Лгунья бесплатное чтение

1

Лето близилось к концу. Жара немного отступила и в воздухе повеяло осенью. Горожане, заточившие себя в своих кондиционированных домах и квартирах, даже не ощутили этого. Возможно, осень так и промелькнула бы никем не замеченной, если бы о ней не объявили длинные рукава, внезапно сменившие короткие на всех манекенах в витринах магазинов.

Возле одной из таких витрин стояла девушка; из стекла на нее смотрело ее собственное лицо. Девушка была низковатой и немного веснушчатой, манекены – высокими и красивыми. Возможно, именно поэтому девушка не стала задерживаться и быстро пошла прочь. Изумленно хлопая крыльями, перед ней взлетела стая голубей. Девушка пробормотала: «Извините» – и пошла дальше, а голуби, уже забыв, чего испугались, снова уселись на ближайшую скамейку. У входа в банк змеилась очередь к банкомату. Возле нее стоял глухонемой нищий с протянутой рукой, но люди в очереди притворялись слепыми. Глаза девушки на мгновенье встретились с глазами нищего. Она снова пробормотала: «Извините» – и пошла дальше. Она торопилась: боялась опоздать на работу. Девушка хотела перейти дорогу, но громкий гудок приковал ее к месту: мимо сердито проехал огромный автобус. Плакат на его заднем окне поздравил девушку с Новым годом[1]. Праздник начинался только через неделю, но улицы уже пестрели объявлениями о дешевых распродажах. Через дорогу трое девушек ее возраста фотографировались на фоне фонтана, и их звонкий смех отражался от плиток тротуара. Она слушала, как хохочут девушки, и твердила себе, что ей все равно; ей совершенно все равно, что она одна.

Она пересекла площадь и поспешила дальше. Рыжеволосые продавщицы в магазинах говорили клиенткам «Вам идет», добавляли «Я бы на вашем месте взяла два» и украдкой поглядывали на часы: скорей бы перерыв, пока не лопнул мочевой пузырь.

За прилавком стоял симпатичный парень. Пальцы, которыми он сегодня утром гладил волосы любимого, бегали по клавишам кассы. Когда покупатели выходили из магазина, их пакеты с шуршанием терлись друг о друга, и это шуршание было верным знаком того, что в город пришла осень, – таким же верным, как шелест опадающей листвы.

В соседнем кафе-мороженом девушка тоже встала за прилавок. Она подавала ложечки желавшим попробовать мороженое и думала о том, что летние каникулы вот-вот кончатся, а лично ее так никто и не попробовал. Она единственная во всем классе оставалась девственницей. А следующим летом, когда поля пожелтеют, ей надевать зеленую армейскую форму.

Она протянула мороженое стоявшему перед ней мальчику и, сказав – в тысячный раз на этой неделе – «пожалуйста», изо всех сил постаралась улыбнуться. Следующий в очереди человек сказал, что хочет попробовать инжирный сорбет. Нофар сразу поняла, что он не купит инжирный сорбет: попробует, потом попробует еще десять сортов и в конце концов попросит шоколадный – однако взяла пластмассовую ложечку, зачерпнула инжирный сорбет и бросила взгляд на циферблат над прилавком. Еще каких-то семь часов потерпеть.

Но тут дверь открылась, и вошли они. Нофар ждала этого момента все лето, даже подробно описала его в своем дневнике: как в кафе-мороженое войдет Йотам; как он удивится, увидев там ее; как она предложит ему мороженого за счет заведения; как он взамен предложит подвезти ее до дома на своем мотоцикле; как она скажет, что заканчивает работать только через несколько часов, а он скажет, что несколько часов – это пустяки. Но когда – за три дня до конца каникул – этот момент наконец-то наступил, Йотам пришел не один, а с компанией, и в этой компании была Шир. Шир, которая еще четыре месяца назад была подругой Нофар. Ее единственной подругой.

Ни один из пяти человек у прилавка не был таким уж красавцем, но Нофар все они казались просто бесподобными. Принадлежность к свите Йотама словно озаряла их неким сиянием, как если бы тот факт, что их пятеро, умножал красоту каждого по меньшей мере в пять раз. Они смотрели на сорта мороженого в витрине, раздумывая, что заказать, и на мгновение Нофар захотелось, чтобы они ее не заметили; но тут Йотам поднял свои бесподобные глаза, взглянул на нее, наморщил брови и сказал:

– А ты вроде из нашей школы.

Остальные тоже подняли глаза, и Нофар едва сдержалась, чтобы не опустить свои.

– Ты в одном классе с Шир, да? – спросила Моран, завязывая волосы в хвост движением столь же привычным, сколь и очаровательным.

Нофар торопливо кивнула. Да, она училась в одном классе с Шир. Вообще говоря, она сидела рядом с Шир со второго класса, пока – четыре месяца назад – не пришла утром в школу и не обнаружила, что та ее «уволила». Без предварительного, так сказать, уведомления.

На мгновение воцарилось молчание, а затем Йотам сказал:

– Я, пожалуй, возьму ванильное с печеньем.

Нофар начала накладывать мороженое в стаканчик, и он добавил:

– В рожке.

Вот и все, что он ей сказал. Потому что сразу после этого заговорили другие: какое мороженое и с какими добавками хотят, а Моран – с фальшивой заискивающей улыбкой – попросила побыстрей, потому что фильм, на который они собрались, начинается через двадцать минут. Все это время Шир стояла молча и смотрела на Нофар немного виноватыми глазами, но в конце концов сказала, что возьмет ванильное. Хотя могла и не говорить, Нофар и так знала, какое мороженое она любит. Через пять минут они ушли в кино, и Нофар взглянула на красно-оранжевую мозаику сорбетов в витрине. Стекло было усеяно отпечатками пальцев, но все эти пальцы указывали на мороженое. Ни один не указывал на нее.

Входная стеклянная дверь открылась, и в кафе ввалилась шумная стайка детей. Когда этот день закончится, Нофар поставит не те песни, которые, как утверждает Габи, привлекают клиентов, а музыку, которую любит сама. Да, придется поднимать оброненные посетителями салфетки и собирать грязные ложки, которые малыши оставят на столах, а родители не удосужатся выкинуть. Да, надо будет мыть полы, смывать с витрины отпечатки пальцев и выносить мусор. Однако звучать при этом будет ее любимая музыка. Потом Нофар возьмет пластиковую коробку, наполнит мороженым и отнесет стоящему возле фонтана бездомному. А может, просто положит мороженое рядом. Потому что, когда она подошла к бездомному в прошлый раз, он крикнул что-то неразборчивое – она ничего не поняла.

Она так погрузилась в размышления о бездомном, о мороженом и о компании, сидящей в кино без нее, что, когда наконец посмотрела по сторонам, то увидела, что дети убежали, не заплатив. Теперь Габи вычтет у нее из зарплаты. От обиды к горлу подступил тяжелый ком; Нофар сделала глубокий вдох и сглотнула его. Еще шесть с половиной часов. Скорей бы этот день закончился!

Она не знала, что этот день кончится не так, как все предыдущие, не знала, что этот день изменит всю ее дальнейшую жизнь и что ей совсем недолго осталось быть неприметной продавщицей мороженого.

Когда она родилась, то весила три килограмма четыреста граммов, и помимо этого сказать о ней было нечего. Всего лишь потому, что за мгновенье до этого ее попросту не существовало. Люди, еще минуту тому назад именовавшиеся Ронит и Цахи, а теперь называвшиеся мамой и папой, смотрели на нее сквозь слезы волнения. Роды продолжались девятнадцать часов, и под конец голосовые связки Ронит были измочалены почти так же, как барабанные перепонки Цахи. Лежавшая между ними только что появившаяся на свет девочка была чрезвычайно красной и сморщенной, но акушерка сказала, что это пройдет.

– Она будет красавицей, – уверенно заявила она. – Как цветок.

Что заставило акушерку изречь такое пророчество, неизвестно, но родители восприняли ее слова как истину в последней инстанции. Ронит осторожно подняла девочку. Ее поражало, что эти три килограмма четыреста граммов, еще недавно бывшие частью ее собственного веса, теперь существуют сами по себе.

– Назовем ее Нофар, – прохрипела Ронит, – и она будет красавицей.

– Как цветок[2], – кивнул Цахи.

Медсестра отправилась по своим делам – в другие палаты, к другим роженицам, – а у девочки, еще до того, как ей исполнилось десять минут, были уже и предсказанная судьба, и имя.

Выбрать имя ребенку – дело серьезное. Не успевают клеточки в животе матери начать делиться, как мнения родителей разделяются. Отец хочет «Тамар», а мать требует «Даниэль»; отец настаивает на «Михаль», а мать категорически заявляет: «Яэль». Возможно, стоило бы подождать, пока клетки превратятся в живое существо – чтобы имя родилось из человека, а не человек рождался с готовым именем. Но родители ждать не способны, их чаяния и надежды мчатся вперед галопом и уносятся, бывает, так далеко, что ребенку всю жизнь приходится бежать позади, не поспевая за их мечтами. Нофар Шалев не была уродливой – отнюдь, – но акушерка сказала: «Она будет красавицей», и это предсказание преследовало Нофар с пеленок. Она выросла неуверенной в себе и замкнутой и чувствовала себя в этом мире незваной гостьей на чужом пиру. Сейчас, стоя за прилавком в кафе-мороженом, она вспоминала тот момент, когда Йотам с компанией вошел и увидел ее. «А ты вроде из нашей школы». Было ясно, что он не знал, как ее зовут. И даже поинтересоваться не пожелал.

Когда наплыв посетителей немного схлынул, Нофар взяла ключ, висевший на крючке, как самоубийца на веревке, и побежала в служебный туалет во внутреннем дворе. Две уличные кошки перестали совокупляться и сердито на нее зыркнули, но секунду спустя взмахнули хвостами и вернулись к своему занятию. Нофар вбежала в тесную туалетную кабинку и поспешно закрыла за собой дверь, как если бы увидела не кошачью случку, а – не приведи господь – соитие собственных родителей.

Выйдя из туалета, она – дрожащей рукой – оправила синее платье, которое в туалете пришлось задрать. В начале лета Нофар одолжила его у сестры. И очень надеялась позаимствовать у Майи вместе с платьем и ее шарм. Младшая сестра двигалась так плавно, так грациозно, что городские светофоры при ее приближении краснели от удовольствия, и пробок на запруженных дорогах становилось еще больше: светофоры заливались похотливым румянцем, и движение вставало намертво. Потому на каждом переходе Майя шла на зеленый, и даже на самых оживленных перекрестках ей никогда не приходилось ждать. У Нофар все было иначе: она всегда ждала.

В раннем детстве люди их не различали. Разница между сестрами была меньше года, и младшая нагоняла старшую стремительно, как антилопа. Родилась Майя преждевременно, и врачи объясняли это душевным состоянием Ронит – перед самыми родами ее мужа призвали на резервную службу. Но в действительности схватки начались раньше потому, что сестре, сидевшей внутри, не терпелось сравняться с той, что снаружи. Робкая продавщица мороженого совсем не была тогда робкой. Наоборот. Нофар была кругленькой и гладенькой, как яблочко, а ее маленькие ручки цеплялись за каждый протянутый палец. Весь мир принадлежал ей – хватай и пробуй! – а под языком медленно созревало сладкое слово «папа» – первый подарок родителям, ждущий своего часа. Однако, когда этот час наступил, отец ушел в армию, и мать, чье лицо раньше светилось, как восходящее солнце, стала походить на измученную птицу с перебитым крылом.

Нофар знала эту историю хорошо – в семье ее рассказывали постоянно. И так же, как в школе она научилась стоять по стойке «смирно», когда звучал гимн, во время прослушивания семейного «гимна» девочка вела себя соответственно: когда слышала знакомые слова, склоняла голову, а в нужные моменты бормотала «слава богу». Когда скорая помощь забрала маму, соседка – слава богу – сразу позвонила папе. Папу – слава богу – успели позвать к телефону буквально за минуту до того, как началась наземная операция. Узнав, что у папы родилась дочь, командир – слава богу – отпустил его на двенадцать часов. И (в этом месте «слава богу» говорить было нельзя; однажды Нофар ошиблась, и мама посмотрела на нее так, что захотелось умереть) невероятно, но буквально через минуту после того, как папа уехал домой, его танк вошел в Ливан и все погибли. Иными словами, благодаря рождению Майи папа – слава богу – спасся. Последнее предложение с годами укоротилось до «благодаря Майе папа – слава богу – спасся». Не благодаря ее рождению (событию сугубо медицинскому), не благодаря командиру (который дал папе отпуск, получил посмертно медаль, и в память о нем певец Шломо Арци сочинил песню), а благодаря Майе. Это знали все, и все об этом говорили. Так что, когда Нофар наконец пролепетала «папа», этого почти никто не заметил. Подумаешь. Все дети рано или поздно говорят «папа». Однако не все дети спасают папу из горящего танка.

В первый день работы в кафе-мороженом Нофар оделась нарядней, чем обычно: в платье Майи. Впервые в жизни у нее была возможность начать что-то с чистого листа, и лучшего места для этого, чем кафе-мороженое, было не придумать. Ибо кафе-мороженое – это чудесная страна вкусов и цветов. Как если бы кому-то удалось поймать радугу, на одном ее конце навесить дверь, на другом – поставить кассу и поместить радугу на углу улицы.

Родители похвалили Нофар за то, что та решила поработать в летние каникулы, но делала она это не только ради денег. Она каждый день почти час добиралась сюда с окраины города ради людей, ради чужих глаз, не знавших, к счастью, про нее того, что знала вся ее улица: что про нее и знать-то нечего, что с ней никогда ничего не случается, ни неприятностей, ни приключений. Она была непримечательным, безвредным существом, которому только что исполнилось семнадцать.

Даже прыщи ее не выделяли. На лицах у подростков порой можно увидеть поразительные, незабываемые геологические образования: глубокие кратеры, обрамленные холмами долины; но сальные железы Нофар функционировали сдержанно – оккупировали лоб и маленький анклав на носу и этим ограничились. Прыщи Нофар никому не мешали, однако очень мешали ей самой, и втайне она называла себя «уродской мордой».

Имена и прозвища – очень опасная штука, и доказательством тому мог служить Лави Маймон, живший на четвертом этаже дома, в котором находилось кафе. Сколько бы шариков шоколадного мороженого он в себя ни забрасывал, все равно оставался тощим, как один из тех столбиков, которые мэрия устанавливает на улицах, чтобы люди пристегивали к ним велосипеды. Возможно, Лави смирился бы со своим жалким существованием, назови его родители поскромнее. Однако на своих щуплых плечах он нес имя самого царя зверей[3]. В детстве Лави надеялся, что, когда повзрослеет, у него отрастет грива, а под кожей вздуются мышцы; но годы шли, а грива расти отказывалась. На подбородке торчало всего четырнадцать волосков – каждый вечер он пересчитывал их перед зеркалом. Про мускулы и говорить не приходилось.

Его отец, подполковник в отставке Арье Маймон, командовал своим бизнесом так же решительно, как в свое время командовал солдатами, и, подобно тому как солдаты Арье Маймона взбирались в бою на холм – потому что пуль засевших наверху террористов боялись меньше, чем взрывов командирского гнева, – росли и акции фирмы, созданной Арье Маймоном после демобилизации. Страшась испепеляющего начальственного взгляда, они взлетали все выше и выше, превосходя самые смелые ожидания финансовых аналитиков.

Подполковник Арье Маймон не давал сыну имя Лави; это сделала жена подполковника, молодая красивая женщина, обожавшая мужа, страну и инструктора по пилатесу (не обязательно в этом порядке). Имя Лави ей чрезвычайно нравилось, и подполковник разрешил супруге, в виде исключения, принять решение самостоятельно. Но, когда мальчик повзрослел и стал подростком, стало очевидно, что в нем нет ни намека на хищное обаяние отца[4]. В мир больших кошек его допустили бы разве что в качестве потенциального обеда. В первые годы отец еще рычал на сына и пронзал его тем самым взглядом, которым в прошлом заставлял солдат лезть на холм, а акции – взлетать, но спустя какое-то время перестал делать даже это, и Лави заскучал по громогласным выговорам, даже по рычанию. Все лучше, чем гробовое молчание – верный признак разочарования.

Вечером, когда мама наводила марафет перед уроком пилатеса, а папа благодушно мурлыкал перед экраном телевизора, Лави открывал в своей комнате окно и смотрел на улицу. Внизу текла бурная городская река, по берегам-тротуарам которой прогуливались стайки подростков. У них были каникулы. Лави слушал их смех и думал: будут ли они смеяться, если перед ними с глухим звуком шлепнется его тело? Склонятся ли над ним сострадательные девушки? Проведут ли тонкими пальцами по его стриженым волосам, по гриве, которая так и не выросла? Посмотрят ли на него если не с жалостью, то хотя бы с интересом? Достанут ли мобильники? Сфотографируют ли его распростертый на земле труп, его обнимающие дорогу руки? Руки, которые еще ни разу не обнимали девочек…

Каждый вечер город украшал себя яркими огнями фонарей, а Лави Маймон стоял у окна и думал о своей смерти, представляя множество глаз, которые будут смотреть на него, когда он упадет перед входом в кафе-мороженое. Он бы, наверное, давно уже осуществил задуманное, если бы на южной границе не началась летняя военная операция, затопившая город воем сирен и оккупировавшая первые полосы газет. Лави не желал быть похороненным на последних страницах. Он ждал, пока бои закончатся. Но бои, слава богу, не прекращались: как только они заканчивались на юге, сразу же начинались на севере – и, просыпаясь по утрам, Лави видел, что газеты по-прежнему полны военными сводками. Куда тут втискивать историю его неудачного полета? Поэтому Лави все откладывал и откладывал свою смерть, и, таким образом, унесшая много жизней военная операция спасла по крайней мере одного городского парнишку.

А пока Лави стонал под бременем лежавшего у него на плечах львиного имени, Нофар Шалев сгибалась под тяжестью собственного. И как ей только в голову могло прийти, что именно здесь, в кафе-мороженом, из нее наконец-то проклюнется другая Нофар? Каждое утро она вставала за прилавок. Лето навалилось на город и овладело им. Соитие было веселым и потным, но сейчас на дворе стояла осень, и все вокруг снова выглядело благопристойно. Через несколько дней Нофар вернется в школу, и за плечами у нее не будет ни одной волнующей истории, принесенной из кафе-мороженого в центре города. Кроме тех, о которых она писала в своем дневнике. Как она надеялась на дерзкое любовное приключение со студентом, туристом или даже истыканной пирсингом уличной шпаной. Как мечтала, что пойдет в школу, а он последует туда за ней и будет ждать на улице, за забором. А она побежит к нему – и все это увидят. И Шир увидит. И Йотам… Нофар была готова на все, лишь бы в последний учебный год не возвращаться в школу с пустыми руками. С руками, пальцы которых никогда не касались пальцев мальчика с иной целью, кроме как дать ему сдачу. Если бы она хотя бы нашла здесь новую подругу вместо Шир… Кого угодно, кто задержит на ней свой взгляд, хотя бы на мгновение…

На четвертом этаже стоял Лави Маймон и смотрел на улицу. Во дворике, оправляя руками платье, стояла Нофар Шалев, и оба не подозревали, что не одиноки в своем страдании – страдании человека, чье имя предъявляет ему непосильные требования. Возможно, обоим было бы легче, знай они, что где-то – на другом конце земного шара или на расстоянии четырех этажей – есть человек, испытывающий такую же боль. Но не факт. Ведь человека, у которого болит зуб, не утешают стоны соседа по скамье, когда он сидит в очереди в поликлинике.

И хотя Лави Маймон и Нофар Шалев ничего друг о друге не знали, они – практически одновременно – печально вздохнули. И единственная разница между Нофар Шалев и Лави Маймоном состояла в том, что Лави так и остался у окна, а Нофар вдруг поняла, что перерыв закончился, что она опаздывает, и бросилась бежать. Она бежала так быстро, словно знала, что торопится сейчас не только в кафе-мороженое, но и к тому мгновению, когда все изменится, к судьбе, которая уже ждала ее по ту сторону прилавка.

2

За долгое время, проведенное за прилавком, у Нофар выработалась привычка вглядываться в лица клиентов и угадывать, кто оказался в кафе-мороженом случайно, а кто пришел сюда намеренно. Случайные посетители были самыми приятными. Они не спеша гуляли по улицам, плавали по тротуару, как карпы, пока не появлялась приветливая вывеска кафе-мороженого и не поддевала их на крючок. Те же, кто приходили намеренно, были совершенно иными. Для них кафе-мороженое служило пунктом, где выдают компенсацию за тяжелый рабочий день, местом, «где сердце успокоится». Нофар читала это по их злым глазам и плотно сжатым ртам. Пробовавшие все новые и новые сорта мороженого, они оставались вечно недовольны. Такие клиенты поедали свои рожки, словно глотали обезболивающее, – в один присест, лишь бы скорей подействовало.

Нофар без труда определила, что клиент, ожидавший ее у прилавка, принадлежит к числу пришедших намеренно. Не неспешная прогулка привела его сюда, а испорченный день.

– Добрый вечер, – сказала она и не удивилась, когда он не ответил. – Чем я могу вам помочь? – спросила она, стараясь улыбаться, хотя чувствовала себя без сил – после пробежки по двору и от мыслей о неурожайном лете.

Мужчина бросил на Нофар раздраженный взгляд и пробурчал, что стоит здесь уже десять минут.

– Сколько я должен ждать, чтоб меня обслужили?!

Это было неправдой: он ждал не десять минут. На самом деле он ждал меньше пяти минут. Однако за эти пять минут он успел получить эсэмэс от своего агента. Тот сообщал, что телевизионное начальство все обдумало и пришло к выводу, что им не нужен еще один песенный конкурс. Агент не стал добавлять, что, даже если бы начальство и решило, что конкурс нужен, оно все равно не стало бы прибегать к услугам певца, давно вышедшего в тираж. Уже семь лет, как вышедшего, если быть точным. Просто невероятно, как быстро прошло семь лет. Всего миг назад он был в центре внимания и на первых полосах газет; полтора миллиона человек проголосовали за него по эсэмэс в тот чудесный вечер; вся страна прислала ему цифровое признание в любви. А теперь он здесь, в этом жалком кафе, перед этой жалкой продавщицей. Она смотрит на него и ждет, пока он скажет, какое мороженое выбрал, и во взгляде ее – ни намека на узнавание. Она понятия не имеет, кто он такой!

Впоследствии, когда скандал немного утихнет, Авишай Милнер будет задаваться вопросом: не в этот ли момент все началось? Девушка посмотрела на него из-за прилавка пустыми глазами, и в этой пустоте погибла его душа. Он утонул во тьме анонимности, в пучине заурядности. Возле девушки за прилавком Авишаю Милнеру было нечем дышать. Из последних сил он твердил себе, что он не просто еще один клиент. Он – Ави-шай! Мил-нер! Так объявил его ведущий в финале конкурса, разрезав его имя, как разрезают горячий свежий хлеб, и растягивая – к удовольствию публики в зале – слоги: Ави-шай! Мил-нер! Зрители, смотревшие конкурс по телевизору, салютовали ему миллионом голосов. В последующие недели его имя было у всех на устах. В пабах и клубах на него бросались красивые женщины – женщины, желавшие отведать его, женщины, желавшие быть отведанными им, – и он занимался с ними любовью. Однако больше всего он занимался любовью с самим собой. Он совокуплялся с Авишаем Милнером до потери пульса, и каждая нимфа, стонавшая ему в ухо «Ави-шай», была всего лишь ласкающим ухо эхом того незабываемого момента, когда ведущий открыл конверт, заглянул в него своими добрыми, ласковыми глазами и на всю страну объявил победителем юношу из пригорода: «Ави-шай! Мил-нер!»

Трудно сказать, что потом пошло не так. Как певец, Авишай Милнер был не лучше Элирана Вакнина (тот же ведущий объявил его победителем за год до того, и Вакнин появлялся в хит-парадах по сей день), но он не был и хуже. Лицом он ничуть не уступал Аси Сариге, победившему через год после него и успевшему с тех пор сыграть несчастного врача в одном телесериале, несчастного солдата – в другом и несчастного отца мальчика-аутиста – в фильме, который вот-вот выйдет на экраны. Это казалось необъяснимым. Да и в его характере отсутствовали изъяны, на которые можно было бы все списать. В случившемся oтcyтcтвoвaлa всякая логика, и это-то и мучило Авишая Милнера больше всего. Абсолютная беспричинность падения приводила певца в ужас, так как намекала, что взлет тоже был беспричинным – не прямым следствием его таланта, а случайным стечением обстоятельств.

Сообщение от агента пришло Авишаю Милнеру после долгих недель ожидания. С тех пор, как он послал предложение телевизионному начальству, певца терзала одышка и бессонница. Слава сбросила его со спины, как дикий бык на родео, и била его, лежачего, копытами. Он обязан был найти способ подняться, и чем дольше телевизионное начальство медлило с ответом, тем сильнее он нервничал. Во сне к нему приходил ведущий, брал за руку и говорил, что после рекламы они споют дуэтом, но тут вдруг, к своему ужасу, Авишай понимал, что не помнит слов, а микрофон у него в руке превращался в страшную змею. Иначе говоря, шагая по улице, он понял, что ему жизненно необходимо съесть что-то сладкое. Но когда Авишай зашел в кафе, то увидел, что там пусто. За столиками сидели посетители и не спеша лакомились мороженым, однако за прилавком никого не было.

Что нужно человеку, пришедшему в кафе-мороженое и получившему плохие известия? Уверенная рука, которая предложит ему разнообразные шоколадные утешения; доброе лицо, которое будет терпеливо ждать, что он скажет; глаза, которые будут смотреть в его глаза и подтвердят, что да, несмотря ни на что, он все еще существует. Но когда Нофар вернулась к прилавку, она не узнала Авишая Милнера. И, хотя она изо всех сил старалась улыбаться, ей не удавалось скрыть проглядывавшую сквозь улыбку грусть. Как в тот раз, когда она примеряла слишком тесную блузку и из-под ткани выпирала непокорная плоть.

Авишай Милнер не знал, что платье, которое было на девушке, принадлежало ее красивой сестре. Не знал, что все лето Нофар ездила сюда в отчаянной надежде избавиться от своей заурядности. Он знал одно: он десять минут ждал, пока его здесь обслужат, а это ни в какие ворота не укладывалось.

– Это ни в какие ворота не укладывается! – заявил Авишай Милнер девушке за прилавком и, дабы подчеркнуть, насколько это не укладывается ни в какие ворота, с силой стукнул рукой по стеклянной витрине.

– Это ни в какие ворота не лезет, – ответила девушка.

– Что-что?!

– Надо говорить «ни в какие ворота не лезет» или «в голове не укладывается», а не «ни в какие ворота не укладывается».

Старшая дочь учительницы иврита, Нофар отлично знала, что нет людей противнее тех, что поправляют ошибки у других. Никто ведь не станет открывать рот жующему другу, вынимать еду и показывать, как правильно жевать. А слова – они как еда. Нельзя отнимать их у языка, на котором они лежат. Но этот мерзкий тип встал по ту сторону прилавка, стукнул ладонью по витрине и оставил на ней еще один жирный отпечаток. Причем не для того, чтобы определиться с сортом мороженого. Рука, ударившая по стеклу, не указывала ни на манговый сорбет, ни на французскую ваниль. Не любовь к сладкому двигала посетителем, а желание показать, кто тут хозяин. Он стукнул по стеклянной витрине просто потому, что мог стукнуть.

Семнадцать лет и два месяца исполнилось Нофар в тот вечер, но ни разу за всю жизнь ей не приходило в голову стукнуть по прилавку. Потому что так устроен мир: есть люди, которые по прилавкам стучат, а есть те, что за прилавками стоят и спрашивают: «Чем я могу вам помочь?» Но в тот вечер Нофар прорвало. Йотам, Шир, веселая компания и поход в кино. Сестрино платье. Обида на лето, подходящее к концу… Только претензий этого человека ей сейчас не хватало. Если он все-таки горит желанием предъявить претензии, пусть соизволит делать это на правильном иврите. Иначе это ни в какие ворота не лезет.

Авишай Милнер ошарашенно взглянул на поправившую его продавщицу. Какая неслыханная наглость! Он всегда считал себя человеком, который дружит со словами, – даже тексты для своих песен сочинял сам – и теперь призвал на помощь все свое умение, чтобы разодрать эту девчонку словами до костей:

– Ну ты овца! Что, брови выщипать мозгов не хватило? А прыщи? Тебе никто не говорил, что выдавливать прыщи не рекомендуется? Знаешь, на что похожа твоя физиономия? На пиццу, только маслин бы добавить! А фигура? Ты бы поменьше обжиралась, и так уже как бегемотиха! Кто с такой в койку ляжет? Давай мне мое ванильное с печеньем, корова глупая, и поживей!

Он протянул ей купюру в двести шекелей, и Нофар рефлекторно – как курица, которая и с отрубленной головой еще несколько секунд продолжает бегать, – взяла ее. Продолжая совершать привычные движения, она наполнила рожок мороженым, мгновение спустя осознала, что человек по ту сторону прилавка ее обезглавил, уничтожил как личность, – и, бросив рожок на пол, выбежала из кафе.

3

Уличные кошки несколько раз похотливо взвыли и собрались было возобновить прерванное недавно совокупление, но тут во двор снова вбежала продавщица мороженого. Она промчалась мимо кошек и понеслась к туалету. Длиннохвостые проводили незваную рыдающую гостью злобными взглядами, но та была слишком расстроена, чтоб их заметить. В ушах у нее все еще гремели слова посетителя. Слезы щипали глаза и нос. Подступали к горлу. Подумать только! Он все это ей говорил, а она стояла, слушала и молчала! Даже мороженое ему чуть не дала! Ну не дура?! Сейчас ей хотелось только одного: исчезнуть. Самые ужасные слова, которые раньше она говорила себе сама, – уродина, бровастая, прыщавая, жирная, никто тебя не захочет – эти слова только что сказал ей другой человек. В действительности Нофар была созданием вполне симпатичным; однако, втайне ненавидя себя, не сомневалась, что мужчина у прилавка сказал вслух то, что думали о ней все – клиенты за столиками, одноклассники, отец, мать, сестра. Нофар страшно хотелось где-нибудь спрятаться, но единственным местом, которое пришло ей в голову, была та самая вонючая кабинка, из которой она незадолго до того вышла. Еще мгновенье – и Нофар оказалась бы там, в надежно защищенной от внешнего мира, обложенной плиткой утробе, втиснувшись меж мусорным бачком и унитазом с поднятой крышкой… Но тут ее схватила сильная рука.

В последующие недели Авишая Милнера вновь и вновь будут спрашивать, что заставило его последовать за побежавшей в туалет малолеткой из кафе-мороженого, и он будет настаивать, что всего лишь хотел потребовать у нее сдачу с двухсот шекелей, которые он ей дал и которые, как он считал, она унесла с собой. Но бесстрастные факты будут свидетельствовать против него: девочка не уносила двухсот шекелей с собой в туалет, они так и остались лежать на прилавке. Авишай Милнер, правда, будет решительно утверждать, что не видел на прилавке купюры, когда побежал за девочкой, но его утверждение, как и прочие детали этой истории, померкнет в сравнении с впечатлением, которое произвел вопль, изданный девочкой, когда Авишай Милнер схватил ее за руку. Парень-кассир из магазина одежды поднял голову; складывавшая рубашку рыжеволосая продавщица перестала ее складывать; уличные кошки удрали с замусоренного двора; сидевший на подоконнике четвертого этажа Лави Маймон понял, что прыжок придется снова отложить. Нофар Шалев оглянулась на Авишая Милнера, который ее сначала оскорбил, а теперь схватил за руку, и закричала что было сил.

Некоторые изменения происходят медленно. Геологическая эрозия, например, растягивается на десятки тысяч лет. Вода и ветер делают свое дело потихоньку. Горный хребет превращается в долину, море становится пустыней. И все это чинно, без спешки. Время, как громадная анаконда, ползет, не торопясь, и проглатывает самые высокие горы земного шара. Но есть перемены, происходящие мгновенно. Словно чиркнули спичкой. «Да будет свет – и стал свет». Метаморфоза, случившаяся с продавщицей мороженого, была, судя по всему, именно такого рода. Семнадцать лет и два месяца ходила она по земле, но никогда даже не думала стукнуть по витрине, не говоря уж о том, чтобы завопить во внутреннем дворике. И вот теперь, рядом с этим человеком, сказавшим ей самые ужасные слова, душа девушки содрогнулась. Да, когда она побежала во двор, то хотела только одного: исчезнуть. Но когда Авишай Милнер схватил ее за руку, в Нофар проснулось желание прямо противоположное – быть услышанной. Она вложила в этот крик всю обиду на слова, которыми он ее отхлестал. И обиду на слова, которыми хлестала себя сама. Она выкрикивала свое разочарование каникулами этого лета и всеми каникулами, им предшествовавшими. Она кричала, кричала и кричала, не слыша ни сирен полиции, вызванной на место происшествия, ни сирен пожарных, которые тоже подключились к операции, потому что так устроена природа – когда один шакал начинает выть, из тьмы ему отвечают сто других. Нофар Шалев закричала – и город ответил ей своими криками.

Вся улица прибежала посмотреть, что за беда случилась в замусоренном дворе, а поскольку беда случилась с Нофар Шалев, то все – и волоокий кассир, и рыжеволосая продавщица, и соседи с балконов, и двое дорожных полицейских – смотрели сейчас на нее. Даже компания уличных балбесов с пирсингом (которых обычно никто не интересует и которыми, в свою очередь, никто не интересуется) – и та пришла поглазеть на происходящее. Тело Нофар купалось в сиянии сочувственных взглядов. В сиянии глаз, уставившихся – о, чудо из чудес – на ту, на ком раньше ничьи глаза не задерживались. И вот уже подбежала к ней красивая девушка в военной форме; ее золотистые волосы были завязаны хвостом и рвались из-под резинки на свободу, как сноп света. Она обхватила Нофар своими добрыми руками, сказала: «Все хорошо» – и произнесла эти слова так уверенно, как если бы она была уполномочена сказать их не только от своего имени, но и от имени всех силовых ведомств. Нофар отдалась теплому объятью; казалось, еще никто и никогда не обнимал ее так. Ее окутывал нежный запах духов этой феи в военной форме, а также еще один, мужской – запах офицера, который всего минуту назад, на улице, обнимал сослуживицу за талию и прибежал с ней во двор, откуда послышался вопль. А пока девушка успокаивала Нофар, офицер и дорожные полицейские держали Авишая Милнера. «Что вы с ней сделали?! – допрашивали они его. – Чем вы ее так напугали?!»

«Ничего, – заорал он. – Я не сделал ей ничего!» – и несчастная девочка похолодела. Потому что знала, что это правда. Хам-посетитель не сделал ей ничего, что оправдывало бы присутствие здесь двух полицейских и офицера в звании капитана. Ибо в этой стране каждый гражданин имеет право протыкать своими словами сердце другого гражданина. Скоро ей придется сказать это девушке с ласковыми глазами и большой толпе, смотрящей на нее с такой симпатией, какой Нофар не удостаивалась за всю свою жизнь. Все они были такими милыми, так волновались за нее… Что они скажут, когда узнают, что на самом деле ничего не случилось и они прибежали сюда совершенно зря? Они тут же отвернутся. Полицейские наверняка отругают ее за то, что она устроила весь этот сыр-бор, а она покорно понурит голову – как всегда – и вернется в кафе. Будет обслуживать ждущих своей очереди клиентов, протирать стеклянную витрину, спрашивать «Вам стаканчик или рожок?», «Чем я могу вам помочь?», «Какое мороженое вы хотите?».

И Нофар уже приготовилась со всем этим смириться, но тут Авишай Милнер снова открыл свой поганый рот. Оказалось, он не разрядился до конца. Или, может быть, зарядился злостью заново – так почти севший телефон оживает, если успеть подключить его к розетке. Людские взгляды напитали Авишая Милнера энергией. Как он истосковался по такой публике: по молодым и старым, по солдатам и полицейским! Как сказал тогда ведущий, «весь Израиль сейчас смотрит на нас». Неожиданно к Авишаю вернулось это знакомое, пьянящее ощущение, которое испытываешь, когда находишься в эпицентре взрыва, в момент расщепления атома общественного внимания. Однако на сей раз внимание было неблагосклонным – никто не бросал ему цветов, никто не аплодировал, – и это потрясло Авишая до глубины души. Он заслужил любовь публики по праву. Он не позволит этой толстухе, мариновавшей его у прилавка, посмевшей его поправить и убежавшей с его деньгами, отнять у него то, что ему принадлежит!

И он снова стал хлестать девушку оскорблениями – «мерзкая бегемотиха», «я бы до тебя даже палкой не дотронулся» и так далее и тому подобное – и они взлетали вверх, как разогретые пламенем воздушные шары. На глазах у Нофар выступили слезы. Сначала этот человек оскорбил ее без свидетелей, а сейчас позорил на глазах у всех. Она высвободилась из объятий красивой девушки, закрыла лицо руками и разревелась. Сквозь пальцы Нофар видела, как заволновалась толпа. Ей задавали вопросы, но, оглушенная своими рыданиями, она их не слышала, и не ее вина, что стороннему наблюдателю ее всхлипывания казались кивками в знак согласия. Ее спрашивали: «Он трогал тебя?» – и ее прикрытое руками лицо дрожало, словно подтверждая, что да, трогал. Каждый новый ее всхлип был еще одним утвердительным кивком, и каждый новый кивок превращался в заголовок завтрашней газеты. Так в замусоренном внутреннем дворе неожиданным и совершенно невероятным образом родилась история об участнике телевизионного песенного конкурса, обвиненном в попытке изнасилования несовершеннолетней. И взглянули все на эту новорожденную историю и увидели, что она хороша. Не история, а просто конфетка!

Котята начинают ползать через несколько дней после того, как покинут материнскую утробу; жеребятам удается подняться с земли через час после рождения; и только человеческие детеныши – ужасные копуши: проходит много месяцев, прежде чем они начинают стоять самостоятельно. Однако истории, производимые на свет людьми, в отличие от производимых ими медлительных детей, – создания на удивление проворные. Не успевает человек родить какую-нибудь историю – особенно такую, которая попахивает скандалом, – и та немедленно встает на ноги. Постоит минуту-другую, подержится за породившего ее автора – и пускается бежать. Причем вопрос не в том, откуда бежит история, а в том, куда и как далеко ей удастся добежать, прежде чем она будет остановлена неумолимыми законами природы, прерывающими любой бег.

Ужасная история про знаменитого певца и несовершеннолетнюю продавщицу мороженого появилась на свет божьим вечером, в восемнадцать часов сорок девять минут, в месяц элул[5], и немного постояла на месте, вдыхая ароматный вечерний воздух. Но всего пару мгновений спустя она, не желая больше оставаться во дворе, унеслась вдаль, тогда как сам этот двор, еще недавно так стремительно заполнившийся, сейчас – столь же стремительно – опустел.

