Чердак с обратной стороны дома бесплатное чтение

Глава I

Мой дядя

Мой дядя был не самых честных правил. Он не в шутку не занемогал, и уважать себя не заставлял. Если бы болезнь вдруг одолела его и приковала к постели, он бы смог выдумать и лучше. Однако никакой недуг не оккупировал его, а поэтому никто не сидел с ним и день и ночь, не поправлял ему подушки, печально лекарства не подносил, не вздыхал, и не думал про себя, когда же чёрт возьмёт его.

Не скажу, что дядя был «нечестивец старый» – он находился в самом расцвете пятидесяти пяти лет, но вот по поводу «скончался, как и жил», – соглашусь: дядя умер также внезапно как и король Анри IV, правда, не от ножа из-за угла. Впрочем, я тороплю события и вернусь к самой первой строчке: мой дядя был не самых честных правил.

Он ежедневно выкуривал по две пачки папирос «Беломорканал» и три кубинских сигары «Корона»: после завтрака, после обеда и ужина. Еженедельно дядя выпивал четыре бутылки коньяка и две бутылки самогона, по его словам совершенно великолепного, и пьющегося, словно родниковая вода – это домашнее зелье ему изготавливала и регулярно поставляла одна добрая тётка из Костромы, и никогда не брала с дяди за свои поставки денег. А ещё дядю по жизни всегда сопровождали особы женского пола от двадцати пяти до сорока пяти лет – у тех, кому было меньше двадцати пяти, по дядиному разумению разум был ещё… в общем, он предпочитал женский возраст с четверти века. Вот и хотел бы сказать, что он не пропускал мимо себя ни одной сексапильной юбки, а не скажу, потому что это не дядя их не пропускал, а они сами к нему прилипали банными листами. Порой эти юбки были вовсе и не сексапильными – мышки серые, однако старший брат моего отца по каким-то причинам с ними связывался. Я сначала полагал, что он просто-напросто жалел баб с не сложившейся личной жизнью, и поэтому, хотя бы на короткий срок делал их «замужними», однако, как-то после одного моего намёка на это, дядя сказал:

– Нет, не жалею. Если я схожусь с какой-либо женщиной, то лишь потому, что нахожу в ней понимающую меня душу.

– Почему же ты потом расстаёшься с этой понимающей душой? – спросил я.

– Потому что со временем в ней начинают просыпаться женские права, толкающие меня к мужским обязанностям, а я не люблю быть кому-то обязанным, разве что твоим родителям и тебе, – пояснил он, помолчал и добавил: – И ещё кое-кому…

Видимо, в связи с тем, что все дядины любовницы были именно такими «понимающими», ни одна из них после расставания с ним никогда из его жизни не пропадала и оставалась у него в друзьях, что некоторых дядиных приятелей и меня, в том числе, наталкивало на вопрос: почему? Ведь почти всегда происходит наоборот: разбежались и потерялись, без желания когда-либо увидеться вновь. И это нежелание возникает не обязательно потому, что люди стали испытывать безразличие друг другу, а потому что у них на сердце осталась обида, неприязнь или ещё какое-то бередящее нервы чувство, а оно, как известно, проходит или только со временем или не проходит никогда.

На тот самый наталкивающий вопрос: почему? одна бывшая дядина дама по имени Людмила однажды ответила так:

– Он берёт женщину как холст, натягивает на рамку, грунтует и пишет на нём картину, а потом выставляет её напоказ, и тут уж эта картина идёт нарасхват. Не знаю, как он поступал с остальными, а со мной было именно так, и я совсем не возражала против этого. И я до сих пор благодарна ему за этот «нарасхват», ведь до него на меня мужчины никакого внимания не обращали, теперь же я их вниманием совсем не обижена.

Не стану утверждать, что мой дядя из всех своих Золушек ваял принцесс, но сказанное тогда Людмилой, было правдой. Я помню, как впервые увидел её у дяди в доме: молчаливая, с настороженным взглядом, чем-то похожая на холодную змею, вот-вот готовую укусить. После расставания с дядей в ней появилась та непринуждённость, тот волнующий шарм и та мера интригующей стервозности, от которой мужчины теряют голову и готовы идти за женщинами хоть на край света.

Как мой дядя умудрялся, разбегаясь со своими дамами, не оставлять их Мегерами – это только ему и его женщинам известно. Вдогонку скажу, что мой дядя был отнюдь не солидарен со словами Эразма Роттердамского: «Низкорослый, узкоплечий, широкобёдрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины…» – и т.д. У дядюшки было абсолютно иное мнение на этот счёт.

Он действительно считал слабый пол прекрасным, но вовсе не только потому, что всегда был отуманен половым побуждением, а просто за то, что этот слабый пол внешне отличается от сильного. Во всяком случае, я озвучиваю лишь мнение моего дяди.

– Вот смотри: идёт мужчина, – говорил он мне. – Высокий, широкоплечий и красивый. Но я никогда не назову его прекрасным, будь я хоть сто раз гомосексуалистом.

– Почему? – интересовался я.

– Потому что у него между ног такая же штука, как и у меня, – отвечал он, – а поэтому я могу назвать этого самца только равным мне и не более того.

Ко всему остальному у дяди было кредо: никаких связей с толстушками! Пусть лучше окунь вяленый, чем кусок сала. Может быть оттого, что он сам был склонен к полноте и всю жизнь со своей склонностью усиленно боролся: жирного, солёного и сладкого, а так же майонеза и белого хлеба мой дядя не употреблял, считая, что именно эта пища добавляет лишние килограммы к нормальному весу мужчины. Зато он не отказывал себе в жареном и копчёном мясе и уверенно говорил:

– Мужчина – хищник. Ему белок – обязательно, а всё остальное – это довесок. Я как-то два месяца на диете сидел, похудел – само собой, но тут случилось тяжести ворочать, так я издох за полчаса. А по сему, лучше жареный кролик, чем варёная брокколи!

А ещё мой дядя был хлебосольной скатертью с бахромой, душой компании, каретным в упряжке, работоголиком и истинным интеллигентом, но в то же самое время привередой и грубияном. В общем, он обладал всеми качествами, присущими закоренелому холостяку. И ещё я достоверно знаю, что мой родственник не был жмотом и тунеядцем, а если человек не был ни первым и ни вторым, то он не зря прожил свою жизнь, подаренную ему родителями и отмеренную «от и до» Творцом небесным.

По профессии дядя был художником, учился в Москве, там же и жил. До тридцати шести лет он много путешествовал по стране и за рубежом, набирался впечатлений и всего того, чего ему было надо. В 1996 году он вдруг покинул столицу и вернулся в свой родной Мухосранск – так дядя иногда называл наш город, но не в обиду – любя. За него дядя всегда горой стоял, поскольку считал: если ты не любишь свою Родину, так и звать тебя никак.

