66 дней до жизни бесплатное чтение

Глава 1. Запах сосны

Июнь, 1938 год. Усманский бор, Воронежская область.

Лес встречал Дмитрия тишиной. Такой густой и всеобъемлющей, что поначалу закладывало уши, словно после оглушительного крика. Он сделал несколько шагов с опушки вглубь, под сень вековых сосен, и шум внешнего мира – далекий скрип телеги, женские голоса, доносившиеся от села, – мгновенно исчез, поглощенный мягким ковром из опавшей хвои.

Здесь были только свои звуки. Мерный, успокаивающий стук дятла где-то в вышине. Шелест ветра в тугих, смолистых кронах. Едва слышный шорох ящерицы в сухом папоротнике.

Дмитрий прикрыл глаза и втянул носом воздух. Воздух был его главным инструментом, надежнее любого компаса. Он пах влажной после ночного дождя землей, прелой листвой и, конечно, сосной.

Этот горьковато-сладкий, чистый запах был запахом его детства, его дома, его жизни. Он мог с закрытыми глазами определить по нему, в какой части бора находится: здесь, у старого оврага, в смолистый дух вплеталась нотка сырости и грибницы.

Дальше, у торфяных болот, воздух становился тяжелее, пах багульником и застоявшейся водой. А на солнечных полянах к нему примешивался медвяный аромат чабреца и лесных цветов.

Он присел на корточки и провел ладонью по узору на коре старой сосны. Кора была как лицо старика – морщинистая, теплая, мудрая. Он знал это дерево с тех пор, как был мальчишкой и едва мог обхватить его ствол руками. Он знал каждую трещинку на нем.

– Здравствуй, старый, – тихо проговорил он вслух, и лес, казалось, ответил ему тихим вздохом ветра.

Здесь, в лесу, он не был просто Дмитрием Яблочкиным, помощником лесника. Он был частью чего-то огромного, древнего и настоящего. Он был на своем месте.

– Опять с деревьями разговариваешь? – раздался за его спиной насмешливый, но добрый старческий голос. – Смотри, Дима, люди увидят, скажут – лесник наш умом тронулся.

Дмитрий улыбнулся и, не оборачиваясь, ответил:

– Они больше правды скажут, чем иные говоруны в сельсовете, отец.

Иван Яблочкин, потомственный лесник, подошел к сыну. Он был невысок, кряжист, с окладистой седой бородой и лицом, которое, казалось, было выдублено ветрами и солнцем.

Он двигался по лесу бесшумно, как лесной зверь, и от него всегда пахло так же, как и от самого леса – сосной, дымком и сухими травами.

– Ну, что скажешь? – спросил отец, кивнув на едва заметную тропу. – Твои мысли?

Дмитрий снова провел пальцами по земле, потрогал сломанную веточку.

– Чужой ходил. Ночью. Не наш, не из Икорца. Наши так не ходят. Гляди, – он указал на след. – Сапог фабричный, каблук стерт с одного боку. Идет тяжело, землю мнет. Значит, нес что-то. Мешок, скорее всего.

– А еще? – хитро прищурился отец.

Дмитрий помолчал, прислушиваясь к своим ощущениям.

– Боится он. Торопится. Ветку сломал – не заметил. Птицу спугнул – не услышал. Он лесу чужой. И лес его не принимает. Браконьер. На кабаньей тропе силки ставил, скорее всего.

Отец одобрительно крякнул.

– Глаз у тебя верный, сын. Как у меня в молодости. Даже вернее, пожалуй. Я этому тридцать лет учился, а тебе оно будто с кровью передалось. Пойдем, снимем его петли, пока делов не натворил.

Они пошли по следу, и между ними установилось то самое комфортное молчание, которое бывает только между очень близкими людьми, понимающими друг друга без слов. Отец шел впереди, легко и уверенно, а Дмитрий следовал за ним, впитывая каждый его жест, каждый взгляд.

– Лес, Дима, он как человек, – вдруг заговорил отец, не оборачиваясь. – Он может накормить, укрыть, вылечить. Все, что тебе для жизни нужно, в нем есть. И коренья, и ягода, и зверь. Вода чистая. Дерево для дома.

