизни появилась Люся.
Если объективно рассуждать, Лева не выбирал именно Люсю, она буквально стояла на его пути, поскольку училась в той же группе и жила на той же улице, ведущей к университету. Только Люся – в теплой родительской квартире, а он в съемной комнате, а позже – в студенческом общежитии. С таким же успехом Лева мог уехать в Тулу или Пензу и встретить там Наташу или Галю, вот и все.
Люся была полной противоположностью Алины – маленькая, круглая и жутко стеснительная. Даже когда Лева просто заговаривал с ней на занятиях, например просил карандаш или словарь, эта барышня заливалась краской, будто при ней рассказали неприличный анекдот, а уж когда дошло дело до танцев на убогой студенческой вечеринке, Люся буквально затрепетала а-ля Наташа Ростова и торжественно положила руку на Левино плечо. Руки, надо признать, были у нее красивые, с длинными пальцами и прозрачными продолговатыми ногтями, но в целом – обычная провинциальная девица. Впрочем, полуголодному студенту из общежития нравятся практически все симпатичные девушки, особенно когда приглашают на обед в уютную домашнюю обстановку. Родители Люси, тоже уютные и домашние, дружно улыбались, на стол подавали огненный борщ и хорошо прожаренные котлеты, картофельное пюре лоснилось от масла, и не было никакой причины отказываться от повторных приглашений. Конечно, некоторые моменты раздражали. Например, ее имя – зачем это «сю-сю»? И постоянные поцелуи в их доме – папа целует маму, мама – дочку, и так по кругу много раз! И еще засушенные цветы в хрустальной тяжелой вазе, книги – сплошь собрания сочинений классиков, расставленные по цветам и размеру, – плюшевый толстый мишка на Люсиной кровати, устланной кружевным покрывалом. Но обниматься на этой кровати было вполне приятно. Люсины гладкие щеки, нежная, полная грудь, горячий живот будили вожделение и трепет, и хотелось шептать случайные нежные слова: «маленькая моя, чудесная, любимая». Правда, пока не удавалось уговорить Люсю на полную близость, но Лева и сам побаивался – опыта в сексе у него было не больше, чем у самой невзрачной девчонки. Однако в группе вскоре стали считать их парой, родители пригласили на папин юбилей (шестьдесят лет, дорогой юноша, – не поле перейти!), мама передавала аккуратно завернутые в белую бумагу пирожки с капустой и вареньем. И наконец теплым майским вечером, когда родители отправились в гости к загородным родственникам, Лева настоял на своем, что оказалось нетрудно – только как можно крепче обнимать и зажимать рот поцелуями. Не надо говорить, что она оказалась девственницей и пришлось сразу вставать и замачивать простыню, но все-таки это случилось!
Уезжать на летние каникулы домой в Киев хотелось и не хотелось. С одной стороны, скучал по знакомым улицам и набережным, ночным огням на Русановской, с другой – заранее представлял, как придется встречать бывших одноклассников и отвечать на глупые вопросы: где учишься, почему занесло в такую глушь? Сразу всплывали прежние огорчения. Тут еще мать написала, что получила профсоюзную путевку в Болгарию, посему отправляет Петьку в лагерь на вторую смену и раньше августа Леву не ждет. В свою очередь Люсин отец предложил временную работу – он заведовал цехом на местной мебельной фабрике и мог устроить студента в отпускной период не только разнорабочим, но даже исполняющим обязанности техника! Зачем отказываться от такой халявы? Леву оформили на полную ставку, зарплата очень пригодилась для покупки одежды. Впервые у него появились настоящие джинсы, добытые Люсиной мамой. Надо сказать, эта мама, работавшая стоматологом в районной поликлинике, могла достать что угодно – от югославских туфель до огромного немецкого паласа, – и Лева в полной мере оценил ее способности, когда получил на день рождения два увесистых тома вожделенного и абсолютно недоступного Томаса Манна, «Иосиф и его братья»! В августе он все же поехал домой на пару недель, почти все время провалялся на своем старом диване с детективами, про Люсю не обмолвился ни словом, хотя мать со значением пыталась расспрашивать о знакомых девушках. Он и себе-то не мог ответить, как к ней относится и что будет дальше.
