Слепой Оракул бесплатное чтение

Прикосновение пустоты

Дождь был единственным постоянством в этом городе. Он приходил без приглашения, смывал грязь с тротуаров, чтобы назавтра она проступила вновь, густая и вязкая, как запекшаяся кровь. Для Элиаса дождь был звуковой стеной, серым шумом, который отгораживал его от миллионов чужих жизней, кишащих за тонкими стеклами его квартиры. Каждая капля, разбиваясь об оконный карниз, была маленьким ударом гонга, отмеряющим секунды его добровольного заточения. Он не видел этого. Он не видел ни свинцовых туч, ни неоновых вывесок, расплывающихся в мокром асфальте, ни редких прохожих, ссутулившихся под зонтами. Его мир состоял из текстур, запахов и звуков, сплетавшихся в сложную, болезненную карту реальности, которую он научился читать наощупь.

Его квартира была его коконом, его крепостью против мира. Воздух здесь был стерильным, отфильтрованным от уличной гари и миазмов чужих эмоций. Пахло старыми книгами, кожей и слабым, едва уловимым ароматом антисептика. Каждый предмет имел свое строго определенное место. Порядок был его броней. Хаос оставался за дверью. Он сидел в глубоком кожаном кресле, изношенном до трещин, которое досталось ему вместе с этой квартирой. Оно было старым, оно помнило других людей, но его память выцвела, истончилась, превратилась в едва различимый шепот, который уже не мог причинить вреда. Элиас касался его потертых подлокотников голыми руками – редкая роскошь. Это было единственное прикосновение, которое он мог себе позволить без страха.

Его пальцы, длинные и тонкие, как у музыканта, сейчас были облачены в перчатки из тончайшей оленьей кожи. Они были его второй кожей, барьером между ним и потоком чужих судеб. Даже воздух за пределами его убежища казался ему пропитанным эманациями миллионов жизней – обрывками радости, липкой паутиной страха, едким дымом ненависти. Он мог идти по улице и чувствовать фантомную боль от сломанной ноги человека, прошедшего здесь час назад, или улавливать горький привкус измены, оставшийся на перилах моста. Поэтому он не выходил. Почти никогда. Еду и все необходимое ему доставлял один и тот же курьер, пожилой мужчина, чья жизнь была простой и монотонной, как тиканье старых часов. Он всегда оставлял коробки у двери, брал оставленные для него деньги и уходил, не обменявшись ни словом. Элиас ждал десять минут, прежде чем открыть дверь, давая остаточному эху чужого присутствия рассеяться.

Сегодня тишину нарушил не знакомый стук курьера. Этот звук был другим. Резким, настойчивым, требовательным. Три удара в дверь, твердые, как удары молотка по крышке гроба. Элиас замер. Его тело напряглось, превратилось в слуховой нерв. Он слышал, как за дверью капли дождя барабанят по плотной ткани плаща. Слышал сбитое, тяжелое дыхание человека, пропитанное запахом мокрой шерсти, дешевого кофе и чего-то еще… чего-то металлического и холодного. Запах отчаяния. Он был густым, как туман, и просачивался даже сквозь толщу дубовой двери.

Элиас не сдвинулся с места. Он надеялся, что незваный гость уйдет. Но тот не уходил. Тишина за дверью давила. Она не была пустой. Она была наполнена ожиданием. Затем снова раздался стук, на этот раз громче, наглее.

«Элиас? Я знаю, что вы там. Откройте. Это полиция».

Голос был низким, прокуренным. Каждое слово несло на себе груз бессонных ночей и разочарований. Полиция. Это слово отозвалось в нем глухим, неприятным эхом. Он давно научился держаться от них подальше. Их работа – копаться в грязи, а грязь всегда оставляла следы, которые цеплялись за него, как репьи.

«Уходите», – голос Элиаса прозвучал хрипло, непривычно для его собственных ушей. Он редко им пользовался.

«Я не уйду, – ответил голос за дверью. – Мне нужна ваша помощь. Город захлебывается в крови, а мы слепы. Как вы».

Последние слова были сказаны не со злобой, а с какой-то извращенной, горькой иронией. Элиас поморщился. Он ненавидел, когда его дар называли слепотой. Люди видели лишь поверхность, цвет, форму. Он же видел то, что скрывалось под кожей, – гниль души, червей порока, трещины в фундаменте чужих жизней. Его видение было куда более жестоким.

Он медленно поднялся. Кожаные перчатки плотно облегали руки. Каждый шаг по старым паркетным доскам отдавался скрипом, который казался оглушительным в напряженной тишине. Он подошел к двери, но не прикоснулся к ней. Он чувствовал человека по ту сторону. Его звали Ларсен. Детектив Ларсен. Имя всплыло в его сознании само собой, подхваченное волной эмоций, исходящих от мужчины. Он чувствовал его усталость, въевшуюся в кости, и страх, который детектив тщательно прятал под маской профессиональной жесткости. Страх не за себя. Страх провала. Страх перед тем злом, с которым он столкнулся.

«Я не помогаю полиции», – сказал Элиас, прислонившись лбом к холодному дереву двери.

«Вы помогали раньше. Десять лет назад. Дело Мясника с набережной».

Воспоминание ударило, как пощечина. Десять лет назад. Он был моложе, наивнее. Он думал, что сможет контролировать свой дар, использовать его во благо. Он прикоснулся к ножу, найденному на месте преступления, и на три дня провалился в кровавый кошмар, из которого его вытащили врачи. Он видел глазами убийцы, чувствовал его липкое, тошнотворное удовольствие. Он помог им найти Мясника, но частичка того безумия навсегда поселилась в нем. После этого он построил свою крепость.

«Того человека больше нет», – отрезал Элиас.

«Он есть. И он нужен мне. Нам, – в голосе Ларсена послышалась мольба, которую он тут же попытался скрыть за стальной интонацией. – Этого… мы зовем его Призраком. Четвертая жертва за месяц. Ни единой зацепки. Ни отпечатков, ни волос, ни свидетелей. Он входит в запертые квартиры, убивает и исчезает. Словно растворяется в воздухе. Но он оставляет кое-что. Страх. Он пропитывает стены на месте преступления. И еще кое-что. Его жертвы… они все не были святыми. Шантажист, продажный чиновник, сутенер… последняя – женщина, торговавшая детьми. Он будто чистильщик. Но его методы…»

Ларсен замолчал, подбирая слова. Элиас ждал. Он уже чувствовал холод, исходящий от этой истории. Не просто холод смерти. Другой холод. Пустой.

«Он не просто убивает, – продолжил детектив. – Он стирает их. Это трудно объяснить. На телах нет следов борьбы. Просто… жизнь уходит. Но перед этим они переживают самый страшный кошмар, какой только можно вообразить. Их находят с широко открытыми глазами, в которых застыл такой ужас, что даже патологоанатомы со стажем не могут на это смотреть. Будто они увидели саму бездну».

Элиас почувствовал, как по спине пробежал ледяной озноб. Бездна. Он знал это ощущение. Он сам заглядывал в нее каждый раз, когда его дар вырывался из-под контроля.

«Почему вы пришли ко мне?»

«Потому что у нас ничего нет. Кроме одной вещи. У последней жертвы, Анны Ковальски, мы нашли это. Она сжимала его в руке так сильно, что пришлось разгибать пальцы. Он ничего нам не дал. Ни отпечатков, ничего. Но я подумал… может, он что-то скажет вам».

Тишина. Элиас закрыл глаза, которые и так ничего не видели. Он представил себе этот предмет. Маленький, холодный, пропитанный последним вздохом, последней мыслью, последним ужасом. Прикоснуться к нему – все равно что добровольно прыгнуть в колодец, наполненный битым стеклом и кислотой.

