Мюнхен бесплатное чтение

1

Во вторник, 27 сентября 1938 года, без нескольких минут в час пополудни, мистера Хью Легата из дипломатического корпуса его величества проводили за столик рядом с высоким, от пола до потолка, окном ресторана «Риц» в Лондоне. Он заказал полбутылки шампанского «Дом Периньон» урожая 1921 года, бывшего ему не средствам, развернул номер «Таймс» на странице семнадцать и в третий раз принялся перечитывать речь, произнесенную накануне Адольфом Гитлером в берлинском дворце спорта «Шпортпаласт».

ВЫСТУПЛЕНИЕ ГЕРРА ГИТЛЕРА

ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ПРАГЕ

МИР ИЛИ ВОЙНА?

Время от времени Легат поглядывал через обеденный зал на входную дверь. Быть может, ему просто казалось, но гости и даже официанты перемещались по коврам, устилающим пол между стульями с матово-розовой обивкой, с какой-то нехарактерной подавленностью. Никто не смеялся. Неслышимые за толстым листовым стеклом, сорок или пятьдесят рабочих – некоторые по причине духоты разделись по пояс – копали в Грин-парке узкие траншеи.

Во всем мире теперь не должно остаться сомневающихся, что это говорит не один человек, не один вождь, но весь немецкий народ. Я знаю, что в этот самый час весь народ, миллионы людей, соглашаются с каждым моим словом. (Крик «Хайль!».)

Легат слышал эту речь по трансляции Би-би-си. Стальная, суровая, полная жалости к себе и угрозы, хвастливая и впечатляющая на свой жутковатый лад, она сопровождалась ударами ладони Гитлера по трибуне и одобрительным ревом пятнадцати тысяч глоток. Звук был нечеловеческим, неземным. Казалось, он исходит от некой черной подземной реки и изливается через громкоговоритель.

Я благодарен мистеру Чемберлену за все его усилия и заверяю его, что немецкий народ не желает ничего, кроме мира. И заверяю также, и подчеркиваю это сейчас, что, когда данная проблема будет решена, у Германии не останется в Европе никаких территориальных проблем.

Легат взял авторучку и подчеркнул это предложение. Потом проделал то же самое с другим, расположенным несколько выше и касающимся англо-германского морского соглашения.

Подобное соглашение морально оправданно лишь в том случае, если обе нации торжественно обещают никогда снова не вступать в войну друг с другом. У Германии такое стремление есть. Будем надеяться, что сторонники этой точки зрения возьмут верх и среди английского народа.

Молодой человек отложил газету и сверился с карманными часами. Он имел необычную привычку носить время не на руке, а на цепочке. В свои двадцать восемь выглядел он старше: бледное лицо, сдержанные манеры, черный костюм. Легат заказал столик две недели назад, до того, как разразился кризис. И теперь чувствовал себя виноватым. Он даст ей еще пять минут, потом ему придется уйти.

Прошло четверть часа, когда наконец он заметил ее отражение в позолоченных зеркалах на уставленной цветами стене. Она застыла у порога ресторана, в буквальном смысле приподнявшись на цыпочки, и безучастно оглядывалась вокруг, вытянув белую шею и вскинув подбородок. Некоторое время Легат разглядывал ее, как если бы то была незнакомка, и размышлял, как, черт побери, могли бы складываться их отношения, не будь она его женой. «Великолепная фигура», – говорят о таких. «Не красавица, если начистоту». – «Нет, но симпатичная». – «Памела из тех, кого называют породистыми». – «Да, чрезвычайно породистая. И бедняга Хью совершенно ей не пара…»

Этот обмен репликами он подслушал на вечеринке в честь их помолвки. Легат вскинул руку. Встал. Наконец она его заметила, улыбнулась, помахала и двинулась к нему, изящно лавируя между столиками в своей облегающей юбке и приталенном шелковом жакете. Головы сидящих одна за другой поворачивались ей вслед.

Она крепко поцеловала его в губы. Дыхание ее слегка сбилось.

Прости, прости, прости…

– Пустяки. Я только что пришел.

За минувшие полтора с лишним года он научился не спрашивать, где она была. Наряду с сумочкой, при ней имелась картонная коробочка. Памела поставила ее на стол перед мужем и стянула перчатки.

– Мне кажется, мы договорились, что подарков не будет?

Он поднял крышку. На него смотрели черный резиновый череп, металлизированный хобот и пустые стеклянные глазницы противогаза. Хью отпрянул.

– Водила детей на примерку. Само собой, я заказала сначала для них – разве это не доказательство материнской заботливости? – Она закурила сигарету. – Нельзя ли чего-нибудь выпить? У меня в горле пересохло.

Он махнул официанту.

– Всего полбутылки?

– Мне работать вечером.

– Ну разумеется! Я вообще не была уверена, что ты придешь.

– Если честно, я и не пришел бы. Пытался дозвониться, но тебя не было дома.

– Ну, теперь ты знаешь, где я была. Вполне невинное объяснение. – Памела улыбнулась и наклонилась к мужу. Они чокнулись. – С годовщиной, дорогой.

Рабочие во дворе махали кирками.

Заказ она сделала быстро, даже не заглянув в меню: никаких закусок, дуврский палтус без кости, салат из зелени. Легат отложил свое меню и сказал, чтобы ему подали то же самое. Есть не хотелось: никак не удавалось отогнать образы детей в противогазах. Джону исполнилось три годика, Диане – два. Бесконечные наказы: не бегай слишком быстро, закутайся потеплее, не бери в рот игрушки или мелки. Никогда не знаешь, куда они залезут. Он сунул коробку под стол и задвинул ногой подальше.

– Они сильно напугались примерки?

– Да нет, конечно. Им кажется, все это игра.

– Знаешь, мне иногда тоже так кажется. Даже когда читаешь телеграммы, трудно принять это за что-то иное, кроме как за дурацкий розыгрыш. Неделю назад создавалось впечатление, что все урегулировано. А потом Гитлер взял и передумал.

– И что теперь будет?

– Кто знает? Быть может, ничего. – Хью чувствовал себя обязанным изображать оптимизм. – В Берлине все еще идут переговоры. По крайней мере, шли, когда я уходил из конторы.

– А если не договорятся – когда все начнется?

Легат указал на заголовок в «Таймс» и пожал плечами:

– Завтра, полагаю.

– Правда? Так скоро?

– Он заявил, что пересечет чехословацкую границу в субботу. Наши военные эксперты считают, что ему потребуется три дня для вывода на позиции танков и артиллерии. Отсюда следует, что мобилизацию Гитлер должен объявить завтра. – Молодой человек бросил газету на стол и отпил шампанского, которое показалось ему кислым. – Вот что я тебе скажу: давай сменим тему.

Он извлек из кармана пиджака коробочку для кольца.

– Ах, Хью!

– Оно будет великовато, – предупредил Легат.

– Ой, как красиво! – Памела надела кольцо на палец, подняла ладонь и стала вертеть ею перед подсвечником, чтобы синий камень заиграл на свету. – Ты просто чудо! А мне казалось, у нас нет денег…

– И правда нет. Это моей матери.

Он опасался, что подарок сочтут дешевкой, но, к его удивлению, жена протянула руку через стол и положила ему на ладонь.

– Ты такой милый.

Ее кожа была прохладной. Тонкий палец скользнул по его запястью.

– Вот бы нам снять номер и провести в постели весь вечер, – выпалил вдруг Хью. – Забыть про Гитлера. Забыть про детей.

– Так почему бы тебе это не устроить? Мы ведь тут – и что нас останавливает?

Она не отводила взгляда больших серо-голубых глаз, и он с внезапным озарением, от которого перехватило в горле, понял: жена говорит так только потому, что знает – этого никогда не будет.

За его спиной кто-то деликатно кашлянул:

– Мистер Легат?

Памела убрала руку. Хью обернулся и обнаружил метрдотеля. Тот, полный сознания собственной значимости, почти молитвенно сложил руки.

– Да?

– Даунинг-стрит десять на линии, сэр.

Метрдотель намеренно произнес фразу достаточно громко, чтобы ее услышали за соседними столиками.

– Черт! – Легат встал и бросил салфетку. – Ты меня извинишь? Я должен ответить.

– Я понимаю. Ступай и спаси мир. – Она помахала ему на прощание и стала собирать вещи в сумочку. – Пообедаем как-нибудь в другой раз.

– Дай мне буквально минуту. – В его голосе читалась мольба. – Нам действительно нужно поговорить.

– Иди.

Хью помедлил секунду, понимая, что все вокруг на него смотрят.

– Дождись меня, – сказал он и, приняв, как ему казалось, совершенно невозмутимый вид, проследовал за метрдотелем из зала ресторана в коридор.

– Полагаю, вы предпочтете уединиться, сэр. – Служитель отворил дверь в маленький кабинет.

На столе стоял телефон, рядом с ним лежала трубка.

– Спасибо. – Молодой человек поднял трубку, выждал, пока дверь закроется, и только потом произнес: – Легат.

– Простите, Хью. – Он узнал голос Сесила Сайерса, своего коллеги по личному секретариату. – Боюсь, вам нужно вернуться сию же минуту. Становится жарковато. Клеверли вас искал.

– Что-то случилось?

На другом конце провода произошла заминка. Личных секретарей постоянно уверяли в том, что телефонисты слушают разговоры.

– Похоже, переговоры кончились. Наш человек возвращается домой.

– Ясно. Уже иду.

Легат положил трубку на рычаг и с минуту стоял как парализованный. Неужели вот так творится История? Германия нападет на Чехословакию. Франция объявит войну Германии. Британия поддержит Францию. Его дети будут носить противогазы. Обедающие из «Рица» оставят крытые белыми скатертями столики, чтобы прятаться в траншеях в Грин-парке. Воображать все это было невыносимо.

Хью открыл дверь, торопливо пересек коридор и вошел в ресторан. Однако персонал «Рица» был вышколен настолько, что их столик уже оказался убранным.

Такси на Пикадилли было не поймать. Хью прыгал вперед-назад через ливневую канализацию, махая свернутой в трубочку газетой, в тщетной надежде остановить хоть какую-нибудь из проезжающих машин. Наконец он отчаялся, свернул за угол на Сент-Джеймс-стрит и зашагал вверх по улице. Время от времени он бросал взгляды на противоположную ее сторону в расчете увидеть жену. Куда она умчалась в такой спешке? Если прямо домой, в Вестминстер, то она проедет именно здесь. Нет, лучше не думать об этом, лучше не думать. Было не по сезону жарко, и Легат уже вспотел. Рубашка, упрятанная под старомодную тройку, липла к спине. Пасмурное небо грозило дождем, но тот все никак не мог пролиться. Вдоль всей Пэлл-Мэлл из высоких окон знаменитых лондонских клубов – Королевского автомобильного, «Реформ» и «Атенеум» – уже лился в душный полумрак свет люстр.

Только у лестницы, ведущей вниз от Карлтон-Хаус-террас к Сент-Джеймсскому парку, Хью замедлил шаг. Путь ему преградила толпа из двух десятков людей, молча наблюдающих, как из-за здания парламента медленно поднимается небольшой аэростат. Летательный аппарат проплыл мимо Биг-Бена. Зрелище было странное и красивое – величественное, сверхъестественное. Вдалеке Хью разглядел еще штук пять таких же аппаратов, взмывающих в небо с южной стороны от Темзы: маленькие серебристые торпеды, иные из которых набрали уже тысячи футов высоты.

– Похоже, можно уже сказать, что шарики слетели, – раздался голос совсем рядом.

Легат повернулся. Вспомнилось, как отец, приехав на побывку с фронта Великой войны, употребил это самое выражение. Он-де вынужден вернуться во Францию, потому что «шарик слетел». Для ушей шестилетного Хью это прозвучало так, как будто папа собирается на вечеринку.

Это был последний раз, когда он видел отца.

Хью протолкался среди зевак и помчался вниз по трем пролетам широких ступеней, через Мэлл на Хорс-Гардс-роуд. За полчаса, истекшие с момента его ухода, там кое-что изменилось. Посреди широкого рыжего пространства плаца появилась пара зенитных орудий. Солдаты разгружали с платформы грузовика мешки с песком. Работали они быстро, словно опасаясь в любой момент налета люфтваффе, и передавали мешки по цепочке. Защитная стена росла вокруг батареи прожекторов. Один из зенитчиков яростно крутил колесико, ствол орудия поворачивался и задирался, пока не принял почти вертикальное положение.

Легат вытащил большой белый носовой платок и утер лицо. Не хотелось бы входить раскрасневшимся и в испарине. Если и был грех, который почитался в личном секретариате совершенно непростительным, так это появление впопыхах.

Он поднялся по ступенькам на узкую, затененную, покрытую копотью Даунинг-стрит. Кучка репортеров на мостовой напротив дома номер десять провожала его глазами. Фотограф поднял камеру, но, заметив, что птица не из важных, снова опустил. Легат кивнул полисмену, и тот один раз с силой ударил молоточком. Дверь открылась как будто сама по себе. Хью вошел.

Четыре месяца прошло с того дня, как его откомандировали из Форин-офис[1] в номер десять, но всякий раз он испытывал одно и то же ощущение – как если бы попал в некий вышедший из моды клуб для джентльменов. Устланный черной и белой плиткой коридор, красно-оранжевые стены, бронзовый светильник, мерно тикающие прадедовские часы, чугунная подставка с единственным зонтом.

Где-то в недрах здания звонил телефон. Швейцар поздоровался с Легатом и вернулся к своему кожаному стулу и выпуску «Ивнинг стандард».

В широком проходе, ведущем к задним комнатам, Легат помедлил и посмотрел на себя в зеркало. Поправил галстук и пригладил обеими руками волосы, выровнял осанку, повернулся. Перед ним располагался зал заседаний кабинета министров, его обшитая панелями дверь была закрыта. Слева находился кабинет сэра Хораса Уилсона, тоже запертый. Направо уходил коридор, ведущий в помещение для личных секретарей премьер-министра. В старинном георгианском доме царила атмосфера невозмутимого спокойствия.

Мисс Уотсон, делившая с Хью самый маленький кабинет, склонялась над столом совершенно так же, как в ту минуту, когда он выходил. Из-за бруствера папок виднелась только ее седая макушка. Карьеру она начинала секретарем-машинисткой в бытность премьер-министром Ллойд-Джорджа. Поговаривали, что у него имелась привычка гоняться за девушками с Даунинг-стрит вокруг стола заседаний правительства. Хью с трудом удавалось представить, чтобы кто-то мог гоняться за мисс Уотсон. В ее обязанности входило готовить ответы на запросы из парламента. Она выглянула из-за своей бумажной баррикады и посмотрела на Легата.

– Клеверли вас искал.

– Он у ПМ?

– Нет, у себя. Премьер в зале заседаний вместе с Большой тройкой.

Легат издал звук, бывший чем-то средним между вздохом и стоном. На полпути по коридору он просунул голову в кабинет Сайерса.

– Итак, Сесил, насколько крепко я влип?

Сайерс крутанулся в кресле. Это был коротышка семью годами старше Легата, склонный к постоянной, безудержной и зачастую раздражающей веселости. Он носил галстук одного с Хью колледжа.

– Боюсь, для романтического обеда вы выбрали несколько неподходящий день, старина. – Голос его излучал сочувствие. – Надеюсь, она не сильно обиделась.

Однажды в приступе слабости Легат обмолвился Сайерсу о домашних проблемах. И не переставал об этом жалеть.

– Ничуть. Стоим на ровном киле. Как дела в Берлине?

– Их можно свести к одной из тирад герра Гитлера. – Сайерс изобразил удар кулаком по подлокотнику кресла. – Ich werde die Tschechen zerschlagen!

– О боже! «Я сокрушу чехов!»

По коридору прокатился командирский голос:

– А, Легат, вот вы где!

– Удачи, – одними губами произнес Сайерс.

Легат шагнул назад, развернулся и почти уткнулся в длинную усатую физиономию Осмунда Сомерса Клеверли, по совершенно непонятной причине известного всем как Оскар. Главный личный секретарь премьер-министра поманил его пальцем. Легат последовал за начальником в кабинет.

– Вынужден сказать, что разочарован в вас, Легат, и более чем немного удивлен. – Клеверли был старше большинства из сослуживцев и до войны являлся кадровым офицером. – Обед в «Рице» в разгар международного кризиса? Возможно, в Форин-офис так принято, но не у нас.

– Виноват, сэр. Больше такого не повторится.

– У вас имеется объяснение?

– Сегодня годовщина моей свадьбы. Я не смог дозвониться до жены и поэтому не отменил заказ на столик.

Несколько секунд Клеверли пристально смотрел на него. Он не скрывал своего подозрительного отношения к этим блестящим молодым людям из казначейства или Министерства иностранных дел, никогда не носившим мундира.

– Бывают времена, когда семья должна отойти для мужчины на второй план. Сейчас как раз такое время. – Главный личный секретарь сел за стол и включил лампу.

Эта часть здания выходила окнами на север, на сад Даунинг-стрит. Разросшиеся без стрижки деревья закрывали дом от плац-парада конной гвардии и обрекали первый этаж на жизнь в постоянном полумраке.

– Сайерс ввел вас в курс дела?

– Да, сэр, – ответил молодой человек. – Насколько я понял, переговоры прерваны.

– Гитлер заявил о намерении начать мобилизацию завтра в два пополудни. Боюсь, это предвещает большую заваруху. Сэр Хорас должен вернуться и попасть к премьеру на доклад к пяти. В восемь премьер обратится к нации по радио. Вы должны наладить взаимодействие с Би-би-си. Они собираются установить свой аппарат в зале заседаний.

– Да, сэр.

– На сегодня же намечено общее собрание кабинета, вероятно сразу после трансляции, а поэтому инженерам Би-би-си придется свернуться незамедлительно. Затем премьер намерен встретиться с верховными комиссарами доминионов. Главы штабов должны прибыть с минуты на минуту – проводите их к премьеру, как только приедут. Ведите записи о встрече, чтобы премьер мог коротко сообщить про нее кабинету.

– Да, сэр.

– Парламент снова созывается, как вам известно. Шеф собирается выступить перед палатой общин о кризисе завтра ближе к вечеру. Разложите все относящиеся к делу записки и телеграммы за последние две недели в хронологическом порядке.

– Да, сэр.

– Боюсь, не исключено, что вам придется остаться на ночь. – Под усами Клеверли промелькнул призрак усмешки. Он напомнил Легату мускулистого христианина, инструктора по физкультуре из младших классов частной школы. – Сожалею насчет вашей годовщины, но тут уж ничего не поделаешь. Уверен, ваша жена поймет. Спать можете в комнате дежурного клерка на третьем этаже.

– Это все?

– Все. Пока.

Клеверли нацепил очки и погрузился в изучение какого-то документа.

Вернувшись в свой кабинет, Легат тяжело опустился за стол. Открыл ящик, взял флакон с чернилами и погрузил в него перо. Он не привык к выволочкам. Чертов Клеверли! Рука его слегка дрогнула, и перо звякнуло о стеклянный край флакона. Мисс Уотсон вздохнула, но головы не подняла.

Хью потянулся к проволочному лотку слева от стола и взял папку с телеграммами, недавно поступившими из Форин-офис. Но не успел он развязать розовую тесемку, как в дверях появился сержант Рен, служивший на Даунинг-стрит посыльным. Как всегда, Рен запыхался – на войне он лишился ноги.

– Начальник Имперского генерального штаба прибыл, сэр.

Легат пошел по коридору вслед за хромающим сержантом. Вдалеке под бронзовым светильником стоял виконт Горт, широко расставив ноги, обутые в начищенные до блеска коричневые сапоги, и читал телеграмму. Важная особа – аристократ, герой войны, кавалер Креста Виктории, он словно не замечал клерков, секретарей и машинисток, которые обнаружили ни с того ни с сего настоятельную потребность выйти в коридор и поглазеть на гостя. Главная дверь распахнулась в каскаде вспышек фотокамер, и вошел маршал авиации Ньюолл. Секундой спустя на пороге обрисовалась внушительная фигура первого морского лорда адмирала Бэкхауза.

– Не соблаговолите ли пройти со мной, джентльмены? – сказал Легат.

Пока они шли, до него донеслась реплика Горта:

– Дафф будет?

– Нет, – ответил Бэкхауз. – ПМ думает, что он может слить Уинстону.

– Будьте любезны подождать здесь, – попросил Хью.

Под защитой двойных дверей, зал заседаний был звуконепроницаем. Легат открыл внешнюю и осторожно постучался во внутреннюю.

Премьер-министр сидел спиной к входу. Лицом к нему, на другом конце длинного стола, располагались министр иностранных дел Галифакс, канцлер казначейства Саймон и министр внутренних дел Хор. Все трое подняли глаза на входящего. В комнате царила полная тишина, если не считать тиканья часов.

– Простите, премьер-министр. Главы штабов здесь, – доложил Легат.

Чемберлен не обернулся. Он широко расставил руки, опираясь на стол, как будто собирался сдвинуть кресло, чтобы встать. Указательные пальцы мерно отбивали дробь по отполированной поверхности.

– Хорошо, – произнес премьер спустя некоторое время своим четким, назидательным, как у старой девы, голосом. – Давайте встретимся снова после возвращения Хораса. Послушаем, что он нам еще скажет.

Министры собрали бумаги – применительно к Галифаксу, чья сухая левая рука бесполезно свисала, больше подошло бы слово «сгрести» – и молча встали. То были мужчины в возрасте от пятидесяти до шестидесяти, Большая тройка на пике своего могущества, производившая впечатление скорее сановитостью, нежели физическими параметрами. Легат отступил на шаг, пропуская их. «Они шли, как трое могильщиков, идущих забирать гроб» – так он описал их впоследствии Сайерсу. До него донеслись приветствия, которыми министры обменялись с ожидающими снаружи военными, – приглушенные, угрюмые голоса.

– Прикажете пригласить начальников штабов сейчас, премьер-министр? – тихо спросил Легат.

Не оборачиваясь, Чемберлен смотрел на противоположную стену. Его птичий профиль приобрел вид жесткий, упрямый, даже воинственный.

– Да, конечно, – рассеянно сказал премьер. – Пусть войдут.

Легат расположился за дальним концом стола заседаний, близ поддерживающих потолок дорических колонн. Книжные шкафы выставляли напоказ корешки переплетенных в кожу статутов и серебристо-синие тома «Хансарда»[2]. Главы штабов сложили фуражки на столик у двери и заняли освобожденные министрами кресла. Горт, как старший по должности, расположился в центре. Открыв папки и разложив бумаги, все трое закурили сигареты.

Поверх головы премьера Легат бросил взгляд на стоящие на каминной полке часы, окунул перо в чернильницу и вывел на листе писчей бумаги: «ПМ и ГШ. 14:05».

Чемберлен прочистил горло.

– Итак, джентльмены, боюсь, ситуация ухудшилась. Мы надеялись – и чешское правительство согласилось на это, – что передача Судетской области Германии будет осуществлена цивилизованно, посредством плебисцита. К несчастью, накануне вечером герр Гитлер объявил, что не готов ждать даже неделю и в субботу начинает вторжение. Сэр Хорас Уилсон встречался с ним сегодня утром без свидетелей и очень твердо предупредил, что если Франция сохранит верность союзным обязательствам перед Чехословакией – а у нас есть все основания так полагать, – то и нам не останется иного выбора, кроме как поддержать Францию.

Премьер-министр надел очки и взял телеграмму.

– После привычных разглагольствований и брызганья слюной герр Гитлер, согласно сообщению нашего посла в Берлине, ответил буквально следующее: «Если Франция и Англия нанесут удар, то пускай. Мне это совершенно безразлично. Я готов к любым поворотам. Внесу лишь ясность: сегодня вторник, а к следующему понедельнику мы окажемся в состоянии войны».

Чемберлен отложил телеграмму и сделал глоток воды.

Перо Легата чиркало по плотной бумаге: «ПМ – последние новости из Берлина – разрыв переговоров – бурная реакция герра Гитлера – на следующей неделе мы окажемся в состоянии войны…»

– Разумеется, я продолжу усилия по поиску мирного решения – если таковое существует, – продолжил премьер. – Хотя в данный момент не вижу, что можно сделать. А тем временем, боюсь, нам стоит приготовиться к худшему.

Горт оглядел своих коллег:

– Премьер-министр, мы набросали меморандум. В нем обрисован наш совместный взгляд на военную ситуацию. Позволите мне зачитать вывод?

Чемберлен кивнул.

– «По нашему мнению, – начал Горт, – никакое давление со стороны Великобритании и Франции посредством морских сил, сухопутных или воздушных не сможет помешать Германии захватить Богемию и нанести решительное поражение Чехословакии. Восстановление территориальной целостности Чехословакии станет возможным лишь в результате продолжительной борьбы, которая с самого своего начала должна будет принять характер неограниченной войны».

Все молчали. Легат отчетливо слышал скрип своего пера, который вдруг показался неестественно громким.

– Это кошмар, которого я всегда опасался, – промолвил наконец Чемберлен. – Ощущение такое, что прошлая война ничему нас не научила и мы заново переживаем август четырнадцатого года. Одна за одной страны мира будут втягиваться в конфликт. И ради чего? Мы уже говорили чехам, что если победим, то их нация в нынешнем ее состоянии существовать не будет. Три с половиной миллиона судетских немцев должны получить право на самоопределение. А посему отделение Судетенланда от Германии не сможет стать целью союзников в войне. Так за что будем мы сражаться?

– За торжество закона? – предположил Горт.

– За торжество закона. Это точно. И если дойдет до края, мы будем драться. Но ей-богу, мне так хочется найти какой-то иной способ уладить эту проблему!

Премьер-министр резко провел рукой по лбу. Старомодный стрельчатый воротник подчеркивал жилистую шею. Лицо Чемберлена было серым от усталости. Усилием воли он принял обычный деловитый тон:

– Какие практические меры необходимо предпринять?

– Согласно уже достигнутой договоренности нам следует немедленно переправить во Францию две дивизии, чтобы продемонстрировать нашу поддержку, – ответил Горт. – На позиции они выйдут спустя три недели, а еще через восемнадцать дней будут готовы вступить в бой. Однако генерал Гамелен недвусмысленно заявил, что до следующего лета в намерения Франции не может входить ничего более серьезного, кроме как символические удары по Германии. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что французы пойдут даже на это. Они останутся за линией Мажино.

– Станут ждать, пока мы не подтянем крупные силы, – добавил Ньюолл.

– Наши ВВС готовы?

Ньюолл сидел с совершенно прямой спиной – узколицый мужчина, тощий как скелет, с седыми усиками.

– Вынужден признать, премьер-министр, – сказал он, – что это самое неподходящее для нас время. На бумаге у нас имеется в составе сил обороны двадцать шесть эскадрилий, но всего шесть из них укомплектованы современными самолетами. Одна «спитфайрами», остальные пять – «харрикейнами».

– Но воевать они могут?

– Некоторые.

– Как это?

– Боюсь, премьер-министр, что у «харрикейнов» есть технические проблемы с пулеметами. На высоте более пятнадцати тысяч футов они замерзают.

– Что вы говорите? – Чемберлен склонился, как будто сомневался, что правильно расслышал.

– Мы работаем над решением, но это потребует времени.

– Нет, о чем вы на самом деле говорите, маршал авиации, так это о том, что мы потратили полтора миллиарда на перевооружение, по большей части на воздушные силы, а когда приходит срок, наши самолеты оказываются небоеспособны!

– Наши планы неизменно исходили из предположения, что конфликт с Германией разразится никак не раньше тридцать девятого года.

Премьер-министр снова обратился к начальнику Имперского генерального штаба.

– Лорд Горт, способна ли армия сбить с земли большую часть атакующих самолетов?

– Боюсь, мы с маршалом авиации находимся в одинаковом положении. В нашем распоряжении всего лишь около трети орудий из того числа, которое мы считаем необходимым для обороны Лондона, и большая часть из них – устаревшие реликты прошлой войны. Не хватает и прожекторов. Нет дальномеров и средств связи… Нам тоже нужен еще год на подготовку.

Казалось, уже примерно на половине ответа Чемберлен перестал слушать. Он снова надел очки и стал рыться в бумагах. Атмосфера в помещении сделалась неуютной.

Легат продолжал спокойно записывать, приглаживая неприглядные факты канцелярскими оборотами: «ПМ выразил озабоченность достаточностью средств обороны…» Однако отлаженный механизм его ума пришел в расстройство. Перед мысленным взором Хью снова появились его дети в противогазах.

Чемберлен нашел, что искал.

– По оценке Объединенного разведывательного комитета, к концу первой недели бомбардировок потери в Лондоне составят сто пятьдесят тысяч человек. За два месяца – шестьсот тысяч.

– Едва ли это произойдет немедленно. По нашему предположению, главные бомбовые удары немцы нанесут по чехам.

– А когда разобьют чехов, что потом?

– Мы не знаем. Нам определенно следует начать приготовления и завтра же приступить к эвакуации Лондона.

– Какова готовность флота?

Первый морской лорд, будучи на голову выше остальных присутствующих в комнате, выглядел весьма внушительно. На седой шевелюре образовалась большая плешь, лицо прорезали глубокие морщины, как бывает от слишком продолжительного воздействия стихии.

– Мы испытываем определенный недостаток эскортных кораблей и минных тральщиков. Основные боевые корабли нуждаются в заправке топливом и погрузке боеприпасов; часть экипажей в увольнительных. Нам следует как можно скорее объявить мобилизацию.

– Когда это нужно сделать, чтобы вы были готовы к первому октября?

– Сегодня.

Чемберлен откинулся в кресле. Его указательные пальцы барабанили по столу.

– А это означает, что мы объявим мобилизацию раньше немцев.

– Частичную мобилизацию, премьер-министр. И вот еще что: этот шаг даст Гитлеру понять, что мы не блефуем и, если дойдет до дела, готовы к драке. Быть может, это заставит его задуматься.

– Возможно. А возможно, подтолкнет к войне. Не забывайте: мне дважды приходилось смотреть ему в глаза, и я считаю, что если есть для него нечто совершенно невыносимое, так это потеря лица.

– Но если мы готовы сражаться, разве не важно не оставить у него никаких сомнений на этот счет? Будет ужасно, если Гитлер истолкует ваши отважные визиты и ваши искренние усилия сохранить мир как признак слабости. Не эту ли ошибку совершили немцы в четырнадцатом году? Они сочли, что мы не настроены всерьез.

Чемберлен скрестил руки и воззрился на стол. Легат не брался истолковать, означает ли этот жест отказ от прозвучавшего предположения, или же премьер обдумывает его. Умно со стороны Бэкхауза польстить ему, подумалось Хью. ПМ почти не подвержен слабостям, но, как ни странно для столь скромного человека, главный его грех – это тщеславие.

Часы отсчитывали секунды. Наконец Чемберлен поднял глаза на Бэкхауза и кивнул:

– Хорошо. Мобилизация.

Первый морской лорд потушил окурок и сунул бумаги в папку.

– Мне лучше вернуться в адмиралтейство.

Остальные поднялись за ним, радуясь предлогу сбежать.

– Вы должны быть готовы к совещанию основных министров сегодня вечером, – окликнул их Чемберлен. – Пока же нам следует воздерживаться от действий или заявлений, способных вызвать общественную панику или поставить Гитлера в положение, откуда не будет пути назад. Даже у крайней черты.

После того как начальники штабов вышли, Чемберлен тяжело вздохнул и опустил голову на руки. Бросив косой взгляд, он словно только что заметил Легата.

– Вы вели запись всего этого?

– Да, премьер-министр.

– Уничтожьте ее.

2

На Вильгельмштрассе, в сердце правительственного сектора Берлина, в приземистом трехэтажном здании девятнадцатого века, где размещалось Министерство иностранных дел Германии, Пауль фон Хартманн изучал телеграмму, доставленную ночью из Лондона.

КОНФИДЕНЦИАЛЬНО тчк ЛОНДОН тчк 26 СЕНТЯБРЯ 1938 тчк ВО ИМЯ НАШЕЙ СТАРОЙ ДРУЖБЫ И ОБЩЕГО СТРЕМЛЕНИЯ К МИРУ МЕЖДУ НАШИМИ НАРОДАМИ УБЕДИТЕЛЬНО ПРОШУ ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ИСПОЛЬЗОВАТЬ ВАШЕ ВЛИЯНИЕ С ЦЕЛЬЮ ОТСРОЧИТЬ ПРИНЯТИЕ ОКОНЧАТЕЛЬНОГО РЕШЕНИЯ С ПЕРВОГО ОКТЯБРЯ НА БОЛЕЕ ПОЗДНЮЮ ДАТУ тчк НУЖНО ВРЕМЯ зпт ЧТОБЫ ДАТЬ СТРАСТЯМ УЛЕЧЬСЯ И НАЙТИ ВОЗМОЖНОСТИ ПРИЙТИ К СОГЛАШЕНИЮ В ЧАСТНОСТЯХ тчк

РОТЕРМЕР тчк ЧЕТЫРНАДЦАТЬ зпт СТРАТТОН-ХАУЗ зпт ПИКАДИЛЛИ зпт ЛОНДОН

Хартманн закурил сигарету и стал думать, какого рода ответ потребуется. За семь месяцев с момента назначения Риббентропа министром иностранных дел ему много раз случалось переводить входящие послания с английского на немецкий, а затем набрасывать черновик ответа от имени министра. Поначалу Пауль усвоил традиционный формальный и нейтральный тон профессионального дипломата. Однако многие из этих ранних попыток были забракованы как недостаточно национал-социалистские. Некоторые возвращались от самого штурмбаннфюрера СС Зауэра, состоящего в штате у Риббентропа, перечеркнутые жирной черной линией. Паулю пришлось признать, что, если он намерен строить успешную карьеру, нужно менять стиль. Посему молодой человек постепенно научился примерять на себя помпезные манеры министра и его радикальные взгляды на жизнь и именно в этом духе сочинял теперь ответ владельцу «Дейли мейл». Перо царапало и кололо бумагу по мере того, как Хартманн вгонял себя в притворный раж. Заключительный абзац показался ему особенно удачным:

Идея, будто проблема Судет, совершенно вторичная для Англии, способна нарушить мир между двумя нашими народами, выглядит в моих глазах сумасшествием и преступлением против человечества. В отношениях с Англией Германия следует честной политике взаимопонимания. Она желает мира и дружбы с Англией. Но если на передний план английской политики выйдет иностранное большевистское влияние, Германия будет готова к любым вариантам. Ответственность перед всем миром за такое преступление падет не на Германию, и вам, уважаемый лорд Ротермер, это известно лучше, чем кому-либо.

Хартманн подул на чернила. Когда имеешь дело с Риббентропом, чем гуще их слой, тем лучше.

Он закурил еще одну сигарету, перечитал все сначала, подправил немного тут и там и стал искоса смотреть на бумагу через табачный дым. Глаза у него были яркого фиалкового цвета, несколько глубоко посаженные. Лоб высокий: уже в двадцать девять линия волос отступила почти до самой макушки. Рот был широкий и чувственный, нос прямой. Лицо дипломата было подвижное и выразительное, интригующее, необычное, способное показаться некрасивым. И тем не менее он обладал даром располагать к себе и мужчин, и женщин.

Пауль собирался уже положить черновик в корзину для передачи машинисткам, когда услышал звук. А быть может, правильнее будет сказать, что он его ощутил. Звук словно передался ему через подошвы ботинок и ножки кресла. Бумаги у него в руках задрожали. Рокот нарастал, переходя в рев, и на ужасный миг Хартманн подумал, не обрушилось ли на город землетрясение. Но затем его ухо уловило знакомый гул тяжелых моторов и лязг металлических гусениц. Двое коллег, с которыми он делил кабинет, – фон Ностиц и фон Ранцау – переглянулись и нахмурились. Потом встали и направились к окну. Хартманн последовал их примеру.

Колонна выкрашенной в защитный оливково-зеленый цвет военной техники громыхала по Вильгельмштрассе со стороны Унтер-ден-Линден на юг: артиллерия на полугусеничной тяге, танки на автомобильных платформах, тяжелые орудия с тягачами и конскими упряжками. Пауль вытянул шею. Колонна тянулась насколько хватало взгляда – целая моторизованная дивизия, если судить по длине.

– Господи, неужели началось? – сказал фон Ностиц, человек старше Хартманна несколькими годами и на один чин.

Молодой человек вернулся за стол, взял телефон и набрал внутренний номер. Из-за шума ему пришлось закрыть рукой левое ухо.

– Кордт, – ответил металлический голос на другом конце провода.

– Это Пауль. Что происходит?

– Встретимся у выхода с лестницы внизу. – Кордт положил трубку.

Хартманн снял с вешалки шляпу.

– Решили влиться в ряды? – насмешливо осведомился фон Ностиц.

– Нет. Ясное дело, хочу выйти на улицу, чтобы поприветствовать наш доблестный вермахт.

Он торопливо прошагал по высокому сумрачному коридору, спустился по главной лестнице, миновал двойные двери. Короткий пролет ступенек, застланных посередине синим ковром и обрамленный по бокам каменными сфинксами, вел к фойе центрального входа. К удивлению Хартманна, помещение оказалось пустым, хотя даже воздух в нем вибрировал от шума снаружи. Минутой спустя к нему подошел Кордт с портфелем под мышкой. Он снял очки, подышал на линзы и протер их широким концом галстука. Они вместе вышли на улицу.

Лишь горстка служащих Министерства иностранных дел высыпала на мостовую посмотреть. На другой стороны улицы картина, естественно, была совершенно иной: чиновники из Министерства пропаганды в буквальном смысле висели на окнах. Небо было пасмурным, собирался дождь – Хартманн даже ощутил каплю влаги на щеке. Кордт потянул его за руку, и они вместе пошли вслед за колонной. Над их головами безвольно свисали десятки красно-белых флагов со свастикой. Они придавали серому каменному фасаду министерства праздничный вид. Однако поразительно мало людей собралось на улице. Никто не махал и не кричал – люди по большей части опускали взгляд или смотрели прямо перед собой. Хартманн не мог понять, что не так. Как правило, подобные представления проходили у партии с гораздо большим успехом.

Кордт не проронил пока ни слова. Уроженец Рейнланда шагал быстро, порывисто. Пройдя примерно две трети длины здания, он повел коллегу к неиспользуемому входу. Тяжелая деревянная дверь была постоянно заперта, крыльцо обеспечивало укрытие от посторонних глаз. Да и смотреть-то там было не на что. Подумаешь, глава собственного секретариата министра иностранных дел – человечек совершенно безобидный, очкарик, типичная канцелярская крыса, – и молодой высокий легацьонзекретер встретились случайно и разговаривают.

Прижав портфель к груди, Кордт расстегнул замок и извлек машинописный документ. Передал его Хартманну. Шесть страниц, отпечатанных особо крупным шрифтом, излюбленным фюрером и призванным щадить его дальнозоркость в случаях со всякой бюрократической ерундой. Это был отчет об утренней его встрече с сэром Хорасом Уилсоном, составленный главным переводчиком Министерства иностранных дел доктором Шмидтом. Документ был написан сухим канцелярским языком, и тем не менее обрисованное в нем действо представилось Хартманну с яркостью эпизода из художественного произведения.

Подобострастный Уилсон поздравил фюрера с теплым приемом, оказанным его речи в «Шпортпаласт» накануне вечером (как будто прием мог быть иным), поблагодарил за добрые слова в адрес премьер-министра Чемберлена. В какой-то миг он попросил прочих присутствующих: Риббентропа, посла Хендерсона и первого секретаря британского посольства Киркпатрика – ненадолго выйти из комнаты, дав ему возможность с глазу на глаз заверить Гитлера в том, что Лондон продолжит оказывать давление на чехов. (Шмидт даже записал эту реплику так, как она прозвучала на английском: I will still try to make those Czechos sensible.) Но ничто не могло завуалировать главного события встречи: Уилсону пришлось собраться с духом и озвучить приготовленное заявление, которое гласило, что в случае начала военных действий англичане поддержат французов. А затем он попросил фюрера повторить услышанные слова, чтобы исключить возможное недопонимание! Неудивительно, что Гитлер вышел из себя и сказал Уилсону, что ему наплевать, как поступят французы или англичане. Он, мол, потратил миллиарды на вооружение, и, если союзники хотят войны, они ее получат.

Хартманну подумалось, что это было, как если бы безоружный прохожий уговаривал безумца отдать ему пистолет.

– Получается, войны таки не избежать.

Он вернул документ Кордту, и тот сунул его обратно в портфель.

– Похоже на то. Полчаса спустя после окончания встречи фюрер распорядился устроить это. – Кордт кивнул в сторону армейской колонны. – Не случайно войска проходят в точности мимо английского посольства.

Рев двигателей взрезал теплый воздух. Хартманн ощущал на языке пыль и сладковатый привкус топлива. Чтобы перекрыть шум, приходилось кричать.

– Кто это такие? Откуда взялись?

– Войска Вицлебена из берлинского гарнизона. Направляются к чешской границе.

Хартманн сжал за спиной кулак. Наконец-то! Им овладело нетерпение.

– Теперь, вы согласитесь, иного пути нет. Так ведь? Мы должны действовать!

Кордт медленно кивнул:

– Такое чувство, будто меня вот-вот стошнит.

Тут он вдруг предостерегающе положил руку Хартманну на плечо.

К ним бежал полицейский, размахивая жезлом.

– Господа! День добрый! Фюрер на балконе! – Он указал палкой на другую сторону улицы.

Держался он уважительно, располагающе. Не приказывал, что им делать, просто советовал не упустить исторический шанс.

– Спасибо, офицер, – поблагодарил его Кордт.

Оба дипломата вернулись на улицу.

Рейхсканцелярия располагалась по соседству с Министерством иностранных дел. Через дорогу, на широком пространстве Вильгельмплац, собралась небольшая толпа. То определенно была партийная клака: у некоторых даже имелись повязки со свастикой на рукавах. Время от времени раздавался недружный крик «Хайль!» и вскидывались в приветствии руки. Солдаты армейской колонны держали равнение направо и отдавали честь. Молодые парни по большей части – намного моложе Хартманна. Пауль находился достаточно близко, чтобы видеть выражение на их лицах: удивление, восторг, гордость. За высокой кованой изгородью рейхсканцелярии располагался двор, а над главным входом в здание был балкон. На балконе виднелась безошибочно узнаваемая одинокая фигура: коричневый френч, коричневая фуражка, левая рука сжимает пряжку черного ремня, правая машет время от времени, на вид почти механическая в своей абсолютной неизменности – ладонь разжата, пальцы расставлены. От фюрера их отделяло не больше пятидесяти метров.

– Хайль Гитлер! – пробормотал Кордт, отсалютовав.

Хартманн последовал его примеру. Едва миновав здание правительства, колонна прибавила ходу и двинулась в сторону Блюхерплац.

– Сколько, по-вашему, людей собралось поглазеть?

Кордт оценивающе оглядел немногочисленные группки зевак.

– Я бы сказал, сотни две – не больше.

– Ему это не понравится.

– Верно. Сдается мне, что в кои веки режим допустил ошибку. Фюреру так польстили визиты Чемберлена, что он велел Геббельсу спустить прессу с цепи. Немецкий народ поверил, будто дело идет к миру. А теперь ему говорят, что война все-таки будет, и людям это не нравится.

– Так когда же мы начнем действовать? Разве теперь не самое подходящее время?

– Остер хочет, чтобы мы встретились сегодня. Новое место: Гётештрассе, номер девять, в Лихтерфельде.

– Лихтерфельде? Зачем ему собирать нас всех так далеко отсюда?

– Кто знает? Приезжайте как можно ближе к десяти. Вечер обещает быть интересным.

Кордт коротко стиснул Хартманну плечо и ушел.

Пауль постоял еще немного, наблюдая за фигурой на балконе. Меры безопасности были на удивление ничтожными: пара полицейских у входа во двор, два эсэсовца у двери. Внутри наверняка больше, но даже так… Разумеется, как только будет объявлена война, все изменится. И больше им так близко к нему не подобраться.

Спустя еще пару минут человек на балконе счел, что с него хватит. Он опустил руку, обозрел пространство Вильгельмштрассе с видом театрального антрепренера, разочарованного количеством собравшихся на вечерний спектакль зрителей, повернулся спиной, отдернул штору и вошел в здание. Дверь закрылась.

Хартманн снял шляпу, пригладил редеющие волосы, снова нахлобучил головной убор и задумчиво зашагал к своему учреждению.

3

Точно в шесть часов вечера звон Биг-Бена влетел в открытое окно дома номер десять по Даунинг-стрит.

Мисс Уотсон встала как по команде, взяла плащ и шляпу, сухо пожелала Легату доброго вечера и вышла из кабинета. В руках она несла одну из красных шкатулок премьер-министра, почти до краев набитую аккуратно подписанными папками. Созыв парламента на внеочередную сессию в связи с чешским кризисом ставил крест на ее обычно спокойных летних месяцах работы. Хью знал, что она, как всегда, доедет на велосипеде от Уайтхолла до Вестминстерского дворца, оставит свою древнюю машину на Нью-Пэлас-Ярд и поднимется по лестнице в офис премьер-министра, расположенный по коридору напротив резиденции спикера. Там ее встретит парламентский личный секретарь Чемберлена, лорд Дангласс, на которого она с ходу и безрезультатно обрушится с требованием ответов на письменные вопросы премьера.

Для Легата это был шанс.

Он закрыл дверь, сел за свой стол, снял трубку и вызвал коммутатор.

– Добрый вечер, это Легат, – произнес он, стараясь придать голосу обыденность. – Не могли бы вы соединить меня с номером «Виктория семьдесят четыре – семьдесят два»?

С момента окончания встречи с начальниками штабов у Легата не было ни одной свободной минуты. Теперь наконец он сунул записки в стол. С детских лет закаленный в гладиаторских боях экзаменационных залов – школьные испытания, стипендиальные, выпускные из Оксфорда, вступительные в Форин-офис, – Хью писал только на одной стороне листа, чтобы чернила не смазывались. «ПМ выразил обеспокоенность состоянием противовоздушной обороны страны…» Он ловко перевернул большого формата листы чистой стороной кверху. Он уничтожит их, как приказано. Но не прямо сейчас. Что-то его удерживало. Что именно, Легат не брался определить, – странное чувство неуместности, быть может. Всю вторую половину дня, пока он одного за другим провожал посетителей к премьер-министру и подбирал документы, необходимые ПМ для выступления в парламенте, Хью ощущал себя втайне причастным к настоящей правде. Эта информация определит политику правительства. Можно было даже сказать, что все прочее по сравнению с ней есть совершенный пустяк. Дипломатия, мораль, закон, договоры – что это все на чаше весов против военной мощи? Насколько ему помнилось, одна эскадрилья Королевских ВВС состояла из двадцати самолетов. Выходило, что на больших высотах небо родины смогут защищать только два десятка современных истребителей с исправными пулеметами.

– Соединяем, сэр.

Коммутатор щелкнул, следом послышался долгий гудок вызова. Она ответила быстрее, чем он ожидал, и резко:

– Виктория семьдесят четыре – семьдесят два.

– Памела, это я.

– А, Хью! Привет.

В голосе ее прозвучало удивление, а возможно, и разочарование.

– Послушай, у меня мало времени, поэтому запоминай, что я скажу. Собери вещи на неделю и ступай в гараж. Забирай детей и родителей и уезжайте прямо сейчас.

– Но уже шесть часов!

– Гараж должен быть еще открыт.

– С чего такая спешка? Что случилось?

– Ничего. Пока ничего. Просто хочу знать, что вы в безопасности.

– Звучит немного пугающе. Терпеть не могу паникеров.

Легат стиснул телефонную трубку:

– Боюсь, дорогая, что без паники не обойдется. – Он бросил взгляд на дверь: кто-то проходил мимо и шаги вроде как остановились. Хью понизил голос, но заговорил с предельной убедительностью: – Позже ночью выбраться из Лондона может быть трудновато. Уезжайте сейчас, пока дороги свободны.

Женщина попыталась возразить.

– Памела, не спорь со мной, – прервал ее он. – Способна ты хоть один чертов раз просто сделать так, как я тебя прошу?

На миг повисла тишина.

– А как же ты? – тихо спросила она.

– Мне придется остаться на ночь. Попытаюсь позвонить позже. Мне пора идти. Ты исполнишь мою просьбу? Обещаешь?

– Ладно, раз ты так настаиваешь.

На заднем плане слышались голоса детей.

– Тихо! Я с вашим отцом разговариваю! – прикрикнула она на них. Потом снова поднесла трубку к уху. – Хочешь, занесу тебе сумку с ночными вещами?

– Нет, не беспокойся. Я попытаюсь улизнуть на пару минут при удобном случае. Сосредоточься на том, чтобы выбраться из Лондона.

– Я тебя люблю – ты это знаешь?

– Знаю.

Памела ждала. Хью понимал, что должен сказать что-то еще, но не находил слов. Послышался щелчок, когда она дала отбой, и теперь в трубке раздавались только короткие гудки.

Кто-то постучал в дверь.

– Секунду! – Легат сложил заметки о встрече с начальниками штабов пополам, потом еще вдвое и сунул во внутренний карман.

В коридоре стоял посыльный Рен. Подслушивал он или нет? Но инвалид сказал лишь:

– Би-би-си здесь.

Впервые с начала кризиса на Даунинг-стрит собралась изрядная толпа. Люди неторопливо стекались к кучке фотографов на противоположной от дома номер десять стороне. Основное их внимание привлекал, судя по всему, большой темно-зеленый фургон с эмблемой Би-би-си и надписью золотыми буквами «РЕПОРТАЖ С МЕСТА СОБЫТИЙ» на обоих бортах. Припаркована машина была сразу слева от главного входа. Пара техников протягивала из фургона кабели через мостовую, а потом в окно с поднимающимися рамами.

Легат стоял в дверях и пререкался с молодым инженером по фамилии Вуд.

– Простите, но боюсь, что в данный момент это невозможно.

– Почему?

На Вуде был вельветовый пиджак, а под ним свитер с треугольным вырезом.

– Потому что до половины восьмого у премьер-министра совещание в зале заседаний кабинета министров.

– А он не может собрать его где-нибудь в другом месте?

– Не говорите ерунды.

– Ну, в таком случае почему бы нам не организовать прямой эфир из какой-нибудь другой комнаты?

– Нет. Он хочет обратиться к британскому народу из сердца правительства, то есть из зала заседаний кабинета.

– Ну так слушайте: прямой эфир назначен на восемь. Сейчас уже седьмой час. Что, если произойдет сбой, потому что мы не успеем проверить оборудование как надо?

– В вашем распоряжении будет по меньшей мере полчаса, и если я смогу выкроить для вас еще какое-то время, то пожалуйста…

Хью не договорил. За спиной у Вуда с Уайтхолла на Даунинг-стрит сворачивал черный «остин» десятой модели. В сгущающемся сумраке водитель включил фары и ехал медленно – из опасения задеть кого-нибудь из зевак, запрудивших дорогу. Кинорепортеры службы новостей узнали пассажира раньше, чем это удалось Легату. Свет их юпитеров ослепил его. Он прикрыл глаза ладонью, извинился перед Вудом и сошел на мостовую. Когда машина остановилась, Хью открыл заднюю дверцу.

Сэр Хорас Уилсон сидел сгорбившись, зажимая между ног зонтик и держа на коленях портфель. Он вяло улыбнулся Легату и вылез из машины. На крыльце дома номер десять посол на секунду повернулся. На лице у него читались уныние и растерянность. Замелькали вспышки. Словно испугавшееся яркого света ночное животное, Уилсон ринулся в двери и даже забыл про спутника, который вышел из автомобиля с другой стороны. Тот приблизился к Хью и протянул руку:

– Полковник Мейсон-Макфарлейн. Военный атташе в Берлине.

Полицейский взял под козырек.

Уилсон был уже в вестибюле и снимал плащ и шляпу. Особый советник премьер-министра был худощавым, почти тощим, с длинным носом и глазами навыкате. Легату он всегда казался человеком предельно вежливым, не лишенным подчас даже скромного обаяния, – типа старшего коллеги, который способен в минуту откровенности сболтнуть нечто такое, чего не стоит слышать. Репутацию Уилсон себе составил в Министерстве труда, ведя переговоры с вожаками профсоюзов. Мысль, что именно его могли отправить вручать ультиматум Адольфу Гитлеру, вызывала некоторое удивление. Однако премьер-министр считал Уилсона незаменимым.

Тот сунул свернутый зонтик в стойку рядом с зонтиком шефа и обратился к Легату:

– Где ПМ?

– В своем кабинете, сэр Хорас. Готовится к вечернему прямому эфиру. Все остальные в зале заседаний.

Уилсон уверенным шагом направился вглубь здания, дав знак Мейсон-Макфарлейну идти следом.

– Вы должны как можно скорее ввести ПМ в курс дела, – сказал он полковнику, после чего повернулся через плечо к Легату. – Будьте любезны известить премьера о моем возвращении.

Посол распахнул двери зала заседаний и вошел. Легату бросились в глаза черные костюмы, золотые галуны, напряженные лица и клубы сигаретного дыма, расплывающегося в тусклом освещении. Затем двери закрылись.

По коридору мимо кабинетов Клеверли, Сайерса и своего собственного Хью прошел к главной лестнице. Поднялся, минуя ряд черно-белых гравюр и фотографических изображений: все премьер-министры, начиная с Уолпола. Стоило ему достигнуть площадки – и здание из клуба для джентльменов преобразилось в роскошную деревенскую усадьбу, каким-то волшебством перемещенную в центр Лондона: с мягкими диванами, картинами маслом и высокими георгианскими окнами. Пустые холлы навевали ощущение покоя и заброшенности, под густыми коврами поскрипывали половицы. Чувствуя себя непрошеным гостем, он тихонько постучал в дверь рабочего кабинета премьер-министра.

– Войдите, – ответил знакомый голос.

Комната была просторной и светлой. Премьер-министр сидел спиной к окну, склонившись над столом. Правой рукой он писал, а в левой держал зажженную сигару. На небольшой подставке перед ним размещался арсенал флаконов с чернилами, ручек и карандашей, рядом лежали трубка и банка с табаком. За исключением подставки, пепельницы и переплетенного в кожу блокнота, большой стол был пуст. Никогда еще Легат не видел более одинокого человека.

– Сэр Хорас Уилсон вернулся, премьер-министр. Он ожидает вас внизу.

Как всегда, Чемберлен не поднял головы.

– Спасибо. Не задержитесь ли на минуту?

Он прервался, чтобы сделать затяжку, потом вернулся к работе. Завитки дыма висели над седой головой. Легат переступил порог. За четыре месяца они с премьер-министром никогда не разговаривали по-настоящему. В нескольких случаях подготовленные им и переданные вечером записки возвращались на следующее утро с выражением благодарности красными чернилами на полях: «Первоклассный анализ», «Глубоко проработано и четко изложено. Спасибо. Н. Ч.» Эти похожие на школьную оценку похвалы трогали Хью больше, чем любое изображаемое политиками добродушие. Но никогда начальник не обращался к нему лично – ни по фамилии, как в случае с Сайерсом, ни уж тем более по имени – эта честь приберегалась исключительно для Клеверли.

Шли минуты. Легат исподволь достал часы и глянул на циферблат. Наконец ПМ завершил работу. Он вернул ручку в подставку, примостил сигару на край пепельницы, собрал исписанные листы, выровнял стопку и протянул Хью:

– Не окажете любезность передать их в печать?

– Разумеется. – Хью подошел и взял страницы. Их было чуть больше десяти.

– Вы из Оксфорда, как я понимаю?

– Да, премьер-министр.

– Я подметил, у вас есть дар слова. Быть может, прочтете написанное? Если встретите обороты, нуждающиеся в доработке, не стесняйтесь с предложениями. У меня столько всего в голове – местами могло получиться не так гладко, как хотелось бы.

Чемберлен отодвинулся в кресле, взял сигару, встал. Похоже, от резкого движения у него закружилась голова. Он оперся одной рукой на стол, потом направился к двери.

На лестничной площадке ждала миссис Чемберлен – в платье из какого-то мягкого материала, словно собралась на обед. Супруга была лет на десять моложе премьер-министра: добрая, без ярко выраженного характера, полногрудая и пышная, эта женщина напоминала Хью его тещу – тоже уроженку англо-ирландской глубинки, слывшую красавицей в молодые годы. Легат помедлил. Жена сказала что-то негромко премьеру, и тот, к удивлению молодого человека, взял ее за руку и поцеловал в губы.

– Энни, я сейчас не могу задерживаться. Поговорим позже.

Когда Легат проходил мимо нее, ему показалось, что женщина плачет.

Секретарь спускался за Чемберленом по лестнице, тайком его разглядывая. Узкие покатые плечи, седые волосы, слегка вьющиеся у перехода к шее, неожиданно крепкая ладонь, легко скользящая по перилам, с недокуренной сигарой между средним и безымянным пальцем. Это был человек из викторианской эпохи. Его портрет уместнее смотрелся бы в середине пролета, чем наверху.

– Пожалуйста, принесите мне речь как можно быстрее, – сказал премьер-министр, когда они вышли в коридор личного секретариата.

Он прошел мимо кабинета Легата, похлопал себя по карманам, отыскал спичечный коробок. У входа в зал заседаний Чемберлен остановился, заново раскурил сигару, открыл двери и исчез внутри.

Легат сел за свой стол. Почерк у премьер-министра оказался неожиданно красивый, даже вычурный. Он выдавал страстную натуру, скрытую под панцирем отшельника. Что до самой речи, то Хью она не впечатлила. С его точки зрения, в ней было слишком много форм первого лица единственного числа: «Я летал взад-вперед по всей Европе… Я сделал все, что в человеческих силах… Я не оставлю надежду на мирное урегулирование… В глубине души я мирный человек…» На свой нарочито скромный лад, подумалось Легату, Чемберлен не уступает эгоцентризмом Гитлеру – неизменно старается привлечь всеобщий интерес к собственной персоне.

Хью кое-что поменял, исправил пару грамматических ошибок, добавил строчку с объявлением мобилизации на флоте, про что ПМ явно запамятовал, и отнес текст вниз.

Спускаясь в Садовую комнату, он наблюдал очередную перемену в атмосфере здания. Теперь оно напоминало подпалубные помещения роскошного лайнера. Картины маслом, книжные полки и тишина уступили место низким потолкам, голым стенам, затхлому воздуху, жаре и непрерывному стуку полутора десятка пишущих машинок «империал» – каждая отбивала по восемьдесят слов в минуту. Даже при настежь раскрытых дверях в сад находиться тут было тягостно. С самого начала кризиса в дом номер десять хлынул поток писем от различных представителей общества: в день приходило по несколько тысяч. Узкий коридор загромождали нераспечатанные мешки корреспонденции. Время приближалось к семи. Легат объяснил инспектору срочность задания, и его проводили к молодой женщине за столом в углу.

– Джоан у нас самая быстрая. Джоан, голубушка, отставь текущую работу и напечатай выступление премьер-министра для мистера Легата.

Девушка нажала на рычаг каретки и извлекла наполовину готовый документ.

– Сколько копий?

Голос у Джоан был четкий – как алмазом по стеклу. Из нее вышла бы отличная подруга для Памелы.

Хью примостился на краю ее стола:

– Три. Сможете разобрать его почерк?

– Да, но, если продиктуете, получится быстрее.

Она заложила бумагу и копирки и стала ждать, когда он начнет.

– «Завтра соберется парламент, и мне предстоит дать полный отчет о событиях, что привели к нынешней тревожной и опасной ситуации…»

Легат взял авторучку.

– Простите, тут должно быть «о событиях, которые привели». – Он сделал пометку в оригинале и продолжил: – «Как ужасно, немыслимо и нелепо будет, если нам придется рыть траншеи и носить противогазы по причине распри в какой-то далекой стране между народами, о коих мы ничего не знаем…»

Молодой человек нахмурился. Машинистка перестала печатать и посмотрела на него. Под слоем пудры на ее лице слегка проступал пот. На верхней губе блестели крошечные капельки, а на спине блузки темнело влажное пятно. Он впервые заметил, что она хорошенькая.

– Что-то не так? – раздраженно спросила Джоан.

– Эта фраза… Я в ней не уверен.

– Почему?

– Она звучит несколько пренебрежительно.

– Но тут он прав, верно? Так думает большинство людей. Какое нам дело до того, если одна орава немцев желает присоединиться к другой ораве немцев? – Она нетерпеливо забарабанила пальцами по клавишам. – Продолжайте, мистер Легат. Вы как-никак не премьер-министр.

Хью против воли рассмеялся.

– Это точно, слава богу! Ну хорошо, продолжаем.

Ей потребовалось около пятнадцати минут. Окончив работу, она извлекла последнюю страницу, разложила все три копии по порядку и соединила скрепками. Легат проверил верхний экземпляр. Ни одной опечатки.

– Сколько тут слов, по вашей оценке? – спросил он.

– Примерно тысяча.

– Значит, выступление займет минут восемь. – Хью встал. – Спасибо!

– Обращайтесь. – Когда он уже направился к выходу, она окликнула его: – Я буду слушать.

Хью еще шел к двери, а Джоан уже печатала что-то другое.

Легат торопливо взбежал по лестнице и пошел по коридору личного секретариата. Когда он приблизился к дверям зала заседаний, из них появился Клеверли. Похоже, в его планы входило добежать до ближайшей уборной.

– Что случилось с вашими записями о встрече ПМ с начальниками штабов? – осведомился Клеверли.

Легат почувствовал, что слегка краснеет.

– ПМ решил, что протокол встречи ему не нужен.

– Тогда что у вас тут?

– Речь для вечернего выступления по радио. Он просил доставить ее, как только она будет напечатана.

– Хорошо. Отлично. Давайте сюда. – Клеверли протянул руку. Легат неохотно передал страницы. – Проверьте, как там Би-би-си.

Начальник нырнул обратно в зал заседаний. Дверь закрылась. Легат смотрел на белые окрашенные панели. Власть кроется в том, чтобы находиться в комнате, где принимают решения. Немногие понимали это правило лучше, чем главный личный секретарь. Хью почувствовал себя несправедливо униженным.

Дверь вдруг распахнулась снова. Нижняя часть лица Клеверли перекосилась от улыбки, похожей на гримасу.

– Ему определенно нужны вы.

За столом сидело с десяток человек, включая премьер-министра. Легат окинул их взглядом: главы ведомств, Большая тройка, секретари доминионов, министр по вопросам координации обороны, а также Хорас Уилсон и постоянный заместитель министра иностранных дел сэр Александр Кадоган. Все слушали военного атташе, полковника Мейсон-Макфарлейна.

– Итак, самое сильное впечатление, вынесенное мной из вчерашнего посещения Праги, состоит в том, что боевой дух чехов слаб…

Доклад был отрывистым, но красноречивым. Атташе явно наслаждался своим звездным часом.

Премьер-министр заметил в дверях Легата и кивнул на кресло рядом с собой. Хью подошел и разместился справа от Чемберлена, где обычно сидел секретарь кабинета министров. Премьер уже читал текст своего выступления, ведя пером по странице и иногда подчеркивая слово. Создавалось впечатление, что полковника он слушает вполуха.

– …Вплоть до этого года чешский генеральный штаб планировал отражать немецкое наступление с двух направлений: с севера, через Силезию, и с запада, через Баварию. Однако включение в рейх Австрии расширило границу с Германией на юг почти на двести миль, создав тем самым угрозу обороне чехов. Сами чехи, вполне вероятно, будут драться, но как словаки? А еще собственно Прага безнадежно плохо защищена от бомбардировок люфтваффе.

– Накануне вечером я встречался с генералом Герингом, – вмешался Уилсон, сидевший напротив премьер-министра. – Он выразил уверенность, что на разгром чехов германской армии потребуются даже не недели, а дни. «А Прага будет превращена в руины» – вот его собственные слова.

Кадоган на другой стороне стола фыркнул:

– Ясное дело, Герингу выгодно представлять победу над чехами плевым делом. Но не стоит сбрасывать со счетов, что у чехов мощная армия и сильные оборонительные сооружения. Они вполне способны продержаться несколько месяцев.

– Вот только полковник Мейсон-Макфарлейн придерживается иного мнения, как вы сейчас слышали.

– При всем уважении, Хорас, откуда ему знать?

Кадоган был человек щуплый и обычно говорил мало. Но Легат видел, что прерогативы Форин-офиса сэр Александр отстаивает с храбростью бантамского петушка.

– С неменьшим уважением, Алек, но он-то действительно был там, в отличие от всех нас.

Премьер-министр отложил ручку:

– Спасибо, полковник, что проделали весь путь из Берлина ради встречи с нами. Разговор был исключительно полезным. От лица всех присутствующих желаю вам благополучного путешествия обратно в Германию.

– Благодарю, премьер-министр.

Когда дверь за ним закрылась, Чемберлен продолжил:

– Я просил сэра Хораса захватить полковника с собой из Берлина, чтобы тот лично доложил нам обстановку, потому как мне это кажется крайне важным. – Он обвел стол взглядом. – Предположим, что чехи рухнут до конца октября. Как нам тогда убедить британскую общественность в необходимости продолжать войну зимой? Мы потребуем от народа пойти на тяжелейшие жертвы. И ради чего, если быть точным? Ведь мы уже приняли окончательное решение, что судетские немцы никогда не будут жить в возглавляемом чехами государстве.

– Именно такова позиция доминионов, – сказал Галифакс. – Они абсолютно ясно дали понять, что их народы не поддержат войну по столь специфическому поводу. Америка в нее не вступит. Ирландцы будут соблюдать нейтралитет. Возникают сомнения, удастся ли нам найти хоть каких-то союзников.

– Разумеется, всегда остаются русские, – заявил Кадоган. – Мы постоянно упускаем из виду, что у них тоже есть договор с чехами.

По столу пробежал озабоченный ропот.

– Когда я в последний раз смотрел на карту, Алек, – сказал Чемберлен, – то не обнаружил общей границы между Советским Союзом и Чехословакией. Единственный для русских путь вмешаться – это вторгнуться в Польшу или в Румынию. В таком случае обе эти страны вступят в войну на стороне Германии. Да и в самом деле, даже если отбросить в сторону географию, – заполучить не кого-нибудь, а Сталина союзником в крестовом походе в защиту международного права! Да сама эта мысль абсурдна.

– С точки зрения стратегии кошмар заключается в том, – взял слово Горт, – что война станет мировой, и в итоге нам предстоит сражаться с Германией в Европе, с Италией на Средиземном море и с Японией на Дальнем Востоке. При таком раскладе, осмелюсь заявить, само существование империи оказывается под большой угрозой.

– Нас втягивает в жуткую мясорубку, и, как мне кажется, выход есть только один, – сказал Уилсон. – Я составил проект телеграммы, где мы советуем чехам принять условия герра Гитлера до истечения указанного им срока – два часа завтра, – отдать Судетскую область и позволить ему оккупировать территорию. Это единственный надежный для нас способ избежать вступления в войну, которая стремительно разрастется до огромных масштабов.

– А если чехи откажутся? – спросил Галифакс.

– Думаю, что они этого не сделают. А если откажутся, то Соединенное Королевство снимет с себя все моральные обязательства перед ними. Мы, мол, сделали все, что могли.

Повисла тишина.

– В этом плане есть хотя бы одно достоинство – простота, – промолвил премьер-министр.

Галифакс и Кадоган переглянулись. Оба покачали головами: Галифакс – медленно, Кадоган – энергично.

– Нет, премьер-министр. Это со всей очевидностью превратит нас в пособников Германии. Наше положение в мире рухнет, и империя вместе с ним.

– И как же Франция? – подхватил Галифакс. – Мы поставим ее в безвыходное положение.

– Им следовало думать, прежде чем давать Чехословакии гарантии, не посоветовавшись с нами.

– Ах, бога ради! – Кадоган повысил голос. – Хорас, мы ведь не на производственном совещании. Мы не можем бросить Францию драться с Германией один на один.

Уилсон ничуть не смутился.

– Разве лорд Горт не доложил нам совсем недавно, что у Франции нет намерения воевать? За исключением редких вылазок, французы будут до лета отсиживаться за линией Мажино.

Главы ведомств заговорили все разом. Легат заметил, как премьер-министр бросил взгляд на часы на каминной полке, потом вернулся к тексту речи. Без его властного руководства совещание моментально превратилось в гомон разрозненных голосов. Оставалось только подивиться умению Чемберлена сосредотачиваться. Ему шел уже семидесятый год, но он работал, как дедовские часы в холле: тик-так, тик-так, тик-так…

За высокими окнами начало смеркаться. Время подходило к девятнадцати тридцати. Легат решил, что ему пора вмешаться.

– Премьер-министр, – прошептал он. – Боюсь, Би-би-си пора устанавливать аппаратуру. Нужно впустить их сюда.

Чемберлен кивнул.