Только приехав обратно в Смоленск и получив приглашение на семейный ужин к Люсиным родителям, он сообразил, что ничего не привез им в подарок. Хоть какой-нибудь альбом открыток мог купить, болван! И тут же разозлился – какого черта! Людям нравится принимать у себя столичного красивого парня (сам слышал, как мама-стоматолог прошептала за спиной: «…Вполне привлекателен»), не исключено, что его считают потенциальным женихом дочери, – вот и ухаживают. Понимают, что их скромная толстенькая дочь с дурацким именем – не единственный шанс в Левиной жизни. Особенно если представить рядом Алину. Ничего он не должен в ответ, не стоит зря заморачиваться!
Следующие два года пролетели слишком быстро и не слишком удачно. Во-первых, он чуть не завалил летнюю сессию – малость разленился и обнаглел, бо́льшую часть времени проводил в студенческой агитбригаде, до поздней ночи распевал любимых бардов и сам тоже стал сочинять бардовские песни – три аккорда, «путь-дорога, любовь, туман, дожди-дожди-дожди». Все они тогда сочиняли, все ездили в стройотряды и походы. Лева пару раз чуть не влюбился в таких вот походных подружек. С ними было классно играть в две гитары, разводить костер, любоваться звездами – «не смотри ты так неосторожно», – но к утру романтика развеивалась, как и дым от костра, все девчонки оказывались похожими, с бесцветными ресницами и бесцветными словами, только клетчатые ковбойки на пуговицах – то синие, то красные – вносили разнообразие. Люся походы не любила, страдала от укусов (на нее, полненькую и белокожую, страстно бросалась любая мошкара), из-за близорукости в упор не видела ни грибов, ни ягод. И пела не задорным сиплым голосом, как другие девчонки, а слишком грустно и неуместно красиво – «не брани меня, родная…». Никто даже не пытался подпеть.
На пятый курс Лева все-таки перешел, слава богу, хотя и без стипендии из-за сплошных троек. Впрочем, кто мог прожить на эти гроши? Если бы не подработка на все той же мебельной фабрике, помер бы с голоду! Нет, что прибедняться: пока Люсин отец продолжал работать, голод Леве точно не грозил. Он теперь числился на преддипломной практике – зарплата повыше, а ответственности никакой.
Лева упорно отодвигал размышления о будущем, тем более вариантов предполагалось немного – либо вернуться в Киев, не имея ни жилья, ни работы, либо жениться на Люсе и навсегда погрязнуть в Смоленске. Вопрос разрешился неожиданно. В доме Люси отмечался очередной юбилей или годовщина (Лева даже не пытался вникать в их однообразные праздники с домашней настойкой и обязательным парадным сервизом), гости накушались и принялись рассуждать о растущем дефиците, Лева уже намылился вежливо смыться от этой скуки, но тут Люсин отец предложил выйти на балкон покурить.
– Скажите, молодой человек, вы внимательно читали «Анну Каренину»?
Лева чуть не проглотил сигарету:
– М-м-м… в общем – да, в рамках школьной программы. По-моему, сильно устаревшая история. Ну влюбилась она во Вронского – великое преступление!
– А вы помните, что Вронский сначала ухаживал за Кити? Приглашал ее танцевать и прочее. И как мудрый Лев Николаевич в двух словах описал сие ухаживание? Заманивание барышни без намерения жениться. Извините, Лева, вы нам всем нравитесь, но если моя Люсенька, наш единственный поздний ребенок, окажется обиженной вашим легкомыслием, вы очень пожалеете!