По возвращению домой мой дядя купил большой двухэтажный дом с придомовым парком, но об этом доме я расскажу ниже, поскольку без него не было бы и моего рассказа, и сейчас я упомянул о нём лишь затем, чтобы досказать о том, о чём начал – о своём дяде, не самых честных правил.

Закрепившись на новом месте, он стал все свои мысли и впечатления, ещё не отражённые в прежних картинах, переносить на новые холсты. Я в искусстве не ахти, какой спец, сужу просто – нравится или не нравится, но как говорили авторитетные люди, дядюшка был художником от Бога. Мне его картины всегда приходились по сердцу, но вовсе не потому, что их автором был мой родственник, а потому что они не оставляли быть равнодушным. Порой смотрю на какое-нибудь из его полотен и невольно думаю: «Неужели же так можно написать? Если бы у меня была куча денег, я бы все картины у него купил, ни одну бы не продал!» Но с этой кучей мне всё как-то упрямо не везло, точнее, не везло до поры до времени, но не о куче сейчас речь.

Насколько мне известно, отсутствием заказов он никогда не страдал. Клиентура у него была обширная. Платили за его работы неплохо. Озвучивать их цены с моей стороны было бы не тактично, но намекну, что, например, за одну из дядиных картин один иностранец заплатил ему сумму, превышающую ежегодный доход моего отца, а он у меня вовсе не дворником работал. К тому же замечу, что за год мой дядя продавал не одну свою картину. То есть, он жил безбедно, и не только потому, что был ассом кисти. В одном из помещений подвала его дома находилась столярная мастерская, а во флигеле кузница. Если дядя шёл туда работать, то он становился искусным столяром и столь же замечательным кузнецом.

Иногда мне казалось, что граждане в большей мере заказывают ему мебель или диковинки из металла, чем картины, на что дядя как-то мне сказал:

– Если взять прошлый и нынешний годы и сравнить мои доходы в процентном отношении, то будет примерно пятьдесят на пятьдесят. Но в этом году, видимо, дерево и металл возьмут верх, ибо нынче ценителей резных гарнитуров и мангалов с коваными розами намного больше, чем тех, кто ценит розы в саду.

– Кстати, надо бы тебе грузовичок поменять, а то возить на «Газели» наш товар, а тем более твои картины, как-то неловко… – заметил тогда Николай, присутствующий при разговоре, и бывший бессменным дядиным напарником в столярном деле уже лет десять.

– Ага, – поддержал его здоровяк Костя – водитель того грузовика-фургона и одновременно подмастерье во всём, тоже трудившийся у дяди около семи годов. – Я тут присмотрел «Мерседес Спринтер». Вполне подходит…

– Что же тогда сидим? Или думаете, что я вам на него денег нарисую? – нахмурился дядя, взглянув на свои часы. – Ещё и десяти вечера нет. У меня есть заказы на крыльцо, на ворота и на качель. Раздувайте горн, разрешаю работать до солнышка.

Мужики не противились. До солнышка, значит, до солнышка. Они знали, что дядя всё равно в три часа утра их отпустит и потом даст отоспаться, но сам будет ковать узоры хоть весь следующий день, до полной победы.

Работоспособность у него была уникальная. Дядя предпочитал трудиться по ночам. Больше двух-трёх часов в сутки он никогда не спал и, что удивительно, так же никогда не выглядел усталым. Но, бывало, что он не отдыхал и по два-три дня. Порой забегу к нему в субботу, часиков в девять – он уже у мольберта: в мыслях где-то там, с кем-то там, с чем-то там своим, для других – табу. На столе распечатанная бутылка коньяка, рюмка и пепельница полная окурков. Дядя, не здороваясь, отмахнётся от меня – не мешай!

Какая-нибудь его очередная Даша-Маша-Наташа скажет мне:

– Весь четверг писал. В пятницу тоже весь день, потом всю ночь работал в столярке, а в шесть утра опять взялся за кисть. Хоть бы прилёг! Хоть бы позавтракал!

– Не вздумай его позвать, – предупреждал я.

– Теперь знаю, – кивала она. – В пятницу как раз позвала… Услышала в свой адрес доселе не известные мне выражения. Если бы кто-то другой так выразился – ушла бы немедленно, но на него я даже не обиделась. Зато сразу стало понятно: работает мужчина – не лезь!

Дядя, несмотря на весь свой талантище, не считал себя таким корифеем изобразительного искусства, каким его считали другие, по моим понятиям, толк в корифеях понимающие.

– Я, хотя и художник, но всё-таки не настоящий, – говорил он. – Я – ремесленник. Но я настоящий ремесленник.

– Кто же тогда настоящий художник? – удивлялся я.

И дядя, не любивший рассуждений о том, кто есть действительный мастер, кто «не так, чтобы очень», а кто просто мазилка лубочная, скупо пояснял мне, что в его понимании настоящий художник – это тот, кто своим творчеством воистину совершенствует мир. А он, по его мнению, мир не совершенствовал и лишь удовлетворял человеческие потребности, и в первую очередь свои, извлекая из всего этого удовлетворения личную выгоду.

Меня дядино скупое пояснение не устраивало, я требовал его обогащения, и тогда он обогащал:

– Настоящий художник – это не тот, кто пишет только затем, чтобы прокормить себя и свою семью или же пишет ради славы. Хлеб насущный и признание – вещи хоть и значимые, но, всё же, второстепенные, как передний и задний план картины, основной смысл которой находится в центре. Настоящий художник – это тот, кто умеет опережать своё время, кто видит окружающее нас бытие не только, как обычные люди, кто создаёт удивительное им на радость, не держа при этом в голове никаких меркантильных интересов, просто потому что не понимает их сущности, и на вопрос: «Сколько стоит ваша картина?» – затрудняется назвать её стоимость, но зато только он способен оценить таинство и глубину прекрасного. Это тот фанат, кто, даже живя впроголодь, в первую очередь заботится о том, чтобы денег на холст и краски хватило, а уж «на пожевать» – что останется, – и добавлял: – По моему убеждению, сытый художник шедевра не создаст, но если вдруг и создаст, то лишь наполовину.

