Песни забвения бесплатное чтение
Глава 1. Запись без имени
Пыль всегда ложится на музыку первой.
Алексей заметил это в тот день, когда открыл дверь старой студии на чердаке дома. Воздух стоял неподвижный, плотный, будто время остановилось в момент последнего аккорда и с тех пор не двигалось. На полках – катушки, кассеты, пластинки, тетради с нотами, пожелтевшие и хрупкие, как сухие листья.
Он не был здесь много лет. После смерти отца студия осталась запертой, и только теперь, когда в доме начали протекать трубы и нужно было разбирать завалы, Алексей решился подняться наверх.
Он долго не включал свет – только стоял в полутьме, слушая, как тишина давит на уши.
Пахло пылью, деревом и чем-то ещё – старым железом, может быть, ржавым временем.
На столе под слоем мусора лежал катушечный магнитофон. Когда Алексей смахнул с него пыль, то увидел наклейку: «Запись №0».
Ни даты, ни подписи.
Только маленькая деталь, от которой по спине побежали мурашки: надпись сделана его собственным почерком.
Он не мог вспомнить, чтобы когда-либо писал подобное.
Не мог вспомнить и когда последний раз вообще держал в руках магнитофон – лет десять, не меньше.
Он сел, провёл пальцами по холодному металлу. Воспоминания всплывали неохотно, как ржавые пузыри из тёмной воды: отец, звук его голоса за дверью студии, старые записи, вечные споры о ритме.
Когда Алексей нажал кнопку «Пуск», лента начала крутиться с тихим шипением, словно кто-то задышал в темноте.
Сначала – шум, хрип, щелчки.
А потом – голос.
Тихий, женский, почти неразличимый. Он не пел, он дышал словами. Как будто в каждом вдохе пряталась мелодия.
Алексей не понял ни одной фразы – язык был странный, не совсем человеческий, словно сочетание шёпота и музыки ветра.
Но где-то глубоко внутри ему показалось, что он уже слышал это раньше.
Когда был ребёнком.
Когда ещё жила его сестра.
Он не помнил самой мелодии – только чувство. Как будто где-то далеко, за гранью слуха, кто-то играет старую колыбельную, и каждое слово стирает что-то изнутри.
Он сидел неподвижно, пока плёнка не закончилась.
Когда тишина снова заполнила комнату, Алексей осознал, что не может вспомнить, зачем вообще поднялся в студию.
Он посмотрел на фотографию, стоящую у стены – двое детей, мальчик и девочка, на фоне пианино.
Мальчик – он сам.
А вот лицо девочки…
Лицо было размыто, будто кто-то прошёл по снимку влажной кистью.
Глаза ещё угадывались, но черты исчезли, растворились в блеске бумаги.
Он сжал фотографию, чувствуя, как внутри нарастает тревога – не страх, а холодное осознание пустоты.
Имя сестры вспоминалось урывками – то ли Алина, то ли Алена.
Нет, не то.
Он знал, что помнил её всю жизнь, но сейчас не мог произнести ни имени, ни звука.
Вечером Алексей спустился вниз, в свою квартиру.
Поставил чайник, открыл ноутбук, попытался найти в старых архивах хоть какие-то документы, фотографии, письма.
Ничего.
Будто сестры никогда не существовало.
Он позвонил матери – они редко общались, но в голосе всегда оставалась усталость старых лет.
– Мам, – тихо сказал он, – а где сейчас… она?
– Кто? – после паузы спросила мать.
– Ну… Алина.
– Какая Алина?
Ответ прозвучал обыденно, почти равнодушно.
И тогда Алексей понял: это не он один забыл.
Ночью он снова поднялся в студию.
За окном лил дождь, и казалось, что капли отбивают ритм, знакомый по той странной записи.
Он включил магнитофон ещё раз, нажав «Пуск» с дрожью в пальцах.
Голос вновь зазвучал, чуть громче, чище.
С каждым вдохом музыка становилась яснее, будто кто-то, спрятанный за пределом звука, приближался.
На мгновение ему почудилось, что женский голос произнёс его имя.
Шепотом.
Почти ласково.