И полицейские, и пожарные, и девушка-златовласка, и ее возлюбленный-офицер, и, разумеется, гордые родители новорожденной истории – знаменитый певец и девушка из кафе-мороженого – пошли каждый своей дорогой, и уже трудно было сказать, они ведут эту историю за руку или она ведет их. Так или иначе, двор стал для нее уже мал. Разросшейся истории требовалось место попросторнее. Скажем, полицейский участок на центральной улице.

4

В полицейском участке на центральной улице ей дали воды, чая, а потом и кока-колы, отрезали кусок медового пирога, принесенного одной из дежурных, предложили сесть, и, когда зад Нофар коснулся стула, она облегченно вздохнула. Целое лето она простояла почти без перерыва. Посетители стекались в кафе-мороженое, а она их обслуживала. Когда они уходили, она бросалась отмывать стеклянную витрину. Витрина снова начинала блестеть, но тут опять появлялись посетители, и все повторялось. Но сейчас она сидела, вытянув ноги, сжимала в руке стакан холодной кока-колы, в котором весело скакали пузырьки газа, и ее спрашивали, что случилось.

Сидевшая напротив приятная женщина наклонилась вперед. У нее были изящные тонкие пальцы, а лак на ногтях – красивый и очень нежный, почти прозрачный. Приятная женщина сказала, что ее зовут Дорит и что Нофар, наверное, трудно говорить и отвечать на вопросы, но это было Нофар как раз таки нетрудно. Труднее было, когда ее ни о чем не спрашивали. Труднее было целый день, целую неделю, целое лето работать, ни с кем не разговаривая. Женщина спрашивала, Нофар отвечала, и все это получалось на удивление просто. Всего-то-навсего повторять то, что уже сказано. Как на экзамене по истории еврейского народа. Зубрить Нофар умела хорошо – не зря она была отличницей, – и слова лились потоком. Сидящая напротив женщина никуда не торопилась. Ее добрые глаза смотрели на Нофар с огромным интересом. Она не перебивала, и, растаяв от ее внимания, Нофар говорила все более охотно. Неожиданно сбылось давнее предсказание акушерки: тело Нофар забыло о своей неуклюжести, ее щеки разрумянились, глаза загорелись, а бледные – обычно плотно сжатые или бормочущие невнятицу – губы порозовели. Так что, если бы в кабинет сейчас зашел посторонний, увидел Нофар, и если бы его попросили ее описать, он несомненно сказал бы: «Она расцвела».

«Расцвела». Это было слово из лексикона ее матери. Когда Нофар закончила начальную школу, мама пообещала, что в школе второй ступени дочь расцветет. Когда Нофар закончила седьмой класс, сказала: «Ничего не поделаешь. Переход из начальной школы в школу второй ступени всегда труден, но теперь, в восьмом классе, ты расцветешь по-настоящему». Так она и переходила из класса в класс, таща за собой шлейф из бутонов, которые вот-вот, буквально с минуты на минуту, раскроются. И как странно было обнаружить, что эта перемена – которая так и не произошла ни при переходе во вторую ступень, ни даже при переходе в третью – настигла ее осенним вечером в полицейском участке. Чем больше Нофар говорила, тем ярче расцветала.

Наконец она замолчала (хотя могла бы, если б захотела, говорить еще), и следователь Дорит – женщина с приятным лицом и тонкими пальцами – сказала:

– Ты очень смелая девочка.

– Говорю вам, я ее не трогал! – крикнул сидевший в одном из кабинетов на втором этаже полицейского участка Авишай Милнер и стукнул рукой по деревянному столу. Однако на двух полицейских это никакого впечатления не произвело, а уж на деревянный стол – и подавно. За свою жизнь он получил столько ударов – как от подследственных, так и от следователей, – что давно перестал надеяться на спокойное существование. Его собратья по конвейеру стояли в публичных библиотеках и почтовых отделениях, а один добрался аж до бюро переписи населения. Но этому столу не повезло: его привезли в здание полиции на центральной улице, где сейчас по нему стучал охваченный гневом Авишай Милнер. Потому что в это было просто невозможно поверить. Час назад он вышел из дома и направился в кафе-мороженое, а теперь смотрел на улицу через зарешеченное окно. Это привело Авишая в такое бешенство, что у него просто не оставалось другого выхода, кроме как снова стукнуть по столу и заявить, уже в который раз, что это уму непостижимо!

Полуседой полицейский взглянул на часы. Через зарешеченное окно был слышен стон города, окутанного запахом духов. Городоненавистники наговаривают на него, утверждая, что город – всего лишь мешанина из автомобильных гудков и смога, но в предновогодние дни в магазинах одновременно открываются крышечки бесчисленного множества стеклянных флаконов с парфюмом самых разнообразных расцветок, и по городу разливается опьяняющий аромат.

Подобно носу опытной охотничьей собаки, нос полицейского умел различить среди доносящихся с улицы заманчивых запахов аромат духов супруги. Ему хотелось вскочить со стула и бежать к ней, однако вначале требовалось установить истину, без чего рабочий день никак не закончить. Полицейский искоса взглянул на подозреваемого и сказал:

– А я вас помню. Моя жена голосовала за вас в финале.

Авишай Милнер моментально размяк. Подобно печенью, которое посетители кафе макают в чашки, он не смог устоять перед окутавшим его теплом. Этот человек его знал! Его жена голосовала за него в финале! Для этой замечательной женщины он был все еще «Ави-шай! Мил-нер!». И теперь он отвечал на вопросы полуседого полицейского уже охотно, чуть ли не с восторгом, как отвечал в свое время на вопросы журналистов. Он больше не видел никакой необходимости стучать по столу. Встреча с давними поклонниками должна проходить в приятной атмосфере. Он откинулся назад, расслабился, стал время от времени приветливо улыбаться и, когда его снова спросили, трогал ли он эту жалкую продавщицу, даже позволил себе пошутить:

– А как же! Я просто тащусь от прыщавых шестнадцатилетних девчонок.

Полуседому полицейскому большего и не требовалось. Второй следователь, его коллега, задал несколько дополнительных вопросов, и подследственный ответил на них в том же ироническом ключе. Но ирония – союзница опасная. Она как надушенная писчая бумага, которую покупают девочки. Запах через какое-то время выветривается, а бумага остается. Так произошло и в этом случае: не прошло и нескольких часов, как ирония испарилась, а признание осталось.

В кабинете следователя на первом этаже сидела Нофар Шалев – и расцветала все больше и больше. В кабинете следователя на втором этаже сидел Авишай Милнер – и как рехнувшийся паук плел паутину, в которую сам и попался. А на улице, возле полицейского участка, стоял глухонемой с площади и раздумывал, стоит ли ему войти. Он очень любил такие предпраздничные дни. Весь год ему приходилось тяжело трудиться. Он не умел так хорошо играть на музыкальных инструментах, как русская, стоявшая у входа в торговый центр, и у него не было седых волос, которые могли бы ему помочь, как помогали коллеге, избравшему себе место на шумной улице. Седые волосы напоминают спешащим людям про их престарелых родственников. Вспомнит спешащий человек про своего дедушку – и опечалится, а так как испытывать печаль он не любит, то откупится от мрачных мыслей, бросив нищему монетку. Глухонемой же, с его черными волосами, ни на чьего дедушку не походил, поэтому зарабатывал на жизнь с трудом.

Когда глухонемой пришел на площадь впервые, он боялся, что его раскусят. Он думал, что будет очень неприятно, если кто-то узнает, что он не глухонемой. Он думал: а что, если кто-нибудь спросит меня, как пройти туда-то и туда-то, а я машинально отвечу? Или кто-нибудь просто поздоровается? Но через какое-то время он заметил, что никто не спрашивает, как пройти туда-то и туда-то, – не говоря уж о том, чтобы просто поздороваться, – и постепенно разучился говорить. Когда он это понял, то очень испугался и решил, что обязан заговорить снова, но оказалось, что это примерно то же самое, как после двадцати лет перерыва сесть на велосипед. Говорят, что разучиться кататься на велосипеде невозможно, но каждый, кто пробовал сесть на него заново, знает, что, даже если тело еще немножко и помнит велосипед, гораздо лучше оно помнит страх падения. Тем не менее в конце концов у глухонемого получилось. Очередной спешащий человек прошел мимо и протянул ему монетку, а глухонемой открыл рот и сказал: «Спасибо». Однако спешащий человек не обратил на сказанное глухонемым никакого внимания – слишком уж он спешил, – и весь тот вечер глухонемой с площади так и простоял: с монеткой в руке и словом «спасибо» во рту. В результате он снова онемел. На этот раз по-настоящему.

Сейчас, стоя напротив полицейского участка, он прокручивал в голове то, что видел во внутреннем дворе. В тот день он спокойненько мочился в углу двора, как вдруг услышал топот бегущих ног и тяжелое дыхание. Он сильно удивился. Прямо на него бежала девушка в синем платье. Ослепшая от слез, она не заметила писающего в кустах мужчину. Спустя мгновение появился человек со злым лицом, а потом все происходило с какой-то головокружительной быстротой: двор заполнила толпа людей, человек оскорбил девушку, девушка сказала то, что сказала, и все направились в полицию. Единственного свидетеля инцидента никто так и не заметил. Однако глухонемой знал: зря вызвали полицейских, зря прибежала красивая девушка в военной форме и зря прибежал ее возлюбленный-офицер. Потому что не произошло в том дворе ничего, кроме пустяковой жестокости, убийства в миниатюре: один человек просто-напросто растоптал другого.

Глухонемой сел на деревянную скамейку на углу и вспомнил искаженное горем лицо девушки, а потом подумал о разгоревшемся скандале и улыбнулся: никто, кроме него, не знал, что случилось на самом деле. И если до этого момента он был немым вынужденно, молчал просто потому, что никто его не слушал, то теперь стал немым добровольно, и его рот закрылся намеренно. Над головой у него, в ветвях фикуса, порхали – как ангелы – летучие мыши, и глухонемого охватило неземное блаженство. Если он захочет – то все расскажет, а не захочет – будет молчать. Судьба девушки зависела теперь от него, а она этого даже не знала.

5

Ночь накатила на город темной волной, заливая улицы и топя попадавшихся на ее пути горожан. Сначала она закрыла глаза детям, а потом усыпила их родителей. Загулявшие холостяки продержались на отмелях баров еще несколько часов, но в конце концов свалились с ног и они. Все больше и больше опускалось отяжелевших век, пока наконец не остались только ровное сияние уличных фонарей и красные глаза продавцов мелких лавочек. Город погрузился в сон. Он был похож на лежащую на спине крупную женщину, морщины которой скрыла сердобольная темнота. Да, крупный немолодой город подобен крупной немолодой женщине: как легко любить ее в темноте и как трудно – при свете! За ночным приливом последовал отлив. Тьма медленно, не спеша отступила, на улицах послышался шум мусоровозов, проворные рабочие молча спрыгивали с них, таскали мусорные баки, очищали жировые складки города, как цапли – спину бегемота.

В этот ранний утренний час Нофар все еще спала в своей постели, и, надо признать, спала отлично. Грустными летними ночами ее постоянным и верным спутником был голубой экран телевизора, скрашивавший ее одиночество полицейскими расследованиями изнасилований в Сан-Франциско, убийств в Нью-Йорке и хитрых сочетаний того и другого – изнасилования, а потом убийства или убийства, а потом изнасилования – в основном в Чикаго. Телевизор стал для нее тем же, чем был медвежонок в детстве: щитом, защищавшим от ужаса ночи, крепостной стеной, оборонявшей от одиночества. Однако той ночью ее рука не потянулась к пульту. Какой смысл смотреть истории про других людей, когда у нее наконец-то появилась своя собственная? Именно это чувство удовлетворения, это ясное осознание, что ее жизнь интересна не менее, чем жизнь персонажей из «ящика», и даровали Нофар спокойный сон.

Когда наконец наступил следующий день, продавщица мороженого открыла глаза и увидела, что ничего не изменилось: солнце по-прежнему вставало на востоке, а ее сестра по-прежнему была красивее ее. Однако на четвертой полосе газеты (к которой, в свою очередь, отсылал хорошо заметный, красный, как сорбет из лесных ягод, заголовок на первой полосе) говорилось: «Знаменитый певец подозревается в попытке изнасилования несовершеннолетней». Склонившаяся над миской с утренними хлопьями мама обеспокоенно посматривала на Нофар. Вчера, поздно вечером, Ронит вызвали в полицию и поставили в известность о том, что случилось. Она заплакала, обняла дочь и потребовала, чтобы преступник был наказан. Когда она была девочкой, сосед сунул ей руку под юбку, и Ронит до сих пор помнила, как ее тогда буквально парализовало. Возвращаясь из полиции домой, она попросила Цахи сесть за руль, а сама пересела к Нофар на заднее сиденье. Всю дорогу она держала дочь за руку, чего не делала с тех пор, как та была маленькой. Теперь она внимательно разглядывала Нофар – оставила ли перенесенная травма шрамы? Но девочка ела завтрак даже с бо́льшим аппетитом, чем обычно, и заявила, что идет на работу.

– Ты уверена? После всего, что…

– Да, – сказала Нофар. – Я уверена.

Когда она подошла к остановке, то увидела, что автобус уже трогается, но, вместо того чтобы смириться со своей участью и терпеливо ждать еще сорок минут, подняла руку – стой! Есть люди, способные мановением руки остановить вселенную. Майя, например. Если бы она приказала земному шару прекратить свое вращение, тот несомненно ее послушался бы. Каково же было удивление Нофар, когда водитель остановился ради нее в нескольких десятках метров от остановки!

Тарахтенье двигателя казалось Нофар веселой песенкой. Ей даже чудилось, что пассажиры вот-вот повскакивают с облезлых сидений и пустятся в пляс: бородатый хареди и старушка лет восьмидесяти закружатся в танце, а русский солдат[6] и бубнящая псалмы девушка весело задрыгают ногами. Но хотя поездка была длинной, а ноги у стоявшей Нофар уже начали уставать, стоило ей увидеть у пассажиров бесплатную газету – и усталость как рукой сняло. Потому что на четвертой полосе была напечатана ее история. Нофар преисполнилась тайной гордостью. И еле удержалась, чтобы не вырвать газету из рук у какого-нибудь пассажира, не вскочить ногами на сиденье и не крикнуть во весь голос: «Это я! Я!»

Наконец пришло время звонить в звонок[7], и – под веселое «динь-динь» – она выскочила из автобуса. По дороге в кафе-мороженое она прошла мимо двух лавок и одного супермаркета, и отовсюду ей, как старая знакомая, подмигивала газета. Как прекрасен был этот день! Как прекрасны были люди, рекламные щиты и белье, развевавшееся на балконах домов, подобно флагам!

Но как грязно было в кафе-мороженом! Вчера вечером Нофар собралась впопыхах, чуть не забыв запереть кассу, и отправилась вместе со всеми в полицию, и теперь на прилавке валялись липкие пластмассовые ложечки, пол украшала мозаика из грязных салфеток, а из работавшего всю ночь кондиционера натекло небольшое озерцо. А еще надо было помыть кофейные чашки, собрать со столов тарелки, наполнить пустые контейнеры для мороженого, заново чистить до блеска прилавок. Нофар решила, что для начала выкинет мусор. Неся в каждой руке по полиэтиленовому мешку, она, как всегда, молила бога, чтобы на нее не капнула липкая гадость, но та все-таки капнула – и Нофар снова стала той, кем была, – прыщавой и неуклюжей девочкой. Вытекшая из мешка вонючая жижа облила ей щиколотку и затекла в туфлю. Нофар предстояло стоять в этой туфле, потеть и спрашивать «Какое мороженое желаете?» целых восемь часов.

Как приятно смотреть на девушку, когда она цветет! Какое печальное зрелище, когда она увядает! Но в тот самый момент, когда Нофар решила, что вчера вечером ее цветок распустился, по-видимому только для того, чтобы утром увянуть, в кафе-мороженое вошла освещавшая культурную жизнь страны тележурналистка и попросила шарик шоколадного мороженого.

– В стаканчике или в рожке?

В рожке, разумеется, в рожке. Рожок можно сжевать, а стаканчик – после того, как мороженое съедено, – совершенно бесполезен. Журналистка не любила бесполезных вещей. Она была прагматиком в еде, прагматиком в работе и прагматиком в постели. Настойчивое и последовательное стремление к извлечению максимальной пользы из любого явления окружающей действительности превратило ее во всеми уважаемого профессионала и желанную любовницу.

Тележурналистка ела мороженое и разглядывала девушку. Вся эта история казалась ей малоправдоподобной. Она знала Авишая Милнера еще с тех времен, когда тот был «Ави-шай! Мил-нер!»; знала его спереди, знала сзади, а особенно хорошо – сверху (именно так она предпочитала заниматься любовью с мужчинами, которых не слишком уважала, чтобы в момент оргазма не встречаться с ними глазами). Тележурналистка вглядывалась в девушку и размышляла, не ошибся ли источник, направивший ее в это кафе. Не верилось, что столь невзрачная девица может вызвать у кого-то желание. И тележурналистка совсем уж было решила, что нет, не может, как входная дверь вдруг снова отворилась, и в кафе вошли двое – рыжеволосая продавщица и миловидный кассир. Они подошли к этой тонущей в своей заурядности девушке и сказали:

– Мы пришли узнать, как ты себя чувствуешь.

И снова эта перемена – быстрая, как восход солнца. Только что была тьма, и вот уже свет – ломкий, как вафельный рожок на языке. Буквально минуту назад Нофар стояла и мучилась, чувствуя, как по ногам у нее стекает мокрая дрянь, – а уже в следующую минуту пересказывала своим новым знакомым (которых приметила вчера во внутреннем дворе) все, о чем говорила в полиции. И странное дело: глаза у нее стали голубее, губы – полнее, плечи, обычно опущенные, вдруг – точно крылья – расправились, и сразу стало видно, что грудь, которую опущенные плечи раньше скрывали, у Нофар очень даже симпатичная, осанка – красивая, и двигаться она умеет грациозно. Так устроен мир: есть люди, которым идет правда, а есть те, кого красит ложь. Водным растениям, чтобы цвести, требуется летняя жара; Нофар Шалев, чтобы щеки у нее порозовели, потребовалась эта скандальная история; и, как только они порозовели, сомнений у тележурналистки не осталось. Она поспешно доела свой рожок и подошла к девушке, чтобы застолбить право на эксклюзивное интервью.

Но был там человек, знавший правду. Возле стеклянной двери застенчиво стоял юноша с четвертого этажа, Лави Маймон, и не отрываясь смотрел, как продавщица мороженого рассказывает свою историю. Он видел, как сияет от удовольствия ее купающееся во взглядах слушателей лицо, видел, как в глубине ее глаз горит темный огонь, и понимал, что она лжет. Потому что видел этот огонь дома, в глазах своей матери. Он загорался каждый раз, как та убегала на урок пилатеса. Отец сидел на диване и смотрел новости, посылая начальнику Генштаба и министрам разъяснения, что и как им надо делать, а мама относила посуду на кухню, накладывала в плошку орешков, чмокала отца в обращенную к экрану голову – и уходила. Отец на нее даже не смотрел; все, что ему было нужно, – чтобы ему не мешали спокойно сидеть у телевизора, одной рукой зачерпывая орешки, а другой – держась за мошонку. Но сидевший на подоконнике Лави видел, как менялась мама, когда выходила на улицу. У нее неожиданно появлялось другое лицо и другая походка. Она всегда была красивой, но тут вдруг становилась красивее во сто крат; ее тайная жизнь билась в ней, словно еще одно сердце. По улице шагала жившая в маме тайная женщина, и Лави Маймону хватало одного взгляда, чтобы понять, что идет она вовсе не на урок пилатеса.

Сначала он думал, что красивой маму делает любовь, но оказалась, что это не одна большая любовь, а много маленьких. Тщательно спланированный взлом маминого мобильника показал, что, наряду с многомесячными любовными романами, у нее были также перепихи на скорую руку, и постепенно Лави понял, что лицо у нее светится не из-за какого-то конкретного человека и что не страсть заставляет ее щеки пылать, а опьяняющая свобода, которую она обретает, когда поворачивается к отцу спиной и выходит на улицу. Лави смотрел на продавщицу мороженого и видел, что в ней горит тот же огонь, то же счастье – знать, что она знает то, чего не знают другие.

Лави не подозревал и не предполагал, что девушка из кафе-мороженого говорит неправду. Он просто это знал. Все мы что-то наследуем от родителей: у Лави были глаза матери, у Нофар – лоб отца. Но, помимо переходящих из поколения в поколение черт лица, дети получают и кое-что еще. Не таланты родителей, а скорее их противоположность: маниакальная чистоплотность достается тому, кто растет в доме, где царит вечный бардак; непреодолимая смешливость – тому, чья мать всегда печальна; редкая способность распознавать выдумки – тому, чья мать непрерывно лжет. Да, это тоже имеет значение, если говорить о наследственности. Родители передают детям не столько черты своего характера, сколько некие внешние признаки того, каким способом они сами реагируют на удар. Родитель задает ребенку модель поведения, и тому – хочешь не хочешь – приходится что-то с ней делать.

С тех пор как Лави все узнал, он ел приготовленный мамой рис и думал: предательница. Она спрашивала, как дела в школе, а он отвечал ей про себя: шлюха. С тех пор как он все узнал, ему постоянно казалось, что мать что-то скрывает. Даже когда она говорила что-то совсем обыденное, вроде «сходи в магазин», он смотрел на нее с подозрением, как киношный детектив, который, прежде чем повернуть ключ в замке зажигания, проверяет, не заминирована ли машина. А отец, про которого Лави всегда думал, что его рост больше метра восьмидесяти, хотя на самом деле в нем не было и метра семидесяти (этого не знал никто – ни его солдаты, ни работники, – и даже на фотографиях было невозможно заметить, что самый могущественный в компании человек – самый низкорослый)… Лави посмотрел на своего отца и вдруг увидел, какого тот на самом деле роста.

Ему не надоедало наблюдать, как мать лжет отцу. Это было как расчесывать комариный укус. Лави завораживало противоречие между невинным выражением ее лица и тайной, которую оно скрывало. Ложь слетала с маминых губ легко, как колыбельные, что она когда-то пела ему на ночь. С тех пор как он все понял, каждое мамино слово было как пухлый кошелек, содержимое которого нужно украсть. За каждой повседневной фразой скрывалась другая, донная: одна плавала по поверхности беседы, а другая обитала внизу, в темноте. А этот вояка, этот опытный стратег… Как он мог оказаться таким идиотом?! Это было ужаснее всего. С тех пор как Лави все узнал, он уже не мог ни ненавидеть отца, как раньше, ни любить.

Именно поэтому Лави с такой легкостью распознал ложь продавщицы мороженого. Он почувствовал зазор между ее словами и тем, что произошло на самом деле. И когда все ушли, он сказал:

– Я знаю, что ты врешь.

Он думал, она заплачет, испугается, но Нофар смотрела на него как ни в чем не бывало. Лицо у нее было спокойным.

Он заявил: «Я знаю, что ты врешь», – а она, вместо всех слов, которые могла бы сказать, спросила только: «Чего ты хочешь?» – и он понял, что не ошибся. То, что было лишь догадкой, теперь получило подтверждение.

– Я хочу, чтобы ты упомянула меня в интервью на телевидении. Назови меня по имени.

– А как тебя зовут?

– Лави Маймон. Когда тебя спросят, откуда у тебя взялась смелость закричать, скажи, что твой друг, Лави Маймон, научил тебя приемам самообороны.

Он сказал это быстро, шепотом, а на словах «твой друг» еще сильнее понизил голос – словно фраза упала в яму и выбралась из нее с большим трудом, – и Нофар всерьез задумалась. У нее никогда не было друга. В конце концов она посмотрела на юношу в упор, увидела, что он очень худой, что волосы и глаза у него черные, и объявила:

– Я скажу «мой парень». Скажу, что самообороне меня научил мой парень.

Так, еще до того, как закончился первый час ее смены, у Нофар Шалев появился парень.

6

Следующие несколько часов пролетели быстро. Кафе-мороженое заполнилось посетителями: отчасти любителями сладкого, но в основном – любителями скандалов. Транспорт по городу перемещался с трудом, зато слухи распространялись стремительно. Из-за возраста девушки и характера преступления газеты не упоминали ее имени, но все его знали. Все осуждали поступок певца. Все восхищались ее смелостью. А когда восхищаются смелостью, не забывают давать чаевые. К полудню стеклянный стакан на прилавке – обычно пустой – заполнился монетами. Трижды опустошала его Нофар, но тот наполнялся снова – словно нефтяная скважина, которую наконец-то пробурили в правильном месте, и из недр земли хлынули ее сокровища. В четыре часа Нофар пришел сменить юноша с непроницаемым лицом. Она дважды пересчитала кучку монет, чтобы убедиться, что не ошиблась, – невероятно, но она и вправду получила двести пятьдесят пять шекелей. Потрясенная своей удачей, Нофар отправилась на маленькую площадь и зашла в бутик дизайнерской одежды.

– Что вас интересует? – спросила продавщица, подразумевая: «Здесь для вас ничего нет». Это было ясно и по ее интонации, и по взгляду, которым она окинула девушку. Бутик был маленький и дорогой, а девушка – крупная и нищебродка. Не совсем, конечно, толстуха, но определенно и не с осиной талией. На ней были не сильно льстившие ее бедрам легинсы и простенькая кофточка. Но если раньше в таких случаях Нофар вела себя, как трусливая мышка, то сейчас подошла к этой городской кошке с наманикюренными когтями и дернула ее за хвост:

– Мне надо что-нибудь для интервью на телевидении. Оно состоится сегодня вечером.

Она сказала это просто и уверенно – как «абракадабра!», как «сим-сим, откройся!» – и, как только продавщица поговорила по телефону с продюсершей передачи, о которой шла речь, магазин открылся перед Нофар, как по мановению волшебной палочки. Со склада принесли новую коллекцию, а из бутика на юге города вызвали главного дизайнера.

– Примерьте и вот это. Может, синее? А об обуви вы подумали? Давайте добавим на талию ремешок.

Продавщица тут же протянула руку к стоявшему в витрине спесивому манекену, сняла у него с талии ремешок и вручила потрясенной Нофар.

Нофар подошла к зеркалу; перед ней стояла совершенно другая девушка. Продавщица нарядила ее в сиреневый шифон, и голубые глаза Нофар поголубели еще больше. Из выреза загадочно выглядывали выпуклости грудей, в осанке вдруг появилось что-то аристократическое. Но стоило Нофар взглянуть на цену, как глаза у нее округлились от ужаса. Две тысячи шекелей! И это со скидкой! А у нее в рюкзаке только двести пятьдесят пять… Нофар вспомнила, как звякали монеты, когда продавщица переносила ее рюкзак, чтобы тот не загораживал проход в примерочную. Да и вообще, как она наденет свой убогий школьный рюкзак на ласкаемые шифоном плечи? Как будет ковылять с ним на спине в туфлях, которые специально принесли из соседнего магазина – в тон платью? Она пошла в примерочную и спешно сняла роскошный наряд, но тут появилась дизайнер:

– Упаковать?

Нофар хотела было сказать: «Нет» – но та протянула руку, схватила платье, умело его сложила и сунула в разноцветный пакет.

– Только не забудьте напомнить продюсерам, чтобы поблагодарили в титрах наш магазин.

И вот Нофар снова оказалась на улице. В руке у нее был пакет с платьем, а в рюкзаке по-прежнему лежали двести пятьдесят пять шекелей, которые никто и не подумал с нее взять. Нофар пошла на автобусную остановку. Голова у нее кружилась.

Ждать не пришлось ни секунды. Как только Нофар подошла к остановке, рядом с ней затормозил автобус и открыл двери. Они были оранжевые. Как будто это был не автобус, а огромная тыква.

В приемной телестудии сидели гости передачи, ждавшие своей очереди. Среди них был отставной генерал. С тех пор как он вышел в отставку, прошло уже двадцать лет, но каждый раз, как ситуация на севере страны обострялась, его приглашали на телевидение. В двух стульях от него женщина-врач, задрав вверх подбородок, повторяла про себя главные тезисы выступления: очень важно привиться еще в начале осени! грипп особенно опасен для стариков и детей! По правде говоря, эпидемия гриппа волновала врача даже меньше, чем генерала – минометные обстрелы на северной границе. Гораздо больше ее волновал вопрос, будет ли сегодня смотреть телевизор Михаэль Шустер, узнает ли он ее (если будет) и пожалеет ли об их скоропалительном разрыве восемь лет назад (если узнает). Генерал поглаживал бороду и надеялся, что сегодня телевизор будет смотреть министр обороны. Если нет, то, может, хоть кто-то из помощников проинформирует его, какой глубокий системный анализ сделал отставной генерал и каким глубоко системным человеком является он вообще, и, возможно, тогда министр пожалеет, что не назначил генерала начальником Генштаба, когда еще была такая возможность.

Возле кофейного столика с одноразовыми стаканчиками стояла третья гостья передачи – актриса, у которой завтра в Национальном театре был моноспектакль. Она думала о том, не забудет ли домработница-филиппинка включить телевизор в то время, в какое она просила, и развернуть сидящую в кресле мать лицом к экрану. Может, тогда старуха хоть что-то вспомнит? Может, даже проворчит: «Почему бы тебе не найти серьезную профессию?» Потому что даже по ее ворчанию актриса уже скучала.

Сидели среди этих людей и Нофар Шалев со своей мамой, учительницей иврита. Обе смущенно молчали. Пока они ехали в такси, мать все время напоминала дочери: говори правильно! не глотай слова! Ронит Шалев была вообще-то женщиной доброй, но как-то незаметно для нее самой язык, который она преподавала, ею полностью овладел, и она постоянно поправляла дочь: не «походу, они не придут», а «похоже, они не придут», не «я по-любому это не куплю», а «я в любом случае это не куплю», не «я понимаю о том, что он не прав», а «я понимаю, что он не прав». Эти замечания помогли Нофар получить на экзаменах по ивриту самую высокую оценку за всю историю школы. А еще из-за них она боялась лишний раз рот раскрыть. Выйдя из такси, Нофар уже полностью утратила уверенность в себе. Ее смыл ливень падежей и ударений.

У входа в студию их встретила продюсерша с телефонным наушником. Такие молодые и самоуверенные амазонки наводили на Ронит ужас, и, сама того не замечая, она принялась делать то, что делала всегда, когда чувствовала себя жалкой и ничтожной: стала давать еще больше указаний дочери. «Выпрямись. У тебя плечи опущены. Опусти подбородок. Вытяни шею». Потом она пригладила Нофар волосы, заправила за ухо выбившуюся прядь, поправила ей бретельку лифчика, стерла невидимое пятно с подола платья, и девушка, которая всего несколько часов тому назад мановением руки остановила автобус, мало-помалу съежилась почти до полного исчезновения. Поэтому трудно сказать, что произошло бы дальше, не появись откуда ни возьмись гримерша (широкие бедра, оранжевые волосы, рот, в котором на постоянной основе совместно проживали язык и жвачка) и не умыкни она девочку в свою увешанную зеркалами комнату.

В гримерке, среди пудр и порошков, Нофар взглянула на свое отражение – и вся сжалась. Она опустила глаза, и гримерша, размер сердца которой уступал только размеру ее бедер, сразу все поняла. Она прекрасно знала: есть люди, которые, усевшись перед зеркалом, раздуваются от самодовольства, а есть такие, на кого зеркало, наоборот, действует, как ожог медузы, – и этих последних гримерша очень любила.

– Смотри, какие у тебя замечательные скулы! А губы какие!

Нофар пробормотала что-то про прыщи.

– Вот эта мелочь, что ли? Да кто их видит-то? Смотри, какой я сейчас фокус сделаю.

Нофар изо всех сил старалась не глядеться в зеркало и не заметила, как всего двумя мазками кисточки гримерша убрала с ее лица позорную красную сыпь. Затем она вынула из ящика нежно-коралловую помаду, провела ею по губам Нофар. Задумалась, какой румянец наложить – персиковый или яблочно-розовый, решила, что заливающего щеки девушки естественного румянца вполне достаточно, и наконец спросила:

– Ну? Хочешь взглянуть?

Нофар неуверенно подняла глаза. Она ожидала увидеть сутулое, прыщавое и совершенно заурядное существо – но из зеркала на нее удивленно смотрела совсем другая девушка. Тушь на ресницах подчеркнула ее глаза; губы стали розовыми, как конфеты; точеные скулы, прятавшиеся обычно под густыми волосами, предстали теперь на всеобщее обозрение. Но самое главное – прыщи! Гримерша, эта добрая фея на минимальном окладе, словно спрятала их под белоснежной простыней.

На глазах у девушки выступили слезы благодарности.

– Только не плачь! – испугалась гримерша. – Все потечет!

Нофар послушно кивнула и не позволила слезам пролиться.

Потом все стало происходить очень быстро. В гримерку вбежала продюсерша и потащила Нофар за руку. Возле двери студии ее ждала мама с посеревшим лицом. За несколько минут, проведенных в одиночестве, Ронит успела придумать еще уйму советов, которые следовало дать дочери перед интервью, но, увидев открытое, миловидное, очаровательное лицо Нофар, она – что случалось крайне редко – осталась ею настолько довольна, что решила ничего не говорить. Продюсерша открыла дверь студии и втолкнула Нофар внутрь. «Дыши, – твердила себе девушка, – дыши», – но тело ее не слышало, а если и слышало – не слушалось. Ноги и руки отказывались шевелиться, язык присох к гортани, и только предательницы-подмышки непрерывно потели, заливая платье реками страха. Она уже жалела, что дала тогда тележурналистке согласие появиться перед камерой с открытым лицом. Тележурналистка похвалила ее за мужество и сразу сообщила об этом в новостную редакцию. От матери Нофар было получено письменное разрешение, и под Нофар выделили большой кусок эфира – сюжет всегда выигрывает, когда у жертвы есть лицо. Однако сколь бы выигрышным ни был сюжет, Нофар сковал страх. Она сжалась, как перевернутая на спину гусеница, и хотела только одного: чтобы чья-нибудь милосердная рука перенесла ее в надежные стены ее комнаты. Но рука не появлялась, и, парализованная ужасом, Нофар услышала, как тележурналистка объявляет следующий сюжет:

– Попытка изнасилования в центре города, во внутреннем дворе. Арестован знаменитый певец Авишай Милнер. На допросе он во всем признался. Смелая девушка сейчас находится у нас в студии. Расскажите нам, как все это случилось, – обратилась она к Нофар, но та молчала.

Терпеливая тележурналистка предприняла новую попытку:

– Вы пришли на работу и…

Она подала девушке эту фразу, как весло тонущему; надо было лишь за него ухватиться. Но Нофар ничего не ответила. Как если бы решила утонуть.

Из аппаратной приказали: «Попробуй еще раз. Если не получится, прервемся на рекламу».

Нофар прокашлялась. Проглотила слюну. Глубоко вдохнула – и заговорила. И – о, чудо! – слова потекли из нее потоком. Гладкие, круглые, как речная галька, как булочки. Не зря Нофар смотрела бесчисленные серии бесчисленных телесериалов. Она даже не подозревала, как много знаний дал ей голубой экран: он научил ее формулировать мысли короткими и ясными предложениями, вставлять между ними многозначительные, сопровождаемые скорбным взглядом паузы, вести слушателей по извилистой, но хорошо размеченной сюжетной тропинке, на которой есть и спуски («Я уж думала, мне конец…»), и подъемы («…но в последний момент пришло спасение»). Лицо говорящего играет не менее важную роль, чем слова, и надо сказать, что здесь гримерша превзошла себя. И не потому, что сделала девушку невероятно красивой. Невероятная красота не только поражает, но и раздражает. Однако в среднестатистической внешности Нофар было заключено ровно столько обаяния, сколько нужно, и мудрые руки гримерши сумели это понять. Они превратили девушку в ослепительную – но не ослепляющую красотку.

Пока Нофар отвечала на вопросы тележурналистки, перед глазами у нее всплыло лицо Шир. Может, она ее сейчас видит? Может, она все-таки немножко по ней скучает? Нофар вспомнила, как по пятницам они сидели вечером перед телевизором и разговаривали о телесериалах – чтобы не говорить о том, что все одноклассники, кроме них, сейчас тусят. Но тут вдруг она с горечью подумала, что ни Шир, ни Йотама, ни остальных сейчас, наверно, дома нет, что они пошли вместе со всеми (потому что всегда есть какие-нибудь «все») в кино, что интервью скоро закончится, она пойдет домой, смоет макияж, снова станет прыщавой…

А поскольку гримерши рядом не было и сказать «Только не плачь!» было некому, на глазах у Нофар выступили круглые, тяжелые слезы. Тележурналистка – собравшаяся уже было закругляться – решила повременить. Зрители сейчас ужинали, они смотрели новости и жевали – а ничто не способствует пищеварению лучше, чем слезы красивой девушки. И как только по щеке Нофар скатилась первая капля, вместе с ней полились и тысячи других: слезы телезрителей и фотогеничные слезы тележурналистки. От слез глаза Нофар поголубели еще больше и стали похожи на бездонное море.

Но когда ведущая от нее отвернулась и посмотрела в камеру, Нофар вдруг пронзил страх: из-за всех этих переживаний она совсем забыла про черноглазого юношу! Трудно сказать, чего она испугалась больше: что он ее выдаст или что он ужасно расстроится, если интервью закончится, а она его так и не упомянет, – так или иначе она набралась смелости и перебила ведущую, уже открывшую рот, чтобы завершить передачу.

– Я только… Я только хотела сказать…

– Наше время истекло.

– Но это важно! Я хотела сказать, кто меня спас, кто научил кричать в чрезвычайных ситуациях «Помогите!». Это мой парень, Лави Маймон. Он сейчас проходит отбор в спецназ.

– Спасибо, Нофар Шалев. Вы очень смелая девушка. После рекламы мы поговорим об эпидемии гриппа и обострении ситуации на северной границе.

Корабль новостей поплыл дальше; отыгравшую свою роль Нофар небрежно выбросили за борт; ведущая, камеры, армия продюсерш преспокойно отправились в дальнейшее плавание; и только добросердечная гримерша – когда Нофар с матерью садились в такси – помахала им на прощанье рукой. Только тут Нофар остро осознала, что все кончилось: интервью завершилось и ее отсылают назад, в унылую жизнь. Когда такси тронулось, она – пока телестудия не скрылась из виду – не отрываясь смотрела в окно, стараясь запечатлеть в памяти каждую деталь.

7

Когда они вернулись домой, настал вечер. В полутемном коридоре стояла Майя. Лицо ее было освещено пробивавшимся из ванной слабым светом, а тело погружено в тень.

– Я вас ждала, – сказала она, подходя к Нофар и обнимая ее своими тонкими загорелыми руками. – Ты была великолепна! – Несмотря на то что сестер разделял год, они были одинакового роста. – Но что они сделали с твоим лицом?! Ты вся какая-то другая!

И еще до того, как мама успела напомнить, что уже поздно, сестры закрылись в ванной, чтобы внимательно изучить в зеркале работу гримерши. О, как это было приятно – просто стоять рядом! Поверить невозможно, что за все каникулы они ни разу так не стояли.