«Нет».

«Послушайте, – голос Ларсена стал тише, настойчивее. – Я не знаю, что вы такое и как это у вас работает. Мне плевать. Но эта тварь гуляет по моему городу. И он не остановится. Я принес его с собой. Просто откройте дверь. Один раз. Одно прикосновение. Если ничего не выйдет, я уйду и больше никогда вас не потревожу. Слово полицейского».

Слово полицейского. В городе, прогнившем до основания, оно стоило не больше ржавой монеты. Но отчаяние в голосе Ларсена было подлинным. Оно было почти осязаемым. Элиас знал, что детектив не уйдет. Он будет стоять под дождем часами, сутками. Его упрямство было таким же плотным и тяжелым, как аура этого города.

С тяжелым вздохом, который прозвучал, как стон, Элиас повернул ключ в замке. Щелчок металла показался ему выстрелом. Он медленно приоткрыл дверь, ровно настолько, чтобы между ним и миром осталась узкая щель. В нос ударил концентрированный запах улицы – озон, мокрый асфальт, выхлопные газы и навязчивый аромат отчаяния Ларсена.

«Просуньте его в щель», – приказал Элиас, не открывая дверь шире.

Секундное замешательство. Затем в проеме показалась рука в латексной перчатке. Она держала небольшой прозрачный пакет с застежкой. Внутри лежал предмет. Элиас не мог его видеть, но он его чувствовал. Холодный сгусток боли. Маленький якорь, брошенный в океан чужого кошмара.

«Снимите перчатку. Она мешает».

Ларсен колебался.

«Так надо, – настаивал Элиас. – Я не трогаю пластик. Только то, что внутри».

Детектив что-то пробормотал себе под нос, но подчинился. Пакет исчез, затем появился снова, уже в голой руке. Кожа у мужчины была влажной и холодной. Элиас протянул свою руку в перчатке, взял пакет и тут же отступил назад, захлопнув дверь и снова повернув ключ. Он прислонился к двери спиной, тяжело дыша. Контакт был минимальным, но даже сквозь слои пластика и кожи он почувствовал короткий, как удар тока, всплеск эмоций Ларсена: смесь надежды и брезгливого страха.

Он прошел в центр комнаты, держа пакет на вытянутой руке, словно в нем была гремучая змея. Он положил его на маленький столик из темного дерева. Постоял мгновение, прислушиваясь. Дождь за окном усилился. Ларсен оставался за дверью. Он ждал.

Элиас медленно, очень медленно стянул с правой руки перчатку. Обнаженная кожа казалась уязвимой, нервные окончания гудели в предчувствии. Он сделал глубокий вдох, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце. Это было ошибкой. Он уже совершил ошибку, впустив частицу этого дела в свой дом. Теперь пути назад не было. Либо он проходит через это, либо этот холодный сгусток ужаса так и останется лежать в его святилище, медленно отравляя воздух.

Его пальцы дрожали, когда он расстегнул пакет. Он вытряхнул содержимое на полированную поверхность стола. Раздался тихий стук. Элиас потянулся рукой и нащупал предмет. Это был маленький серебряный медальон в форме сердца. Он был старым, потертым, с погнутой дужкой. Холодный. Но это был не просто холод металла. Это был холод смерти. Тот самый, что он чувствовал от истории Ларсена. Пустота.

Он замер, кончики его пальцев зависли в миллиметре от поверхности медальона. Он мог бы просто положить его обратно в пакет и выставить за дверь. Ларсен бы ушел, и все вернулось бы на круги своя. Но любопытство, эта самая древняя и опасная из человеческих черт, смешанное с отголоском давно забытого чувства долга, оказалось сильнее. Что это за ужас, способный заморозить душу? Что это за пустота, которую оставляет за собой Призрак?

Он коснулся.

Мир взорвался.

Нет. Не взорвался. Он схлопнулся. Звук дождя, скрип паркета, далекий вой сирены – все исчезло, втянутое в точку касания, как в черную дыру. Воздух в его легких превратился в лед. Привычная темнота перед его невидящими глазами сменилась другой, абсолютной, в которой не было ни верха, ни низа. Он падал.

А потом хлынули образы, но не те, что видят глазами. Это был шквал ощущений.

Сначала – тепло. Тепло маленькой детской ручки, сжимающей его, медальон, в кулачке. Запах молока и безмятежности. Смех. Любовь, чистая и яркая, как солнечный свет. Это было первое воспоминание, впечатанное в серебро. Память матери.

Затем смена. Металл помнил холодные зимние вечера, тепло камина, вкус глинтвейна на губах. Помнил прикосновение мужских пальцев, нежных, но сильных. Помнил шепот и обещания. Радость. Надежда. Медальон был хранилищем счастливых моментов. Якорем в бурях жизни.

Элиас плыл в этом теплом потоке чужого счастья, и на мгновение ему показалось, что все не так уж и страшно. Но он знал, что это лишь затишье перед бурей. Он чувствовал, как нарастает диссонанс. Под слоем светлых воспоминаний проступала червоточина.

Холод. Он пришел внезапно. Сначала едва заметный, как сквозняк из-под двери. Потом сильнее. Он просачивался в счастливые картинки, окрашивая их в синеватые, мертвенные тона.

Теперь он был ею. Анной. Он чувствовал тяжесть ее тела, усталость в ногах после долгого дня. Он ощущал текстуру дешевого ковролина под ее стоптанными туфлями. Квартира. Запах вчерашнего ужина, пыли и одиночества. Она стояла посреди комнаты, сжимая в руке медальон. Ее талисман. Она делала это всегда, когда ей было страшно. А страшно ей было часто.

Ее страх был липким, привычным. Страх разоблачения, страх прошлого, которое могло в любой момент постучать в ее дверь. Она торговала детьми. Ларсен был прав. Элиас почувствовал это не как знание, а как гнилостный привкус во рту, как тяжесть в желудке. Он ощутил ее оправдания, ее попытки убедить себя, что она давала им лучшую жизнь, вырывая из нищеты. Ложь была тонкой, как паутина, и не могла скрыть уродливую правду, которая сквозила через нее.

Медальон в ее руке нагрелся от тепла кожи. Она открыла его. Внутри – крошечные, выцветшие фотографии. Муж и сын. Давно потерянные. Утонувшие в прошлом, которое она пыталась забыть. Волна горя и вины захлестнула Элиаса. Это было ее наказание. Ее вечная боль.

И тут вошел Он.

Не было звука открывающейся двери. Не было скрипа половиц. Он просто появился в комнате. Как сгустившаяся тень. Как дыра в реальности. Анна не сразу его заметила. Она была погружена в свои воспоминания. Но потом она почувствовала его. Холод. Тот самый, абсолютный холод, который Элиас ощутил в самом начале.

Ее сердце пропустило удар, а затем забилось с бешеной скоростью, как птица в клетке. Этот звук заполнил все сознание Элиаса. Тук-тук-тук-тук. Громкий, отчаянный, животный. Адреналин хлынул в кровь. Запах ее собственного страха стал едким, как нашатырь. Она медленно обернулась.

Элиас не увидел его. Анна тоже. Она смотрела на темный силуэт у двери, но его черты расплывались, не желая складываться в единое целое. Он был человеком, но в то же время им не был. Он был… отсутствием. Отсутствием тепла, света, звука. Вокруг него аура комнаты истончалась, цвета блекли, звуки глохли. Пустота, принявшая человеческую форму.

«Кто вы? Что вам нужно?» – ее голос дрожал, срывался. Элиас чувствовал, как пересохло у нее в горле.

Призрак не ответил. Он сделал шаг. Тихий, плавный, беззвучный. Движение хищника, который знает, что жертве некуда бежать.

И тогда начался кошмар.

