САГА «Начало Будущего». Часть первая: Звездный скиталец бесплатное чтение

… ужас веками бродящий в ночи

бывал и в пещерах, чертогах, шатрах

от каждого дома хранит он ключи

во всех параллельных он ходит мирах

шаги его тихие словно и нет

дыхание каждый спиной ощущал

страха причину хранит он ответ

кистью из тьмы, тени он рисовал …

Глава первая «Ад»

Он закрыл глаза, и стало немного легче, хотя десятки изуродованных трупов, застывшие лужи и подтёки крови по-прежнему витали в его сознании. Вдруг, внезапно, он осознал смрад, пробивающийся сквозь всё – едкий, плотный, забивающий дыхание. Он застыл на мгновение, и его вырвало. Обильно.

Он согнулся пополам, встал на четвереньки, всё ещё не осмеливаясь открыть глаза. Содержимое желудка через нос и рот покидало его тело, сотрясающееся в рвотных спазмах. Уши заложило, руки и ноги разом онемели, и он завалился на бок. Тело всё ещё пыталось вытолкнуть из себя внутренности, уже пустые.

И тут его накрыло. Страх. Липкий, животный, древний, живущий в подсознании каждого, кто жил и дышал в этом мире. Спустя секунду он понял, что кричит. Звука собственного крика он не слышал – почему? – но отчётливо чувствовал, как его горло разрывается от немого вопля. Кричал от страха, полностью завладевшего его разумом, вытеснившего всё, буквально всё остальное.

Если бы силы не покинули его, этот страх заставил бы сломя голову нестись прочь от этого места. Но сил не было. Точнее, все его последние силы ушли в этот беззвучный вопль ужаса.

И вдруг слух вернулся.

Внезапно, оглушительно он услышал его – свой собственный вопль, животный и разорванный. Этот звук отрезвил его, прорезав пелену паники. В мгновение ока страх отступил, схлынул, как приливная волна, оставив после себя лишь оглушительную, мёртвую тишину.

Он лежал на боку, не решаясь пошевелиться, не решаясь открыть глаза. Он знал, что увидит. Ужас исковерканных тел, разорванных, скомканных и разбросанных по всему холлу, словно тряпичные куклы, брошенные разгневанным ребёнком. Эта картина была выжжена у него в памяти, и одного лишь воспоминания было достаточно, чтобы снова почувствовать тошнотворный спазм.

Тишина была настоящей. Давящей. Бездыханной.

И в этой тишине родился новый, холодный и ползучий страх – страх одиночества. Страх остаться одному наедине с этим.

«Господи… – пришла к нему запоздалая, обжигающая мысль. – Почему я остался жив? Зачем?»

Он открыл глаза. Резко. Неотвратимо. Решительно.

И замер.

Отрубленные пальцы лежали прямо перед его взором. Чуть дальше, прямо в луже его же рвоты, лежала принадлежавшая когда-то им рука. Дальше, по руке, его взгляд упёрся в затылок. Точнее, в то, что когда-то было затылком, а теперь – расколотый надвое, как орех, с широко разведёнными краями, – он вовсе не скрывал вывалившегося из него содержимого.

От увиденного его снова вывернуло. Пустой желудок сжался в каскаде мучительных, судорожных позывов.

Понемногу он пришёл в себя. К его удивлению, страх окончательно отпустил его, отступив, как ночной туман при первом луче солнца. Он поймал себя на мысли, что и смрад трупов больше не причиняет невыносимых ощущений – лишь горьковатый привкус во рту и тошнотворную слабость в коленях.

Он встал на четвереньки, всё ещё побаиваясь смотреть по сторонам. Его взгляд упёрся в потрёпанный пол холла. Тридцать шагов. Примерно тридцать шагов ужаса – и он добежит до стеклянных дверей главного выхода. А за ними… за ними уже не будет ничего из этого кошмара. Там будет лето, солнце и свежий ветер.

Почувствовав в мышцах прилив адреналина, он рванул с места. Он побежал к спасительным дверям так, как никогда не бегал в своей жизни. Он старался не смотреть по сторонам, чувствуя на себе пустые взгляды мёртвых глаз. Его взгляд был прикован к стеклянным дверям холла, за которыми плясали на ветру листья клёнов, светило солнце и была жизнь.