К тому времени, когда мы с дядей стали заводить подобные разговоры мне уже стукнуло четырнадцать лет. Я уже считал, что кое-чего понимаю в этой жизни, и поэтому с дядиной точкой зрения был согласен лишь частично. И ещё я считал, что поговорка «Настоящий художник должен быть вечно голодным» себя давно изжила, да и вообще, она в корне неправильная. Сами посудите, какое вдохновение может посетить художника к созданию великолепной картины, если у него в животе от голода кишки слиплись, и заднее место паутиной заросло? Никакого вдохновения – один обморок! Но едва мы доходили до голодного художника, опережающего своё время, и я спрашивал дядю: «То есть, настоящий художник должен быть сумасшедшим «вангогом»?» – как он тот час находил повод для прекращения разговора, или просто говорил: «Заткнись, зелёнка ядовитая. Не хочу говорить на эту тему!» – и замыкался, так толком и не объяснив мне, что значит воистину совершенствовать мир, что порой заставляло меня думать с присущим моему возрасту максимализмом: «Говорить – говорит, а сам не знает!»

Бежало время, я взрослел: прощай, школа, – здравствуй институт!

Как-то утром я заскочил к дяде. Он показался мне не спавшим всю ночь в очередной раз.

– Покажи, что написал, – попросил я.

– Иди, смотри. Час назад закончил. Сохнет.

Я долго рассматривал картину, совершенно поразившую меня и, наконец, произнёс:

– Был бы ты голодным, никогда бы так не смог.

Он вдруг рассердился и обругал меня, но когда я насупился, дядя смягчился, выпил рюмку коньяка, закурил папиросу, обнял мои плечи и извинился: «Ладно, я тоже тебя люблю…» – а потом спросил:

– Ты Брюллова «Последний день Помпеи», видел?

Карл Павлович был для него таким же авторитетом, каким был для меня мой дядя.

– Видел. Здорово. Недаром ему итальянцы рукоплескали, на руках носили и на просмотр его картины легионами валили. Но, ты же, не хуже сможешь?! – спросил я с заносчивым вызовом, утверждающим, что я нисколько в этом не сомневаюсь, и только что законченная дядей картина яркое тому подтверждение.

Дядя усмехнулся:

– Так никто и никогда больше не напишет, как никогда не переплюнут Рэмбранта, Рубенса, Репина, Айвазовского и других гениев. Вот они-то как раз и были настоящими художниками, а уж потом в силу обстоятельств и ремесленниками.

– Почему же не напишет? – не унимался я. – Ведь переснимают же нынче кинофильмы. Например, последнюю экранизацию «Мастер и Маргарита» с предыдущими не сравнить.

– Пусть кто-то возьмёт ту же самую тему, пусть напишет лучше, чем Брюллов, но так – никогда! – стоял на своём дядя. – А если и лучше, то лишь некоторые, потому что основная масса нынешних мáлеров в сравнении с Карлушей – хор деревенских балалаечников против Королевского оркестра Концертгебау.

– Но ты ведь входишь в число этих некоторых? – настаивал я, и тогда он сказал мне:

– Вот, ты! Умеешь метать ножи в цель. Так, как ты метаешь, я видел только в кино. И ты для меня настоящий умелец. Но можешь ли ты сейчас сказать о себе, что входишь в число самых лучших метальщиков ножей нашей страны?

Я понял его мысль, хмыкнул, однако продолжил упираться:

– Сказал тоже! Но я-то – не ты! Ты же не деревенский балалаечник, а как раз из того самого Королевского оркестра. Ты и член Союза Художников, и Заслуженный и, судя по информации Интернета, в списке известных. Но если даже он и врёт, то тогда почему коллекционеры твои картины так охотно раскупают? Ты, дядя, либо скромничаешь, либо у тебя занижена самооценка!

Он внимательно посмотрел на меня:

– Нет, не скромничаю и цену себе знаю. И всё-таки я больше ремесленник, чем художник. Нет уже во мне той крылатой души, бывшей когда-то… И я уже не могу посмотреть за горизонт, и запросто назначаю цены своим картинам, потому что, увы, кончилось то время, когда я работал на своё имя… – потом он выпил ещё рюмочку и признался: – А знаешь, я в молодости на заказ подделывал своих собратьев, бывших в цене, типа Поленова, Коровина или Похитонова, или делал копии их картин. А то как-то мне принесли несколько полотен современника Шишкина, добытые в Германии – та же пейзажная Дюссельдорфская школа. Попросили «сделать Ивана Ивановича». Суть таких заказов была мне понятна, но я себя не упрекал, поскольку нуждался в деньгах, да и вообще легкомысленно считал: какое мне дело до того, если кто-то кому-то впарит копию вместо подлинника или, скажем, какой-нибудь коллекционер обзаведётся пейзажем эмигранта Фешина, никогда им в жизни не писанного. И вот как-то раз я столкнулся с одной своей работой в одном известном музее. Уж чего-чего, а своё-то от чужого я всегда отличу – только взгляну. Спрашиваю у экскурсовода: «А правда ли говорят, что порой в музеях для публики вывешивают копии, а сами подлинники прячут в запасниках?» Она обиделась: «В нашем музее демонстрируются только подлинники». Я показываю на свою подделку: «И это подлинник?» Она отвечает: «Разумеется. Если мы приобретаем картину какого-то художника через третье лицо, то она обязательно проходит экспертизу, а наших специалистов обмануть крайне сложно». Как уж там получилось – продали музею мою фальшивку с подлинным заключением экспертизы или мошенники ещё что навертели, а может сами эксперты подкачали – не знаю, но я после этого халтуру лепить перестал, как перестал работать и без посредников. Не люблю их. Кстати, по поводу твоих слов «был бы ты голодным, никогда бы так не смог», – дядя помолчал и неуверенно спросил у меня: – А какой сегодня день, студент? Пятница? И в самом деле, надо что-то поесть… Пошли, треснем по кофейку с колбаской.

Он скинул рабочий фартук и, чуть пошатываясь, направился в кухню. И только тогда я увидел, что рубашка висит на нём словно на колу… А дядя мне не спавшим всю ночь показался! За завтраком выяснилось, что последний раз мой родственник ел несколько дней назад. «Кажется, семь или восемь…» – так он сказал.

На другой день к дяде приехали двое из Москвы. Увидев их на пороге дядиного дома в сопровождении личной охраны, я удивился, поскольку никогда не предполагал, что среди знакомых брата моего отца есть такие знаменитости, особенно господин… Пожалуй, здесь будет уместнее воспользоваться фразой Жоржа Милославского: «А фамилия моя… фамилия моя слишком известна, чтобы я её называл!» – и поэтому я именую этих столичных перцев, например, Васей и Ваней – и мне проще, и у них ко мне претензий не будет. Вася приехал за своим заказом, а Ваня, как он выразился: «С другом за компанию и просто посмотреть». Картина для Васи, закрытая тканью, была уже выставлена в зале первого этажа. К слову скажу: в этом зале кроме заказов клиентов дядя никогда других своих полотен не показывал.