Это не было физическим насилием. Он не прикоснулся к ней. Он просто смотрел. И его взгляд… это не были глаза. Это были два колодца, полные ледяной тьмы. И из этих колодцев в ее разум полилось нечто.

Элиас закричал бы, если бы у него был рот. Он оказался в ловушке внутри ее сознания, которое Призрак начал методично разрушать. Он не показывал ей ее грехи. Он делал хуже. Он брал ее самые светлые воспоминания, те, что хранились в медальоне, и выворачивал их наизнанку.

Вот ее сын смеется на пляже, строит песочный замок. Но песок в его руках превращается в прах, а смех – в беззвучный крик. Его лицо искажается, синеет, как у утопленника. Вот ее муж обнимает ее у камина. Но его руки становятся ледяными, сжимаются на ее шее, а в его глазах вместо любви плещется холодное презрение.

Призрак не создавал новые ужасы. Он брал то, что она любила, и наполнял это гнилью ее собственной души. Он показывал ей, как ее поступки отравили ее прошлое, как ее грехи проросли назад во времени и уничтожили все, что было ей дорого. Ее любовь, ее счастье – все было ложью, построенной на чужом горе. И теперь эта ложь рушилась, погребая ее под своими обломками.

Элиас чувствовал, как рвется ткань ее рассудка. Он ощущал ее боль, ее ужас, ее отчаяние. Это было хуже любой физической пытки. Это было убийство души. Она стояла на месте, не в силах пошевелиться, а ее внутренний мир горел, пожираемый холодным пламенем. Медальон в ее руке стал не якорем спасения, а раскаленным клеймом, напоминанием обо всем, что она потеряла и осквернила.

Она больше не кричала. Она не могла. Ее разум превратился в кашу из боли и страха. Последнее, что она почувствовала – это как жизнь медленно, капля за каплей, вытекает из нее, оставляя лишь пустую, дрожащую оболочку. Ее сердце замедлило свой бег, споткнулось, сделало последний, слабый толчок и замерло.

Смерть была избавлением.

Но для Элиаса все только начиналось.

Когда сознание Анны угасло, он остался один на один с Призраком в застывшем отпечатке времени. Он висел в этой мертвой сцене, в комнате, пропитанной эхом ужаса, и смотрел на пустоту. И пустота посмотрела в ответ.

Это было самое страшное. Он не был просто пассивным наблюдателем. Призрак почувствовал его. В тот самый момент, когда Элиас вошел в воспоминание, убийца знал, что за ним наблюдают. Это не было сюрпризом для него. Он этого ждал.

Элиас ощутил ментальное прикосновение. Оно не было похоже на хаотичный поток эмоций обычных людей. Оно было тонким, острым и холодным, как игла из льда. Оно целенаправленно скользнуло по его сознанию, изучая, оценивая. Не было ни злобы, ни ярости, ни торжества. Только холодное, бесстрастное любопытство. Как у энтомолога, рассматривающего редкое насекомое, пришпиленное к картону.

А потом в его разуме прозвучал шепот. Это не были слова. Это был чистый, дистиллированный образ. Образ протянутой руки с тонкими, едва заметными нитями дыма, исходящими из кончиков пальцев. И в этом дыму – искаженные, страдающие лица. Рука с его собственной обложки. Нет. Не с обложки. Его рука.

Призрак знал о нем. Он знал, на что способен Элиас. И он не боялся. Ему было… интересно. Эта сцена, это убийство – все это было не просто актом возмездия. Это было послание. Приглашение.

Приглашение в игру.

Ледяная игла в его сознании надавила сильнее, и Элиаса с силой выбросило из видения.

Он рухнул на пол своей квартиры, задыхаясь. Воздух обжигал легкие. Его тело билось в конвульсиях, покрытое холодным, липким потом. Вкус желчи стоял во рту. Он лежал на полу, свернувшись в клубок, и дрожал, не в силах остановиться. Серебряный медальон отлетел в сторону и тускло поблескивал на темном дереве. Даже на расстоянии он излучал могильный холод.

Видение не уходило полностью. Оно оставило послевкусие. Осколки чужого ужаса плавали в его сознании. Он все еще видел лицо утонувшего мальчика, чувствовал ледяные руки на шее. И поверх всего этого – холодное, изучающее присутствие Призрака. Он проник в его разум. Он оставил там свой след. Метку.

Прошло много времени, прежде чем Элиас смог пошевелиться. Дрожь постепенно улеглась, оставив после себя глухую, ноющую боль во всем теле и звенящую пустоту в голове. Он с трудом поднялся на четвереньки, затем, опираясь на кресло, встал на ноги. Мир качался. Он доковылял до ванной, и его вырвало в раковину. Спазмы сотрясали его тело, но внутри уже ничего не было. Он был опустошен.

Он умыл лицо ледяной водой, пытаясь смыть с себя эту грязь, но она въелась глубоко под кожу. Он вернулся в комнату. Медальон все так же лежал на полу. Элиас натянул перчатку, брезгливо, двумя пальцами, поднял его и засунул обратно в пакет.

За дверью все еще ждал Ларсен. Элиас почти забыл о нем. Он подошел к двери, чувствуя себя на сто лет старше.

«Вы там живы?» – голос детектива был напряженным.

Элиас открыл замок и приоткрыл дверь. Он бросил пакет на пол в коридоре.

«Вот ваше… доказательство», – прохрипел он.

Ларсен быстро поднял его. Он вглядывался в щель, пытаясь разглядеть Элиаса, но видел лишь тень.

«Ну? Что вы видели?»

Элиас прислонился к косяку. Сил стоять почти не было.

«Она… он не трогал ее. Он сломал ее изнутри. Показал ей… ад. Ее личный ад. Он использует их же грехи против них».

«Но как? Как он это делает?»

«Я не знаю, – солгал Элиас. Он не мог рассказать ему о ментальном вторжении. Детектив упек бы его в психушку. – Он просто… был там. В ее голове. В ее воспоминаниях».

Ларсен выругался. «Чертовщина какая-то. Есть что-нибудь еще? Имя? Лицо?»

«Нет лица, – Элиас покачал головой. – Только пустота. Холодная, разумная пустота. Он не оставляет следов. Ни в мире, ни в памяти. Он стирает все. Он… он как хирург, который вырезает душу, оставляя тело нетронутым».

Детектив молчал, переваривая услышанное. Это было не то, на что он рассчитывал. Никаких конкретных зацепок. Только безумные метафоры слепого отшельника.

«И это все?» – в его голосе сквозило разочарование.

«Нет, – сказал Элиас, и его собственный голос прозвучал глухо и страшно. – Есть еще кое-что. Самое важное».

Он сделал паузу, собираясь с силами.

«Он знает обо мне. Когда я был там, в ее памяти… он почувствовал меня. Он ждал. Это все было для меня. Это ловушка».

На этот раз молчание Ларсена было другим. В нем уже не было разочарования. В нем был страх. Тот самый холод, о котором говорил Элиас, казалось, просочился из квартиры в коридор.

«Что это значит?» – тихо спросил детектив.

«Это значит, что ваша охота на Призрака закончилась, детектив, – Элиас начал медленно закрывать дверь. – Теперь он охотится на меня. Уходите. И не возвращайтесь. Вы больше не сможете меня защитить. Никто не сможет».

Он захлопнул дверь перед самым носом ошеломленного полицейского и повернул ключ в замке, а затем задвинул тяжелый засов. Он прислонился к двери, слушая. Он слышал, как Ларсен постоял еще с минуту, а затем его тяжелые шаги удалились по коридору.

Элиас остался один. Но впервые за десять лет одиночество в его крепости не приносило утешения. Оно было наполнено ожиданием. Его убежище было нарушено. Его кокон прорван. Холодная пустота внешнего мира ворвалась внутрь. И эта пустота смотрела на него. Она знала его имя. Она знала, где он живет.

