Когда падают фонари бесплатное чтение

Глава 1.

Она нажала кнопку большим пальцем, и в вагонах пустого поезда появился слабый шорох электроники. Песня началась не с разгона, а с маленького гитарного соло. За мокрым стеклом тянулись желтоватые ряды фонарей; дождь стучал по крыше ритмом, который Алина умела угадывать в полусне. Внутри вагона было тепло и слегка солоновато – влажный воздух с платформы приносил запах моря, смешанный с металлом сидений и старой резиной дверных уплотнителей. Она придвинулась к окну, куртка брата тяжело сидела на плечах и пахла иначе, чем её вещи: шампунем, утренним чаем и чем‑то, чего она ещё не смогла назвать.

MP3‑плеер лежал в ладони, тёплый от прикосновения. У него были царапины на лицевой панели, рядом, аккуратно выцарапанный значок звезды; на экране был список треков, строчки в котором мерцали. Она не думала, что кто‑то обратит внимание на этот устаревший гаджет; для неё он был ритуалом, способом услышать Даниила.

Дверь вагона резко открылась, и в салон вбежал Макар, – мокрые брызги от сапог оставили на полу ровную дугу. Он подбежал к ней, не глядя на пассажиров, с фонариком в руке, который щёлкнул, и из него вырвался тонкий белый луч. На секунду это был детский жест.

– Ты опять с этим динозавром, – сказал он и, прежде чем она успела ответить, направил луч фонарика ей в лицо. Свет лег ей на скулы и на мгновение ослепил. Она прищурилась, переживая только раздражение и странную улыбку.

– Назови хоть одну вещь, которая у меня не из времён динозавров, – ответила она.

Макар сел через проход и продолжал играть лучом, как будто ему было некогда держать разговор. Он снял капюшон, встряхнул волосы, и вода на висках заблестела маленькими каплями.

Она убрала плеер в ладонь и отодвинулась чуть в сторону, будто пряча его за локоть. Внутри заготовленного сарказма пряталась привычная осторожность – не потому, что она не любила незнакомцев, просто музыка была её частной территорией. Впрочем, этого человека она не считала совсем чужим; он был из тех, кто ходил по городу уверенно, как человек с фонариком в кармане, готовый лезть куда угодно.

– Кто автор этого плейлиста? – спросил он внезапно, тихо, как будто боялся, что громкая фраза вытащит откуда‑то ещё больше чужих историй.

Она подняла взгляд. Он склонился, заглянул через проход, и его лицо на фоне тёмных сидений показалось мягче. Он не стал насмехаться, не стал комментировать ска-панк или винтажные аккорды, а просто уставился на экран.

– Даниил, – сказала она коротко. Голос был ровный, но пальцы сжали устройство чуть сильнее, словно хотели удержать его внутри ладони.

Макар не делал паузы со злостью или любопытством; он просто протянул руку и медленно коснулся строки глазами.

– Я знаю Даниила, – сказал он спокойно. – Нет, не так. Я видел его иногда, на причале, у маяка. Он всегда стоял так, будто ставил себе фонарь над головой и пытался посветить в небо.

Она не ожидала этого. Не потому, что он лгал – город был слишком мал для настоящих лжи такого рода, а потому что воспоминание о Даниле будто встрепенуло в воздухе. Она вспомнила, как брата не стало; как оставшиеся вещи загромоздили её комнату; как плейлист стал её единственным проводником к нему.

– Ты почему молчал раньше? – спросила она, мягко, почти без иронии. Вопрос был не столько про него, сколько про то, сколько ещё могло быть людей, которые молчали так же долго.

Макар пожал плечами, фонарик в его руке дрожал. Он делал из луча маленькие фигуры на её ладонях – крестики, стрелки, треугольники.

– Я не молчал. Я просто не смог подобрать время ля этого разговора. Знаешь, давай я поделюсь с тобой секретом. Это фонарь желаний.

Она усмехнулась. Фраза звучала нелепо, но в глазах его не было смеха.

– И что это значит? – попросила она, стараясь держать голос равнодушным.

– Значит, – начал он быстро, потому что любил рассказывать простые истории, – что я говорю желание в тот момент, когда свет падает не на меня, а туда, куда я хочу. То есть я его направляю на что‑то, и тогда, по моим правилам, желание становится на немного реальным. И ещё если записать это желание в список, оно как будто берёт обязательство. Я не романтизирую, это уже целый метод.