Но горе тому, кто придет к нему со злом или из страха. Такого он запутает, заведет в болото, оставит ни с чем. Лес силу чувствует. Уважение. Если ты его уважаешь, он тебе всегда поможет. Запомни это.

Они нашли силки из стального троса, грубо установленные на кабаньей тропе. Отец молча, с каким-то брезгливым выражением лица, перерубил их одним ударом топора.

– Бездумная работа, – проворчал он. – Попался бы кабан – только ногу бы себе искалечил, мучился бы. Не охотник. Вор.

На обратном пути они остановились на обед на своей любимой поляне. Солнце пробивалось сквозь лапы сосен, рисуя на траве золотые, дрожащие пятна. Они сели на поваленное дерево, и отец достал из мешка нехитрую снедь: краюху черного хлеба, несколько зеленых луковиц и крупную соль в тряпице. Они ели молча, и этот простой обед был вкуснее любых городских яств.

После обеда отец закурил самокрутку, а Дмитрий лег на спину, заложив руки за голову, и стал смотреть в небо сквозь кружево сосновых веток. Ему было двадцать восемь лет. У него была любимая работа, которую он знал и ценил. Были отец и мать. И была Аня. Его Анюта.

Он думал о ней, и на душе становилось тепло. Он вспоминал, как они познакомились на вечерке в селе, как он, неуклюжий и стеснительный, не решался ее пригласить на танец. А она, смелая и звонкая, подошла сама. Он вспоминал их свадьбу, ее застенчивую улыбку под белым платком. Вспоминал, как впервые привел ее в их маленький, пахнущий свежим срубом дом, который построил сам, с помощью отца.

Дом их стоял на самом краю села, у опушки. И вечерами, когда он возвращался с обхода, он всегда видел ее силуэт в окне. Она ждала. Всегда.

Он вернулся домой, когда солнце уже клонилось к закату. Анна была в огороде, подвязывала помидоры. Увидев его, она выпрямилась, смахнула со лба выбившуюся светлую прядь и улыбнулась. Эта улыбка была для него главной наградой за долгий день.

– Устал, лесовик мой? – спросила она, когда он подошел и обнял ее. От нее пахло землей, укропом и солнцем.

– Есть немного, – ответил он, вдыхая ее запах. – Браконьера гоняли.

– Поймали?

– Нет. Но больше он тут не появится. Отец ему такой "привет" в лесу оставил, что он дорогу сюда забудет.

Они вошли в дом. Внутри было чисто и уютно. На столе стоял глиняный горшок со щами, от которого шел умопомрачительный дух. Он сел за стол, и Анна поставила перед ним тарелку. Они ели, переговариваясь о простых, дневных делах: о соседской корове, о предстоящем сенокосе, о том, что нужно подправить крыльцо.

Эта простая, мирная жизнь была его вселенной. И в центре этой вселенной была она, его тихая, светловолосая Аня.

Вечером, когда уже совсем стемнело, они сидели на завалинке у дома и смотрели на звезды. Где-то далеко, на западе, небо на мгновение озарилось тусклой, беззвучной вспышкой.

– Гроза, никак? – встревоженно сказала Анна, прижимаясь к его плечу. – А туч вроде и нет.

– Да нет, – успокоил ее Дмитрий, обнимая. – Это зарница. Далеко еще. До нас не дойдет.

Он верил в это. Он верил, что их тихий, уютный мир, такой же крепкий и надежный, как сосны в его лесу, ничто не сможет потревожить. Он еще не знал, что эта далекая зарница была отблеском страшной грозы, которая уже собиралась над всем миром, чтобы через три года обрушиться на его землю огнем и сталью, превратив его любимый, живой лес в место, где ему придется умереть. И воскреснуть.

Глава 2. Железный бор

Октябрь, 1943 год. Леса под Смоленском.

Этот лес пах иначе.

Здесь, в промозглой, гниющей сырости осени сорок третьего, знакомый с детства аромат хвои и влажной земли был намертво смешан с другими, чужеродными запахами.

От него несло гарью давно сгоревшей деревни, чей черный остов виднелся на горизонте. Несло кислым духом нестираных гимнастерок и махорки. И еще – едва уловимым, но самым всепроникающим, металлическим запахом железа.

