Ковид-19: Дышите, не дышите бесплатное чтение

1

Мы начинали новое десятилетие, и рубежи казались безграничными. Меня называли «гарвардским парнем», так как я был единственный на то время резидент госпиталя, который каким-то образом сумел туда проникнуть. Если честно, я и сам до конца не понял, как у меня это получилось. Думаю, что многим обязан в этом доктору Миллеру, моему программному директору, который позвонил туда и представил меня самым великолепным резидентом, что когда-либо ходил по земле. О нем я расскажу вам чуть позже…

Но в Бруклине я был как рыба в воде. Бруклин имел большую русскоязычную историю, и русский язык здесь был здесь вторым по популярности. Если вы отправитесь в южные районы Бруклина – Кенсингтон, Бенсонхерст, Шипсхед-Бэй и, конечно же, легендарный Брайтон-Бич, – вы встретите множество русскоговорящих людей. В магазинах с вывесками на русском языке вы сможете купить соленые помидоры, кефир, сметану, пиво «Балтика» и конфеты «Аленка», по которым непременно начнете скучать, если проживете в США более двух-трех лет. Культура – это мощнейшая основа нашей психологии, и удивительно, как совершенно тривиальные вещи – вроде бабушек из Восточной Европы, гуляющих с внуками и кормящих лебедей на канале, – становятся настолько милы душе.

Февраль выдался мягким, одним из самых теплых за многие-многие годы. Снега почти не было. Весь мир говорил про вспышки нового коронавируса в Китае, я постоянно слышал имя неизвестного мне до этого города Ухань… Я находился на «образовательном» блоке по радиологии. Он заключался в том, что я должен был приходить в рентгенологическое отделение и сидеть с врачами-радиологами, наблюдая как они читают рентгены, УЗИ, КТ- и МРТ-снимки. Я быстро открыл, что здесь во мне, в отличие от скорой, стационара или реанимации, никто особенно не нуждался – жизнь шла своим медленным чередом, радиологи и их лаборанты справлялись тут прекрасно и без меня. В один прекрасный день я не явился в отделение, решив проверить, заметит ли кто-нибудь.

Никто не заметил, а если и заметил, то не стал меня разыскивать. Я начал ходить через день, а потом исчез насовсем. Это была прекрасная возможность научиться чему-то новому и узнать больше о мире радиологии, которую я всегда любил. Но что может быть лучше, чем просто остаться дома.

Система медицинского образования в США – та самая легендарная система резидентур, кующих ведущих специалистов в медицинском мире, – построена на тяжелом труде, и резиденты здесь работают по восемьдесят часов в неделю, иногда по четырнадцать дней без продыху. Но все-таки федеральные органы требуют, чтобы у резидентов были определенные «образовательные» циклы, и госпитали обязаны это выполнять. Такие образовательные циклы случаются довольно редко, поэтому большинство резидентов используют их в качестве мини-отпуска, чтобы просто прийти в себя. Интересно, что само слово «резидент» по-английски означает «проживающий».

В каком-то смысле мы действительно проживали в больнице. Я думал, что в Гарварде будет по-другому, но там оказалось еще тяжелее. Так закаляется сталь, как говорится.

После одного из моих визитов в радиологию, где я полдня сидел в темной комнате, смотря на КТ и МРТ разных отделов брюшной полости, абсолютно ничего не понимая, я отправился в главный корпус госпиталя поздороваться с друзьям и коллегами.

Я встретил Тревора Рахина, высокого парня невероятно британского вида – он так же, как и я, был резидент третьего года. Тревор всегда носил круглые очки, всегда что-то читал по медицине и постоянно делал тесты, над чем я не уставал подшучивать. Его мать была ирландского происхождения, а отец – пакистанского. От матери он получил свою английскую красоту, а от отца – ум и фамилию Рахин.

Что удивило меня в Треворе Рахине в тот день – он был в маске-респираторе класса N95, которая защищала от аэрогенных инфекций, таких как корь, туберкулез и, возможно, даже коронавирус…

– Тревор, – сказал я ему прямо. – Ты что, с ума сошел вконец?

– А что? – спросил он совершенно искренне.

– Ты что, книжек перечитал своих?

– Ты про респиратор? – наконец-то понял он. – Тебе тоже советую его носить… И всем советую… Слышал, что в Санта-Кларе умерла женщина пятидесяти семи лет… КОВИД-19 подтвержден. Скоро и в Нью-Йорке будет.

– Да ладно тебе! – все еще улыбался я, хотя в памяти мгновенно вспыхнуло лицо той женщины, которая умерла в реанимации несколько недель назад. – Ну даже если и доберется… И что будет?.. Здравоохранение в США справится с любым коронавирусом. У нас столько ресурсов и столько возможностей…

Тревор скептически посмотрел на меня и удалился, продолжая продолжив обход больных. Он явно не разделял моего оптимизма, и я не понимал почему. Я много раз ошибался в жизни и до пандемии, и после нее, но, наверное, самой большой моей ошибкой было пренебрежение угрозой КОВИД-19.

Я встретил многих друзей и коллег, здороваясь и перебрасываясь короткими фразами. Короткими – потому что умением говорить длинными фразами на английском я тогда не владел. Я встретил Доктора Машу, так ее все и называли – она была старшим врачом, окончившим резидентуру больше десяти лет назад. У нее были рыжие волосы и невероятно добрые зеленые глаза. Она была родом из Крыма, но уже давным-давно жила в Нью-Йорке.

Доктор Маша всегда оставалась в госпитале до позднего вечера, десятки раз проверяя всю информацию о больных, разговаривая с ними и их семьями, иногда она даже сама брала кровь, несмотря на все наши протесты.

– Что вы думаете, Доктор Маша, по поводу коронавируса? – спросил я. Какая-то тень закралась ко мне в сознание, и я не мог отогнать ее.

– Не понятно ничего, – вздохнула она, не отрываясь от экрана компьютера, где были бесконечные чарты с всевозможной информацией о ее больных. Она всегда была немного взволнована, но я заметил, что взволнованность ее увеличилась после моего вопроса. – Трудно сказать… Кто его знает… Бог даст, может, все обойдется…

Меня немного обеспокоил ее ответ, но я отнес это к ее тревожной натуре.

2

Я много гулял тем февралем, думая, размышляя, строя планы о будущем. Великие планы. Как я уже говорил, мне тогда казалось, что мир – это прекрасное место и будущее полностью принадлежит нам, молодому поколению, которому только что стукнуло тридцать. 2019 был прекрасным годом, и я ожидал только лучшего впереди.

Мы с женой жили в Кенсингтоне, одном из районов Южного Бруклина, наверное, наиболее американского из всех. Моя жена Лена выбрала самое новое из всех зданий в этой части города. Когда мы въехали в нашу квартиру, в здании только-только заканчивали ремонт. Это был по большей части еврейский район, прямо рядом с нами находилась еврейская школа с надписями на иврите.

Район был великолепный во многих аспектах. Прямо перед нашим домом находилась однополосная сервисная дорога, а сразу за ней была аллея со скамейками и высокими платанами. Платаны отгораживали нас от многополосной автострады, по которой неустанно мчались автомобили через весь Бруклин.

На востоке на многочисленных маленьких улицах находились большие частные дома с широкими крыльцами и просторными дворами, они были слишком шикарны для резидента третьего года, и я мог только мечтать о них, прогуливаясь мимо по тихим, уютным улицам, усыпанным разноцветными листьями платанов и покрытым лужами после растаявшего снега. На северо-востоке находилась улица Кортелью, там в ряд выстроились бары и рестораны – здесь в основном жили американцы. А на севере, буквально в пятнадцати минутах ходьбы от нашего дома, располагался второй по знаменитости парк в Нью-Йорке – Проспект-парк.

Вокруг нас царило уникальное сочетание множества культур со всего мира, и каким-то образом все они гармонично складывались в единое целое. В пятницу вечером ортодоксальные евреи гуляли по улицам в длинных пальто и высоких шапках, по аллеям бегали дети, перекрикиваясь друг с другом на русском, а в барах на Кортелью пили коктейли и крафтовое пиво веселые американцы.