Он медленно побрел к своему креслу и без сил рухнул в него. Он не надел вторую перчатку. Он сидел с одной обнаженной рукой, чувствуя, как по ней ползут фантомные ледяные прикосновения. Игра началась. И он был в ней не охотником и даже не приманкой. Он был доской, на которой Призрак собирался разыграть свою партию. А фигурами в этой игре были чужие жизни и его собственный рассудок. Дождь за окном стучал по стеклу, отбивая ритм надвигающегося безумия. И Элиас впервые за долгие годы почувствовал, что стены его квартиры больше не могут его защитить. Пустота коснулась его, и теперь она была повсюду.

Шепот в темноте

Город за дверью перестал быть просто фоном, набором приглушенных звуков, которые можно было игнорировать. Теперь он прислушивался. Элиас чувствовал его внимание, вкрадчивое и хищное, ощущал, как оно просачивается сквозь кирпичную кладку, сочится по проводам и водосточным трубам, ищет щели в его обороне. Он сидел в своем кресле, обнаженная правая рука лежала на колене, и кожа на ней горела, словно после ожога. Это была не физическая боль. Это было клеймо. Призрак коснулся его разума, оставил там свой ледяной отпечаток, и теперь Элиас был помечен. Пустота, которую он ощутил в воспоминаниях Анны Ковальски, больше не была чужой. Частица ее теперь жила в нем, холодный осколок в его собственном сознании.

Он встал и начал двигаться по квартире. Движения были механическими, выверенными годами практики, но внутри него все дрожало. Он подошел к раковине на кухне и вымыл руки. Снова и снова. Он тер кожу жесткой щеткой до красноты, почти до крови, словно пытался соскрести невидимую грязь. Запах антибактериального мыла был резким, химическим, он должен был приносить ощущение чистоты, стерильности. Но под ним, как трупный запах сквозь слой хлорки, Элиас все еще чувствовал холод. Не температуру, а ее отсутствие. Энтропию. Абсолютный ноль души. Он выключил воду и прислонился лбом к холодному кафелю. Тишина в квартире была обманчивой. Она звенела от невысказанной угрозы. Каждый привычный звук – гудение старого холодильника, капанье воды из неплотно закрытого крана, шелест дождя за окном – казался искаженным, наполненным новым, зловещим смыслом. Это был шепот. Шепот в его собственной темноте.

Он вернулся в комнату и снова надел перчатку. Тонкая оленья кожа легла на раздраженную кожу, но не принесла облегчения. Барьер был иллюзией. Он это понял слишком поздно. Он сел за стол, где стоял его компьютер. Машина была его окном в мир, окном, которое он мог контролировать. Он надел наушники, и механический, лишенный эмоций голос программы чтения с экрана заполнил его слух, вытесняя опасную тишину. Пальцы забегали по клавиатуре, открывая новостные порталы. Он должен был знать. Он должен был понять масштаб бедствия, в которое его втянули.

«Полиция до сих пор не дает комментариев по делу так называемого Призрака», – чеканил бездушный голос. – «Напомним, за последний месяц в городе были найдены тела четырех человек. Первая жертва – известный адвокат Мартин Гросс, специализировавшийся на защите криминальных авторитетов. Вторая – член городского совета Ричард Вейл, замешанный в коррупционном скандале с застройкой прибрежной зоны. Третий – владелец сети ночных клубов Лео Скарзи, которого неофициально связывали с организацией нелегальной проституции. Последней жертвой стала Анна Ковальски, владелица частного детского приюта "Надежда", который, как выяснилось после ее смерти, мог быть прикрытием для торговли детьми. Общее у всех жертв одно: отсутствие каких-либо следов насилия и улик на месте преступления. Патологоанатомы в отчетах указывают на остановку сердца, вызванную, предположительно, сильнейшим шоком. Источник в полиции сообщил нашему корреспонденту, что на лицах всех жертв застыло выражение неописуемого ужаса. Мэр города призвал граждан сохранять спокойствие, заверив, что лучшие силы брошены на поимку преступника».

Элиас остановил чтение. Чистильщик. Ларсен был прав. Призрак выбирал тех, кто прятал свою грязь за фасадом респектабельности. Он не просто убивал. Он выносил приговор. И приводил его в исполнение самым жестоким из всех возможных способов: заставлял их захлебнуться в их собственной лжи. Он использовал их память как оружие, их совесть – как яд. Элиас содрогнулся. Он знал, каково это. Он сам тонул в чужих воспоминаниях, в чужой боли и грязи. Но он был лишь пассивным свидетелем. Призрак был активным участником. Он был режиссером этих кошмаров.

И теперь этот режиссер выбрал себе нового зрителя.

Он снова запустил программу чтения. Он искал детали, любые мелочи, которые могли бы дать ему хоть какое-то представление о враге. Адреса, время обнаружения тел, биографии жертв. Голос монотонно перечислял факты, цифры, имена. Мир превращался для Элиаса в аудиопоток данных, лишенный плоти и крови. Но за каждым сухим словом он чувствовал ледяное дыхание убийцы. Он просидел так несколько часов. Дождь за окном то утихал, то начинался снова. Город жил своей ночной жизнью: выли сирены, где-то далеко лаяла собака, по мокрому асфальту под окнами с шелестом проносились редкие машины. Раньше это был просто шум. Теперь каждый звук казался шагами Призрака, приближающегося к его двери.

Внезапно его пронзила мысль, острая и холодная, как игла, которой Призрак коснулся его сознания. Приглашение. Ловушка. Это все было для меня. Что, если Призрак не просто знал о нем? Что, если он знал его прошлое? Десять лет назад. Дело Мясника с набережной. Тогда Элиас тоже помог полиции. Он прикоснулся к окровавленному ножу и на три дня впал в кому, но перед этим успел назвать имя и описать место, где прятался убийца. Газеты тогда писали о «ясновидящем, помогающем следствию». Имя его не раскрыли, но информация могла просочиться. Кто-то мог знать. Кто-то, кто имел доступ к старым полицейским архивам. Или кто-то, кто сам был связан с тем делом.

Пальцы Элиаса замерли над клавиатурой. Он почувствовал, как по спине поползли мурашки. Это была не просто паранойя. Это была логика, страшная в своей простоте. Призрак не случайно выбрал его. Он вел его по следу. Каждая жертва была не только актом возмездия, но и хлебной крошкой, предназначенной для него. Он показывал ему свой метод, свою философию, свою силу. Он демонстрировал себя. Но зачем? Чтобы напугать? Чтобы доказать свое превосходство? Или было что-то еще?

Внутри его черепа, на самой границе слуха, возник тихий статический разряд. Он сорвал наушники. Тишина. Но она была неправильной. Более плотной, более тяжелой. Воздух в комнате словно загустел. Элиас медленно повернул голову. Он ничего не видел, но всем своим существом ощущал… присутствие. То самое чувство отсутствия, которое он испытал в видении. Дыра в реальности, высасывающая тепло и звук.

«Кто здесь?» – его собственный голос прозвучал чужим, хриплым.

Ответа не было. Но ощущение усилилось. Холод сконцентрировался в углу комнаты, там, где тени были гуще всего. Элиас знал, что там никого нет. Он знал каждый сантиметр своей квартиры. Это была игра его разума. Остаточное эхо от прикосновения. Но знание не помогало. Страх был иррациональным, первобытным. Он вцепился в подлокотники кресла, костяшки пальцев побелели. Он чувствовал, как его крепость рушится изнутри. Враг был уже не за дверью. Враг был в его голове.

И тогда он услышал шепот. Он был едва различим, тоньше паутины, но он был. Это не были слова. Это была мысль, чужая мысль, задевшая его сознание.

