Служба по-внезапной-1. Чужой среди своих бесплатное чтение

Глава 1. Спокойной службы, десантник Дмитриев

Гайковерт в его руках визжал, выворачивая прикипевшие болты с «Лады-Гранты». Владимир Дмитриев действовал легко, почти артистично, несмотря на свой рост и широкие плечи. Каждое движение было выверено, экономно и точно. Сказывалась школа ВДВ, где он когда-то был пулеметчиком. Оттуда же, из голубых беретов, тянулись шутки-аксиомы: «Спешка нужна только при ловле блох».

Ранняя осень в Озерске была его лучшим временем. Конец сентября, бабье лето. Его шиномонтаж «У Вована» – не «сервис», не «центр», а скромная «точка» с вечным запахом резины. Его королевство. Здесь он родился, отсюда уехал в армию, сюда же и вернулся. Просто. Без заморочек.

Раздался скрип тормозов – у тротуара встала «дедушка» УАЗик участкового, старшего лейтенанта Игоря Петровича, грузного и краснолицего.

– Не, браток. Вчера по лесным дорогам катался, за бомжами какими-то… странными. Одеты, будто из исторического кружка сбежали. Шастают за озером. Испугались, в чащу драпанули. Эфир тревожный.– Володя, салют! Выручай, подкачай, а? Колесо спустило, как назло. – Опять по проселочным дорогам за «приключениями»? – усмехнулся Дмитриев, его аккуратная, коротко подстриженная борода растянулась в улыбке.

– В Озерске? – Игорь Петрович фыркнул. – Тут максимум похороны в цвете снимешь.Владимир только хмыкнул, приставляя шланг компрессора. Шипение воздуха заполнило помещение. – Может, кино снимают? – предположил он с насмешкой.

Проводив участкового, Владимир взглянул на часы. Близился вечер. Пора было закрываться. Дорога домой пролегала мимо озера. Воздух был по-осеннему свеж, пахло прелой листвой и водой. Но чем ближе он подходил к воде, тем страннее становилось вокруг.

Воздух будто сгустился, стал вязким, звонким. Пахло уже не просто осенью, а чем-то древним, диким – дымом костров, мокрой шкурой и грибами с гнилушками. Владимир, привыкший в армии доверять своим чувствам, насторожился. «И впрямь, эфир какой-то тревожный», – мелькнуло в голове.

Он свернул на грунтовку, ведущую к воде. Сделал несколько шагов, и знакомый пейзаж поплыл перед глазами. В ушах, помимо звона, на секунду прорезался чей-то далекий, искаженный голос, выкрикивавший одно непонятное слово: «Страж…»

Закружилась голова, в ушах поднялся оглушительный звон, будто он падал с многокилометровой высоты без парашюта. Земля ушла из-под ног. Падение было не в пустоте, а сквозь какой-то вихрь из чужих образов: промелькнуло лицо незнакомого старика в узорчатом одеянии, громадный камень с сияющими рунами, и тот же голос, уже четче: «Иди. Твой черед.»

– Что за… – он не договорил, инстинктивно встав в чуть более устойчивую позу, ноги чуть шире плеч, корпус напряжен.

И тут «падение» прекратилось так же внезапно, как и началось. Владимир моргнул. Машин не было. Асфальта не было. Хрущевок на горизонте не было. Вместо них перед ним простирался лес – не ухоженный парковый, а дикий, дремучий, пахнущий медведем и хвоей. А по грунтовой дороге, превратившейся в обычную колею, ехала телега. Деревянная, на кривых колесах, запряженная тощей лошадью. А на телеге сидел мужик в холщовой рубахе и лаптях, и смотрел на высокого, жилистого мужчину с бородой и в рабочей спецовке глазами, полными такого животного ужаса, что Владимиру стало не по себе.

Мужик что-то прохрипел. Язык был вроде бы славянским, но понять что-либо было невозможно.

Владимир инстинктивно потянулся к карману за телефоном. «Нет сети». Панический импульс – позвонить, написать в чат, загуглить «что делать, если пернесся в прошлое» – уперся в немую пластиковую коробку. Он ощутил абсолютную, физическую тоску по тому миру. Не по комфорту, а по самому воздуху, наполненному волнами Wi-Fi, гулом машин и уверенностью, что за углом есть аптека и отделение полиции.

И тут до него дошло. Мозг, воспитанный на армейском «принимай как есть» и десантном «действуй по обстановке», отбросил все невозможные варианты и принял единственно возможный, каким бы бредовым он ни был.

– Так-так-так, – тихо, почти беззвучно прошептал Владимир, глядя, как мужик с визгом швырнул вожжи и пустился бежать прочь от «лешего» в спецовке. – Похоже, лейтенант был прав. Эфир тут не просто тревожный. Он, блин, другой.

Он посмотрел на свои сильные, жилистые руки, испачканные в машинном масле. Эти руки умели собирать и разбирать «Печенег» с завязанными глазами и выправлять погнутый диск так, что владелец и не вспоминал о проблеме. Но что они смогут сделать здесь, в мире, где главный инструмент – соха? Чувство собственной ненужности ударило сильнее страха.

Он медленно опустился на корточки, поставил ящик с инструментами на землю. Рука, привыкшая держать пулемет, не дрожала. Достал пачку сигарет, прикурил. Дым, знакомый и едкий, немного прочистил голову.

– Ну что ж, – сказал он сам себе, окидывая взглядом первобытный пейзаж. Десантура научила главному: паника – первый шаг к гибели. – Прибыли. Теперь главное – не прое… не упустить высоту.

– Спокойной службы, десантник Дмитриев. Похоже, она только началась.

Спокойной службы, десантник Дмитриев, – прошептал он, и эта фраза впервые показалась ему не бодрым напутствием, а ледяным приговором. Он остался один на один с миром, где его знания о ШРУСе и камазовской резине не стоили и горсти гвоздей. Миром, пахнущим не машинным маслом, а навозом и дремучим страхом.

Он посмотрел на свои сильные, жилистые руки, испачканные в машинном масле. Эти руки умели собирать и разбирать печенег с завязанными глазами и выправлять погнутый диск так, что владелец и не вспоминал о проблеме. Но что они смогут сделать здесь, в мире, где главный инструмент – соха? Чувство собственной ненужности ударило сильнее страха.

Он медленно опустился на корточки, поставил ящик с инструментом на землю. Рука, привыкшая держать пулемет, не дрожала. Достал пачку сигарет, прикурил. Дым, знакомый и едкий, немного прочистил голову.

– Ну что ж, – сказал он сам себе, окидывая взглядом первобытный пейзаж. Десантура научила главному: паника – первый шаг к гибели. – Прибыли. Теперь главное – не прое… не упустить высоту.

Спокойной службы, десантник Дмитриев. Похоже, она только началась.

Глава 2. Высота взята. Что дальше?

Сигарета догорела до фильтра, обжигая пальцы. Владимир инстинктивно бросил окурок и раздавил его каблуком. Механическое действие вернуло к реальности. Хрупкой, невероятной, но реальности.

Он поднялся, чувствуя, как напряжена каждая мышца. Десантник в нем требовал действия: занять круговую оборону, оценить местность, угрозы, ресурсы. Шиномонтажник в нем хотел сесть на корточки и долго, смачно материться.

– Ресурсы, – тихо проговорил он, глядя на свой ящик.

Гайковерт без аккумулятора – бесполезный кусок пластика и металла. Набор ключей – разве что в качестве груза для пращи. Бутылка с воды… Он открутил крышку и с жадностью выпил половину. Пластик. Единственное, что связывало его с тем миром. Он сжал бутылку, и хруст стал самым громким звуком в этом первобытном лесу. Звуком его цивилизации.

Он огляделся. Лес стоял стеной – могучие дубы, стройные сосны, подлесок, в котором легко мог спрятаться человек. Ни линий электропередач, ни следов колес, кроме той самой колеи. Воздух был чистым, непривычно свежим, и от этого даже слегка кружилась голова. Тишину нарушали только птицы и далекий стук дятла. Ни гула машин, ни грохота завода. Абсолютная, оглушительная тишь.

«Значит, не галлюцинация. Слишком уж… детально».

Он посмотрел в сторону, куда сбежал мужик с телегой. Тот явно побежал к людям. А люди, испуганные чем-то непонятным, либо разбегутся, либо придут с вилами и косами. И то, и другое – плохой вариант.

– Значит, нельзя тут торчать. Высоту взяли, теперь надо ее удерживать. Или менять дислокацию.

Мысль вернулась к дому. К теплой, нетопленой еще квартире. К чайнику на плите. К несделанным делам на завтра. Завтра… Будет ли оно? Ком в горле встал плотный и тяжелый. Он сглотнул, заставив себя дышать ровнее.

– Ты же десантник, блин, а не сопливый салага. Собрался.

Первым делом – маскировка. Его синяя спецовка с затертым логотипом какого-то давно умершего бренда слишком ярко выделялась на фоне осенней листвы. Он снял ее, оставшись в темной футболке, и засунул в ящик. Потом набрал охапку пожухлых листьев и присыпал ящик у основания дерева. Получилось криво, но с десятка шагов уже не бросалось в глаза.

Следующий вопрос – что делать? Сидеть в засаде бессмысленно. Идти в ту сторону, откуда приехал мужик – рискованно. Но иного выбора не было. Нужна информация. Вода. Еда. И ответ на главный вопрос: «Где, блин, я?»

Он решил двигаться параллельно колее, скрываясь в лесу. Шаг за шагом, прислушиваясь к каждому шороху. Ноги, привыкшие к асфальту, спотыкались о корни, хрустели ветками. «Шумный как слон на учениях», – с досадой подумал он.

Шел он недолго, может, минут двадцать, когда лес начал редеть, а в нос снова ударил тот самый запах – дыма и чего-то варящегося. И голоса. Негромкий, плачущий женский голос и грубый мужской.

Владимир замер за толстым дубом и заглянул в просеку.

На опушке стояла покосившаяся избушка из темных бревен, крытая дерном. Рядом – небольшой огород с пожухлой ботвой. А перед избой – та самая телега. Лошадь, славно похрустывая, жевала траву у забора.

У телеги стоял тот самый мужик в лаптях, размахивая руками и что-то громко и быстро рассказывая другому, более коренастому мужчине в похожей одежде, с топором за поясом. А на крыльце сидела женщина в длинном платье и платке, закрыв лицо руками, и ее плечи вздрагивали от рыданий.

Владимир не понимал слов, но общий смысл был ясен: «Я видел страшного духа леса, огромного, как медведь, с железной палкой, он хотел меня забрать!»

Коренастый мужик с топором хмуро слушал, а потом рявкнул, перебивая:

– Заколдовал, говоришь? Или просто с перепою беса увидел? Допился до чертиков, а теперь нас пугаешь!

Рассказчик что-то запальчиво залепетал в ответ, тыкая пальцем в сторону леса. Тогда из-за спины мужика с топором вышел молодой парень, коренастый и дерзкий, с насмешкой в глазах.

– Дядь Андрей, да чего с ним говорить! – пренебрежительно бросил он. – Белены объелся, вот и брешет. Сейчас сходим, этого «духа» за вилы притащим, ежели он настоящий!

Мужик с топором что-то строго сказал ему, но парень лишь упрямо встряхнул головой. Владимир понял – они не были единым монолитом страха. Здесь были свои скептики. И это было одновременно и надеждой, и новой угрозой: если скептики возьмут верх, его придут убивать не из суеверия, а чтобы доказать свою правоту.

Коренастый мужик хмуро слушал, потом повернулся и крикнул что-то в сторону избы. Из двери вышли двое парней, лет шестнадцати, худые, испуганные, но с вилами в руках. Они что-то спросили, мужик с топором мотнул головой в сторону леса – прямо на дуб, за которым стоял Владимир.

«Вот и познакомились, – с горькой иронией подумал Дмитриев. – Сейчас организуют облаву на «лешего». А чем она закончится для парней с вилами?»

И тут его накрыло.

Он был чужаком. Пришельцем. Угрозой. Любая его попытка выйти на контакт могла закончиться кровью. Их кровью. Парни с вилами – не враги. Они просто защищают свой дом от непонятного ужаса. А он, Владимир Дмитриев, десантник и шиномонтажник, и есть этот ужас.

Моральная дилемма встала перед ним во весь рост, простая и неразрешимая. Остаться в лесу – значит обречь себя на голод и одиночество, став настоящим лешим, пугающим окрестности. Попытаться объясниться – почти наверняка спровоцировать конфликт, где ему придется либо убивать, либо быть убитым.

Он посмотрел на свои руки. Руки, которые умели чинить, собирать, помогать. И которые умели держать пулемет. Для кого они сейчас?

Голос мужика с топором стал громче, решительнее. Он взял в руки увесистую дубину и сделал шаг в сторону леса. Парни с вилами неуверенно последовали за ним.

Владимир отступил глубже в чащу. Сердце колотилось не от страха, а от бессилия. Он был сильнее, возможно, лучше вооружен (молоток против вил – сомнительное преимущество). Но он не мог поднять руку на этих перепуганных людей.

– Спокойной службы, десантник, – снова прошептал он сам себе, прячась за деревом и наблюдая, как тройка «охотников на лешего» осторожно входит в лес. – Похоже, первая задача – не занять высоту. А не стать мишенью для тех, кто ее тут охраняет.

Глава 3. Стратегическое отступление

Они вошли в лес нехотя, словно сами не верили в существование лешего. Мужик с топором – видимо, хозяин – шел впереди, сжимая дубину. Парни с вилами плелись сзади, озираясь на каждый шорох. Владимир, затаив дыхание за широким стволом сосны, оценил ситуацию с холодной, армейской четкостью.

Противник: трое мужчин, морально неустойчивые, плохо вооружены.Цель: избежать контакта, не допустить эскалации.Тактика: отход с маскировкой и элементами деморализации.

Он бесшумно отполз глубже, поднял с земли увесистую еловую шишку и метнул ее в чащу слева от себя. Шишка с сухим треском ударилась о сук и упала в подлесок.

Троица мгновенно замерла. Мужик с топором резко развернулся в сторону шума, подняв дубину.

– Ой! – донесся испуганный возглас одного из парней.

«Отлично, нервы не железные», – с удовлетворением отметил про себя Владимир.

Он переместился еще на два десятка метров, стараясь ступать по мху и голой земле. В руке оказался полуистлевший сук. Он дождался, пока «поисковая группа» снова осторожно двинется в его сторону, и швырнул сук вперед и вправо от себя. Тот, пролетев по воздуху, с громким хрустом разломился о ветки.

На этот раз реакция была ярче. Один из парней с вилами ахнул и отпрыгнул назад, чуть не задев товарища.

– Тише, черти! – прошипел мужик с топором, но по его позе было видно, что и ему самому не по себе.

Владимир использовал замешательство, чтобы отойти еще дальше, к ручью, который он заметил ранее. Вода – его новый рубеж обороны. Перейдя по скользким камням на другой берег, он обернулся. Преследователи нерешительно топтались у воды, явно не зная, стоит ли продолжать.

И тут Владимир совершил тактическую ошибку. Он решил, что для полной деморализации нужен финальный аккорд. Он достал из кармана зажигалку. Пламя было плохим вариантом – мог начаться пожар. Но звук… Он нашел небольшой сухой трутовик на березе, поднес к нему зажигалку и несколько раз щелкнул.

Резкий, сухой щелчок-хруст в осенней тишине прозвучал как выстрел.

Мужик с топором поднял голову. Его взгляд, полный суеверного ужаса, уперся прямо в Владимира. Их глаза встретились на секунду. Человек из будущего увидел в них не просто страх, а нечто древнее, первобытное – страх перед необъяснимым, перед магией.

– Огонь! Бесы! – завопил мужик, и это было первое слово, которое Владимир понял без перевода. Оно прозвучало как «пазы» или «пажи», но контекст не оставлял сомнений.

Вся троя бросилась наутек, не разбирая дороги, снося кусты, оставляя на ходу дубину и одно вило.

Владимир стоял на своем берегу, слушая, как треск убегающих ног затихает вдали. Он не чувствовал победы. Он чувствовал тяжесть. Он только что подтвердил их худшие опасения. Он стал для них дьяволом, щелкающим огнем.

– Ну вот, Вова, – пробормотал он, глядя на зажигалку в своей руке. – Познакомились. Теперь у них есть история о злом духе у ручья. Браво.

Он сделал несколько шагов вглубь леса, как вдруг замер. Из чащи, метрах в десяти, на него смотрели два желтых, плоских глаза. Матерый волк-одиночка, размером с теленка. Шерсть на его холке медленно поднималась дыбом, обнажая оскал, с которого капала слюна.

Инстинкт кричал: «Беги!». Армейская выучка диктовала: «Не поворачивайся спиной». Медленно, очень медленно, Владимир присел, не сводя глаз со зверя. Его пальцы нащупали на земле короткую, толстую палку – жалкое подобие дубины. Камень был бы лучше, но камней рядом не было.

«Спокойной службы, десантник», – прошипел он себе под нос, чувствуя, как по спине бежит ледяной пот.

Он и волк замерли в немом поединке, длившемся вечность. Зверь чувствовал странный, металлический запах и отсутствие паники, и это его смущало. Наконец, фыркнув, волк развернулся и бесшумно растворился в чаще.

Владимир оперся о дерево, его колени предательски дрожали. Он был сильным, но его сила была для асфальта и железа. Здесь его выносливость подверглась первому, унизительному испытанию.

Он перевел дух, заставив себя мыслить логически. Они убежали. Они расскажут другим. Вернутся с большей толпой. Его убежище у ручья было скомпрометировано.

– Значит, отход на вторую линию обороны, – приказал он себе.

Он вернулся к своему ящику, быстро проверил содержимое. Взяв его, он двинулся вдоль ручья вверх по течению, вглубь леса, подальше от жилья. Нужно было найти укрытие.

Мысль о том, чтобы просто уйти и скрыться, манила. Но другая, более упрямая, шептала: «Ты не можешь вечно прятаться. Нужно найти способ говорить. Или показывать. Без щелканья зажигалками».

К вечеру он нашел подходящее место – огромную ель, вывороченную бурей с корнем. Корневище образовало нечто вроде навеса. Это был не пятизвездочный отель, но как временная позиция – сгодилось.

Устроившись под корнями, Владимир достал последнюю сигарету. Он раскурил ее, глядя на просачивающийся сквозь хвою закат.

Первый бой он выиграл. Оттеснил противника без потерь с обеих сторон. Но война только начиналась. И чтобы ее выиграть, ему предстояло решить самую сложную задачу: перестать быть врагом. А для этого нужно было найти способ протянуть руку. Не железную палку-гайковерт. А именно руку.

Он потушил окурок, спрятав его в карман. Мусорить здесь было нельзя. Это уже не было просто лесом. Это был его новый дом.

И тут его накрыло.

Волна тоски, такой физически тяжелой, что он сглотнул ком в горле. Не по горячей воде из-под крана или мягкому дивану. Это было примитивно, по-звериному. Он тосковал по звуку. По навязчивому, вечному гулу озерского завода. По вою компрессора в его шиномонтажке. По дурацкой попсе, вечно лезущей из соседского радио. По тишине, наполненной жизнью его мира.

Здесь же тишина была абсолютной, мертвой, давящей. И он был частью этой дикой тишины. Один.

Рука сама потянулась в карман за телефоном… Пустота в кармане была страшнее, чем взгляд волка. Он был отрезан. Не просто в другом месте. В другом времени. Навсегда.

«А завтра, – с горькой иронией подумал он, – «У Вована» не откроется. Клиенты приедут, посигналят, уедут к другому. Кто-то скажет: «Вован, видать, вчера хорошо взял на грудь». И всё. Через неделю о его «королевстве» забудут. Жизнь там, настоящая, кипучая, шумная, пойдет дальше. А его здесь не будет. Никогда».