Она смотрела на него через полупрозрачный свет окна. В ночной тишине его голос звучал мягче, почти как шёпот. В этой простой фразе, о фонаре и списке, появилось предложение, которое было одновременно детским и опасно взрослым.

– А если мы составим общий список? – предложил он, как будто делал ей маленькое одолжение и одновременно бросал вызов. – Сначала просто пункты. Не обязательно что-то сложное.

– Ладно, – сказала она тихо. – Пиши.

Он не достал блокнот, как можно было ожидать. Вместо этого он достал из кармана смятый кусочек бумаги, пропитанный бензином и сигаретным дымом. Его почерк был угловат и быстрый; буквы плясали по строке, как будто не хотели задерживаться.

– Первый пункт? – спросил он. Его фонарик по‑прежнему лежал на ладони, и луч пересекал страницу.

Алина закрыла глаза на мгновение. Музыка в её ушах напоминала о тёплом море и прошлых поездках. Она могла бы написать, что‑то простое – «Поехать к маяку» или «Не бояться просить помощи», но голос брата в голове смещал приоритеты.

– Найти ответы о Данииле, – произнесла она тихо. В её словах была усталость и надежда одновременно.

Макар поднял голову. На его лице отразилась не та детская шутливость, а серьёзность, которая давалась ему не так часто. Он накрыл бумагу ладонью, словно защищая написанное, и его голос стал ровным.

– Хорошо. Первый пункт: найти ответы о Данииле. – Он провёл полоску фонарика по строке, и она засветилась ровно там, где лежало её имя.

Она почувствовала, что внутри стало чуть спокойнее: рядом был человек с фонариком и его странными ритуалами. На мгновение она представила, что список – это не просто бумага, а карта, которую можно открыть и по ней идти.

Ей хотелось спросить, что именно он готов найти, готов ли он понять, готов ли он вынести то, что всплывёт. Но вопрос повис так же, как и чей‑то сердитый гул далеко, за окном.

Она посмотрела на экран плеера и затем на его лицо. Что‑то в этой ночи сделало их двоих ближе, чем столы и пассажиры могли бы объяснить. Поезда шли, фонари мерцали, а за окнами город затихал перед утром. Макар отложил фонарик, и свет перестал прыгать по её пальцам.

– Как ты хочешь начать? – спросил он тихо.

Она прижала плеер к груди и, не сразу, почти шёпотом сказала: – Сначала – место, где он чаще всего сидел. У меня есть пара записей, и плейлист это подтверждает. Потом – люди, которые его видели. И, может быть, найти того, кто забрал его вещи.

Макар кивнул, и в его кивке было не только согласие, но и обещание принять тяжесть. Он записал ещё одну строчку на той же бумажке, не глядя на неё, словно вкладывал слова в карман будущего.

За пределами вагона мимо мигнула вывеска – «Причал», буквы дрожали в дождливом свете. Она выглянула в окно, и в мокром отражении увидела своего брата: не чётко, не полностью, но привычный наклон головы, словно он слушал чью‑то гитарную партию. Алина прижала прибор к губам, как будто пыталась услышать прямо из него остатки дыхания.

– Ты не боишься? – спросил Макар вдруг, без издёвки. Вопрос был простым, почти детским, и потому страшным.

Она подумала о том, что страх – это то, что каждый прячет в мелочах: в царапинах на плеере, в старой куртке, в затёртом слове «потерян». И ещё подумала о том, что молчание делало всё холоднее, а обещание чуть теплее.

– Боюсь, – признала она, и это было меньше, чем требовалось, и больше, чем можно было вынести в одиночку.

– Тогда мы не одни, – сказал он и снова взял фонарик. Он направил луч в потолок вагона, и свет отразился назад, как маленькая лампочка в океане ночи. – Мы составим список. И будем загадывать с фонарём.

Она позволила себе чуть улыбнуться. Глядя на его серьёзность, на бумажку, где теперь лежали два пункта и несколько жёлтых капель дождя, ей внезапно показалось, что этот поезд везёт их не только к следующей станции, а к началу ответов на вопросы о Данииле.

– Поехали, – сказала она.

