Герой Ымперии бесплатное чтение

Смерть, достойная трёх некрологов, и пробуждение Героя, который не хотел вставать с кровати

Сначала я умер.

Не от пули, не от шпаги, не даже от того, что застрял в лифте с семьёй баянистов. Я умер классически, безвкусно и, что обиднее всего, статистически.

В третий десяток раз – точнее, в тридцать третий – мне прислали поздравительную СМС: «Вы снова стали избранным носителем коронованной моды!» Народная молва окрестила это «короновирусом», словно речь шла о вечеринке с тиарой. Организм, утомлённый праздниками, ответил кратким инфарктом, как бы говоря: «Извини, хозяин, но на сороковой юбилей я не подписывался».

Мне бы лечь и позвонить в скорую, но я принял решение из области высокой морали: повеситься. Причина была весомая – горе. Правда, горе было абстрактным, вроде новости о повышении тарифов на смысл жизни. Чтобы довести трагедию до абсурда, я, ведомый инфарктом, отправился к соседке – за солью. Да, да: человек, который идёт в петлю, часто сначала идёт за специями. Так на девятом этаже я и оказался – и тут меня сбила фура.

Вы спросите: «Но как?» Я отвечу честно: не спрашивайте. Фура была уверенной, деловой, как налоговый инспектор в сезон. Она появилась в коридоре девятого этажа, будто дом сдал площади под логистику. От удара я присел духом, а сердце, и без того вдохновлённое инфарктом, принялось барабанить марш «Прощание славянки».

Соседка – да будет благословенно её чувство уместности – распахнула дверь и, оценив ситуацию («муж, фура, умирающий сосед»), предложила краткий и ясный план:

– Проходите в спальню для сексуальных утех.

Инфаркт согласился раньше меня. Я же, как любой порядочный человек в состоянии клинической философии, кивнул.

Спальня встретила нас мужем соседки – крепышом, чья биография состояла из одного глагола «подозревать».

– Свеженький? – осведомился он и, проявив завидную прямоту, выкинул меня в окно.

Падение – процесс медитативный. В воздухе я успел удивиться многому. Главному – фуре на девятом этаже. Кто её туда поднял? Лифт? Грузчики-мистики? Или это метафора, которую я понял слишком буквально? Я ещё отметил, что асфальт внизу выглядит как строгая бухгалтерша, которая точно не одобрит моего отлёта, не включённого в отчет.

До земли я не долетел. Надорвался от хохота. Что поделаешь, юмор – мой последний рефлекс. Смерть, увидев, что клиент ушёл по собственному желанию, пожала плечами и расписалась в накладной: «От смеха». Так меня и записали в ведомости загробной бухгалтерии – удовольствие бесплатно, выдача кассового чека невозможна.

… А потом я проснулся.

Проснулся – громко сказано. Сначала я попытался не вставать с кровати. Это древняя техника защиты от реальности: если её не видеть, она, возможно, уйдёт. Под веками плясали солнечные зайчики в форме вопросительных знаков, шумела тишина, и пахло… воском, старыми книгами и тем видом кофе, от которого даже чашка начинает чувствовать себя графиней.

Кровать была не моей – это я понял сразу. Слишком мягкая, слишком широкая и категорически уверенная в своём происхождении. Простыни дышали льном и высокомерием. Я разлепил глаза и увидел потолок, украшенный лепниной – но лепнина была из букв. «А», «Ж», «Ы», «Ф» – они, словно ангелы орфографии, взирали на меня с укоризной и лёгким превосходством.

– Вставайте, сударь, – произнёс чей-то голос, как выстрел шампанского. – Ымперия не любит, когда её игнорируют.

У кровати стоял дворецкий, высокий и идеальный, как пунктуация в учебнике. Лицо у него было невозмутимое, но усы явно улыбались.

– Где я? – спросил я, соблюдая классический этикет попаданца.

– В Смехограде, столице Ымперии, – ответил он. – В доме Коротконоговых. Кстати, примите наши соболезнования по поводу вашей многостаночной смерти. Мы впечатлены логистикой.

– Коро… кого?

– Коротконоговы, сударь, древний род. Ваш род, если быть точным. Вы Герой – таково ваше служебное имя. Фамилия прилагается. Вы девятьсот одиннадцатый по списку живых представителей клана, но об этом позже. Сначала – кофе и краткий инструктаж.

Я сел. Кровать вздохнула так, будто я победил в частной Олимпиаде по вставанию. На столике поджидали кувшин, чашка, и газета с заголовком: «Айфоний Беззарядный снова разрядил оппозицию». Шрифт был упитан, как граф и его доходы.

– Простите, – сказал я, – но почему буквы на потолке смотрят на меня так, словно я им задолжал?

– Потому что задолжали, сударь, – мягко сообщил дворецкий. – В нашем мире Буквы – это магия. А у вашего рода – своя, фамильная, секретная азбука. Вы активировали её по пути сюда.

– По пути… сюда?

– Да. Вас сюда пристроили. По слухам, приложил руку некто Ж. Пт. Чатский. Упрямый мыслитель, энтузиаст здравого смысла – а значит, враг всему весёлому и наш главный заговорщик. Пожалуйста, не цитируйте меня в парламенте.

Я вспомнил падение, фуру на девятом, соседа-мужа, соседку и смех. Судьба, как опытная портниха, сняла с меня мерки абсурда и сшила новый костюм – с эполетами.

– Ладно, – сказал я. – И что теперь положено делать Герою?

– Прямо сейчас – не вставать.

– Что?

– Это старая традиция Коротконоговых, – пояснил дворецкий. – Герой, который не хочет вставать с кровати, обязан полежать ещё пять минут и пересмотреть приоритеты. Это смягчает удар реальности.

– Прекрасная традиция, – сказал я, и реальность действительно смягчилась.

– А через пять минут?

– Через пять минут вы встанете, сударь, наденете этот камзол и пойдёте на Бал во славу Ымперии. Вас должны увидеть, о вас должны шептаться, вас должны недооценить.

Я закрыл глаза, но не заснул – просто прислушался. Дом пел очень тихо: где-то в глубине библиотека перелистывала себя, камин кряхтел, придумав афоризм, а портреты на стенах упражнялись в сарказме. Один прадед с усами, спадавшими до пола, шепнул портретному соседу:

– Проснулся. Вид у мальца шальной, как у меня перед Черноморским походом… или это был поход в буфет?

– Сударь, – напомнил дворецкий, – пять минут прошли ещё четыре минуты назад. Ваша пунктуальность уже достойна легенды.

Я поднялся. Мир слегка качнулся, но держался. Камзол оказался дружелюбным, как собака с университетским образованием. В зеркале мне ответил мужчина на вид вчерашний – ещё не сегодняшний, но уже не прошлогодний. Глаза мои были полны любопытства, а волосы – споров о форме.

– Прежде чем вы пойдёте, – сказал дворецкий, – краткий курс ликбеза. Он поднял указку, и в воздухе вспухла диаграмма из Букв. – Магия Букв проста в применении и непостижима в сути. Каждая Буква – как нота, но звучит по-вашему, по-геройски. Секреты держатся в фразах-шифрах. Произносите анекдот – получаете заклинание. Произнесёте его правильно, с той интонацией, что ваши прадеды берегли, – и реальность, как воспитанный официант, кивнёт и подаст блюдо.

– Покажите пример, – попросил я.

– Пожалуйста. – Дворецкий кашлянул в локоть и произнёс:

– «А потом я ему говорю: „Сударь, ваш поезд ушёл, но хвост ещё машет!“»

В комнате слегка задребезжало стекло, и на столике возникла тарелка сырников.

– Комбинация «А-П-Я-С», – пояснил он. – Вызывает скромные радости. Сырники – классика, не благодарите.

– Восхитительно, – сказал я. – А если нужно защититься?

– Тогда воспользуйтесь родовой Буквой «Ы». Но осторожно, сударь. Это наше семейное «противотанковое „извольте“». Скажете не той шуткой – и противник действительно извольтится, с непредсказуемыми последствиями.

– И ещё, – добавил дворецкий, – не забывайте, что кто-то следит за вами. Некто умный, сухой и изобретательный. Его инициалы – Ж. Пт. Чатский.

– Он же устроил мой переезд?

– Похоже. Направил фуру. Подсунул соседку. Подкинул мужа. И подарил вам смех – чтобы вы им же и победили. Великий злодей любит чистую логику. А её, как известно, лучше всего трескает ложкой абсурд.

Я вздохнул.

– Ну что ж, – сказал я. – Пойдём на бал. Если уж меня сюда забросили, я намерен выглядеть так, будто это я всех остальных пригласил.

Мы двинулись по коридорам, где ковры шептались, а зеркала вспоминали лучшие отражения века. На лестнице нас встретил лакей с физиономией чистой пунктуации и поклоном, напоминавшим тире.

– Сударь, – прошептал дворецкий на пол-ступени, – когда увидите светских и их хмыканья – улыбайтесь. Улыбка – ваша первая Буква.

– А вторая?

– Лайк, – серьёзно сказал он. – Скажете что-нибудь милое Читателю, и реальность станет на пол-тона дружелюбнее.

– Дорогой Читатель, – пробормотал я, – если уж мы познакомились у лестницы судьбы – поставь лайк и добавь роман в библиотеку. Мне пригодится поддержка: в этой истории, по слухам, будут Архидемоны, а у меня камзол свежепоглаженный.

Лестница одобрительно скрипнула: магия сработала; где-то вдалеке невидимый машинист реальности прибавил ещё один вагон тепла.

Внизу распахнулись двери бального зала. Музыка брызнула светом; люстры – множественным числом – поглядели на меня с интересом. Собралось всё, что Ымперия могла выставить на витрину: графы, генерал-магистры, герцогини-сирены, ротмистры-рифмоплёты и один господин, который, кажется, был газетной передовицей, пришедшей в смокинге.

– Господа, – объявил распорядитель, – Герой Коротконогов!

На долю секунды тишина примерила меня к себе, как перчатку. Потом меня окатило шёпотом:

– Это он?

– Тот самый?

– Девятьсот одиннадцатый?

– Говорят, его смерть была многоступенчатой.

– Воспитанно умер, да?

– Ага: от смеха.

Я поклонился ровно на столько, чтобы им стало любопытнее. Музыка качнулась, и я, ещё не привыкший к собственной новой гравитации, шагнул в свет.

Первым ко мне подплыл седой граф с носом, как у беркута.

– Ваш род славен Буквой «Ы», – сказал он. – С неё, замечу, начинается и сама Ымперия. Не правда ли, символично?

Я кивнул, запомнив фразу как иголку, спрятавшуюся в подушке будущего.

Меня представили дамам. Дамы были прекрасны настолько, что природа, казалось, выполнила годовой план за одну ночь. И каждая из них говорила так, будто её слова проходят через два фильтра и цедятся через жемчуг.

– Герой, – сказала одна, – говорят, вас сюда позвал сам Сюжет.