Он посмотрел на свои руки, слабо белевшие в темноте. Руки, которые могли за три минуты снять колесо и найти прокол. Здесь они были бесполезны. Они могли только метать шишки и сжимать рукоять молотка, готовясь проломить чей-то череп. Череп парня, который, возможно, просто хотел защитить свою семью.

Он не боялся умереть. Но он ужасался тому, чтобы прожить остаток дней в роли монстра, медленно дичая в этом лесу.

Спокойной службы, десантник. Какая уж тут служба. Это было медленное, мучительное самоубийство.

– Нет, – с внезапной, яростной силой подумал он, сжимая кулаки. – Нет, черт возьми! Я не сгнию здесь заживо. Я не стану для них лешим.

Он выдохнул. Дрожь в коленях прошла, сменившись холодной, тяжелой решимостью. Стратегия менялась. Высоту не просто нужно было удержать. Её нужно было сделать своей.

Опуститься до их уровня – значит одичать. Значит, ему придется поднять их до своего. Научить. Показать, кто он.

С этой неясной, но уже отливающей сталью целью он закрыл глаза, прислушиваясь к ночным звукам леса. Они все так же были другими. Но теперь он дал себе слово – когда-нибудь он заставит этот мир звучать в унисон с собой.

Интерлюдия. Искра

Щелчок в тишине хрустнул, как сломанная кость. Короткая, яростная вспышка осветила на мгновение корявые пальцы, сухой трутовик и широкие, остекленевшие от ужаса глаза Андрея.

– Огонь! Бесы! – вырвался у него вопль, прежде чем сознание успело осмыслить происходящее.

Они бежали, не чуя под собой ног. Спиной Андрей чувствовал тот взгляд – тяжелый, изучающий, нечеловеческий. Не бежали, а падали сквозь лес, спотыкаясь о корни, снося кусты, оставляя за собой дубину и страх, густой, как осенний туман.

Горло рвало огнем, в ушах стоял тот самый, сухой и костяной щелчок.

– Навий! Навий гость! – Андрей схватился за плетень, чтобы не рухнуть, и из его груди вырывались лишь хриплые, бессвязные звуки. – У Чертова ручья! Росту в три локтя, борода как у козла, а глаза… глаза человечьи, да неживые! Словно угли в пепле!

Михей, бледный как смерть, лишь мотал головой, давая подтверждение. Сенька, младший, стоял, обняв столб, и тихо плакал от пережитого ужаса.

Собрались быстро. Бабы всплеснули руками, заголосили. Мужики, кто с топором, кто с рогатиной, обступили Андрея, требуя ясности. Дети жались к матерям, испуганно таращась на взрослых.

– Железную палицу в руках держал! В две руки, с зубцами, словно гребень железный! И… щелк! – он щелкнул пальцами перед лицом ближайшего соседа, заставив того вздрогнуть, – сухо, кость ломят аль камень о камень – и всполох огня, без трута, без кресала! Чистая магия! Навья сила!

Из толпы, расталкивая людей, вышла старая Степанида, вся в узлах и сухих травах. Глаза ее, глубоко запавшие, горели мрачным огнем.

– Задабривать надо, Никифор! – проскрипела она, обращаясь к старейшине. – Молока, хлеба, яиц на пень положить. От нашего мира – ему, навьему. Отвяжется! Уйдет!

– Чего его бояться-то?! – надсадным, срывающимся на крик голосом рявкнул коренастый Гаврила, выходя вперед. В руках он сжимал тяжелую дубину, костяшки его пальцев побелели. – Один, как перст! Возьмем рогатины, луки, серпы… Разве духу пуп не режут? Давайте сходим, сейчас, пока след не остыл!

– Молчи, Гаврила! – обернулся к нему Андрей, и в его глазах стоял не отраженный ужас, а какое-то новое, трезвое понимание. – Ты его в глаза не видел. Он… на нас смотрел. Думал. Не как зверь. Не как бес. Смотрел и думал.

Эта мысль повисла в воздухе, показавшись многим страшнее и магии, и железной палицы. Дух, который оценивает. Который наблюдает.

– А может, это шведский лазутчик новый? – робко предположил кто-то с задних рядов. – В диковинных доспехах? Разведать пришел…

Все взоры обратились к деду Никифору. Старейшина стоял, опершись на посох, его лицо было неподвижным и суровым. Он долго молчал, глядя туда, где за деревней темнел лес. Потом медленно поднял руку, и в избе воцарилась мертвая тишина.

– Не леший он, – голос Никифора был глух, но каждое слово падало, как камень. – Леший водит, путает, с пути сбивает. А сей… сей наблюдает. Ждет. Сила его – в железе холодном и огне бездымном. Нечисть. Навьий гость. Тронуть его – оскверниться, накликать погибель на весь род. Не нам его судить.

Он обвел взглядом собравшихся, и взгляд этот был тяжел и непреклонен.

– Решаю. Не трогать. Не ходить к Чёртову ручью. Не хоронить дары тайком, как воры.

Никифор помедлил, давая своим словам прочно осесть в сознании односельчан.

– Выставим дары на опушке. Открыто. Как князю. Хлеб, молоко, сало. Посмотрим… что он возьмет. Возьмет еду – значит, плоть его не навья, и говорить можно. А если возьмет душу чью… – старейшина не договорил, но все поняли. – Семь дней будем смотреть. Семь дней для него и для нас.

Он не стал уточнять, что будет после. Но все поняли: семь дней молчания были назначены. Семь дней для наблюдения. И для него.

Под вывороченной елью Владимир Дмитриев потушил окурок, спрятав бычок в карман.

Он не знал, что в деревне его уже окрестили не лешим, а «Навьим гостем». Не знал, что старейшина запретил ходить к Чертову ручью, объявив его землей запретной. Не знал, что самые отчаянные головы во главе с Гаврилой уже клялись «выкурить нежить огнем», а старая знахарка Степанида тихо собирала в лукошко требуху для черного оберега.

Но он чувствовал. Чувствовал тяжесть их страха, словно физическое давление. Он был для них искрой, упавшей в пороховую бочку их древнего мира. Искрой, которая могла либо спалить все дотла, либо… выжечь дорогу к чему-то новому.

Он посмотрел на свой ящик с инструментами. На молоток, на ключи. Вещи, созданные для созидания, для починки. А в их глазах – это орудия колдуна.

«Нужно показать им другую искру», – промелькнуло у него в голове. Не огонь разрушения, а огонь знания. Но как? Как протянуть руку, когда любое движение воспринимается как угроза?

Ответа пока не было. Была только тишина леса, первый холод ночи и щелчок зажигалки, что эхом отзывался в его памяти. Эхом, который должен был стать не концом, а началом.

Глава 4. Волхв Удалой и мудрость Князя Дяди Васи

Семь дней.

Семь дней Владимир Дмитриев провел в лесу, превращаясь из десантника-шиномонтажника в оборванного отшельника. Семь дней он наблюдал. Он видел, как осторожные охотники из деревни обходили его район стороной, как они оставляли на пне у старой межи краюху черного хлеба и глиняный горшок с молоком.

«Волхв Удалой, – с горькой усмешкой пробормотал он, начиная начищать металлический диск до зеркального блеска. – Сидишь тут, Вова, брешешь как сивый мерин, а самому за себя противно. Дожил… Десантник и РАФовец в лице бродячих колдунов».

Но иного выбора не было. Сидеть в лесу до зимы означало медленную смерть. Нужно было вписаться в их картину мира. Стать для них не чудовищем, а… явлением. Со своими правилами.

Семь дней из-за частокола за ним следили. Сначала исподтишка, потом – все смелее. Видели, как он не просто берет хлеб, а отламывает кусок и медленно жует, глядя в сторону деревни. «Смотри, ест, как человек!» – шептались бабы. Видели, как он расчищает поляну – не как одержимый, а с умом, складывая хворост в аккуратные вязанки. «Работящий», – кивал кто-то из мужиков. Его странные, размеренные действия постепенно гасили первичный ужас, рождая жгучее любопытство.

Он потратил два дня на подготовку. Нашел полянку неподалеку от деревни, на опушке, хорошо видную со стороны пашни. Расчистил ее от валежника. Рядом с пнем, на котором оставляли дары, он воткнул в землю длинную, идеально прямую жердь. На вершине закрепил, используя проволоку от разобранного гайковерта, большой, отполированный диск.

Когда на шесте вспыхнул «солнечный зайчик», по деревне прошел сдержанный гул. «Это же… как око! – ахнул кто-то. – Он солнце на землю призвал!» Андрей хмуро наблюдал, но уже без прежней паники: «Нет, это… сигнал. Как костром. Нам сигналит».

Сигнальная система была готова.

Утром восьмого дня он увидел то, чего ждал. К опушке вышла не робкая женщина с дарами, а пятеро мужиков. Во главе – седой старик с посохом, тот самый дед Никифор. Рядом с ним – знакомый Андрей с топором и еще трое молодых парней, вооруженных рогатинами и луками. Они шли медленно, с опаской, но не бежали. Их вел не только страх, но и любопытство, разожженное его странными действиями.

Владимир вышел им навстречу. Он стоял прямо, расправив плечи, стараясь дышать ровно. Его спецовка была снята. Он был в темной футболке и штанах, что делало его вид менее чужеродным. За спиной – ящик с инструментами. В руках – только посох, вырезанный из крепкого дубового сука.

Они остановились в десяти шагах. Молчание повисло тяжелым, звенящим полотном. Дед Никифор первым нарушил его.

– Кто ты, пришелец? Из какого мира явился? – голос у старика был глухой, но властный.

Владимир сделал шаг вперед. Он заранее репетировал речь, подбирая простые, звучные слова.

– Я не из Нави, старейшина. Я – волхв. Странник. Имя мое – Владимир. А прозвище – Удалой.

**Произнося это, он чувствовал себя последним шарлатаном. Но в глазах деда Никифора он увидел не насмешку, а напряженное внимание. Игра началась. Отступать было некуда.**

Он сделал паузу, давая им впитать. Слово «волхв» явно произвело эффект. Они переглянулись. Волхв – это не леший. Это человек, но наделенный знанием и силой. Это уже была знакомая, хоть и опасная категория.

– Откуда ты пришел? Кому служишь? – спросил дед Никифор, впиваясь в него взглядом.

Вот оно. Главное. Владимир поднял голову, глядя в небо, будто взывая к высшим силам.

– Я шел долго. Из земель далеких, что за семью лесами, за семью реками. А служу я… – он снова сделал драматическую паузу, – …Славному Князю Небесной Дружины. Мудрому Воителю и Заступнику. Имя ему – Дядя Вася.

Он боялся, что они рассмеются. Но вместо этого увидел, как их лица просветлели. «Дядя Вася» – звучало просто, по-свойски, почти по-родственному. Не грозный Перун или далекий Сварог, а свой, понятный покровитель. Воитель и Заступник – это то, что им, жителям порубежья, было близко.

– Дядя… Вася? – переспросил Андрей, с любопытством разглядывая Владимира.

– Так точно, – не удержался от армейского Владимир, но тут же поправился. – Так и есть. Он учил меня мудрости своей. И завещал нести ее тем, кто в ней нуждается. Я пришел с миром.

– А огонь из пальцев? Железная палица? – в голосе деда Никифора все еще звучала настороженность.

– Не огонь, а искра познания, – высокопарно изрек Владимир. – Не палица, а орудие труда. Сила Князя Дяди Васи – не в разрушении, а в созидании. В умении держать удар и стоять за други своя.

Казалось, это их убедило. Но тут один из молодых парней, коренастый и дерзкий, с насмешкой в глазах, вышел вперед. В руках он сжимал тяжелую дубину.

– Волхв, говоришь? А силенку свою покажешь? Или только слова чужие повторяешь, как попка? – он бросил взгляд на своих товарищей, ища поддержки. – Я, Гаврила, волхвов всяких видал. Обманщики они, словами пустыми сытые.

Он был их голосом, их сомнением, выведенным на арену.

Дед Никифор что-то строго сказал ему, но Гаврила лишь упрямо встряхнул головой. Владимир понял – избежать испытания не удастся. Его авторитет, едва родившись, уже был под вопросом.

Он вздохнул. План «А» – дипломатия – дал трещину. Включается план «Б» – демонстрация силы. Но не смертоносной. Учебной.

– Силу покажу, – спокойно сказал Владимир. – Но не для того, чтобы тебя сломать, Гаврила. А чтобы научить. Подходи.

Гаврила, ухмыльнувшись, размахнулся дубиной, собираясь нанести прямой удар по голове. Ребята деревенские дрались просто – кто сильнее и яростнее, тот и прав.

Но Владимир был не просто сильным. Он был обученным. Он не стал подставляться под удар. Он сделал короткий, резкий шаг вперед-вбок, внутрь замаха, и левой рукой, как железным крюком, перехватил Гаврилу за предплечье, гася инерцию удара.

– Ты бьешь рукой, – спокойно, почти на ухо сказал он ему. – А надо – землей.

Небольшое, но точное движение корпусом – и Гаврила, не понимая, как это произошло, с грохотом и удивленным воплем полетел на землю, выронив дубину. Весь прием занял две секунды.

Все ахнули. Со стороны это выглядело как магия. Большой и сильный парень был повержен почти без усилия.

Владимир не стал его добивать. Он отступил на шаг, давая Гавриле подняться. Тот вскочил, красный от злости и стыда, но с ошарашенным взглядом. Он не понял, что произошло. Его мир, где прав тот, кто сильнее, дал трещину.

– Колдовство! – просипел он, но уже без прежней уверенности.

– Не колдовство, – голос Владимира прозвучал стальным, как армейская пряжка. – Тактика. Мудрость Князя Дяди Васи. Сила – в голове, а не только в мышцах. Легко повалить того, кто сам несется на тебя, как слепой бык. Ты силен, Гаврила. Но сила без ума – дрова для костра вражеского.

Гаврила стоял, тяжело дыша, но уже без прежней агрессии. В его глазах читалось непонимание, но и уважение.

– Покажи еще, – пробормотал он.

Владимир улыбнулся. Это был первый луч надежды.

«Ну вот, Вован, – мелькнуло у него в голове, пока он смотрел на заинтересованные лица мужиков. – Ты придумал себе князя, а они уже верят. Ты теперь не просто чужак с железной палицей. Ты – тень, которую этот "Дядя Вася" отбрасывает на их мир. И эта тень, похоже, начинает жить собственной жизнью».

–– Покажу. Но не сейчас. И не здесь.

Он повернулся к деду Никифору.

– Я пришел с миром. Я могу научить твоих воинов тому, что знаю. Как стоять насмерть. Как биться малым против большого. Как видеть поле боя. Мудрость Дяди Васи – вот моя плата за хлеб и кров.

Старейшина долго смотрел на него, потом медленно кивнул.

– Ладно. Волхв Владимир Удалой. Будь по-твоему. Иди в деревню. Но знай – глаз наш на тебе будет.

Владимир кивком принял условия. Он поднял свой ящик и двинулся за ними по тропе, ведущей к деревянным избам. Он чувствовал на себе десятки глаз – любопытных, настороженных, враждебных. Но среди них был один взгляд, который заставил его сердце дрогнуть.

На крыльце крайней избы стояла молодая женщина. Темные волосы, заплетенные в простую косу. И в ее взгляде не было ни страха, ни подобострастия. Была холодная, почти отстраненная оценка. Она смотрела на него так, будто видела не «волхва», а измученного, уставшего мужчину, прикрывающегося маской. И в этой пронзительной понятливости было что-то невыносимое.

«Черт, – мелькнуло у него в голове, когда он отвел взгляд. – Она же все видит». Эта женщина была опаснее Гаврилы с дубиной. Она могла разглядеть за легендой – человека.

Она стояла, прислонившись к косяку, и в руках ее был простой деревянный ковшик, будто она вышла за водой и застыла, увидев незнакомца.

Владимир снова посмотрел на нее, следуя за дедом Никифором. Но образ ее – строгий, печальный и пронзительный – уже запечатлелся в его памяти.

«Ну вот, Вова, – подумал он, переступая порог первой в его новой жизни избы. – Ты теперь волхв Удалой, последователь Князя Дяди Васи. И похоже, проблемы у тебя не только с выживанием, но и с… сердцем. Спокойной службы, десантник».

Его новая жизнь началась. Сложная, полная опасностей и абсурда. Но теперь в ней появилась не только цель, но и тайна. И пара темных, видящих насквозь глаз.

Глава 5. Топор и копье

Первая неделя в деревне, названной местными «Заозерной Слободой», пролетела в странном ритме, балансирующем между сном и явью. Владимиру выделили полуразваленную баньку на отшибе. Не роскошь, но крыша над головой и стены, скрывающие от постоянных, колючих взглядов – тех, что следили за ним с ненавистью, страхом и любопытством.

Старый Лекарь Степан, потомственный костоправ, с ненавистью наблюдал из-за угла своей избы, как волхв правит рассохшуюся дверь амбара.

«Моё дело отнимает, чужа́к проклятый, – шипел он в сторонке. – Своими железными штуками людей от Бога отваживает».

Его дни были заполнены работой. Сначала – тихой, почти незаметной. Он не лез с советами, а наблюдал. Увидел, как двое мужиков с потом и матом пытаются срубить толстенную сосну тупым топором. Молча, под насмешливые взгляды, он взял у них второй топор, нашел крупный булыжник и за полчаса, движением за движением, вернул лезвию остроту, о которой они забыли.

Первый раз рубанули – вошли, как в масло. Мужики переглянулись, потом кивнули – коротко, без слов.

Это была первая, крошечная победа.

Но не все шло гладко. На следующее утро он обнаружил, что упряжь, которую он починил вчера, кто-то ночью исподтишка перерезал. Мелкий, гадкий пассивный протест. Он понял – не все приняли его. Он молча починил и это, не подавая вида, но стал спать чутче.

Каждое утро он выходил на пустырь за околицей, где его уже ждала небольшая группа – Гаврила, еще пара парней и даже седой дед Никифор, наблюдавший из-под руки, мрачный и неодобрительный. Волхв Удалой начинал свой «урок».

Он не учил их убивать. Он учил их стоять.

Он ставил их в стойку – ноги чуть шире плеч, корпус устойчив, центр тяжести опущен.

– Сила – в ногах, – его голос, низкий и хриплый, резал утренний воздух. – Стоишь, как вкопанный – тебя не сдвинуть. Качнулся – летишь.

Гаврила, его первый и самый упрямый ученик, ломал приемы, но схватывал суть.

– Зачем эти ваши хитрости? – злился он после десятого броска. – Навалиться да смять – вот наш способ!

– Твой способ сработает, пока противник один и глуп, – холодно парировал Владимир. – А если их пятеро? Или десять? Умрёшь первым, герой.

После третьего дня, когда Владимир легко опрокинул его, использовав его же ярость, Гаврила поднялся не с руганью, а с задумчивым взглядом.

– Ты… этому всех учил? В своей… Небесной Дружине? – спросил он, выплевывая траву.

– Всех, – коротко ответил Владимир. – Самых стойких.

Именно Гаврила однажды притащил ему старое, кривое копье.

– Копьем владеешь, волхв? – в его голосе звучал вызов.

Владимир взял оружие. Оно было неуклюжим, несбалансированным. Палка с железкой. Но в его руках оно вдруг ожило. Он не стал делать выпадов и пируэтов. Он показал одно – короткий, резкий удар от бедра, вперед, в воображаемое горло или глаз. Потом еще. И еще. Движение было экономным, смертоносным, лишенным всякой красоты. Армейский штыковой бой.

– Зачем размахивать, как метлой? – спросил он, глядя на пораженных парней. – Одна цель. Одно движение. Или он. Или ты.