*…видишь?…*

Элиас вскочил на ноги, опрокинув стул. Грохот показался ему взрывом в вязкой тишине. Он отшатнулся к противоположной стене, прижался к ней спиной. Сердце колотилось о ребра, как пойманная птица.

*…я вижу тебя… слепой оракул…*

Мысль была насмешливой, холодной, как блеск скальпеля. Она знала его. Она назвала его. Призрак не просто оставил метку. Он открыл канал. Двустороннюю связь, которую Элиас не мог разорвать. Ужас сменился яростью. Его вторглись. Осквернили его единственное убежище – его разум.

«Убирайся!» – прошипел он в пустоту. – «Убирайся из моей головы!»

*…слишком поздно… игра уже началась…*

И тут же все исчезло. Холод отступил, тишина снова стала обычной, пустой. Воздух разрядился. Элиас сполз по стене на пол, тяжело дыша. Он был весь в холодном поту. Это было реально. Это не было галлюцинацией. Он установил с ним контакт. Или Призрак установил контакт с ним.

Он сидел на полу, пока дрожь не унялась. Страх никуда не делся, но теперь под ним начало формироваться что-то другое. Твердое, холодное. Решимость. Он не мог больше прятаться. Прятаться означало ждать, когда Призрак сведет его с ума, разберет его по кусочкам изнутри. Он был загнан в угол, и единственный путь был – вперед. Навстречу угрозе. Он должен был понять, кто такой Призрак. Что ему нужно. И как его остановить. Игра началась? Хорошо. Но он не будет просто фигурой на доске.

Он поднялся. Движения его стали точными и быстрыми. Он подошел к шкафу, наощупь нашел нужную одежду. Старые джинсы, темный свитер, легкая куртка с капюшоном. Одежда, в которой можно было раствориться в городе. Он не выходил на улицу годами, если не считать редких, коротких вылазок глубокой ночью в ближайший круглосуточный магазин, когда мир спал. Но сейчас был вечер, город еще не угомонился. Это было безумием. Но оставаться здесь было еще большим безумием.

Он взял свою трость. Гладкое, отполированное дерево, холодный металлический наконечник. Когда-то она была продолжением его руки, его способом читать рельеф мира. Давно она не служила ему. Он проверил карманы. Ключи. Немного наличных. Он подошел к двери и замер, прислушиваясь. Звуки коридора, лифта, голоса соседей за стеной – все это казалось оглушительным. Он сделал глубокий вдох, пытаясь унять сердцебиение. Он должен был это сделать.

Последней новостью, которую зачитал ему компьютер, было сообщение о новой, пятой жертве. Тело было обнаружено всего час назад. Судья. Гарольд Финч. Известный своей жестокостью и продажностью. Адрес был указан. Старый дом в промышленном районе у доков.

Элиас знал, что ему нужно делать. Ларсен принес ему предмет. Но это был не единственный способ. Иногда место преступления, само пространство, где была оборвана жизнь, кричало громче любого предмета. Оно хранило эхо, отпечаток последних мгновений. Он должен был туда попасть. Он должен был прикоснуться к этому эху. И на этот раз он будет не просто пассивным приемником. Он будет искать. Он будет слушать шепот в темноте, чтобы разобрать в нем слова.

Он повернул ключ в замке. Щелчок прозвучал как выстрел стартового пистолета. Он открыл дверь и шагнул из своего кокона в мир, который охотился на него.

Воздух в подъезде был спертым, пах пылью, дешевыми сигаретами и чем-то кислым. Он был густым от эманаций чужих жизней – раздражения, усталости, мелких бытовых драм. Элиас спустился по лестнице, его трость отстукивала глухой ритм по бетонным ступеням. Каждый звук казался ему предательски громким. Он толкнул тяжелую входную дверь и вышел на улицу.

Город обрушился на него всей своей мощью. Это был не просто дождь. Это был водопад звуков, запахов, ощущений. Шум машин, сливавшийся в низкий, угрожающий гул. Пронзительный крик сирены где-то в паре кварталов. Обрывки разговоров, смех из проезжающего автомобиля, музыка, гремящая из открытого окна. Запахи были еще хуже. Влажный асфальт, выхлопные газы, гниющие отбросы в мусорных баках, сладковатый аромат выпечки из кондитерской на углу, смешанный с едким запахом мочи из подворотни. Миллионы тактильных ощущений: холодные капли дождя на лице, порывы ветра, треплющие куртку, вибрация тротуара от проезжающего грузовика. Его чувства, обостренные годами слепоты и изоляции, были перегружены. Мир был слишком громким, слишком вонючим, слишком… живым. Он натянул капюшон глубже на лицо и двинулся вперед, ориентируясь по звуку и памяти.

Его путь лежал к метро. Спуститься под землю было все равно что добровольно нырнуть в сточную канаву. Густой, теплый воздух, пропитанный запахом пота, металла и озона. Грохот прибывающих поездов, безликий голос диктора, гул толпы. Он старался держаться у стены, избегая прикосновений. Каждое случайное касание – толчок в плечо, чья-то рука, задевшая его локоть – было коротким замыканием. Вспышка чужих эмоций: спешка, тревога, похоть, злоба. Это был мусор, ментальный шум, который забивал его сознание. Он сжал кулаки в перчатках, сосредоточившись на цели.

Промышленный район встретил его относительной тишиной и запахом ржавчины, мазута и соленой воды из залива. Здесь было меньше людей, но больше отчаяния. Звуки были другими: скрип портовых кранов, глухой гудок корабля, крики чаек. Дождь усилился, превратившись в холодный ливень. Элиас шел по разбитым тротуарам, его трость натыкалась на выбоины и лужи. Он чувствовал заброшенность этого места. Оно было похоже на скелет, обглоданный временем и безразличием.

Он нашел нужный дом почти интуитивно. Аура этого места изменилась. Даже на расстоянии он ощущал холод, который пробивался сквозь обычную городскую сырость. У подъезда стояла полицейская машина, ее сине-красные огни молчаливо и лениво облизывали мокрые стены. Света почти не было, только тусклый фонарь на углу. Он замер в тени склада напротив, прислушиваясь. Два голоса. Молодые патрульные, оставленные охранять периметр. Они жаловались на погоду, на кофе, на начальство.

Элиасу нужно было обойти их. Он двинулся вдоль стены склада, ступая бесшумно, как тень. Он нашел узкий проход между домом и соседним заброшенным зданием. Вонь стояла невыносимая. Он пробирался по грязи и битому стеклу, пока не наткнулся на пожарную лестницу. Ржавая, холодная, скользкая от дождя. Он помедлил лишь секунду, а затем начал подниматься. Металл скрипел под его весом. Каждый звук казался ему выстрелом. Он лез вверх, наощупь находя перекладины, его руки в перчатках скользили. Он поднялся до третьего этажа и нашел окно, выходившее на лестницу. Оно было закрыто. Он достал из кармана тонкую металлическую пластину – часть старой отмычки, которую он сохранил, сам не зная зачем. Пальцы, привыкшие к тончайшим вибрациям, нащупали зазор, и через минуту мучений старый замок поддался.

Он влез внутрь. Это была ванная. Запах был ужасен: застоявшаяся вода, плесень и что-то еще… сладковато-приторное. Запах страха. Он застыл, впитывая атмосферу. Тишина здесь была такой же плотной и тяжелой, как в его квартире, когда он почувствовал присутствие Призрака. Это было оно. Эпицентр.