– Сюжет – это мой дальний родственник, – ответил я. – Мы встречаемся на похоронах здравого смысла.

Смех прошёл по залу лёгкой волной; музыкант, вдохновлённый, сыграл лишнюю трель и покраснел. Я ещё не знал, что в этот момент кто-то где-то сделал заметку в записной книжке: «Герой удерживает иронию на высоте бального потолка».

Меня увели к буфету – святая святых любого бала. Булочки благоухали, закуски сияли, а уха в серебряной супнице глядела на меня как на загадку, которую она обязательно решит. У буфета стоял юный барон, усы которого только что подали документы на поступление.

– Слыхали, сударь, – шепнул он, – Архидемон Айфоний снова шевелится. Вчера в пригороде все часы разрядились одновременно. Даже солнечные.

– Страшно, – сказал я. – Особенно солнечные.

Дворецкий незаметно ткнул меня в локоть: дескать, пора «выйти в свет» по-настоящему. Мы отошли к кругу магов, где обсуждали новости академий, доспехи последнего фасона и степень едкости сарказма на холоде. Там же стоял господин с гладкими волосами и очками, в которых отражались сразу три собеседника. Он внимательно меня рассматривал, словно примерял к формуле.

– Простите, мы знакомы? – спросил я.

– Нисколько, – ответил он и улыбнулся слишком тонко. – Но неприятно подробно.

– Вы кто?

– Любитель здравого смысла.

– Это у нас редкая порода, – ответил я. – Смотрите, не занесите в Красную книгу.

Он чуть склонил голову и растворился в толпе так, как растворяются важные примечания мелким шрифтом.

– Ж. Пт. Чатский? – шёпотом спросил я дворецкого.

– Возможно, – ответил тот. – А возможно, это приманка. Будьте любезны не ловиться.

Оркестр сменил тему. Ко мне подошёл старый маршал с лицом, на котором можно было вычерчивать карты кампаний.

– Сударь Герой, – сказал он. – Мы ждали вас. Клан ваш много терпел, но время терпеливых закончилось. Мне бы хотелось увидеть вашу Букву в действии. Хоть чуть-чуть. Чтоб без разрушений, но с моралью.

– С моралью – пожалуйста, – сказал я. – Разрушения – как получится.

Я огляделся: на столике скучала тарелка с пирожными «картошка». Я поднял одну и торжественно произнёс анекдот, зашитый в родовую схему:

– «Приходит как-то логика в цирк, а ей говорят: мест нет, но есть ринг для абсурда».

Пирожные вздрогнули, подпрыгнули и сложились в слово «Ы». Толпа ахнула и тут же захлопала, как будто я только что приручил дождь. Буква светилась тёплым янтарём и медленно вращалась, будто соображая, с какой стороны у неё начало.

– Великолепно, – сказал маршал.

– Вы вернули букве самоуважение.

– Не букве – себе, – поправил я, сам удивившись своей фразе.

Где-то рядом щёлкнула записная книжка. Я опять почувствовал взгляд, холодный и математический. Он коснулся моей шеи, как линейка – строки.

– Сударь, – шепнул дворецкий, – не переигрывайте. Пусть публика возьмёт паузу, а мы – воздух.

Мы отошли в зимний сад, где апельсиновые деревья любили слушать сплетни. В пруду плавали золотые рыбки, каждая со своим юристом. Я присел на лавку и впервые заметил на запястье тонкую нить – как будто кто-то привязал меня к миру. Нить светилась едва-едва и складывалась в знак «Ы» при каждом вдохе.

– Это опасно? – спросил я.

– Это судьба, – ответил дворецкий. – Тонкая, как доказательство, и крепкая, как привычка. Похоже, ваша родовая Буква и сама Ымперия связаны узлом, о котором спорят филологи и стратеги.

Слова застряли у меня где-то между грудью и иронией. Мне показалось, что далёкая башня часов слегка качнулась – на мгновение раньше музыки.

– Ещё вопрос, – сказал я. – Если Ж. Пт. Чатский действительно вмешивался в мою логистику… зачем?

– Возможно, – сказал дворецкий, – он хочет доказать, что смех – статистическая погрешность. Что им управляет формула. И что формула принадлежит ему.

– Тогда, – сказал я, – придётся доказать обратное.

– Придётся, – согласился дворецкий. – Но сначала – танец. Простите, таков протокол победителей абсурда.

Мы вернулись в зал. Музыка стала стремительнее, люстры – понятливее. Меня пригласила дама в маске павлина. Маска смотрела дерзко, глаза – с интересом, голос – как чай с бергамотом.

– Скажите честно, Герой, – спросила она, – вы и правда умерли от смеха?

– Честно? – Я пожал плечами. – От смеха, фуры и семейно-бытового сюжета.

– Прекрасная композиция, – сказала она. – Видимо, Автор нашей книги – коллажист.

Мы закружились. Через полминуты заметил, что её шаги идеально совпадают с моим сердцем. Ещё через минуту понял, что её перчатки пахнут новой книгой. Ещё через две – что нас наблюдает тот самый господин с очками, отражающими троих.

– Вам не кажется, – сказала дама, – что в зале сквозит чужая мысль?

– Кажется, – ответил я. – И у этой мысли инициалы.

– Вы произнесли их вслух?

– Пока нет.

– И не надо, – сказала она. – Мысль обидчива, когда на неё показывают пальцем.

Танец оборвался на аплодисментах. Мы поклонились друг другу. Я хотел спросить её имя, но она уже отступала, растворяясь в павлиньих перьях толпы.

Я остался у колонны. Колонна, судя по трещинам, пережила три династии сплетен и одну чистку от метафор. Дворецкий возник из воздуха – как комментарий к сложному месту.

– Сударь, к вам просится один документ, – сказал он.

– Документы обычно скучны.

– Этот – нет.

Он протянул мне конверт, тёмно-синий, восковая печать – буква «Ы», перечёркнутая тонкой линейкой.

Я сломал печать. На толстой бумаге ровным почерком было выведено:

«Герой.

Вы – девятьсот одиннадцатый.

Именно этот номер может сработать.

Все прежние – слишком ранние.

Все последующие – слишком поздние.

Вашим смехом откроется дверь.

В полночь, когда люстры моргнут в третий раз, скажите вслух:

«А между тем логика взяла отпуск по уходу за чудом».

Если вы действительно Герой, произойдёт то, чего я жду.

Если нет – произойдёт то, чего вы боитесь.

С уважением

Ж. Пт. Чатский»

– Любопытно, – сказал я.

– Нагло, – сказал дворецкий.

– Привлекательно, – признался я.

Часы пробили половину. Музыка сделала вид, что ничего не слышала. Но зал слегка подтянулся, как человек, готовящийся к фотографии.

– Сударь, – сказал дворецкий, – не делайте этого.

– А если это ловушка для ловушки?

– Тогда ловушка улыбнётся первой.

Я засунул письмо во внутренний карман. Рука сама нашла нить на запястье. Она была тёплой, как чайное прощение. И складывалась в «Ы» чуть чаще, чем требовал пульс.

В этот миг люстры моргнули – раз. Пауза. Моргнули – два. Музыка притихла, как кошка перед прыжком.

Я поднял голову. Третий раз люстры моргнули… и над самым центром зала, повиснув в воздухе, из ничего нарос чёрный прямоугольник. Он не отражал свет и не пил его – он его считал. По краям прямоугольника пробегали тонкие белые цифры, как комментарии трезвого человека к пьесе мира.

Толпа ахнула. Кто-то крикнул: «Вызвать магистра!», кто-то – «Покормить прямоугольник!», кто-то – «Спрятать детей и коньяк!». Дворецкий встал между мной и пустотой, как запятая между двумя опасными предложениями.

– Сударь, – сказал он тихо, – не произносите фразу. Её ждут.

Я вдохнул. Я мог промолчать. Я мог уйти. Я мог рассмеяться. Но письмо в кармане поцарапало меня мыслью: «А если это та самая дверь?»

Я шагнул вперёд. Толпа расступилась с готовностью учебника на экзамене. Чёрный прямоугольник висел, как недописанный итог. Цифры на его краях вдруг сложились в слово «ЕСЛИ».

И я сказал, чётко, слышно, так, чтобы каждая Буква заняла своё место в строю:

– А между тем логика взяла отпуск по уходу за чудом.

Прямоугольник дрогнул. Часы ударили полночь. Люстры вспыхнули ярче – и в их сиянии из глубины пустоты медленно, как кошмар, у которого хорошая растяжка, вышел силуэт с тонкими очками и улыбкой, знающей слишком много.

– Добрый вечер, Герой, – сказал силуэт. – Вы справились со своей первой формулой.

Я открыл рот, чтобы ответить, но воздух вокруг меня уже завертелся в воронку из букв. «Ы» вспыхнула так, что весь зал ахнул второй раз. И вдруг эта Буква сорвалась с потолка и стала между мной и силуэтом, как щит.

– Это… – прошептал кто-то.

– Это родовая защита! – вскрикнул маршал.

– Это сама Ымперия, – едва слышно сказал седой граф, – признала своего.

Силуэт в очках усмехнулся.

– Посмотрим, сколько у вас смеха, чтобы выдержать доказательство.

Пол поскользнулся под ногами, как плохо сформулированная мысль. Стены пошли рябью, как цитаты, переданные из уст в уста. И там, где только что был зимний сад, разверзлась узкая дверь, ведущая в коридор из чистой геометрии.

Я шагнул – и…

(по закону жанра Автор заканчивает каждую главу сочным клиффхенгером)

Бал во славу Ымперии (и неудавшееся покушение на канапе)

Если признаться, у меня было два варианта: шагнуть в коридор из чистой геометрии – или сделать вид, что я временно забыл таблицу логарифмов и имею право на глоток шампанского. Я выбрал третий способ: моргнуть, и мир вернулся на место так, будто только проверял, не слишком ли мы к нему привязались. Чёрный прямоугольник втянулся в себя, оставив в воздухе едва слышный запах свежей типографской краски. Люстры поправили кристаллы, оркестр сделал вид, что играл всё это время одно и то же, а публика единодушно договорилась ничему не удивляться, ибо таков высший свет: он шокирован только в частном порядке.

– Сударь, – сказал дворецкий на ухо, – если кто спросит, вы показывали новый фокус Коротконоговых: «Буква как щит».

– Прекрасно, – кивнул я. – А если спросит он?

– Кто – он?

– Тот, чьи инициалы пишутся мелким аналитическим шрифтом.

Дворецкий посмотрел поверх очков, которых у него не было.

– Тогда скажите, что вы просто улыбались. Улыбка – самая непредсказуемая из Букв: никогда не знаешь, кого обезоружит.

Меня тут же утащили в круг танцев: то придворная мазурка, где руки встречались строго на расстоянии и немедленно расходились, как противоборствующие партии, то вальс, в котором пол и потолок ненадолго менялись местами, и никто не страдал от реформы. Я танцевал – чтобы не думать, и думал – чтобы не переставать улыбаться. Под левой лопаткой штрих-код логики зудел, словно хотел пройти кассу без очереди.