Он смоделировал нападение троих. Когда Гаврила, полагаясь на грубую силу, был «повержен» самым тщедушным из парней, использовавшим тактику волхва, – в глазах у всех что-то перевернулось. Это произвело большее впечатление, чем любой бросок.

С этого дня тренировки с копьем стали ритуалом. Владимир чувствовал, как в его руках просыпается старая, дремавшая мускульная память. Не шиномонтажника, а пулеметчика, для которого враг – это цель. Он гнал эти мысли прочь, но они возвращались, как навязчивые мошки, особенно по ночам.

А по ночам его мысли возвращались к ней. К женщине с темными глазами. Имя ее было Марина. Вдова. Жила одна, на том самом крыльце, где он увидел ее впервые.

Однажды вечером он шел мимо ее избы и увидел, как она пытается одной подпереть просевшую перекладину ворот. Он остановился.

– Позвольте.

Она вздрогнула, отшатнулась, но кивнула. Он нашел подпорку, поправил конструкцию. Работа заняла пять минут. Они молчали.

– Спасибо, – тихо сказала она, когда он закончил.

– Не за что, – он вытер руки о штаны, чувствуя себя нелепо огромным и неуклюжим рядом с ее хрупкостью.

– Ты учишь их не драться, – сказала она, глядя куда-то мимо него. – Ты учишь их не бояться. Это опаснее.

– Опаснее для кого? – насторожился он.

– Для тех, кто привык, чтобы их боялись, – лишь покачала головой Марина и ушла в избу.

Он долго стоял на пустой улице. Эта женщина будила в нем что-то давно забытое, не только желание, но и яростное, первобытное стремление защитить. И это пугало его куда больше, чем деревенские дубины.

Через десять дней пришла первая проверка. Еще за неделю мужики вернулись с охоты мрачнее тучи – нашли на опушке чужие кострища. «Не охотничьи», – бурчали они. Андрей как-то обмолвился: «Слухи ходят, что Кривой опять шныряет неподалеку».

И вот, с степи, от большой дороги, прискакал всадник. Не свой. Лицо обветренное, в шрамах, в одежде из грубой кожи. Разведчик. Или гонец. Он вел себя как хозяин, смотря на locals с презрением, и намеренно осквернил камень-предка у колодца, демонстративно плюнув на него.

Он говорил быстро, резко. Суть была проста: «Слушайтесь, платите дань, не то будет худо». Поселение, мол, теперь под крылом воеводы по имени Кривой. И Кривой жаждет серебра, хлеба и девушек.

В избе у деда Никифора снова стало душно. Но на этот раз страх был другим – не суеверным, а знакомым, бытовым, от которого не спрячешься в лесу.

– Раньше шведы похаживали, теперь свои же, оборотни, – мрачно сказал Андрей. – Кривой… я о нем слышал. Не человек, а гнида. Но гнида с десятком сабель.

Все смотрели на старейшину, а старейшина смотрел на Владимира.

– Что скажешь, волхв? Мудрость твоего Князя как с этим борется?

Все взоры уперлись в него. Владимир стоял, чувствуя тяжесть их ожидания. Он смотрел на эти лица – испуганные, уставшие, но не сломленные. Он видел Гаврилу, сжимающего кулаки. Видел Андрея, с тоской глядящего на свой топор.

Его вопросы о Кривом были краткими и точными: «Сколько людей? Есть ли лучники? Конные? Откуда обычно нападают?» Этот деловой, бесстрастный тон пугал деревню больше любой бравады. Они поняли – этот человек не просто будет драться. Он будет воевать.

– Мудрость Князя Дяди Васи проста, – сказал он, и его голос прозвучал так тихо, что все замерли. – Со своими – мир и созидание. С врагами… – он сделал паузу, и его спокойные серые глаза обвели собравшихся, – …с врагами – никакой пощады. Покажешь слабину – сожрут. Ударишь первым – выживешь.

Он подошел к стене, где стояло его тренировочное копье. Взял его.

– Дань платить не будем. Девушек не отдадим. Гонцу передадим, чтобы его Кривой шел лесом. А сами… – он ткнул копьем в воздух, коротко и резко, – …будем готовиться.

В его взгляде появилось что-то новое. Не театральная важность волхва, не усталая ирония десантника. Это была холодная, обезличенная решимость.

Выйдя из избы, он увидел Марину. Она стояла у своего забора и смотрела на него. И в ее глазах не было вопроса. Был ответ. И молчаливая поддержка.

Ну вот и началось, Дмитриев, – подумал он, сжимая древко копья. – Ты хотел мира. Но этот мир оказался с зубами.

Он оставался сидеть на земле, чувствуя, как боль в боку пульсирует в такт с биением его сердца. Марина ушла, оставив его с горьким осознанием: он принес в этот мир не только тактику и дисциплину. Он принес моральную язву.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – промелькнуло в голове, но на этот раз без горечи. – Похоже, ты наконец-то прибыл к месту службы. Твоя шиномонтажка и гул завода – там, в другой жизни. Здесь же осталась только эта… тень. Тень Князя Дяди Васи, которую ты создал. И она оказалась тяжелее, чем любая железная палица. Ее теперь не спрячешь в ящик с инструментами».

Боль в боку пульсировала в такт с биением его сердца – того самого, что больше не стучало в унисон с гулом озерского завода, а билось здесь и сейчас, в такт с жизнью этого нового, чужого и уже такого родного мира.

Интерлюдия. Кривая правда

Дым от костра поднимался ровным столбом в неподвижный вечерний воздух. Пахло гарью, жареным мясом и конским потом. Кривой сидел на обрубке дерева, отдаленно напоминавшем трон, и точил узкий длинный нож. Движения его были точны, почти ласковы. Он не точил – он беседовал с клинком, шепча ему что-то неслышное.

Его лагерь располагался на высоком берегу реки, вдалеке от больших дорог. Не кучка бандитов, а хорошо организованный стан: поставленные по кругу кибитки, дозорные на подступах, дымокурьи для комаров. Здесь была своя, жесткая иерархия, свой порядок. Порядок силы.

Гонец, тот самый, что ездил в Заозерную Слободу, стоял перед ним, понуро опустив голову. Он уже все рассказал.

– Отказались, значит, – Кривой не глядел на него, проводя большим пальцем по лезвию. Голос его был глуховат и спокоен. – И какой-то волхв у них новый объявился. Интересно.

Он наконец поднял голову. Лицо его было бы строгим и даже благородным, если бы не старый сабельный шрам, тянувшийся от виска до угла рта и делавший его улыбку вечной, кривой гримасой. Но самые страшные были глаза – плоские, светлые, как мутное стекло, в них не читалось ничего, кроме холодной оценки.

– Ну что ж, – Кривой отложил нож. – Тем интереснее. Надоели эти покорные овцы. Пора бы и волкам поужинать.

Он встал, и все вокруг, даже самые отпетые головорезы, невольно выпрямились. Он не был исполином, как Владимир, но в его фигуре чувствовалась пружинистая, жестокая сила.

– Думают, раз колдун у них появился, стали неприкасаемы, – он усмехнулся, и шрам пополз вверх, обнажая желтые зубы. – Забыли, что против стали любая магия – дым.

Он прошелся перед костром, его тень, кривая и длинная, плясала на стенах кибиток.

– Я им напомню. Напомню, что такое настоящая сила. Не та, что из пальцев щелкает, а та, что выжигает дотла. Та, что ломает хребты.

Он остановился и повернулся к гонцу.

– Серебра им мало. Хлеба мало. Девушек… мало. Теперь я хочу их душу. Хочу, чтобы они сами приползли и отдали мне всего своего волхва. Вместе с его железной палицей.

В его голосе не было ярости. Была мертвая, ледяная уверенность. Он не просто грабил. Он подчинял. Ломал. И наслаждался этим процессом, как гурман наслаждается дорогим вином.

– Они думают, что защищают свой дом, – тихо сказал Кривой, глядя в сторону, где за лесами лежала Слобода. – Они ошибаются. Они просто удобряют землю для нового порядка. Моего порядка.

Один из его людей, коренастый детина с обожженным лицом, хрипло рассмеялся:

– Разреши, воевода, я сам этого колдуна за вилы приму! Посмотрим, как он против моего топора попрыгает!

Кривой посмотрел на него своим стеклянным взглядом, и смех тут же стих.

– Ты ничего не понял, Гнат. Сила – не в топоре. Сила – тут. – Он ткнул пальцем себе в висок. – Они верят в своего волхва. Значит, нужно сделать так, чтобы они в него разуверились. Чтобы он стал для них позором. Трусом. Предателем. Сломленный идол раздавит их вернее любого топора.

Он вернулся к своему обрубку, его кривая тень снова легла на землю.

– Пусть пока думают, что у них есть время. Пусть готовятся. Страх, растянутый во времени, вкуснее внезапного удара. Мы придем не тогда, когда они ждут. Мы придем тогда, когда они уже надеяться перестанут.

Он снова взял в руки нож, и его кривая улыбка стала еще шире.

– А пока… пока мы дадим им немного ложной надежды. Это сделает падение их волхва еще слаще.

В лагере воцарилась тишина, нарушаемая лишь треском костра. Все понимали – игра началась. Игра, где ставкой были не просто ресурсы, а сама душа деревни. И Кривой был мастером такой игры.

Он сидел у огня, его кривое отражение колыхалось в воде далекой реки, и казалось, что сама тьма вокруг него сгущается, принимая знакомую, уродливую форму. Форму правды, у которой только один изгиб.

Его изгиб.

Глава 6. Первая кровь

Семь дней тишины.

Семь суток, когда каждый скрип ворот заставлял женщин вздрагивать, а мужики не выпускали из рук топоров даже за обедом. Воздух в Заозерной Слободе стал густым и тягучим, как смола, пропитанный страхом и ожиданием.

За эту неделю Владимир выжал из деревни всё, что мог. Он расставил дозоры по принципу «тройки» – два молодых парня с одним опытным охотником. Научил их простейшим сигналам: два коротких свиста камнем о ствол – «вижу врага», прерывистый крик филина – «отход», треск сухой ветки под ногой – «замечен след».

По его приказу на опушке, вдоль ручья и на подступах к деревне появились хитроумные растяжки из конского волоса с глиняными погремушками. Со стороны это выглядело как детская забава, но Владимир знал – в ночной тишине эти хрупкие черепки станут громче набатного колокола.

«Ты превращаешь нашу деревню в ловушку для зверя», – мрачно заметил как-то вечером дед Никифор, наблюдая, как Владимир на песке чертит Гавриле схему флангового охвата.

Владимир не отрывался от карты, его пальцы уверенно выводили стрелы и условные знаки.

«Лучше быть ловушкой, старейшина, чем дичью, которую загонят и прирежут в любом удобном для охотника месте».

Раскол в деревне, едва наметившийся в первые дни, углублялся с каждым днем. Лекарь Степан, потомственный костоправ, чей авторитет сильно пошатнулся после того, как Владимир за одну ночь вправил вывих сыну Андрея, теперь открыто стравливал воду у колодца, если к нему подходили «ученики волхва».

«Не приму отступника! – шипел он, косясь на тренировочную площадку, где парни под руководством Владимира отрабатывали стойки. – Бог накажет за общение с еретиком! Лучше честная дань, чем проклятие на весь род! Лучше покорность, чем кровь!»

Но самая тяжелая ноша легла на Гаврилу. Парень, всегда полагавшийся на грубую силу и яростный натиск, теперь часами отрабатывал один и тот же, казалось бы, простой прием – бесшумный подход и захват. После третьего дня изнурительных тренировок он в ярости швырнул тренировочный деревянный нож.

«Да что это за женская работа?! – взорвался он, его лицо пылало от злости и унижения. – Подкрадываться, как тать, сжиматься в комок, как испуганный еж! Где сила? Где удаль? Где лицом к лицу, грудь в грудь?!»

Владимир, молча наблюдавший за ним, медленно подошел, поднял нож и вложил ему обратно в заскорузлую ладонь.

«Медведя ты можешь одолеть в честном бою, – тихо, но так, что каждое слово прозвучало с ледяной четкостью, сказал он. – А против десяти вооруженных, обученных и безжалостных медведей? Сила без ума, Гаврила, мертва. А трупный запах враги чуют за версту».

В ту же ночь он устроил первые серьезные учения. Разделил всех парней на два отряда – «нападающих» и «защитников». Задача была проста – «нападающие» должны были пробраться к амбару с припасами незамеченными и «поджечь» его. Гаврила, пылая желанием доказать свою правоту, возглавил нападение.

Они провалились с треском. Пять человек из семи были «обезврежены» еще на подступах парнями, которых Гаврила прежде считал слабаками и мямлями. Сам он, прорвавшись-таки к амбару, был взят в клещи тремя «защитниками», использовавшими ту самую тактику, которой учил Волхв. Его скрутили, не дав даже размахнуться.

«Неужели… неужели все это время мы были просто стадом? – с горьким, болезненным прозрением прошептал Гаврила, поднимаясь с земли и смотря на своих товарищей, которые сумели остановить его, не пролив ни капли крови. – Гонялись за славой, а проигрывали бы любому, кто умнее и хитрее?»

Владимир, стоявший в стороне, не стал комментировать. Горький урок усвоенный самостоятельно стоил десятка его лекций. Он видел, как в эту ночь в глазах этих простых парней что-то изменилось. Исчезла бравада, появилась сосредоточенная, холодная решимость. Они впервые по-настоящему поверили, что у них есть шанс.

Но до первого настоящего испытания этой версы оставались считанные часы.

Утро восьмого дня всколыхнуло деревню пронзительным женским воплем. Не просто криком испуга – леденящим душу визгом, в котором читалось отчаяние и ужас.

Люди высыпали из изб, хватая что попало под руку – топоры, вилы, простые палки. Владимир был одним из первых, его армейская привычка к мгновенному подъему сработала безотказно. Он выскочил из бани, на ходу натягивая телогрейку, сжимая в руке увесистый молоток.

Толпа собралась на краю огорода, у самой околицы, там, где начиналось картофельное поле. В центре, молчаливым и ужасным аккордом, лежала Белка – пестрая коровенка, любимица деревенских ребятишек. Но это была уже не та добрая, флегматичная животина.

Ее изуродовали с какой-то садистской, демонстративной жестокостью. Глаза были выколоты, ноги переломаны в нескольких местах и неестественно вывернуты. Брюхо вспороли не для быстрой смерти, а будто вскрывали – ребра торчали из кровавого месива. Но самое жуткое было не это. Рядом с тушей в землю был вкопан обугленный кол, а на него насажена тряпичная кукла. Кукла сшита грубо, из темной ткани, но с тщательно вышитым перекошенным от ужаса лицом и рыжими нитками волос – точь-в-точь как у дочки Андрея, Маринки.

Паника, сдерживаемая всю предыдущую неделю, прорвалась наружу. Женщины рыдали, закрывая лица передниками, дети с испуганными глазами жались к матерям. Даже мужики, видавшие виды, отворачивались, бледнея и сглатывая комы в горле.

«Навьи метки! Проклятие!» – раздался истеричный крик. Это был Лекарь Степан. Он стоял, трясясь всем телом, и тыкал дрожащим пальцем то в изуродованную тушу, то в сторону Владимира. «Я говорил! Говорил всем! Это он навлек! Его кровожадный бог требует жертв! Сначала скотину, потом наших детей! Он принес нам погибель!»

Шепот одобрения прошел по толпе. В испуганных глазах людей читалось то, чего Владимир боялся больше открытого нападения – суеверный ужас, готовый найти виноватого.

Он молча, не обращая внимания на крики Степана, прошел сквозь толпу. Люди расступались перед ним, но не с уважением, а с опаской, как перед прокаженным. Он подошел к месту жуткой находки и опустился на корточки. Его лицо было каменной маской, но внутри все закипало от холодной ярости. Это была не просто жестокость. Это был расчетливый удар по психике.

Он осмотрел землю, тушу, кол. Его взгляд, привыкший замечать детали, выхватывал мелочи. Следы двух пар ног – один крупнее, другой помельче. Пятна крови, брызги на траве. Он поднял голову, его голос прозвучал громко, резко, перекрывая плач и шепот.

«Работали двое!» – объявил он, заставляя всех замолчать. – «Один держал, другой резал. Кончики лезвий, судя по порезам, загнуты – резали с размаху, с остервенением. Со злости. Не для еды – для устрашения».

Он встал, выпрямился во весь свой немалый рост, его спокойные серые глаза обвели окруживших его людей, цепляясь за каждый взгляд.

«Они не забрали мясо. Не тронули шкуру. Они пришли не грабить. Они пришли напугать. Потому что боятся. Боятся выйти против нас в чистое поле. Боятся встретиться с нами лицом к лицу. Значит, наша готовность, наша сила уже заставила их дрогнуть!»

Его слова повисли в воздухе. Люди молчали, переваривая услышанное. Логика Владимира была железной, она пробивалась сквозь пелену суеверного страха. Но семя сомнения, брошенное Степаном, уже упало в благодатную почву. В тот день на утренние тренировки пришло меньше народу. А Гаврила, появившийся с мрачным, но решительным лицом, первым подошел к Владимиру.

«Что будем делать, волхв?»

Владимир посмотрел на вкопанный кол с уродливой куклой.

«Будем ждать. Их ход окончен. Теперь готовим наш».

Еще три дня прошли в звенящем, невыносимом напряжении. Каждая тень к ночи казалась крадущимся врагом, каждый шорох заставлял хвататься за оружие. Дозорные на вышках всматривались в предрассветную тьму до рези в глазах. Владимир почти не спал, обходя посты и проверяя растяжки. Он чувствовал – ждать осталось недолго.

Налет случился в ту самую ночь, когда усталость начала брать верх над бдительностью. За два часа до рассвета, когда даже ночные птицы умолкли, а туман с реки густой пеленой окутал окраины.

Именно туман и выбрали нападающие. Четверо людей Кривого, закутанные в темные плащи, двигались бесшумно, как призраки, используя каждую складку местности, каждую тень. Их цель был самый крупный амбар, где хранились мука, сушеное мясо и зимние припасы. Поджечь его – значит обречь деревню на голодную зиму.

Они были профессионалами. Обходили известные им ямы-ловушки, замерли, заметив тень дозорного на крыше ближайшей избы. Но они не знали о системе Владимира.

Первый из них, осторожно ступавший в двадцати шагах от амбара, задел плечом почти невидимый конский волос.

Тихий, сухой треск разнесся в ночной тишине, словно выстрел. Это была не просто погремушка – глиняный горшочек, начиненный мелкими камушками, сорвался с ветки и разбился о камень.

Эффект был мгновенным. Из ближайшей избы, где, казалось, все спали, бесшумно высыпали три фигуры. Не с дикими криками, как бывало раньше, а молча, по-волчьи. Во главе – Гаврила, сжимавший в руках не дубину, а короткое, удобное для тесного боя копье.

Нападавшие замерли в нерешительности, ослепленные внезапным провалом их плана. Этой секунды хватило.

Гаврила, не раздумывая, ринулся на ближайшего поджигателя. Тот, коренастый детина с секирой, занес оружие для мощного удара, но Гаврила не стал ловить его на свою защиту. Он сделал короткий, резкий выпад вперед-вбок, как учил Владимир, и острие его копья пришлось точно в подмышку противника, одетого в кожаную куртку. Не смертельно, но болезненно и деморализующе – клинок скользнул по ребрам, и детина с стоном отпрянул, выпуская секиру.

Второй нападающий, метнувшийся в сторону, попал в зарательно расставленные «клещи». Двое парней, выскочившие из-за угла амбара, синхронно накинули на него большую сеть, сплетенную из лыка по чертежу Владимира. Запутавшись, тот с проклятием рухнул на землю.