Он вышел в коридор. Квартира была обычной. Старая мебель, потертые ковры. Но все было пропитано холодом. Он двигался медленно, его рука в перчатке скользила по стене, читая текстуру старых обоев. Он не искал улик. Он искал место, где ужас был наиболее концентрированным. Он вошел в гостиную. Здесь холод был почти осязаем. Он ощущал контуры большого кресла, столика, книжного шкафа. И он почувствовал его. Отпечаток. Эмоциональный след, оставленный судьей Финчем в последние минуты его жизни. Он был сосредоточен на кресле.

Элиас глубоко вздохнул, собирая волю в кулак. Он медленно, очень медленно стянул с правой руки перчатку. Голая кожа казалась обожженной от контакта с ледяным воздухом комнаты. Он протянул руку и коснулся потертого кожаного подлокотника кресла.

Мир снова схлопнулся.

Но на этот раз все было иначе. Он был готов. Он не упал в чужое сознание, а вошел в него, как водолаз, погружающийся в темные воды.

Он был Гарольдом Финчем. Старым, больным человеком, сидящим в своем кресле. Он чувствовал ломоту в суставах, горький привкус лекарств во рту, тяжесть прожитых лет и совершенных грехов. Он смотрел в темноту комнаты, и страх сжимал его сердце ледяной рукой. Он не видел Призрака. Он чувствовал его. Чувствовал, как тот копается в его памяти, как в ящике с грязным бельем.

И началось. Воспоминания, которые Финч прятал даже от самого себя, хлынули наружу, искаженные, отравленные. Вот он, молодой судья, берет свой первый конверт с деньгами. Ощущение гладких купюр в руке смешивалось с тошнотворным привкусом предательства. Но Призрак изменил картинку. Человек, дававший взятку, превратился в разлагающийся труп, а деньги в руках Финча стали горстью червей.

Вот он выносит заведомо несправедливый приговор, отправляя невиновного за решетку на долгие годы. Лицо подсудимого, полное отчаяния и ненависти. В версии Призрака это лицо расплывалось, превращаясь в лицо самого Финча, кричащего за решеткой.

Призрак не показывал ему его грехи. Он заставлял его пережить их последствия, но обращенные на него самого. Всю ту боль, все то горе, что он причинил другим, он теперь испытывал сам, сконцентрированное в несколько мучительных минут. Это была идеальная, симметричная месть.

Элиас плыл в этом потоке чужого кошмара, но держался на расстоянии. Он не был жертвой, он был наблюдателем. Он искал создателя этого ада. И он нашел его. Призрак стоял не в комнате. Он стоял в самом центре сознания Финча, как черный обелиск в поле изуродованных воспоминаний. Он был все тем же отсутствием, той же пустотой. Но Элиас, настроившись на него, смог уловить нечто большее. Под слоем абсолютного холода он почувствовал… цель. Непоколебимую, как сталь, уверенность в своей правоте. Это не была ярость маньяка. Это был холодный огонь фанатика.

И Призрак снова почувствовал его.

Ледяная игла ментального контакта была острее, чем в прошлый раз.

*…ты снова здесь, оракул… ищешь ответы?…*

Элиас не ответил. Он сосредоточился, пытаясь пробиться сквозь барьер холодного любопытства Призрака, пытаясь уловить хоть что-то о нем самом. Кто ты? Почему ты это делаешь?

*…я – зеркало… я показываю им то, что они есть на самом деле… разве это не справедливо?…*

В этот момент Элиас понял. Призрак не считал себя злом. Он считал себя правосудием.

И тут Призрак сделал то, чего Элиас не ожидал. Он приоткрыл свое сознание. Не видение, не воспоминание. Просто одно-единственное ощущение. Чистое, дистиллированное. Боль. Не физическая. Боль от потери. Всепоглощающее, выжигающее дотла горе, такое сильное, что оно само стало источником силы, превратилось в лед, в пустоту. Это был лишь миг, но Элиасу его хватило. Он понял, что Призрак не родился таким. Его создали. Его сломали, и из обломков он построил себя заново, превратив свою боль в оружие.

*…ты чувствуешь это?… это то, что они создают… это их мир… и я его очищу…*

Затем ментальный напор усилился тысячекратно. Призрак не просто выталкивал его. Он атаковал. Сознание Элиаса затопил хаос. Образы, не принадлежавшие ни Анне, ни Финчу. Крики, запах гари, ощущение падающих стен, детский плач… Это были обрывки памяти самого Призрака. Он использовал их как оружие, как белый шум, чтобы оглушить Элиаса.

Элиаса с силой вырвало из видения. Он отшатнулся от кресла и упал на пол, ударившись головой о ножку стола. В ушах звенело. Комната вращалась в его привычной темноте. Боль в затылке была острой, но она была спасением. Она была реальной. Она выдернула его из ментального шторма.

Он лежал на полу, пытаясь отдышаться. Он получил больше, чем искал. Он заглянул за маску и увидел там не монстра, а бездну страдания. И это делало Призрака еще страшнее. Потому что нельзя договориться с болью. Нельзя остановить того, кто уже все потерял.

Он услышал звук. Внизу, на улице. Голоса. Полицейские что-то заметили. Ему нужно было уходить. Он с трудом поднялся на ноги, голова кружилась. Он натянул перчатку и, шатаясь, побрел обратно к ванной. Он выбрался через окно на пожарную лестницу в тот самый момент, когда в квартире зажегся свет и послышались тяжелые шаги. Он скользил вниз по мокрым перекладинам так быстро, как только мог, и растворился в темноте переулка.

Он шел по ночному городу, не разбирая дороги. Дождь хлестал его по лицу. Он проиграл этот раунд. Призрак не просто отразил его атаку, он контратаковал. Он показал Элиасу, что может проникнуть в его разум так же легко, как Элиас проникает в чужие воспоминания. Он показал ему свою боль, заражая его ею. И он оставил ему прощальный подарок.

В голове Элиаса, среди шума дождя и гула города, теперь отчетливо звучал детский плач. Эхо из памяти Призрака. Шепот в его темноте стал громче. И он звал его по имени.

Первая память

Город выплюнул его обратно в ночь, изжеванного и пропитанного своим ядом. Дождь не прекращался, он превратился из назойливого шепота в холодный, монотонный рев, смывающий с улиц все, кроме самой въевшейся грязи. Элиас шел, не разбирая пути, ведомый лишь памятью мышц и глухим отстуком трости по растрескавшемуся бетону. Мир вокруг был какофонией, симфонией разложения, которую его обостренные чувства больше не могли фильтровать. Рев моторов был скрежетом металла по костям. Крики чаек над темной водой залива превратились в плач потерянных душ. Запах соленой воды, гниющей рыбы и мазута смешался в один густой, тошнотворный миазм, который, казалось, можно было потрогать руками. Он забивался в легкие, оседал на языке горьким привкусом тлена.

Но весь этот внешний хаос был лишь фоном. Гулкой мембраной, на которой отбивал свой лихорадочный, отчаянный ритм новый звук, поселившийся внутри его черепа. Детский плач. Это не было воспоминанием, не было слухом. Это было ощущением. Фантомной болью ампутированной души. Эхо чужого горя, оставленное Призраком в его сознании как визитная карточка, как клеймо. Плач был тонким, как игла, и пронзал насквозь любой ментальный барьер, который Элиас пытался выстроить. Он вибрировал в костях, отзывался холодом в солнечном сплетении. Это был не просто звук страха или боли. Это был звук абсолютной, непоправимой потери. Звук мира, который рухнул, оставив после себя лишь пепел и крик маленького, беспомощного существа.

Он проиграл. Это было очевидно. Он отправился на территорию врага, думая, что сможет остаться наблюдателем, но Призрак превратил его в участника. Он не просто отразил вторжение, он контратаковал, внедрив в разум Элиаса осколок своей собственной тьмы. Заразил его своей болью. И этот осколок теперь рос, пускал ледяные корни в самые потаенные уголки его души. Элиас чувствовал, как чужое страдание начинает резонировать с его собственным, дремавшим под спудом десятилетий изоляции.