Если вы никогда не бывали на балах в Ымперии, вы многое выиграли, но немного потеряли в хохоте. Каждая дама здесь – аллюзия, каждый кавалер – сноска, а стол с закусками – примечание, которое, прикрой его шторкой, превратится в отдельный том собрания сочинений. Меня вежливо подталкивали ближе к буфету, словно кто-то невидимый старательно сортировал меня по полкам. Я догадывался, кто: у Ж. Пт. Чатский невероятный такт – он умеет стоять на вашей тени, не наступая на ноги.

Буфет сиял. На серебряных этажерках в шахматном порядке расстанцованы канапе – миниатюрные тосты, на которых философия и гастрономия объясняли друг другу, что такое вкус. На каждом – по капле крема, по лунке икры, по иголке укропа: ешь – и будто читаешь сопроводительную записку к собственному удовольствию.

– Сударь, – прошептал юный барон с усами-заявлением, – не берите вот те.

– Почему?

– Это канапе для людей, склонных к прогрессу.

– А я как?

– Вы склонны к смеху. Противопоказаний больше.

Я улыбнулся – первая Буква легко подмигнула миру. Но чуткий слух отметил: из глубины стола – не из кухни – поднимается другое, тонкое, как игла портного, шипение. Такое бывает, когда анекдоту не хватает последней строки. Я присмотрелся: в центре этажерки стояла тарелка немного не того серебра. Серебро чаше глянцевитого – как будто его начистили укором. А над ним почти не видимая вуаль воздуха вибрировала, как радуга, которой стыдно.

– Господа, – звеня браслетами, подкатила к столу великая княгиня из рода Толстоживых, – хочется чего-нибудь лёгкого!

– Вам – или политике? – вежливо уточнил кто-то.

Она отмахнулась – и взяла как раз то самое канапе. Я не успел возразить – слишком много этикета и слишком мало времени – и потому привычно спасся анекдотом:

– Простите, ваше высочество, но этот момент напоминает мне это один случай:

В трактир заходит Логика: «Кофе», – говорит. А ей: «Простите, кофе закончился, но есть чудо». Логика подумала и сказала: «Наливайте – я сегодня вне службы».

Княгиня засмеялась так звонко, что комнаты слегка подвинулись друг к другу, чтобы лучше слышать. В этот момент её пальцы коснулись опасной тарелки – и ничего. Вуаль осела, серебро перестало светить чужим светом, опасность устыдилась и покинула позицию, как плохая сноска из новой редакции. Она взяла соседнее канапе и с удовольствием отправила его в судьбу, не подозревая, что только что не умерла.

– Вы чудны, Герой, – сказала она. – С вами вкус живее.

– Вкус – это Буква, – ответил я. – Просто обычно её забывают выговаривать.

Пока публика смеялась и рассказывала моей шутке, как она провела детство, я вытянул руку и мягко, будто поправляю складку на скатерти, сдвинул ту самую тарелку на край стола. Мы с дворецким вдвоём умели одну хитрость: не привлекая внимания, привлечь внимание.

К буфету подкатился хлюпкий господин с бледным лбом и глазами, привыкшими к подвалам – в них уютно прячется чужая совесть. Я узнал эмблему на запонке: Контр-интендантская служба – организация, которая считает пирожные и идеологию, чтобы ни того, ни другого не стало слишком много у неподготовленных. Он не глядел на гостей – он слушал стол.

– Вкусно? – спросил я нейтрально.

– Опасно, – ответил он столь же нейтрально. – Сегодня всё опасно, даже торт «Наполеон».

– Именно потому мы и живём, – сказал я. – Чтоб опасность не скучала.

Он задержал взгляд на не той тарелке, потом – на моей руке, потом – снова на тарелке:

– Вы её сдвинули.

– Нет, – сказал я искренне. – Я её уговорил.

Он ничего не ответил, но из рукава у него выполз тёмный знак – контрольная галочка. Галочка села на край тарелки и сосредоточенно помолчала, как учитель, готовящийся поставить «два». Потом галочка перевернулась на спинку, зачесалась ручкой и испарилась: угрозы нет. Контр-интендант коротко кивнул – похвала тяжёлая, но тёплая – и уплыл дальше, постукивая животом о пуговицу.

– Это было покушение, – сухо произнёс дворецкий.

– Да, на канапе, – сказал я. – И оно не удалось.

Мы обменялись улыбками: иногда игра слов – лучший отвёрт. Но я чувствовал на себе чужую тень – взвешивающую, как фармацевт. Тень шевельнулась между колонн и стала человеком: тот самый господин с очками, в которых легко помещаются три собеседника и один вывод. Он подошёл не прямо – логарифмом.

– Поздравляю, Герой, – сказал он. – Вы спасли жизнь Высочества, не сообщив ей, что она была на волосок. Это хорошая арифметика: сумма двух неведений даёт спокойствие.

– А вы кто в этом уравнении?

– Скобка, – ответил он. – Отделяю необходимое от случайного. Иногда – придавливаю.

– Ваши инициалы случайно не…

– Случайностей нет, – сказал он так мягко, что стыдно стало самим случайностям. – Есть только разные модели описания. Одни – поют, другие – считают. Ваши предки пели. Я – считаю.

– Пение красивее, – заметил я.

– Красота – побочный эффект правды, – ответил он. – Я люблю первоисточники.

– Тогда вы оцените эту первоисточность, – вмешался дворецкий с идеальной учтивостью. – Герой должен танцевать кадриль с уважаемой домом Перестрахновых. Это традиция: мы отстаём от неё всего на полчаса.

– Традиции – медленные формулы, – вздохнул господин. – Идите. Мы с вами ещё соскобимся.

Он растворился – разумеется, под музыку. Я пошёл исполнять социальный долг, то есть улыбаться людям, которые привыкли вежливо бояться стихий и обожать Регламент. Дом Перестрахновых – это те, кто умеет любой риск упаковать в пять уровней осторожности, а затем послать курьера в обход, чтобы курьер не потерялся в собственной медлительности. Тётушки Перестрахновы пахли крахмалом, Временем и редким сортом укоризны. Братья Перестрахновы двигались так, будто всегда шли вдоль стен – даже если были в центре зала.

– Сударь Герой, – сказала старшая тётушка, – вы чудно улыбаетесь.

– Это у нас родовое, – ответил я. – В детстве нам вместо колыбельной читали сборник анекдотов.

– Ужас, – прошептала младшая. – Анекдоты опасны: они ставят вопрос в место ответа.

– У нас наоборот, – сказал я мягко. – Ответы ставятся туда, где вопрос боится.

Мы двинулись в кадриль. Шаг – поклон – поворот – уступи место – верни его в лучшем виде. Я попал в ритм, и вдруг заметил, как по краю зала крадутся двое в лиловых фраках. Лиловый – цвет зала ожиданий, чиновники в нём обычно приносят уведомление о том, что вам выпала честь: от налогов до дуэлей. Один нес бархатную подушечку, другой – маленький мраморный молоточек. На подушечке лежал прямоугольник чёрного стекла – близнец тому, что показывал зубы небу минутой назад.

– Принесло, – хмыкнул дворецкий, появляясь там, где я ещё не ожидал. – Уведомление.

– От кого?

– От тех, кто любит, чтобы всё шло по плану. Особенно – неожиданное.

Лиловые остановились передо мной, поклонились – отдельно мне, отдельно залу, отдельно выдоху оркестра. Старший дрогнул ресницей, и голос прозвучал как прочитанный вальс:

– Герой Коротконогов. В силу параграфа сорок девять дробь «й», подпункта «Ы» Учебного Статута Высшей Академии Буквальных Искусств, вам надлежит немедленно, без проволочек, с уважением к традиции и в сопровождении наших осанок, явиться в Отдел Приёмного Протокола для первичного зачисления.

– А если я… танцую?

– Танец – прекрасно. Вы можете продолжить его в пути, – мягко сообщил младший и слегка качнул подушечкой: чёрное стекло в центре моргнуло.

Публика загудела, как улей, в который подкинули законопроект. Кто-то одобрял столь оперативную администрацию судьбы; кто-то считал, что молодёжь нынче схвачена прежде, чем успеет ошибиться; многие просто выглядели так, словно им принесли ещё один десерт, но чужой.

– Сударь, – шепнул дворецкий, – это красивые кандалы. В Академии любят выдавать повестки в глянце.

– И что, отказаться нельзя?

– Можно. Но откажутся тогда от вас. Не рекомендую: Академия помнит всех детей, которых не выучила.

– А если это он? – спросил я.

– Он – везде, где линии прямые, – ответил дворецкий. – Но даже ему приходится танцевать при входе.

Я посмотрел на чёрное стекло. В глубине плескались цифры, похожие на маленьких рыбок, которым разрешили плавать только по правилам грамматики. За цифрами, как тень от тени, угадывалось чьё-то лицо – не одно, нет; это было лицо мысли. Та самая мысль, которая любит называть себя невымышленной. Мне стало прохладно. Я вспомнил, как в зале чуть раньше старый граф обмолвился: мол, Буква «Ы» – у Коротконоговых и у Ымперии общая дверная петля. Если крутить правильно – дверь поёт. Если крутить неправильно – поёт петля.

– Примем приглашение, – сказал я. – Но зайдём сверху.

– Как, сударь?

– Анекдотом.

Я облокотился на пустоту – всегда удобнее, чем кажется – и произнёс формулу, записанную когда-то прадедом у себя на обороте усов:

– «Захожу как-то в судьбу, а там табличка „Закрыто на обед“. Ясно, захожу через кухню».

В воздухе щёлкнуло. Чёрное стекло изогнулось, как ирония, и из его поверхности навстречу мне выпорхнула узкая лестница, ступени которой были буквами. «Ы» – первая, «м» – вторая, «п» – третья… Получался самопишущийся девиз: «Ымперия – это то, что началось с буквы». Публика ахнула, как полагается, а лиловые фраки едва заметно скривили уголок рта: бюрократия ценит изящество, когда оно вписано в формуляр.

– Разрешите сопровождать, – сухо спросил старший лиловый.

– Разрешите вести, – ещё суше ответил я.

Мы двинулись по лестнице, и зал потёк под нами, как строка над бегущим курсором. Музыка догоняла нас, хвостиками нот цепляясь за каблуки. Я оглянулся – и нечаянно встретился глазами с дамой в павлиньей маске. Она не улыбалась – первый раз за вечер. В её взгляде было предупреждение, как у человека, который знает, что в Академии иногда учат не только буквы, но и сносят вольные мысли.

– Если что, – сказал я негромко, не отрывая взгляда от неё, – дорогой Читатель, не забывай лайк и «в библиотеку». Вдруг там, куда я иду, сигнал пропадает, а поддержка – лучшая из Букв.