Третий, видя провал, швырнул на крышу амбара тлеющую головню, но она, ударившись о сырые от тумана драницы, лишь шипя скатилась вниз, так и не разгоревшись. Четвертый, тот, что был подальше и нес факел, замер на мгновение, увидев, как его товарищей захватывают живыми, а затем, бросив факел, пустился наутек, растворившись в тумане. На его перекошенном от ужаса лице на мгновение отразился свет из распахнутой двери избы.

Бой, вернее, быстрая и жестокая нейтрализация, длился меньше минуты. Никто не был убит, но двое нападавших были обезоружены и захвачены, один ранен и тоже в плену. Победа. Безоговорочная и демонстративная.

Когда все стихло, из тумана вышел Владимир. Он не участвовал в схватке, наблюдая с крыши бани, как разворачивается действо. Его лицо оставалось невозмутимым, но в глазах читалось холодное удовлетворение. План сработал. Ученики не подвели.

«ВИДАЛ, ВОЛХВ? ВИДАЛ?!» – Гаврила сиял, его руки дрожали, но не от страха, а от адреналина и восторга. Он подбежал к Владимиру, тыча пальцем в поверженных врагов. «Мы смогли! Без потерь! Как ты и говорил!»

Владимир молча подошел к пленным. Один, тот, что был поражен копьем Гаврилы, лежал без сознания, хрипло дыша. Второй, запутавшийся в сети, бился в бессильной ярости. Третий, тощий безусый парень, стоял на коленях, прижимая к груди сломанную руку и тихо постанывая. Его глаза, полные животного ужаса, бегали по лицам собравшихся односельчан.

Люди высыпали из домов, теперь уже не со страхом, а с изумлением и растущей гордостью. Они смотрели на поверженных врагов, на своих парней, стоящих с оружием в руках, и на молчаливого волхва. Впервые за долгое время в их глазах появилась не просто надежда, а уверенность. Они смогли. Они защитили свой дом.

Но глядя в испуганное лицо юного пленного, Владимир почувствовал не радость, а тяжелую, холодную тяжесть на душе. Это была только первая ласточка. Настоящая буря была еще впереди.

Пленных втащили в тот самый амбар, что они пытались поджечь. Воздух внутри стоял спертый, густой от хлебной пыли, сушеных трав и человеческого страха. Троих разметали по углам:

Тот, что был в сети, сидел связанный у стены, тяжело дыша и исподлобья бросая на всех злые, волчьи взгляды.

Раненый с проколотыми ребрами лежал на мешках, его прерывистое хрипение казалось громче любых слов.

А Левко, безусый юнец со сломанной рукой, стоял на коленях посредине, мелко трясясь всем телом.

Амбар лопался по швам. Втиснулись все мужчины деревни, давились в дверях. Снаружи, за стенами, стоял гулкий гам – женщины и дети, чье напряжение проникало сквозь щели.

Дед Никифор, опираясь на посох, первым нарушил тягостное молчание. Он подошел к Левко, заглянул в его перепуганное лицо.

«Говори, парень. Чей ты? Кто над тобой старший?»

Левко лишь зажмурился, сжимая здоровой рукой окровавленную ткань на переломе.

Андрей, не выдержав, грубо оттолкнул старейшину.

«Да что ты с ним ровняешься!» – он наклонился, вцепился парню в волосы. – «Слышишь, стерва! Говори, пока цел!»

Левко завизжал – тонко, унизительно. Из толпы мужиков послышались одобрительные возгласы: «Бей его, Андрей! Выбей всю правду!»

Владимир, до этого стоявший в тени у дальней стены, не двигался. Его лицо было каменной маской.

Владимир медленно подошел к раненому на мешках. Опустился рядом, положил ладонь на его лоб – горячий, липкий.

«Лихорадка, – громко констатировал он. – К утру умрет. Гной пойдет в кровь».

Потом перевел взгляд на Левко.

«Он твой друг? Родственник?»

Левко, все еще в захвате у Андрея, затряс головой, рыдая.

«А товарищ? Служили вместе?»

Кивок. Еле заметный.

«Хочешь, чтобы он умер у тебя на глазах? В муках?»

Тактика сработала лучше любой угрозы. Левко, сломленный страхом за товарища, забормотал, захлебываясь слезами:

«Нет… не надо… чтобы он умирал…»

Андрей, с изумлением глядя на Владимира, разжал пальцы.

Владимир снова опустился на корточки перед парнем.

«Слушай, Левко. Ты поможешь нам – мы поможем ему. Сколько вас?»

«Пят… пятнадцать душ…» – выдохнул Левко.

«Конных?»

«Трое… Сам Кривой, Гнат… и еще один…»

«Лагерь?»

«У Старой Мельницы… За лесом… две версты…»

«План Кривого?» – мягко, но настойчиво подталкивал Владимир.

Левко замолчал, с ужасом глядя на окружавших.

«Он… он сказал… не штурмовать…»

«Говори», – безразличным тоном приказал Владимир.

«…Выманить… Выманить всех мужиков в поле… Устроить засаду у Старого городища…»

В амбаре повисла мертвая тишина. Все понимали, что значит «выманить всех мужиков».

И тут Левко, обезумев от страха, выпалил главное:

«А потом… когда все мужики будут убиты… деревню… сжечь дотла… А девок… всех забрать…»

Тишину взорвал оглушительный гам. Лекарь Степан, пробившись вперед, тыкал трясущимся пальцем в Владимира:

«Слышали?! Он нас всех на погибель обрек! Его тактика, его засады! Лучше бы дань отдали!»

Его поддержали несколько голосов: «Верно! Степан прав! Это волхв гнев ихний навлек!»

Но Гаврила, до этого молчавший, вдруг рявкнул:

«Молчать! Вы чего, бабы трусливые?! Дань отдать? А потом что? Девок наших им на утеху?»

Андрей, мрачный, как туча, повернулся к деду Никифору:

«Решай, старейшина. Твоему слову последним быть».

Все замолкли, уставившись на старика.

Владимир медленно поднялся. Его голос прозвучал тихо, но с железной уверенностью:

«Они не пойдут на штурм. Они ждут, что мы кинемся туда сломя голову. Или запремся здесь, дав им время сжечь наши поля. Зима на носу. Без припасов мы все равно умрем».

Он подошел к столу, ткнул пальцем в точку у излучины реки на своем плане.

«Мы сделаем так, чтобы они пошли в нашу засаду. Здесь. Мы дадим им знать, что идем на городище. А сами встретим их тут. Сила против силы – они победят. Ум против силы – победим мы».

В его глазах горел холодный, стальной огонь. Глядя в них, даже самые ярые скептики понимали – отступать некуда.

Ночь после допроса повисла над деревней тяжелым свинцом. Владимир, завершив обход, стоял на крыше бани, всматриваясь в предрассветную тьму. Воздух был холодным и острым, пахло дымом и приближающейся зимой. Эйфория от недавней победы давно рассеялась, оставив после себя горький привкус – привкус крови и грядущих потерь.

Когда первые лучи солнца стали пробиваться сквозь туман, он спустился вниз. Руки автоматически разожгли огонь в печи, но мысли были далеко. Перед глазами стояло не испуганное лицо Левко, а глаза Гаврилы – горящие странным, лихорадочным блеском после боя. Глаза человека, впервые познавшего власть над смертью.

В дверь постучали. Негромко, но уверенно.

На пороге стояла Марина. В руках она держала не только миску с похлебкой, но и сверток с свежими бинтами и травами.

«Твой раненый – тот, с рваными ребрами – не дожил до утра», – сказала она без предисловий, переступая порог. «Степан говорит, гной уже был внутри. Ты спас его от медленной смерти».

Он молча принял миску. Ее слова повисли в воздухе тяжелым камнем.

Гаврила не спит», – продолжила она, садясь на лавку. «Сидит у ручья, трет руки песком. Говорит, не отмывается кровь того, кто бежал с факелом. Тот, кого он добил копьем в спину».

Владимир замер с ложкой на полпути ко рту. Эта деталь – добивание – меняла все.

«Он не просто защищал дом, – голос Марины был ровным, но каждое слово обжигало. – Он мстил. И теперь боится самого себя».

Он медленно поставил миску. Вкус похлебки смешался со вкусом правды, горькой и неудобной.

«Я учу их выживать», – пробормотал он, глядя на свои руки.

«Нет, – она резко встала, и в ее движениях впервые появилась страсть. – Ты учишь их убивать! Твои хитрости, твои засады… Ты делаешь из них не воинов, а палачей! Гаврила теперь не парень – он убийца. И он сломан».

Она подошла к окну, резко распахнула ставню. В проеме виднелся туман над рекой.

«И завтра их будет больше. Завтра сломаются Андрей, Михей, все наши парни. Ради чего? Чтобы стать такими же, как те, с кем мы воюем?»

«Чтобы выжили их дети!» – голос его сорвался, впервые за долгие дни потеряв железную выдержку. «Чтобы Кривой не поставил твою дочь на колени! Чтобы не выбрал тебя в наложницы!»

Она обернулась. В ее глазах стояли слезы, но голос оставался твердым.

«А ты спрашивал нас? Хотим ли мы такой цены? Может, мы готовы принять смерть, но остаться людьми?»

Эта мысль ударила его с неожиданной силой. Он смотрел на этих людей свысока, как на детей, которых нужно спасти. Но они были взрослыми, со своей правдой, своей честью.

«Нет, – честно ответил он. – Не спрашивал. Потому что знаю ответ. Ни одна мать не согласится отдать ребенка. Ни один муж – жену».

Она подошла ближе. Теперь они стояли лицом к лицу.

«Тогда не лги себе. Не прикрывайся нашим спасением. Делай то, что должен, но не делай из нас невинных овечек. Мы платим ту же цену. И мы имеем право знать, за что».

Она повернулась к выходу, но на пороге остановилась.

«Завтра выходите?»

«Да».

«Тогда запомни: я не жду героя. Я жду человека, который смотрит правде в глаза. И если уж убивать – то без самообмана».

Она вышла, оставив дверь открытой. Холодный воздух врывался в баню, но не мог затмить жар ее слов.

Владимир остался один с горьким осознанием: он принес в этот мир не только тактику и дисциплину. Он принес моральную язву, которая разъедала их души. И самая страшная битва начиналась не в поле, а здесь – в сердце каждого, кто брал в руки оружие.

«Вернись», – прошептал он, глядя на пустой дверной проем. Но теперь эти слова значили нечто иное. Вернись не победителем. Вернись человеком.

Рассвет застыл в поднебесье, не решаясь перейти в утро. Воздух был холодным и острым, словно отточенный клинок. На деревенской площади стояли все – от седого Никифора до мальчишки лет десяти, сжимавшего отцовский топор с белыми от напряжения пальцами.

Дед Никифор поднялся на завалинку, и его посох заскрипел под тяжестью не столько тела, сколько принятого решения.

«Народ заозерный! – голос старика был тихим, но каждое слово падало в мертвую тишину, как камень в воду. – Пришел час, когда молчание станет предательством».

Он медленно обвел взглядом толпу, останавливаясь на лицах, знакомых с детства.

«Степан советует покориться. Сохранить жизни. Гаврила зовет на бой. Сохранить честь. А я… я должен спросить у вас».

Лекарь Степан, бледный, с трясущимися руками, выступил вперед:

«Опомнитесь! Они сожгут нас! Всех до последнего!»

Но его слова потонули в странном гуле – не крике, а глухом ропоте, который шел от женщин. Марина стояла впереди всех, держа за руку свою дочь. Не плакала. Не кричала. Просто смотрела. И этот молчаливый взгляд был страшнее любых слов.

Андрей подошел к Владимиру. Не как к волхву – как к равному.

«Мы не воины. Руки у нас от сохи, а не от меча. Но если уж гибнуть – то зная за что. Скажи прямо: есть ли хоть искра надежды?»

Все замерли. Владимир видел перед собой не безликую толпу, а лица. Лица, которые уже стали знакомыми. Старая Фекла, потерявшая в прошлом году сына. Молодой Федот, женившийся весной. Дети, глядящие на него с наивным доверием.

Он шагнул вперед, и в его голосе не было ни привычной стальной уверенности, ни актерской значительности волхва. Только голая правда.

«Надежды? Нет. Но есть выбор».

Он посмотрел на Гаврилу, чье лицо все еще хранило отпечаток ночного кошмара:

«Я не научу вас не бояться смерти. Но научу смотреть ей в глаза, не отводя взгляда».

Взгляд перешел к женщинам, прижимающим к себе детей:

«Я не обещаю, что все вернутся. Но клянусь – каждый, кто падет, умрет, зная, что подарил шанс тем, кто остался».

Наконец, он посмотрел на старейшин:

«Я не дам вам победы. Но покажу, как сделать поражение врага дороже любой их победы».

Он повернулся ко всем, и его голос зазвучал с новой, незнакомой им силой – силой не приказа, но доверия:

«Решайте. Но если идем – то помните: мы идем не умирать. Мы идем сказать, что есть вещи дороже жизни. Что ради них стоит поднять оружие. Даже зная, что не опустишь его живым».

Тишина длилась вечность. Потом Гаврила, не говоря ни слова, подошел и встал справа от Владимира. Плечом к плечу. Андрей – слева. Потом Михей. Потом другие. Молча. Без клятв. Без кличей. Просто встали.

Дед Никифор медленно, торжественно опустился на одно колено – древний жест признания военного вождя.

«Порешили. Веди нас, волхв».

Владимир посмотрел на восток. Солнце, наконец, перешагнуло за горизонт, и его первые лучи упали на деревню, окрасив стены изб в цвет свежей крови и старого золота.

«Спокойной службы, десантник, – прошептал он так, чтобы слышал только он один. – Твоя высота – их право остаться людьми. И эту высоту ты будешь удерживать даже на дне ада».

Он обернулся к людям. И в его глазах не осталось ничего, кроме холодной, отточенной стали решимости – той самой, из которой куют клинки, не знающие компромиссов.

«Гаврила – проверь оружие. Андрей – распредели припасы. Через час выходим».

Он не ждал ответов. Не нужно было. Они уже шли выполнять приказы – не волхва, не пришельца, а человека, который согласился разделить с ними их судьбу.

И в этом было начало чего-то нового. Чего-то страшного. И чего-то бесконечно важного.

Глава 7. Наковальня и Молот

Ночь висела над Слободой тяжелым свинцовым покрывалом, густая и беззвездная. В бане, превращенной в штаб, воздух стоял спертый, пропахший дымом, дегтем и сдерживаемым страхом. Пляшущие тени от коптилки скользили по стене, где углем был выведен примитивный план местности – извилистая черта ручья, квадратик деревни, закорючки леса.

Перед картой стояли они – костяк обороны. Гаврила с лицом, застывшим в маске суровой сосредоточенности. Мрачный Андрей, скрестив на груди руки-копья. Михей и еще несколько парней. Они смотрели на угольные чертежи как на зашифрованное пророчество, в котором была спрятана их завтрашняя судьба.

Владимир водил по стене заточенной палкой. Его голос, низкий и хриплый, резал тишину с каменной четкостью.

– Забудьте про удаль и честный бой. Их задача – смять и выжечь. Наша – выжить и сломить им хребет. Сила против силы – мы трусы. Ум против силы – наш шанс.

Палка ткнула в широкую поляну перед околицей.

– Здесь – «Наковальня». Андрей, твои люди. Держать строй, не распадаться, работать парами. Вы – стена. О нее должны разбиться.

Взгляд перешел к Гавриле. Тот стоял, чуть подавшись вперед, пальцы бессознательно сжимаясь в кулаки.

– «Молот». Твоя группа – здесь, в кустарнике. Ждете моего сигнала. Не раньше. Бьете с фланга – резко, без криков. Цель не перебить, а посеять панику. Разрезать их строй пополам.

– А коли побегут? – хрипло спросил Андрей.

– Побегут сюда. – Палка провела линию к старому городищу. – Здесь, где тропа сужается, – «Серп». Засада. Михей, твои. Завалы из хвороста, копья из-за укрытий. Добиваете отступающих. Не даем опомниться.

Он отложил палку и достал из ящика несколько полых тростниковых трубок.

– Сигналы. Один короткий свист – враг у «Наковальни». Два – «Молот», атакуй. Три прерывистых – «Серп», готовься. Длинный, протяжный – общее отступление.

Он раздал свистки. Гаврила сжал свою трубку так, что та чуть не хрустнула. Для него это был не просто свисток – жезл военачальника, дающий власть над жизнью и смертью.

– Помните, – Владимир обвел всех взглядом, и его серые глаза в полумраке казались слепыми и всевидящими, – ваша задача не в том, чтобы перебить всех. Ваша задача – заставить их БОЯТЬСЯ. Сломить их дух. Убедить, что эта деревня – не стадо овец, а сталь, о которую они сломают зубы.

В ответ – тяжелое молчание, нарушаемое лишь треском догорающей щепки в печи. Они понимали. Это была не их знакомая драка с криком и яростью. Это была холодная, расчетливая работа мясника, где главным оружием был не топор, а дисциплина.

– Вопросы?

Вопросов не было. Лишь Михей сглотнул, проводя ладонью по вспотевшему лбу.

– Тогда по местам. До рассвета два часа. Проверить оружие. И постарайтесь поспать. Завтра понадобятся все ваши силы.

Мужики молча, один за другим, стали выходить в ночь, словно тени. Гаврила на прощание кивнул Владимиру – коротко, по-деловому, но в его глазах горел уже не юношеский задор, а холодная решимость. Андрей тяжело похлопал Владимира по плечу, и в этом жесте было больше доверия, чем в любых клятвах.

«Смотрят на меня, как на оракула, – промелькнуло у Владимира, когда баня опустела. – Ждут, что чертежи на стене превратятся в щит. А я всего лишь черчу углем по гнилой доске, играя в бога на краю гибели».

Он задул коптилку, и его поглотила абсолютная, густая темень. Вышел на улицу, запрокинул голову. Звезды, яркие и безразличные, смотрели на него с ледяным равнодушием.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – мысленно прошептал он. – Раньше колеса менял. Теперь судьбы на кону. Инструкция одна – не сорваться».

Он потянулся за сигаретой, но пачка была пуста. Этот мелкий бытовой провал в ночь перед боем казался злой насмешкой судьбы. «Вот и всё. Больше нечем успокоить нервы. Только холодный расчёт и чужая вера в тебя».

Он смял пачку, швырнул её в темноту и повернулся спиной к безразличным звездам. Впереди была не слава. Впереди была грязная, кровавая работа, которую нужно было сделать. Чтобы чужие дети не узнали цены цепей. Чтобы пара тёмных глаз не потухла от страха. Чтобы самому не превратиться в того, с кем придётся сражаться завтра.

Он глубоко вздохнул, вбирая в себя холодный, колкий воздух ночи.

«Парад планет окончен. Пора спускаться в окопы».

Предрассветный туман стлался по земле белесой пеленой, превращая знакомый лес в призрачный, незнакомый мир. Гаврила лежал в засаде, втиснувшись между корягой и валуном у Чертового ручья. Каждая травинка, каждый листок казались ему неестественно громкими. Он сжимал в потной ладони короткое копье, чувствуя, как сердце бьется где-то в горле.

«Спокойно, как учил волхв», – мысленно повторял он, но тело не слушалось. Пальцы немели от напряжения, спина затекла в неудобной позе. Он вспомнил, как неделю назад здесь же метал шишки, пугая мужиков. Теперь все было по-настоящему.

Их пришло пятеро. Не спеша, с разговором – видимо, не ждали подвоха у самой деревни. Гаврила узнал впереди идущего – того самого коренастого детину, что чуть не поджег амбар.

«Жди сигнала… Жди…» – твердил себе Гаврила, замирая.

Один из бандитов, молодой парень, отделился от группы, направляясь к кустам прямо напротив засады. Он шел, не глядя под ноги, и его плечо задело почти невидимый конский волос.