Глава 2

Утро наступило тихо, свет едва пробивался в дом. Свет просачивался сквозь жалюзи и рисовал на стене ряд тонких полос; в воздухе стоял запах мокрой куртки, который ещё держался за плечами Алины. Она шла по коридору медленно, оглядываясь, словно боялась лишний раз нарушить тишину. Комната брата была так же пуста, как и на тот вечер, когда всё началось: книжные корешки стояли в ровных рядах, на столе лежала кружка с засохшей линией от чая, но не было привычной мешанины из гитарных медиаторов, тетрадей со стихами и случайных проводов. На тумбочке – MP3‑плеер в платке из футболки; рядом валялась старая кассета, на которой кто‑то когда‑то наклеил ярлык с пометкой, почти стёртой: «Даня. Плэй».

Кухня запахнула палёным кофе. Елена стояла у плиты как всегда рано и сосредоточенно: она размешивала ложкой в эмалированной кружке, не поднимая головы, волосы заколоты в неряшливый узел, на щеках – полоски усталости, которые было невозможно спрятать даже под утренним светом. Она всегда знала, что делать с хлебом и молоком; с пустотой научиться было труднее. На столе стояла вторая тарелка – белая, чистая, без следов; Елена поставила её, как будто ожидала гостя, но взгляд её не задерживался на ней долго. Она клала масло на хлеб так же аккуратно, как когда клала его для обоих сыновей.

– Ты не будешь долго? – спросила она, не отрываясь от плиты. Голос был ровный; в нём слышалась привычка не спрашивать того, что может разозлить.

Алина взяла тарелку с тёплой яичницей, сиднула и на долгую паузу замолчала, слушая, как ложка тихо царапает эмаль. Её пальцы неловко гладили край кружки, словно хотели найти тепло, которое не могло быть долгим.

– В лавку, – ответила она коротко. – Починить плеер.

Елена подняла глаза, и на её лице на секунду всплыла та самая внимательная усталость, которую Алина знала от рождения. Она не задала вопрос, который висел в комнате громче любого шума – зачем, что ищешь, почему опять – но её губы чуть дрогнули.

– Ты можешь попросить, чтобы посмотрели аккуратно, – сказала она мельком. – Не лезь сама.

Алина кивнула. Елена накрыла лишнюю тарелку пакетом и поставила рядом ложку, словно утверждая, что семья всё ещё хлебосольна. Они оба знали, что тарелка была символом, не реальностью. Она всегда оставалась пустой. Слова между ними были редки и аккуратно подобраны; где-то под слоем домашней практичности лежало неразрешённое.

На выходе Алина надела куртку брата. Она знала, что запах будет на ней весь день – чай, чем‑то влажным и знакомым. На улице узкие улочки уже наполнялись утренней суетой: лавки открывали жалюзи, где‑то за углом пропахло свежим хлебом, и море сдавало свои последние холодные вздохи ветру. Она шла по тропинке, которая вела через городской рынок и дальше к старой улице, где стояла лавка винтажной электроники – где старые вещи лежали в коробках и тихо потрескивали контактами.

Лавка стояла в низком доме с облупившейся вывеской. Дверь была тяжёлая; стекло в окне отражало её лицо кривым, будто напоминало, что всё старое и царапаное делает людей точнее. Воздух в помещении был насыщен запахом паяльника, машинного масла и недосыта старых радиопередач; где‑то в углу бормотал проигрыватель, лениво передавая трек, который мог быть из плейлиста Даниила.

За прилавком сидел мастер. Он был не похож на хозяина кофейни: на его руках были следы работ, пальцы узловаты, вокруг глаз – морщины, которые складывались в привычную улыбку, когда он увидел знакомую вещь. На фартуке у него были пятна – от бензина или от кофе – и пара очков свисала на цепочке.

– Чем могу помочь? – спросил он, не подавая голосу лишней торопливости.

Алина положила плеер на прилавок, и он щёлкнулся, как маленькая электроника, оставшаяся от другого времени. Сзади у плеера была царапина в форме звезды. Она отодвинула куртку, в которой всё ещё жил запах Даниила.

– Он глючит, – сказала она просто. – Иногда не включается, иногда песни пропадают.

Мастер взял плеер, покрутил в руках. Он был бережен и внимателен. Его пальцы заскользили по корпусу; он открыл крышку с удивительной легкостью, будто это было не чёртово устройство, а книга с потерянными главами.