– У меня тут не галерея, – недовольно говорил он. – Нечего отвлекаться. Нравится заказ – получи! Не нравится – извини!

Картину для Васи дядя начал писать ещё в начале года, после того как вернулся из Италии. В двух словах о полотне: прекрасная девушка в полурастёгнутом халатике сидит на балконе и улыбается утреннему Неаполю.

Вася, не сдерживая положительных эмоций, нахлынувших на него, обратился к Ване:

– Видал, а?! Так и хочется её потрогать – мою милашечку! – и к дяде: – Беру! Беру!

Пока продавец и покупатель надлежаще оформляли свою сделку: договор купли-продажи, акт приёмки-передачи, расчёт наличными… Ваня внимательно рассматривал картину. Однако, как мне тогда показалось, он оценивал не мастерство её исполнения, а всего лишь её ценность в денежном эквиваленте, потому что выражение Ваниного лица напомнило мне выражение лица Бенджамина Франклина с американской купюры – с покровительственным высокомерием.

Когда же девушка из Неаполя была уложена в специально приготовленный для неё чемоданчик, он обратился к моему родственнику:

– А у вас ещё что-нибудь подобное есть? В смысле из законченных работ?

– Есть одна, – соврал дядя, хотя у него было около тридцати готовых картин, но он их берёг для персональной выставки, намеченной на конец осени.

– Я бы посмотрел… – сказал Ваня.

– Я бы тоже посмотрел, – подключился Вася.

– Что же, посмотрите, – согласился дядя. – Подождите здесь, сейчас принесу.

Он ушёл на второй этаж дома, где у него находилась мастерская, куда допускались только самые избранные, типа меня, и вернулся с тем, что заставило меня возмущённо воскликнуть:

– Дядя же!

Он принёс водопад Каската-делле-Марморе из итальянской серии его работ, обещанный мне ещё месяц назад на день рождения. Моему негодованию не было предела! Захотелось высказать в глаза этому гадкому обманщику всё, что я о нём думаю. Только по этой причине я немедленно не покинул дядин дом и остался ожидать ухода столичных гостей.

– Я покупаю вашу работу, – сказал Ваня тоном, не привыкшим к отказам. – Какова ваша цена? – и, не дожидаясь дядиного ответа, сам её назначил. Насколько соответствующей она была, я не берусь судить, однако дядя никак на неё не отреагировал.

– Почему это вдруг ты покупаешь? – недовольно удивился Вася. Подняв руку верх, как на аукционе, он выкинул изо рта: – Две цены!

– Три! – тут же парировал Ваня, не меняя выражение лица с американской деньги.

– Четыре! – завёлся более импульсивный Вася.

– Десять! – взвинтил стоимость Ваня, и в интонации его голоса я уловил явную издевку: дескать, куда тебе, Васька, со мной тягаться! Всё равно я тебя перебью!

– Она столько не стоит! – закипятился тот.

– Дай срок – разглядят, – ответил Ваня и небрежно добавил, определённо в адрес своего оппонента: – Видеть только у себя под носом – значит, ничего не видеть.

– Вот же ты… сука! – в сердцах выдохнул Вася.

– Легче на поворотах! – предупредил Ваня.

Десять секунд назад я видел перед собой двух мирных мужчин, может быть, и не друзей, но, во всяком случае, приехавших вместе в одной машине – сопровождающая их охрана прибыла в отдельных автомобилях. Теперь же я видел двух врагов, вооружённых открытой неприязнью. И это мне не казалось, судя по реакции Васиных и Ваниных телохранителей, подступивших к хозяевам.

– Не надо ссориться из-за куска холста, – сказал дядя, напоминая о себе: мол, ребята, вы там, часом, обо мне не забыли? Я вообще-то не погулять ушёл.

– Мы не ссоримся, – ответил Ваня.

Его убедительный ответ, прозвучавший под могильное молчание Васи, тогда впервые заставил меня подумать о том, что слишком убедительным словам меньше всего и надо верить.

Бизнесмен продолжал: – Мы на правах конкурентов покупаем ваш водопад – ничего личного. Итак, я дал окончательную цену. По рукам?

– Разве я обещал вам продать свой пейзаж? – дядя пожал плечами. – Вы изъявили желание на него посмотреть, я согласился, но не более.

– Бросьте! – насмешливо сказал Ваня. – Вынесли, значит, захотели продать. Неужели вас не устраивает моя цена? Вы всё-таки не да Винчи. Вряд ли кто-то даст вам больше.

– Не да Винчи, – кивнул дядя. – И цена хорошая, слов нет, но эта картина не продаётся.

– В этом мире всё продаётся и всё покупается, – жёстко констатировал олигарх.

– Верно, – опять согласился дядя. – Что продаётся, то и покупается, но продаётся не всё.

Он вынул из кармана опасную бритву, раскрыл её, повернулся к картине и двумя взмахами рассёк полотно крест-накрест от угла до угла. Я обомлел.

– Что же ты делаешь?! – вскричал Вася. – Что же ты-ы?! Ах!..

– На правах автора я распорядился своей работой, – спокойно ответил дядя, и потом, как ни в чём ни бывало, предложил:

– Прошу к столу, господа, время уже обеденное.

– Ты!.. Вы мне всё настроение испортили! – отчаянно махнул рукой Вася, приказал охране не забыть чемоданчик с девушкой из Неаполя и вышел на улицу, даже не попрощавшись.

– Глупо, – заметил Ваня, не скрывая досады. – Что вы, в самом деле? Зачем?

– Это моё личное, – ответил дядя. – Кстати, в ноябре я приеду в столицу выставляться. Если будет желание – приходите, а если захотите что-нибудь купить, то я вам и цену назову, – и вновь пригласил гостя к столу.

Ваня вежливо отказался, поблагодарил, сослался на занятость и протянул дяде руку.

Лишь за ним закрылась дверь, дядя, предупреждая мой гнев и не давая открыть мне рот, ткнул в меня пальцем:

– Молчи, зелёнка ядовитая! Это не тот «Мраморный водопад», обещанный тебе.

Я бросился к тому, что было раньше картиной: как же не тот? Как же? Да разве я слепой?

– Тот на втором этаже, на своём месте, и дожидается твоего дня рождения, – сказал дядя, развеивая мои растерянные сомнения. – А это копия. Для себя написал. А нынче подумал: зачем она мне? Каждая авторская копия обесценивает подлинник. Пойдём-ка лучше обедать.