Я чувствовал себя здесь дома, но мне было удивительно, как такой огромный и загадочный город так быстро принял меня. Я гулял по его аллеям и улицам, доходил до парка и возвращался на улицы, ходя между домов, забредая иногда в тупики. Сложно было даже представить, что весь этот мир сложится в коллапсе и сорвется в черную дыру уже через полтора месяца.

Я купил себе гитару, решив все-таки научиться достойно на ней играть. Гитара была светло-синего цвета и была моментально одобрена Леной, как предмет, украшающий интерьер. Наверное, вы уже догадались, что играть я толком так и не научился, зато хотя бы интерьер улучшился.

Мой радиологический цикл состоял не только из философских прогулок и «виртуозной» игры на гитаре. Я продолжал дежурить. Дежурств было много, иногда меня ставили в реанимацию или приемное отделение скорой по выходным, иногда я вызывался сам – за это платили дополнительные деньги, которые на дороге не валялись. Мне еще нужно было чинить мою машину, которую я ободрал в гараже почти в первый же день после ее приобретения…

Кардиологическая реанимация была, пожалуй, моим любимым местом для дежурств, особенно по ночам. Там мы подружились с Сэмом, который стал впоследствии одним из самым близких моих друзей. Сэм был уникальным человеком с не менее уникальной историей. Он происходил из индийской семьи, но родился в Амстердаме, а вырос на Лонг-Айленде – фешенебельном продолжении Бруклина и Квинса, уже не являющимся частью Нью-Йорк-Сити. Лонг-Айленд был местом больших пространств, лесов, пляжей, гольф-клубов и небольших чистых, спокойных городов, где люди жили совершенно нормальной жизнью, избегая бешеных ритмов мегаполиса.

Сэм впитал в себя эту культуру – он был всегда невозмутим и спокоен и не любил спешку и суету. Он был учтив и гостеприимен, что было совершенно не характерно для Бруклина, он любил пульмонологию и опубликовал больше двухсот научных статей в этой области. Сэм умел оставаться рассудительным в любой критической ситуации, что принесло ему блестящую репутацию в области реаниматологии, но что больше всего меня удивило в нем… В какой-то момент своей жизни Сэм решил, что история его жизни недостаточно уникальна и отправился учиться в медицинский институт в Польшу. Там он глубоко проникся восточноевропейской культурой, влюбился в польских девчонок – настолько, что даже выучил польский и стал свободно на нем разговаривать. Как мы шутили, за шесть лет медицинского института он выпил столько водки и съел столько соленых помидоров, что сама его ДНК стала как минимум на тридцать процентов польской.

Интересно, что все славянские языки имеют общую базу, и многие слова – особенно существительные – очень похожи или же вообще одинаковые. Как вы уже, наверное, заметили, в нашем госпитале было много докторов из самых разных стран Восточной Европы, это была его уникальность.

У нас было много докторов из России, Украины и Белоруссии, эти три страны были главными экспортерами молодых специалистов, но были также и врачи из Польши (куда я включил и моего друга Сэма), Сербии и Молдовы. К нашему блоку присоседились и резиденты из Грузии, Армении и даже Киргизии. Большинство из них говорило на русском. У тех, кто не говорил, я учился другим языкам. Дежуря по ночам в кардиореанимации, мы с Сэмом изобрели словесную игру – искали общие слова между польским и русским.

– Как будет корова по-польски? – спрашивал я.

– Krowa, – отвечал мне Сэм, и мы смеялись.

– А как будет волк?

– Wilk!

– Почти одинаково! А как будет кот?

– Kot!

– Одинаково!

Как выяснилось, все матерные слова были тоже одинаковыми. Что я заметил, во всех славянских языках присутствовало слово «добро» и имело одинаковое значение. Очень похожими были слова, означающие какие-то глобальные явления или вещи, например – Бог, небо, вода, дом, правда.

– А как будет белка? – спросил я, ожидая похожее слово.

– Wiewiórka! – выпалил Сэм.

Я совсем не ожидал такого ответа и начал смеяться, все громче и громче. Сэм присоединился ко мне, и мы стали смеяться навзрыд. Вивьюрка была совсем не похожа на белку, но это было идеальное слово, прекрасно описывающее этого зверька. Белки в Нью-Йорке были, кстати, повсюду – как у нас кошки.

Медсестры поглядывали на нас как на сумасшедших, но мы были не первые и не последние сумасшедшие резиденты на их веку. Кардиореанимация по ночам в большинстве случаев была крайне спокойна и потому считалась довольно престижным местом – здесь работали медсестры, достигшие пика своей карьеры, как правило, им было уже за пятьдесят. Молодых медсестер сюда не брали – их заставляли сначала несколько лет бегать в стационарах.

Кардиореанимация была абсолютно новым отделением, выполненным по самым современным стандартам – все палаты были одиночными, размером почти с мою однокомнатную квартиру в Кенсингтоне, отделенные от общего блока прозрачными стенами и дверьми. Заходя сюда, я ощущал себя почти что в Гарварде, на вершине научной и технической мысли. Но кардиореанимация была большим исключением из правил.

Наш госпиталь находился в бедном районе Восточного Бруклина, где в основном жили иммигранты из карибских стран, и он во многом полагался на поддержку города и штата. В целом госпиталь находился в приемлемом состоянии, особенно на глаз провинциального русского парня, но отделения неотложной помощи и общей реанимации требовали немедленного ремонта и модернизации. Особенно учитывая огромный поток пациентов через эти отделения, который был непомерно высок даже до начала пандемии. Все доктора открыто об этом говорили, а руководство госпиталя слушало, кивало и… Как полагается высшему руководству в любых странах – ничего не делало.

Удивительно, как некоторые вещи остаются такими же, неважно, сколько континентов и океанов их разделяет.

Я отправился смотреть кардиологическую консультацию в отделении неотложной помощи, это входило в обязанности старшего резидента кардиореанимации по ночам. Сэму я поручил принять нового пациента, которого нам собирались отправить из ангиографии. У пациента был обширный инфаркт миокарда, и ему только что поставили три стента. Он все еще был интубирован и находился на нескольких прессорах[1], чтобы поддерживать давление. В целом картина выглядела тревожно, но Сэм был более чем готов с этим справиться. Он поправил маленькие прямоугольные очки в тонкой оправе, коснулся легкой щетины и стал внимательно смотреть в экран компьютера, читая о новом больном. Медсестры начинали суетиться, расстроенные, что их полусонное времяпрепровождение было прервано.

Я кивнул Сэму и покинул отделение. Кардиореанимация находилась на девятом этаже и плавно переходила в кардиологический стационар. Здесь палаты были уже двухместными, но ремонт все же был относительно свежим. Полы блестели чистотой, а стены были покрашены в приятные карамельные цвета. Я спустился вниз на первый этаж, где находилось зловещее отделение скорой помощи.

Чтобы добраться до него, требовалось пересечь вестибюль госпиталя, который тоже был чистым и сверкающим. Я прошел по недавно отполированному полу, отражающему свет ламп на высоком потолке, прошел круглосуточное кафе и оказался перед большими массивными дверями, ведущими в неотложную помощь.

Меня всегда немного бросало в дрожь перед тем, как я туда входил, еще даже до начала пандемии. За этими дверьми начинался совершенно другой мир. Я нажал на кнопку, и двери распахнулись, открывая мне вид на узкий, маленький коридор. По левой стороне находился КТ-сканер, там шла битва между медсестрами, рентгенолаборантами и резидентами скорой помощи. Я пронесся вперед, стараясь даже не думать, что там происходит. Я даже задержал дыхание.

В конце концов я оказался в большом квадратном помещении, где повсюду вдоль серых стен расположились портативные койки, на которых лежали больные со всеми диагнозами, что только существовали в медицинских книгах. Здесь было несколько отдельных палат, но не больше десяти – туда клали только тяжелых пациентов.

Но как было разобрать, кто тяжелый, кто средний, а кто легкий, когда в отделении их было уже больше ста и при этом продолжали поступать новые?..

Критические пациенты, требовавшие реанимационного уровня, помещались в отдельный блок в дальнем углу отделения скорой, там находились четыре койки, отгороженные от остального мира пластиковыми шторами, и они почти никогда не пустовали. По крайней мере, я ни разу за два с половиной года такой ситуации не встретил.