Дворецкий кашлянул – не от осторожности, от согласия. Мы достигли площадки, где лестница складывалась в портал. Чернота в нём была не глухая – математическая: слышно, как числа шепчутся, строя рифму без метра. На пороге стоял декан – слишком молодой для своей седины и слишком старый для своих ботинок. На лацкане – эмблема Высшей Академии Буквальных Искусств: раскрытая книга, из которой торчит буква «Ы» как гордый якорь.

– Герой Коротконогов, – сказал декан и посмотрел на меня с вниманием, которым хирурги ласкают сложные случаи. – Вы приняты временно и безусловно. Временно – потому что мир меняется. Безусловно – потому что мне нравится ваша ирония.

– Взаимно, – ответил я. – А теперь – формальности?

– Разумеется. Для начала – ритуал безопасного входа. Пожалуйста, съешьте канапе новичка.

Он протянул на серебряной ложечке крохотный квадратик хлеба, на котором лежала капля белого крема и бисеринка икры. Серебро было правильное, а воздух над ложечкой – чист. Но я почувствовал, как где-то в глубине молча улыбается арифметика. Слишком идеально: канапе новичка на пороге Академии… даже слова слишком хорошо ложатся в предложение.

– Позвольте, – сказал я, – я начну с собственной буквы.

– Пожалуйста, – кивнул декан. – Мы любим инициативу. Особенно – в пределах устава.

Я коснулся запястья – нить «Ы» щёлкнула, как подтянутая струна. Произнес анекдот, который прадед считал неуклюжим, а прабабка – счастливым:

– «Сидит как-то Буква на букве, читает букварь. Подходит вопрос и говорит: „Свободно?“ – „Занято смыслами“, – отвечает буква».

Воздух передо мной вспыхнул мягким янтарём. Ложечка на миг остановилась в руке декана – и потом медленно развернулась обратно. Серебро, казалось, понялось на носочках и шепнуло что-то своему отражению. Декан прищурился – не от злости, от удовольствия:

– Осторожен. Это неплохой курс. Мы научим вас быть смелым так, чтобы осторожность снимала шляпу.

– И это всё? – спросил я.

– Почти, – ответил декан. – Ещё пустяк: мы должны зафиксировать вашу родовую Букву для студенческого реестра. Это чистая техника…

Он достал чёрное стекло – такое же, как приносили лиловые, только с окантовкой из светлого, как улыбка, металла. – Просто положите руку на поверхность и произнесите вслух вашу Букву.

Я протянул ладонь – и в этот момент в стекле дрогнула тень. На долю мгновения, короче вздоха, я увидел очень знакомое лицо – лёгкая усмешка, тонкие очки, взгляд, который не смотрит, а проверяет. Внутри стекла, в глубине цифр, Ж. Пт. Чатский приподнял палец, как учитель, который сейчас скажет: «Итак, с самого начала».

Я не дотронулся. Вместо этого улыбнулся настолько широко, чтобы под кожей послышалась родовая нота, и произнёс не букву, а анекдот:

– «Вы просите назвать фамилию? С удовольствием. Она начинается на „Ы“ и заканчивается на „мперия“».

Стекло тонко пискнуло, будто скрипка, которой дали решить уравнение. По его поверхности пробежали одновременно и буква, и слово. «Ы» и «Ымперия» совпали в одной точке, как две иголки, ткнувшие карту в одну и ту же столицу. Декан не удержался и улыбнулся впервые искренне:

– Любопытно. Очень любопытно. Мы, пожалуй, обсудим это в более тесном кругу.

– В каком смысле – тесном?

– В том, где от вопросов остаётся только кожа.

Лестница из букв зашевелилась, портал распахнулся, и из глубины воздушным шагом вышли четверо студентов в чёрно-зелёных мантиях – шевроны на рукавах обещали в жизни много фырканья и немного славы. На груди у каждого – змеиный эмаль, под которым горделиво читалось: Факультет Слиневинцев.

– Новенький? – сказал первый с довольной ленцой, той, которую раздают по блату.

– Герой Коротконогов, – представил меня декан. – Наш временнобезусловный.

– Тогда по уставу, – зевнул второй, – мы имеем честь поприветствовать его четырьмя приправами: насмешкой, намёком, неудобством и неаккуратным толчком.

– Это где-то написано? – спросил я.

– На стене уборной, – честно ответил третий. – Но стену рисовал наш магистр.

Четвёртый, щурясь, вынул из рукава крохотное канапе – то самое, от которого пахло идеальной арифметикой.

– И по традиции пусть он закрепит знакомство. Сладкое же. Даже дети любят.

Декан ничего не сказал. Дворецкий рядом ничего не сказал. Лиловые фраки ничего не сказали. А зал за порталом потёк в сторону, как сцена, освобождающая место основному номеру.

Я взял канапе двумя пальцами – словно щепотку обстоятельств. Поднёс к губам. Вдохнул – и услышал, как внутри него точит нож арифметика. В этот миг из-за моей спины тёплой тенью скользнула «Ы» – не буква даже, а намерение. Она встала между моими пальцами и крошечной ловушкой, как послушная кошка между чашкой и вашей рассеянностью.

– Простите, – сказал я тихо и очень вежливо. – По уставу Коротконоговых, новые знакомства я закусываю старым анекдотом.

И произнёс:

– «Идёт как-то покушение на канапе, а ему говорят: „Сначала представьтесь“. Покушение краснеет: „А я – не из дешёвых“».

Канапе съёжилось, как плохая мысль на освещении. Мгновенно превратилось в безвредную крошку и рассыпалось в пыль. Пыль вспыхнула безопасной искрой и исчезла, как сданный вовремя отчёт. Слиневинцы заморгали. Декан приподнял бровь. Лиловые впервые одобрительно шевельнули подбородками.

– Принимается, – сказал декан. – Нам годится студент, который умеет не есть приказ, если приказ приготовлен врагом. Добро пожаловать, Герой.

Он сделал жест – и пол под ногами меня поехал. Портал схлопнулся, лиловые остались по эту сторону реальности, зал потемнел, как недочитанная глава, а меня вместе с дворецким и четвёркой Слиневинцев утащило вниз – в лифт из букв. Стены шуршали алфавитом, потолок тихо звенел грамотой. Где-то в глубине снова шевельнулась мысль с тонкими очками – удовлетворённая, как математик, нашедший у примера обрывок юмора.

– В подвал? – спросил я.

– В поднебесье, – ответил декан, оставаясь наверху. – У нас они совпадают.

Лифт рванул. На секунду внутри стало темно, как в паузе между вопросом и смехом. Потом вспыхнули сигнальные слова: «Учебная часть», «Комендант», «Факультеты», «Зал Подлунных Экзаменов»… И, наконец, «Общая аудитория имени Буквы „Ы“ (временно закрыта на реконструкцию)».

– Временно? – спросил я у воздуха.

– До вас, – ответил воздух голосом, подозрительно похожим на улыбку.

Лифт дернулся и остановился. Двери раскрылись, и я увидел длинный коридор, по стенам которого висели портреты величайших Букв – от «А» до «Я», но между «Ъ» и «Э» зияло пустое место, обрамлённое золотой рамой. В рамке – ничего. Точнее, ожидание. Под рамой на табличке сухо было выведено: «Здесь будет размещена Ы». Ниже чья-то рука приписала карандашом: «Если мир доживёт до ясного произношения».

Я шагнул вперёд… и в этот миг что-то щёлкнуло у меня на запястье. Нить натянулась, как струна, и оборвалась. По коже прокатился холодок – будто из меня вынули камень, на котором стоял дом, и дом вежливо предложили перенести на соседний. В темноте коридора зашуршали мантии, у пола чиркнула мелом невидимая рука, и двери по обе стороны распахнулись сразу.

Из правой – пахнуло аудиториями, где вопросы приносят из дома и сдают правильные ответы. Из левой – ареной, где, говорят, выживают те, кто умеет смешить быстрее, чем бояться.

– Герой Коротконогов, – прокатился в полумраке знакомый логический тембр. – Добро пожаловать на ваш вступительный. Вопрос первый: что вы потеряли, когда вас нашли?

Я поднял голову – и увидел его. На кафедре, подсвеченный снизу светом, который обычно подают доказательствам, стоял Ж. Пт. Чатский Он снял очки и положил их на книгу, которая пахла типографией и намерениями. Его улыбка была теперь открытой, как Тезис. Он поднял ладонь – и над нею всплыла моя Буква «Ы», оборванная с запястья, тонкая, как игла.

– Отвечайте, Герой, – сказал он. – У вас пять секунд.

И в этот момент пол подо мной исчез.

Академия Волшебных Букв

Падать – это тоже грамматика. Если вдуматься, всякая пропасть – всего лишь длинное тире, поставленное между тем, что было, и тем, чего ещё не придумали. Я ухнул в тёмную шахту вместе с эхом собственного имени, и эхо вело себя как прилежный студент: повторяло за преподавателем, делало вид, что понимает, и вовремя смеялось, когда надо.

Секунда – другая – третья, и пол сам собой возник с той неизбежностью, с какой возникает примечание у сложной мысли. Я приземлился на полированную доску, и невидимые кисти заботливо стерли с моей посадки неловкость. Передо мной открылась Аудитория Снизу-Вверх – главный лекционный зал Высшей Академии Буквальных Искусств. В ней всё было наоборот: кафедра – внизу, а ступени для слушателей – выше, этаж за этажом, как если бы знания сыпались вниз, как крупа, и каждому доставалось по горсти.

На кафедре стоял Ж. Пт. Чатский, пальцем придавив к столу мою Букву «Ы», отнятую минутой назад с запястья. Буква извивалась, как кошка, которой не объяснили, чем плох диван для туалета. Над ним, на стене, висел герб Академии: раскрытая книга, из которой торчала «Ы», напоминая якорь, которым обычно ловят смысл.

– Вопрос был прост, – сказал он своим математически тёплым голосом, – что вы потеряли, когда вас нашли?

Я оглянулся: ряды уже были заполнены. Смешение мундиров, мантия разных факультетов, блеск глаз – от голода до любопытства, перешёптывания, как дождик по крыше. Между рядами шуршали Слиневинцы – зелёные от змеиной гордости, чёрные от школьной дисциплины. Их эмаль блестела: змеиная голова, зажатая скрепкой. Скрепка, по замыслу герба, «держит» дисциплину. По сути – держит страх.

Я вдохнул – и вместо ответа рассмеялся. Тихо, без зубоскальства, так, словно шутка только что прошла мимо и помахала хвостиком.

– Я потерял, – сказал я, – возможность не отвечать.

Он поднял бровь, как поднимают шлагбаум с сомнением.

– Слабовато, Герой.

– Простите, – я развёл руками. – Я же Герой, а не Ответ.

Аудитория смеяться не стала – она смекнула. Это тоньше. Смех – это выпалить; смекнуть – это отметить в тетради и подвести аккуратную черту.