Ржавеющего железа брошенной техники, смертоносного железа осколков в стволах деревьев и холодного, затаившегося в земле железа, которого Дмитрий боялся больше всего.

Он лежал на животе, не дыша, и смотрел на землю. Холодная, жидкая грязь просачивалась сквозь плащ-палатку, неприятно холодя кожу. Мелкий, нудный дождь сеял с низкого, серого неба, стучал по каске, стекал за шиворот.

Но Дмитрий не замечал ни холода, ни сырости. Весь его мир сузился до кончика саперного щупа, который он миллиметр за миллиметром погружал в раскисшую землю.

Его отряд лежал позади, в десяти метрах, распластавшись в грязи. Он чувствовал их напряженное дыхание за своей спиной. Там был Сибиряк – огромный, молчаливый мужик из-под Красноярска, его правая рука. Был Балагур – вертлявый одессит, который умудрялся травить свои соленые анекдоты даже шепотом.

И был совсем еще птенец, восемнадцатилетний Коля Воробьев, москвич, которого за тонкую шею и вечно испуганные глаза все так и звали – Воробей. Это был его первый выход на "нейтралку".

Щуп остановился. Он не звякнул, нет. Опытный сапер никогда не позволит щупу звякнуть. Он просто уперся во что-то твердое, неживое, с едва ощутимой, глухой отдачей. Это был не камень и не корень.

Дмитрий замер, потом медленно, без единого лишнего движения, вытащил щуп. Сердце стучало ровно, привычно. Страх давно прошел, уступив место предельной, звенящей концентрации.

Он отложил щуп и достал саперный нож. Начал осторожно, кончиками пальцев, снимать верхний слой грязи и мокрых листьев.

– Ну что там, командир? – донесся едва слышный шепот Балагура. – Опять грибочки нашел?

– Тихо, – бросил Сибиряк, и Балагур умолк.

Вот она. Круглая, зеленая, похожая на большую консервную банку, притаившуюся в земле. Немецкая противопехотная мина "Sprengmine", "S-мина". Самая пакостная тварь из всех. Саперы прозвали ее "лягушкой" или "прыгающей смертью".

Стоило задеть один из ее тонких усиков-взрывателей, и она не просто взрывалась. Она подпрыгивала на метр-полтора и только потом разлеталась на триста с лишним стальных шариков, выкашивая все живое в радиусе двадцати шагов.

Дмитрий осторожно расчистил землю вокруг. Три усика. Все на месте. Теперь самое сложное – обезвредить. Он достал из подсумка чеку с привязанной к ней бечевкой.

– Воробей, подползи, – тихо позвал он.

Мальчишка подполз, стараясь двигаться бесшумно, но от страха гремя всеми пряжками на ремне. Его лицо было белее мела.

– Смотри и запоминай, – так же тихо сказал Дмитрий. – Видишь усики? Сейчас мы накинем на них петлю. Плавно, без рывков. И отойдем. Дернем. Если рванет – значит, фрицы поставили ее на неизвлекаемость, с дополнительным сюрпризом. А если нет – можно будет работать дальше. Понял?

Воробей только судорожно кивнул. Его трясло.

– Дыши, Воробей, дыши, – сказал Дмитрий, не отрывая взгляда от мины. – Страх – он как вода. Если дашь ему себя заполнить – утонешь. Выдыхай его.

Он сам не знал, откуда брались эти слова. Может, отец так же говорил с ним, когда учил не бояться медведя. Лесные законы и законы войны были на удивление похожи. Выживает не самый сильный, а самый терпеливый и внимательный.

Они накинули петлю и отползли назад, разматывая бечевку.

– Ложись! – скомандовал Дмитрий.

Они вжались в землю. Он резко дернул.

Тишина. Только дождь монотонно шуршал по листьям.

– Чистая, – выдохнул Сибиряк.

– Рано радуешься, – проворчал Дмитрий. – Теперь самое интересное.

Он снова подполз к "лягушке". Теперь нужно было выкрутить взрыватель. Работа ювелирная. Одно неверное движение – и все. Он чувствовал холодный металл кончиками пальцев. Он знал эту мину наощупь, как свою собственную ладонь. Он закрыл глаза, вспоминая схемы, которые они изучали. Он действовал медленно, не дыша, полностью доверяясь только своим рукам. Щелчок. Едва слышный, но в этой тишине он прозвучал, как выстрел. Взрыватель был в его руке.