Отделение скорой представляло собой огромный квадрат, а в его центре за невысоким ограждением находился еще один квадрат – здесь располагались рабочие места с компьютерами, холодильники с лекарствами и боксы с медицинским оборудованием. Тут сидели медсестры, санитарки, регистраторы и, конечно же, доктора. Хотя «сидели» – это совершенно неправильное слово для этого места.

Тут шла непрерывная война. Война между землей и небом, между всеми и вся.

– Что ты смотришь на меня, bitch[2]?! – закричала женщина лет сорока на регистраторшу. Она сняла куртку и бросила ее на пол. – Ты специально задерживаешь меня тут, я знаю тебя, bitch. Я тут умру сейчас, пока ты копаешься!

– Метадон[3]! Метадон! Метадон! Мне нужен мой метадон! – скандировал мужчина лет шестидесяти, уже переодетый в больничный халат, лежащий на койке у стены. Он посмотрел на меня пустыми глазами. – Док, дай мне метадон!

Я развел руками и прошел вперед, разыскивая того больного, на консультацию которого меня сюда позвали. Но это было не так-то просто. На том месте, где он должен был лежать по данным компьютера, находился уже другой пациент. Это была молодая девушка, у нее были длинные красные ногти и накладные ресницы. Она громко разговаривала по телефону, рассказывая кому-то о том, как ужасен этот госпиталь и что она, скорее всего, скоро здесь умрет. Увидев меня, она, однако, улыбнулась и даже, кажется, чуть подмигнула. Я извинился и сказал, что ищу другого пациента, что ее снова рассердило.

Впереди стоял знакомый доктор, высоченный мускулистый парень, вдвое шире меня в плечах, он был тоже резидентом – но не в медицине, как я, а в скорой помощи. Его звали Роб. Несмотря на мощнейший внешний вид, он был на удивление учтив и скромен, особенно с пациентами. Он стоял рядом с больным на кресле-каталке. Больной требовал от Роба разрешения пойти домой.

– Тут у вас зоопарк! – вскричал больной. – Я жду рентген уже три часа! С меня хватит! Я иду домой!

– Я понимаю вас и приношу извинения, – вежливо сказал Роб, который до своей медицинской карьеры выиграл несколько чемпионатов по бодибилдингу. – Мы делаем все, что можем… Но опасность в том, что с вашим заболеванием мы не крайне не рекомендуем вам идти домой…

– Я подпишу отказ от лечения!

Отказ от лечения требовался от каждого пациента, который собирался покинуть госпиталь против медицинских показаний. Такой документ был крайне полезен в случае, если пациент потом подаст в суд на госпиталь, что иногда случалось.

Роб заботился о пациентах, несмотря на всю тяжесть своей работы. Он все еще тщетно пытался убедить больного остаться и подождать рентген, как в коридоре оказалась Сара – старший резидент скорой и его начальник этой ночью. Она была невысокого роста, с длинными кудрявыми волосами и двумя полыхающими огнями вместо глаз. Каким-то образом она выглядела намного страшнее исполинского Роба. Сара уже держала в руках бумагу об отказе от лечения.

– Пускай подписывает и уматывает! – громко сказала она и сунула бумагу в руки Роба. – У нас тут и без него хватает дел.

Пациент хотел что-то сказать, но передумал, встретившись с огненным взглядом глаз Сары.

– А кому вам нужна кардиология?.. – спросил я ее, почему-то будучи уверенным, что она знает.

– Первая реанимационная койка у стены, – выпалила она и исчезла.

Я пошел дальше, ступая по старому облупившемуся линолеуму. Одного из больных начало рвать прямо на пол. Следующий больной непрерывно стонал. Следующему ставили венозные катетеры прямо тут, среди всеобщего хаоса…

– CODE STROKE EMERGENCY ROOM[4]! – раздался голос по громкоговорителям.

Я увидел, как Роб и две медсестры покатили нового пациента в КТ-сканер. Рядом с ними из воздуха возникла Сара, отдающая приказы. Я прошел отделение травмы, которое по сути было всего лишь комнатой – по размеру не больше палаты нашей кардиологической реанимации. Я увидел там кричащую девушку, одежда которой была покрыта кровью. Рядом с ней стояло двое полицейских. Она была в наручниках.

Это была обычная ночь в отделении неотложной помощи Бруклинского университетского госпиталя. Ничего из ряда вон выходящего. Такое было здесь часто, а иногда бывало и хуже.

Я наконец-то добрался до реанимационных коек – как я уже говорил, они были отгорожены от остального мира белыми занавесками – отдельной комнаты для них не нашлось. Я отодвинул занавески и осторожно проник внутрь. Меня встретила суровым взглядом пожилая усталая медсестра.

– Забираете к его к себе, док? – спросила она прямолинейно.

– Ну я даже еще ЭКГ не посмотрел…

– Ну так давай смотри уже.

Пациент лежал, закрыв глаза. Монитор показывал его пульс, давление и сатурацию – все было в норме. Я взял в руки заветную ЭКГ и моментально почерпнул всю информацию. ЭКГ показывала изменения зубцов Т, типичные для гиперкалиемии[5]. Пациент был на диализе, но пропустил несколько курсов по не известным никому причинам. Это был уже пожилой человек, старше семидесяти лет, очень худой. Я разбудил его, он открыл глаза, но не ответил ни на один из моих вопросов. Я послушал его сердце и легкие – они звучали нормально.

– Диализ ему нужен срочно… – сказал я.

– Значит, не возьмете… – с досадой сказала медсестра.

Я отодвинул шторы, собираясь уходить, но встретил Сару. Она полыхнула на меня огнем своих глаз.

– Я знаю, что диализ, мы позвонили нефрологам, – сказала она, читая мои мысли. – Но ты поговори там со своими кардиобогами.

– Поговорю, – согласился я и даже попытался улыбнуться.

Она не стала меня более задерживать, и я на тройной скорости покинул это место, полное шума, криков и грохота. Большие железные двери закрылись за мной, они заблокировали все звуки, и внезапно стало тихо.

Я вернулся в вестибюль, в который раз поражаясь такому поистине невероятному контрасту. Я поднялся на девятый этаж, который казался еще тише после только что увиденного, а затем вернулся в кардиореанимацию. Обычно она была самым тихим местом в госпитале, но сегодня ночью, на удивление, здесь тоже кипела жизнь.

Сэм стоял возле крайней палаты слева, куда доставили нового пациента с инфарктом и кардиогенным шоком. В палате я увидел двух кардиобогов, наших старших кардиологов. Один из них уже оделся в стерильный костюм и собирался ставить аортальную помпу – баллон, который устанавливался в аорту прямо через бедренную артерию и помогал сердцу биться.

– Что, совсем плохо? – спросил я Сэма.

– Стабильно, – ответил Сэм, который был, как всегда, спокоен. – Они говорят, что теперь это при любом кардиогенном шоке показано.

– Ух ты, я даже не знал… – удивился я. А потом добавил: – Вивьюрка.

Сэм улыбнулся, но при этом сохранил серьезность – это был его талант. Я же смело вошел в палату и поздоровался с молодым кардиологом, которого хорошо знал.

– Иван, что-то у тебя очки все толще и толще становятся с каждым разом, – весело сказал он.

– А можешь посмотреть быстренько на ЭКГ больного в неотложной? – улыбаясь, спросил я.

– Давай.

Я показал ему фото на телефоне.

– Гиперкалиемия, – ни секунды не раздумывая, сказал он.

– Вот я им так и сказал.

– Молодец, – он кивнул. – Давай, будешь помогать мне одеваться.

Кардиолог постарше подготавливал операционную зону в районе правой бедренной артерии, через которую они собирались установить аортальную помпу. Он достал из заранее подготовленного стерильного пакета бутылочку с йодом и стал обрабатывать верхнюю поверхность бедра.

– Осторожнее, смотри член ему не обожги, – засмеялся молодой кардиолог.

– Ничего страшного. Если обожгу, то давление поднимется, а это нам как раз и надо, – ответил ему старший.