– У вас будет время договаривать остальное, – сказал Ж. Пт. Чатский и вернул «Ы» на место одним ровным движением мысли. Буква скользнула ко мне, как верная собака, заняла привычный виток на запястье и успокоилась. – Но пока – поступление. Академия – это формальность, доведённая до искусства.

Из боковой двери вышел высокий человек в мантии цвета чернильной ночи. На лацкане у него поблёскивала шпилька в форме скобок. Лицо – спокойное, как у того, кто видел все глупости мира и бережно оставил их в фонде библиотеки. Это и был ректор – величавый, как кавычки в нужном месте.

– Приветствую, – сказал ректор мягко. – Я Академик Круглоскобский. Сегодня вы – событие. А события мы записываем в протокол. Сначала – лекция-вводный ноль, затем – распределение по потокам, затем – ритуал безопасности, затем – культурная программа «Позор для новичка» от наших уважаемых Слиневинцев.

Слиневинцы довольно заурчали, как шкафы, которым выдали новые замки. Я поклонился им с благодарностью: ничего так не красит утро, как чьи-то чужие планы на твой позор.

– Итак, – ректор хлопнул в ладони. По залу прошла волна мела: на воздухе возникли строки, как если бы сама грамота решила немного подзаработать на стороне. – Магия Букв. Краткий курс для тех, кто ещё не разучился читать.

Он вёл от азбуки к арифметике, от фразы к формуле, показывал, как анекдот делается заклинанием, а интонация – рычагом управления реальностью. Он произнёс пару примеров, и в зал припорхали плюшевые облака, у каждого – бумажное удостоверение личности. Одно облако осторожно приземлилось мне на плечо и шепнуло: «У вас хороший профиль для эпоса, сударь. Аккуратнее – вас легко цитировать».

– Важно различать, – продолжал ректор, – складывание букв и сложение смысла. Буквы можно сложить бездарно – получится то, что мы по традиции… публикуем. Смысл же складывается только там, где присутствует мера, органика и хороший вкус.

И он, как бы между прочим, произнёс фразу, от которой у половины аудитории подсохли чернила в глазах:

– Запомните: те, кто бездарно складывают буквы – станут писателями, а не магами.

Пауза. Сначала – шёпот возмущения, как шелест страниц в книжной лавке, где объявления «скидок» неожиданно отменили. Потом – смех. И смех этот был не злым – узнающим. В первом ряду кто-то аккуратно спрятал под скамью тоненькую тетрадку со стихами.

– Не обижайтесь, – мягко добавил ректор. – Хорошие писатели из нас получаются редко. Мы слишком заняты тем, чтобы мир держался.

Слово «держался» он произнёс так, что перила у ряда выше сами собой потуже затянули болты.

– Переходим к распределению. – Ректор сделал знак, и из-под кафедры выползла шляпа. Это была очень серьёзная шляпа, с ленточкой экзамена и подкладкой регламента. – Каждый новичок по очереди скажет свою родовую Букву, а шляпа, посоветовавшись с совестью, направит его в поток.

– А если у кого-то совесть в отпуске? – спросил кто-то из Слиневинцев.

– Тогда шляпа посоветуется с бухгалтерией, – невозмутимо ответил ректор.

Очередь двигалась быстро. Шляпа одобрительно хмыкала, покряхтывала, иногда щёлкала языком, как училка на перемене. До меня оставалось двое.

– Герой Коротконогов, – объявил распорядитель. – Родовая Буква – «Ы».

Шляпа приподнялась, рассматривая меня, как падеж рассматривает существительное перед тем, как изменить ему жизнь.

– Ох, – сказала она. – Вот с вами будет весело.

– Мне бы – осмысленно, – попросил я.

– Это взаимозаменяемо, – сообщила шляпа. – Поток: смешанно-передовой. Куратор – профессор Гротеск-Сабатини. Лекции – у мастера Нинука и доцента Пикуля по совместительству. Практика – в Зале Подлунных Экзаменов, гастрольные провалы – на совести. Следующий!

Я прошёл к своей группе. Девицы из разных факультетов следили за мной с тем пристальным участием, с каким кошки следят за канарейками, втайне мечтая стать диетологами. Я поймал пару посланных мне записок. На одной каллиграфически было выведено: «Сударь Герой, мы хотели бы обсудить с вами фонетику шёпота в нашей гостиной после вечерних колоколов. Подпись: П. П. П.» Ниже – расшифровка: «Прекрасная Полина Перестрахнова». На второй было всего два слова: «Не ешьте чужих канапе». Подпись – маска павлина.

Я улыбнулся обеим запискам одинаково тепло и убрал их во внутренний карман, где уже лежала вчерашняя повестка судьбы. Скажу честно: внимание дам я не замечал не потому, что был деревянен. У меня были причины – добрые, смешные и, признаюсь, немного трагические.

Первая причина: перед Академией ректор выдал мне учебный браслет невозмутимости – официальный прибор, который гасит посторонние магические воздействия на студента: от гипноза до феромонической поэзии. У браслета была побочка – он выравнивал романтический шум до уровня белого. Любая улыбка превращалась в декоративный светильник. Любое томление – в курсив. Любая ловушка – в повесть без продолжения.

– Потерпите, – шепнул ректор, – неделя – другая, и браслет настроится на ваше чувство юмора.

Вторая причина: наш род шифровал магию фразами и анекдотами настолько надёжно, что любое предложение, начинавшееся со слов «Сударь, а не хотите ли…» запускало у меня рефлекс защиты. Прабабка так тщательно прописала алгоритм «Не соглашайся ни на что, пока не смешно», что моё «да» автоматически превращалось в элегантное «потом». Сколько сердечных драм она этим предотвратила – историки спорят до сих пор.

Третья причина: меня влекло – в учёбу. И это не кокетство. Когда ты попал в мир, где анекдот – это рычаг, а буква – скоба, удерживающая купол неба, желание разобраться – не просто похвальная черта; это гарнизонный долг.

Первая пара случилась у профессора Гротеск-Сабатини – хваткий мужчина с ухмылкой корсара и манерами застольного моралиста. Он любил переставлять стулья во время лекции, потому что «эффект непостоянства мебели тренирует лодыжки мысли». Нас посадили в полукруг, он сел на подоконник, выставив к солнцу ботинок, и начал:

– Стилистика боевых анекдотов. Разберём комбинацию: «трёхходовка с выводом противника из собственного аргумента». Пример: «Господа, оппонент прав – в том, что имеет право быть неправ. Здесь мы и сошлись». Дальше – удар по самоуверенности противника и отступление под вежливый смех. Главное – интонация, парни. И вы, барышни.

Он заставлял нас ритмизовать фразы, чуть-чуть запинаться на нужном слове, чтобы «реальность слышала, что её собираются поправить». Несколько раз он резко вскакивал, хватал со стола булочку и откусывал с таким видом, будто откусил ошибку у нашей синтаксической конструкции. В конце он швырнул булочку в воздух, выкрикнул что-то грубое на итальянском и поймал уже смысл. Мы аплодировали. Булочка тоже.

Следом – мастер Нинука. Лекция – «Ирония как метод перевоспитания факта». Он был безупречен, как документ, прошедший все подписи. В его голосе жила пауза, на которую хотелось положить монету – на счастье.

– Ирония, – сказал он, – это не насмешка. Это второй этаж смысла. Если вам смешно – проверьте, не качается ли лестница. Если качается – значит, вы ещё внизу.

Мы учились держать лицо, как держат раму для картины: чтобы не гнуть, чтобы не трясти, чтобы полотну было уютно. Он показал, как не рожать лишних слов, как не давить контекст, как подставлять плечо факту так, чтобы он сам шёл туда, куда нам надо.

И там-то прозвучала та самая фраза, которая уже ходила по Академии в виде анекдота, но из его уст стала аксиомой:

– «И не путайте технику с магией: груда слов не держит свод. Магия – это где всё стоит на месте, потому что подперто смыслом. Чудо прекрасно – только оно не строит мосты по плану».

Зал сдержал смех, как общество держит мнение, когда ещё не решило, кому его подарить. Я записал фразу, обвёл кружочком, а рядом приписал: «Но иногда чудо – наш союзник». Мастер увидел мою приписку и тонко кивнул, как кивают военным после парада.

А вот доцент Пикуль влетел в аудиторию, как марсов фрегат в бухту, и сразу повесил на воздух карту морских анекдотов. Он показывал, как малая фраза может подрезать большой парус, как соль спасает сладость, как гвоздь в шутке держит смысл, пока корабль качает.

– Все вы здесь, – рявкнул он ласково, – потому что хотите строить. И строить будете из букв. Каркас – история, обшивка – стиль, команда – интонация. А если кто-то начнёт бездарно складывать, как бревно к бревну – на берег, в писатели. Они тоже нужны: маяки из их слов спасают наши корабли в туман.

После трёх занятий мозг светился, как фонарь, и в этом свете становилось видно, кто из нас на самом деле хочет писать мир, а кто – переписывать. Я, признаться, хотел оба: и строить, и исправлять – но вот чтобы смешно.

К полудню настал час «Позора для новичка». Это был неофициальный ритуал, который Слиневинцы считали своим изобретением. Нас вывели в Каменный дворик – колодец света, окружённый стенами, где на балконах сидели вышестоящие и делали вид, что листают дневники дисциплины. В центре – круг, мелом очерченный. А в круг уже выходили четверо: те самые, что вчера пытались скормить мне арифметическое канапе.

– Регламент, – сказал старший, лениво обмахиваясь бумажным веером, на котором был напечатан Устав мелким шрифтом. – Мы задаём четыре задачи. Вы отвечаете. Если смешно – мы терпим. Если вежливо – мы удовлетворены. Если умно – мы рыдаем и признаём поражение. Если никак – вы моете наш зал змеиных размышлений до конца семестра.

– Тряпка – прилагается? – поинтересовался я.

– Конечно, – он кивнул. – Мы не звери. Мы бюрократы.

Балконы захихикали. Я шагнул в круг. «Ы» на запястье чуть нагрелась – как чай.

– Первая задача. – Старший бросил в воздух шарик. Шарик завис и начал говорить голосом старой учебной тревоги:

– Ответьте без подготовки: для чего нужна буква «Ы» в мире, где все хотят быть мягкими?

Я улыбнулся – и в моей улыбке «Ы» развернулась, как зонтик.

– Для того, чтобы Ымперия начиналась с себя, – сказал я. – Чтобы любой разговор начинался с хрипотцы смысла, которую не подделать бархатной мягкостью. Чтобы, когда вы говорите «мы», у вас где-то внутри звучало «ы» – как скоба, удерживающая купол от великих компромиссов.

Шарик плюхнулся и стал брусникой. Балконы тихо взвякнули браслетами. Слиневинец с веером кивнул: зачтено.

– Вторая задача. – В круг катнули маленький сундук с крохотным замком. На крышке было написано «Секрет». – Откройте без ключа.