– Хмм, – пробормотал он, и в голосе послышалась нота, которую Алина не могла назвать. – Есть метка. Смотрите-ка…

Он вынул тонкую бумажку, аккуратно подложенную между платой и батареей: на ней была рукописная строка и несколько отметок напротив треков. Почерк был угловат, но знакомый – кто‑то старался, кто‑то подчёркивал то, что ему было важно. Там были названия, которые для других ничего не значили, а для Алины были почти как адреса: «Причал», «Ночь у маяка», «Первый дождь», «Письмо для мамы» – и рядом крошечные крестики и точки, как знаки, что нужно помнить.

– Это… – мастер произнёс наконец. – Похоже на плейлист с пометками. Кто написал это?

Она не сразу ответила. Её сердце металось между радостью от находки и осторожностью.

– Даниил, – сказала она тихо. Слово вылетело без украшений.

Мастер взглянул на плеер внимательнее, словно сравнивая буквы с давно сложенными картами. Он сдвинул очки на лоб и улыбнулся, у его рта застыла знакомая мягкость.

– Даниил Д., – сказал он. – Я его видел. Приносил сюда старые телефоны, просил починить магнитолу. Он любил странные записи. Да и музыка у него – не из тех, что по радио крутят. Местная смесь, что ли.

Алина присела на стуле у прилавка. Её пальцы легли на бумажку, как будто хотели снова прочесть линии, которые уже знали ответ. Сказать матери было бы сложно: она всё равно рано или поздно догадалась бы, что что-то происходит.

Мастер подключил плеер к компьютеру на служебном столе; на мониторе всплыл каталог файлов. Он пробежал глазами, потом нахмурился и, не отрываясь, запустил один файл. В мастерской на миг повис шум, как будто все старые радио одновременно услышали одну станцию.

Звук был тихим: шум ветра, далёкий сигнал корабельного гудка и чья‑то тяжёлая, приглушённая речь. Сначала нельзя было разобрать слова – они держались где‑то между частотами. Потом голос, хрипловатый и почти скрытый от записи, произнёс фразу так тихо, что она казалась адресованной только к металлической части плеера.

– Встретимся у маяка, – раздалось, и в словах было что‑то неуверенное и одновременно решительное.

Алина почувствовала, как воздух между ней и мастером сжался. В её груди что‑то щёлкнуло – не наполняясь радостью и не растворяясь в страхе, а вставая в ровную линию вопроса. У маяка. Там, где он чаще всего стоял. Там, где его видел Макар. Там, где оставалась его тень, которая больше не была просто тенью.

– Это запись? – спросила она, голос едва слышный.

Мастер кивнул. Его взгляд стал каким‑то осторожно искренним, как у человека, который решает, открыть ли чужую шкатулку с памятью.

– Хочешь копию? – осторожно спросил он. – Или отдам оригинал.

Алина уставилась на экран, где волны звука ещё медлили. Она поняла, что сейчас может стать тем, кто пойдёт к маяку; или тем, кто не пойдёт, и будет носить это в себе, как тяжёлый амулет. Ноги под ней пощипывали, как будто не выдерживала усталость, а голос в записи снова шепнул, и от этих слов зависало её решение, идти дальше или нет.

Она провела пальцем по корпусу плеера так, будто проверяла, не осталась ли там ещё какая‑то путевка. Её губы сжались, и в них было ничтожно мало слов.

– Дай мне запись, – сказала она наконец. – И скажи, если кого‑то ещё слышал.

Мастер снова кивнул и потянулся за флешкой. Но пока он тянулся, из динамиков до последней ноты проскользнуло одно слово – место, которое теперь звало её как маяк зовёт корабль – и в доме на улицу, где начнётся их поиск, уже тихо подъёмом легла надежда. На записи, точно слышно, прозвучало: «у маяка».

Глава 3

Поздний полдень на пирсе был похож на развернутую фотокарточку: солнце делало белые блики на воде, чайки кричали по срывкам, и от маяка тянуло горячим воздухом и старым креозотом. Они шли молча по скрипящим доскам – Алина держала плеер в кармане куртки брата, Макар щёлкал фонариком, будто просто проверял, работает ли он. Показалось, что город отдалился: за спинами осталась улица с продавцами, а перед ними – открытая вода и длинный ряд столбов, к которым были привязаны рыбацкие канаты и чужие истории.