Больной был под общей анестезией, и я надеялся, что он ничего этого не услышит и не запомнит. Кардиологи закончили установку аортальной помпы, и давление пациента сразу же нормализовалось. Они покинули нас, и в кардиореанимации снова стало тихо-тихо.

Ночь подходила к концу, как подходил к концу и февраль.

3

В понедельник я вернулся на работу в терапевтический стационар. Мой радиологический учебный цикл был закончен, чему я был несказанно рад, так как уже начал, что называется, страдать от безделья. Терапевтический стационар находился на десятом этаже, прямо над уже известной вам кардиологией. Заведующим моей команды был сам доктор Миллер, директор нашей резидентуры.

Доктор Миллер был легендой Бруклина, но его популярность распространялась намного дальше – Миллера знали студенты-медики по всему миру, так как он преподавал блестящие курсы и писал не менее блестящие книги для подготовки к экзаменам в резидентуру. Я и сам, учась в медицинском институте в России, смотрел его видеоуроки и читал его книги. Он был одной из главных причин, почему я выбрал этот госпиталь – несмотря на всю его специфику и трудность работы в нем. Ну и, конечно же, здесь было столько русскоговорящих докторов, что сердце мое сразу же растаяло.

Доктор Миллер собрал сильную команду резидентов со всего мира, многие талантливейшие интернациональные студенты выбирали этот госпиталь благодаря ему. Американских студентов здесь было не так много – они побаивались этого района, тяжелой работы и, скорее всего, отделения скорой помощи…

В последнем я их очень понимал.

Доктор Миллер был высок и статен – как минимум метр девяносто ростом, ему было пятьдесят с небольшим, его голова была начисто побрита, а на лице была густая седая борода. Он обычно носил черную футболку и синий пиджак поверх нее – так он и предстал передо мной сегодня.

– What’s up, Harvard boy[6]?! – вскричал он при виде меня.

Доктор Миллер был всегда полон энергии, ее у него было столько, что обычные люди не всегда с ней справлялись. Он был абсолютным экстравертом и всегда должен был находиться в центре внимания. Он делал миллион дел в день и каким-то образом все успевал. Мой друг Сэм умел выдерживать его энергетическую мощь, и они хорошо дружили. Я же часто оказывался обескуражен его напором, и мой несовершенный английский тоже не помогал.

– Привет, доктор Миллер, – сказал я, уже начиная стесняться.

Со мной были двое интернов и двое студентов, все они заволновались при виде доктора Миллера. Мы начинали обход у компьютеров, открывая по очереди чарты пациентов. Доктор Миллер засыпал нас вопросами, каждый из которых был труднее другого.

– Ацидоз[7]… – начала студентка четвертого курса, но не тут-то было.

– Какой ацидоз? – перебил ее доктор Миллер. – Респираторный, метаболический, смешанный? Какая компенсация?

Студенка растерялась, и именно этого он и ожидал. Он повернулся к интернам, которые сразу же как будто бы уменьшились в размерах. Я помалкивал – я знал ответы на эти вопросы, так как Миллер травил меня всем этим и многим другим, когда я был младшим резидентом.

Внезапно Мира, одна из интернов, отличающаяся умом и сообразительностью, начала говорить. Она изложила доктору Миллеру целый трактат обо всех возможных видах ацидоза и их взаимодействии.

– Ну что же! Прекрасная работа, Мира! – воскликнул он, когда она закончила. На лице Миллера засияла улыбка, и мы все вздохнули с облегчением.

Мы продолжили обход пациентов в палатах, разговаривая с ними и делая осмотр. Доктор Миллер находился в прекрасном расположении духа после научного трактата Миры – он шутил и рассказывал истории.

Он был инфекционистом и окончил одну из лучших аспирантур Манхэттена. Его неиссякаемая энергия непрестанно вела его вперед, но она же часто и толкала его на риск. Например, он непрерывно воевал с руководством и начальством, добиваясь улучшения условий работы для резидентов и студентов – и это часто отдавалось ему рикошетом. В нашем госпитале он нашел свое истинное предназначение – помогать интернациональным студентам занять свое место во врачебном мире Америки. Он продолжил здесь свою бесконечную борьбу, добиваясь для нас лучшего обучения и условий работы, несмотря на то, каким непростым местом был наш госпиталь.

– Звоните мне, пишите мне, шлите мне имэйлы, – говорил он. – В любое время. Я отвечу вам.

И это была правда. Он стоял за резидентов горой. Мы работали днями и ночами, по восемьдесят часов в неделю, мы брали кровь, ставили катетеры всех возможных видов, сами возили пациентов на КТ и МРТ, мы забывали спать и есть – но всегда знали, что мы важны.

– Вы, – сказал доктор Миллер, останавливаясь у входа в комнату одного из больных, – душа этого госпиталя. Только благодаря вам он функционирует и существует. А я здесь, чтобы помочь вам.

И это тоже была правда. Мы встретили его в девять часов утра с уже готовой информацией обо всех больных. А Мира даже с готовой информацией обо всем ацидозе. Мы знали все, потому что пришли в госпиталь в шесть утра, осмотрели каждого пациента с головы до ног и досконально изучили все лабораторные данные, снимки и лекарства.

Медсестры были перегружены – в стационаре у каждой было по десять пациентов, и они едва успевали мерить всем давление и давать лекарства. Рентгенолаборанты были изнеможены – стандарты требовали сотни снимков, но в госпитале было всего два КТ-сканера, один из которых находился в мрачном отделении скорой помощи и работал без остановки.

Флеботомисты тоже работали на износ – в госпитале за одним закрепляли целый этаж, а иногда даже два. Это при том, что некоторые пациенты требовали забора крови по три-четыре раза в сутки.

Как система справлялась с этим всем?.. Каким образом пациенты получали необходимый уход и лечение, соответствующее всем самым высоким стандартам?

Такое происходило благодаря резидентам, которые заполняли эти черные дыры своим неустанным трудом. Мы много работали, чтобы поднять госпиталь до достойного уровня. Мы знали, что есть человек, который всегда поддержит нас и будет на нашей стороне, – и это давало нам сил.

Доктор Миллер был программным директором с большой буквы. За пять лет его трудов в Бруклинском университетском госпитале он поднял нашу резидентуру в тройку лучших программ в Бруклине. Конечно, Миллер был далек от идеала, как и все люди. Он был крайне эмоционален, и его настроение могло меняться за мгновение.

Мы вошли в комнату одного из последних пациентов в нашем списке – он был госпитализирован с острой почечной недостаточностью, в анамнезе у него был СПИД[8]. Миллер моментально заметил то, что пропустила вся наша бригада, – пациент был на кислороде. Кислород подавался через нос по маленькой пластиковой канюле, два литра в минуту. Это было совсем немного по местным стандартам, особенно учитывая, что большинство наших пациентов были заядлыми курильщиками.

– Почему он на кислороде? – строго спросил доктор Миллер, в его голосе послышалась сталь.

Кислород был его самым слабым местом. Он достаточно проработал в этом и соседних госпиталях Восточного Бруклина, чтобы знать, что внезапная потребность пациента в кислороде может за мгновения привести к тяжелой дыхательной недостаточности. А дыхательная недостаточность – за мгновение привести к смерти.

Население Восточного Бруклина значительно отличалось от привилегированных жителей Манхэттена или благополучных горожан Бостона. У большинства пациентов здесь были серьезные сердечные и почечные заболевания, диабет и ожирение. Это был минимум в истории болезни. Многие страдали алкогольной и наркотической зависимостью. Довольно часто мы видели пациентов с ВИЧ и СПИДом.

Низкий социально-экономический уровень усугублялся удручающей медицинской грамотностью. Большинство пациентов просто не слушали докторов. Они не принимали лекарства, так как не верили в них, не ходили на амбулаторные приемы, потому что думали, что все само пройдет.

– Почему он на кислороде? – повторил Миллер. – Кто-нибудь знает?..

Он пронзил взглядом сначала дрожащих студентов, а потом затаивших дыхание интернов, включая Миру. Никто не знал ответа. Мое сердце упало. Взгляд доктора Миллера остановился на мне, капитане команды. Я, как старший резидент третьего курса, должен был знать все.