Алексей сделал шаг ближе к динамику – и ощутил странное: будто воздух перед лицом стал плотнее, как ткань.
На мгновение ему показалось, что за шумом ленты слышно дыхание, настоящее, живое.
Он выключил магнитофон.
В комнате снова воцарилась тишина.
Но теперь она была иной – наполненной, живой, как будто кто-то остался здесь, рядом.
Наутро Алексей проснулся в постели, не помня, как добрался туда.
Его голова была тяжёлой, словно внутри копошились ноты, пытаясь сложиться в мелодию.
Он подошёл к зеркалу, посмотрел на себя.
Глаза были чужими, усталыми.
И вдруг, как будто вдалеке, за стеклом отражения, он увидел женскую фигуру – расплывчатую, но отчётливо смотрящую прямо на него.
Когда он моргнул – отражение исчезло.
Но в воздухе остался запах старой плёнки и тихий, еле слышный шорох, будто кто-то на другом конце магнитофона шепнул:
«Теперь ты тоже вспомнишь не всё…»
Глава 2. Тот, кто слушает
У Петра Николаевича не осталось друзей, кроме звуков.
Соседи давно перестали к нему заходить: кто-то жаловался на поздние прослушивания, кто-то просто боялся этого старика, чьё окно всегда светилось слабым жёлтым огнём лампы до самого рассвета.
Он жил один в старой коммуналке, где каждый скрип пола напоминал сердцебиение дома, уже доживающего свой век.
На всех стенах его комнаты – полки, уставленные грампластинками.
Тысячи их. От довоенных песен до забытых студийных записей, от джаза до хора монастыря.
Каждая пластинка имела свою историю, а он помнил её почти наизусть: где купил, у кого, какой был день, когда впервые поставил иглу.
Но одна пластинка выделялась – без этикетки, без обложки, просто чёрный круг с едва заметной царапиной на краю.
Он нашёл её на старом блошином рынке у вокзала, в коробке с надписью «прочее».
Продавец был молчалив, сутулый, с руками, как будто испачканными сажей. Когда Пётр спросил цену, тот ответил странно:
– Эта – не продаётся. Её можно только услышать.
Но, глядя в глаза старика, продавец вдруг усмехнулся и сказал:
– Забирай. Всё равно она тебя найдёт.
Пётр тогда не понял смысла слов, но пластинку взял.
Он всегда чувствовал особое притяжение к «ничейным» звукам – тем, у кого нет автора, нет даты, нет истории.
Это был его способ сопротивляться времени: собирать голоса, пока они не исчезли.
Первое прослушивание произошло ночью, когда город утонул в дожде.
Он зажёг лампу, протёр пластинку мягкой тряпкой, установил её на проигрыватель.
Щелчок иглы, слабое потрескивание – и вдруг раздался голос.
Женский.
Мягкий, родной, такой, от которого внутри что-то оборвалось.
– Лиза… – выдохнул Пётр Николаевич, чувствуя, как кровь ударила в виски.
Это был её голос. Его жены.
Той самой, что умерла двадцать лет назад.
Он замер.
Сначала подумал, что сошёл с ума, что старость и одиночество наконец сплелись в бред. Но голос звучал так живо, так естественно, что сомневаться было невозможно.
Лиза пела.
Не песню – напев, без слов, похожий на колыбельную. Та же интонация, что в их последнюю ночь вместе, когда она лежала в больничной палате и, не открывая глаз, тихо шептала ему под ухо:
«Если когда-нибудь услышишь меня снова – не плачь. Это значит, я всё ещё рядом».
Он слушал, не дыша, пока пластинка не остановилась.
Потом снова поставил иглу – и снова услышал ту же мелодию.
И снова.
И снова.
С каждым прослушиванием что-то менялось.
Голос становился ближе, теплее, будто Лиза пела не из далёкой записи, а из соседней комнаты.
Иногда ему чудилось, что между нотами она произносит слова – неясные, как эхо.
«Помни…»
«Здесь…»
«Не отпускай…»
Он не был уверен, что слышит их по-настоящему. Но однажды, поставив пластинку утром, понял, что не может вспомнить дату её смерти.
Он знал – это было давно, осенью, в больнице, но точное число, год – исчезли.