На последних шагах, уже у самой цели, его нога внезапно зацепилась за что-то мягкое и неподатливое. Он с криком полетел вперёд, кубарем катясь к дверям. Неимоверным усилием воли он попытался остановить своё движение и встать, но инерция швырнула его тело вперёд. Он врезался в стеклянную преграду плечом, и хрупкий материал с треском поддался.

Со всего маха он вылетел на улицу, в грохот бьющегося стекла и ослепительный, пьянящий свет. Он рухнул на асфальт, но это уже не имело значения. Он был снаружи. Он вырвался.

Воздух, который должен был быть свежим и сладким, обжёг лёгкие. Вместо пения птиц в ушах стоял нарастающий, пронзительный звон. Он поднял голову, чтобы увидеть солнце, но ослеп от его неестественно кислотного, зелёного света.

И тут его осенило. Это не спасение.

Стеклянный осколок под его ладонью отразил не его измученное лицо, а искажённую гримасу того самого Ужаса. Он не сбежал. Его выпустили.

Ад – не место. Ад – это осознание. Это личный ад, отлитый специально для него из его же собственных, самых потаённых страхов и ужасов. Это наказание, бесконечно более изощрённое, чем любая физическая пытка. Двери вели не на улицу. Они вели в его следующий ужас его персональной темницы.

И монстр, бродящий в её залах, с ключами от каждой двери, был не кем иным, как его собственным, доведённым до абсолютной материальности, чувством вины.

Он закрыл ладонями лицо. «Нет… Нет… Нет… Только не это…» – он тряс головой, снова и снова повторяя одно и то же слово, пытаясь отогнать невыносимую истину. И тут он заплакал. Он дал волю слезам, надеясь на душевное очищение, на катарсис, который должен был прийти после.

Но очищения не пришло. Слёзы не смыли тяжесть с души. В аду нет очищения – даже слезами.

Всё ещё повторяя шёпотом «нет» и заливаясь слезами, его взгляд упал на длинный, заточенный с одной стороны осколок стекла. Рука сама потянулась к нему. Он вонзил острый край себе в шею.

Если бы он знал, какая это боль – наверное, побоялся бы. Но сознание, бьющееся в истерике на задворках невыносимой агонии, твердило: «Не отступай. Дави сильней. Скоро всё закончится». Он давил. Захлёбываясь кровью, он рухнул на землю. Его рука, движимая уже не мыслью, а слепым животным инстинктом к смерти, продолжала вдавливать осколок в плоть, разрывая кожу, мышцы, вены.

Смерть всё не наступала, а боль не отступала, лишь нарастая, волна за волной. И тогда к отчаянию подключилась слепая, всепоглощающая ярость. Со злым, хриплым воплем, которого он сам не слышал, он рванул осколок на себя с такой силой, что тот вышел с другой стороны шеи.

Спустя пару секунд конвульсии стихли. Тело замерло.

И тьма, наконец, сжалилась над ним. Но лишь для того, чтобы в следующее мгновение он снова открыл глаза – в том самом холле, с той самой тошнотой и тем самым ужасом, готовый проживать свой персональный ад с самого начала.

Он очнулся от знакомого спазма в желудке и смрада разложения. Тот же холодный пол под щекой. Те же застывшие лужи крови.

«Нет… Снова…» – прошептал он, уже зная, что откроет глаза.

Он открыл их. Десятки изуродованных трупов по-прежнему лежали вокруг. Он механически повернул голову, чтобы увидеть то, что стало его единственной целью в прошлой жизни – стеклянные двери.

Его дыхание прервалось.

Дверей не было. Вернее, они были. Но не те, что прежде. От массивных стеклянных створок остался лишь зубчатый частокол осколков в раме. Кто-то… или что-то… выбило их изнутри. Снаружи, за проемом, клубился неестественно густой, непроницаемый туман, скрывающий обещанное лето и солнце.

И тогда его охватил новый, незнакомый ранее страх. Страх не перед известным ужасом, а перед неизвестным. Правила изменились.

Игра началась заново. Но приз был уже другим.