– Ты выглядишь потрясающе, – сказала Майя, придвинувшись к Нофар, чтобы лучше ее видеть. – И говорила потрясающе. Я прямо горжусь тобой, горжусь, что я твоя сестра.

Нофар улыбнулась; Майя тоже. У нее была очень красивая улыбка. Даже когда она была еще совсем крохой, люди говорили, что ей надо сниматься в рекламе; они бы охотно купили все, что она предложит, – подгузники, стиральный порошок, дорогой кондиционер в кредит. Но Майя ничего такого никому не предлагала, и за это ее любили еще больше. Майя научилась чувствовать эту любовь до того, как сказала первое слово, и так к ней привыкла, что представить себе не могла, что когда-нибудь любовь исчезнет. Она была как восход и заход солнца; она была естественным ходом вещей. И поскольку Майя неустанно ждала эту любовь, та приходила к ней снова и снова. Так приходят утро и вечер. Они знают, что люди ждут, и не смеют их разочаровывать.

Когда Нофар уехала на интервью, Майя села перед телевизором и стала ждать. То и дело звонил телефон: ее приглашали повеселиться – но Майя всех отшивала. Ее старшая сестра скоро будет в новостях, и она должна это видеть. Она терпеливо слушала, пока дикторы говорили о коалиционном кризисе, позевывала, глядя на протесты оппозиции, и, когда лицо Нофар наконец-то появилось на экране, восторженно – мол, знай наших! – захлопала в ладоши. Но Нофар как в рот воды набрала, и сердце младшей сестры сжалось. Парализованная Нофар сидела в студии, а парализованная Майя смотрела на нее с дивана. Стыд, который она чувствовала за старшую сестру, был как физическая боль. И чем дольше Нофар молчала, тем невыносимее становилась эта боль. Майя уже накрыла лицо подушкой – только бы этого не видеть, – как вдруг сестра заговорила.

О, как красиво она говорила! Когда интервью закончилось, Майя немедленно растрезвонила об этом всем своим знакомым, но во рту после этого появился какой-то неприятный вкус. Сначала она его почти не ощущала, но через какое-то время почувствовала, что дыхание воняет кислятиной. Такого с Майей никогда раньше не случалось, и ей ничего не оставалось, как позвонить своему парню и сказать, чтобы он сегодня не приходил: она плохо себя чувствует. Майя снова и снова выдыхала воздух себе на ладонь – может, эта гадость уже исчезла? – однако та не исчезала. Наоборот: чем дольше Майя вспоминала сиявшее на экране лицо сестры, тем кислей становилось во рту.

Впрочем, когда Нофар вернулась домой и сестры отправились болтать в ванную, Майя перестала чувствовать странный вкус и решила, что он исчез навсегда.

Стояла ночь. На четвертом этаже лежал на спине Лави Маймон. Он уже пытался лежать на животе, потом – на боку, но все напрасно. C тех пор как шесть часов сорок одну минуту назад показали интервью, он не мог успокоиться. Какая она была красивая, когда рассказывала свою историю! Как блестели ее глаза, когда она говорила о выдуманном отборе в спецназ! А эта стекавшая у нее по щеке слеза! Лави ужасно захотелось высунуть язык и осторожно ее слизнуть, но это желание его напугало. Как и большинство мальчиков его возраста, он постоянно смотрел порно, но эта слеза и жгучее желание поймать ее языком показались Лави гораздо более неприличными, чем все, что он видел в кино для взрослых.

Он снова и снова прокручивал в голове вчерашние события – четырехминутное интервью казалось вечностью, – снова и снова вспоминая тот сладостный миг, когда девушка перебила ведущую, уже готовую перейти к следующему сюжету, и назвала его имя. Она про него не забыла! Она исполнила его просьбу! И хотя Лави знал, что не оставил ей другого выхода, это все равно потрясло его до глубины души.

Нофар проснулась, едва рассвело. Мебель в ее комнате была такой же, как всегда, но это ее почему-то удивило. Странно, что после вчерашнего ни стол, ни кровать, ни шкаф не поменялись местами. Нофар снова и снова возвращалась мыслями к интервью. Она вспоминала каждую секунду так подробно, проживала каждое мгновенье так остро, что четыре минуты превратились в четыре часа. В голове у нее стоял такой тарарам, что Нофар не слышала, как в соседней комнате бормочет во сне Майя.

Нофар вышла из комнаты в коридор. Она боялась повстречать кого-нибудь из домочадцев: казалось, если она встретится с ними глазами, чувство, которое она до сих пор подавляла, вырвется наружу. Но, придя в гостиную, Нофар увидела, что там никого нет. Только диваны, ковер да телевизор. Все – на своем месте, все – как обычно. Нофар взглянула на часы. Остальные проснутся не раньше чем через час. Целый час она может наслаждаться воспоминаниями о чудесном вчерашнем вечере. Так бывает всегда: когда ты одна, когда ты пребываешь на границе ночи и дня, мечты сильнее раскаяния, а желания берут верх над страхами – пока не взойдет солнце, не погрозит людям пальцем и не загонит мечты в их норы.

Но, сев на диван, Нофар почувствовала на себе чей-то взгляд. Со стены на нее уставился дедушка Элькана. Нофар отвела глаза и попыталась снова думать о чудесном вчерашнем интервью, но герой Войны за независимость продолжал сердито на нее смотреть. Да, в телестудии Нофар объявили героиней дня, но дедушка Элькана знал, что такое настоящий подвиг, – недаром его имя упоминалось на сто восемьдесят четвертой странице учебника истории, в третьем абзаце – и под пронзительным взглядом героя Нофар почувствовала себя жалкой блохой.

Родители рассказывали ей, что дедушка даже на скаку мог подстрелить вооруженного диверсанта из соседней деревни, однако молчали о том, что самой большой его любовью была земля. Элькана обожал ходить по полям босиком, обожал зимой чувствовать под ногами мягкую траву, а летом – ломкие колючки, обожал, когда его ноги целовали пьяные от ароматов весны сороконожки. Когда дедушка ложился спать, одна его нога всегда свешивалась с кровати – не только для того, чтобы он мог сразу вскочить по тревоге, но в первую очередь чтобы чувствовать спящую землю. Даже любовью с женой он занимался стоя – чтобы ни на миг не отрываться от своей настоящей возлюбленной. Он отказался обуться даже на собственную свадьбу и лишь на обрезании сына вынужден был изменить своему обычаю. Раввин, помнивший, что случилось на свадьбе, пригрозил, что откажется проводить обряд, если Элькана снова придет босиком. Жена умоляла его уступить, из глаз у нее потоком текли соленые слезы – и Элькана согласился, в первый и последний раз. Возможно, из страха, что соль повредит урожаю.

В его паспорте сотрудник иммиграционной службы записал «Эльканэ», но в кибуце чья-то озорная рука исправила имя на «Элькана», и с тех пор оно к нему прилипло. По ночам он охотился на коне за диверсантами и убивал их из ружья, а по утрам выходил в поле с двумя мотыгами – на случай, если одна устанет; тогда он сможет взять вместо нее ее подругу. Пока Элькана хранил верность земле, земля хранила верность Элькане, но после инсульта она к нему охладела. Охладела, как только жена посадила Элькану в кресло-каталку, накрыла его колени клетчатым пледом и поставила его ноги на подножку. Эта согбенная Далила отлично знала, что произойдет, когда ноги ее супруга оторвутся от земли. Если бы не коляска, он бы наверняка выздоровел. Ибо люди вроде Эльканы от инсульта не умирают: их либо смывает волной с пристани, либо испепеляет в поле молнией. Стоило разлучить ноги Эльканы с землей, как он стал чахнуть – и скончался спустя несколько дней.

Только одна просьба была у Эльканы в завещании, и она удивила всех членов кибуца, кроме одного, давно преставившегося. Элькана просил похоронить его как можно дальше от Дворкина.

До войны Элиягу Дворкин был закадычным другом Эльканы. Именно на груди у Дворкина Элькана плакал, когда жарким летним днем выгорел его участок поля. Именно рука Эльканы вытащила жеребенка, застрявшего в матке кобылы Дворкина и никак не желавшего ее покидать. Да и в том знаменитом штурме во время войны, том самом, благодаря которому Элькане уделили строчку на сто восемьдесят четвертой странице учебника, – участвовали они оба: Элькана – командиром, а Дворкин – замкомандира. Но хоть крепость на горе они захватили вместе – спустились с горы порознь. Дворкин был единственным, кто знал, что Элькана приказал отступить. Вокруг грохотали снаряды, и приказа больше никто не услышал, а если бы даже кто и услышал – не поверил бы. Ну не мог такой вояка испугаться в самый разгар сражения – и все тут.

Но факт остается фактом: он испугался. Земля у Эльканы под ногами была покрыта сосновыми иголками – сквозь этот ковер он ее почти не чувствовал. И он вдруг подумал, что, возможно, это их – его и земли – последнее свидание, а проклятые иголки не дают им соприкоснуться. Эта мысль наполнила Элькану таким ужасом, что рот его проревел: «Отступаем!» Какая, в конце концов, разница, кто победит, как назовут эту страну и какие имена дадут ее горам и долинам. Ведь имена не делают горы ни выше, ни ниже и не влияют на направление рек.

В десяти метрах от Эльканы стоял Дворкин, готовый передавать его приказы подчиненным, но, когда Элькана заревел: «Отступаем!» – Дворкина это совсем не удивило. Он уже давно подозревал, что любовь его друга к земле зашла слишком далеко. Он повернулся назад, к солдатам, и приказал: «В атаку!»

За ним самим они, может, и не пошли бы: Дворкин был ниже Эльканы на полторы головы и лишен его мощного магнетизма. Но, когда Дворкин отдал приказ, солдаты подумали, что он повторяет приказ Эльканы, и этого оказалось достаточно, чтобы они бросились на штурм. Когда же они бросились на штурм, то увлекли за собой и своего дрожавшего от страха командира. Лишь когда пустился в бегство последний вражеский солдат, его сердце снова забилось нормально. Но на сто восемьдесят четвертой странице об этом ничего не говорилось, и Нофар этого не знала. Впрочем, долг уважения к историческим фактам обязывает нас отметить, что шрам, украшавший руку дедушки Эльканы, был получен не в пылу атаки, а во время неудачной попытки бегства, предотвращенной его заместителем.

Элькана не хотел быть героем; он отказывался рассказывать про тот бой. Однако к нему приехал сам премьер-министр и, глядя на Элькану снизу вверх, отругал за подрыв морального духа нации. «Мы не спрашиваем тебя, хочешь ли ты быть героем; мы ставим тебя в известность, что ты герой, – сказал он и добавил: – Страшно даже представить себе, что будет, если каждый начнет сам решать, кем он хочет быть, а кем – нет». В конце концов, не каждая ложь – зло; есть ложь, без которой нельзя построить государство.

В ближайшие выходные приехал первый автобус с туристами, и Элькану попросили рассказать про крепость. Так и пошло. На выходных прибывали туристические группы, а в будние дни Элькана, как обычно, работал в поле. И лишь по ночам из дома Дворкина на другом конце кибуца до ушей Эльканы доносился отчетливый, разносящийся по всей долине, плывущий над землей и не затихающий шепот: «Лгууууун…»

Нофар смущенно стояла в гостиной перед фотографией. Первые лучи солнца поблескивали на застекленной рамке, придавая дедушкиной бороде еще большую солидность. Его пронзительные темные глаза безмолвно изучали внучку, и трудно сказать, из-за них ли девушка дрожала или из-за утренней прохлады, но, когда Нофар пошла на кухню, чтобы сделать себе чаю, ей почудился еле слышный глухой шепот: «Лгууууунья…»

Чувство вины приходит по-разному. Оно может выскочить из-за спины и вонзить в тебя когти, а может напасть спереди. Но вина Нофар вела себя, как персидская кошка: несколько секунд терлась о ноги, ненадолго усаживалась на груди – и уносилась прочь. Дольше ей задерживаться не хотелось. Двадцать долгих минут Нофар терзали угрызения совести. Еще немного – и она позвонила бы следователю с тонкими пальцами, позвонила бы – и во всем призналась. Но ее отпустило. Нет, этому человеку с его поганым ртом она ничего не должна!

8

Лави безучастно наблюдал, как пробиваются сквозь жалюзи первые лучи солнца. Он был совершенно измотан: всю ночь его сердце колотилось как бешеное и не успокоилось даже с восходом солнца. Словно в грудной клетке открылся новый филиал сети круглосуточных супермаркетов. Лави лежал в кровати и слушал биение сердца, пока не закружилась голова. Городским тусовщикам наверняка пришелся бы по вкусу столь бешеный бит, но для такого парнишки, как он, это чересчур. Кто-то другой, забейся у него сердце так же сильно, захотел бы танцевать. Лави хотелось умереть. Юноша не понимал, что боль, которую он чувствует, – это не что иное, как счастье.

Из-за двери доносилось шуршание газетных страниц. Отец сидел в гостиной. Отставной подполковник Арье Маймон был жаворонком: даже по субботам вскакивал с постели ровно в шесть. В остальные дни недели он имел обыкновение подстерегать и пугать мальчишек, разносивших газеты. Затаивался возле входа, а заслышав шаги несчастного почтальона, выжидал, пока тот бросит газету на коврик, – и распахивал дверь. Арье Маймон уважал фактор внезапности. В армии он больше всего любил подкрадываться со спины – из-за куста – к какому-нибудь старшему ефрейтору, беззаботно дремлющему на своем уединенном посту, и внезапно разбуженный бедняга обнаруживал, что его схватил за яйца не кто иной, как командир. После демобилизации подполковник изрядно скучал по своим ночным проделкам и даже дважды подкрадывался к сотрудникам собственной фирмы. Но это было не то.

Лави, в отличие от отца, был совой. В его жизни не было ничего, ради чего стоило вставать рано. Правда, отцу не нравилось, что сын допоздна валяется в постели, но отцу столько всего не нравилось в сыне, что тот не видел никакого смысла жертвовать утренним сном. Еще несколько лет назад он искренне пытался исправиться: заводил будильник, чтобы проснуться рано и успеть пообщаться с отцом, пока тот не ушел на работу. Но утро они проводили в неловком молчании. Молча хлебали (Арье Маймон – свой кофе, Лави Маймон – свое шоколадное молоко), молча кивали друг другу головой – и расставались. Однако став подростком, Лави перестал вставать рано, чтобы повидаться с отцом. Отец это заметил и расстроился, но не знал, что сказать. Спросить своего единственного сына, почему тот больше не выходит к нему по утрам? Легче совершить диверсию в тылу врага. Карту Ливана Арье Маймон знал прекрасно, но на тайных тропах, соединявших гостиную с комнатой сына, и в оврагах, отделявших коридор от кухни, чувствовал себя беспомощным.

За завтраком отец читал раздел «Мнения», после чего изучал прогноз погоды в разных странах мира. Арье Маймон был не из тех, кто проводит отпуск за границей, – дела не позволяли. Возможно, именно поэтому он так любил всемирный прогноз погоды. На маленькой газетной полосе умещались все материки, и ему достаточно было на нее взглянуть, чтобы узнать – на Эйфелеву башню сейчас падает снег, а с прохожих на улицах Токио капает пот. В полвосьмого утренний ритуал заканчивался. Арье Маймон аккуратно складывал газету – с такой же аккуратностью, какой требовал от солдат, когда те складывали одеяла перед утренней поверкой, – принимал душ, брился, целовал жену (всегда в одно и то же место на щеке) и уходил. Стены дома облегченно вздыхали и принимали стойку «вольно», да и маме, похоже, сразу становилось легче.

Лави еще какое-то время полежал в постели, надеясь, что произойдет чудо и ему удастся снова заснуть, но в конце концов сдался и вышел из комнаты.

– Ты куда? – спросила мама, подняв глаза от мобильника.

– В кафе-мороженое.

– Утром?! Но это же вредно для здоровья!

Любовников мама меняла как перчатки, зато хранила абсолютную верность здоровому питанию. Двенадцать лет тому назад известный диетолог составила ей диету, и с тех пор мама не отклонялась от нее даже в периоды душевных кризисов. Она была убеждена, что ничто не заряжает человека с утра энергией лучше, чем витграсс, и при каждой возможности сообщала это мужу и сыну, которые упрямо продолжали пить кофе и шоколадное молоко. Поняв в конце концов своим женским чутьем, что сопротивление ей – единственное, что хоть как-то связывает Арье и Лави, она позволила им смеяться над витграссом сколько влезет.

Сейчас она пробормотала что-то про сахар и пустые калории, но Лави пожал плечами и сказал, что все равно пойдет.

Как он обрадовался, увидев за прилавком Нофар! На ней была прелестная зеленая кофточка, и, когда девушка нагнулась поднять упавшую на пол бумажную салфетку, ее грудь робко заколыхалась. Если б Лави знал, как Нофар измучилась сегодня утром, пока не выбрала эту кофточку! Весь шкаф на кровать вывалила: и хлопковые блузки, и трикотажные. Всех цветов радуги. Розовая подчеркивала ее прыщи, синюю она надевала вчера на работу, в сиреневой ходила на интервью, желтая ее бледнила, а белая просвечивала. Нофар понимала, что если будет и дальше копаться, то пропустит автобус, но никак не могла принять решение. И тут вспомнила про зеленую кофточку Майи, которую раньше не осмеливалась даже примерить. Вырез казался ей слишком глубоким, а покрой – слишком оригинальным. Это была кофточка из разряда тех, что взывают на улице к прохожим: «Посмотрите на меня! Ну разве я не потрясающая?» Что ж, кофточка и впрямь была потрясающей, но потрясающую кофточку нужно надевать на потрясающую девушку, и вот сегодня утром Нофар впервые набралась смелости, чтобы попросить кофточку у сестры.

Всю дорогу она думала про Лави, и даже не удивилась тому, что все песни, звучавшие по автобусному радио, были такими прекрасными. Даже болтовня ведущих между песнями, обычно навевавшая скуку, сегодня казалась Нофар удивительно мелодичной. Наконец автобус подъехал к остановке. Нофар спрыгнула на тротуар, уверенно перешла дорогу и заняла свое место за прилавком. Целых два часа, пока она ждала Лави, проходившие мимо кафе-мороженого люди казались ей ужасно красивыми, доносившиеся из колонок песни – ужасно приятными, а работа – ужасно легкой. Если бы кто-нибудь сказал Лави, что он способен творить такие чудеса: делать лица прохожих красивыми, заставлять песни казаться лучше, чем они есть, а мытье полов превращать в приятное времяпрепровождение, – он бы не поверил. Точно так же, как рассмеялась бы Нофар, если бы кто-то сказал ей, что из-за нее мальчик может лишиться сна. Но именно эта их застенчивость, неспособность понять, как много они значат друг для друга, и превратила вожделенную встречу в полную катастрофу. Когда Нофар отвела взгляд от клиента и увидела Лави, она – вместо того чтобы сказать «Я думала о тебе всю ночь» или хотя бы «Здравствуй. Как дела?» – неожиданно для себя брякнула дежурное: «Какое мороженое желаете?»

Рычащий лев, только что скатившийся вниз по лестнице, потерял дар речи, а продавщица мороженого, так здорово выступавшая перед телекамерой, взглянула в черные глаза стоящего перед ней юноши и проглотила язык. Как в тот раз, когда гуляла по центральной улице и вдруг обнаружила, что у нее вытащили кошелек. Только сейчас вместо кошелька у нее украли слова – все до единого, ничего не оставили. И подобно тому, как тогда она смотрела на витрины, так сейчас она мысленно перебирала фразы, которые могла бы, но была не способна произнести.

Лави Маймон не смог заставить себя попросить Нофар Шалев стать его девушкой: боялся, что она ему откажет. Но тот, у кого не хватает смелости попросить, вполне может найти в себе смелость потребовать. Ибо, когда просишь, твоя слабость бросается в глаза, а когда требуешь, она не заметна. Просящий зависит от воли другого человека – требующий навязывает ему свою собственную. Когда Лави понял, что не способен открыть сердце стоящей перед ним девушке, он подошел к прилавку и потребовал, чтобы ровно через час она ждала его во внутреннем дворе.

– Иначе я все расскажу.

Оставалось еще пятьдесят девять минут. Нофар взглянула на часы и покраснела. Кто знает, что он у нее там попросит – за мусорными баками, на ничейной территории между газовыми баллонами и туалетом… Она снова и снова перебирала в голове возможные варианты. Он может потребовать денег. Может потребовать весь год бесплатно снабжать его мороженым. Может… Глаза у Нофар округлились от ужаса. Он ведь может потребовать ее! Она видела такое в одном сериале. Там все кончилось убийством. Она не помнила, чьим именно – то ли шантажиста, то ли жертвы шантажа, – но так или иначе потом оказалось, что гроб был пустым, а убитый или убитая все еще живы. Лави Маймон был совсем не похож на героя сериала, но, если у него хватило смелости заявиться в кафе-мороженое и вот так, посреди бела дня, ее шантажировать, поди знай, на что он еще способен. Это «поди знай» воспламенило ее воображение и затуманило глаза. Клиенты приходили и уходили, Нофар их обслуживала, но мыслями была далеко, в тысяче разных мест. Подобно разносчикам пиццы на мотороллерах, ее мысли добирались даже до самых отдаленных улиц.

В полдвенадцатого она ненадолго покинула прилавок с кассой и сбегала в ближайший магазин – посмотреться в зеркало. Рыжеволосая продавщица приветливо с ней поздоровалась, а волоокий парень-кассир крикнул: «Мы видели тебя по телевизору!» Взгляд в зеркало подтвердил, что между зубов у нее ничего не застряло, что у нее сегодня красивый хвост на голове. Через несколько секунд она вернулась в кафе-мороженое. На часах было уже почти без четверти двенадцать. Колени у Нофар дрожали, в горле пересохло – как вчера в телестудии, только гораздо сильнее. Что, если он потребует его поцеловать? Что, если он потребует его там потрогать? Несчастная девушка тяжело дышала и с трудом сдерживала слезы. «Ничего удивительного, что она в таких расстроенных чувствах, – перешептывались клиенты, которые были в курсе дела. – После того, что она пережила». Нофар вспомнила, о чем сплетничали в школьном туалете девочки. В прошлом году она слышала, как одна из них, под хихиканье подружек, жаловалась, что это на вкус соленое. Если так, то надо подготовиться. На всякий случай Нофар достала из холодильника для напитков бутылку кока-колы, а поразмыслив еще немного, сунула в карман брюк влажную салфетку: девочки говорили, что это – липкое. Опыт обращения с липкими предметами у Нофар был изрядный – как-никак провела лето в кафе-мороженом, – но соленый вкус ее беспокоил. Нофар боялась, что ей не понравится и Лави обидится. Но больше всего она боялась, что он узнает ее секрет: поймет, что она впервые в жизни пробует на вкус и трогает чужое тело.

Минута проходила за минутой, Нофар мучили опасения и страхи, и, будь время господином более милосердным, оно бы несомненно замедлило свой бег. Однако часы – этот старый бюрократ, этот брюзгливый клерк – не готовы отклониться от своего распорядка даже на миг. В результате двенадцать часов настало ровно в двенадцать часов и ни секундой позже.

Лави сидел на подоконнике на четвертом этаже, и хотел умереть. Если в тот момент он не прыгнул вниз, то только потому, что ему было неудобно перед девушкой, которой придется увидеть, как его жалкое тело шлепнется на землю. Ему не нужно было смотреть на часы: он и так знал, что двенадцать наступило и прошло, ведь секундная стрелка билась в его сердце. Лави уже давно должен был встать и спуститься во двор, но не мог пошевелиться. Выйдя из кафе, он – точно карапуз, слопавший мороженое, – все еще ощущал во рту вкус свидания с Нофар, но не прошло и десяти минут, как его обуял страх. Как если бы карапузу велели съесть целое ведерко мороженого. Ибо есть предел количеству сахара, которое может переварить организм.

– Говорила тебе, не ешь мороженое с утра, – бросила мама, взглянув на лицо Лави. И что он должен был ей ответить? Что язык у него ворочается с трудом не из-за мороженого, а из-за того, что́ его рту только предстоит попробовать? Он не знал, что сказать, и потому молчал. Мать собралась было предложить ему стакан витграсса, но Лави развернулся и бросился вниз по лестнице.

Во внутреннем дворе стояла Нофар и грызла ногти – ничего удивительного, что давно забытая гадкая привычка вернулась именно сейчас. Нофар стояла и ждала уже целых пять минут. Даже подмышки обнюхать успела. Дезодорант, слава богу, еще не выдохся. Она распустила волосы, снова завязала их на затылке, опять распустила и, наверно, проделала бы это еще много раз, если бы вдруг не услышала за спиной шаги.

От страха Лави Маймон чуть не обмочился и все желание у него пропало. Как жаль, что он не способен просто взять и спросить, согласна ли она. Как жаль, что вместо этого приходится требовать… Он схватил девушку за плечи и поцеловал.

Веселая, влажная, розовая трепыхающаяся пресноводная рыба щекотала полость рта, кругами плавала по небу и по деснам, ныряла вниз, взмывала вверх и ласкала своими плавниками зубы. Так вот что такое целоваться! Это было совершенно не похоже на то, что Нофар себе представляла. За годы, проведенные перед телевизором, она видела тысячи поцелуев, но, как нельзя научиться плавать заочно, так нельзя ощутить вкус поцелуя, глядя на экран. Только сейчас, когда язык юноши был у нее во рту, а ее язык был во рту у него, она поняла, как это влажно, как это странно и каково это на самом деле. Возможно, именно в этом как раз и состояло волшебство: пока длился поцелуй, они не думали ни о чем другом. Ни о том, что видели в кино, ни об обжимавшихся в школе сверстниках. Жизнь других людей, жизнь, которая была намного лучше, интереснее и богаче событиями, чем их собственная, – эта жизнь их больше не волновала. Наверху, на втором этаже, женщина развешивала носки, с которых капала вода, и стоявшей с закрытыми глазами Нофар казалось, что идет дождь; а две сидевшие возле мусорных баков уличные кошки со скукой смотрели на затянувшийся поцелуй и думали, что сами за это время успели бы уже совокупиться.

Когда Нофар вернулась в кафе-мороженое, то увидела, что у прилавка вытянулась длинная очередь. Большинство клиентов понимающе кивали. Однако некоторые – не распознавшие в девушке героиню свежего скандала – принялись возмущаться. Нофар рассеянно извинилась, положила «кофе с кардамоном» в рожок клиенту, просившему «мятный шоколад», дала сто шекелей сдачи с купюры в пятьдесят, а через шесть часов вышла из кафе и побрела на остановку. Но к тому моменту, когда она вспомнила, что ей надо сесть на автобус, их проехало уже два. А если бы за ужином мама не напомнила, что завтра – первый день последнего учебного года, не исключено, что Нофар забыла бы и об этом тоже.

9

Настал первый день последнего учебного года. Все каникулы Нофар боялась этого дня. В предыдущие годы она говорила себе: «То, что не произошло в этом учебном году, наверняка произойдет в следующем. В следующем году у меня будет парень, в следующем году я буду сбегать с уроков с веселой компанией друзей». Но «следующего учебного года» уже не будет…

В каникулы долгими летними вечерами она лежала на кровати и смотрела молодежные драмы. На экране жизнь била ключом; хохочущие девушки истекали соком, и парни склонялись над ними, чтобы его слизнуть. Мальчики, расхаживавшие по школьным коридорам, были не такими красивыми, как на экране, но Нофар нисколько не сомневалась, что они тоже жили в том загадочном мире, дверь в который была для нее закрыта. Если в последнем учебном году она не сумеет подобрать к двери ключ, то не войдет в этот мир никогда.

В первый день последнего учебного года Нофар пришла в школу без пяти восемь. На улице возле школы кучками стояли ребята. Ей ужасно хотелось подойти к одной из этих кучек. Так всегда делала Майя, так в конце концов научилась делать Шир – но Нофар была не Майя и не Шир. Поэтому она прислонилась к ограде и уткнулась в мобильник, словно на его экране разыгрывались события мирового масштаба.

– Все в порядке? – спросила Майя. С плеча у нее свисал рюкзак. Всего час назад, дома, они вместе мерили одежду, но, как только дошли до школы, Майю, как всегда, окружили подружки, и последние несколько метров пути Нофар пришлось проделать одной. Сейчас Майя снова к ней подошла. В ответ на вопрос сестры Нофар поспешно кивнула: мол, да, все в порядке – и немного удивилась, когда Майя вдруг наклонилась к ней и обвила ее руками. Никогда еще сестра не обнимала ее в школе. Потом Майя развернулась и пошла в школу, а оставшаяся во дворе Нофар снова уткнулась в мобильник.

Вдруг краем глаза она увидела Михаль и Лирон – они пришли в школу вместе – и невольно попятилась, спиной вжавшись в ограду. Перед самыми каникулами, на последнем в одиннадцатом классе уроке физкультуры, эти девицы прикопались к ее ногам в легинсах. «Бедняжка. Тебе надо поработать над своими бедрами», – так и пели они голосами сладкими, как конфета, в которой спрятана бритва. А потом начали шептаться, и Нофар, хоть ничего не слышала, скорчилась от унижения. Ибо такова природа перешептывания: не важно, о чем говорят, главное – что втихомолку. Когда стало совсем невыносимо, Нофар придумала предлог и сбежала в туалет, где села на крышку унитаза, закрыла уши руками и свернулась клубочком – наподобие тех пыльных шариков, что уборщица выметает в конце учебного дня.

Чего хочет девочка, сбежавшая в крайнюю кабинку туалета? Чтобы ее никто не видел. Так прячется раненое животное, опасаясь, что хищники учуют его кровь. Но в то же время девочка в крайней кабинке страстно хочет и противоположного: чтобы кто-нибудь пришел ее утешить. Ведь туалет – это настоящий центр школьной жизни. Здесь прячутся прогульщики, дожидаясь возможности выбраться на улицу и прислушиваясь к шагам входящих в классы учителей. Здесь же девочки избавляются от лишних калорий, спуская их в унитаз. И именно здесь, в туалете – однажды вечером, в конце длинного учебного дня – Мааян Шпайзер сделала минет Амитаю Цабари, а Инбар Шакед не сделала минет Тамиру Кохави (пусть даже этот подонок и утверждал обратное). Но в первую очередь туалетные кабинки – это убежище для истекающих слезами глаз. Здесь можно их утереть; здесь можно подумать, что сказать; здесь же совсем исстрадавшиеся бедолаги могут достать японский нож с выдвижным лезвием и чуть-чуть надрезать себе плоть, дабы резкая, острая боль заглушила душевные муки.

На последнем уроке физкультуры в одиннадцатом классе Нофар сидела, запершись в туалетной кабинке, и ждала, что за ней придет Шир. Ведь она и спряталась-то только для того, чтобы ее нашли. Но минута проходила за минутой, прозвучал звонок с урока, и сидевшая на унитазе Нофар – поначалу молившая бога, чтобы никто не пришел и не увидел ее плачущей, – съежилась, поняв, что никто и в самом деле не придет.

– Привет! А я тебя вчера по телевизору видела.

За те два дня, что прошли с их последней встречи в кафе-мороженом, Шир успела постричься. Лоб у нее все еще закрывали волосы, но затылок обнажился. Это было красиво. Шир провела рукой по стриженому затылку, к которому еще явно не привыкла, и спросила, каково это – выступать на телевидении.

– А правда, что ведущие надевают не весь костюм, а только пиджак, для камеры, а под столом сидят в трусах?

Нофар сказала, что нет, и Шир, похоже, была разочарована. Нофар напряженно думала, что бы такое сказать, чтобы продолжить разговор, но стриженая Шир показалась ей вдруг чужой. Как будто девочка, которую она знала десять лет, исчезла и вместо нее в школу пришла какая-то другая. На противоположном конце школьного двора Шир поджидали Моран и Йотам. Видя, что Нофар – так и не придумав, что сказать, – молчит, Шир попрощалась и направилась к ним. Кивнув Нофар, троица вошла в школу, и Нофар принялась уже было, как всегда, ругать себя за то, что могла бы сказать им столько всего остроумного и интересного, но не сказала («Дура несчастная! Стояла, как дубина стоеросовая!»), а злобный голос в голове стал нашептывать, как некрасиво она стоит, как плохо одевается, какая у нее большая задница и какое прыщавое лицо. Но на свое счастье Нофар вдруг услышала над ухом совсем другой шепот – шепот Лави: «Будь здесь завтра в шесть. А то я все расскажу».

Это было последним, что он ей вчера сказал. С мыслями об этих словах она – после смены – ехала домой на автобусе, с ними она чистила перед сном зубы и с ними же – намного раньше будильника – проснулась утром. И хотя злобный шепот в голове по-прежнему расписывал, какая она отвратительная, теперь к нему добавился еще один голос – голос шантажиста Лави Маймона. А если Лави у нее что-то вымогал, значит, было, наверное, что вымогать, а если так, значит она, Нофар, кое-чего стоит! Этой мысли оказалось достаточно, чтобы она улыбнулась; улыбка же – подобно красному шарику, летящему по небу и заставляющему прохожих задирать головы, – притягивает людей.

– Какая у тебя красивая улыбка! – сказала, подойдя к Нофар, коротковолосая девушка с татуировкой на ноге, и – о, счастье! – благодаря этой, только что сделанной татуировке, у них сразу нашлась интересная и практически неисчерпаемая тема для разговора. Девушка стала рассказывать, как трудно было выбрать рисунок, а Нофар принялась горячо заверять, что выбранный рисунок ей очень идет… только что он означает?

– Анархию, – ответила коротковолосая, гордо выпятив грудь. – По-японски.

(Возможно, это и впрямь была «анархия» по-японски, но сказать наверняка трудно, потому что татуировщик и сам толком не знал. В детстве он был всеми презираемым прыщавым мальчуганом, и, хотя он не делал никому ничего плохого, все над ним издевались. А когда он вырос, то решил отомстить своим обидчикам, для чего освоил единственную в мире профессию, позволяющую, не вступая в конфликт с законом, причинять людям боль. Да еще и за их деньги. С огромным удовольствием он дырявил языки парням, похожих на тех, что обижали его в детстве; уверенной рукой протыкал пупки девочкам, похожим на тех, что в школе поворачивались к нему спиной; но больше всего он любил татуировать тела спесивых, самовлюбленных подростков и заверять их, что да, конечно, это – самая что ни на есть «анархия» по-японски.)

Нофар восторгалась татуировкой долго. В глубине души она мечтала, чтобы Шир снова вышла во двор и увидела, как она, Нофар, болтает со своей новой подругой. Но Шир не вышла; вместо этого прозвенел звонок на урок. Нофар было жалко, что разговор вот так и закончится, и неожиданно для себя она сказала:

– А может, сбежим?

– Сейчас?! С первого урока?! – удивленно посмотрела на нее коротковолосая, и Нофар смутилась.

– Да, наверно, не очень хорошая идея, – пробормотала она. Но коротковолосая вдруг пожала плечами:

– А что? Почему бы и нет?

Настала очередь Нофар удивляться. А коротковолосая между тем уже направилась к остановке.

– Какой автобус идет до пляжа?

10

Тем временем Авишай Милнер – как и девушка из кафе-мороженого – тоже снова начал грызть ногти. Когда он это понял, стояла ночь. Авишай Милнер вынул пальцы изо рта и посмотрел на них с ужасом. До сих пор он не замечал, что делает: грыз себе и грыз – но сейчас, в тюремной камере, неожиданно осознал происходящее. Старая привычка – привычка, которую он уже давно похоронил в своей памяти, – словно перемазанный землей мертвец, вернулась с того света. Авишай Милнер понимал, что это лишь первая ласточка и за ней последуют другие. Теперь выберется на белый свет все, что когда-то было погребено под мраморной плитой с выгравированным на ней интервью под заголовком «Авишай Милнер раскрывает свои секреты» – интервью, опубликованным в приложении к одной из газет сразу после его победы в конкурсе. И вот вернулся тот, грызший ногти парнишка. А он-то думал, что избавился от него навсегда…

Авишай Милнер снова вспомнил про девушку из кафе-мороженого, и кулаки у него сжались. Такой ненависти он не испытывал еще никогда.

Чтобы заставить себя перестать грызть ногти, он стал мысленно составлять разные списки: десять главных хитов восьмидесятых, величайшие фильмы девяностых… а в самые трудные моменты, когда отчаяние уже склизкой улиткой подползало к нему, медленно, старательно вспоминал названия всех улиц, переулков и шоссе в городе, с севера на юг.

Через несколько дней он выйдет из тюрьмы (залог будет большим, но в пределах возможного), и там, на воле, сможет наконец подготовиться к бою. Сначала поест, потом вымоется, потом немного поспит, а затем позвонит своему агенту. Вот уже несколько дней он звонил ему при первой возможности, но этот мерзавец не брал трубку. Время тянулось медленно, и мысли Авишая Милнера перескакивали с предмета на предмет. Сначала он думал про агента, потом стал думать про девушку. Одной рукой он схватит ее за шею, а другой – вырвет у нее изо рта оклеветавший его язык! Авишай Милнер закрыл глаза и представил, как этот лживый язык, словно выдернутая из воды рыба, трепыхается у него в руке. Вот уже шестнадцать лет он не ел продуктов животного происхождения, но в этот красный язык вонзил бы зубы с удовольствием! Он никогда не думал, что можно ненавидеть так сильно. Впрочем, он никогда не думал, что можно провести целых три дня в тюрьме за то, чего ты не делал. Времени до освобождения под залог оставалось еще много, и Авишай Милнер стал планировать: где ее подкараулит, как заметет следы, как уничтожит улики и как будет категорически настаивать на том, что в тот вечер ночевал у родителей. Как и Нофар, по вечерам он смотрел телесериалы; как и она, хорошо разбирался в преступлениях; как и она, знал: убийство необходимо тщательно подготовить. Но вдруг он понял, что зашел слишком далеко, – и вздрогнул. «Прекрати немедленно!» – шепнул он себе, но шепот не помог. Тогда он на себя прикрикнул.

Изнывавший от скуки надзиратель подошел к камере и спросил, все ли в порядке.

– Чем кричать, лучше бы спели что-нибудь, – сказал он.

– Я не пою для публики, состоящей из одного человека, – ответил Авишай Милнер.

Надзиратель пожал плечами и удалился.

Авишай Милнер сидел сгорбившись, со злым лицом. Мысль о трупе девушки с вырванным языком не давала ему покоя. Эта мысль терзала струны его души, как застрявшая в голове мелодия, от которой невозможно избавиться.