Как будто кто-то вычеркнул страницу из памяти.
Поначалу это даже принесло облегчение.
Боль отступила.
Ему больше не снились похороны, не давили на грудь запахи лекарств и стерильной ваты.
Он просто слушал Лизу – как будто она вернулась.
И всё вокруг, казалось, снова обрело смысл.
Но через несколько дней в его памяти начали стираться другие вещи.
Он однажды не смог вспомнить фамилию соседа, с которым жил на одной площадке тридцать лет.
Затем забыл, как выглядел его собственный почерк.
А потом – не смог найти на полке любимую пластинку Баха, хотя та стояла перед глазами.
Всё, что не касалось Лизы, стало блекнуть, исчезать, будто пластинка, играя, забирала из него ненужное.
Он снова и снова ставил иглу, с каждым разом всё глубже проваливаясь в музыку.
Голос звучал уже не только в колонках – казалось, что он идёт из стен, из половиц, из собственного сердца.
И тогда он начал записывать на бумаге всё, что помнил, – имена, адреса, даты.
Но слова таяли прямо под пером.
Чернила растекались, как вода, а буквы становились непонятными.
Однажды ночью он проснулся от того, что проигрыватель сам включился.
Пластинка крутилась, хотя он не ставил её.
Из динамика доносился всё тот же голос, но теперь в нём было что-то иное – печаль, утомление, словно сама Лиза устала петь.
– Ты помнишь меня? – прошептал Пётр Николаевич, подходя ближе.
Ответа не было, но музыка на миг прервалась, и в паузе он ясно услышал её дыхание.
А потом – тихий шёпот:
«Ты должен забыть, чтобы мы были вместе».
Он опустился на стул, руки дрожали.
Музыка вернулась, тише, спокойнее.
Он больше не сопротивлялся.
Наутро соседка снизу – Анна Михайловна – постучала в его дверь.
Ответа не последовало.
Когда дверь вскрыли, Пётр Николаевич сидел в кресле у проигрывателя, с лёгкой улыбкой на лице.
На пластинке игла ещё крутилась, но звук давно стих.
На столе лежала записка, написанная неуверенным почерком:
«Я вспомнил, чтобы забыть. Теперь – тишина».
Соседи говорили потом, что в ту ночь кто-то пел за стеной.
Женский голос, едва слышный, тонкий, как нить между мирами.
А на следующий день, в том же антикварном магазине, где когда-то продавали «прочее», появилась новая коробка с пластинками.
Одна из них – без обложки, с тонкой царапиной на краю.
На этикетке – едва заметные буквы: «Л. П. Николаева. Песня №2».
Глава 3. Дом, где поют стены
С самого утра шёл дождь – мелкий, упорный, такой, что кажется, будто небо не льёт воду, а просто медленно стирает мир.
Алексей ехал по разбитой дороге на старом автомобиле отца, направляясь туда, где, по архивным записям, когда-то находилась детская музыкальная школа №9.
Он узнал о ней случайно: в одной из плёнок, что он прослушал накануне, между нотами проскользнуло неразборчивое слово – «Гармония».
Он долго искал, пока не наткнулся в старом справочнике на запись:
«Детская школа искусств «Гармония». Основана в 1954 году. Закрыта в 1972-м после пожара. Здание не восстановлено».
И именно это слово, произнесённое женским голосом на плёнке, словно тянуло его туда.
Дорога к школе шла через пустой посёлок. Когда-то здесь жили рабочие местного завода, но после его закрытия дома постепенно опустели.
Сейчас улицы заросли травой, на стенах домов облупилась краска, и только редкие силуэты старых тополей напоминали о том, что здесь ещё осталось дыхание.
Здание школы стояло на холме, за ржавыми воротами.
Крыша обвалилась, окна – выбиты, но в архитектуре чувствовалось что-то гордое, упрямое, как будто само место отказывалось исчезать.
Когда Алексей вошёл внутрь, его встретил запах сырости и плесени, перемешанный с чем-то странным – не то дерево, не то медь.
Тишина внутри была такой густой, что каждый шаг отзывался гулом.
На полу – разбросанные ноты, пожелтевшие листы, покрытые разводами влаги.