Сухой треск разнесся в тишине, словно выстрел. Глиняный горшочек с камушками разбился о камень.

– Что за?! – осекся детина, оборачиваясь.

В тот же миг из тумана донесся короткий свист. Сигнал.

Гаврила не думал. Тело сработало само. Он рывком поднялся из-за укрытия. Молодой бандит обернулся, его глаза округлились от ужаса. Он даже не успел вскрикнуть.

Короткий удар вперед. Гаврила почти не почувствовал сопротивления – только странную упругость, а потом тепло, хлынувшее на руку. Он замер, глядя в широко раскрытые глаза парня, который был, наверное, всего на пару лет старше его. Тот беззвучно пошевелил губами и медленно осел на землю.

Наступила тишина. Гаврила стоял над телом, не в силах оторвать взгляд. Он не слышал ни криков бандитов, ни их шагов. Видел только темную влажность на своей руке, чувствовал ее тяжелый, медный запах.

«Тихо и быстро», – пронеслось в голове. Урок был усвоен. Ценой, которую он только начал осознавать.

Внезапно его вывел из оцепенения голос знакомого детины:

– Эй, Степка! Где ты, черт?!

Голос звучал совсем близко. Гаврила инстинктивно присел, нащупывая копье. Через мгновение из тумана появилась фигура. Детина шел напрямик, не скрываясь.

– Степка, ты что, обосрался там что ли? – проворчал он, раздвигая кусты.

Их взгляды встретились. На лице бандита сначала отразилось недоумение, потом узнавание, и наконец – животный страх.

– Ты! – выдохнул он.

Но Гаврила уже действовал. Не как неделю назад – с яростью и криком. Теперь его движения были выверенными, экономичными. Короткий замах, точный удар древком копья в колено. Детина с грохотом рухнул, завывая от боли.

– Молчи, – прошипел Гаврила, приставляя острие к его горлу.

Из тумана донеслись крики остальных бандитов. Они поняли, что попали в засаду, и начали отступать к полюне, как и предсказывал Владимир.

Гаврила стоял над поверженным врагом, слушая, как треск веток затихает вдали. На его руках была кровь – чужая и, как он теперь понимал, своя тоже. Что-то в нем изменилось – ярость уступила место тяжелой, холодной уверенности.

Он посмотрел на восток, где сквозь туман пробивались первые лучи солнца. Главный бой был еще впереди.

Утренний туман медленно отступал, превращаясь в рваные клочья, цеплявшиеся за верхушки елей. На поляне перед Слободой воздух звенел от напряжения. Владимир стоял впереди двадцати ополченцев, чувствуя, как каждый мускул в его теле напружинен готовностью. Справа и слева от него, прикрывая фланги, стояли Андрей и Михей – их лица были бледны, но руки крепко сжимали оружие.

Из тумана появились они – десять человек, вооруженные с ног до головы. В отличие от предыдущих налетчиков, эти двигались как настоящие воины – строем, прикрывая друг друга. В центре шел Кривой, его перекошенное лицо искажала гримаса холодной ярости.

– Ну что, колдун! – его голос прозвучал как скрежет железа по камню. – Вышел показать фокусы?

Владимир молча оценивал дистанцию. Сто двадцать шагов. Сто. Восемьдесят…

– Щиты! – скомандовал он, и передний ряд ополченцев поднял сколоченные из досок щиты.

С расстояния в пятьдесят шагов бандиты внезапно остановились. Шесть лучников вышли вперед, и воздух пронзил свист стрел. Две впились в щиты, одна срикошетила от шлема Андрея.

– Копейщики, вперед! – голос Владимира резал воздух, и из-за щитов выдвинулся второй ряд с длинными копьями.

Бандиты перешли в атаку. Первая же схватка показала разницу в подготовке. Ополченцы, дрожавшие неделю назад, теперь работали как механизм. Двое слобожан встречали нападающего: один парировал удар щитом, второй в это время наносил точный удар копьем в незащищенное место. Третий прикрывал фланг. Это был страшный, смертоносный танец, где каждый знал свое место.

Владимир, не сходя с места, парировал удар двуручного меча, чувствуя, как импульс от него проходит по всему телу. Его собственное копье описало короткую дугу и вонзилось в горло нападавшего. Быстро, эффективно, без эмоций.

– Перестроение! – скомандовал он, и строй ополченцев плавно сдвинулся, принимая новый удар.

Именно в этот момент раздался свист – два коротких, как удар кинжала, звука.

Из леса на фланге на бандитов обрушился Гаврила с шестью бойцами. Но это был уже не тот горячий парень – его движения были выверены, атака скоординирована. Его группа ударила точно в стык между основными силами бандитов и их лучниками.

– Клин! – крикнул Гаврила, и его люди строем врезались в ряды наемников.

Началась настоящая мясорубка. Бандиты, еще не оправившиеся от столкновения с основными силами, оказались зажаты с двух сторон. Строй начал трещать по швам.

И тут вперед вышел Кривой. Два телохранителя расчищали ему путь, сметая все на своем пути. Один из них, огромный детина с секирой, пробил брешь в строю ополченцев.

– Я твой! – проревел Кривой, его кривое лицо исказилось в оскале.

Поединок был яростным и беспощадным. Кривой дрался как раненый зверь – жестоко, изобретательно, переходя от финтов к смертельным атакам. Его клинок мелькал в воздухе, то и дело находя щели в защите Владимира.

– Ты думал, крестьянами командовать будешь? – шипел Кривой, нанося удар за ударом. – Я тебя научу, как тут воюют!

Владимир молча парировал, изучая манеру боя противника. Его собственные движения были экономны, выверены – каждый блок, каждый уклон имел свою цель. Он заметил привычку Кривого после серии ударов делать паузу для замаха…

И воспользовался этим. Когда Кривой в очередной раз занес меч для мощного удара, Владимир резко шагнул вперед, внутрь замаха. Левой рукой он перехватил вооруженную руку противника, а правой нанес короткий удар древком копья в колено.

С треском ломающегося дерева Кривой рухнул, но тут же попытался достать короткий кинжал. В этот момент один из его охранников, прорвавшись сквозь строй, ударил Владимира в бок. Острая боль пронзила тело, но тренировки взяли свое – Владимир инстинктивно напряг мышцы, смягчив удар.

Превозмогая боль, он закончил начатое. Быстрое, точное движение – и Кривой замер, а потом безвольно осел на землю.

Бандиты, увидев падение своего предводителя, дрогнули. Их боевой дух был сломлен. Те, кто еще мог, бросились бежать в сторону леса.

Владимир стоял, опираясь на копье, чувствуя, как по ноге стекает теплая струйка крови. Его взгляд скользнул по полю – повсюду лежали тела, слышались стоны раненых. Они победили. Но цена…

Гаврила подошел к нему. Его лицо было испачкано кровью и потом, но в глазах горел новый огонь – не ярости, а холодной решимости. Рука, сжимавшая окровавленное копье, не дрожала – странная, непривычная твердость поселилась в его пальцах. Он смотрел на поле боя, и впервые не видел в нем ни славы, ни удали. Видел работу. Тяжелую, кровавую, но необходимую. И понимал – он научился этой работе. Часть его души навсегда осталась там, в утреннем тумане, где он впервые убил человека. Но другая часть – закалилась, превратилась в сталь.

– Всех добить? – коротко спросил он, и в его голосе не было ни кровожадности, ни сомнений. Лишь холодная практичность.

Владимир покачал головой, с трудом переводя дыхание:

– Хватит. Пусть уносят своих раненых.

Гаврила кивнул – коротко, по-деловому. Его взгляд скользнул по окровавленному боку Владимира, но он не бросился помогать, не засуетился. Он уже понимал: их волхв не нуждался в суетливой опеке. Он нуждался в надежных руках, способных доделать работу.

– Я организую дозор, – сказал Гаврила, обводя взглядом опушку. – И соберу наших раненых.

Он развернулся и пошел через поле, его шаг был твердым, а команды – краткими и точными. Парень, еще вчера гонявшийся за славой, сегодня стал командиром, познавшим тяжесть ответственности.

Владимир смотрел ему вслед, чувствуя, как по ноге стекает теплая струйка крови. Боль начинала пробиваться сквозь адреналиновый туман, но в сердце, сквозь боль и усталость, пробивалось странное чувство – не гордости, а приглушенного удовлетворения. Он посмотрел на тело Кривого, потом на свой окровавленный бок.

«Не победил, – пронеслось в сознании. – Ликвидировал угрозу. На время». Но глядя на Гаврилу, организующего людей, он понимал – главное сражение было выиграно. Не здесь, на поле. А в душах этих людей. Они больше не были стадом. Они стали силой.

Тишина, наступившая после боя, была тяжелее яростных криков. Её нарушали лишь прерывистые стоны, да треск догорающих щитов.

Гаврила, закончив расставлять дозорных, подошел к Владимиру. Его лицо оставалось каменным, но пальцы непроизвольно сжимались, будто всё ещё чувствуя рукоять копья.

– Трое наших тяжело ранено, – отчеканил он, голос сорвался на хрипоту. – Один… Федот. Не дожил. – Гаврила резко сглотнул, его взгляд на мигу ушёл в сторону, где лежало тело веснушчатого парня. – Семеро бандитов убито. Остальные ушли, прихватив раненых.

Владимир молча кивнул. Попытка встать отозвалась в боку колющей болью, и он с подавленным стоном осел на корточки. В ушах стоял навязчивый звон, смешиваясь с далёким детским плачем.

И тогда он увидел её.

Марина шла через поле, не глядя под ноги, обходя лужи крови с тем же привычным спокойствием, с каким обходила лужи после дождя. Но Владимир заметил, как тонкие пальцы, сжимавшие пучки целебных трав, слегка подрагивали. Она опустилась перед ним на колени, и её запах – дымка от костра и сушёная мята – на миг перебил медное зловоние крови.

– Двинься, – её голос прозвучал тихо, но властно.

Она ловко разрезала пропитанную кровью одежду. Вынула из-за пояса небольшой нож, подрезала подол своей нижней юбки и, порвав крепкую ткань на длинные полосы, принялась за работу. Ни слова, ни лишнего движения.

Владимир смотрел, как её пальцы, уверенные и нежные, накладывают компресс.

– Ты была права, – его собственный голос показался ему чужим, простуженным. – Никаких героев. Одна лишь кровь и грязь.

Марина не подняла глаз, туго затягивая узел.

– Герои и не выживают, – она закончила перевязку и положила его руку на готовую повязку, прижав своей ладонью сверху. Её прикосновение было прохладным и твёрдым. – Выживают люди. Обычные, испуганные, уставшие. Которые делают то, что должны. – Наконец она посмотрела на него, и в её тёмных, неотразимо глубоких глазах он увидел не признание волхва, а понимание равного. – Теперь ты наш. Не потому что победил. А потому что остался. И заплатил ту же цену.

Он молча кивнул, и в этом молчании было больше смысла, чем в любых клятвах. Его рука потянулась к карману за сигаретой, которого там не было, и он с горькой усмешкой убрал её. Старые привычки умирают последними.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – промелькнуло в голове, но на этот раз без горечи. – Похоже, ты наконец-то прибыл к месту службы».

Он оставался сидеть на земле, чувствуя, как боль в боку пульсирует в такт с биением его сердца – того самого сердца, что больше не стучало в унисон с гулом озерского завода, а билось здесь и сейчас, в такт с жизнью этого нового, чужого и уже такого родного мира.

Глава 8. Тень Князя Дяди Васи

Тень была его новым миром. Она не просто лежала за веками – она пульсировала, дышала, наливаясь свинцовой тяжестью. В ее густой мути проступали и расползались лица: перекошенная маска Кривого, широко раскрытые, удивленные глаза юного бандита с ручья, испуганное лицо Левко. А потом тень расступалась, и он видел солнечные зайчики на воде Озерска, слышал сонный, убаюкивающий гул завода. «Вован, подкачай, а? Колесо спустило!» – доносился голос Игоря Петровича. Он тянулся рукой к компрессору, но пальцы натыкались не на холодный металл, а на что-то горячее, липкое, и сквозь бред доносился уже другой голос, хриплый и полный ненависти: «Ты думал, крестьянами командовать будешь?»

Лихорадка сковала его на три дня. Семьдесят два часа, распавшихся на обрывки кошмара, где прошлое и настоящее сплелись в один мучительный клубок. В ушах стоял оглушительный звон – то ли от того самого падения сквозь время, то ли от удара мечом по голове. Сквозь него пробивался визг гайковерта, выворачивающего прикипевшие болты, и этот звук сливался с предсмертным хрипом.

– «ШРУС… печенег… ключ на семнадцать…» – вырывалось у него в полубреду, и сидевшая у изголовья старуха-соседка крестилась, шепча испуганно: «Заклинания читает, навьи имена призывает…»

– «Спокойной службы, десантник… Высоту брать…» – стонал он, пытаясь вскочить с постели, поднять тревогу, но ослабевшее тело было неподъемным грузом, и чьи-то твердые, но бережные руки прижимали его обратно к жесткой постели.

Эти слова – обрывки чужого, непостижимого мира – стали новым топливом для деревенских страхов. Лекарь Степан, до этого прятавшийся по углам, теперь ходил по Слободе с важным, скорбным видом пророка, чьи предсказания сбываются с ужасающей точностью.

«Слышали? – его шепот, шипящий, как змеиный, полз от колодца к огородам. – Он не бога своего зовет. Он души павших в свою дружину зовет! Воинов из Нави! Говорил я – до него жили. Да, дань платили, но жили! А теперь что? Федот наш, двадцать лет всего, помер. За что? Чтобы волхв нашёл, с кем ему поиграть в воеводу? Одного Кривого убили – и что? Мы теперь как медвежья тропа. Каждый, кто сильнее, захочет нас растоптать, чтобы свою силу доказать. Пока всех нас в могилу не положат, чтоб его «дружину» пополнить!»

Еще до рассвета, когда Владимир проваливался в короткий, тревожный сон, за стеной бани разгорался свой конфликт.

– И чего мы ждем? – голос Гаврилы, низкий и напряженный, резал утреннюю прохладу. – Нужно выставить дозоры на дальних подступах! Пока он лежит, мы не должны зевать!

– Успокойся, парубок, – устало ответил голос Андрея. – Твои дозоры всех перепугают. Своих же. Мы и так на ножах.

– А по-твоему, как? Сидеть и ждать, пока к нам в окно другой Кривой заглянет?

Гаврила стоял, сжимая древко копья так, что пальцы белели. На нем лежала непривычная тяжесть – не просто оружия, а ответственности. Он чувствовал на себе взгляды. Одни смотрели с надеждой, как на правую руку волхва. Другие – старики вроде Андрея – с подозрительной ревностью. Мол, вчерашний парубок, а уже команды раздает.

– Волхв учил не бросаться сломя голову, – вступил в разговор Михей, осторожно поглядывая то на Гаврилу, то на Андрея. – Учил головой думать.

– Я и думаю! – Гаврила ударил кулаком в ладонь. – Думаю, что пока мы тут спорим, кто-то уже щупает наши слабые места. – Он… – Гаврила кивнул в сторону бани, – он нам наказ дал. А мы стоим, как пни.

Андрей хмуро сплюнул.

– Наказ? Он нам жизнь доверил. А ты свою в первой же засаде чуть не оставил. Не гонись за славой, Гаврила. Она, как волчица, – заманит в чащу и бросит.

Этот упрек попал в самую точку. Гаврила вспомнил тот утренний туман у ручья, тепло чужой крови на руке и пустоту в глазах того парня. Это была не слава. Это была грязная, тяжелая работа.

– Я не за славой гонюсь, – тихо, но отчетливо сказал Гаврила. – Я чтобы больше никто из наших не лег на эту землю. А для этого нельзя сидеть сложа руки. Андрей, твои охотники знают тропы. Расставь их по опушке, пусть слушают. Михей, проверь растяжки у ручья. Я сам обойду частокол. Без лишнего шума.

Его тон был не горячим и требовательным, как прежде, а спокойным и деловым. Андрей, удивленно хмыкнув, после паузы кивнул.

– Ладно. По делу говоришь. Сделаем.

Гаврила смотрел, как они расходятся, и чувствовал, как тяжесть на плечах не уменьшается, а лишь меняет свой характер. Теперь это был груз не ярости, а решений. И он понимал – это лишь первая, самая легкая ноша из тех, что ему предстояло нести.

Эта логика, извращенная и оттого особенно цепкая, находила отклик в сердцах, израненных страхом и усталостью от постоянной готовности. Победа, добытая такой кровной ценой, внезапно стала казаться не спасением, а первым шагом к тотальному уничтожению.

В центре площади, прислоненный к бревну, сидел тот самый бандит, что запутался в сети во время ночного нападения – рослый, угрюмый детина по имени Гнат. На его плече зияла неглубокая рана от копья, уже начинавшая воспаляться, но Степан обращался с ней так, будто перед ним был при смерти.

– Держись, парень, – громко, на всю площадь, говорил Степан, разматывая грязные бинты. – Не твоя вина, что темные силы на нашу землю пришли. Ты как все мы – пешка в чужих играх.

Он не просто перевязывал рану – он делал это с театральным, скорбным величием. Женщины останавливались, с жалостью глядя на угрюмого бандита, который сидел, сжав зубы, и с ненавистью смотрел на окружающих.

– Вот, глядите, добры люди, – Степан поднял голову, обращаясь к собравшимся. – Парень как парень. Не зверь, не дух. Кровь такая же алая течет. А пришлось ему ею нашу землю поливать… За что? – Он с силой стянул повязку, и Гнат сдавленно крякнул. – За то, что нашлись те, кто покой наш смутил!

Одна из женщин, молодая вдова Фекла, не выдержала:

– Да лечи ты его, Степан, без разговоров!

– Лечу! – воскликнул знахарь. – Да как лечить-то, когда болезнь-то не в ране, а в самом воздухе? Пока навьи чары над слободой висят, все раны гноиться будут! Все! – Он многозначительно посмотрел на мать Федота, того парня, что погиб в ночном бою.

Гнат, бледный от боли, прошипел сквозь зубы:

– Докторь… или кончай базар…

– Видишь? – Степан торжествующе обвел взглядом женщин. – И его, и нас одна участь ждет. Пока волхв тут силу свою показывает, мы все будем как этот парень – чужие друг для друга, обреченные на муки.

Он наклонился к ране и начал что-то нашептывать – то ли заговоры, то ли иные слова. Но несколько женщин, стоявших ближе, услышали отрывки: «…кровь за кровь… пока чужак не уйдет… все так будут мучиться…»

Потом он достал из мешочка темную, липкую мазь и стал втирать ее в рану. От мази пошел густой, удушливый запах полыни и чего-то горелого. Гнат застонал сильнее, его тело напряглось от боли.

– Потерпи, родимый, – громко сказал Степан. – Это лекарство выжигает зло. И внешнее, и то, что внутри нас поселилось.

Но по тому, как он смотрел на собравшихся, было ясно – под «злом» он понимал не бандитов, а того, кто принес в их жизнь войну. Он не просто лечил рану – он лепил из страдающего бандита живой аргумент против Владимира. И судя по испуганным лицам женщин, этот аргумент находил отклик.

Когда перевязка была закончена, Степан поднялся и, отряхивая руки, бросил в толпу последние слова:

– Ну что, вылечил. На день. А завтра опять гной пойдет. Пока корень зла не вырвем, все так и будет. Все…

Он ушел, оставив на площади тяжелое молчание, нарушаемое лишь прерывистым дыханием Гната. И в этом молчании уже зрело не просто недовольство, а нечто большее – готовность к действию.

На четвертый день жар немного отступил, сменившись всеобъемлющей, ватной слабостью. Владимир лежал и смотрел в закопченный потолок бани, чувству себя пойманным в ловушку собственного тела. Его физическая сила, его главный козырь в этом мире, оказалась мишенью. Пока он был слаб, тень его авторитета разъедалась изнутри, как ржавчина.