11

В первый день учебного года на пляже не было ни души. Еще вчера, раскинув руки и ноги, на песке лежали одуревшие от жары отдыхающие. Блестящие от солнцезащитного крема, они напоминали стаю попавшихся в сеть и трепыхающихся на берегу рыб с разинутыми ртами и посверкивающей чешуей. Однако сегодня настал сентябрь и уборщики пляжа отправились искать другую работу. Четыре месяца провели они на морском берегу и за все это время ни разу не окунулись. Птицы поднялись на крыло и полетели на юг; туристы поднялись на борт самолетов и отправились на запад; последняя полиэтиленовая обертка погрузилась на дно моря, зацепилась за актинию и перестала шевелиться; но все подводные жители – даже задыхающаяся актиния – вздохнули с облегчением: суша не будет тревожить их покой целых восемь месяцев! Приливам и отливам требуется по нескольку часов, но учебный год начинается мгновенно: взмахивает мечом, отрубает лету голову – и купальный сезон моментально заканчивается.

Однако сейчас по воде зашлепали четыре веселых ноги, послышался смех, вопли («Вода холодная!» «Не ори!» «Она холодная!!!»), и две девушки – продавщица из кафе-мороженого и коротковолосая – бесстрашно, наперекор щиту, предупреждающему, что купание запрещено, бросились в воду. А может, и не наперекор, а благодаря. Потому что нет купания более приятного, чем купание в запрещенном месте. Они думали, что сегодня утром нарушили только школьные правила и наказы родителей, но сейчас им удалось преступить еще и муниципальный закон, – и девочек охватила сладкая дрожь. Выставив свои тела на обозрение облакам и аистам, они лежали на воде в трусах и лифчиках, их знобило от холода и вызванного наготой возбуждения, и когда одна думала, что другая не смотрит, то украдкой, не говоря ни слова, разглядывала тело подруги, придирчиво сравнивая ее зад, бедра, грудь и пупок со своими. В итоге обе пришли к выводу, что чем природа обделила одну, тем одарила другую, и наоборот; однако это открытие не только не пробудило в девочках зависти, но заставило их проникнуться друг к дружке еще большей симпатией.

Они плавали на спине и болтали о том, кто из учителей самый противный, как пролезть в автобус через заднюю дверь и чем заняться после школы. Коротковолосая никак не могла решить, где поселиться: в Лондоне или в Париже, – и Нофар изо всех сил старалась помочь ей принять решение, очень надеясь, что подруга не догадается по ее словам, что в Лондоне Нофар не бывала вообще, а в Париже провела только три дня в возрасте семи лет. На самом деле коротковолосая тоже никогда не бывала в Лондоне – равно как и в Париже, – но, чтобы плавать в море на спине и строить планы, заграничный паспорт не требуется. Они мочились в воду (когда думали, что подруга не видит), болтали про парочки, делающие это в воде, без презерватива, гадали, можно ли забеременеть, если мимо такой парочки проплыть, пришли к выводу, что нельзя, а выйдя из воды, улеглись на мягкий песок и долго лежали молча, согреваясь на солнце.

Коротковолосая привстала и посмотрела на Нофар.

– Знаешь, а ты очень смелая, – сказала она.

Нофар смущенно опустила глаза.

– То, что ты сделала позавчера, на телевидении… – начала коротковолосая и вдруг, к изумлению Нофар, разрыдалась.

Много лет они ходили по одному школьному коридору, но Нофар и представить себе не могла, что коротковолосая – плакса. Она всегда казалась такой сильной, веселой. Но сейчас она плакала, и Нофар не знала, опустить ли ей из вежливости глаза или смотреть на нее в упор, схватить ли закапывающуюся в песок подругу за руку или позволить ей продолжать копать, до того места, где уже кончается песок и начинается вода, и дальше – вплоть до пульсирующего сердца земного шара. Коротковолосая копала так отчаянно, что Нофар не сомневалась: в конце концов она действительно до него доберется.

Нофар молчала, оцепенев от смущения, но коротковолосая была этому только рада. Подобно тому как подходящий к скамейке на бульваре старик видит, что сидящие сдвигаются, чтобы и он мог отдохнуть, она была благодарна Нофар за молчание, освобождавшее место для ее слов. Наконец коротковолосая заговорила:

– Я тебя понимаю… я как ты…

Нофар с удивлением заметила, что подруга говорит сейчас не так, как раньше. Словно к каждому ее слову кто-то привязал мешок со свинцом.

– Я тоже… Меня тоже один человек…

Прошло много времени, прежде чем коротковолосая заговорила снова, но в конце концов она все рассказала. Прошлым летом она работала в кафе, и каждый раз, как она шла на склад, начальник смены шел за ней. Сначала только отпускал замечания, но потом стал трогать. Однажды, когда кафе закрылось, начальник смены отослал всех домой и остался с ней наедине.

– Не знаю, почему я не рассказала родителям. Правда не знаю. Они у меня вполне нормальные. И подругам не рассказала. И с парнем, который у меня тогда был, рассталась. Мне вдруг расхотелось, чтоб меня кто-то трогал. Но чего я действительно не понимаю – почему не сказала ничего начальнику. Стояла и позволяла ему это делать. Даже не кричала. И потом тоже. Ведь я могла сказать что-то потом. Но мне было стыдно и смелости не хватило. Боялась, люди решат, что я все придумала. Поэтому никому ничего не сказала. От страха. Этим летом я дважды проходила мимо, но войти не решилась. Посмотрела в окно, увидела, что у официантки – примерно моего возраста – вид какой-то нерадостный, и подумала: неужели он и ее тоже…

Коротковолосая замолчала. По щеке у нее стекла слеза и упала в воду. По щеке у Нофар тоже стекла слеза, но она поспешно смахнула ее рукой. Чтобы ее слеза тоже не упала в воду. Чтобы не запачкала чистую слезу подруги.

12

Лави Маймон стоял у входа в кафе-мороженое и ждал. На часах было десять минут седьмого, а Нофар все не шла. А вдруг она не придет никогда? При этой мысли живот у Лави свело, и он похолодел, как гранита в соседнем кафе. За те часы, что прошли с их вчерашнего свидания, внутри у Лави разрослось чувство сладкого предвкушения. До сих пор он испытывал такое, лишь когда мастурбировал. Только на этот раз Лави был не один. Была еще и настоящая девушка. Она была, конечно, не такой красивой, как женщины, о которых он фантазировал, и не такой фигуристой, как женщины, на изображения которых он кончал, но именно по этой причине она была во много раз соблазнительней: недостатки делали Нофар реальной. Ее секрет, который Лави хранил в тайне, наполнял его душу волнением. Это было как держать цыпленка. Словно в руках подрагивало нечто нежное и мягкое. Поэтому весь день он ходил осторожно, стараясь сберечь этого цыпленка для Нофар.

Он ждал десять минут, ждал двадцать, и трудно сказать, как сложилась бы судьба бедного юноши, если бы в шесть двадцать пять не прибежала Нофар. Лицо у нее было красное, в волосах – песок. «Заболела», – подумал Лави, и действительно: глаза у нее странно горели, а лоб блестел от пота. После исповеди коротковолосой девушки Нофар чувствовала себя так, словно проглотила маленькую шаровую молнию, и всю вторую половину дня бесцельно слонялась по улицам. В пять часов новая подруга неожиданно прислала ей сообщение: «Как хорошо рассказать кому-то свою тайну». Коротковолосая словно вылила на горевший у Нофар внутри огонь ведро бензина. В шесть двадцать пять Нофар отправилась в кафе-мороженое. Про Лави и его вчерашнюю угрозу она не забывала ни на секунду и всю ночь по нему тосковала, но после утра на море ей стало стыдно, и этот стыд никак не отпускал.

Когда Нофар подошла к Лави, тот смерил ее взглядом, который, как он надеялся, покажется ей ледяным, и процедил:

– Мы договорились в шесть. Еще раз опоздаешь – и я расскажу, что ты соврала.

– Ну и рассказывай, – сказала она с мучительной гримасой человека, который целый день проходил с шаровой молнией в животе.

Не зная, что ответить, Лави прокашлялся. Его черные волосы слегка колыхались; возможно, их шевелил горячий, производимый бушевавшим в душе у девушки пожаром ветер. Что-то было не так, но Лави не знал, что именно. Он знал только одно: что нежный цыпленок, которого он весь день носил в ладонях, сейчас пребывает между жизнью и смертью. Нофар заглянула в черные глаза юноши и заплакала. Лави дотронулся до ее плеча, но от прикосновения она не только не успокоилась, а, наоборот, заплакала еще сильнее. Это, однако, его не испугало. Лави взял Нофар за руку и повел к ближайшей скамейке. Пятнадцать часов назад здесь спал бездомный и видел страшные сны, но сейчас скамейка была пуста. Они сидели на ней и молчали. Наконец Нофар рассказала про то, как провела утро и что из этого вышло: как поехала с коротковолосой девочкой на море, как они купались, как подруга похвалила Нофар за храбрость, которой она не проявила, и как доверила ей тайну, которой она недостойна. Ведь именно слово «лгунья» и заставило коротковолосую промолчать; она боялась, что ей скажут: ты все выдумала. Как же завтра, на перемене, Нофар будет смотреть ей в глаза? (Кстати, она действительно не будет, только не от стыда. После того утра на море коротковолосая всячески избегала общества Нофар и, когда они встречались в коридоре, отворачивалась. Не желала видеть в глазах подруги свой секрет. Тайна, которой она в тот день на пляже поделилась с Нофар, поначалу их сблизила, но потом разделила, причем навсегда.)

Было уже почти семь. Из освещенных квартир доносился плач детей, не желающих ложиться спать. Помолчав, Лави Маймон сказал:

– Но ведь твоя ложь пошла ей на пользу. Она сама это сказала. Лишь благодаря тебе она сумела наконец заговорить о том, что случилось.

Нофар уставилась на него круглыми от изумления глазами, но Лави продолжал настаивать на своем. Даже если во дворе все было совсем не так, сбивчиво доказывал он, это никакого значения не имеет. Потому что за правду цепляются только те, кому от нее становится лучше. Но есть люди, которым становится лучше от лжи, и это не их вина.

– Ты же врешь не просто так, а потому, что у тебя нет выхода. Если б у тебя была подходящая правда, тебе бы врать не пришлось. Так ведь? Как люди, у которых хватает еды. Им же не надо воровать. Только тот, кто голоден, ворует. Ты же не станешь его за это винить.

Это был самый длинный монолог, который Лави когда-либо произносил перед девочками, и монолог вышел корявым. Впервые в жизни Лави пожалел о том, что целыми днями играл в компьютерные игры. Вместо того чтобы учиться выражать свои мысли, он занимался тем, что нагромождал горы трупов. Когда он ходил по городским улицам, за ним следом шла целая армия мертвецов: все, кого он уложил благодаря проворству бегающих по клавиатуре пальцев. Но какой от всех этих мертвецов прок, если ты не можешь помочь одной-единственной девушке? Заставить тучу скопившихся у тебя в голове мыслей пролиться дождем. Сказать, например, Нофар одну простую вещь: ложь неразрывно связана с жизнью. Сказать, что дни нанизываются на ложь, как жемчужины на нитку. Что в каждом круглом светлом дне есть маленькая темная дырочка, через которую просунута ложь, делающая возможным существование дня. Однако Лави не умел выражаться так цветисто, и, возможно, это было к лучшему: в подобных метафорах теряется главное.

– Главное, – сказал он, – что нет ничего плохого в том, чтобы врать, когда имеешь дело с говном. А Авишай Милнер – это реально кусок говна.

Нофар утерла рукой слезы и шмыгнула носом. Сбивчивым речам юноши удалось немного утихомирить бушевавшую в ее душе бурю. Однако подождав, пока она отдышится, Лави встал и взглянул на часы. Десять минут восьмого. Такую наглость он больше терпеть не намерен. Нофар должна немедленно идти ждать его во внутреннем дворе!

– Или я все расскажу.

Первый день учебного года закончился. Майя сидела в своей комнате, ее пальцы порхали по клавиатуре телефона, набирая сообщения двадцати собеседникам одновременно. Но в соседней комнате давно стояла мертвая тишина. Родители дважды стучались в дверь, спрашивая, не звонила ли Нофар, и из сестринской солидарности Майя заверила их, что беспокоиться не о чем: дети не обязаны находиться дома двадцать четыре часа в сутки. Но на душе у нее было неспокойно. Даже двадцать разговоров одновременно не могли ее развлечь; Майя думала лишь о том, чем занимается сейчас старшая сестра.

Когда Нофар наконец вернулась домой, Майя к ней не вышла и слушала через дверь, как родители забрасывают сестру вопросами, которыми до сих пор мучили только ее: «Где ты была?», «Почему так поздно?» и, разумеется, «Почему не позвонила?». Однако не к этим – хорошо знакомым ей – родительским упрекам прислушивалась Майя, а к ответам Нофар – совсем коротким и оттого совершенно исчерпывающим. Майе не надо было открывать дверь, чтобы понять: сестра вернулась домой со вкусом мальчика на губах. Поэтому и была такой немногословной. После вкусного десерта ничего другого есть не хочется; после поцелуев в темноте не хочется разговаривать – чтобы слова не вытеснили изо рта вожделенный вкус.

Ночью рука Нофар потянулась к тетрадке (свет она не включила – чтобы глаза не видели слов, которые писала рука) и взяла авторучку с фиолетовыми чернилами, подаренную бабушкой на бат-мицву. В тот день Нофар не поняла, почему бабушка – в отличие от всех – подарила ей не деньги, а ручку. Однако, когда бабушка умерла, ручка стала чрезвычайно дорога Нофар, и в тетради она писала только ею. «Все, что я сказала, – неправда, – вывела она фиолетовыми чернилами. – Я это выдумала, а он за это расплачивается».

Нофар не знала, пишет ли это, чтобы заставить себя наконец пойти и признаться, или, наоборот, доверяет дневнику свою тайну, чтобы захлопнуть его и жить дальше без угрызений совести.

Закончив, она утерла слезы, спрятала тетрадь в тайник, легла и долго смотрела в потолок.

На следующее утро Майя лежала в кровати и ждала, пока Нофар постучится в дверь и попросит одолжить что-нибудь из шкафа. Уроки у сестер начинались в одно и то же время, но беззаботная Майя – зная, что будет выглядеть отлично, даже если завернется в шторку для ванны – всегда поднималась поздно. Нофар, вечно терзаемая страхом опоздать и почему-то всегда нервная по утрам, вставала на полчаса раньше сестры и принималась стучать ей в дверь. Майя просыпалась, кричала: «Входи!» – и Нофар бросалась к шкафу. Вытаскивала вещи, разворачивала, совала обратно (как правило, не туда, где они лежали), вынимала что-то еще, но подобрать ничего не могла: одно не налезало, другое было слишком облегающим – и чем дольше это продолжалось, тем сильнее она ненавидела лежащую в кровати Майю. Ибо не шмоток младшей сестры алкала ее душа, а тела, по меркам которого они были скроены. Кончалось все скандалом с криками и обвинениями. «Дай мне поспать!» – «Не можешь помочь, когда тебя просят?» – «А вчера вечером ты этого сделать не могла?» – орали хорошо натренированные девичьи глотки и замолкали, лишь когда на крики прибегала мама и приказывала им прекратить.

Так повторялось каждое утро, но сегодня Нофар не пришла. На следующее утро – тоже. И поначалу Майя этому обрадовалась. Наконец-то она сможет поспать подольше! Но затем Майя стала просыпаться все раньше и раньше, и какая-то неведомая сила гнала ее в комнату старшей сестры. Теперь была уже ее очередь стучаться в дверь Нофар и просить разрешения поносить хранившиеся в шкафу сокровища. Нофар впускала ее охотно, даже с удовольствием. Иногда Майя возвращала ей вещи помятыми и с пятнами, но Нофар не сердилась. Однако, когда – перед контрольной – Майя одолжила авторучку, а вернулась из школы без нее, Нофар орала как сумасшедшая.

13

Отец сделал Лави омлет из трех белков, и сын понял, что тот все знает. Омлет появился на столе через четыре дня после интервью Нофар, когда Лави уже потерял всякую надежду. В последнее время у подполковника Арье Маймона начались проблемы с простатой, и почти все интервью он провел в туалете, пытаясь помочиться. А потому не сидел у телевизора и не слышал, как девушка из кафе-мороженого рассказывала, что ее парень, Лави Маймон, готовится к отборочным испытаниям в спецназ. Тем не менее Лави надеялся, что информация все же каким-то образом дойдет до отца. Ведь новости смотрит столько людей, и кто-то из папиных знакомых наверняка это видел. Однако через несколько суток Лави понял, что надеяться не на что: молчал не только отец, но и одноклассники. То ли они вообще не смотрели в тот день телевизор, то ли смотрели, но им даже в голову не пришло, что «Лави Маймон», о котором говорила девушка, – это неприметный парнишка с четвертого этажа. Наутро пятого дня Лави совершенно отчаялся. И тут на столе появился омлет из трех белков.

– Что это? – удивленно спросила мама.

Подполковник Арье Маймон был не из тех мужчин, что делают омлеты.

– Это для ребенка. Ему нужен белок.

Подполковник Арье Маймон произнес эти слова, не отрываясь от газеты, и потому не видел, как по щекам сына разлилась краска. Лави ковырнул вилкой завтрак, приготовленный отцом, и понял, что сейчас ощутит на языке вкус возмужания. Он хорошо помнил папины рассказы о тех временах, когда тот готовился к отборочным испытаниям в спецназ. Каждое утро Арье Маймон пробегал десять километров по пескам и выполнял трехзначное число отжиманий, после чего возвращался домой и делал себе белковый омлет. «Для формирования и укрепления мышц, – говорил он, – лучшего средства не существует».

Мать Арье Маймона с трудом зарабатывала на хлеб, пытаясь прокормить четырех детей и мерзавца-мужа. Когда в доме появлялись яйца, каждому члену семьи доставалось лишь по чуть-чуть, поэтому мальчиком Арье делал белковый омлет из того, что воровал в соседнем кибуце; это были его первые военные операции в глубоком тылу противника. Таким образом, еще до армии он овладел искусством смелого проникновения на вражескую территорию. Неудивительно, что Арье Маймон прошел отбор в спецназ с самыми высокими оценками.

Когда Лави был маленьким, отец замечательно рассказывал о тех временах. Детские сказки Арье Маймона никогда не интересовали; он предпочитал рассказывать сыну истории из жизни – истории, которые чему-то его научат и, когда придет время, вдохновят на собственные достижения. Но к большому разочарованию подполковника, сын вырос тощим и невзрачным. Совсем не на такого сына надеялся Арье Маймон. Сидя за компьютером, Лави убил множество вражеских солдат – даже больше, чем убил его отец за время своей славной службы в армии, – но реальность не компьютер. Формально Лави был единственным сыном; ему не приходилось бороться с братом за добрый взгляд и улыбку родителей. Но фактически в доме жил еще один мальчик – тот, о котором отец мечтал еще до рождения Лави, – и было совершенно очевидно, кто выйдет из схватки победителем. Большинство родителей рано или поздно расстаются с воображаемым чадом, но отцу Лави это никак не удавалось: ведь именно воображаемый ребенок был для него старшим сыном. Однако теперь на столе снова появился белковый омлет.

Арье Маймон читал газету в довольном молчании. Он не спрашивал Лави об отборочных испытаниях. Парень хотел добиться успеха самостоятельно, без отцовской протекции, и такое решение Арье Маймон посчитал в высшей степени достойным для кандидата в спецназ. Однако, когда Лави доел омлет, выпил шоколадное молоко и хотел было идти собираться в школу, подполковник не выдержал. Он медленно, аккуратно опустил газету – как в свое время опускал дуло автомата – и многозначительно подмигнул, словно говоря: я ничего тебе не скажу, и ты тоже ничего не говори, ибо так ведут себя настоящие мужчины, но мы оба знаем, о чем речь, и это – главное. Когда Лави встал из-за стола, ноги у него дрожали: раньше отец ему никогда не подмигивал.

Есть растения, которые надо поливать раз в день, а есть такие, которые не надо поливать вообще; не трогайте их – и они будут прекрасно цвести. То же самое с ложью. Есть ложь, которую надо подкреплять непрерывным потоком слов, а есть такая, которую лучше оставить в покое: она расцветет сама. «Отборочные испытания Лави Маймона в спецназ» относились ко второй категории. С тех пор как Нофар упомянула их по телевизору, ни сын, ни отец ни разу об этом не заговаривали. Лави Маймон не сказал ни слова, и Арье Маймон не сказал ни слова. Как в песне:

Но белковый омлет продолжал появляться на столе каждое утро, а через неделю к нему добавились новые кроссовки с особыми амортизаторами. Обнаружив их на пороге своей комнаты, Лави разглядывал подарок с радостью, к которой примешивалась тревога. Приложенный к кроссовкам каталог расхваливал их достоинства, но Лави сомневался, что они помогут недостойным ногам, на которые будут надеты. Еще через несколько дней он нашел на кровати часы для ныряния со встроенным компасом. Подумав, Лави их надел, но, когда металл коснулся запястья, ощущения были как от наручников. Лави быстро снял часы. Надо срочно поговорить с отцом – сегодня же. Или завтра.

14

Теперь лак у Дорит был не розовым, а красным, и Нофар подумала, что это не к добру. Как будто следователь вонзала свои ногти в чью-то плоть – возможно, в плоть предыдущего допрашиваемого. Нофар попыталась представить его себе. Кто это был? Мужчина? Женщина? Девочка вроде нее? Сколько вообще людей сидели на этом стуле и что с ними стало? Думать о таком было странно, но все же лучше, чем об Авишае Милнере. О нем Нофар думала всю ночь перед встречей со следователем Дорит. Что, если в тюрьме он покончит с собой или, например, сбежит и придет к ней? Ночью, перед встречей со следователем, Нофар включила телевизор в надежде, что шум и болтовня людей на экране прогонят Авишая Милнера из ее головы и она сможет наконец заснуть. Однако Авишай Милнер не исчезал – как вечное урчанье холодильника на кухне (хотя другие, более громкие звуки, казалось бы, должны его заглушать).

Заснуть удалось только под утро. Когда папа пришел будить Нофар и потрогал за плечо, она проснулась с криком, напугавшим их обоих.

Из следственного отдела позвонили за несколько дней до этого. «Ничего страшного, – заверил вежливый голос. – Просто еще раз пройдемся по показаниям, а потом дело будет передано в прокуратуру». У Нофар не было никаких причин этому не верить, однако аферисту повсюду чудятся аферы. Она не сомневалась, что вызов в полицию – ловушка. Красный лак на ногтях следователя с тонкими пальцами, свет, просачивающийся сквозь пластмассовые жалюзи под неестественным углом, – все казалось Нофар подозрительным, и она даже удивилась, когда через час с четвертью следователь Дорит улыбнулась и сказала:

– Отлично. По-моему, мы ничего не упустили.

Неужели они действительно ничего не упустили? Неужели она опять – во всех подробностях – поведала эту историю? Следователь Дорит что-то сказала, улыбнулась и встала из-за стола, чтобы проводить Нофар до двери, но оцепеневшая девушка продолжала сидеть, уставившись в одну точку. Ведь, как только она уйдет, Дорит отправит в прокуратуру имейл, и слова Нофар будут пересланы из одного госучреждения в другое. Никто не заподозрит, что за этими словами ничего не стоит, никто не заподозрит, что они не описывают того, что случилось на самом деле, никто не заподозрит, что «случившееся» – слова и больше ничего, и из ее слов будет соткана полосатая роба, которую наденут на Авишая Милнера.

Следователь Дорит взглянула на нее и снова села. Садилась она медленно, и Нофар показалось, что Дорит смотрит на нее сейчас по-другому. Так человек, евший что-то вкусное, глядит на внезапно обнаружившийся в тарелке волос.

– Ты хочешь мне что-то рассказать?

Нофар промолчала, и Дорит положила руки на стол. Нофар готова была поклясться, что лак на ногтях следователя стал еще краснее. Она открыла рот, но не смогла произнести ни слова, и Дорит это увидела: увидела, как Нофар открыла рот, но ничего не сказала. «Она наверняка знает, что непроизнесенные слова, – самое лучшее доказательство», – подумала Нофар, но следователь продолжала молчать. Она была мастером молчания. Казалось, она может молчать вечно, и действительно, прошла почти вечность, прежде чем Нофар выдавила:

– Возможно, дело было не совсем так, как я сказала.

– А как? – спросила Дорит после небольшой паузы.

Нофар посмотрела в пол. К горлу у нее подступили слезы. Не поднимая глаз, она скороговоркой принялась объяснять, что, возможно, что-то напутала, чего-то не поняла, а что-то сказала не подумав.

Дорит слушала ее молча. Она действительно умела хорошо молчать, и, раздавленная этим молчанием, Нофар тоже замолчала.

– Так чему верить? Тому, что ты сказала сейчас, или тому, что ты говорила раньше?

Нофар ничего не ответила. Она слышала, как Дорит встала, но глаз не подняла. Она не хотела сейчас видеть лицо следователя. Она услышала, как та выходит из-за стола, и подумала, что сейчас дверь откроется, следователь выйдет из кабинета и вернется с полицейскими, и Нофар арестуют. Но вместо этого Дорит обогнула стол, подошла к ней и присела перед ней на корточки:

– Нофар, я думаю, ты просто боишься. Ты вдруг испугалась суда. После того, что сделал с тобой Авишай Милнер, тебе просто страшно с ним встретиться.

Нофар кивнула. По щекам текли крупные обильные слезы, но она их не утирала.

– Ты не должна бояться. Ты не сделала ничего плохого. Это он во всем виноват. У тебя нет никаких причин отказываться от своих показаний.

Следователь погладила Нофар по плечу, рассказала о жертвах сексуального насилия, которых ей приходилось сопровождать в суд, о том, какое давление суд оказывал на них, о том, как ей всегда было обидно, когда надругавшиеся над женщинами подонки уходили от наказания. И пообещала, что на сей раз такого не допустит.

– Ты сражаешься не только за себя, – сказала она, гладя Нофар по голове. – Ты сражаешься за всех других девочек, которым пришлось через это пройти. Пойми, не в Авишае Милнере дело. Дело в том, чтобы дать бой следующему мерзавцу, который посмеет так себя вести. Я очень хорошо помню, как ты пришла сюда в первый раз. Было ясно, что ты перенесла травму. Кроме того, Авишай Милнер во всем признался. Так что честное слово, милая, тебе совершенно нечего бояться.

«По-видимому, вру я лучше, чем говорю правду», – подумала Нофар.

«Но ведь все, что я сказала, неправда! – хотелось сказать ей. – Я это выдумала. Потому что он меня унизил, потому что он меня растоптал. Меня растаптывали тысячу раз, но в тот день я не выдержала. Сначала это было просто недоразумение. Сначала я просто сильно плакала, и все, кто там был, подумали, что он сделал со мной что-то ужасное. И он действительно сделал, но не это, не то, что все подумали. А потом все завертелось: газеты, телевидение, люди, которые первый раз за всю мою жизнь были ко мне добры. Хорошо бы, если бы люди были добры к тебе всегда, даже когда с тобой не случилось ничего особенного, когда на тебя никто не нападал. Просто так, без причины. Но так не бывает. Или – или. Или он будет сидеть в тюрьме – и все будут ко мне добры, или же он будет на свободе – и все станет, как было, только хуже. Потому что теперь я уже не буду той, про которую никто не помнит. Я буду чокнутая. Злобная психопатка. И я хочу спросить вас, следователь Дорит, – что лучше? Чтобы я ненавидела себя сама – одна, в тишине? Или чтобы меня ненавидела вся страна?»

Следователь Дорит вызвала Нофар лифт и проводила ее до выхода; предложила даже дойти с ней до автобусной остановки. Но Нофар отказалась.

– Спасибо, не надо, – сказала она.

Однако следователь Дорит все равно с ней пошла. На остановке она закурила и сказала:

– Я вижу, что тебе трудно, что ты, так сказать, глотаешь слезы, чтобы не плакать. Но обещаю тебе: скоро это кончится. Просто потерпи до окончания суда.

Нофар думала, Дорит скажет ей, что она очень храбрая девочка, но на сей раз этого не произошло. Возможно, в ту минуту, в кабинете, следователь все-таки что-то почувствовала.

Когда Нофар ехала домой, коленки у нее тряслись. Вот так-то вот. Никто ничего не знает. Даже следователи в полиции, чья обязанность знать. Даже они ни о чем не догадываются. И как здорово, что есть этот парень-шантажист. Как здорово, что с ним Нофар может быть собой. А эти его черные глаза, когда он ей угрожает… Только они видят Нофар по-настоящему.

15

«Авишай Милнер о преступлении, которого не совершал».

«Тюремный рок: знаменитый певец рассказывает о тяжелом периоде своей жизни».

«“Правды, правды ищи…” Авишай Милнер: из преступника – в герои».

Над заголовками он трудился непрерывно и каждый день придумывал новые, но думал Авишай Милнер не только о заголовках. Он думал также об интервью, о фотографиях, которые будут сопровождать интервью, о подписях под этими фотографиями. Он часами повторял про себя вопросы, которые ему зададут, и мощные, пронзительные, трогательные ответы, которые он на них даст. Сценарий у него в голове был разработан до мельчайших подробностей, расписан так тщательно, что, просыпаясь утром в тюремной камере, Авишай Милнер всякий раз удивлялся, как он еще не воплотился в жизнь.

Когда Авишай Милнер был мальчиком, страну потрясла национальная трагедия. Позднее будут говорить, что это можно было предвидеть, но в ту субботу никакие предвидения Авишая Милнера не интересовали: он был слишком увлечен игрой на гитаре. Ибо ничто не заглушает голоса ругающихся в гостиной родителей лучше, чем струны гитары. Авишай снова и снова играл по нотам одну и ту же мелодию, пытаясь ее осилить, ожидая благословенного момента, когда замок мелодии щелкнет, ее дверь отворится, и он сможет гулять по ней вдоль и поперек.

В тот субботний вечер, когда все изменилось, он сидел у себя в комнате, играл в свое удовольствие на гитаре и смотрел кино по телевизору – и вдруг на экране появился диктор и с испуганным лицом сообщил, что в премьер-министра стреляли. Авишая Милнера затрясло. Не из-за премьер-министра, а потому, что он никогда не видел диктора таким взволнованным.

Гадая, чем кончится фильм, Авишай бросился в гостиную и увидел, что мама плачет, а папа ее обнимает. Впервые на памяти Авишая, осознал он потом. Возможно потому, что в тот вечер мама впервые плакала не по папиной вине.

На следующий день мама повезла сына на площадь, где стреляли в премьер-министра. По радио передавали красивые грустные песни, и Авишай Милнер не без удовлетворения отметил про себя, что почти все их он умеет играть. На площади он с удивлением увидел толпы молодых ребят; до того момента Авишай был уверен, что случившееся взволновало только матерей. Огромная площадь, которую в обычные дни населяли прожорливые голуби, заполнилась скорбящей молодежью – мучимой, как и голуби, каким-то голодом. Национальная трагедия позволила людям выплеснуть накопившиеся эмоции; наконец-то можно было вволю поплакать, и никто не спрашивал тебя, что случилось. Гитары на этом болоте печали расцвели, как лотосы; повсюду слышалось пение; повсюду, сбившись в кучки, сидела молодежь, и таких кучек было великое множество. Молодые люди ходили от одной кучки к другой, садились, вставали, зажигали свечи, переговаривались, смахивали слезы, пели песни и обменивались записанными на тетрадных листках номерами телефонов.

На следующий день Авишай Милнер вернулся на площадь уже один, с гитарой на плече. Поездка в автобусе заняла больше часа, это время он потратил, составляя идеальный список песен – таких, чтобы подхватывали слушателя и несли его на волнах печали к катарсису, – но, придя на место, Авишай обнаружил, что руки у него дрожат. Вокруг стояли группками мальчики и девочки в черных рубашках, с горящими свечами и печальными глазами. Авишай боялся, что они его к себе не примут: учуют в нем отщепенца. Не поможет даже отцовский лосьон после бритья, которым он побрызгался. Ибо жалкие личности пахнут по-особому. Мокрой псиной.

Первоначальный план у него был простой: подсесть к одной из компаний и расчехлить гитару. Но сейчас Авишаю казалось, что каждая компания – закрытый клуб для своих. Поэтому он никак не мог решиться к кому-то подсесть и продолжал стоять. В конце концов у него заболели ноги, и – сломленный, посрамленный, одинокий – Авишай сел на землю. Однако не прошло и нескольких минут, как его окружила стайка девочек – все еще напевая песню, подхваченную в предыдущей компании, они безо всяких церемоний уселись рядом. Большего Авишаю и не требовалось; он моментально достал гитару и стал аккомпанировать. Когда девочки запели следующую песню, он снова им подыграл, и так, постепенно, взял инициативу в свои руки: как только смолкала одна песня, он сразу начинал играть другую. Песня следовала за песней, энтузиазм поющих все нарастал, и в других компаниях обратили на это внимание. Видя, что возле Авишая Милнера происходит нечто необычное, парни и девушки стали вставать со своих мест и подсаживаться к нему – сначала по одному, потом по двое, по трое… С каждой минутой их становилось все больше и больше, и, когда Авишаю показалось, что ничего лучше уже и быть не может, в лицо ему ударил слепящий свет телекамеры – и Авишай понял, что лучшее еще впереди.

Однако все в этом мире рано или поздно заканчивается – даже национальный траур. А искренняя скорбь неизбежно превращается в показную. Авишай Милнер приходил на площадь еще две недели: сначала пел чужие песни, потом собственные – и трудно сказать, сколько бы еще он этим занимался, если бы в один прекрасный день не обнаружил, что сидит один. Ибо скорбь подобна траве: как долго она может оставаться зеленой в такой жаркой стране? Молодежь вернулась к своим занятиям, а на площади остались только голуби да бездомный, утверждавший, что во всем виноваты банки.

Но хотя свечи на площади и погасли, загоревшийся в груди Авишая Милнера огонь погасить было уже невозможно; он продолжал гореть даже сейчас, во тьме тюремной камеры. Авишаю хотелось, чтобы его видели, хотелось, чтобы его слышали, хотелось колючкой вонзиться в плоть этого мира. Огонь горел в его груди, когда он – мальчиком – пел на площади, когда участвовал в каторжных прослушиваниях перед телевизионным песенным конкурсом, когда выстрелил его первый диск, когда с треском провалился второй, когда он рекламировал сухие завтраки и когда, сгорая от стыда, халтурил на днях рождения. Даже сейчас, в тюрьме, Авишай Милнер ни на минуту не переставал думать о том, как снова начнет выступать и прославится. Точнее, не столько думать, сколько грезить. Стоило перестать сочинять заголовки для интервью, как перед его мысленным взором опять возникала девушка с вырванным языком. И чем больше Авишай Милнер убеждал себя, что все эти мечты о мести – бред сумасшедшего, чем чаще твердил себе, что обо всем этом необходимо будет забыть, как только двери тюрьмы распахнутся и его отпустят под залог, – тем отчетливее видел перед собой девушку с вырванным языком.

А почему, собственно, никто не празднует первую ложь? С каким пиететом люди относятся к сказанному ребенком первому слову, к своему «первый раз в первый класс», к первому поцелую! Каждое такое событие подобно водружению флага на незнакомом материке: вот, сюда я тоже добрался! Но первую ложь – не празднуют. А ведь этот момент вполне можно зафиксировать – момент, когда девочка или мальчик впервые решают предпочесть выдумку правде.

Нофар, например, это впервые пришло в голову, когда она ехала домой после занятий в балетном кружке. В кружке занимались еще три девочки с ее улицы, и, естественно, они возвращались домой вместе. По идее, проживание на одной улице должно было их сдружить, и девочки действительно сдружились. Однако не все: только три. И хотя по всем законам арифметики подружек могло быть четверо, на практике все расчеты Нофар давали неизменный результат: их трое, а она – одна. И наверное, для того, чтобы хоть как-то это неравенство исправить, Нофар прибавила к себе несуществующую единицу по имени Йони.

Нет, сам по себе этот Йони очень даже существовал. Это был вполне реальный мальчик, сын маминой подруги, с которым Нофар виделась раза два или три. Мама с подругой оживленно щебетали за чашкой кофе, а Нофар и Йони пили кока-колу и пытались вести неловкую беседу. В их скучных встречах не было и намека на то, что Нофар наплела потом своим подружкам во дворе. Некоторые черты Йони (веснушки, курносый нос, горячую любовь к «Подземельям и драконам») она почерпнула из реальности, но остальное, за неимением лучшего, выдумала.

И вот наступил тот вечер. Нофар сидела спереди, возле мамы, а сзади с рюкзаками на коленях устроились три другие девочки. Балетные купальники торчали из пастей их рюкзаков, как розовые языки. Мама спросила, как прошел урок, и они ответили, что здорово, и тут в машине вдруг воцарилось странное молчание. Первой заговорила Нета. С приторной улыбочкой она стала расспрашивать Нофар про Йони: как давно они дружат? чем занимаются, когда встречаются? – и Нофар почувствовала, как язык у нее прирастает к гортани. Час назад, во дворе, она ответила бы Нете без труда, но сейчас, при маме… Нофар залилась краской, в висках застучала кровь, казалось, все в машине услышали, как она сглотнула. Она отвечала кратко, изо всех сил надеясь, что мама думает о чем-то другом: о покупках, например, или о работе – но тут вопросы стала задавать Михаль, и по деланому безразличию, с каким та произносила слова, Нофар поняла, что девочки сговорились. Как рыбак забрасывает сеть, сплетенную загодя, так и Михаль задавала заранее придуманные вопросы: как Нофар и Йони познакомились, где они встречаются. Нофар отвечала медленно, осторожно – стараясь не отклоняться от того, что говорила во дворе, и не сказать чего-то, что заставит маму оторвать глаза от дороги. И не знала, чего боится больше – провокации с заднего сиденья или молчания водителя. Руки Ронит крепко вцепились в руль, и одно это не предвещало ничего хорошего. А когда из-за предателя-светофора поездка удлинилась еще на несколько минут, мамины пальцы и вовсе стали по рулю барабанить. Тук-тук – пауза – тук-тук – пауза. Словно мать пыталась что-то сообщить дочери посредством азбуки Морзе. Девочки на заднем сиденье долго молчали, но потом вдруг завозились, толкнули Яэль в бок, и та спросила: «А он правда твой парень?»

В груди у Нофар – в той точке, где соединяются верхние ребра, – что-то сжалось. Как будто она сидела в туалете, а дверь вдруг распахнулась, и она оказалась выставленной на всеобщее обозрение. Все смотрят на нее. Нета, Михаль, Яэль… И что хуже всего – мама. Вернее, мама не смотрела. Лицо у нее в тот момент ничего не выражало, и даже пальцы перестали барабанить. Ей больше нечего было сказать Нофар. Что может быть страшнее, чем обнаружить, что мать стала свидетельницей твоего унижения? Обнаружить, что мать отказывается быть свидетельницей и смотрит на дорогу как ни в чем не бывало? Так водители, проезжающие мимо места аварии, сначала притормаживают, а затем газуют.

В тот вечер Нофар поклялась, что никогда больше не будет врать, и действительно: с тех пор она врала только по мелочам, по пустякам. И так, продвигаясь от одной маленькой лжи к другой, углублялась в этот лес все дальше и дальше, пока не дошла наконец до своего пряничного домика – точнее, кафе-мороженого, – где стала одновременно и пленницей, и тюремщицей.