– Джентльмены! – произнес он негромко, обведя взглядом стол. Голоса сразу стихли. – Боюсь, нам следует прервать пока дальнейшее обсуждение. Ситуация определенно самая сложная из возможных. В нашем распоряжении меньше двадцати часов до вступления в силу германского ультиматума. Министр иностранных дел, быть может, мы с вами переговорим еще немного по содержанию телеграммы чешскому правительству? Хорас, мы отправимся в ваш кабинет. Алек, вам лучше пойти с нами. Всем спасибо.

Кабинет Уилсона примыкал к залу заседаний и соединялся с ним дверью. Зачастую, когда премьер-министр работал один за своим длинным, похожим по форме на гроб столом, дверь оставалась незапертой, и Уилсон мог входить и выходить, когда ему заблагорассудится. Пресса отводила ему при Чемберлене роль Свенгали[3], но, по мнению Легата, было бы ошибкой преуменьшать самостоятельность ПМ: Уилсон был не более чем в высшей степени полезным помощником. Сэр Хорас следил за работой правительственной машины на манер сотрудника службы безопасности в магазине. Несколько раз, заработавшись за столом, Хью ощущал вдруг чье-то присутствие и, обернувшись, видел, как Уилсон стоит в дверях и внимательно наблюдает за ним. Лицо советника оставалось некоторое время ничего не выражающим, потом по нему пробегала эта его лукавая, нервирующая ухмылка.

Инженеры из Би-би-си раскатали провода по коврам и установили микрофон в дальнем конце стола в зале заседаний, ближе к колоннам. Из металлической подставки торчал микрофон – здоровенная цилиндрическая штуковина, сужающаяся к заднему концу, вроде артиллерийского снаряда с отпиленным кончиком. Рядом располагались громкоговоритель и прочие таинственные элементы оборудования. Сайерс и Клеверли пришли посмотреть.

– Парни из Би-би-си интересуются, нельзя ли им устроить прямую трансляцию завтрашнего выступления ПМ в парламенте, – сказал Сайерс.

– Это не нам решать, – отозвался Клеверли.

– Знаю. Это определенно создаст прецедент. Я адресовал их к «главному кнуту»[4].

Без пяти восемь премьер-министр вышел из кабинета Уилсона, сопровождаемый Галифаксом и Кадоганом. Уилсон появился последним. Вид у него был сердитый. Легат предположил, что их спор с Кадоганом продолжился. В чем заключалась еще одна большая польза от Уилсона, так это что он служил заменителем своего шефа. Премьер-министр использовал его для обкатки своих идей и мог наблюдать, как их принимают, не раскрывая собственных взглядов и не подвергая риску собственный авторитет.

Чемберлен уселся перед микрофоном и разложил листки с текстом. Руки его тряслись. Одна страница упала на пол, и он с трудом наклонился, чтобы поднять ее.

– Меня уже шатает, – пробормотал премьер и попросил воды.

Легат взялся наполнить стакан из графина в центре стола и от волнения перелил. На полированной поверхности застыли капли.

Инженер Би-би-си попросил всех прочих занять места в дальнем конце зала. За окнами на сад и плац-парад конной гвардии опустилась темнота.

Биг-Бен отсчитал восемь ударов.

В громкоговорителе послышался голос диктора:

– Это Лондон. Сейчас вы услышите обращение премьер-министра, достопочтенного Невилла Чемберлена, из резиденции правительства на Даунинг-стрит, десять. Его речь будет транслироваться на всю империю, на американский континент, а также на большое число зарубежных государств. Мистер Чемберлен!

Рядом с микрофоном загорелся зеленый огонек. Премьер-министр поправил манжеты и взял текст.

– Я хочу обратиться к вам с несколькими словами, мужчины и женщины Британии и империи, а возможно, и других стран…

Чемберлен четко произносил каждый слог. Тон был благозвучный, меланхоличный и вдохновлял не больше, чем заупокойная месса.

– Как ужасно, немыслимо и нелепо получится, если нам придется рыть траншеи и носить противогазы по причине распри в какой-то далекой стране между народами, о коих мы ничего не знаем. Будет еще более безумно, если ссора, уже улаженная в принципе, послужит поводом к войне. Я вполне понимаю причины, по которым чешское правительство не может принять условия, поставленные перед ним в германском меморандуме…

Легат посмотрел через стол на Кадогана. Тот согласно кивал.

– И все-таки я, после моих переговоров с герром Гитлером, верю, что при наличии времени возможно будет организовать передачу территории, которую чешское правительство согласилось уступить Германии, в рамках договоренностей и на условиях, обеспечивающих хорошее обращение с населением этих земель. После своих визитов в Германию я живо осознал, что герр Гитлер чувствует себя защитником интересов остальных немцев. Он сказал мне лично, а накануне вечером подтвердил публично, что с присоединением судетских немцев вопрос будет исчерпан и что это предел германских территориальных притязаний в Европе…

Кадоган подмигнул Галифаксу, но министр иностранных дел смотрел прямо перед собой. Длинное, бледное, одновременно благостное и лукавое лицо было неподвижно. В Форин-офис за министром закрепилось прозвище Святой Лис.

– Я не оставлю надежды на мирное урегулирование ситуации и не прекращу своих попыток, пока есть хоть один шанс сохранить мир. Я не поколеблюсь нанести в Германию третий визит, если сочту, что это может принести хоть какую-то пользу…

Теперь кивал Уилсон.

– Между тем есть вещи, которые мы можем и должны предпринять у себя в стране. По-прежнему требуются добровольцы для борьбы с воздушными налетами, для пожарных бригад и полицейской службы, а также для территориальных воинских формирований. Не пугайтесь, если мужчин будут призывать для комплектования сил ПВО или кораблей. Это всего лишь предупредительные меры, которые правительство обязано осуществлять в подобные времена…

Легат ждал строки, объявляющей мобилизацию флота. И не дождался. Премьер-министр вычеркнул ее. Вместо этого он вставил целый абзац.

– Каково бы ни было наше сочувствие малому народу, вступившему в конфликт с большим и могущественным соседом, мы, учитывая все обстоятельства, не вправе вовлекать всю Британскую империю в войну исключительно ради его интересов. Если мы будем сражаться, то повод должен быть более весомым, нежели этот…

Будь я убежден, что некая нация решила подчинить себе мир силой оружия, я чувствовал бы себя обязанным сопротивляться. В условиях такого господства жизнь людей, верящих в свободу, не имела бы смысла. Но война – ужасная вещь, и, прежде чем вступить в нее, мы должны быть полностью уверены, что на кону действительно важные ставки и что призыв защищать их любой ценой, взвесив все последствия, не останется без ответа.

В настоящий же момент я прошу вас соблюдать спокойствие в ожидании событий ближайших нескольких дней. Пока война не началась, всегда есть надежда, что ее удастся предотвратить, и вам известно мое стремление бороться за мир до последнего. Доброй ночи.

Зеленый огонек погас.

Чемберлен глубоко вздохнул и обмяк в кресле.

Уилсон вскочил первым. Он шел к премьер-министру и негромко аплодировал.

– Это было воистину замечательно, если позволите так выразиться. Ни единой запинки и никакой неуверенности.

Никогда прежде Легат не видел на лице премьер-министра такой широкой улыбки. В ней обнажился ровный ряд желтовато-серых зубов. В растаявшем от похвалы Чемберлене проступили почти мальчишеские черты.

– Это и вправду было хорошо?

– Тон был выбран превосходно! – заверил его Галифакс.

– Спасибо, Эдвард. Спасибо всем! – Эта всеобщая благодарность включала Легата – наряду с техниками Би-би-си. – Выступая по радио, я всегда использую один трюк – представляю себе, будто обращаюсь лишь к одному конкретному человеку, сидящему в своем кресле. По душам, как к другу. Сегодня вечером это далось труднее, разумеется, поскольку я понимал, что обращаюсь и еще к одной персоне, находящейся в тени этой комнаты. – Чемберлен отпил глоток воды. – К герру Гитлеру.

4

Государственный служащий в штате Министерства иностранных дел Германии, статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер, затребовал немецкий перевод выступления премьер-министра через тридцать минут после передачи. Обязанность его выполнить он возложил на Пауля фон Хартманна.

Расположившись высоко, в радиоаппаратной комнате на чердаке здания на Вильгельмштрассе, под переплетением утыкавших крышу антенн, Пауль возглавил команду из трех женщин. Первой была стенографистка, записывающая слова Чемберлена по-английски (работа не из легких, поскольку сигнал Би-би-си достигал Берлина, уже утратив большую часть силы, и негромкий голос премьер-министра, тонувший в облаках помех, зачастую трудно было разобрать). Как только страница заполнялась символами, вторая секретарша отпечатывала ее на машинке, делая тройные интервалы между строками. Хартманн вписывал в промежутки перевод и отдавал листы третьей сотруднице, печатавшей окончательную, немецкую версию.

«Wie schrecklich, fantastisch, unglaublich ist es…»

Его перо стремительно бегало по дешевой бумаге, бурые чернила слегка расплывались на грубых волокнах.

Но вот Чемберлен закончил говорить, и десять минут спустя работа была готова.

Машинистка выдернула из каретки последний лист. Хартманн схватил его, сунул речь в картонную папку, чмокнул девушку в макушку и выскочил из комнаты под смех облегчения. Едва он оказался в коридоре, улыбка его сгладилась. Шагая к кабинету Вайцзеккера, Пауль со все нарастающим разочарованием перебирал страницы. Тон обращения был чересчур осторожным, примирительным – какая-то размазня, аудиоэктоплазма. Где же угроза, где ультиматум? Почему Чемберлен не повторил публично этим вечером того, что его эмиссар довел до Гитлера сегодня утром: если Франция придет на помощь Чехословакии, то Англия поддержит Францию?

Он спустился по лестнице на первый этаж, постучал в дверь приемной кабинета Вайцзеккера и вошел, не дожидаясь ответа. Помещение было просторное, с высоким потолком, окнами в парк за зданием министерства. Освещала его большая и богатая люстра. За темными окнами, в стеклах которых отражались электрические лампочки, еще можно было различить очертания деревьев на фоне закатного неба. Младшие секретарши уже ушли домой, их зачехленные на ночь пишущие машинки напоминали клетки со спящими птицами. За своим столом у среднего окна, одна в кабинете, сидела старшая секретарша. Меж накрашенных алой помадой губ торчала сигарета; в каждой руке женщина держала по письму и, озабоченно хмурясь, переводила взгляд с одного документа на другой.

– Вечер добрый, уважаемая фрау Винтер!

– Добрый вечер, герр фон Хартманн. – Женщина склонила голову с подчеркнутой официальностью, словно Пауль отвесил ей большой комплимент.

– У себя?

– Он с министром в канцелярии.

– А-а-а, – растерянно протянул Хартманн. – Как в таком случае быть с речью Чемберлена?

– Он сказал, чтобы речь передали ему немедленно. Постойте! – окликнула она его, стоило ему повернуться. – Что это у вас на лице?

Пауль покорно застыл под люстрой, дав ей осмотреть его щеку. Ее волосы и пальцы пахли духами и табачным дымом. В волосах пробивались седые пряди. «Интересно, сколько ей лет?» – подумалось ему. Сорок пять? В любом случае достаточно много, чтобы потерять мужа на прошлой войне.

– Чернила! – проворчала секретарша. – И не просто чернила, а коричневые! В самом деле, герр фон Хартманн, нельзя идти в канцелярию в таком виде. Что, если вы наткнетесь на фюрера? – Она извлекла из рукава платок, смочила уголок языком и аккуратно вытерла ему щеку. Потом отступила на шаг, чтобы полюбоваться результатом. – Вот так-то лучше. Я позвоню и сообщу, что вы идете.

На улице наступила ночь, но было еще тепло. Довоенные фонари, редко расставленные вдоль Вильгельмштрассе, образовывали отдельные озерца света в темноте. Прохожих почти не было. Посреди дороги дворник сметал кучки конского навоза после парада. Тишину нарушал только скрежет его лопаты по асфальту. Сжимая папку, Хартманн быстрым шагом шел вдоль фасада министерства, пока не достиг ограды рейхсканцелярии. Одни из больших кованых ворот были открыты. Из них выехал «мерседес». Пока машина поворачивала в направлении Анхальтского вокзала, Пауль успел назвать свою фамилию и департамент, и полицейский молча махнул, разрешая пройти.

По всему периметру двора в здании светились окна – хотя бы здесь ощущалась жизнь, дыхание кризиса. Под балдахином у входа один из эсэсовцев-часовых с автоматом потребовал документ, потом кивнул, разрешая войти в вестибюль, где стояли еще два солдата СС, вооруженные пистолетами. Хартманн снова предъявил пропуск и сообщил, что пришел к статс-секретарю фон Вайцзеккеру. Его попросили подождать. Один из часовых направился к телефонному аппарату на столе у дальней стены. Пауль сделал в уме зарубку: двое полицейских во дворе, четыре шютце[5] здесь и еще по меньшей мере трое – в караулке.

Прошло около минуты. Большая двойная дверь внезапно распахнулась, и из нее вышел адъютант в форме СС. Он щелкнул каблуками и вскинул руку в гитлеровском приветствии, четко, как заводной солдатик.

– Хайль Гитлер! – дал Хартманн положенный ответ.

– Прошу следовать за мной.

Они прошли через двойную дверь и зашагали по бесконечной дорожке персидского ковра. В помещении царил аромат кайзеровских времен: старого сукна, пыли и воска. Не составляло труда представить себе прохаживающегося тут Бисмарка. Под наблюдением очередного караульного эсэсовца – это какой уже по счету, восьмой? – Пауль поднялся по мраморной лестнице мимо гобеленов на второй этаж, прошел через очередные двойные двери и оказался в личных апартаментах фюрера – от этой догадки у него участилось сердцебиение.

– Позвольте забрать это? – сказал адъютант. – Подождите, пожалуйста.

Он взял папку, тихо постучал и проскользнул внутрь. За миг перед тем, как дверь закрылась, Хартманн услышал голоса, потом негромкий разговор оборвался. Он огляделся. Комната оказалась обставлена на удивление современно, даже со вкусом: приличные картины, столики с лампами и вазами живых цветов, ковер на отполированном паркетном полу, простые стулья. Можно ему присесть или нет? Пожалуй, не стоит.

Время шло. Женщина в накрахмаленной белой блузе вошла в кабинет с кипой бумаг и почти в ту же секунду вышла – уже с пустыми руками. Наконец, примерно через четверть часа, дверь снова открылась и появился мужчина лет пятидесяти пяти, с прилизанными седыми волосами и значком нацистской партии на лацкане. Это был барон Эрнст фон Вайцзеккер, хотя в духе этих эгалитарных времен аристократ отрекся от титула почти сразу, как приобрел партийный значок. Он вручил Паулю конверт.

– Спасибо за ожидание, Хартманн. Это ответ фюрера Чемберлену. Пожалуйста, доставьте его немедленно в британское посольство и передайте либо сэру Невилу Хендерсону, либо мистеру Киркпатрику лично. – Он наклонился и доверительно прибавил: – Обратите их особое внимание на заключительное предложение. Скажите, что это прямой ответ на сегодняшнее выступление. – Потом еще понизил голос. – Сообщите, что это было непросто.

– Вайцзеккер!

Властный голос из кабинета, как понял Хартманн, принадлежал Риббентропу. Легчайший намек на неудовольствие пробежал по правильным чертам статс-секретаря, и он удалился.

Английское посольство располагалось в пяти минутах ходьбы, в северном конце Вильгельмштрассе, прямо за Министерством иностранных дел.

Ожидая, пока полицейский откроет ворота рейхсканцелярии, Хартманн осмотрел конверт. На нем рукой Вайцзеккера был выведен адрес: «Его превосходительству сэру Невилу Хендерсону, послу Великобритании». Конверт был не запечатан.

– Доброй ночи, господин. – полицейский взял под козырек.

– Доброй ночи.

Хартманн прошел немного по широкой улице, миновал темные безжизненные окна Министерства иностранных дел, а потом, как будто само собой – любой наблюдатель счел бы его поведение вполне естественным – свернул к главному входу. Ночной швейцар узнал его.

Пауль взбежал по устланным ковром ступенькам лестницы с каменными сфинксами, помедлил, затем свернул налево в пустой коридор. Его шаги гулко отдавались от каменных плит пола, покрытых зеленой штукатуркой стен, сводчатого потолка. Двери по обе стороны коридора были закрыты. Посередине размещался туалет. Молодой человек вошел и включил свет. Отражение в зеркале над умывальником испугало его: сгорбленная, вороватая фигура, подозрительная на любой взгляд. Воистину он совсем не создан для такого рода занятий. Хартманн зашел в кабинку, запер дверь и присел на край унитаза.

Уважаемый мистер Чемберлен! В ходе переговоров я в очередной раз известил сэра Хораса Уилсона, передавшего мне ваше письмо от двадцать шестого сентября, о моем окончательном решении…

Письмо состояло из семи абзацев, некоторые большие. Общий тон был воинственным: чехи тянут время, их возражения против немедленной оккупации немцами Судетенланда носят надуманный характер и вообще Прага стремится «разжечь пожар всеобщей войны». Заключительное предложение, которым так гордился Вайцзеккер, не внушало особой надежды на мир:

Должен предоставить вам самостоятельно определить в свете указанных фактов, продолжите ли вы свои усилия, за которые я вас еще раз самым искренним образом благодарю, чтобы побудить правительство в Праге принять разумное решение в последнюю минуту.

Отпечатанное на машинке письмо было подписано росчерком «Адольф Гитлер».

До кабинета Вайцзеккера Хартманн добрался как раз в тот миг, когда фрау Винтер, в модной широкополой шляпке, запирала дверь, собираясь домой. Секретарша удивленно уставилась на Пауля:

– Герр Хартманн? Статс-секретарь все еще в канцелярии.

– Знаю. Жутко неудобно просить вас… Я бы не стал, не будь это так важно.

– О чем?

– Не могли бы вы сделать копию с этого документа? Срочно.

Он показал ей письмо с подписью. Глаза у нее расширились. Она бросила взгляд в оба конца коридора, повернулась, отперла дверь и включила свет.

Работа заняла у нее пятнадцать минут. Хартманн стоял на страже в коридоре. Она не сказала ни слова, пока не закончила.

– Похоже, он твердо намерен развязать войну, – произнесла фрау Винтер ровным голосом, не отворачиваясь от пишущей машинки.

– Да. А англичане в равной степени намерены избежать ее. К сожалению.

– Вот. – Она извлекла из машинки последнюю страницу. – Идите.

Коридор по-прежнему был пуст. Пауль стремительно проделал весь путь обратно, и едва достиг последнего пролета ведущей в вестибюль лестницы, как заметил спешащую к нему по мраморному полу фигуру в черном мундире СС. Голова штурмбаннфюрера Зауэра из личного офиса Риббентропа была опущена, и на миг Хартманн взвешивал возможность избежать встречи, но потом Зауэр поднял взгляд и узнал молодого человека. Лицо его приняло удивленное выражение.

– Хартманн?

Офицер был примерно ровесником Паулю, с белесым лицом, из которого словно откачали большую часть красок, – блондин с бледной кожей и светло-голубыми глазами.

Не зная, что ответить, Хартманн вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – машинально отозвался Зауэр. Но потом пристально посмотрел на собеседника. – Разве вам не полагается быть в английском посольстве?

– Как раз туда направляюсь.

Хартманн прыжком одолел последние ступеньки и устремился к главному входу.

– Бога ради, Хартманн, поторопитесь! – крикнул ему вслед Зауэр. – Судьба рейха на кону…

Пауль был уже на улице и шагал вдоль здания. В мыслях мелькали картины: Зауэр бежит за ним, окликает, выхватывает пистолет, приказывает остановиться и вывернуть карманы, находит записную книжку… Пауль велел себе успокоиться. Он третий секретарь Английского департамента, среди прочего несущий ответственность за перевод. Если при нем обнаружат копию официального письма британскому премьер-министру, которое в любом случае окажется в Лондоне меньше чем через час, едва ли это сочтут изменой. Он сумеет выкрутиться. Как почти из любой ситуации.

По пяти сильно стертым каменным ступенькам Пауль взбежал к входу в английское посольство. Внутреннее пространство большого портика освещалось одиночной тусклой лампочкой. Железные двери были заперты. Он нажал на кнопку и услышал где-то внутри здания звонок. Звук стих. Такая тишина! Даже в стоящем через улицу «Адлоне», самом фешенебельном из больших берлинских отелей, было тихо. Казалось, весь город затаил дыхание.

Наконец до Хартманна донеслись звяканье отпираемого засова и щелчок замка. Из-за двери высунулась голова молодого человека.

– У меня срочное послание из рейхсканцелярии, которое я должен передать послу или первому секретарю лично в руки, – по-английски сказал Пауль.

– Разумеется. Мы вас ждали.

Хартманн вошел и поднялся по еще одному пролету ступенек во внушительный вестибюль, высотой в два этажа, с овальной стеклянной крышей. Здание построил в прошлом веке один знаменитый железнодорожный магнат, вскоре после этого разорившийся. До сих пор здесь сохранялась атмосфера крикливой роскоши: не одна, а две лестницы с фарфоровыми балюстрадами вели наверх, огибая две противоположные стены и встречаясь в центре. По левому пролету с легкостью Фреда Астера спускался высокий худощавый мужчина; франтоватую фигуру облекал смокинг с красной гвоздикой в петлице. Он курил сигарету в нефритовом мундштуке.

– Добрый вечер! Герр Хартманн, если не ошибаюсь?

– Добрый вечер, ваше превосходительство. Он самый. Я доставил ответ фюрера премьер-министру.

– Чудесно.

Английский посол взял конверт, быстро извлек три машинописные страницы и не сходя с места принялся читать. Глаза его стремительно бегали по строчкам. Продолговатое лицо с обвислыми усами, и без того носившее печать меланхолии, вытянулось еще сильнее. Посол бурчал что-то себе под нос. Закончив, он вздохнул, снова сунул мундштук в зубы и устремил взгляд в небо. Сигарета была ароматная, турецкая.

– Статс-секретарь просил обратить ваше особое внимание на заключительное предложение, сэр Невил, – сказал Хартманн. – По его словам, это было нелегко.

Хендерсон снова посмотрел на последнюю страницу.

– Не велика соломинка, чтобы за нее цепляться, но хотя бы что-то. – Сэр Невил передал письмо своему молодому помощнику. – Переведите и немедленно отправьте телеграфом в Лондон, будьте добры. Шифровать нет необходимости.

Он настоял на том, чтобы проводить Хартманна до дверей. Манеры посла были так же безупречны, как его костюм. По слухам, он был любовником югославского принца Павла. Однажды Хендерсон заявился в рейхсканцелярию в малиновом свитере под светло-серым пиджаком; Гитлер, как говорят, несколько недель вспоминал о том случае. О чем думают эти англичане, когда посылают таких людей вести дела с нацистами?

На пороге сэр Невил пожал Хартманну руку.

– Передайте барону фон Вайцзеккеру, что я ценю его усилия. – Его взгляд устремился вдоль Вильгельмштрассе. – Странно подумать, что к концу недели нас тут может уже не быть. Не могу сказать, что так уж сильно пожалею об этом.

Он в последний раз затянулся сигаретой, затем аккуратно зажал ее между большим и указательным пальцем, извлек из мундштука и бросил на мостовую, вызвав фонтанчик оранжевых искр.

5

Супруги Легат жили в съемном домике с террасами на Норт-стрит в Вестминстере. Его для них подыскал бывший начальник Хью по главному департаменту Форин-офис, Ральф Уигрем, который обитал с женой и сыном в конце той же улицы. Близость к конторе составляла немалое удобство: Уигрем требовал от младших клерков много работать, и Легату хватало десяти минут, чтобы проделать путь от двери дома до стола в кабинете. Недостатков же было не перечесть, и причиной их был главным образом двухвековой возраст здания. От Темзы его отделяло всего около ста ярдов, грунтовые воды стояли высоко. Сырость поднималась от земли навстречу дождевой влаге, стекавшей с кровли. Мебель приходилось расставлять с умом, чтобы замаскировать темно-зеленые пятна плесени. Кухня была оборудована в начале века. И все-таки Памела любила этот дом. На их улице жила леди Коулфакс, которая летом устраивала вечеринки при свечах на мостовой и приглашала Легатов. Это было безумие: Хью зарабатывал всего триста фунтов в год. Им приходилось сдавать цокольный этаж, чтобы уплатить аренду, однако они исхитрились получить доступ в миниатюрный сад, куда попадали по шатким порожкам из окна гостиной. С помощью веревки и корзины для белья Легат смастерил лифт и спускал детей в сад играть.

То было некогда очень романтическое, но ныне явно ненужное приспособление, символизирующее общее состояние его брака – как думал Легат, спеша домой за «ночной» сумкой. После выступления премьер-министра не прошло еще и часа.

Избранный им путь, как и всегда, пролегал мимо дома Уигремов в конце улицы. Большая часть домов с плоскими фронтонами почернели от сажи, в фасадах кое-где светились уставленные геранью окошки. А вот номер четвертый выглядел пустым и заброшенным. Вот уже много месяцев белые ставни за узкими георгианскими рамами были закрыты. Хью вдруг страшно, с почти осязаемой тоской захотелось, чтобы Уигрем по-прежнему жил там. Ведь это именно Уигрем, как никто другой, предугадал теперешний кризис. Он, если быть честным, предсказывал наступление оного с одержимостью пророка, и даже Легат, всегда любивший начальника, считал его слегка помешавшимся на теме Гитлера. Хью не составило труда вызвать образ Уигрема в памяти: проницательные голубые глаза, пшеничные усы, тонкие волевые губы. Но еще проще ему было не увидеть, а услышать шефа, ковыляющего по коридору к кабинету третьего секретаря. Сначала твердый шаг, потом звук волочащейся левой ноги, потом стук трости, предупреждающий о его приближении. И всегда одно и то же на устах: Гитлер, Гитлер, Гитлер. Когда немцы ремилитаризовали в 1936 году Рейнскую область, Уигрем добился аудиенции у премьер-министра Стэнли Болдуина и предупредил, что, по его мнению, сейчас у союзников есть последняя возможность остановить нацистов. ПМ ответил так: если есть хотя бы один шанс из ста, что ультиматум приведет к войне, он не пойдет на риск – страна не выдержит другого конфликта так скоро после окончания предыдущего. В отчаянии Уигрем пришел домой на Норт-стрит и в сердцах бросил жене: «Теперь жди, когда на этот домик посыплются бомбы». Девять месяцев спустя, в возрасте сорока шести лет, он был найден мертвым в своей ванной. Погиб ли он от собственной руки или от осложнения полиомиелита, убивавшего его последние десять лет, – об этом, видимо, никто никогда не узнает.

«Эх, Ральф, – думал Легат. – Бедный калека Ральф, ты предвидел все это».

Хью вошел в дом и повернул выключатель. По привычке поздоровался и стал ждать ответа. Но сам видел: все ушли, причем, судя по всему, в спешке. Шелковый жакет, в котором Памела приходила в ресторан, был наброшен на стойку перил внизу лестницы. Трехколесный велосипед Джона валялся на боку и перегораживал проход. Легат поднял его. Ступени поскрипывали и потрескивали под его шагами. Дерево подгнило. Соседи жаловались на сырость, распространяющуюся от смежной стены. И все же Памеле каким-то образом удавалось придать жилью шик: изобилие персидских ковров и портьеры из алой камки, павлиньи и страусовые перья, бисер и старинное кружево. У нее есть вкус – это точно: сама леди Коулфакс признала это. Как-то ночью жена уставила весь дом ароматическими свечами и превратила его в сказочную страну. Но поутру запах сырости вернулся.

Хью прошел в спальню. Лампа не работала, но благодаря свету с лестничной площадки он видел, куда идти. Ее вещи были кучей свалены на кровать и даже разбросаны по полу. На пути в ванную ему пришлось перешагнуть через комплект нижнего белья. Легат упаковал в несессер бритву, кисточку, мыло, зубную щетку и зубной порошок и вернулся в спальню искать рубашку. Вниз по Норт-стрит медленно ехал автомобиль. По звуку мотора Хью понял, что включена низкая передача. Фары осветили потолок, спроецировали на противоположной стене абрис окна; темные линии перемещались, как тени солнечных часов. Легат замер с рубашкой в руках и прислушался. Машина вроде как остановилась напротив, но двигатель продолжал работать. Легат подошел к окну.

Автомобиль был маленький, с двумя дверцами; пассажирская была открыта. Хью услышал стук внизу. Секунду спустя от дома стремительно отделилась фигура в шляпе и темном плаще, согнулась, влезая в машину, и захлопнула дверь.

Легат в два шага пересек спальню, запрыгал по лестнице через три ступеньки, наскочил на трехколесный велосипед и едва не растянулся во весь рост. Когда он открыл входную дверь, автомобиль уже сворачивал за угол на Грейт-Питер-стрит. Секунду или две Хью глядел ему вслед, переводя дух, потом наклонился и поднял с коврика конверт. Тот был плотным, официальным по виду. Судебное отправление, быть может? Его фамилия была указана с ошибками: Леггатт.

С конвертом в руках он вошел в гостиную и сел на софу. Клапан сразу открывать не стал – вместо этого разорвал двумя пальцами сбоку и заглянул внутрь. Это был его метод приготовиться к дурным финансовым новостям. В глаза бросился отпечатанный на машинке заголовок:

Berlin. Mai. 30. 1938

OKWNo. 42/38. g. Kdos. Chefsache (Streng geheim, Militär) L I

Спустя десять минут он уже возвращался в контору. Везде ему виделись тревожные знаки: рубиновое ожерелье габаритных огней машин по Маршем-стрит у бензозаправки – это водители выстроились в очередь за топливом; гимн, льющийся из открытого окна в мощеном дворе Вестминстерского аббатства, где шло при свечах бдение о мире; серебристый свет камер кинохроник, обрисовывающий на фоне стен Даунинг-стрит черный безмолвный силуэт толпы.

Он опаздывал. Ему пришлось протискиваться к дому номер десять, держа сумку над головой. «Простите… Извините…» Но, едва оказавшись внутри, Хью понял, что старался напрасно. Первый этаж был пуст. Министры уже отбыли на заседание кабинета в 21:30.

Клеверли на месте не было. Легат постоял немного в коридоре, соображая, как поступить. Сайерса он нашел за столом: тот курил сигарету и смотрел в окно. Потом заметил в стекле отражение молодого коллеги.

– Привет, Хью.

– Где Клеверли?

– В зале заседаний, вызван на случай, если министры решат отправить чехам телеграмму Хораса.

– Кадоган тоже там?

– Его я не видел. – Сайерс повернулся. – У вас голос слегка переутомленный. Вы в норме?

– Вполне. – Легат показал сумку. – Просто бегал домой взять кое-какие вещи.

И ушел, пока Сайерс не успел спросить о чем-нибудь еще. У себя в кабинете он открыл сумку и достал конверт. Изменой выглядела уже попытка пронести его в здание: если его обнаружат при нем, жди беды. Следует передать послание по цепочке, сбыть с рук как можно скорее.

Через четверть часа Легат пересекал Даунинг-стрит, теперь уже более бесцеремонно прокладывая себе путь сквозь скопище зевак. Пройдя через большие чугунные ворота на противоположной стороне улицы, он очутился в обширном квадрате, образованном зданиями ведомств. В каждом горели окна: в Министерстве по делам колоний внизу в левом углу, в Министерстве внутренних дел слева наверху, в министерстве по делам Индии на верхнем этаже справа, а прямо перед ним порожки вели к входу в Форин-офис. Ночной швейцар кивнул гостю.

Коридор был просторный и высокий, в викторианском имперском стиле. Его экстравагантность призвана была впечатлять тех несчастных, кому не привелось родиться британцами. Кабинет постоянного заместителя министра располагался в углу первого этажа, выходя на Даунинг-стрит одной стеной и на Хорс-Гардс-роуд – другой. Близость расположения служит индексом власти, и для Форин-офис составляло предмет гордости то, что его ПЗМ сидит прямо напротив зала заседаний кабинета министров и может явиться по вызову за полторы минуты.

Мисс Маршан, старший дежурный секретарь, находилась во внешнем кабинете одна. Обычно она работала наверху у близорукого помощника Кадогана, Орма Сарджента, известного всем под прозвищем Крот.

Легат слегка запыхался.

– Мне нужно увидеть сэра Александра. Дело очень срочное.

– Боюсь, он слишком занят, чтобы кого-либо принимать.

– Пожалуйста, передайте ему, что это дело величайшей государственной важности.

Это клише, избитое, как цепочка от часов на черном костюме, вырвалось у него само собой. Хью слегка расставил ноги. Пусть он хватает воздух и чином не вышел, так просто его не свернуть. Мисс Маршан удивленно заморгала, помедлила, затем встала и тихо постучала в дверь кабинета ПЗМ. Потом просунула внутрь голову. Расслышать он мог только ее слова:

– Мистер Легат просит принять его.

Пауза.

– Говорит, что это очень важно.

Еще одна пауза.

– Да, думаю, вам стоит.

Из кабинета донеслось громкое ворчание.

Женщина посторонилась, пропуская Хью. Проходя мимо, он бросил на нее взгляд, исполненный такой благодарности, что она покраснела.

Простор комнаты – потолок уходил ввысь футов на двадцать самое меньшее – подчеркивал миниатюрность сэра Александра. Кадоган сидел не за своим письменным столом, а за столом для совещаний. Тот был почти целиком завален бумагами разных цветов: белый означал записки и телеграммы, светло-синий – черновики, розовато-лиловый – донесения, зеленовато-голубой – документы кабинета министров. Островками встречались крупного формата коричневые папки, перевязанные розовыми ленточками. На носу у постоянного заместителя министра сидела пара круглых очков в роговой оправе, поверх которых на Легата был устремлен несколько раздраженный взгляд.

– Итак?

– Прошу извинить за беспокойство, сэр Александр, но я счел, что вам следует увидеть это немедленно.

– О боже, что там еще?

Кадоган протянул руку, взял пять машинописных страниц, пробежал первую строчку:

Auf Anordnung des Obersten Befehlshabers der Wehrmacht.

Он нахмурился, затем перелистал в конец:

gez. ADOLF HITLER

Für die Richtigkeit der Abschrift:

ZEITZLER, Oberstleutnant des Generalstabs

И Легат с удовлетворением заметил, как заместитель министра выпрямился в кресле.

Документ представлял собой директиву Гитлера: «Война на два фронта с главным направлением наступления на юго-восток, стратегический план „Грюн“».

– Где, черт побери, вы это раздобыли?

– Мне это сунули в домашний почтовый ящик с полчаса тому назад.

– Кто?

– Я их не разглядел. Человек в машине. Двое, если точнее.

– И записки не было?

– Ни строчки.

Кадоган расчистил пространство на столе, положил документ перед собой и склонил над ним свою непропорционально большую голову. Он читал с предельной концентрацией, прижав кулаки к вискам. Немецким сэр Александр владел в совершенстве – был послом в Вене летом 1914 года, когда произошло убийство эрцгерцога Франца Фердинанда.

Предельно важно в течение двух или трех первых дней создать ситуацию, которая продемонстрирует желающим вмешаться странам безнадежность военного положения чехов…

Войсковые соединения, способные к стремительным передвижениям, должны быстро и энергично форсировать приграничные укрепления и весьма дерзко углубиться в Чехословакию, будучи уверены, что основная масса мобильной армии последует за ними со всей возможной скоростью…

Главные силы люфтваффе должны быть задействованы во внезапном нападении на Чехословакию. Самолеты должны пересечь границу одновременно с первыми частями сухопутной армии…

Закончив чтение очередной страницы, Кадоган переворачивал ее и аккуратно клал справа от себя. Дойдя до конца, собрал листы в стопку.

– Чрезвычайно интересно, – пробормотал дипломат. – Как полагаю, первый вопрос, который мы должны себе задать, подлинный это документ или нет.

– Мне он определенно кажется таковым.

– Согласен. – Постоянный заместитель министра снова внимательно посмотрел на первую страницу. – Итак, он датирован тридцатым мая.

Он пробежал пальцем по строке, переводя с немецкого:

– «Моим непоколебимым решением является расчленение Чехословакии в ближайшем будущем путем проведения военной кампании». Звучит вполне по-гитлеровски. Собственно говоря, это почти слово в слово то, что он заявил Хорасу Уилсону сегодня утром. – Кадоган откинулся на спинку кресла. – Так что, исходя из предположения о подлинности этого документа, что мы, думаю, вполне можем допустить, возникают три принципиальных вопроса: кто передал его нам, зачем его нам передали и, самое главное, почему его передали именно вам?

И снова Легат испытал странное чувство вины, как будто, просто получив этот документ, он уже бросил на себя тень подозрения. Он предпочел бы не думать, откуда взялась эта бумага.

– Боюсь, я не в силах ответить ни на один из них.

– Касательно того, кто это сделал, мы можем не без основания предположить, что это некая оппозиция Гитлеру. Несколько противников режима вступили с нами в контакт минувшим летом, заявив, что готовы свергнуть нацистов при условии нашей твердой позиции по Чехословакии. Не берусь утверждать, что это достаточно сплоченная группа: горстка недовольных дипломатов да аристократы, мечтающие о возрождении монархии. Это первый случай, когда мы получаем от них нечто определенное – да и сей документ едва ли сообщает нам многое сверх того, что мы и так знали. Гитлер намерен уничтожить Чехословакию и хочет сделать это быстро – это вовсе не тайна.

Он снял очки и сунул в рот дужку, пристально глядя на Легата.

– Когда вы в последний раз были в Германии?

– Шесть лет назад.

– Поддерживаете связь с кем-нибудь там?

– Нет. – Тут Легат, по крайней мере, говорил правду.

– Насколько помнится, во время первого своего назначения от Главного департамента вы были в Вене. Это так?

– Да, сэр. С тридцать пятого по тридцать седьмой.

– Обзавелись друзьями?

– Не особо. У нас был маленький ребенок, и жена ждала нашего второго. Нам своих забот хватало.

– Что до германского посольства в Лондоне – знаете кого-нибудь из штата?

– Нет, едва ли.

– Тогда я не понимаю. Откуда немцы вообще могут знать, что вы работаете на Даунинг-стрит, десять?

– От моей жены, быть может? – Легат пожал плечами. – Она время от времени всплывает в светской хронике. Иногда мелькает и мое имя.

Не далее как на прошлой неделе «Дейли экспресс» – при воспоминании Хью залился краской стыда – разместила статейку о вечеринке у леди Коулфакс, где он был обрисован как «один из одареннейших молодых сотрудников Форин-офис, теперь работающий помощником у ПМ».

– Светская хроника? – Постоянный заместитель министра повторил это выражение неприязненно, как если бы имел дело с чем-то гадким, к чему стоит прикасаться только щипцами. – Это что еще такое?

Легат не брался определить, шутит сэр Александр или говорит всерьез. Но прежде чем успел ответить, раздался стук в дверь.

– Войдите!

Мисс Маршан внесла папку:

– Только что доставили телеграмму из Берлина.

– Наконец-то! – Кадоган едва не вырвал папку у нее из рук. – Я ее весь вечер жду.

Снова он положил документ на стол и склонил над ним большую голову, читая с таким напряжением, что казалось, вот-вот упадет на страницу.

– Сволочь… сволочь… сволочь! – бормотал Кадоган себе под нос.

С самого начала кризиса заместитель министра не уходил с работы раньше полуночи. Хью удивлялся, как удается ему выдерживать напряжение. Наконец сэр Александр поднял взгляд:

– Последние новости от Гитлера. ПМ должен увидеть это немедленно. Вы ведь идете в номер десять?

– Да, сэр.

Кадоган сунул телеграмму обратно в папку и передал молодому человеку.

– Что касается другого дела, я приму меры, и посмотрим, что смогут выяснить наши люди. Уверен, завтра они захотят пообщаться с вами. Обдумайте все как следует. Попытайтесь сообразить, кто за всем этим стоит.

– Да, сэр.

Кадоган потянулся за другой папкой.

Согласно протоколам кабинета, телеграмма № 545 из Берлина (письмо из рейхсканцелярии премьер-министру) была передана Чемберлену вскоре после 22:00. Все места вокруг стола в зале заседаний были заняты: двадцать министров в общей сложности, не считая Хораса Уилсона, который в качестве особого советника докладывал о своей встрече с Гитлером, а также секретаря кабинета министров Эдварда Бриджеса, педантичного очкарика, отец которого был поэтом-лауреатом[6]. Многие курили. Большое подъемное окно в сад было открыто в попытке развеять смог от сигар, сигарет и трубок. Теплый ночной ветерок время от времени шевелил бумаги, разложенные на столе и валяющиеся на ковре.

Когда Легат вошел, говорил лорд Галифакс. Хью потихоньку приблизился к премьер-министру и положил перед ним телеграмму. Чемберлен, слушавший министра иностранных дел, кивнул и легким наклоном головы велел Легату идти и сесть среди других служащих, разместившихся на поставленных рядком у дальней стены стульях. Два занимали стенографисты из секретариата кабинета министров – оба строчили перьями, – на третьем восседал Клеверли. Подбородок его свисал на грудь, руки и ноги были скрещены, правая нога слегка подрагивала. Когда Легат сел рядом, он поднял тяжелый взгляд, наклонился и прошептал:

– Что это?

– Ответ Гитлера.

– Что пишет?

– Увы, я не посмотрел.

– Упущение с вашей стороны. Будем надеяться, что хорошие новости. Боюсь, бедному ПМ и так забот хватает.

Боковым зрением Легат наблюдал за Чемберленом. Тот надел очки и читал письмо Гитлера. Министра иностранных дел, сидевшего напротив ПМ, видно не было, зато слышался его голос с безошибочно узнаваемыми раскатистыми «р» и назидательным тоном, словно он держал речь с невидимой кафедры.

– …А потому я с огромным сожалением заявляю, что по зрелом рассуждении не могу поддержать премьер-министра в данном конкретном случае. По моему мнению, отправка телеграммы в редакции сэра Хораса сулит громадные неприятности. Сообщить чехам, что они немедленно, под угрозой применения силы должны уступить свою территорию, будет приравниваться, как я считаю, к полной капитуляции.

Он сделал паузу и выпил глоток воды. Атмосфера за столом ощутимо сгущалась. Святой Лис сбросил маску! Некоторые из министров даже подались вперед, опасаясь, что неверно расслышали.

– Я прекрасно понимаю, – продолжил Галифакс, – что, если мы не отошлем телеграмму сэра Хораса, последствия могут быть ужасны для миллионов людей, включая наших соотечественников. Война может стать неизбежной. Но мы просто не вправе побуждать чехов к тому, что сами считаем неправильным. Сомневаюсь также, что палата общин согласится с таким решением. И последнее, а также ключевое в моем понимании соображение. Мы не можем дать чехам гарантий, что немецкая армия удовольствуется выходом на границы Судетской области и не оккупирует всю страну.

Все взоры обратились на Чемберлена. В профиль седые брови и усы казались ощетиненными, похожий на клюв хищной птицы нос вызывающе вскинулся. Возражения пришлись ему не по вкусу.

Легат гадал, не выйдет ли премьер из себя. Такого ему видеть пока не доводилось. Говаривали, что в редких случаях, когда это происходило, зрелище было впечатляющим. Но вместо этого Чемберлен произнес ледяным тоном:

– Министр иностранных дел привел только что серьезные и, возможно, даже убедительные доводы против моего предложения, хотя мне кажется, это последний оставшийся у нас шанс. – Он обвел взглядом лица сидящих за столом. – Но если таково общее мнение коллег…

Премьер сделал паузу, как аукционист, ожидающий окончательного предложения. Все молчали.

– Если таково общее мнение, – повторил он, и в голосе его слышалась горечь поражения, – то я готов подчиниться. – Его взгляд обратился на Хораса Уилсона. – Телеграмма послана не будет.

Последовал общий скрип стульев и шорох собираемых бумаг. Этот звук производили мирные люди, против воли готовящиеся к войне. Голос премьер-министра перекрыл шум. Заседание еще не закончилось.

– Прежде чем мы продолжим, мне следует известить кабинет о только что полученном ответе от герра Гитлера. Думаю, будет целесообразно зачитать его прямо сейчас.

Некоторые из наиболее подобострастных членов правительства: лорд-канцлер Моэм, «Трясучка» Моррисон из Министерства сельского хозяйства – разразились возгласами: «Да! Разумеется!»

Премьер-министр взял телеграмму.

– «Уважаемый мистер Чемберлен! В ходе переговоров я в очередной раз известил сэра Хораса Уилсона, передавшего мне ваше письмо от двадцать шестого сентября, о моем окончательном решении…»

Было неуютно слышать требования Гитлера из уст Чемберлена. Так они казались вполне разумными. И вообще, почему чешское правительство должно возражать против немедленной оккупации немцами территорий, которые они в принципе уже согласились передать Германии?

– «…Это представляет собой не более чем обеспечительную меру, предпринимаемую с целью как можно скорее и легче прийти к окончательному соглашению…»

И верно, когда чехи жалуются на утрату приграничных оборонительных сооружений, разве не очевидно всему миру, что они просто-напросто тянут время?

– «…Если поставить окончательное решение вопроса в зависимость от завершения Чехословакией новых оборонительных сооружений на остающихся у нее землях, это несомненно займет месяцы и годы.»

И так далее. Впечатление создавалось такое, будто Гитлер самолично заседает за столом кабинета и излагает свою позицию. Закончив, премьер-министр снял очки.

– Да, послание составлено в очень осторожных выражениях и требует времени для анализа, но оно не лишает меня последней надежды.

Дафф Купер, первый лорд адмиралтейства, сразу кинулся в бой:

– Напротив, премьер-министр! Гитлер не сделал уступки ни по одному пункту!

Это был вызывающего поведения субъект, который даже в полдень источал смутный аромат перегара, сигар и духов чужих жен. Лицо его раскраснелось. Легат не знал, гнев тому причиной или спиртное.

– Возможно, это так, – согласился Галифакс. – Примечательно, однако, что он и не захлопнул за собой дверь. В заключение Гитлер приглашает премьер-министра продолжить усилия по сохранению мира.

– Да, но в весьма прохладной манере: «Предоставляю вам решать, стоит ли продолжать эти усилия». Гитлера это явно ничуть не волнует. Он просто пытается переложить вину за свою агрессию на чехов.

– Что, кстати, само по себе не лишено смысла. Как вытекает отсюда, даже Гитлер чувствует, что не может совершенно игнорировать мнение международного сообщества.

«Только поглядите, как Святой Лис умеет путать след, – подумал Легат. – Минуту назад ратовал за войну, теперь – за мир».

– Спасибо, господин министр, – сказал Чемберлен. Тон у него был ледяной – было ясно, что он не простил Галифакса. – Вам мои убеждения известны. Я намерен бороться за мир до последней возможности. – Он оглянулся через плечо на часы. – Время позднее. Мне нужно подготовиться к завтрашнему выступлению в парламенте. Определенно, мне стоит пойти дальше, чем в обращении по радио сегодня вечером. Палату следует проинформировать о сделанном нами утром предупреждении Гитлеру. Как понимаю, мы сообща договорились о словах, которые я буду использовать.

Поймав взгляд Легата, премьер кивнул ему, давая знак подойти:

– Вы не окажете любезность разыскать экземпляр вчерашней речи Гитлера? Принесите ее мне после заседания кабинета.

Единственная версия речи Гитлера, которую Легату удалось раздобыть, была опубликована в утреннем выпуске «Таймс». Он разложил собственный экземпляр газеты на столе и разгладил ладонями. Казалось, прошла целая вечность с того часа, когда он сидел в «Ритце» и ждал прихода Памелы. Хью вспомнил вдруг, что обещал позвонить ей в деревню. Нашел глазами телефон. Видимо, теперь уже слишком поздно. Дети наверняка в постели, а Памела наверняка выпила лишний коктейль и разругалась с родителями. Кошмар сегодняшнего дня ошеломил его: скомканный обед, рабочие в Грин-парке, воздушный барраж, поднимающийся над Темзой, противогазы для детей, автомобиль, отъезжающий от тротуара на Норт-стрит… А завтра обещает стать еще хуже. Завтра немцы начнут мобилизацию, а его подвергнет допросу секретная разведывательная служба. От этих парней избавиться будет не так просто, как от Кадогана. У них должно иметься досье на него.

Донеслись голоса: похоже, заседание кабинета закончилось. Хью встал и подошел к двери. Министры выходили в коридор. Обычно после заседания раздавались взрывы смеха, хлопки по спине, иногда даже вспыхивали ссоры. Сегодня ничего такого не было. Несколько человек негромко переговаривались, но большинство политиков шло с поникшей головой и покидало номер десять поодиночке. Легат видел высокую фигуру Галифакса: тот нахлобучил котелок и вытащил из стойки зонтик. В открытую дверь лился уже знакомый белый свет юпитеров и звучали выкрики с вопросами.

Выждав, когда, по его прикидкам, премьер-министр останется один, Легат вошел в зал заседаний. Он был пуст. Мусор и удушливый запах табака напомнили ему зал ожидания на железнодорожном вокзале. Дверь расположенного с правой стороны кабинета Клеверли была полуоткрыта. Хью уловил, как секретарь кабинета министров и главный личный секретарь совещаются между собой. Слева находилась запертая дверь в кабинет Хораса Уилсона. Он постучал и услышал голос Уилсона, предлагающего войти.

Уилсон сидел за боковым столом и добавлял содовую из сифона в два стакана с напитком, по виду бренди. Премьер-министр развалился в кресле, вытянув ноги и свесив руки по бокам. Глаза у него были закрыты. Когда Легат вошел, они открылись.

– Боюсь, премьер-министр, разыскать речь мне удалось только в «Таймс».

– Ну и отлично. Там я ее и читал. Черт!

Застонав от усталости, Чемберлен вынырнул из глубин кресла. Ноги плохо слушались его. Он взял газету, разложил на столе Уилсона, открыв страницу с речью; извлек из нагрудного кармана очки и забегал глазами по колонкам. Рот его слегка приоткрылся. Уилсон поднялся из-за бокового столика и любезно предложил Легату стакан. Хью покачал головой:

– Нет, спасибо, сэр Хорас.

Уилсон поставил бокал рядом с премьер-министром, потом посмотрел на Легата и слегка вскинул бровь. Было что-то почти пугающее в этом молчаливом сговоре – намек на то, что обоим им выпала роль ухаживать за пожилым человеком.

– Вот оно! – воскликнул Чемберлен. – «Нам не найти во всей Европе ни одной великой державы во главе с человеком, который лучше понимал бы горе нашего народа, чем мой большой друг Бенито Муссолини. Мы не должны забывать, что сделал он сейчас, как и позиции итальянского народа. Если подобное несчастье обрушится на Италию, я выйду к немцам и обращусь с просьбой сделать для итальянцев то, что итальянцы сделали для нас».

Премьер-министр толкнул газету через стол, чтобы Уилсон мог прочитать. Потом взял стакан и сделал глоток.

– Понимаете, что я имею в виду? – спросил он.

– Понимаю.

– Гитлер определенно не желает прислушиваться ко мне, зато вполне может послушать Муссо.

Премьер сел за стол, взял стопку писчей бумаги «номер десять» и окунул перо в чернильницу. Помедлил; отпив еще глоток, задумчиво огляделся вокруг, потом начал писать. Спустя некоторое время, не поднимая головы, Чемберлен обратился к Легату:

– Немедленно передайте это в шифровальную комнату Министерства иностранных дел, а оттуда депешу пусть сразу же отправят лорду Перту в посольство в Риме.

– Да, премьер-министр.

– Раз вы пишете послу, не стоит ли проинформировать Форин-офис? – спросил Уилсон.

– К черту Форин-офис! – Премьер-министр вытер перо, повернулся и улыбнулся Легату. – Пожалуйста, забудьте, что слышали последнее замечание. – Он протянул ему бумагу. – А когда покончите с этим, мы приступим к работе над моей речью в парламенте.

Минуту спустя Легат стремительным шагом пересекал Даунинг-стрит, направляясь в Министерство иностранных дел. Улица была пуста. Толпа рассеялась. Опустившийся на Лондон густой туман скрыл луну и звезды. До полуночи оставался час.

6

Надвигалась война или нет, но огни на Потсдамской площади еще горели. Купол развлекательного центра «Хаус фатерланд» с его кинотеатром компании «УФА» и огромным кафе расцветились узором из четырех тысяч электрических лампочек. На громадном рекламном щите напротив здания популярный актер с блестящими черными волосами курил македонскую сигарету; надпись возле десятиметрового лица гласила: «Perfekt!»[7]

Хартманн переждал, пока проедет трамвай, потом пересек улицу, направляясь к вокзалу Банхоф. Через пять минут он уже сидел в пригородной электричке и несся сквозь ночь на юго-запад. Под стук колес ему никак не удавалось избавиться от ощущения, что за ним следят, хотя его вагон – он предпочел сесть в последний – был пуст, если не считать пары пьяных да типа из СА[8], читающего «Фелькишер беобахтер». Пьяницы вышли в Шёненберге, преувеличенно раскланявшись с ним в дверях, и остался только штурмовик. Городские огни уплыли вдаль. Вокруг, подобно таинственным озерам, расплескалась тьма. Хартманн подозревал, что это парки. Время от времени поезд встряхивало, мелькали сполохи голубых электрических искр. Они останавливались на маленьких станциях Фриденау и Фойербахштрассе – автоматические двери открывали выход на пустые платформы. Наконец на подъезде к Штеглицу активист СА свернул газету и встал. На пути к дверям он прошел мимо Пауля. От него пахло потом, пивом и кожей. Сунув большие пальцы за ремень, штурмовик повернулся к Хартманну. Его облаченное в коричневый мундир дородное тело покачивалось в такт движениям поезда. Он напомнил Паулю куколку бабочки, готовую вот-вот лопнуть.

– Эти парни отвратительны, – заявил толстяк.

– Ну, не знаю. Выглядят они достаточно безобидными.

– Нет, их следует посадить под замок.

Двери открылись, и штурмовик сполз на платформу. Когда электричка тронулась, Хартманн выглянул в окно и увидел, как его бывший попутчик согнулся, упершись руками в колени, и блюет.

На этом отрезке деревья подступали близко к путям. Стволы серебристых берез проносились мимо, отсвечивая в темноте. Не составляло труда представить себя в лесу. Пауль прижимался щекой к холодному стеклу и вспоминал о доме, о детстве, о летних походах, о песнях у костра, о «Вандерфогель» и «Нибелунгенбунд»[9], про благородную элиту и спасение нации. Вдруг ему стало весело. Еще несколько пассажиров сошли на Ботанишер Гартен, и он ощутил наконец, что остался один. На следующей остановке, Лихтерфельде Вест, он был единственным человеком на платформе, пока двери не начали уже закрываться. Тут из вагона впереди появился мужчина и успел просочиться в сужающуюся щель. Когда поезд тронулся, незнакомец оглянулся через плечо, и Хартманну бросилось в глаза угрюмое лицо с тяжелой челюстью. В Лихтерфельде размещались казармы телохранителей фюрера, «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», – быть может, это их офицер возвращается из увольнительной. Мужчина присел, завязывая шнурок, и Пауль, проскочив мимо, быстро зашагал по платформе. Поднялся по ступенькам, прошел через пустую станцию с закрытым окошком билетной кассы и оказался на улице.

Дорогу он запомнил, прежде чем уйти с работы: направо, направо, четвертый поворот налево. Но инстинкт подсказывал ему выждать. Молодой человек пересек мощеную площадь перед станцией и остановился на другой ее стороне, у двери лавки мясника. Архитектура станции была эксцентричной. Здание построили в прошлом веке, в подражание итальянской вилле. Пауль ощутил себя шпионом в чужой стране. Через полминуты появился его попутчик. Он остановился и завертел головой, как будто искал Хартманна, потом повернулся и исчез. Пауль выждал еще пять минут, потом пошел дальше.

То был приятный зеленый буржуазный пригород – совсем неподходящее место для заговорщиков. Большая часть обитателей уже погрузилась в сон, наглухо закрыв ставни. Пара собак облаяла проходящего мимо Хартманна. Он не мог понять, почему Остер назначил встречу здесь. Пауль прошел по Кёнигсбергерштрассе и свернул на Гётештрассе. Номер девять оказался простым домом с двумя фронтонами – в такой вилле мог бы жить банковский служащий или директор школы. Свет в окнах фасада не горел, и внезапно молодому человеку пришла в голову мысль, что это ловушка. В конце концов, Кордт ведь нацист. Он много лет работает на Риббентропа. Однако и сам Хартманн – член фашистской партии: если хочешь дослужиться до сколько-нибудь заметного чина, иначе никак. Пауль отбросил подозрения, открыл маленькую деревянную калитку, прошествовал по тропе до парадной двери и нажал кнопку звонка.

– Назовите себя, – раздался хорошо поставленный голос.

– Хартманн, Министерство иностранных дел.

Дверь открылась. На пороге стоял лысый мужчина лет шестидесяти, с глубоко посаженными голубыми глазами, круглыми и меланхоличными. Прямо под левым уголком губ пролегал небольшой дуэльный шрам. Лицо было правильное, интеллигентное. В своем сером костюме и при голубом галстуке мужчина походил на профессора.

– Бек, – представился он и протянул руку.

Не прекращая крепкого рукопожатия, Бек втянул Хартманна в дом, затем закрыл и запер на замок дверь.

«Боже мой! – подумал Хартманн. – Людвиг Бек! Генерал Бек, начальник Генштаба».

– Сюда, прошу. – Бек проводил его по коридору к комнате в задней части дома, где собралось пять-шесть человек. – Насколько понимаю, вы знакомы с большинством из этих господ.

– Действительно. – Хартманн кивком поприветствовал всех.

Какому напряжению должны были подвергаться эти люди, за минувшие несколько месяцев состарившиеся на годы! Тут был чиновник Кордт, чей брат Тео служил поверенным в делах в посольстве в Лондоне, тоже состоял в оппозиции и так ненавидел Риббентропа, что готов был рискнуть жизнью, лишь бы остановить его. Был полковник Остер, заместитель начальника военной разведки, обаятельный кавалерист, бывший вождем заговора, – если столь пестрая группа могла иметь вождя. Присутствовали Ганс Бернд Гизевиус, граф фон Шуленбург из министерства внутренних дел и Ганс фон Донаньи из Министерства юстиции. С шестым Пауль знаком не был, зато узнал его. Это был тот самый пассажир электрички, который завязывал на станции шнурки.

Остер подметил его удивленный взгляд.

– Это капитан Фридрих Хайнц. Не ожидал, что вы его знаете. Он из моего штата в абвере. Наш «человек действия», – добавил полковник с улыбкой.

В этом Хартманн не сомневался. У парня из абвера было лицо боксера, участника многих боев.

– Мы встречались, – сказал Пауль. – Некоторым образом.

Он опустился на софу. В комнате было тесно и угнетающе жарко. Окно закрывали тяжелые бархатные шторы. Полки ломились от романов – не только на немецком, но и на французском – и томов по философии. На столе стоял графин с водой и несколько стаканчиков.

– Я рад, что генерал Бек согласился посетить нас сегодня, – заявил Остер. – Как я понимаю, генерал хочет кое-что сказать.

Бек уселся в жесткое деревянное кресло и благодаря ему оказался немного выше остальных.

– Только полковнику Остеру и герру Гизевиусу известно то, что я собираюсь доложить вам. – Голос у него был сухой, отрывистый, четкий. – Неполных полтора месяца назад я подал в отставку с поста начальника Генерального штаба в знак несогласия с планом войны с Чехословакией. Вы могли не знать об этом моем поступке, потому что я обещал фюреру не сообщать о нем публично. Теперь я жалею, что согласился на его просьбу, но что сделано, то сделано: я дал слово. Тем не менее я поддерживаю контакт с моими бывшими коллегами в верховном командовании и довожу до вашего сведения, что там существует сильная оппозиция происходящему. Настолько сильная, что если Гитлер отдаст завтра приказ о мобилизации, то, по моему мнению, существует серьезный шанс, что армия ослушается приказа и вместо этого обратится против режима.

Наступило молчание. Хартманн чувствовал, как часто-часто забилось сердце.

– Такой поворот определенно меняет все, – сказал Остер. – Теперь нам стоит приготовиться к решительным действиям завтра. Лучшего шанса у нас может не быть.

– И как должен произойти этот «переворот»? – осведомился Кордт скептически.

– Посредством одного удара – ареста Гитлера.

– Это сделает армия?

– Нет. Это должны сделать мы.

– Но кто, кроме армии, располагает способностью осуществить такое мероприятие?

– Проблема вермахта в том, что мы принесли присягу на верность фюреру, – вмешался Бек. – Однако, если в рейхсканцелярии разразятся некие волнения, армия определенно сможет вмешаться, чтобы восстановить порядок. Это не будет противоречить нашей клятве. Просто первый шаг против Гитлера обязаны сделать не мы. Инициатива должна исходить от кого-то еще.

– Я несколько недель просчитывал ситуацию, – заявил Остер. – На самом деле для ареста Гитлера нам не потребуется много людей, при учете допущения, что армия прикроет нас от попытки вмешательства со стороны СС. По оценке капитана Хайнца и моей, на начальном этапе нам хватит примерно пятидесяти человек.

– И откуда у нас возьмутся эти пятьдесят человек? – спросил Кордт.

– Они уже есть, – ответил Хайнц. – Испытанные бойцы, готовые выступить завтра.

– Боже правый! – Кордт посмотрел на капитана так, будто тот спятил. – Кто это такие? Где они? Как вооружены?

– Абвер обеспечит их оружием, – сказал Остер. – Также мы подыщем для них безопасный дом поблизости от Вильгельмштрассе, где они будут ждать сигнала к выступлению.

– На позицию они выдвинутся завтра на рассвете, – подхватил Хайнц. – Каждый из них – надежный товарищ, известный мне лично. Не забывайте, что я дрался вместе с Каппом в 1920 году[10], потом со «Штальхельмом»[11].

– Все так. Если кто-то сможет все это устроить, так это Хайнц.

Хартманн лишь поверхностно знал Шуленбурга. Социалист-аристократ, тот примкнул к партии до прихода ее к власти, а после этого быстро растерял иллюзии. Ныне он занимался какой-то малозначительной полицейской работой в Министерстве внутренних дел.

– И вы полагаете, генерал, – сказал Шуленбург, – что армия повернется против Гитлера после всего сделанного им для нее и для Германии?

– Готов согласиться, что его достижения во внешней политике весьма примечательны: возвращение Рейнской области, присоединение Австрии. Но дело в том, что все это были бескровные победы. И возвращение Судетенланда тоже может быть бескровным. К сожалению, он больше не намерен достигать цели мирными средствами. Правда, которую я осознал этим летом, заключается в том, что Гитлер действительно хочет войны с Чехословакией. Он вообразил себя гениальным полководцем, хотя дослужился всего лишь до капрала. Вы никогда не поймете этого человека, если не примете в расчет этой стороны. И по одному пункту армия единодушна: начать в этом году войну против Франции и Англии означает подтолкнуть Германию к катастрофе.

Хартманн ухватился за возможность вставить слово.

– Если по существу, я могу предоставить свежайшее доказательство стремления Гитлера к войне. – Он сунул руку во внутренний карман и извлек текст письма Гитлера к Чемберлену. – Вот ответ фюрера англичанам, отосланный сегодня вечером.

Пауль передал телеграмму Остеру, потом снова сел, закурил сигарету и наблюдал, как бумага переходит из рук в руки.

– Как вы это раздобыли? – поинтересовался Кордт.

– Относил из рейхсканцелярии в английское посольство. Сделал копию.

– Быстрая работа!

– Итак, господа, решено, – произнес Остер, закончив чтение. – В этом послании нет ни намека на компромисс.

– Оно равнозначно объявлению войны, – добавил Бек.

– Нам следует первым делом поутру передать его в руки главнокомандующего, – сказал Остер. – Если это не убедит его, что Гитлер не блефует, то ничто не убедит. Мы можем оставить документ у себя, Хартманн, или его необходимо вернуть в Министерство иностранных дел?

– Нет, можете показать его военным.

Донаньи, худой очкарик лет тридцати пяти, до сих пор выглядевший как студент, вскинул руку:

– У меня вопрос к капитану Хайнцу. Допустим, нам удастся завтра арестовать Гитлера. Что мы будем делать с ним дальше?

– Ликвидируем, – сказал Хайнц.

– Нет-нет! Я не могу с этим согласиться.

– Почему? Думаете, он хоть на секунду заколебался бы устранить нас?

– Нет, конечно, но я не хочу опускаться до его уровня. Кроме того, убийство превратит его в величайшего мученика немецкой истории. Многие поколения наша страна будет жить в его тени.

– На самом деле мы вовсе не станем трубить, что его убрали. Скажем просто, что он погиб в схватке.

– Это никого не обманет. Правда выплывет наружу, как бывает всегда. – Донаньи обратился к обществу. – Гизевиус, поддержите меня.

– Не знаю, что и думать. – Гизевиус был юрист с невинным лицом младенца. Он начал строить карьеру в гестапо, но вскоре понял, с какого сорта людьми ему приходится работать. – Думаю, лучшим выходом будет предать его суду. Показаний против него у нас наберется на папку в метр толщиной.

– Целиком согласен, – сказал Бек. – Я не желаю принимать участия в самосуде. Этого малого надо посадить под замок и подвергнуть тщательной психиатрической экспертизе. Потом его либо упрячут в лечебницу, либо призовут к ответу за преступления.

– Психиатрической экспертизе! – пробурчал Хайнц себе под нос.

– Каково ваше мнение, Кордт? – спросил Остер.

– Проблема с судом в том, что Гитлер таким образом получит трибуну. Он станет звездой процесса. Припомните, как это было после «Пивного путча».

– Это верно. Хартманн, что скажете?

– Если вы спрашиваете моего совета, то нам следует перебить всю это подлую ораву: Гиммлера, Геббельса, Геринга. Всю преступную шайку.

Хартманн сам удивился ненависти, прозвучавшей в его голосе. Кулаки его сжались. Он замолчал, чувствуя на себе пристальный взгляд Остера.

– Мой дорогой Хартманн, всегда такой сдержанный и ироничный! Кто бы знал, что вы таите такую ярость?

Хайнц в первый раз с интересом поглядел на молодого дипломата.

– Вы говорите, что были в канцелярии сегодня вечером? – спросил он.

– Верно.

– А сумеете попасть туда завтра утром?

– Возможно. – Хартманн оглянулся на Кордта. – Эрих, как думаете?

– Полагаю, мы можем придумать какой-нибудь предлог. А что?

– Нам нужен кто-то внутри, чтобы двери наверняка были открыты.

– Отлично. – Пауль кивнул. – Я постараюсь.

– Хорошо.

– И все-таки, господа, как нам быть с Гитлером? – снова заговорил Донаньи. – Каково наше решение?

Заговорщики переглянулись.

– Это все равно что спорить о форме правления, которая будет у нас после Третьего рейха, – сказал наконец Остер. – Будет ли это монархия, демократическая республика или нечто среднее? Но как говорит пословица, прежде чем готовить кролика, надо его поймать. Первоочередная наша задача – не позволить этому безумцу завтра отдать приказ о мобилизации. Перед этим все остальное отходит на второй план. Если он подчинится нашим требованиям – тем лучше: останется жив. Если у него появится вдруг возможность сбежать, то у нас, как полагаю, не будет иного выбора, кроме как застрелить его. Мы согласны с этим?

Хартманн кивнул первым:

– Я поддерживаю.

Один за одним собравшиеся следовали его примеру, включая и Донаньи, а также Бека, который выразил согласие последним и с явной неохотой.

– Отлично, – произнес Остер со вздохом облегчения. – Вот и решено. Завтра мы наносим удар.

Дом они покидали по одному, чтобы не привлекать внимания. Хартманн ушел первым. Короткое рукопожатие с каждым, обмен взглядами, негромкое пожелание удачи от Остера, и на этом все.

Контраст между замышляемым ими насилием и спящей пригородной улицей был таким разительным, что не успел Хартманн сделать и полусотни шагов, как недавняя встреча стала казаться ему бредовым видением. Ему пришлось повторить себе ошеломительную новость: к этому часу завтрашнего дня Гитлер должен быть мертв. Это казалось таким невероятным и одновременно столь реальным. Брошенная бомба, спущенный курок, удар ножом по глотке тирана – разве мало в истории подобных примеров? На миг он представил себя молодым сенатором, возвращающимся накануне мартовских ид из дома Брута, идущим с Палатина к римскому форуму под тем же европейским небом, затянутым облаками.