…Правила изменились. И его единственной подсказкой была эта фантомная боль в горле, нашептывающая один-единственный вопрос: «Что ты сделал в прошлый раз?»

Он откинулся на спину, зажмурившись, пытаясь подавить подкатывающую тошноту. Колени были подтянуты к груди – поза эмбриона в самом сердце ада. Нужно было думать. Не паниковать. Думать.

«С чего начать? – пронеслось в голове. – Сначала – основа. Кто я?»

Он попытался вызвать в памяти свое лицо. Ничего, кроме смутного ощущения костей под кожей. Он попытался выудить из тьмы свое имя. Тишина. Он пытался представить дом, комнату, любимое место, мать, отца, друга, жену, ребенка – любое лицо, любой привязанный к нему эмоцией образ.

Память не просто была пуста. Она была стерта. Выжжена дотла. Не было ни имени, ни прошлого, ни будущего. Не было даже ямы на месте воспоминаний – было просто ничего.

Существовал только Холл. Разгром. Кровь. Трупы. И фантомная боль от поступков, которых он не помнил.

Отчаяние, которое накатило на него в этот миг, было глубже любого страха перед монстрами. Он был Никем. Пустым сосудом, наполненным лишь болью и ужасом. Его наказывали не только за что-то, но и лишали самого права знать – за что. Смысл его мучений был скрыт в двойной конверт, и он даже не знал, с какой стороны подступиться, чтобы его вскрыть.

Он лежал и смотрел в кровавый потолок, и единственной мыслью, крутившейся в абсолютной пустоте его сознания, было:

Если у меня нет прошлого…, то какое мое преступление могло быть так велико?.. Или… чье?

Этот вопрос был страшнее всех увиденных до этого мертвецов.

Его начало бить нервной дрожью. Слезы, горячие и соленые, сами хлынули из глаз, смешиваясь с пылью и прахом на полу. Он зажмурился, свернулся калачиком, поджав ноги к груди, пытаясь стать как можно меньше в этом огромном зале смерти. Тело сотрясали беззвучные рыдания и бивший по нервам единственный вопрос: «За что?».

В аду даже слезы были частью пытки – они не приносили облегчения, лишь напоминали о том, что он еще жив.

Понемногу рыдания стихли, сменившись ледяной, всепоглощающей пустотой. Он перевернулся на спину и открыл глаза. Взгляд упирался в высокий, помпезный потолок. С него свисала массивная, некогда великолепная хрустальная люстра. И хоть она висела очень высоко, он разглядел, что на ее гранях и подвесках застыли многочисленные, темные брызги крови.

Резня. Здесь была не просто резня. Здесь было… он безнадежно искал в опустошенной памяти слово, способное описать масштаб произошедшего. Бойня? Избиение? Жертвоприношение? Ни одно слово не подходило.

«А может, ничего этого и не было».

Мысль ударила его под дых, словно острый кинжал, заставив резко выдохнуть и на секунду задохнуться.

Если это – его персональный ад, сшитый из самых потаенных страхов, то всё вокруг – лишь декорация. Бутафория. Эти трупы… они не были людьми. У них не было имен, историй, семей. Они были всего лишь реквизитом, собранным его собственным больным сознанием для создания идеальной пытки. Скорее всего, никого из его знакомых здесь вообще нет. Конечно, нет, – с горьким облегчением ответил он сам себе. – Ведь я никого не помню. Я и себя-то вспомнить не могу.

Внутренний диалог, холодный и логичный, слегка успокоил его. Это была не истина, но она была хоть какой-то опорой, островком в море хаоса. Дрожь утихла, взгляд прояснился. Мысли, еще недавно метавшиеся как перепуганные птицы, потекли медленнее, плавней, обретая жуткую, болезненную осознанность.

Он лежал на спине и смотрел в окровавленное хрустальное сердце люстры, и новый вопрос, уже лишенный истерики, родился в его голове:

Если всё вокруг – иллюзия, созданная для меня… то для чего такая сложная, проработанная до мельчайших деталей иллюзия? Что она должна заставить меня понять? Или… что я должен сделать?

Ад переставал быть хаотичным наказанием. Он начинал походить на многоуровневую головоломку. Самую ужасную головоломку на свете.