16

Казалось бы, после того первого поцелуя во внутреннем дворе Нофар и Лави должны были поцеловаться снова, но по какой-то причине этого не произошло. Когда они опять встретились, то даже рта раскрыть не смели. Словно не желали осквернять волшебный момент словами. Чудо их свидания было столь хрупким, что Нофар и Лави боялись, как бы от одного-единственного неосторожного движения оно не разлетелось на осколки. Поэтому сидели и молчали. Молчали обо всем, чего не смели сказать. К счастью, Нофар в конце концов догадалась напомнить Лави, что она у него в руках, – и шепнула, что, если он ее выдаст, то она пропала. Это напоминание о его силе вернуло юношу к жизни. Они с Нофар уже не были смущенными мальчиком и девочкой; теперь он стал шантажистом, а она – жертвой шантажа.

Дальше дело пошло немного лучше: они пусть и неуклюже, неуверенно, как бы случайно, не говоря ни слова, затаив дыхание, одеревеневшими от страха руками, – но попробовали обниматься и ласкаться. Она – это было незабываемо – коснулась рукой его бедра, а он – дрожащими пальцами – пробежался по ее груди. Но так страстно, как в первый раз, они больше не целовались. Возможно, Нофар и Лави истратили на первый поцелуй всю смелость и на новые поцелуи ее уже не осталось. Время шло; каждый день начинался с «может, сегодня», а кончался «может быть, завтра»; их надежды напоминали булочки, которые на рассвете – горячими и румяными – завозят в магазин, а вечером – засохшими и зачерствевшими – выбрасывают. Во внутреннем дворе назревал кризис. Носки, которые в вечер первого поцелуя поливали их дождем, давно высохли и в один прекрасный день исчезли: как их повесили – так и сняли. С балкона протянулась уверенная рука и сорвала их с веревки один за другим. Лави и Нофар смотрели на это снизу и стыдились. В квартире наверху жизнь шла своим чередом, а их неуклюжие отношения застыли на мертвой точке.

Это, впрочем, не означало, что Нофар не хотела целоваться с Лави. Наоборот, она мечтала об этом так самозабвенно, что даже незнакомый человек покраснел бы, взгляни он на Нофар, когда ее мысли были заняты Лави. Да и Лави не думал ни о чем другом; его губы постоянно пытались воспроизвести тот первый поцелуй. Когда он не целовал Нофар в своих воспоминаниях, то целовал ее в мечтах, воображая все возможные поцелуи, будущие, а поскольку возможных будущих поцелуев было очень много, то, по сути, ничем, кроме как целоваться с Нофар, Лави не занимался вообще. Целовал подушку на кровати (чем обычно занимаются только начинающие), ручку на уроке английского, бутерброд по дороге домой, жевательную резинку… По сути, все, чего касались его губы, немедленно приобретало вкус Нофар.

Однажды вечером уличным кошкам стало их жалко, и они – с воем и мяуканьем – устроили для парочки показательное выступление: вот, мол, как это делается. Но при виде совокупляющихся животных Нофар и Лави смутились еще больше. «Идиот! – подумал он. – Может, сделаешь уже что-нибудь?!» «Дебилка! – подумала она. – Сидишь тут как дура последняя!» И если поначалу они ругали себя сами, то сейчас им казалось, что над ними смеются все вокруг, включая мокрое белье. Его снова вывесили на просушку, и на головы Нофар и Лави капали безмолвные серые капли. Женские трусы привели Лави в ужас; они напоминали гигантский, застилающий солнце кружевной парус; но когда он все же оторвал от них глаза, то увидел, что Нофар придвинулась совсем близко. Они почти касались друг друга носами, Лави чувствовал дыхание Нофар, слышал, как шуршат ее ресницы… «Ну, давайте уже, наконец», – уговаривали кошачьи усы. «Ну, давайте уже, наконец», – умоляло белье на веревке. И тут тишину двора прорезала до отвращения веселая мелодия телефонного звонка.

Звонила продюсерша из утренней новостной передачи. Она спрашивала, не хочет ли Нофар завтра дать интервью. «На телестудию, – услышал Лави голос продюсерши, – вас отвезет такси, на котором вместе с вами поедет один знаменитый актер». И мысль о том, что Нофар будет ехать в этом такси – где наверняка про него забудет, где красивый актер обязательно подсядет к ней на заднее сиденье и где их коленки будут соприкасаться, – развязала Лави язык. Он напомнил Нофар, что она у него в руках и что он знает ее секрет. А стоило ему упомянуть про секрет – и им уже ничего не оставалось, кроме как обняться и поцеловаться.

У всех обитателей внутреннего двора – двух кошек, белья на веревке, тощего паренька и робкой девушки – вырвался коллективный вздох облегчения.

17

Две радиопередачи, статья с цветными фотографиями в пятничном приложении к газете, шестиминутное интервью на красном диване в ночной студии… В знак сочувствия и соучастия все обращались к «девушке, осмелившейся закричать» с почтительным наклоном головы. Телезрители прилипали к миленькому личику на экране, как целлофановая обертка липнет к арбузным ломтям на прилавках магазинов. Все говорили, что она очень смелая девочка; соседи по району стали с ней здороваться; продавщица в продовольственном сказала, что ею гордится; а ее имя – без ее ведома – было упомянуто на совещании в одной компании, производящей нижнее белье. «Может, сделаем ее новым „лицом“ фирмы? Это несомненно встретит положительный отклик у покупателей. Сила духа, свежесть юности, „не стесняйся своего тела“…» В итоге директор выбрал альтернативное предложение – актрису, только что вернувшуюся со съемок за границей. Нофар не расстроилась: она ведь даже не знала, что ее кандидатура рассматривалась. Да и вообще ее жизнь вращалась вокруг района, где она жила, и школы, в которой она училась.

После того как Шир дала ей отставку, Нофар – чтобы не стоять на школьном дворе в постыдном одиночестве – старалась прибегать в школу к самому звонку, а на переменах утыкалась в мобильник и делала вид, что очень занята. Но теперь школа стала сплошным удовольствием. Все подходили поздороваться («Я видела тебя по телевизору» – «Моя мама говорит, что ты настоящая героиня» – «Расскажи про телестудию. Ты видела там знаменитостей?»), а она – немного ошарашенная таким вниманием, слегка краснея и задыхаясь от волнения – говорила, что да, видела. И рассказывала, как беседовала с ведущим новостей (после интервью он догнал Нофар в коридоре и купил ей кока-колу в студийном буфете). И как к ним подходили актеры из передачи, которую все смотрят в пятницу вечером, и из других передач. И как она думала, что они высокомерные, а они на самом деле очень даже милые. Ребята слушали ее, словно завороженные, с округлившимися глазами, и, когда они спрашивали: «А такой-то – какой он в жизни?» – она уверенно говорила: «Этот – толще, чем на экране, этот – более худой, этот – еще красивее, этот – страшненький». Главное тут было не брякнуть того, чего не говорила вчера, и запомнить, что говорит сейчас, чтобы завтра сказать то же самое.

В конце концов к ней подошла и Шир. Это было в день второго интервью в утренних новостях. Нофар не сомневалась, что после такого Шир подойдет обязательно. Она ночевала у подруги много раз и знала, что по утрам у них смотрят эту программу. Во время новостей Шир и ее братья ели хлопья, кричали: «Кто видел мои ботинки?» – и требовали подвезти их до школы, потому что идти пешком уже поздно.

И действительно, в день интервью Шир поджидала Нофар у входа в школу.

– Ты выступила просто потрясающе! – сказала она.

Когда прозвенел звонок, они вместе пошли в класс и Шир села рядом с ней. Как будто это самое обычное дело. В течение девяти лет, до того самого утра в конце прошлого года, когда Нофар пришла в класс и увидела, что Шир пересела, это и впрямь было самым обычным делом. Теперь, когда Шир снова сидела рядом, Нофар, по идее, должна была бы радоваться. Однако, вместо того чтобы радоваться, она боялась, что Шир об всем догадается. Потому что, если кто и знал ее достаточно хорошо, чтобы догадаться, так это Шир.

Но ужас состоял в том, что Шир так ни о чем и не догадалась – ни через день, ни через два. Да, она снова сидела рядом, и все вроде стало как прежде – но было уже не то. Нофар ждала, когда подруга посмотрит на нее с упреком, но так и не дождалась.

А ведь начав лгать, она даже потеть и то стала по-другому: раньше становилось вязко и липко под мышками, теперь же было мокро между лопаток, как после бега. И запах у пота изменился: раньше он был постыдно-кисловатым, смешанным с запахом дезодоранта, но сейчас почти пропал; даже несмотря на то, что блузка часами не просыхала; как будто вместо пота по спине текли потоки лживых слов. И вкус у слюны, которую глотала Нофар, стал другим. И все чувства вдруг обострились: запахи стали сильнее, звуки и голоса – громче.

Возможно, виновато было не покидавшее Нофар ощущение опасности: ведь все могло в любой момент кончиться. В один прекрасный день она откроет дверь класса – и все посмотрят на нее как на преступницу, или войдет в школьный туалет – и увидит огромную надпись: «Нофар Шалев – врушка». Но шли дни, и ничего не происходило. Когда она входила в класс, одноклассники смотрели на нее сочувственно, а непристойные надписи, появлявшиеся на дверях туалета каждое утро, никакого отношения к ней не имели. Но она все равно боялась. Потому что дети всегда все узнают. Возможно, у них, как у китов, есть гидролокатор, вычисляющий расстояние между словами и фактами. Сначала они говорят слово «врун» шепотом, потом произносят его вслух, потом выкрикивают на школьном дворе, а затем вешают вруну на шею, как ошейник.

18

Сначала глухонемой решил никому ничего не говорить.

По утрам, с картонкой «Я глухонемой» в руках, он слонялся от одного кафе к другому, и горожане поспешно закрывались газетами, дабы отгородить свои читающие глаза от его, просящих. Так глухонемой сумел прочитать заголовок «Знаменитый певец подозревается в попытке изнасилования несовершеннолетней». Были в газете и фотографии: надменное лицо мужчины, которого он видел во внутреннем дворе, и милое личико девушки.

После того инцидента глухонемой проникся к этой скромной девочке огромной симпатией. Подобно тому как благородный рыцарь защищает прекрасную даму, даже не знающую о его существовании, он оберегал Нофар своим молчанием. Он торжественно поклялся хранить ее секрет в тайне. Однако торжественные клятвы подобны яйцам и молочным продуктам: у них есть срок годности. Поначалу волнующая тайна девушки согревала его ночи и подслащала дни. Но со временем секрет стал тяготить глухонемого. Мотаясь по городу туда и сюда, он ежедневно видел сотни людей; к любому из них он мог наклониться – и прошептать правду. И всякий раз, когда представлялась такая возможность, он решал держать рот на замке. Однако вскоре глухонемой понял: секреты созданы не для того, чтобы их хранить. Наоборот, они созданы для того, чтобы – с виноватым и взволнованным видом – нашептывать их кому-нибудь на ухо. Какое-то время он еще боролся; какое-то время ему пусть и с огромным трудом, но удавалось заставлять свой рот молчать; он терпел день, терпел два… Однако, чем больше дней накапливалось за плечами, тем трудней было таскать этот груз, и однажды, когда наступил вечер (который, на первый взгляд, ничем не отличался от всех остальных вечеров), глухонемой почувствовал, что больше терпеть не может. Подождал, пока шагающий навстречу человек пройдет мимо, подбежал к зеленому мусорному баку, поднял пластмассовую крышку, выдохнул внутрь: «Этого не было!» – и захлопнул крышку. На душе сразу полегчало. От бака он не отходил всю ночь: боялся, как бы тот не разболтал секрет, который в нем спрятали. Расслабился глухонемой лишь после того, как приехал мусоровоз – и увез секрет на пригородную свалку, чтобы похоронить его там навсегда.

Когда грузовик уехал, глухонемой облегченно вздохнул, но еще долго – как парализованный – стоял посреди улицы. Такое с ним иногда случалось: он цепенел, застывал на месте и не мог (да и не хотел) пошевелиться. В лавке неподалеку работал маленький телевизор: шла утренняя новостная программа – и вдруг глухонемой увидел на экране ту девушку. Она сидела на красивом диване, и ее милое личико было очень серьезным. Однако чем больше он на нее смотрел, чем дольше слушал ее ответы на вопросы ведущего, тем больше его поражала произошедшая с ней перемена. Под наложенным в студии макияжем веснушек стало не видно, и выглядела девочка очень уверенной в себе. Куда подевалась скромница, которую он поклялся защищать? В тот вечер, во внутреннем дворе, она казалась такой беспомощной, такой грустной. А сейчас, на экране, глухонемой ее еле узнал. Когда он встретил ее впервые, она была такой же, как он: жалкой и невидимой. Но все на нее смотрели и все ее слушали – и в глазах у Нофар появилась та высокомерная скука, которую глухонемой так ненавидел в людях, сидящих в кафе. С каждой минутой его приязнь к ней убывала, и, когда интервью закончилось, глухонемой с отвращением скривился. «Завтра же, – решил он, – пойду в полицию».

19

Очень быстро Лави и Нофар обнаружили, что их связывает не только общий секрет. Просто удивительно, сколько у них нашлось общего! Оба ненавидели маслины; оба терпеть не могли сладкий перец; оба считали, что суеверия – это глупость, но от черных кошек лучше держаться подальше; оба были единодушны в том, что, если у тебя обнаружили рак, надо перепробовать все наркотики в мире, потому что бояться уже нечего.

По вопросу о горящем доме их мнения, правда, разошлись. Лави заявил, что бросился бы в огонь за своим компьютером, а Нофар сказала, что бросилась бы за тетрадью.

– За какой тетрадью? – спросил Лави. При всем уважении к домашним заданиям, он не полез бы ради них в горящую квартиру.

Нофар покраснела и сказала:

– За моей.

Ее залившиеся румянцем щеки были такими мягкими, с таким нежным пушком, что хотелось протянуть руку и погладить их. Однако Лави не протянул: постеснялся. Но поспешил взять свои слова обратно:

– Тогда другое дело. Если б у меня была такая тетрадь, я бы тоже спасал ее, а не комп.

Тут лицо у Нофар посветлело, словно они обсуждали не гипотетические горящие дома, а настоящий пожар и принять решение требовалось немедленно.

Потом нашлось еще много общего: оба считали, что на необитаемый остров лучше всего взять телевизор; оба согласились, что, если золотая рыбка предлагает исполнить три желания, в числе прочего надо обязательно пожелать умение летать; в прошлом году оба пришли в ужас, когда в школе велели написать сочинение на тему «Как провел лето». Склонившиеся над столами одноклассники строчили без остановки, а Лави и Нофар украдкой на них поглядывали и жалели, что здесь нельзя, как на контрольной по математике, подсмотреть у соседа правильный ответ. Ибо о чем им было писать? Что по вечерам они глазели на принцесс, летающих на драконах, а днем – на следователей, разгадывающих преступления?

– И как ты выкрутился?

– Решил написать в духе Идо Таля.

– А кто это, Идо Таль?

Идо Таль был первым, у кого появился мотоцикл, первым, кто вместо виртуальных грудей увидел настоящие, и первым, кто – за два месяца до того, как это произошло на самом деле, – всем об этом растрепал. Все знали, что Идо Таль утратил девственность еще в девятом классе, и это очень помогло ему утратить ее в десятом. Идо Таль был из тех, кто не только не утруждается выпалывать сорняки слухов, пробивающиеся во дворе, но наоборот: дает им произрастать совершенно свободно. В результате слухи множились. Они пускали корни, расцветали, обвивались вокруг ног Идо Таля и поднимали его все выше и выше. Кончилось тем, что они в буквальном смысле слова вознесли его до самого неба: когда все вокруг стали шептаться, что Идо Таль станет пилотом, у него не осталось другого выхода, как поступить на курсы летчиков.

– Ты написал, что делал этим летом, как будто ты Идо Таль?

Лави пожал плечами. А что еще ему оставалось? Завалить сочинение он не мог, а если бы решил рассказать, чем действительно занимался на каникулах, пришлось бы нарисовать посреди листа клавишу Enter – и сдать учителю.

– И сколько ты получил?

– Семьдесят[8]. Я вообще-то не удивился; я знаю, что пишу не особо хорошо. Но училка на меня так посмотрела… Когда возвращала сочинение. У нее на лбу даже морщинка такая появилась, маленькая. Она у нее часто появляется, когда она на меня смотрит. Училка считает меня странным.

– Но ты и правда странный.

Лави думал обидеться, но то, как Нофар произнесла слово «странный», его остановило. Как будто это было самое обычное слово. Как будто она сказала: «А у тебя и впрямь глаза карие» или «А твой рост действительно метр семьдесят».

– И вообще, – добавила Нофар, – по правде, это училки литературы странные. Вечно спрашивают, как ты провел лето. Наверно, возбуждаются, когда узнают, кто с кем целовался.

Слово «возбуждаются» вспыхнуло во внутреннем дворе, как светлячок, и они громко – возможно, даже слишком громко – рассмеялись.

Нофар рассказала Лави о своей учительнице литературы, Сигаль.

– Больше всего на свете Сигаль хочет снова стать школьницей. По-моему, это совершенно очевидно. Поэтому и носит эти дурацкие обтягивающие джинсы. А на переменах остается в классе и спрашивает, кто с кем встречается. Однажды все стали жаловаться на домашнее задание, а она говорит: «Вы еще будете скучать по домашним заданиям и по своим семнадцати годам». Нет, ну ты представляешь?! Скучать по своим семнадцати годам! Если б у меня была кнопка, на которую можно нажать и перелететь в другой возраст, я бы давно ее нажала. Мне даже все равно, куда я попаду.

Лави чуть было не сказал, что ему-то как раз не все равно: ему бы не хотелось попасть черт знает куда. Он бы предпочел остаться именно там, где он находился сейчас: сидеть во внутреннем дворе, на второй ступеньке, неудобно прислонившись спиной к третьей, и чувствовать, как от одной только мысли «А вдруг?» в карманах толстовки потеют ладони. Но Лави промолчал и, когда Нофар спросила, куда бы он предпочел отправиться на машине времени – в будущее или в прошлое, в любую эпоху на выбор, – он не сказал «хочу остаться здесь», а ответил:

– В будущее. Там оружие самое крутое.

Нофар сказала, что это глупо, а он сказал, что прощает ее, но лишь потому, что она девчонка, а девчонки ничего не понимают. И тогда Нофар сделала самое прекрасное, что только можно было сделать: стала его бить. Не взаправду, не больно, а так, как девчонки в ее классе били симпатичных мальчишек, когда те их злили: стукнут – и смеются, стукнут – и смеются. А Лави, в точности как эти мальчишки, стал защищаться: схватил ее за руки, чтоб она не могла его больше колотить. Ее руки извивались, пытаясь высвободиться, ее волосы щекотали ему нос и подбородок, когда она гневно мотала головой. Он подождал еще пару секунд – и отпустил ее. Тогда Нофар снова стала его лупить – лупить и щекотать – и снова заколотила своими чудесными широкими ладошками по его груди, сердце внутри которой готово было разорваться от счастья.

20

Вскоре после того, как Нофар стала ходить на свидания во внутреннем дворе, родители начали волноваться, что по вечерам ее не бывает дома. Однако Нофар теперь и жила только ради этих свиданий. Дни превратились в пытку, которую надо было претерпеть, дожидаясь, пока наступит вечер и придет время отправляться во двор.

Сладость этих свиданий омрачало только одно: каждый раз, как Нофар на них приходила, тело выкидывало какой-нибудь фокус. Однажды, например, на нее напала ужасная дрожь. Страх и волнение так истерзали ее бедные трепещущие руки и ноги, что думать Нофар могла только об одном – вдруг Лави решит, что она не в себе. И так распереживалась, что не заметила, что Лави и сам дрожит. Просто удивительно, как люди могут, находясь рядом, в упор друг друга не видеть. Так что если геометрия и утверждает, что две пересекающиеся линии не могут быть параллельными, то это только потому, что математики редко посещают внутренние дворы.

Когда руки-ноги наконец перестали дрожать, начали потеть подмышки. Сколько Нофар ни поливала их дома дезодорантом, стоило увидеть Лави – и пониже рукавов расплывались, точно две широкие улыбки, два пятна-полумесяца. Нофар было так стыдно, что она не решалась пошевелить руками: боялась, что Лави заметит ее позорище.

Но хуже всего была влажность между ног. Сначала она подумала, что – о, ужас! – она обмочилась, но, вернувшись домой, понюхала трусы и никакого запаха не учуяла. Это успокоило Нофар, но одновременно привело в еще большую растерянность. Маму она спрашивать не хотела. Майю – хотела, но не осмеливалась. Нофар решила поискать «влажность в трусах» в интернете, однако всего один клик мышкой обрушил на нее такое количество кошмарных фотографий, что Нофар два дня боялась притронуться к компьютеру. Она не сомневалась, что в интернете есть ответ на ее вопрос, но искать его больше не решалась. Нофар вспоминала единственную строчку, которую успела прочесть: «Трогайте себя, чтобы понять, что доставляет вам удовольствие», – но где именно трогать, не знала. Сама мысль об этом ее смущала, и, кроме того, Нофар никак не могла выбрать подходящего времени. Днем в доме было людно и шумно, а вечером к ней в комнату мог в любой момент кто-нибудь зайти. Можно было, конечно, запереться, но это все равно что повесить на дверь табличку: «Здесь кое-что происходит».

Наконец как-то вечером она, повинуясь внезапному порыву, поднялась на крышу. Еще несколько лет тому назад они с Майей брали матрасы и приходили сюда по ночам вместе: лежали на спине и смотрели на луну. О чем они тогда говорили, Нофар не помнила, но тогда это казалось страшно важным. Однако сейчас важные темы Майя обсуждала только со своими подружками. На крыше было темно. Нофар положила матрас в угол, из которого не было видно ни соседских окон, ни света фонарей – только истекавшую серебристым молоком яркую луну. Легла на спину, вытянулась, погладила руками шероховатое гудроновое покрытие, задрала ночную рубашку с апельсиновым принтом, не без колебаний сняла хлопчатобумажные трусы с высокой талией – мама покупала их в супермаркете упаковками по десять штук. Прохладный ветерок напомнил Нофар, что лето кончилось, но от своего плана позагорать под луной она не отказалась. Позволив слепым глазам миллионов звезд смотреть на ее тело, Нофар закрыла свои (потому что, даже когда рядом никого нет, все равно стыдно), глубоко вдохнула чистый, свежий ночной воздух – и к ней пришел Лави. Она ощутила его запах, шею согрел приятный пар у него изо рта, и руки Нофар, покинув гудроновое покрытие, устремились на поиски между ног. Искала она долго. Вначале – смущенно, печально, осторожно – даже промелькнула мысль, а не вернуться ли домой. Но потом расслабилась, стала быстро перебирать пальцами, и мучивший ее вопрос превратился вдруг в ответ: «Знаю! Я себя знаю!» И чем ярче разгорался румянец на щеках у Нофар, чем сильнее приливала кровь к ее губам – и к тем, и к этим, – тем одобрительней улыбалась ей луна. Зрелище было настолько прекрасным, что два облака поспешно подползли к ночному светилу и прикрыли ему глаза, чтобы луна не поддалась соблазну, заглядевшись на ласкающую себя девушку, не покинула небо и не спустилась на крышу. А потом облака дохнули на Нофар осенним ветром, и ее зазнобило. Она улыбнулась, встала и вернулась домой.

21

Каждый день следователь Дорит приходила на работу ровно в 8:25 и никогда не опаздывала: «закон и порядок» опаздывать не любит. Однако она никогда не приходила и раньше: «закону и порядку» торопиться не пристало. Навести хоть какой-то порядок в городе, где потные и влажные преступления громоздятся друг на друга и где само солнце подстрекает людей нарушать закон, способно лишь холодное спокойствие часов. Увы, Дорит не повезло: она родилась в средиземноморской стране, и ее образцовая пунктуальность, которая в европейском климате, скорее всего, удостоилась бы похвалы, вызывала у коллег насмешки. Но, хотя Дорит это и видела – будучи полицейским следователем, она хорошо умела подмечать детали, – но все равно продолжала приходить на работу ровно в 8:25. Секундная стрелка у нее на запястье была равнодушна, как жернова правосудия; ничего, кроме фактов, ее не интересовало.

На работу – в 8:25 – следователь Дорит являлась, успев провести два часа в обществе своих детей. Каждый день она будила их в 6:00, развозила по трем разным школам и снабжала наставлениями. Младшего сына, ученика начальной школы, призывала остерегаться кибербуллинга в интернете; старшему сыну, заканчивавшему школу второй ступени, рассказывала о непоправимом вреде, причиняемом всеми видами наркотиков; а учившейся в школе третьей ступени дочери расписывала в красках ужасы родильного отделения. Дети вылезали из машины напуганными до самой глубины своих юных ранимых душ, и неудивительно, что им хотелось успокоиться. И они успокаивались – кто как мог. Первый третировал мальчишек на школьном дворе, второй – курил душистые вещества у школьного забора, а третья – наскоро перепихивалась с мальчиком, жившим напротив школы.

Иногда следователь Дорит приезжала в центр города раньше обычного.

В тот день до начала рабочего дня оставалось еще целых десять минут, и она пошла прогуляться. Cмотрела на людей и гадала, кто из них попадет в участок в качестве преступника, а кто – в качестве жертвы. На углу стоял на своем посту глухонемой попрошайка и мычал себе под нос что-то невнятное. Обычные прохожие не придавали значения тому факту, что возбужденное бормотание противоречило табличке «Я глухонемой», но Дорит обычной прохожей не была: она была следователем – и противоречие привлекло ее внимание. «Этого не было! Этого не было!» – торопливо повторял глухонемой, совсем как подозреваемый после допроса с пристрастием, и, если бы Дорит находилась в своем кабинете, она бы наверняка спросила: «Чего не было?» – после чего потребовала бы назвать ей даты, места и имена. Но на часах было 8:21, до начала рабочего дня оставалось всего четыре минуты, и она ни о чем спрашивать не стала. Глухонемой взглянул на стоящую перед ним женщину-следователя в отглаженной форме, и невысказанные слова запрыгали у него в животе, как стая лягушек.

– Этого не было! – снова сказал он, глядя ей в глаза. – Этого не было!

Прозвучало это, как кваканье лягушек на болоте, и следователь Дорит посмотрела на глухонемого равнодушно. Какое дело людям до лягушек? И какое дело спешащему на работу следователю до стоящего на углу попрошайки? В результате в 8:24 Дорит направилась к зданию полиции на центральной улице, а глухонемой остался на углу, продолжая квакать прохожим: «Этого не было!»

Шли дни. Почти каждый день глухонемой приходил на угол и квакал. Правда, новая привычка сильно снизила его доходы: проходя мимо него, люди ускоряли шаг. Но хотя никто глухонемого не слушал, в голове у следователя Дорит его слова звучать не переставали, и каждый раз, когда случалось прийти на работу раньше времени, она отправлялась на угол, чтобы на него посмотреть. Иногда попрошайка не говорил ничего и вел себя как немой, но иногда – как слепой прорицатель – раскачивался и непрерывно бормотал: «Этого не было! Этого не было!» – после чего шепотом добавлял: «Она врет!» Следователь Дорит смотрела на него с тревогой. Однажды, изменив своим правилам, она достала из кошелька пять шекелей. Дорит была уверена, что сейчас глухонемой расскажет больше, но тот пробормотал: «Свинки на берегу!» – и замолк. «Если эта нахалка в синем мундире думает купить у меня правду за каких-то вонючих пять шекелей, то она сильно ошибается, – думал он. – У меня тоже есть гордость».

Тот факт, что глухонемой снова замолчал, сильно обеспокоил Дорит. В 8:25 она пришла на работу, но на этот раз, даже переступив порог кабинета, не перестала думать о глухонемом. Его слова – «Этого не было! Она врет!» – уселись перед следователем на стол и стали ждать, когда она их допросит.

22

С каждым днем подарков на пороге комнаты Лави становилось все больше – флисовая куртка, термостойкие перчатки, армейский фонарь, зеленая балаклава – но если поначалу Лави нравилось, что отец поглядывает на него многозначительно, то теперь это его угнетало и мучило. Лави старался не говорить ничего, что могло бы подкрепить «спецназовскую» легенду, и надеялся, что она как-нибудь сама рассосется. Он ничего не рассказывал, но ничего и не опровергал – и этого было достаточно для того, чтобы Арье Маймон раздувался от гордости. Молчание сына свидетельствовало о выдержке и умении хранить тайну – а эти качества отставной подполковник высоко ценил и в себе самом. Кроме того, молчание свидетельствовало о самолюбии Лави. «Он не знает, удастся ли ему пройти отборочные испытания, – думал отец. – Поэтому никому не рассказывает. Если он провалится, никто ничего не узнает». Сам Арье Маймон в юности тоже никому не говорил, что собирается проходить отборочные испытания в спецназ, причем по той же самой причине: не хотел, чтобы в случае провала ему злорадно сочувствовали, – и это сходство между ним и сыном трогало подполковника до слез. Волнение отца не ускользнуло от внимания Лави и очень его встревожило, но он продолжал надеяться, что со временем вся эта история забудется. Лави не понимал, что чем дольше он молчит, тем больше питает иллюзии отца.

Внутри у Лави тикали часы лжи. Стрелки отсчитывали минуты, минуты превращались в часы, часы превращались в дни. Лави мечтал, чтобы эти часы никогда не останавливались, чтобы момент разоблачения не наступил никогда. Нераскрытых обманов вообще больше, чем раскрытых. Маленькие, безвредные выдумки вплетаются в ткань бытия и становятся неотличимы от правды. Время перемелет все, и какая, в сущности, разница, что было, а чего не было?

Однажды утром, когда Лави уныло жевал белковый омлет, отец сказал, что может отвезти его на военную базу в начале следующей недели.

– Если тебе нужно письмо об освобождении от занятий, только скажи. Или тебе пришлют его из армии?

Омлет застрял у Лави в пищеводе. Он хлебнул шоколадного молока, но это не помогло: завтрак отказывался проваливаться в желудок. Лави долго молчал, но, видя, что отец ждет ответа, прокашлялся и пробормотал:

– Из армии пришлют.

– Не понимаю, – послышался с кухни голос мамы, корпевшей над приготовлением витграсса. – Почему эти отборочные испытания не проводят в летние каникулы? Почему для этого надо пропускать учебу?

– Это тоже учеба, – ответил отец с явным удовольствием. – Если даже сын Амоса с его оценками туда едет, то наш Лави может поехать тем более.

Мало того что он сказал «наш Лави», он еще и улыбнулся! Опустил экономическое приложение к газете и широко, от души улыбнулся! Тут Лави понял, что ехать придется. При том что у него нет повестки. При том что предстоит провести пять дней в военном лагере. При том что сын Амоса – Эйтан – выше его на голову, в четыре раза шире в плечах и готовился к этим испытаниям с пяти лет.

Перед отъездом Лави уложил в рюкзак флисовую куртку, термостойкие перчатки, часы для ныряния, пять пар трусов, теплые шерстяные носки и щетку для чистки ствола. Что с ней делать, он не знал, но отец сказал, что она нужна. Кроме того, Лави положил в рюкзак несколько энергетических батончиков, спальный мешок и средство от комаров. Утром в день отъезда мама его обняла, а отец встал спозаранку, наделал бутербродов и завернул в фольгу. Кроме бутербродов с белковым омлетом, там были бутерброды с тхиной, хумусом, колбасой и один – с шоколадной пастой.

В машине Арье Маймон рассказывал сыну про собственные отборочные испытания, про то, как воровал яйца в кибуце, и про ребят из этого кибуца, с которыми потом познакомился в спецназе. Ребята эти стали его лучшими друзьями, но про яйца так и не узнали. Они ехали, ехали, ехали, и Лави надеялся, что они не приедут никогда. Во-первых, потому, что никогда раньше не слышал, чтобы отец так много говорил, а во-вторых, потому, что не знал, что делать, когда они доберутся до пункта назначения.

Увидев на перекрестке указатель с названием военной базы, Лави сказал, что дальше хочет пойти сам, и Арье Маймон спорить не стал. От перекрестка до базы было два километра, но Лави хотел явиться туда один, как взрослый, а не как ребенок, которого привез папа, и отставной подполковник его хорошо понимал. Лави взял водонепроницаемый рюкзак со станком новейшей конструкции, вылез из машины и пошел по дороге. Арье Маймон проводил его взглядом.

Пройдя полтора километра, Лави обернулся, увидел, что на дороге никого нет, вернулся обратно к перекрестку и поднял руку. Три машины проехали, не остановившись. Тогда Лави достал энергетический батончик и сел на обочине. В его распоряжении было целых пять дней, и он никуда не спешил.

Нофар поджидала его во внутреннем дворе.

– Ух ты! – восхищенно воскликнула она, увидев огромный рюкзак Лави.

Он показал ей флисовую куртку, фонарь, перчатки. Нофар принесла из кафе-мороженого кувшин воды, чтобы положить туда часы и проверить, будут ли они ходить.

– Я нашла тебе пляж с кемпингом, – сказала Нофар. – Туда каждый час ходит автобус.

Лави снова хотел предложить ей поехать с ним, но снова не предложил.

В первую ночь на берегу он глаз не мог сомкнуть: боялся – мало ли что… Но потом спал нормально и больше не вскакивал от каждого шороха. Люди на пляже были приятные. Возможно, они действительно поверили, что Лави уже восемнадцать. А может быть, им было просто все равно. В палатке по соседству жил высокий русский парень, которого называли Хозяином, потому что он обретался на этом пляже дольше всех. На второй день Лави спросил Хозяина, как тот оказался на пляже и чем занимался раньше, но по взглядам местных понял, что ляпнул что-то не то. «Пляжников не принято спрашивать, кем они были до пляжа», – сказал ему позднее парень с дредами. Однако Хозяину было все равно. Он рассказал Лави, что у него был стартап и он зарабатывал миллионы, но решил все бросить – и рассмеялся таким громким русским смехом, что усы у него задрожали. «Если бы медведи умели смеяться, – подумал Лави, – они бы смеялись именно так».

На третий день Лави проснулся и увидел, что Хозяин сидит на берегу. Лави сел рядом и увидел у него на тыльной стороне руки большую татуировку. Заметив его взгляд, Хозяин сказал: «Это солнце» – и показал татуировку поближе. Рука у Хозяина была здоровенная, три толстые жилы извивались на ней, словно три полноводных реки.

– Это я сам себе набил в армии, когда меня послали на Урал, в горы. Чтобы не забыть, как солнце выглядит. Потому что на Урале солнца нет.

Лави попробовал представить, на что похоже место, где нет солнца, но не смог. Он знал, где находятся Уральские горы, – в классе прямо перед ним висела карта земного шара, и Лави выучил ее наизусть, – но не знал, что там нет солнца. Он знал только, что Уральские горы фиолетового цвета и тянутся от Казахстана (который зеленый) до Северного Ледовитого океана (который голубой).

Хозяин почесал руку с татуировкой, и солнце на мгновение сморщилось, но потом снова расправилось.

– А сейчас у меня солнца сколько хочешь, – сказал он. – Хоть жопой ешь.

– А это что? – показал Лави на надпись под солнцем на непонятном языке.

– Это мое имя, Владимир.

– Но ты же сказал, тебя зовут Зеев.

– Да, но там меня звали Владимиром.

На четвертый день энергетические батончики у Лави закончились, и он отправился в торговый центр неподалеку. Хотел было купить пиццу, но вдруг заметил продовольственный магазин. Лави опасливо зашел внутрь, окинул глазами полки и увидел, что яйца лежат в самом конце, рядом с молоком и хлебом.

Пять дней и три ворованных омлета спустя Лави сел на автобус и тот доставил его из одного города в другой (оба города были прибрежными, но располагались на берегах двух разных морей). Кожа у него потрескалась – в последний день Лави специально не мазался кремом от загара. Он появился на пороге – опаленный солнцем на марш-бросках, измотанный ночным ориентированием, весь обсыпанный песком и насквозь пропитавшийся потом. В ответ на вопросительный взгляд отца Лави помотал головой и был очень удивлен, когда отставной подполковник заключил его в объятия.

– Не страшно, сынок, – сказал он. – По крайней мере, ты попытался.

23

Говорили, что в машине – не больно. Он бы не хотел, чтобы было больно. Также он читал, что, если сделать это в машине, лицо будет не слишком обезображенное. Не хотелось бы выглядеть потом плохо. Он нашел в Гугле фотографии людей, умерших таким способом, но увиденное его озадачило. Он никак не мог понять, почему эти мертвецы так плохо выглядят. Из-за углекислого газа? Или они еще при жизни были уродами? Впрочем, это не столь уж важно: все равно в новостях покажут фотографию, которую он оставил своему агенту. Фотография была в свободном доступе, копирайта для ее использования не требовалось, и выглядел он на ней отлично: озорные зеленые глаза, загадочная полуулыбка и даже волосы уложены как следует. Его пробирала сладкая дрожь каждый раз, как он представлял эту фотографию напечатанной в газете, в сотнях тысяч экземпляров, с черным траурным заголовком «Предсмертное письмо Авишая Милнера: “Я невиновен”».

Он и сам не заметил, как перестал планировать смерть Нофар и начал планировать свою собственную. В конце концов, он уже шестнадцать лет был веганом, продолжал заниматься йогой даже в тюрьме – не пускать же шестнадцать лет праведной жизни коту под хвост из-за какой-то лживой суки. Кроме того, он не хотел, чтобы ее оплакивали по телевизору. Каждый раз, как Авишай Милнер воображал ее смерть, по телевизору показывали сочувственные репортажи, а когда на экране появлялось ее лицо, начинала звучать грустная музыка. Нет, грустная музыка должна играть для него, с экранов должно смотреть его лицо – благородное и печальное! Это будет его смерть! Он никому ее не отдаст!

Над предсмертным письмом Авишай Милнер работал почти две недели – с того дня, как был освобожден под залог. Начиналось его послание так: «Иногда самый лучший способ убить слухи – это убить себя». Но дальше было сложнее. Каждое утро Авишай Милнер – полный энтузиазма – садился за работу: писал, стирал, переписывал, шлифовал. Такого творческого подъема он не испытывал со времен первого альбома. Даже когда он буксовал, то все равно не сдавался, трудился не покладая рук, как прилежный клерк. И письмо вышло просто великолепным. Какая жалость, что его нельзя было напечатать тиражом в несколько тысяч экземпляров! Вот бы все птицы в городе услышали его лебединую песню! Одной бессонной ночью Авишай Милнер даже положил последний абзац на музыку. И прослезился: никогда еще он не писал ничего сильнее.