Он заметил дорожный указатель на реку и, повинуясь импульсу, направился туда. Пауль был слишком взбудоражен, чтобы думать о возвращении к себе в квартиру. На середине моста он остановился и закурил сигарету. Движения не было. Под ним серой серебристой лентой текла Шпрее, теряясь на пути к центру Берлина среди темных зарослей. Он пошел по пешеходной дорожке вдоль реки. Воды молодой человек не видел, но ощущал ее течение, слышал тихий плеск о камни и прибрежную растительность. Так Хартманн проделал с пару километров, погруженный в образы насилия и мученичества, пока впереди не загорелись вдруг огни улицы. Тропа выходила в небольшой парк с детской игровой площадкой: горка, качели, доска-балансир, песочница. Эта прозаическая картина отрезвила его. Вернула обратно на землю. Кто он такой? Кто такие Остер, Хайнц, Донаньи, Шуленбург, Кордт и Бек? Горстка против миллионов! Да они, должно быть, спятили, если считают себя способными достичь успеха.

По противоположной стороне парка проходила главная улица, где последний автобус из Штеглица ждал отправки в город. По изгибающейся лесенке Пауль взобрался на верхний этаж. На переднем сиденье расположилась молодая парочка: его рука обнимала ее за плечи, ее голова прильнула к его щеке. Хартманн сел сзади и стал наблюдать за влюбленными. В холодном затхлом воздухе автобусного салона улавливался аромат девичьих духов. Заурчал мотор, автобус дернулся. Когда девушка принялась целовать своего друга, Пауль отвернулся. Старинная тоска возвратилась.

Десятью минутами позже, когда они въехали в Шененберг, он спустился и стоял на площадке до тех пор, пока не увидел знакомую улицу. Автобус замедлил ход, и Хартманн спрыгнул на обочину. Пять-шесть раз широко шагнул, восстанавливая равновесие, затем остановился.

Ее квартира располагалась как раз над выставочным залом автомобилей. За высоким стеклом в резком неоновом свете, под сенью свисающих с потолка флагов со свастикой стояли сверкающие «опели» и «мерседесы».

Вход в подъезд не был заперт. Он поднялся на третий этаж, минуя массивные двери в другие квартиры. На площадках пахло высушенными цветами. Чтобы позволить себе жилье тут, у нее должны иметься деньги.

Она открыла почти сразу, как он позвонил. Уж не ждали ли его здесь?

– Фрау Винтер.

– Герр Хартманн.

Она заперла за ним дверь.

На ней было шелковое кимоно с незавязанным поясом, того же ярко-алого тона ногти на ногах. Черные волосы, распущенные вне службы, ниспадали до пояса. Кожа на ногах, животе и во впадинке между грудями казалась белой как алебастр. Идя за ней в спальню, он слышал радио в гостиной: запрещенная волна зарубежной станции, передающей джаз. Женщина сбросила одежду, оставив ее кучей валяться на ковре, легла в постель и стала наблюдать, как он разоблачается. Сняв с себя все, Пауль потянулся к выключателю.

– Нет. Пусть горит.

Она почти сразу приняла его. За ней не водилось стремления отсрочить удовольствие – в том числе и поэтому она ему нравилась. Когда все кончилось, Винтер, как всегда, пошла на кухню приготовить им выпить, а его оставила разглядывать карточку ее покойного мужа на полочке над кроватью. Она никогда не убирала ее, не клала лицом вниз. Чуть моложе тридцати, пехотный капитан, красавец в мундире сидит в фотографической студии, затянутые в перчатки руки покоятся на эфесе сабли. Похоже, человеку на снимке было примерно столько же, сколько сейчас Хартманну. Не в этом ли все дело? Быть может, ей кажется, что это призрак капитана Винтера возвращается трахать ее?

Она вернулась в спальню голая, с двумя сигаретами в зубах, со стаканчиком виски в каждой руке и большим конвертом под мышкой. Передала ему выпивку и сигарету, потом уронила на грудь конверт. Не поднимаясь, Пауль скосил на него глаза:

– Что это?

– Посмотри сам.

Кровать скрипнула, когда она забралась в нее. Поджав колени, женщина смотрела, как Хартманн открывает клапан. Пауль извлек несколько листов и стал читать.

– Боже мой… – Он рывком сел.

– Хочешь, чтобы англичане дрались? Покажи им это.

1

Проснувшись, Легат лишь через несколько секунд сообразил, где находится.

Узкий матрас был жестким, комната лишь чуть шире металлического каркаса кровати. Полосатые обои эпохи Регентства. Потолок, скошенный в одну сторону под углом сорок пять градусов. Окна нет. Вместо этого прямо над головой расположен световой люк, через который, если скосить глаза, видно низко нависшие облака. Подобно подхваченному вихрем мусору, в небе кружились чайки. Это напомнило ему какой-нибудь пансион на берегу моря.

Он потянулся к прикроватному столику и открыл карманные часы. Без четверти девять. Документы для речи премьер-министра пришлось готовить почти до трех. Потом Хью несколько часов пролежал без сна. Заснул, надо думать, уже под утро. Ощущение было такое, будто в глаза ему насыпали песка.

Он сбросил одеяло и встал. На нем была голубая пижама от «Гивс энд Хоукс» – подарок Памелы на день рождения. Хью накинул поверх нее халат. Взяв несессер, открыл дверь и выглянул в коридор. На чердаке дома номер десять теснились три комнатки для задержавшихся на ночь служащих. Насколько он мог судить, прочие каморки были свободны.

Светло-зеленый линолеум Министерства труда казался липким под ногами. Им были застелены коридор и ванная.

Легат дернул за шнурок светильника. Здесь тоже окон нет. Ему пришлось минуту с лишним то закрывать, то открывать затычку, прежде чем пошла тепловатая вода. Дожидаясь, Хью оперся руками на края раковины и наклонился к зеркалу. Бреясь, он в последние дни все чаще замечал, что его лицо становится похожим на отцовское. Лицо с черно-белой фотографии: мужественное, решительное, при этом на удивление невинное. Чего не хватает, так это густых темных усов. Легат намылил щеки.

Вернувшись в комнату, он надел чистую рубашку и вставил запонки. Завязал пурпурный в темно-синюю полоску галстук колледжа Бэллиол. Стать третьим секретарем! Пять лет прошло с того дня, как он открыл последнюю страницу «Таймс» и обнаружил список кандидатов, успешно сдавших экзамены на поступление в дипломатический корпус в 1933 году. Имена шли по порядку убывания оценок: Легат, Рейли, Кресуэлл, Шакбург, Гор-Бут, Грей, Малком, Хогг… Ему пришлось перечитать несколько раз, прежде чем до него дошел смысл. Он на самом верху. Несколько печатных строк превратили его из выпускника Оксфорда, с отличием получившего степень бакалавра, в человека светского, перспективного чиновника. Со временем он мог бы стать послом, а быть может, даже постоянным заместителем министра. Все сулили ему это. Два дня спустя, все еще на волне эйфории, Хью сделал предложение Памеле, и, к его удивлению, та согласилась. Уж чем-чем, а богатством воображения Памела превосходила его. Она станет леди Легат. Будет беззаботно порхать на приемах в английском посольстве в Париже на улице Фобур-Сент-Оноре… Они оба вели себя как дети. Это было безумие. А теперь мир поворачивается к ним своей древней и уродливой личиной.

Когда он закончил одеваться, пробило девять. До истечения срока, установленного ультиматумом Гитлера, оставалось шесть часов.

Пора пойти поискать завтрак.

Узкие ступеньки привели Хью к площадке этажа, на котором размещалась квартира премьер-министра; с нее он попал в переднюю по соседству с кабинетом Чемберлена. В его намерения входило улизнуть в «Лайонс-Корнерс-хауз» поблизости от Трафальгарской площади – можно было обернуться за полчаса, – но не успел Хью дойти до главной лестницы, как за спиной у него открылась дверь и раздался женский голос:

– Мистер Легат! Доброе утро!

Он остановился и повернулся.

– Утро доброе, миссис Чемберлен.

Наряд у нее был траурный, угольно-серых или черных тонов, с ожерельем из крупных бусин черного янтаря.

– Вам удалось поспать хоть сколько-нибудь?

– Да, спасибо.

– Заходите и позавтракайте.

– Как раз собирался пойти перекусить.

– Не глупите, мы всегда обеспечиваем завтрак нашим секретарям. – Она вперила в него взгляд близоруких глаз. – Вас ведь зовут Хью, не так ли?

– Все верно. Но честное слово, я…

– Чепуха. Снаружи уже такая толпа собралась – для вас куда проще будет поесть тут.

Она взяла его за руку и мягко потянула за собой. Под пристальным взглядом различных государственных деятелей из вигов и тори, свысока взирающих из массивных золоченых рам, они миновали общественные гостиные. К удивлению Легата, руки миссис Чемберлен не убрала. Они напоминали пару гостей, вместе приехавших на уик-энд в какую-нибудь деревенскую усадьбу.

– Я так благодарна вам, молодым людям, за все то, что вы делаете для моего мужа. – Тон у нее был доверительный. – Вы даже представить себе не можете, насколько облегчаете его ношу. Только не говорите, что просто выполняете свою работу: мне ли не знать истинную цену государственной службы?

Женщина распахнула дверь в столовую. Та выглядела не официально-роскошной, но скорее по-домашнему: отделанные деревянными панелями стены и стол на двенадцать персон. За дальним его концом сидел премьер-министр, читающий «Таймс». Чемберлен поднял взгляд, увидел жену и улыбнулся.

– Доброе утро, дорогая, – сказал он. Потом кивнул Легату. – Доброе утро. – И вернулся к чтению.

Миссис Чемберлен указала на боковой стол, где стояли накрытые сохраняющими тепло серебряными крышками пять-шесть блюд.

– Прошу, угощайтесь. Кофе?

– Благодарю.

Подав ему чашку, она села рядом с премьер-министром. Легат снял крышку с ближайшего блюда. Запах сочного бекона напомнил ему, как он голоден. Хью прошел вдоль стола, накладывая еду на тарелку: омлет, грибы, сосиски, черный пудинг. Когда он уселся, миссис Чемберлен, глянув на объем угощения, усмехнулась.

– Хью, вы женаты?

– Да, миссис Чемберлен.

– Дети есть?

– Мальчик и девочка.

– В точности как у нас. Сколько им?

– Три годика и два.

– Ах, как чудесно! Наши-то много старше. Дороти уже двадцать семь – недавно вышла замуж. Фрэнку двадцать четыре. Вам нравится кофе?

Легат отпил глоток – вкус был отвратительный.

– Замечательный, спасибо.

– Я добавляю цикорий.

Премьер-министр негромко зашуршал газетой и хмыкнул. Его супруга притихла и налила себе чаю. Легат вернулся к еде. Несколько минут за столом царило молчание.

– Ого, как интересно! – Премьер-министр вдруг поднял газету и свернул ее на странице, которую читал. – Можете записать заметку?

Легат проворно отложил нож и вилку и достал блокнот.

– Мне нужно отправить письмо… – Чемберлен поднес напечатанную мелким шрифтом статью ближе к глазам. – Мистеру Г. Дж. Сколи, Кингстон-апон-Темс, Дайсарт-авеню, тридцать восемь.

– Да, премьер-министр. – Легат ничего не понимал.

– Тут напечатано его письмо в редакцию: «Весной этого года я наблюдал за гнездом дрозда с кладкой яиц, свитом на крутом берегу. Каждый день, когда я подходил, сидящая птица позволяла мне наблюдать за ней издалека. И вот однажды утром я не обнаружил ее знакомой фигуры на месте. Свесившись с обрыва, я увидел, что четыре ее малыша лежат в гнезде без признаков жизни. Тонкий след из черных грудных перышек привел меня от берега к небольшому кусту, под которым я нашел обглоданные останки моей старой подруги. А вперемешку с черными перьями дрозда валялись и другие, которые не могли принадлежать никому иному, как домовому сычу».

Премьер постучал пальцем по газете.

– В точности такое же поведение домового сыча я отмечал в Чекерсе[12].

– Ах, Невилл! – воскликнула миссис Чемберлен. – У Хью и так работы полно!

– Следует заметить, – сказал Легат, – что, если не ошибаюсь, именно мой дед по материнской линии помог домовому сычу прижиться на Британских островах.

– Вот как? – Впервые за все время премьер-министр посмотрел на своего секретаря с искренним интересом.

– Да, он завез несколько пар из Индии.

– И в каком году это было?

– Кажется, около тысяча восемьсот восьмидесятого.

– Выходит, прошло чуть более пятидесяти лет, а эта пташка уже распространилась по всей южной Англии! Это стоит отпраздновать!

– Только если ты не дрозд, разумеется, – заметила миссис Чемберлен. – Невилл, у тебя найдется время прогуляться? – Она посмотрела через стол на Легата. – После завтрака мы всегда гуляем вместе.

Премьер-министр отложил газету:

– Да, мне стоит глотнуть свежего воздуха. Но боюсь, не в парке – не сегодня. Людей слишком много. Давай погуляем по саду. Хотите пойти с нами… Хью?

Вслед за шествующими рука об руку Чемберленами Легат спустился по главной лестнице. Когда они проходили по коридору личного секретариата, премьер-министр повернулся к Хью:

– Вы не могли бы проверить, не поступил ли ответ из Рима на мою вчерашнюю телеграмму?

– Разумеется, премьер-министр.

Чета пошла в сторону зала заседаний, а Легат нырнул в свой кабинет. Мисс Уотсон скрывалась за стеной из папок.

– Посыльный из Форин-офис пока не приходил?

– Если и приходил, то я не видела.

Он спросил у Сайерса.

– Да их обычно раньше одиннадцати не бывает, – ответил тот. – Как спали прошлой ночью?

– Скорее уж, сегодняшним утром.

– Господи! Как себя чувствуете?

– Хуже некуда.

– А ПМ?

– Свеж, как ромашка.

– Возмутительно, нет? Не знаю, как ему это удается.

Клеверли был у себя в кабинете и диктовал своему секретарю письмо.

– Извините, сэр. – Легат просунул голову в дверь. – Телеграммы из посольства в Риме этим утром не было? Премьер-министр просил узнать.

– Я не видел. А что он ожидает?

– Он писал лорду Перту накануне поздно вечером.

– О чем?

– Дал поручение попросить Муссолини переговорить с Гитлером.

Клеверли встревожился:

– Но кабинет не принимал такого решения! Министр иностранных дел в курсе?

– Понятия не имею.

– Не имеете? Да это ваша работа – иметь понятие! – Его рука потянулась к телефону.

Легат воспользовался заминкой и улизнул.

Одна из расположенных в зале заседаний дверей на террасу была открыта. Чемберлены уже спустились по ступенькам и шли по лужайке. Хью поспешил вдогонку.

– Из Рима ответа пока нет, премьер-министр.

– Вы уверены, что мою телеграмму отослали?

– Совершенно уверен. Я ждал в шифровальной комнате и наблюдал за отправкой.

– Ну тогда нам стоит просто набраться терпения.

Чета продолжила прогулку. Легат чувствовал себя неуютно. Он догадывался, что Клеверли стоит у окна своего кабинета, разговаривает по телефону и наблюдает за ним. И все же плелся вслед за супругами. Погода была по-прежнему теплой и пасмурной, большие деревья подергивались желтизной. Опавшие листья ложились на сырую траву и цветочные клумбы. Из-за высокой стены доносился шум улицы. Премьер-министр остановился у птичьей кормушки, извлек из кармана кусочек тоста, захваченного с подноса для завтрака. Он раскрошил хлеб и осторожно выложил на кормушку, потом отошел назад и сложил руки. Лицо у него было озабоченным.

– Ну и денек нас ждет, – тихо сказал Чемберлен. – Знаете, я охотно согласился бы встать к той стене и быть расстрелянным, если бы только это помогло избежать войны.

– Невилл… Прошу, не говори так! – Вид у миссис Чемберлен был такой, будто она вот-вот разрыдается.

– Вы были слишком молоды, чтобы сражаться в прошлой войне, а я слишком стар, – сказал премьер Легату. – В некотором смысле от этого только хуже. – Он посмотрел на небо. – Для меня совершенно невыносимо было видеть такие страдания и не иметь возможности облегчить их. Три четверти миллиона человек погибло в одной этой стране. Только представьте! И пострадали не они одни, но и их родители, жены, дети, близкие… Позже, когда бы мне ни доводилось посещать памятник войне или бывать на тех огромных кладбищах во Франции, где упокоилось столько моих друзей, я всякий раз давал себе клятву, что, если в моих силах будет предотвратить повторение подобной катастрофы, я сделаю все, пойду на любые жертвы, лишь бы сохранить мир. Вы это понимаете?

– Еще бы.

– Это священно для меня.

– Само собой.

– И все это происходило каких-нибудь двадцать лет назад! – Он вперил в Легата взгляд, почти фанатичный по своему напряжению. – Дело не только в том, что эта страна не готова к бою в военном и психологическом отношении – это можно исправить, и мы уже принимаем меры. За что я на самом деле опасаюсь, так это за духовное здоровье нашего народа, если он не будет убежден, что его лидеры предприняли абсолютно все меры, дабы избежать второго великого конфликта. В одном я могу вас совершенно уверить: если новой войны не миновать, она будет гораздо страшнее прежней, и от людей потребуются огромные усилия, чтобы пережить ее.

Чемберлен вдруг резко развернулся на каблуках и зашагал по лужайке обратно к дому номер десять. Миссис Чемберлен бросила на Легата беспомощный взгляд, потом поспешила за супругом.

– Невилл!

Просто удивительно, сколько в этом старике энергии, подумалось Легату. Просто невероятно. Проделав с десяток стремительных шагов по террасе, премьер-министр скрылся в зале заседаний. Жена следовала за ним по пятам. Хью не сокращал дистанцию. На террасе он остановился. Через открытую дверь было видно, что Чемберлены обнимаются. Премьер-министр успокаивающе гладил супругу по спине. Потом он отступил на шаг, держа ее за плечи и пристально глядя на нее. Лица женщины Легат не видел.

– Ступай, Энни, – негромко сказал Чемберлен. Он улыбнулся и смахнул слезу со щеки жены. – Все будет хорошо.

Она кивнула и ушла, не обернувшись.

Премьер-министр знаком пригласил Легата войти в комнату. Выдвинул один из стульев за столом кабинета.

– Садитесь, – велел он.

Хью сел.

Чемберлен остался стоять. Охлопал себя по карманам, извлек коробку с сигарами, вытащил одну и сковырнул большим пальцем кончик. Чиркнул спичкой, поднес к сигаре и затягивался до тех пор, пока та не разожглась. Потом энергичным взмахом руки затушил спичку и кинул в пепельницу.

– Записывайте.

Легат пододвинул к себе стопку маркированной бумаги, перо и чернила.

– «Рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру… – Перо Хью заскрипело по бумаге. – Прочитав ваше письмо, я пришел к убеждению, что вы можете получить все желаемое без войны и без промедления. – Легат ждал. Премьер-министр расхаживал взад-вперед у него за спиной. – Я готов немедленно прибыть в Берлин лично, чтобы обсудить детали передачи с вами и с представителями чешского правительства… – Он выждал, когда Хью допишет. – Совместно с представителями Франции и Италии, если вы пожелаете. Не сомневаюсь, что менее чем за неделю мы сумеем прийти к соглашению».

В конце комнаты открылась дверь, и внутрь проскользнул Хорас Уилсон. Кивнув премьер-министру, он занял место за дальним краем стола. Чемберлен продолжил:

– «Не могу поверить, что вы возьмете на себя ответственность за развязывание мировой войны, способной положить конец цивилизации, ради нескольких дней отсрочки в решении давно существовавшей проблемы».

Он умолк. Легат обернулся и посмотрел на него:

– Это все, премьер-министр?

– Все. Поставьте мое имя и озаботьтесь передать сэру Невилу Хендерсону в Берлин. – Чемберлен повернулся к Уилсону. – Годится?

– Превосходно.

Легат привстал, но Чемберлен остановил его.

– Подождите. Еще одно послание. На этот раз синьору Муссолини. – Он несколько раз пыхнул сигарой. – «Сегодня я в последний раз призвал герра Гитлера воздержаться от применения силы в решении судетской проблемы, которая, как я убежден, может быть снята путем коротких переговоров. В результате этих переговоров он получит искомую территорию, население и защиту как для судетских немцев, так и для чехов в период передачи. Я предложил лично отправиться в Берлин и обсудить условия соглашения с немецкими и чешскими представителями, а также, если таково будет желание канцлера, с представителями Италии и Франции».

Легат видел, как сидящий на другом конце стола Уилсон медленно кивает в знак согласия.

Премьер-министр продолжил:

– «Уверен, что ваше превосходительство сообщит канцлеру Германии о своем желании участвовать и вы побудите его принять мое предложение, способное избавить наши народы от войны. Я уже дал гарантии, что принятые чехами обязательства будут исполнены, и выражаю уверенность, что к окончательному соглашению можно прийти в течение недели».

– Вы собираетесь известить кабинет?

– Нет.

– А это законно?

– Не знаю, да и, честно говоря, имеет ли это значение в такой момент? Если моя идея сработает, то все будут слишком рады, чтобы ссориться, а если нет, то с противогазами на лице им станет уже не до этого. – Он обратился к Легату: – Вы не передадите письма в Форин-офис и не проследите за их немедленной отправкой?

– Разумеется, премьер-министр.

Хью собрал бумаги.

– Так или иначе, – продолжил Чемберлен, обращаясь к Уилсону, – совесть моя будет чиста. Весь свет увидит, что я предпринял все доступные человеку меры, дабы избежать войны. Отныне ответственность лежит исключительно на Гитлере.

Легат потихоньку прикрыл за собой дверь.

2

Хартманн сидел за своим столом и делал вид, что работает. В раскрытой папке перед ним лежала копия последней телеграммы фюрера президенту Рузвельту, отправленная накануне вечером. В ней вторжение оправдывалось предлогом, что двести четырнадцать тысяч судетских немцев оказались вынуждены бросить свои дома и спасаться «от жестокого насилия и кровавого террора» со стороны чехов. «Бесчисленные убитые, тысячи раненых, десятки тысяч арестованных и брошенных в тюрьмы, покинутые деревни…» Насколько это соответствует истине? Частично? Никак? Хартманн не имел представления. Правда подобна другим необходимым для войны материалам: ее проковывают, гнут и режут, приводя к требуемой форме. Нигде в телеграмме не угадывалось ни намека на возможный компромисс.

Уже в сотый раз Пауль бросал взгляд на часы. Три минуты двенадцатого. Фон Ностиц и фон Ранцау тоже сидели на своих местах у окон. Они смотрели на улицу, как будто ожидали каких-то событий. За все утро никто не произнес больше десятка слов. Ностиц, работавший в протокольном департаменте, состоял в партии; фон Ранцау, которому, пока не разразился Судетский кризис, светило поехать в Лондон вторым секретарем посольства, в ее ряды не вступал. Они не такие уж плохие парни, думал Хартманн. Ему всю жизнь приходилось вращаться среди таких: патриотичные, консервативные люди, приверженные своим кланам. Для них Гитлер – кто-то вроде неотесанного егеря, который при помощи какой-то хитрой уловки стал управляющим их родового имения. В этом качестве он против ожидания добился успеха, и эти аристократы в обмен на беззаботную жизнь готовы прощать ему прорывающиеся время от времени дурные манеры и вспышки насилия. А теперь они вдруг поняли, что не могут избавиться от него, и вроде как начинают жалеть о своем упущении. Хартманн прикинул: не стоит ли довериться им? Нет, слишком рискованно.

Резкий телефонный звонок заставил всех троих подпрыгнуть. Пауль взял трубку:

– Хартманн слушает.

– Пауль, это Кордт. Немедленно приходите ко мне в кабинет.

Долгие гудки. Хартманн повесил трубку.

– Что-то стряслось? – Ранцау не сумел скрыть прозвучавшего в голосе беспокойства.

– Не знаю. Меня вызывают в дом через дорогу.

Хартманн закрыл папку с документами по Рузвельту. Под ней лежал конверт, переданный ему фрау Винтер. Следовало спрятать его где-нибудь, когда он зашел домой переодеться, но ему так и не удалось подобрать достаточно безопасное место. Пауль сунул конверт в пустую папку, отпер левый нижний ящик письменного стола и положил ее туда, похоронив под кипой документов. Запер ящик и встал. Если что-то пойдет не так, он может никогда уже не увидеть своих коллег. Он ощутил неожиданный прилив симпатии к ним. «Не такие уж плохие парни…»

– Если что разузнаю, дам вам знать, – сказал Пауль.

Он взял шляпу и выскочил за дверь – пока лицо не выдало его чувства или ему не задали других вопросов.

Назначенный министром иностранных дел еще в феврале, Риббентроп предпочитал руководить из своей старой штаб-квартиры на противоположной стороне Вильгельмштрассе – массивного правительственного здания прусских времен. Его штат делил один этаж с сотрудниками заместителя фюрера Рудольфа Гесса. По пути к кабинету Кордта Хартманну пришлось миновать группу из пяти-шести облаченных в коричневые мундиры чиновников нацистской партии.

Кордт сам открыл дверь и пригласил Пауля пройти внутрь, после чего заперся на замок. Обычно в кабинете присутствовала секретарша, но теперь ее не было. Должно быть, Кордт ее отослал.

– Только что заходил Остер. Говорит, началось. – Глаза уроженца Рейнланда бегали за толстыми стеклами. Он выдвинул ящик стола и извлек два пистолета. – Дал мне это.

Кордт осторожно положил оружие на стол. Хартманн взял пистолет. Это был вальтер последней модели – маленький, всего около пятнадцати сантиметров в длину, легко спрятать. Пауль взвесил его в ладони, снял с предохранителя и снова поставил на него.

– Заряжен?

Кордт кивнул. Он вдруг захихикал, как школьник:

– Поверить не могу, что это происходит. В жизни не пользовался оружием. А вы?

– Мальчишкой ходил на охоту. – Хартманн навел пистолет на шкаф, его палец слегка надавил на спусковой крючок. – Из винтовки стрелял по большей части. Из дробовика.

– Это разве не одно и то же?

– Не совсем, но принцип такой же. Так что происходит?

– Этим утром передал вашу копию ответа Гитлера Чемберлену генералу Гальдеру в штабе верховного главнокомандования.

– Кто такой Гальдер?

– Преемник Бека на посту начальника Генштаба. Если верить Остеру, Гальдер был ошеломлен. Он определенно с нами: еще более оппозиционен Гитлеру, чем Бек.

– Он даст армии приказ выступать?

Кордт покачал головой:

– У него нет полномочий. Его дело – осуществлять планирование, а не командовать. Он собирается поговорить с Браухичем, главнокомандующим. У Браухича есть власть. Не окажете ли любезность положить эту штуку? А то я нервничаю.

Хартманн опустил пистолет.

– А Браухич сочувствует нам?

– Вероятно.

– Так что же теперь?

– Вам следует пойти в канцелярию, как мы и уговорились накануне вечером.

– Под каким предлогом?

– Только что позвонили из британского посольства. Похоже, Чемберлен отправил Гитлеру новое письмо – бог весть, что в нем, – и Хендерсон просит аудиенции, чтобы передать его фюреру как можно скорее. Запрос требует подтверждения Риббентропа, а тот сейчас как раз у фюрера. Полагаю, вам удастся пройти с докладом к министру.

Хартманн поразмыслил. Это могло сработать.

– Отлично.

Он попытался спрятать пистолет, попробовав разные карманы. Лучше всего подошел внутренний в его двубортном пиджаке, с левой стороны, рядом с сердцем. Можно вытащить оружие правой рукой. Если застегнуться на все пуговицы, почти совсем не заметно, что в кармане что-то есть.

Кордт наблюдал за ним почти с ужасом.

– Звоните мне, как только получите ответ Риббентропа. Я приду и присоединюсь к вам. Ради бога, помните: ваша задача состоит только в том, чтобы двери были открыты. Не встревайте ни в какую перестрелку – это для Хайнца и его людей.

– Понял. – Хартманн расправил жилет. – Хорошо. Мне пора.

Кордт отпер дверь и протянул руку. Пауль стиснул ее. Ладонь друга была ледяной от ужаса. Он ощутил, как напряжение передается ему, словно инфекция, выдернул руку и вышел в коридор.

– Я позвоню вам через несколько минут, – сказал он достаточно громко, чтобы его услышали партийные функционеры.

При его приближении те отодвинулись, давая ему пройти. Пауль сбежал по лестнице, миновал коридор и вышел на Вильгельмштрассе.

Свежий воздух бодрил. Молодой человек миновал брутальный современный фасад Министерства пропаганды, переждал, пока проедет грузовик, затем пересек дорогу на пути к рейхсканцелярии. Двор перед зданием заполняли два или три десятка чиновничьих автомобилей: длинные черные лимузины со свастикой на флажках, у некоторых были эсэсовские номерные знаки. Создавалось впечатление, будто половина деятелей режима спешили стать свидетелями исторической минуты истечения срока ультиматума. Хартманн предъявил полицейскому у ворот удостоверение личности и изложил свое дело. Он, мол, сотрудник Министерства иностранных дел, у него срочное сообщение для герра фон Риббентропа. Сам повтор этих слов придал ему уверенности – в конечном счете это настоящая правда.

Полицейский отворил калитку. Пауль проследовал по периметру двора к главному входу. Пара эсэсовцев преградила ему путь, затем расступилась, даже не дослушав до конца его объяснения.

Внутри переполненного вестибюля обнаружились еще трое охранников с автоматами. Высокие двойные двери приемной были заперты. Перед ними стоял долговязый адъютант-эсэсовец в парадном белом мундире. Лицо у него было неестественно суровым и угловатым. Вылитый парень с рекламы сигарет на Потсдамской площади, только волосы белокурые.

Хартманн подошел к нему и вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер!

– У меня срочное сообщение для министра иностранных дел фон Риббентропа.

– Отлично. Передайте его мне, и я прослежу, чтобы он его получил.

– Мне следует вручить сообщение лично.

– Это невозможно. Министр иностранных дел фон Риббентроп сейчас у фюрера. Никого не велено пропускать.

– Но у меня приказ!

– У меня тоже приказ.

Хартманн призвал на помощь свой рост и трехвековую родословную прусских юнкеров. Он подошел ближе и понизил голос.

– Слушайте меня очень внимательно, – начал Пауль, – потому как это самый важный разговор в вашей жизни. Мое поручение касается личного послания британского премьер-министра фюреру. Вы немедленно проводите меня к герру фон Риббентропу, или, уверяю вас, он переговорит с рейхсфюрером СС и вы все оставшиеся годы службы будете чистить навоз в кавалерийских конюшнях.

Пару секунд адъютанта распирало от негодования, затем что-то поменялось в его ясных голубых глазах.

– Хорошо. – Он надменно кивнул. – Следуйте за мной.

Офицер открыл дверь в заполненный людьми салон. Центральная группа чуть более чем из десятка человек стояла под громадной хрустальной люстрой, от внутреннего круга которой отходили маленькие светящиеся островки. Среди гражданских костюмов было вкраплено множество мундиров – коричневых, серых, синих. Слышался непрестанный, назойливый гул разговора. Тут и там мелькали известные лица. Вот Геббельс облокотился на спинку стула сложенными руками, хмурый и одинокий. Вот Геринг в зеленовато-голубой форме, как генерал из итальянской оперы, заправляет кружком внимающих собеседников. Лавируя между собравшимися, Хартманн чувствовал, как головы поворачиваются ему вслед. Он ловил любопытные взгляды, жадные до новостей. Ясно было: эти люди, пусть даже самые высокопоставленные персоны рейха, ничего не знают и просто ждут.

Держась за белым кителем адъютанта, Пауль прошел через второй ряд дверей – открытых настежь, как он подметил, в другую большую приемную. Тут атмосфера была более спокойной. Дипломаты во фраках и в полосатых брюках перешептывались. Он узнал Кирхгейма из французского бюро Министерства иностранных дел. Слева находилась запертая дверь с часовым подле нее, а рядом в кресле расположился штурмбаннфюрер СС Зауэр. Завидев Хартманна, он прыжком поднялся:

– Что вы тут делаете?

– У меня сообщение для министра иностранных дел.

– Он с фюрером и французским послом. А что за сообщение?

– Кордт говорит, что Чемберлен написал фюреру письмо. Английский посол намерен передать его как можно скорее лично в руки.

Зауэр поразмыслил, потом кивнул:

– Хорошо. Ждите здесь.

– Я оставлю герра Хартманна с вами, герр штурмбаннфюрер? – спросил адъютант.

– Да, разумеется.

Адъютант щелкнул каблуками и удалился. Зауэр тихонько постучал в дверь, приоткрыл ее и вошел. Хартманн обвел салон взглядом. Он снова поймал себя на мысли, что ведет подсчет. Один охранник здесь, прибавить тех, что встретились раньше. Сколько всего – шесть? Однако Остер явно не ожидал такого собрания видных партийных фигур внутри канцелярии. Что, если все они явились со своими телохранителями? У Геринга как главнокомандующего военно-воздушными силами наверняка есть несколько.

Зауэр вернулся.

– Передайте Кордту, что фюрер примет посла Хендерсона в двенадцать тридцать.

– Понял, герр штурмбаннфюрер.

Двинувшись назад к вестибюлю, Хартманн посмотрел на часы. Было всего чуть более одиннадцати тридцати. Чем заняты сейчас Хайнц и другие? Если они не нанесут удар в ближайшее время, под перекрестным огнем окажется половина берлинского дипломатического корпуса.

Открыв одну из дверей в вестибюль, он оставил ее распахнутой. Завидев поблизости адъютанта, направился к нему.

– Мне необходимо срочно позвонить в Министерство иностранных дел, – сказал он.

– Да, герр Хартманн.

Подобно породистому жеребцу, эсэсовец поддавался дрессировке и был уже полностью объезжен. Он подвел дипломата к обращенному к входу большому столу и указал на телефон:

– Вас автоматически соединят с оператором.

– Спасибо.

Хартманн выждал, пока офицер отойдет, потом снял трубку.

– Слушаю вас, – раздался в ней мужской голос.

Хартманн назвал номер прямой линии Кордта и стал ждать соединения.

Через открытую входную дверь он видел спину одного из часовых-эсэсовцев, а далее пару припаркованных лимузинов. Два шофера в мундирах СС стояли, прислонившись к машине, и курили. Наверняка при них есть оружие.

Послышался щелчок, короткий гудок, затем ответ:

– Кордт.

– Эрих. Это Пауль. Сообщение из канцелярии: фюрер готов принять Хендерсона в двенадцать тридцать.

– Принято. Я извещу английское посольство. – Голос Кордта звучал отрывисто.

– Здесь оживленно – гораздо оживленнее, чем я ожидал. – Он надеялся, что Эрих уловит предупреждение.

– Я понял. Просто оставайтесь на месте. Я иду.

Кордт дал отбой. Хартманн продолжал прижимать трубку к уху и делал вид, что слушает. Дверь в салон оставалась приоткрытой. Когда атака начнется, ему стоит застрелить адъютанта – чтобы не дать закрыть дверь. Мысль о кровавом пятне, расплывающемся по безупречно белому кителю, доставила ему краткий миг удовольствия.

– Желаете сделать другой звонок? – прозвучал голос оператора.

– Нет, благодарю вас.

Он положил трубку.

Вдруг Хартманн уловил суматоху снаружи. Некий человек на ступеньках громко требовал, чтобы его впустили. Адъютант поспешил к входу, и рука Пауля тут же проскользнула под ткань костюма к внутреннему карману. Он нащупал пистолет. Произошел обмен репликами, затем в вестибюль ввалился сутулый очкарик с красным лицом и в котелке. Мужчина был немолод и тяжело дышал. Вид у него был как у жертвы сердечного приступа. Хартманн сразу отдернул руку. Этого человека он знал по дипломатической службе – это был итальянский посол Аттолико. Взгляд его упал на Хартманна. Итальянец искоса смотрел на него, смутно припоминая.

– Вы ведь из Министерства иностранных дел, так? – По-немецки он говорил с жутким акцентом.

– Да, ваше превосходительство.

– Вы можете сообщить этому малому, что я должен немедленно встретиться с фюрером?

– Конечно. – Хартманн обратился к адъютанту. – Предоставьте это дело мне.

Он повел Аттолико к большому салону. Адъютант не пытался помешать. Итальянец кивком поприветствовал тех, кого узнал, Геббельса и Геринга, но шага не замедлил, хотя разговоры в помещении стихли. Они прошли во вторую приемную. Зауэр удивленно вскочил.

– Его превосходительству необходимо переговорить с фюрером, – сказал Хартманн.

– Передайте, что у меня срочное сообщение от дуче, – добавил Аттолико.

– Разумеется, ваше превосходительство.

Штурмбаннфюрер исчез во внутренней комнате, Аттолико остался недвижим, глядя прямо перед собой. Его слегка трясло.

– Не хотите ли присесть, ваше превосходительство? – предложил Хартманн.

Аттолико мотнул головой.

Послышался звук открываемой двери. Хартманн обернулся. Первым вышел Зауэр, следом переводчик из Министерства иностранных дел Пауль Шмидт. А за ними, хмурясь и скрестив руки на груди, одновременно заинтригованный и обеспокоенный неожиданным визитом, появился Адольф Гитлер.

3

В Садовой комнате дома номер десять Легат снова стоял за спиной у Джоан, заканчивавшей печатать речь премьер-министра. Было начало второго пополудни. В два ПМ должен был отбыть в палату общин.

В отличие от выступления по радио, речь была гигантской и не уступала по длине докладу о бюджете: сорок две машинописные страницы, более восьми тысяч слов. Неудивительно, что работать над ней пришлось почти до утра. По прикидкам Хью, старику потребуется добрых полтора часа, чтобы просто зачитать ее, если не будет перерывов.

«Сегодня мы оказались перед ситуацией, не имеющей аналогов с тысяча девятьсот четырнадцатого года…»

Такой длинной она была не по прихоти, а в силу необходимости. Последние два месяца парламент пребывал на каникулах, а во время летней сессии палаты общин не было еще ни чехословацкого кризиса, ни угрозы войны, ни противогазов, ни траншей. Семьи ехали в отпуск, Англия побила Австралию в пятом тестовом матче по крикету в «Овале» по иннингам и набрав 579 пробежек. Тогда все они жили совсем в другом мире. Теперь премьер-министру предстояло ознакомить избранных страной представителей со всеми происшедшими с июля событиями. Телеграммы и протоколы, на которых базировался доклад, собранные Легатом для ПМ накануне ночью, в этот самый миг печатались в Государственной канцелярии его величества как «Белые бумаги» («Чехословацкий кризис: записки о неофициальных заседаниях кабинета министров»). Их предстояло раздать пэрам и членам палаты общин как раз во время обращения премьер-министра. Не все документы подлежали опубликованию – Форин-офис и секретариат кабинета озаботились изъять самые секретные. В частности, предстояло оставаться тайной соглашению между Чемберленом и французским премьер-министром Даладье о том, что даже в случае победы в войне Чехословакия в нынешней ее форме прекратит свое существование. Как заметил Сайерс, будет чертовски трудно убедить людей идти на жертвы, если обнародовать сей факт.

Джоан допечатала последнюю страницу и выдернула ее из машинки. Четыре экземпляра. Оригинал для премьера, а три копии на тонкой бумаге для Министерства иностранных дел, секретариата кабинета и канцелярии дома номер десять. Девушка скрепила каждую из пачек и вручила их Легату.

– Благодарю, Джоан.

– Пожалуйста.

Хью на секунду задержался у ее стола.

– Джоан… а как дальше, если не секрет?

– Просто Джоан будет вполне достаточно «спасибо».

Он улыбнулся и поднялся по лестнице в свой кабинет. К его удивлению, комната была занята. За его столом сидел Клеверли. Поручиться Хью не мог, но у него создалось ощущение, что старикан рылся в ящиках стола.

– А, Легат! Я вас искал. Речь ПМ готова?

– Да, сэр. – Хью показал ему копии. – Только что отпечатана.

– В таком случае у меня будет для вас другое поручение, если вы не против.

Хью прошел за начальником по коридору в кабинет главного личного секретаря, пытаясь угадать, чего ждать дальше. Клеверли указал на свой стол, где рядом с телефонным аппаратом лежала на блокноте снятая трубка.

– Мы держим открытой линию с нашим посольством в Берлине. Нельзя рисковать разрывом соединения. Не могли бы вы подежурить в ожидании новостей с другого конца?

– Конечно, сэр. А каких именно новостей следует ожидать?

– Гитлер согласился принять сэра Невила Хендерсона. Тот с минуты на минуту должен вернуться из рейхсканцелярии с ответом фюрера на письмо премьер-министра.

У Легата перехватило дыхание.

– Господи, дело принимает серьезный оборот.

– Так и есть. Я буду у ПМ, – сообщил Клеверли. – Как только что-нибудь узнаете, известите нас.

– Да, сэр.

Кабинет Клеверли, подобно уилсоновскому, соединялся с залом заседаний дверью. Старик прошел через нее и закрыл за собой.

Легат сел за стол начальника, взял трубку и осторожно приложил к уху. В детстве отец дал ему однажды раковину и сказал, что если слушать очень внимательно, то можно различить шум моря. Именно такой шум и слышал сейчас Хью. В какой степени это был результат помех на линии или пульсации крови у него в висках, сказать было трудно. Он прочистил горло.

– Алло! Кто-нибудь слушает? – Потом еще несколько раз повторил: – Алло! Алло…

Такое задание вполне можно было поручить какому-нибудь младшему клерку. Видимо, в этом и заключался смысл: ему указывали место.

Хью выглянул в окно на пустой сад. Вокруг устроенной премьером кормушки скакал дрозд, склевывая крошки. Зажав тяжелую бакелитовую трубку между ухом и плечом, Легат извлек из кармана часы, отсоединил от цепочки и раскрытыми положил перед собой. Затем стал перечитывать речь премьер-министра, вылавливая ошибки.

Перед правительством его величества лежит выбор между тремя взаимоисключающими курсами. Мы можем пригрозить Германии войной в случае ее нападения на Чехословакию; можем остаться в стороне и предоставить событиям идти своим чередом или, наконец, попытаться прийти к мирному соглашению путем посредничества…

Через какое-то время Легат отложил речь и поднес часы почти к самым глазам. Маленькая стрелка имела форму вытянутого ромбика, большая была значительно тоньше. Если смотреть на нее с близкого расстояния, то можно было уловить ее тягуче-медленное движение к вертикали. Хью представлялось, как в эти самые минуты немецкие солдаты ждут в своих казармах приказа выступать, как эшелоны с войсками следуют к чешской границе, как танки ползут по узким сельским дорогам Саксонии и Баварии…

– Алло, Лондон! – раздался в трубке мужской голос.

Было 13:42. У Легата подпрыгнуло сердце.

– Алло! Лондон слушает.

– Это посольство в Берлине. Просто проверяем, работает ли линия.

– Да, слышимость хорошая. Что там у вас происходит?

– Все еще ждем возвращения посла из рейхсканцелярии. Оставайтесь на связи. – И снова шум.

Дрозд улетел. Сад был безлюден. Земля начала покрываться мокрыми пятнами дождя.

Легат вернулся к речи.

В данных обстоятельствах я решил, что пришло время пустить в ход план, который я обдумывал довольно продолжительное время и рассматриваю как последнее средство…

Когда Биг-Бен пробил два, дверь отворилась и в нее просунулась верхняя половина туловища Клеверли.

– Что нового?

– Ничего, сэр.

– Линия работает?

– Полагаю, что да.

– Ждем еще пять минут, потом ПМ уходит.

Дверь закрылась.

В семь минут третьего Легат услышал, что в Берлине кто-то подошел к трубке.

– Говорит сэр Невил Хендерсон, – раздался гнусавый голос.

– Да, сэр. – Хью потянулся за ручкой. – Это личный секретарь премьер-министра.

– Передайте премьер-министру, что герр Гитлер получил письмо от синьора Муссолини, переданное через итальянского посла. Дуче заверил фюрера, что в случае войны Италия поддержит Германию, но просил отложить мобилизацию на двадцать четыре часа, чтобы заново оценить ситуацию. Пожалуйста, скажите премьер-министру, что герр Гитлер согласился. Вы все поняли?

– Да, сэр. Немедленно передам.

Легат повесил трубку. Закончив записывать, он открыл дверь в зал заседаний. Премьер-министр сидел рядом с Уилсоном, Клеверли – напротив. Когда Чемберлен повернулся к нему лицом, Хью заметил, как выступают жилы на его тонкой шее. Премьер напоминал приговоренного к повешению, уже стоящего на подпорке, но все еще надеющегося на помилование.

– Ну?

– Муссолини прислал сообщение Гитлеру: Италия исполнит союзнические обязательства перед Германией, но дуче попросил фюрера отложить мобилизацию на двадцать четыре часа, и Гитлер согласился.

– Двадцать четыре часа? – Голова Чемберлена разочарованно поникла. – Это все?

– Это лучше, чем ничего, премьер-министр, – заметил Уилсон. – По меньшей мере это свидетельство того, что он готов прислушиваться к мнению извне. Хорошая новость.

– Неужели? У меня такое чувство, будто я соскальзываю с края обрыва и цепляюсь за любую подвернувшуюся ветку или корень, чтобы не сорваться в бездну. Двадцать четыре часа!

– Ну теперь у вас хотя бы есть чем завершить речь, – сказал Клеверли.

Чемберлен пристукнул указательными пальцами по столу.

– Вам лучше поехать со мной, – обратился он к Легату. – В машине мы можем поправить текст речи.

– Я могу поехать, если хотите, – вмешался Клеверли.

– Нет, вам лучше оставаться тут на случай новых сообщений из Берлина.

– Почти четверть третьего, – сказал Уилсон. – Вам пора. Через пятнадцать минут начнутся прения.

Чемберлен рывком поднялся из-за стола. Следуя за ним, Легат поймал на себе взгляд Клеверли, полный неприкрытой ненависти.

В вестибюле премьер-министр остановился под бронзовым светильником, Уилсон помог ему надеть плащ. Человек десять из числа сотрудников дома номер десять собрались, чтобы понаблюдать за отъездом начальника. Тот огляделся вокруг.

– А Энни…

– Уже уехала, – сообщил Уилсон. – Не волнуйтесь: она будет на галерее.

Он стряхнул с воротника Чемберлена пару пылинок и подал ему шляпу.

– Я тоже там буду. – Выудив из стойки зонтик, Уилсон сунул его премьеру в руку. – Помните: вы достигнете успеха, дюйм за дюймом.

Премьер кивнул. Швейцар открыл дверь. Знакомый белый свет юпитеров обрисовал на миг силуэт, и Легат подумал, какой хрупкой выглядит фигура главы правительства, даже в плаще. Он сам напоминает своего любимого дрозда.

Чемберлен снял шляпу, сделал поклон сначала в правую сторону, потом в левую, потом сошел на мостовую. Послышались несколько возгласов «ура!», жидкие аплодисменты. Какая-то женщина выкрикнула: «Да хранит вас Бог, мистер Чемберлен!»

Впечатление создавалось такое, что народу собралось не много. Однако, когда Хью вышел наружу и глаза его привыкли к яркому свету, он увидел, что Даунинг-стрит буквально от края до края запружена молчаливой толпой – такой огромной, что для сопровождения машины пришлось задействовать конного полицейского. Премьер-министр забрался в «остин» через левую заднюю дверь, детектив в штатском сел впереди. Легат кое-как протиснулся сквозь толчею, огибая машину. Открыть дверь удалось не без труда. Хью проскользнул в салон и устроился рядом с Чемберленом. Дверь закрылась сама под напором тел. Через лобовое стекло был виден зад лошади. Конь медленно двинулся, расчищая дорогу для автомобиля.

– За всю мою жизнь не видел ничего подобного, – пробормотал премьер-министр.

Фотографические вспышки освещали салон. Машине потребовалась добрая минута, чтобы достичь конца Даунинг-стрит и свернуть на Уайтхолл. На всем пути на мостовой и вокруг Кенотафа[13], вздымавшегося ввысь среди поля свежих цветов, стояла огромная толпа, по восемь-десять человек в ряд. Пара челсийских пенсионеров[14], с медалями и в алых мундирах, с венками из маков в руках, обернулись посмотреть на проезжающую мимо машину премьер-министра.

Легат извлек автоматическую ручку и пролистал пачку, добираясь до последней страницы речи. Писать в едущем автомобиле было сложно. «Синьор Муссолини проинформировал герра Гитлера, что Италия исполнит обязательства перед Германией, но тем не менее просил отложить мобилизацию на двадцать четыре часа. Герр Гитлер согласился».

Он показал абзац Чемберлену. Тот покачал головой:

– Нет, этого мало. Мне нужно выразить своего рода благодарность Муссо. Нам важно иметь его на нашей стороне. – Он закрыл глаза. – Пишите: «Каких бы взглядов ни придерживались достопочтенные члены парламента на синьора Муссолини в прошлом, я убежден, что все мы приветствуем его поступок как стремление действовать вместе с нами ради мира в Европе».

На Парламентской площади машина снова замедлила ход, потом и вовсе остановилась. Конная полиция окружила «остин». Серое небо, хмурая безмолвная толпа, красные венки, цоканье подков – прямо как государственные похороны или две минуты молчания в День перемирия[15], подумал Легат. Наконец автомобиль вырвался на свободу и на скорости промчался через кованые ворота Нью-Пэлас-Ярд. Хью заметил, как полицейские взяли под козырек. Шины зашуршали по булыжникам мостовой. Машина проехала под аркой Спикерс-корта и затормозила у готической деревянной двери. Детектив выпрыгнул. Несколько секунд спустя Чемберлен пересек отрезок дороги и поднялся по каменным ступеням. Легат следовал за ним.

Они вошли в устланный зеленым ковром коридор с деревянными панелями на стенах, прилегающий непосредственно к палате общин. В зале уже собрались шестьсот членов парламента, готовые к началу сессии. Из-за закрытых дверей доносился ровный гул разговоров. Во внешнем кабинете апартаментов премьер-министра выстроились секретарши, ожидая прибытия ПМ. Сунув шляпу и зонт мисс Уотсон, Чемберлен прошествовал мимо них в комнату совещаний. Потом скинул плащ. За длинным столом ожидали двое: парламентский личный секретарь Алек Дангласс – наследник графского титула, на свою беду (или на удачу) выглядевший так, будто только что сошел со страниц повести П. Г. Вудхауза, и капитан Марджессон, «главный кнут».

– Извините за опоздание, – сказал премьер-министр. – Толпа на улицах совершенно невероятная.

– Если вы готовы, сэр, – резко произнес Марджессон, – то нам следует идти прямо сейчас. Уже почти четверть третьего.

– Отлично.

Они покинули кабинет и прошли по коридору до дверей зала заседаний. Гул голосов усиливался.

– Как настроена палата? – спросил Чемберлен, поправляя манжеты.

– Внутри партии у вас твердая поддержка – даже Уинстон подчинился, – ответил капитан. – Когда увидите одно приспособление рядом с «курьерским ящиком», не обращайте внимания: Би-би-си хотела транслировать ваше выступление в прямом эфире, но «кнуты» лейбористов воспротивились. Заявили, что это даст правительству несправедливое преимущество.

– Я вам, премьер-министр, в воду немного коньяку добавил, – сказал Дангласс. – Для укрепления голоса.

– Спасибо, Алек. – Чемберлен остановился и протянул руку. Легат сунул в нее стопку листов с речью. Премьер взвесил ее в руке и изобразил улыбку. – Укрепительное мне определенно понадобится.

Дангласс распахнул дверь. Первым вошел Марджессон и плечами проложил дорогу через толпу членов парламента перед креслом спикера. Когда показался премьер-министр, гул палаты перешел в глухой рев мужских глоток. Легат буквально ощущал все это: жар, цвет, шум. Как на футбольном стадионе. Он повернул направо, пробираясь вместе с мисс Уотсон к скамье, зарезервированной для правительственных чиновников.

– Тихо! – голос спикера у него за спиной перекрыл гомон. – К порядку! Тишина в палате!

Премьер-министра слушали в абсолютной тишине. Ни один из парламентариев не перебивал его, пока Чемберлен пересказывал хронику кризиса день за днем, иногда час за часом. Двигались лишь герольды палаты в их черных фраках с официальной цепью – без остановки вносили телеграммы и розовые листочки с телефонными сообщениями, в изобилии поступавшими в Вестминстер.

– И тогда я решил сам отправиться в Германию, чтобы переговорить с герром Гитлером и в личной беседе выяснить, есть ли еще хоть какая-то надежда сохранить мир…

Со своего выигрышного места Легат видел Уинстона Черчилля. Тот, сидя в переднем ряду фракции консерваторов, с краю от прохода, наклонился вперед и напряженно слушал. Поступавшие одну за другой телеграммы он складывал в стопку, перехваченную красной эластичной лентой. На балконе расположился бывший премьер-министр Стэнли Болдуин. Положив руки на деревянный поручень, он таращился на происходящее, как фермер на рынке, надевший свой лучший воскресный костюм. Немного далее виднелась бледная и величественная, как статуя, фигура королевы Марии, матери короля, без всякого выражения взиравшей на Чемберлена. Рядом сидел лорд Галифакс.

– Я прекрасно осознавал, что, избирая такой беспрецедентный курс, я подвергаю себя критике за ущерб достоинству британского премьер-министра, а также рискую навлечь на себя недовольство, а то и негодование, если не смогу добиться удовлетворительного соглашения. Но мне кажется, что во время такого кризиса, когда на кону стоят жизни миллионов людей, подобные соображения не стоит принимать в расчет…

Легат следил за речью премьер-министра по своей копии, отмечая те немногие места, где Чемберлен отклонялся от текста. Манера выступать у ПМ была неторопливая, адвокатская, спокойно-театральная: он то закладывал большие пальцы за отвороты пиджака, то надевал пенсне, цитируя документ, то снимал его, чтобы бросить короткий взгляд на верхнее окно, словно ища там вдохновения. Про два своих визита к Гитлеру он поведал, как викторианский путешественник докладывал бы Королевскому географическому обществу про экспедицию к какому-нибудь дикому царьку.

– Пятнадцатого сентября я совершил первый полет в Мюнхен. Оттуда я на поезде отправился в горную резиденцию герра Гитлера в Берхтесгадене… Двадцать второго я снова прибыл в Германию, в Годесберг-на-Рейне, где рейхсканцлер назначил встречу, как в месте более удобном для меня, нежели удаленный Берхтесгаден. И снова меня ждал теплый прием на улицах и в деревнях, через которые я проезжал…

Премьер-министр провел на ногах больше часа и как раз переходил к изложению событий минувших двух дней – «в качестве последнего средства сохранить мир я послал в Берлин сэра Хораса Уилсона», – когда Хью заметил оживление на галерее пэров.

На пороге стоял Кадоган, сопровождаемый посыльным. Сэр Александр махал рукой, стараясь привлечь внимание лорда Галифакса. Первым его заметил Болдуин; он обернулся, протянул за спиной у королевы Марии руку и хлопнул министра иностранных дел по плечу. Потом показал на Кадогана: тот лихорадочно делал Галифаксу знаки подойти. Министр неуклюже встал, прижав сухую руку к боку, и, с поклоном и извинениями, протиснулся мимо ее величества к выходу с балкона.

– Вчера утром сэр Хорас Уилсон возобновил переговоры с герром Гитлером, и, обнаружив его взгляды совершенно неизменными, он, следуя моим указаниям, в строгих выражениях повторил, что в случае, если вооруженные силы Франции окажутся втянутыми в активные боевые действия против Германии, правительство Британии сочтет своим долгом поддержать их…

– Вас не затруднит делать пометки там, где ПМ отступает от текста? – прошептал Легат мисс Уотсон.

Не дожидаясь ответа, он сунул речь ей в руки.

По мере того как рассказ приближался к настоящему моменту, с каждой фразой премьер-министра напряжение в палате росло. Члены парламента, толпившиеся между чиновничьими ложами, были слишком увлечены, чтобы замечать Легата, протискивавшегося и лавировавшего между ними.

– Простите… Извините… – бормотал Хью.

До пространства за креслом спикера он добрался почти в тот же миг, когда Кадоган и Галифакс вышли в дверь. Кадоган заметил его и махнул, веля подойти.

– Мы только что получили прямой ответ от Гитлера, – тихо сообщил он. – Нужно проинформировать ПМ до того, как он закончит выступать. – Сэр Александр сунул Легату бумагу. – Передайте это Алеку Данглассу.

Это был один лист, сложенный пополам, с надписью «Премьер-министру, срочно» на внешней стороне.

Легат вернулся в палату. Он увидел, что Дангласс сидит на скамьях во втором ряду, сразу позади места премьер-министра. Напрямую подобраться к нему не имелось никакой возможности. Хью передал записку парламентарию, сидевшему с краю. Ему прекрасно было известно, что сотни депутатов сзади и напротив наблюдают за ним, строя догадки о происходящем.

– Не окажете любезность передать это лорду Данглассу? – шепотом спросил он.

Молодой человек следил, как бумага переходит из рук в руки, подобно огню, бегущему по фитилю, пока она не достигла Дангласса. Тот открыл ее с обычным своим глуповатым выражением на лице и прочел. Затем сразу наклонился вперед, к уху канцлера казначейства, а тот поднял над плечом руку, принимая записку.

Премьер-министр как раз закончил зачитывать свои последние телеграммы Гитлеру и Муссолини.

– В результате, как мне сообщили, синьор Муссолини обратился к Гитлеру с просьбой взять дополнительную паузу, чтобы заново оценить ситуацию и найти способ достичь мирного решения конфликта. Герр Гитлер согласился отложить мобилизацию на двадцать четыре часа…

Впервые за все время с начала речи послышался шум одобрения.

– Каких бы взглядов ни придерживались достопочтенные члены парламента на синьора Муссолини в прошлом, я убежден, что все мы приветствуем его поступок как стремление действовать вместе с нами ради мира в Европе.

Снова гул одобрения. Премьер-министр остановился и перевел взгляд на соседнюю скамью: сидевший там сэр Джон Саймон тянул его за полу пиджака. Чемберлен нахмурился, наклонился, взял записку и прочитал. Они с сэром Джоном шепотом переговорили о чем-то. Палата притихла, наблюдая. Наконец премьер-министр распрямился и положил бумагу на «курьерский ящик».

– Это еще не все. Теперь у меня есть что сообщить палате. Только что герр Гитлер прислал мне приглашение прибыть завтра утром в Мюнхен. Также он приглашает синьора Муссолини и месье Даладье. Синьор Муссолини уже дал согласие, и я не сомневаюсь, что месье Даладье тоже согласится. Мне, как полагаю, нет нужды говорить, каков будет мой ответ.

Тишина провисела еще секунду. А потом раздался всеобщий оглушительный вздох облегчения. Все пэры и члены палаты общин, включая лейбористов и либералов, вскочили на ноги, хлопая в ладоши и размахивая мандатами. Иные из консерваторов забрались на скамьи и кричали «ура». Даже Черчилль не сразу, но встал, хотя вид у него был хмурый, как у капризного ребенка. Овация продолжалась и продолжалась, минута за минутой, а премьер-министр глядел по сторонам, кивал и улыбался. Он пытался заговорить, но ему не давали.

Наконец Чемберлену удалось заставить парламентариев успокоиться и вернуться на свои места.

– Все мы патриоты, и нет ни одного достопочтенного члена палаты, сердце которого не возрадовалось бы оттого, что кризисный момент снова отложен, давая нам шанс еще раз попытаться сделать то, что разум, добрая воля и переговоры способны совершить для разрешения проблемы, пути для чего уже намечены. Господин спикер, я не могу больше говорить. Убежден, что палата согласится отпустить меня сию же минуту, чтобы я мог произвести это последнее усилие. И быть может, депутаты согласятся также, в свете последних событий, отложить прения на несколько дней, когда мы, вероятно, встретимся при более счастливых обстоятельствах.

Снова разразилась продолжительная овация. И только тут Легат, к своему смущению, обнаружил, что напрочь позабыл про свой профессиональный нейтралитет и кричит вместе с остальными.

4

Исходя из принципа, что надежнее всего прятаться у всех на виду, ядро заговорщиков собралось тем вечером в пять часов в кабинете у Кордта в прусском правительственном здании. Присутствовали Гизевиус и фон Шуленбург из Министерства внутренних дел, Донаньи из Министерства юстиции, полковник Остер из абвера, Кордт и Хартманн из Министерства иностранных дел.

Шестеро! Хартманну с трудом удавалось сдерживать презрение. Шесть человек вздумали уничтожить диктатуру, контролирующую все стороны существования страны с населением под восемьдесят миллионов? Он чувствовал себя наивным и униженным. Вся их затея была глупой шуткой.

– Если кто-то спросит нас про эту встречу, – заговорил Кордт, – предлагаю отвечать, что она была совершенно неофициальной, призванной обсудить создание межведомственной группы по освобождаемым судетским территориям.

– Это выглядит жутко достоверной бюрократической причиной, – кивнул Донаньи.

– Разумеется, Бека никто не должен видеть рядом с нами. Как и Хайнца, если на то пошло.

– Освобождаемым судетским территориям, – повторил Гизевиус. – Вы только вслушайтесь. Бог мой, да он станет более популярным, чем когда-либо.

– И почему нет? – спросил Шуленбург. – Сначала Австрия, теперь Судетенланд. Меньше чем за семь месяцев фюрер без единого выстрела присоединил к рейху десять миллионов этнических немцев. Геббельс объявит его нашим величайшим государственным деятелем после Бисмарка – и, возможно, будет прав. – Он обвел взглядом комнату. – А вы не допускаете, господа, что мы можем заблуждаться?

Никто не ответил. Кордт сидел на своем месте. Остер стоял, облокотившись на стол. Гизевиус, Шуленбург и Донаньи занимали три кресла. Хартманн растянулся на диване, заложив руки за голову и пялясь в потолок. Его длинные ноги свисали с подлокотника.

– Так что у нас с армией, полковник Остер? – произнес он наконец.

Остер присел на столешницу.

– В конечном счете все зависит от Браухича. К несчастью, он до сих пор не решил, как быть, раз фюрер издал приказ отложить мобилизацию на двадцать четыре часа.

– А если бы мобилизацию не отложили – каковы были бы его действия?

– Бек говорит, что Гальдер ему сказал про определенные симпатии…

– Бек говорит… Гальдер сказал… симпатии! – прервал его Хартманн. Поставив ноги на пол, он сел прямо. – Вы меня извините, господа, но, по моему мнению, все это только замки из песка. Реши Браухич всерьез избавиться от Гитлера, он давно сделал бы это.

– Легко сказать. Мы всегда отдавали себе отчет, что армия выступит только в одном случае: если будет убеждена в неизбежности войны против Франции и Англии.

– Потому что Германия наверняка проиграет?

– Именно.

– Тогда давайте разберемся в логике армейских. Они не имеют моральных возражений против режима Гитлера – их оппозиция исходит исключительно из положения страны в военном отношении?

– Да, разумеется. Разве это так странно? Это ведь солдаты, а не священники.

– О, для них это очень удобно, не сомневаюсь. Никаких угрызений совести! Но что это означает для нас? – Пауль одного за другим обвел своих собеседников взглядом. – А то, что Гитлеру нет нужды чего-либо опасаться со стороны армии, пока он одерживает победы. И только когда фюрер начнет проигрывать, военные выступят против него. Да только будет слишком поздно.

– Говорите тише, – предупредил Кордт. – Кабинет Гесса чуть дальше по коридору.

Остер явно с трудом сдерживал себя.

– Я разочарован не меньше вас, Хартманн, – сказал он. – И даже более, осмелюсь заметить. Не забывайте, мне потребовались месяцы на то, чтобы подвигнуть военных проделать хотя бы такой путь. Все лето я слал сообщения в Лондон, внушая англичанам, что если только они будут стоять твердо, то остальное мы берем на себя. К несчастью, я недооценил трусость британцев и французов.

– В долговременной перспективе им предстоит заплатить за это страшную цену, – заявил Кордт. – Как и нам.

Повисла тишина. Хартманн до сих пор не мог поверить, что Гитлеру в последний момент удалось увернуться от войны. Он видел, как это случилось: история вершилась на расстоянии пяти метров от него. Краснолицый, трясущийся Аттолико пробубнил свое послание достаточно громко, чтобы его услышали все вокруг. Он говорил, как герольд в пьесе: «Дуче извещает вас, что, какое бы решение ни приняли бы вы, фюрер, фашистская Италия вас поддержит. Но дуче придерживается мнения, что разумно будет прислушаться к предложению англичан, и просит вас воздержаться от мобилизации».

Когда Шмидт закончил перевод с итальянского на немецкий, лицо Гитлера не выдало ни гнева, ни облегчения. Его черты оставались неподвижными, как у отлитого из бронзы бюста. «Передайте дуче, что я принимаю его предложение». Сказав это, фюрер вернулся в кабинет.

Из коридора донесся взрыв веселого смеха. Партийные чиновники праздновали. По пути сюда Хартманну с трудом удалось увернуться от их объятий. У одного была бутылка шнапса, которую передавали по кругу.

– Так что нам теперь делать? – спросил Гизевиус. – Если без военных мы выступать не можем и сделанный Хартманном анализ их позиции верен, то мы не более чем кучка беспомощных гражданских, обреченных сидеть и смотреть, как уничтожают их страну.

– Мне кажется, для нас остается один шанс, – сказал Пауль. – Мы должны постараться предотвратить подписание соглашения, которое состоится завтра в Мюнхене.

– Это едва ли осуществимо, – сказал Кордт. – Оно, считайте, уже подписано. Гитлер собирается принять то, что англичане и французы ему уже предложили, а это, собственно говоря, именно то, чего он добивался с самого начала. Поэтому конференция не более чем формальность. Чемберлен и Даладье прилетят, покрасуются перед камерами и скажут: «Вот, получите, дорогой фюрер, сдачи не надо». И улетят обратно.

– Ну, едва ли так будет: Гитлер ведь отложил мобилизацию, но не отменил ее.

– И тем не менее я уверяю вас, что так и будет, – спокойно сказал Хартманн. – Мне нужно встретиться с Чемберленом.

– Ого! – Кордт всплеснул руками. – Правда?

– Я серьезно.

– Ваша серьезность делу не поможет. Так или иначе мы это уже проходили. Мой брат сидел в кабинете Галифакса в Форин-офис всего лишь три недели назад и прямо предупредил его о том, что грядет. Но пользы от этого никакой.

– Галифакс не Чемберлен.

– Но, дорогой мой Хартманн, – вступил Донаньи, – что такого можете вы ему сказать, чтобы хоть как-то повлиять на решение?

– Я предъявлю ему доказательства.

– Доказательства чего?

– Что Гитлер вынашивает мысль о завоевательной войне, и это, может быть, последний шанс остановить его.

– Но это просто глупо! – Донаньи воззвал к остальным. – Разве Чемберлен станет слушать какого-то мелкого молодого чиновника вроде Хартманна!

Пауль пожал плечами, совершенно не обидевшись.

– И тем не менее попробовать стоит. Другие идеи у кого-нибудь есть?

– А нельзя ли посмотреть на эти ваши «доказательства»? – осведомился Шуленбург.

– Я бы предпочел не показывать их.

– Почему?

– Потому что я обещал той персоне, которая их достала, что покажу бумаги только англичанам.

Послышался ропот – негодующий, скептический, возмущенный.

– Должен заявить, что нахожу ваше недоверие к нам в высшей степени оскорбительным.

– Вот как, Шуленбург? И все-таки боюсь, что ничего не могу сделать.

– И как намерены вы организовать частную встречу с премьер-министром Великобритании? – поинтересовался Остер.

– В качестве первого шага, само собой, мне следует быть аккредитованным на конференцию в качестве члена немецкой делегации.

– Но разве такое реально? – воскликнул Кордт. – И даже если вас включат, у вас попросту не будет никакой возможности переговорить с Чемберленом с глазу на глаз!

– Думаю, я смогу это устроить.

– Совершенно исключено! Как?

– Я знаком кое с кем из его личных секретарей.

Это признание застало всех врасплох.

– Ну это уже что-то, – произнес Остер после паузы. – Хотя не знаю, чем это может нам помочь.

– Это означает, что у меня есть шанс добраться до Чемберлена или по меньшей мере передать имеющуюся у меня информацию в его руки. – Пауль склонился и заговорил с мольбой в голосе. – Из затеи может ничего не выйти, признаю. Мне понятен ваш скепсис. Но разве не стоит попытаться в последний раз? Полковник Остер, у вас имеются контакты в Уайтхолле?

– Да.

– Есть еще время отправить им сообщение с просьбой, чтобы этот человек сопровождал Чемберлена в Мюнхен?

– Наверное. Как его зовут?

Хартманн замялся. Теперь, когда дошло до дела, ему вдруг жутко трудно стало произнести это имя вслух.

– Хью Легат.

Остер извлек из нагрудного кармана блокнотик и сделал пометку.

– И, по вашим словам, этот человек работает на Даунинг-стрит? Он ожидает сообщения от вас?