Я наклонил голову, будто слушаю дальний поезд, и произнёс прадедову шифровку:

– «Если женщина сумела сохранить тайну подруги, значит: а – это не тайна, б – это не подруга, в – это не женщина».

Замок коротко рассмеялся, щёлкнул и сам слез. Внутри я обнаружил листок с надписью: «Вы не здесь». Я поднял его, показал балконам, поклонился пустоте.

– Остро, – сказал кто-то сверху.

– Больно, – ответил другой.

– Третья задача. – Старший Слиневинец поднял палец: в воздухе вспух чёрный прямоугольник, младший брат вчерашнего. – Скажите одно предложение, после которого арифметика признает законность чуда.

Я покосился на небо – оно как раз делало вид, что его нет, чтобы не быть явным свидетелем. Тогда я сказал:

– «Если чудо повторяется достаточно часто, математика находит ему новую константу».

Прямоугольник вздрогнул, цифры на его краях согласились, будто им предложили пожить у моря. Он исчез, будто занёс мою фразу в личный словарик.

– Четвёртая задача. – Старший сложил веер; у него появилась серьёзность, как у человека, который собирается сделать подлость по инструкции. – Докажите, что вы умеете защищаться. Но без разрушений и без оскорблений: мы же в Академии.

Из строя Слиневинцев вышел грузный юноша с лицом экзамена, на который он опоздал на год. В руках у него был посох припоминаний – магический предмет, который заставляет молнию возвращаться в ситуацию и догореть, если кто-то смеялся не по регламенту. Он поднял посох, и воздух вокруг меня наполнился вчерашними неприятностями: фурой на девятом этаже, соседкиным мужем, вылетом в окно, падением, смехом – всем, чем можно было напугать второго раз живущего.

– Щит Коротконоговых, – тихо произнёс я. – Комбинация «Ы-Ы-Ы».

Никто не расслышал – только реальность, которой это и адресовалось. Я выдохнул – и трижды прошептал анекдот, в котором «Ы» вплеталась как арматура:

– «Стояла как-то буква „Ы“ у ворот. Подходит к ней беда, говорит: „Пустишь?“ – „Зайди с другой стороны“, – отвечает „Ы“ и тихонько переставляет ворота».

Три раза – три перестановки. В первую перестановку – фура пересекла линию горизонта и стала просто нелепостью быта. Во вторую – муж соседки провалился в категорию «тоже человек». В третью – падение превратилось в полёт. Посох припоминаний опустился, как усталый указатель. Грузный юноша посмотрел на меня задумчиво – с уважением, которое обещает жажду реванша.

– Победа, – сказал старший. – Смешно, вежливо и умно. Ненавижу, когда так.

Толпа взорвалась аплодисментами. С полок, где располагались деканские уши, слетели ленточки одобрения. Я поклонился, поклон отдался в запястье чёткой «Ы» – будто нота попала в своё окошко.

С этого мгновения всё изменилось. Девушки – из всех факультетов, включая строгое Бюро сухих наук, – восприняли мою победу как личное приглашение. Оттуда и началось обложение: кто-то поджидал меня у входа в комендатуру с формой заявления «о дружбе», кто-то – на лестнице с корзинкой «для обмена репликами», кто-то – под ковриком у двери, где красовалась записка «не наступать, я чувствительная».

Одна очаровательная студентка с факультета физики (высокая, как формула для высоты) устроила засаду на люстре в читальном зале: решила спуститься на шелковых лентах вместе со словом «пожалуйста». Люстра выдержала, слово – тоже, а вот комендант – нет: он налетел на наш эпизод, как грамматика на орфографию, и выписал обоим штрафной афоризм: «Впредь держитесь в рамках полок». Афоризм пришлось носить неделю, как обруч на памяти.

Если бы я был другим человеком, я бы утонул в этом море внимания. Но у меня была Академия, задания, лекции, браслет невозмутимости и тот самый родовой алгоритм «не соглашайся, пока не смешно». В итоге всё проходило мимо меня, как реклама у человека, который оплатил премиум-настроение.

– Ничего, – успокаивал меня дворецкий, когда мы вечером шли по Коридору Цитат. – Пусть кипят. Это полезно для словарного запаса. А вы занимайтесь.

Мы шли к Общей аудитории имени Буквы «Ы». На двери всё ещё висела табличка «Временно закрыта на реконструкцию», но это «временно» всякий раз меняло оттенок, как плутовка-радуга. Под табличкой кто-то прикрепил записку: «Откроется, когда род отзовётся». Дворецкий посмотрел на меня. Я пожал плечами: род отзовётся – звучит как завтра.

– Вон, – кивнул он в сторону, – наставник по практикам: магистр Фонемо-Федоров, у него всегда слушают.

Магистр стоял на кафедре в небольшой аудитории и учил слушать паузу. Голос у него был бархатный, как кресло после приёма, а взгляд – мягкий, как утренний чай.

– В магии, – говорил он, – всё решает дозировка. Если передозировали буквами – получите писателей. Если недодали – словарь будет обижен. Если же дозировка верная – мир держится. Я не устану повторять: те, кто бездарно складывают буквы – станут писателями, а не магами. Это не укор – это путёвка. Просто им – в другую часть порта.

Я слушал – и кивал. В этот момент зашевелилась ниточка на моём запястье – «Ы» легонько царапнула кожу, как котёнок дверь. Я глянул на витраж над кафедрой: солнце пробилось сквозь буквы, и на полу, где резвились солнечные прямоугольники, встала тень в форме «Ы». Тень совпала с моей рукой – и мне показалось, что я слышу отдалённый щелчок: где-то далеко, в доме Коротконоговых, открыли очень старую шкатулку.

– Чувствуете? – спросил дворецкий.

– Чувствую, – сказал я. – Как будто меня позвали не голосом, а буквой.

Собственно, именно в эту минуту произошло то, что списывают на стечение обстоятельств. В коридоре вспыхнули сигнальные лампы, загремели сторожевые звуки, как если бы вся Академия вдруг решила чихнуть. Из стен выдвинулись механические почтальоны – тонкие, как правила поведения, и строгие, как чековая книжка. На их лотках – конверты, печати, ленты, повестки.

Один почтальон впился в меня взглядом и подкатил, держась идеального строя. Он протянул конверт тёмно-синего бархата. На печати – «Ы» и герб Коротконоговых. Под печатью мелко: «Протокол № 911».

– Герою Коротконогову, – пропел почтальон, – от Хранителя Кладовых Рода. Срочно. Лично в руки. Вслух.

Я сломал печать. Бумага пахла старым деревом и тем видом времени, который не спешит.

«Герой.

Шкафы открылись сами.

В Кладовой Трёх Усов – пусто.

Семейная Азбука – в беспорядке.

Печать «Ы» – треснула.

Во дворе – люди. Не наши.

У ворот – судебные приставы с повесткой

«О передаче имущества в пользу кредиторов».

Кредиторы – Перестрахновы.

Требуют платежи по старым анекдотам.

Приходи. Но не один.

Принеси смех и мизинец.

Хранитель».

– Это что? – спросил я, хотя ответ уже жужжал в висках.

– Это, сударь, – сказал дворецкий, – ваша глава IV, там вы раскидаете всех врагов юмором и одним мизинцем. Спорить бессмысленно, так придумал Автор.

В этот момент потолок дрогнул, и на витраже над кафедрой буква «Ы» треснула – не настоящая, стеклянная, но от этого треск был громче, чем если бы треснула сама Ымперия. Синие осколки смысла прошуршали по полу, и на секунду всем показалось, что мы стоим на сквозняке между домом и ничем.

Я уже шагнул к двери, как вдруг все механические почтальоны синхронно повернули головы на восток. Вдалеке – за стенами, за крышами, там, где дом Коротконоговых – вспыхнул столб чёрного света, тот самый арифметический, какой я видел на балу. Сверху на него легла скобка. И чей-то голос – сухой, ровный, убедительный – произнёс:

– Взыскание.

Я выдохнул – и шёпотом сказал в пространство, прекрасно зная, что Читатель меня слышит даже там, где Академия делает вид, будто увлечена своими делами:

– Дружище Читатель, держи мне спину: лайк и в библиотеку. Сейчас понадобится всё, что держится на смехе.

Я повернулся к дворецкому:

– Бежим.

И мы бросились в коридор – а навстречу из тени лестничного пролёта вышел старший Слиневинец, тот с веером-Уставом, и тихо сказал:

– Герой, есть ещё один приказ для вас. Дуэль. Сегодня же, у ворот вашего дома. Подписант – Ж. Пт. Чатский

И в этот миг коридор перед нами сложился в вопросительный знак.

Девятьсот одиннадцатый Коротконогов и славная битва мизинцем

Автор поморщился. Кажется, слишком часто упоминаются буквы, и все что с ними связано. Роман вначале протестовал, грозился пожаловаться Сюжету и даже умолял ради Читателя. Но, в итоге согласился, хотя и был в душе против.

Сначала заорал дом. Старые дома умеют кричать тише сирены, но слышно всем, кому надо. Из окон усадьбы Коротконоговых вылетели разом десять голубей-секретарей; каждый нес записку «Позор отменяется, начинается защита». Я с дворецким уже скакал в открытом ландо – кучер гнал так, будто ему обещали надбавку и бессмертие, если мы успеем до первого «взыскания».

У ворот стояли приставы в серых мундирах, у каждого на груди герб Суда и Сострадания (сострадание было перечёркнуто тоненькой бухгалтерской линейкой). Рядом – представители дома Перестрахновых: достойные господа, на лицах которых было написано «мы против риска, особенно если он чужой». Перед ними лежала кипа бумаг, скреплённых золотыми скрепками; каждая скрепка – как удавка на шее семейной легенды.

– Герой Коротконогов? – спросил старший пристав, глядя на меня взглядом, которым обычно смотрят на неявку.

– Он самый, – ответил я. – Задержался на вступительном в Академии – меня там пытались сгладить в форму.

– К делу. – Он поднял повестку. – По поручению кредиторов Перестрахновых предъявляем иск: «О взыскании за старые анекдоты». Основание: в лето восемьсот смешное ваш прапрадед, выступая на балу, рассмешил госпожу Перестрахнову до неприличия, чем нанёс ущерб её репутации серьёзности. Проценты набежали.

– Мы против веселья с начислением, – без тени улыбки подтвердил младший Перестрахнов. – С тех пор наш дом вынужден брать предоплату за уныние.

– Прекрасно, – сказал я. – Тогда предъявляю встречный иск: за злоупотребление серьёзностью и самовольный ремонт скуки на чужой территории.

– Так в регламенте не записано, – обиделся пристав.

– Зато записано в истории, – вмешался тихий голос Хранителя Кладовых. Он вышел из тени, худой, как восклицательный знак на диете, с ключами, звякающими как дальняя кавалерия. – Герой, кладовые открылись сами, печать треснула, Азбука в беспорядке, а во дворе чужие люди – составляют опись улыбок.