Надо ли говорить, что Вася и Ваня уехали домой по отдельности, но стоит непременно сказать, что через двести километров они вновь отказались в одной автомашине, где ударили «по коньячку» за дружбу без ссор и за здоровье моего дяди…

Наконец, ещё один штрих к портрету этого человека – не самых честных правил. Он отдыхал так же широко, как и без устали работал. Такие дни дядиного отдыха мой отец называл попойками, а сам дядя отгулами. О них он всегда заранее предупреждал, запрещая мне появляться у него дома.

– Ты ко мне в эти выходные не приходи, – говорил он. – У меня будут отгулы. Так что тусуйся со своими сверстниками. Будешь взрослым – позову.

До шестнадцати лет я дядиного запрета не нарушал, но в августе 2003-го пришлось, и, разумеется, не из простого любопытства, а по великой денежной надобности: на скутере приятеля я прокатил до дома одну девушку, да и задержался в подъезде с поцелуйчиками. Выхожу – нет скутера. А это не допотопный мопед. Хоть и подержанная «хонда» у Мишки была, но денег стоила. Для порядка Мишкин папа заявил в милицию, но деньги за скутер с меня спросил, поскольку надежды, что его найдут, не было. Со слов Мишки я знал, за сколько была куплена эта японская тарахтелка, и поэтому сказал его отцу, что он требует с меня завышенную цену, словно за новую технику. На мой взгляд, цену нужно было сбавить до соответствующей, поскольку украденная «хонда» была куплена с рук, и в эксплуатации находилась уже больше трёх лет.

– Умный, что ли, малёк? – наехал на меня папаша приятеля. – Чего ты мне тут на уши грузишь? Цены-то как грибы растут! Короче: тебе неделя сроку!

Где взять деньги школьнику? Конечно, мои родители отдали бы, но каяться им в своём ротозействе мне уж больно не хотелось. Мишкин папа на второй день после кражи вдруг позвонил мне и потребовал вернуть ему деньги «завтра», и ни днём позже, а иначе обещал мне пенять на себя. Оставалось обратиться к дяде, – он для меня денег никогда не жалел.

Днём дозвониться до него я так и не сумел и вечером направился к нему домой, несмотря на его предупреждение об отгуле. Железные ворота дядиного дома были заперты изнутри, звонок отключен, но из-за высокого каменного забора мне было видно, что в окнах второго этажа горит свет. Я обошёл дом с тыла, забрался на дерево, оттуда на забор, прыг – и вот я уже внутри. Я смело направился к дому. Перед ним стояло не меньше десятка автомобилей и микроавтобус. Из-за плотно занавешенных окон едва доносилась музыка. У освещённой лестницы, ведущей к входным дверям, меня крепко ухватили за шиворот. Мужчина борцовского вида грубо осведомился, что я тут делаю? Откуда он вынырнул – ума не приложу. Я ответил ему, что пришёл в гости к своему родному дяде, но поскольку ворота заперты, пришлось перелезть через забор. Мужчина вызвал по рации некого Сергея. Из дома вышел брат здоровяка Кости, работавшего у дяди водителем. Кем работал Сергей, мне было неизвестно, но внешне он походил на помесь омоновца с бандитом. Костин брат меня хорошо знал и подтвердил мою личность, после чего мужик борцовского вида так же тихо исчез, как и появился. Сергей сказал мне, что мой дядя распорядился сегодня кроме его гостей в дом никого не пускать.

– Знаю, – кивнул я, – но мне – край, как надо, иначе не пришёл бы!

Он несколько секунд подумал и велел мне подождать в вестибюле, никуда больше не ходить. Его слова меня обидели: дом моего родного дяди был для меня таким же своим, как и квартира моих родителей – и меня в него не пускают!

Сергей пошёл на второй этаж, оставив меня в вестибюле за пальмой. Здесь музыка была уже не едва слышной, хотя и уши тоже не закладывала – в меру, и туманом висел табачный дым, а потом двери в зал распахнулись, и из него вывалилось четверо кривошатунных мужчин: вороты рубашек расстегнуты, галстуки ослаблены – полная разбитуха, как в разгар свадьбы. Двое закурили и громко загалдели, как я услышал, упоминая какую-то Любку, а двое устроили разборки по поводу того, кто из них чего «не понял» и кто кого «не уважает» – об этом я догадался.

Из комнаты под лестницей тот час вышел крепыш наподобие мужика борцовского вида, поймавшего меня у дома, и стал вежливо улаживать спор. Но я смотрел в зал – там дым коромыслом: стол ломится от закусок, спиртное льётся рекой, гремит музыка, полуголые девицы с визгом шампанский канкан отплясывают – только ноги пробками в потолок. Публика на ушах стоит – шум, гам, веселуха! Мужчины, поминавшие Любку, докурили и пошли на свои места. Крепыш к этому времени так же затушил возникший было конфликт: забияки обнялись и вернулись в зал. Крепыш закрыл за ними двери, покосился на меня и скрылся в кладовой под лестницей.

И снова звуки музыки обрели свою среднюю меру, чему я не удивился, зная её причину (о ней чуть ниже). На лестнице появился дядя, с ним длинноволосый мужчина с длинным носом, чем-то напоминавший Гоголя, две молодых женщины и Сергей. «Гоголь», Сергей и дамы пошли в зал, а дядя ко мне. Мы вышли на улицу, и я рассказал ему о цели своего визита.

Он выслушал меня и сказал, имея в виду Мишкиного отца:

– Он не прав, хоть ты и виноват, – и добавил: – Говоришь, он обещал тебе пенять на себя и требует денег как за новый скутер? Дай-ка мне адрес и номер телефона этого вымогателя, – и потом, когда я их назвал, успокоил меня: – Иди домой и ни о чём не переживай.

Что предпринял дядя для урегулирования этой ситуации, я у него спросить постеснялся, но к обеду следующего дня Мишкин отец позвонил мне, и каким-то чахлым голосом, словно к его горлу нож приставили, сказал:

– Здравствуй, Слава… Это звонит папа Миши Зимина… Никаких денег мне не нужно… Всё нормально… Без претензий… Извини, Слава… До свидания…

Буквально через три дня украденный скутер нашли и возвратили его хозяину.

В общем, хоть дядя и называл себя ремесленником, но он воистину совершенствовал мир.

Глава II

Загадочная женщина

Впервые я побывал в дядином «отгуле» летом 2007-го года. Собственно, именно с этого момента мне бы и следовало начать свой рассказ, но поскольку одна из главных фигур в нём это всё-таки мой дядя, я не мог не рассказать о нём в качестве пролога.

Если бы в тот самый вечер, 9 июня, я даже нашёл для себя какие-то важные дела или просто поленился пойти к дяде в гости, то всё равно все дальнейшие события случились бы именно так, а не иначе.