– Быть может. Я уже послал ему кое-что анонимно и совершенно уверен, что он догадывается, от кого это. Ему известно, что я служу в Министерстве иностранных дел.

– Как вы устроили передачу?

Хартманн кивнул на Кордта:

– При помощи вашего брата.

Кордт от изумления разинул рот.

– Вы использовали Тео у меня за спиной?

– Я хотел наладить собственный канал связи. Показать Легату кое-что, чтобы убедить в серьезности моих намерений.

– И в чем заключалось это прежнее «кое-что»? Или это тоже секрет?

Хартманн промолчал.

– Неудивительно, что англичане не принимают нас всерьез, – горько промолвил Шуленбург. – Мы в их глазах предстаем полными дилетантами: каждый говорит сам за себя, никакой координации, никакого плана Германии без Гитлера. С меня довольно, господа.

Он рывком встал с кресла.

Кордт тоже вскочил и протянул к нему руки:

– Шуленбург, пожалуйста, сядьте! Мы потерпели неудачу, разочарованы, но давайте не будем ругаться между собой.

Шуленбург схватил шляпу и указал ею на Хартманна:

– Из-за вас, с вашими дурацкими планами, нас всех повесят!

Он захлопнул за собой дверь.

Выждав, когда эхо стихнет, слово взял Донаньи:

– Он совершенно прав.

– Согласен, – подхватил Гизевиус.

– И я тоже, – сказал Остер. – Но мы в тупике, и по зрелом размышлении я намерен поддержать план Хартманна. Не потому, что верю в его успех – просто у нас нет альтернативы. Что скажете, Эрих?

Кордт снова опустился на стул. На вид ему сейчас можно было дать пятьдесят вместо тридцати пяти. Он снял очки, закрыл глаза и помассировал веки большим и указательным пальцем.

– Мюнхенская конференция – это локомотив, который никто не остановит, – пробормотал он. – По моему мнению, не стоит и пытаться. – Кордт снова надел очки и посмотрел на Хартманна. Глаза у него были красными от утомления. – С другой стороны, даже если мы не можем воспрепятствовать ей, явно не помешает установить контакт с лицом, которое видится с Чемберленом каждый день. Потому что в одном мы можем быть уверены: сегодня еще не конец этому процессу. Исходя из наших знаний о Гитлере, Судетенланд – это только начало. Будут другие кризисы и, вероятно, новые шансы. Так давайте посмотрим, Пауль, что у вас получится. Но мне кажется, вам по меньшей мере следует рассказать нам о том, что именно вы собираетесь передать англичанам. Думаю, мы этого заслуживаем.

– Мне очень жаль, но нет. Быть может, по возвращении, при согласии моего источника, я вам все покажу. Но пока, ради вашей собственной безопасности, так же как и его, лучше вам не знать.

Снова воцарилось молчание.

– Если мы намерены сделать попытку, не стоит терять времени, – сказал наконец Остер. – Я возвращаюсь на Тирпицуфер[16] и попробую установить контакт с британцами. Эрих, вы сумеете отправить Хартманна на конференцию?

– Не уверен. Но попробую.

– Не могли бы вы поговорить с Риббентропом?

– Господи, только не это! Это последний человек, к которому я обращусь. Он сразу проникнется подозрениями. Если на кого уповать, так это на Вайцзеккера. Ему нравится угождать и нашим и вашим. Пойду и поговорю с ним. – Он повернулся к Паулю. – Вам тоже лучше идти.

– Наверное, нам стоит выходить порознь, – предположил Остер.

– Нет, – возразил Кордт. – Помните: мы всего лишь проводим неофициальное межведомственное совещание. Будет более естественно, если мы выйдем все вместе.

У двери Остер увлек Хартманна в сторону.

– При вас имеется оружие, как я полагаю? – спросил он вполголоса, чтобы остальные не слышали. – Мне нужно вернуть его в арсенал абвера.

– Если не возражаете, – ответил Пауль, не опустив взгляда, – я предпочел бы оставить пистолет при себе.

Хартманн и Кордт вместе вышли из здания и в молчании пересекли Вильгельмштрассе, направляясь в Министерство иностранных дел. Сияло солнце, ощутимая легкость была разлита в воздухе. Она читалась на лицах сотрудников правительственных учреждений, идущих домой после рабочего дня. Люди даже смеялись. Впервые с тех пор, как две с лишним недели назад разразился чехословацкий кризис, Хартманн наблюдал на улицах столь естественное поведение.

Во внешнем кабинете статс-секретаря все три секретарши, включая фрау Винтер, склонились над своими машинками. Чтобы перекрыть производимый ими шум, Кордту пришлось повысить голос:

– Нам нужно зайти к барону фон Вайцзеккеру.

Фрау Винтер подняла голову:

– У него английский и французский послы.

– И тем не менее, фрау Винтер, дело неотложное, – сказал Кордт.

Женщина посмотрела на Хартманна. Лицо ее хранило выражение полного безразличия. Пауль восхищался ее самообладанием. Ему вдруг представилось, как она нагая лежит в постели и ждет его: длинные белые ноги, налитая грудь, отвердевшие соски…

– Хорошо.

Винтер легонько постучалась в дверь внутреннего кабинета и вошла. До Хартманна донесся звон бокалов, голоса, смех. Меньше чем через минуту появился сэр Невил Хендерсон с алой гвоздикой в петлице, а за ним – Франсуа-Понсе. У французского посла были черные усики, закрученные кверху. Вид у него был щегольской, фатоватый, как у актера из «Комеди Франсез». Поговаривали, что это был единственный из дипломатов, который на самом деле нравился Гитлеру. Послы вежливо кивнули Хартманну, затем обменялись рукопожатием с Кордтом.

– Какое облегчение, Кордт! – воскликнул Франсуа-Понсе, продолжая сжимать ладонь Кордта. – Величайшее облегчение! Я был с фюрером за несколько минут до его разговора с Аттолико. Когда он вернулся в комнату, то сказал буквально следующее: «Передайте своему правительству, что я отложил мобилизацию на двадцать четыре часа, пойдя навстречу пожеланию моего дорогого итальянского союзника». Только представьте: если бы коммунисты перерезали телефонную линию между Римом и Берлином этим утром, мы уже сейчас могли бы воевать! А вместо этого… – тут он обвел рукой комнату, – у нас еще остается шанс.

– Воистину это большое облегчение, ваше превосходительство, – ответил Кордт с легким поклоном.

В дверях появилась фрау Винтер:

– Статс-секретарь ждет вас.

Проходя мимо, Хартманн уловил ее аромат.

– Увидимся в Мюнхене, – крикнул им вслед Хендерсон. – Мы еще не закончили с этим делом.

На столе у Вайцзеккера стояла открытая бутылка шампанского. Он не стал утруждать себя гитлеровским приветствием.

– Господа, давайте прикончим эту бутылку.

Мастерски, не пролив ни капли, статс-секретарь наполнил три бокала, подвинул два Кордту и Хартманну и поднял свой.

– Как я сказал послам, тоста не предлагаю: не хочу искушать судьбу. Давайте просто насладимся моментом.

Пауль вежливо отхлебнул. На его вкус, шипучее вино было слишком сладким и игристым, похожим на ситро.

– Прошу, располагайтесь. – Вайцзеккер указал на софу и два кресла.

Его темно-синий полосатый костюм был скроен элегантно. Значок со свастикой в петлице играл в лучах закатного солнца, косо падающих через высокое окно. Барон только в этом году вступил в партию. Теперь он имел почетное звание в СС и был одним из крупнейших немецких дипломатов. Если Вайцзеккер и продал свою душу, то по крайней мере не продешевил.

– Чем могу помочь, господа?

– Я осмелюсь предложить, чтобы присутствующий здесь Хартманн был включен в нашу делегацию на завтрашней конференции, – сказал Кордт.

– Почему вы просите меня? Подойдите к министру, вы ведь работаете в его конторе.

– При всем уважении к министру, в большинстве подобных случаев он машинально отвечает «нет», пока его не удается убедить в обратном, а в настоящий момент для привычного процесса уговоров нет времени.

– А почему так важно, чтобы Хартманн поехал в Мюнхен?

– Помимо его безупречного английского, который и сам по себе способен пригодиться, мы предполагаем, что у него есть возможность установить потенциально важные контакты в штате сотрудников Чемберлена.

– В самом деле? – Вайцзеккер с интересом воззрился на Хартманна. – Кого вы там знаете?

– Это дипломат, ныне состоящий в числе личных секретарей Чемберлена, – ответил Пауль.

– Как вы с ним познакомились?

– Вместе учились в Оксфорде.

– Он симпатизирует новой Германии?

– Сомневаюсь.

– Значит, враждебен ей?

– Я склонен полагать, что он разделяет убеждения большинства англичан своего класса.

– Это может означать все, что угодно. – Вайцзеккер повернулся к Кордту. – Почему вы уверены, что он хотя бы будет в Мюнхене?

– Мы не уверены. Полковник Остер из абвера старается это организовать.

– А-а-а, полковник Остер. – Статс-секретарь медленно кивнул. – Теперь я понимаю, какого рода этот контакт.

Он налил себе остатки шампанского и неспешно допил. Хартманн смотрел на его колыхающееся адамово яблоко, гладко выбритые розовые щеки, на серебристые седые волосы, схожие оттенком с новеньким партийным значком. И чувствовал, как к горлу комом подкатывает презрение. Он бы предпочел иметь дело с каким-нибудь коричневорубашечником с переломанным носом, чем с этим лицемером.

Барон поставил пустой бокал на стол.

– Вам следует быть поосторожнее с этим полковником Остером. Можете даже передать ему предупреждение от меня: его деятельность не проходит совершенно незамеченной. До сих пор существовала некая терпимость к многообразию взглядов, при условии соблюдения известных норм, но чутье подсказывает мне, что скоро все изменится. Национал-социализм вступает в новую, более жесткую фазу.

Он нагнулся, пошарил под столом и нажал на кнопку. Дверь открылась.

– Фрау Винтер, будьте любезны внести фамилию герра фон Хартманна в список аккредитованных членов завтрашней конференции. Запишите его переводчиком, ассистентом доктора Шмидта.

– Слушаюсь.

Она вышла. Кордт поймал взгляд Хартманна и кивнул. Оба встали.

– Благодарим вас, статс-секретарь.

– Да, – добавил Пауль. – Спасибо. – Он немного помедлил. – Могу я задать вопрос, герр барон?

– Какой?

– Не могу понять, почему фюрер передумал. Как вы полагаете, он на самом деле планировал вторжение или все это время блефовал?

– О, он безусловно собирался предпринять вторжение.

– Тогда почему свернул его?

– Кто скажет? Никто на самом деле не знает, что у него на уме. Подозреваю, в итоге он понял, что Чемберлен лишил его повода к войне: вмешательство Муссолини в этом смысле сыграло решающую роль. Геббельс прекрасно изложил все это за обедом, хотя сам лично потворствовал вторжению: «Никто не начинает мировую войну из-за пустяков». Ошибка фюрера в том, что он составил список конкретных требований. Поскольку по большей части они были удовлетворены, у него оказались связаны руки. Как мне кажется, в следующий раз он не повторит подобной ошибки.

Обменявшись со статс-секретарем рукопожатием, они закрыли за собой дверь. В голове у Хартманна эхом звучала последняя фраза разговора: «В следующий раз он не повторит подобной ошибки».

– Ваше имя будет в списке на Анхальтском вокзале, герр Хартманн, – сказала фрау Винтер. – Будет достаточно показать ваше удостоверение личности. Специальный поезд отправляется сегодня вечером в двадцать пятьдесят.

– Поезд?

– Да, поезд фюрера.

Его сдерживало присутствие ожидающего Кордта и двух работающих машинисток.

Кордт тронул Пауля за руку:

– Нам лучше поспешить. Вам нужно собрать вещи.

Они вышли в коридор. Хартманн обернулся через плечо, но она уже сидела за своим столом и печатала. Что-то в ее полном безразличии встревожило его.

– Все прошло легче, чем я ожидал, – сказал он на ходу.

– Да, наш новый статс-секретарь так восхитительно расплывчат, не так ли? Ему удается одновременно служить опорой режима и выказывать симпатию к оппозиции. Вы прямо домой идете?

– Не сразу. Мне сначала нужно забрать кое-что из кабинета.

– Разумеется. – Кордт пожал ему руку. – В таком случае я вас оставляю. Удачи.

Кабинет Хартманна был пуст. Без сомнения, фон Ностиц и фон Ранцау ушли отмечать радостное событие. Он сел за стол и отпер ящик. Конверт лежал на том же самом месте.

Пауль сунул его в портфель.

Квартира Хартманна располагалась в западном конце Паризерштрассе, в фешенебельном торговом районе близ церкви Святого Людвига. До войны, при жизни его дедушки-посла, семье принадлежало все здание. Но его пришлось разделить и распродать по частям в уплату закладных за имение под Ростоком. Остался только второй этаж.

Пауль стоял у окна с бокалом виски в руке, курил сигарету и смотрел, как последние лучи солнца исчезают за деревьями на Людвигкирхплац. Небо багровело. Деревья стали похожими на древних танцоров, ведущих хоровод вокруг костра. По радио вступление к увертюре бетховенского «Кориолана» предвещало начало специального выпуска новостей. Диктор едва не захлебывался от восторга:

«Движимый стремлением предпринять последнее усилие к мирному разрешению вопроса о присоединении немецких судетских территорий к рейху, фюрер пригласил главу итальянского правительства Бенито Муссолини, премьер-министра Великобритании Невилла Чемберлена и французского премьер-министра Эдуарда Даладье на конференцию. Указанные государственные деятели приняли приглашение. Обсуждение состоится в Мюнхене завтра утром, двадцать девятого сентября…»

Из коммюнике следовало, что идея целиком заслуга Гитлера. И люди поверят этому, думалось Хартманну, потому что люди верят в то, во что хотят верить, – это было великое открытие Геббельса. Им теперь нет нужды утруждать себя неприятной правдой. Геббельс принял на себя обязанность думать за них.

Пауль отхлебнул еще виски.

Его смущала встреча в кабинете фон Вайцзеккера. Как-то слишком просто все получилось. Было нечто странное и в том, как фрау Винтер явно намеренно избегала встречаться с ним взглядом. Он раз за разом прокручивал ту сцену в голове.

Быть может, она вовсе не украла эти документы из сейфа фон Вайцзеккера? Вдруг ей их просто вручили, чтобы передать ему?

Едва подумав об этом, он понял, что догадка верна.

Хартманн затушил сигарету и прошел в спальню. На шкафу лежал плоский чемоданчик с выдавленными на крышке его инициалами: ему этот чемодан подарили ко времени первой отправки в школу. Замки щелкнули, открываясь.

Внутри по преимуществу хранились письма: от родителей, братьев и сестер, от друзей и подружек. Оксфордские письма были перевязаны лентой и лежали в конвертах: ему нравилось рассматривать английские марки и свое имя и адрес, написанные аккуратным мелким почерком Хью. Было время, когда письма приходили раз или два в неделю. Имелись и фотографии, включая их последнюю совместную, сделанную в Мюнхене. На обороте дата: 2 июля 1932 года. Оба в костюмах для пеших прогулок: ботинки, спортивные куртки, белые рубашки с открытым воротом. На заднем плане фрагмент внутреннего дворика. Между ними стояла Лейна, обхватив их руками за предплечья, – она была гораздо ниже парней, и выглядело это комично. Все трое улыбались. Ему припомнилось, что Лейна попросила хозяина гостиницы сделать это фото перед их уходом. К карточке была прикреплена вырезка из «Дейли экспресс», на которую он наткнулся этим летом: «Один из одареннейших молодых сотрудников Форин-офис, теперь работающий помощником у премьер-министра…» Судя по фотографии, Легат почти не изменился. Зато роскошная женщина рядом с ним, его супруга, эта Памела, была вовсе не той, какую легко было представить рядом с Хью. Пауль подумал, что, если затеянное им предприятие пойдет не так, гестапо обыщет квартиру и сочтет эти сувениры уликами.

Он перетащил оксфордские письма к камину и сжег одно за другим. Подносил к правому нижнему углу зажигалку, потом бросал на решетку. Сжег и газетную вырезку. Дойдя до фотографии, помедлил, но потом спалил и ее. У него на глазах бумага морщилась, закручивалась и наконец превратилась в пепел, неотличимый от прочего.

Когда Хартманн прибыл на Анхальтский вокзал, уже стемнело. Перед обрамленным колоннами входом в главный вестибюль дежурила полиция с собаками. Конверт лежал у него в чемодане, вальтер – во внутреннем кармане. Пауль чувствовал, как подгибаются колени.

Он расправил плечи и через высокие двери вошел в наполненный табачным дымом вокзал, увенчанный стеклянной крышей и не уступающий по высоте готическому собору. На каждой платформе свисали флаги со свастикой, размером в три или четыре этажа. На табло было расписание вечерних рейсов: Лейпциг, Франкфурт-на-Майне, Дрезден, Вена… Часы показывали 20:37. Никаких упоминаний про Мюнхен или специальный поезд. Чиновник Рейхсбана[17], субъект в темно-зеленом мундире с фуражкой, с торчащими щеткой, явно в подражание фюреру, усиками, заметил растерянность Пауля. Когда Хартманн объяснил, что ему нужно, служащий вызвался сопроводить его лично: «Это будет честь для меня».

Ворота Хартманн заметил издалека. Каким-то образом народ прознал, что через них будет проходить фюрер, и собралась небольшая почтительная толпа, человек сто, в основном женщины. Эсэсовцы удерживали людей на расстоянии. У самих ворот стояли еще двое полицейских с собаками, а автоматчики из СС проверяли пассажиров. У одного из стоявших в очереди на посадку потребовали открыть чемодан, и Хартманн подумал, что, если и с ним произойдет подобное, ему конец. Его подмывало повернуть назад и утопить пистолет в унитазе. Но служащий рейхсбана подталкивал его вперед, и секунду спустя Пауль оказался лицом к лицу с часовым.

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер!

– Фамилия?

– Хартманн.

Часовой пробежал пальцем по списку, перелистнул одну страницу, потом другую.

– Тут Хартманн не значится.

– Вот здесь.

Пауль указал на последний лист. В отличие от других имен, отпечатанных на машинке, его было вписано чернилами от руки. Это выглядело подозрительно.

– Документы.

Он передал удостоверение личности.

– Откройте чемодан, пожалуйста, – велел другой часовой.

Хартманн пристроил поклажу на колено; руки его тряслись – он был уверен, что выдает себя своим волнением. Повозившись с замками, открыл крышку. Часовой закинул автомат за плечо и перерыл содержимое чемодана: две рубашки, белье, бритвенный прибор в кожаном чехле. Вынул конверт, встряхнул и положил обратно. Кивнул. Потом указал дулом автомата в сторону поезда.

– Ваше место в последнем вагоне, герр фон Хартманн, – сказал первый караульный, возвращая удостоверение.

Эсэсовцы занялись следующим в очереди. Хартманн прошел через ворота на платформу.

Поезд стоял с правой ее стороны, метрах в двадцати. Он был длинным: Пауль насчитал семь вагонов, все сверкающие, без единого пятнышка, будто специально для этого случая свежевыкрашенные темно-зеленой краской, с рельефно выполненным из золота нацистским орлом, широко раскинувшим крылья. У каждой из дверей стоял вооруженный эсэсовец. Впереди пускал тонкие струйки пара черный локомотив – его тоже охраняли. Хартманн не спеша проследовал к хвостовому вагону, обернулся, бросив последний взгляд на залитые светом секции крыши, на порхающих голубей, на черное небо. Потом забрался по лесенке.

Вагон был спальный, купе размещались по левую сторону. Адъютант-эсэсовец, шедший по коридору с папкой, остановился и вскинул руку в гитлеровском приветствии. Хартманн узнал в нем того подобострастного юнца в белом кителе, которого дрессировал этим утром в рейхсканцелярии. Он ответил на салют с резкостью, которая, по его мнению, должна была сойти за убедительный признак фанатизма.

– Добрый вечер, герр фон Хартманн. За мной, пожалуйста.

Они прошли в конец вагона. Сверившись с папкой, адъютант открыл сдвижную дверь в последнее купе.

– Вот ваше место. Буфет откроется в вагоне-ресторане, как только покинем Берлин. Тогда же вас известят о распорядке в поезде фюрера. – Эсэсовец снова вскинул руку.

Пауль вошел в купе и прикрыл за собой дверь. Оформлено оно было в излюбленном фюрером стиле ар-деко. Две полки: верхняя и нижняя. Неяркий желтоватый свет. Запах полировки для дерева, пыльные чехлы, затхлый воздух. Он бросил чемодан на матрас нижней койки и сел рядом. Купе было тесным, будто камера. Интересно, удалось ли Остеру установить контакт с англичанами? Если нет, придется изобрести какой-то запасной план, но в эту минуту нервы его были слишком натянуты, чтобы строить планы.

Некоторое время спустя вдалеке послышались приветственные крики. В окно Пауль увидел человека, который очень проворно пятился, держа в руках камеру. Через пару секунд на платформе замелькали вспышки и показалась идущая быстрым шагом группа фюрера. В центре следовал Гитлер в перехваченной поясом коричневой шинели, по бокам и сзади располагались люди в черных мундирах СС. Он прошел буквально в трех метрах от Хартманна, глядя прямо перед собой, с выражением крайнего недовольства на лице, затем исчез из виду. Свита семенила следом – она состояла из нескольких десятков человек, как показалось Паулю. Затем дверь в его купе открылась. Обернувшись, он увидел на пороге штурмбаннфюрера Зауэра в сопровождении адъютанта-эсэсовца. На миг ему показалось, что они пришли арестовать его, но тут Зауэр произнес недоуменно:

– Хартманн? Что вы тут делаете?

Пауль встал:

– Прикомандирован к доктору Шмидту, помогать с переводом.

– Переводчики потребуются только в Мюнхене. – Зауэр повернулся к адъютанту. – Этому человеку нет необходимости ехать в поезде фюрера. Кто дал указание?

Адъютант растерянно уставился в папку:

– Его фамилию добавили в список…

Внезапно поезд тронулся, потом резко остановился. Всем троим пришлось ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. Затем очень медленно поплыла мимо платформа: пустые тележки для багажа, вывеска с надписью «Berlin-Anhalter.Bhf», шеренга взявших под козырек чиновников. Картины сменялись с нарастающей быстротой, пока поезд не выехал со станции на отрезок подъездных путей, широко, как некая стальная прерия, раскинувшийся в безлунной сентябрьской ночи.

5

Клеверли назначил совещание с младшими личными секретарями ровно на девять часов. Они вошли вместе: Легат, Сайерс, мисс Уотсон – и выстроились в ряд, тогда как начальник примостился на краю стола. Подчиненные приготовились к тому, что Сайерс называл «речью штаб-офицера, соблаговолившего посетить окопы».

– Спасибо вам за отличную работу сегодня. Знаю, все устали. И тем не менее прошу всех быть на местах завтра утром в семь тридцать. Все мы должны проводить ПМ. В семь сорок пять он выезжает из дома номер десять на аэродром в Хестоне. В Мюнхен летят два самолета. – Клеверли взял стопку бумаг. – Принято решение, что первым отправляются ПМ, сэр Хорас Уилсон, лорд Дангласс и три сотрудника Форин-офис: Уильям Стрэнг, Фрэнк Эштон-Гуоткин и сэр Уильям Малкин. Нам дано также указание послать кого-то из личного секретариата. – Он посмотрел на Сайерса. – Сесил, предпочитаю, чтобы это были вы.

От удивления Сайерс слегка дернул головой.

– В самом деле, сэр? – Он глянул на Легата, который тут же опустил взгляд на свои ботинки, полный облегчения.

– Как полагаю, собираться нужно из расчета на пребывание в течение трех суток. Немцы предоставят места в гостинице. Вторым самолетом полетят два детектива для охраны ПМ, доктор премьера и две девушки из Садовой комнаты. Каждый самолет рассчитан на четырнадцать пассажиров, поэтому, если один сломается, всех можно будет разместить на другом.

Сайерс поднял руку:

– Я ценю эту честь, сэр, но не лучше ли послать Хью? Его немецкий раз в десять лучше моего.

– Таково мое решение. Легат останется здесь вместе с мисс Уотсон и будет заниматься почтой. Нам надо разослать ответы на поздравительные телеграммы от глав почти всех государств мира, не говоря уже про тысячи писем от представителей общественности. Если не примемся за работу сразу, то нас скоро накроет с головой. Договорились? – Он обвел шеренгу взором. – Вот и хорошо. Всем спасибо. До встречи завтра утром.

Едва оказавшись в коридоре, Сайерс кивком пригласил Легата зайти к нему в кабинет.

– Мне очень жаль, Хью. Это все жутко нелепо.

– В самом деле, не стоит переживать. Вы старше меня.

– Верно, но вы знаток Германии! Черт побери, да вы были в Вене, когда я все еще торчал в Министерстве по делам доминионов!

– Честное слово, все хорошо. – Легат был так тронут его заботой, что испытывал желание облегчить ношу. – Если уж начистоту, только между нами, я даже рад, что не еду.

– Да почему, скажите бога ради, вы не хотите лететь? Как упустить шанс увидеть Гитлера во плоти? Будет что рассказать внукам.

– Вообще-то, у меня этот шанс уже был: я видел Гитлера во плоти. В Мюнхене, кстати сказать, за полгода до его прихода к власти. И смею вас уверить, одного раза вполне достаточно.

– Вы об этом никогда не рассказывали. Как это произошло? Вы побывали на сходке нацистов?

– Нет, выступления его не слышал. – Легат вдруг пожалел, что поднял эту тему, но Сайерс так настойчиво просил подробностей, как будто для него это был вопрос жизни и смерти. – Дело было на улице – возле дома, где размещалась его квартира, если быть точным. И закончилось все тем, что его коричневорубашечники разогнали нас.

Хью на миг зажмурился, как всякий раз, когда вспоминал об этом случае.

– Я только что выпустился из Оксфорда, поэтому молодость может, наверное, послужить мне извинением. Кстати, насладитесь Мюнхеном – если у вас, конечно, будет возможность посмотреть на город.

Он выскочил в коридор.

– Спасибо, Хью! – крикнул Сайерс ему вдогонку. – Я передам от вас привет фюреру!

Вернувшись в своей кабинет, Легат застал мисс Уотсон надевающей свой плащ, чтобы идти домой. Никто не знал, где она живет. Легат предполагал, что его коллега одинока, но женщина отметала все попытки расспросов.

– А, вот и вы наконец! – раздраженно сказала она. – Я вам уже записку собралась писать. Секретарь Кадогана заходил. Сэр Александр немедленно хочет вас видеть.

При свете прожекторов рабочие укладывали мешки с песком у входа в Министерство иностранных дел. Легата эта картина слегка возмутила: явно никто не озаботился сообщить Министерству труда, что Судетский кризис вроде как преодолен.

В приемной Кадогана было пусто, дверь в святая святых внутреннего кабинета оказалась слегка приоткрыта. Когда Легат постучал, навстречу ему вышел постоянный заместитель министра собственной персоной, с сигаретой в зубах.

– А, Легат. Входите.

Внутри он был не один. На диване в дальнем углу похожего на пещеру кабинета сидел мужчина лет пятидесяти, угрюмый, элегантный, с густыми усами и глубоко посаженными темными глазами.

– Это полковник Мензис. – Это имя Кадоган произнес на шотландский лад: «Мингис». – Я попросил его просмотреть документы, которые вы принесли вчера вечером. Да вы присаживайтесь.

«Полковник, который ходит по Уайтхоллу в костюме с Сэвил-роу», – подумал Хью. Это может означать только секретную разведывательную службу.

Кресло было под стать дивану: жесткое, коричневое, затертое, исключительно неудобное. Кадоган устроился в другом таком же. Протянув руку, щелкнул выключателем украшенного бахромой торшера, который, судя по виду, был позаимствован в замке какого-то шотландского барона. Угол кабинета залил тусклый желтоватый свет.

– Вам слово, полковник.

На низком столике перед Мензисом лежала толстая желто-коричневая папка. Открыв ее, он извлек документ, который Легат вчера нашел у себя под дверью.

– Для начала отметим, что бумага подлинная, насколько мы можем судить. – У полковника была располагающая манера говорить, свойственная выпускникам Итона, что сразу заставило Легата насторожиться. – Ее содержание вполне сходится со сведениями, которые мы получали от различных представителей германской оппозиции с начала лета. Однако это первый случай, когда они предоставили нам настоящие письменные свидетельства. Насколько я понял из разговора с Алексом, вы понятия не имеете, кто передал вам этот документ?

– Совершенно верно.

– Что ж, надо заметить, что мы имеем дело с весьма разобщенной группой. Горстка дипломатов, пара землевладельцев, промышленник. Одна их половина даже не догадывается о существовании другой половины. Единственное, в чем все они сходятся, – это в своем ожидании, что Британская империя вступит в войну с целью вернуть на престол кайзера или кого-нибудь из его семьи. А это, учитывая, что менее двадцати лет тому назад мы потеряли почти миллион человек, чтобы избавиться от мерзавца, граничит с политической наивностью, если мягко выразиться. Оппозиционеры утверждают, что у них есть поддержка в армии, но, говоря откровенно, у нас есть большие сомнения на этот счет. Разве что несколько разочарованных пруссаков из генералитета. А вот ваш парень, напротив, обещает стать чем-то более интересным.

– Мой парень?

Полковник заглянул в папку.

– Насколько понимаю, имя Пауль фон Хартманн вы слышите не в первый раз?

Ну вот оно и случилось. Досье выглядело пугающе пухлым. Смысла отпираться не было.

– Да, разумеется, – сказал Хью. – Мы вместе учились в Бэллиоле. Он был стипендиатом Родса[18]. Так вы полагаете, документ передал он?

– Скорее послал, чем передал. Он находится в Германии. Когда вы в последний раз с ним виделись?

Легат притворился, будто вспоминает.

– Шесть лет назад. Летом тридцать второго.

– И с тех пор не имели никаких контактов?

– Нет.

– Позвольте спросить почему?

– Особой причины не было. Просто разбрелись в разные стороны.

– И где произошла ваша последняя встреча?

– В Мюнхене.

– В Мюнхене? В самом деле? Внезапно все дороги начинают вести в Мюнхен. – Полковник улыбнулся, но глаза его пристально смотрели в глаза Легата. – Могу я поинтересоваться, что вы там делали?

– Был в отпуске – пеший поход по Баварии после сдачи выпускных экзаменов.

– Отпуск вместе с Хартманном?

– В числе прочих.

– И с тех пор вы никак не связывались с ним, даже не писали?

– Верно.

– В таком случае, прошу меня простить, но мне кажется, вы разбрелись в разные стороны достаточно, чтобы дошло до открытой ссоры.

Легат помедлил, прежде чем ответить.

– Признаю, у нас имелись определенные политические разногласия. В Оксфорде они почти не играли роли. Но то была Германия, июль, разгар всеобщей избирательной кампании. В то время нельзя было отстраниться от политики. Особенно в Мюнхене.

– Значит, ваш друг – нацист?

– Нет. Если уж у него и есть политические предпочтения, то скорее он социалист. Но при этом он еще и германский националист. Вот из-за этого и вспыхивали споры.

– Выходит, он национал-социалист, только скорее низшего разряда, нежели высшего? – вмешался Кадоган. – Вы улыбаетесь? Я сказал что-то смешное?

– Извините, сэр Алекс, но это то, что Пауль назвал бы «типичным образчиком английской софистики».

На миг ему показалось, что он зашел слишком далеко, но потом уголки губ Кадогана слегка опустились вниз, а именно таков был его способ улыбаться.

– Ну да, не поспоришь. Тут, полагаю, он прав.

– Вам известно, что Хартманн поступил на дипломатическую службу? – осведомился полковник.

– Мне приходилось слышать его имя в связи с этим из уст наших общих знакомых по Оксфорду. И я не был удивлен: у него всегда имелось такое намерение. Его дед был послом во времена Бисмарка.

– А вы знаете, что он также стал членом нацистской партии?

– Нет, но это тоже вполне логично, учитывая его веру в великую Германию.

– Нам не доставляет удовольствия задавать вам все эти вопросы, Легат, но ситуация требует, чтобы мы имели точное представление о том, какие отношения связывают или, точнее, связывали вас с этим конкретным немцем.

Полковник положил папку, и Хью пришла в голову мысль, что большая часть ее содержимого не имеет отношения к нему – это такая уловка, способ заставить его думать, будто они знают о нем куда больше, чем на самом деле.

– Похоже, ваш бывший приятель Хартманн сотрудничает теперь с оппозицией Гитлеру, – продолжил Мензис. – Должность в Министерстве иностранных дел дает ему доступ к секретным материалам, которыми он склонен поделиться с нами или, если выражаться точнее, с вами. Что вы на это скажете?

– Я удивлен.

– Но не возражаете принципиально против продолжения?

– В каком смысле?

– Не возражаете отправиться завтра в Мюнхен и повидаться со старым другом? – сказал Кадоган.

– Боже милосердный! – Такого Легат не ожидал. – Он будет в Мюнхене?

– Судя по всему, да.

Разговором снова завладел полковник:

– Один из членов германской оппозиции, которого я на самом деле принимаю всерьез, связался с нами по секретному каналу и спросил, не могли бы мы организовать вам поездку в Мюнхен заодно с премьером. Они со своей стороны попробуют включить Хартманна в состав немецкой делегации. Похоже, у Хартманна имеется еще один документ, более важный, чем переданный вам вчера вечером. Он хочет лично вручить его премьер-министру, чего, разумеется, нельзя допустить. Однако он готов передать его вам. Нам бы очень хотелось узнать, что там. А посему мы думаем, что вам следует лететь и встретиться с ним.

Легат широко раскрытыми глазами смотрел на разведчика.

– Я совершенно ошарашен.

– Задание не лишено риска, – предупредил Кадоган. – Как минимум чисто технически это будет акт шпионажа на территории чужого государства. Мы не хотим вводить вас в заблуждение на этот счет.

– Да, – согласился полковник. – Но с другой стороны, немцы едва ли станут ставить правительство его величества в неудобное положение, устраивая шпионский скандал в разгар международной конференции.

– Вы в этом уверены? – Кадоган покачал головой. – От Гитлера чего угодно можно ожидать. Чего ему меньше всего хочется, так это заседать завтра с ПМ и Даладье. Подозреваю, он охотно использует подобный инцидент как повод прервать переговоры. – Сэр Александр повернулся к Легату. – Так что обдумайте все хорошенько. Ставки высоки. И вот еще что: мы предпочли бы, чтобы премьер-министр не знал обо всем этом.

– Я могу спросить, почему?

– При таких деликатных обстоятельствах для политиков зачастую лучше не знать всей правды, – ответил Мензис.

– На случай, если что-то пойдет не так?

– Нет, – возразил Кадоган. – Просто потому, что ПМ уже испытывает крайнее нервное напряжение, и наш долг как сотрудников правительства сделать все от нас зависящее, чтобы не усугублять его ноши.

Хью сделал последнюю робкую попытку извернуться:

– Вам известно, что Оскар Клеверли уже сказал Сесилу Сайерсу, что лететь в Мюнхен предстоит именно ему?

– Об этом не стоит беспокоиться. Предоставьте Клеверли нам.

– Все верно, – подхватил полковник. – Я знаком с Оскаром.

Оба замолчали, глядя на молодого человека, и у Легата зародилось какое-то странное чувство. Позже он пытался понять, что это было: не то чтобы дежавю, но ощущение некой предрешенности. Ему казалось, будто он всегда знал, что Мюнхен не отпустит его: как далеко ни уехал бы он от этого города, тот вечно будет удерживать его в своем гравитационном поле и рано или поздно вновь притянет к себе.

– Конечно, – сказал Хью. – Конечно, я согласен.

Когда Легат вернулся в дом номер десять, Сайерс уже ушел. Клеверли еще работал – Хью видел свет у него под дверью и слышал, как он разговаривает по телефону. Стараясь избежать встречи, молодой человек прокрался мимо, взял в углу своего кабинета «ночную» сумку и отправился домой.

Картины прошлого, которые он сознательно подавлял вот уже дней пять, преследовали его на каждом шагу. То были воспоминания не столько о Германии, сколько об Оксфорде. Проходя мимо Вестминстерского аббатства, он видел невероятно высокую фигуру, шагающую рядом с ним по окутанной вечерним туманом Терл[19]. «Ночь – лучшее время для дружбы, дорогой Хью…» Вот профиль Пауля резко обрисовывается в свете фонаря, когда он останавливается, чтобы прикурить сигарету, – красивый, резкий, почти суровый, – а потом выдыхает дым с подкупающей улыбкой, которая удивительно преображает его.

Длинные полы пальто метут булыжники мостовой. Причудливое смешение мужественности – Хартманн казался более взрослым и опытным, чем большинство из них в мальчишеском мире Оксфорда, – и подчеркнуто театрального пессимизма (он называл его «моя страстная меланхолия»), который был чисто юношеским и граничил с фарсом. Однажды Пауль забрался на перила моста Магдалены и грозил броситься в реку от отчаяния, что принадлежит к сумасшедшему поколению, и слез, только когда Легат указал, что в результате он всего лишь вымокнет и, возможно, подхватит простуду. Хартманн часто жаловался, что лишен «одного замечательного свойства англичан – отстраненности, не только друг от друга, но и от всякого опыта». «я убежден, что в этом и заключается секрет британского стиля жизни», – говаривал он. Легат помнил его тираду дословно.

Хью добрался до конца Норт-стрит, достал ключ и вошел в дом. Теперь, когда нависший кризис вроде как остался позади, он отчасти ожидал найти дома Памелу с детьми. Но, включив свет, обнаружил в комнатах прежнюю пустоту.

Легат оставил сумку под лестницей, в плаще прошел в гостиную, снял телефонную трубку и вызвал коммутатор. Был уже одиннадцатый час вечера – неприличное время для звонка, особенно в английскую глубинку, но ему подумалось, что обстоятельства оправдывают это. Ответил тесть, педантично назвав свой номер. Памела рассказывала, что отец занимался чем-то «жутко скучным» в Сити, пока не вышел в пятьдесят в отставку. Хью охотно верил ей и никогда не пытался вызнать, чем именно: он старался как можно реже общаться с тестем. Разговор неизменно переходил на деньги и на недостаток оных у зятя.

– Добрый вечер, сэр. Это Хью. Простите за поздний звонок.

– Хью! – в кои веки старикан искренне ему обрадовался. – Должен признать, мы часто вспоминали тебя сегодня. Ну и дела творятся! Ты, наверное, в самой гуще?

– Нет – только с краю, должен признать.

– Знаешь, посмотрев от начала до конца прошлое шоу, я не могу нарадоваться, что избежал нового представления. – Тесть прикрыл трубку рукой, но Легат все равно слышал, как он крикнул: – Дорогая, это Хью! – Потом сразу же вернулся к разговору. – Ты просто обязан рассказать мне все. Ты находился в палате, когда премьер-министр получил известие?

Легат уселся в кресло и пару минут терпеливо излагал все события дня, пока не счел, что сполна воздал долг сыновнего уважения.

– Короче, сэр, я охотно расскажу вам все до мельчайших подробностей при следующей нашей встрече. Мне просто хотелось бы перемолвиться несколькими словами с Памелой, если вы не возражаете.

– С Памелой? – Голос на другом конце провода сделался вдруг растерянным. – А разве она не с тобой? Она оставила детей на нас и укатила в Лондон четыре часа назад.

Повесив трубку – «Не волнуйтесь, сэр! Кажется, это она входит в дверь», – Легат долго сидел и смотрел на телефонный аппарат. Наконец взгляд его упал на лежащий рядом ежедневник – книжечку из особо тонкой смитсоновской бумаги в красном сафьяновом переплете, какие он покупал ей на каждое Рождество. Зачем еще оставила она его лежать тут, как не затем, чтобы он раскрыл его, пролистал плохо слушающимися от волнения пальцами, нашел число, прочитал номер и в кои веки, всего единственный раз, позвонил по нему?

Долго шли гудки, затем трубку все же сняли. На другом конце послышался мужской голос, смутно знакомый, спокойный, уверенный.

– Да, алло?

Хью плотно приложил трубку к уху и вслушался. Ему мерещился шум моря.

– Алло! – повторил голос. – Кто это?

И тут на заднем фоне, достаточно отчетливо для предположения, что ей хотелось быть услышанной, раздался голос его жены:

– Кто бы это ни был, скажи, пусть проваливает.

1

Специальный поезд фюрера был необычайно тяжелым: вагоны сварили из стальных листов. Не делая остановок и даже не замедляя хода, он уверенно катил в ночи на юг со средней скоростью пятьдесят пять километров в час. Проходил через крупные города, такие как Лейпциг, небольшие поселки и деревни, а между ними расстилались длинные отрезки темноты, где лишь изредка светилось окно фермерского дома.

Раздевшись до белья, Хартманн без сна лежал на верхней полке. Оконные жалюзи он раздвинул так, чтобы иметь возможность вглядываться во тьму. Он воображал себя пассажиром лайнера в безбрежном океане. Эту бесконечность он никак не мог растолковать своим приятелям по Оксфорду, национальные пределы которых так удобно ограничивались побережьем. этот простор, рождающий гениев, безграничный в своих возможностях, требовавших постоянного усилия воли и воображения, чтобы преобразовать Германию в современное государство… Сложно было говорить на эту тему, не впадая в патетику. Даже Хью не понимал. Для уха англичанина речи Пауля звучали как пропаганда германского национализма. Хотя что в этом такого? Извращение понятия честного патриотизма было одним из тех грехов, которые Хартманн наотрез отказывался простить австрийскому капралу.

Снизу доносилось размеренное сопение Зауэра. Они еще из столичной городской черты выехать не успели, как штурмбаннфюрер, напирая на свой ранг, потребовал нижнюю койку. Хартманн и не возражал – багаж будет находиться на полке прямо над ним. Широкая сетка прогибалась под весом чемодана – его нельзя упускать из виду.

Вскоре после пяти утра Пауль заметил, что край неба начинает сереть. Постепенно выступили из темноты поросшие соснами горы, напоминавшие в косом свете утра зубья пилы; окутанные туманом долины казались застывшими, как ледник. В следующие полчаса молодой дипломат наблюдал, как местность обретает цвет: зеленые и желтые луга, красные крыши деревенских домов, белые деревянные шпили церквей. Замок с башенками, с голубыми ставнями на окнах возвышался на берегу широкой спокойной реки – не иначе как Дуная.

Убедившись, что до рассвета осталась пара минут, Хартманн сел и осторожно снял с полки чемодан.

Замки он открыл по одному, зажимая рукой, чтобы не щелкнули. Поднял крышку, извлек конверт, сунул его под майку, затем надел чистую белую рубашку и застегнул пуговицы. Достал из кармана пиджака пистолет и завернул в брюки. Держа их в одной руке, а пенал с бритвенными принадлежностями зажав под мышкой другой, осторожно спустился по лестнице. Когда его босые ноги коснулись пола, Зауэр пробормотал что-то и повернулся на другой бок. Форма висела на вешалке в конце койки; прежде чем лечь спать, эсэсовец долго чистил ее щеткой и расправлял складки. Тщательно выровненные по линии сапоги стояли под мундиром. Пауль выждал, пока дыхание штурмбаннфюрера вновь стало размеренным, медленно поднял защелку и выскользнул за дверь.

Коридор был пуст. Он прошел по нему до туалета в конце вагона. Войдя внутрь, закрыл задвижку и включил свет. Подобно купе, уборная была отделана панелями из светлого полированного дерева и оснащена современными сантехническими приборами из нержавеющей стали. На всех имелись маленькие свастики. Никуда не денешься от эстетики фюрера! Даже если пойдешь облегчиться.

Хартманн посмотрелся в зеркало над миниатюрным умывальником. Ну и физиономия! Снял рубашку и намылил подбородок. Бриться в раскачивающемся вагоне приходилось широко расставив ноги для равновесия. Покончив с делом, Пауль вытер лицо, потом присел на корточки и обследовал деревянную панель под умывальником. Он водил по ее краям пальцами, пока не нащупал щель. Дернул. Панель снялась легко, открыв систему слива. Хартманн извлек завернутый в брюки пистолет, сунул его за канализационную трубу и приладил панель на место. Через пять минут он уже шел по коридору. За окнами виднелся пустой автобан, проложенный вдоль железной дороги; асфальт поблескивал в первых солнечных лучах.

Когда Пауль открыл дверь в купе, Зауэр стоял в одних трусах, склонившись над нижней полкой. Выпотрошив чемодан Хартманна, штурмбаннфюрер рылся в содержимом. Пиджак дипломата валялся рядом, – видимо, эсэсовец его уже обыскал. Зауэр даже не потрудился обернуться.

– Извините, Хартманн. Ничего личного. Я не сомневаюсь, что вы приличный парень. Но если человек находится близко к фюреру, я не могу полагаться на случай. – Он выпрямился и указал на груду вещей на матрасе. – Вот, можете убирать.

– Может, и меня самого обыщете, раз такое дело? – Пауль поднял руки.

– Это лишнее. – Зауэр хлопнул Хартманна по плечу. – Ну же, приятель, не дуйтесь! Я ведь извинился. Вы не хуже меня знаете, что в Министерстве иностранных дел свила гнездо реакция. Как это Геринг выразился про вас, дипломатов? Что всю первую половину дня вы точите карандаши, а всю вторую половину гоняете чаи?

Хартманн сделал вид, что обиделся, затем коротко кивнул:

– Вы правы. Восхищаюсь вашей бдительностью.

– Вот и славно. Подождите, пока я побреюсь, а потом пойдем завтракать.

Штурмбаннфюрер взял мундир и сапоги и вышел в коридор.

Когда он удалился, Хартманн трясущимися руками вытянул документ из-под майки. Сунул бумагу в чемодан – Зауэр ведь не будет рыться в нем снова? Или будет? Ему представилось, как эсэсовец стоит на коленях и проверяет панель под умывальником. Хартманн сложил обратно вещи, застегнул замки и закинул чемодан на багажную полку. Едва он успел одеться и взять себя в руки, как из коридора донесся стук сапог. Дверь открылась, вошел Зауэр, снова в эсэсовском мундире, выглядящий так, будто собрался на парад. Офицер бросил набор с умывальными принадлежностями на койку.

– Идемте.

Чтобы добраться до ресторана, им пришлось пройти через еще один спальный вагон. Поезд уже проснулся. Частично одетые или еще не успевшие сделать это мужчины выскальзывали один за другим в коридор и выстраивались в очередь в туалет. Пахло потом и табаком, царила атмосфера раздевалки. Когда поезд дергался и люди валились друг на друга, слышался смех. Зауэр обменялся приветственным «хайль!» с парой товарищей из СС. Он открыл дверь, и Пауль прошел следом за ним по металлическому настилу тамбура в вагон-ресторан. Тут было намного спокойнее: белые льняные скатерти, запах кофе, звон ложечек по фарфоровым чашкам, официант, катящий тележку с едой. В дальнем конце вагона армейский генерал в серой полевой форме с красными петлицами вел беседу с трио офицеров. Зауэр заметил обращенный в ту сторону взгляд Хартманна.

– Это генерал Кейтель, – сказал он. – Верховный главнокомандующий вермахта. Завтракает с военными адъютантами Гитлера.

– Что генералу делать на мирной конференции?

– А вдруг это будет вовсе не мирная конференция? – Зауэр подмигнул.

Они заняли ближайший столик на двоих. Хартманн сел спиной к локомотиву. В вагоне потемнело, когда они въехали под навес станции. С платформы им махали ожидающие пассажиры. Наверное, по громкоговорителю объявили о проходе поезда Гитлера. За окном в пелене пара мелькали восторженные лица.

– В любом случае, – продолжил штурмбаннфюрер, расправляя салфетку, – присутствие генерала Кейтеля напомнит пожилым господам из Лондона и Парижа, что довольно одного слова фюрера – и армия пересечет чешскую границу.

– Мне казалось, что Муссолини приостановил мобилизацию.

– Дуче подсядет на поезд на последнем отрезке пути до Мюнхена. Кто знает, что может выйти из совещания двух вождей фашизма? Что, если фюрер склонит его переменить мнение?

Зауэр подозвал официанта и заказал кофе. Когда он снова повернулся к собеседнику, глаза его блестели.

– Согласитесь, Хартманн: что бы ни случилось, но после всех этих лет национального унижения разве не замечательно будет заставить наконец англичан и французов поплясать под нашу дудку?

– Воистину удивительное достижение.

Этот тип на самом деле одурманен, подумал Пауль. Опьянен мечтой маленького человека о мести.

Официант принес поднос с едой, и оба наполнили тарелки. Хартманн взял булочку и разломил пополам. Аппетита у него не было, хотя он и сам не помнил, когда ел в последний раз.

– Позволите спросить, Зауэр: чем вы занимались до того, как поступили в штат Министерства иностранных дел? – На самом деле Хартманну было все равно, просто приходилось как-то поддерживать разговор.

– Служил в конторе рейхсфюрера СС.

– А до этого?

– Прежде чем партия пришла к власти, хотите сказать? Торговал автомобилями в Эссене.

Офицер ел яйцо вкрутую. К подбородку у него прилип кусочек желтка. Неожиданно его лицо исказилось в ухмылке.

– Я знаю, о чем вы думаете. «Какой вульгарный малый! Продавец машин! А теперь вообразил себя вторым Бисмарком!» Но нам удалось то, что оказалось не по зубам вам: мы снова сделали Германию великой.

– На самом деле я думаю о том, что у вас яйцо на подбородке, – мягко возразил Пауль.

Положив вилку и нож, Зауэр вытер рот салфеткой. Лицо его побагровело. Не следовало его задевать. Зауэр такого никогда не забудет. И когда-нибудь в будущем – завтра, через месяц или через год, но он обязательно отомстит.

Завтрак продолжился в молчании.

– Герр фон Хартманн!

Пауль обернулся. Над ним нависал высокий, дородный мужчина в двубортном костюме. Яйцевидную голову венчала плешь, оставшиеся темные волосы были зачесаны назад и удерживались в положении промеж ушей при помощи масла. Он вспотел.

– Доктор Шмидт! – Хартманн отложил салфетку и встал.

– Простите, что помешал вашей трапезе, штурмбаннфюрер. – Главный переводчик Министерства иностранных дел поклонился Зауэру. – Мы получили обзор вечерней английской прессы, и я подумал, нельзя ли потревожить вас, Хартманн.

– Разумеется. Прошу извинить меня, Зауэр.

Пауль последовал за Шмидтом по ресторану мимо генерала Кейтеля в соседний вагон. Левую его сторону занимали столы, пишущие машинки, шкафы. Окна по правой были завешены. Сидя по двое лицом друг к другу, офицеры связи вермахта с наушниками на голове располагались за столиками с коротковолновыми рациями. Это был уже не поезд, а передвижной командный пункт. Уж не собирался ли Гитлер изначально ехать на нем к чешской границе?

– Фюрер хочет увидеть обзор прессы как можно скорее, – сказал Шмидт. – Двух страниц будет вполне достаточно. Сконцентрируйтесь на заголовках и редакторских статьях. Задействуйте кого-нибудь из этих людей, чтобы отпечатать текст.

Он положил кипу рукописных английских копий на стол и поспешно ушел. Хартманн сел. Как хорошо было заняться чем-нибудь! Он принялся рыться среди десятков цитат, отбирая самые интересные и раскладывая их по значимости публикации. Потом нашел карандаш и принялся писать.

Лондонская «Таймс» – хвалит Чемберлена за «неукротимую решимость».

«Нью-Йорк таймс» – «чувство облегчения во всем мире».

«Манчестер гардиан» – «Впервые за несколько недель мы словно обратились к свету».

Тон газет был одним и тем же, вне зависимости от политической их направленности. Все описывали драматическую сцену в палате общин, когда Чемберлен зачитал послание фюрера. («За несколько минут или даже секунд это послание подарило надежду миллионам тех, чья жизнь буквально за миг до этого висела на волоске».) Британский премьер-министр стал героем всего мира.

Закончив перевод, Хартманн был препровожден командиром подразделения к армейскому капралу. Покуривая сигарету, Пауль стоял у капрала за спиной и диктовал. Машинка была специальная и предназначалась только для документов, поступающих напрямую к Гитлеру, с буквами в сантиметр высотой. Дайджест занял в аккурат две страницы.

Когда капрал вытащил лист из машинки, в дальнем конце вагона появился обеспокоенный адъютант-эсэсовец.

– Где обзор зарубежной прессы?

– Вот он. – Хартманн помахал страницами.

– Слава богу! Идите за мной. – На выходе адъютант указал на сигарету Пауля. – Дальше этого места курить запрещено.

Они вошли в вестибюль. Часовой из солдат СС вскинул руку в салюте. Адъютант открыл дверь в отделанный панелями зал для совещаний с длинным полированным столом и стульями на двадцать человек, знаком велел Хартманну идти вперед.

– Это для вас в первый раз?

– Да.

– Приветствие. Смотрите ему в глаза. Молчите, пока он сам с вами не заговорит.

Они добрались до конца вагона и перешли в вестибюль следующего. Еще один часовой. Адъютант похлопал Хартманна по спине:

– Все будет хорошо. – Он осторожно постучал в дверь и открыл ее. – Обзор зарубежной прессы, мой фюрер.

Пауль вошел и вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

Фюрер нависал над столом, опираясь на сжатые кулаки и рассматривая какие-то технические чертежи. Повернулся и посмотрел на Хартманна. На носу у него были очки в железной оправе. Гитлер снял их и поглядел мимо Хартманна на адъютанта:

– Передайте Кейтелю, пусть разложит карты здесь.

Знакомый металлический голос. Странно было слышать его в обычном разговоре, а не из громкоговорителя.

– Есть, мой фюрер.

Гитлер протянул руку за обзором:

– А вы кто?

– Хартманн, мой фюрер.

Тот взял два листка и начал читать стоя, неспешно перекатываясь с пятки на носок. Казалось, его переполняет энергия столь мощная, что он едва сдерживает ее в узде.

– Чемберлен там, Чемберлен сям… – процедил Гитлер минуту спустя. – Чемберлен, Чемберлен…

Дойдя до конца страницы, он остановился и покрутил головой так, словно у него затекла шея, затем с подчеркнутой иронией зачитал:

– «Данное мистером Чемберленом описание последней встречи с герром Гитлером есть убедительное доказательство того, что его непреклонная честность обрела награду в виде симпатии и уважения». – Фюрер повертел страницу, разглядывая ее. – Кто написал эту чушь?

– Это из редакционной статьи в лондонской «Таймс», мой фюрер.

Гитлер вскинул брови так, будто иного ответа и не ожидал, и перешел ко второй странице. Хартманн украдкой оглядел салон-вагон: кресла, диван, акварели с пасторальными сценами на светлых деревянных панелях стен.

Вот уже минуту с лишним он находится наедине с Гитлером. Он смотрел на хрупкую голову, склоненную за чтением. Знать бы, как обернется, можно было бы захватить с собой пистолет. Пауль представил, как нащупывает оружие в кармане, быстро выхватывает, наводит ствол; на миг их глаза встречаются, потом он нажимает на спуск, последний обмен взглядами, а затем фонтан мозгов и крови. Его будут проклинать до конца времен.

И вдруг он понял, что никогда не сделал бы этого. Осознание собственной слабости потрясло его.

– Так вы знаете английский? – спросил Гитлер, продолжая читать.

– Да, мой фюрер.

– Жили в Англии?

– Был два года в Оксфорде.

Фюрер поднял глаза, посмотрел в окно. Лицо его приобрело мечтательное выражение.

– Оксфорд – второй по старшинству университет в Европе, основан в двенадцатом веке. Я часто пытаюсь представить, каково побывать там. Гейдельбергский университет появился столетием позже. Ну а самый древний, разумеется, Болонский.

Открылась дверь, вошел адъютант:

– Генерал Кейтель, мой фюрер.

Кейтель промаршировал по кабинету и вскинул руку. Его сопровождал армейский офицер с охапкой свернутых в рулон карт.

– Вы просили доставить карты сюда, мой фюрер?

– Да, Кейтель. Доброе утро. Положите карты на стол. Хочу показать их дуче.

Бросив на стол обзор, Гитлер наблюдал, как раскатывают карты: на одной – Чехословакия, на другой – Германия. На обеих красным было отмечено расположение войск. Сложив руки на груди, фюрер изучал дислокацию.

– Сорок дивизий против чехов – мы сокрушили бы их за неделю. Десять дивизий удерживают захваченную территорию, остальные тридцать перебрасываются на запад оборонять границы. – Он снова стал раскачиваться с пятки на носок. – Это должно было сработать. И еще может. «Симпатию и уважение»! Старый кретин! Этот поезд следует не в том направлении, Кейтель!

– Да, мой фюрер.

Адъютант тронул Хартманна за плечо и указал на дверь.

Выходя из кабинета, Пауль на миг оглянулся. Но все внимание присутствующих было приковано к картам – про его существование уже забыли.

2

Ночь Легат провел в клубе.

По прибытии он обнаружил, что вечерняя игра в нарды в самом разгаре. В ход шли все более крепкие напитки. Долго после полуночи ему не давали покоя громкие мужские разговоры и взрывы дурацкого хохота, проникавшие сквозь доски пола его комнаты. И даже этот шум он предпочитал тишине Норт-стрит, где ему пришлось бы лежать без сна, дожидаясь звука поворачивающегося в замке ключа Памелы. Если, конечно, она вообще придет домой. Судя по прежнему опыту, жена вполне могла отсутствовать еще день или два, а по возвращении предложить алиби столь шаткое, что его стыдно подвергать проверке.

Часы текли, Хью пялился на отражающиеся в потолке огни улицы и думал про Оксфорд, Мюнхен и свой брак и пытался разъединить эту триаду. Но сколько бы ни старался, образы путались, и его методичный ум отказывался работать. К утру кожа у него под глазами сделалась похожей на траурный креп, а от усталости он побрился так небрежно, что щеки и подбородок были испещрены порезами в крохотных капельках крови.

Для завтрака он встал слишком рано – столики еще не накрывали. За порогом его встретили пасмурное небо и моросящий дождь. Воздух прохладной, влажной вуалью лег ему на лицо, движение по Сент-Джеймс-стрит только-только начиналось. В хомбурге[20] и плаще от Кромби, с чемоданом в руке, он шел по мокрым камням мостовой вниз по склону к Даунинг-стрит. В свинцовом небе были едва различимы барражные аэростаты, похожие на серебристых рыбок.

На Даунинг-стрит околачивалась немногочисленная намокшая толпа. Рабочие закончили сооружать стену из мешков с песком вокруг входа в Министерство иностранных дел. Шесть черных автомобилей растянулись от дома номер десять до дома номер одиннадцать, глядя в сторону Уайтхолла, готовые отвезти делегацию премьер-министра на аэродром в Хестоне.

Полисмен взял под козырек.

Внутри вестибюля стояли с чемоданами у ног три важных чиновника Форин-офис, похожие на постояльцев, выселяющихся из гостиницы. Хью окинул их взглядом. Вот Уильям Стрэнг – высокая, высохшая, как ручка от метлы, фигура. Этот человек сменил Уигрема на посту начальника главного департамента и уже дважды побывал вместе с премьер-министром у Гитлера. Вот сэр Уильям Малкин, старший юридический советник МИДа, тоже наносивший визиты фюреру и имевший внушающий доверие вид семейного солиситора. Вот грузный, широкоплечий Фрэнк Эштон-Гуоткин, глава департамента экономических связей. Большую часть лета он прожил в Чехословакии, выслушивая жалобы судетских немцев. По причине обвислых усов его за глаза называли Моржом. Легату подумалось, что для поединка с нацистами было выбрано весьма странное трио. «Чего стоит ждать нам от них?» – задавался вопросом он.

– Не знал, что вы летите в Мюнхен, Легат, – сказал Стрэнг.

– Я и сам узнал об этом только поздно вечером, сэр. – Хью слышал почтительность в своем тоне и ощутил укол презрения к себе – молодой третий секретарь, многообещающий новичок, всегда озабоченный тем, как бы не показаться выскочкой.

– Надеюсь, вы захватили какое-нибудь средство от укачивания: по моему опыту, а я начинаю уже превращаться в бывалого путешественника, перелет может быть таким же тяжким, как переправа через Ла-Манш.

– Проклятье! Боюсь, я об этом не подумал. С вашего позволения, я отойду на минуту?

Быстрым шагом Легат отправился вглубь здания и разыскал Сайерса в его кабинете читающим «Таймс». Рядом со столом стоял чемодан.

– Привет, Хью, – уныло промолвил Сайерс.

– Мне действительно очень жаль, Сесил, – сказал Легат. – Я не просился ехать и в самом деле предпочел бы остаться в Лондоне.

Сайерс попытался сделать вид, что не огорчен.

– Не переживайте, дружище. Я всегда говорил, что лететь следует вам, а не мне. Да и Ивонна обрадуется.

– Спасибо, что не обижаетесь. Когда вы узнали?

– Клеверли сказал мне десять минут назад.

– Что именно сказал?

– Что просто передумал. А есть еще какая-то причина?

– Если и есть, мне о ней неизвестно. – Ложь далась Хью без труда.

Сайерс подошел на шаг ближе и озабоченно посмотрел на молодого коллегу.

– Простите, что спрашиваю, но с вами все хорошо? Вид у вас несколько помятый.

– Плохо спал ночью.

– Переживаете насчет полета?

– Не особенно.

– Приходилось раньше летать?

– Нет.

– Ну, если это вас хоть как-то утешит, я повторю то, что сказал Ивонне сегодня утром: никакой перелет не может быть безопаснее, чем с премьер-министром.

– Именно это я и сам себе твержу.

В коридоре раздались голоса. Легат улыбнулся и пожал Сайерсу руку:

– Увидимся, когда вернусь!

Премьер-министр спустился из своей квартиры и двинулся к выходу. Его сопровождали миссис Чемберлен, Хорас Уилсон, лорд Дангласс и Оскар Клеверли. Следом пара детективов тащила багаж ПМ, включая красные шкатулки с официальными бумагами. За ними шли две секретарши из Садового кабинета: одна была среднего возраста женщина, незнакомая Хью, другой оказалась Джоан. Клеверли заметил Легата и подождал его. Губы начальника были плотно сжаты, голос звучал глухо и сердито.

– Понятия не имею, что происходит, но я вынужден был – с большой неохотой, могу добавить, – выполнить просьбу полковника Мензиса и разрешить вам сопровождать ПМ. На вас лежит ответственность за эти коробки, равно как и за те, которые еще прибавятся. – Он вручил Хью ключи от шкатулок. – Доложите, как только прибудете в Мюнхен.

– Да, сэр.

– Надеюсь, мне не стоит подчеркивать абсолютную необходимость с вашей стороны не предпринимать ничего, что могло бы поставить под удар успех этой конференции?

– Разумеется, сэр.

– А когда все закончится, мы с вами поговорим о будущем.

– Я понял.

Они дошли до вестибюля. Премьер-министр обнял жену. Штат Даунинг-стрит приветствовал шефа жидкими аплодисментами. Застенчиво улыбнувшись, Чемберлен разомкнул объятия и приподнял в ответ шляпу. Лицо его горело румянцем, глаза блестели. Никакого намека на усталость. Вид у него был такой, будто он, выудив крупного лосося, вернулся с рыбалки на завтрак.

Швейцар распахнул дверь, и глава кабинета шагнул под дождь. Он остановился, давая фотографам сделать снимок, потом сошел на мостовую и сел в переднюю машину, где уже поджидал Хорас Уилсон. Свита семенила следом. Сами того не замечая, сопровождающие расположились в иерархическом порядке. Легат вышел последним, таща две красные шкатулки и свой чемодан. Передав багаж водителю, он сел в четвертый автомобиль вместе с Алеком Данглассом. Захлопали дверцы, и колонна двинулась – по Даунинг-стрит на Уайтхолл, вокруг Парламентской площади, затем на юг вдоль реки.

Никто, включая Легата, не понимал толком, с какой стати в делегацию включили Дангласса – если только не по той причине, что у него имелись дружелюбное лицо, сельский дом в Шотландии и обширные рыбные угодья на Твиде, а посему он хорошо влиял на моральное состояние премьер-министра. Мисс Уотсон настаивала, что под застенчивой оболочкой скрывается один из умнейших политиков, с которыми ей доводилось встречаться. «В один прекрасный день он станет премьер-министром, мистер Легат, – говаривала она. – Когда это случится, вы вспомните, что я первая вам сказала». Но в свой час Данглассу предстояло унаследовать отцовский титул и стать четырнадцатым графом Хьюмом, а поскольку в нынешнем веке трудно было представить себе премьера, заседающего в палате лордов, ее предсказания проходили в личном секретариате по разряду folie d’amour[21]. Сэра Алека отличали очень тонкая улыбка и забавная манера говорить – почти не разжимая губ, как если бы он практиковался в чревовещании.

После поверхностного обмена репликами о дожде и вероятной погоде в Мюнхене между ними повисло молчание. Затем, когда они проезжали через Хаммерсмит, Дангласс вдруг бросил:

– Вы слышали, что сказал Уинстон премьеру после вчерашней речи?

– Нет. А что там было?

– Пока все продолжали орать, Черчилль подошел к нему у «курьерского ящика» и заявил: «Поздравляю вас с удачей. Вам очень повезло». – Дангласс покачал головой. – Надо же было договориться до такого! Против Невилла можно выдвигать множество обвинений, можно даже назвать его политику совершенно ошибочной, но как можно было приписать эту конференцию в Мюнхене простой удаче, когда он заморил себя до полусмерти, организуя ее? – Он искоса посмотрел на Легата. – Я заметил, что вы вчера присоединились к овации.

– Мне не следовало так поступать. Подразумевается, что я должен сохранять нейтралитет. Но трудно было не поддаться порыву. Мне кажется, девять десятых населения страны вздохнули с облегчением.

– Да. Даже социалисты повскакали с мест. – Тонкая улыбка Дангласса появилась снова. – Сдается, мы все сейчас стали сторонниками мирной политики.

Машины покинули центр Лондона и въезжали в пригороды. Дорога с двусторонним движением была современной и широкой, вдоль нее шли дома на двух хозяев, отделанные штукатуркой с каменной крошкой, с палисадниками и подъездными дорожками; жилые кварталы перемежались с предприятиями легкой промышленности. Промытые дождем вывески весело блестели: «Жилетт», «Порошки Бичема», «Резина и шины Файрстона». Заслуга в этом развитии во многом принадлежит Чемберлену в бытность его министром городского развития и канцлером казначейства, думал Хью. Страна пережила Великую депрессию и снова процветала. Проезжая по Остерли, он заметил, что люди машут им: сначала немногие – по преимуществу мамочки, ведущие детей в школу, – но затем приветствующих становилось все больше. Наконец колонне пришлось замедлить ход, а при повороте направо, на Хестон, Легат увидел, что водители останавливаются по обочинами Большой Западной дороги и выходят из машин.

– Народ Невилла, – проговорил Дангласс, не шевеля губами.

У въезда на аэродром им пришлось остановиться: зеваки перегородили дорогу. За оградой из цепи и за белыми домиками Легат разглядел два больших самолета. Они стояли на траве, на краю бетонного фартука, озаряемые светом юпитеров и окруженные густой толпой из нескольких сотен человек. Люди прятались под зонтами, напоминая издалека черные грибы. Автомобили поехали снова мимо отдающих честь полисменов через ворота, затем по широкой дуге вокруг терминала и ангара на взлетное поле, где колонна остановилась. Полицейский открыл заднюю дверь первой машины, и премьер-министр вышел под гул приветственных криков.

– Ну вот и прибыли, – со вздохом промолвил Дангласс.

Они с Легатом выбрались наружу, взяли чемоданы и красные шкатулки – Легат нес одну, другую настоял взять сэр Алек – и направились к самолетам. Дождь перестал. Зонтики стали складываться. Подойдя ближе, Хью узнал высокую фигуру лорда Галифакса в котелке, а затем, к своему изумлению, сэра Джона Саймона, Сэма Хора и прочих членов кабинета.

– Это было запланировано? – осведомился он у Дангласса.

– Нет, это сюрприз. Идея канцлера. С меня взяли клятву молчать. Похоже, всех вдруг обуяло желание погреться вместе с ним в лучах славы, даже Даффа.

Премьер-министр обошел коллег по кругу, обмениваясь рукопожатиями. Толпа напирала, тесня линию полисменов, чтобы лучше видеть. Тут были репортеры, служащие аэропорта в синих и коричневых робах, местные жители, школьники, мать с ребенком на руках. Камеры кинохроник следили за продвижением Чемберлена. Он широко улыбался, махая шляпой, охваченный какой-то детской радостью. Наконец премьер остановился перед группой микрофонов.