– Непонятно, но мы разберемся, – с готовностью ответил я, доставая карманный пульсоксиметр. – Все проверим, все узнаем…

Доктор Миллер улыбнулся. Долго злиться он не мог. А еще он любил карманные пульсоксиметры.

– Это очень и очень важно, особенно среди наших больных, особенно среди тех, у кого неконтролируемый ВИЧ, – сказал он. – Такие пациенты могут умереть за мгновение. А мы даже понятия не имеем, какая у него сейчас сатурация…

Пока Миллер говорил речь, я уже успел надеть на пациента пульсоксиметр, и тот показал сатурацию в 99 %[9]. Это его успокоило. Я подумал про себя, что ему с такой эмоциональностью явно не стоит никогда работать в реанимации, но, конечно же, ничего не сказал.

Доктор Миллер начал беседу с больным, расспрашивая у него про жизнь, про его дела, про то, как давно у него ВИЧ-инфекция и почему он не пьет лекарства.

– Слушай, брат, – сказал ему пациент совершенно спокойно. – У меня все нормально. Я живу. Я дышу. У меня определенный ритуал дыхания. Я знаю, как контролировать кровь. Знаю, как тело связано. Каждая мышца связана. Все связано.

Миллер кивнул и, закатав рукава синего пиджака, приложил к его груди стетоскоп.

– Breathe, – сказал он, перекладывая стетоскоп по грудной клетки. – Don’t breathe[10].

Я держал в руках ноутбук и печатал заметки о пациенте. Нам с ним придется о многом поговорить.

– Есть вещи, которыми мы можем управлять, – сказал доктор Миллер пациенту, внимательно глядя ему в глаза. – Такие, как дыхание. Медитация очень полезна, например. Но есть и такие, которые за пределами нашего контроля. С лекарствами против ВИЧ ты сможешь прожить нормальную и полноценную жизнь. Ты умный мужчина, я вижу это. Я уверен, мы сможем найти баланс между твоими взглядами, которые я уважаю, и нашими лекарствами. Не все сразу, я понимаю… – он выдержал паузу. – Как насчет того, чтобы мы встретились в моей клинике после твоей выписки и поговорили про это?

Пациенту понравился такой подход, он протянул Миллеру руку, и тот горячо ее пожал.

– Выздоравливай, друг, – сказал доктор Миллер.

Мы вышли из комнаты, и он посмотрел на меня:

– Это непросто изменить, никогда не просто. Но нужно пробовать, – сказал он. – Рентген у него нормальный?

– Абсолютно нормальный, – мгновенно ответил я.

– Отличная работа, Айван, – сказал он, похлопал меня по плечу и добавил. – Во многих госпиталях есть непрерывный мониторинг сатурации пациентов. Нам бы не помешало такое, как вы думаете?..

Он широко улыбнулся, осматривая всех нас. Это снова было правдой. В Гарвардском госпитале, где я оказался в июле, у всех моих неврологических пациентов были датчики мониторинга сатурации кислорода.

Мы закончили обход, и доктор Миллер покинул нас, отправляясь на дальнейшие сражения с администрацией госпиталя. Он знал о нехватке оборудования, медсестер, лаборантов и каждый день говорил об этом. Лед двигался, но двигался медленно.

А март тем временем приближался.

4

Первое марта 2020 года было воскресеньем. В этот день был официально подтвержден первый случай заболевания КОВИД-19 в Нью-Йорке. Мы все понимали, что до него хватало и других, но тестов почти не было, как и понимания о том, что вообще это за болезнь такая.

В течение второй половины февраля я слышал повсюду истории о том, как люди болели странным «долгим гриппом», который никак не проходил, – об этом рассказывали друзья, знакомые, коллеги по работе. Никто не умирал. Пока что.

У меня в голове стоял блок на ковид, и я отказывался принимать тот факт, что мы буквально в двух шагах от начала пандемии. Я был не одинок в этом. Большинство моих друзей-резидентов, кроме разве что Тревора Рахина и Сэма, хотя и были менее оптимистичны, тоже не верили, что какой-то вирус может нанести урон такой продвинутой и прокачанной системе здравоохранения, как в США. Поэтому мы жили привольной жизнью и наслаждались каждым свободным днем, который у нас был.

Мы собирались большой компанией и часто ходили по вечерам в разные веселые места Бруклина – в клубы, бары и крафтовые пивоварни. Параллельно этому я ходил с моей женой Леной в кинотеатр, где можно было заказывать еду прямо в зал, прямо во время сеанса. Мы сходили на фильм «Маленькие женщины», и я чуть не расплакался. Излишняя сентиментальность всегда была моей слабой стороной…

Но пиком нашей общественной жизни были домашние вечеринки. Нехватка денег объединяла все культуры, пронизывавшие нашу резидентуру, начиная от американской, охватывая восточноевропейскую и заканчивая индийской. Доктора в Америке, такие как Миллер, зарабатывали достаточно, но нас, резидентов, не баловали большими зарплатами. Наш заработок был ниже среднего и нисколько не отражал того количества работы, которую мы делали. Мы все знали, что это временно, а потому не жаловались. Но веселиться-то все равно хотелось.

Вечеринки на дому были во много раз дешевле любых клубов и баров, что мы довольно быстро выяснили и потому решили сфокусироваться на них. Как оказалось, они были даже и веселее. Мой друг Сэм, скромный и учтивый на работе, активировал на таких вечеринках свою польскую ДНК и превращался в душу компании. Он много пил, пел, танцевал и зажигал всех остальных. Мы все пили много алкоголя. Все, кроме Лены. Она сходила с нами несколько раз, но была не в восторге от наших празднеств.

Лучшие вечеринки устраивал Сэм, но еще один мой близкий друг – Дениз – шел с ним равных. Дениз был резидентом, как и все мы, и отличался утонченным вкусом и великолепными организаторскими способностями. Он и его жена были из Турции, они приехали в Америку вместе и жили в десяти минутах ходьбы от моей квартиры, в том же самом районе. Дениз был красив, как Аполлон, и всегда великолепно одевался – в своих солнцезащитных очках от «Лакост» от выглядел как миллионер, и мы все шутили, что он будет самым богатым из нас. В каждой шутке, естественно, только доля шутки – например, я на самом деле так считал.

Дениз, несмотря на его потрясающий облик, был скромен и даже стеснителен, что придавало ему дополнительного шарма. Он никогда не говорил о своих достижениях и никогда ничем не кичился, хотя поводов для этого у него хватало – он был на четыре года младше меня, но уже на втором году резидентуры. Он сделал множество исследований в области онкологии, и его ждали с распростертыми объятиями в этой специальности, которая была одной из самых высокооплачиваемых в медицине. У него все получалось легко и естественно – возможно, именно таким образом люди и становятся мультимиллионерами.

Дениз преуспевал во всем, к чему он прикасался, будь то общая медицина или онкология, центральные катетеры или же спинномозговые пункции, а также финансы, книги, футбол и даже, как оказалось, вечеринки. Помимо этого, Дениз был человеком невероятно высоких моральных качеств – он был честен, искренен, надежен и всегда был готов прийти на помощь. За это мы стали называть его Мастер Джедай Дениз, или просто – Мастер Дениз.

Его жену звали Алара, она была сосредоточением позитивной энергии и во всем поддерживала своего мужа. И эта энергия была настолько сильна, что она даже каким-то образом выиграла грин-карту, что никому из моих знакомых, включая меня самого, не удалось.

Последняя предковидная вечеринка была в конце февраля. Пришло много-много людей, включая некоторых выпускников нашей резидентуры, которые уже работали независимыми докторами. Среди них был Петр, американец польского происхождения, нефролог в нашем госпитале. Несмотря на то, что родился и вырос в Бруклине, он выглядел и вел себя как стопроцентный поляк, включая прямолинейность, граничащую с грубостью, постоянный мат на обоих языках и любовь к алкоголю.

Квартира Дениза и Алары была довольно просторна – с широкой прихожей и большой гостиной, отделенной от кухни, что было редкостью в Нью-Йорке. Но все равно было трудно представить, как столько людей там смогло поместиться. Я пришел одним из первых, принес две бутылки водки и стал помогать в подготовке к вечеринке.