Но в тот вечер никаких важных дел у меня не появилось, и ленивость меня не одолевала, наоборот, настроение у меня было преотличное и моему молодому здоровому организму хотелось от души оттянуться. Как молодые холостые парни, имеющие в кармане деньги, оттягиваются в летние субботние вечера, надеюсь, объяснять не надо. Вариантов у меня было целых два, и оба разные. Первый: сначала в клуб, там разгорячиться, зацепить Светку и потом к ней на квартиру, и второй: сначала на дачу к Майе, а потом уж на пару с ней и в клуб – горячиться, но, однозначно, в обоих случаях – до утра.

Я как раз взвешивал все плюсы и минусы своих вариантов, когда мне позвонил дядя:

– Здорово, Славян! Ты там не заплесневел за своими учебниками? Как сессия, студент?

– Здорово, дядян! Вчера сопромат сдал.

– Жениться можно! – засмеялся дядя и поинтересовался, как я намерен провести выходные.

Я ответил ему, что планы есть, но пока ещё не решил на ком остановить свой выбор: на светленькой первокурснице или на тёмненькой второкурснице, закруглив свой развёрнутый ответ актуальным вопросом: «А что?» Дядя обозвал меня донжуаном (молчал бы лучше!) и сообщил, что сегодня совершенно неожиданно для него самого (так я ему и поверил!) у него наметился отгул, и если у меня есть желание, то через час он ждёт меня к себе, имея желание посмотреть, уступят ли его пятьдесят лет моим двадцати.

– То есть, я уже стал взрослым, и ты меня теперь зовёшь? – подковырнул я.

– Теперь – да, – серьёзно ответил он. – Теперь ты взрослый. Но даже если у нас установят возраст совершеннолетия в двенадцать, как мальчишкам в исламском праве, то у меня всё равно будет особое мнение на этот счёт.

– Давненько у тебя отгулов не было, – заметил я.

– Давненько. Всё дела, да дела – некогда. Да и ты у меня давненько не был, – напомнил он.

– Так тоже дела, тоже некогда, – ответил я, раздумывая: идти или нет?

Мне было известно, что в дядиных отгулах принимает участие местная и приезжая богема, его друзья-приятели и хорошие знакомые, а их у него было навалом, и не какие-нибудь там подростковые плюгавые прыщики, а взрослые кокетливые мушки и конкретные шишки. Порой человек по двадцать-тридцать съезжалось, не считая девиц-танцовщиц и мужиков, надзирающих за порядком, как в тот раз, когда я обращался к дяде по поводу истории со скутером. Догадываясь, что ту проблему тогда разрулили дядины знакомые из числа криминальных элементов или из правоохранительных органов и, вспоминая, как дядя через разных своих знакомых мог разрешить трудноразрешаемые вопросы, я решил, что он зовёт меня недаром: наступило время быть не дядиным племянником, а племянником дяди. И если я не ошибался в своих рассуждениях, то идти к дяде в гости, конечно же, следовало, и поэтому я дал ему своё согласие.

Он лично встретил меня у ворот, сказав, что все уже собрались, и я пришёл в самый раз. Я сообразил, что дядя сейчас не только оказывает мне уважение, как впервые пришедшему на его праздник души и тела, но и для соответствующего инструктажа.

– Что это у тебя в пакете? – спросил он, взглянув на него.

– Коньяк, – ответил я. – Три пузыря.

– Небось, всю стипендию потратил? Уважаю – не жадина. Правильно тебя отец с матерью воспитали: в чужие гости со своим пустом не ходят.

– Вообще-то об этом я впервые от тебя услышал. Мне тогда пять лет было. Помнишь, ты…

Но он не дал мне договорить и по-отечески обнял меня:

– Славян, мне стыдно тебе признаться, но все мои отгулы всегда проходят за мой счёт. Извини, что никогда не говорил тебе об этом.

– Дядян, ты миллионер, что ли? – изумился я, осознавая, в какую копеечку обходились моему родственнику эти мероприятия и, имея в виду, конечно же, не рублёвого миллионера.

– Скажу так: у меня порой находятся для этого некоторые суммы, – он увильнул от ответа и перешёл к делу, сразу же сказав, чтобы я никого не стеснялся и вёл себя так, как подобает себя вести его родному племяннику.

Пока мы тихонечко шли от ворот к дверям дома, дядя сообщил мне, что помимо нас с ним и его последней пассии Каталины сегодня у него будет гостить не очень много народа, всего двенадцать человек, о чём я уже примерно догадался по количеству автомашин, стоящих во дворе. Из двенадцати – четыре мужчины: два из силовых ведомств и два бизнесмена. Из восьми женщин – три художника, два дизайнера, юрист, пианистка и поэтесса. Половина женщин замужем, но это просто для информации. Своё внимание можно обратить на Олесю и на Марину. Они не только моего возраста – на два-три года всего и постарше-то, но ещё и незамужние, и вообще, во всех отношениях приятные особы, к тому же, будущие перспективные художники – есть в них изюминки, есть полёт мысли, есть трудолюбие и уважаемое упорство.

– Как сватаешь, – улыбнулся я. – Причём сразу обеих.

– Да уж, это не твои сопливые студентки – однокурсница с второкурсницей. Тебе ещё два года учиться и в армии отслуживать, а потом работу достойную нужно искать. То есть, ты ещё не скоро свой первый аванс получишь, а они уже зарабатывают, – и квартиры, и машины имеют, – заметил он и продолжил: – И последнее: в моём доме главный только я. Все остальные гости равны, и все друг друга называют по именам, невзирая на возраст. Вот и вся моя демократия. А теперь пошли знакомиться и гулять!

Гуляли мы замечательно: пели, плясали, развлекались, как умели и веселились, как могли. Алла виртуозничала на рояле, Виктор на баяне, Олег на гитаре, Андрей выдавал пародии и заливал анекдоты похлеще, чем предлагает телевидение. Саша показывал фокусы, заставляющие чувствовать себя полным простофилей, Катя вышибла классический степ, Люба отмочила нечто залихватское, – не знаю, как и назвать, типа русско-цыганское, плюс Мулен Руж. Марина, Галя и Лена исполнили эстрадные, а Олеся народную песню. А какие свои «стихушки-хохотушки» преподнесла Инна, и как она их читала, нужно рассказывать отдельно. Кроме того, всех дядиных гостей связывала любовь к изобразительному искусству. Они и сами рисовали и других ценить умели, о чём мне нашептал дядя по ходу дела в качестве дополнительной информации.