Дверь скрипнула. Вошла Марина. В руках она держала миску с дымящимся бульоном и сверток со свежими травами. Она не спрашивала, как он себя чувствует. Ее глаза, темные и видевшие насквозь, сами все понимали.

– Воронье слетелось, – сказала она просто, садясь на краешек лавки. Его взгляд, мутный от слабости, вопросительно скользнул по ее лицу. – Соседи. С Поречья, с Залесья. Прослышали, что в Заозерной волхв завелся, что дружину Кривого одним махом перекроил. Одни – с дарами, кланяются, просят защиты. Другие – с дубинами, требуют поделиться секретом «силы Князя Дяди Васи». Дед Никифор с ними беседует, голос уже сорвал, а они слушают вполуха. Ждут слова от того, кто в тени лежит.

Владимир с силой уперся локтями в постель, пытаясь приподняться. Острая, рвущая боль в боку заставила его сдавленно кряхнуть и рухнуть обратно. Марина не стала ему помогать, лишь наблюдала. Она ждала, когда до него дойдет вся глубина его положения.

– Они… хотят видеть волхва, – прошипел он, с ненавистью глядя на свои беспомощные руки. – А я… я даже с постели встать не могу.

– Именно, – холодно согласилась она. – Тень от тебя длинная и страшная, а сам ты слаб. Это самая опасная смесь. Привлекает и хищников, и тех, кто ищет сильного хозяина.

«Тень… – пронеслось в его воспаленном сознании. – Я стал тенью… А что будет, если свет, который ее отбрасывает… исчезнет?» Эта мысль была страшнее любой лихорадки.

Именно в этот момент в дверь грубо постучали, и без разрешения вошел дед Никифор. Он выглядел постаревшим и изможденным. За его спиной теснились трое незнакомцев, и каждый из них был олицетворением своей беды.

Первый, тщедушный мужик, с лицом, посеревшим от отчаяния, повалился в ноги, и его голос сорвался на плач:

– Заступись, батюшка-волхв! Я из Поречья, звать Артем. У нас беда-то какая… Соседи, с Верхнего Бора, силой взяли наш покос. Говорят, земля ничья теперь. А у меня семь ртов, старуха-мать… Без сена скот не перезимует. Помрем мы все! А судить некому – княжий судья до нас не доезжает, ему что Поречье, что Верхний Бор – все едино. Сказывают, ты справедливый, сильный… , Заступись, батюшка., вразуми их! Они твоей власти испугаются!

Второй, коренастый и угрюмый, с мозолистыми кулаками и шрамом через бровь, стоял, нервно почесывая ладонь о рукоять топора:

– Я Семен, с Залесья. У нас не покос – резня. Не шведы, не разбойники, а свои же, из лесных станов. Приходят, скот забирают, девок пугают. А плату требуют не серебром – чтоб молчали да в обиду не вступались. Ты силу свою показал – теперь и отвечай за тех, кого под свою руку взял. Поделись, как ты своих мужиков в воинов превратил. Научи, дай оружие! А не захочешь – мы и сами… – Он не договорил, но по его взгляду было ясно: они возьмут силой то, в чем им откажут.

Третий, молчаливый и сухопарый, с холодными, оценивающими глазами цвета стали, не кланялся и не требовал. Он просто сделал шаг вперед, и его тихий, ровный голос прозвучал отчетливо, как удар клинка:

– Меня зовут Ратибор. Из-за Черной речки. Мы не просим и не угрожаем. Мы смотрим. Ты новую силу в эти земли принес. Как река, что меняет русло. Одни берега подмывает, другие заливает. Те, кто был силен вчера, – завтра могут оказаться на дне. Те, кого не замечали, – могут возвыситься. Я пришел спросить: куда ты поведешь эти воды? И где в этом новом русле место для нас? Нам не нужна защита. Нам нужна ясность. С кем ты? Или ты сам по себе? От этого ответа зависит, будем ли мы тебе мешать… или помогать.

Владимир лежал и смотрел на них. Он видел не просто просителей или угрожающих. Он видел три лика этого мира: отчаявшуюся нужду, яростную прагматику и холодную расчетливую политику. Его тень, тень «Князя Дяди Васи», уже отбрасывалась далеко за частокол Слободы, втягивая в свою орбиту чужие конфликты, амбиции и страхи. Он стал не просто мифом, а центром притяжения и отталкивания для целого региона.

Он собрал всю силу воли, чтобы издать властный, повелительный звук, способный усмирить эту троицу, но из горла вырвался лишь хриплый, слабый вой. Он беспомощно закашлялся, и каждое движение отзывалось огненной болью в ране, словно сама реальность напоминала ему о его уязвимости.

Марина, до этого молча наблюдавшая за сценой, поднялась. Ее движение было плавным, но в нем вдруг проступила такая незыблемая уверенность, такая скрытая власть, что все взгляды невольно обратились к ней. Она стояла прямо, ее темные глаза обвели пришельцев, и в них не было ни страха, ни подобострастия.

– Волхв отдал свою кровь и свою силу, чтобы защитить наш дом, – сказала она, и ее тихий, низкий голос прозвучал оглушительно в натянутой тишине. – Сила Князя Дяди Васи не в том, чтобы метать молнии по первому зову. Она в терпении. В умении ждать нужного момента. Он вам ответит. Когда сочтет нужным и когда силы его восстановятся. А сейчас ему нужен покой. Или вы хотите помешать его выздоровлению?

Ее слова не были просьбой. Они были холодным приказом, брошенным через всю комнату. В ее позе, во взгляде было что-то, заставившее даже угрюмого мужика опустить глаза. Дед Никифор, с облегчением кивнув, поспешил выпроводить гостей. Дверь закрылась, и в бане снова стало тихо, пахнуще дымом и травами.

Владимир смотрел на Марину. Он видел, как виртуозно она сыграла, прикрыв его немощь завесой тайны и стратегической паузы. Она не дала ему упасть в грязь лицом в самый критический момент.

– Спасибо, – тихо выдохнул он, чувствуя, как по щекам ползут капли пота от перенапряжения.

Она вернулась к его постели, снова села на лавку. Ее лицо смягчилось, но в глазах оставалась все та же глубокая, недетская усталость.

– Не благодари. Я сделала это не для твоего авторитета. Я сделала это для них. Чтобы они не увидели, как их новая каменная стена дала трещину. Стены должны быть прочными. Иначе их ломают.

Он закрыл глаза. Стыд и ярость на собственную слабость жгли его изнутри сильнее лихорадки.

– Я не могу так. Лежать, когда всё… рушится. Когда эта тень, которую я отбрасываю, начинает диктовать мне правила.

– Всё не рушится, – она поправила сбившуюся повязку на его боку, ее прикосновение было твердым и точным. – Оно усложняется. Ты думал, твоя война – это мечи и копья? Детские игры. Она только начинается. И оружие в ней – чужая вера, слухи, страх и надежда. А ты – всего лишь знамя, которое держат в своих руках другие. И от того, в чьих оно руках, зависит всё.

В очередной приступ слабости он провалился в забытье, но на этот раз сны были иными. Не хаотичными, а тяжелыми и насыщенными. Ему снилось, что он стоит на краю обрыва, а за его спиной – вся деревня. И он чувствует, что должен сделать шаг вперед, но не может, потому что его держит за руку Марина. И ее рука была единственным, что не давало ему и всем им рухнуть в пропасть.

Когда он очнулся, в бане уже горела лучина, отбрасывая на стены колышущиеся тени, и она всё так же сидела рядом, вышивая что-то на куске грубого полотна. В ее позе была не просто забота, а стоическое, знакомое до боли терпение.

– Знаешь, – начал он, и голос его окреп, обретая какую-то новую, незнакомую ему самому хриплую мягкость, – в моём мире… не было ни волхвов, ни князей. Не было этой… тяжелой, давящей тишины. Были машины. Железные кони, что мчались быстрее самого быстрого скакуна. Были дома выше этих вековых сосен, и в каждом – свет, ярче тысячи лучин. И голоса… голоса людей доносились по воздуху, из маленькой коробочки, за тысячи верст. Я… я чинил тех железных коней. Снимал с них ноги и ставил новые.

Он говорил, глядя в потолок, не как волхв, вещающий откровение, а как человек, впервые за долгое время позволяющий себе быть слабым и тоскующим. Он рассказал ей о шиномонтажке, о вечном запахе резины и машинного масла, о скуке озерских дней, о том, как он тосковал по тому самому гулу завода, который когда-то казался ему символом застоя, а теперь виделся музыкой потерянного рая.

Марина не перебивала. Она слушала, и в ее глазах не было ни ужаса, ни недоверия. Была лишь глубокая, сострадательная грусть, словно он рассказывал ей о чьей-то смерти.

– Ты скучаешь по тому шуму, – тико констатировала она, когда он замолчал, исчерпав себя.

– Да, – честно признался он, и в этом признании была облегчающая боль. – Он был… доказательством жизни. А здесь… здесь тишина. И она давит. Съедает изнутри. И эти послы… – он с трудом повернул голову в ее сторону, – я не знаю, что с ними делать. Я не политик. Я солдат. А потом – механик.

Марина отложила вышивку. Ее пальцы, привыкшие к грубой работе, сложились на коленях в спокойной, но уверенной позе.

– Ты думаешь, они ждут от тебя политики? – она покачала головой. – Они ждут силы. Но не той, что ломает кости. А той, что дает уверенность. Артем из Поречья приполз не за войском. Он приполз за справедливостью. Ему нужно, чтобы сильный человек сказал: «Эта земля – твоя». И все ему поверили. Семен со Залесья… он боится. Его деревня готова сгореть в огне, лишь бы не жить в вечном страхе. А Ратибор… – она на мгновение задумалась, – Ратибор умнее всех их. Он ищет союзника, но проверяет – не станешь ли ты его господином.

Она помолчала, давая ему осознать сказанное.

– Ты не можешь быть для всех всем. Но ты можешь стать осью, вокруг которой все будут вращаться. Артему пошли Гаврилу с парой твоих обученных парней. Пусть покажутся на том покосе, поговорят с соседями. Часто одного вида «воинов Князя Дяди Васи» хватает. Семену… ему нужно не оружие, а знание. Научи их, как ставить дозоры, как делать растяжки. Но не сам – через Гаврилу или Андрея. А Ратибору… с ним нужно говорить как с равным. Спроси, что он может предложить. Союз строится на выгоде, а не на милости.

Владимир смотрел на нее, и постепенно до него доходила простая истина. Она не просто ухаживала за ним. Она анализировала ситуацию с холодной ясностью полководца.

– Тишина бывает разной, – она снова взяла вышивку. – Та, что после битвы – мертвая. А та, что сейчас, – живая. В ней слышно, как растет трава и как бьются сердца. И как зреют решения. К ней нужно привыкнуть. Как к боли. И научиться слушать.

Он посмотрел на нее, и вдруг его осенило. Та власть, с которой она только что говорила, эта неженская твердость – она была неспроста.

– А ты… ты ведь не всегда была просто вдовой из слободы, правда?

Она на мгновение замерла, ее пальцы застыли на ткани. Потом медленно подняла на него взгляд. В ее глазах плескалась старая, давно не тревожимая боль.

– Мой муж, – тихо начала она, – служил своему князю. Беззаветно. Как ты – своему «Дяде Васе». Он верил, что честь и долг – это всё. Он пал в бою. Не от вражеской стрелы. Его послали в лобовую атаку на стальные копья, чтобы отвлечь врага, пока сам князь с дружиной уходил из западни. Его предали. Разумом я понимаю – такова была цена спасения других. Но сердцу от этого не легче. Оно помнит только, что его хозяин положил его жизнь на чашу весов, как медную монету. И счел эту цену достаточной.

Она говорила ровно, без слез, но каждое слово было выжжено каленым железом в ее душе. Владимир слушал, затаив дыхание. Перед ним была не просто женщина, а живое воплощение той трагедии, которую он сам теперь мог породить, став для этих людей «князем».

– Я не буду твоим князем, Марина, – тихо сказал он.

Она горько улыбнулась.

– Ты уже им стал. Вопрос лишь в том, какой ценой ты будешь платить за свои победы. И будешь ли помнить, что каждое твое слово для них – приказ. А каждый приказ может стать для кого-то последним.

В этой тишине, нарушаемой лишь потрескиванием огня, они поняли друг друга без лишних слов. Он был не всемогущим волхвом, а застрявшим в прошлом человеком, несущим неподъемный груз. Она – женщиной, знающей истинную цену этому грузу. Эта общая боль и понимание связали их крепче любых клятв.

Наутро он впервые за долгие дни смог самостоятельно сесть на краешек постели. Слабость отступала, уступая место новой, более сложной и тяжелой тревоге. Его тень, «Тень Князя Дяди Васи», уже работала без него, плодя слухи, надежды и заговоры. Степан отравлял колодцы сплетнями, соседи строили планы, а Гаврила, ставший за эти дни настоящим лидером, появился в дверях с немым, но красноречивым вопросом в глазах: «Мы победили. Мы стали силой. Что теперь с этой силой делать?».

Владимир посмотрел на закопченную стену, где все еще виднелся угольный план сражения у ручья. Он потрогал пальцем прочерченную стрелу атаки «Молота».

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – пронеслось в его голове, но на этот раз без иронии, с ледяной серьезностью. – Раньше твоей высотой была точка на карте. Теперь твоя высота – это миф, который ты создал. И удерживать его, оказывается, в тысячу раз страшнее и сложнее. Потому что падать с нее – уже не тебе одному».

Он обернулся к Гавриле и медленно, превозмогая боль, кивнул. Не как волхв ученику, и не как командир подчиненному. А как один обреченный – другому. Битва за выживание была окончена. Теперь начиналась битва за будущее. За то, чтобы тень, которую он отбрасывал, стала защитным шатром, а не погребальным саваном для тех, кто поверил в «Князя Дяди Васю». Он глубоко вздохнул, чувствуя, как под повязкой ноет шрам. Его личный шрам и шрам на теле этого мира, который отныне был и его миром. Будущее, которого он не выбирал, неумолимо надвигалось. И его тень была в авангарде.

Глава 9 Кузница Будущего

Воздух в бане был густым и спертым, пахнувшим дымом, дегтем и немой тревогой. Владимир, прислонившись к прохладной бревенчатой стене, слушал. Его бок, тронутый лезвием Кривого, по-прежнему ныл, но сейчас физическая боль отступала перед чем-то более тяжелым и неосязаемым – холодной, безжалостной логикой политической реальности этого мира.

Ратибор стоял посреди комнаты, его сухопарая, жилистая фигура отбрасывала на стену колышущуюся тень. Он не был похож на перепуганного гонца. Его поза, его холодные, стального цвета глаза, привыкшие взвешивать и оценивать, выдали в нем человека, который сам был игроком на этой доске, пусть и с малыми фигурами.

– Твоя победа над Кривым, волхв, была как тяжелый камень, брошенный в стоячее болото здешних порядков, – голос Ратибора был ровным и бесстрастным, будто он докладывал о запасах сена на зиму. – Волны пошли по всей округе. И докатились до ушей тех, кто привык, что волны поднимает только их воля.

Владимир молча ждал, чувствуя, как в спёртом воздухе избы сгущается запах большой, чуждой ему политики. Гаврила, сидевший на чурбаке, нервно сжимал и разжимал кулаки, а взгляд его жадно ловил каждое слово.

– Княжич Мстислав, чьим смычным псом и был Кривой, теперь ищет не просто дани, – продолжал Ратибор. – Ваша победа дала его брату, Ярополку, повод для насмешек. Теперь Мстиславу нужно не дань вернуть, ему нужно стереть вас с лица земли, чтобы доказать свою силу и другим деревням, чтобы у них и мысли не возникло жить без княжеской длани.

– И много у этого Мстислава… силы? – сорвавшимся на хрип голосом встрял Гаврила, его лицо исказила гримаса ярости и страха. – Чтобы прийти и перебить нас, как скот на бойне?

– Силы? – Ратибор коротко и беззвучно усмехнулся, и в этой усмешке было нечто леденящее. – У княжича дружина в восемьдесят, а то и сотню человек. Не голодранцы с дубинами, а воины в добрых кольчугах, с секирами, под началом бывалых воевод. Ваши парни, пусть и обученные, – против их стены щитов что былинка в бурю. Сомкнут щиты – и вы разобьетесь о них, как гнилая тыква о камень.

Слова повисли в воздухе, тяжелые и неумолимые. Андрей, до этого прислонившийся к косяку, медленно сполз по нему вниз, чтобы присесть на пол, и опустил голову на руки. Дед Никифор на лавке закрыл глаза, и все морщины на его лице стали похожи на трещины на высохшей глине. Даже Гаврила, лишь мгновение назад пылавший яростью, побледнел и сглотнул, бессильно разжимая кулаки.

И лишь Владимир стоял неподвижно, глядя на потухший очаг. Он не видел ни ярости, ни страха – лишь холодную, отточенную, как лезвие, тактическую задачу. В его сознании уже выстраивалась карта местности, искались слабые места в этой каменной стене, которую называли дружиной. Стены, которую нельзя было проломить в лоб. Но которую можно было заставить рухнуть.

В бане повисло тягостное молчание, нарушаемое лишь треском смолистой лучины. Его нарушил Андрей, с силой проведя шершавой ладонью по лицу.

– Значит, конец. Варианты? Прятаться в лесу, как звери? Он выжжет деревню дотла, не моргнув глазом. Драться? Умрем все до одного. Красиво. Бесполезно.

– Есть другой путь! – хрипло вырвалось у Гаврилы, и он вскочил, его глаза горели. – Умрем, но глотку ему сомкнем! Покажем, что мы не овцы для забоя!

– И что? – обернулся к нему Андрей, и в его голосе прозвучала не злоба, а бесконечная усталость. – Твоей геройской смертью сыты не будешь. Он наших детей в холопы заберет, а женщин… раздаст своим воинам. Память о нас сотрет с земли. Это и есть победа?

– Есть третий путь, – тихо, но так, что его было слышно каждому, произнес Ратибор. Все взгляды, полные отчаяния и гнева, устремились к нему. – Пойти с повинной к соседу и сопернику Мстислава, князю Ярополку. Стать его вассалами. Платить ему дань, поставлять воинов по первому зову. Он вас прикроет – не из доброты, а чтобы усилить себя и ослабить Мстислава. Смена хозяина… но жизнь.

В горле у Владимира встал ком. Он видел, как на некоторых лицах, особенно у стариков, мелькнула робкая, унизительная надежда. Стать рабами другого, более сильного господина, чтобы выжить. Это был логичный, разумный, единственно верный путь этого мира. Путь компромисса, уступок и вечного унижения. Путь, на котором он, Владимир Дмитриев, был бы всего лишь разменной монетой.

Эта мысль ударила его, как пощечина, заставив сглотнуть горький ком унижения. И в ответ на этот удар его тело сработало само – спина выпрямилась в тугую струну, отбрасывая боль и слабость, будто по команде «Смирно!». Все замерли, уловив эту молчаливую команду.

– Нет, – его низкий, хриплый от недавней болезни голос прозвучал в тишине как удар молота по наковальне. – Стать вассалом – значит сменить хозяина, но остаться скотом в его глазах. Скотом, которого в любой момент могут зарезать, если хозяин передумает, проиграет свою войну или просто сочтет это выгодным. Драться в поле – самоубийство. Я учил вас, гонял до седьмого пота, не для того чтобы вы все легли костьми в одной бессмысленной, пусть и красивой, бойне.

Он обвел взглядом собравшихся, и в его серых глазах застыла холодная сталь – отточенная и беспощадная.