– Когда я был маленьким мальчиком, – тут он сделал паузу, чтобы разговоры стихли, – то часто повторял себе: «Если ты не добился успеха сразу, то пробуй, пробуй снова и снова». Именно это я делаю сейчас.

В руке у него была бумажка, в которую Чемберлен быстро заглянул, вспоминая заготовленную цитату, и снова поднял глаза.

– Когда я вернусь, то, надеюсь, смогу повторить фразу Готспера из «Генриха Четвертого»: «В гуще крапивы, которая называется опасностью, мы срываем цветок, который называется благополучьем»[22]. – Он энергично кивнул.

Толпа разразилась криками. Премьер-министр улыбнулся, снова помахал шляпой, впитывая приветствия до капли, потом направился к самолету. Легат с Данглассом пошли следом. Они передали чемоданы членам экипажа, грузившим багаж в чрево машины. Красные шкатулки Хью оставил при себе. Премьер-министр обменялся рукопожатием с Галифаксом и по трем ступенькам металлического трапа поднялся в заднюю часть фюзеляжа. Он исчез из виду, потом выглянул еще раз, чтобы принять последний всплеск оваций, и скрылся окончательно. Следующим наверх взбежал Уилсон, за ним – Стрэнг, Малкин и Эштон-Гуоткин. Легат отошел, пропуская вперед Дангласса.

Вблизи самолет, не более сорока футов длиной, казался не таким большим и более хрупким, чем издалека. Хью поймал себя на мысли, что восхищается стальными нервами премьера: в первый раз отправляясь к Гитлеру, Чемберлен ничего не сообщал тому, пока не поднялся в воздух, чтобы диктатор не мог отказаться от встречи. Стоя на нижней ступеньке и глядя на восторженные лица, молодой человек вдруг почувствовал себя отважным первопроходцем.

Чтобы пройти в низкую дверь, пришлось наклониться.

Внутри салона находились четырнадцать сидений, по семь с каждой стороны, с проходом между рядами и дверью в дальнем конце, ведущей в кабину экипажа. Нос самолета был задран выше хвоста футов на пять или шесть, и уклон ощущался изрядный. Внутри было тесно и как-то странно уютно. Премьер-министр уже занял место впереди слева, справа от него разместился Уилсон. Легат положил красные шкатулки на проволочную багажную полку, снял плащ и шляпу, пристроил их рядом. Ему досталось последнее кресло справа, и он мог видеть Чемберлена, если тому потребуются вдруг его услуги.

Мужчина в мундире летчика поднялся на борт последним. Он закрыл за собой дверь и прошел вперед:

– Премьер-министр, джентльмены, добро пожаловать! Я коммандер Робинсон, ваш пилот. Наш самолет – это «Электра» фирмы «Локхид», принадлежащий компании «Бритиш эруэйз». Наш полет будет проходить на высоте семь тысяч футов с максимальной скоростью двести пятьдесят миль в час. До Мюнхена мы должны добраться примерно через три часа. Не будете ли вы любезны пристегнуть ремни безопасности? Может немного болтать, поэтому рекомендую не отстегивать их, если вам не потребуется пройти по салону.

Робинсон вошел в кабину и сел рядом со вторым пилотом. Через открытую дверь Легат наблюдал, как руки коммандера бегают по приборной панели, щелкая тумблерами. Пробуждаясь к жизни, заклокотал один из двигателей, потом другой. Шум нарастал. Салон завибрировал. Звук поднялся по музыкальной шкале с баса до дисканта, затем перешел в ровный оглушающий гул, и самолет поехал по траве аэродрома. Он подпрыгивал на кочках с минуту или две – по стеклу иллюминаторов стекали капли дождя, – потом повернул и остановился.

Легат застегнул поясной ремень, потом посмотрел на здание терминала. За ним виднелись заводские трубы. Столбы дыма поднимались в небо почти вертикально. Ветра практически не было. Это, наверное, хорошо. Хью немного успокоился.

Если уж говорить о поэтах, то, видимо, премьер-министру было бы более уместно процитировать Йейтса, чем Шекспира.

Рев моторов сделался громче, и «Локхид» стал разгоняться по траве. Когда самолет промчался мимо терминала, Легат стиснул подлокотники. Но от земли колеса все не отрывались. И вот, когда Хью решил, что они вот-вот разобьются, врезавшись в ограждение в конце поля, в животе у него екнуло, а кабина задралась еще выше. Его вдавило в сиденье. Пропеллеры молотили воздух, увлекая их в небо. Самолет плавно накренился, и за иллюминатором появились зеленые поля, красные крыши, мокрые серые улицы. Хью смотрел на Большую Западную дорогу, проплывающую в паре сотен футов внизу, на двухквартирные дома, на машины, водители которых все еще стояли близ них, и видел, что почти в каждом палисаднике люди задирают головы и машут обеими руками, посылая искренний прощальный привет. А потом самолет нырнул в нижний слой кучевых облаков, и земля скрылась из виду.

Несколько минут резкого подъема – и они прорвались сквозь густую серую пелену к свету солнца и синеве столь прекрасной, какой Легат не мог даже вообразить. В бесконечную даль уходили белоснежные нагромождения пиков, долин и водопадов, образованных облаками. Вид напомнил ему Баварские Альпы, только тут было чище и не было следов деятельности человека. Самолет выровнялся. Хью отстегнул ремень и нетвердым шагом прошел вперед.

– Извините, премьер-министр. Я просто хотел доложить, что ваши шкатулки у меня, на случай если они понадобятся.

Чемберлен отвернулся от иллюминатора и посмотрел на Легата. От недавнего воодушевления, похоже, не осталось и следа. А быть может, подумалось Хью, все это была игра на публику и перед камерами.

– Спасибо, – сказал премьер-министр. – Вот и приступим.

– Может, для начала вам лучше позавтракать, ПМ? – возразил Уилсон. – Хью, вас не затруднит спросить у пилота?

Легат просунул голову в кабину:

– Простите, что отвлекаю, но где я могу найти чего-нибудь поесть?

– В шкафчике в хвосте, сэр.

Хью помедлил секунду, снова завороженный видом облаков, открывающимся через лобовое стекло, затем вернулся в салон. Стрэнг, Малкин, Эштон-Гуоткин, даже Дангласс – у всех теперь был мрачный вид. Он разыскал шкафчик в конце салона. В нем обнаружились две плетеные корзины с трафаретной надписью «Отель Савой», набитые аккуратно упакованными и снабженными ярлычками свертками: сэндвичи с куропаткой и копченым лососем, паштет и икра, бутылки с кларетом, пивом и сидром, термосы с чаем и кофе. Угощение выглядело неподобающим – как для пикника в день скачек. Хью перетащил корзины на пустое кресло в середине самолета. Дангласс поднялся, чтобы помочь ему с раздачей. Премьер-министр отказался от еды и лишь отпил чаю. Он сидел с прямой спиной, держа блюдце в левой руке, и отгибал мизинец правой, когда пил. Легат вернулся на свое место с чашкой кофе и бутербродом с копченой рыбой.

Спустя некоторое время мимо него прошествовал в отсек уборной Стрэнг. На обратном пути он остановился, застегивая ширинку.

– Все в порядке? – Руководитель Главного департамента был еще одним чиновником из числа прошедших войну и сохранил привычку обращаться к подчиненным так, будто заглянул с инспекцией в окопы.

– Да, сэр, благодарю.

– Как пишут в газетах, «приговоренные плотно позавтракали…». – Он втиснул свое рослое тело в сиденье рядом с Легатом. Ему было около сорока пяти, но выглядел Стрэнг на шестьдесят. От его одежды исходил слабый аромат трубочного табака. – Вы отдаете себе отчет, что в этом самолете вы единственный знаете немецкий?

– Как-то не думал об этом, сэр.

Стрэнг смотрел в иллюминатор.

– Будем надеяться, что на этот раз посадка получится более мягкой, чем в прошлый. Над Мюнхеном тогда бушевал ливень. Пилот ничего не видел. Закончилось все тем, что нас швыряло по всему салону. Единственный, кто вроде как совершенно не волновался, был ПМ.

– Это очень хладнокровный человек.

– Неужели? Никто не знает, что у него на самом деле на уме. – Наклонившись через проход, он понизил голос: – Я просто хочу сделать небольшое предупреждение, Хью. Вам прежде не доводилось участвовать в таких событиях. Существует шанс, что вся эта затея может обернуться провалом. У нас нет согласованного договора. Не проделано никакой предварительной работы. Официальные документы отсутствуют. Если дело не выгорит и Гитлер все-таки ухватится за шанс напасть на Чехословакию, мы окажемся в крайне неприятном положении: лидеры Британии и Франции будут задержаны в Германии с объявлением войны.

– Но до этого ведь едва ли дойдет?

– Я был с ПМ в Бад-Годесберге. Нам тогда казалось, что мы достигли согласия, но тут Гитлер вдруг выкатил новые требования. Это вовсе не то, что иметь дело с нормальным главой государства. Фюрер скорее похож на какого-нибудь вождя из германских легенд – Германариха или Теодориха в кольце своих дружинников. Эти парни вскакивают, когда он входит, замирают под его взглядом, преклоняются перед его авторитетом. А затем он усаживает их за длинный стол и они пируют, хохоча и поднимая тосты. Кто захочет оказаться на месте ПМ, когда приходится иметь дело с таким субъектом?

В двери кабины появился пилот:

– Джентльмены, просто для сведения: мы пересекли Ла-Манш.

Чемберлен обвел взглядом салон и махнул Легату:

– Думаю, нам пора приступать к работе с этими шкатулками.

3

Поезд фюрера замедлял ход. После двенадцати с лишним часов безостановочного движения Хартманн ощутил незначительное, но отчетливое покачивание взад-вперед – это машинист аккуратно задействовал тормоза.

Они находились в гористой местности в часе езды от Мюнхена, неподалеку от тех мест, где он ходил с Хью и Лейной летом тридцать второго. За окном начинали редеть леса, река блеснула серебром среди деревьев, а за поворотом на противоположном ее берегу вплыл в поле зрения старинный городок. Вдоль воды выстроились весело раскрашенные дома – голубые, светло-зеленые, ярко-желтые. За ними на лесистом холме раскинулся средневековый замок из серого камня. Вдалеке вздымались Альпы. В проеме окна вид был в точности такой, как на рекламном плакате рейхсбана, который шесть лет назад соблазнил их провести отпуск в Тироле. Даже наполовину бревенчатое здание станции, на которую они прибыли, казалось живописным. Поезд замедлил ход до скорости пешехода, потом с легким толчком и скрежетом металла остановился. Локомотив устало выдохнул облачко пара.

Вывеска над комнатой ожидания гласила: «Kufstein».

Значит, Австрия, подумалось Хартманну. Вернее, страна, которая была Австрией до того, как фюрер принялся перекраивать карту.

Платформа была пуста. Пауль посмотрел на часы. Часы были хорошие, «ролекс», подаренные матерью на его двадцать четвертый год рождения. С поразительной пунктуальностью поезд прибыл на станцию ровно в девять тридцать утра. Интересно, отбыла ли уже английская делегация?

Хартманн встал из-за своего стола в вагоне связи, подошел к двери и опустил стекло.

По всей длине поезда пассажиры выходили на перрон поразмять ноги. Сама станция казалась призрачной в своей пустынности: наверное, службы безопасности перекрыли в нее доступ. Однако затем что-то бросилось ему в глаза: из закопченного окна выглядывало бледное лицо под фуражкой рейхсбана. Заметив, что обнаружен, служащий быстро пригнулся.

Спрыгнув на платформу, Хартманн устремился прямиком к тому помещению. Открыл дверь и попал в комнату – вероятно, кабинет начальника станции. В ней пахло углем и табаком. Чиновник сидел за столом – мужчина лет за сорок, с прилизанными волосами – и делал вид, будто читает какой-то документ. При виде Хартманна он вскочил.

– Хайль Гитлер! – приветствовал его Пауль.

– Хайль Гитлер! – Служащий вскинул руку.

– Я еду вместе с фюрером. Мне нужен ваш телефон.

– Разумеется. Почту за честь.

Он пододвинул аппарат к Хартманну, тот начальственно взмахнул рукой:

– Вызовите коммутатор.

– Да, господин.

Когда служащий передал трубку, Пауль обратился к оператору:

– Мне нужно сделать звонок в Берлин. Я с фюрером. Дело крайне срочное.

– Какой номер в Берлине?

Хартманн назвал прямую линию Кордта.

– Я позвоню вам, когда установлю соединение? – спросила оператор.

– Как можно скорее.

Он повесил трубку и закурил сигарету. Через окно было заметно оживление на платформе. Локомотив отцепили и снова развели пары. У двери одного из вагонов собралась группа эсэсовцев. Они стояли спиной к поезду, держа поперек груди автоматы. Адъютант открыл дверь, и из нее появился Гитлер. Железнодорожный чиновник рядом с Хартманном ахнул. Фюрер сошел на перрон. На нем были фуражка, перехваченный ремнем коричневый мундир, начищенные сапоги выше колен. За спиной у него маячил рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Фюрер подвигал немного плечами, разглядывая замок Куфштайн, потом в сопровождении Гиммлера и охранника-эсэсовца двинулся по платформе в сторону Хартманна. Шагая, он одновременно делал взмахи обеими руками взад-вперед, видимо разминая мышцы. Было в его движениях что-то пугающее, обезьянье.

Зазвенел телефон. Хартманн взял трубку.

– Соединение установлено, – доложила оператор.

Он услышал гудки.

– Кабинет Кордта, – ответил женский голос.

Пауль отвернулся от окна. Линия была плохая, слышимость неважная. Ему пришлось заткнуть пальцем второе ухо и орать, чтобы перекрыть шум локомотива.

– Это Хартманн. Доктор Кордт на месте?

– Нет, герр Хартманн. Могу я чем-то помочь?

– Возможно. Не скажите ли, пришло к нам извещение из Лондона о составе делегации премьер-министра Чемберлена?

– Одну минуту, я посмотрю.

Фюрер развернулся и пошел в обратном направлении, переговариваясь с Гиммлером. Издалека донесся свисток другого поезда, идущего с юга.

– Герр Хартманн, у меня есть список из Лондона.

– Подождите.

Пауль нетерпеливо защелкал пальцами, повернувшись к железнодорожному служащему, и знаками изобразил, будто пишет. Чиновник отлепился от окна, достал из-за уха огрызок карандаша и вручил Хартманну. Тот сел за стол и нашел клок бумаги. Записывая каждое имя, он для верности повторял его секретарше: «Уилсон… Стрэнг… Малкин… Эштон-Гуоткин… Дангласс… Легат». Легат! Он улыбнулся.

– Превосходно. Благодарю вас. До свидания!

Пауль повесил трубку и весело бросил карандаш обратно владельцу. Тот от растерянности едва сумел его поймать.

– Секретариат фюрера благодарит вас за помощь!

Сунув листок с именами в карман, Хартманн вышел на свежий горный воздух. Второй поезд втягивался на станцию. Собралась многочисленная группа встречающих с Гитлером в середине. Кабина подходящего локомотива была украшена зелено-бело-красным триколором Италии. Он остановился прямо перед поездом фюрера. Эсэсовец проворно кинулся вперед и открыл дверь.

Полминуты спустя на верхней ступеньке лестницы появился Муссолини в светло-сером мундире и фуражке. Рука его вскинулась в приветствии. Гитлер сделал то же самое. Дуче сошел на платформу. Диктаторы обменялись рукопожатием – не обычным протокольным, а теплым и энергичным. Судя по тому, как они улыбаются и смотрят друг другу в глаза, их легко можно принять за двух старых любовников, подумалось Хартманну. Под блеск вспышек фотокамеры запечатлели встречу, и все вдруг заулыбались: Гитлер, Муссолини, Гиммлер, Кейтель и Чиано – итальянский министр иностранных дел и зять дуче, тоже вынырнувший из поезда вместе с остальной делегацией, все члены которой были облачены в военную форму. Гитлер жестом пригласил итальянцев присоединиться к нему.

Пора убраться подальше, сообразил Хартманн.

Он наполовину обернулся и как раз успел заметить спину штурмбаннфюрера Зауэра, скрывающуюся в дверном проеме кабинета станционного служащего.

Пауль немедленно вернулся на свое первоначальное место и застыл, не зная, как быть. Едва ли это совпадение, а значит, Зауэр давно следил за ним. Теперь он, скорее всего, допросит железнодорожника. Хартманн пытался припомнить, можно ли что-то из сказанного им счесть уликой. Слава богу, что Кордта не оказалось в кабинете: в разговоре с ним он мог обронить какое-нибудь неосмотрительное слово.

Не далее как в тридцати метрах от него Гитлер настаивал, чтобы Муссолини поднялся в поезд первым. Дуче ответил что-то, но Хартманн находился слишком далеко, чтобы расслышать. Раздался смех. Итальянец рывком закинул свое мускулистое тело в дверной проем. Пауль заметил, что в задних рядах встречающих стоит Шмидт. Муссолини тешил себя иллюзией, что знает немецкий достаточно хорошо, чтобы обойтись без услуг переводчика, и Шмидт, находившийся, как правило, в центре всякой встречи, выглядел несколько потерянным. Хартманн направился к нему.

– Доктор Шмидт? – негромко окликнул его он.

Шмидт резко развернулся:

– Да, герр Хартманн.

– Возможно, вам будет интересно узнать, что я раздобыл список англичан, сопровождающих Чемберлена. – Он протянул обрывок бумаги, исчерканный карандашными каракулями. – Решил, что это может оказаться полезным.

Шмидт явно удивился. На миг Паулю показалось, что от него потребуют сообщить, какого дьявола ему пришло в голову заниматься подобными вещами. Но затем переводчик кивнул и с возрастающим интересом принялся изучать список.

– Ага, так. Уилсона я знаю, разумеется. Стрэнг и Малкин были в Годесберге – ни один не говорит по-немецки. Другие фамилии мне не знакомы.

Он посмотрел куда-то поверх плеча Хартманна. Пауль тоже повернулся. К ним приближался Зауэр. На лице штурмбаннфюрера играла торжествующая улыбка.

– Извините, доктор Шмидт! – крикнул он, не дойдя еще несколько шагов. – Вы давали герру Хартманну разрешение позвонить в Берлин?

– Нет. – Шмидт посмотрел на Пауля. – В чем дело?

– Виноват, Зауэр, – сказал Хартманн. – Я не знал, что на простой телефонный звонок в Министерство иностранных дел требуется разрешение.

– Еще как требуется! Все внешние сношения из поезда фюрера должны быть согласованы заранее! – Эсэсовец повернулся к Шмидту. – Разрешите взглянуть на бумагу?

Схватив листок, он пальцем пробежал по именам. Нахмурился и перечитал снова. Наконец вернул.

– В очередной раз я нахожу поведение герра Хартманна подозрительным.

– Не думаю, что для подозрений существуют серьезные основания, штурмбаннфюрер Зауэр, – спокойно сказал Шмидт. – Разве не полезно знать, кто приедет из Лондона? Чем меньше дипломатов из Лондона знают немецкий, тем больше потребуется работы по переводу.

– И даже так, – пробормотал Зауэр. – Это грубое нарушение секретности.

С дальнего конца платформы до них долетел лязг металла о металл. Тащивший их от Берлина локомотив объехал сортировочную станцию по кругу, и теперь его прицепляли к хвосту поезда.

– Если не хотим отстать, нам следует подняться в вагон, – заметил Хартманн.

– Ну хорошо. – Шмидт похлопал Зауэра по плечу. – Давайте скажем, что я задним числом даю герру Хартманну разрешение на звонок. Это вас устроит?

Штурмбаннфюрер глянул на Пауля и коротко кивнул:

– Пусть будет так.

Он развернулся на каблуках и ушел.

– Экий бдительный малый, – промолвил Шмидт. – Насколько понимаю, не из числа ваших приятелей?

– О, не так уж он и плох.

Оба переводчика направились к поезду.

«Зауэр – терьер, – думал Хартманн. – А я крыса». Этот эсэсовец никогда не успокоится. Трижды он почти поймал его: на Вильгельмштрассе, в поезде и вот теперь, здесь. Четвертый раз может стать последним.

Порядок вагонов поменялся на обратный. Салон-вагон фюрера располагался теперь в хвосте, спальные вагоны свиты – в голове. В центре так и остались вагон связи и вагон-ресторан, в котором и сидели Хартманн и Шмидт, ожидая прибытия в Мюнхен. Берлинец извлек большую трубку и принялся обстоятельно раскуривать ее: набил табаком, чиркнул спичкой, попыхтел, снова принялся разжигать, извлекая опасные вспышки пламени. Он явно нервничал. Всякий раз, когда мимо проходил кто-нибудь из адъютантов фюрера, Шмидт ожидающе глядел на него: не за ним ли послали? Но похоже, Гитлер и Муссолини находили общий язык и без его помощи. Толстяк сник.

– Немецкий дуче хорош, но далеко не настолько, как он сам думает, – сказал Шмидт. – Будем надеяться, они не начнут войну из-за оговорки! – Острота ему так понравилась, что он повторял ее всякий раз, когда адъютант выходил из вагона-ресторана. – Ну, войны пока еще нет, Хартманн?

В середине вагона размещался стол для офицеров СС, где верховодил Гиммлер. Среди приглашенных находился и Зауэр. Они пили минеральную воду. Со своего места Хартманн видел только заднюю часть короткой стрижки рейхсфюрера да его оттопыренные, довольно миниатюрные розовые уши. Гиммлер явно пребывал в приподнятом настроении. Его монолог то и дело прерывали взрывы хохота. Зауэр машинально улыбался вместе с другими, но взгляд его нередко обращался на Пауля.

Шмидт попыхивал трубкой.

– Должен заметить, что переводить Муссолини очень просто: в нем нет ничего абстрактного – очень приземленный политик. То же самое можно сказать о Чемберлене.

– Фюрер, насколько я могу представить, совершенно иной.

Шмидт помедлил, потом наклонился над столом:

– Монолог минут на двадцать – дело обычное. А иногда и на час. И после всего я должен воспроизвести его на другом языке. Если подобный стих найдет на него в Мюнхене, мы проторчим там не один день.

– Ну быть может, другие участники вмешаются.

– Чемберлен определенно не страдает избытком терпения. Это единственный на моей памяти человек, перебивший фюрера. Это было во время первой их встречи, в Берхтесгадене. «Если вы так решительно намерены выступить против Чехословакии, то зачем вообще позволили мне прибыть в Германию?» – сказал он. Только представьте! Фюрер утратил дар речи. Между этими двумя особой любви нет, уверяю вас.

За спиной у него взревели от хохота эсэсовцы. Шмидт поморщился, обернулся через плечо и снова откинулся на спинку стула.

– Такое облегчение, что вы рядом, Хартманн, – сказал он уже громче. – Разумеется, фюрера и других лидеров переводить буду я, но если вы поможете управиться с остальными, то сильно облегчите мою ношу. Какими языками вы владеете помимо английского?

– Французским, итальянским. Немного русским.

– Русским?! Этого от вас не потребуется!

– Как и знания чешского.

Шмидт вскинул брови:

– Верно.

Адъютант снова вошел в вагон и на этот раз остановился у их столика.

– Доктор Шмидт, генерал Кейтель собирается разъяснить дуче кое-какие технические детали, и фюрер попросил вас присутствовать.

– Конечно. – Толстяк проворно выбил содержимое трубки в пепельницу.

Из-за спешки пепел просыпался на стол.

– Извините, Хартманн.

Шмидт встал, застегнул двубортный пиджак и одернул его, расправляя по объемистому животу. Запихнул трубку в карман.

– От меня пахнет дымом? – спросил он у адъютанта. Потом повернулся к Хартманну. – Если фюрер учует дым, вышлет прочь из комнаты. – Переводчик достал жестяную коробочку и сунул в рот две мятные пилюли. – Увидимся позже.

Когда он ушел, Пауль почувствовал себя вдруг очень уязвимым, как младшеклассник, которого старшие не обижали только потому, что рядом с ним стоял учитель. Он встал и направился к передней части вагона.

– Хартманн! – окликнул его Зауэр, когда он проходил мимо стола эсэсовцев. – Вы не собираетесь приветствовать рейхсфюрера?

Молодой дипломат уловил повисшую вокруг тишину. Он остановился, сделал поворот, щелкнул каблуками и вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

Водянистые глаза Гиммлера буравили его из-под очков без оправы. Верхняя половина лица главы СС была гладкой и бледной, но кожу вокруг губ и на подбородке покрывала щетина. Он медленно поднял руку. Улыбнулся.

– Не переживайте, дружище.

Потом рейхсфюрер щелкнул пальцами и опустил руку. Подходя к выходу из вагона-ресторана, Хартманн услышал за спиной новый взрыв хохота. Наверное, смеются над ним. Лицо его горело от стыда. Как сильно он их ненавидел!

Пауль распахнул дверь и прошел через тамбур в спальный вагон. Дойдя до передней площадки, подергал ручку туалета.

Заперто. Он приложил к двери ухо и прислушался. Ничего. Потом опустил ближайшее окно и прильнул к нему, вдыхая свежий воздух. Ландшафт был плоским и однообразным, убранные поля стояли коричневые и голые. Пауль высунул голову, подставив ее набегающему потоку. Холодный ветер подействовал успокаивающе. Вдалеке виднелись заводские трубы. Видимо, до Мюнхена уже недалеко.

Дверь туалета открылась. Появился один из офицеров-связистов вермахта. Они обменялись кивками. Хартманн вошел и закрыл задвижку. В кабинке пахло дерьмом. На полу валялась мокрая бумага в желтых пятнах. Смрад сдавил ему горло. Пауль согнулся над унитазом, и его вырвало. Когда он поглядел в зеркало, перед ним предстало бледное, как у покойника, лицо с запавшими глазами. Хартманн умылся, потом присел и снял панель под раковиной. Его пальцы зашарили по трубам, по стене, под сливным отверстием. Пистолета не было. Кто-то дернул дверь. Пауль перепугался. Сунул руку дальше, нащупал оружие и вытащил. Ручка двери лихорадочно дергалась.

– Все в порядке, – отозвался он. – Я уже все.

Хартманн положил вальтер во внутренний карман и еще раз спустил воду в унитазе, чтобы не было слышно, как он вставляет панель обратно.

Отчасти он ожидал, что в коридоре его подстерегает Зауэр, чтобы арестовать. Вместо этого там оказался один из членов итальянской делегации в бледно-зеленом фашистском мундире. Обменявшись с ним приветствием, Хартманн зашагал по проходу. Войдя в купе, запер дверь и достал чемодан. Сел на нижнюю полку, пристроил чемодан на колени и открыл. Документ лежал на месте. Молодой человек облегченно выдохнул. Тут его качнуло. Послышался металлический скрежет, под ногами ощущалась дрожь. Пауль поднял голову. Солнце освещало стены особняков и многоквартирных домов. Из некоторых окон свисали флаги со свастикой.

Поезд прибыл в Мюнхен.

Было время Октоберфеста, ежегодной ярмарки и народного фестиваля, отмечаемого в те дни национального единения под официальным лозунгом: «Гордый город – веселая страна». А тут – надо же! – еще один повод для веселья. В считаные часы партия призвала всех встречать фюрера и его высокопоставленных зарубежных гостей.

«Жители Мюнхена! Выходите на улицы! Начало в десять тридцать!»

Учеников отпустили с уроков, рабочим дали выходной. На вокзале были развешаны плакаты с указанием гостиниц, где будут размещаться делегации, и маршрутов следования лидеров держав: «Bahnhof – Bayerstrasse – Karlsplatz – (Lenbachplatz – Hotel Regina, Hotel Continental) – Neuhauser Strasse – Kaufingerstrasse – Marienplatz – Dienerstrasse».

Едва сойдя с поезда, Хартманн уловил гул толпы за пределами станции и звуки оркестра. Геринг стоял на платформе в щеголеватом черном мундире, вероятно собственного фасона, с широкими белыми лампасами на брюках и ромбовидными петлицами. От вульгарности этого наряда Пауля внутренне передернуло. Он выждал, пока диктаторы и их свиты спустятся из вагона и проследуют мимо – округлое лицо Муссолини озаряла улыбка ребенка, рисующего солнце, – затем двинулся за ними в вестибюль вокзала.

Когда гости вышли на мощеную Банхофплац, разразилась оглушительная овация. День выдался жаркий, душный. Люди толпились на мостовой и торчали в окнах расположенного по соседству здания почтамта. Сотни детишек размахивали флажками со свастикой. Почетный караул СС в белых перчатках и угольно-черных касках застыл с карабинами на плечах. Военный оркестр грянул итальянский национальный гимн. Однако больше всего внимание Хартманна привлекло мрачное выражение лица Гитлера. Фюрер слушал гимн и делал смотр войскам с таким видом, как если бы вся эта мишура совершенно ему осточертела. И лишь когда две маленькие девчушки в белых платьицах прошли через линию полиции и вручили им с дуче цветы, он умудрился выдавить улыбку. Но как только передал букет адъютанту и сел в «мерседес» с открытым верхом, снова нахмурился. Муссолини, по-прежнему с улыбкой до ушей, сел рядом, а Геринг, Гиммлер, Кейтель, Чиано и другие большие шишки загрузились в прочие автомобили. Кортеж покатил по Байерштрассе. Со стороны улицы донеслась новая волна приветственных криков.

Толпа начала рассеиваться. Хартманн огляделся. Под колоннадой вокзала усталый чиновник Министерства иностранных дел растолковывал протокол дня тем, кто не уехал с Гитлером. Фюрер и дуче, вещал он, читая по бумажке, направляются в данный момент в отель «Принц-Карл-пале», где разместятся итальянцы. Англичане и французы приземлятся меньше чем через час; британцев заселят в отель «Регина-паласт», французам отведен «Фир Яресцайтен». Пока дуче будет отдыхать, фюрер отправится с кортежем автомобилей в «Фюрербау», чтобы подготовиться к конференции. Вся прочая немецкая делегация едет прямо туда. Для тех, кому нужен транспорт, есть машины, остальные могут совершить короткую прогулку. Некоторые интересовались, где им предстоит ночевать. Чиновник оторвался от бумажки и пожал плечами – ему ничего пока не сообщили. Скорее всего, номера в гостинице «Байеришер хоф» будет трудновато получить во время Октоберфеста. Все происходящее выглядело не слишком хорошо организованным.

Хартманн предпочел пройтись пешком.

В последние несколько лет он старательно избегал этой части Мюнхена. От вокзала туда было всего десять минут ходьбы – по приятным тенистым улицам, мимо Старого ботанического сада, школы для девочек, нескольких строений академии к обширному открытому пространству Кёнигсплац. Ему хотелось сохранить площадь в памяти такой, какой она была тем летом: красно-зеленое покрывало листьев под деревьями, Лейна в белом платье, открывающем загорелые щиколотки, читающий Хью, аромат свежескошенной травы, подсыхающей на солнце…

Все сгинуло!

Необъятность представшего ему пространства заставила его застыть на месте. В удивлении он присел на чемодан. Это было даже хуже, чем он опасался, хуже, чем в выпусках новостей. Парк стерли с лица земли, устроив обширный плац-парад, служивший сценой для представлений Третьего рейха. Место травы заняли десятки тысяч гранитных плит. Деревья сменились на металлические флагштоки, с двух свисали сорокаметровые полотнища со свастиками. По обе стороны от него располагались Храмы почета в окружении колонн из желтого известняка. В каждом покоилось по восемь бронзовых саркофагов с телами мучеников, погибших во время «Пивного путча». В ярком солнечном свете горел вечный огонь под охраной двоих эсэсовцев. Караульные застыли как неживые, по их лицам струился пот. За левым храмом возвышался брутальный фасад административного здания нацистской партии, а за храмом справа виднелось как близнец похожее на него «Фюрербау». Все в практичной расцветке: белый, серый, черный, прямые линии и острые углы. Даже неоклассические колонны храмов были квадратными.

Снаружи «Фюрербау» Пауль отметил оживление: прибывали автомобили, суетилась охрана, мелькали вспышки, сновали зеваки. Хартманн поприветствовал погибших героев салютом, как полагалось по закону, – ослушаться было опасно, вдруг кто смотрит? – взял чемодан и зашагал к месту проведения конференции.

4

Премьер-министр работал все время перелета и теперь закончил. Он закрыл сводный отчет переписи с перечислением всех округов Чешской республики и точными данными о проценте проживающего в них немецкоговорящего населения и сунул его в портфель. Накрутил на автоматическую ручку колпачок и убрал ее во внутренний карман. Потом снял с колен красную шкатулку и вручил Легату, поджидавшему в проходе.

– Спасибо, Хью.

– Пожалуйста, премьер-министр.

Молодой человек отнес коробку в хвост самолета, запер ее и поставил на багажную полку. Затем пристегнулся к креслу. Разговоры в салоне смолкли. Каждый смотрел в иллюминатор, погрузившись в свои мысли. Машину трясло и подбрасывало среди облаков. Долгое время казалось, будто они погружаются на дно бурного моря. Не составляло труда представить, как из-за вибрации отлетают мотор или крыло. Но наконец они вынырнули из облачного полога, тряска прекратилась. Под ними расстилался уныло-зеленый ландшафт, прерываемый белыми линиями проложенных среди хвойных лесов и холмов автобанов, прямых, как древнеримские дороги. Легат прижался лицом к стеклу. Впервые за шесть лет он видел Германию. На вступительных экзаменах в Министерство иностранных дел от него потребовали перевести Гауфа на английский и Джеймса Стюарта Милля – на немецкий. Он выполнил оба задания задолго до конца отведенного времени. Но сама страна так и оставалась для него загадкой.

Они быстро снижались. Хью зажал нос и тяжело сглотнул. Самолет накренился. Вдалеке Легат заметил заводские трубы и церковные шпили – наверное, Мюнхен. Машина выпрямилась и с минуту или две мчалась над полем с бурыми пятнышками коров. Мимо пронеслась изгородь, зашелестела трава, а затем – один, два, три раза – они подпрыгнули на грунте и затормозили так резко, что Хью бросило на спинку сиденья впереди. «Локхид» прокатился по аэродрому мимо терминала, выглядевшего больше своего собрата в Хестоне: два или три этажа, толпа народа на террасах и крыше. Свисая с парапетов и развеваясь на флагштоках, висели знамена со свастикой, а также английский «Юнион Джек» и триколор Франции. Легат вспомнил об Уигреме: как хорошо, что тот мертв и не может видеть этого.

Самолет премьер-министра сел в аэропорту Обервайзенфельд в одиннадцать тридцать пять утра. Взвыв в последний раз, двигатели смолкли. После трех часов полета тишина в салоне показалась оглушительной. Из пилотской кабины вынырнул коммандер Робинсон, склонился, сказав что-то премьеру и Уилсону, затем прошел мимо Легата в хвост самолета, отпер дверь и спустил трап. Хью ощутил дуновение теплого воздуха, услышал немецкую речь.

– Джентльмены, – сказал Уилсон, поднявшись с кресла. – Нам нужно пропустить вперед премьер-министра.

Он помог Чемберлену надеть плащ и подал шляпу. Премьер пошел вниз по покатому полу, хватаясь за спинки кресел, чтобы не упасть. Он смотрел прямо перед собой, выпятив челюсть, словно собирался укусить кого-то. Уилсон двинулся следом и остановился напротив Легата, давая главе правительства сойти на бетонный фартук поля. Сэр Хорас наклонился и выглянул в иллюминатор.

– Мои шпионы доложили, что вы вчера вечером встречались с Александром Кадоганом, – сказал он, не поворачивая головы. Потом добавил вдруг: – А, черт! Тут Риббентроп.

И юркнул в дверь следом за Чемберленом. Далее в очередь на высадку выстроились Стрэнг, Малкин, Эштон-Гуоткин и Дангласс. Легат ждал, пока все они выйдут. Слова Уилсона встревожили его. Что за ними кроется? Трудно сказать. Возможно, Клеверли наговорил что-то. Хью встал, надел плащ и шляпу, снял с багажной полки красные шкатулки премьер-министра. Когда он выходил из самолета, военный оркестр грянул «Боже, храни короля», и ему пришлось застыть навытяжку прямо на трапе. Когда гимн закончился, то не успел он сделать и шагу, как зазвучал «Дойчланд юбер аллес». Хью пробежал взглядом по толпе на аэродроме, ища Хартманна, мимо операторов новостей и фотографов, официальной делегации встречающих, почетного караула СС, десятка больших лимузинов «мерседес» с вымпелами со свастикой на крыльях. Пауля не было видно. Возможно, он сильно изменился. Музыка кончилась, сменившись громовыми аплодисментами собравшейся в терминале толпы. Над бетонной площадкой разносилось скандирование: «Чемберлен! Чемберлен!» Риббентроп сделал премьер-министру знак, и оба высокопоставленных чиновника пошли по фартуку, инспектируя строй солдат.

При спуске с трапа офицер СС с папкой в руках осведомился о фамилии Легата. Сверился со списком.

– Ах да, вы вместо герра Сайерса. – И поставил напротив галочку. – Вам предстоит ехать в четвертой машине вместе с герром Эштон-Гуоткином, – сказал он по-немецки. – Ваш багаж доставят в гостиницу. Будьте любезны… – Его рука протянулась за шкатулками.

– Нет, благодарю. Это должно быть при мне.

Последовала короткая борьба за обладание поклажей, но в итоге немец уступил. «Мерседес» был с открытым верхом. Эштон-Гуоткин уже расположился на заднем сиденье. На нем был плащ с каракулевым воротником, и он сильно вспотел от жары.

– Прямо скотина какая-то, – пробормотал дипломат, когда эсэсовец удалился.

Потом воззрился из-под нависших бровей на Легата. Хью знал спутника только по репутации: выказал выдающиеся успехи в изучении классических языков во время пребывания в Оксфорде, хотя ученой степени не получил, знаток японского, супруг балерины, бездетен, поэт, писатель, чей сенсационный роман «Кимоно» вызвал в Токио такое возмущение, что Эштон-Гуоткина пришлось отозвать из страны. И вот теперь эксперт по экономике Судетской области!

– Для ПМ сейчас каждая минута – настоящее мучение, – сказал Легат.

Чемберлен торопливо шел мимо шеренг СС. Он едва скользил взглядом по молодцам в черных мундирах. Не смотрел и на Риббентропа, которого терпеть не мог. Узнав, что ему предстоит делить с министром иностранных дел Германии одну машину, он отчаянно закрутил головой в поисках Уилсона. Но спасения не было – их обоих усадили в открытый «мерседес». Тронувшись с места, кортеж медленно проехал вдоль терминала, чтобы толпа могла поприветствовать Чемберлена – тот вежливо приподнимал шляпу в ответ. Выехав из ворот аэропорта, они свернули на юг, на Мюнхен.

Хартманн заказал им билеты во время зимнего триместра 1932 года. Они только что побывали в Котсуолде, навестив мать Легата в ее домике в Стоу-он-Уолд. Всех гуннов она ненавидела в принципе, но Пауля обожала. Вернувшись в Баллиол тем воскресным вечером, Хартманн сказал:

– Дорогой Хью, как только сдадим окончательные экзамены, позволь показать тебе для разнообразия настоящую сельскую местность – не из тех, что считается просто «милой».

В Баварии у него живет девушка – можно будет ее навестить.

Ни одному из них было невдомек, что, пока жизнь в Оксфорде течет привычным чередом, в Германии Гинденбург может распустить рейхстаг и спровоцировать тем самым всеобщие выборы. В Мюнхен молодые люди приехали в тот самый летний день, когда Гитлер обратился с речью к огромному скопищу за городом, и как ни пытались они игнорировать политику и наслаждаться каникулами, спасения не было даже в самом маленьком городке. Легату вспоминался угар маршей и контрмаршей, штурмовые батальоны против «Железного фронта», демонстрации на улицах и дебаты в кафе, нацистские плакаты: «Гитлер над Германией!», «Германия, проснись!» – которые коричневорубашечники расклеивали днем, а левые срывали ночью, собрание в парке, закончившееся нападением конной полиции. Когда Лейна настояла на прогулке к резиденции Гитлера и выкрикнула при появлении фюрера оскорбительные слова, им повезло, что их не растерзали на месте. Как далеко все это отстояло от Гауфа и Дж. С. Милля! Перевести на немецкий: «Правление акционерного общества является, в принципе, правлением из наемных работников…»

Хью глядел из машины по сторонам. На протяжении всей дороги до центра города по Лерхенауэрштрассе и Шляйсхаймерштрассе жители Мюнхена выстроились вдоль улиц, и казалось, что колонна едет в кильватерной струе адресованных премьер-министру оваций, рассекая реку из красных, белых и черных флагов. Время от времени, когда они поворачивали, Легат видел Чемберлена в передней машине: тот слегка наклонялся, приветственно махая шляпой. Сотни рук вскидывались в фашистском салюте.

Через десять минут после выезда с аэродрома кортеж скатился по Бриеннерштрассе на Максимилианплац. Обогнув площадь, он остановился у отеля «Регина-паласт». Над портиком шевелился громадный флаг со свастикой. Под ним стояли английский посол Хендерсон и Айвен Киркпатрик, первый секретарь британского посольства в Берлине. Эштон-Гуоткин шумно вздохнул.

– Наверное, когда-нибудь я к этому привыкну. А вы?

Он не без труда извлек свое нескладное тело из «мерседеса». Риббентроп уже вышел. В общественном парке напротив отеля собралась толпа рядов в восемь или десять в глубину, ее сдерживала шеренга коричневорубашечников. Народ кричал. Премьер-министр махал. Снова вспышки фотокамер. Хендерсон увлек Чемберлена за собой. Легат, держа по красной шкатулке в каждой руке, поспешил следом.

Просторный, обнесенный галереями вестибюль гостиницы своим видом напоминал об эпохе кайзера: потолок из витражного стекла, устланный персидскими коврами паркет, пышная зелень пальм в кадках, кресла. Несколько десятков постояльцев, людей по большей части пожилых, таращились на Чемберлена. Тот, в тесной компании с Хендерсоном, Киркпатриком и Уилсоном, стоял у стойки администратора. Легат остановился и стал ждать, не зная, стоит ли подходить ближе. Внезапно все четверо посмотрели на него. У Хью создалось ощущение, что говорят о нем. Секунду спустя Уилсон направился через фойе прямиком к нему.

5

«Фюрербау» едва исполнился год – то было детище любимого архитектора Гитлера, ныне покойного профессора Трооста. Здание было настолько новым, что белый камень буквально искрился в лучах утреннего солнца. По бокам от обоих портиков свисали гигантские флаги: немецкий и итальянский обрамляли южный вход, английский и французский – северный. Над дверьми простирали крылья бронзовые орлы, сжимающие в когтях свастики. От порога по ступенькам спускались красные ковровые дорожки, убегающие через мостовую к бордюру. Использовался только северный вход. Возле него выстроился почетный караул из восемнадцати солдат с винтовками, а также барабанщик и горнист. Хартманн прошел мимо них, поднялся по ступенькам и вошел в дом – никто его даже не окликнул.

Для чего предназначалось «Фюрербау», было не вполне ясно. Это не было ни правительственное здание, ни штаб-квартира партии. Скорее его стоило сравнить с монаршей резиденцией, призванной просвещать и развлекать гостей императора. Все интерьеры были выполнены в мраморе: сливового оттенка плитка на полу и на двух больших лестницах, серовато-белая отделка стен и колонн, хотя в верхнем ярусе камень, благодаря освещению, отсвечивал золотом. Фойе было запружено людьми в пиджаках и мундирах. Воздух гудел от нетерпеливого гула, как перед началом большого концерта. Пауль заметил несколько известных по газетам лиц: пара гауляйтеров, заместитель фюрера Рудольф Гесс с обычным своим отсутствующим выражением на лице. Хартманн назвал свое имя караульному из СС, и тот кивнул, позволяя пройти.

Прямо перед ним находилась северная лестница. Справа фойе переходило в полукруглую гардеробную с двумя очередями. Пауль заметил дверь в мужской туалет и направился к нему. Запершись в кабинке, открыл чемодан, извлек документ, расстегнул рубашку и сунул конверт под майку. Потом застегнулся, сел на унитаз и посмотрел на руки. Они отказывались слушаться, были холодными и слегка тряслись. Хартманн потер ладони одна об другую, подышал на них, затем спустил воду и вышел. В гардеробе положил шляпу, плащ и чемодан на стойку и сдал их.

Северная лестница привела его на галерею второго этажа. Пауль начал понимать устройство здания. Выше этой галереи шла еще одна, а еще выше через матовое белое стекло лился естественный свет. Все было идеально симметрично и логично. И стоит признать, впечатляюще. Мимо него проскочили официанты с подносами, уставленными блюдами и бутылками пива. За неимением лучших идей он увязался за ними. За тремя ближайшими открытыми дверями обнаружился просторный салон с накрытыми белыми скатертями фуршетными столами. Далее по широкому коридору, идущему вдоль всего фасада дома, располагалась галерея с креслами и низкими столиками. Там, где она заканчивалась, стоял эсэсовец-часовой и заворачивал всех пытавшихся пройти дальше по коридору. Молодой дипломат предположил, что там располагается комната, где ждет Гитлер.

– Хартманн!

Обернувшись, он увидел фон Вайцзеккера. Тот стоял в буфетной у окна и беседовал со Шмидтом. Статс-секретарь махнул Паулю, предлагая присоединиться к ним. Комната был отделана панелями из темного дерева с резными картинами, изображавшими радости сельской жизни. Несколько адъютантов сбились в кучку и перешептывались. Всякий раз, когда кто-то входил, они вытягивались, но, обнаружив, что это не Гитлер, расслаблялись.

– Шмидт только что поведал мне о вашей стычке со штурмбаннфюрером Зауэром в поезде фюрера.

– Ему, похоже, взбрело в голову, что я ненадежный элемент.

– Для Зауэра мы все ненадежные элементы! – Статс-секретарь рассмеялся, потом резко смолк. – Если серьезно, Хартманн, постарайтесь дальше не задевать его. Он имеет доступ к уху министра и может причинить массу неприятностей.

– Я постараюсь.

– А получится? Беспокоит меня ваше «постараюсь». Когда все кончится, мне кажется, благоразумным будет отправить вас куда-нибудь за море. В Вашингтон, допустим.

– Как насчет Австралии? – предложил Шмидт.

Вайцзеккер снова рассмеялся:

– Превосходная идея! Даже у нашего партийного товарища Зауэра не такие длинные руки, чтобы дотянуться до вас через Тихий океан!

За окном послышались приветственные крики. Все три собеседника посмотрели на улицу. К зданию только что подъехал открытый «мерседес». Прямой как палка, сзади восседал английский премьер-министр. Худого и неброского человека рядом с ним Хартманн не знал.

– Итак, начинается, – сказал Вайцзеккер.

– А кто это с Чемберленом?

– Сэр Хорас Уилсон. Фюрер и его не переваривает.

Вслед за машиной премьера прибывали другие. Пауль напрягал глаза, стараясь рассмотреть происходящее дальше по улице, но ничего не мог разглядеть.

– Разве фюрер не выйдет ему навстречу?

– Сомневаюсь. Единственное, где фюрер искренне хотел бы увидеть этого пожилого джентльмена, так это могила.

Чемберлен вылез из автомобиля, следом вышел Уилсон. Едва нога высокого гостя ступила на красный ковер, ударил барабан и зазвучали фанфары. В ответ на приветствие Чемберлен коснулся шляпы. Затем скрылся из виду. «Мерседес» отъехал. Почти сразу же толпа снова разразилась криками. Освободившееся место занял второй открытый лимузин. На заднем его сиденье располагались Геринг и французский премьер-министр Даладье. Даже с такого расстояния было заметно, что Даладье чувствует себя не в своей тарелке. Он горбился в машине, как если бы делал вид, что его тут нет. А вот Геринг, напротив, весь сиял. Каким-то образом ему за время отъезда с железнодорожного вокзала удалось переодеться. Теперь мундир у него был белым как снег. Жирные телеса распирали ткань. Хартманн услышал, как Вайцзеккер подавил презрительный смешок.

– Что, черт побери, он на себя напялил?

– Вероятно, решил, что месье Даладье будет чувствовать себя как дома, если его встретит человек из рекламы «Мишлен», – заметил Пауль.

Вайцзеккер погрозил пальцем:

– Вот именно против таких ремарок я вас и предупреждал.

– Статс-секретарь! – прервал его Шмидт, кивнул на дверной проем, где появился Чемберлен.

– Ваше превосходительство! – Вайцзеккер учтиво поспешил навстречу, раскинув обе руки.

Британский премьер оказался ниже ростом, чем Хартманн предполагал, с округлыми плечами, маленькой головой, кустистыми седыми бровями и усами и слегка выступающими зубами. Одет он был в черный костюм в тонкую полоску, жилет украшала цепочка часов. Вошедшая за лидером делегация тоже не производила особого впечатления. Хартманн вглядывался в каждое новое лицо: вот это мрачное, то добродушное, это аскетичное, то заплывшее жиром. Безнадежность стоящей перед ним задачи захлестнула его. Никаких признаков присутствия Легата!

Комната начала заполняться. В центральную дверь вплыл Геринг вместе с Даладье и его свитой. Пауль читал, что благодаря мускулистой фигуре глава французского правительства известен в Париже как Воклюзский бык. Сейчас могучая квадратная голова была опущена. Подходя к фуршетному столу, Даладье бросал по сторонам настороженные взгляды. Чемберлен подошел и поприветствовал коллегу на своем школярском французском:

– Bonjour, Monsieur Premier Ministre. J’espère que vous avez passé un bon voyage[24].

Геринг навалил себе на тарелку целую гору холодного мяса, сыра, маринованных огурчиков и волованов. Пока все глазели на премьер-министров, Хартманн воспользовался случаем и выскользнул из комнаты.

Он прошел вдоль галереи, глядя через каменную балюстраду на лестницу и переполненный вестибюль. Спустился на первый этаж, заглянул в гардеробную, в туалет, затем вышел на улицу, миновал барабанщика и горниста, прогулялся по красной дорожке и по мостовой. Даже постоял, уперев руки в бока и оглядывая толпу. Все напрасно: Легата нигде не было.

Зеваки снова захлопали. Пауль посмотрел на улицу и увидел приближающийся «мерседес». На заднем сиденье, с профилем, не уступающим надменностью римским императорам, восседали Муссолини и Чиано. Солдат караула открыл дверцу, и оба чинно вышли на мостовую, оправили светло-серые мундиры. Порыв ветра развернул флаги. Грянули фанфары военного оркестра. Итальянцы бодро вошли в здание. Прибыли еще два автомобиля с одетыми в форму членами итальянской делегации.

Пауль выждал еще с полминуты, потом вернулся в «Фюрербау». Итальянцы стояли в вестибюле, где их приветствовал Риббентроп. А у них за спиной по устланному красным мрамору лестницы почти застенчиво, как показалось Хартманну, с непокрытой головой и одинокий, спускался Гитлер. На нем был помятый двубортный пиджак члена партии с повязкой со свастикой на рукаве, черные брюки и поношенные черные сапоги.

Фюрер остановился на середине лестницы, смиренно сцепив перед собой ладони, и ждал, когда Муссолини заметит его. Но вот Риббентроп указал наконец гостям на присутствие вождя, дуче с восторгом раскинул руки и проворно взбежал по ступенькам, чтобы стиснуть руку Гитлера. Оба диктатора повернулись и пошли к первой двери, свиты потянулись за ними.

Хартманн пристроился в задних рядах.

Несколько минут Пауль работал переводчиком, облегчая светский разговор про недавний полет между генералом Кейтелем и английским дипломатом по имени Стрэнг. И все это время он краем глаза следил за комнатой и входами в нее. И наблюдал множество событий, случившихся в быстрой последовательности. Видел, как Чемберлен и Даладье поспешили поздороваться с фашистскими лидерами. Как перемещался Муссолини, а Гитлер следовал за ним, словно боялся остаться один среди такого скопления чужаков. Как Риббентроп переговаривался с Чиано – оба надменные и разряженные, как павлины. А за Риббентропом маячил штурмбаннфюрер Зауэр, тут же впившийся в молодого человека глазами. Кейтель закончил реплику и стал ждать, пока ее переведут. Хартманн с натугой вспоминал сказанное:

– Генерал Кейтель рассказывал о погоде во время обратного перелета в Берлин после вашей встречи в Годесберге. Был вечер, и его самолету пришлось огибать десятки грозовых фронтов. Генерал говорит, что с высоты трех тысяч метров это было незабываемое зрелище.

– Удивительное совпадение, – ответил Стрэнг. – Скажите ему, что у нас тоже выдался трудный перелет…

У одного из выходов началась суета. Гитлер, скука и беспокойство которого становились все более очевидны, направился прочь.

Едва фюрер покинул комнату, все немцы повалили следом. Хартманн шел с Кейтелем. В коридоре они свернули направо. Пауль не был уверен, как ему следует поступать. Зауэр находился в группе прямо перед ним, вместе с Риббентропом. Процессия миновала длинную галерею, где отдыхали офицеры СС; приветствуя проходящего мимо Гитлера, они вскакивали и вскидывали руку. У дверей своего кабинета фюрер резко остановился. Эффект получился комичный – едва не вышла куча-мала. Лицо вождя выражало крайнее нетерпение.

– Говорить будем здесь, – хрипло бросил он Риббентропу. – Только главы и по одному советнику.

Взгляд бледно-голубых глаз заскользил по свите. Хартманн, стоявший совсем рядом, внутренне сжался, когда очередь дошла до него. Взгляд двинулся дальше, потом вернулся к нему.

– Мне на время нужны часы, – сказал фюрер. – Дайте мне ваши.

Он протянул руку.

Пауль, оцепенев на миг, просто смотрел на него.

– Боится, что не верну! – сказал Гитлер, обернувшись. Раздался взрыв хохота.

– Вот, мой фюрер. – Непослушными пальцами Хартманн отцепил часы и протянул Гитлеру, за что был вознагражден кивком.

– Отлично. Давайте приступим, – произнес Гитлер и вошел в кабинет.

Риббентроп прошел за ним. Шмидт помедлил в дверях:

– Хартманн, не окажете любезность дойти до остальных и сообщить, что мы готовы начать?

Пауль направился обратно с комнату для приемов. Он потер бледную полоску кожи на запястье левой руки, где все последние восемь лет день и ночь были часы. Странно было ощущать, что их нет. Теперь они у этого человека. Пауль чувствовал странную отчужденность от событий, словно все это ему снится.

Чемберлен, стоя у фуршетного стола, снова вел беседу с Муссолини. Подходя, Хартманн уловил фразу английского премьера: «Отличная дневная рыбалка…» Муссолини вежливо кивал, умирая от скуки.

– Простите за вторжение, ваши превосходительства, – сказал Хартманн по-английски. – Фюрер хотел бы пригласить вас к себе в кабинет, чтобы начать переговоры. Он предполагает участие глав делегаций и только по одному советнику.

Муссолини огляделся в поисках Чиано, увидел его и щелкнул пальцами. Тот мигом явился на зов.

– Хорас, пора идти, – окликнул Чемберлен Уилсона.

Даладье, наблюдавший за событиями со стороны, обратил на Хартманна меланхоличный взгляд.

– Nous commençons?[25] – спросил премьер, стоявший у группы французских делегатов.

Среди них Пауль узнал посла Франсуа-Понсе.

Даладье огляделся вокруг и нахмурился.

– Où est Alexis?[26] – спросил он.

Никто, похоже, не знал. Франсуа-Понсе вызвался найти пропавшего.

– Peut-être qu’il est en bas[27], – проговорил дипломат и вышел из комнаты.

Даладье поглядел на Хартманна и пожал плечами: иногда, мол, министры иностранных дел теряются, и что тогда прикажете делать?

– Полагаю, не стоит заставлять герра Гитлера ждать, – сказал Чемберлен и направился к двери.

После краткого промедления французская и итальянская делегации двинулись следом. Выйдя в коридор, английский премьер остановился и повернулся к Паулю:

– Куда идти?

– Следуйте за мной, ваше превосходительство.

Он повел их мимо длинной галереи, с которой за ними наблюдали немцы. Какими жалкими выглядели англичане и французы в своих деловых костюмах, помятые после длинных перелетов, по сравнению с мундирами эсэсовцев и итальянских фашистов! Ничтожная горстка людей, немужественных и неряшливых.

На входе в кабинет Гитлера Хартманн отступил в сторону, позволяя гостям войти: сначала Чемберлену, затем Муссолини и Даладье и, наконец, Чиано и Уилсону. Главу французского Министерства иностранных дел Леже до сих пор не нашли. Пауль помедлил, но затем тоже вошел. По первому впечатлению, здесь царила атмосфера солидной мужественности: простор, темное дерево, огромный глобус, книжный шкаф от пола до потолка и письменный стол у стены. Посередине стоял большой стол, а у стены противоположной, полукругом от кирпичного с каменной облицовкой камина, располагались деревянные кресла с плетеными спинками и диван. Над очагом висел портрет Бисмарка.

В креслах с левого края уже сидели Гитлер и Шмидт. Фюрер взмахом руки предложил гостям располагаться, где им удобно. Угадывалось в этом жесте какое-то пренебрежение, словно ему совершенно нет дела до гостей. Чемберлен выбрал место рядом с Гитлером. Уилсон сел по правую руку от шефа. Итальянцы заняли диван прямо напротив камина. Риббентроп и Даладье завершали группу, оставив кресло для Леже.

Наклоняясь к уху Риббентропа, Хартманн заметил на низком столике перед Гитлером свои часы.

– Прошу прощения, герр министр, но месье Леже пока нет.

Фюрер, в нетерпении ерзавший по сиденью, видимо, услышал его и отмахнулся:

– Все равно приступим. Он присоединится к нам позже.

– Боюсь, я не могу начинать без него, – возразил Даладье. – Леже в курсе всех подробностей, мне же ничего не известно.

Чемберлен вздохнул и сложил руки. Шмидт перевел слова француза на немецкий. Гитлер резко наклонился, схватил со столика часы Хартманна и нарочито смотрел на них несколько секунд.

– Кейтель!

Генерал, ожидавший в двери, поспешил на зов. Гитлер зашептал ему что-то на ухо. Кейтель кивнул и вышел. Остальные уставились на фюрера, не вполне понимая, что происходит.

– Ступайте и постарайтесь найти его, – сказал Риббентроп Хартманну.

Пауль выскочил в коридор, и как раз в этот миг показался спешащий со всех ног Леже – коротышка в темном костюме, с черными как смоль усами и хохолком на лбу. Лицо его раскраснелось от бега. Он напоминал фигурку из сахарной глазури на свадебном торте.

– Mille excuses, mille excuses…[28]

Министр влетел в кабинет Гитлера.

Прежде чем караульный эсэсовец закрыл дверь, Хартманн успел бросить взгляд на четверку лидеров и их советников вместе со Шмидтом. Они сидели неподвижно, словно изображение на фотографии.

6

Отель «Регина-паласт» представлял собой огромный монументальный куб из серого камня. Построенный в 1908 году, он мог похвастаться холлами в версальском стиле, турецкими банями в цоколе и распределенными по семи этажам тремя сотнями номеров, из которых английской делегации выделили двадцать. Они располагались на четвертом этаже по фасадной стене гостиницы, из их окон поверх деревьев на Максимилианплац открывался вид на далекие шпили-близнецы готического собора Фрауэнкирхе.

Когда премьер-министр и его команда отправились на открытие конференции, следующие десять минут Легат провел, расхаживая по тускло освещенному и устланному дорожками коридору в обществе помощника управляющего отеля. Ему с трудом удавалось скрыть разочарование. «Сделали из меня чертова администратора», – думал он. Первым поручением, данным ему Хорасом Уилсоном, было обеспечить всех членов английской делегации номерами, а затем проследить, чтобы носильщики доставили багаж куда надо.

– Жаль огорчать вас, – сказал Уилсон, – но, боюсь, я вынужден просить вас все время конференции оставаться в отеле.

– Все время?

– Да. Похоже, немцы выделили нам под штаб-квартиру анфиладу комнат. Кому-то надо организовывать работу офиса, установить связь с Лондоном, следить за тем, чтобы на линии постоянно кто-то был. Вы для этих дел подходите наилучшим образом.

Смятение, видимо, слишком заметно проступило на лице Легата, потому что сэр Хью продолжил успокаивающим тоном:

– Я вполне понимаю вашу досаду: ведь вы не увидите главного шоу. Как не увидит его и бедолага Сайерс, оставшийся в Лондоне, хотя его имя уже было внесено в список лиц, сопровождающих премьер-министра. Но тут уж ничего не поделаешь. Мне очень жаль.

Легата подмывало сказать, в чем истинная причина его поездки в Мюнхен. Но чутье подсказывало, что это только усилит желание Уилсона держать его подальше от немецкой делегации. Уилсон вел себя точно акула, рыскающая под безмятежной поверхностью моря, и это наводило на мысль о том, что главный советник премьер-министра для себя уже назначил Легату совершенно определенную роль.

Поэтому Хью ограничился сдержанным:

– Разумеется, сэр. Я немедленно займусь этим.

Апартаменты премьер-министра состояли из спальни с кроватью под балдахином и гостиной в стиле Людовика XVI, с позолоченными креслами и выходящими на балкон стеклянными дверями.

– Это самый роскошный номер в отеле, – заверил его помощник управляющего.

Следующие по уровню комфорта комнаты Легат распределил между Уилсоном, Стрэнгом, Малкином, Эштон-Гуоткином и двумя дипломатами из берлинского посольства, Хендерсоном и Киркпатриком. Руководствуясь духом самопожертвования, самые маленькие номера, расположенные на противоположной стороне коридора и с видом на внутренний двор, он отвел себе и Данглассу, в других таких же поселил детективов, личного врача премьера сэра Джозефа Хорнера, который немедленно отправился в бар, а также двух секретарш из Садовой комнаты, мисс Андерсон и мисс Сэквилл. «Так вот как ее зовут: Джоан Сэквилл», – отметил он.

Большой номер в южном углу, окна которого выходили на две стороны, отводился под офис делегации. На подносе стоял ланч – бутерброды и бутылки с минералкой. Тут обе женщины поставили свои пишущие машинки: две «империал» и переносную «ремингтон» – и разложили канцелярские принадлежности. Две красные шкатулки премьера Легат поставил на стол. Единственным средством связи был старомодный телефонный аппарат. Хью попросил оператора гостиницы сделать международный звонок на коммутатор Даунинг-стрит, десять, потом повесил трубку и стал расхаживать по комнате. Спустя какое-то время Джоан попросила его сесть.

– Простите. Нервничаю немного.

Он сел и налил себе минеральной воды. Она была теплой и отдавала серой.

И почти в ту же секунду зазвонил телефон.

– Да? – ответил Легат, вскочив.

Оператор отеля извещал, что соединение установлено; его голос забивался раздраженным голосом телефониста с Даунинг-стрит, требовавшим назвать добавочный номер. Чтобы быть услышанным, Хью пришлось кричать. Прошло не менее минуты, прежде чем главный личный секретарь поднял трубку:

– Клеверли.

– Сэр, это Легат. Мы в Мюнхене.

– Да, знаю. Об этом передают в новостях.

Голос его звучал глухо и искаженно. На линии послышалась серия слабых щелчков. Немцы подслушивают, подумал Легат.

– Похоже, что вам… – сказал Клеверли.

Механический голос потерялся за треском помех.

– Простите, сэр. Вы не могли бы повторить?

– Хочу сказать, похоже, что вам устроили тот еще прием!

– Определенно так, сэр.

– Где ПМ?

– Только что отбыл на конференцию. Я в отеле.

– Хорошо. Оставайтесь там и следите, чтобы линия работала.

– При всем уважении, сэр, мне кажется, я был бы более полезен, находясь в одном здании с премьер-министром.

– Нет. Категорически нет. Вы меня слышали? Вы должны…

И снова трескучий, будто винтовочный залп, разряд помех. Разговор оборвался.

– Алло? Алло? – Легат застучал пальцем по рычагу. – Черт побери! Алло!

Он повесил трубку и с ненавистью посмотрел на аппарат.

Следующие два часа Легат снова и снова предпринимал попытки установить связь с Лондоном. Но сколько ни бился, все без толку. Даже номер, данный ему для связи с «Фюрербау», и тот был постоянно занят. У него начала закрадываться мысль, что немцы специально отрезают их от мира. Либо так, либо режим не так эффективен, как пытается себя преподносить.

Тем временем толпа в парке напротив отеля продолжала расти. Там царила праздничная атмосфера: мужчины расхаживали в кожаных шортах, женщины – в цветастых платьях, пиво лилось рекой. Прибыл духовой оркестр и заиграл популярную в Англии песенку:

В конце каждого припева вся эта масса людей вразнобой, с баварским акцентом и хмельной лихостью восклицала: «Ой!»

Через некоторое время Легат заткнул уши:

– Это невыносимо!

– Ну, не знаю, – возразила Джоан. – Мне кажется, с их стороны очень любезно попытаться сделать так, чтобы мы чувствовали себя как дома.

В ящике стола Хью разыскал путеводитель по городу для туристов. Выяснилось, что отель находится всего в полумиле от «Фюрербау»: пройти по Макс-Йозеф-штрассе на Каролиненплац, обогнуть площадь… Если Пауля удастся найти быстро, он сможет обернуться туда и обратно за полчаса.

– Мистер Легат, вы женаты?

– Женат.

– Дети есть?

– Двое. А как у вас?

Джоан закурила сигарету и с легкой усмешкой посмотрела на него через кольца дыма:

– Нет. Меня никто не берет.

– Мне сложно в это поверить.

– Никто из тех, за кого я согласилась бы выйти, если точнее.

Она подхватила мелодию оркестра:

Мисс Андерсон стала подпевать. Голоса у них были хорошие. Легат знал, что женщины считают его задавакой – так его всегда называла Памела – за отказ присоединиться. Но ему и в лучшие моменты петь было поперек горла, да и танцевать, если на то пошло, а уж нынешний момент совершенно не располагал к легкомыслию.

Снаружи, отчетливо слышное даже через закрытые окна, донеслось громовое немецкое «ой!».

«Фюрербау» оцепенел в ожидании.

Каждой делегации было отведено особое место. Немцы и итальянцы делили длинную открытую галерею рядом с кабинетом Гитлера, англичане и французы заняли две приемные комнаты в дальнем конце коридора, на противоположной стороне от апартаментов фюрера. Хартманн устроился в кресле в галерее и мог между колоннами вести наблюдение за открытым пространством, где в молчании восседали дипломаты союзных государств, читая и покуривая. Обе стороны держали двери открытыми, на случай если кто-то понадобится. Пауль видел, как кто-то из делегатов время от времени прохаживается, бросая полные надежды и нетерпения взгляды на угловой кабинет. Но дверь его оставалась плотно закрытой.

А Легат все не появлялся.

Прошел час, потом другой. Время от времени нацистские вожди: Геринг, Гиммлер, Гесс – прохаживались со своей свитой, обмениваясь парой реплик с кем-нибудь из немцев. Сапоги эсэсовских адъютантов клацали по мраморному полу. Шепотом передавались сообщения. Царила атмосфера, присущая большим учреждениям, где принято блюсти тишину, – музеям или библиотекам, например. Все наблюдали друг за другом.

Иногда Хартманн лазал во внутренний карман пиджака и касался металла пистолета, согретого теплом его тела. Потом проскальзывал ладонью ниже, где под рубашкой угадывались очертания конверта. Каким-то образом его необходимо передать английской делегации, и чем скорее, тем лучше. Когда сделку уже заключат, проку от него больше не будет. Легат, похоже, вышел из игры – почему, один бог знает. Но если не Легату, то кому? Единственный англичанин, с которым ему довелось разговаривать, был Стрэнг. Человек вроде бы вполне приличный, хотя и чопорный, как старый учитель латыни. Но как вступить в контакт со Стрэнгом незаметно для Зауэра? Всякий раз, оглядываясь вокруг, Пауль замечал, что эсэсовец следит за ним. Скорее всего, штурмбаннфюрер предупредил и некоторых своих товарищей.

Чтобы заглянуть в комнату британской делегации, хватит и полминуты. Вот только сделать это возможно лишь на глазах у всех присутствующих. Как объяснить свой поступок? Ум, притупленный двумя почти бессонными ночами, описывал бесконечные круги, не находя выхода.

И тем не менее, решил Пауль, попытаться стоит.

В три часа он встал, чтобы поразмять ноги. Прогулялся за угол, мимо кабинета фюрера, к балюстраде у ближайшей из комнат англичан. Облокотившись на холодный мрамор, молодой человек с беззаботным видом стал смотреть вниз, на вестибюль. У подножия второй лестницы собралась группа людей: они спокойно переговаривались. Скорее всего, водители. Потом Пауль украдкой глянул на британцев.