Теперь оставалось заняться практической стороной дела, а именно: решить, когда и где. Лучше ближе к полудню, чтобы редакторы новостей успели подготовить большой репортаж для вечернего выпуска. Место следовало выбрать со значением. Сначала он подумал про кафе-мороженое, в котором его оклеветали, но потом вспомнил про амфитеатр, где его – во время того чудесного финала – объявили победителем. Возле кафе-мороженого парковки нет – возле амфитеатра полно стояночных мест. И вообще, лучше окончить свой земной путь в живописной обстановке… Однако, посмотрев в интернете, Авишай Милнер узнал, что в амфитеатре на этой неделе состоятся три концерта Элирана Вакнина, и одного только имени конкурента оказалось достаточно, чтобы забраковать это место безоговорочно. «Сделаю это у кафе-мороженого», – решил Авишай.

Надо было выбрать, во что одеться. Черный ему всегда шел, но, если после смерти лицо посереет, общий вид может получиться слишком печальным. Лучше синий: в синем есть нечто благородное.

Он долго стоял под душем, а затем запер дверь и отправился в путь.

Увидев на стекле машины штраф за парковку, Авишай Милнер горько усмехнулся, а тронувшись с места, почувствовал, что руки на руле дрожат, но вспомнил про письмо в кармане синей рубашки и успокоился. Про отца, мать и сестру он старался не думать и – как всегда, когда волновался, – заговорил с собой во втором лице. «Авишай, ты уверен?» – спросил он себя и сам себе ответил: «Уверен».

Если поначалу это была игра, то сейчас он уже не играл. Если поначалу это было очковтирательством, выдумкой… ну что же, сейчас выдумка грозила стать реальностью. Нет, он не просто так все это говорит, не притворяется; все будет по-настоящему. Авишая Милнера найдут мертвым у входа в кафе-мороженое, где он был обвинен в преступлении, которого не совершал.

«Авишай Милнер найден рано утром в бессознательном состоянии у входа в кафе-мороженое, где был обвинен в попытке изнасилования», – гласил заголовок. Неизвестный позвонил в полицию и сообщил точный адрес. Возможно, это был обычный прохожий. Или опытный агент, решивший, что теперь певца можно будет раскрутить заново. Однако не исключено, что это был сам Авишай Милнер.

24

Для столичных кейтеринговых компаний Международный день борьбы с насилием в отношении женщин был настоящим подарком. Правительственные учреждения неизменно отмечали его многочисленными мероприятиями, а на каждом таком мероприятии – кроме речей и выступающих – требовались также салфетки, угощение и прохладительные напитки. В резиденции президента, например, заказали тринадцать подносов трубочек с начинкой из козьего творога. В прошлом году там забыли отметить День борьбы, и общественному возмущению не было предела. Ивент-менеджера уволили, и вместо него взяли энергичную девушку. Она заблаговременно договорилась с двумя пострадавшими от мужей женщинами и одной профессоршей, а за день до мероприятия, в минуту вдохновения, решила пригласить и четвертую гостью, своего рода национальную героиню, отважную девочку, давшую во внутреннем дворе отпор насильнику.

Ночью, когда голова нового ивент-менеджера уже лежала на подушке, а сама она пребывала меж сном и явью, ее вдруг осенила еще одна идея. Ивент-менеджер села в постели и послала своей помощнице эсэмэс: «Нужен большой транспарант: „Положим этому конец!“ С восклицательным знаком!»

Утром, в день торжественной церемонии, все было на своих местах: и транспарант, и пострадавшие от мужей женщины, и угощение, и профессорша. Ну и Нофар, конечно. Слегка смущенная, вместе с сестрой и родителями, она стояла в углу. Ждали президента. Отец все поглядывал на трубочки с козьим творогом, но мать шепнула ему на ухо, что это неприлично: ведь президент еще не пришел. И пристыженному, отруганному, а главное, голодному мужчине ничего не оставалось, кроме как торчать у накрытого белоснежной скатертью стола и с нетерпением ждать, когда же объявится наконец глава государства.

Отец Нофар не знал, что буквально в этот момент президент стоял за дверью. Он поправлял галстук, поглядывал в щелочку на нагруженные едой подносы, и в животе у него тоже урчало. Президент ничего не ел с самого утра и, чтобы заглушить жалобы пустого желудка, принялся перечитывать свою речь, в коей решительно осуждал любые проявления насилия против женщин. «Мы все должны включиться в борьбу с этим явлением!» – читал президент, водя пальцами – пальцами доброго дедушки – по напечатанным на бумаге словам. Тридцать лет назад эти пальцы так же неторопливо скользили по заднице завканцелярией Генштаба. Это было так давно, что президент забыл даже, как ее звали: то ли Рути, то ли Рахель, в общем, что-то на «р», – однако задницу помнил хорошо. В тот день завканцелярией подала ему кофе (тогда он еще пил с тремя ложками сахара), но, когда развернулась, чтобы уйти, ему показалось, что она подала ему еще и задницу. Поэтому он протянул руку – и погладил. Завканцелярией застыла, потом заплакала, потом выбежала в приемную, и когда он вышел вслед за ней, то увидел, что она – съежившаяся, очаровательно беспомощная – стоит возле стола и всхлипывает. О, как рыдала она тогда, в приемной, когда он ее на этом столе тискал! Это был антикварный стол красного дерева, который он экспроприировал в свое время на Западном берегу реки Иордан у одного из самых страшных террористов. Впоследствии, когда будущего президента перевели на другую должность, он забрал стол с собой. А час назад именно за ним и сочинил речь в честь Международного дня борьбы против насилия в отношении женщин.

– Давайте начинать! – гаркнул он ивент-менеджеру.

– Объяви, что президент прибыл, – приказала та своей помощнице.

Но где же Нофар?! Пострадавшие от мужей женщины восседали на маленькой сцене; уважаемая профессорша устроилась через два стула от них; стоявший в конце зала проектор уже вывел на экран презентацию с ужасающими цифрами; фотографы и журналисты замерли на своих местах, как послушные собаки; и только девушка как сквозь землю провалилась. Ее смущенные родители – в зале, а ее самой – нет. Ивент-менеджер подошла к ним узнать, что случилось. Очаровательная улыбка на ее лице постепенно таяла, тревога в душе – нарастала. Ведь пора было начинать! И немедленно! Ивент-менеджер обшарила глазами зал, но не нашла и следа девушки. Мать и отец достали телефоны и одновременно набрали номер дочери. Тщетно. Нофар отключила мобильный двадцать минут назад, когда с ужасом прочла в соцсетях, что Авишай Милнер пытался покончить с собой. Из-за нее.

Она сбежала в туалет – куда же еще? Но не в ближайший (где ее искали уже раз десять), а в дальний. Свернула направо, в коридор с облицованными мрамором стенами, миновала маленький двор с аккуратно подстриженными розами и попала в просторный зал с огромной фотографией, на которой было запечатлено провозглашение государства. Рядом с изображенными на снимке великими людьми Нофар почувствовала себя совсем крошечной и разревелась. Авишай Милнер пытался покончить с собой – из-за нее! Его лишь чудом нашли в машине. Нофар представила столь знакомое ей по страшным снам лицо – безжизненное… Как она пожмет руку уважаемому президенту, когда ее собственные руки обагрены кровью Авишая Милнера?! Сейчас она пойдет и во всем признается. Немедленно. Ее наверняка посадят в тюрьму. Нофар затрясло. Надо вернуться в зал и тихонько попросить родителей отвезти ее в полицию. Но сначала – позвонить Лави, попрощаться. Дрожащими руками она включила телефон и, даже не глядя на двадцать неотвеченных звонков от родителей, набрала его номер. Едва услышав в трубке его голос, Нофар, вместо того чтобы заговорить, заплакала. Он испугался, спросил, что случилось, снова спросил и, когда она не ответила, сказал:

– Где ты? Я еду к тебе.

Наконец, задыхаясь, Нофар сообщила, что она в резиденции президента, что Авишай Милнер пытался покончить с собой и что она идет в полицию.

– Никуда ты не идешь.

Его властный тон поразил Нофар, но еще больше он поразил самого Лави.

– Но… – всхлипнула она. – Но… – однако не договорила и разрыдалась. Потому что это было уже слишком. Из-за нее мог умереть человек! Стоило об этом только подумать – и рыдания вновь стискивали ей горло. Лицо у Нофар было мокрое и красное. Она плакала уже так долго, что Лави, наверное, повесил трубку.

Он не повесил. Разумеется, не повесил. И, похоже, ни капли не встревожился:

– Ты что, не понимаешь, что это – хитрость? Попытка тебя сломать. Пиар. Для СМИ. Думаешь, человек, настолько в себя влюбленный, мог себя убить?! Умереть?!

– Но откуда… Откуда ты знаешь? Как ты можешь быть в этом уверен?

Сидевший в своей комнате на четвертом этаже Лави сделал глубокий вдох. Врать он не привык, и сейчас ему – как ребенку, который учится ездить на велосипеде – приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы держаться верного курса.

– Я знаю, потому что я там был. Я был там, когда это случилось. Я все видел. Он сделал это возле кафе-мороженого и сам же позвонил в полицию. Если это попытка самоубийства, то я папа римский. – Нофар не отвечала, и Лави испуганно прошептал: – Поговорим об этом завтра, во дворе. Хорошо? – а потом сурово, как мог, добавил: – Ничего не предпринимай, пока мы не поговорим. До завтра. – После чего повесил трубку и скрестил пальцы, чтобы это сработало.

Сидя на унитазе в туалетной кабинке северного крыла президентской резиденции, Нофар пыталась успокоиться. «Ну и что, что ты плакала? – уговаривала она себя. – Ты же знаешь, что больше всего тебя любят фотографировать с красными глазами. Сделай глубокий вдох и возвращайся в зал. Вперед! Открой эту дверь». Но когда Нофар открыла дверь, у нее перехватило дыхание. Не из-за лица, смотревшего на нее из зеркала. Оно правда от слез распухло и стало цвета баклажана, да и волосы безобразно растрепались. Но испугалась Нофар не себя, а девушки, стоящей рядом, девушки, почти ее близняшки, но красивее: Майи, только что вышедшей из крайней кабинки.

Майя сидела здесь уже больше часа, намного дольше сестры. Потому что, как только они приехали в резиденцию президента, сразу поняла, что совершила ошибку: не надо ей было сюда ехать. Да, ивент-менеджер сказала маме, что на церемонию приглашается вся семья. Да, мама ее уговорила («В резиденцию президента каждый день не приглашают. Только не говори мне, что ты бы лучше пошла в школу»), но сейчас Майя и вправду лучше бы пошла в школу. Президентская резиденция оказалась местом ужасно скучным, и здесь, как и в прочих местах, все носились с ее старшей сестрой, а ее не замечали. Как будто она была мебелью.

И завтра, в школе, будет то же самое: на перемене Нофар окружит толпа ребят, и она будет рассказывать им про президента. Ребят этих Майя знала: еще несколько недель назад это были ее ребята. Ну почему в небе не может быть два солнца? Почему восход одного большого светила обязательно предполагает закат другого? Но законы астрономии непреложны: если ребята окружали Нофар, значит, они не окружали Майю. А дома дела обстояли, пожалуй, даже хуже, чем в школе и президентской резиденции. Когда у тебя есть сестра, ты постоянно себя с ней сравниваешь. И даже если в семье никто никогда не говорил «Почему ты не можешь быть такой же, как…», вопрос «Кого родители любят больше?» все равно висит в воздухе. Разные родители в разное время отвечают на него по-разному. А детям дружно врут, что любят их одинаково, – и такая ложь, возможно, лучше правды.

По пути в туалет Майя тоже прошла мимо огромной фотографии. Но какими бы счастливыми и взволнованными ни выглядели люди на ней, как ни радовались они тому, что у них теперь есть государство, было ясно, что мужчина в левом углу только и думает, как бы ему оказаться в центре.

Входя в туалет, Майя знала, что никто ее искать не будет, и от этого вся словно оплыла. Черты лица – большие глаза, четко очерченный рот – находились на прежнем месте, но превратились в разрозненные ноты, не складывающиеся в мелодию. Таинственная субстанция, которая соединяла эти черты, создавала из них гармоничное целое и рождала очарование, – эта субстанция исчезла без следа. И, взглянув на себя в зеркало, Майя так испугалась, что спряталась в крайней кабинке. Несмотря ни на что, она все еще продолжала надеяться, что кто-то из родителей отправится на ее поиски, но время шло, а никто не приходил. На глазах у Майи выступили слезы.

Вдруг она услышала, что кто-то бежит по коридору, и дверь туалета распахнулась. Что это Нофар, Майя поняла моментально: она узнала бы шаги старшей сестры где угодно – но по доносившимся снаружи звукам поняла, что сестра плачет, и удивилась: из-за чего ей, собственно, плакать? И тут Майя услышала, как Нофар заговорила с кем-то по телефону. Это был парень; Майя его не знала, но о его существовании догадывалась. Нофар плакала, рассказывала про Авишая Милнера, снова плакала, бормотала что-то про полицию, и Майя не все разобрала, но одно было ясно: что-то стряслось. Дверь соседней кабинки вдруг открылась, и Майя тоже решила выйти. Тут-то их глаза и встретились в зеркале.

Майе показалось, что Нофар сейчас упадет в обморок. До нее не сразу дошло, что сестра испугалась именно ее. Майя огляделась по сторонам, ища того, кто привел Нофар в ужас, но, кроме них, в туалете никого не было. Смятение Нофар означало одно: в телефонном разговоре было что-то такое, что не предназначалось для посторонних ушей. Майя стала вспоминать. Нофар плакала и рассказывала какому-то парню про то, что Авишай Милнер пытался покончить с собой; сказала, что хочет пойти в полицию и забрать свое заявление. Спроси она Майю, та бы сказала: «Не смей! Если Авишай Милнер хочет покончить с собой, это его личное дело. Сам виноват – нечего приставать к девочкам во дворах».

(Сам виноват?)

В голову Майи проскользнула новая мысль. Вначале она извивалась, не давая себя ухватить, но потом подползла поближе, высунула изо рта раздвоенное жало и прошипела: «А может, это неправда? Может, все это неправда? Может, именно поэтому Нофар так испугалась? Может быть, именно поэтому она и смотрит на тебя так настороженно?» Майя уже открыла рот, чтобы задать сестре вопрос, но тут же себя одернула: «Тоже мне сестра! Случись такое с тобой, она – ради тебя – пошла бы к Авишаю Милнеру и убила бы его своими руками». Как тогда, когда они всей семьей поехали в отпуск. Сестры пошли прогуляться по набережной, и какой-то мерзкий пьяница ущипнул Майю за попу. Она испугалась, заплакала, но Нофар, всегда такая тихая, его догнала (пробежав для этого полнабережной), плюнула в него, вернулась обратно, обняла Майю и сказала: «Если хочешь, мы ничего родителям не скажем». «Как ты смеешь ее подозревать?!» – упрекнула себя Майя, прихлопнула ползучую мысль и обвила сестру руками.

– Пошли в зал, – сказала она. – Ты выступишь отлично, я уверена.

Они долго стояли, обнявшись, в туалете президентской резиденции. А когда наконец отпустили друг друга, Нофар дышала уже не так тяжело, а лицо Майи снова засияло очарованием. Правда, ненадолго. Как только девочки пришли в зал, все столпились вокруг старшей.

– Ты плакала?

– Бедненькая.

– Ничего страшного, милая, ты очень храбрая девочка.

Нофар окружило море людей, а Майя осталась одна. Как выброшенная на берег медуза. Красивая, но ничем не примечательная сестра Героини внутреннего двора…

Торжественная церемония началась. Президент произнес яркую, воинственную речь. «Борьба с насилием в отношении женщин – это наша общая борьба!» – заявил он. Выступление профессорши Майя поняла плохо, но та несомненно говорила что-то умное. Пострадавшие от мужей женщины растрогали ее до слез. Майя не сомневалась, что прослезится и от выступления Нофар. Однако, к своему удивлению, заметила, что старшая сестра прячет от нее глаза. Так акробат на канате старается не смотреть в пропасть.

25

– Ну и?

Нофар ожидала чего угодно, но только не этого. Она была уверена, что новость о попытке самоубийства Авишая Милнера (сегодня утром в газете появились на этот счет новые подробности) его хоть чуть-чуть, да ужаснет. Но Лави только взглянул на нее своими пронзительно-черными – как эспрессо, который клиенты заказывали в кафе-мороженом, – глазами и повторил:

– Ну и?

Нофар растерянно молчала. Невозмутимость Лави ее возмущала, но вместе с тем и успокаивала. Может, раз он так себя ведет, все и вправду не страшно? Она подняла с песка палочку и стала чертить на земле линии.

– Ну и может, мне пора уже все рассказать?

Лави вздрогнул. Их союз жил лишь за счет ее лжи, подобно пчелиному рою, что обосновался в трупе льва – и наполнил его сладким медом. После их вчерашнего разговора Лави начал мучить страх, что Нофар предложит что-то в этом роде. Она еще и рта не успела раскрыть, как он понял: к нему во внутренний двор вернулась не та девушка, что накануне отправилась в президентскую резиденцию. За время, проведенное с Нофар, Лави научился читать по ее лицу. Освоению этого навыка он уделял не меньше сил, чем урокам. Родители, придававшие большое значение школьной успеваемости, этого не одобряли. Как при поступлении в университет поможет умение разбираться в девичьих лицах? Гораздо полезнее разобраться в третьем законе Ньютона. Однако в тот день накопленные Лави знания ему очень даже пригодились. Едва увидев Нофар во дворе, он сразу понял, что дело плохо.

– Ты не можешь сейчас пойти на попятную, – сказал Лави. – Может, тогда и могла – в тот вечер, когда это случилось, – но сейчас уже поздно.

О, каким далеким казался сейчас Нофар тот вечер! Тогда о том, что она сделала, знали лишь двадцать человек, и это казалось много, но сейчас… Сейчас число двадцать представлялось Нофар очень маленьким. Красивая девушка в военной форме, офицер – ее возлюбленный, несколько клиентов… Неужели это ради них Нофар солгала – из страха, что прибежавшие на крик люди поднимут ее на смех? Даже в полиции еще не поздно было сказать правду: «Прошу прощения. Это просто какая-то ошибка, недоразумение», но вместо этого она повторила сказанное во дворе. Месила свой рассказ, взбивала его, снова месила, снова взбивала, а потом поставила в духовку, и он получился таким красивым, румяным, рассыпчатым, что жалко было его губить.

– Но он пытался покончить с собой!

– Но не покончил же.

– Но он сядет в тюрьму! Из-за меня!

– Тюрьма не сахар, но через год он выйдет. А тебя, если ты заговоришь, не простят никогда. Даже через десять лет.

Нофар помолчала немного, потом кивнула и сказала, что ей, наверное, надо придумать, как искупить свою вину перед Авишаем Милнером. Может, начать копить карманные деньги? Когда он выйдет из тюрьмы, его будет ждать большой конверт с ее сбережениями. А может, вообще всю свою жизнь посвятить людям, пострадавшим от несправедливости? Оказывать им помощь? Стать, скажем, адвокатом или, еще лучше, врачом. Одному человеку жизнь сломала, а других, наоборот, будет спасать…

Говоря все это, Нофар смотрела на Лави, и тот ясно видел в ее глазах мольбу: расскажи всем правду! спаси меня от самой себя! Но если у них не будет тайны, что у них останется?

Ничего страшного, что Нофар чувствует себя виноватой: он ей поможет. Они вместе приручат ее вину, превратят в домашнюю собаку. Будут кормить ее, выводить на прогулки – и забудут, что когда-то она была волком.

Чем больше Нофар угнетала ложь, тем сильнее Лави боялся, что придет правда и встанет между ними.

26

Праздничная церемония в резиденции президента широко освещалась средствами массовой информации. Фотографии Нофар на трибуне всех очаровали. Какой чистой и невинной казалась она, когда там стояла: такая смущенная, так прелестно обхватила себя руками… Трогательная, как котенок, – всем хотелось ее приласкать. Храбрая, как львица, – всем хотелось ею восторгаться…

Разглядев в Нофар рекламный потенциал, дома моды принялись присылать ей одежду и украшения. Потрясенная свалившейся на нее удачей, Нофар надевала подарки, не переставая изумляться, как чудесно сидят на ней платья, как подчеркивают цвет глаз сережки. Жалкая продавщица мороженого смотрела на себя в зеркало – то самое зеркало, которого всегда избегала, – и изумлялась произошедшей с ней переменой. Каждый раз, когда Нофар выходила из дома, на лице у нее был написан вопрос: «Неужели это и вправду я?» Это смущение, это застенчивое удивление лишь добавляло Нофар очарования, и все спешили ей поддакнуть: «Да, это и вправду ты!»

Однако Нофар все равно не верила своему счастью. Всю присылаемую ей одежду она – чуть ли не с виноватым видом – раздавала одноклассницам и младшей сестре. Возможно, ей стоило быть осторожнее. С одной стороны, щедрость Нофар защищала ее от зависти девочек, но, с другой, она же эту зависть и разжигала, лишь подчеркивая: у нее это есть, а у них – нет. Но Нофар об этом не догадывалась, и казалось, что она не ходит, а летает. Впервые в жизни она была счастлива быть собой.

Потом наступили желтые дни пыльных бурь. Небо затянуло пеленой, и оно стало похоже на неудавшуюся глазунью. Люди опустили жалюзи. Задраили окна. Но песок всегда найдет лазейку. Мать Нофар подметала пол каждое утро, но, пока она подметала, пыль набиралась заново. С таким же успехом Ронит могла попытаться осушить море половой тряпкой. Желтое небо выбило людей из колеи. Они стали ссориться из-за пустяков: из-за бесплатных газет в кафе, из-за места на парковке. Даже сексом и тем занимались без всякого желания, для галочки. Когда же прошли дни желтые, наступили дни холодные, и раскаленный, бурлящий город стал остывать, как снятый с огня чайник.

Приближался день памяти убитого премьер-министра. Два месяца назад Нофар и подумать не могла о том, чтобы спеть со сцены во время школьной траурной церемонии. Девочки, принимающие участие в таких церемониях, – это особая порода девочек: самоуверенность облегает их так же плотно, как парадная белая блузка. Но теперь Нофар решила попытать счастья, побороться с этими девочками за роль. На уроке истории, пока учительница что-то говорила, она написала Шир записку, что собирается идти на прослушивание. Подруга посмотрела на нее с таким недоумением, что Нофар съежилась. «Это не очень удачная идея», – написала в ответ Шир. Но, пока она писала, а учительница говорила, внутри у Нофар стучалась вторая, тайная Нофар, требовавшая, чтобы ей открыли дверь.

Утром в день прослушивания в домах претенденток с грохотом открывались шкафы, и девичьи руки лихорадочно копались в одежде в поисках самой подходящей белой блузки; они расстегивали и застегивали пуговицы, закатывали и отпускали рукава. Всю дорогу до школы девушки повторяли песню, которую им предстояло петь. Только очень наивному человеку мог показаться странным такой энтузиазм по поводу годовщины со дня смерти премьер-министра. Государственная траурная церемония ничем не хуже любого другого мероприятия. Там тоже есть сцена. А уж чем эта сцена украшена – неоновыми лампами и шариками или поминальными свечами и букетами – никакого значения не имеет.

Правда, в тот день прослушивание закончилось, даже не начавшись. Едва увидев продавщицу мороженого, завуч закричала: «Нофар Шалев!» Как будто нашла клад. Вчера ей сообщили, что на церемонии будет присутствовать старший школьный инспектор, и в своем воображении она уже рисовала, как знаменитая девочка поет на фоне транспаранта «Не забудем! Не простим!». Это безусловно произведет на инспектора впечатление.

Иосифа нарядили в полосатую рубаху, а Нофар – в белую блузку и облегающие джинсы, – и неудивительно, что Майя снова не спала по ночам. Веки у нее распухли, а лицо стало злым. Не только потому, что она тоже ходила на прослушивание, но вернулась ни с чем, и не только потому, что белая блузка шла Нофар даже больше, чем рубаха – Иосифу, но еще и потому, что на каждой репетиции из колонок доносился голос Нофар, и Майе казалось, что эти репетиции вообще никогда не кончатся. Всякий раз, выходя на перемене во двор, она видела, как со сцены машет рукой сестра. Но чем больше Нофар расцветала, тем сильнее Майя ее подозревала, и подозрение уже не ползало по земле, как змея. Оно стояло на двух ногах и вопрошало: «Неужели это правда, сестра? Неужели это правда?»

И вот наступил день траурной церемонии в память об убитом премьер-министре. Над сценой висел транспарант из черного бархата, на котором серебряной ниткой были вышиты слова: «Не забудем! Не простим!» После множества церемоний в память о погибших воинах ткань поизносилась, а в прошлом году, в День холокоста, транспарант занялся от искры из Вечного огня и чуть не сгорел полностью, но, несмотря на это, по-прежнему создавал торжественную атмосферу. Прежде чем подняться на сцену, обтянутую черной тканью, Нофар завязала волосы в хвост. На церемонию она пригласила сначала только родителей, но, поразмыслив, позвала и мальчика-шантажиста. Это для него она расстегнула верхнюю пуговицу на белой блузке. «Жалко только, что мероприятие траурное, и зрителям нельзя аплодировать», – думала Нофар.

Мальчик с синими волосами сыграл на бас-гитаре несколько аккордов, и церемония началась. Ведущая, ветеран торжественных церемоний Лирон Каганофф, поправила микрофон и заговорила. Она зачитывала присутствующим траурные стихи, сочиненные старшим инспектором, который был не только преданным своему делу педагогом, но и поэтом-любителем:

Нофар стихи казались каким-то невнятным бормотанием: она была слишком взволнована, чтобы вслушиваться.

В углу двора стоял Лави и разглядывал присутствующих. Он и не думал глазеть на девушек. На школьницу в первом ряду он посмотрел только потому, что на нее смотрели все остальные. Лави заметил, что у всех парней головы – как подсолнухи к солнцу – повернулись в одном направлении, и из чистого любопытства тоже повернулся. То, что он увидел, потрясло его до глубины души. Нофар никогда не говорила, что у нее есть сестра.

Майя стояла в первом ряду. Волосы у нее были распущены, рот приоткрыт, а в душе сестринская любовь сражалась с сестринской завистью. К счастью, пролилась в этом сражении не кровь, а вода – точнее, соленые слезы, умилившие всех, кто смотрел на Майю. (Особенно умилился старший инспектор, увидев, как тронули его вирши ученицу в первом ряду.) Майя желала сестре успеха – и одновременно провала, и от этого противоречия волосы у нее растрепались, губы дрожали, кровь кипела, а щеки окрасились румянцем. Разгоревшееся у нее в душе сражение сделало с лицом Майи то, на что не способен никакой волшебный крем, – высветило и подчеркнуло каждую черточку. А поскольку лицо у Майи и без того было круглым и красивым, сейчас оно выглядело совершенным. Так что не зря все на нее смотрели.

Лави смотрел то на одну сестру – ту, что на сцене, то на другую – ту, что стояла в первом ряду. Сходство между ними было поразительным, однако не менее поразительными были отличия. Глаза у обеих – необычной формы, с изысканным разрезом, похожие, но не одинаковые. Подбородок у девушки в первом ряду – более изящный, а у той, что на сцене, – погрубее. Как будто кто-то для забавы сыграл одну и ту же мелодию в двух разных тональностях. «Интересно, а пальцы у младшей такие же, как у Нофар, или другие?» – думал Лави. Он в первую же встречу с Нофар заметил, что руки у нее – как у мальчика. Это и отталкивало его, и притягивало. Лави глядел на младшую сестру и гадал, какие у нее кисти – сейчас их было не видно, потому что Майя скрестила руки на груди. А увидев ее грудь, он уже не мог оторвать от нее глаз. И смотрел, пока внутренний голос не заорал: «Предатель! Предатель! Предатель!»

Он уже почти собрал волю в кулак, чтобы отвернуться, когда Майя сама на него посмотрела. И снова Лави поразился сходству между сестрами, и снова его сбила с толку их несхожесть. Бывает, видишь во сне знакомого человека, но выглядит он как-то по-другому. Так и Лави сейчас словно видел сон про другую, более красивую Нофар. Сидя во дворе, они много чего успели рассказать друг другу, но про сестру Нофар никогда не упоминала. И это ее умолчание сказало Лави больше любых слов.

Траурные стихи уже отзвучали, и сейчас на сцене девочки пели дуэтом печальную песню. Лирон Каганофф стояла, расправив плечи и выпятив грудь – в подражание певицам на телевизионном конкурсе. Нофар хотелось высмотреть среди зрителей Лави, но она заставляла себя глядеть прямо перед собой и, в соответствии с инструкциями Лирон, думать о чем-нибудь грустном. Лави же – пока на сцене пели – с удивлением заметил, что не только он разглядывает сестру Нофар, но и та разглядывает его. Только Лави делал это украдкой, а глаза Майи блуждали по его лицу безо всякого стеснения. Одна печальная песня сменилась другой, но они этого даже не заметили. Майя изучала лицо Лави тщательно, медленно, спокойно, не скрываясь. Она сразу поняла, что он не из их школы. По тому, как он смотрел то на нее, то на Нофар, Майя заключила, что это тот самый парень и есть.

Ухажеров – красивых и сильных – у Майи было много, и Лави Маймон в подметки не годился даже самым жалким из них. Тощий, лицо вытянутое, вид нерешительный. Той харизмы, что способна придать очарования даже последнему задохлику, в Лави не было ни капли. И все же было в нем нечто притягательное. И даже не просто притягательное, а невыносимо притягательное. Недаром же он сжимал в своих неказистых руках бьющееся сердце Нофар.

Меж тем подошло время исполнять гимн. Все ждали, пока на сцене мальчик с синими волосами настроит гитару, и глаза Нофар блуждали по лицам присутствующих: вот ее уткнувшийся в мобильник папа, вот мама… Зазвучала гитара, и, очаровательно фальшивя, Нофар запела хорошо знакомые слова, выискивая в толпе лицо Лави. На мгновение ей стало страшно, что он не пришел, но тут она его увидела – в самом конце двора. Лави, казалось, смотрел в ее сторону, но Нофар никак не удавалось перехватить его взгляд. Лави разглядывал что-то совсем рядом с ней, – и, пытаясь понять, что же его так заинтересовало, Нофар стала осматривать пространство перед сценой.

Стоявшая под портретом убитого премьер-министра Лирон Каганофф удивленно уставилась на нее. Завуч в первом ряду напряглась. Но Нофар даже не заметила, что перестала петь. Меньше всего ее сейчас волновал замерший на ее губах гимн. Потому что Лави смотрел на Майю, а Майя смотрела на Лави, и Нофар совершенно точно знала, что за этим последует. Он вступит в клуб поклонников Майи, и битва между сестрами будет проиграна еще до того, как начнется. Посрамленное тело Нофар задрожало, плечи опустились. Она почувствовала себя бенгальским огнем, который равнодушный официант втыкает на дне рождения в торт. Огнем, который вспыхивает на секунду и тут же гаснет.

Заметив произошедшую с Нофар перемену, Лави пришел в ужас. «Дурак несчастный! Подлец! Идиот! – стал ругать он себя. – Нофар на сцене, ее сестра – просто зритель, но все стали смотреть на сестру, и ты туда же. Неужели ты думал, что Нофар этого не заметит?! Живо отвернись! Только вряд ли это уже поможет. Сколько ты ни будешь потом оправдываться, она все равно будет видеть в твоих глазах тень младшей сестры».

Однако тут Лави ошибался. Люди часто предпочитают не замечать очевидного, чтобы не лишиться надежды. Нофар хотела верить, что ей нечего опасаться, а желание иногда берет верх над реальностью. Когда пришло время исполнять второй куплет государственного гимна, она взяла себя в руки и – вместе с девочкой, стоявшей рядом, – запела, причем таким звонким и уверенным голосом, что все подумали, будто так и было задумано. Лави наконец смог оторвать взгляд от младшей сестры и сосредоточиться на старшей. Нофар пела – глаза ее были полны печали, а губы дрожали. Одного лишь воспоминания о том, как Лави смотрел на Майю, было достаточно, чтобы захотелось плакать. Завуч удовлетворенно кивнула. Старший инспектор получил свою порцию скорби, значит, церемония удалась.

Когда все кончилось, Майя стала пробираться сквозь толпу к Лави. И чем ближе она к нему подходила, тем менее невзрачным он ей казался. Пожалуй, этот парень был даже симпатичным. Лави, озабоченный тем, как искупить свою провинность, приближения Майи не замечал. Нофар вместе с остальными выступавшими ушла за кулисы, и сейчас ему хотелось только одного: побежать к ней и сказать, как хорошо она пела. Сперва он даже не почувствовал, что Майя дотронулась до его руки. Однако секунду спустя – остолбенел. Его словно ударило молнией.

– Ты – парень Нофар, – сказала Майя так, словно пришла не спросить его об этом, а поставить в известность. «Вот она, я! – взывала она к нему всем своим видом. – Посмотри на меня!»

Лави покосился на портрет убитого премьер-министра. Лицо у того было как у доброго дедушки. Как бы поступил в такой ситуации он?

Завуч погасила горевший на сцене Вечный огонь. Из-за кулис могла в любой момент выйти Нофар.

– Мне пора.

– Я слышала, как вы говорили по телефону. Когда мы были у президента.

– Мне правда пора, – повторил Лави и, не дожидаясь, что скажет Майя, ушел, верней, убежал. То ли торопясь к сестре, что была за кулисами, то ли пытаясь сбежать от той, что стояла во дворе, – неизвестно.

Лави оказался возле сцены, как раз когда Нофар вышла.

– Ты была великолепна! – с ходу выпалил он.

– Спасибо, – взволнованно поблагодарила Нофар. Они заключили молчаливое соглашение – не упоминать о младшей сестре. Так Нофар смогла убедить себя, что Лави посмотрел тогда на Майю чисто случайно. А грусть в его глазах она объяснила переменой погоды.

27

Утром того же дня – дня памяти убитого премьер-министра – Авишай Милнер сидел на берегу грязной реки и молил речных богов перевернуть какую-нибудь лодку. Желательно с молодой красоткой, но в его положении он привередничать не будет: сойдет даже пенсионер. Тогда Авишай мужественно прыгнет в эту грязную лужу и сделает пострадавшему искусственное дыхание. Даже если у того будет вонять изо рта.

С тех пор как – после недолгой госпитализации – Авишая выписали из больницы, знакомые смотрели на него как-то странно: со смесью отвращения и жалости. Это было неприятно. Как и непрерывные звонки родителей. Авишай Милнер понимал: ему необходим план действий, нужно найти способ склонить чашу весов в свою пользу – и решил пойти к реке.

В будние дни на реке никого не бывает, кроме сосредоточенно работающих веслами спортсменов – такую сосредоточенность можно наблюдать лишь у людей, сидящих на унитазе или старательно гребущих в каноэ. Несколько лет назад одно такое каноэ перевернулось, но в первый момент на помощь гребчихе никто не пришел. Все были этим потрясены. На суше людям дозволяется бросать друг друга в беде сколько угодно. Если, скажем, посреди улицы кто-то тонет в своем горе, подходить к нему никто не обязан. Однако река – дело другое. Человек, все-таки прыгнувший в тот день в воду, стал героем. Несколько дней его имя было у всех на устах.

Авишай Милнер долго ждал, пока кто-нибудь начнет тонуть, но тщетно. Проплывавшие мимо лодки не переворачивались, ни одна дамочка в воде не барахталась, и казалось, сосредоточенные гребцы над ним смеются. С тех пор как Авишая выпустили под залог, насмешки мерещились ему повсюду. Даже на фотографиях пропавших собак на городских досках объявлений.

Вдруг показалась группа детей; они направлялись к пристани. Авишай Милнер напрягся. Охрипшая, усталая учительница напомнила подопечным, что в лодки надо садиться осторожно, по четыре человека. Никто из детей на Авишая Милнера не смотрел, никто его не узнал, но с учетом сложившихся обстоятельств это было даже хорошо.

Оказавшись на берегу реки, учащиеся стали фотографироваться, а Авишай тем временем внимательно их разглядывал. Мальчика, стоящего позади всех, он приметил сразу. Другие дети похлопывали его по голове – явно не дружески, а чтобы поиздеваться. Однако учительница ничего не замечала – то ли была слишком занята, то ли ей было все равно.

Авишай Милнер осторожно подошел ближе. Двое одноклассников как раз сорвали у мальчика с головы бейсболку, и Авишай смог рассмотреть его получше. Худой, низкорослый, из носа течет. Любая из этих особенностей могла послужить основанием для издевательств: слишком худой, слишком низкорослый, слишком сопливый. Одним словом, что-то в нем действовало изнывающим от неистребимого детского зуда мальчишкам на нервы. И хотя здесь были другие худые и низкорослые дети, тем не менее в реку, несмотря на робкий протест мальчика, полетела именно его бейсболка.

– Опаньки! – крикнул мальчишка, бросивший бейсболку в реку, и опасливо покосился на училку. Но та, судя по всему, вмешиваться не собиралась, и он громко заржал.

Бейсболка шлепнулась в грязную реку, и дети уставились на нее: утонет или не утонет?

Продержавшись на поверхности несколько секунд, бейсболка исчезла под водой, и дети устремили свои взгляды на мальчика: заплачет или не заплачет? Он не заплакал. Он просто стоял и смотрел на реку. Он продолжал смотреть на нее даже после того, как все остальные уже перестали. Он смотрел на нее так сосредоточенно, словно надеялся силой взгляда заставить воду расступиться и обнажить илистое дно, на котором – среди трепыхающихся рыб, зеленых водорослей и пакетиков из-под чипсов – лежала его бейсболка.

Авишай Милнер медленно пошел к толпящимся на пристани детям. Солнце стояло уже высоко, но внимания на него никто не обратил. На земле лежали спасательные жилеты, и учительница велела подопечным их надеть. Между тем мальчик-изгой все еще был без жилета. Если сейчас он упадет в воду и будет спасен храбрым прохожим – все его наверняка сразу полюбят.

– Мужчина, осторожно, тут дети! – испуганно взвизгнула учительница, схватив мальчика в охапку. – Вы чуть не столкнули Ноама в воду!

– Прошу прощения, – пробормотал Авишай и, заметив, что учительница смотрит на него с любопытством, поспешил удалиться. Даже отойдя на приличное расстояние, он чувствовал спиной ее взгляд. По-видимому, она его узнала. Авишай Милнер бросился бежать.

28

Слух о том, что у Лави Маймона есть девушка, распространялся по классу неторопливо и лениво. Маймон был персоной слишком незначительной, и одноклассники не горели желанием о нем судачить. Те же, кто все-таки судачил, лишь недоуменно поднимали бровь: «Прикинь, даже Лави Маймон телочкой обзавелся. Ну надо же…» Так слух и катился от одного одноклассника к другому, медленно, как следующая со всеми остановками пригородная электричка, пока однажды утром к парте Лави не подошел Идо Таль.

– Ну, показывай, – сказал он и, пока Лави гадал, о чем тот толкует, добавил: – Девушку свою покажи. Чика? Чувырла?