– Готово, – сказал он, откручивая основной заряд. – Сибиряк, забирай тротил, пригодится. Балагур, проход пометь. Воробей, смотри, куда ступаешь. Идем дальше.

Они двигались по этому лесу, как призраки. Дмитрий шел первым. Он не просто искал мины. Он читал лес. Он видел примятую траву там, где ее не должно было быть. Он замечал сломанную ветку на уровне человеческого плеча. Он чувствовал опасность затылком. Отец учил его читать следы зверей, а война научила читать следы смерти.

– Командир, ты точно человек? – снова зашептал Балагур, когда Дмитрий указал на почти невидимую в траве растяжку. – Ты ж ее как будто нюхом чуешь. Леший, а не командир.

– Заткнись и смотри под ноги, – беззлобно ответил Дмитрий. – Леший тебя потом по кусочкам из веток соскребать не будет.

Их задачей было обеспечить проход для разведгруппы, которая должна была ночью взять "языка". Им оставалось пройти последние сто метров самого опасного участка – открытой поляны, которая наверняка простреливалась.

Вдруг Дмитрий резко вскинул руку, останавливая отряд. Он замер, прислушиваясь.

– Что там? – прошептал Сибиряк.

– Сорока… – ответил Дмитрий.

Балагур хотел было отпустить очередную шутку, но осекся. Он знал, что к "лесным приметам" командира стоит прислушиваться.

– Кричит тревожно, – продолжал Дмитрий. – Не просто так. На чужого. Там, впереди.

Они залегли, слившись с мокрой землей. Ждали. Пять минут. Десять. И вот на поляну вышли они. Немецкий патруль. Четыре фигуры в серо-зеленых плащ-накидках. Они шли не таясь, уверенные в своей безопасности на заминированной территории. Они прошли в двадцати метрах от того места, где затаился отряд Яблочкина, и скрылись в лесу.

Воробей выдохнул так громко, что Сибиряк пихнул его локтем в бок.

– Вот тебе и сорока, одессит, – прошептал Сибиряк Балагуру. – А ты – леший, леший…

***

К вечеру, когда они, вымотанные и продрогшие до костей, вернулись в свой временный лагерь – сырую, наспех вырытую землянку, – Дмитрий почувствовал, как спадает напряжение, оставляя после себя свинцовую усталость. Он молча разделил на всех банку перловой каши, их сегодняшний ужин.

– Спасибо, командир, – сказал Воробей, жадно глотая теплую еду. Его глаза блестели. – Я сегодня… я думал, все.

– Все только начинается, – ответил Дмитрий, глядя на него. – Завтра будет новый день. И новая работа. Главное – слушать. И не только приказы. Но и лес. Он всегда предупредит.

Позже, когда все уже спали, он достал из-за пазухи затертый, сложенный вчетверо треугольник письма. Это было последнее письмо от Анны. Она писала о простых вещах: о том, что уродился картофель, что корова отелилась, что она ждет и любит.

Он перечитывал эти строки в сотый раз, и ее спокойный, любящий голос звучал у него в голове, перекрывая свист ветра и далекие разрывы.

Он смотрел сквозь узкую щель амбразуры на черный, мокрый, полный железа и смерти лес. Это был не его лес. Его лес остался там, в другой, почти нереальной жизни.

И единственной его целью, единственным его желанием было пройти через этот чужой, страшный бор, чтобы когда-нибудь вернуться домой. В тот, свой, который пах сосной и счастьем.

В землянку заглянул посыльный из штаба.

– Младший сержант Яблочкин? Вас к командиру. Срочно. Есть новое задание.

Глава 3. Последнее задание

Они вернулись в расположение, когда уже совсем стемнело. Землянка встретила их запахом сырости, кислого табачного дыма и слабого тепла от остывающей печки-буржуйки.

Бойцы молча, как тени, попадали на свои места на нарах, вытягивая гудящие от усталости ноги. Воробей, самый молодой, тут же провалился в тяжелый, беспокойный сон, изредка всхлипывая и бормоча что-то во сне.

Балагур достал кисет и, несмотря на усталость, принялся сворачивать корявую самокрутку, его пальцы двигались привычно и точно.