Я смотрел на всё это и не понимал, почему мой отец называл дядины отгулы попойками. Я не замечал, чтобы его гости налегали на спиртное, но зато я видел самый, что ни на есть концерт, из специально приготовленных номеров – каждый показывал, что умел. Я видел всех этих людей первый раз в жизни, но мне было достаточно уютно среди них. Хотя интуитивная настороженность к чужим людям во мне и присутствовала (отрицать не стану), но уверенность, что я попал в круг интеллигентов, отдыхающих в своё удовольствие и не могущих не только мне, но и вообще кому-либо причинить какое-то зло, меня не оставляла. Даже тот молодёжный клуб, по моим понятиям более-менее цивильный и безопасный, куда я обычно ходил, таил в себе намного больше неожиданностей, чем этот дядин отгул.

«А, может быть, всё ещё впереди?» – думал я, опять вспоминая канкан полуголых девиц и дым коромыслом, увиденный мной у дяди из-за пальмы в августе 2003-го года, хотя та гулянка, как я уже упоминал, была больше похожа на свадьбу, чем всё на ту же попойку. «Пожалуй, хватит мне выпивать, – в итоге решил я. – Надо присмотреться к людям».

А, собственно, на тот момент присматриваться не было никакой необходимости, поскольку уже через полчаса после знакомства с дядиными гостями, я понял, на кого пал мой выбор.

Олеся и Марина «сосватанные» мне дядей, если я сейчас не обманываюсь в своём выводе, тоже были из числа новичков, как и я, но ко мне все присутствующие гости относились как к дядиному племяннику – нейтрально. А девушек словно прощупывали: что они есть такое? Достойны ли они здесь находиться? Но их прощупывали по-доброму, как новых родственников, появившихся у семьи со старыми традициями.

Эта Олеся и эта Марина, хотя, по дядиному выражению, и были во всех отношениях приятными особами, но как-то не отметились в моей сердечной графе теми острыми галочками, какой отметилась в ней Катя. Она не то, чтобы зацепила меня своей привлекательной внешностью и потом своим убойным степом, – она заарканила меня чем-то совершенно необъяснимым и непонятным мне. Разумеется, я уже влюблялся, и не один раз, но то, что я испытывал сейчас, было нисколько не похоже на то, что я испытывал ранее. Я усердно старался не обращать на неё внимания, но всё время ловил себя на том, что выискиваю её взглядом, и когда я вдруг сталкивался с Катей глаза в глаза, то сразу же делал вид, что это произошло случайно, и отворачивался в сторону.

Вскоре дядя вызвал меня покурить в вестибюль и сказал:

– Славян, выбрось её из головы. Я понимаю, что тебе импонирует эта красивая женщина, но здесь есть и другие интересные дамы.

Я молчал. Скрывать от него свой интерес к Кате, изображать удивление и спрашивать, мол, о ком это он мне сейчас говорит? – пустышка: опытный дядин глаз не обманешь.

– Славян, Несмотря на свою молодость, она баба жизнью битая. Ты в сравнении с ней как Моська со Слоном, прости за прямоту.

Я по-прежнему не отвечал ему, и дядя использовал последний довод:

– Славян, она замужем, и удачно. Но даже если она сегодня легкомысленно забудет об этом и окажет тебе внимание, не надейся на последующее продолжение, а я вижу, что ты надеешься.

– Дядян, а сколько ей лет?

Поняв, что я не выкину женщину из головы, он выругал себя старым идиотом, вздохнул и ответил, что ей тридцать – наверняка, если уже не тридцать один, а потом поведал мне следующее:

– Я познакомился с ней на своей выставке в конце 97-го года. Или же в начале 1998-го? Хм? Впрочем, неважно. Как говорил мой знакомый иерей Лазарь, изрядно хлебнув первача: «Подробности роялю не играют». В то время Екатерина была студенткой Суриковского художественного института, – я сам в нём в своё время учился. Помню, что из числа студенток, окруживших меня, я её сразу же выделил и запомнил. Знаешь, женщина бывает красивой либо в общем, от макушки до мизинца ноги, либо частями: лицом, бюстом, бедрами, ногами… ушами, наконец. А Катя брала всем – и частями и общим чёхом, особенно, умением подчёркивать в себе то, что следует. Потом я столкнулся с ней, когда она с мужем по совету своих знакомых приехала ко мне заказывать гостиный гарнитур. Сколько тогда лет прошло: два-три? Не помню, но в то время она уже закончила институт. Смотрю – знакомое лицо, напрягся… а она мне кивает: «Да – это я». С той поры я с ней стал от случая к случаю общаться. Супруг у неё человек состоятельный, искусством тоже интересуется, порой кое-что у меня покупает, не скупится, но больше увлекается импрессионизмом. Четыре года назад Катя приехала за картиной, заказанной её мужем. Он в то время был где-то за границей. Но домой она уехать не смогла: что-то у неё с автомашиной приключилось. А дело было уже под вечер, к тому же у меня был намечен масштабный отгул, – гости стали подъезжать, и я предложил Кате остаться, мол, отдохнёшь, переночуешь, а утром отгоним твою машину в автосервис, её починят, и тогда уедешь. Она осталась. А где день, там и два, можно третий захватить. Утром третьего дня она написала мне на память свой автопортрет и перед отъездом сказала, что отдохнула на славу, осталась очень довольная, и если впредь я не сочту за труд пригласить её на свой отгул, то она будет рада приехать. Вот с той поры я её и приглашаю. Она ко мне уже восьмой раз приезжает, и всегда с неожиданными подарками, вот как нынче степ преподнесла – даже и не ожидал. Я ведь за свой стол беру с гостей их талантами: картинами, песнями, стихами и танцами. Догадался, чай?

– Сообразил, что у тебя тут некий «капустник». Значит, Катя у тебя два дня гостила и третий прихватила?

– Ну, да… Что это ты на меня волком смотришь?

– Да так…

– Дурак ты, Славян, если подумал о том, о чём я догадался. Я с замужними женщинами дел не имею, мне одиноких «мадамов» за глаза хватает. Тем более что я тогда с Анной жил. Я же говорю, что автомобиль у Кати не заводился, как бы…

– В смысле, «как бы»?

– Когда я предложил ей оттащить её машину в автосервис, она ответила, что сама разберётся. И действительно, на третий день без всяких проблем завела свою тачку и уехала.

– А почему ты сказал, что она жизнью битая?

– Вижу. Или ты сомневаешься в моём рентгеновском зрении?

– И многие добивались её расположения на твоих отгулах? – спросил я, нисколько не сомневаясь, что добивались, и, чувствуя, как меня охватывает ревность.