На причале было людно по‑летнему: кто‑то чинно сушил сети, двое подростков спускали с борта старую доску для серфинга, женщина с собакой закуривала на лавочке и смотрела в сторону маяка, как будто искала там кого‑то уже знакомого. Но у самого маяка, где камни были выбелены от соли, нашлось их укромное место – несколько метров скамьи и старый столик, лента краски облупилась, и доски мелко скрипели от каждой волны.

– Звучит, как дом, – сказал Макар, садясь и постукивая пальцами по корпусу плеера, чтобы проверить, не заела ли плёнка. Его пальцы пахли рыбой и солнцем; на губах играла та самая дерзкая улыбка, которая всегда смягчала серьёзное. – Слушаем тут или ставим динамик и делаем шум на весь причал?

Алина уселась рядом, не убирая куртку брата. Куртка висела на ней так, будто дед Дианил всё ещё мог вот‑вот появиться, сунуть руки в карманы и сказать что‑то про последние аккорды. Она вынула наушники и предложила один провод Макару; он взял, привычно намотал провод на палец и вложил наушник в ухо небрежно, как будто вёл разговор через щекотку.

Они слушали сначала ничто не требующие треки: местные брид‑песни, полузабытое электрогитарное соло, запись с рынка – все эти строчки в плеере были отпечатками чьей‑то жизни. Песня за песней. Плеер работал ровно, как сердце, о котором старались не думать вслух. Макар иногда подталкивал рукой её плечо и рисовал светом фонарика на воде – вытягивал луч в сторону маяка, и на волнах появлялись короткие, неустойчивые полосы, похожие на подписи.

Когда трек сместился, началось что‑то другое: фоновый шум, шелест ветра и звук, похожий на голос через рваную рацию. Сперва Алина думала, что это очередное смещение, попытка художника набросать атмосферу. Но голос стал чётче, тихим и каким‑то близким, и в нём была та самая сломанная интонация, по которой она знала Даниила лучше, чем по любому слову в его письмах.

– Али… – прошептал голос в наушнике, и от этого шёпота у неё внутри напряглась что‑то новое: не страх и не облегчение, а долгий, тонкий страх, который можно было выдержать только рядом с кем‑то. Голос обрывался, как будто кто‑то нажал на кнопку и тут же отдернул её рукоять.

Макар замер. На его лице мгновенно показалась серьёзность, которую он прятал редко, и он сдвинул наушник так, что его правое ухо было пусто. Он убрал фонарик в ладонь и направил узкий луч на плеер, будто хотел подсветить пластинку, на которой высветилось имя.

– Это… – начал он, но не закончил. В его голосе не было паники; там было простое, отчётливое удивление, как от найденного ключа в старом кармане.

Алина закрыла глаза. Ей вдруг показалось, что море притихло, как будто слушает вместе с ними. В памяти жили кусочки: мастер в лавке, бумажка между платой и батареей, запись из мастерской – и теперь этот голос, который как будто адресовал их обоих, потому что все карты в этой истории начинали сворачиваться в одну точку.

– Он говорил моё имя? – спросила она, не поднимая головы.

– Говорил, да. И тут ещё что‑то… – Макар внимательно прислушался и нахмурился. – Похоже, запись не полна. Кто‑то прервал её.

Прилив поднимался; волна шлепнула о стойку и разбрызгнула мелкую соль, которая едва коснулась их ног. Через несколько метров участок пирса был перекрыт желтым ленточным знаком: «Зона ремонта». Рыбаки махнули им рукой, не слишком вежливо: мол, в другом месте – сидите. Прохожие шли мимо, и это создавалo нужный шум для того, чтобы не слышать свои собственные мысли слишком громко.

Макар достал из кармана старый билет – тёмно‑коричневый кусок бумаги, края которого были стерты ветром и ногами. Он развернул его и подвинул к ней, предлагая написать что-то важное.

– На обратной стороне – идеально, – сказал он, уже вытаскивая ручку. – Не любишь бумагу? Я тоже. Но это старье держит слова иначе. Пишем общий список. Коротко. Смело. Хочешь?

Алина посмотрела на билет, на его пальцы, и в ответ улыбнулась – чуть, не больше, чем могла внезапная надежда. Её голос был тише ветра.

– Пиши.