– Как думаешь, командир, надолго нас тут оставили? – вполголоса спросил он, чиркая трофейной зажигалкой. Огонек на миг осветил его худое, остроносое лицо. – А то я уже с местными лягушками почти подружился. Вчера одна даже лапкой мне махала.

– Успеешь еще подружиться, – пробасил из своего угла Сибиряк, не открывая глаз. – С теми, что покрупнее. В немецких болотах.

– Тьфу на тебя, медведь таежный, – отмахнулся Балагур. – Я человек культурный, одесский. Мне бы к морю, на пляж… Эх, была бы тут Аркадия, я бы фрицам такой "привоз" устроил, они бы сами сдаваться прибежали.

Дмитрий не участвовал в их перепалке. Он сидел, прислонившись спиной к влажной стене, и чистил свою винтовку. Эта работа успокаивала. Мерные, выверенные движения шомпола, запах оружейного масла, знакомая тяжесть металла в руках.

Он думал о лесе, через который они только что прошли. Он был чужим, больным. Деревья здесь казались испуганными, земля стонала под ногами. Даже птицы кричали не так, как дома. Тревожно.

В этот момент полог землянки откинулся, и на пороге возник запыхавшийся посыльный.

– Младший сержант Яблочкин! К майору. Срочно. И отряд свой подними.

Сердце Дмитрия екнуло. "Срочно" и "ночью" никогда не предвещали ничего хорошего. Он молча кивнул. Сибиряк и Балагур уже поднимались, а Дмитрий легонько растормошил Воробья.

– Вставай, птенец. Тревога.

Мальчишка подскочил, испуганно хлопая глазами, инстинктивно хватаясь за автомат.

***

Штабная землянка была натоплена и ярко освещена. Майор Седых, командир батальона, сидел за сколоченным из ящиков столом, склонившись над картой. Его лицо, всегда уставшее, сегодня казалось серым от недосыпа. Рядом с ним стоял незнакомый капитан из разведотдела.

– Вот и вы, Яблочкин, – сказал майор, не поднимая головы. – Дело есть. Особой важности. Садись.

Дмитрий и его бойцы остались стоять.

– Разведка доложила, – начал капитан, ткнув пальцем в точку на карте. – Противник активно использует железнодорожную ветку Смоленск-Витебск для переброски резервов и техники. Вот на этом перегоне, – он очертил небольшой участок, – дорога делает изгиб, проходит по высокой насыпи через болотистую низину. Идеальное место.

– Идеальное для чего? – хрипло спросил Сибиряк.

– Для диверсии, – отрезал капитан. – Вашей группе, Яблочкин, приказано скрытно проникнуть в указанный квадрат, заминировать железнодорожное полотно на этом участке и собрать разведданные о характере охраны и интенсивности движения.

Майор Седых поднял на Дмитрия глаза.

– Задание понятно, младший сержант?

– Так точно, товарищ майор.

– Расстояние – тридцать километров по тылам противника, – продолжил капитан, будто вбивая гвозди. – Лес прочесывается карательными отрядами. Насыпь, скорее всего, охраняется патрулями. Задача – высшей категории сложности. Поэтому и выбор пал на вашу группу. Как на лучших.

Балагур за спиной Дмитрия тихо хмыкнул. "Лучших всегда на самое пекло и посылают," – подумал Дмитрий.

– Сколько времени на выполнение? – спросил он.

– Трое суток. На все. Выдвигаетесь через час. После выполнения – немедленно возвращаетесь. Вопросы?

– Никак нет.

– Тогда идите. Получите у старшины взрывчатку, сухпай на трое суток и дополнительные боекомплекты. И Яблочкин… – окликнул его майор, когда они уже были у выхода. – Ты командир. Ты за них головой отвечаешь. Вернись с людьми.

Дмитрий только молча кивнул и вышел.

***

Они готовились в звенящей тишине. Каждый думал о своем. Балагур больше не шутил. Он сосредоточенно укладывал в вещмешок тротиловые шашки, похожие на бруски хозяйственного мыла.

Сибиряк проверял диски к своему "дегтярю", аккуратно, по одному, вставляя патроны. Воробей пытался засунуть в мешок лишнюю буханку хлеба, но она никак не лезла.