– Есть четвертый путь. Самый трудный. Не бежать и не бить в лоб. Мы заставим их играть по нашим правилам. На нашей земле. Мы не дадим им сомкнуть их стену. Мы заставим их дробиться, спотыкаться и истекать кровью на каждом шагу, пока от их сотни не останется жалкая горстка. Мы победим не силой. Мы победим умом. И после нас никто и никогда не посмотрит на эту землю как на легкую добычу.

Он не кричал. Не взывал. Он просто констатировал. И в этой ледяной уверенности была сила, способная сокрушить любую дружину.

Утро застало Владимира и его двух самых верных учеников у старой, покосившейся избы на отшибе деревни. Место было выбрано стратегически – подальше от глаз Степана и его шептунов, но поближе к лесу и ручью, чтобы и с водой, и с дровами проблем не было.

– Ну что, «рота», приступим? – хрипло бросил Владимир. – Гаврила, тащи это бревно, будто не балду деревяную, а тело раненного друга с поля боя! Ровно и бережно! Центр тяжести чувствуй!

Гаврила, уже собиравшийся вложить в движение привычную грубую силу, замер на полпути. Его пальцы инстинктивно перестроились, ища более надежный и осторожный хват. По его лицу пробежала тень – не недоумения, а внезапного понимания.

– Я… понял, волхв, – выдохнул он, и в его голосе появилась несвойственная ему доселе внимательная серьезность.

Андрей, привыкший к странным речам волхва, на этот раз не хмыкнул. Он видел, как на мгновение скулы Владимира напряглись, а взгляд ушел куда-то вглубь себя, будто он и вправду вспоминал кого-то, чье тело когда-то тащил с поля боя.

– Легко тебе говорить, волхв, – все же пробормотал Андрей, упираясь плечом в грубую кору. – Нам бы твою силу…

– Сила тут ни при чем, – голос Владимира прозвучал приглушенно, он уже отряхивал руки. – Тут техника нужна. Умение. Физика, блин. Смотри.

Он взял в руки заступ и начал размечать площадку с новой энергией, словно сбросив с плеч невидимый груз.

– Копаем тут, под основание горна. Глубже, до плотного, ненасыщенного водой грунта. Фундамент – всему голова. Быстрее, княжеская дружина ждать не будет, пока мы тут разоспимся!

Работа закипела с новым, осмысленным рвением. Под его чутким руководством они выкопали не просто яму, а полноценный котлован с дренажными канавками, отводящими воду в сторону ручья.

– Гидроизоляция, – бурчал Владимир, утрамбовывая дно глиной. – Чтобы сырость не тянула. Иначе вся конструкция долго не простоит.

Самым сложным испытанием стал поиск и подготовка правильной глины. Владимир заставлял их искать особую, жирную, пластичную, без примеси песка, объясняя на пальцах принцип сцепления и стойкости к огню.

– Она, как хорошо замешанное тесто, должна в руках послушной быть, – растягивал он ком в руках, демонстрируя эластичность. – Держать форму, не трескаться при сушке и выдерживать циклы нагрева-остывания. Иначе от жара вся наша работа треснет по швам.

Он сам показал, как правильно замешивать глину с водой и мелко нарубленной соломой, чтобы получился саман.

– Солома – то же, что лыко в плетёной стенке, – втолковывал он Гавриле. – Она всю массу сплетёт воедино, не даст ей осесть и раскрошиться. Стоять будет если не на века, то на долгие годы.

Гаврила, с энтузиазмом новообращенного, вдохновенно месил грязную массу ногами, напевая что-то под нос. Андрей же, практик до мозга костей, чесал затылок, наблюдая за этим «вакханалией».

– Волхв, а может, проще новый частокол поставить, выше прежнего? Или рвы выкопать, колышки в них натыкать? А то мы тут… глину мнем, будто бабы хлеб ставят. Мужики смеются.

– Пумть смеются, – парировал Владимир, не отрываясь от формовки основания горна из камня и глины. – Частокол враги подожгут, ров закидают хворостом и перейдут. А вот если у нас будет сталь, которой у них нет, и оружие из нее, они десять раз подумают, прежде чем лезть. Терпение, Андрей. Сначала фундамент, потом стены, потом – крыша. И только потом – результат. Война – это не только грубая сила. Это логистика и производство.

Самым технологически сложным элементом оказалось изготовление мехов. Владимир, вспоминая школьные уроки физики и принцип поддува в печи, нарисовал углем на плоском камне схему.

– Смотри. Основа – деревянная рама. На нее – кожаный мех, сшитый внахлест и промазанный дегтем для герметичности. Здесь – входной клапан, он открывается, когда мы растягиваем мех, и впускает воздух. А здесь – выходное сопло, с обратным клапаном, чтобы воздух шел только в горн.

Они натянули прочную, выделанную бычью кожу на сбитую из жердей раму, тщательно промазали все швы смесью дегтя и золы, сделали клапана из тонкой, но упругой бересты. Получился грубый, но функциональный инструмент. Когда Гаврила впервые опробовал его, растянув и резко сжав створки, из глиняного сопла вырвалась мощная, сконцентрированная струя воздуха, заставив тлеющие угли в сложенном на пробу костре разгореться ярким пламенем.

– Работает! – вскрикнул Гаврила, сияя как ребенок, получивший новую игрушку. – Смотри, волхв, дует! Прямо как из легких великана!

– Как ветер из ущелья, – с усмешкой поправил его Владимир, с удовлетворением глядя на струю воздуха. – Молодец. Запомни: это – наш главный воин. Без него все это, – он обвел рукой почти готовое основание кузницы, – просто груда камней и глины. Это сердце нашей будущей силы.

К концу дня основание сыродутного горна, сложенное из плотного камня и обмазанное толстым слоем утрамбованного самана, уже возвышалось почти до пояса. Рядом аккуратно сложили самодельные инструменты: тяжелый кувалдо-подобный молот из плотного песчаника, деревянные клещи, похожие на огромные щипцы для орехов, несколько заточенных кольев из твердого дерева для работы с раскаленным материалом. Усталые, перепачканные в грязи, глине и саже, они сидели на бревнах, глядя на свое творение. От былого скепсиса Андрея не осталось и следа – в его глазах читалось уважение к делу.

– Скоро, – сказал Владимир, глядя на багровеющий закат, – начнем искать главное. То, ради чего все это затевалось. Руду.

– Руду? – переспросил Андрей, наливая всем из ковша воду из ручья. – А она хоть как выглядит то, эта твоя руда? Как ее от простого камня отличить?

– Да, – кивнул Владимир, с наслаждением глотая прохладную воду. – Она выглядит как будущее. Тяжелое, рыжее и невзрачное на вид. Но в нем заключена сила, которая перевернет ваш мир.

В его голосе, сквозь усталость, прозвучала железная уверенность, которая заставила даже практичного Андрея замолчать и с новой надеждой взглянуть на темнеющий лес.

Через три дня, когда основание кузницы просохло и окрепло, Владимир собрал «экспедицию». В ручье он нашел плоский, широкий камень, напоминавший противень, и приспособил его как лоток для промывки. С ним были Гаврила, Андрей и еще два самых выносливых парня из охотников – братья Михей и Семен.

– Сегодня мы начинаем операцию «Рудный десант», – объявил Владимир, собирая их у ручья. На его лицо вернулось привычное сосредоточение, взгляд снова стал острым и оценивающим. – Наша задача – найти особый камень. Тяжелый, рыжий или бурый, часто вперемешку с глиной. Он называется болотная руда.

Он поднял с земли обычный булыжник и кусок ржавого, плотного песчаника.

– Видите разницу? Обычный камень – крепкий, но легкий. А руда… она как будто пропитана железом. Тяжелее, чем кажется на вид.

Гаврила внимательно разглядывал образцы, перекладывая с руки на руку.

– А почему она в болотах, волхв?

– Потому что железо, – Владимир задумался, подбирая слова, – оно, как цветочная пыльца в поле. Само по себе её не соберешь, ветром разнесет. А вода – как пчелы. Собирает по крупицам со всей округи и несет в одно место – в болотные ульи. Там она оседает, копится и спрессовывается в этот самый «ржавый мед» – руду.

Он видел, что последние слова всё же дошли до слушателей, и кивнул.

– Неважно как звать. Запомните – тяжелое, рыжее и чаще всего у воды.

Первый день прошел впустую. Они облазили оба берега ручья, копали ямы в самых топких местах, но находили лишь обычную гальку, голубоватую глину и комья торфа. К вечеру все были мокрые, перепачканные в иле и уставшие. Семен, самый молодой из братьев, зябко ежился, пытаясь развести костер из сырых веток.

– Ничего не получается, волхв, – проворчал Андрей, с силой отскребая грязь с портков палкой. – Может, не там ищем? Или твоя руда только в сказаниях водится?

– В Уставе Небесной Дружины, – хрипло ответил Владимир, растирая затекшую спину, – есть две главные заповеди. Первая: «Сначала пот – потом мёд». Вторая: «Пока окоп не отрыт, о пире не мысли». Так что ищите, «блондины», руда никуда не делась. Она ждет, пока мы станем умнее.

Гаврила фыркнул.

– А «блондины» – это кто?

– В сказаниях, – с невозмутимым видом ответил Владимир, – так звали самых упрямых воинов Князя Дяди Васи, которые всегда лезли в лобовую, пока не научились головой думать. Прозвище почетное.

На следующий день, промокший до нитки Михей, копавшийся в самом зловонном месте у старой бобровой запруды, вдруг позвал остальных.

– Волхв! Иди сюда! Кажется, то, что надо!

Все сгрудились вокруг. На лопате Михея лежал комок плотной, тяжелой глины, испещренный ржавыми рыжими прожилками и мелкими, похожими на опилки, чешуйками.

Владимир взял комок, взвесил на руке, затем аккуратно положил его в свой каменный лоток и опустил в воду. Он начал вращать лоток, смывая глину и торф. Вода помутнела, а на дне остались несколько темно-бурых, явно тяжелых камешков и крупинок.

– Вот… – прошептал Владимир, и в его голосе впервые за многие дни прозвучало настоящее, ничем не прикрытое волнение. – Вот она. Первая руда.

Он поднял один из камешков, и все увидели, как на солнце он отливает металлическим блеском.

Всеобщую усталость будто рукой сняло. Началась лихорадочная работа. Они расширили раскоп, натаскали ведрами эту странную, тяжелую глину. Владимир, не щадя себя, показывал технику промывки:

– Круговыми движениями, не спеша! Легкое уходит с водой, тяжелое оседает! Это называется «гравитационное обогащение»!

К концу дня у них скопилась приличная куча темно-бурого концентрата. Эйфория била через край. Гаврила хлопал Михея по спине, чуть не сбивая с ног. Андрей с редкой улыбкой рассматривал добычу.

– Ну вот, «блондины», – Владимир с трудом разогнул спину, его лицо и одежда были в грязи, но глаза горели. – Первый рубеж взят. Но это не повод радоваться, как дураки на свадьбе. Это повод работать втрое быстрее. Этого мусора, – он ткнул пальцем в кучу, – нам нужно как минимум в десять раз больше. И не такого, с чем попало, а чистого. Поняли? Завтра – с рассветом. Теперь вы знаете, что искать.

Пока Владимир с учениками добывали «каменную кровь» земли, по деревне ползли иные, ядовитые всходы. Лекарь Степан не сидел сложа руки.

– Видали, куда наш волхв людей водит? – начал он, качая головой с видом глубокой скорби, обращаясь к женщинам, перебиравшим пшено. – В самое гиблое место, в трясину. Землю роет, будто червь подземный. Мать-Сыра-Земля терпит-терпит, да ведь всему свой предел есть. Она ему эти рыжие камни и подсовывает, словно проказу, чтоб заразил он нас всех этой немочью железной. Чтоб мы забыли, что хлеб из земля растет, а не из камня. Оскверняет он землю, понимаете? Отворачивает от нас духов-хранителей. Скоро и дождь перестанет идти, и хлеб засохнет в поле. А все из-за этих его колдовских камней.

Одна из женщин, испуганно крестясь, прошептала:

– Да что же делать-то, Степанушка?

– Молиться, голубка, – проникновенно сказал знахарь. – И прозреть. Пока не поздно. Пока он всю землю вокруг не перекопал и не навлек на нас гнев богов.

И глядя на испуганные лица женщин, он понимал – семя упало в благодатную почву. Оставалось ждать всходов. А пока Владимир и его «блондины» готовились к новой вылазке, по Слободе уже полз шепот: «Землю копает… Гнев богов навлекает…».

Пока Гаврила с братьями добывали руду, Владимир не терял времени даром. Прежде чем бросать все силы на добычу, нужно было проверить гипотезу.

– Первый блин всегда комом, – бурчал он, закладывая в остывший, после пробной топки, горн первую небольшую порцию руды и угля. – Надо опробовать систему.

Результат был предсказуемо удручающим. После многочасовой работы мехов и адского жара, в горне осталась лишь комковатая, пористая масса, пропитанная шлаком – та самая крица, бесполезная для ковки доброго инструмента. Владимир с силой швырнул молот оземь.

– Чёрт! Температуры не хватает! Или пропорции не те…

Идея пришла мгновенно, едва взгляд упал на этот неудавшийся слиток. Хрупкий, ненадежный… но все-таки металл. Не сталь, не железо, а нечто среднее, уступавшее даже той кривой железяке, что он нашел у Кривого. Но – его первый собственный металл.

Горн снова разгорелся, и Владимир принялся за работу. Крица рассыпалась под ударами, её приходилось снова и снова прогревать, но постепенно, методом бесконечных проковок и отжигов, из хрупкого комка родился небольшой, толстый и грубый, но цельный наконечник. Он был немногим лучше старой оковки, но это было не магией, а доказательством принципа – доказательством, что он на правильном пути.

Не теряя времени, Владимир взял старый плуг. Он не просто заменил истертую железную полосу своим уродливым, но первым куском металла, но и выправил искореженный отвал, изменил его угол, собрав всю конструкцию заново с учётом «мудрости Дяди Васи». Это был не прорыв, а тактический ход – наглядный знак для деревни, что процесс пошёл.

Когда Владимир вынес обновленный плуг на поле, у околицы уже собралась почти вся деревня. Старейшины во главе с Никифором наблюдали с каменными лицами. Степан стоял в стороне, сгорбившись, и что-то бубнил под нос, бросая на плуг зловещие взгляды.

– Ну, Игнат, давай пробуй, – кивнул Владимир старому пахарю.

Тот, скептически хмыкнув, взялся за оглобли. Первые метры плуг шел туго, вгрызаясь в непривычную глубину. Игнат уже хотел было отпустить едкое замечание, как вдруг почувствовал – пласт сам пошел по отвалу, легко и пластично переворачиваясь темной, влажной полосой. Лошадь, сначала напрягшись, затем, почуяв облегчение, пошла увереннее. Глубина борозды была в полтора раза больше привычной.

Наступила мертвая тишина. Игнат остановился, прошел назад, молча потрогал рукой глубину борозды. Потом медленно, с лицом, искаженным то ли ужасом, то ли восторгом, прикоснулся пальцами ко рту, а затем к земле – древний жест благодарности Матери-Земле.

– Мать честная… – прошептал он. – Да он… плуг-то землю-матушку и впрямь слушать стал… Лемех-то, видать, чарует…

Владимир, поймав на себе восторженный взгляд Гаврилы, лишь коротко кивнул.

– Никакой магии, Игнат. Угол атаки и форма. Все гениальное – просто.

Вторым его проектом стала упряжь. Он давно с болью смотрел на то, как дуговой хомут душит лошадей, сводя их КПД на нет.

– Смотри, – он подозвал Гаврилу к стоявшей в загоне лошади. – Видишь, основная нагрузка идет на шею. Животное постоянно полузадушено. Грубо говоря, она треть сил на само дыхание в гору тратит!

Он взял кусок прочной, толстой кожи и принялся мастерить простейший хомут, который распределял нагрузку на грудь и плечи животного.

– Принцип, как у десантника с рюкзаком, – бормотал он, орудуя шилом и кожаным шнуром. – Вес должен ложиться на мощные группы мышц, а не давить на уязвимые места.

Когда новая упряжь была готова, Владимир велел загрузить телегу вдвое большим грузом, чем обычно. Гаврила, наблюдавший за этим, скептически хмыкнул:

– Волхв, да она же не сдюжит!

Но когда лошадь, почувствовав непривычную свободу движений, легко тронула перегруженную телегу с места, на лице Гаврилы появилось смешанное выражение шока и восхищения.

– Да ты… ты и коней, выходит, переделываешь! – рассмеялся он.

Владимир ухмыльнулся.

– Не я. Наука, Гаврила. Простая механика. Называется «эргономика». Войско Дяди Васи в этом далеко ушло.

Эффект от этих двух «тихих революций» был мгновенным и ошеломляющим. Теперь к кузнице выстраивалась очередь не только из любопытных, но и тех, кто приходил с реальными просьбами: «Волхв, а мою соху так же можно?», «А жернов скрипит, тяжело идет – не исправить ли?». Андрей, до этого сомневавшийся, теперь с неподдельным интересом наблюдал за работой и даже предлагал свои идеи: «А если и заступ, волхв, так же изогнуть, он легче в землю входить будет?»

Владимир видел, как в их глазах зажигались не суеверный страх, а огонь познания. Они начинали видеть в нем не колдуна, призывающего духов, а мастера, понимающего скрытую суть вещей. Он не создал идеальной стали, но он сделал нечто, возможно, более важное – он посеял уверенность. Уверенность в том, что завтра может быть лучше, чем вчера. И это было началом настоящей, необратимой перемены. Теперь даже самые упрямые старики, глядя на ровные, глубокие борозды на поле и на бодро тянущую телегу лошадь, начинали задумываться. А Степан, наблюдавший за всем этим из-за угла своей избы, сжимал кулаки, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног. Его шепот о «гневе богов» уже не находил такого отклика, как раньше. Люди верили в то, что видели своими глазами. А видели они прогресс.

Прошло несколько дней с момента первой находки руды. Запасов бурого железняка скопилось достаточно, и Владимир решился на первую настоящую плавку. Горн стоял готовый, как солдат перед атакой. Рядом аккуратной пирамидой лежал древесный уголь, заготовленный с особым тщанием.

– Итак, «рота», работаем над ошибками, – его голос был собранным и деловым. Он подошел к горну и ткнул пальцем в глиняное сопло. – Первая проблема – жар уходит впустую. Пробуем новую форму сопла, уже, с раструбом. Должно тянуть сильнее, принцип как у сопла в примусе «Шмель»… – он поймал себя на слове из прежней жизни и тут же перевел на местный лад, – …то есть, как у хороших кузнечных мехов в сказаниях Дяди Васи. Вторая – руда. В прошлый раз куски были крупные, внутри не прокалились. Мелим мельче.

Он подробно, на пальцах, объяснил им принцип, опуская сложные химические термины.

– Руда – это, грубо говоря, железо, смешанное с землей и камнем. Уголь – это не просто топливо. Он, сгорая, забирает у руды весь лишний хлам и оставляет нам чистое железо. Понимаете? Нам нужно заставить уголь «съесть» все лишнее.

Первую плавку он провел сам. Слои угля и руды, разведенный огонь, ритмичная работа мехов. Внутри горна загудело пламя, из сопла повалил едкий дым. Все с надеждой смотрели на раскаленное нутро. Через несколько часов, когда жар спал, Владимир клещами извлек из горна не блестящий слиток, а пористую, губчатую, пропитанную шлаком массу – крицу.

– Опять шлак… Чёрт! – Владимир с силой швырнул молот оземь, и эхо от удара прокатилось по тихой околице.

Разочарование было горьким, как полынь. Он видел, как угасли глаза у его учеников. Андрей сдержанно вздохнул, Гаврила потупил взгляд.