Он написал первым: «1. Найти ответы о Данииле». Буквы получились неровные, но твердые. Затем, как в игре, они просекали лёгкие и смелые пункты: «2. Сходить к маяку», «3. Поговорить с людьми, которые его видели», «4. Сделать копии записей», – Макар вел рукой, и слова падали на бумагу ровно, как шаги по пирсу.

А потом он остановился и посмотрел на неё так, будто хотел спросить что‑то больше, чем разрешал билет.

– Хочешь добавить что‑то личное? – спросил он, и в его голосе дрожала неподдельная боязнь: страх, что серьёзность перечеркнёт ту легкость, с которой они до сих пор могли смеяться над ветром.

Она поднесла руку к карману, где плеер грелся от её тела. Ей не хотелось отдавать его, плеер казался единственной настоящей вещью, которая осталась от брата. Она вынула плеер и положила его на колени Макару, как если бы просила присмотреть за домом на время своего отсутствия.

– Я не хочу, чтобы он пропал, – сказала она просто. – Держи его. На всякий случай. И не играй с ним, как с игрушкой.

Макар смял плечами и взял плеер бережно, словно в руках у него оказался чей‑то старый листок с почерком. Он сунул его в пачку своих ветхих бумаг и легонько постучал по крышке.

– Хорошо. Но только если ты доверишь мне ещё одну вещь. – Он достал из кармана маленький фонарик на цепочке, ставший его талисманом: чёрный, с потертыми краями, но свет у него был ровный и тёплый. – Фонарь желаний, помнишь? Держи. Когда будешь подумывать о том, что делать дальше – нажимай. Я буду знать, что ты загадываешь.

Она взяла фонарик. В руке он был тёплым и знакомым. Было странно – так легко доверять объектам, тем, что не способны укусить словом и не задают вопросов.

– Ладно, – сказала она и положила фонарик в карман куртки. – Но, если ты забудешь, где положил плеер, я тебя прибью о берег.

Он рассмеялся, коротко и по‑мальчишески, и в их смехе было что‑то простое и тёплое, почти домашнее.

Они продолжили составлять список, добавляя банальные пункты – «Съесть очередное мороженое у причала», «Посмотреть закат на крыше склада», – и более смелые: «Не утаивать друг от друга важного», «Позвать маму, когда будет нужно». Макар иногда направлял луч фонарика на строку, словно подтверждая выбор – его ритуал придал словам вес.

Когда они дошли до конца листка, тепло солнечного дня убаюкивало; над водой висел запах гари и морской соли. Казалось, весь день крутился вокруг этих нескольких строк на обратной стороне билета. Алина взяла ручку и, не поднимая головы, дописала пункт, который звучал по‑другому, если произносить его вслух: «5. Найти Даниила». Пальцы слегка дрогнули.

Макар не видел её дрожащих пальцев; он посмотрел на слово и молча провёл по нему лучом фонарика, как будто подчеркивая значимость. На его лице промелькнуло то, чего она боялась – страх, что теперь их список перестанет быть игрой. Но в его взгляде было и обещание: он не уйдёт.

– Написано, – сказал он тихо. – Значит, начнём.

Она отложила ручку. В этот момент ветер изменился – пришёл чужой, холоднее, который сдул с пирса бумагу и заставил на мгновение заморгать все блики на воде. На другом конце причала кто‑то зашевелился: фигура быстро прошла по доскам, не спеша, и свернула за щит с надписью "Ремонт". Быстро и незаметно.

Они посмотрели в ту сторону одновременно. Фигура исчезла; оставались только свисающие внизу хвосты ленточек и следы на старой доске. Казалось, что шаги растворились в шуме прибоя.

Алина ощутила, как что‑то внутри неё вздрогнуло, будто их слова действительно могли что-то сдвинуть.

Она сдвинула билет в карман, рядом с фонариком, и им вдруг показалось, что у них в руках не только бумага, а целая маленькая система координат.

– Что если это мы как‑то… меняем прошлое? – прошептала она, больше к себе, чем к нему.

Макар посмотрел на горизонт и улыбнулся – не по‑детски, а по‑человечески.

– Может быть. Или мы просто учимся не молчать. Что тоже неплохо.

Он поднимал фонарик, и луч вынул из теней следы, ведущие к щиту, где только что исчез кто‑то. На досках были отпечатки ботинок и капля свежей краски.