Он собрался с силами и медленно сел, вытянув затекшие ноги. И тут же его взгляд упал на нее.

Не на труп. На голову. Отрубленную – нет, не отрубленную аккуратно, а оторванную с чудовищной силой, о чем говорили клочья кожи и мышц на ее основании. Она лежала в неестественной позе, подпираемая чьим-то локтем, и ее широко раскрытые, стеклянные глаза были направлены точно на него.

Он инстинктивно зажмурился, застыв в той же позе. Холодная волна страха пробежала от копчика до затылка, растворившись где-то в черепе, оставив за собой ледяную пустоту. Он боялся пошевелиться, словно любое движение привлечет к нему ее внимание.

Он приоткрыл один глаз, щелочкой. Голова все так же взирала на него. Неподвижно.

Страшно. Боже, как же страшно, – билось в висках единственной мыслью.

И тогда его собственный разум, его главный мучитель, начал предательскую работу. Ему почудилось, что веко головы дрогнуло. Словно мушка пробежала. Потом ему показалось, что уголок рта дернулся в гримасе.

«Нет, нет, это просто нервный тик моего собственного глаза, это я сам моргаю, а мне кажется…» – попытался он уговорить себя, и тут голова моргнула… или ему это показалось? Он открыл глаза полностью, впиваясь в мертвый взгляд. Он смотрел, не мигая, минуту, другую. Глаза сохли, в них начинало резать, но он боялся моргнуть первым. Это была дуэль на взглядах с мертвецом.

Он неотрывно смотрел в глаза головы, настраивая себя на то, что, если ему это не показалось и голова снова моргнет, он вскочит как пружина и подбежав со всей силы пинком отправит голову куда-нибудь в даль холла. Но голова отказывалась моргать и со смертельным спокойствием взирала на него.

Он ждал. Затаив дыхание. Ждал повторения.

Прошла еще одна мучительная минута. Две. Его собственные глаза предательски подрагивали от напряжения, слеза застилала взгляд. Но голова не моргала. Она лежала совершенно неподвижно. Ее стеклянный, застывший взгляд был направлен сквозь него, в никуда. Ни одно мышечное волокно на ее лице не дрогнуло.

И это осознание было страшнее, чем если бы она действительно моргнула.

Его не подвела реальность. Его подвело его собственное сознание. Ад не изменил декорации. Он изменил его. Он заставил его увидеть то, чего не было. Он вскрыл самый глубинный, животный страх и проецировал его прямо на сетчатку его глаз.

Он сидел и молча сходил с ума, осознавая, что отныне он не может доверять единственному, что у него осталось – собственному восприятию. Врагом был не мир вокруг. Врагом был его собственный измученный разум, и против этого врага не было спасения.

Игра началась заново. Но приз был уже другим.

Теперь ему нужно было выиграть не у ада, а у самого себя. Это осознание было самым мучительным. Вот он есть, и он здесь. Нет «там», и нет «когда-то». Есть только «сейчас».

Он потряс головой, пытаясь отогнать накатывающую философскую бессмыслицу. Медленно, словно во сне, он поднялся сначала на четвереньки, а затем и во весь рост, так и не отрывая взгляда от мертвых глаз.

Окончательно убедив себя, что голова трупа (или… труп головы?) Он на секунду задумался. Как же правильно? Целое – это труп. А часть трупа – это что? Трупная часть? "Голова трупа" звучит как-то неполно… "Труп головы" – вообще бред, но логично.

Придя к выводу, что в его положении грамматика – не самое главное, он откинул эту мысль. В общем, убедив себя, что ни та, ни другая формулировка не способна моргать, он наконец оторвал взгляд и огляделся по сторонам.

Тел было много. Видимо, в момент «происшествия» – или, как он теперь мысленно определял, по задумке авторов декорации – холл был полон. Все они были разорваны, изувечены, переломаны. Ни одного целого тела, насколько хватало взгляда. Кровавые подтёки, брызги, целые лужи были буквально повсюду.

Теперь он смотрел на это всё как на гротескный реквизит, собранный для его персонального спектакля ужаса. Но страх никуда не девался. Он лишь сменил окраску: теперь это был страх допустить мысль. Предательская, ядовитая мысль: «А вдруг они настоящие? Вдруг это не декорация?»