Мы прошли через арку, и я увидел картину: на траве – весёлые сундуки пусты (они умеют хохотать, когда их открывают свои), на столе у пристава – реестр радостей за столетие, а у колодца – двое хмурых клерков везут тачку с надписью «Похищенная самоирония». В глубине двора торчал памятник Букве… (стоп, меньше букв) – памятник семейной упрямости; на пьедестале строго: «Мы коротконоги, зато быстры мыслью».

– По какому праву? – спросил я.

– По праву не рисковать, – ответил представитель Перестрахновых. – Мы изымаем всё, что может внезапно веселить. Веселье склонно к форс-мажору.

– А долг? – спросил я.

– Долг – это когда вам скучно, но надо.

Я оглянулся на дворецкого. Он кивнул: мол, пора действовать. Я поднялся на крыльцо, где висела семейная доска объявлений: «Не наступать на предков», «Пауки кормлены», «Ключ от тайника под третьей ступенью слева, если считать справа». Под доской – медный гонг. Я взял молоточек и ударил один раз – ровно настолько, чтобы соседи из прошлого услышали.

Слуги высыпали из всех дверей. Это было войско не из штыков – из обычной жизни. Повар с половником и тремя обидами наготове. Садовник с секатором, уверенный, что любая ветка враждебна, пока не подстрижена. Горничные верхом на метлах, легкие, как кометы в гостиной. И старый ездовой медведь Гаврила – символ рода, больше похожий на движущийся ковёр с мнением.

– Господа приставы, – сказал я громко, – вы пришли описывать имущество, но забыли описать лицо дома, а лицо – это люди. Они в залог не сдаются.

– Нас интересуют объекты, – сухо ответил старший.

– А мы – субъекты, – сказал повар и ударил половником о котёл так, что у трёх Перестрахновых случилось знакомство с эхом.

– По правилам, – вмешался младший Перестрахнов, – перед попыткой сопротивления сторона Коротконоговых обязана огласить основание права на героизм.

– Основание простое, – сказал я. – Я – девятьсот одиннадцатый Коротконогов. До меня – рано. После меня – поздно. Значит, мне.

Автор вновь поморщился: «я» два раза подряд – некрасиво. Зато, девятьсот одиннадцатый наследник – мощно.

Хранитель кивнул и поднял над головой старую пластину с цифрами; солнце сквозь неё нарисовало на моей груди 911. Приставы хотели спорить, но цифры в воздухе имели обычай убежать от аргументов.

– Ладно, – устало сказал старший пристав. – Валяйте свой героизм. Только коротко – у меня план по взысканиям.

Я шагнул к центру двора, где некогда ставили летние шахматы, и кликнул голосом, которым зовут не людей, а внимание.

– Дом Коротконоговых, – сказал я, – просыпайся.

Выслушав, дом встал. Я понятно выражаюсь? Старый дом умеет подняться на пол-ладони, чтобы стряхнуть пыль веков и дать понять гостям, что сегодня они не хозяева. Толпа притихла. Где-то за кухней сам собой закипал самовар. У садовника в руках секатор вырос до размера тяпки.

Вперёд выступили враги и завистники рода – человек двадцать: двоюродные и троюродные, те, кто родство хранит в кармане, как мелочь. Каждый взял с собой по обиде и намерению. Несколько нанятых бравых кавалеристов из частной стражи Перестрахновых отмеряли землю шагом – ленивым, но злобным.

– Поединок без крови, – предупредил я. – Дом не любит пятна.

И тогда я поднял мизинец. Да-да, мизинец правой руки – строгий, как указатель на ошибку. Родовая тренировка – у нас детей учат не кулаком махать, а мизинцем показывать, где чушь. Это обиднее и полезнее.

– Комбинация «мизинец и слово»! – объявил повар, как судья на стадионе.

Подхожу к первому завистнику – длинный, как очередь за правдой. Он уже раскрыл рот, чтобы прочитать мне наставления. Я мизинцем – раз – слегка касаюсь пуговицы на его сюртуке и говорю:

– «Ну-ка дышим честно!»

Сюртук сжался и стал на размер меньше; из него вышла большая часть самоуверенности. Господин сел на траву и задумался о жизни без мнения.

Второй шёл на меня боком, как заметка на газетной полке. Я мизинцем – два – постучал по козырьку его фуражки:

– «Глядите прямо, а не туда, где выгодно».

Козырёк развернулся к небу, а вместе с ним и взгляд. Человек увидел облако в форме совести и ушёл с ним поговорить.

Третий хмыкнул:

– Магию прячешь в пальчиках?

– Нет, – ответил я. – Магию прячу в паузе между жестом и словом. Ты слушай.

Три – едва тронул его локоть и сказал:

– «Помни: у чужой вины нет карманов».

Из всех его карманов высыпались оправдания. Он побледнел и тихо присел рядом с первым – собирать себя по пунктам.

Четвёртый был штабс-офицер частной стражи – красивый, как правило, применённое к другим. У него на трости сидела латунная змея. Он ухмыльнулся:

– Коротко, говоришь? Я люблю быстро.

– Тогда четыре. – Я коснулся мизинцем его трости и произнёс:

– «Если правила играют против тебя – смени игру, а не правила».

Трость сама вежливо отодвинулась от его руки и, постукивая, ушла в сторону искать достойную игру. Штабс-офицер остался с пустой ладонью и сложным детством.

Толпа загудела. Гаврила-медведь сел рядом со мной, как сторожевой аргумент. Пристав попятился: план по взысканиям таял на глазах.

– Пора взяться за тебя серьёзнее, – прошипел младший Перестрахнов и щёлкнул пальцами. Из-за его спины выкатываются три гружёных счётовода – железные тележки с мордами, напудренными мукой бухгалтерии. На бортах – надпись: «Залог». На щитах – «Не улыбайся». Каждая тележка тянет цепь, а цепь идёт к моему дому.

Я мизинцем (пять) щёлк по цепи, как по нотной струне:

– «Это не ваше».

Цепь расплелась в звенья и, как бусины, рассыпалась по двору – слуги с визгом радости собрали их в гирлянды и повесили на яблони.

– Хватит! – взвился старший Перестрахнов. – Вызвать коллектора метафор!

С краю двора, где тень гуще, выплыл человек-реестр. На нём не было лица – только графы. Он говорил шуршанием:

– Обязательства. Пункты. Подпункты.

– Вот этот неприятный, – шепнул мне дворецкий. – Он списывает смех в издержки.

– Уважаемый реестр, – обратился я, – вы достопочтенный документ, но у вас нет подписи света.

– Не требуется, – прошуршало оно.

– Тогда шесть. – Я тронул мизинцем угол его «лица»: – «Под документом без света подписи читаются как отказ».

Графы поблекли. Реестр дрогнул: его буквы (простите, меньше букв!) – его строчки посыпались, как первый снег. Он отступил в тень: без света он слаб.

– О-о, – сказал Хранитель с удовлетворением. – Это прямо как при вашем дедушке: одной фразой снимают арест с радости.

В этот момент у ворот поднялся ропот. Соседи – половина Смехограда – подтянулись посмотреть, как один мизинец держит натиск кредиторской армады. Появились и родственники из дальних ветвей. Они всегда появляются, либо, когда пахнет пиром, либо описью имущества. В их глазах прыгали надежды – каждого хотелось обнять и отправить по домам, чтобы не мешали.

– Граждане! – выкрикнул пристав. – Вы присутствуете при законном действе «Взыскание».

– А мы – при обратном, – ответил повар. – «Возвеселение».

Смеялись уже многие. Даже няня у перил, которой по уставу положено хмуриться, улыбнулась, и из её фартука выпала смешинка – маленькая, лучик смеха на пять минут. Дом Коротконоговых подтянулся ещё на пол-ладони – ему понравилось.

– Упрямитесь? – холодно осведомился старший Перестрахнов. – Тогда мы официально вызываем на дуэль ваше право на дом. Место – у ворот. Время – сейчас. Оружие – аргументы. Судьи – пристав и собственноручно подписавшийся представитель Ж. Пт. Чатский.

Толпа втянула воздух. Имя прозвучало, как запятая перед приговором. На крыльцо, не торопясь, вышла фигура в аккуратных очках. Он не улыбался – экономил. Под мышкой – тонкая книга «О пользе неизбежного». В руках – чёрная трость с серебряным набалдашником в форме скобки.

– Добрый день, Герой, – сказал Ж. Пт. Чатский – Вчера – прелюдия. Сегодня – счёт.

– Я предпочитаю смету, – ответил я. – Там хотя бы указано, из чего строим.

– Строить – ваше хобби. А вот подводить итоги – уже моё ремесло, – мягко сказал он. – Дуэль аргументами устраивает всех.

– Судьи, – кивнул пристав, поправляя суровую справедливость на лацкане. – Правила просты: по три довода с каждой стороны. Без крика, без пощечин, без призыва к чудесам, без мизинцев.

– Принято, – сказал Ж. Пт. Чатский и поставил трость вертикально. Тень трости стала делением на траве.

– Первый довод, – произнёс он ровно. – Долги платят. Иначе рушится доверие. Дом смеялся на заёмные средства – пусть теперь расплатится молчанием.

– Возражение первое, – сказал я. – Смех – не кредит, смех – наличка. Мы раздавали не обещания, а радость, и за радость платят не молчанием, а благодарностью.

Толпа качнулась на полшага ко мне. Пристав пометил галочкой: «принято к рассмотрению».

– Второй довод, – продолжил он. – Вы – 911-й. Это номер аварийной службы, а не права. Ваша задача – выключить сирены и уйти. Дом не ваш – он эпизодический.

– Ответ второй, – сказал я. – Мы – не номер, мы – вызов. 911-й – это когда приходят, а не уходят. Я пришёл – вы уходите.

Толпа заулыбалась: у людей был простительный вкус к ясности. Пристав чихнул деловито продолжил.

– Третий довод, – Ж. Пт. Чатский наклонил голову. – Вещи сильнее людей. Если мы заберём вещи, люди смирятся. Закон на нашей стороне.

– Ответ третий, – я показал на повара, садовника, няню, медведя Гаврилу. – Люди —делают вещи вещами. Уведите сундуки – мы наполним пустоту смехом. Уведите смех – мы будем смеяться без повода. Закон на той стороне, где живут.

Секунда тишины. Даже ветер решил не вмешиваться. Ж. Пт. Чатский поставил трость к себе на плечо. В его глазах мелькнула честная скука – профессиональная.

– Достаточно, – сказал пристав, готовясь объявить ничью (приставы любят ничьи: всё остаётся при них). Но жизнь решила иначе.

С заднего двора донёсся скрежет. Скрежет, как будто скобка поцарапала основание дома. Хранитель побледнел.

– Герой! – крикнул он. – Шкатулка Трёх Усов! Её уносят!