Неожиданно за спиной послышался шум. Дверь кабинета Гитлера отворилась, и появился Чемберлен. Выглядел он значительно мрачнее, чем за пару часов до этого. За ним вышел Уилсон, потом Даладье и Леже. Французский премьер, охлопав себя по карманам, нашел портсигар. Английская и французская делегации тут же устремились из своих комнат к лидерам. Когда те проходили мимо, Хартманн услышал слова Чемберлена:

– Собирайтесь, джентльмены, мы уходим.

Обе группы прошли вдоль галереи к дальней лестнице и начали спускаться. Через минуту в дверях показались Гитлер и Муссолини: они двинулись в том же направлении, что и гости. Чиано семенил следом. На лице Гитлера по-прежнему читалось раздражение. Он что-то сердито говорил дуче, жестикулировал, взмахивал правой рукой так, словно хотел отмести происходящее. У Хартманна затеплилась надежда, что вся затея могла пойти прахом.

Легат сидел за столом в офисе в «Регина-паласт» и сортировал содержимое красных шкатулок, отбирая документы, которые премьер-министр пометил как требующие срочного решения. Тут до него снова донеслись ликующие крики толпы. Он вскочил и посмотрел на Максимилианплац. К отелю подкатил открытый «мерседес».

Из него выбрались Чемберлен и Уилсон. Остальные приехали в других машинах. Вся английская делегация собралась на мостовой.

Рядом с ним у окна встала Джоан:

– Вы ожидали их назад так рано?

– Нет. Никакого расписания не было.

Он закрыл шкатулки и вышел в коридор. В дальнем конце негромко звякнул колокольчик лифта. Двери открылись, из кабины появились премьер-министр, Уилсон и один из сотрудников Скотленд-Ярда.

– Премьер-министр, здравствуйте.

– Привет, Хью. – Голос у Чемберлена был усталый. В тусклом электрическом свете он выглядел почти как призрак. – Где нас расквартировали?

– Ваши апартаменты тут, сэр.

Едва переступив через порог, премьер-министр скрылся в уборной. Уилсон подошел к окну и посмотрел на сборище народа. Он тоже выглядел утомленным.

– Как идут дела, сэр?

– Чертовски тяжко пришлось. Не передадите остальным просьбу зайти сюда? Надо раздать всем задания.

Легат занял позицию в коридоре и перенаправлял вновь пребывающих делегатов в комнату. Через две минуты собрались все: Стрэнг, Малкин, Эштон-Гуоткин и Дангласс, а также двое «берлинцев» – Хендерсон и Киркпатрик. Легат вошел последним и прикрыл за собой дверь как раз в ту минуту, когда премьер-министр появился из спальни. Чемберлен переменил воротник и умылся. Волосы за ушами были еще мокрыми. Выглядел он немного посвежевшим.

– Джентльмены, прошу садиться. – Он расположился в большом кресле у дальней стены комнаты и подождал, пока другие устроятся. – Хорас, не окажете любезность изложить общую картину?

– Спасибо, премьер-министр. Так вот, вся эта штука напоминала чаепитие у Безумного Шляпника, как вы наверняка и предполагали. – Он извлек из внутреннего кармана блокнотик и, положив на колено, раскрыл его. – Началось с речи Гитлера, суть которой сводилась к следующему: а) Чехословакия в данный момент является угрозой миру в Европе; б) в течение последних нескольких дней из Судетской области в Германию перебралась четверть миллиона беженцев; в) ситуация является критической и должна быть урегулирована до субботы. Либо Англия, Франция и Италия дадут гарантии, что к этому дню чехи начнут уходить со спорных территорий, либо фюрер войдет и заберет эти земли. Он постоянно глядел на часы, словно проверял, сколько времени осталось до истечения отсрочки мобилизации. В общем и целом у меня сложилось впечатление, что Гитлер не блефовал, и мы или договоримся о чем-то сегодня, или будет война.

Уилсон перелистнул страницу.

– Потом Муссолини огласил на итальянском набросок соглашения, который немцы затем перевели. – Он порылся в другом внутреннем кармане и выудил несколько машинописных листов. – Перевели на немецкий, конечно. Сколько мы можем судить, это более или менее то, что предлагалось ранее.

Сэр Хорас бросил листы на кофейный столик.

– Согласится ли Гитлер на создание международной комиссии, призванной определить, какие районы отойдут к Германии? – спросил Стрэнг.

– Нет. По его словам, на это нет времени – нужно провести плебисцит, и тогда каждый район сам примет решение простым большинством голосов.

– А что станется с меньшинством?

– Ему придется эвакуироваться до десятого октября. Фюрер также требует гарантий, что чехи не уничтожат перед уходом никакие из своих сооружений.

– Вот слово «гарантии» мне как раз и не по вкусу, – вмешался премьер-министр. – Какие, черт побери, мы можем обещать гарантии, пока не узнаем, дадут ли согласие чехи?

– Тогда разве не стоило пригласить их на конференцию?

– Именно на это я и указал. К несчастью, ответом стала обычная вульгарная тирада против чехов. И в изобилии вот этот жест… – Премьер-министр несколько раз ударил кулаком одной руки об раскрытую ладонь другой.

Уилсон сверился с записями:

– Если быть точным, фюрер заявил, что согласился отложить военные действия, «но, если те, кто побудил его сделать это, не готовы взять на себя ответственность за покорность чехов, ему придется передумать».

– Боже правый!

– Тем не менее я стоял на своем, – сказал Чемберлен. – Неприемлемо гарантировать уступки со стороны чехов, пока сами они не дали согласия.

– Какова позиция французов насчет вовлечения чехов в переговоры? – осведомился Хендерсон.

– Сначала Даладье поддерживал меня, но полчаса спустя запел по-другому. Как в точности он выразился, Хорас?

– «Если включение представителей Праги вызовет затруднения, он готов отказаться от этого требования, ибо важно, чтобы ситуация была разрешена быстро».

– На это я возразил, что вовсе не настаиваю на непосредственном участии чехов в конференции, но им следует хотя бы находиться в соседней комнате, чтобы они могли дать нам необходимые заверения, – сказал Чемберлен.

– Вы держались очень твердо, премьер-министр, – заметил Уилсон.

– Да, это точно. Мне пришлось! Даладье совершенно бесполезен. У меня сложилось впечатление, будто он проклинает каждую минуту, которую вынужден пробыть здесь, и просто хочет подмахнуть соглашение и улететь в Париж – чем быстрее, тем лучше. Как только стало ясно, что мы ни к чему не пришли, а на деле даже существует риск погубить все дело из-за приступа злости, я предложил объявить перерыв на час, чтобы каждый из нас мог обсудить предложения Муссолини со своей делегацией.

– А как же чехи?

– Поживем – увидим. К концу раунда физиономия Гитлера напоминала грозовую тучу. Он пригласил Муссолини и Гиммлера на обед к себе в апартаменты. Не завидую я Муссо, которому предстоит такое развлечение! – Премьер-министр скривил лицо в гримасе отвращения. – А это что еще такое?

Через закрытые окна в отель проникал грохот, производимый оркестром.

– Это «Прогулка в Ламбет», премьер-министр, – пояснил Легат.

В «Фюрербау» немецкие и итальянские чиновники потянулись обратно в ту комнату, где был организован фуршетный стол. Две группы не смешивались между собой: немцы считали себя выше итальянцев, итальянцы находили немцев вульгарными. У окна образовался кружок, центром которого служили Вайцзеккер и Шмидт. Положив себе на тарелку еды, Хартманн присоединился к нему. Вайцзеккер показывал всем документ, отпечатанный на немецком языке. Статс-секретарь выглядел очень довольным собой. Хартманну потребовалось некоторое время, чтобы понять: речь идет о некоем черновике соглашения, которое Муссолини предложил главам делегаций. Значит, переговоры все-таки не свернуты. Пауль почувствовал, как недавнее хорошее настроение испаряется. Разочарование отразилось, видимо, у него на лице, потому что Зауэр сказал:

– Не стоит выглядеть таким несчастным, Хартманн! На худой конец, у нас есть хотя бы основа для соглашения.

– Я не несчастен, герр штурмбаннфюрер. Просто удивлен, как удалось доктору Шмидту так быстро перевести этот документ.

Шмидт закатил глаза и рассмеялся над такой наивностью.

– Ничего я не переводил, дорогой мой Хартманн! – заявил он. – Этот набросок был сочинен прошлой ночью в Берлине. Муссолини только притворился, что это его работа.

– Неужели вы думали, что мы могли положиться в чем-то столь важном на итальянцев? – спросил Вайцзеккер.

Остальные тоже рассмеялись. Несколько итальянцев в другом конце комнаты посмотрели на них. Вайцзеккер посерьезнел и приложил палец к губам:

– Думаю, нам стоит говорить тише.

Следующий час Легат провел в офисе, переводя итальянский набросок с немецкого на английский. Текст не был длинным – меньше тысячи слов. Покончив с очередной страницей, он передавал ее Джоан для печати. Несколько раз члены британской делегации вваливались в кабинет и заглядывали ему через плечо.

Эвакуация начинается 1 октября.

Соединенное королевство, Франция и Италия гарантируют, что эвакуация территорий будет завершена к 10 октября…

И так далее, в общем и целом восемь параграфов.

Именно Малкин, юрист Министерства иностранных дел, сидевший в кресле в углу и попыхивавший трубкой, пока читал страницы, предложил заменить слово «гарантируют» на «соглашаются» – ловкий ход, вроде бы неприметный, но совершенно меняющий тон проекта. Уилсон помчался по коридору, чтобы показать вариант премьер-министру, отдыхавшему в своем номере. Обратно вернулась весть, что Чемберлен согласен. И опять же Малкин указал на следующий факт: главная направленность документа заключается в том, что три державы – Англия, Франция и Италия – делают уступки четвертой, Германии. И эта направленность создает у читающих его, как выразился правовед, «неблагоприятное впечатление». А поэтому он подписал своим каллиграфическим почерком преамбулу к соглашению:

Согласно достигнутому принципиальному соглашению относительно Судето-немецкой области, Германия, Великобритания, Франция и Италия договорились о следующих условиях и способах отделения Судето-немецкой области, а также о необходимых для этого мероприятиях. Каждый из участников настоящего соглашения объявляет себя ответственным за проведение необходимых для его выполнения мероприятий.

Премьер-министр известил о своем согласии и на это. Он также запросил папку с отчетом о переписи населения Чехословакии в 1930 году, хранящуюся в его красной шкатулке. Джоан перепечатала документ сначала. В пятом часу все было готово, и делегация стала спускаться по лестнице к машинам. Чемберлен вышел из спальни в гостиную. Он явно был на взводе и нервно приглаживал усы большим и указательным пальцем. Легат вручил ему папку.

– Наверное, лучшей цитатой из Шекспира для обращения в Хестоне была бы вот эта: «Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом»[29], – буркнул Уилсон.

Уголки губ премьера слегка опустились.

– Вы готовы идти, сэр? – спросил один из детективов.

Чемберлен кивнул и вышел из комнаты. Когда Уилсон собрался идти за ним, Легат решил предпринять последнюю попытку:

– Мне в самом деле кажется, сэр, что я принесу больше пользы, если буду непосредственно находиться на конференции, а не торчать здесь. Возможно, придется еще что-нибудь переводить.

– О, нет-нет. Посол и Киркпатрик вполне с этим справятся. Ваша задача – держать оборону тут. Честное слово, у вас отлично получается. – Он похлопал Легата по плечу. – Немедленно свяжитесь с домом номер десять и зачитайте текст измененного проекта. Пусть проследят, чтобы его довели до Форин-офис. Ну, пора.

Уилсон поспешил за премьер-министром. Хью вернулся в кабинет и вновь принялся вызывать Лондон. На этот раз, к его удивлению, звонок прошел.

Для Хартманна наличие наброска соглашения изменило все. Теперь могучие умы примутся полировать документ, устраняя все шероховатости. Несгибаемые принципы начнут меркнуть, а затем волшебным образом исчезнут вовсе. Самые спорные из пунктов, где согласие невозможно, будут попросту опущены для дальнейшей проработки в подкомиссиях. Ему ли было не знать, как это работает?

Пауль откололся от группы обедающих, поставил тарелку на фуршетный стол и выскользнул из комнаты. По прикидкам, в его распоряжении оставался час, самое большее два. Требовалось найти уединенное место. Слева обнаружилась пара запертых дверей и проем в стене. Он пошел туда – то был выход на служебную лестницу. Бросил взгляд через плечо: вроде бы никто не видел его ухода. Хартманн юркнул на площадку и побежал вниз по ступенькам. Разминулся с поваром в белом, который тащил наверх поднос с накрытыми блюдами. Служащий не обратил на него внимания. Пауль продолжал спускаться, добрался до первого этажа, потом до цокольного.

Коридор был широкий, с белеными стенами, с полами из гладких каменных плит, как в подвале замка. Он тянулся, видимо, вдоль всего здания. В ноздри ударил аромат стряпни, на кухне что-то лязгало. Пауль шел уверенной походкой, как человек, имеющий право находиться там, где считает нужным. Впереди послышался звук громкого разговора, стук тарелок и столовых приборов. Он попал в большой открытый кафетерий, где обедали несколько десятков караульных эсэсовцев. В воздухе стоял густой запах табачного дыма, кофе и пива. Несколько голов повернулось в его сторону. Хартманн кивнул. За кафетерием коридор шел дальше. Молодой человек миновал выход на лестницу, комнату охраны, открыл большую железную дверь и шагнул в дневную жару.

Это была автостоянка во дворе здания. С десяток черных «мерседесов» выстроились в линию. Пара шоферов коротала время за сигаретой. Издалека слабо доносились приветственные крики и возгласы: «Зиг хайль!»

Пауль быстро развернулся и направился обратно в «Фюрербау». Из караулки вышел эсэсовец:

– Что вы делаете?

– Живо, приятель! Разве не слышишь, что фюрер возвращается?

Он проскочил мимо охранника и стал подниматься по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Сердце его колотилось, выступил пот. Хартманн прошел по первому этажу, взлетел на два пролета и оказался почти там же, где находился, когда прервалось первое заседание конференции.

Тут кипела жизнь. Адъютанты спешили по местам, одергивая мундиры и приглаживая волосы, и наблюдали за коридором. Появились Гитлер и Муссолини, идущие бок о бок. Позади шли Гиммлер и Чиано. Было очевидно, что обед не улучшил настроения фюрера. Муссолини остановился переговорить с Аттолико, но Гитлер не стал его дожидаться и пошел дальше в сопровождении немецкой делегации.

У входа в свой кабинет фюрер помедлил и повернулся, обведя взглядом все помещение. Хартманн, стоявший не далее как в десяти шагах, видел написанное на его лице раздражение. Гитлер начал перекатываться с пятки на носок в той странной бессознательной манере, которую Пауль наблюдал в поезде. Снаружи послышался взрыв еще более громких криков, и вскоре на площадке дальней лестницы появился Чемберлен, сопровождаемый Даладье. Расположившись у колонны, они начали совещаться.

Гитлер с минуту смотрел на лидеров двух демократических держав. Затем резко повернулся, нашел глазами Риббентропа и нервным жестом велел поторопить гостей. Он вошел в кабинет, и Хартманн снова ощутил прилив оптимизма.

Профессиональные дипломаты могли считать дело уже сделанным, но ничто не решено, пока этого не одобрит Гитлер. А вид у вождя по-прежнему был такой, будто сильнее всего ему хочется послать всех к черту.

7

Наверное, пошел шестой час, когда Легат закончил диктовать стенографисту с Даунинг-стрит последний абзац:

Чехословацкое правительство в течение четырех недель со дня заключения настоящего соглашения освободит от несения военных и полицейских обязанностей всех судетских немцев, которые этого пожелают. В течение этого же срока чехословацкое правительство освободит судетских немцев, отбывающих заключение за политические преступления.

– Все записали?

– Да, сэр.

Хью зажал плечом трубку и начал собирать страницы наброска. Вдалеке послышались громкие голоса. Дверь в офис была полуоткрыта, и из коридора явственно доносились звуки перебранки.

– Engländer! – выкрикивал по-немецки с резким акцентом какой-то человек. – Ich verlange mit einem Engländer zu sprechen!

Легат озадаченно переглянулся с секретаршами. Сделал Джоан знак, чтобы та приняла у него телефон, зажал трубку и сказал ей:

– Пусть держат линию открытой.

Девушка кивнула и заняла его место за столом. Хью вышел в коридор. В дальнем его конце, в глубине отеля, отчаянно размахивал руками какой-то мужчина, пытаясь прорваться через группу из четырех человек в штатском. Те решительно преграждали ему путь.

– Англичанин! Я хочу поговорить с кем-нибудь из англичан! – надрывался несчастный.

Легат подошел.

– Я англичанин. Чем могу помочь?

– Слава богу! – воскликнул мужчина. – Я доктор Хуберт Масарик, chefdecabinet министра иностранных дел Чехословакии! Эти люди из гестапо удерживают меня и моего коллегу доктора Войтеха Мастны, чешского посла в Берлине, пленниками в этой комнате!

Мужчина был лет сорока, представительный, в светло-сером костюме с платочком в нагрудном кармане. Лицо с высоким залысым лбом раскраснелось. Очки в роговой оправе сбились набок.

– Не скажете, кто тут главный? – осведомился Легат.

Один из гестаповцев резко развернулся – широколицый субъект с тяжелой челюстью и множеством оспин на щеках – видимо, след перенесенной в детстве ветрянки. Казалось, у него так и чесались кулаки подраться.

– А ты кто такой?

– Меня зовут Хью Легат. Я личный секретарь премьер-министра Чемберлена.

Поведение гестаповского офицера мигом переменилось.

– Тут и речи нет о задержании, герр Легат. Мы просто попросили этих господ оставаться, ради их же собственной безопасности, в их номере до окончания конференции.

– Но нам полагалось присутствовать на ней в качестве наблюдателей! – Масарик поправил очки. – Я взываю к представителю английского правительства, чтобы нам позволили делать то, ради чего мы сюда приехали.

– Едва ли это в моих полномочиях. – Легат сделал знак, чтобы его пропустили.

Трое гестаповцев поглядели на офицера. Тот кивнул, и они расступились. Легат пожал Масарику руку.

– Мне очень жаль, что все так произошло, – сказал Хью. – Где ваш коллега?

Он прошел за Масариком в спальню. На краю кровати, держа на коленях шляпу и в плаще, сидел мужчина лет шестидесяти, по виду похожий на профессора. Завидев Легата, человек встал. В его лице читалось полное уныние.

– Мастны, – представился он и протянул руку.

– Мы прибыли из Праги меньше часа назад, – сообщил Масарик. – Эти люди встретили нас в аэропорту. Мы думали, что нас препроводят прямо на конференцию. Вместо этого нас заперли тут. Это возмутительно!

Командир гестаповцев стоял в дверях и слушал.

– Как я уже объяснил, этим людям не разрешено участвовать в конференции, – заявил немец. – Согласно данному мне приказу, им предписано ожидать в этом номере гостиницы до поступления новых указаний.

– Значит, мы арестованы!

– Вовсе нет. Вы имеете полное право в любую минуту вернуться в аэропорт и улететь в обратно в Прагу.

– Могу я спросить, кто отдал такой приказ? – осведомился Легат.

Офицер выпятил грудь:

– Как полагаю, он исходит лично от фюрера.

– Возмутительно!

Мастны положил младшему коллеге руку на плечо:

– Успокойтесь, Хуберт. Я более привычен к порядкам в Германии, нежели вы. Спорить нет смысла. – Он обратился к Легату: – Вы ведь личный секретарь мистера Чемберлена? Не могли бы вы переговорить с ним насчет нас и как-то помочь в разрешении этой неприятной ситуации?

Хью посмотрел на чехов, потом на гестаповца, который стоял, скрестив на груди руки.

– Пойду и посмотрю, что можно сделать.

Толпа в парке напротив гостиницы все не убывала. На Легата смотрели без интереса: еще один чиновничек в костюме, пустое место. Он шел быстро, опустив голову.

По краям тихой Макс-Йозеф-штрассе росли вишневые деревья и тянулись аккуратные дома из красного и белого камня. В воздухе витал какой-то сладковатый аромат. Вдыхая запах осени в конце теплого дня, Хью ощущал себя как в Оксфорде. Две хорошо одетые пожилые дамы выгуливали собачек. Няня в форме толкала перед собой коляску. И лишь спустя минут пять, миновав обелиск посреди кольцевой развязки и пройдя еще немного к Кёнигсплац, Хью ощутил, что неведомо для себя в какой-то миг пересек незримую границу и вступил в более темный и менее знакомый мир. Там, где на его памяти располагался парк, оказался плац-парад. В языческом храме стоял на часах перед вечным огнем солдат в мундире.

«Фюрербау» он вычислил по большому скоплению народа на гранитной площади перед зданием. Само здание было классическим, безликим, из беловатого камня – три этажа с балконом посредине второго. Он мысленно видел, как Гитлер появляется на этом балконе во время одного из этих масштабных квазирелигиозных спектаклей, не покидающих колонки новостей. Хью прошел мимо свисающих флагов и бронзовых орлов к краю второй ковровой дорожки. Обозначил свой официальный статус часовому и был пропущен внутрь. Прямо на входе в фойе офицер в мундире СС проверил наличие его имени в списке.

– Где я могу разыскать английскую делегацию?

– На втором этаже, герр Легат, в комнате для приемов в дальнем углу. – Адъютант щелкнул каблуками.

Легат поднялся по широкой лестнице из красного мрамора и свернул направо. Прошел мимо череды низких столиков и кресел и вдруг увидел перед собой Хартманна.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться: это в самом деле он. Пауль стоял, держа чашку на блюдце, и беседовал с седым мужчиной в темно-синем костюме. Волосы у него редели уже во время учебы в Оксфорде – теперь их осталось совсем мало. Его правильной формы голова была вскинута, он внимательно слушал собеседника. Хартманн стоял ссутулившийся, напряженный, уставший. И все же прежняя аура витала вокруг него, угадываясь даже на расстоянии.

Глянув поверх плеча седого, Пауль заметил Легата. Его фиалковые глаза слегка расширились, он едва заметно качнул головой – вот и вся его реакция.

Хью прошел мимо. Через открытую дверь он увидел Стрэнга и Дангласса. При его появлении английские делегаты вскинули головы. Они сидели, рассредоточившись по большой комнате. Хендерсон листал немецкую газету. Киркпатрик вытянул ноги и закрыл глаза. Малкин разложил на коленях какие-то бумаги. Эштон-Гуоткин делал вид, что читает том японской поэзии.

– Хью? – резко окликнул его Стрэнг. – Вы что тут делаете? Мне казалось, вы должны находиться в отеле?

– Верно, сэр, но кое-что случилось. В «Регина-паласт» прибыли чешские делегаты, но им не позволяют покинуть номер.

– Не позволяют?

– Сотрудники гестапо. Чехи просят премьер-министра похлопотать на их счет.

– Гестапо?! – По всей комнате прокатился стон.

– Звери… – пробормотал Эштон-Гуоткин.

– Даже не представляю, с чего они вообразили, что ПМ может тут помочь?

– Будет жестоко прийти к соглашению без их участия. – Стрэнг посасывал мундштук незажженной трубки, издававшей тихий свист. – Полагаю, вам лучше пойти и успокоить их, Фрэнк. Вам чехи знакомы лучше, чем большинству из нас.

Эштон-Гуоткин вздохнул и захлопнул книгу. Легат заметил, что Дангласс, пытаясь разглядеть кого-то в коридоре, наклоняет голову и вытягивает шею на манер одной из тех загадочного вида птиц, на которых ему так нравилось охотиться.

Киркпатрик тоже обратил на это внимание.

– В чем дело, Алек? – спросил он. – Что-то происходит?

– Да, – ответил Дангласс, как всегда почти не пошевелив губами. – Дверь кабинета Гитлера открыта.

У Хартманна создалось впечатление, что шесть минувших лет почти не изменили Легата. Словно сейчас он переходил университетский двор в Бэллиоле. То же самое сочетание взрослости и юности: по-мальчишески густая темная челка и серьезное бледное лицо; легкость в движениях – в Оксфорде он занимался бегом, – стесняемая неудобной старомодной одеждой. Увидев его, Пауль на миг потерял нить излагаемого Вайцзеккером. И не заметил, как к ним спешит Шмидт.

– Герр фон Вайцзеккер и синьор Аттолико! – Шмидт кивнул статс-секретарю и махнул итальянскому послу. – Извините меня, господа, но фюрер просит вас принять участие в переговорах.

Сидящие поблизости услышали. В их сторону стали поворачиваться головы. Вайцзеккер кивнул, словно ожидал такого поворота.

– Кто-то еще нужен?

– Только английский и французский послы.

– Я их приведу, – вызвался Хартманн.

Не дожидаясь одобрения, он направился к делегациям союзников. Сначала заглянул в комнату французов.

– Месье Франсуа-Понсе!

Лицо бульварного щеголя со старомодными нафабренными усами обратилось в его сторону.

– Простите, ваше превосходительство, лидеры стран просят послов присоединиться к ним.

Не успел Франсуа-Понсе подняться, как Пауль уже летел к соседней двери.

– Сэр Невил, вас ждут в кабинете фюрера! Не будете любезны присоединиться к главам правительств?

– Только сэр Невил? – осведомился Стрэнг.

– Только сэр Невил.

– Ну наконец-то! – Хендерсон свернул газету и положил на стол. Встал и поправил у зеркала бутоньерку.

– Удачи, – сказал Киркпатрик.

– Спасибо. – Посол размашистым шагом вышел из комнаты.

– Значит ли это, что достигнут прорыв?

– Боюсь, я всего лишь посыльный, мистер Стрэнг. – Хартманн улыбнулся и отвесил легкий поклон. Потом оглядел комнату. – Удобно ли вам здесь? Не нужно ли чего-нибудь?

– Все отлично, благодарим вас, герр… – Стрэнг замялся.

– Хартманн.

– Герр Хартманн, ну конечно. Извините.

Пауль нарочито помедлил, и Стрэнг почел себя обязанным представить ему коллег.

– Это лорд Дангласс, парламентский личный секретарь премьер-министра. Сэр Уильям Малкин из Министерства иностранных дел. Фрэнк Эштон-Гуоткин, также из Форин-офис. Айвона Киркпатрика из берлинского посольства вы, полагаю, знаете…

– Именно так. Мистер Киркпатрик, рад снова видеть вас. – Хартманн шел по кругу, пожимая руки.

– А это Хью Легат, один из личных секретарей премьер-министра.

– Мистер Легат!

– Герр Хартманн!

Хартманн задержал ладонь Легата на долю секунды дольше, чем у других, и слегка сдавил.

– Ну так дайте знать, если что-нибудь понадобится, – сказал он.

– Мне пора возвращаться в отель, – заявил Хью.

– А мне, полагаю, следует переговорить с бедными чехами, – устало промолвил Эштон-Гуоткин. – Если, конечно, я сумею разыскать работающий телефон.

Втроем они вышли в коридор и направились к кабинету Гитлера. Дверь в него уже снова закрылась.

– Будем надеяться, что достигнут какой-то прогресс, – сказал Хартманн, остановившись. – Буду рад встретиться с вами позже. Пока же прошу меня извинить, джентльмены.

Он элегантно склонил голову, повернул налево и стал спускаться по служебной лестнице.

Легат прошел еще несколько шагов в компании Эштон-Гуоткина, затем тоже остановился.

– Простите, совсем забыл одну вещь. Мне надо кое-что сказать Стрэнгу.

Уловка была настолько очевидной, что Хью сгорал от стыда, но Эштон-Гуоткин только махнул рукой.

– До скорого, дружище, – сказал он и пошел дальше.

Легат повернул назад. Затем, не оборачиваясь, последовал за Хартманном вниз по лестнице. Его самого он не видел, но слышал, как подошвы его ботинок стучат по ступенькам. Он думал, что Пауль остановится на первом этаже, но стук кожи по камню продолжался еще два пролета, пока Хью не вынырнул в идущий по цокольному этажу коридор как раз в ту секунду, когда где-то справа мелькнул проблеск дневного света и раздался звук закрывающейся двери.

Молодой англичанин старался не думать, какое нелепое впечатление должен он производить – гражданский служащий Уайтхолла в черном костюме и с часами на цепочке, спешащий по служебному коридору личного дворца фюрера. Если бы Клеверли мог увидеть его сейчас, свалился бы с сердечным приступом. «Надеюсь, мне не стоит подчеркивать абсолютную необходимость с вашей стороны не предпринимать ничего, что могло бы поставить под удар успех этой конференции?» – так он вроде бы выразился? Хью миновал комнату охраны – пустую, как он с облегчением увидел, – открыл тяжелую стальную дверь и шагнул на солнечный свет, во двор, полный черных «мерседесов».

В дальнем конце двора ждал Хартманн. Легат помахал рукой и поспешил к нему. Но Пауль немедленно сошел с места, свернул направо и исчез из виду.

Он так и держался в сотне шагов впереди. Провел Легата мимо двух Храмов почета с их неподвижными караульными и Вечным огнем, мимо еще одного монументального белокаменного здания, схожего с «Фюрербау», затем вообще прочь с Кёнигсплац на широкую улицу с учреждениями, увешанными флагами со свастиками. Проходя, Хью читал таблички: «Офис заместителя фюрера», «Рейхсдепартамент по выполнению четырехлетнего плана». Он бросил взгляд через плечо. Никто вроде бы не шел за ним. Впереди показалось современной архитектуры сооружение, похожее на железнодорожную станцию, но почему-то называвшееся «Парк-кафе». Хартманн вошел внутрь. Минуту спустя Легат последовал его примеру.

Был конец рабочего дня. В баре толпился народ, по большей части, если судить по виду, сотрудники близлежащих государственных учреждений. Коричневых партийных мундиров было в избытке. Хью завертел головой, стараясь разглядеть Хартманна сквозь клубы табачного дыма, и заметил его лысину в углу. Пауль сидел за столиком спиной к залу, но лицом к зеркалу и поэтому мог наблюдать за происходящим. Легат проскользнул на стул напротив него. Широкий рот Хартманна раздвинулся в его знакомой озорной усмешке.

– Ну вот мы и снова встретились, друг мой, – сказал он, и Хью припомнил, что Пауль находил юмор в любой ситуации, даже подобной этой. Потом Хартманн посерьезнел: – За тобой следили?

– Не знаю. Вроде бы нет. Я не очень-то соображаю в таких вещах.

– Добро пожаловать в новую Германию, дружище Хью! Ты убедишься, что к этому привыкаешь быстро.

За соседним столиком сидел мужчина в форме СА и читал «Штюрмер». На первой полосе бросалась в глаза злобная карикатура на еврея с осьминожьими щупальцами. Легат надеялся, что шум в баре защитит их от подслушивания.

– Здесь безопасно? – вполголоса спросил он.

– Нет. Но безопаснее, чем там, где мы были. Закажем по кружке пива. Заплатим и выйдем с ними в сад. Говорим исключительно по-немецки. Мы с тобой два друга, встретившиеся после долгого перерыва, и нам есть о чем потолковать. Что, в общем-то, правда. Самая лучшая ложь – та, в которой много истины.

Он подозвал официанта:

– Два пива, пожалуйста.

– Ты не сильно переменился, – заметил Легат.

– Ха! – Хартманн рассмеялся. – Если бы только знал!

Он достал зажигалку, пачку сигарет, предложил Легату, наклонился, дав ему огня первому, потом закурил сам. Они откинулись на спинки стульев и некоторое время молча курили. Наконец Пауль посмотрел на друга и тряхнул головой, словно отказываясь поверить собственным глазам.

– Тебя не хватятся? – спросил Хью.

– Кое-кто за мной определенно приглядывает. Тут ничего не поделаешь.

Легат продолжал оглядывать бар. Непривычный табак оказался крепким – в горле першило. Он ощутил вдруг жуткую усталость.

– Будем уповать, что переговоры не закончатся раньше, чем мы вернемся.

– Мне это кажется маловероятным. Даже если главы придут к согласию, пройдет еще какое-то время, пока они обговорят все детали. А если соглашение не родится, будет война… – Хартманн сделал глубокую затяжку. – А тогда наша с тобой маленькая встреча окажется совершенно бессмысленной.

Он смотрел на Легата сквозь дым. Хью подумалось, что глаза у друга запали глубже, чем это помнилось ему по прежним временам.

– Я читал, что ты женился, – сказал Пауль.

– Да. А ты?

– Нет.

– А как же Лейна?

Он обещал себе, что не будет спрашивать. Хартманн отвел взгляд. Настроение у него испортилось.

– Боюсь, мы больше не общаемся.

Официант принес пиво, поставил перед ними и поспешил обслуживать других посетителей. Легат сообразил, что при нем нет немецких денег. Хартманн высыпал на стол пригоршню монет.

– Будем считать, что это «мой раунд», как это принято у вас говорить, – сказал он. Потом ненадолго закрыл глаза. – «Петух и Верблюд». «Корона и Чертополох». «Фазан и Сент-Джайлз»… Как они там? И вообще, как там все? Как альма-матер?

– Все как всегда. И Оксфорд все там же.

– Только, увы, не для меня. – На глаза Пауля навернулись слезы. – Ну да ладно. Полагаю, пора перейти к нашему делу.

Коричневорубашечник за соседним столиком оплатил счет и поднялся, оставив на столе газету.

– Прости, товарищ, – обратился к нему Хартманн. – Если тебе не нужен больше твой «Штюрмер», могу я его взять?

– Пожалуйста.

Мужчина передал ему еженедельник, дружелюбно кивнул и ушел.

– Вот видишь, они вполне себе ничего, если знать к ним подход, – сказал Пауль. – Бери свое пиво и давай выйдем на улицу.

Он затушил окурок.

На посыпанной гравием площадке под облетевшими деревьями стояли металлические столики. Солнце зашло, быстро сгущались сумерки. В пивном дворике было так же людно, как в баре: мужчины в кожаных шортах, женщины в альпийских платьях дирндль. Хартманн подвел друга к столику рядом с лавандовой клумбой. Дальше начинался Ботанический сад. Аккуратные тропинки, цветники, образцы пород деревьев – все выглядело таким знакомым.

– А нам прежде не приходилось тут бывать? – спросил Легат.

– Да. Мы сидели тут и спорили. Ты обвинил меня, что в сердце я нацист.

– Неужели? Мне жаль. Для иностранца германский национализм непросто бывает отличить от нацизма.

– Не будем об этом. – Хартманн махнул рукой. – Времени нет.

Он выдвинул стул, стальные ножки заскрипели по гравию. Они сели. Легат отказался от новой сигареты. Пауль закурил.

– Итак, позволь перейти сразу к сути дела. Я хочу, чтобы ты устроил мне встречу с Чемберленом.

Легат вздохнул:

– В Лондоне мне сказали, что именно об этом ты и попросишь. Мне жаль, Пауль, но это невозможно.

– Но ты его секретарь. Секретари организовывают встречи.

– Я самый младший из его секретарей. Подай-принеси. Он прислушается ко мне не больше, чем вон к тому официанту. Да и не слишком ли уже поздно для встреч?

Хартманн покачал головой:

– Именно сейчас, сию минуту, еще не слишком поздно. Поздно будет после того, как ваш премьер-министр подпишет это соглашение.

Легат обхватил кружку ладонями и склонил голову. Ему вспомнилось это безрассудное упрямство, отказ отречься от своих аргументов, даже если совершенно очевидной становилась ложность предпосылки, из которой они исходили. Повторялось то, что было во время их дискуссий в зале пивной «Орел и дитя».

– Пауль, я тебя уверяю: ты не сообщишь ему ничего такого, чего бы он уже не принял к сведению. Если хочешь предупредить его, что Гитлер – плохой человек, не старайся понапрасну. Он это знает.

– Тогда почему идет на сделку с ним?

– По всем тем причинам, которые не новость для тебя. Потому что в данном споре у Германии сильные позиции, и факт, что отстаивает их Гитлер, не делает их слабее.

Хью вспомнилось теперь, как он обвинял Хартманна в принадлежности к нацистам. Его главное возражение против Гитлера брало начало скорее в снобизме – куда, мол, лезет этот презренный австрийский капрал? – а не в идеологии.

– Должен заметить, ты запел по-другому, – продолжил он. – Разве не тебя возмущала всегда несправедливость Версальского договора? Политика умиротворения – не более чем попытка исправить эту самую несправедливость.

– Да, и я не отказываюсь ни от одного своего слова! – Хартманн склонился над столом и с жаром зашептал: – И где-то в глубине души – да, дорогой мой Хью, я признаю это – я радуюсь, что вы и французы приползли наконец на карачках, чтобы загладить обиду. Беда в том, что вы сделали это слишком поздно! Упразднить Версаль – это Гитлеру уже неинтересно. Это только прелюдия к грядущему.

– И ты это хочешь сказать премьер-министру?

– Да. Но не только сказать, но и предъявить ему доказательства. Они у меня здесь. – Он похлопал себя по груди. – Тебе смешно?

– Нет, ничуть. Я просто считаю тебя наивным. Если бы дела обстояли так просто!

– А они и обстоят просто. Если Чемберлен откажется сегодня вечером следовать у него на поводу, завтра Гитлер вторгнется в Чехословакию. И как только он отдаст приказ об этом, все переменится, и мы, оппозиция в армии и прочая, сами позаботимся о Гитлере.

Легат скрестил руки и покачал головой:

– Боюсь, что тут наши точки зрения расходятся. Ты хочешь, чтобы моя страна вступила в войну с целью помешать трем миллионам немцев присоединиться к Германии, исключительно чтобы позволить тебе и твоим друзьям скинуть фюрера? Но должен тебе сказать, что, судя по увиденному мной сегодня, он очень хорошо окопался.

Хью остановил себя, хотя мог сказать еще очень многое. Мог бы спросить: правда ли, что Хартманн и его друзья намерены, как их эмиссары дали понять этим летом, даже в случае свержения Гитлера сохранить за Германией Австрию и Судетскую область? И верно ли то, что их план заключается в реставрации кайзера? И если это так, то что тогда скажет он своему отцу, когда в следующий раз приедет навестить его среди океана белых каменных крестов на военном кладбище во Фландрии? Его захлестнула волна раздражения. «Давайте уже подпишем это чертово соглашение, сядем на самолет, улетим отсюда, и пусть они тут сами между собой разбираются», – пришла шальная мысль.

Загорелись электрические огни – цепочка желтых китайских фонариков, подвешенных между фигурных чугунных столбов. Они сияли в сгущающейся мгле.

– Значит, ты не поможешь мне? – спросил Хартманн.

– Если ты просишь меня организовать тебе частную встречу с премьер-министром, то я говорю «нет»: это невозможно. С другой стороны, если существуют доказательства неких амбиций Гитлера, о которых нам следует знать, то я к твоим услугам. Передай их мне, и я позабочусь, чтобы Чемберлен их увидел.

– Прежде, чем подпишет в Мюнхене какое-либо соглашение?

– Если такая возможность представится, то да, – ответил Легат, поколебавшись.

– Ты даешь мне слово, что попробуешь?

– Да.

Несколько секунд Хартманн смотрел на Легата. Потом взял со столика «Штюрмер». Газета была небольшого формата – такую удобно держать в одной руке. Он прикрылся ею, а другой рукой принялся расстегивать пуговицы рубашки. Хью развернулся на стуле и обвел взглядом сад. Все, казалось, были заняты исключительно своими увеселениями. Однако из кустов вокруг за ними могло наблюдать любое количество пар глаз. Пауль сложил газету и передвинул ее по столу к Легату.

– Мне пора идти. Задержись и допей пиво. Отныне нам лучше делать вид, что мы никогда не были знакомы.

– Понял.

Хартманн встал. Легат вдруг почувствовал, что не имеет права расстаться с ним вот так. Он тоже поднялся.

– Я признателен… Мы все признательны за то, что ты и твои коллеги идете на такой риск. Если дела обернутся скверно и ты вынужден будешь покинуть Германию, я обещаю тебе радушный прием.

– Я не предатель. Я никогда не покину Германию.

– Знаю. Но предложение остается в силе.

Они обменялись рукопожатием.

– Допей пиво, Хью.

Хартманн повернулся и зашагал по гравию к кафе. Высокая фигура неуклюже маневрировала между столиками и стульями. Когда он открыл дверь, из нее вырвался на миг луч света. Потом дверь закрылась, и свет погас.

8

Легат сидел неподвижно, наблюдая за танцем мотыльков вокруг садовых фонариков. Ночной воздух был напоен ароматом лаванды. Некоторое время спустя он осторожно, большим и указательным пальцем, приоткрыл газету. Внутри, рядом с рассказом про арийских дев, подвергшихся насилию со стороны евреев, лежал простой желтый конверт. Судя по толщине, в нем находилось десятка два бумажных листов. Хью закрыл «Штюрмер», выждал еще минут пять, потом встал.

Мимо столиков в саду он проскользнул в прокуренный бар и вышел через противоположную дверь на улицу. В окнах больших учреждений, принадлежавших заместителю фюрера и Департаменту по выполнению четырехлетнего плана, горел свет. У него создалось ощущение, что там идет лихорадочная деятельность, целенаправленная подготовка. Хью двинулся к Кёнигсплац. У административного здания нацистской партии на дорогу высыпала группа чиновников в мундирах. Обходя их, он услышал чью-то реплику: «Das kann nur ein Engländer sein!»[30] Грянул хохот. Над вымощенным гранитом плац-парадом реяли два громадных, с шестиэтажный дом, знамени со свастиками, подсвеченные прожекторами. Прямо перед собой Хью видел «Фюрербау». Он пытался решить, стоит ли ему возвращаться на конференцию. Учитывая переданное ему послание, это может быть слишком опасно. Он свернул направо между Храмами почета и несколько минут спустя уже проходил через вращающуюся дверь «Регина-паласт». В вестибюле струнный квартет играл «Сказки Венского леса».

В коридоре второго этажа он столкнулся с Эштон-Гуоткином. Тот остановился под одним из канделябров, льющих тусклый свет.

– Привет, Хью! Что делаете?

– Просто бегаю по поручениям.

– Понятно. Ну разве это не кошмар? Ничего не работает. Телефоны безнадежны. – Крупные черты лица Моржа сложились в еще более скорбную, чем обычно, мину. – Только что встречался с чехами.

– Что они думают обо всем этом?

– Что и следовало ожидать. Считают, что от всей этой затеи воняет за милю. На их месте, уверен, мы чувствовали бы себя так же. Но что тут поделаешь? И тот факт, что немцы по-прежнему не выпускают их из комнаты, не улучшает ситуацию.

– Вы возвращаетесь на конференцию?

– Видимо, я там понадобился. Машина ждет внизу. – Он двинулся вперед, остановился, повернулся. – Кстати, тот парень, Хартманн, с которым мы недавно встречались, случайно, не из стипендиатов Родса? Из вашего колледжа?

– Все верно. – Легат не видел смысла отрицать факт.

– То-то я смотрю, имя мне знакомо. В каком году они снова начали принимать немцев после войны – в двадцать восьмом?

– В двадцать девятом.

– Выходит, он должен был учиться вместе с вами. Вы ведь наверняка знали его?

– Да.

– Но предпочли сделать вид, что незнакомы?

– Ему явно не хотелось кричать об этом, поэтому я счел за благо подыграть.

– Правильное решение. – Морж кивнул. – Там все буквально кишит гестаповцами.

Он чинно двинулся дальше. Легат вошел в угловой офис. Джоан и мисс Андерсон сидели за столом и играли в карты.

– Из Лондона не звонили? – спросил Хью.

– Звонили. – Джоан сделала ход. – Причем не раз.

– Что вы им сказали?

– Что вы пошли решать проблему с чехами.

– Джоан, вы ангел.

– Знаю. А это что еще у вас за чтиво?

– Извините. – Он переложил газету в другую руку. – Это мерзкий антисемитский листок. Ищу, куда выкинуть.

– Дайте мне – я избавлюсь от него за вас.

– Да ничего, все в порядке.

– Не глупите – давайте сюда. – Девушка протянула руку.

– Честное слово, я бы не хотел, чтобы вы это видели.

Хью чувствовал, что заливается краской. Никудышный из него шпион! Джоан посмотрела на него, как на чокнутого.

Легат вышел в коридор. В дальнем конце двое гестаповцев, раздобыв где-то стулья, сидели у комнаты чешских делегатов. Он свернул налево, нашарил в кармане ключ и отпер дверь в свой номер. Там было темно. В большом окне виднелись огни в комнатах на противоположной стороне двора. В них суетились жильцы, собираясь к ужину, а один мужчина, казалось, смотрел прямо на него. Хью задернул шторы и включил прикроватную лампу. Принесенный портье чемодан лежал на маленьком столике. Легат бросил газету на постель, прошел в ванную, открыл холодный кран и умылся. Его трясло. Ему не удавалось изгнать из памяти лицо Хартманна, особенно его выражение в последний миг. Глаза друга словно вглядывались в него через глубокую пропасть, расширявшуюся с каждой минутой их разговора.

Он вытерся и вернулся в спальню. Запер дверь. Снял пиджак и набросил его на спинку стула. Взял газету, положил на стол и включил лампу с зеленым абажуром. Потом наконец открыл конверт и достал листы.

Документ был отпечатан тем же крупным шрифтом, как бумаги, полученные им в Лондоне. Немецкий, которым они были написаны, соединил в себе гитлеровский стиль с бюрократическим жаргоном и поначалу с трудом поддавался переводу, но спустя некоторое время Хью удалось вникнуть в смысл.

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Меморандум

Берлин, 10 ноября 1937 г.

Протокол совещания в рейхсканцелярии, в Берлине, 5 ноября 1937 г. с 16:15 по 20:30.

Присутствовали:

Фюрер и канцлер.

Фельдмаршал фон Бломберг, военный министр.

Генерал-полковник барон фон Фрич, главнокомандующий сухопутных войск.

Адмирал Э. Редер, главнокомандующий военно-морским флотом.

Генерал-полковник Геринг, главнокомандующий люфтваффе.

Барон фон Нейрат, министр иностранных дел.

Полковник Хоссбах, военный адъютант фюрера.

Фюрер начал с констатации факта, что предмет сегодняшнего совещания так важен, что обсуждение его в прочих странах неизбежно стало бы поводом для собрания всего кабинета, но он (фюрер) отвергает идею сделать его предметом дискуссии в широком кругу рейхскабинета именно в силу важности темы. Изложение им нижеследующего стало плодом размышлений и опыта четырех с половиной лет у власти. Он пожелал объяснить присутствующим господам основные свои идеи, касающиеся возможности упрочения нашей позиции в области международных дел и необходимых для этого условий, и попросил, в интересах долговременной политики Германии, чтобы эта его позиция рассматривалась в случае его смерти как последняя его воля и завещание.

Затем фюрер продолжил:

«Целью германской политики является обеспечить и сохранить расовую общину и расширить ее. А посему это вопрос места. Германская расовая община насчитывает более 85 миллионов членов, и по причине своей многочисленности и малых размеров обитаемого пространства в Европе образовывает плотное расовое ядро, каких не имеется в других странах, и посему подразумевает право на большее жизненное пространство, чем в случае с другими народами…»

Легат перестал читать и оглянулся. Стоящий позади него на прикроватном столике телефон зазвонил.

В «Фюрербау» дела наконец сдвинулись с мертвой точки. Дверь в кабинет Гитлера была теперь открыта постоянно. Хартманн наблюдал, как вышел Эштон-Гуоткин, сопровождаемый Малкином. На смену им отправились Франсуа-Понсе и Аттолико. В галерее, вокруг низких столиков, в островках света от торшеров сдвигались кресла, чиновники склонялись над бумагами. В центре одной из групп Пауль заметил Эриха Кордта: тот, видимо, прибыл из Берлина во второй половине дня.

Лишь Даладье был исключен из всей этой оживленной деятельности. Будто совершенно отстранившись от происходящего, он сидел один в углу и курил сигарету. На столе перед ним стояли бутылка пива и стакан.

Единственным человеком, которого Хартманн не видел, был Зауэр. Куда подевался штурмбаннфюрер? Его отсутствие предвещало недоброе.

Пауль обошел весь второй этаж, пытаясь разыскать эсэсовца. В большой комнате рядом со штаб-квартирой французской делегации был развернут временный офис: кресла и диваны сдвинули в сторону, принесли пишущие машинки и дополнительные телефонные аппараты. Рядом находился банкетный зал. Через открытую дверь был виден длинный стол под белой скатертью, накрытый на шестьдесят человек. Метались официанты, внося тарелки и бутылки, флорист трудился над изысканной центральной вазой. Явно намечалось угощение – призванное отметить успех, скорее всего. Это означает, что стороны близки к соглашению и времени у него почти нет. Все его надежды заключались теперь в Легате. Но основательны ли эти надежды? Нет, горестно ответил он сам себе.

Когда молодой человек завершил круг и вернулся в галерею, его окликнул Кордт.

– Добрый вечер, Хартманн! – Он встал, держа стопку бумаг. – Мне не обойтись без ваших талантов. Не возражаете?

Кордт кивком указал на тихий угол, где стоял пустой стол. Когда они уселись, он продолжил тихо:

– Ну как дела? Вам удалось установить контакт с вашим приятелем?

– Да.

– И?

– Он обещал переговорить с Чемберленом.

– Тогда ему лучше поторопиться. Мы уже почти закончили.

У Хартманна упало сердце.

– Как такое возможно? Мне казалось, конференция была распланирована по меньшей мере еще на день!

– Была. Но должен заметить, что в лице достопочтенного Невилла Чемберлена фюрер наконец-то встретил переговорщика еще более упрямого, чем он сам. Этот пожилой джентльмен увлек Гитлера в такую трясину мелких деталей, что ему стало невмоготу. Поэтому все неурегулированные пункты будут разрешены после конференции силами международной комиссии из представителей четырех держав. Таким образом, все стороны заявляют о своей победе.

Хартманн выругался и опустил голову.

– Выше нос, дружище! – Кордт похлопал его по колену. – У меня на душе так же скверно, как у вас. Но мы перестроимся и в один прекрасный день попробуем снова. А пока советую принять менее похоронный вид. Гений фюрера вот-вот приведет три миллиона наших собратьев-соотечественников под сень рейха, не сделав ни единого выстрела. Ваша вытянутая физиономия неуместна и не останется незамеченной.

Потом он заговорил громче и принял деловитый тон:

– У меня документы, которые требуется перевести с английского на немецкий. – Порывшись в стопке, Кордт выудил несколько листов и с сарказмом прочитал заголовок: – «Приложения и дополнительные декларации, касающиеся меньшинств и создания международной комиссии». Похоже, наши английские друзья принадлежат к единственной нации, способной поспорить с нами в крючкотворстве.

Легат осторожно снял трубку:

– Алло!

– Хью?

– Да.

– Это Алек Дангласс.

– Алек! – Легат с облегчением выдохнул. – Что случилось?

– Сдается, что мы вроде как заключили сделку.

– Боже правый. Как быстро!

– На время, пока документы будут готовить для подписания, Гитлер пригласил нас на какой-то жуткий тевтонский банкет, но ПМ счел, что это произведет нежелательное впечатление. Можете организовать для нас ужин в отеле? Мы собираемся выехать отсюда к девяти.

– Разумеется.

– Спасибо огромное.

Дангласс дал отбой.

Заключили сделку? Легат предполагал, что переговоры затянутся до конца недели. Он извлек часы. Двадцать минут девятого. Он вернулся за стол, стиснул голову ладонями и продолжил читать, но теперь уже быстрее, переворачивая страничку сразу, как только улавливал смысл сказанного.

В основание своей позиции фюрер приводил многочисленные аргументы. Начал он с анализа нарастающего продовольственного кризиса в Германии, признал неустойчивость ее экономики при перевооружении сегодняшними темпами и предупреждал об уязвимости Третьего рейха перед международными торговыми санкциями и нарушением поставок извне.

Единственный выход, который может показаться недостижимым, лежит в расширении жизненного пространства…

Необходимое пространство не обязательно должно находиться в Европе… Вопрос не в присоединении дополнительного населения, но в увеличении площадей для сельского хозяйства…

Проблема Германии может быть разрешена только силовым путем… Пока фюрер жив, его неуклонной целью будет расширение недостаточного жизненного пространства для Германии самое позднее к 1943–1945 гг.

Легат вернулся на первую страницу. Пятое ноября 1937 года. Меньше одиннадцати месяцев назад.

Включение Австрии и Чехословакии в состав Германии создаст с военно-политической точки зрения серьезные преимущества, поскольку означает более короткие и удобные границы, высвобождает войска для других задач, а в перспективе позволяет сформировать новые соединения – порядка двенадцати дивизий, исходя из расчета одной дивизии на каждый миллион жителей.

Во второй части меморандума излагалась последующая дискуссия. Между строк ясно угадывалось, что оба армейских начальника, Бломберг и Фрич, а также министр иностранных дел Нейрат выражают тревогу по поводу осуществимости стратегии Гитлера: французская армия слишком сильная, оборонительные сооружения на чешской границе слишком мощные, моторизованные дивизии Германии слишком слабые…

Все трое, как отметил Легат, вскоре были смещены с постов и заменены Кейтелем, Браухичем и Риббентропом соответственно.

Хью отодвинул стул. Хартманн прав: прежде чем поставить подпись под соглашением, премьер-министр непременно должен ознакомиться с этим документом.

Он запихнул меморандум обратно в конверт.

– Не окажете мне услугу? – обратился Хью к Джоан, заглянув в угловой офис. – ПМ и другие вернутся примерно через полчаса. Не могли бы вы проследить, чтобы отель организовал что-то вроде ужина для всех?

– Отлично, постараюсь. Что-то еще?

– Да. Вас не затруднит позвонить сэру Александру Кадогану в Министерство иностранных дел? Просто передайте ему, что оно у меня.

– Что у вас?

– Больше ничего говорить не надо. Он поймет.

– Куда вы сейчас направляетесь?

– Возвращаюсь ненадолго на конференцию, – ответил молодой человек, отпирая одну из красных шкатулок. – Есть один документ, который я хотел бы показать премьеру.

По коридору он наполовину шел, наполовину бежал. Не дожидаясь лифта, помчался вниз по лестнице, проскочил через вестибюль и вынырнул в прохладу мюнхенского вечера.

Хартманн переводил с английского на немецкий «Дополнительную декларацию»: «…все вопросы, вытекающие из передачи территорий, будут рассматриваться как подпадающие под юрисдикцию международной комиссии» – когда, подняв взгляд, увидел вдруг Легата. Решительным шагом тот направлялся к комнате британской делегации. При нем была небольшая красная папка.

В комнате обнаружился один-единственный человек – Дангласс. Сэр Алек в изумлении уставился на Легата:

– Я думал, вы вернулись в отель?

– Кое-что случилось. Мне нужно перемолвиться парой слов с ПМ.

– Ну, можете попробовать, но он все еще с другими лидерами.

– Где они?

Дангласс слегка вскинул брови – это у него означало проявление сильных эмоций – и указал на дверь в конце коридора. Она напоминала лаз в муравейник: люди суетились вокруг нее, входили и выходили.

– Спасибо.

Легат вошел. Никто его не остановил.

Четверо присутствующих глав правительств договариваются, что международная комиссия, означенная в подписанном ими сегодня соглашении, будет состоять из статс-секретаря Министерства иностранных дел Германии, английского, французского и итальянского послов, аккредитованных в Берлине, а также представителя, назначенного правительством Чехословакии.

Продолжая водить пером по бумаге, Хартманн краем глаза следил за тем, как Легат входит в кабинет Гитлера.

В просторном – футов пятьдесят в длину, вероятно, – зале было полно народа и висела духота. Высокие окна были закрыты, ощущался кисловатый запах мужского пота. Премьер-министр сидел на диване у камина и беседовал с Муссолини. В углу у окна Легат заметил Уилсона и сэра Невила Хендерсона. В дальнем конце помещения, у гигантского глобуса, расположился Гитлер. Скрестив на груди руки и с выражением невыносимой скуки на лице он опирался на край стола и слушал Риббентропа. После первой их встречи Чемберлен описал фюрера кабинету как «самую обычную дворняжку из всех, каких ему доводилось видеть». Секретарь кабинета вымарал эту фразу в протоколе, заменив на «в его чертах не было ничего необычного». Тогда Легату замечание премьера показалось снобистским, но теперь он понял, что имел в виду Чемберлен. Почти удивительно, насколько непримечательным выглядел диктатор – даже еще больше, чем шесть лет назад, когда Хью мельком видел его на улице. Он напоминал квартиранта, всегда старающегося держаться в сторонке, или ночного сторожа, исчезающего поутру с окончанием смены. Молодому человеку потребовалось усилие, чтобы отвести взгляд.

А сделав это, он понял, что совещание закончилось. Люди направлялись к двери, Чемберлен уже встал.

Хью поспешил перехватить его.

– Извините, премьер-министр.

– Что? – повернулся тот.

– Не могу ли я побеспокоить вас на минутку?

Чемберлен посмотрел на него, потом на красную шкатулку.

– Нет, – бросил он раздраженно. – Не сейчас.

Премьер-министр вышел из кабинета. Почти в ту же секунду кто-то подошел к Легату сзади и взял за локоть.

– Хью? – Его уха коснулись голос и теплое дыхание Уилсона. – Какого черта вы тут делаете?

Прочие делегаты продолжали выходить, огибая их на пути к двери.

– Прошу прощения, сэр. Лорд Дангласс сказал, что дело идет к соглашению, и я пришел узнать, не требуется ли моя помощь. – Легат поднял шкатулку. – Перенести назад в отель бумаги и так далее.

– Неужели? – Во взгляде Уилсона сквозило сомнение. – Ну так вы напрасно били ноги. Дело сделано.

Хартманн наблюдал, как делегаты покидают кабинет – сначала Чемберлен, за ним Хендерсон, потом французские дипломаты: Роша, Клапье, Франсуа-Понсе… Леже отделился от общего потока и устремился к Даладье, который так и сидел в углу за своим пивом. Французский премьер-министр медленно поднялся. Потом вышли Легат и Уилсон, который держал молодого коллегу за локоть, как сыщик в штатском, совершивший арест. Эти двое прошли буквально в нескольких шагах от него. Легат лишь бросил на Хартманна короткий взгляд. Через пару минут появились Гитлер и Муссолини, далее – Чиано и Риббентроп. Их путь лежал к банкетному залу.

Хартманн силился расшифровать значение маленькой пантомимы, свидетелем которой только что стал: Легат явно прочел меморандум, принес его в «Фюрербау» и попытался переговорить с Чемберленом, но опоздал. Это казалось единственным логичным объяснением.

Пришел адъютант и забрал переводы. Затем на Пауля обрушился Кордт, ожесточенными жестами давая понять, что надо подниматься.

– Идемте, Хартманн! Вставайте скорее и поправьте галстук. Мы приглашены на ужин к фюреру.

– Правда, Кордт? Какой ужас. Не в моих правилах ужинать с едва знакомыми людьми.

– Выбирать не приходится. Приказ Вайцзеккера. Поскольку англичане и французы не желают садиться за стол с фюрером, для численности собирают нас. – Он протянул руку. – Идемте.

Хартманн неохотно поднялся, и они вместе зашагали по второму этажу к противоположной стороне здания.

– Англичане и французы вернутся сегодня вечером? – спросил Пауль.

– Да, после ужина. Чтобы подписать соглашение.

Выходит, не все еще пропало, думал Хартманн, хотя шансы на срыв переговоров были настолько малы, что он презирал себя за попытку за них уцепиться. И все же, входя в зал, ухитрился придать лицу более или менее нейтральное выражение.

Гитлер восседал в центре огромного стола, спиной к окнам. По бокам от него располагались Муссолини и Чиано, напротив сидели Вайцзеккер и Риббентроп. Гостям подавали вино, перед фюрером стояла бутылка минеральной воды. Пересекая длинный, отделанный панелями салон, Хартманн отмечал знакомые лица: Геринг, Гиммлер, Гесс, Кейтель, Аттолико. Всего шестнадцать человек. Никаких признаков присутствия Зауэра.

Гостей насчитывалось слишком мало для такой большой комнаты, атмосфера была натянутая. Официанты убрали приборы по краям стола. Хартманн занял место на противоположной от Гитлера стороне, дальше от него насколько возможно и поближе к итальянцу Анфузо, главе кабинета Министерства иностранных дел в Риме. Но даже так до фюрера было слишком близко, чтобы прекрасно видеть, как тот мрачно грызет хлеб и почти не делает попыток поддержать разговор. Судя по всему, его обидел пренебрежительный отказ англичан и французов. Уныние оказалось заразительным. Даже Геринг молчал. Только когда подали хлебный суп, фюрер немного просветлел. Он отхлебнул супу, потом промокнул усы салфеткой.

– Дуче, – начал он. – Вы согласны, что вырождение народа можно прочитать по лицам его вождей?

Эта ремарка по форме представляла собой вопрос и в теории была адресована Муссолини, но высказана достаточно громко, чтобы ее слышал весь стол, а тон не предполагал ответа. Все остальные разговоры смолкли. Фюрер сделал еще глоточек супа.

– Даладье я до определенной степени исключаю из этого правила. Французы без сомнения вырожденцы – Леже родом с Мартиники и явно имеет негроидных предков, но внешность Даладье выдает твердый характер. Это старый солдат, как и мы с вами, дуче. Даладье… Да, с ним вполне можно поладить. Он видит вещи такими, какие они есть, и приходит к правильным умозаключениям.

– Он просто потягивает пиво и предоставляет советникам вести дела, – сказал Муссолини.

Гитлер словно не слышал его.

– Зато Чемберлен! – Фюрер произнес это имя с сарказмом, подчеркивая гласные так, что слово прозвучало как ругательное. – Этот Чемберлен торгуется за каждую деревушку и каждый пустяк, как продавец на рынке! Знаете, господа, он затребовал гарантий, что выселяемым из Судетской области чешским фермерам разрешат взять с собой коров и свиней! Способны вы представить себе такую буржуазную мелочность, пронизывающую столь незначительные детали? Потребовать возмещения за каждое государственное здание!

– Мне понравилась реплика Франсуа-Понсе: «Что? Даже за общественные туалеты?» – вмешался Муссолини.

За столом грянул смех.

Но Гитлер не позволил сбить себя с мысли.

– Чемберлен! Да с чехами было проще, чем с ним! Ну что ему терять в Богемии? Какое ему до нее дело? Он спросил у меня, нравится ли мне рыбачить в выходные. У меня не бывает выходных! Да и рыбалку я ненавижу!

Снова смех.

– Знаете, как называют его в Париже? – спросил Чиано. – J’aimeBerlin![31]

Гитлер нахмурился: ему определенно не нравилось, когда его перебивают. Муссолини с укором поглядел на зятя. Улыбка застыла на пухлых губах Чиано.

– Время показать Англии, что у нее нет права изображать из себя гувернантку по отношению к Европе, – продолжил фюрер. – Если она не перестанет вмешиваться, рано или поздно войны не избежать. И эту войну нам, дуче, следует вести, пока мы еще молоды, поскольку она будет чудовищным испытанием на прочность для наших двух стран, и во главе их должны стоять люди в цвете лет, а не безмозглые вырожденцы, старые бабы или негры!

Послышались одобрительные крики и стук по столу. Хартманн глянул на сидящего напротив Кордта, но тот внимательно изучал свою тарелку с супом. Внезапно он понял, что больше не выдержит. Пока официанты убирали первую смену блюд, Пауль положил салфетку и отодвинул стул. Он надеялся ускользнуть незамеченным, но едва начал подниматься, как Гитлер глянул вдоль стола и увидел его. На лице фюрера отобразилась озадаченность. Как может кто-то пытаться уйти, когда он говорит?

Хартманн застыл в полусогнутом положении.

– Простите, мой фюрер. Требуется моя помощь в переводе соглашения.

– Одну минуту. – Указательный палец вождя поднялся.

Гитлер откинулся на спинку стула и подозвал облаченного в белый мундир адъютанта-эсэсовца, который проворно подскочил. Хартманн медленно распрямился, чувствуя, что все взоры обращены на него. Муссолини, Геринг, Гиммлер – всех явно забавляла переделка, в какую угодил молодой дипломат. Только Кордт застыл от ужаса. Адъютант двинулся вокруг стола к Паулю.

Шел он, казалось, целую вечность, хотя на деле это заняло всего несколько секунд. Приблизившись, эсэсовец передал Хартманну его часы.

Выходя из комнаты, Пауль слышал за спиной знакомый шершавый голос:

– Я никогда не забываю личных одолжений. Ради Германии я готов совершить подлость тысячу раз. Ради личной выгоды – никогда.

9

Уилсон отправил Легата с первой же машиной, чтобы проверить, все ли готово к ужину премьер-министра. Хью переговорил с администратором, заверившим его, что на первом этаже отведена отдельная комната. Теперь он стоял у входа в «Регина-паласт» и ждал возвращения делегации. Легат чувствовал, что совершил ужасную оплошность. Уилсон дал это понять очень вежливо, и это было хуже всего. Не составляло труда представить развитие событий по возвращении в Лондон: разговор накоротке между Клеверли и Кадоганом, вызов без шума в кабинет главного личного секретаря, перевод на более спокойную работу, в какую-нибудь дипмиссию, вероятно. Но при этом его не покидала уверенность в том, что надо делать. Чемберлен обязан узнать о существовании меморандума до того, как поставит подпись под соглашением.

Кортеж из «мерседесов» – лимузинов с рокотом выкатился на Максимилианплац, приветствуемый еще более громкими криками толпы, нежели прежде. Если ничто иное, так численность и возбуждение собравшихся росли с ожиданием новостей о договоре. Когда премьер-министр в сопровождении Дангласса прошел через вращающуюся дверь, в вестибюле его встретили аплодисментами постояльцы отеля. Многие были в вечерних туалетах. Струнный квартет грянул: «Потому что он такой славный парень». Чемберлен кивал направо и налево и улыбался, но, едва оказавшись в уединении столовой, рухнул в большое позолоченное кресло во главе центрального стола и хриплым голосом потребовал виски с содовой.

Легат поставил красную шкатулку и направился к батарее бутылок на одном из боковых столов. Стены были отделаны зеркальными панелями, в версальском стиле, с электрическими светильниками в виде свечей на стенах. Наливая в стакан содовую, Хью наблюдал краем глаза за сидящим под люстрой Чемберленом. Подбородок премьер-министра медленно клонился к груди.

Дангласс приложил палец к губам. В комнату тихо вошли остальные: Уилсон, Стрэнг, Эштон-Гуоткин, Хендерсон, Киркпатрик. В гостиницу не вернулся только Малкин – он остался наблюдать за подготовкой окончательного текста соглашения. Дипломаты на цыпочках, переговариваясь только шепотом, обогнули премьер-министра. Детектив из Скотленд-Ярда прикрыл за собой дверь и занял пост снаружи. Уилсон подошел к Легату и кивнул на Чемберлена.

– Ему уже семьдесят, он пятнадцать часов не спал, пролетел шестьсот миль и перенес два раунда переговоров с Адольфом Гитлером. Думаю, у него есть право устать, не так ли? – тихо сказал сэр Хорас с оттенком заботы в голосе.

Он взял стакан виски с содовой и аккуратно поставил перед премьер-министром. Чемберлен открыл глаза, удивленно огляделся, потом выпрямился в кресле.

– Благодарю, Хорас. – Он взял стакан. – Да, задачка была еще та, вынужден признать.

– Но она разрешена, и мне думается, никто не справился бы лучше.

– Критики ваших действий изведут море чернил, премьер-министр, – сказал Хендерсон. – Но сегодня миллионы матерей будут благословлять ваше имя за избавление их сыновей от ужасов войны.

– Целиком согласен, – спокойно добавил Дангласс.

– Вы очень добры. – Чемберлен допил виски с содовой и передал стакан, чтобы налили еще.

Жизнь возвращалась к нему на глазах, как к увядшему цветку, орошенному из лейки. На впалых серых щеках выступил румянец. Легат смешал ему новую порцию напитка, затем вышел проверить, как там с ужином. Снаружи слонялись некоторые из постояльцев. Они вытягивали шею, старясь за спиной у Легата разглядеть Чемберлена. Вестибюль пересекала вереница официантов, держа над головой накрытые серебряными крышками блюда, словно боевые трофеи.

На ужин подали суп с лисичками, затем телятину и лапшу. Поначалу разговор шел вяло из-за присутствия официантов, потом Уилсон велел Легату перевести им просьбу удалиться. Но как только дверь закрылась, премьер-министр стал расспрашивать, нет ли известий из Лондона.

– Простите, сэр, – перебил его Киркпатрик, указывая на потолок. – Прежде чем вы продолжите, благоразумно будет исходить из предположения, что каждое наше слово прослушивается.