Алина услышала, как в плеере переключилась следующая песня, но теперь голос Даниила не возвращался. Вместо него – шум ветра и далёкий механический лязг от того места, куда свернула фигура.

Она прижала руку к карману, где билеты и фонарик лежали рядом, и подумала – не о том, что начнутся поиски, не о том, какие вопросы им придётся задавать, – а о простом: что теперь у неё есть человечек, который не боится держать её вещи, и что у него есть луч, который готов сделать желание немножко настоящим.

На другом конце пирса доски заскрипели, как будто кто‑то хотел вернуться. Но никого не было видно; только тень на щите шевельнулась однажды, как знак обращения в них, и стихла. Их список был теперь записан, и слово «Найти Даниила» выделялось среди других и не давало отвлечься.

Она посмотрела на Макara и спросила тихо, но голос её был твёрд:

– Мы действительно начнём завтра?

Он щёлкнул фонариком, будто это был ритуал согласия, и ответил так, как говорили люди, которые делают обещания не богам, а друг другу:

– Завтра. И я не отступлю.

В тот самый миг, когда они опустили головы и сложили вещи, с того конца пирса прошёл лёгкий скрежет – будто кто‑то нечаянно зацепил железную крышку люка. И в этом скрежете Алина услышала что-то знакомое и тревожное, как чьи-то поспешные шаги.

Она дописала последний пункт мелким почерком, и слова рядом с чернильной точкой зазвучали как приговор и как обещание. За щитом, где только что скрылась фигура, доски снова остались пустыми; но следы на них были – и они вели в сторону маяка, туда, где когда‑то услышали голос. Они вели туда, и это было началом.

Кто‑то на краю пирса повернулся, оглянулся через плечо, и его силуэт на мгновение вырисовался в свете. Затем он свернул за угол и растворился. Алина почувствовала, что что‑то внутри неё изменилось: не мир, а положение вещей в нём. Список лежал у неё в кармане, и одна строчка в нём теперь особенно требовала, чтобы ею занялись.

Глава 4

Ночь у неё всегда пахла чужим чаем и солью; лампа на тумбочке давала мягкий желтоватый свет, заполняя комнату. Лампа была ничтожной величины – стеклянный абажур, трещина сбоку, тонкая сетка паутины на ножке – и в её свете комната Данила выглядела почти так же, как раньше: стопки книг громоздились на полках, на столе лежала наполовину закрытая тетрадь, на столе лежала наполовину закрытая тетрадь, а на тумбочке – плейер, укутанный в футболку, выглядывал только крышкой с выцарапанной звездой. Музыка в нём шла трек за треком, и именно к этим звукам она возвращалась чаще всего.

Она села на край кровати, и матрас тихо скрипнул под её весом. В ладонях плейер был тёплым; из наушников – запись, которую мастер отдал ей на флешке: шум ветра, гудок вдалеке и голос, тонкий и почти прерванный – тот самый, который в тот день на пирсе заставил её сердце упасть и встать заново.

Она включила запись заново и слушала. Голос шептал, как будто боялся, чтобы само море не услышало: «Али…» – и это прозвучало не как имя, а как понимание. Один звук, направленный только к ней, но через эфир, через время.

Ещё одна минута, и в записи скользнуло несколько слов, которые она не успела разобрать с первого раза. Она поднесла наушник к уху осторожнее, словно можно было вытащить смысл, если не торопиться. Слова были рваными: «– …там… не стой… если всё получится – знай, что я пытался…» Запись обрывалась так внезапно, что в комнате повис тихий, растянутый звук, будто кто-то оставил включенным проигрыватель и вышел.

Она проводила пальцем по странице дневника, лежавшей рядом. Бумага была потрёпана; на обложке – чернильное пятно. В тетради – записи Данила, его неровный почерк, заметки о треках, короткие фразы, от которых всегда пахло морем и табачным дымом: «Ночь у маяка», «Письмо для мамы – не отправлять», «Причал – ждать до утра». И посреди нескольких скобок и перечёркиваний стояла строка, которая особенно бросалась в глаза. «Если ты это читаешь – не уходи сразу. Подожди. Али?». Это «Али?» цепляло взгляд и не давало перелистнуть страницу. Двусмысленность строки зацепляла – обращена ли она лично к ней, к тому, кто хранит вещи, или к кому‑то другому; адресность строки колебалась между надеждой и упрёком.