Он с силой тряхнул головой, отгоняя её. Получилось. Но он отчётливо понял – она вернётся. И с каждым разом будет настойчивее.

Его взгляд скользнул по стенам, колоннам, потолку. Никаких разрушений, кроме выбитых в дребезг входных дверей. Словно невидимая сила, пронесшаяся здесь, яростно и избирательно, ломала только одно – хрупкие человеческие тела. Всё остальное осталось нетронутым, что казалось самым неестественным во всей этой картине.

А за дверным проёмом, словно стена, висел густой, молочно-серый, неподвижный туман. И тут… краем глаза. Мельком. На самый короткий миг.

Тень.

Нечёткий, расплывчатый силуэт в глубине тумана. Движение? Или просто игра света и его перегруженной психики?

Он замер, как лань, учуявшая хищника. Весь его внутренний диалог смолк, вытесненный единственным, животным вопросом:

Позвать на помощь? Или затаиться?

Вопрос был не праздным. Если этот ад – персональный и только для него, то звать на помощь не только бессмысленно, но и смертельно опасно. Любой, кто появится в том тумане, не будет испытывать к нему ничего, кроме «авторского» интереса. А интерес этот, как он уже успел понять, был очень, очень жестоким.

Он не издал ни звука, затаив дыхание и впиваясь взглядом в пелену, пытаясь разглядеть повторится ли движение. Его единственным оружием сейчас была тишина.

– Кто здесь? – крикнул он в туман, и тут же затих, затаив дыхание, боясь пропустить малейший шорох в ответ. Зачем? Задал он сам себе вопрос. Готовый или дать отпор, или бежать.

Секунда, другая, еще и еще… Тишина в ответ была гуще и страшнее любого звука. Внезапно где-то совсем рядом, оглушительно, раздирая пространство, завыла сирена. Он вздрогнул так сильно, что едва удержался на ногах, а в следующую секунду уже присел на корточки, инстинктивно зажимая уши ладонями и зажмуривая глаза. Звук бил не только по нервам – он бил физически, давил на барабанные перепонки, вибрировал в костях черепа, пробиваясь сквозь пальцы. Он открыл глаза. Оторванная голова все так же безучастно взирала на его животный ужас. Сирена стихла так же внезапно, как и началась. Он даже не сразу понял, что вокруг вновь воцарилась мертвенная тишина. Осторожно, словно не веря, приоткрыв уши, он убедился – тихо. И окончательно убрал руки.

– Вот так-то, – произнес он вслух, делая удивленные глаза голове, как будто та могла его понять.

Звук его собственного голоса, хриплого, но живого, вернул к реальности. Вернул и к первому, краеугольному правилу любого живого существа: безопасность. Его мысли, еще недавно метавшиеся в поисках смысла и памяти, обрели фокус, кристаллизовались в простую, примитивную задачу. Оружие. Мне нужно оружие. Укрытие, конечно, безопаснее. Но укрыться здесь – значило заживо похоронить себя в этой кровавой скорлупе, обреченно ждать, пока ад не придумает для него новую пытку. Он чувствовал это на уровне инстинкта, на уровне мышечной памяти – он не был таким. Он был тем, кто ищет палку, чтобы было чем встретить опасность. Откуда он это знал? Неизвестно. Но знал точно. И он принялся осматриваться, уже не как философ или исследователь, а как зверь, ищущий клык или камень. Его взгляд скользил по полу, выискивая что-то тяжелое, прочное, острое. Обломок ножки от стула? Осколок побольше? Что-нибудь.

Он в пятый, в десятый раз обводил холл взглядом, но ничего подходящего не мог найти. Ни обломка, ни палки, ни куска арматуры. Лишь тела, бесформенные кровавые массы и осколки стекла. И тут его взгляд снова скользнул по двери в дальнем углу холла. И его пронзила вспышка. Не память. Не изображение. А чистое, ничем не обоснованное знание, краткое, как разряд статического электричества. Оно длилось меньше доли секунды, но оставило после себя железную уверенность: Именно там. То, что нужно. Он направился к двери, стараясь не смотреть по сторонам, аккуратно обходя фрагменты тел и перешагивая через бурые лужи. И в какой-то момент, не уследив, почувствовал под подошвой нечто мягкое и упругое, хрустнувшее с тихим, влажным звуком.