– А почему вы зовете ее Люсей? – от неожиданности брякнул Лева. – Как-то слащаво звучит. Тем более Людмила – старинное красивое имя, если вам нравятся примеры из классики, то вспомните того же Пушкина.
– Она не Людмила, она – Лея. В память о моей маме. Маму расстреляли, пока я был на фронте. И мою первую жену расстреляли, и двух мальчиков – Йосика и Веню. Тоже смешные имена, не правда ли? Поэтому я только к сорока двум годам решился снова стать отцом. Извините, это не имеет к вам отношения.
А что он, строго говоря, о себе возомнил? Нищий студент из общежития, да еще с фамилией Дворкин, в перспективе – такой же нищий школьный учитель. На многие годы вперед ничего не светит, кроме бесплодных ухаживаний за неприступной красавицей Алиной. А тут тебе сразу и уютный, сытный дом, и заботливая теща с полными сумками дефицита, и ласковая, послушная жена, секс по первому требованию.
– Собственно, вы меня опередили, Борис Маркович. Я как раз собирался сделать предложение, но сначала хотел поговорить с Люсей, как вы считаете? Вдруг она вовсе не намерена выходить за меня замуж (ха-ха!) и даже не принимает всерьез нашу дружбу?
– Что ж, поговорите, поговорите, мой друг. Старики, знаете, тоже ошибаются, страшно нам за детей. Станете отцом – поймете.
Мать приехала на свадьбу вместе с тощим прыщавым Петькой, одетым в бывший Левин костюм. Она ничуть не пыталась скрыть раздражение.
– Нормально закончить учебу, конечно, сложнее, чем обрюхатить первую попавшуюся девчонку! Что? Ты хочешь сказать, что она не беременна? А для чего тогда жениться? Только не рассказывай мне, что ты страстно влюблен!
Сидевший с ней рядом Петька хрюкнул и полез за третьей порцией икры.
– Ты же умирал за Алиной, разве я не замечала! Хорошо, не за, так об! Выискался борец за грамотность на мою голову. Нет, Алина не вышла замуж. Ее замечательный ухажер женился на дочери секретаря горкома и уехал работать куда-то в Африку, в посольство. Против такого шанса твоя воображала не потянула.
Господи, почему он, кретин, ни разу не подумал, что Алина может оказаться свободной? И что он вообще здесь делает, в этом замшелом ресторане с портьерами, в толпе чужих картавых родственников, в навсегда забытом всеми богами Смоленске?
Конечно, Лева досидел свадьбу до положенного конца, на автопилоте улыбался гостям, благодарил за подарки, целовал невесту под идиотские крики «горько». Им-то всем отчего так горько, спрашивается? Правда, с брачной ночью получилась полная лажа, не шло, хоть убей, но через несколько дней и оно наладилось – с одной стороны безропотная, мягкая женская плоть, с другой – молодой, полный сексуальности мужик. «Стерпится – слюбится», – говорила материна соседка Клавдия.
Только сдав последнюю сессию, он поехал в Киев. Найти причину оказалось непросто, потому что мать никак не хотела поддерживать эту идею. Да, у Пети вступительные экзамены, да, обидно нанимать репетитора, когда родной брат без пяти минут преподаватель, но оставлять надолго беременную жену? Несомненно, у ее сына проявились папашины гены.
И зачем, болван, проболтался матери про беременность Люси? Сам-то узнал случайно. Прямо накануне выпускных экзаменов его новоиспеченная жена (какое идиотское слово!) вдруг разболелась – сделалась бледной, скорее даже зеленоватой, и ее беспрерывно рвало от любой еды. До него дошло, что происходит, только когда она категорически отказалась вызывать скорую.
– Не нужно никого звать, – бормотала она, давясь слюной, – я сама разберусь! Пожалуйста, поезжай, раз ты решил.