Путь домой был пыткой. Каждое случайное соприкосновение с аурой города было подобно прикосновению к оголенному нерву. Вот он прошел мимо темного окна паба, и его захлестнула волна пьяной тоски и агрессии. Вот налетел порыв ветра из подворотни, принеся с собой липкий, сладковатый запах страха и похоти. Город был живым организмом, истекающим гноем эмоций, и Элиас, с содранной кожей своей защиты, впитывал все это без остатка. Перчатки казались тонкой бумагой, неспособной сдержать этот потоп.

Он почти не помнил, как добрался до своего дома, как поднялся по лестнице, как его пальцы, дрожа, нащупали замочную скважину. Щелчок замка, обычно знаменующий возвращение в безопасность, сегодня прозвучал иначе. Как щелчок затвора ловушки, которая захлопнулась за ним. Он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь, задвинул тяжелый засов. Но облегчения не было. Крепость пала. Враг был уже внутри. Не физически, нет. Он был в его голове.

Воздух в квартире, его стерильный, отфильтрованный воздух, больше не казался чистым. Он был разреженным, звенящим от тишины, но в этой тишине теперь отчетливо слышался тот самый плач. Элиас сорвал с себя промокшую куртку, стянул перчатки. Он прошел на кухню, почти на автопилоте, и включил воду. Он тер руки, снова и снова, до боли, до жжения. Он пытался смыть невидимую грязь, не холод металла и камня с места преступления, а холод чужой памяти, который въелся в его собственную плоть. Запах антибактериального мыла был резким, но он не мог заглушить фантомный запах дыма и гари, который теперь, казалось, исходил от его собственной кожи.

Он стоял, прислонившись лбом к холодному кафелю, и пытался дышать. Ровно. Глубоко. Но каждый вдох приносил лишь новую волну тошноты. Плач в голове не стихал, он становился то тише, превращаясь в назойливое жужжание, то снова нарастал, разрывая сознание на части. Он был здесь, в его убежище, и его кокон больше не защищал. Стены, которые он выстраивал десять лет, оказались карточным домиком. Призрак дунул, и они рассыпались.

Элиас вернулся в комнату. Каждый шаг отдавался гулким эхом в оглушительной тишине. Он сел в свое старое кожаное кресло, его гавань. Но сегодня потертая кожа ощущалась иначе. Она казалась чужой, холодной. Он протянул обнаженную руку и коснулся подлокотника. Раньше это прикосновение успокаивало. Память старого дерева и кожи, выцветшая, почти безмолвная. Но теперь, сквозь этот едва различимый шепот, проступило что-то еще. Что-то резкое, диссонирующее. Отголосок ужаса судьи Финча, который он впитал несколько часов назад, смешивался с его собственными ощущениями. Мир текстур, его мир, был отравлен.

Он должен был заглушить это. Вытеснить. Он потянулся к компьютеру, надел наушники. Механический голос программы чтения с экрана был его якорем, его связью с упорядоченным миром фактов. Он включил новостную ленту.

«…полиция оцепила район доков после обнаружения тела судьи Гарольда Финча…»

Элиас вздрогнул и выключил звук. Факты больше не были спасением. Они были лишь подтверждением реальности того кошмара, в который он погрузился. Он сорвал наушники. Тишина. И плач. Все тот же детский плач, просачивающийся сквозь все.

Он не мог от него избавиться. Он метался по комнате, как зверь в клетке. Его мир, такой упорядоченный и предсказуемый, превратился в камеру пыток. Каждый предмет нес на себе отпечаток угрозы. Скрип паркета под ногой звучал как шаги преследователя. Гудение холодильника казалось зловещим гулом пустоты. Шелест дождя за окном – шепотом, зовущим его по имени.

Он остановился посреди комнаты, тяжело дыша. Нужно было успокоиться. Нужно было думать. Призрак оставил ему это воспоминание не случайно. Это было послание. Это был ключ. Но ключ к чему? К его личности? К его мотивам? Или это был просто еще один инструмент пытки, способ свести его с ума, разрушить его изнутри, как он разрушал своих жертв?

Элиас заставил себя сесть. Он заставил себя сосредоточиться на этом плаче. Не бежать от него, а вслушаться. Он закрыл свои невидящие глаза, погружаясь во внутреннюю темноту, которая теперь была населена чужими призраками. Он позволил звуку заполнить себя.

И тогда ощущения изменились. Это был уже не просто плач. Вместе с ним пришли другие фрагменты. Запах горелого дерева. Ощущение жара на коже, такого сильного, что трудно дышать. Треск лопающихся балок. И крики. Множество криков, сливающихся в один сплошной вой ужаса и агонии. Это были обрывки, которые Призрак швырнул в него в сознании Финча. Тогда это был лишь белый шум, атака, призванная оглушить. Но теперь, усиленные этим плачем, они начали складываться в неясную, пугающую картину. Картину пожара.

Что-то в этом было до боли знакомым. Не просто знакомым, как чужое воспоминание, в которое он погружался. А знакомым на каком-то более глубоком, первобытном уровне. Словно он вспоминал не то, что ему показали, а то, что он когда-то знал сам.

Эта мысль была настолько чудовищной, что он отшатнулся от нее, словно от огня. Нет. Этого не может быть. Его прошлое было пустым. Оно было стерто. Была жизнь до дара и жизнь после. А между ними – серая, выжженная зона, в которую он никогда не заглядывал. Там не было ничего, кроме боли и тумана. Он сам выстроил стену вокруг этой части своей памяти.

Но плач ребенка был настойчив. Он был как тонкое сверло, которое медленно, неумолимо буравило эту стену. И стена начала трескаться.

Элиас почувствовал головокружение. Комната поплыла, ее привычные контуры, сотканные из звуков и запахов, начали искажаться. Он вцепился в подлокотники кресла, пытаясь удержаться в реальности. Но реальность ускользала, ее затягивало в воронку, в центре которой был этот плач и этот фантомный жар.

Запах старых книг и кожи в его комнате сменился едким запахом дыма. Прохладный воздух квартиры стал сухим и горячим. Тихий шелест дождя за окном сменился ревом пламени и треском рушащегося здания.

Он падал. Но не в чужое сознание. Он падал в свое собственное. В колодец, который он сам запечатал много лет назад. Он падал в свою первую память.

Темнота взорвалась оранжевым и красным. Не цветом, который видят глазами, а ощущением всепоглощающего, яростного жара, который пожирал кислород, давил на барабанные перепонки низким, утробным гулом. Он был маленьким. Его тело было маленьким, слабым, потерянным в этом хаосе. Он чувствовал жесткую, шершавую ткань дешевого одеяла, накинутого на него. Вокруг кричали. Крики были повсюду, они вплетались в рев огня, создавая звуковой ад. Это были крики детей. И взрослых. Паника была такой густой, что ее можно было пить, как воду. Она пахла потом и страхом.

Он не понимал, где он. Длинный коридор, затянутый едким дымом. Стены, от которых исходил жар. Кто-то тащил его за руку, тащил быстро, грубо. Рука взрослого, сильная, отчаянная. Но потом рука исчезла. Его толкнули, он упал, ударившись щекой о холодный, пыльный линолеум. И остался один.

Вокруг бегали тени, большие, испуганные тени взрослых, которые его не замечали. Он был мебелью, препятствием под ногами. Он поднялся, кашляя, задыхаясь. Дым выжигал глаза, наполнял рот вкусом сажи. Он пополз, инстинктивно ища спасения, ища выход из этого ревущего, горящего нутра.