Он посмотрел вниз. На полу, в одиночестве, лежал чей-то выпавший глаз. Теперь он был раздавлен. Чувство мерзости и брезгливости, острое и тошнотворное, подкатило к горлу. Он сглотнул спазм, подавив рвоту, и пошел дальше, стараясь уже не наступать ни на что цветом отличающееся от пола. Подойдя к двери, он увидел, что путь преграждает обезглавленный торс, застывший в неестественной позе. Наклонившись, чтобы ухватиться за ноги, он поймал себя на мысли: а вдруг эта голова, что смотрела на него, принадлежала именно этому телу? Он оглянулся, оценивая расстояние, на которое ее отбросило. Тихий, непроизвольный свист вырвался у него от осознания чудовищной силы, сюда приложенной. Внезапно собственный свист показался ему оглушительно громким в мертвой тишине. Он резко оборвал его, затаив дыхание и оглядываясь по сторонам. Все было мертвенно спокойно. Как на кладбище. Он взялся за холодные, уже окоченевшие ноги трупа и потащил его в сторону. Труп был на удивление тяжелым. Живым… Точнее, когда-то живым. Он почувствовал это – невыразимую, осязаемую реальность смерти. Мысль вернулась, на этот раз не как вопрос, а как приговор: «Это не декорация. Это по-настоящему». Его передернуло от этого осознания. Высвободив дверь, он осторожно приоткрыл ее и заглянул в щель. Тела, точнее, то, что от них осталось, были и там. Но он вздохнул с облегчением, которого сам от себя не ожидал. Это была бильярдная. Шесть массивных столов посередине, стойки с киями на стене, полки с шарами. Всё в бильярдной было как в холле: ничто не тронуто, лишь тела повсюду нарушали порядок. Увиденное слегка сбивало с толку. С одной стороны, каждая деталь кричала о жестокой реальности произошедшего. С другой – чудовищное количество жертв наталкивало на мысль о гротескной, чрезмерной декорации, собранной для его личной трагедии. Главный ли он здесь герой? Или просто статист, которому отвели роль выжившего, чтобы продлить муку? Он отбросил мысли. Выбрал самый длинный и тяжелый кий, ощутив его солидный вес. Сунул в карманы жилета четыре холодных, идеально гладких бильярдных шара, оттянувших ткань жилета своим весом. Как только последние шары с тихим, костяным стуком заняли место в кармане, тишину разорвал пронзительный женский визг. Все его тело мгновенно замерло, превратившись в один большой слуховой нерв. Он ловил эхо, пытаясь определить направление. Холл. Крик донёсся из холла. Адреналин ударил в виски. Он рванул обратно, не думая ни о чем, кроме этого звука. Выбегая в дверь, он споткнулся о тот самый труп, который с таким трудом оттаскивал. Нога подвернулась, и он кубарем полетел вперёд, по инерции катясь по липкому полу, через лужи и фрагменты тел. Кий вырвался из руки и, описав дугу, больно треснул его толстым концом по челюсти. Ошеломленный, с звоном в ушах и привкусом крови во рту, он резко вскочил на ноги. Голова кружилась, он помотал ею, пытаясь прояснить сознание, заодно смахивая с лица что-то тёплое и липкое. Он огляделся, дыхание сбилось, сердце колотилось где-то в горле.

Тишина. Гробовая, абсолютная тишина. Ни визга. Ни шепота. Ни движения.