Пользы от меня было немного, так как готовить я не умел, и организаторские способности у меня были никакие. В основном я носил из кухни в гостиную все, что они мне давали. Стулья, стаканы, тарелки, разнообразные турецкие закуски, которые они сами приготовили, фрукты, напитки – как алкогольные, так и без.

Стали приходить первые гости, и мы размещали их в гостиной. Дениз и Алара поставили музыку прямо с YouTube на телевизоре и вернулись в кухню, заканчивать приготовление ужина. Я уселся на диване, налил себе стакан пива и начал разговаривать про госпиталь – это была универсальная тема, которая всех объединяла. Мы говорили про то, как много мы работаем, шутили про доктора Миллера, совсем вскользь упоминали КОВИД-19…

Кто-то начал говорить про инвестиции в акции технокомпаний и даже про криптовалюту, это всколыхнуло всеобщий интерес. Мы стали обсуждать наши будущие зарплаты, которые выглядели просто астрономическими. Некоторые из моих коллег, резидентов третьего года, уже подписали контракты на рабочие места с окладом в триста пятьдесят и даже четыреста тысяч долларов в год. Мне тяжело было представить такие суммы. Я отправлялся во вторую резидентуру еще как минимум на три года, и зарплата у меня оставалась такая же.

Пришел Петр, который сразу же выругался, потом почти залпом выпил бутылку пива и захотел курить сигареты. Дениз и Алара предложили ему курить прямо на кухне, открыв окно. В турецкой культуре курение в помещении не считалось чем-то из ряда вон выходящим, чему Петр был очень рад. Он быстро принял их предложение, и я, бросивший курить пять лет назад, но все еще периодически покуривавший под влиянием алкоголя, присоединился к нему.

– Вивьюрка, – сказал ему я, потягивая красный «Мальборо».

– Курва, вивьюрка! – ответил он и стал смеяться.

Пришел Михаил, он был интерном, как и Мира, но ему было уже за сорок. Он был хирургом-ортопедом на Украине, но решил переехать в Канаду и начать все заново. У него, как и почти у всех в нашем госпитале, была уникальная история. Переехав в Канаду, он понял, что ему нужно проходить ординатуру заново, но канадская система была далеко не так дружелюбна к иностранным докторам, как американская. Количество мест в ординатуре было крайне ограничено, и даже сами канадцы иногда не могли туда попасть. Ортопедия была одним из самых престижных и высокооплачиваемых направлений как в Канаде, так и в Америке, и проникнуть туда было практически невозможно.

Михаил столкнулся с тяжелым выбором. Он любил Канаду, у него были там жена и дочь, он любил ортопедию – это было делом всей его жизни, но суровый мир часто не дает нам делать то, что мы больше всего хотим и что мы больше всего любим. Он решил поступать в резидентуру в Америке, оставив мечту об ортопедии и выбрав направление терапии и внутренних болезней, где было больше всего мест для иностранных студентов и докторов.

Доктор Миллер был тронут и очарован его историей и моментально предложил ему место в нашем госпитале.

Я работал и с другими состоявшимися в прошлой жизни, как мы это называли, докторами – но никто из них не обладал такой скромностью и готовностью к тяжелой работе, как Михаил. Я и сам, когда отправился «сами знаете куда в Бостон», начал закидывать всех шапками, и объявлять на каждом углу, что я эксперт по терапии и все должны меня слушать. Так было с абсолютным большинством докторов, которые имели медицинский опыт до начала резидентуры.

Но не с Михаилом. Он был скромен, но при этом с невероятным чувством внутреннего благородства и достоинства. Он никогда не спорил и не жаловался. Он выполнял все приказы и любую работу, которую от него требовали. Он был высок (почему-то большинство моих друзей в этом госпитале было выше меня), статен, с солдатской выправкой, седыми висками, и мудростью в глазах. Михаил пришел в серой строгой шинели и с бутылкой украинской водки в руках.

– Let’s get fucked up[11], – сказал он с порога, широко улыбаясь.

Я и Петр были рады такому настрою и вручили ему бутылку крафтового пива. Тем временем, Дениз и Алара закончили с приготовлением ужина и стали накрывать на стол – я снова вызвался им помогать. Это было что-то из турецких блюд, какой-то вариант кебаба, и было это невероятно вкусно. Я и Михаил, объединившись в русскоговорящую коалицию, попытались сменить музыку. Я поставил «Би-2» «Полковнику никто не пишет», но композиция совершенна не зашла публике. Мира, которая выпила вина и развеселилась, открыто запротестовала и сказала, что не хочет слушать «русский Linkin Park».

– Это вообще ни разу не Linkin Park… – попытался возразить я, но мои возражения быстро погасли под давлением общественности.

Люди хотели танцевальную музыку и поставили песню Seniorita, которая тогда была всемирным хитом. Я закатил глаза и стал есть великолепный ужин.

Сэм пришел позднее всех и пришел не один… С ним была Анжелика, резидент по психиатрии, с которой они много в последнее время общались. Если вы когда-нибудь смотрели «Анатомию страсти», то знайте – не все истории там являются надуманными. Так как резиденты, особенно на первых двух годах, практически живут в госпитале – круг общения является довольно узким, и романы возникают сами собой. Сэм тем не менее категорически отрицал романтические отношения с Анжеликой. Он посмотрел на меня веселыми глазами, в которых уже активировалась его польская ДНК.

– А вы че… – начал я, когда Анжелики не было рядом. – А вы что, это, встречаетесь, что ли?

– Нет, нет, нет, нет! – запротестовал Сэм. – Мы случайно встретились в госпитале, когда я уже уходил, ну и я ей предложил пойти с нами…

– Случайно встретились в госпитале… – медленно произнес я, но Сэм исчез, нырнув в гостиную, не дав мне закончить мысль.

Я переглянулся с проходящим мимо Денизом, который мне подмигнул. Случайно встретились в госпитале, конечно, конечно…

Сэм тем временем уже наливал всем текилу и кричал: «Shots! Shots! Shots!» Это означало – пить рюмки залпом. Как я уже говорил, Сэм был душой нашей компании, и настоящая вечеринка обычно начиналась только с его приходом. Все, включая Анжелику, выпили стопки текилы, и уровень веселья сразу увеличился. Заиграла Desposito, которая тогда все еще сохраняла популярность, и Сэм начал танцевать с Анжеликой в центре гостиной.

Я, Дениз и Михаил перенесли стол в дальний угол, создавая место для танцев. Люди вышли танцевать, кто-то танцевал лучше, кто-то хуже, но все были довольны. Я и Михаил не были танцорами и в основном беспорядочно махали руками. Петр же, напротив, оказался мастером – он вышел в центр, сделал несколько пируэтов, а потом даже закружил в танце Анжелику. Дениз поставил свою любимую песню Boom группы Tiesto и стал снимать всех на телефон с высоты селфи-стика.

Кульминацией вечеринки была песня Billie Jean Майкла Джексона, которую Сэм всегда пел, когда напивался до, как мы шутили, «пятого уровня». Он поставил караоке-версию с YouTube и, пританцовывая, начал петь фальцетом, удивительно хорошо имитируя голос Майкла Джексона. Я присоединился к нему и подпевал знакомые мне слова.

Мы много работали, но и много веселились. Во всем этом был баланс, баланс, который держался на тонкой грани. Мы жили надеждами и будущим, веря в то, что впереди нас ждет большая и прекрасная жизнь.

Подпевая Сэму, я вспомнил, как на официальном новогоднем вечере нашей резидентуры, куда пришли и все старшие доктора, включая главных врачей госпиталя, доктор Миллер танцевал вместе с нами, а потом вышел со мной на улицу и стрельнул у меня сигарету. Он был в длинном черном пальто и старомодной шляпе, какие были модны годах в пятидесятых. Он курил и смотрел на огни проезжающих мимо машин, раздумывая о чем-то.

5

Март начался очень даже неплохо – весна наступила быстро, светило теплое и яркое солнце, и Бруклин был прекрасен. В первую неделю марта я продолжил работу в стационаре вместе с доктором Миллером. Работа в госпитале шла своим чередом, и, несмотря на то, что все вокруг непрестанно говорили про ковид, ничто не предвещало беды. Мы даже в какой-то степени были заинтригованы и желали увидеть первые случаи ковида и узнать, что это такая за болезнь.