Алина прижала ладонь ко рту от неожиданности и, на удивление, от облегчения: ощущение, что её имя оказалось в чьих‑то записях, было странно утешительным и болезненно опасным одновременно. Ей в голову лезли все те глупые варианты: он мог написать это для смешка, для робкого плана, для кого‑то ещё; мог оставить специально, мог и не ожидать, что она станет читать. Но факт оставался фактом: кто‑то, когда‑то, а возможно – он, указывал туда, где сейчас было холодно и пусто.

Она отложила тетрадь на колени и выключила запись, но тишина оказалась не пустой – её заполняли воспоминания: шаги по лестнице, запах маминого кофе.

В дверном проёме появилась Елена, держала в руках пустую кружку и аккуратно наклонилась, чтобы заглянуть в комнату. Лампа отсекала её лицо от тёмного коридора – на щеках у неё были привычные полосы усталости, а глаза светились привычной терпеливостью.

– Ты поздно, – сказала она. Голос у неё был ровный и усталый. – Не гуляй так, завтра рано, у нас дела.

Алина быстро спрятала дневник под футболку и постаралась, чтобы в голосе не слышалось ни намёка на то, что она слушала. Её рука коснулась корпуса плейера, как клятва его не потерять.

– Починила, – ответила она уклончиво. – Мастер сказал, что можно сделать копию. Плеер теперь целее, чем я.

Елена усмехнулась и села на стул у окна; стекло отражало её силуэт, и в нём было больше спокойствия, чем в словах.

– Ты ешь? Я оставила суп. Не холодный, понюхай сначала. И выкинь, если вдруг. – Она говорила о еде, оглаживая рутину, и этим держала мир в раме: хлеб, чай, порядок. Так было проще не думать о том, что нельзя починить так легко.

Алина кивнула, притянула к себе кружку и сделала вид, что греет ладони. Её сердце стучало не по ритму разговора, а по ритму записи, которую она только что слышала: один тихий импульс – «Али…» – и потом пустота. Она думала о том, как слова менять мир: произнесённое могло и не вернуть, но дать направление. Мама занималась ложками и тарелками, и в её движениях было желание удержать всё в обычных размерах.

– Тебе бы поспать, – сказала Елена, не поднимая глаз от кружки. – Завтра идёшь в школу? Не перегружайся. И если что – говори. Не держи всё в себе.

Эти слова были одновременно обвинением и просьбой. Алина улыбнулась, коротко и сухо, потому что не знала, что ещё сказать. Она понимала: для матери молчание – не трагедия, а способ сохранить дом в рабочем состоянии. Для Алины же молчание стало бронёй и клеткой одновременно.

Когда Елена ушла, оставив в коридоре слабый запах помытой посуды, Алина снова включила запись. На экране телефона всплыло новое уведомление: сообщение от Макара. Его имя светилось на экране, рядом маленькая зелёная точка – знак его реальности.

«Завтра? 10 у причала. Обсудим список. Или у тебя лучше время?»

Она прочла сообщение и почувствовала, как внутри неё развернулась маленькая война: с одной стороны – желание согласиться, двигаться, действовать; с другой – страх обнажить надежду и снова почувствовать пустоту. Она долго смотрела на пальцы, которые держали телефон, представляя, как они едут по билету, по пунктам, как писала Макар на причале. Тогда они уже написали «Найти Даниила», но теперь это слово требовало быть официально вынесенным, занесённым в дневник, в черновик, в реальность.

Она открыла тетрадь и аккуратно дописала новую строку на пустом листе: «Найти Даниила – начать с маяка. Встреча с Макаром: 10 у причала». Буквы были рваными, но каждая была признанием. Сердце как будто отдало согласие и тут же сжалось от страха.

Она отпустила клавиши на телефоне, набрала «Ок, 10» и добавила смайлик – место для смайлика было плохой имитацией того, что всё будет легче. Отправив, она почувствовала странное облегчение: слово «начать» перестало быть только мыслью и стало действием.

Пока телефон тихо спал в её ладони, она снова прошлась по комнате глазами. На полке лежал старый билет – тот самый, который они держали у причала. Она взяла его, помяла в руке и прикрыла дневник. Писать в тетради было как ставить печать – и в то же время страшно: печать означает обязательство.