Ничего, что могло бы издавать женские крики. Словно и не было ничего. Лишь он один, весь перемазанный в грязи и крови, с ноющей челюстью и пустотой, которая заглатывала звук снова. Он присмотрелся к разбитым входным дверям. С расстояния, через весь холл, их было плохо видно. Густой, молочный туман, висевший сразу за ними, скрывал всё. Но в какой-то момент полог тумана слегка колыхнулся, поредел у самой земли перед дверным проёмом, и он заметил слабое движение у самых осколков, снаружи. Вспышка адреналина. Он подобрал кий и с бешено колотящимся сердцем, со срывающимся дыханием рванул вперёд. Он бежал, спотыкаясь о неподвижные тела, не чувствуя под ногами ни липкой крови, ни скользких внутренностей. Уже на бегу, за несколько метров, до него дошло. Девушка. В чёрных, порванных одеждах. Она лежала, прижавшись спиной к зубчатой кромке того, что осталось от двери, и её рука слабо шевелилась, скребя по асфальту. Она была жива. Он рухнул на колени рядом с ней, отложив кий. В горле у неё торчал огромный, похожий на кривой кинжал, осколок стекла. Её глаза, широко раскрытые, смотрели на него невидяще, полные немого ужаса и мольбы. Из страшной раны на шее вытекала алая, неестественно яркая кровь. Уже не пульсируя в такт сердцу, а ровным, угасающим потоком.

– Держись… – хрипло прошептал он, не зная, что ещё сказать, что сделать. Его руки повисли в воздухе, не решаясь прикоснуться, боясь причинить ещё больше боли.

Он видел, как свет медленно угасает в её взгляде. Стекленеет. Как её пальцы, судорожно скребущие, замирают, разжимаются и затихают навсегда. Он сидел на коленях перед ней, весь в грязи и чужой крови, и смотрел, как последняя капля жизни покидает её тело. Эта короткая, жестокая надежда на спасение кого-то другого – а значит, и на своё собственное – умершая у него на глазах, длилась не больше десяти секунд. Тишина снова сомкнулась над ним, став ещё гуще, ещё невыносимее. Он остался один. Снова один.

Игра началась заново. Но приз был уже другим.

Он смотрел на её застывшее, побелевшее лицо и задавал себе один безответный вопрос за другим. Кто она? Была ли она важна в его прошлом? Было ли у него вообще прошлое? А у неё? Память молчала, отвечая ему лишь зияющей, оглушительной пустотой. Внезапно он осознал, что сидит на коленях перед трупом, а густой, молочный туман уже переступил через порог и медленно, неотвратимо окутывает их обоих, вползая в холл, как живая, дышащая сущность. Он подобрал кий, тяжёлый и надёжный в руке. Пальцами, дрожащими от напряжения, он прикоснулся к её холодной коже и мягко закрыл ей глаза, совершая этот последний, бессмысленный и оттого самый человечный жест. Кровь из раны уже не текла, застывая густой, тёмно-багровой коркой. Опершись на кий, как на посох, он поднялся на ноги. Ноги дрожали, но не от страха, а от истощения. Огляделся. Туман снаружи был непроницаем. Абсолютно. Протянув руку в белую пелену, он увидел, как она исчезла по локоть, словно её отрезали. Остаться? Здесь, среди привычного, изученного до последней кровавой лужи кошмара? Или пойти? Туда, где нет ни пола, ни стен, ни потолка, а есть только белое, беззвучное ничто. Он сделал шаг вперёд. Затем другой. Не оглядываясь на мёртвую девушку, на холл, на голову, что всё ещё смотрела куда-то с немым вопросом. Он шёл в туман. Потому что неизвестность – самая манящая и самая пугающая из всех субстанций. Она порождает самые светлые надежды и самые чёрные фантазии. Она была единственным, что у него осталось. Его фигура медленно исчезла в молочной пелене, и туман сомкнулся за его спиной, словно его и не было. Ног не было видно. При взгляде вниз возникало стойкое ощущение, что он идет по колено в густом, неподвижном молоке. Вскоре ощущения стали практически физическими: ноги с трудом продвигались вперёд, словно он зашёл в воду по пояс. Телу приходилось прилагать усилие, чтобы продавить эту плотную, упругую пелену и сделать хотя бы шаг. Ещё через пару шагов сопротивление стало почти непреодолимым. Он упёрся, как в невидимую стену мягкую на ощупь, но совершенно не преодолимую. Странно, но для кия преграды не было, он совершенно спокойно несколько раз проткнул стену и кий прошел, как если бы никакого сопротивления вообще не было. Инстинктивно он повернул назад – и с неожиданной лёгкостью сделал несколько шагов, будто туман сам выталкивал его обратно. Снова развернулся – и снова наткнулся на незримый барьер.