Они учились вместе с первого класса. На иврите «одноклассники» – это «друзья по классу»; именно так – «друзьями» – учителя их и называли; но друзьями они, разумеется, не были. Хотя не были и врагами. Идо никогда не бил Лави и никогда его не обзывал. И внимания на него не обращал. До сегодняшнего дня. Сейчас – Лави это видел – Идо заинтересовался им всерьез, потому что он потирал свою бородку точно так же, как потирал ее подполковник Арье Маймон, когда слушал по телевизору выступление какого-нибудь политического обозревателя. Так потирать бороду могли позволить себе только те, у кого она была. Лави, с его тремя волосинами на подбородке, мог об этом только мечтать.

– Ну? Так чика она или чувырла? – спросил Идо, продолжая потирать бороду одной рукой, а другую положив Лави на плечо. Что на это ответить, Лави не знал. Ему не хотелось помещать Нофар ни в рубрику «чика», ни в рубрику «чувырла»: Нофар была Нофар. Однако в глазах стоящего перед ним парня светилась жадность. Ни разу за те двенадцать лет, которые они проучились вместе, Идо Таль не смотрел на него так: словно у Лави было нечто такое, чего у Идо не было. Поэтому Лави сказал: «Да, у меня есть девушка». А когда Идо попросил: «Покажи фотку» – ответил, что фотки у него нет.

На самом деле фотка была. Лави сфотографировал Нофар без ее ведома в кафе-мороженом, вскоре после их знакомства. Когда он пришел, она занималась клиентами, и Лави решил подождать на улице. Он смотрел через стеклянную дверь, как Нофар возделывает свои шоколадно-ванильные поля, как склоняется над прилавком и с мастерством эквилибриста укладывает три разных шарика в один рожок. Нофар показалась ему в этот момент невероятно красивой, и Лави не удержался: достал телефон и щелкнул. Фотографию эту он собирался показать Нофар позже, однако постеснялся. Он разглядывал ее по вечерам, закрывшись в своей комнате, когда Нофар покидала внутренний двор и убегала на последний автобус. А иногда украдкой посматривал на нее во время особо скучных уроков. Возможно, именно поэтому в школе и поползли слухи о девушке, а Идо Таль к нему подошел. Но в любом случае показывать фотографию Лави не собирался. Он не желал знать, кем, по мнению Идо Таля, является Нофар – чикой или чувырлой.

Однако Лави прекрасно знал, что сказал бы Идо, если бы увидел фотографию, и знание это отравляло ему мысли. Словно мальчишки из класса поселились у него в голове и непрерывно обсуждали Нофар, выставляя оценки разным частям ее тела. Это было оскорбительно – и по отношению к Нофар, и по отношению к нему самому. И возможно, поэтому, когда Идо на следующий день подсел к Лави и попросил: «Братан, ну ты хоть словами ее опиши, что ли» – тот сказал: «Она красивая. Очень красивая».

Количество смотревших на него глаз моментально увеличилось. Одно дело, когда у Лави Маймона есть девушка, и совсем другое – когда у него очень красивая девушка. «Для меня она действительно очень красивая», – внушал себе Лави с колотящимся от страха сердцем. Но чем настойчивее требовали одноклассники описать ее внешность, тем сильнее он нервничал – и наконец выдал одноклассникам точную, но совершенно недостоверную характеристику. Точную – потому что она необычайно достоверно описывала лицо и тело девушки. Однако этой девушкой была не Нофар. Отчасти они, разумеется, были похожи, а в детстве их почти никто не различал. Тот же цвет глаз и одинаковая форма губ. Однако описывая фигуру, Лави видел перед своими глазами совсем не Нофар, а ту, вторую. Никто из одноклассников ни о чем не догадывался, но сам Лави прекрасно знал – вместо своей девушки он расхваливал ее сестру.

Потом Лави пытался внушить себе, что на самом деле ничего страшного не случилось: ведь Идо Таль и Нофар никогда не встретятся. Однако в голове у него они встречались постоянно, и каждая такая встреча кончалась одинаково: презрительным взглядом Идо и обиженным взглядом Нофар. От их бесконечных столкновений у Лави стала кружиться голова, а когда голова кружится, тело становится неуклюжим. Два дня Лави ходил по школе как зомби, а на третий врезался в учительницу и облил ей кофточку содержимым своего стакана. От выговора его спас Идо Таль:

– Госпожа учительница, Лави не виноват, что на вас налетел. Он влюбился.

Крики восторга с галерки. Смешки с первого ряда. Щеки у Лави запылали. Поняв, что покраснел, он, как всегда, покраснел еще больше и заметил, что учительница смотрит на него удивленно. Ей даже в голову не приходило, что у такого, как Лави Маймон, может быть девушка.

Когда шум в классе начал стихать, Идо Таль наклонился вперед и с озорной улыбкой, перед которой не могли устоять даже учителя, сказал:

– Госпожа учительница, попросите у него, пожалуйста, фотографию. Нам он не показывает.

Отовсюду послышались восторженные возгласы. Фотографию хотели видеть все. Мальчишки, намного более красивые и ладные, чем Лави, стали его пристально разглядывать. Как это?! У него есть, а у нас нет?! Даже те, кто в обычный день к Лави даже не подошел бы – разве что одолжить шекель на кафетерий, – сейчас умирали от любопытства.

– Ну хватит уже, тихо! Он покажет вам фотографию на перемене, – прикрикнула учительница, взглянув на часы и убедившись, что несколько драгоценных минут урока уже потеряны. «Четвертая книга Царств» раздражала ее даже больше, чем дети, но взрослому человеку и педагогу надлежит быть ответственным.

Лави надеялся, что до перемены о фотографии все забудут, но урок Священного Писания распалил ребят еще больше, и, как только раздался звонок, на плечо Лави легла рука Идо Таля.

– Так чего с фоткой? – спросил он.

– Она… – пролепетал Лави. – Она не любит фотографироваться.

Сомнение блеснуло в зеленых глазах Идо Таля, как вынутый из ножен кинжал. Подростков, которые не любят фотографироваться, в наши дни не существует. Если только это не чудища какие-нибудь и не полные уроды. Но ведь Лави утверждал, что девушка – писаная красавица. Лави почувствовал, как по его горлу карабкается жаба новой лжи – и вот она уже выскочила изо рта, зеленая склизкая байка о красавице, которая не любит фотографироваться. С каждым словом он ненавидел себя все больше. И с каждым словом все отчетливее понимал: обратного пути нет. Он никогда уже не сможет сказать правду. Он вспомнил смех Нофар – круглый и оранжевый, как абрикос, но, если вслушаться и разрезать его надвое, можно увидеть внутри твердую косточку. Лави хотелось выйти из класса и послать Нофар эсэмэску: «Немедленно приходи во внутренний двор. Иначе…» Когда Нофар придет и предложит принести им обоим мороженого, Лави ответит: «Не хочу мороженого. Хочу абрикосы твоего смеха». Лишь бы только не сидеть тут, не видеть сомнения и жадности в глазах Идо Таля.

Тут Идо Таль сказал:

– А ты скажи ей, что пацаны в классе настаивают. Скажи, что без вашего селфи мы не поверим, что она существует.

В тот же день, вечером, Идо добавил Лави в группу. Не в ту, которую в начале года создала классная руководительница и членами которой были все в классе, а в другую, о которой вслух не говорил никто, но о существовании которой знали все. Даже те, кто в этой группе не состоял, слышали и видели, как ее члены на уроках начинали вдруг хихикать и лезли в карманы за телефонами. Лави не знал, кто эту группу создал – Идо или Мики, но когда Идо его добавил, ему все стало ясно. А еще стало ясно, для чего Идо создал группу. И что будет, если Лави не опубликует в ней фотографию.

На следующий день он – с бьющимся сердцем – сказал Нофар, что хочет прийти к ней в гости. Нофар посмотрела на Лави с недоумением. Она была уверена, что он – как и она – не видит никаких причин покидать внутренний двор и выходить во внешний мир. Ведь в этом дворе – где сверху капала вода с мокрого белья, а под ногами носились тараканы – они познали мгновения абсолютного счастья. Да, двор был маленькой грязной дырой. Но эта была их – и только их – дыра!

Но Лави настаивал. Он хотел увидеть ее комнату. От одной мысли об этом Нофар пришла в ужас. Она представила себе маленькую комнатку, в которой прожила всю свою жизнь. Стоило взглянуть на родное уютное обиталище глазами Лави, как комната показалась Нофар ужасно заурядной. Цветастое покрывало на кровати, которое всего лишь год назад она самолично выбрала в качестве подарка на праздник, наверняка выглядит чересчур детским. Стены, на которых не было ни одного постера – потому что она любила белый цвет; ей нравилось смотреть, как на стене в разное время дня пляшут тени и солнечные блики, – голые и унылые. Нофар стало стыдно за свой стол – раньше он принадлежал двоюродной сестре, и на нем все еще оставались обрывки старых наклеек. И за тумбочку, на которой сидели ее старые куклы.

Кукол она выкинула – ни одной на память не оставила. Цветастое покрывало скомкала и сунула в шкаф – не выбросила его Нофар только потому, что помнила, какую огромную сумму пришлось выложить в магазине тканей. А деревянный стол стал кочевать по комнате. Сначала его перетащили из одного угла в другой, потом – после долгих размышлений и вздохов – в третий, затем – в четвертый (где он простоял очень недолго) и наконец – после слез и гневных взглядов – вернули на первоначальное место.

Что все это значило, никто, кроме Майи, не понимал. Насмотревшись на отца, покорно перетаскивавшего стол из угла в угол, и на мать, самоотверженно оборонявшую покрывало, она спросила:

– Когда он придет?

– Тебя это волновать не должно.

Но Майю это волновало. Очень. И родителей – когда они поняли, в чем дело, – тоже.

В ту ночь у родителей Нофар состоялся обстоятельный разговор. Разрешать мальчику переночевать у них или нет? Разрешать ли Нофар в будущем ночевать у него или не надо? Поговорить ли с ней о противозачаточных средствах или это ни к чему? Да и неудобно как-то. Принять мальчика надо, разумеется, приветливо, но вместе с тем нужно постараться не слишком докучать детям.

Обсуждали они и множество других проблем, но оказалось, что зря. Потому что Нофар все тщательно обдумала и решила пригласить Лави, когда родители будут на работе. Дома будут только она и Майя, но у Майи, слава богу, есть дела поважнее.

29

Десять раз доставал Лави из кармана телефон, чтобы послать Нофар эсэмэс «Прийти не смогу», и десять раз вместо этого просматривал публикации в группе: смешные ролики, злые комменты и фотки девушек, засовывавших в себя (а затем вынимавших из себя) самые разные штуки, даже змею. В первые два дня после того, как Идо Таль добавил его в группу, Лави ничего не писал и не загружал. Старался не высовываться, чтобы, с одной стороны, о нем забыли, а с другой, не выкинули из группы. Но на третий день Идо написал: «Ну так как, Маймон?» Лави, который этого ждал, сразу загрузил самую непристойную фотографию из всех, что нашел в интернете, – совершенно чудовищную, но в то же время смешную. Он надеялся, что этой подачки парням хватит. Все написали «Ого!» и «Ух ты!», а Идо спросил: «Вон та, справа, это мама Шкеди, что ли?» – и Лави был совершенно счастлив, но через минуту Идо написал: «Ладно, пошутили – и хватит. Завтра вечером ждем фотографию счастливицы» – и Лави понял, что дела его плохи.

На дверях семейства Шалев красовались табличка «Здесь живут счастливые люди» и цветная картинка, изображавшая улыбавшуюся семью, но, когда Лави увидел, что даже на этой картинке одна из нарисованных девочек была чуть-чуть красивее другой, ему стало тоскливо. Сначала он постучался робко, а затем немного сильнее, но второй раз стучаться нужды не было. Влюбленная душа уже ждала за дверью и моментально ее открыла. Она была великолепна с забранными назад волосами и в уже виденном Лави синем платье. Пару секунд они смущенно глядели друг на друга, но затем Лави поцеловал Нофар в щеку – он видел, что ребята в школе целовали так у входа своих девушек. Во дворе он никогда ее в щеку не целовал. Из всех доступных для поцелуя мест щеки представлялись Лави самыми скучными. Однако на пороге ее квартиры такое было вполне уместно. Взяв Лави за руку, Нофар быстро провела его через вылизанную до блеска гостиную прямо в свою комнату, закрыла дверь и вздохнула с облегчением.

Они стали говорить о телесериалах. Быстро, с лихорадочным возбуждением, которое пытались замаскировать словами, но темп речи то и дело выдавал их – они болтали о сериалах, которые любили, о сериалах, которые не любили, и о сериалах, которые любили раньше, а потом разлюбили, однако в конце каждого предложения, как страшная собака на углу, их подстерегало молчание. Возможно, именно поэтому, когда послышался стук в дверь и вошла Майя, оба горячо ее поприветствовали. Не только Лави, но и Нофар. Пусть всего на мгновение, но она была рада младшей сестре.

Майя пришла как бы для того, чтобы спросить, не хотят ли они кока-колы, но не только. Еще она пришла на разведку. Чтобы хоть краем глаза увидать, что происходит между старшей сестрой и этим парнем, чтобы подышать царящей в комнате атмосферой. Майя сразу заметила, с каким облегчением ее встретили. Она была уверена, что ее тут же выставят, думала, что Нофар не позволит ей даже дверь открыть, а парень будет отводить глаза – как во время их разговора на школьном дворе, о котором он Нофар не рассказал. Но вместо этого оба изъявили желание выпить кока-колы, и Майя удалилась.

Она вернулась через минуту – с бутылкой кока-колы и стаканами. За эту минуту Нофар успела пожалеть, что впустила сестру. Единственный раз в жизни к ней кто-то пришел, единственный раз в жизни у нее в комнате сидел гость – и пожалуйста, смех Майи колокольчиком звенит в коридоре. Майя с вечным своим задором рассказывает, как в какой-то школе арестовали математичку, которая выращивала марихуану.

Нофар эту историю знала. Она тоже читала ее сегодня утром в газете, но ничего интересного в ней не нашла. Однако в исполнении Майи скандал с учительницей вдруг превратился в самую интересную новость на свете. Как будто Майя лично видела, как арестовывали математичку. Она изобразила им в лицах, как училка курит косяк – да так здорово, что они со смеху чуть кока-колой не облились. Лави поинтересовался, откуда у нее такое знание предмета.

– Ты что, сама курила, что ли?

– Разумеется, нет, – сказала Майя, однако при этом кивнула.

В результате ни Лави, ни Нофар так и не поняли, курила Майя или не курила, но оба были заинтригованы.

Так они и сидели: Майя говорила, Лави с Нофар смеялись, и Нофар старательно внушала себе, что все нормально, ничего страшного. С тех пор как на траурной церемонии она увидела, что Лави и Майя смотрят друг на друга, прошло уже много дней. И хотя тогда на доске объявлений в голове у Нофар появилось большое предупреждение «Внимание: опасность!», потом на эту доску наклеили столько всего – объявлений, плакатов, новых объявлений и новых плакатов, – что про то предупреждение она забыла. Однако сейчас она про него вспомнила – возможно, потому, что на самом деле так и не смогла про него забыть. Изрядно удивив Лави и Майю, Нофар вдруг встала, сказала: «Ну, спасибо за колу» – подошла к двери и открыла ее.

Лицо Майи потемнело, но лишь на мгновение. Она взяла бутылку кока-колы, пустые – свой и Нофар – стаканы и спросила Лави:

– А ты что же? Даже не попробовал?

Это было не так: Лави попробовал – однако его сразу затошнило, и больше он пить не стал.

Между тем тошнило его – и Лави это знал – совсем не из-за кока-колы. Его тошнило из-за того, что он должен был сделать. С того момента, как Майя вошла в комнату, Лави думал только об одном: как бы сфотографировать ее так, чтоб она не заметила. К сожалению, снять человека так, чтобы он не заметил, невозможно – разве что ты агент МОССАДа. Подполковник Арье Маймон, может, и мог. Идо Таль, может, и мог. Лави – не мог.

Ничего не поделаешь – лучше про это забыть. Стоило Лави так подумать, как ему сразу полегчало, и беседа пошла веселее. Майя передразнивала обкуренную училку, а он смеялся и мечтал, чтобы она поскорее ушла. Тогда они с Нофар смогут наконец-то остаться наедине. Лави был уверен, что теперь, когда ему больше не надо делать то, ради чего он сюда пришел, им удастся поговорить по душам. Но тут все пошло наперекосяк.

Когда Майя взяла стаканы и направилась к выходу, она прошла мимо Нофар, и, увидев обеих сестер рядом, Лави вдруг понял, что ему надо сделать, чтобы остаться в группе и погасить в глазах Идо искру сомнения. В животе стало, как бывало летом во время сирен воздушной тревоги. Идешь себе по улице, все как обычно – и вдруг люди вокруг бросаются бежать. «Да ладно, это всего лишь сирена», – говоришь ты себе, но внутри у тебя все покрывается тонкой коркой льда. Как будто ты засунутая в морозилку курица. Эта курица сидела в животе у Лави и сейчас, и он не знал, сможет ли нормально говорить. Однако, как выяснилось, смог. Еще как смог.

Когда Майя уже стояла в дверях, Лави самым что ни на есть обычным тоном предложил:

– А давайте сделаем групповое селфи?

Конечно же, сестры согласились. Майя – с радостью человека, привыкшего фотографироваться, Нофар – с застенчивостью человека, которого не фотографировали никогда. Да, ее показывали по телевизору, интервьюировали по радио, писали про нее в газетах, и – само собой разумеется – снимали родители. Однако ни один мальчик ни разу не предлагал Нофар сфотографироваться с ним и, уж конечно, ни один мальчик не говорил ей, что хочет иметь ее фото.

По-видимому, деликатная Майя об этом догадывалась. Она отодвинулась от Нофар и – словно не желая портить момент – сказала:

– А меня зачем? Давайте лучше вы вдвоем.

Внутри Нофар поднялась горячая волна признательности к младшей сестре. И тут же стало стыдно. Как она могла так по-хамски выгнать Майю из комнаты?! Она обняла младшую сестру за ее тонкую талию и объявила:

– Нет, давайте сначала втроем.

Всю дорогу домой Лави рассматривал фотографии. На одной из них он был с Нофар. Она была немножко смущена и немножко горда – смущена оттого, что он ее фотографирует, и горда оттого, что он ее фотографирует. И два этих чувства взаимно друг друга погасили. В Нофар не было ни высокомерного блеска, который некоторым придает гордость, ни робкого очарования, которым некоторых награждает смущение. Даже разбитое стекло – если солнце над ним смилостивится – может сверкать, как бриллиант, однако над этой фотографией солнце не смилостивилось. Оно высветило лишь те участки лица Нофар, где свили себе гнездо ее прыщи, безжалостно подчеркнув красные пятна на лбу и щеках. Ее улыбка – обычно широкая и жизнерадостная – казалась фальшивой, чуть не вымученной, а глаза – по-прежнему живые и понимающие – утратили на снимке свою неповторимую голубизну. Лави все равно ее любил, она все равно казалась ему красивой. Просто недостаточно красивой.

А хуже всего был застывший на лице Нофар вопрос, недоверчиво поднятые брови: «Ты правда хочешь меня сфотографировать? Меня?!» Черты лица Нофар словно спорили друг с другом. Словно это было лицо не одной девушки, а двух, и одна пыталась убедить другую, что Лави и вправду хочет ее сфотографировать, а та отказывалась в это поверить.

Вторая фотография была еще хуже, причем именно потому, что Нофар вышла на ней очень красивой. Все, что судьба отняла у нее на предыдущем снимке, она вернула на этом. Лицо снова стало милым и открытым, улыбка – ослепительной, а в глазах плясали озорные голубые огоньки. Как будто бушевавшее в душе у Нофар сражение неожиданно закончилось победой одной из сторон, и теперь она могла спокойно сиять, как прежде. Никогда, ни на одной из своих фотографий, она не выглядела такой прелестной. На миг – на один-единственный миг – Лави показалось, что для одноклассников этого будет достаточно, но тут его взгляд упал на девушку, которую Нофар обнимала.

Не будем забывать, что Майя пыталась. Она искренне пыталась не отнимать у сестры того, что принадлежало ей по праву. Не ее вина, что Нофар настояла на том, чтобы они обнялись, а Лави – на том, чтобы они сфотографировались все вместе. Но как только они оба на этом настояли, как только Майя встала рядом с Нофар, с младшей сестрой случилось то, что всегда случается с девушкой, стоящей рядом с другой девушкой. Спина распрямилась. Подбородок взлетел вверх. Шея вытянулась, подобно стеблю. Грудь округлилась. Волосы стали шелковистее, глаза – ярче, а губы – алее. Иными словами, когда Майя встала рядом с Нофар, с младшей сестрой произошли все известные науке изменения, в результате которых она стала в сто раз красивее и было в очередной раз доказано, что на этой планете для двух солнц места нет. Только для одного.

Однако выбирать предстояло Лави. Пока он редактировал фотографию, разрезал ее надвое, пересохранял, решение все еще зависело от него. Лави все еще не знал, кого из сестер отправить в бездну забвения, а кого сохранить и загрузить. Потому что Нофар была здесь действительно красивой. Невероятно милой и прелестной. По глазам ее было видно, какая она умная. Не такая, как все. Автобус ехал с окраины в центр города, а Лави все смотрел и смотрел на сестер: на Майю, на Нофар, потом снова на Майю – и чем дальше, тем более красивой, более любимой и более подходящей для публикации она ему казалась.

– Ни фига себе чи-и-и-ика!!!

– Братан, где ты ее подцепил?!

– А может, это твоя кузина, которая фотомоделью работает? Не обижайся, шучу.

Эти сообщения он не читал. Даже не взглянул на них. Как будто, загрузив фотографию, потерял к группе всякий интерес.

Она у него в телефоне. Даже когда он ее не видит. Даже когда они друг на друга не смотрят, ее лицо – у него в кармане. Эта мысль не переставала ее будоражить. Даже когда она грустная или злая – даже тогда на экране телефона Лави существует вторая, улыбающаяся Нофар. Он держит ее при себе. И это знание – знание о том, что существует еще одна ее ипостась, – освещало ей путь, как светоотражатель на обочине дороги.

30

– Ну? – спросила Майя. – Ты уже с ним переспала?

От заполнившего ванную пара зеркало запотело. Нофар смотрела на свое размытое отражение и чистила зубы. Стоявшая под душем Майя вымыла голову и закрыла кран. Капли воды стекали по ее телу, добирались до лобка и повисали на волосах. Они начали расти, когда Майе исполнилось тринадцать, но сейчас казалось, что были там всегда. В этой ванной их в детстве купали родители. В этой ванной они мыли друг другу головы. Здесь они дергали друг друга за волосы, пускали кораблики и играли в куклы. Первым от ванной был отлучен папа. Уже много лет вход туда во время купания дочерей был ему категорически воспрещен. Даже при задернутой шторке. Потом была изгнана мама. «Ну мам. Давай уже, уходи». Однако друг друга сестры впускали свободно – одна купается, а вторая сидит на крышке унитаза и с ней беседует или исследует свои брови перед косметическим зеркалом. За проведенные вместе часы они изучили друг друга досконально: знали, у кого какие родинки, у кого на ноге вросший ноготь, какого размера у каждой грудь и чем грудь одной отличается от груди другой. Никакой любовник никогда не смог бы изучить Майю и Нофар так же хорошо. Девочки знали, как пахнет каждая из них, когда просыпается, и в какой позе засыпает, умели по отпечаткам ступней в туфлях определить, что сестра брала их поносить, а по волосам на расческе – что сестра вопреки строгому запрету ею причесывалась. (Майя и Нофар постоянно из-за этого ссорились, однако каждая упрямо пользовалась расческой сестры, даже после того, как мама стала покупать им одинаковые.) Нофар перед зеркалом вздрогнула. Нет, сестры знали друг о друге не все. Как странно, что они никогда об этом не говорили, и как странно, что заговорили именно сейчас.

Она открыла зеркальные дверцы двух шкафчиков, и они отразились друг в друге, создав бесконечный коридор из бесчисленных ванных комнат и разговоров, которые могли в этих комнатах произойти. Майя снова включила воду. Она смыла повисшие на волосах в паху клочки пены, и сквозь них проступила розовая кожа.

«Интересно, а Майя этим уже занималась? – подумала Нофар, глядя на лобок сестры, и сама себе ответила: – Конечно, занималась. Учитывая, сколько парней у нее было. Давно уже, наверно».

Но кто его знает… Майя никогда ничего такого не рассказывала, а она не спрашивала. И вот теперь Майя сама ее об этом спросила. В лоб. «Ты уже с ним переспала?»

Как когда-то они с сестрой считали в ванной, сколько секунд живут мыльные пузыри, так Нофар пыталась сейчас угадать, через сколько секунд Майя заговорит снова.

– Если не хочешь, не отвечай, – сказала Майя, протягивая руку к полотенцу, и Нофар – чтобы не отвечать – поспешно ей его подала.

Когда младшая сестра начала вытираться, Нофар разделась и залезла в ванну.

– Ты его любишь? – спросила Майя.

Предыдущий вопрос был куда проще. Но сестра, словно не заметив растерянности Нофар – или, наоборот, отлично ее заметив? – не унималась.

– По-моему, он должен хорошо трахаться, этот Лави, – заявила она из недр полотенца, которым накрылась с головой. А когда Майя сдернула полотенце, Нофар увидела, что сестра вся красная от смущения. Она сама не верила, что это сказала. Нофар – тоже. Раньше сестры слышали такое только в кино, а теперь вдруг взяли и заговорили об этом сами.

Нофар открутила кран на максимум, мысленно поблагодарив воду за то, что ее шум прервал разговор. Что это вообще значит «хорошо трахаться»? От кого это зависит? Нофар понятия не имела, как делать это «хорошо», и Лави, как она подозревала, тоже.

Подозревала Нофар правильно. Да, Лави много «про это» читал и при любой возможности смотрел видео «про это». Однако чем больше он смотрел, тем меньше понимал. Люди на экране компьютера были совершенно не похожи на него и на Нофар, а мастерство, с каким они это делали, казалось недосягаемым. Сама мысль о том, что они с Нофар могут заняться сексом, завораживала и приводила в ужас.

Особенно сейчас, когда он боялся, что она узнает про фотографию. После того дня Лави и Нофар невольно отдалились друг от друга. Нофар не понимала, что случилось, и думала, что это из-за ее отъезда. Вскоре ей предстояло отправиться в Польшу на экскурсию по лагерям смерти. Экскурсия была на неделю, но даже один день без свиданий во внутреннем дворе казался ей вечностью.

31

Раймонде ужасно хотелось туда поехать. За границей она никогда не была. Если, конечно, не считать Марокко, где она родилась и которое помнила плохо. В основном – запахи, вернее, их смесь. Описать их словами было так же невозможно, как невозможно описать шуршанье чечевичных зерен, когда погружаешь в них руку и водишь ею по кругу. Чтобы их ощутить, надо побывать там.

Лучше всего она помнила маабару[9]: шум дождя по ночам; непрекращающийся, громкий, напоминавший ружейные выстрелы стук капель по жестяной крыше барака. Неудивительно, что чокнутый Амсалем зажимал руками уши и выбегал на улицу. После войны все звуки казались ему выстрелами. Он думал, что иорданцы идут закончить то, что начали. Кроме Амсалема, все подразделение убили. Даже спустя год после демобилизации ему казалось, что иорданцы вот-вот доберутся и до него: доведут, так сказать, начатое до конца.

Одно из первых воспоминаний: шерстяное одеяло, которое связала для нее мама; она лежит в нем, как в гнезде. Раймонда и сегодня узнала бы это одеяло, если бы наткнулась на него на улице. Она связала такое своим внукам, но невестка сказала, что от шерсти дети будут чесаться, что она купит им что-нибудь помягче, и добавила: «Не обижайтесь». Раймонда не обиделась. Только тихонько пробормотала по-арабски: «Я играла косточками фиников, которые ты сейчас ешь». Невестка переспросила: «Что вы сказали?» – она ей перевела и подумала, что сейчас будет жуткий скандал. Но невестка сказала: «Как я люблю эти ваши поговорки! Вам их записывать надо» – и пошла покупать мягкое одеяло, от которого дети не чешутся. Но свое одеяло Раймонда не выбросила: положила в шкаф и стала ждать, пока внуки вырастут. Надеялась, что они придут к ней ночевать и поспят наконец под нормальным одеялом. Но они не пришли. Однажды Раймонда услышала, как младшая внучка шепнула, что от бабушки пахнет старостью, и на следующий день положила одеяло на тротуар возле дома престарелых: пусть хоть кошки в него закутаются. Так они с Ривкой и подружились. Раймонда увидела ее, когда собралась идти домой. Ривка сидела на скамейке и кормила кошек остатками ужина, хотя директриса дома престарелых это запрещала. Рядом со скамейкой стояли ходунки. Ривка понравилась Раймонде сразу – как только она увидела, что та держит в руке засохший слоеный пирожок бурекас, который им давали вчера на ужин.

– Я его в йогурте размочила, – сказала Ривка, когда Раймонда к ней подсела, – но все равно перед кошками стыдно.

Кошки были избалованными: йогурт слизали, а бурекас оставили валяться на тротуаре. В точности как обитатели дома престарелых, оставившие его вчера на тарелках.

На следующий день Раймонда – с завернутыми в носовой платок куском курицы и половиной морковки, которые она вытащила из супа, – поджидала Ривку на скамейке. Увидев платок, Ривка широко улыбнулась.

Раймонда поняла, что ее подарок принят благосклонно. За мужиками она никогда не гонялась – они сами за ней бегали, – но за Ривкой ухаживала рьяно. У этой женщины была самая красивая улыбка на свете. С губ она перепархивала на щеки, с щек – на сужающиеся, как у китаянки, глаза, с глаз – на волосы. Эти волосы Ривка каждую неделю взбивала в парикмахерской, хотя взбивать их было на самом деле не для кого: муж давно умер, внуки приходили редко, а кошкам это было до лампочки. У Ривки был мягкий приятный голос и красивый кибуцный иврит, потому что, когда после холокоста она приехала в Израиль, ее поселили в кибуце и она прожила там до рождения второго ребенка. Когда старший подрос, она поняла, что не хочет отдавать младшего в дом ребенка: ей хотелось слышать, как дети плачут по ночам, вставать к ним и петь, пока они снова не уснут. После рождения второго ребенка они с мужем переехали в Рамат-Ган. Раймонда видела детей Ривки, когда те приходили ее навещать, и у нее сложилось впечатление, что оба – и тот, что воспитывался в доме ребенка, и тот, что вырос в Рамат-Гане, – получились немножко недоделанными. Выходит, не так уж важно, где ребенок растет – в доме ребенка или с родителями. «Важно здесь, – сказала Ривка, – чтобы у ребенка была нормальная мама, которая не боится любить его, как полагается, и не ждет, что его у нее отберут, и нормальный папа, а не сказочный мудак вроде моего мужа». С мужем Ривки Раймонда знакома не была. Он умер от сердечного приступа за неделю до вечеринки-сюрприза, которую ему собирались устроить на девяностолетие; несколько месяцев думали, чем удивить юбиляра, но смерть преподнесла ему такой сюрприз, какой никому и не снился. Ривку Раймонда изучила хорошо и считала, что «любить как полагается» эта женщина умеет. Когда она сказала это Ривке, та немного подумала и ответила, что сердце – это, наверное, единственная мышца, которая на старости лет не усыхает, а, наоборот, разрастается. А может быть, подобно тому, как выпадают зубы и волосы, у нее выпала из сердца какая-то закупоривавшая его пробка, что в отличие от волос и зубов, – к лучшему.

Уговаривать Ривку вернуться в Европу пришлось долго. Когда она приехала в Израиль, то поклялась, что ноги ее больше там не будет. Против сделанных в Германии стиральных машин она ничего не имела – ей нравилось заталкивать в разинутую немецкую пасть грязные носки и трусы. Однако ехать в Европу не желала. Когда к ней приходили люди из разных организаций и расписывали, какое большое воспитательное значение это имеет для подрастающего поколения, Ривка отправляла их к своим друзьям-лагерникам. Вернувшись из поездки, те рассказывали ей о концлагерях, о ездивших с ними на экскурсию детях и дарили купленные в дьюти-фри шоколадки «Тоблерон». На скамейке Ривка угощала ими Раймонду – кошкам предлагать шоколад смысла не было – и предавалась воспоминаниям. Раймонда сидела и слушала. Как под оливами расстилают брезент, чтобы собирать опавшие маслины, так и Раймонда расстилала свое сознание и собирала истории Ривки. Но если дневные посиделки на скамейке принадлежали Ривке, то ночь принадлежала Раймонде. «Если уж сон от нас бежит, – говорила Ривка, – не будем пытаться его поймать. Все равно у нас не получится. Лучше сами от него сбежим». И они стали устраивать то, что их внуки называли «пижамными вечеринками». Только без чипсов – от них изжога. Раймонда приходила к Ривке в комнату и садилась на диван, а Ривка делала чай и говорила: «Рассказывай». Иногда Раймонда говорила почти до самого утра, а потом они смотрели на восход солнца. Ривка говорила, что это самое романтическое занятие на свете – не только для мужчины и женщины, но и для всех людей вообще.

Раймонда знала, что люди становятся похожими на своих супругов и собак; поэтому не удивилась, когда стала похожа на свою закадычную подругу. В доме престарелых их даже прозвали сиамскими близнецами. Однако если поначалу это говорилось в шутку, то через год их действительно стали путать. Ривка водила Раймонду в свою парикмахерскую, где им делали одну и ту же пышную прическу и, как блондинкам-кинозвездам, осветляли волосы. Кожа у Ривки потемнела из-за старческих пятен, а у Раймонды – пожелтела, потому что женщина, много времени простоявшая на ногах, становится как долго лежавшая на солнце бумага. Даже лица у них стали похожими: годы здорово потрудились над обеими. Съездив как-то раз в больницу «Барзилай» – посмотреть на своего первого правнука, лежавшего там в яслях для новорожденных, – Раймонда сказала Ривке, что все младенцы, ашкеназские и сефардские, выглядят совершенно одинаково: сморщенные, красные, с редкими волосенками. Ривка засмеялась и сказала: «Вот и те, кто в наши стариковские ясли приходит, наверняка то же самое о нас думают».

Поэтому на похороны Ривки Раймонда не пошла. Это было все равно что смотреть, как тебя саму, завернутую в саван, опускают в могилу. В первые недели она еще продолжала выходить на скамейку и кормить – вместо Ривки – кошек, но потом ей это надоело. Если Ривке так хотелось кормить кошек, могла бы пожить еще немного. Не позволила бы какому-то жалкому гриппу себя одолеть – жалкая стариковская смерть. Однако если кошки Раймонду не заботили, то школьники – дело другое. Ведь именно она уговорила Ривку с ними поехать. Нельзя же разочаровывать детишек!

Случилось так, что после похорон Ривки ее мобильный телефон остался у Раймонды. За день до смерти, ночью, когда Раймонда пришла к подруге, та отдала ей телефон. Ривке надоели звонки детей; сказать им было нечего, они только спрашивали, как она себя чувствует, – причем так, словно куда-то спешили, – и ей осточертело отвечать: «Нормально». Несколько дней Раймонда не решалась прикасаться к мобильнику; он лежал у нее в сумке, как мертвая черная мышь. Страшнее всего было, когда он вдруг начинал вибрировать – Раймонда боялась, что ее хватит инфаркт.

На поминках она пыталась сказать Ривкиным детям, что мамин телефон у нее, но никто ее не слушал: один слишком горевал, а второй был слишком занят приемом гостей. Гости были коллегами с работы, и Раймонда видела, что пришли они не из-за Ривки, а потому, что так принято. Потом телефон надолго замолк, но Раймонда продолжала его подзаряжать – не могла смотреть, как он печально мигает лампочкой, перед тем как отключиться. И вот однажды вечером телефон затрезвонил. Звонили из школы. Спросили, в котором часу за ней заехать и отвезти в аэропорт. Тут она вспомнила про поездку в Польшу. Вспомнила, как долго уговаривала Ривку поехать, как потом жалела об этом: что я буду без нее восемь дней делать?! Однако теперь Раймонда осталась без Ривки уже не на восемь дней, а навсегда, и делать ей было нечего. Разве что сидеть и ждать, пока она тоже подхватит грипп и сыграет в ящик.

Сначала она хотела сказать, что поехать не сможет: непредвиденные обстоятельства, то да се – но женщина в трубке, как и Ривкины дети, задавала вопросы не для того, чтобы выслушивать ответы. Ей надо было только уточнить:

– В семь утра подойдет?

Собственно, это она с самого начала и собиралась спросить. «Когда вам удобно?» она сказала только из вежливости.

И совершенно неожиданно для самой себя Раймонда сказала:

– В полвосьмого. У меня тай-чи.

Это было абсолютным враньем: тай-чи она не занималась. Тай-чи занималась Ривка – и сильно ли это ей помогло? Китайцы – они только рекламировать умеют, а больше ничего.

Женщина в трубке, после недолгой паузы, сказала:

– Хорошо.

По ее голосу Раймонда поняла, что женщина недовольна, но стесняется пререкаться с узницей концлагеря.

Раймонда повесила трубку и подошла к чемодану, в котором лежали Ривкины вещи. Когда Ривка умерла, ее комнату в тот же день отдали новенькой, с фиолетовыми волосами, а чемодан вынесли, и Ривкины дети еще полторы недели назад пообещали, что за ним придут. Однако с тех пор от них не было ни слуху ни духу. Бегали, небось, целыми днями по своим делам туда-сюда, как тараканы, отравой опрысканные. А чемодан так и стоял у Раймонды. В нем лежали Ривкино удостоверение личности, ее заграничный паспорт, кредитные карты, а также аккуратно сложенные носки. Эти носки ужасно Раймонду насмешили. По двум причинам. Во-первых, потому, что Ривка их сложила вдоль – кто так складывает носки?! – а во-вторых, потому, что Ривкины ноги умерли, а носки так и остались сложенными. Если бы Раймонда знала это раньше – что Ривка складывает носки, – она бы обязательно подругу высмеяла. Они смеялись друг над другом постоянно – беззлобно, как сестры. Но сейчас Раймонда смеяться над ней уже не могла, да и времени не осталось: надо было паковаться. К первой поездке за границу необходимо подготовиться как следует. Она примерила носки – как раз! Сиамские близнецы! И пахли носки приятно, Ривкой. На глазах у Раймонды выступили слезы.

Вместе с Ривкиными вещами Раймонда положила в чемодан и свои. «И никто, кроме меня, не знает, – подумала она, – что в этом чемодане две женщины – живая и мертвая». Директрисе дома престарелых Раймонда сказала, что едет с родными в отпуск; на всякий случай оставила ей номер телефона младшего сына, Эли. Пока он соизволит ей перезвонить, Раймонда уже успеет обогнуть половину земного шара. Закончив собираться, Раймонда еще раз заглянула в Ривкин заграничный паспорт – и та ей улыбнулась. Раймонда улыбнулась в ответ.

Ночью она пыталась заснуть, но не смогла – все от волнения. Как она будет лететь в самолете? Как будет ходить по земле другой страны? Ей ужасно хотелось поговорить об этом с Ривкой, но это было невозможно. Может, оставить директрисе письмо? Просто чтобы у нее челюсть отвисла.