Вторая попытка на следующий день дала тот же результат. И третья. Каждый раз – все та же пористая, хрупкая масса, непригодная для ковки доброго клинка или прочного лемеха. Владимир ночами сидел у огня, рисуя углем на плоском камне схемы, бормоча обрывки формул: «Fe2O3… восстановление углеродом… температура… должна быть выше… а у меня тут черная дыра, а не печь…»

Воздух в почти достроенной кузнице был густым и едким, пахло гарью, оплавленным шлаком и горькой человеческой злостью. Владимир стоял, прислонившись лбом к прохладному, шершавому камню горна, его могучие плечи были напряжены до дрожи. В горле стоял ком бессильной ярости. В очередной раз эта чёртова рыжая дрянь превращалась не в сталь, а в пористый, крошащийся в руках шлак – крицу, бесполезную для чего-либо, кроме как выбросить на свалку.

«Fe2O3 + 3CO -> 2Fe + 3CO2, блять! – яростно крутилось в голове, вытесняя все другие мысли. – Температура! Нужна температура! А у меня тут… тут пещера каменного века!»

Он с силой, до боли, ударил кулаком по камню, но боль физическая была слабее той, что разъедала изнутри – боли от собственного бессилия, от осознания, что его знания упираются в примитивную реальность этого мира.

Тихий скрип двери заставил его вздрогнуть. Он резко обернулся, готовый сорваться на Гаврилу или Андрея, но в проёме, окутанная паром от дождя, что начался снаружи, стояла Марина. В руках она держала глиняную миску, завёрнутую в грубую ткань.

Она вошла без стука, словно её здесь ждали. Её тёмные, глубокие глаза спокойно скользнули по его перекошенному злостью лицу, по закопчённым, дрожащим рукам, по опрокинутому молоту у ног. Она поняла всё без слов.

Поставив миску на чурбак, служивший столом, она подошла ближе. Не к нему, а к горну, заглянула в его почерневшее нутро.

– Опять не получилось, – констатировала она, и в её голосе не было ни насмешки, ни сочувствия. Простая, безразличная к драме констатации факта.

– Получилось! – хрипло выдохнул Владимир, снова поворачиваясь к стене. – Получилась дерьмовая крица, которую и ковать-то нельзя! Температуры не хватает! Воздуха! Я… – он замялся, не в силах подобрать местное слово для "катализатора" или "флюса". – Я всё делаю по уму, а выходит… выходит прах.

Она молча подняла с земли небольшой, ещё тёплый, пористый комок неудавшегося металла. Покрутила его в пальцах, ощущая шершавую, ненадёжную структуру.

– Гаврила говорит, ты к богу своему вчера взывал, – тихо произнесла Марина, откладывая крицу. – Дяде Васе. Чтобы он дух в мехи вселил.

Владимир фыркнул, но в его смехе была только горечь.

– Дяде Васе на нас плевать. Это не его вотчина.

– Тогда чья? – Она посмотрела на него прямо, и её взгляд был твёрдым, как тот самый камень горна. – Перуна? Велеса? Ты им молился? Просил помощи у духов огня и железа?

– Я не молюсь выдуманным силам! – его голос сорвался, выдавая накопленное отчаяние. – Я пытаюсь договориться с физикой! С химией! С законами этого… этого чёртова мира!

Марина медленно кивнула, как будто получив наконец нужный ответ.

– Вот и ответ, – сказала она, и её тихий голос прозвучал яснее любого крика. – Ты не богам бросил вызов, Владимир. Ты вызвал на бой уголь и руду. А им плевать на твою ярость. Им дела нет до твоего отчаяния.

Она сделала шаг к нему, и запах дождя с её одежды смешался с запахом гари.

– Им нужна не молитва. Им нужна точность. Терпение. Как пахарю, что ведёт борозду. Сильнее надавишь – устанешь. Слабее – не вспашешь. Ты ищешь силу в гневе. А она в терпении кузнеца, что по капле клинок точит. И в верном глазе стрелка, что цель высматривает.

Она повернулась, взяла миску и протянула ему.

– Поешь. Усталый ум – слепой ум. А тебе сегодня ещё смотреть в огонь. И видеть не пламя, а то, что внутри него сокрыто. Не как волхву. Как мастеру.

Он молча взял миску. Пар от похлёбки ударил в лицо, и это ощущение было до странности земным, якорным. Ярость внутри него ещё клокотала, но её слепой напор столкнулся с холодной, неожиданной логикой её слов.

«Им нужна точность».

Не магия. Не грубая сила. Не молитва. Точность. Та самая, с которой он когда-то выправлял диски на «Ладе-Гранте».

Марина, не дожидаясь ответа, вышла так же тихо, как и появилась, оставив дверь приоткрытой. Свежий, влажный воздух врывался внутрь, смешиваясь дымом, и этот коктейль казался вдруг не символом провала, а запахом… работы. Тяжёлой, неблагодарной, но работы.

Владимир медленно опустился на чурбак, поставил миску рядом и снова взглянул на горн. Уже не как на врага, а как на сложный, упрямый, но поддающийся пониманию механизм.

«Спокойной службы, десантник, – промелькнуло в голове, но на этот раз без горькой иронии. – Похоже, пора переходить от штурма к саперной работе».

И он, наконец, принялся за еду, чувствуя, как ясность – медленная, тягучая, но ясность – по капле возвращается в его измотанное сознание.

На смену хаотичным пробам пришла система: строгий «лабораторный журнал» в виде зарубок на дощечке, где фиксировалось всё – от пропорций руды до силы подачи воздуха. Руду велел молоть в ступе мельче, уголь перебирал, пока не остановился на плотной березе.

Но главная проблема была в температуре. И тут его выручила армейская смекалка. Он вспомнил, как в полевых условиях усиливали тягу в печах-буржуйках. Соорудил из глины и камня подобие трубы-сопла, сужающееся к концу, создавая эффект реактивной струи.

– Принцип Вентури, черт побери, – тихо бормотал он под нос, лепя конструкцию. – Скорость потока возрастает, давление падает… должно помочь.

– Волхв, – как-то вечером осторожно сказал Гаврила, – может, все-таки какой заговор пошептать? Или богам помолиться? Люди говорят…

Владимир хрипло рассмеялся, вытирая сажу со лба.

– Знаю только один заговор: "Солдат спит – служба идёт." Не помогает. Нет, Гаврила, тут молитвами делу не поможешь. Тут думать надо. И экспериментировать.

Наконец, он провел решающий эксперимент.

– Слушайте все! – его голос был хриплым от усталости, но твердым. – Мы будем класть не просто слои. Мы сделаем «пирог». Слой угля, потом слой мелкой руды, потом слой угля, смешанного с древесной пылью – это даст больше жара. И так несколько раз. И качайте эти меха, как будто от этого зависит ваша жизнь! Потому что так оно и есть!

Напряжение в кузнице достигло пика. Горн раскалился докрасна, из узкого сопла вырывалась ослепительно белая струя раскаленных газов. Жар был таким, что стоять ближе, чем на несколько шагов было невозможно. Владимир, не отрываясь, смотрел в смотровое отверстие, и в застывших чертах его усталого лица читалась только одна эмоция – яростная концентрация.

– Еще! Давайте, еще! Я вижу, там что-то происходит! – крикнул он, и Гаврила с Андреем, обливаясь потом, удвоили усилия.

Прошло несколько часов. Когда горн, наконец, начал остывать, и жар спал, воцарилась мертвая тишина. Все понимали – это последняя попытка. Если снова неудача, доверие деревни, да и их собственная вера, будут подорваны окончательно.

Владимир медленно, с замирающим сердцем, подошел к горну. Он взял пробойник – специально выкованный из лучшего обломка крицы заостренный стержень – и вставил его в специально оставленное отверстия. Глубоко вздохнув, он с усилием надавил плечом. Раздался сухой, хрустящий треск. Он заглянул в образовавшуюся щель и замер.

Там, среди оплавленного шлака, лежал не пористый ком. Лежал цельный, пусть и корявый, слиток, отливающий в утреннем свете тусклым, но явственно металлическим, серым блеском.

Он молча просунул клещи и с величайшей осторожностью извлек его. Слиток был тяжелым, плотным, неестественно правильным на фоне прежних ошметков. Владимир поднес его к уху и легонько стукнул по нему маленьким молоточком. Раздался чистый, высокий, звенящий звук, совсем не похожий на глухой стук крицы – словно звенела сама надежда. Он поднял голову и посмотрел на учеников. Их лица были бледны от усталости и напряжения.

– Ну что, «блондины», – его голос дрогнул, и он сглотнул ком в горле. – Кажется, получилось.

Гаврила осторожно, как святыню, потрогала слиток.

– Он… он звенит, волхв. И тяжелый какой…

– Это не крица, – тихо сказал Владимир, поворачивая слиток в руках. – Это сталь. Настоящая сталь.

Он посмотрел на свой почерневший от копоти и усталый отряд, потом на слиток.

– Вот она… Настоящая победа. Не над людьми… Над этим миром. Над его несовершенством.

В его глазах не было магии волхва. Была усталая, выстраданная гордость ремесленника, дошедшего до цели своим умом и упрямством. И это зрелище было куда красноречивее любых чудес.

Степан наблюдал за деревней из оконца своей избы, и сердце его сжималось от ледяного ужаса. То, что он видел, было страшнее любого нашествия. Медленная, необратимая перемена. Мужики, которые еще вчера с опаской слушали его советы, теперь шли не к нему, а к проклятой кузнице. Даже старейшина Никифор, столп традиции, теперь проводил часы у горна, наблюдая за работой волхва с непроницаемым лицом.

«Разлагает! – бормотал Степан, ломая руки в бессильной ярости. – Словно червь, точит изнутри! Сперва землю осквернил железом, теперь и души наши крушит!»

Он видел, как Гаврила, бывший простой парень, теперь с важным видом объяснял другим, как ставить растяжки «по науке». Видел, как Андрей, всегда верный старым устоям, сам принес волхву сломавшийся серп – чинить, а не заговорить, как положено!

Это был конец. Конец его миру. Миру, где власть давалась знанием трав и шептаний, где болезни насылались духами, а урожай зависел от милости богов. Волхв принес с собой другой мир – холодный, бездушный, где всему есть причина и всему можно научиться. Мир, в котором Степану не было места.

Паника, острая и животная, поднялась в нем. Нужно было действовать. Сейчас же.

В сумерках он прокрался к дому старшины соседнего, более крупного селения – Тихона, человека сурового и не любившего новшеств. Тихон встретил его на пороге, скрестив на груди могучие руки.

– Чего пришел, Степан? Опять о своем волхве?

– Он не волхв! – выдохнул Степан. – Он осквернитель! Змий подколодный! Он землю железом рвет, коней переделывает, людей с ума сводит! Лишает нас защиты богов! Скоро его навья сила перекинется и на тебя!

Тихон хмуро слушал, но Степан видел – зерно упало в почву.

– Он научил их железу, что не боится ни духов, ни болота! Что будет дальше? Он придет к тебе! Со своим знанием! Со своей сталью! И твои мужики станут слушать его, а твои слова – за ветер пустой считать! Мы должны объединиться! Пока не поздно! Изгнать его! Сжечь эту кузницу! Спасти наши души, Тихон! Спасти саму суть нашего мира!

Его речь была полна отчаяния и искренней веры в свою правоту. Он не просто боролся за власть. Он сражался за реальность, которая ускользала сквозь пальцы. И в его глазах горел огонь последнего крестового похода – против будущего.

Поздний вечер мягко окутал Заозерную слободу, но у кузницы все еще было светло. Внутри, в свете догорающих углей, Владимир стоял перед горном, держа в руках первый продукт своей новой мастерской – держа в руках первый продукт своей новой мастерской – тяжелый нож. Его клинок был еще груб, но уже не пористый, как крица, а плотный и цельный, и он идеально ловил отблески пламени.

Он провел пальцем по скосу, чувствуя мелкие неровности, которые предстояло выправить завтра. Но даже в таком виде это был не просто инструмент. Это был мост. Мост между его прошлым, где он чинил шины, и этим новым, диким миром, где он учился добывать металл из земли. Мост между знанием, которое он принес с собой, и реальностью, которая медленно, но верно начинала этому знанию поддаваться.

В памяти всплывали лица: перекошенное яростью лицо Кривого, испуганное – Левко, уставшее – Андрея, озаренное жаждой познания – Гаврилы. И – темные, понимающие глаза Марины. Она одна, казалось, видела не миф, не «волхва», а просто измотанного, заброшенного в чужую эпоху мужчину, который изо всех сил пытается не сломаться.

«Спокойной службы, десантник Дмитриев, – мысленно прошептал он, глядя на свое отражение в матовой поверхности клинка. – Похоже, твой главный бой будет не в поле. Он здесь.»

Нож лёг на наковальню – тяжёлую, надёжную, ставшую центром этого нового мира. Отсюда, из кузницы, расходились круги. Первый – Гаврила и Андрей, уже не просто ученики, а инженеры, перенимающие не только приёмы, но и образ мысли. Второй – вся деревня, с изумлением и надеждой взиравшая на плуг, что пахал глубже, и на лошадь, что тащила больше. И третий, внешний – где зрел гнев князя Мстислава и где в темноте леса Степан, словно раненый зверь, плел свою паутину, пытаясь удержать рушащийся миропорядок.

Выйдя из кузницы, Владимир вдохнул полной грудью. Прохладный ночной воздух обжёг лёгкие. Издалека, со стороны ручья, донёсся смех Гаврилы и других парней – те проверяли растяжки, расставленные по его чертежам. Смех звучал живо и уверенно. Таким не смеялись запуганные люди.

Взгляд поднялся к звёздам, таким же ярким и безразличным, как в том, родном мире, от которого не осталось ничего, кроме воспоминаний. Но теперь они висели над его домом. Над его людьми. Над его войной.

«Они идут штурмовать будущее, – промелькнуло в голове, – а будущее… оно начинается здесь».

Развернувшись, Владимир шагнул обратно в кузницу, к своему горну, своим инструментам, своей стали. Битва за выживание была выиграна. Теперь начиналась другая – битва за само право этого мира стать иным. И он знал, что у него есть всё, чтобы её выиграть. Ум, воля. И сталь.

-–

Друзья, спасибо, что читаете историю Владимира! Ваши комментарии и лайки – лучший способ сказать «спасибо» и мотивировать на новые главы.

 Ваша поддержка невероятно важна для меня!

Интерлюдия. Цена традиции

Лес был не просто тихим. Он был глухим, вбирающим в себя каждый звук, будто сама земля затаила дыхание в ожидании исхода. Воздух, еще недавно наполненный ароматами хвои и влажной земли, теперь казался Степану спертым и тяжелым, словно в чаще застыл запах тления. Каждый шаг по мягкому мху отдавался в его ушах оглушительным грохотом. Он шел, не оглядываясь, чувствуя через грубую ткань мешочка холодное, неумолимое прикосновение бронзовой личины. Не оберег это был уже, а соучастник. Свидетель грядущего предательства.

Он не молился. Не просил. Он шел на сделку, и горечь этого осознания поднималась у него в горле едким комом.

Среди почерневших от времени и дождей валунов старого капища их было двое. Ровно столько, сколько нужно, чтобы убить, а не вести переговоры.

Первый – дружинник. Не просто воин, а воплощение молчаливой угрозы. Его лицо, покрытое сетью старых шрамов, напоминало высеченный из мореного дуба идол, а взгляд был пустым и тяжелым, как отработанный шлак. Рука лежала на рукояти секиры, пальцы неподвижны, не выражая ни нетерпения, ни интереса – лишь готовность.

Второй – огнищанин. Одежда из темной, дорогой шерсти, без лишних украшений, но кричащая о статусе. Его лицо было бледным и непроницаемым, а глаза – двумя узкими щелочками, которые, казалось, мгновенно высчитывали стоимость всего живого и неживого, включая душу самого Степана.

– Ну, знахарь? – голос огнищанина был тихим, как шелест гниющего листа, но он резал тишину отчетливо и ясно. – Решил облегчить душу?

Степан сделал шаг вперед, ощущая, как подкашиваются колени. Он заставил их выпрямиться.

– Я пришел остановить заразу, – ответил он, и его собственный голос, к его удивлению, прозвучал твердо и чуждо. – Пока она не перекинулась на другие деревни. На ваши деревни. Она пожирает не тела, а умы.

– Заразы боимся, – кивнул огнищанин, скрестив руки на груди. – Лечим железом и огнем. Говори конкретнее, чем болен твой народ.

– Они забыли страх! – выдохнул Степан, и в его словах, наконец, прорвалась накипевшая за недели ярость, смешанная с отчаянием. – Он вытравил его из них! Он учит их, что молния – это не гнев Перуна, а просто огонь в небе! Что хворь – не кара духов, а невидимая тварь, которую можно победить кипятком! Он выжигает из них почтение! Они смотрят на старейшин как на досадную помеху, а на богов – как на сказки для детей! Их души становятся… пустыми. Удобными для его семян.

Дружинник хмыкнул – короткий, хриплый, первый живой звук с его стороны.

– Силен? В бою? – его голос был глухим, как удар обухом.

– Он сильнее любого твоего меча! – Степан резко шагнул к нему, забыв о страхе. – Он учит Гаврилу, деревенского дуралея, бить так, что твой лучший боец не устоит. Он учит их не драться, как на поножовщине, – воевать, как сплоченная стая волков. Они уже не стадо, что можно пригнать на бойню. Они становятся стаей. И очень скоро решат, что им не нужен ни старый пастух, ни новый хозяин. Они решат, что хозяева – они сами.

Огнищанин медленно кивнул, и в его глазах, наконец, вспыхнул неподдельный, холодный интерес.

– Стая… да, опаснее стада. Говори, чего хочешь, – сказал огнищанин, и в его глазах мелькнул привычный, деловой расчет. – Старшинство в деревне? Ослабление дани на десять лет? Называй свою цену, знахарь.

– Мне не нужно старшинства, – отрезал Степан, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. – И снижения дани. Это всё – что припарка на труп. Мне нужно, чтобы ЕГО не стало. Чтобы его кузница была разобрана по бревнышку, а земля под ней перепахана с солью. Чтобы само слово «сталь» стало здесь ругательством на поколения вперед. Чтобы память о нем выжгли так, будто его и не было. Обещай мне это.

– Князь Мстислав не потерпит в своих землях иной власти, кроме своей, – отчеканил огнищанин, и в его голосе прозвучала сталь, о которой только что говорил Степан. – Очаг смуты будет выжжен. Жди нашего знака. Когда увидишь днем три струйки дыма на старом городище – значит, мы идем.

Они растворились в сгущавшихся сумерках так же бесшумно, как и появились, не попрощавшись. Не поблагодарив. Сделка была заключена. Воздух снова стал двигаться, и Степан почувствовал, как по его спине бегут мурашки.

Он остался один. Давление в груди сменилось ледяной, всепоглощающей пустотой. Он повернулся к деревне, и вдруг его пронзил знакомый звук – ровный, звенящий, неумолимый стук молота по наковальне. Не спешный, убаюкивающий, как у деревенских кузнецов, а быстрый, точный, безжалостный. Как сердце нового мира, который он только что приговорил к смерти. Этот стук был сильнее всех его заговоров, сильнее шепота старых богов.

Он сжал в кармане бронзовую личину, чувствуя, как ее острые края впиваются в ладонь до крови. Физическая боль была слабым утешением.

Лучше пепел и прах, чем твой железный рай, – пронеслось в голове, и это была уже не молитва, а клятва, от которой застывала душа.

Он пошел прочь, спотыкаясь о корни, которые словно тянулись из самого прошлого, чтобы удержать его. А стук молота, словно насмехаясь, преследовал его, неумолимо отбивая такт его собственного предательства.