Догадка, туманная и зыбкая, мелькнула в сознании.

Спустя время – минуты или часы, здесь было невозможно отследить время – он понял. Его ведут. Ведут по невидимому лабиринту, стены которого были сложены из самого тумана. И самое странное началось потом. В его голове, вопреки полной дезориентации, отчётливо прорисовывался весь пройденный им в тумане путь, со всеми его поворотами и разворотами. Он знал. Знал каждый свой поворот, каждый тупик, каждый пройденный метр. Он мог мысленно пройти весь свой путь задом наперёд, не сбившись. Это было похоже на мышечную память или на интуицию, доведённую до сверхъестественной точности. Он не понял, как это получается, но отчетливо понял, что это умение росло не из глубин памяти. Но откуда? Кем он был в прошлой жизни и была ли она у него, снова всплыли вопросы в голове. Он продвигался вперёд, орудуя кием перед собой, как слепой посохом. Но он ни разу не наткнулся ни на что, кроме абсолютно ровной, будто отполированной асфальтовой поверхности. Это противоречило памяти – пусть и смутной, – которая упрямо твердила, что за дверями должны были быть лужайки и небольшие каменные статуи животных. Звуки вокруг были мёртвыми, ватными, поглощённые белой мглой. Он слышал только себя: своё тяжёлое дыхание, скрежет подошв по невидимому асфальту и глухой стук кия, который отзывался в костяшках пальцев. Спустя ещё какое-то время блужданий – время здесь давно потеряло всякий смысл, измеряясь лишь числом шагов и поворотов на его ментальной карте – он внезапно остановился. Тишина давила на уши. Он мысленно пролистал всю карту своего пути, все зигзаги и развороты. И его осенило. Как он раньше этого не понял? Все его движения, все, казалось бы, хаотичные повороты и пройденные тупики… Они выстраивались в чёткую, неумолимую геометрию. Он шёл по огромной дуге. Пока ещё не замкнутой, но уже не оставляющей сомнений – его водят по кругу. Предательская, холодная мысль пробила волну отрешённости и защекотала нервы ледяными пальцами: а будет ли вообще выход из этого круга? Или это и есть вся игра – бесконечно блуждать, осознавая свою ловушку? Он выдохнул. Странное спокойствие, рождённое от полного истощения и принятия, опустилось на него. Что он терял? Кроме призрачной надежды, которой у него и так не было. Он продолжил свой путь. Но теперь он знал. Каждый его шаг вперёд был шагом по окружности невидимого циркового манежа. Он обходил что-то огромное, незримое, что находилось в самом центре этого круга. Он водил пальцами по воображаемой карте в своей голове, чувствуя её кривизну. Поняв примерно, что ему делать дальше, он дал своим измождённым ногам отдых и опустился на твёрдую, невидимую под пеленой поверхность. Сидеть в молочной пустоте, не видя ни земли, ни собственного тела, было одним из самых сюрреалистичных ощущений за всё это время. Здесь, в этой белой, беззвучной мгле, пережитое ранее в холле уже казалось каким-то далёким и нереальным сном. Нет, он не забыл. Он помнил. Помнил все детали и мелочи – каждый отблеск на луже крови, каждый обрывок одежды на искалеченном теле. Но помнил как-то так, словно смотрел на это сквозь толщу воды или тумана, что обволакивал его сейчас с ног до головы. Вся картина воспоминаний была смазана, приглушена этой белой пеленой. Но стоило ему сосредоточиться на какой-то одной детали – на лице той девушки, на звуке собственного крика, на запахе крови и желудочного сока – и воспоминание прорезалось с пугающей, гиперреалистичной яркостью, вплоть до самых жутких звуков и запахов. Его резко замутило, желудок сжался в спазме. Он отшатнулся от этих картин, зажмурился – хотя это ничего не меняло в его белом окружении – и постарался поскорее оттолкнуть, загнать обратно в глубины сознания тот кровавый холл. Там было больно. А здесь, в этой тихой, белой пустоте, было почти спокойно. Почти. Он сидел в нигде, отгороженный туманом от собственных воспоминаний, и это было передышкой для него или новым, более изощренным испытанием – этого он пока не знал.