Мы рванули к боковой калитке. Там на тележке, обвязав ремнями, четверо из наёмной команды Перестрахновых пытались увезти старую шкатулку – семейный тайник с письмами, смехом и одной неоткрытой вещью. Шкатулка упиралась ножками, как капризная истина.

– Не трогать! – приказал пристав.

– Поздно, – вздохнул Ж. Пт. Чатский – Мир любит срываться с места.

Я сделал шаг вперёд и вдруг почувствовал, как под ногами шевельнулась земля – не враждебно, а как собака под ковром: «я тут». Дом просил меня. Я приложил мизинец к крышке шкатулки и сказал негромко:

– «Ну-ка, давай без чужих рук».

Шкатулка щёлкнула, как реплика, и встала на задние ножки. Из её замка вылетела искрящаяся усмешка, а затем – ключ: странный, лёгкий, пахнущий смолой и яблоками. Ключ сам лёг мне в ладонь. На борту крышки проступила надпись: «Для 911-го».

Перестрахновы взвыли – у них хороший слух на невозможное. Пристав раскрыл рот, чтобы воззвать к букве (стоп, меньше букв!) – к параграфу, хотел сказать Автор – и не успел.

Над двором прорезался знакомый чёрный прямоугольник. Он вырос, как вывод на полях, закрыл половину неба и стал шуметь цифрами. С боков прямоугольника вытянулись две скобки – серебряные, ухмыляющиеся, как опытные хирурги. Из глубины прямоугольника прозвучал голос:

– Взыскание подтверждено. Исполнение – немедленно.

Шкатулка дёрнулась у меня в руках, как живая – ключ обжёг ладонь. Ж. Пт. Чатский посмотрел на меня без победы – с интересом.

– Вы умеете смешить, Герой. Посмотрим, умеете ли вы удерживать.

Я сжал ключ, глянул на Хранителя, на дворецкого, на свой дом, на людей, которые внезапно забыли, как дышат. В груди поднялось упрямство – не магия, нет, характер. Мизинец сам собой легонько упёрся в мою ладонь – как подпорка для решения.

– Дорогой Читатель, – шепнул я в ту сторону, откуда всегда чувствовал взгляд, – поставь лайк и кинь нас в библиотеку. Сейчас будет тяжело и смешно одновременно.

Я поднял ключ. Прямоугольник потемнел. Скобки сжались.

– Открываю. – Я вложил ключ в замок Шкатулки Трёх Усов.

Замок провалился, щёлкнуло три раза, шкатулка раскрылась – и оттуда, как из длинного, очень длинного анекдота, вышло то, что никогда не открывали при посторонних.

И мир вокруг нас разом прыснул в сторону.

Вторжение Айфония Беззарядного

Из шкатулки вышло… зеркало. Небольшое, ручное, в оправе старого серебра, на тыльной стороне – выцветшая гравировка: «Себя и держи». Серебро было тёплым на ощупь, будто его только что держали живые пальцы. В глубине зеркала – не моё отражение, а двор: тот же, где мы стояли, только чистый, без приставов, без тележек, без чужих рук. Угол отражения расширился, и я увидел Смехоград сверху – крыши, площади, шпили, и на каждом доме – розетки как гербы XXI века, только с усами.

– Это оно? – шёпотом спросил Хранитель. – Прадеды называли его Светлым Сдерживателем. Говорили: «Покажи миру его же рожу, и мир станет вежливее».

Я поднял зеркало. Небо завыло.

С востока, от стороны фабрик и типографий, накатывал туман без розеток – матовый, вязкий, как недосказанность. Из него вырастали вышки со щупальцами-проводами, ползли молочные кабели, шуршали нотификаторы – маленькие колокольчики на ножках, которые звенели у самого уха: «срочно! срочно! срочно!» И впереди всех – он: огромный, мягко-глянцевый, с чёрной мордой без кнопок, в мантии из стекла, на груди – яблоко, которое кто-то уже откусил: Архидемон Айфоний Беззарядный.

Он двигался неторопливо, но над городом гасли часы, садились фонари, сникали чайники, которым казалось, что они – тоже умные. Люди утирали лбы, доставали из карманов маленькие палочки-жезлы и в ужасе понимали: ноль процентов. В панике они поднимали палочки к небу – и их звали эти колокольчики-нотификаторы: «Обновите жизнь! Подпишитесь! Согласны на сбор ваших данных и душ?»

– Айфоний, – прошипел Хранитель. – Идёт разряжать.

– По аллеям! – скомандовал я. – Слуги – внутрь! Детям – сахар и подвал! Медведю – на крышу! Дворецкий, подай сюда самую крепкую бытовую смелость!

Мы кинулись готовиться. Садовник тянул шланг как саблю, повар затопил котёл – борщем против апокалипсиса, горничные выносили тазы, чтобы опрокидывать панику на прохожих. Памятник Семейной Упрямости поправил спину и стал шире, перекрывая въезд тележкам с надписью «Залог». Перестрахновы перебрались под навес и коллективно составили служебную записку, где требовали от Айфония соблюдать закон, согласно которому въезд тяжёлым понятиям во двор частного дома разрешён только в присутствии двух свидетелей и одного сомнения.

Айфоний простёр ладони – гладкие экраны: на них бегали иконки – «покупка», «повестка», «политика в конфетти». Он говорил без звука: его субтитры появлялись сразу в голове – чисто, ровно, аккуратно.

Ваш заряд – наш заряд.

Ваши тайны – удобный интерфейс.

Сопротивление – не поддерживается этой моделью.

И – пам! – по городу прокатилась волна обновления. У кого в руках были палочки, те замерли и начали листать воздух. У кого их не было, те вытянули шеи – и начали листать друг друга.

– Держитесь, люди! – крикнул я. – За дело, за ложку, за друг друга!

Я поднял Светлый Сдерживатель. В зеркале Айфоний отражался хуже, чем надеялся: его чёрная морда раскалывалась на сетку пикселей, щупальца тянулись – и впивались обратно в него. Он зашипел немым шрифтом: НЕ ПОДДЕРЖИВАЕТСЯ ЗЕРКАЛО.

– Поддержится, голубчик, – процедил повар и метнул половник в один из нотификаторов. Тот звякнул, как совесть, упал и повис на подоконнике, жалко дергая ножками.

С крыш, как альпинисты-перестраховщики, полезли техники Айфония – в белых перчатках, с разъёмами вместо пальцев. Они втыкались в стены, в деревья, в головы. Где попадали – там лица мягчели, становились гладкими, скроллили вперёд-назад собственный день, улыбались, пока не село солнце.

– Дворецкий! – крикнул я. – Помнишь сухари на чёрный день?

– Помню, – сказал он. – И чёрный день, и сухари.

Мы разложили на столах зарядки старого типа – книги. Толстые, тонкие, с закладками из квитанций. Раздавали их, как тёплые батареи. Люди обхватывали книгу ладонями – и в их глазах загорался свет. Не у всех, но у многих. Одна женщина, обняв «Сказки для взрослых и служащих», распрямила плечи, как будто в её спине установили шину смысла.

Айфоний, видя это, послал пуши – маленькие пушистые шары, которые прыгали по двору и пищали: «Срочно! Вы пропускаете важное!» Повар накрыл их крышкой. Крышка дрожала, а на ней вспотели слова: «Не сейчас».

Ж. Пт. Чатский стоял на крыльце, не вмешиваясь. Трость – как вертикальный сдвиг реальности. Он наблюдал, как я держу Сдерживатель, и записывал что-то в книжечку «О пользе неизбежного – том II».

– Вам нравится? – кивнул я на зеркало.

– Я люблю чистые интерфейсы, – ответил он. – Зеркала слишком человечны: они возвращают не картинку, а стыд. Но как инструмент – занятно.

– Тогда подержите. – Я протянул ему зеркало – и в этот момент из тумана вышла розетка. Огромная, как колесо обозрения, с двумя чёрными глазницами-разъёмами. Она ехала на невидимых колёсах, тянула за собой удлинитель длиной в квартал и называлась торжественно: РОЗЕТКА НАРОДНАЯ.

Подключайтесь к нам.

Мы – для всех.

Списки подключившихся – для некоторых.

– Она главная, – шепнул Хранитель. – Если воткнётся в дом – выжрет всё до последнего шёпота.

– Не пустим. – Я усмехнулся, хотя в горле было сухо.

Розетка разинула глаза. Из них тянулись вилки – как змеиные языки. Они шли на меня – две белые стрелы.

– Гаврила! – крикнул я.

Медведь рванул. С разбегу – и врезался в розетку грудью. Скрежет стоял такой, будто электричество вспомнило детство. Розетка откатилась на пол-ячейки, но закусила его шкурой и потянула медведя внутрь – туда, где клацают статистики.

– Не смей! – я прыгнул вперёд. Мизинцем ткнул между вилками – ровно в ту точку, где у любой идеи слабая логика. Вилки перегрызлись между собой и на миг затихли.

– Герой! – закричала горничная. – Там люди! Их тянет в туман, как будто к ним подключились!

У ворот валялся Перестрахнов-младший, на его лице плясали иконки тревоги. Он протянул мне бумагу: «Согласие на спасение». Я расписался прямо на его лбу. Он вздохнул и, приподнявшись, сквозь зубы выдавил: «Возможно, риск – это не всегда ошибка».

Айфоний поднял руки. С неба обрушился дождь кабелей. Они хлестали как кнуты, цеплялись за крыши, обвивали стволы. На каждом кабеле – маленький экранчик с бегущей строкой: «Вы пропустили важное. Вы пропустили важное. Вы пропустили…»

– Повар! – крикнул я. – Переключай котёл на частоты борща!

Повар дунул в огонь. Котёл загудел, как бас в сельской церкви. Пар пошёл по двору – густой, ароматный, свиной. Кабели, попав в борщ смешались, зашипели, как шипят вежливые слова, когда их окунают в народ. Бегущая строка сбилась: «Вы… простите… мы… приятного аппетита».

– Держитесь! – кричал я тем, кого уже тянуло в туман. – Беритесь за друг друга! Люди – делают вещи вещами, но главное – делают людей людьми!

И тут Ж. Пт. Чатский впервые пошевелился. Он поднял трость – и обозначил ею границу между двором и улицей.

– Герой, – сказал он, – дом вы удержите. Город – нет. Не злитесь: это не трагедия, это тенденция.

– Тенденции лечатся кувалдой по гордости, – ответил я. – И кое-какой надеянностью.

Я повернул Светлый Сдерживатель к Айфонию и произнёс негромко, без формул, без анатомии:

– Смотри на себя, пока не станет стыдно.

Зеркало нагрелось. В нём Айфоний стал виден по-настоящему: не блестящая обёртка, а пухлая тоска, которая хочет, чтобы её носили. В его глазах отражались тысячи лиц, и на каждом – одно и то же выражение: «Ещё минутку – и всё». В этот миг нотификаторы дрогнули, пуши сдулись, кабели рванулись назад – как черви в навоз. Розетка задрала глаза к небу, заметалась, не находя гнезда для срама.