– Мне на это наплевать. Я не собираюсь говорить за спиной у Гитлера ничего такого, чего не высказал бы ему в лицо. – Чемберлен отложил нож и вилку. – Кто-нибудь связывался с Эдвардом или Кадоганом?

– Я разговаривал с министром иностранных дел, – доложил Хендерсон. – Он в высшей степени обрадован новостями.

– Что нам требуется, если позволите высказать мое мнение, – заявил Уилсон, – так это полный, по пунктам, перечень всех уступок, которые вы выжали у немцев, по сравнению с их требованиями до Мюнхена. Это очень поможет заткнуть рот критикам по возвращении в Лондон.

– Так, значит, были уступки? – с оттенком скепсиса осведомился Стрэнг.

– О да, и весомые. Поэтапная оккупация с десятого октября, а не вторжение первого. Организованная эвакуация чешского меньшинства под международным наблюдением. Механизм урегулирования возможных спорных вопросов.

– Едва ли чехи разделят это мнение.

– Чехи… – пробормотал Чемберлен, закурив сигару и откинувшись в кресле. – Мы совсем забыли про чехов. – Он повернулся к Легату. – Где они сейчас?

– Насколько мне известно, все еще в своем номере, премьер-министр.

– Вот видите. И зачем Гитлеру так с ними обращаться? Это очень невежливо. И совершенно лишено смысла, как и вообще вся эта ситуация.

– Вы не дали Гитлеру разбомбить их, премьер-министр, – сказал Хендерсон. – А именно это он и собирался сделать. Вот теперь и вымещает злость при помощи мелочных унижений. Чехам следует быть благодарными, что они сидят здесь, а не в бомбоубежище.

– Но вдруг после такого обращения они отвергнут соглашение? Тогда мы окажемся в крайне неудобном положении.

В комнате повисла тишина.

– Чехов предоставьте мне, – отрезал Уилсон. – Я разъясню им реальное положение дел. А вы тем временем ступайте и отдохните перед церемонией подписания – там, насколько понимаю, будут фотографы. Хью, вы не будете любезны привести чехов?

– Разумеется, сэр Хорас.

Легат отложил салфетку. К еде он даже не прикоснулся.

Закрыв за собой дверь банкетного зала, Хартманн остановился, чтобы надеть часы. Они показывали без двадцати десять. Из расположенного дальше по коридору офиса доносился стук пишущей машинки и звон телефона.

Снова воспользовавшись служебной лестницей, Пауль спустился на цокольный этаж. Свернул по коридору направо, мимо шумной кухни и дымного, душного кафетерия, как и в прошлый раз, полного солдат и водителей. Прошел мимо караулки во двор. Закурил сигарету. Машины, припаркованные бампер к бамперу, оставались практически без присмотра, ключи торчали в замках зажигания. Мелькнула мысль воспользоваться одним из автомобилей, но он откинул ее: пешком будет вернее. Низко плыли облака, задерживая накопившееся за день тепло. Небо подсвечивали прожектора, нацеленные на свастики на Кёнигсплац. Доносился шум толпы.

Хартманн направился к улице. Возникло неприятное ощущение, что за ним наблюдают или преследуют. Но, оглянувшись, он увидел только ряд блестящих черных лимузинов да возвышающуюся над ними громаду «Фюрербау». В высоких окнах здания горел свет. Благодаря мельтешащим официантам Пауль без труда вычислил банкетный зал, где Гитлер, без сомнения, продолжал распространяться о вырождении демократических режимов.

Легат внутренне приготовился к спору с гестаповцами, охранявшими чешскую делегацию. Но когда он на правильном немецком изложил, что британский премьер-министр желает осведомить представителей чешского правительства о ходе переговоров, то получил согласие, если только указанные господа не попытаются покинуть отель.

Хью постучал в дверь. Открыл Масарик, пражский чиновник из Министерства иностранных дел. На нем была рубашка с короткими рукавами, как и на его пожилом коллеге Мастны, чешском после в Берлине. Висел туман от табачного дыма, хотя окно было отворено настежь. На кровати стояла шахматная доска – партия была в разгаре. Мастны сидел на краю матраса, подогнув одну ногу под другую и подперев голову рукой, и обдумывал ход. На столе виднелись остатки ужина. Масарик перехватил взгляд Легата, направленный на еду.

– Да-да, – язвительно произнес он. – Можете сообщить в Красный Крест, что в этой тюрьме кормят.

– Сэр Хорас Уилсон хочет поговорить с вами.

– Всего лишь Уилсон? А как же премьер-министр?

– Боюсь, он слишком занят.

Масарик сказал что-то Мастны по-чешски. Тот пожал плечами и бросил короткую фразу в ответ. Они начали надевать пиджаки.

– Хотя бы разомнемся, – заметил Мастны. – Мы тут уже добрых пять часов просидели.

– Мне жаль, что все так получилось, – сказал Хью. – Премьер-министр делает все возможное.

Он повел их по коридору. Гестаповцы шли по пятам. В его планы входило пройти вглубь отеля и спуститься по задней лестнице, чтобы не наткнуться невзначай на премьер-министра. В глубине гостиница выглядела победнее. Чехи, чувствительные к любой новой обиде, сразу это подметили.

– Нас решили проводить через вход для прислуги, Войтех, – со смехом заявил Масарик.

Хью сжался. Он был рад, что сзади им не видно его лица. Эта история угнетала его все сильнее. В теории позиция англичан была безупречной. Но одно дело – рисовать линии на карте, сидя на Даунинг-стрит, и совсем другое – приехать в Германию и делать это перед причастными лицами. Ему вспомнился лежащий в красной шкатулке премьера меморандум: «Включение Австрии и Чехословакии в состав Германии создаст с военно-политической точки зрения серьезные преимущества, поскольку означает более короткие и удобные границы, высвобождает войска для других задач…»

В отдельной столовой было почти пусто – лишь Уилсон, Эштон-Гуоткин и пара официантов, убирающих грязную посуду. Уилсон курил сигарету – прежде Легату не доводилось видеть его курящим. Когда Эштон-Гуоткин представил его чехам, сэр Хорас переложил сигарету в левую руку и стряхнул пепел на ковер.

– Быть может, присядем?

Официанты удалились. Эштон-Гуоткин передал Уилсону свернутую в трубку небольшую карту. Помощник премьера смахнул со скатерти крошки и расстелил карту. Легат стоял у него за спиной.

– Итак, джентльмены, это самое большее, что мы смогли для вас сделать.

Передаваемые Германии территории были помечены красным. Восточная часть Чехословакии оставалась практически нетронутой, зато в западной половине значительные приграничные области вокруг городов Эгер, Аусиг и Троппау вгрызались вглубь, словно вырванные зубами куски мяса. Область на юге, примыкающая к тому, что некогда было Австрией, была закрашена розовым. Как пояснил Уилсон, ее судьбу решит плебисцит.

Поначалу чехи были настолько обескуражены, что лишились дара речи. Наконец Масарик выдавил:

– Но это все то, чего и добивались немцы!

– Мы дали согласие передать только те районы, где большинство населения составляют немцы.

– Но вместе с ними к Германии переходят все наши приграничные укрепления – наша страна остается беззащитной.

– Боюсь, вам не стоило сооружать укрепления на территориях, которые, как вы знали, Германия обязательно будет оспаривать, едва только снова встанет на ноги.

Уилсон закурил новую сигарету. Легат заметил, что рука у него подрагивает. Этот разговор нелегко давался даже ему.

Мастны ткнул пальцем в карту:

– Вот здесь, в самом узком месте, ширина нашей территории составит всего сорок пять миль. Немцы смогут разрезать ее напополам за полдня.

– Я не в ответе за географические реалии, ваше превосходительство.

– Разумеется. Я это понимаю. Однако правительство Франции заверило нас, что, какое бы соглашение ни было выработано, наши границы окажутся обороноспособными. Что географические, экономические и политические реалии, равно как и национальные, будут приняты в расчет.

– Что могу я ответить? – Уилсон развел руками. – Гитлер придерживается взгляда, что это изначально была вина Чехословакии. Что ваша страна представляет собой экономическое и политическое объединение, но не национальное. Нация же для него – sine qua non[32]. На этой точке зрения он стоит незыблемо.

– Я убежден, что он поступился бы ею, если бы Англия и Франция заняли твердую позицию.

Уилсон улыбнулся и покачал головой:

– Вас не было в той комнате, господин Мастны. Поверьте, ему ненавистен сам факт, что приходится вести переговоры об этом.

– Какие же это переговоры? Это капитуляция.

– Не согласен. Это лучшая сделка, какой мы могли добиться. Девяносто процентов территории вашей страны остаются в неприкосновенности, и вторжения не произойдет. Я предлагаю вам довести эти условия до вашего правительства в Праге и советую принять их.

– А если мы откажемся? – спросил Масарик.

Уилсон вздохнул и повернулся к Эштон-Гуоткину:

– Фрэнк, может, вы озвучите это? У меня, наверное, не получится.

– Если вы откажетесь, – медленно начал Эштон-Гуоткин, – то вам придется улаживать свои проблемы с Германией исключительно один на один. Такова действительность. Быть может, французы изложат вам это более вежливо, но заверяем вас, что они разделяют нашу точку зрения. У них никакого интереса нет.

Чехи переглянулись. Похоже, им нечего было сказать. Наконец Мастны указал на карту:

– Мы можем взять ее?

– Конечно. – Уилсон аккуратно скатал карту и отдал им. – Хью, вы не окажете любезность проводить наших друзей в их номер и попросить для них разрешения воспользоваться телефоном?

Легат взял красную шкатулку премьера и открыл дверь. В коридоре ожидали двое гестаповцев. Хью отошел в сторону, пропуская чехов.

– Я позабочусь о том, чтобы, как только соглашение будет подписано, премьер-министр лично встретился с вами и все объяснил! – крикнул вслед Уилсон.

Легат его почти не услышал. На другом конце вестибюля, где у стола администратора росли в кадках пальмы, виднелась легко узнаваемая высокая фигура Пауля Хартманна.

Легату потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

– Очень важно, чтобы герр Масарик и доктор Мастны смогли дозвониться своему правительству в Праге как можно скорее, – обратился он к начальнику гестаповцев. – Уверен, я могу положиться на вас в этом деле.

Не дожидаясь ответа, он двинулся по фойе к Хартманну. Тот заметил его приближение. Но вместо того чтобы указать на какой-нибудь неприметный угол, где можно поговорить, как того ожидал Хью, пошел прямо ему навстречу.

– Ты прочитал это?

– Да.

– Переговорил с Чемберленом?

– Говори тише. Нет. Пока еще нет.

– Тогда я должен сделать это немедленно. Премьер ведь на четвертом этаже, да?

Он двинулся в сторону лестницы.

– Пауль, бога ради, не делай глупостей! – Легат кинулся за ним.

На нижней площадке он его догнал и ухватил за руку. Англичанин уступал немцу ростом и решимостью, но в этот миг отчаяние придало ему сил, позволив задержать Хартманна.

– Постой минуту. Нет смысла свалять дурака. – Он говорил спокойно и понимал, что на них смотрят. – Нам нужно все обсудить.

Пауль повернулся к нему:

– Не хочу терзаться угрызениями совести из-за своего бездействия.

– Я полностью тебя понимаю и чувствую то же самое. Я уже пытался поднять эту тему однажды и обещаю попробовать снова.

– Тогда давай сделаем это вместе.

– Нет.

– Почему?

Легат замялся.

– Вот видишь? – укорил его Хартманн. – У тебя нет ответа. – Потом наклонился к Хью. – Или ты боишься повредить своей карьере?

Он снова начал подниматься по лестнице. Мгновение помедлив, Легат последовал за ним. Укол оказался болезненным. Почему? Потому что в нем есть доля правды? Хью пытался сообразить, где находятся другие члены делегации. Уилсон и Эштон-Гуоткин все еще в столовой, хотя могут покинуть ее в любую минуту. Малкин на конференции. Остальные, скорее всего, в своих комнатах или в офисе – пытаются созвониться с Лондоном. Премьер-министр, видимо, отдыхает. Шанс есть.

– Хорошо, – сказал он. – Посмотрим, что я могу сделать.

Лицо Хартманна озарилось привычной широкой улыбкой. В Оксфорде кто-то сказал, что о такую улыбку можно греть руки.

– Ты славный парень, Хью.

Они поднялись по лестнице на четвертый этаж. На полпути по коридору на привычном посту, у двери апартаментов премьер-министра, дежурил детектив из Скотленд-Ярда. Легат уже сожалел о своем решении.

– Предупреждаю тебя: это старый, упрямый и уставший человек, наверняка на грани нервного срыва, – сказал он другу. – Если он согласится выслушать тебя, ради бога, не читай ему мораль. Просто излагай факты. Подожди здесь.

Молодой человек кивнул полицейскому и постучал в дверь. Он заметил, что от волнения сплетает ладони, и сунул их в карманы. Открыл врач премьер-министра, сэр Джозеф Хорнер из клиники «Юниверсити-колледж». В руках у него была черная резиновая груша с присоединенным к ней манометром. За его спиной Легат разглядел Чемберлена. Тот сидел без пиджака, с закатанным выше локтя правым рукавом рубашки.

– Извините, пожалуйста, премьер-министр. Я зайду позже.

– Нет, входите. Я просто проверял кровяное давление. Мы ведь закончили, доктор?

– Именно так, премьер-министр.

Хорнер убрал стетоскоп и прибор для измерения давления в сумочку. Легату не доводилось прежде видеть премьера без пиджака. Обнаженная рука была на удивление мускулистой. Чемберлен раскатал рукав и застегнул манжету.

– Итак, Хью?

Легат поместил на стол красную шкатулку и отпер ее. Выждал, пока Чемберлен надел пиджак, а доктор удалился с серьезным «спокойной ночи, премьер-министр».

– В наши руки попал документ, который кажется мне важным, – сказал он и достал меморандум.

Чемберлен удивленно посмотрел на молодого человека. Потом надел очки и пролистал страницы.

– Что это?

– Судя по всему, это протокол совещания Гитлера с командующими вооруженных сил в ноябре прошлого года, где фюрер решительно высказывается в пользу войны.

– И как он к нам попал?

– Один мой друг, немецкий дипломат, передал его мне сегодня вечером в строжайшей тайне.

– Вот как? Зачем ему это понадобилось?

– Думаю, ему лучше самому все объяснить. Он ждет за дверью.

– Как? Он здесь?! – Взгляд премьер-министра стал строгим. – Сэр Хорас или Стрэнг в курсе?

– Нет, сэр. Никто не знает.

– Не ожидал такого услышать. Подобные дела принято вести иначе. – Он нахмурился. – Есть у вас представление о субординации? Вы превышаете ваши полномочия, молодой человек.

– Я понимаю это, сэр. Но дело кажется мне важным. Мой друг рискует жизнью и просит увидеться с вами наедине.

– Мне совершенно не стоит ввязываться в это. Абсолютно недопустимая ситуация. – Чемберлен снял очки и уставился куда-то в пространство. Потом раздраженно притопнул пару раз. – Ну ладно. Зовите. Но только пять минут, не больше.

Легат подошел к двери, открыл ее и махнул Хартманну, ждавшему в конце коридора.

– Все в порядке, – сказал Хью детективу. – Я его знаю.

Потом отошел, давая Хартманну пройти.

– Пять минут, – шепнул он ему.

А закрыв дверь, обратился к Чемберлену:

– Премьер-министр, это Пауль фон Хартманн из Министерства иностранных дел Германии.

Чемберлен коротко пожал немцу руку, словно опасался, что долгое прикосновение может передать заразу.

– Добрый вечер. – он указал на стул. – Не теряйте времени.

Хартманн остался стоять.

– Я не буду садиться, премьер-министр, и не отниму у вас ни минуты лишнего времени. Спасибо, что согласились принять меня.

– Не уверен, что это мудрое решение для каждого из нас. Но давайте с этим покончим.

– Находящийся у вас в руках документ служит неопровержимым доказательством того, что, говоря об «отсутствии иных территориальных проблем в Европе», фюрер лжет. Наоборот, он планирует развязать войну ради завоевания жизненного пространства для немецкого народа. Эта война начнется самое позднее через пять лет. Поглощение Австрии и Чехословакии всего лишь первый шаг. Те, кто выразил сомнения, – главнокомандующие сухопутными войсками и министр иностранных дел – были заменены. Я доставил вам эти сведения из лучших побуждений и с большим риском для себя, потому что хочу побудить вас, пусть даже в эту последнюю минуту, не подписывать сегодня соглашение. Оно сделает позицию Гитлера в Германии недосягаемой. И напротив, если Англия и Франция проявят твердость, я уверен, что армия выступит против диктатора с целью предотвратить губительный конфликт.

Скрестив на груди руки, Чемберлен некоторое время смотрел на него.

– Молодой человек, я восхищаюсь вашей отвагой и вашей искренностью, но боюсь, вам следует усвоить несколько уроков по части политических реалий. Попросту немыслимо рассчитывать, что народы Британии и Франции возьмутся за оружие, чтобы лишить права на самоопределение этнических немцев, оказавшихся запертыми в границах другой страны и мечтающих ее покинуть. Об эту одну данность разбиваются все прочие построения. Что до того, чем мечтает Гитлер заняться в последующие пять лет, – ну, поживем – увидим. Подобные угрозы он бросает со времен выхода «Майн кампф». Моя стратегия проста: избегать войны в ближайшей перспективе, а затем постараться выстроить долговременный мир в грядущем. Выигрывать месяц за месяцем, день за днем, если понадобится. Худшее, что способен я совершить для будущего человечества, – это уйти сегодня с этой конференции.

Он сложил листы меморандума, затем продолжил:

– А теперь я советую вам забрать этот документ, являющийся собственностью вашего правительства, и вернуть его туда, откуда вы его взяли.

Чемберлен попытался вручить Хартманну бумаги, но тот отказался принять их. Он убрал руки за спину и тряхнул головой:

– Нет, премьер-министр. Сохраните их. Дайте изучить вашим экспертам. В них-то как раз и заключены политические реалии.

Чемберлен отпрянул:

– А вот это уже дерзость в вашей стороны.

– У меня нет намерения обидеть вас, но я пришел поговорить начистоту и делаю это. Я уверен, что содеянное сегодня будет расценено однажды как позор. Ну, насколько я понимаю, мои пять минут истекли.

К удивлению Легата, он улыбнулся. Но это была страшная улыбка, полная горечи и боли.

– Спасибо за уделенное время, премьер-министр. – Пауль поклонился. – Особых надежд я в любом случае не питал, Хью.

Он кивнул Легату, повернулся резко, как солдат на плацу, и вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Чемберлен несколько секунд глядел ему вслед, затем посмотрел на Легата.

– Избавьтесь от этого тотчас же. – Он сунул ему в руки меморандум.

Голос у него был холодный, жесткий, отчетливый – на грани ярости, еще более пугающей из-за того, что она находилась под строгим контролем.

– Я попросту не могу позволить себе отвлекаться на сказанное год назад на какой-то частной встрече. С прошлого ноября ситуация кардинальным образом переменилась.

– Да, премьер-министр.

– Мы больше не будем говорить об этом.

– Да, сэр.

Легат шагнул, чтобы забрать со стола красную шкатулку, но Чемберлен остановил его.

– Оставьте. Уходите. – Когда Хью подошел к двери, премьер-министр добавил: – Вынужден заметить, что я в высшей степени разочаровался в вас.

Эти ледяные слова прозвучали как вердикт о смертной казни. Легат тихо вышел в коридор, теперь уже не являясь подающим большие надежды молодым служащим британского правительства.

10

Хартманн не сомневался, что с той самой секунды, как он покинул отель, за ним следили. Какое-то животное шестое чувство, какое-то покалывание в позвоночнике подсказывало, что хищник вышел на охоту. Но вокруг было слишком много народа, чтобы вычислить преследователя. Небольшой парк напротив гостиницы «Регина-паласт» бурлил людьми, празднующими Октоберфест. Ночь была достаточно теплой, чтобы женщины продолжали щеголять в платьях без рукава. Многие из мужчин были пьяны. На Каролиненплац у обелиска образовался импровизированный хор, а краснолицый человек с замшевым плюмажем на шляпе размахивал руками, изображая дирижера.

Пауль прибавил шагу. Идиоты, думал он. Они воображают, будто празднуют мир. И понятия не имеют, что приготовил для них их обожаемый фюрер. Когда на Бриеннерштрассе пара молодых женщин преградила ему путь и предложила составить им компанию, он без единого слова решительно отодвинул их. В спину ему полетели насмешки. Пауль понурил голову. Глупцы! И самый круглый дурак из всех – Чемберлен.

Хартманн остановился под облетевшим деревом, чтобы закурить сигарету, и неприметно проверил дорогу у себя за спиной. Он испытывал своего рода горькое удовлетворение: когда все было уже сказано и сделано, ему удалось-таки предупредить английского премьер-министра. Это было нечто! Перед глазами у него до сих пор стояла физиономия этого провинциала, вытянувшаяся, когда он отказался взять назад меморандум. Бедняга Хью, стоявший рядом, выглядел раздавленным. Неужели он разрушил карьеру друга? Очень плохо. Но ничего не поделаешь. И все-таки его не покидало чувство вины.

Пауль снова бросил взгляд через плечо. К нему приближалась некая фигура. На незнакомце был перехваченный поясом коричневый плащ, неуместный в такую жару. Когда он проходил мимо, Пауль разглядел изрытое оспинами лицо. Гестаповец. Им присущ особый запах. И еще они как крысы – стоит появиться одной, как сразу набежит стая. Он выждал, когда человек достигнет края Кёнигсплац и скроется из виду за одним из Храмов почета, после чего бросил окурок и направился к «Фюрербау».

Тут толпа была гораздо гуще – несколько тысяч человек самое меньшее, – но намного трезвее, как и приличествовало людям, находящимся вблизи вместилища души рейха. Хартманн взбежал по устланным красным ковром ступеням и вошел в фойе. Как и утром, там было полно нацистских шишек. Эхо пронзительных голосов отражалось от мраморных стен. Он вглядывался в свиные рыла первых соратников Гитлера и несколько более интеллигентные лица примкнувших к партии после 1933 года и наконец обнаружил рябую физиономию своего преследователя. Но едва направился к нему, как гестаповец скрылся в гардеробной. Абсолютная нелепость ситуации взбесила Пауля, как ничто другое. Он переместился к подножию лестницы и стал ждать. И верно, не прошло и пары минут, как облаченная в черное фигура Зауэра миновала дверь. Хартманн преградил ему дорогу:

– Вечер добрый, герр штурмбаннфюрер.

– Хартманн. – Зауэр едва заметно кивнул.

– Я весь день по вам скучал.

– Неужели?

– Знаете, меня не покидает какое-то странное ощущение, которое вы, быть может, способны развеять. Мне кажется, будто за мной следят.

На миг Зауэр растерялся. Затем его лицо исказилось яростью.

– А вы крепкий орешек, Хартманн!

– Вот как? А вы?

– Ладно. Раз уж на то пошло, я наблюдаю за вашими действиями.

– Не очень-то это по-товарищески.

– У меня есть все основания. И в итоге мне известно все про вас и вашего английского приятеля.

– Насколько понимаю, вы имеете в виду герра Легата.

– Легата? Да, Легата!

– Мы вместе учились в Оксфорде, – спокойно заявил Хартманн.

– Знаю. С тридцатого по тридцать второй год. Я переговорил с отделом кадров Министерства иностранных дел. А также связался с нашим посольством в Лондоне, где подтвердили, что вы с Легатом на самом деле учились в одном колледже.

– Если бы вы спросили у меня, то сберегли бы уйму времени. Эти факты ничего не значат.

– Будь это все, я бы согласился. Но еще я обнаружил, что герр Легат не состоял в первоначальном списке английской делегации, переданной по телеграфу в Берлин вчера вечером. Его имя внесли в него только утром. Приехать должен был его коллега, некий герр Сайерс.

Хартманн старался не выказать тревоги.

– Не вижу в этом факте ничего особенно важного.

– Ваше поведение на станции Куфштайн: вы звонили в Берлин, чтобы узнать, кто приедет из Лондона. Уже тогда мне это показалось подозрительным. Какое вам до этого дело? Да и вообще, каким образом вы оказались в поезде фюрера? Теперь я уверен: это вы потребовали приезда Легата в Мюнхен и хотели убедиться, что он летит в самолете Чемберлена.

– Вы переоцениваете мое влияние, герр штурмбаннфюрер.

– Я не утверждаю, что вы лично это организовали, – некие члены вашей группы похлопотали за вас. О, не делайте такой удивленный вид: нам известно, что происходит. Мы не такие дураки, как вы думаете.

– Надеюсь, что так.

– А теперь было замечено, что вы покинули «Фюрербау» через служебный вход с целью посетить отель, где размещается английская делегация. В вестибюле означенного отеля я собственными глазами наблюдал, как вы разговаривали с герром Легатом, а затем вместе с ним поднялись наверх. От всего этого так и несет изменой.

– Двое старых друзей встречаются после долгой разлуки. Они пользуются перерывом в служебных делах, чтобы возобновить знакомство. Где же тут измена? Вы сами себе усложняете жизнь, герр штурмбаннфюрер.

– Англичане питают наследственную ненависть к рейху. Несогласованные контакты между чиновниками в высшей степени подозрительны.

– Я делал всего лишь то, чем фюрер занимался весь этот вечер с Чемберленом, – искал точки соприкосновения.

На миг Паулю показалось, что Зауэр ударит его.

– Поглядим, не слетит ли с вас бравада, когда я изложу дело министру иностранных дел, – прошипел он.

– Хартманн! – крик перекрыл гомон в фойе. Оба они обернулись посмотреть, откуда он исходит. – Хартманн!

Пауль поднял взгляд. Перегнувшись через балюстраду, наверху стоял Шмидт и махал ему.

– Извините, штурмбаннфюрер. Буду ждать новостей от вас и от министра.

– И дождетесь, не сомневайтесь.

Хартманн пошел по ступенькам. Ноги были как ватные. Он положил руку на холодный мрамор перил, радуясь опоре. Он вел себя глупо. Бывший торговец автомобилями из Эссена выказал себя упорным и даже неглупым противником. Ему наверняка по силам собрать массу косвенных свидетельств против него: неосторожные разговоры, встречи, за которыми могли наблюдать. А его связь с фрау Винтер – многие ли на Вильгельмштрассе догадываются о ней? Пауль задавал себе вопрос, насколько твердо поведет себя на допросе. Как знать?

Шмидт поджидал его на втором этаже. Вид у него был помятый. Усилия по переводу с четырех разных языков, да и просто необходимость постоянно говорить достаточно громко, чтобы перевод слышали, явно измотали его.

– Я вас уже обыскался, – раздраженно бросил толстяк. – Где вас носит?

– Англичане подняли вопрос насчет одного перевода. Я ходил в их гостиницу, чтобы напрямую все прояснить.

Очередная ложь, которая может обернуться против него. Но пока она вроде как удовлетворила Шмидта.

– Хорошо. – Тот кивнул. – Текст соглашения еще печатают. Когда делегации вернутся для подписания, будьте под рукой, чтобы помочь с переводом.

– Разумеется.

– И еще. Завтра поутру первым делом вам следует подготовить обзор английской прессы для фюрера. Телеграммы будут собраны в офисе. Постарайтесь поспать, если получится. Для вас выделен номер в гостинице «Фир яресцайтен».

У Хартманна не получилось скрыть тревогу.

– Теперь, когда мы больше не в поезде, разве не департамент прессы должен делать обзор?

– Как правило, да. Вам следует чувствовать себя польщенным – фюрер лично приказал поручить это вам. Похоже, вы произвели на него впечатление. Он называет вас «молодой человек с часами».

В вестибюле «Регина-паласт» сопровождающие премьер-министра выстроились в очередь на проход через вращающуюся дверь. Чемберлен уже стоял на мостовой – Легат слышал, как толпа в парке приветствует его.

– Что-то давно я вас не видел, – сказал Стрэнг. – Начал уже думать, что вы решили отсидеться у себя в номере.

– Нет, сэр. Прошу меня извинить.

– Да я вас и не виню. Я бы и сам охотно пропустил это мероприятие.

Они вышли в суматоху ночи: рокочущие моторы больших «мерседесов», дверцы, хлопающие по всей длине кортежа, голоса, белые вспышки, красные стоп-сигналы, желтые фары. Где-то в темноте раздался свисток.

Больше часа Легат ожидал, когда обрушится удар. Он сидел в угловом офисе и диктовал клерку в Министерстве иностранных дел последние поправки к соглашению, а сам ловил доносящиеся из коридора звуки. Сейчас его вызовут, зададут трепку, уволят. Ничего. Уилсон сейчас усаживал премьер-министра на заднее сиденье первой из машин. Покончив с этим делом, он обернулся. Заметил Легата. Ну вот, начинается! Хью подобрался, но Уилсон только одарил его улыбкой.

– Привет, Хью! Станем свидетелями того, как творится история?

– Да, сэр Хорас. Если можно, разумеется.

– Конечно можно.

Легат смотрел, как Уилсон торопливо обходит машину. Проявленное им дружелюбие сбивало с толку.

– Ну же, Хью! Живее! – окликнул его Стрэнг. – Поедемте вместе?

Они уселись в третий по счету «мерседес». В автомобиле перед ними разместились Хендерсон и Киркпатрик, в замыкающей – Эштон-Гуоткин и Дангласс. Когда кортеж тронулся и с тихим шорохом шин обогнул угол, Легат заметил, что Стрэнг не наклонился вместе с креном машины, но остался сидеть прямо и неподвижно. Хью ненавидел каждую секунду происходящего. Конвой на скорости промчался по Макс-Йозеф-штрассе и через Каролиненплац. Встречный поток воздуха с силой обдувал лицо. Интересно, увидятся ли они с Хартманном в «Фюрербау»? Легат не осуждал его за неприятности, нажитые с премьер-министром. Разумеется, то была бесполезная попытка, но им выпало жить в эпоху, когда предпринимать напрасные попытки – это все, что остается. Пауль был прав той ночью, когда стоял на парапете моста Магдалены: «Наше поколение сумасшедшее»… Их судьбы были предначертаны с самого момента встречи.

Кортеж вырулил на Кёнигсплац. В темноте это место выглядело еще более языческим, исполинские символы, вечный огонь и подсвеченные белыми лучами здания посреди моря черного гранита наводили на мысль о храмовом комплексе какой-то погибшей цивилизации. Когда их со Стрэнгом лимузин подкатил к подъезду, премьер-министр уже вышел из «мерседеса» и одолел половину ведущих в «Фюрербау» ступенек. Он так торопился, что в этот раз не задержался поприветствовать огромную толпу, даже когда та стала скандировать его имя. Чемберлен скрылся за дверью, а люди все еще продолжали кричать.

– Как удивительно тепло его принимают во время каждого визита в Германию, – заметил Стрэнг. – В Годесберге было в точности то же самое. Я прихожу уже к мысли, что ему стоит выдвинуть свою кандидатуру на здешних выборах, и Гитлеру придется попрыгать, чтобы его обойти.

К машине подскочил эсэсовец и открыл дверь. Стрэнг слегка вздрогнул:

– Ну что же, вперед!

В фойе было много народа и много света. Адъютанты в белых мундирах разносили подносы с напитками. Стрэнг отправился искать Малкина. Предоставленный сам себе, Легат бродил по комнате со стаканом минералки в руке и искал Хартманна. Потом заметил, что к нему направляется Дангласс.

– Привет, Алек.

– Хью, тут парни из нашей прессы жалуются. Похоже, никого из корреспондентов английских газет не собираются пускать на церемонию подписания. Не могли бы вы как-нибудь решить этот вопрос?

– Попробую.

– Правда? Вы уж постарайтесь.

Он смешался с толпой. Легат отдал стакан официанту и пошел вверх по лестнице. Поднявшись до половины, обвел взглядом обнесенную балюстрадой галерею, гадая, к кому можно подойти с просьбой. Некая фигура в мундире офицера СС отделилась от общей массы и направилась вниз по ступенькам ему навстречу.

– Добрый вечер. Вы кажетесь растерянным. – Говорил человек по-немецки. Было что-то странное в его бледно-голубых глазах. Такие бывают у дохлой рыбы. – Не могу ли я вам помочь?

– Здравствуйте. Да, спасибо. Мне хотелось бы переговорить с кем-нибудь относительно допуска представителей прессы на церемонию подписания соглашения.

– О, разумеется. Пожалуйста, пойдемте со мной. – Офицер жестом предложил Легату подняться на второй этаж. – У нас есть чиновник из Министерства иностранных дел, который осуществляет большую часть работы по связям с английскими гостями.

Немец подвел его к оборудованной стульями зоне в передней части здания. Тут у одной из колонн стоял Пауль.

– Вам, быть может, знаком герр Хартманн? – осведомился эсэсовец. Легат сделал вид, что не слышал. – Герр Легат! – голос немца стал громче и сделался менее дружелюбным. – Я задал вам вопрос: вы знакомы с герром Хартманном?

– Мне кажется…

– Дорогой Хью, – вмешался Хартманн. – Я думаю, что штурмбаннфюрер Зауэр решил немного подшутить над вами. Ему прекрасно известно, что мы старые друзья и что я заходил навестить вас в отеле сегодня вечером. Он это знает, потому что его друзья из гестапо выследили меня там.

Легат кое-как изобразил улыбку:

– Ну вот вам и ответ. Мы знакомы много лет. А почему вы спрашиваете? Есть какая-то проблема?

– Вы в самый последний момент заменили в самолете герра Чемберлена своего коллегу. Это так?

– Так.

– Могу я поинтересоваться почему?

– Потому что я лучше знаю немецкий.

– Но ведь об этом наверняка было известно заранее?

– Все решилось в последнюю минуту.

– К тому же в вашем посольстве в Берлине наверняка есть люди, способные послужить переводчиками.

– Честное слово, Зауэр, – вступил Хартманн. – Я сомневаюсь, что у вас есть право подвергать перекрестному допросу человека, являющегося гостем нашей страны.

Штурмбаннфюрер и бровью не повел.

– А когда вы в последний раз встречались с герром Хартманном до этого дня?

– Шесть лет назад. Впрочем, это вас не касается.

– Хорошо. – Зауэр кивнул. Уверенность вдруг покинула его. – Ладно, я вас оставляю. Без сомнения, Хартманн сообщит вам все, что вы хотите услышать.

Щелкнув каблуками, эсэсовец слегка поклонился и ушел.

– Вот это была жуть, – промолвил Легат.

– А, не обращай на него внимания. У него навязчивая идея – уличить меня. Так будет копать, пока чего-нибудь не нароет, но сейчас у него ничего нет. Однако нам следует помнить, что за нами наблюдают, и вести себя соответственно. Так что ты хотел выяснить?

– Можно ли английской прессе командировать фотографа, чтобы тот заснял момент подписания? К кому мне надо обратиться?

– Не утруждайся. Все уже решено. Единственный фотоаппарат, который допустят в комнату, принадлежит личному фотографу фюрера Хоффману, ассистентку которого фройляйн Браун, по слухам, трахает наш не такой уж и целомудренный вождь. – Пауль положил руку Легату на плечо и продолжил тихо: – Прости, что мой сегодняшний поступок навлек на тебя неприятности.

– Выброси из головы. Я жалею лишь о том, что мы старались понапрасну. – Хью дотронулся до места, где во внутреннем кармане пиджака лежал свернутый втрое меморандум. – Что посоветуешь мне делать с…

– Сохрани. Спрячь в своей комнате. Увези с собой в Лондон и позаботься, чтобы он попал к более восприимчивым людям. – Хартманн слегка сжал его плечо, потом опустил руку. – Теперь ради нас обоих надо заканчивать разговор и расходиться. Боюсь, больше нам встречаться не стоит.

Протянулся еще час.

Вместе с другими Легат ждал в комнате английской делегации, где шла работа над окончательной редакцией документов. Разговаривали мало. Хью сидел в углу и, к собственному удивлению, вовсе не переживал из-за неизбежного краха карьеры. Без сомнения, роль обезболивающего играла усталость – по возвращении в Лондон все будет иначе. Но пока он держался бодро. Пытался представить, как скажет Памеле, что ее мечты стать хозяйкой посольства в Париже никогда не осуществятся. Не исключено, что ему вообще придется распрощаться с дипломатической службой. Тесть как-то предлагал подыскать для него теплое местечко где-нибудь в Сити, – быть может, стоит попробовать? Это избавит их от финансовых проблем, по крайней мере пока не начнется война.

Была уже половина первого, когда в дверь просунулась голова Дангласса.

– Соглашение вот-вот будет подписано. ПМ приглашает всех присутствовать при церемонии.

Легат предпочел бы отказаться, но выбора не было. Он тяжело поднялся с кресла и пошел вместе с коллегами по коридору к кабинету Гитлера. У дверей офиса собралась толпа актеров на вторых ролях: адъютанты, помощники, служащие, нацистские партийные чиновники. Они расступились, давая англичанам пройти. Тяжелые шторы зеленого бархата были задернуты, но окна за ними наверняка открыли, так как Хью отчетливо различал гомон скопившихся на улице людей. Он походил на негромкий шум моря, время от времени прерываемый всплесками криков или пения.

В кабинете было тесно. В дальнем конце вокруг стола собрались Гитлер, Геринг, Гиммлер, Гесс, Риббентроп, Муссолини и Чиано. Они изучали карту – не всерьез, как показалось Хью, а напоказ – для фотографа с портативной кинокамерой. Он поснимал их сбоку, потом зашел спереди. Чемберлен и Даладье тем временем наблюдали за происходящим от камина. Все взгляды были устремлены на Гитлера. Говорил только он, иногда указывая куда-то и делая резкий жест, словно смахивая что-то. Наконец он сложил руки, сделал шаг назад, и запись окончилась. Звукового оборудования, как заметил Легат, не было. Все это напоминало съемки какого-то причудливого немого фильма.

Он посмотрел на Чемберлена. Премьер-министр, похоже, ждал своего часа. Сопровождаемый Уилсоном, он выступил вперед и обратился к Гитлеру. Тот выслушал перевод и энергично кивнул несколько раз. «Ja, ja», – услышал Легат знакомый резкий голос. Обмен репликами продолжался около минуты. Премьер-министр вернулся к камину. Вид у него был довольный. На миг его взгляд остановился на Легате, но почти немедленно переместился на Муссолини, заговорившего с ним. Геринг враскачку прошелся по кабинету, потирая руки. Круглые, без оправы, очки Гиммлера блеснули в свете люстры, как две металлические заглушки.

Минуту или две спустя появилась небольшая процессия служащих, несущих различные документы – части соглашения. В хвосте этой группы находился Хартманн. Легат заметил, как старательно избегает Пауль смотреть на кого-либо. Карту скатали в трубку и убрали – ее место на столе заняли бумаги. Фотограф, коренастый человек лет пятидесяти с волнистыми седыми волосами – видимо, Хоффман, – жестами предлагал лидерам встать кучнее. Те неуклюже столпились, повернувшись спиной к камину. Чемберлен стоял слева. В своем костюме в полоску, с часами на цепочке и высоким воротником, он напоминал восковую статую из экспозиции, посвященной викторианской эпохе. Рядом с ним был мрачный Даладье, тоже в полосатом костюме, но ниже ростом и с выпирающим брюшком. Затем Гитлер – бесстрастный, одутловатый, с пустыми глазами и руками, сцепленными поверх живота. Замыкал строй Муссолини с недовольной миной на крупном, мясистом лице. Тишина стояла звенящая, все чувствовали себя здесь лишними, как гости на официальной свадьбе. Как только снимки были сделаны, группа распалась.

Риббентроп указал на стол. Гитлер подошел. Молодой адъютант-эсэсовец подал ему очки. Те вмиг изменили его лицо, придав ему вид вульгарно-педантичный. Фюрер впился глазами в документ. Адъютант протянул ручку. Гитлер окунул перо в чернильницу, глянул на кончик, нахмурился, распрямился и раздраженно ткнул пальцем. Чернильница была пуста. В кабинете началась томительная суета. Геринг потер руки и рассмеялся. Кто-то из чиновников вытащил свою авторучку и протянул Гитлеру. Тот снова склонился и тщательно прочитал соглашение, затем очень быстрым росчерком поставил подпись. Один адъютант промокнул чернила, второй забрал документ, третий положил перед Гитлером новую стопку бумаг. Фюрер чиркнул снова. Процедура повторилась еще раз. И повторялась в общей сложности двадцать раз, заняв несколько минут: по экземпляру основного соглашения для каждой из четырех держав, а также различные дополнения и приложения к нему – плод творчества самых образованных юристов Европы, которым удалось обойти спорные вопросы, отложив их на более поздний срок, и выработать документ менее чем за двенадцать часов.

Покончив с делом, Гитлер рассеянно бросил авторучку на стол и отвернулся. Следующим к столу подошел Чемберлен. Он тоже нацепил очки, которые, как и фюрер, стеснялся носить на публике, взял перо и стал внимательно читать текст, под которым должен был поставить подпись. Челюсть его слегка двигалась вперед-назад. Затем премьер-министр тщательно начертал свою фамилию. С улицы раздался взрыв ликования, как будто толпа знала, что происходит в эту секунду. Чемберлен был слишком сосредоточен, чтобы обращать внимание. Зато Гитлер поморщился и кивнул в сторону окна. Адъютант раздвинул шторы и закрыл раму.

Стоя в тени, в задних рядах, Хартманн смотрел на происходящее невидящим взором; его длинное лицо было бледным и землистым от усталости. Как у призрака, подумал Легат. Как у человека, который уже мертв.

1

Легат спал в своем номере в отеле «Регина-паласт».

Он лежал на спине полностью одетый и бесчувственный, с откинутой набок головой, как у выловленного из моря утопленника. В уборной горела лампочка, дверь была слегка приоткрыта, и спальню заливал бледный голубоватый свет. Однажды в коридоре послышались голоса – Хью узнал Стрэнга, затем Эштон-Гуоткина – и шаги. Но премьер-министр наконец удалился на покой, и постепенно все внешние звуки стихли. В комнате слышалось только размеренное дыхание Хью да по временам его приглушенный крик. Ему снилось, что он летает.

Он спал слишком крепко, чтобы услышать, как кто-то дергает ручку двери. Разбудил его стук. Сначала тихий, скорее похожий на царапанье ногтями по дереву, и, открыв глаза, Хью поначалу решил, что это кто-то из детей увидел во сне кошмар и просится к ним в постель.

Но потом увидел незнакомую комнату и вспомнил, где находится. Скосил глаза на светящиеся стрелки гостиничного будильника. Половина четвертого.

Шум раздался снова.

Он протянул руку и включил прикроватную лампу. На тумбочке лежал меморандум. Легат встал с кровати, открыл ящик тумбочки и сунул документ в гостиничный путеводитель по Мюнхену. Когда он подходил к двери, полы поскрипывали под ногами. Хью коснулся ручки, но в последнюю секунду инстинкт предостерег его не открывать сразу.

– Кто там?

– Пауль.

Немец маячил на пороге, нелепый в своей попытке держаться скрытно. Легат втащил его в комнату и быстро оглядел коридор. Никого. Детектив наверняка коротает ночь в гостиной номера премьер-министра. Хью закрыл дверь. Хартманн прошелся по спальне, собирая плащ Легата, шляпу, ботинки.

– Одевайся.

– Какого черта?

– Быстрее. Хочу тебе кое-что показать.

– Да ты спятил? В такой час!

– Другого времени у нас не будет.

Хью еще не совсем пробудился. Он потер лицо и покрутил головой в попытке стряхнуть остатки сна.

– И что ты хочешь мне показать?

– Если я тебе скажу, ты не пойдешь. – В решимости Хартманна читалась почти одержимость. Он протянул другу ботинки. – Пожалуйста!

– Пауль, это опасно.

– Ты это мне говоришь? – Хартманн издал короткий лающий смешок, потом бросил ботинки на кровать. – Буду ждать тебя с задней стороны отеля. Если не появишься через десять минут, я пойму, что ты не придешь.

Когда он ушел, Легат с минуту расхаживал по комнатке. Ситуация была столь нелепой, что он почти поверил, будто все это ему приснилось. Он сел на край матраса и взял ботинки. Заваливаясь спать, Хью от усталости просто стянул их и теперь обнаружил, что не может развязать узлы на шнурках, даже зубами. Ему пришлось встать и влезть в обувь, используя пальцы вместо обувного рожка. Его обуревала злоба. А еще, пришлось признаться самому себе, он был напуган.

Он взял шляпу, перекинул через руку плащ, потом вышел в коридор, запер за собой дверь и шмыгнул за угол, направляясь к задней лестничной площадке. Внизу воспользовался входом в турецкие бани. Ароматы пара и душистого масла навеяли на миг воспоминания о джентльменском клубе на Пэлл-Мэлл. Затем он прошел через стеклянную дверь и попал на улочку позади отеля.

Хартманн курил сигарету, облокотившись на кузов одного из черных «мерседесов» с открытым верхом, на каких они раскатывали весь этот день. Мотор ровно урчал. Завидев Легата, Пауль широко улыбнулся, бросил окурок в канаву и затоптал. Словно заправский шофер, открыл переднюю пассажирскую дверь.

Минуту спустя они ехали по широкому бульвару мимо магазинов и многоквартирных домов. Ветер по-прежнему был теплый. На капоте трепетал флажок со свастикой. Хартманн не разговаривал, сосредоточившись на дороге. В профиль его голова с высоким лбом и римским носом казалась величественной. Каждые несколько секунд он бросал взгляд на зеркала. Беспокойство друга передалось Легату.

– За нами кто-то едет?

– Вроде нет. Не мог бы ты посмотреть?

Легат извернулся на сиденье. Дорога была пустой. Взошла пузатая луна, и в ее свете улица напоминала канал, плоский и серебристый. Кое-где в окнах магазинов горел свет. Хью не имел представления, в каком направлении они едут. Он снова сел лицом к ветровому стеклу. Машина притормозила перед перекрестком. На углу стояла пара патрульных полицейских в похожих на ведра шлемах; они следили за приближающимся «мерседесом». Завидев правительственный флажок, взяли под козырек. Хартманн поглядел на друга и засмеялся над абсурдностью ситуации, обнажив крупные зубы, и Легату показалось на миг, что Пауль не совсем в здравом уме.

– Где ты раздобыл машину?

– Дал водителю сто марок за прокат. Сказал, что хочу подъехать к девушке.

Центр города остался позади, начались предместья и заводы. Среди темных полей мерцали огни топок и труб – алые, желтые, белые. Некоторое время посреди автобана тянулись железнодорожные пути. Дорога сузилась и теперь шла по открытой местности. Это напомнило Легату о поездках из Оксфорда в Вудсток и о пабе, где они любили посидеть. Как он назывался? «Черный принц». Десять минут спустя ему уже не удавалось подавлять беспокойство.

– Далеко еще? Мне уже пора возвращаться в отель. ПМ у нас жаворонок.

– Уже близко. Не волнуйся, к утру я верну тебя на место.

Они миновали какой-то баварский городишко, погруженный в глубокий сон, и въехали на окраину следующего. Он тоже казался совершенно обычным: наполовину деревянные, наполовину побеленные каменные стены, крутые кровли из красной черепицы, лавка мясника, гостиница, гараж. Затем Легат заметил указатель с названием места: «Дахау» – и понял, зачем его сюда привезли. И ощутил смутное разочарование. Так вот в чем дело?

Хартманн осторожно проехал по пустым улицам, и наконец они оказались на выезде из города. Он вырулил на обочину, выключил двигатель и погасил фары. Справа был лес. Концентрационный лагерь располагался слева, хорошо различимый в лунном свете: насколько хватало взора, уходила вдаль ограда из колючей проволоки со смотровыми вышками; за ней виднелись приземистые здания бараков. Лай сторожевых собак далеко разносился в тишине ночи. Прожектор, установленный на одной из башен, неутомимо рыскал по широкой площади. Именно этот простор пугал сильнее всего – город, заключенный в плен внутри города.

Хартманн внимательно смотрел на него.

– Насколько могу судить, тебе известно, где мы?

– Разумеется. В газетах об этом много пишут. В Лондоне регулярно проходят демонстрации в знак протеста против нацистских репрессий.

– Ты, конечно, в них не участвуешь?

– Тебе прекрасно известно, что я государственный служащий. Мы должны сохранять нейтралитет в политических вопросах.

– Ясное дело.

– Черт побери, Пауль, не будь таким наивным! – Именно очевидность выводов задевала его сильнее всего. – У Сталина лагеря куда больше, и с заключенными там обращаются еще хуже. Или ты намерен заодно втянуть нас в войну и с Советским Союзом?

– Я просто хочу указать на то, что некоторые из тех людей, которые перейдут в Германию по нынешнему соглашению, еще до конца года окажутся здесь.

– Да. И без сомнения, они оказались бы тут при любом исходе переговоров. Если, конечно, не погибли бы под бомбами.

– Не окажутся, если сместить Гитлера.

– Если! Всегда это «если»!

Их громкие голоса привлекли внимание. Охранник с эльзасской овчаркой на коротком поводке окликнул их из-за проволоки. Пытливый луч прожектора метнулся по площади, через забор и на дорогу. Подобрался к ним. Внезапно машина полыхнула ослепительными бликами.

Хартманн выругался. Он завел мотор и включил заднюю передачу. Оглянулся через плечо, одной рукой держа рулевое колесо. На скорости они сдавали назад, рыская по дороге, пока не достигли прилегающей улицы. Тут Пауль переключил «мерседес» на первую и завертел руль. Машина развернулась в облаке пыли и дыма горящей резины. Лимузин рванул так, что ускорение вдавило Легата в кресло. Оглянувшись, он увидел, что луч прожектора продолжает тупо рыскать по дороге.

– Дурацкая это была затея, – бросил Хью в сердцах. – Представь себе картину: английский дипломат арестован в таком месте! Вези меня обратно в Мюнхен. Немедленно.

Хартманн не ответил, продолжая смотреть вперед.

– Неужели ты тащил меня сюда только ради того, чтобы доказать что-то?

– Нет. Лагерь просто был по дороге.

– По дороге куда?

– К Лейне.

Значит, в итоге все-таки Лейна.

Ей так хотелось посмотреть на Гитлера. Не послушать: она считала себя коммунисткой и даже мысли такой не допускала. Просто увидеть во плоти эту наполовину зловещую, наполовину комичную фигуру задиры и мечтателя, партия которого всего четыре года назад пришла на выборах девятой, набрав менее трех процентов голосов, и который вдруг оказался в одном шаге от поста канцлера. В ходе кампании почти каждый вечер, после дневных выступлений на многолюдных митингах, Гитлер возвращался в Мюнхен. Адрес его резиденции был общеизвестен. Предложение Лейны заключалось в том, что им следует покараулить снаружи в надежде мельком увидеть его.

Хартманн с самого начала был против. Назвал затею напрасной тратой хорошего дня. И разве сосредотачивать внимание на индивидууме, а не на породивших его социальных факторах не является мелкобуржуазным заблуждением – «разве не так говорят твои сторонники?». Позднее Легат понял, что за этим стояло нечто большее, чем просто нежелание. Хартманн знал Лейну, знал ее склонность совершать опрометчивые поступки. Чтобы перетянуть большинство на свою сторону, она воззвала к Легату, и тот, разумеется, ее поддержал – отчасти потому, что сам хотел посмотреть на Гитлера, но главным образом потому, что был немного влюблен в нее – об этом знали все трое. И никто из троих не воспринимал эту влюбленность всерьез. В отличие от Хартманна, Хью был куда менее опытен и зрел, оставаясь в двадцать один девственником.

И вот, перекусив на траве Кёнигсплац, они отправились на вылазку.

Стояла первая неделя июля, время послеполуденное, было очень жарко. На Лейне была белая рубашка Хартманна с закатанными рукавами, шорты и туристические ботинки. Руки и ноги были смуглыми от загара. Идти пришлось милю с лишним, через центр города. Очертания зданий расплывались в мареве. Когда они миновали южную оконечность парка Энглишер, Хартманн предложил бросить эту идею и пойти искупаться в Айсбахе. Легат был склонен поддаться искушению, но Лейна стояла на своем. Они пошли дальше.

Резиденция располагалась на вершине холма и смотрела на Принцрегентенплац, многолюдную, впечатляющую площадь, наполовину замощенную камнем, через которую шли трамвайные пути. Добравшись до нее, они все взмокли и приуныли. Мрачный Хартманн топал позади, и Лейна решила подзадорить его, изобразив флирт с Легатом.

Здание, в котором обитал Гитлер, было роскошное, построенное на рубеже веков с претензией на сходство с французским шато. Перед ним болтались с десяток штурмовиков. Они перегородили часть тротуара, вынуждая прохожих выходить на дорогу, чтобы обойти шестиколесный «мерседес» фюрера, ожидавший хозяина у дверей. На противоположной стороне улицы, шагах в двадцати, собралась толпа зевак. Значит, он у себя, подумал тогда Легат. И более того, собирается в ближайшее время выйти.

– Где его квартира? – поинтересовался он.

– На втором этаже. – Лейна указала рукой.

Между двумя эркерами со стеклянными дверями тянулся балкон – мощный, каменной кладки.

– Иногда Гитлер выходит и показывается толпе. Ясное дело, это то самое место, где в прошлом году застрелили его племянницу.

Произнося последнюю фразу, она слегка повысила голос. Пара голов обернулась в ее сторону.

– Ну они ведь спали вместе – ведь так? – продолжила Лейна. – Ты как думаешь, Пауль: Гели Раубаль сама застрелилась или ее прикончили, чтобы избежать скандала? – Не дождавшись ответа от Хартманна, она обратилась к Легату. – Бедной девочке было всего двадцать три. Все знают, что дядя трахал ее.

Стоявшая поблизости средних лет женщина повернулась и сердито глянула на девушку.

– Ты бы лучше заткнула свой поганый рот, – посоветовала она.

Коричневорубашечники на другой стороне улицы зашевелились и образовали строй почетного караула от дверей дома до машины. Толпа подалась вперед. Дверь открылась. Появился Гитлер. На нем был темно-синий двубортный костюм – позднее Легат решил, что фюрер собирался на обед. В толпе зевак зазвучали возгласы и хлопки. Лейна сложила рупором руки и крикнула:

– Растлитель племянниц!

Гитлер обвел взглядом немногочисленное сборище. Он, скорее всего, и сам услышал, а уж штурмовики услышали точно: их головы обратились в сторону молодых людей. Но чтобы сомнений не оставалось, девушка добавила:

– Ты трахал свою племянницу, убийца!

На лице фюрера не дрогнул ни единый мускул. Как только он сел в автомобиль, пара штурмовиков выскочила из строя и ринулась к Лейне. В руках у них были короткие дубинки.

Хартманн схватил Лейну за руку и потащил. Женщина, советовавшая девушке заткнуть рот, пыталась преградить им дорогу. Легат оттолкнул ее в сторону. Мужчина – здоровенный детина, видимо ее муж, – размахнулся и врезал Хью чуть пониже глаза. Троица молодых людей промчалась по скверу на внутриквартальную улочку.

Пауль и Лейна бежали впереди. Легат слышал, как совсем близко за спиной топают сапоги коричневорубашечников. Глаз болел и уже начал заплывать. Легкие жгло, как будто в них закачали жидкий лед. Он вспоминал, что чувствовал тогда страх и спокойствие одновременно.

Справа открылся поворот на боковую улочку; Хартманн и Лейна проскочили его, а Хью свернул, полетел мимо больших вилл с палисадниками и вскоре понял, что штурмовики за ним больше не бегут. Остановился у деревянной калитки перевести дух. Молодой человек хватал ртом воздух и смеялся: он чувствовал себя упоительно счастливым, как если бы принял наркотик.

Позднее, вернувшись в их хостел, он обнаружил Лейну сидящей во дворике. Она привалилась спиной к стене, подставив лицо солнцу. Открыв глаза и увидев англичанина, девушка сразу вскочила и обняла его. Как он? Нормально, и даже лучше, если честно. Где Пауль? Она не знала: как только фашисты прекратили погоню и они оказались в безопасности, он накричал на нее. Она не осталась в долгу, и он ушел. Лейна осмотрела глаз Хью и заставила подняться в ее комнату, уложила на кровать, а сама намочила в тазике полотенце и сделала компресс. Потом села на матрас рядом с ним и приложила полотенце к больному глазу. Ее бедро касалось его тела. Он чувствовал под кожей ее крепкие мускулы. Никогда еще Легат не ощущал себя более живым. Он положил руку ей на затылок и пропустил пряди ее волос между пальцев, потом притянул к себе ее лицо и поцеловал. В первую секунду она сопротивлялась, затем ответила на поцелуй и села на него верхом, расстегивая на себе рубашку.

Хартманн в ту ночь так и не появился. На следующее утро Хью оставил свою долю по счету на туалетном столике и ускользнул. Через час он уже сел на первый поезд из Мюнхена.

Это было первое большое приключение в тщательно распланированной жизни Хью Александра Легата, выпускника Оксфорда, колледж Бэллиол, третьего секретаря дипломатической службы его величества. И единственное – до сегодняшней ночи.

Почти час они молча колесили по узким сельским дорогам. Захолодало. Легат сунул руки в карманы плаща. Он гадал, куда его везут и о чем говорить с Лейной. До сегодняшнего дня он понятия не имел, узнал ли Пауль про тот случай измены. Наверное, узнал, раз с тех пор не поддерживал с ним никаких отношений. Хью дважды писал Лейне: то были письма, полные любви, раскаяния и морализаторства. В глубине души он радовался, что они вернулись нераспечатанными.

Наконец «мерседес» свернул на длинную подъездную дорожку. Фары выхватывали из темноты аккуратно подстриженные кусты и низкую чугунную ограду. Впереди показались очертания большого дома – таким в Англии мог быть центр крупного поместья – с пристройками. Одиноко светилось маленькое круглое окошко под крышей. Они миновали сводчатые ворота и выкатили на мощеный двор. Хартманн выключил мотор.

– Подожди здесь.

Легат смотрел, как Пауль подходит к двери. Фасад дома зарос плющом. В свете луны он различил, что окна наверху зарешечены, и ощутил вдруг прилив ужаса. Хартманн, должно быть, жал кнопку звонка. Минуту спустя над дверью вспыхнул свет. Ее отперли изнутри – сначала появилась узкая полоска, потом она расширилась, и Хью увидел молодую женщину в форме медсестры. Хартманн что-то говорил ей, указывая на машину. Она наклонилась, выглядывая из-за него. Разгорелся спор. Пауль раз или два вздымал руки, прося о чем-то. Наконец женщина кивнула. Хартманн коснулся ее руки и махнул Легату, давая знак подойти.

В холле стоял застарелый запах кухни и карболки. Проходя, Легат подмечал увиденное: резная мадонна над дверью, затянутая зеленым сукном доска объявлений, утыканная булавками, но без единого листка бумаги, кресло-коляска у подножия лестницы, за ней пара костылей.

Следом за Хартманном и медсестрой он прошел на второй этаж и еще немного по коридору. На поясе у сестры висела большая связка ключей. Выбрав один, она отперла дверь и вошла. Мужчины остались снаружи. Легат посмотрел на Хартманна в надежде получить объяснения, но тот отводил взгляд.

– Она не спит, – сообщила сестра, появившись снова.

В тесной комнатке большую часть места занимала железная кровать. Голова пациентки покоилась на подушке, ночная рубашка из толстой белой ткани застегнута под горло. Легат никогда не узнал бы Лейну. Волосы у нее были острижены коротко, по-мужски, лицо сильно располнело, кожа приобрела восковой оттенок. Но больше всего поражало отсутствие жизни в ее чертах, особенно в темно-карих глазах. Хартманн подошел, взял ее за руку и чмокнул в лоб. Прошептал что-то на ухо. Она не подала виду, что слышит.

– Хью, подойди поздоровайся, – предложил Пауль.

Легат заставил себя подойти к краю кровати и взять другую ее руку. Ладонь женщины была пухлой, прохладной, безвольной.

– Привет, Лейна.

Голова ее слегка повернулась. Она посмотрела на него. На миг глаза женщины чуточку сузились, и ему показалось, что в них промелькнула мысль. Но затем он убедил себя: померещилось…

По пути назад в Мюнхен Хартманн попросил Легата прикурить для него сигарету. Хью поджег ее, сунул Паулю между губ, другую взял себе. Рука его дрожала.

– Ты расскажешь, что с ней случилось?

Снова тишина. Наконец Хартманн заговорил:

– Я могу рассказать только то, что знаю сам, а это немного. После Мюнхена мы разошлись, как ты мог предположить, и я не получал от нее известий. Девчонка оказалась слишком взбалмошной для меня. Лейна явно вернулась в Берлин и начала более плотно сотрудничать с коммунистами. Была у них газета, «Роте фанне», она в ней работала. Когда нацисты пришли к власти, газету запретили, но ее продолжали издавать подпольно. Как я понял, Лейну схватили во время налета в тридцать пятом году и поместили в Моринген, женский лагерь. К тому времени она была замужем за товарищем-коммунистом.

– Что сталось с ее мужем?

– Погиб на войне в Испании. – Пауль произнес это без выражения. – Потом ее выпустили. Ясное дело, она первым делом направилась к соратникам. Ее снова поймали. Только на этот раз установили ее еврейское происхождение и потому обошлись более жестоко. Как ты это мог заметить.

Легата замутило. Он сломал в пальцах сигарету и выбросил ее на дорогу.

– Ее мать обратилась ко мне, – продолжал Хартманн. – Она живет со мной по соседству. Вдова, работает учительницей, денег нет. Женщина прослышала, что я вступил в партию, и просила использовать мое влияние, чтобы дочь лечили как надо. Я сделал что мог, но все попусту: Лейна слишком повредилась в уме. Мне остается только оплачивать ее содержание в пансионате. Место неплохое. Благодаря моему положению ее согласились принять, закрыв глаза на принадлежность к евреям.

– Это благородно с твоей стороны.

– Благородно?! – Хартманн засмеялся и покачал головой. – Едва ли!

Некоторое время они молчали.

– Ее сильно били? – спросил Легат.

– Сказали, что она упала из окна третьего этажа. Не сомневаюсь, что так оно и было. Только сначала ей вырезали звезду Давида на спине. Можно мне еще закурить?

Легат поджег сигарету.

– Я скажу тебе кое-что, Хью, чему нас никогда не научат в Оксфорде. Это нельзя постигнуть умом, ибо оно иррационально. – Говоря, Хартманн размахивал сигаретой, держа правую руку на руле и не отрывая глаз от дороги. – Вот что я постиг за последние шесть лет, и это совершенно противоположно тому, чему учили в Оксфорде: здесь царит власть безумия. Все говорят – под всеми я подразумеваю обычных людей, вроде себя, – все говорят так: «Да, он ужасный малый, этот Гитлер. Но это вовсе не значит, что он целиком плохой. Посмотрите на его достижения. Отбросьте средневековую антиеврейскую чепуху: это пройдет». Но правда в том, что это не пройдет. Нельзя смотреть на один факт в отрыве от прочих. Все связано. И если антисемитизм – зло, то все – зло. Потому что, если нацисты способны на это, они способны на что угодно.

Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Легата. В глазах у него стояли слезы.

– Ты понимаешь, о чем я?

– Да, – ответил Хью. – Теперь я совершенно ясно понимаю, что ты имеешь в виду.

За следующие полчаса они не обменялись ни словом.

Понемногу светало. Наконец-то дорога начала оживать: проехал автобус, грузовик с низким кузовом вез груду металлического лома. По железнодорожным путям в середине автобана катил в сторону города первый поезд. Они обогнали его. Легат видел пассажиров, читающих в газетах про заключенное соглашение.

– И что ты намерен делать? – спросил он.

Хартманн был настолько погружен в свои мысли, что, как показалось Легату, сначала вовсе не расслышал вопроса.

– Не знаю, – наконец пожал плечами Пауль. – Наверное, буду продолжать в том же духе. Мне кажется, так должен чувствовать себя человек, у которого нашли неизлечимое заболевание. Он понимает, что конец неизбежен, но не имеет другого пути, кроме как проживать день за днем. Этим утром, например, мне предстоит подготовить обзор зарубежной прессы. От меня могут потребовать лично представить его Гитлеру. Мне сказали, что он может пролить на меня свой свет! Ты представляешь?

– Это может оказаться полезным, не правда ли? Для вашего дела?

– Полезным ли? Тут я стою перед дилеммой. Правильно ли я поступаю, работая на режим в надежде в один прекрасный день произвести какую-нибудь мелкую диверсию? Или мне стоит попросту вышибить себе мозги?

– Брось, Пауль! Это слишком мелодраматично. Первый вариант куда вернее.

– Разумеется, что от меня по-настоящему требуется, так это вышибить мозги ему! Но все мое существо восстает против этого, да и к тому же непременным следствием станет кровавая расправа: вся моя семья наверняка будет уничтожена. Поэтому остается только надежда. Что за ужасная это вещь – надежда! Не будь ее, нам всем жилось бы гораздо лучше. Вот тебе и оксфордский парадокс в завершение темы. – Он снова начал следить за зеркалами. – Если не возражаешь, я высажу тебя в паре сотен метров от твоего отеля, на случай если штурмбаннфюрер Зауэр стоит на страже. Отсюда найдешь дорогу? Это противоположная сторона Ботанического сада, в котором мы беседовали вчера.

Он остановился у большого правительственного здания – судебного учреждения, судя по виду, – увешанного свастиками. В дальнем конце улицы Легат разглядел башни-близнецы собора Фрауэнкирхе.

– Прощай, дорогой Хью, – сказал Хартманн. – Мы с тобой молодцы. Что бы ни случилось, мы будем черпать утешение в сознании того, что не сидели сложа руки.

Легат вышел из «мерседеса», захлопнул дверь и повернулся попрощаться, но было поздно. Хартманн уже вливался в поток ранних машин.

2

К гостинице Легат брел словно в трансе.

На оживленном перекрестке между Ботаническим садом и Максимилианплац Хью не заметил, как сошел с тротуара. Рев клаксона и скрип тормозов вывели его из задумчивости. Он отпрыгнул и развел руками, прося прощения. Водитель выругался и дал газу. Легат прислонился к фонарному столбу, повесил голову и заплакал.

Когда пять минут спустя Хью вошел в «Регина-паласт», большой отель уже пробуждался к жизни. Молодой человек остановился сразу за входом, достал носовой платок, высморкался и промокнул глаза. Внимательно оглядел вестибюль. Постояльцы спускались по лестнице в ресторан, откуда доносился стук посуды – это накрывали к завтраку. У стойки администратора семья оформляла отъезд. Убедившись, что ни одного члена английской делегации не видно, Легат пересек вестибюль, направляясь к лифтам. Вызвал кабину. Единственное, чего ему хотелось, – это незамеченным вернуться в свой номер. Но когда двери лифта открылись, перед ним предстала франтоватая фигура сэра Невила Хендерсона. В петлице посла угнездилась любимая бутоньерка с гвоздикой, изо рта торчала сигарета в неизменном нефритовом мундштуке. В руке он нес элегантный чемодан из телячьей кожи. На его лице отразилось изумление.

– Доброе утро, Легат. Вижу, вы уже успели прогуляться.

– Да, сэр Невил. Захотелось глотнуть свежего воздуха.

– Ну так поднимайтесь скорее: премьер-министр вас спрашивал. Эштон-Гуоткин уже едет в Прагу с чехами, а я сажусь с Вайцзеккером в самолет до Берлина.

– Спасибо, что предупредили, сэр. Хорошего вам полета.

Он нажал кнопку четвертого этажа. Глянул на себя в зеркало лифта: небритый, помятый, глаза красные. Неудивительно, что Хендерсон отпрянул: вид у Легата был такой, будто он ночь на крыше провел. Молодой человек снял плащ и шляпу. Звякнул колокольчик, и Хью, расправив плечи, вышел в коридор. У номера премьер-министра снова дежурил детектив из Скотленд-Ярда. Заметив Легата, он вскинул брови, подмигнул с видом соучастника, постучался и открыл дверь.

– Он нашелся, сэр.

– Отлично. Пусть зайдет.

На Чемберлене был халат в клетку. Из-под полосатых пижамных брюк торчали худые ноги. Нечесаные волосы стояли хохолком, делая его похожим на седую птицу. Во рту дымилась сигара, в руке была стопка бумаг.

– Где тот номер «Таймс» с речью герра Гитлера?

– Насколько понимаю, газета в вашей шкатулке, премьер-министр.

– Сделайте одолжение – разыщите ее.

Легат положил шляпу и плащ на ближайшее кресло и достал ключи. Старика, похоже, переполняла та же целенаправленная энергия, какую Легат наблюдал в саду на Даунинг-стрит, десять. Глядя на премьера, никто бы не догадался, что у него была почти бессонная ночь. Хью отпер шкатулку и рылся в бумагах, пока не обнаружил выпуск за вторник, тот самый, который читал в «Рице», поджидая Памелу. Чемберлен принял у него из рук газету и положил на стол. Развернул ее, надел очки и углубился в текст.