У меня не было никаких сомнений, что мы быстро с ней справимся. Мы лечили тяжелейшие системные инфекции, включая ВИЧ, спасали пациентов с массивными инфарктами и инсультами, вытаскивали больных на последних стадиях почечной и печеночной недостаточности – что нам мог сделать какой-то респираторный вирус, пусть и новый?

Пациенты с пневмониями обычно восстанавливались полностью, какой бы тяжелой пневмония ни была. Аппараты ИВЛ[12] были доступны буквально по взмаху руки – если кому-то нужна была интубация, мы сразу же интубировали. ИВЛ полностью брала на себя всю функцию легких и давала организму столько кислорода, сколько требовалось, нивелируя таким образом любую дыхательную недостаточность. Мы держали пациентов на ИВЛ, пока антибиотики не начинали действовать, а легочные функции – восстанавливаться. Обычно это занимало около трех дней, но, конечно, в особо тяжелых случаях восстановление могло занимать больше времени. В любом случае – легочная ткань рано или поздно заживала, и пациент выздоравливал.

Так происходило почти всегда, и я не видел никаких причин, почему ковид может как-то что-то изменить.

Я даже был немного воинственно настроен и думал – ну вот сейчас придет к нам ковид, а мы его возьмем и вылечим. Многие резиденты думали также. Доктор Миллер был гораздо более осторожен, поэтому я ничего этого ему не говорил.

Но, как мы уже знаем, он всегда был чрезмерно осторожен с пациентами на кислороде. Он заставлял нас носить пульсоксиметры и мерить сатурацию абсолютно всем больным. Мы часто ходили в его офис на первом этаже госпиталя рядом со сверкающим вестибюлем.

В его офисе царил творческий бардак в кубе, это выглядело буквально как место работы сумасшедшего гения. Стол Миллера был завален учебниками, большинство из которых он сам и написал, распечатками медицинских статей и рекомендаций, сваленными в кучу, a сверху всего этого была поставлена клавиатура и мышь. На краю стола выстроились матрешки прямо по соседству с буддой, а на стенах висели символ мантры «ом» и картина с матерью Терезой.

Доктор Миллер одновременно разговаривал с нами, читал и отвечал на имэйлы, а еще и иногда успевал отвечать на телефонные звонки. У него была старая раскладушка «Моторола», он не признавал смартфонов.

– Ну что там новенького сегодня? – спросил он, делая одновременно все вышеперечисленные дела и еще при этом махая кому-то в коридоре. Дверь в его офис всегда была открыта.

– Двое новых пациентов – один с обострением хронической сердечной недостаточности, а другая с неконтролируемым диабетом… Оба хорошо нам знакомы, – сказал я.

– Дай-ка я догадаюсь – не пьют лекарства, не меняют образа жизни и не ходят на приемы в клинику? – спросил Миллер, подняв бровь.

– Абсолютно точно…

– И что же мы с ними будем делать?

– Воспитывать… – ответил я, про себя глубоко вздыхая. Воспитывай, не воспитывай, все будет статус кво.

– Ну, что же, пойдем посмотрим на них!

Миллер поднялся со стула, высокий, как гора, и мы машинально поднялись вслед за ним. Мы отправились на десятый этаж, где при виде доктора Миллера медсестры, санитарки и флеботомисты оживали и начинали усиленно изображать активность. Активность эта быстро исчезала, как только Миллер скрывался из виду.

Обход закончился быстро – в этот раз обошлось без сюрпризов с кислородом, и я вернулся в ординаторскую, где мне предстояло написать тысячу и одну страницу выписки пациентов. Сегодня мы выписывали трех, и это требовало значительного количества труда.

Я некоторое время смотрел в экран, потом написал несколько строчек, а после закрыл документ.

Я продолжал думать о Линде[13], нашей новой пациентке с диабетом первого типа, которая уже как минимум третий раз за полгода поступала в реанимацию с диабетической комой. В прошлый раз у нее даже сердце остановилось на две минуты… Ей было всего двадцать четыре года, впереди у нее была вся жизнь, которая могла бы быть совершенно нормальной, если бы она просто начала принимать инсулин.

По своей психологии она коренным образом отличалась от того пациента на прошлой неделе, который хотел лечить ВИЧ дыхательной медитацией. Линда во всем соглашалась с врачами и каждый раз обещала, что начнет принимать лекарства и безупречно следить за диетой. После прошлой госпитализации с остановкой сердца она на какое-то время даже стала следовать своим обещаниям – она сходила к эндокринологу и установила себе инсулиновую помпу, которая сама вводила ей инсулин.

Линда не имела постоянной работы, и поэтому все лекарства и процедуры были доступны для нее бесплатно по государственной страховке. Несколько месяцев все шло довольно хорошо, и она настолько впечатлилась своими успехами, что устроилась волонтером по диабетическому обучению пожилых в наш госпиталь. Я пытался разобраться, что с этого момента пошло не так, но у меня ничего не выходило.

Несколько дней назад ее снова привезла в наш госпиталь скорая помощь в тяжелейшем состоянии. Вся ее биохимическая панель на компьютере горела красным с пометками «критический уровень». Но в этот раз хотя бы сердце не остановилось.

На обходе она сказала мне и доктору Миллеру, что у нее закончился инсулин для помпы. Доктор Миллер произнес ей пылкую речь о важности инсулина, о ее молодости, о ценности жизни и о том, что ее жизнь может закончиться в любой момент, если она продолжит делать то, что делает. Линда со всем согласилась. Она пообещала нам, что все поняла и подобного больше никогда не повторится.

Почему-то я не поверил ей…

Я поднял трубку телефона и позвонил моим коллегам психиатрам. У Линды не было никакой психиатрической истории, но явно что-то тут было не так. Трубку взял резидент по психиатрии второго года, который был моим интерном год назад. Я сначала обрадовался – потому что я во многом ему помог, и теперь ожидал, что он ответит мне тем же. Но моя радость быстро улетучилась. Психиатр не был рад моей консультации и всяческий пытался от нее уклониться.

– У нее нет никакой психиатрической истории… Не уверен, что мы сможем ей чем-то помочь, – начал он. – Запишите ее лучше к нам в клинику.

– Слушай, дорогой друг, – твердо сказал я. – Она даже в инсулиновые клиники не ходит. Не думаю, что она пойдет в психиатрическую клинику…

– Я просто не вижу, каким образом мы сейчас можем что-то сделать…

– Она в третий раз уже попадает в реанимацию за полгода, – я позволил себе нервные ноты в голосе. – Тут явно что-то больше, чем просто нежелание использовать инсулин. Просто хотя бы поговорите с ней.

– Ну я поговорю с моим старшим врачом…

– Мы будем ждать ваших рекомендаций, – сказал я и положил трубку.

Моя жена была психиатром, и поэтому я знал примерно, как у них происходит процесс консультаций. Психиатрическое интервью самого пациента занимало обычно не меньше часа, а плюс к этому требовалось еще поговорить с хотя бы одним из членов семьи или близких друзей. Чаще всего финальной рекомендацией было назначение антидепрессантов (которые я бы и сам мог назначить) и амбулаторный визит в психиатрическую клинику. Так что я примерно понимал, чем руководствовался мой бывший интерн, когда не хотел смотреть Линду…

Но все же я настоял на своем.

Я зашел к Линде и предупредил о том, что доктора из психиатрии зайдут к ней после обеда. Она лежала на кровати, читала книгу и выглядела словно ангел. Как обычно, она сразу же со всем согласилась.

Я вернулся в ординаторскую, где студенты уже вовсю названивали в клиники, организовывая пациентам амбулаторные визиты. Я похвалил их и уселся на стул возле своего компьютера, снова открывая документы с выписками. Я собрал всю волю, которая у меня только была, и написал все три выписки сразу, заливая в себя кофе стаканами.