– Не один мужик пробовал, однако ни у кого ничего с ней не вышло – отрезала всех как кусочек от сервелата: тоненько и на тарелочку. Вон возьми того же Витю-баяниста или Олега-гитариста. Они и сейчас на неё не хуже тебя поглядывают и ради неё стараются друг друга перещеголять, – дядя улыбнулся: – Когда я их приглашаю, они первым делом спрашивают, приедет ли Катя? Так что у тебя – студента, сегодня уже два соперника: разведенный бизнесмен, и холостой подполковник МВД. Кстати, если бы приехали все, кого я приглашал, но кто за делами прибыть не смог, то у тебя бы ещё три-четыре конкурента появилось. Наконец, последнее, что я о ней думаю: Катя живёт и работает не там, где мне сказала. Где-то около, но не там, и раскрываться перед кем-либо она не намерена. По моим наблюдениям, её не мои весёлые отгулы сюда тянут – другое. Что именно, я не знаю, но это то, что угнетает её душу и спокойно не даёт ей жить. Так что, Славян, не связывайся с этой тёмной лошадкой. Вон Олеся на тебя глаз кидает. Чем тебе не пара? Нет же, ты прицепился к этой ведьме…

– О каких ведьмах говорят мужчины?

Катя и Каталина стояли под ручку позади нас с лицами жён, заловивших своих супругов за распитием в гараже, но сказавших им, что пошли «дела делать, а не водку пьянствовать».

– О тех, что подкрадываются сзади и подслушивают мужские разговоры, – нахмурился дядя, втыкая окурок папиросы в пепельницу.

Катя стояла напротив меня, но я не смел взглянуть на молодую женщину, так неожиданно покорившую моё сердце, и поэтому, отвернув голову в дядину сторону, стал рассматривать его ухо и коситься на его любовницу, лишь боковым зрением ухватывая, что Катя смотрит на меня в упор, и от её взгляда меня охватывал ещё больший трепет, чем ранее, когда я тайком посматривал на неё издалека.

– Виктор уже баян порвал, а Олег струны. Мы уже глотки ободрали и ноги отплясали, а вы до сих пор разговоры разговаривайте, – с напускной сердитостью посетовала Каталина.

– Не рано ли ободрали и отплясали? – спросил дядя. – Кажется, наша пластинка ещё только на 33 оборота раскручена, а 78 ещё впереди? – И тут он подкинул вопрос, выдающий с головой моё отношение к Кате: – Зачем вы подкрались к нам, как две холодные железные занозы к двум горячим и жаждущим вас, мужским сердцам?

– Ой, мамочки! Так и упала, ноги верх! – Катилина театрально приложила к груди руки. – Слышишь, Кать? Они нам в сердечных чувствах признаются!

– Мы пришли просить раскрутить пластинку как следует, на 78, – ответила Катя на дядин вопрос «зачем?». – Думаем, что это сделает Слава. Ведь он один пришёл к гостеприимному хозяину без подарка.

– Я не умею ни петь, ни танцевать, ни музицировать, – пролепетал я в ответ, всё так же рассматривая дядино ухо и чувствуя, как от волнения деревенеет мой язык.

Катя шагнула ко мне, властно взяла мою голову в руки и повернула к себе лицом.

– А что ты умеешь? Держаться в общей массе – ума много не надо.

Я молчал, остолбенев от её близости и ладоней, крепко охвативших мои щёки и уши.

Выручил дядя:

– Катюша, отпусти моего ковбоя. Мы с ним как раз обсуждали, на каком этапе он вручит мне свой подарок. Отпусти-отпусти! – дядя оторвал Катины руки от моей головы и приказал: – Идите, девочки, в зал. Мы через пять минут всех позовём. Что, Славян, упало сердечко в мошонку? – спросил он, когда женщины ушли. – Наверняка ты сейчас думал: «Так и стоял бы с ней всю жизнь».

– Мальчишка я, что ли? – буркнул я, всё ещё как следует не придя в себя и понимая, что дядя прав – упало, и думал я именно так, как он сказал: слово в слово.

– Иди в чулан, неси свой чемодан! – распорядился он. – Я же обещал дамочкам, что они увидят твой презент. А я пока твою мишень из-под лестницы вытащу.

Дядя говорил о моём умении метать ножи. Мишень под лестницей – это старый мольберт с приделанными к нему брусками и нарисованной на них мишенью, а чемодан – хранилище для моих ножей, их второй комплект, которым я тренировался, будучи у дяди в гостях. Я занимался метанием уже десять лет и, не хвастаясь, скажу, что занимался довольно успешно.

– Что ты стоишь, зелёнка ядовитая? – прикрикнул дядя. – Неси ножи – это твой шанс отличиться перед ней и заткнуть всех конкурентов за пояс!

Дядян, я уже три стопки коньяка выпил.

– Вот и протрезвеешь, – ответил дядька и засмеялся: – Или слабо твоим двадцати годам против моего полтинника?

– Да запросто! – разозлился я, а в голове стучало: «Это мой шанс или … полный провал».

Пока дядя вытаскивал мольберт, устанавливал его в вестибюле напротив входной двери и занавешивал его тканью, видимо, затем, чтобы гостям не сразу было понятно, чем я буду их удивлять, я сбегал на второй этаж и принёс из чулана свой фанерный чемоданчик с прикрепленной к нему раскладной металлической треногой. Мне её дядя для удобства сделал, чтобы за ножами не наклоняться, отчего в разобранном виде чемодан превращался в столик. Я открыл крышку столика, проверил, все ли ножи на месте, быстро размялся, стараясь выкинуть из себя присутствующий хмель: попрыгал, покрутил головой, сделал круговые вращения руками и потёр ладонь о ладонь, разогревая их.

– Славян, только не волнуйся, – напутствовал меня дядя. – Работай собрано, хладнокровно. Представь, что ты…

– Ладно тебе, не маленький, – отмахнулся я, отмечая, что дядя забыл намочить мишень, чтобы она мягче была, и ножи втыкались лучше. – Зови публику. Я готов.

Публика словно ждала под дверью. Сразу же вышли все, посмотреть, что я покажу.

Дядя велел гостям занять места у стен, встав на безопасном расстоянии от мольберта, и потом голосом конферансье объявил, с ходу придумав мне псевдоним:

– Дамы и господа! Только сегодня! Только у нас в цирке! Только на нашей арене! Приветствуйте! – широким жестом он указал на меня: – Единственный и неповторимый Вячеслав Метательный!

Гости засмеялись, зааплодировали.

Дядя поднял руки, призывая к тишине:

– Дамы и господа! Убедительная просьба оставаться на своих местах, не двигаться и не галдеть, а то выгоню из цирка! Ап!