– Я вчера ночью переговорил с Гитлером, – сказал он, не поворачивая головы. – И задал вопрос, нельзя ли нам с ним встретиться перед моим отлетом в Лондон.

Легат округлившимися глазами уставился на премьер-министра:

– И он согласился, сэр?

– Я тешу себя мыслью, что научился управляться с ним. Мне удалось припереть его к стенке, и он не смог отвертеться. – Голова премьера медленно кивала в такт взгляду, пробегающему по колонкам. – Должен сказать, вы вчера привели ко мне на удивление невоспитанного молодого человека.

«Так, начинается», – подумал Хью и подобрался.

– Да, сэр. Мне очень жаль, это целиком моя вина.

– Вы говорили про визит кому-нибудь?

– Нет.

– Вот и хорошо. Я тоже. – Премьер-министр снял очки, сложил газету и вернул Легату. – Передайте это Стрэнгу и попросите преобразовать речь герра Гитлера в декларацию намерений. Двух-трех абзацев будет вполне достаточно.

Как правило, Хью соображал на лету, но не в этот раз.

– Простите, сэр, я не совсем понимаю…

– Вечером в понедельник, – терпеливо пояснил Чемберлен, – в Берлине герр Гитлер публично заявил о своем желании сохранять мир между Германией и Великобританией, стоит только урегулировать Судетский кризис. Я хочу, чтобы это его обязательство было оформлено в виде совместной декларации о будущем англо-германских отношений, под которой мы оба поставим этим утром подпись. Ступайте.

Легат тихонько прикрыл за собой дверь. Совместная декларация? Ему никогда не доводилось слышать ни о чем подобном. Комната Стрэнга, насколько он помнил, была третьей от апартаментов премьера. Хью постучал. Нет ответа. Постучал еще раз, уже громче.

Немного спустя послышался кашель, затем Стрэнг открыл дверь. На нем была майка и длинные хлопковые кальсоны. Без круглых совиных очков лицо его выглядело лет на десять моложе.

– Святые небеса! Что стряслось, Хью?

– У меня поручение от премьер-министра. Он просит вас подготовить декларацию.

– Декларацию? О чем? – Стрэнг зевнул, прикрыв рот ладонью. – Вы меня извините – никак не мог заснуть. Заходите.

В номере было темно. Стрэнг протопал к окну и отдернул шторы. Гостиная у него была куда меньше, чем у премьер-министра. Через открытую дверь в спальню виднелась разобранная постель. Стрэнг взял с ночного столика очки и аккуратно надел их, затем вернулся в гостиную.

– Повторите-ка.

– Сегодня утром премьер-министр намерен провести еще одну встречу с Гитлером.

– Что-что?

– Насколько я понял, он попросил об этом вчера ночью, и Гитлер согласился.

– Кто-нибудь в курсе этого? Министр иностранных дел? Кабинет?

– Понятия не имею. Едва ли.

– Боже правый!

– Он хочет, чтобы Гитлер подписал нечто вроде совместной декларации, основанной на его же речи, произнесенной в Берлине в понедельник вечером. – Хью сунул Стрэнгу газету.

– Подчеркнуто им?

– Нет, мной.

Выбитый из колеи, Стрэнг напрочь забыл, что на нем одни кальсоны, и, опустив взгляд, с недоумением уставился на свои босые ноги.

– Полагаю, мне стоит одеться. Не могли бы вы распорядиться насчет кофе? И не помешает позвать Малкина.

– А как насчет сэра Хораса Уилсона?

Стрэнг замялся.

– Да, пожалуй. Особенно если и ему об этом ничего не известно.

Он вдруг обхватил руками голову и воззрился на Легата. Выверенный ум дипломата явно пасовал перед таким нарушением заведенного порядка.

– В какую игру он играет? Решил, что внешняя политика Британской империи – его личная вотчина? Ну и дела!

Хартманн припарковал «мерседес» на заднем дворе «Фюрербау» и оставил ключ в замке зажигания. Ноги слушались плохо. Ночь за рулем опасно истощила его силы, а сегодняшний день, как никакой другой, – и он прекрасно это понимал – потребует от него полного умственного напряжения. Но Пауль не жалел о сделанном. Ему может уже не представиться другого шанса повидать Лейну.

Черный вход не был заперт и не охранялся. Хартманн устало поднялся по служебной лестнице на второй этаж. Команда уборщиков в военных мундирах драила мраморный пол, вытряхивала в бумажные мешки пепельницы, собирала фужеры из-под шампанского и пивные бутылки. Пауль прошел в офис. Два молодых эсэсовских адъютанта курили, развалившись в креслах и задрав сапоги на кофейный столик, и флиртовали с рыженькой секретаршей, которая сидела, поджав стройные ножки, на одном из диванов.

– Хайль Гитлер! – Хартманн вскинул руку. – Я Хартманн из Министерства иностранных дел. Мне поручено подготовить обзор англоязычной прессы для фюрера.

При упоминании фюрера оба молодца живо затушили сигареты, вытянулись и отдали салют.

– Материалы ждут вас, герр Хартманн, – сказал один, указав на стол в углу. – «Нью-Йорк таймс» только что телеграфировала из Берлина.

В проволочном лотке лежала стопка телеграмм в большой палец толщиной.

– Насчет кофе можно сообразить?

– Непременно, герр Хартманн.

Пауль сел и придвинул лоток. Наверху лежала «Нью-Йорк таймс».

Война, к которой Европа лихорадочно готовилась, была предотвращена, когда рано утром нынешнего дня главы Британии, Франции, Германии и Италии, встретившись в Мюнхене, пришли к соглашению. Оно предусматривает последовательную оккупацию войсками рейха преимущественно немецких территорий в Судетской области Чехословакии в десятидневный, начиная с завтрашнего дня, срок. Большинство требований канцлера Гитлера удовлетворены. Премьер-министра Чемберлена, чьи усилия по мирному урегулированию увенчались успехом, восторженно приветствуют на улицах Мюнхена.

Чуть ниже еще один заголовок: «Чемберлен – герой мюнхенской толпы».

Везде, где бы ни появился худой, одетый в черное Чемберлен, с его осторожной походкой и улыбкой, раздаются настоящие крики ликования, какие можно услышать на любом американском футбольном стадионе.

Хартманну подумалось, что именно такого сорта детали способны привести Гитлера в бешенство. Он вооружился ручкой и первым делом перевел именно эти заметки.

Стрэнг, побритый и полностью одетый, сидел за столом в гостиной отеля и писал своим аккуратным почерком на фирменной бумаге «Регина-паласт». Под ногами у него были разбросаны скомканные черновики. Малкин, державший на коленях стопку документов, приподнялся в кресле и смотрел через плечо. Уилсон пристроился на краю кровати и читал в «Таймс» речь Гитлера. Легат разливал кофе.

Судя по утреннему удивлению Уилсона, он тоже не имел представления о замыслах премьер-министра. Теперь же сэр Хорас уже обрел обычное свое хладнокровие и делал вид, что вся эта затея – его рук дело.

– Вот ключевая выдержка. – он ткнул пальцем в газету. – Это где Гитлер говорит про англо-германское морское соглашение: «Я в очередной раз добровольно отрекаюсь от участия в гонке военно-морских вооружений с целью укрепить в Британской империи чувство безопасности… Подобное соглашение морально оправданно лишь в том случае, если обе нации торжественно обещают никогда больше не вступать в войну друг с другом. Германия готова дать такое обещание».

Стрэнг поморщился. Легат знал, о чем он думает. В Министерстве иностранных дел пришли к выводу, что англо-германское морское соглашение 1935 года, по которому Германия обязалась ограничить предельный размер своих военно-морских сил тридцатью пятью процентами от тоннажа Королевского флота, было ошибкой.

– Давайте не будем ворошить англо-германское морское соглашение, сэр Хорас, что бы ни случилось, – сказал Стрэнг.

– Почему?

– Потому что Гитлер определенно расценил это как намек, что в обмен на право для себя иметь флот, в три раза превышающий немецкий, мы развязываем ему руки в Восточной Европе. Отсюда все зло и пошло. – Стрэнг черкнул что-то на бумаге. – Я предлагаю взять вторую часть его заявления и привязать к сделке по Судетской области. Вот как это будет звучать: «Мы намерены рассматривать подписанное вчера соглашение как символ желания двух наших народов никогда больше не вступать в войну друг с другом».

Малкин, юрист Форин-офис, с шумом втянул через зубы воздух.

– Надеюсь, премьер-министр понимает, – начал он, – что этот документ не будет иметь никакой юридической силы. Это всего лишь декларация намерений – не более.

– Разумеется, понимает, – отрезал Уилсон. – Он ведь не дурак.

Стрэнг продолжал писать. Спустя пару минут он помахал листом бумаги:

– Ну вот, я сделал что мог. Хью, не могли бы вы отнести это к нему и узнать, что он об этом думает?

Легат вышел в коридор. Помимо детектива у апартаментов премьера, там была только средних лет дородная горничная, катившая на тележке ведро, швабру и моющие средства. Проходя мимо, Хью кивнул ей и постучал в дверь.

– Войдите!

Посреди гостиной был накрыт столик на двоих. Чемберлен завтракал. Одет он был в свой обычный костюм с высоким воротником. Напротив сидел лорд Дангласс. Премьер-министр намазывал маслом тост.

– Простите, сэр. Мистер Стрэнг подготовил проект.

– Давайте посмотрим.

Чемберлен отложил тост, нацепил очки и прочитал документ. Легат украдкой посмотрел на Дангласса, глаза у которого слегка округлились. Хью не мог прочитать, что в них: веселье, озабоченность или предупреждение. Быть может, все сразу.

Чемберлен нахмурился:

– Вас не затруднит пригласить Стрэнга?

Легат вернулся в комнату Стрэнга:

– Просит вас к себе.

– Что-то не так?

– Он не сказал.

– Наверно, лучше нам всем идти, – предложил Малкин. Дипломаты нервничали, как ученики, вызванные к директору. – Вы не против пойти с нами, сэр Хорас?

– Как скажете. – Уилсон колебался. – Но должен вас предупредить, что отговаривать его не стоит. Раз приняв решение, он его уже не меняет.

Легат проследовал за тремя коллегами в апартаменты главы правительства.

– Мистер Стрэнг, вы опустили англо-германское морское соглашение, – холодно сказал Чемберлен. – Почему?

– Не уверен, что это предмет для гордости.

– Напротив, именно такого рода соглашения мы обязаны пытаться достичь сейчас с Германией. – Чемберлен вытащил ручку и внес поправки в черновик. – Я также вижу, что вы поставили мое имя впереди его. Это не пройдет. Нужно сделать наоборот: «Мы, германский фюрер и британский премьер-министр, проведя сегодня новую встречу…» – Он обвел названия должностей в кружок и нарисовал стрелки. – Пусть он подпишет первым – так бремя обязательств ляжет на него в несколько большей степени.

Уилсон прокашлялся:

– А если он откажется?

– С какой стати? Это было его собственное публичное заявление. Отказавшись ставить под ним свое имя, он покажет, что его слова ничего не значили.

– Даже если он подпишет документ, – вмешался Малкин, – это не означает, что он должен будет его исполнять.

– Документ несет в себе моральное значение, не юридическое. – Чемберлен отодвинул стул и обвел чиновников взглядом. Его явно раздражала их неспособность понять его точку зрения. – Джентльмены, нам следует подняться до уровня событий. Подписанное накануне соглашение урегулирует лишь локальный кризис. Можно не сомневаться, что возникнут другие. Я хочу, чтобы отныне он встал на путь мирного урегулирования и переговоров.

Повисло молчание.

– Не стоит ли нам хотя бы известить французов о том, что вы планируете заключить с Гитлером прямое соглашение? – заговорил Стрэнг, решившись на еще одну попытку. – В конечном счете Даладье еще в Мюнхене, а до его отеля рукой подать.

– Не вижу никаких причин сообщать об этом французам. Это дело исключительно между мной и Гитлером.

Чемберлен вернулся к черновику. Его перо совершало короткие, аккуратные движения, удаляя одни слова и вставляя другие. Закончив, он протянул бумагу Хью:

– Пусть это отпечатают. Две копии: одна для него, другая для меня. Мы с канцлером договорились встретиться в одиннадцать. Позаботьтесь насчет машины.

– Да, премьер-министр. Ехать, насколько понимаю, нужно будет в «Фюрербау»?

– Нет. Я дал понять, что разговор будет частный, с глазу на глаз, без официальных лиц – мне особенно не хочется, чтобы Риббентроп отирался поблизости. А посему он пригласил меня в свои апартаменты.

– Без официальных лиц? – в изумлении повторил Уилсон. – Даже без меня?

– Даже без вас, Хорас.

– Но вы не можете встречаться с Гитлером совершенно наедине!

– В таком случае я возьму с собой Алека. У него нет официального статуса.

– Вот именно. – Дангласс, как всегда, улыбнулся, не шевельнув губами. – Я никто.

Как только Хартманн закончил пресс-релиз, рыжая красотка отпечатала его на специальной машинке для фюрера, с крупным шрифтом. Всего получилось четыре страницы: единодушный возглас облегчения по всей планете, что войны удалось избежать, надежда на долговечный мир и похвалы в адрес Невилла Чемберлена. В этом отношении самой красноречивой, как водится, была лондонская «Таймс»:

Принимая в расчет, что в случае провала переговоров и начала войны Великобритания и Германия неизбежно оказались бы враждующими сторонами, эти «ура!» и «хайль!» человеку, устремления которого в период кризиса были недвусмысленными и направленными исключительно к миру, следует считать четким выражением мнения.

Проверяя страницы на предмет опечаток, Хартманн вынужден был признать, что в этом утверждении есть доля правды. В сердце Третьего рейха, в самой колыбели национал-социализма, английскому премьер-министру удалось организовать то, что трудно было назвать иначе как мирной демонстрацией длиной в целый день. Достижение серьезное. Впервые Пауль почти позволил себе проблеск надежды. Быть может, фюрер в конце концов откажется от своих идей насчет завоеваний? Хартманн снова собрал листы воедино и задумался, как быть с ними дальше. Он слишком устал, чтобы искать кого-то, кто может знать. Секретарша снова принялась заигрывать с двумя адъютантами. Их бессвязная болтовня про кинозвезд и спортсменов навевала покой. Хартманн ощутил, как веки его наливаются свинцом, и вскоре уснул, сидя в кресле.

Разбудила его рука, грубо трясущая за плечо. Над ним склонялся Шмидт. Лицо главного переводчика министерства было багровое, выдавая привычное состояние нервного возбуждения.

– Боже мой, Хартманн, вы чем тут занимаетесь? Где обзор прессы?

– Вот, все готово.

– Ну хоть что-то! Господи, что за вид! Ладно, ничего не поделаешь, нам пора.

Пауль поднялся. Шмидт уже подходил к двери. Он прошел за ним на площадку второго этажа и спустился по мраморной лестнице. В здании было пусто и гулко, как в мавзолее. Ему хотелось спросить, куда они идут, но Шмидт слишком торопился. Снаружи здания солдаты скатывали красный ковер. Французский триколор был уже спущен. Рабочий наверху стремянки как раз откреплял последний угол «Юнион Джека». Флаг опустился у них за спинами тихо, подобно савану.

Хартманн сел на заднее сиденье лимузина рядом со Шмидтом, который открыл черную кожаную папку и стал рыться в бумагах.

– Вайцзеккер и Кордт укатили в Берлин, – сказал он, – так что остаемся только мы с вами. Похоже, на Вильмгельмштрассе проблемы. Вы не слышали?

Укол тревоги.

– Нет. А что случилось?

– Помощница Вайцзеккера, фрау Винтер, – знаете, о ком я? Так вот, ее вчера ночью забрало гестапо.

Машина обогнула Каролиненплац. Хартманн сидел, словно окоченев. И только когда они миновали длинную колоннаду фасада Дома немецкого искусства внизу Принцрегентштрассе, к нему пришло жуткое осознание того, куда его привезли.

Выполнение инструкций премьер-министра отняло у Легата более часа.

Он передал проект декларации мисс Андерсон на распечатку. Перенес вылет в Лондон с позднего утра на ранний вечер. Переговорил с протокольным департаментом германского Министерства иностранных дел насчет транспорта до апартаментов фюрера, а затем до аэропорта. Позвонил на Даунинг-стрит, десять, Оскару Клеверли, чтобы поставить его в курс дела. Главный личный секретарь пребывал в приподнятом настроении.

– Атмосфера тут – лучше не придумаешь. Пресса в экстазе. Когда вы возвращаетесь?

– Ближе к ночи, видимо. ПМ намерен этим утром провести еще одну, частную встречу с Гитлером.

– Еще одну? Лорд Галифакс знает?

– Думаю, Стрэнг сообщает сейчас Кадогану. Проблема в том, что ПМ не хочет брать с собой официальных представителей.

– Что? Боже правый! О чем они там собираются говорить?

– Об англо-германских отношениях, сэр, – ответил Легат, не забывавший, что линию наверняка прослушивают. – Мне пора идти.

Он повесил трубку и на секунду закрыл глаза. Притронулся рукой к колючему подбородку. С последнего прикосновения к нему бритвы прошло почти тридцать часов. В офисе было тихо. Стрэнг и Малкин разговаривали с Лондоном из своих комнат. Джоан вызвал Уилсон, чтобы продиктовать несколько писем. Мисс Андерсон понесла отпечатанный проект премьер-министру на согласование.

Легат отправился по коридору в свой номер. Стрелка будильника едва перевалила за половину одиннадцатого. Горничная уже убралась. Шторы были раздвинуты, постель заправлена. Он зашел в ванную, разделся и залез в душ. Поднял лицо, дав горячим струям с полминуты помассировать лицо, потом подставил голову и плечи. Намылился, затем смыл пену и вышел из кабинки, чувствуя себя обновленным. Прочистил окошко в запотевшем зеркале и побрился скорее торопливо, чем тщательно, стараясь обходить места, где порезался накануне утром.

И только завернув краны и вытершись, он услышал, что из спальни доносятся какие-то звуки. Они были неясными – трудно было определить, ходит ли кто-то по полу или двигает мебель. Легат застыл и прислушался. Потом обернулся полотенцем и вышел в комнату как раз в ту секунду, когда кто-то тихонечко и аккуратно прикрыл за собой дверь снаружи.

Одним прыжком Хью пересек комнату и распахнул дверь. Прочь по коридору быстро шагал мужчина.

– Эй! – окликнул его Легат.

Но мужчина не остановился и свернул за угол. Хью бросился вдогонку, но бежать, удерживая обеими руками полотенце, было сложно. Когда он добрался до угла, неизвестный скрылся в направлении задней лестницы. На середине коридора Легат прекратил погоню и выругался. В голове зародилась ужасная догадка. Он кинулся обратно в номер. Как раз в эту секунду из офиса выглянул Малкин.

– Господи! Легат!

– Простите, сэр.

Хью обогнул юриста, нырнул в комнату и заперся.

Шкаф был открыт, перевернутый чемодан валялся на кровати, ящик стола был полностью вытащен, туристический путеводитель лежал обложкой вверх, раскрытый. Несколько секунд молодой человек ошеломленно взирал на эту картину. На обложке был изображен ночной отель с горящими окнами. «Willkommen in München!»[33].

Он взял путеводитель, пролистал, потряс. Ничего. Под ложечкой зашевелился тупой, парализующий страх.

Он проявил непростительную беспечность. Преступную.

Полотенце упало на пол. Нагишом он подошел к столу и взялся за телефон. Как найти Хартманна? Хью пытался думать. Кажется, Пауль говорил что-то о необходимости приготовить обзор иностранной прессы для Гитлера?

– Чем могу помочь, герр Легат? – спросил оператор.

– Нет, спасибо, – пробормотал он и положил трубку.

Оделся быстро, как смог. Чистая рубашка. Бэллиолский галстук. В ботинки опять пришлось влезать, не развязывая шнурки. Хью нырнул в пиджак и вышел в коридор. Сообразил, что волосы мокрые. Пригладив их по возможности, Хью кивнул детективу и постучал в дверь премьер-министра.

– Войдите!

У Чемберлена были Уилсон, Стрэнг и Дангласс. Надев очки, премьер изучал две копии декларации.

– Ну? – произнес он, глянув на Легата.

– Прошу меня извинить, премьер-министр. Можно мне высказать предложение по части вашего визита к Гитлеру?

– Какое?

– Позвольте мне сопровождать вас.

– Нет, это совершенно невозможно. Я думал, что выразился ясно: никаких официальных лиц.

– Я мог бы выступать не в качестве чиновника, но как переводчик. Я единственный из нас, кто говорит по-немецки, и могу проследить, чтобы ваши слова были верно переданы Гитлеру, а его – вам.

Чемберлен нахмурился:

– Едва ли в этом есть необходимость. Доктор Шмидт – настоящий профессионал.

Он вернулся к изучению документа, и на этом разговор и кончился бы, не вмешайся Уилсон.

– При всем уважении, премьер-министр, – сказал сэр Хорас. – Вспомните, как вышло в Берхтесгадене, когда Риббентроп отказался передать нам копию записок Шмидта о первой вашей частной беседе с Гитлером. Полного протокола у нас нет и по сей день. Мне кажется, присутствие английского переводчика может оказаться нам весьма полезным.

– Совершенно верно, – поддержал Стрэнг.

Когда на него давили, Чемберлен мог заупрямиться.

– Но это ведь способно поменять весь характер встречи! Я хочу, чтобы Гитлер воспринимал ее как очень личный разговор.

Он сунул обе копии декларации во внутренний карман. Уилсон посмотрел на Легата и едва заметно пожал плечами: я, мол, сделал что мог. С улицы донесся шум.

– Что это такое? – Брови Чемберлена недоуменно вскинулись.

Стрэнг немного раздвинул шторы.

– На улице большая толпа, премьер-министр. Люди требуют вас.

– Опять! Только не это!

– Вам следует выйти на балкон и помахать им, – сказал Уилсон.

Чемберлен улыбнулся:

– Не думаю.

– Вы должны! Хью, будьте любезны открыть дверь.

Легат сдвинул шпингалет. В саду напротив отеля и в обе стороны по улице собралась толпа еще более многочисленная, чем накануне. Заметив, что стеклянная дверь открылась, народ разразился криками, а когда Хью отошел, чтобы Чемберлен мог выйти на балкончик, рев стал просто оглушительным. Премьер-министр скромно раскланялся по сторонам и помахал рукой. Толпа начала скандировать его имя.

А в апартаментах отеля четыре человека прислушивались к звукам с улицы.

– Быть может, он прав, – тихо произнес Стрэнг. – Возможно, это тот единственный момент, когда Гитлера удастся склонить, под воздействием общественного мнения, умерить свои аппетиты.

– ПМ нельзя обвинить в недостатке воображения или отваги, – сказал Уилсон. – И все-таки при всем уважении к Алеку я предпочел бы, чтобы с ним был кто-то из нас.

Спустя несколько минут Чемберлен вернулся в комнату. Порция обожания, похоже, оказала бодрящее действие. Лицо его сияло, взгляд горел неестественным огнем.

– Как жутко унизительно, – промолвил он. – Понимаете, джентльмены, это справедливо для любой страны: простые люди ничего так не хотят, как жить в мире, растить детей и заботиться о своих семьях, наслаждаться теми плодами, которые даруют им природа, искусство и наука. Вот об этом-то я и намерен сказать Гитлеру. – На миг премьер помрачнел, потом повернулся к Уилсону. – Вы на самом деле полагаете, что нам не стоит доверять Шмидту?

– Не Шмидт меня беспокоит, премьер-министр, а Риббентроп.

Чемберлен задумался.

– Ну ладно, – сказал он наконец и обратился к Легату. – Только держитесь скромно. Не делайте записей. В разговор вмешивайтесь лишь в том случае, если мои мысли будут истолкованы превратно. И постарайтесь не маячить у него перед глазами.

3

Принцрегентенплац почти не изменилась за те шесть лет, что Хартманн здесь не был. Когда они поднялись на холм и повернули, его взгляд сразу упал на то место в северо-восточном углу, где стояли тогда он, Хью и Лейна, – на мостовой под сенью большого белокаменного здания с высокой кровлей из красной черепицы. Сегодня на том же самом месте собралась примерно таких же размеров толпа, как в тот день, в той же надежде увидеть фюрера.

«Мерседес» остановился у дома номер шестнадцать. Вход охраняли двое эсэсовцев. Увидев их, Хартманн вспомнил, что так и ходит с пистолетом. Он так привык к его приятной тяжести, что перестал ее замечать. Надо было за ночь избавиться от оружия. Раз взяли фрау Винтер, он следующий в очереди. Интересно, где ее арестовали – на службе или дома – и как с ней обращаются? Выходя вслед за Шмидтом из машины, Пауль чувствовал, как под рубашкой бегут ручейки пота.

Караульные узнали Шмидта и сделали знак проходить. Хартманн юркнул следом. У него даже не спросили имени.

Они прошли мимо еще одной пары эсэсовцев, расположившихся в комнатке консьержа, и поднялись по общей для подъезда лестнице – сначала каменной, потом из полированного дерева. Стены были выложены унылой серой и зеленой плиткой, как в метро. Горели тусклые электрические лампочки, но по большей части свет поступал через окна на площадках, выходящие на небольшой садик с елями и серебристыми березами. Посетители громко протопали мимо квартир на первом и втором этажах. По утверждениям Министерства пропаганды, у фюрера были те же самые соседи, как и до времени канцлерства, – это доказывало то, что он остается обычным представителем народа. Возможно, так и есть, думал Хартманн. В таком случае этим людям довелось стать свидетелями примечательных событий: от смерти племянницы Гитлера в 1931 году до вчерашнего званого обеда с Муссолини. Подъем продолжался. Пауль чувствовал себя пойманным, как если бы его без устали влекла некая магнетическая сила. Он замедлил шаг.

– Ну же, – подогнал его Шмидт. – Шагайте!

Расположенная на третьем этаже массивная двойная дверь ничем не отличалась от прочих. Шмидт постучал, и адъютант-эсэсовец препроводил гостей в длинный узкий вестибюль, уходивший вправо и влево от входа. Паркетный пол, устланный коврами, картины, скульптуры. Атмосфера тут была молчаливая, неуютная, нежилая. Адъютант предложил им присесть.

– Фюрер пока не готов, – бросил он, удаляясь.

– Он встает поздно, – доверительно зашептал Шмидт. – Зачастую до полудня не выходит из спальни.

– Вы хотите сказать, что нам тут еще целый час просидеть придется?

– Не сегодня. Чемберлена ждут к одиннадцати.

Хартманн удивленно воззрился на него. Так он впервые узнал о предстоящей встрече Гитлера с английским премьер-министром.

Машине Чемберлена потребовалось несколько минут, чтобы вырваться из цепких объятий толпы, окружившей вход в гостиницу. Премьер-министр расположился вместе с Данглассом на заднем сиденье, Легат сидел рядом с водителем. За ними ехал второй «мерседес» с телохранителями главы правительства. Кортеж частично обогнул площадь, затем пересек Одеонсплац и въехал в квартал с изысканными королевскими дворцами и величественными общественными зданиями, которые смутно помнились Легату с тридцать второго года. Хью наблюдал за Чемберленом через зеркало на крыле. Тот смотрел прямо перед собой. Люди выкрикивали его имя, махали. Он же мчался вперед, отрешенный от всего земного. Чемберлен перестал быть педантичным администратором, каким рисовала его молва, и стал древним пророком – мессией мира, облаченным в невзрачный костюм престарелого бухгалтера.

Они въехали на мост с каменными перилами. Река была широкая, с зеленой водой, на другом берегу полыхала полоса огня – красного, золотого, оранжевого. Освещенная солнцем позолоченная фигура Ангела Мира склонялась с вершины высокой колонны. За монументом дорога описывала петлю через парк. Вынырнув из него, автомобиль начал подниматься по Принцрегентштрассе. Легату этот подъем всегда казался крутым – так иногда сохраняются искаженные воспоминания с детства, – но для мощной машины это был не более чем пологий склон. Оставив справа театр, кортеж вдруг оказался прямо перед домом Гитлера. И уж хотя бы он в точности совпадал с сохранившимися в памяти образом, так же как и толпа на мостовой перед ним. Узнав Чемберлена, люди разразились криками. И опять премьер-министр, словно пребывая в некоем мистическом трансе, даже не глядел на них. Караульные взяли под козырек, адъютант подскочил открыть дверцу автомобиля.

Легат выбрался сам и двинулся за Чемберленом и Данглассом через вход и вверх по ступеням в полумрак дома.

Адъютант проводил премьера в тесную кабинку лифта и нажал кнопку, но лифт не поехал. Эсэсовец пытался еще с полминуты, его юное лицо пошло от смущения пятнами. Наконец ему пришлось открыть дверь и жестом предложить подняться своим ходом. Чемберлен шел по лестнице впереди, а Легат поравнялся с Данглассом.

– Вчера чернил не оказалось, исправный телефон не скоро найдешь, – прошептал сэр Алек. – Сдается мне, не такие уж эти парни умелые организаторы, какими хотят казаться.

Легат молился, чтобы застать здесь Хартманна. Он не знал, что предложить Богу взамен, но поклялся – это будет нечто важное: совсем другая жизнь, новый старт, поступок, достойный века. Они поднялись на третий этаж. Адъютант открыл дверь в квартиру, и там – mirabile dictu[34] – сидел, вытянув свои длинные ноги, Хартманн. В человеке рядом с ним Хью узнал переводчика Гитлера.

При виде Чемберлена оба вскочили. Когда англичане проходили мимо, Хартманн посмотрел на Легата, но обменяться чем-то большим, чем взглядами, не получилось: адъютант решительно проводил Легата вслед за Чемберленом и Данглассом через холл в комнату напротив. Затем велел и Шмидту пройти туда же. Хартманн сделал попытку пристроиться за ним, но эсэсовец мотнул головой:

– Вы ждите здесь.

На несколько секунд Пауль остался один в пустом вестибюле. В коротком взгляде Хью читалось предостережение. Наверняка что-то произошло. Ему пришла мысль, не стоит ли сбежать, пока есть еще шанс. Потом дверь справа отворилась, и, обернувшись, он увидел, как из комнаты в дальнем конце коридора выходит Гитлер. Фюрер пригладил волосы, оправил коричневый партийный френч, проверил повязку на рукаве – суетные приготовления последней минуты, как у актера перед выходом на сцену. Хартманн вскочил на ноги и вскинул руку:

– Хайль Гитлер!

Фюрер посмотрел на него и рассеянно отсалютовал в ответ, но, похоже, не узнал. Потом вошел в комнату, где его ждали гости, и дверь закрылась за его спиной.

Позднее Легат заявлял – не хвастал, это было не в его стиле, – что ему в трех различных случаях довелось находиться в одной с Гитлером комнате: дважды в «Фюрербау» и один раз – у него на квартире. Однако, подобно большинству английских очевидцев событий в Мюнхене, он способен был дать лишь самое общее описание: Гитлер выглядел точно таким, как на фотографиях или в кинохронике, разве что в цвете, и самое сильное впечатление производил лишь сам факт непосредственной близости всемирно известного феномена. Это было как в первый раз увидеть небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг или Красную площадь в Москве. Но одна деталь все-таки обратила на себя его внимание: от фюрера резко пахло потом – Хью уловил его прежде, в кабинете, и ощутил теперь, пока он проходил мимо. От него воняло, как от солдата с передовой или от рабочего, который с неделю не мылся или не менял робу.

Гитлер снова пребывал в дурном настроении и не пытался скрыть этого. Он вошел, поздоровался с Чемберленом и, не удостоив вниманием остальных присутствующих, прошел в дальний угол комнаты и сел, ожидая, когда его посетитель присоединится к нему. Премьер-министр занял кресло справа от фюрера, Шмидт – слева. Адъютант остался стоять у двери. Комната была большая, шла почти через всю квартиру и окнами выходила на противоположную улицу, а обставлена была в современном стиле, напоминая салон роскошного лайнера. В дальнем конце был оборудован альков для библиотеки, с набитыми книгами полками. Там и разместились Гитлер и Чемберлен. Центр помещения занимали диван и кресла, где примостились Легат и Дангласс, а в противоположном конце стоял обеденный стол. Легат сидел достаточно близко, чтобы слышать, но и достаточно далеко, чтобы не мешать разговору. Однако в силу позиции Гитлера в углу Хью не мог полностью выполнить указание премьер-министра и не попадаться фюреру на глаза. Поэтому взгляд этих странно-непрозрачных голубых глаз время от времени останавливался на нем, словно Гитлер пытался понять, что понадобилось двум этим незнакомцам в его квартире. Угощения гостям не предложили.

– Прежде всего, – начал Чемберлен, прочистив горло, – хочу поблагодарить вас, канцлер, за приглашение к себе домой и согласие провести эту заключительную беседу перед моим отлетом в Лондон.

Шмидт все в точности перевел. Гитлер сидел, слегка подавшись вперед на подушках. Выслушав, он вежливо кивнул:

– Ja[35].

– Я полагаю, мы могли бы обсудить вкратце некоторые вопросы, затрагивающие обе наши страны, по которым мы могли бы взаимодействовать в будущем.

– Ja. – Еще один кивок.

Премьер-министр залез во внутренний карман пиджака и вытащил маленький блокнот. Оттуда же появилась авторучка. Гитлер настороженно наблюдал за ним. Чемберлен открыл первую страницу:

– Возможно, нам стоит начать с этой ужасной гражданской войны в Испании…

Говорил почти исключительно Чемберлен. Испания, Восточная Европа, торговля, разоружение – он озвучивал заготовленный заранее список тем, и в каждом случае Гитлер отвечал кратко, не вдаваясь в подробности. «Это вопрос жизненной важности для Германии» – таков в большинстве случаев был его ответ. Или: «Наши эксперты внимательно изучат предмет». Он ерзал в кресле, то складывал, то снова опускал руки и поглядывал на адъютанта. Легату подумалось, что фюрер походит на домовладельца, который в минуту слабости впустил на порог коммивояжера или религиозного проповедника, но вскоре пожалел об этом и теперь ищет повода выставить гостя вон. Хью и сам поглядывал на дверь, прикидывая, как бы заблаговременно улизнуть, чтобы предупредить Хартманна.

Даже Чемберлен заметил, похоже, что его слушают невнимательно.

– Понимаю, насколько вы заняты, – сказал он. – Не стану долее отвлекать вас. В заключение хочу сказать следующее. Когда я вчера утром покидал Лондон, женщины, дети и даже младенцы обзавелись противогазами, чтобы защитить себя от ужасов химической атаки. Надеюсь, герр канцлер, мы с вами согласимся, что современная война, тяготы которой, как никогда прежде, лягут на простых гражданских, отвратительна всем цивилизованным нациям.

– Ja, ja.

– Я убежден, будет очень жаль, если мой визит закончится всего лишь урегулированием чехословацкого вопроса. Исходя из этого, я составил проект краткого соглашения, чтобы зафиксировать на бумаге общее наше желание открыть новую эру англо-германских отношений, способных придать стабильность всей Европе. Мне бы хотелось, чтобы мы оба подписали эту декларацию.

Шмидт перевел. Когда он дошел до слова «соглашение», Легат заметил, как Гитлер бросил на Чемберлена подозрительный взгляд. Премьер-министр достал из кармана две копии декларации и одну из них передал Шмидту:

– Не окажете ли любезность перевести канцлеру этот документ?

Шмидт просмотрел бумагу, потом начал зачитывать ее вслух по-немецки, тщательно подбирая каждое слово:

– «Мы, германский фюрер и канцлер и английский премьер-министр, провели сегодня еще одну встречу и сошлись во мнении, что англо-германские отношения являются вопросом первостепенной важности для наших двух стран и для Европы».

– Ja. – Гитлер медленно кивнул.

– «Мы рассматриваем соглашение, подписанное накануне ночью, и англо-германское морское соглашение как символы желания двух наших народов никогда впредь не вступать в войну друг с другом…»

Тут Гитлер слегка вскинул голову. Он явно узнал собственные слова. Лоб его немного нахмурился. Шмидт ждал знака читать дальше, но фюрер молчал. В итоге переводчик продолжил на собственный страх и риск:

– «Мы решили, что метод переговоров станет методом, призванным решать любые разногласия, возникающие между нашими двумя странами, и намерены продолжать усилия по устранению возможных противоречий, внося тем самым вклад в укрепление мира в Европе…»

Когда Шмидт закончил, Гитлер несколько секунд не шевелился. Легат видел, как взгляд фюрера бродит по комнате, явно свидетельствуя о напряженной работе мысли. Ему наверняка сложно было отказаться поставить подпись под тезисами, которые он сам прилюдно озвучил. И все же происходящее явно вызывало в нем негодование на этого приставучего английского старикана, просочившегося к нему домой и докучающего своими демаршами. Гитлер чуял подвох. Как-никак англичане славятся своим коварством. С другой стороны, если он подпишет, то хотя бы с этой встречей будет покончено и Чемберлен уйдет. В конечном счете это всего лишь листок бумаги, выражение миролюбивых намерений, не имеющий никакой юридической силы. Чего он стоит?

Этот или подобный этому довод, как позднее предполагал Легат, зародился в уме диктатора.

– Ja, ich werde es unterschreiben.

– Фюрер говорит, что да, он подпишет этот документ.

Чемберлен с облегчением улыбнулся. Гитлер щелкнул пальцами, подскочил адъютант и подал ему ручку. Дангласс привстал, чтобы лучше видеть. Легат ухватился за шанс и вышел за дверь.

Минут десять Хартманн просидел в пустом вестибюле. Обзор прессы лежал на стуле рядом с ним. Слева доносился слабый стук посуды, женский голос, звук открывающейся и закрывающейся двери. Там, как Пауль понял, размещались служебные помещения: кухня, уборная, комнаты прислуги. Спальня фюрера находилась, надо полагать, справа – откуда он вышел. Дверь в гостиную, где происходила встреча между Гитлером и Чемберленом, была закрыта, через толстые доски не доносилось ни звука. Рядом на стене висела картина, изображающая Венский государственный оперный театр, выполненная технически безупречно, но застывшая и безжизненная. Видимо, работа принадлежала самому Гитлеру. Хартманн встал и подошел по паркету поближе. Да, в нижнем правом углу имелись инициалы фюрера. Делая вид, что рассматривает картину, он украдкой бросил взгляд в сторону спальни в конце коридора. К ней, всего шагах в четырех или пяти, примыкала еще одна комната. Любопытство овладело молодым человеком. Он обернулся на кухню, чтобы проверить, не наблюдает ли кто за ним, затем подошел и открыл дверь.

То была маленькая спальня, окно которой выходило на деревья сада за домом. Жалюзи были полузакрыты. Тут стоял сильный приторно-сладкий аромат как живых, так и засохших цветов, а также отдающих корицей духов, высыхающих в своих флаконах. На туалетном столике стояли ваза с увядшими розами и кувшин с желтыми и пурпурными ирисами. Поперек постели лежала простая белая ситцевая сорочка, вроде той, какую носила Лейна. Пауль подошел к дальнему концу кровати и распахнул дверь в ванную. Напротив была открытая дверь, ведущая в спальню Гитлера, через нее виднелся наброшенный на спинку стула пиджак.

Возвращаясь, Пауль более внимательно осмотрел туалетный столик. Черно-белая фотография собаки в рамочке. Стопка почтовой бумаги с надписью «Angela Raubal» в левом верхнем углу. Номер женского модного журнала «Даме». Он глянул на дату: сентябрь 1931 года.

Лейна была права. При виде всего этого сомнений не оставалось. Близость спальни к комнате Гитлера, это неестественное соседство, общая ванная, факт, что ее обратили в святилище, подобное погребальным камерам в египетских пирамидах…

Сзади донесся звук. Пауль быстро вышел и прикрыл дверь. Из гостиной появился Легат. Обернувшись через плечо, Хью заговорил быстрым, тихим голосом:

– Боюсь, у меня плохие новости: гестапо заполучило тот документ.

Хартманну потребовалось несколько секунд, чтобы переварить известие. Пауль глядел на открытый дверной проем за спиной Легата, но никого не видел.

– Когда? – прошептал он.

– Меньше часа назад. Они обыскали номер, пока я мылся.

– Ты совершенно уверен, что он пропал?

– Сомнений нет, Пауль. Мне очень жаль…

Хартманн коснулся его руки, призывая помолчать. Ему требовалось подумать.

– Если прошло около часа, меня наверняка ищут. Я…

Он не договорил. За спиной у Легата появился адъютант. Эсэсовец вышел из гостиной, следом за ним показались Чемберлен и Гитлер. Замыкали процессию Шмидт и Дангласс. Премьер-министр держал два листка бумаги. Один он отдал Гитлеру:

– Это для вас, герр канцлер.

Гитлер тут же переправил его адъютанту. Теперь, когда гости собрались уходить, он казался гораздо более спокойным.

– Doktor Schmidt begleitet Sie zu Ihrem Hotel. Ich wünsche Ihnen einen angenehmen Flug.

– Мне поручено проводить вас в отель, премьер-министр, – перевел Шмидт. – Фюрер желает вам приятного полета.

– Спасибо. – Чемберлен пожал Гитлеру руку.

На миг показалось, что он намерен разразиться еще одной короткой речью, но затем передумал. Адъютант открыл входную дверь, и премьер-министр вышел вместе со Шмидтом на площадку.

– Хью, вы идете? – с ноткой иронии спросил Дангласс.

Легат понимал, что, скорее всего, никогда уже не увидится с Хартманном. Но сказать ему было нечего. Он кивнул другу и поспешил за своими.

Когда дверь закрылась, Гитлер несколько секунд пристально смотрел на нее. Он тер кисть правой руки большим пальцем левой – бессознательное движение, как будто его беспокоил вывих. Наконец фюрер заметил лежащий на стуле обзор и повернулся к Хартманну:

– Это то, о чем говорит иностранная пресса?

– Да, мой фюрер, – отозвался Хартманн.

– Несите его сюда.

Пауль рассчитывал улизнуть, а вместо этого отправился за Гитлером в гостиную. Адъютант расставил по местам мебель, поправил подушки. Хартманн передал обзор. Гитлер зашарил в нагрудном кармане в поисках очков. С улицы донеслись возгласы ликования. Держа очки в руке, фюрер посмотрел на окно, затем подошел к нему. Отдернул край тюлевой занавески и глянул на толпу. Покачал головой:

– И как можно воевать, имея такой народ?

Хартманн подошел к соседнему окну. За прошедшие полчаса, стоило вести о приезде в дом Чемберлена распространиться, толпа значительно увеличилась. На мостовой собрались сотни людей. Мужчины размахивали шляпами, женщины вскидывали руки. Машину премьера с такого угла было не разглядеть, но о ее продвижении позволяли догадаться поворачивающиеся ей вслед головы.

Гитлер опустил занавеску.

– Население Германии позволило себя одурачить. И кому – Чемберлену!

Взмахом руки он раскрыл очки, надел их и приступил к изучению обзора прессы.

Хартманн собирался уже отойти от окна, когда его внимание привлекло новое оживление на улице. Большой «мерседес» – лимузин подъехал с ревом мотора и резко затормозил напротив входа. Пауль разглядел Риббентропа, а рядом с ним – Зауэра. Явно спеша, они выскочили из автомобиля и устремились через дорогу, вертя головами вправо и влево. Даже не стали ждать, пока второй «мерседес» с квартетом эсэсовцев припаркуется рядом. Остановившись, чтобы пропустить проезжающий грузовик, Зауэр посмотрел на окна квартиры. Хартманн инстинктивно отпрянул, боясь быть замеченным.

Гитлер пробежался по обзору. Насмешливым тоном зачитал заголовок из «Нью-Йорк таймс»: «Чемберлен – герой мюнхенской толпы!» Потом еще одну фразу: «Приветствия в адрес Гитлера были машинальными и вежливыми. Но Чемберлена встречали с восторгом».

В вестибюле послышалась трель дверного звонка. Адъютант вышел из гостиной. Гитлер бросил документ на диван и подошел к столу. Во второй раз Хартманн остался с ним наедине. Из коридора доносились голоса. Пауль сунул руку за отворот пиджака. Пальцы коснулись металла. Но он тут же отдернул их. Это безумие. Вот-вот его арестуют. И все-таки заставить себя действовать он не мог. А если это не по силам ему, то кому тогда? В этот миг, в сполохе откровения, он понял, что никто: ни он, ни военные, ни какой-нибудь одинокий убийца – ни один немец не посмеет разрушить их общую судьбу, пока она не свершилась.

Дверь открылась, вошел Риббентроп, за ним по пятам Зауэр. Оба остановились и отдали честь. Зауэр ожег Хартманна полным ненависти взглядом. У Пауля зашумело в ушах. Он подобрался. Но Риббентроп, как казалось, нервничает еще сильнее.

– Мой фюрер, – начал министр. – Мне доложили, что вы сейчас встречались с Чемберленом.

– Вчера ночью он попросил о частной беседе. Я не вижу в этом вреда.

– Можно мне осведомиться, чего он хотел?

– Ему потребовалось подписать у меня одну бумажонку. – Гитлер взял со стола декларацию и передал министру иностранных дел. – По мне, так это совершенно безвредный пожилой господин. Мне показалось грубым отказывать ему.

По мере чтения лицо Риббентропа становилось все более напряженным. Разумеется, фюрер не может совершить ошибку. Об этом даже заикнуться немыслимо. Но Хартманн ощутил, как переменилась атмосфера в комнате.

– А, не воспринимайте все так серьезно! – бросил наконец Гитлер раздраженно. – Этот клочок бумаги все равно ничего не стоит. Проблема вот в чем – в немецком народе.

Он повернулся к пришедшим спиной и погрузился в изучение документов на столе.

Хартманн ухватился за случай. Отвесив легкий поклон сначала министру, потом Зауэру, он направился к двери. Никто не попытался его задержать. Через минуту Пауль был уже на улице.

4

«Локхид-Электра» пробивался через пелену низких облаков, затянувшую Ла-Манш. В иллюминатор нельзя было разглядеть ничего, кроме беспросветной серой мглы.

Легат сидел на том же самом кресле в задней части салона, что и во время полета в Мюнхен. Уткнув подбородок в ладонь, он смотрел в никуда. Премьер-министр располагался впереди с Уилсоном. Стрэнг и Малкин были в середине. Не хватало только Эштон-Гуоткина, который оставался в Праге – сбывал чехам соглашение.

На борту царила атмосфера усталости и грусти. Малкин и Дангласс спали. В шкафчике позади кресла Легата имелась корзинка с едой, предоставленная отелем «Регина-паласт», но когда Чемберлену сказали, что это подарок от немцев, он велел ни к чему не прикасаться. Да это было и не важно – никто не испытывал голода.

Давление на уши подсказало Легату, что они начали снижаться. Он глянул на часы: пять с небольшим. Уилсон приподнялся на сиденье.

– Хью! – Он сделал ему знак подойти. – Джентльмены, мы можем поговорить?

Осторожно переставляя ноги, Легат побрел в начало салона. Стрэнг и Малкин пересели на кресла позади премьер-министра. Хью и Дангласс стояли, повернувшись спиной к пилотской кабине. Самолет качнуло, и они повалились друг на друга.

– Я общался с коммандером Робинсоном, – сказал Уилсон. – Мы сядем примерно через полчаса. Как вы можете себе представить, нас ждет довольно многочисленная толпа. Король поручил лорд-канцлеру препроводить ПМ прямиком в Букингемский дворец, где его величество лично выразит ему свою благодарность. Как только мы вернемся на Даунинг-стрит, состоится заседание кабинета.

– И очевидно, мне придется сделать заявление на камеру, – добавил премьер-министр.

Стрэнг прокашлялся:

– Могу ли я просить вас, премьер-министр, толковать любое данное Гитлером заверение с крайней осторожностью? Заключить соглашение по Судетской области – это одно: большинство людей поймут причины этого поступка. Но тот, другой документ…

Он не договорил. Его вытянутое лицо исказилось, как от боли.

Стрэнг сидел сразу за Чемберленом, и тому пришлось обернуться, чтобы ответить. Легат в очередной раз поразился, насколько упрямым выглядит премьер в профиль.

– Мне точка зрения Форин-офис известна, Уильям. Я, к примеру, знаю, что, по мнению Кадогана, к политике умиротворения мы вынуждены прибегать как к прискорбной необходимости. Давайте проясним: при нынешнем положении вещей у нас нет реальной альтернативы, и мы используем ее, исключительно чтобы выиграть время на программу перевооружения. Да, мы и впрямь активно перевооружаемся: в одном только следующем году расходы на оборону съедят половину нашего бюджета.

Теперь Чемберлен обращался ко всем спутникам, а быть может, в первую очередь к Легату, хотя тот и не мог до конца поручиться за это.

– Я не пацифист, – продолжил премьер. – Главный урок, который я усвоил за время общения с Гитлером, прост: нельзя садиться играть с гангстером, не имея козырей. Но если, когда мы приземлимся, я буду выражаться в таком тоне, то тем самым мы только дадим ему повод и дальше проявлять воинственность. Если он сдержит свое слово – а я верю, что сдержит, – нам удастся избежать войны.

– А если он его нарушит? – не сдавался Стрэнг.

– Если нарушит? Что же, тогда весь мир увидит истинное его лицо. Ни у кого не останется никаких сомнений. Это объединит страну и сплотит доминионы, чего нам не хватает сейчас. Кто знает? – Тут он позволил себе слегка улыбнуться. – Вдруг это даже привлечет на нашу сторону американцев? – Чемберлен похлопал по карману. – А посему, как только мы приземлимся в Лондоне, я намерен придать эту декларацию самой широкой огласке.

Когда самолет премьер-министра пробил толщу облаков и появился над аэродромом Хестон, часы показывали 17:38. Едва внизу появилась земля, Легат обратил внимание на то, как забита Большая Западная дорога. Машины стояли далее чем на милю в каждом направлении. Шел сильный дождь. Свет фар отражался в мокром асфальте. У ворот аэропорта собралась огромная толпа – несколько тысяч человек. «Локхид» проревел над терминалом, быстро снижаясь. Хью ухватился за подлокотники. Колеса шасси подпрыгнули пару раз на траве, затем сцепились с грунтом, и машина помчалась по полю на скорости сто миль в час, вздымая по бокам шлейф брызг, затем резко затормозила и подрулила к бетонному фартуку.

Пасмурный осенний день за иллюминатором оживлялся людской суетой: кинорепортеры и фотокорреспонденты, аэродромные рабочие, полицейские, десятки учеников из Итона, неуместно выглядевшие здесь в своих парадных костюмчиках, министры, дипломаты, члены палаты общин и палаты лордов, лорд-мэр Лондона с церемониальной цепью. Даже издалека Легат узнал приметную фигуру в котелке. Это был лорд Галифакс. Подобно дон Кихоту, он возвышался над своим Санчо Пансой, роль которого исполнял сэр Александр Кадоган. Рядом стоял Сайерс. Зонтики у встречающих были свернуты, – видимо, дождь прекратился. Автомобиль ждал только один – большой старомодный «роллс-ройс» с королевским флагом. Человек в комбинезоне направил «Локхид» к месту стоянки и дал пилоту сигнал глушить двигатели. Пропеллеры с шелестом остановились.

Дверь кабины открылась. Как и после приземления в Мюнхене, коммандер Робинсон обменялся несколькими словами с премьер-министром, затем спустился по салону и открыл дверь в задней части фюзеляжа. На этот раз в самолет ворвался английский воздух, холодный и сырой. Легат сидел в своем кресле, когда премьер-министр прошел мимо. Челюсти Чемберлена была плотно сжаты, выдавая напряжение. Просто удивительно, как человеку, столь неодолимо застенчивому, удается заставлять себя вести публичную жизнь и прокладывать путь наверх!

Порыв ветра захлопнул дверь, и Чемберлену пришлось толкнуть ее локтем. Пригнув голову, он вышел наружу, навстречу аплодисментам, возгласам и крикам, сливавшимся в почти истерический гомон. Уилсон остановился в проходе и сдерживал остальных пассажиров, пока премьер-министр не сошел с трапа – этот миг славы принадлежал исключительно вождю. Только после того как Чемберлен двинулся вдоль линии встречающих, пожимая руки, Уилсон вышел следом. Далее по очереди шли Стрэнг, Малкин и Дангласс.

Легат оказался последним. Ступеньки были скользкими. Пилот поймал его за руку, помогая сойти. В промозглых синих сумерках огни съемочных групп были ослепительно-белыми, как застывшая молния. Закончив здороваться с важными персонами, Чемберлен остановился перед строем из десятка микрофонов с табличками: «Би-би-си», «Мувитон», «Си-би-эс», «Пате». Лица премьера Хью не видел; в свете юпитеров обрисовывалась узкая спина и покатые плечи. Выждав, пока приветственные крики смолкнут, Чемберлен заговорил. Голос его далеко и четко разносился на ветру.

– Я хочу сказать только две вещи. Прежде всего, за эти тревожные дни мы с моей женой получили немыслимое количество писем с выражением поддержки, одобрения и благодарности. Не берусь даже описать, насколько они подбодрили меня. Я хочу поблагодарить людей Британии за то, что они сделали.

Толпа вновь разразилась ликованием. Кто-то выкрикнул: «За то, что ты сделал!» Другой подхватил: «Да здравствует старина Чемберлен!»

– И еще я скажу, – продолжил премьер-министр, – что достигнутое ныне урегулирование чехословацкой проблемы является, на мой взгляд, лишь первым шагом на пути к урегулированию, которое обеспечит мир для всей Европы. Сегодня утром я провел еще одну беседу с германским канцлером герром Гитлером, и под этой бумагой стоит не только моя подпись, но и его… – Поднятый вверх листок затрепетал на ветру. – Некоторые из вас, быть может, уже слышали, что в ней содержится, но мне доставит удовольствие огласить ее вам.

Он был слишком тщеславен, чтобы надеть очки. Пришлось читать, держа документ на расстоянии вытянутой руки. Вот таким и запомнился Легату этот знаменитый миг истории. Он врезался в сетчатку его зрительной памяти и не померк до того самого дня, когда много-много лет спустя ему, увенчанному регалиями государственному служащему, пришла пора покинуть этот мир: нескладный черный силуэт на фоне ярких огней, с выброшенной вперед рукой, как у человека, ухватившегося за электрическую проволоку.

Второй «Локхид» приземлился, как раз когда премьер-министр уезжал на королевском «роллс-ройсе». Когда Чемберлен достиг ворот аэропорта, далекий гул восторженных зрителей слился с ревом авиамоторов.

– Бог мой, вы только представьте! – воскликнул Сайерс. – Дороги забиты вплоть до центра Лондона!

– Можно подумать, что мы выиграли войну, просто избежав ее.

– Когда мы выезжали, на Мэлл собрались тысячи людей. Король и королева наверняка пригласят его выйти на балкон. Давайте помогу.

Сайерс взял одну из красных шкатулок, извлеченных из багажного отсека.

– Ну как это было?

– Честно говоря, кошмар.

Они шли по бетонному фартуку к терминалу «Бритиш эруэйз». На полпути юпитеры новостных компаний все сразу погасли. В наступившем полумраке прозвучал общий добродушный стон толпы.

– Нас ждет автобус, чтобы отвезти на Даунинг-стрит, – сообщил Сайерс, когда они уже приближались к дверям. – Один Бог знает, сколько нам предстоит добираться.

Внутри переполненного терминала итальянский и французский послы беседовали с лорд-канцлером и военным министром. Сайерс пошел искать автобус. Легат остался стеречь красные шкатулки. Чувствуя усталость, он присел на скамью под плакатом, рекламирующим полеты в Стокгольм. На столе у таможенников стоял телефон. Хью подумал, не следует ли позвонить Памеле и сообщить о своем прилете, но воспоминание о ее голосе и неизбежность вопросов остудили его пыл. Через большое зеркальное стекло он наблюдал, как к терминалу разрозненными группами подходят пассажиры второго «Локхида». Сэр Джозеф Хорнер шел между двух детективов. Джоан держалась рядом с мисс Андерсон. В одной руке она несла чемодан, в другой – портативную пишущую машинку. Завидев его, девушка сразу повернула навстречу.

– Мистер Легат!

– Честное слово, Джоан, называйте меня просто Хью.

– Ну, значит, Хью. – Она присела рядом и закурила сигарету. – Да, это было волнующее зрелище!

– Неужели?

– Ну, так мне сказали. – Джоан повернулась к нему и оглядела с ног до головы. Взгляд у нее был открытый. – Я хотела переговорить с вами до отлета из Мюнхена, но не застала. Мне нужно сделать маленькое признание.

– Какое же?

Девушка была очень хорошенькая, но ему было не до флирта. Джоан заговорщицки наклонилась к нему:

– Только между нами, Хью, но я не совсем та, кем кажусь.

– Вот как?

– Да. На самом деле я нечто вроде ангела-хранителя.

Ее манеры начали его раздражать. Легат обвел взором терминал. Послы все еще беседовали с министрами. Сайерс стоял в телефонной будке, видимо пытаясь выяснить, где автобус.

– О чем, бога ради, вы сейчас толкуете? – спросил Хью.

Джоан положила чемодан себе на колени.

– Полковник Мензис – мой дядя. Ну, отец моей двоюродной сестры, если точнее. Так вот, он попросил меня исполнить одно своеобразное поручение. Короче говоря, на самом деле меня послали в Мюнхен не только благодаря моим талантам машинистки, каковые и в самом деле бесподобны, но и чтобы я следила за вами.

Она щелкнула замками, подняла крышку и извлекла из-под аккуратной стопки белья меморандум. Он лежал в том самом конверте, в каком и был.

– Я забрала его из вашей комнаты вчера ночью, после того как вы ушли со своим другом, для сохранности. И в самом деле, Хью, – мне ваше имя очень нравится, кстати, оно вам подходит, – да, Хью, и очень хорошо, что я это сделала!

Факт, что он до сих пор на свободе, казался Хартманну чудом. В тот день, покидая «Фюрербау», чтобы ехать в аэропорт, затем поднимаясь на борт пассажирского «юнкерса», зафрахтованного Министерством иностранных дел для их отправки назад, а особенно вечером после приземления в Темпельхофе, – на каждом этапе пути в Берлин он ожидал ареста. Однако никто не положил ему руку на плечо, не было неожиданной встречи с людьми в штатском, никто не сказал: «Будьте любезны пройти с нами, герр Хартманн». Вместо этого Пауль совершенно беспрепятственно проследовал через терминал на стоянку такси.

Улицы столицы были полны пятничных гуляк, наслаждающихся неожиданным миром. Теперь он не смотрел на них с таким презрением, как в Мюнхене. Каждый поднятый бокал, каждая улыбка, каждая рука вокруг талии любимой казались ему отныне актом сопротивления режиму.

На его звонки в дверь ее квартиры никто не открывал. Он уже собирался уйти, но тут услышал звук отпираемого замка. Дверь открылась – на пороге стояла она.

– Однажды они тебя повесят, – сказала она ему гораздо позже той ночью. – И ты это знаешь, не так ли?

Они лежали в ванной, лицом друг к другу. Горела свеча. Через открытую дверь был слышен радиоприемник, настроенный на запрещенную иностранную волну, по которой транслировали джаз.

– Почему ты так решила?

– Они сами мне это сказали, перед тем как выпустить. «Держитесь подальше от него, фрау Винтер, вот вам наш совет. Мы таких типов знаем. Пусть тешит себя мыслью, что сегодня ему удалось ускользнуть, но рано или поздно мы его поймаем». Вежливо так намекнули.

– Что ты ответила?

– Поблагодарила за предупреждение.

Пауль рассмеялся и вытянул свои непропорционально длинные ноги. Вода выплеснулась на пол. Он ощущал прикосновение ее гладкой кожи.

Она была права. Они были правы. Настал день, и его повесили – если быть точным, это произошло 20 августа 1944 года в берлинской тюрьме Плётцензее. Удавили на рояльной струне. Хартманн предугадывал свою судьбу, хотя не знал ее заранее. Но у него была жизнь, чтобы ее прожить, битва, чтобы сражаться, и цель, ради которой не жалко умереть.

Вскоре после десяти вечера Легата наконец-то отпустили домой. Клеверли сказал ему, что нет смысла дожидаться конца заседания кабинета: Сайерс управится со шкатулками, а Хью следует взять выходной.

Он шел из дома номер десять по улицам, полным ликующих людей. Тут и там взмывали фейерверки. Огненные языки ракет озаряли небо.

Окна наверху были темные. Дети, должно быть, уже спали. Хью повернул ключ в замке и оставил чемодан в холле. В гостиной виднелся свет. Когда он вошел, Памела отложила книгу.

– Дорогой!

Она кинулась к нему и обняла. Больше минуты они не говорили ни слова. Наконец Памела отстранилась и обхватила его лицо ладонями. Ее глаза пытливо всматривались в его глаза.

– Я так скучала по тебе, – промолвила женщина.

– Как ты? Как дети?

– Лучше, когда ты дома.

Она принялась расстегивать его плащ. Он остановил ее руки.

– Не надо. Я не останусь.

Памела шагнула назад:

– Ты возвращаешься на работу?

Это был не упрек – слова прозвучали скорее как надежда.

– Нет, не на работу. Я только поднимусь и посмотрю на детей.

Дом был таким маленьким, что детская была общая. Джону досталась постель, Диана пока еще обитала в кроватке. Хью не переставало удивлять свойство той тишины, какая устанавливается, когда дети спят. Они лежали в свете горящей на лестнице лампочки, неподвижные в этой полутьме, слегка приоткрыв ротики. Он коснулся их волос. Ему хотелось поцеловать малышей, но страшно было разбудить их. С крышки комода на него таращились стекла миниатюрных противогазов. Легат осторожно прикрыл дверь.

Когда он спустился в гостиную, Памела стояла спиной к нему. Потом повернулась. В глазах у нее не было ни слезинки: бурные сцены никогда не входили в ее репертуар. Его это порадовало.

– Надолго уходишь?

– Переночую в клубе. Завтра утром вернусь. Тогда и поговорим.

– Я могу измениться, ты ведь знаешь. Если ты этого захочешь.

– Скоро все изменится, Памела. Ты, я, все вокруг. Я подумываю уйти со службы.

– И чем займешься?

– А ты не будешь смеяться?

– Испытай меня.

– Во время обратного полета я решил, что мог бы вступить в Королевские военно-воздушные силы.

– Но я только-только слышала по радио, как Чемберлен заверял толпу на Даунинг-стрит, что привез мир для нашего времени.

– Не стоило ему этого делать. Он пожалел об этих словах, как только произнес их.

Если верить Данглассу, это миссис Чемберлен подбила на них мужа: ей одной он ни в чем не мог отказать.

– Значит, ты по-прежнему думаешь, что будет война?

– Уверен в этом.

– Тогда к чему вся эта шумиха: надежды, празднества?

– Это просто облегчение. И я не виню людей за это. Глядя на детей, я испытал его сам. Но на самом деле опасная черта лишь сдвинута немного в будущее. И рано или поздно Гитлер через нее переступит. – Он чмокнул жену в щеку. – Загляну к тебе утром.

Памела не ответила. Хью взял чемодан и вышел в ночь. На Смит-сквер кто-то запускал ракеты. В садах слышались взрывы радостных возгласов. Старинные здания высветились покорно в каскаде падающих огней, затем снова погрузились во тьму.

Благодарности

Этот роман стал кульминацией моего увлечения Мюнхенским соглашением, длившегося тридцать с лишним лет, и хочется поблагодарить Дениса Блэкуэя, продюсера, с которым мы делали для Би-би-си телевизионный документальный фильм «Да хранит вас Бог, мистер Чемберлен», приуроченный к пятидесятилетию конференции в 1988 г. С тех пор мы оба испытывали легкую одержимость темой.

Мои друзья в Германии, сотрудники издательства «Heyne Verlag» Патрик Нимайер и Дорис Шук, помогли организовать сбор материала в Мюнхене. Я особенно благодарен доктору Александру Краузе за содержательную экскурсию по зданию, называвшемуся некогда «Фюрербау», где ныне размещается факультет музыки и театра, деканом которого он является. Спасибо также Министерству внутренних дел Баварии за разрешение побывать в бывших апартаментах Гитлера на Принцрегентенплац, где в наши дни расположена штаб-квартира полиции.

В Британии моя благодарность адресована Стивену Паркинсону, политическому секретарю с Даунинг-стрит, десять, и профессору Патрику Сэлмону, главному историку Министерства иностранных дел и по делам Содружества.

Мне в очередной раз посчастливилось воспользоваться советом и поддержкой четырех проницательных «первых читателей». Как всегда, искреннее спасибо им: редактору лондонского издательства «Hutchinson» Джокасте Хэмилтон; Сонни Мета из издательства «Knopf» в Нью-Йорке; моему немецкому переводчику Вольфгангу Мюллеру и моей жене Джилл Хорнби.

Также я хочу выразить признательность следующим авторам и их трудам: Джон Чармли «Чемберлен и упущенный мир»; Джок Колвилл «На окраинах власти: дневники с Даунинг-стрит, 1939–1955 гг.; Дэвид Дилкс (редактор) «Дневники сэра Александра Кадогана»; Макс Домарус «Гитлер: речи и заявления, 1935–1938 гг.»; Дэвид Даттон «Невилл Чемберлен»; Дэвид Фабер «Мюнхен, 1938 г.: умиротворение и Вторая мировая война»; Кит Фейлинг «Жизнь Невилла Чемберлена»; Иоахим Фест «Альберт Шпеер: беседы с архитектором Гитлера»; Иоахим Фест «Покушаясь на жизнь Гитлера: немецкое сопротивление Гитлеру в 1933–1945 гг.»; Ганс Берндт Гизевиус «До горького конца»; Пол Гор-Бут «С предельной правдивостью и уважением»; Шейла Грант-Дафф «Расхождение путей»; Роналд Хейман «Гитлер и Гели»; Невил Хендерсон «Провал миссии»; Петер Хоффман «Немецкое сопротивление Гитлеру»; Петер Хоффман «История немецкого сопротивления, 1933–1945 гг.»); Петер Хоффман «Личная охрана Гитлера»; Хайнц Хене «Канарис»; лорд Хоум «Куда дует ветер»; Дэвид Ирвинг «Тропа войны»; Отто Джон «Дважды через линии: мемуары фельдмаршала Кейтеля»; Ян Кершоу «Подружиться с Гитлером: лорд Лондондерри и путь Англии к войне»; Айвон Киркпатрик «Внутренний круг»; Александр Краузе «Арцисштрассе, № 12»; Клеменс фон Клемперер (редактор) «Благородная битва: переписка Шейлы Грант-Дафф и Адама фон Тротт цу Зольца, 1932–1939»; Валентайн Лоуфорд «На пути к дипломатии»; Джайлз Макдоно «1938: рискованная игра Гитлера»; Джайлз Макдоно «Хороший немец: Адам фон Тротт цу Зольц»; Андреас Майор (переводчик) «Дневники Чиано, 1937–1938 гг.»; Гарольд Николсон «Дневники и письма, 1930–1939 гг.»; Джон Джулиус Норвич (редактор) «Дневники Даффа Купера»; НС-Документацьонсцентрум, Мюнхен «Мюнхен и национал-социализм»; Роберт Родс Джеймс (редактор) «Чипс: дневники сэра Генри Ченнона»; Ричард Оллард (редактор) «Дневники А. Л. Роуза»; Ричард Овери совместно с Эндрю Уиткрофтом «Путь к войне»; Дэвид Рейнолдс «На высшем уровне: шесть встреч, предопределивших двадцатый век»; Эндрю Робертс «Святой Лис: биография лорда Галифакса»; Пауль Шмидт «Переводчик Гитлера»; Роберт Селф «Невилл Чемберлен»; Роберт Селф (редактор) «Дневники и письма Невилла Чемберлена», т. 4; Уильям Л. Ширер «Берлинские дневники»; Рейнхардт Шпитци «Как мы промотали рейх»; лорд Стрэнг «Дома и за границей»; Деспина Стратигакос «Гитлер у себя дома»; Кристофер Сайкс «Поколебленная преданность: биография Адама фон Тротта»; А. Дж. П. Тэйлор «Истоки Второй мировой войны»; Телфорд Тэйлор «Мюнхен: цена мира»; Д. Р. Торп «Алек Дуглас-Хоум»; Дэниел Тодмен «Война Британии: в бой, 1937–1937 гг.»; Герхард Л. Вайнберг «Внешняя политика гитлеровской Германии, 1937–1939»; Эрнст фон Вайцзеккер «Мемуары»; сэр Джон Уилер-Беннет «Немезида власти: немецкая армия в политике, 1918–1945 гг.»; Стефан Цвейг «Вчерашний мир: воспоминания европейца».