Возвращаясь обратно на десятый этаж, я увидел Линду в коридоре рядом с лифтами, где стояли автоматы для посетителей с типичным американским набором – шоколадными батончиками, печеньями, холодными кофе и разного вида газировками. Линда набрала охапку разнообразных печенек и шоколадок и радостно устремилась обратно к себе в комнату, как внезапно увидела меня. Она сначала попыталась сделать вид, что не заметила меня, но так как я стоял прямо в проходе, это было сделать довольно сложно.

– Линда, – сказал я, выбрав самый серьезный тон. – Тебе это нельзя все есть, ты же ведь понимаешь…

Она растерянно посмотрела по сторонам, как будто в поисках помощи, избегая смотреть мне в глаза.

– А ко мне гости придут… – наконец ответила она, улыбаясь и снова превращаясь в ангела. – Это я им купила подарки.

Я не нашелся, что на это возразить. В пятнадцатый раз сказать ей о том, что она может умереть от следующей диабетической комы? Попытаться отобрать у нее все это добро, которое она только что закупила? Пригрозить ей, что не выпустим ее из больницы, если она продолжит так делать?..

Ни одна из этих идей не показалась мне особенно удачной, я вздохнул и отпустил Линду обратно в ее комнату. Я нашел ее медсестер и сказал им о том, что только что пронаблюдал. Они ответили, что теперь им понятно, почему у нее глюкоза всегда зашкаливает, несмотря на высоченные дозы инсулина и строгую госпитальную диету. Они тоже не знали, что делать с такими ее вылазками, которые, скорее всего, продолжатся.

Психиатры посмотрели Линду, провели с ней больше часа и даже позвонили ее родителям. Они написали целый роман в своей консультации, начиная с самого рождения Линды, но заключение было все то же – антидепрессанты и прием в клинике.

Помимо истории Линды, первая неделя марта была вполне обычной. Разговоры про ковид нарастали с каждым днем, и к концу недели новости о начале эпидемии в Италии пронзили все заголовки шаровыми молниями. Я повсюду слышал новые для меня названия региона Ломбардия и города Бергамо, где началась первая вспышка, мгновенно захватившая всю страну.

Каждый новый день марта в Италии прибавлялось по тысяче новых случаев КОВИД-19, а количество смертей росло в геометрической прогрессии. Я ушел домой в пятницу вечером, прочитав, что уже двести тридцать три человека умерло. Когда я вернулся на работу в понедельник – это количество достигло шестисот тридцати одного. Почти в три раза за одни только выходные.

Девятого марта две тысячи двадцатого года Италия объявила о всеобщем карантине.

6

Я много думал над тем, почему Италия оказалась первой из европейских стран поражена ковидом и почему вирус ударил по ней так тяжело. Я был не один такой философ и мыслитель – об этом говорили все доктора в госпитале. В качестве причин, почему Италия стала первой, мы предполагали комбинацию большого потока туристов и высокой плотности населения. Насчет того, почему Италия так сильно пострадала от первой волны, было несколько теорий…

Во-первых, говорили о том, что большой процент населения в Италии были старше семидесяти и даже восьмидесяти, а предварительные исследования, основанные на данных из Китая, показывали, что именно пожилой возраст является главным фактором риска. Во-вторых, высокая плотность населения сыграла ключевую роль в быстром распространении вируса. И, наконец, в-третьих, в госпиталях существовал недостаток реанимационных мест, так как медицина была заточена на профилактическую роль.

Что общего было у нашего района Бруклина и Италии? Нью-Йорк в целом был густонаселен, а наш район в особенности – семьи здесь были большие и многодетные, и люди жили по пять-шесть человек в маленьких квартирках. Но Нью-Йорк, как и все большие американские города, был крайне разнородным. Богатейшие районы Сохо, Нохо и Трайбеки в Манхэттене не имели ничего общего с районами восточного Бруклина и Квинса. В прямом смысле. Это словно были разные страны. Восточный Бруклин назывался «Маленькое Гаити», а юго-восточный Квинс – «Маленькая Ямайка». Я не был уверен, как сложились эти названия, но они хорошо отражали основной контингент этих районов.

Госпитали во многом соответствовали местам, где они располагались. В Манхэттене находились лучшие больницы мира, обладающие почти неограниченными ресурсами, как финансовыми, так и человеческими. Госпитали Нью-Йоркского, Колумбийского и Корнелльского университетов сияли так ярко, что больно было даже смотреть.

Напротив, такие госпитали, как наш, финансируемые в основном за счет ограниченных государственных медицинских страховок[14], получали гораздо меньше, чем те, которые получали деньги от частных страховых компаний, и едва сводили концы с концами, постоянно обращаясь к штату за дополнительной помощью. Одной только разницей в страховой оплате, конечно, все не объяснялось. Руководство нашего и подобных ему госпиталей не блистало ни талантами, ни альтруизмом, это же касалось и многих врачей, которые вместо того, чтобы бороться за лучшие условия для пациентов, просто смирились со всеобщей посредственностью.

Так что, говоря о населении нашего района, я не имею в виду весь остальной Нью-Йорк.

Итак, что же еще было общего между восточным Бруклином и Италией?

Пожилых у нас было значительно меньше. Средняя продолжительность жизни в нашем районе составляла всего семьдесят один год. В Италии – восемьдесят два. Насчет реанимационных палат – это у нас было общим – их всегда не хватало и без ковида. Туризма было как минимум столько же, а то и больше.

Но была еще одна проблема, которая тревожила всех нас. По данным, поступавшим из Китая, люди с излишним весом и диабетом были подвержены большему риску, и смертность в этой группе была особенно высока. Подавляющее большинство наших пациентов страдали диабетом, а излишняя масса тела была практически повсеместна.

То, что происходило в Италии – одной из самых развитых стран с одной из самых лучших систем здравоохранения, серьезно встревожило и насторожило нас. Я продолжал сохранять высокий боевой дух и, если меня кто-то спрашивал, бодро отвечал, что мы со всем справимся и ко всему готовы, но внутри меня начали раздирать сомнения.

Понедельник, девятое марта, день, когда Италия закрылась на всеобщий карантин, застал меня в клинике, где я вел амбулаторный прием больных.

Клиника считалась легким циклом – официально мы начинали в девять утра, но на самом деле можно было приходить и к девяти тридцати, пока медсестры и их помощники померяют пациентам давление, пульс и температуру и заполнят всю документацию. Еще одним приятным моментом клиники был дресс-код, резиденты одевались в презентабельную одежду, некоторые из парней даже надевали костюмы и галстуки. Я галстуков не носил, так же как и костюмов, но обычно приходил в рубашке и брюках.

Мой ободранный с правой стороны «Ниссан» верно довез меня до парковки госпиталя, откуда я размеренно и не торопясь с капучино в руках зашагал внутрь нового здания клиники, которое открылось всего пару лет назад.

Я поздоровался с охранником, вызвал лифт и поднялся на третий этаж, где располагалась терапевтическое отделение. Мне нравилась клиника по многим причинам. Потому что было легко, потому что здание было новым, потому что можно было поздно приходить и рано уходить.

Наша клиника была легкой, так как большинство пациентов не приходили на назначенные им приемы. Вы уже встретили несколько таких кадров. Но на самом-то деле клиника была фундаментом здравоохранения. Ведь именно здесь нужно было узнать всю историю больного вплоть до мельчайших подробностей, обсудить все возможные проблемы, и как минимум половина из них имела социальный характер. Нужно было каким-то образом убедить наших непростых пациентов бросить курить, следовать диете, принимать лекарства хотя бы. Нужно было спросить обо всем сразу. А потом назначить все необходимые тесты и консультации специалистов.

Как это делают в клиниках, где все пациенты приходят на прием и докторам приходится смотреть по двадцать больных в день? Я понятия не имел.

Но какой-то частью моего подсознания я всегда понимал, что это, возможно, самая сложная работа в мире.

Ну а нашу клинику мы называли mini-vacation[15].

Я вошел в просторный холл с большими светлыми окнами, где сидели пациенты, ожидая приема, поздоровался с секретарями и прошел внутрь. Все здесь было новым, чистым, современным, что всегда поднимало мне настроение. Я быстро снял весеннюю куртку, под которой у меня уже предусмотрительно был надет белый халат, и направился к вестибюлю, где собралось подозрительно много людей. Что-то во всем этом было не так…