В принципе, Люся была права. Всех женщин тошнит во время беременности, ничего страшного. И чем Лева поможет, спрашивается? Она и в другие времена не любила жаловаться, если заболевала – ложилась на пару дней в постель, причем не в их общую, а на маленький угловой диванчик в столовой, пила чай с медом, укрывалась пледом. Он вдруг подумал, что Люся сильно изменилась за годы их знакомства. Раньше была милой, застенчивой болтушкой, а теперь практически не разговаривает, не поет, предпочитает гулять одна в парке. Агитбригаду вовсе не вспоминает, и даже когда Лева выступал на весеннем районном слете, отказалась пойти из-за какой-то нелепой, явно надуманной причины. Впрочем, его вполне устраивала ее новая отстраненность: каждый свободен жить как ему нравится, не нужно ни объяснений, ни оправданий.
Алину он встретил в их общем дворе в день приезда. Вернее, не в день, а вечером, и не встретил, а ждал, долго, упорно ждал, скрываясь за помойкой. Двор, надо сказать, очень похорошел, дома до самых окон заросли кустами сирени, акация закрывала помойку плотной стеной, и даже его жалкий дом недавно перекрасили в солнечный желтый цвет.
– Лева, кого я вижу? Неужели снизошел наконец до старого дома и старых друзей? Ты ведь женился, или тетки насплетничали?
Она по-прежнему была хороша, но все-таки без прежнего очарования – волосы зачем-то перекрасила в блондинку, глаза подводила резкими голубыми тенями. Смешно, но для Украины тех лет она могла считаться засидевшейся невестой.
– Очень рад тебя видеть, милая! И ты все так же неотразима.
– Рассказывай! Лучшие шесть лет жизни позади – институт, походы, поездки. Теперь вот вкалываю в одном НИИ, день прошел – и ладно. Ребята иногда собираются потанцевать, недавно открылся симпатичный ресторанчик. А ты наверняка нас всех забыл?
– Первая любовь не забывается. Даже через шесть лет. Ты ведь знала, что я в тебя влюблен?
Боже, как легко она согласилась на свидание! Как прекрасно выглядела в вечернем свете – в зазывной короткой юбке и блестящей полупрозрачной кофточке – весь ресторанчик дружно обернулся. Слава богу, денег хватило на ужин и терпкое красное вино. В Смоленске были совершенно другие цены. Впрочем, к черту Смоленск! К черту жалкую квартиру Люсиных родителей, скромную зарплату учителя, далекий провинциальный город! Только подумать, что Алина – тоже единственная дочь, и он мог бы жить сейчас в столице, в роскошном доме с роскошной женщиной! Но почему мог бы?! Разве все потеряно? Он молод, красив, новенький диплом в кармане.
Месяц пролетел, как волшебный сон, – банальная, даже пошлая, фраза, но ничего другого просто не приходило в голову. Лева почти не заглядывал к матери, благо родители Алины отдыхали в Болгарии. Нет, он не забыл о Смоленске и жизни с Люсей, но память странным образом ушла глубоко в прошлое, словно пролетели месяцы и годы с момента его отъезда в Киев. Да, именно ушла, камнем утонула в очаровании дней и ночей с Алиной, не оставилани огорчения, ни раскаяния. Нужно было только сделать последний, решающий шаг – купить кольцо и всерьез поговорить с Алиной. Разве прекрасная, но одинокая и не совсем юная женщина откажется от предложения руки и сердца?
Только одна неприятная тема не давала покоя – как рассказать матери? Она единственная, не считая Петьки, знала о Левином несчастном браке и Люсиной беременности и могла ляпнуть в любую минуту соседкам или, того хуже, общим знакомым. Кроме того, мать ни с того ни с сего прониклась к новообретенной невестке горячей симпатией, что еще больше усугубляло ситуацию. Лева маялся и злился, не зная, с чего начать, и наконец понял! Надо написать самой Люсе! Гораздо лучше, чем говорить в глаза, делать вид, что раскаивается. А мать не станет скандалить, если узнает, что он уже все решил и рассказал жене.