Именно тогда он услышал его. Не тот плач, что оставил Призрак в его голове, не эхо. А первоисточник. Он доносился из-за приоткрытой двери неподалеку. Тихий, испуганный плач другого ребенка. Такой же, как он. Потерянный. Один.

Неведомая сила заставила его ползти туда. Не логика, не мысль, а какой-то глубинный инстинкт. Он протиснулся в щель. Комната была маленькой, похожей на кладовку. И она тоже горела. В дальнем углу, скорчившись, сидел мальчик, обхватив колени руками. Он был чуть старше его. Элиас чувствовал это, не видя. Он чувствовал его дрожь, его ужас. Он был таким же, как и он сам.

Элиас подполз ближе. Жар становился невыносимым. Он протянул руку. Простое детское движение. Жест утешения. Жест единения перед лицом ужаса. «Ты не один». Он хотел дотронуться до плеча другого мальчика.

И он коснулся.

В этот момент мир перестал существовать.

Пространство и время схлопнулись в одну бесконечно малую точку касания. Это не было видением, не было потоком чужих мыслей. Это была сингулярность. Абсолютное знание. Он почувствовал не только страх этого мальчика. Он почувствовал все.

Он почувствовал боль женщины, запертой огнем в комнате наверху, ее отчаяние и молитвы. Он почувствовал агонию мужчины, на которого обрушилась горящая балка в коридоре, его последнее, захлебывающееся хрипение. Он почувствовал панику сотен детей, их растерянность, их боль от ожогов, их ужас перед ревущим пламенем. Он почувствовал страх пожарных снаружи, их решимость и бессилие. Он почувствовал скорбь директора этого места, этого приюта, который смотрел, как дело его жизни превращается в пепел. Он почувствовал холодное любопытство зевак на улице. Он почувствовал все сразу. Все жизни, все смерти, все эмоции, связанные с этой катастрофой, хлынули в его детское сознание через кончики его пальцев.

Его разум, неспособный выдержать этот напор, неспособный обработать эту бесконечную боль, треснул. Раскололся на тысячи осколков. Он закричал, но его крик утонул в реве чужих голосов в его голове. Он был не собой. Он был ими всеми. Он умирал сотней смертей одновременно. Он чувствовал, как обугливается чужая плоть, как лопаются чужие легкие, как останавливаются чужие сердца.

И сквозь этот ад, он почувствовал еще кое-что. Холод. В самом сердце этого огненного ада он ощутил точку абсолютного, неестественного холода. Не отсутствие тепла, а активную, злую, ненавидящую пустоту. Она исходила не от жертв. Она исходила от огня. Огонь был неправильным. Он был живым. И он был голодным. Он наслаждался.

Это последнее ощущение, это осознание разумного, злобного пламени, стало последней каплей. Его сознание не выдержало. Оно свернулось, отключилось, погрузилось в спасительную темноту, выжигая по пути все мосты, все воспоминания об этом мгновении, об этом дне, об этом месте. Оно похоронило этот ужас так глубоко, что на его месте осталась лишь гладкая, рубцовая ткань амнезии.

Он очнулся на полу своей квартиры. Тело билось в судорогах, каких не было даже после прикосновения к медальону Анны. Ледяной пот покрывал кожу, но внутри все горело. Он задыхался, хотя воздух в комнате был прохладным и чистым. Вкус пепла во рту был реальным. Боль от фантомных ожогов по всему телу была мучительной.

Он лежал, свернувшись в клубок, и дрожал. Прошли минуты, а может, и часы, прежде чем конвульсии прекратились, оставив после себя глухую, ноющую боль в каждой клетке тела. Он был пуст. Выжжен дотла.

Воспоминание вернулось. Не полностью. Оно все еще было окутано дымкой защитного шока. Но ядро его, тот самый момент прикосновения, теперь было с ним. Это была его первая память. Память о рождении его проклятия. Оно не просто появилось однажды. Оно было выковано в огне и чужой агонии.

И плач. Плач в его голове исчез. Потому что теперь он знал, чей это был плач. Это был плач того мальчика в кладовке. Мальчика, которого он коснулся.

Элиас медленно, с нечеловеческим усилием, поднялся на четвереньки, а затем, опираясь на кресло, встал. Мир качался. Он доковылял до стены и сполз по ней. Он сидел на полу, глядя в темноту, но теперь эта темнота была другой. Раньше она была его убежищем. Теперь она была зеркалом.

Призрак.

Он был там. Он был тем мальчиком.

Эта мысль не пришла как озарение. Она вросла в него, как холодная сталь. Это была единственная возможная, чудовищная правда.

Призрак не просто знал о нем. Он не просто вел его по следу из трупов. Он не играл с ним.

Он все это время пытался заставить его вспомнить.

Каждая жертва, каждый акт «правосудия» был не просто посланием. Это был урок. Он показывал Элиасу, как можно использовать их дар. Не как пассивное проклятие, а как активное оружие. Он показывал ему то, чем Элиас мог бы стать.

Ловушка была не для того, чтобы поймать его. Она была для того, чтобы разбудить его.

Имя «Призрак» было ложью. Он был не призраком из настоящего. Он был призраком из прошлого Элиаса. Его личным призраком.

Элиас закрыл лицо руками. Его пальцы были ледяными. Он чувствовал шрамы на своей душе, свежие, кровоточащие. Десять лет он прятался от мира, думая, что защищается от него. Но на самом деле он прятался от себя. От того, что лежало похороненным в его памяти.

Игра изменилась. Она никогда не была охотой на маньяка. Это было воссоединение. Встреча двух выживших из того ада, двух сломанных детей, чьи судьбы были спаяны воедино одним прикосновением в огне.

Но почему? Зачем все это? Зачем ему было нужно, чтобы Элиас вспомнил? Чтобы сделать его союзником? Чтобы наказать его за что-то? За то, что он тогда сделал? Или не сделал?

Вопросов стало только больше. Но теперь они были другими. Они были не о Призраке. Они были о нем самом. Кто он такой? Не слепой оракул, отшельник. А тот маленький мальчик, потерявшийся в огне. Что с ним стало после? Как он выжил? И что стало с другим мальчиком?

Холод в его квартире сгустился. Но теперь Элиас знал его природу. Это был не холод пустоты. Это был холод той самой точки неестественного зла, которую он ощутил в сердце пожара. Зла, которое не было человеческим. Зла, которое, возможно, и стало причиной всего.

Он поднял голову. Одиночество больше не было его броней. Оно было его клеткой. И теперь он знал, что ключ от этой клетки был не в том, чтобы спрятаться глубже. Ключ был там, в прошлом. В огне. В его первой памяти.

Он должен был узнать правду. Не о Призраке. О них обоих.

Дождь за окном все так же стучал по стеклу. Но Элиас больше не слышал в нем угрозы. Он слышал отсчет времени. Часы, запущенные много лет назад в горящем приюте, снова пошли. И он знал, что они отсчитывают секунды не до его смерти. Они отсчитывали секунды до того момента, когда ему придется снова встретиться с тем, другим мальчиком. И на этот раз простого прикосновения будет недостаточно.

Нити Призрака

Он поднял голову. Одиночество больше не было его броней. Оно было его клеткой. И теперь он знал, что ключ от этой клетки был не в том, чтобы спрятаться глубже. Ключ был там, в прошлом. В огне. В его первой памяти. Он должен был узнать правду. Не о Призраке. О них обоих. Дождь за окном все так же стучал по стеклу. Но Элиас больше не слышал в нем угрозы. Он слышал отсчет времени. Часы, запущенные много лет назад в горящем приюте, снова пошли. И он знал, что они отсчитывают секунды не до его смерти. Они отсчитывали секунды до того момента, когда ему придется снова встретиться с тем, другим мальчиком. И на этот раз простого прикосновения будет недостаточно.