По дороге в аэропорт Раймонда совершенно не боялась. В этом состояло одно из немногочисленных преимуществ ее возраста: бояться нечего. Кроме одной-единственной вещи, о которой никто в твоем присутствии заговаривать не смеет, а если ты заговариваешь о ней сама, то на тебя шикают: «Брось! Ну что за глупости!» – как будто ты рассуждаешь про какую-то небывальщину, про сказочного черта, а не про самую обычную и предсказуемую штуку на свете – смерть.

В аэропорту она познакомилась с детьми; все были вежливые и милые. Родители толпились рядом и фотографировали как ненормальные – будто самолета никогда не видели. Раймонда походила по дьюти-фри, но все было очень дорого. Впрочем, она так надушилась духами и намазалась кремами, что от нее стало пахнуть борделем. Раймонда подвела карандашом глаза и накрасила губы помадой за тридцать долларов, а когда продавщица спросила, не хочет ли она эту помаду купить, заявила, что за такую цену не купит ее никогда, из принципа, после чего наложила румяна. Однако тут она услышала по громкоговорителю свое имя – в смысле, имя Ривки, конечно, – и поспешила прочь из магазина.

В самолете у Раймонды от страха дрожали руки. Экскурсовод подумала, что старушка разволновалась из-за того, что едет туда, где пережила холокост, взяла ее руки в свои и стала успокаивать. Это ей немного помогло. Принесенное стюардессой виски тоже помогло, и через пятнадцать минут Раймонда уже смогла посмотреть в окно и – впервые в жизни – увидеть облака сверху. Они выглядели так же, как снизу, но вместе с тем иначе.

Когда они прилетели в Польшу, страх вернулся. Израильские пограничники проверяют паспорта спустя рукава, но с европейцами шутки плохи. Кто знает, что они с ней сделают, когда поймут, что она не Ривка? Но они не поняли. Пограничник с кислой физиономией поставил Раймонде штамп, а она сказала ему: «Thank you» и про себя добавила: «Чтоб вы все сдохли!»

32

Тем временем в приморском городе Лави учился наслаждаться ожиданием. Поначалу оно кажется неприятным на вкус, кисло-горьким, но когда к нему привыкаешь, то пьешь его – и не можешь напиться.

Лави почти совсем забросил компьютерные игры. Главным его хобби теперь стала тоска по Нофар, и в его воображении девушка все хорошела и хорошела. Каждый день она становилась на сантиметр выше, бюст ее становился все пышнее, улыбка – все лучезарнее, а глаза – все голубее. Лави снова и снова перебирал в памяти их свидания во внутреннем дворе, и каждый раз эти свидания представлялись ему все более и более потрясающими, веселыми, волнующими и страстными. Их реальные свидания были и в самом деле очень милыми, но с теми, которые Лави навоображал (а уж тем более со свиданиями, которые он представлял, когда Нофар вернется), не выдерживали никакого сравнения. Лави понимал, что, когда Нофар прилетит из Польши, все эти фантазии придется выкинуть из головы. Ведь получалось, что он невольно изменяет своей девушке с каким-то фантастическим созданием. Но пока что, если верить компьютеру, Нофар находилась от Лави на расстоянии двух тысяч пятисот сорока километров.

Каждое утро он спрашивал отца, какая погода в Польше, и Арье Маймона это очень трогало. Подполковник был счастлив, что сын, как и он, полюбил синоптическую карту, и рассказывал не только о погоде в Варшаве, но и о погоде в Берлине. Он не знал, что Лави интересует не Варшава, а гуляющая по ее улицам девушка, но заметил, что в глазах у сына появился какой-то незнакомый блеск – как если бы кто-то починил и наконец включил много лет не работавший уличный фонарь. Таким образом, объезжая гетто и концлагеря, Нофар, сама того не ведая, поспособствовала сближению отца с сыном. А это дорогого стоит.

В самолете Нофар приснился Лави. Когда она проснулась, между ног у нее было влажно. По проходу ходила стюардесса и предлагала напитки.

– Не вздумайте просить алкоголь! Даже в шутку! – сказала детям классная руководительница, Лилах, и все захихикали.

Нофар знала, что одноклассники хихикают над тем, что сказала Лилах, – не могли же они догадаться по ее лицу, что именно ей снилось, – но все равно казалось, что смеются над ней.

Она прижалась носом к стеклу иллюминатора. Облака внизу были белые и густые.

За день до вылета они с Лави сидели во внутреннем дворе и смотрели вверх. В небе было облако, которое показалось Нофар похожим на павлина.

– Ты тоже видишь павлина? – спросила она Лави.

– Конечно, – сказал он и показал на другое облако: – На молоток похоже. Ты тоже видишь молоток?

– Конечно, – ответила она, хотя молотка не видела.

Оба знали, что завтра Нофар улетает, и это, с одной стороны, придавало свиданию некую торжественность, а с другой – делало его немножко странным.

Каждые несколько минут над ними пролетал самолет.

– Это потому, что прямо над кафе-мороженым пролегает воздушный коридор, – сказал Лави. – Самолеты по нему взлетают и садятся.

Они смотрели в небо и пытались угадать, куда каждый самолет летит и откуда он возвращается, а потом стали размышлять, что за люди там сидят и нравится ли им поездка.

– Когда я в последний раз ездил со своими предками, они все время ссорились, – сообщил Лави и на какое-то время замолчал.

«За родителей переживает», – подумала Нофар и, когда над ними пролетел очередной самолет, сказала:

– А представляешь? Может, там, наверху, кто-нибудь сейчас в туалете любовью занимается, – и они рассмеялись.

В самолете ей приснилось, что любовью в этом туалете занимались они сами. Проснулась Нофар, сгорая от стыда. Стюардесса уже давно ушла, никто из детей больше не хихикал, но лицо у нее еще долго оставалось красным. Может, когда она вернется домой, им стоит попробовать? Нофар казалось, что она этого хочет. Лучше всего, если Лави вынудит ее к этому шантажом.

Интересно, что чувствуют женщины, когда в них кто-то входит? И разве это не странно, что в теле есть такая дырка, такая полость, куда может войти другой человек? Ты живешь себе, ходишь, говоришь – а твое тело все время об этом помнит. Может, даже этого ждет… Она отвернулась от окна и – из-под опущенных век – посмотрела на сидящих в самолете девочек. Нофар знала, что большинство из них это уже испытали. Они знали, как это, когда в тебя кто-то входит. И, если она захочет, в ее тело тоже может кто-нибудь войти. Разумеется, это ничего не изменит. Хотя, как знать… Может, это изменит все.

33

Когда Раймонда вышла из аэропорта, первым, что она почувствовала, был холод. Резкий, словно пощечина. Как люди живут в таких краях?! Неужели Ривка – которая в августе куталась в шаль – много лет жила в таком холоде?! Может, поэтому у нее столько шалей и было? Наверное, когда кто-то рождается в морозильнике, холод проникает к нему внутрь и обратно уже не выходит. Даже восемьдесят самумов не смогут его выгнать.

Экскурсовод посадила их в автобус и стала пересчитывать. Она пересчитала их четыре раза, потому что каждый раз выходила разная цифра. Раймонда много лет проработала в магазине и считала как бог, но помочь не захотела. Не надо было звонить ей посреди ночи и просить пропустить занятие по тай-чи. Якобы потому, что в аэропорт необходимо приехать пораньше. Но когда Раймонда увидела эту дурынду в дьюти-фри, где та накупила духов и косметики аж на двести евро, то подумала, что просить старуху пропустить китайскую гимнастику только для того, чтобы успеть перед отлетом заняться шопингом, – неслыханная наглость. Поэтому, пока экскурсовод считала, Раймонда сидела молча и разглядывала детей. Какие они были юные и красивые! Не все, конечно. Были также юные и уродливые. Однако, когда уроды юные, они кажутся не такими уродливыми – есть шанс, что со временем они похорошеют. Королеву и короля класса Раймонда опознала моментально: на такие вещи у нее был нюх. Благодаря этому нюху она сразу поняла, с кем в доме престарелых дружить стоит, а с кем – нет. Ривка все время говорила, что дом престарелых – это что-то вроде средней школы для стариков, и Раймонда с ней соглашалась, хоть и не понимала, что именно подруга имеет в виду; в средней школе она никогда не училась. Но оказавшись в средней школе в качестве бывшей узницы концлагеря, она наконец-то поняла Ривку. Дети вели себя в точности как старики в доме престарелых, только шумели больше: те же интриги, те же ссоры, та же борьба за власть. Когда они приехали в Освенцим, Раймонда уже точно знала, кто кого терпеть не может, а кто по кому сохнет. Как в телесериале «Молодые и дерзкие», где она понимала, кто в кого влюбится, хотя сами герои об этом еще не догадывались. В гостинице ее поселили в большом красивом номере – куда красивее, чем комната в доме престарелых. Одеяла были аккуратно сложены – видно, что гладившая пододеяльники горничная относилась к своей работе ответственно. В ванной Раймонда обнаружила паховый волосок, но сочла это не отвратительным, а забавным. И любопытным – она никогда раньше не видела светлых гойских лобковых волосков. Она открыла маленький холодильник, взяла шоколадку в незнакомой обертке, откусила и подумала: «Нет, израильский шоколад вкуснее». Потом подошла к кровати и стала размышлять, на какую сторону лечь. Виктор не хотел, чтобы даже ночью кто-то был правей его, и всегда спал справа. Поэтому, когда он умер, Раймонда из уважения продолжала спать на левой стороне. Однако сюда она приехала с Ривкой и хотела дать подруге выбрать сторону первой.

Наконец – после нескольких минут раздумий – она решила, что Ривка ляжет слева, а сама легла справа и собралась было немного вздремнуть, но тут позвонила экскурсовод и сообщила, что в пять часов вечера в вестибюле гостиницы дети соберутся послушать воспоминания о концлагере.

– Хорошо, – сказала Раймонда, повесила трубку, накрылась польским пуховым одеялом – просто замечательным одеялом, чтоб эти поляки сдохли! – и закрыла глаза. Надо только вовремя проснуться. Неудобно заставлять узника концлагеря ждать. Но что это за узник такой? В автобусе она никаких узников не видела; в самолете, кроме нее, стариков тоже не было (в доме престарелых стариков называли «пожилыми», и это ее ужасно злило: никакая она была не пожилая, она была старая). Тут Раймондой овладели сомнения. Когда Ривка говорила про эту поездку, она ни про какие выступления не упоминала. Сказала, что дети посещают концлагеря, им немножко рассказывают про холод и снег, везут в торговый центр в Варшаве – и домой. Но наплести что-нибудь возле лагерного барака – это одно, а целый вечер воспоминаний о концлагере – совсем другое.

Спать расхотелось, и Раймонда стала расхаживать по номеру. Будь она помоложе – сбежала бы через окно, как в тот раз, когда отец запер ее, чтобы не виделась с Виктором. Но сбегать в восемьдесят восемь лет – некрасиво. Да и по отношению к Ривке нечестно. Раймонда пожалела, что не записалась в открывшийся в доме престарелых интернет-кружок. Говорят, в интернете можно найти все что угодно. Напечатаешь «Освенцим» – и вот тебе вся необходимая информация. Но когда все записывались в кружок, они с Ривкой точили лясы. «Компьютеры – это для тех, кому не с кем поговорить», – сказала Ривка. «Но еще компьютеры для тех, – захотелось сейчас крикнуть Раймонде, – кому надо рассказать о том, в чем они ни черта не смыслят!» Однако кричать было некому: с левой стороны, которую она уступила Ривке, был только маленький Ривкин чемодан со сложенными носками и заграничным паспортом. Раймонда открыла паспорт и развернула носки: может, хоть они ей чем-то помогут? Но носки лишь источали все тот же нежный запах, а в паспорте была только Ривкина улыбка. Правда, сейчас эта улыбка казалась уже не такой приятной, как раньше, даже чуть-чуть злой. Нет, нехорошо так думать о Ривке. Не она же Раймонду сюда послала. Раймонда сама так решила. Однако она вдруг – впервые с тех пор, как познакомилась с Ривкой, – уловила в подруге злорадство. Так, бывает, улавливаешь вкус аниса, только когда уже съешь все, что было на тарелке. Например, однажды они сидели на скамейке, мимо шел Хахами – и упал. Раймонда пошла его поднимать, но Ривка сидела и смотрела. Она всегда смотрела, когда другие падали. Не вставала, чтобы помочь, не закрывала от испуга рот рукой, как другие женщины, и не кричала: «Ой!» Раньше Раймонда полагала, что это из-за ходунков, но теперь вдруг подумала – возможно, не только из-за них. Может быть, Ривке было просто любопытно, встанет упавший или не встанет. Раймонда захлопнула паспорт. Ривка смотрела так, словно гадала: упадет Раймонда или нет? – а это было неприятно.

Часы показывали без десяти пять. Она пошла в ванную и подрисовала карандашом брови. Когда-то у Раймонды были самые красивые брови в стране. Как два полумесяца, говорил Виктор, – разрезанная надвое луна. Да, красиво говорить ее муж умел; зарабатывать вот только не умел. Покончив с бровями, Раймонда привела в порядок губы. Накрасила их ярко, словно индеец перед битвой, и отправилась в вестибюль гостиницы. Сражаться. С экскурсоводом, нацистами и холокостом.

Когда она пришла в вестибюль, все уже сидели по местам. В воздухе пахло лосьоном для бритья – сильный, навязчивый запах словно кричал за мальчишек: «Эй! У меня уже растет борода! Я бреюсь!» У девчонок были грустные глаза – даже не зная еще, о чем она будет говорить, они уже приготовились плакать. В общем, как говорится, «публика была настроена благожелательно».

– Пожалуйста, Ривка, – сказала экскурсовод, заботливо положив руку Раймонде на плечо. – Вам трудно об этом говорить, я знаю, но поверьте: мы все вам очень сочувствуем.

Надо потянуть время. Может, попросить экскурсовода принести попить? Но та – черт бы ее побрал – сама подала Раймонде полный до краев стакан.

– Не торопитесь, мы подождем, – заверила она, что на самом деле, конечно же, означало: «Начинайте уже!»

Раймонда вспомнила концерт ансамбля восточной музыки «Звуки виноградника», на который ее когда-то водил Виктор. Музыканты тогда сильно опоздали, но публика поначалу хлопала благожелательно. Однако потом все стали хлопать возмущенно, да еще и стучать по столам. Интересно, когда начнут стучать эти дети?

– Сегодня, – сказала она дрожащим голосом, – когда я раскладывала в номере вещи из чемодана, я взглянула на свои носки и подумала: «А вот тогда у меня носков не было, и мне было очень холодно».

Сидевшая сбоку девочка заплакала, и Раймонда посмотрела на нее с подозрением. Что-то рановато. Хотя про носки она сказала правду: у нее действительно не было ни носков, ни обуви, и ноги ужасно болели. Только не от холода – от жары. Днем жестяные бараки в маабаре раскалялись добела. Ночью они худо-бедно остывали, но стоило им остыть, как начинался новый обжигающий день. Дети выбегали играть на улицу – и кричали от боли. Раймонда вдруг вспомнила, как у нее жгло ноги. Она думала, что забыла про это, но сейчас все как-то разом всплыло. Когда прелестная дочка Атиаса умерла от солнечного удара, ее мать стала бегать с ней на руках туда-сюда, и остановить ее удалось только чокнутому Амсалему. Раймонда не знала, что он ей тогда сказал, но видела издалека, как шевелились его губы. Мать послушалась Амсалема: отдала ему крохотную, как зайчик, девочку – и завыла.

Обо всем этом – изменив некоторые подробности – она детям и рассказала, а потом рассказала о голоде: о том, как он тебя гложет, как у тебя сводит живот, как ты пытаешься об этом не думать и как не можешь думать ни о чем другом. В какой-то момент она вдруг подумала, что это нехорошо – рассказывать им не о Ривке, а о себе. Но остановиться уже не могла. Воспоминания нахлынули потоком и выстроились в очередь, совсем как в маабаре, когда они стояли в очереди за едой; люди кричали и толкались, а потом просили прощения, им было стыдно, что они вели себя, как животные, но на следующий день толкались снова. Так действует голод: изо рта у тебя течет слюна, а из души – злость. Раймонда знала, что Ривке тоже хотелось бы, чтобы про нее кто-нибудь рассказал. Так оливе хочется, чтобы кто-то собрал упавшие с нее маслины и сделал из них масло. Поэтому Раймонда взяла маслины Ривки, перемешала их со своими, раздавила, хорошенько отжала – и масло получилось таким чистым, таким горьким, что не напоить им детей было просто грех.

Раймонда не знала, сколько времени говорила. Знала только, что непрерывно пила. Экскурсовод подавала ей стакан за стаканом, а она пила – и рассказывала, запивая каждую рассказанную историю стаканом воды – так мучила ее жажда.

– Больше всего, – сказала она детям, – нас мучила жажда. Больше голода, болезней и людей за забором, которые относились к нам, как к дерьму. Целыми днями мы ходили почти не пимши. Потому что бочка была далеко, да и пустая наполовину. Голова болела так сильно – рехнуться можно было.

Правда, в конце концов воду им в лагерь все-таки провели – про это детям она рассказывать не стала. Но, пока не провели, хуже жажды ничего не было.

Когда Раймонда наконец-то замолчала и перевела дух, то увидела, что дети смотрят на нее красными глазами. С того вечера они ходили за ней как привязанные: ссорились, кому сидеть рядом с ней в автобусе, кому держать ее за руку во время экскурсий по концлагерям. После целого дня на ногах Раймонде хотелось только одного – упасть на правую сторону кровати и отдохнуть, но дети стучали в дверь и спрашивали, можно ли войти. Сначала Раймонда думала, что они так ей докучают из-за того, что в гостинице нет телеканалов на иврите, и бедняжкам скучно. Сколько можно смотреть «Молодых и дерзких» с польским дубляжом? (Правда, сама Раймонда все понимала и на польском.) Однако вскоре она догадалась, что дело не в этом. Одни приходили послушать трогательные истории и поплакать. Другие скучали по дому, хотя и не готовы были в этом признаться, – и хотели, чтобы взрослый человек положил им руку на плечо и напомнил, чтобы не засиживались допоздна. Некоторые потеряли дедушку или бабушку – Раймонда понимала это по их глазам, которые смотрели вроде бы на нее, но видели перед собой кого-то другого. А кто-то приходил просто спросить, как дела. Раймонду это очень трогало, хотя она и понимала, что дети заботятся не столько о ней, сколько о том, чтобы казаться себе добрыми и хорошими. Никогда еще ее не окружали такой любовью и не слушали так внимательно.

Чем больше концлагерей они объезжали, тем лучше у Раймонды получалось. Каждый вечер она придумывала на завтра новый сюжет. Потчевала детей как Ривкиными историями, так и собственными, пересказывала фильмы о концлагерях, которые каждый год, в День холокоста, показывали по телевизору вместо «Гонки за миллионом». Поначалу она опасалась, что экскурсовод ее раскусит, но уже к концу второго дня – когда Раймонда закончила говорить, а стоявшие возле концлагерной «душевой» дети стали утирать слезы салфетками, упаковку с которыми передавали друг другу, как кулек с семечками на футбольном матче, экскурсовод не только влюбилась в нее по уши, но еще и спросила, не сможет ли Раймонда съездить в этом году в Польшу и с другими школами тоже.

– Иногда в последний момент случаются непредвиденные обстоятельства, – объяснила Раймонда, имея в виду, что иногда бывшие узники перед самым вылетом умирают.

Но все же согласилась. Она была не прочь побыть запасной узницей концлагеря. А что? Гостиницы – хорошие, дети – прелестные, хоть и малость докучные. А к холоду она уже начала привыкать. В возрасте восьмидесяти восьми лет вообще приятно обнаружить, что ты умеешь делать что-то хорошо. Раймонда решила, что перед следующей поездкой подготовится как следует. Первым делом поговорит в доме престарелых с теми из узников концлагерей, которые еще способны связать два слова. Потом запишется в интернет-кружок: возможно, ей удастся раздобыть там новую информацию.

Подготовившись к завтрашней экскурсии, она обстоятельно принимала горячий душ и болтала с Ривкой. После выступления Раймонды в вестибюле Ривкина улыбка в паспорте снова стала доброй, и Раймонде было стыдно, что она думала про подругу так плохо. Каждую ночь она лежала в постели и рассказывала Ривке о том, что видела сегодня: например, как мальчик и девочка целовались за концлагерным бараком и думали, что их никто не видит. Щеки у них потом были красные, причем не только от холода. Или о том, как экскурсовод повела их смотреть на кучу одежды, и у Раймонды от этого зрелища случилась такая изжога, что она потом не могла ничего есть. «Я подумала, что там, может, и твоя одежда есть, – сказала она Ривке, – и что уже тогда мы с тобой были одного размера». Она рассказывала ей, что дождь в Польше пахнет по-другому, смеялась вместе с ней над поляками – те обращались к Раймонде на своем языке, она отвечала на иврите, а детям объясняла, что говорить по-галутному[10] больше не собирается. Еще она со смехом признавалась, что иногда, когда дети кричали ей: «Ривка!» – забывала обернуться. Детей это, впрочем, не настораживало, они просто кричали еще громче: «Ривка!!!» Только тогда Раймонда вспоминала, что Ривка – это она, оборачивалась и извинялась за свою старческую тугоухость. Наверно, именно поэтому дети и настояли, чтобы на всех торжественных церемониях в концлагерях она сидела в первом ряду – чтобы ей лучше было слышно. Не давали тихонько подремать сзади.

Поминальную молитву «Йизкор», которую читали на каждой церемонии, Раймонда уже знала наизусть. Остальные тексты и песни от лагеря к лагерю менялись, но казались ей одинаковыми. Аккомпанировал поющим красивый мальчик с гитарой по имени Ори. Именно его Раймонда и застала в первый день целующимся с тремя разными девочками и простила по одной-единственной причине: она сразу поняла, что он гомосексуалист. Иначе уже давно бы ему что-нибудь сказала. Потому что, когда Раймонде что-то не нравилось, она этого не скрывала. Оттого ее восьмидесятивосьмилетнее сердце и работало так исправно. Не то что у Виктора. Так красиво за всеми ухаживал, смеялся, улыбался, пел, анекдоты рассказывал, и вдруг – бац – свалился. Прямо в магазине. Потому что все свои долги скрывал, и они ему на сердце давили. Как большие мешки с рисом, по десять кило каждый.

Кроме мальчика с гитарой на каждой церемонии было несколько девочек, которые пели. Они были в таких тонких белых блузках, что Раймонде хотелось скорее подбежать и набросить на них куртки. А еще были девочки из танцевального кружка, в черных леотардах. Соски у них от холода торчали так, что казалось, вот-вот отвалятся, черные колготки так врезались в промежность, что Раймонда опасалась за их здоровье. Лица у танцовщиц были грустные – не только от скорби, но и потому, что у них мерзли попки. Будь у них чуть побольше мяса на костях, оно бы их грело. Дети танцевали и пели посреди концлагеря в память о погибших – костлявые, как огородные пугала, сами похожие на заключенных, еле уцелевших после марша смерти. Только у одной из них мама, судя по всему, готовить не разучилась: зад у девочки был красивый и круглый, как яблоко, руки и бедра – пышные, кожа – розовая и здоровая. Раймонде девочка понравилась сразу, и она хотела предложить ей сесть рядом, но это место все время занимала главная певица по имени Лирон. Буквально каждый день к ней подсаживалась. Даже когда рядом с Раймондой успевали сесть другие ребята, Лирон просила их подвинуться – и они слушались. Раймонда таких людей знала: они были и в доме престарелых. Эта Лирон просто прибрала ее к рукам. Маленькие внуки Раймонды собирали всякие безделушки, женщины в доме престарелых коллекционировали одиноких вдовцов, которые еще не ходили под себя (такие у них редко, но попадались), а Лирон заграбастала Раймонду. Раймонде это не нравилось, но ссориться с Лирон она не хотела и терпеливо ждала, пока выпадет возможность поговорить с симпатичной девочкой. Когда в Майданеке ей наконец это удалось и она сказала девочке, что та очень хорошо поет, девочка так расчувствовалась, что споткнулась о рельсы железной дороги и чуть не упала. От этого Раймонда полюбила ее еще сильнее. Но больше всего ей понравилось, что на ужине в гостинице девочка отложила немного еды для кошек. Раймонда сразу же вспомнила Ривку. Вообще-то она не была уверена, что Ривка стала бы кормить польских кошек. Ведь во время холокоста они были равнодушны к страданиям евреев. Но разве современные кошки виноваты? Это ведь было еще до того, как появились на свет их родители. Поэтому Раймонда наложила одну тарелку для себя, а одну – для кошек. Экскурсовод удивилась, но смолчала – узница концлагеря как-никак, – а Раймонда взяла тарелку, подошла к девочке, и они пошли на улицу. Девочка (к тому времени Раймонда уже знала, что ее зовут Нофар) сбегала к себе в номер и принесла шарф – чтобы Раймонда не замерзла. Раймонда была уверена, что Нофар станет расспрашивать ее про холокост. Сегодня она рассказывала детям про гетто, и вышло так грустно, так ужасно, что Раймонда боялась, как бы ей самой от этих рассказов не приснился кошмар. Однако Нофар про холокост не спрашивала. О себе она тоже не рассказывала. Другие дети этим постоянно развлекались: поспрашивают сначала про холокост, а когда надоест, принимаются болтать о том, кого любят, кого ненавидят, и даже не просят никому про это не говорить, потому что кому ей, старухе, говорить-то? Муж давно умер, а от закадычной подруги остались только чемодан, паспорт да носки. Вместо этого девочка посмотрела на Раймонду и спросила, каково это, быть старой.

Не «пожилой», а «старой».

Раймонда не знала, что отвечать. Всю поездку она не закрывала рта, но сейчас сидела и молчала. Девочка, в свою очередь, не пыталась заполнить тишину словами. Она позволяла ей висеть в воздухе. Слушала ее так, как другие слушают чужую речь. Наконец Раймонда сказала, что быть старой – значит быть абсолютно одинокой. Настолько одинокой, что иногда приходится выдумывать всякое, чтобы это одиночество прекратить. Тут замолчала уже девочка. Вернее, они обе ничего не говорили, но принадлежало молчание все-таки Нофар. Щеки у нее от холода порозовели, в глазах стояли слезы. Раймонда не знала, почему девочка плачет – то ли из-за ее слов про одиночество, то ли из-за своих мыслей. Нофар хотела сказать ей, что, если быть старой и выдумывать всякое, чтобы не быть одинокой, то выходит, быть старой – это почти то же, что быть семнадцатилетней. Однако вместо этого она сказала: «Кис-кис-кис» – и бросила кошкам еще один кусок колбасы.

34

Майя стояла на пороге комнаты Нофар и не решалась войти. Внутри у нее мигала красная тревожная лампочка: тебе сюда нельзя! Стоял полдень; в доме было пусто. Отец ушел на работу, мать – тоже, а старшую сестру только что увезли на очередное ток-шоу.

Пока Нофар была в Польше, Майя наслаждалась тишиной. Целую неделю чувствовала себя единственным ребенком в семье. Но когда они поехали за старшей сестрой в аэропорт, мама сказала: «Как здорово, что она наконец возвращается! Больше не будешь скучать в пустом доме!» – и оказалась права. Как только Нофар вернулась, в доме вновь воцарился бардак. В какой-то школе на севере страны двух парней признали виновными в групповом изнасиловании, но жертва говорить с журналистами отказалась. Поэтому все стали просить высказаться Нофар. Вот уже три недели старшая сестра кочевала из студии в студию. Младшая же сидела одна в квартире, где снова было невыносимо тесно, хотя и не было ни души. И вот она застыла на пороге чужой комнаты.

Майя, тебе сюда нельзя.

Она подошла к шкафу и заглянула внутрь. Блузки, брюки, платья – все это Нофар присылали пиарщики из домов моды, в надежде, что она будет носить их продукцию и постить фотографии в интернете. «Ваша дочь – трендсеттер», – сообщил один из посыльных матери, потрясенной обрушившимся на дом водопадом одежды. Майя хорошо запомнила, что он даже не назвал Нофар по имени. Сказал: «ваша дочь» – и сразу стало ясно, о ком он. Майя осторожно подвинула гору сложенных в шкафу брюк, заглянула за кофточки и проверила под майками. Нет, это не здесь.

Она закрыла шкаф и села на кровать – простыня пахла сестрой. Майя решила поискать в ящиках стола. В верхнем нашла шкатулку с украшениями – каждая из них получила такую от родителей по случаю бат-мицвы, – а в ней два медальона на цепочке. Один в форме сердца, другой – в форме медвежонка, и оба показались ей ужасно детскими. Были там также пузырек нежно-розового лака, которого Майя никогда на ногтях у Нофар не видела, и наполовину пустой пузырек ацетона. Однако на это сейчас времени не было. Майя задвинула ящик, выдвинула следующий, и не смогла сдержать удивленную улыбку: там лежала нераспечатанная упаковка презервативов. Для верности Майя пересчитала дважды. На упаковке было написано, что презервативов восемь, и их действительно было восемь. Рядом с презервативами лежало четыре красивых камня, и один из них – кристалл – Майя узнала. Много лет назад они ездили всей семьей отдыхать, и она смутно помнила, что поссорилась с сестрой как раз из-за этого кристалла. Нофар кричала: «Мой!» – а Майя: «Нет, мой!» – пока папа в конце концов не заявил: «Будет мой!» Похоже, Нофар выпросила камень себе, когда они вернулись домой. До этого момента Майя ни про кристалл, ни про ссору, ни про отцовское вмешательство не вспоминала, но сейчас вдруг обиделась так, будто все произошло вчера. И возможно, именно обида помогла ей решиться открыть третий ящик. Там лежала коробочка из-под духов, в которой были спрятаны две сигареты и зажигалка. Интересно, Нофар их купила или стащила из тайника Майи? Возле коробочки валялся помятый билет с концерта в парке «Яркон». На этом концерте они с Нофар подпевали певице с таким энтузиазмом, что обе осипли. Мать сидела сзади и притворялась, что получает удовольствие, но сестры знали, что для нее это мука мученическая. И заценили мать – и концерт – еще больше.

Майя задвинула последний ящик. Пора уходить из этой комнаты. В школу она сегодня уже не пойдет. Она пойдет в свою комнату, накроется одеялом, уснет, и никто ее исчезновения не заметит. Но вместо того чтобы выйти из комнаты Нофар, Майя легла в ее кровать и натянула одеяло на голову. Здесь Нофар спит каждую ночь. Здесь ее тело отдыхает. Если закрыть глаза, можно, наверное, почувствовать, каково это – быть Нофар. Майя понюхала хлопчатобумажную простыню. Провела по ней рукой. По телу разлилась приятная усталость, и Майя отдалась ей. Через наполовину поднятые жалюзи в комнату проникал полуденный свет. Майя повернулась к нему спиной, придвинувшись к темной прохладной щели между кроватью и стеной. Еще миг – и придет сон. Но в тот самый момент, когда ее отяжелевшая рука провалилась в узкий зазор между стеной и кроватью, она вдруг нащупала нечто, похожее на тетрадь. И дремоту как рукой сняло.

В комнате ничего не изменилось: мягкий полуденный свет по-прежнему лился в окно, прохладное хлопчатобумажное постельное белье все еще пахло Нофар, тело Майи лежало на кровати в точно той же позе, а рука замерла в зазоре между кроватью и стеной. Однако сна у нее сейчас не было ни в одном глазу, а руки больше не казались свинцовыми от усталости. Тетрадь словно била Майю слабым электрическим током.

Да, она еще могла уйти. Встать и уйти.

Но нет. Тетрадь словно приковала ее к месту, и – еще до того, как Майя в нее заглянула, – сама заглянула в Майю. Заглянула – и увидела ее настоящую.

На чтение ушло меньше десяти минут, а на то, чтобы понять, что случилось, и того меньше. На первых страницах у старшей сестры был хорошо знакомый Майе почерк – похож на ее собственный, только более красивый и округлый, но затем, после нескольких пустых листов, он вдруг изменился. Буквы стали маленькими, угловатыми. Они торопились, толкаясь, добежать до конца строчки, как будто за ними кто-то гнался. А на бумаге виднелись следы слез – там, где фиолетовые чернила расплылись, а потом подсохли.

«Все, что я сказала, – неправда. Я это выдумала, а он за это расплачивается».

Майя положила тетрадь на место. «Этого не было, этого не было, этого не было», – пел у нее в голове хор голосов. Подозрение, возникшее в президентской резиденции, превратилось в установленный факт. Авишай Милнер не трогал ее сестру. И даже не пытался. Не было никакого нападения. Слава, всенародная любовь, парни, которые сейчас наверняка стояли вокруг ее сестры кружком, – все это Нофар получила обманом.

Голова у Майи кружилась. Надо было срочно присесть. До своей комнаты Майя не дошла – в коридоре почувствовала слабость и сползла на пол. Это необходимо остановить! Нельзя же посадить человека в тюрьму просто так! Это несправедливо! Это нечестно! Она представила заголовок в газете: «Сестра пострадавшей рассказывает правду: Авишай Милнер невиновен!» Какая смелость! Какая честность! Какая вера в справедливость! Какая порядочность! Она будет плакать в утренних передачах, плакать в вечерних новостях, плакать на обложке журнала «Досуг»… Она просто обязана взять себя в руки и немедленно начать действовать! Однако Майя продолжала сидеть на прохладных плитках пола и, сама того не замечая, круговыми успокаивающими движениями поглаживала щиколотки.

Пальцы у них были разные: у Майи – тонкие, у Нофар – потолще. Однажды Нофар взяла у Майи кольцо, но надеть не смогла. Но щиколотки у сестер были одинаковыми – Майя заметила это, когда мама повела их покупать обувь. И, хотя сейчас это никакого значения не имело, Майя все равно стала об этом думать. Начала составлять в голове подробный список тех частей тела – включая ногти на ногах и ресницы, – которые у них были похожими, и тех, что отличались.

Она даже не услышала, как открылась входная дверь. Поэтому, когда Нофар и мама над ней склонились и, глядя встревоженными глазами, стали спрашивать: «Маечка, что случилось? Почему ты на полу?» – она ужасно испугалась.

Ей протянули руки, помогли встать, усадили на диван. Нофар принесла Майе стакан чаю, а мама потрогала лоб: может, у нее температура? Если бы заботливая Нофар спрашивала у сестры, хочет ли она еще чаю, это было бы еще ничего. Однако она решила подсластить чай рассказом о том, как прошел ее день: с кем она виделась на телевидении, в какие передачи ее пригласили… Она даже призналась, что, возможно, будет рекламировать сеть спортзалов, которая открывает для девочек кружок кикбоксинга.

– Потрясно, правда? – спросила Нофар.

– Потрясно, – сказала Майя.

Но если это настолько потрясно, Майя, то почему у тебя так потемнели глаза? Почему ты сидишь на диване и молчишь? Почему родители вечером спрашивают тебя, все ли в порядке? И какие фигуры рисуют твои пальцы, когда во время вечерних новостей гуляют по щиколоткам?

35

Встреча Нофар со следователем Дорит была назначена на завтра, на полтретьего, но Нофар с отцом вышли из дома в два часа, уже понимая, что опаздывают. На улице было холодно и сыро, и в машине отец сразу включил отопление. Отрегулировал температуру и дважды довольно безучастно, тоном хозяйки шикарного ресторана, поинтересовался, все ли ее устраивает. После этого он не вымолвил ни слова, хотя всегда любил поболтать. С тех пор как разразился скандал во дворе, они почти не разговаривали, и Нофар винила в этом себя: она слишком поздно возвращалась по вечерам, а утром, невыспавшаяся и разбитая, не испытывала особого желания общаться. Сейчас, видя, с какой звериной серьезностью отец переключает радиостанции, она вдруг поняла, что ему рядом с ней неловко. Она не ошиблась: он действительно не знал, как вести себя со старшей дочерью после всего, что с ней стряслось. Он не знал даже, что именно с ней стряслось. Просто он устроил дочку поработать летом в кафе-мороженое, а она однажды вернулась с работы домой, окруженная толпой полицейских и фоторепортеров. В голове у него роились самые жуткие догадки. В газетах и по телевизору без конца рассказывали кошмарные истории, и он сознавал, что нечто подобное могло произойти и с его дочерью. От одной мысли об этом его охватывало тошнотворное, парализующее волю чувство вины. Как вышло, что его не оказалось рядом? Почему он не дал ей в руки инструментов, с помощью которых она могла бы себя защитить? Каких инструментов? Неважно. Должен же существовать какой-то специальный набор, вроде дорожной аптечки, для таких случаев. А он не снабдил дочь аптечкой. Если бы безответственных отцов увольняли, он бы давно стал безработным. Ему хотелось расспросить ее, выведать хоть какие-нибудь детали. Например, до какого конкретно места он дотронулся? Но он не знал, как к этому подступиться. От терзавших мозг вопросов ноги у него заледенели, и холод поднимался все выше, захватывая тело до кончиков пальцев. Он машинально включил печку посильнее. Нофар задыхалась от жары, но не решалась открыть окно. Они продолжали молчать. Кто бы поверил, что этот самый человек первым увидел ее и первым взял на руки. Он впустил ее в этот мир. Когда-то этот человек, сидящий рядом со своей дочерью-подростком и не смеющий на нее взглянуть, знал каждую складочку на ее тельце. Почему же теперь он не в состоянии просто взять и прямо спросить ее, что случилось? Полицейские спрашивали, журналистка с телевидения спрашивала, подружка в школе спрашивала, а он – нет. Может быть, именно потому, что знал ее слишком хорошо? Потому, что они были так близки, как могут быть близки только отец и дочь?

Цахи потерял отца пять лет назад. Тогда для него закончился тот период жизни, когда он был одновременно сыном своих родителей и отцом своих детей. Мать была еще жива, но она впала в детство – капризничала, отказывалась принимать лекарства и обижалась по пустякам. Так что ему осталась только роль отца. Если иногда во сне ему чудилось, что кто-то знакомым жестом гладит его по голове, то, пробудившись, обнаруживал, что забыл выключить вентилятор.

По радио радостный голос сообщил о тотальной распродаже в сети магазинов, торгующих электробытовыми приборами. Потом передадут сигналы точного времени, и это будет означать, что уже 14:30. Иначе говоря, они уже опоздали. Отец позвонил в полицию и сказал, что из-за дождя они застряли в пробке на автомагистрали Аялон. Он слегка покривил душой: до Аялона они доберутся не раньше чем через четверть часа, но у отца давно вошло в привычку заранее извиняться за любое нарушение, слегка корректируя правду в свою пользу. Дежурная ответила, что ничего страшного.

– Не торопитесь, – добавила она.

Теперь, когда угроза опоздать миновала, молчание в машине стало еще более тягостным. Как будто раньше им волей-неволей приходилось объединять усилия в борьбе с бегом времени, проклиная медленно ползущего впереди водителя или уснувший светофор; сейчас, когда причина общей тревоги исчезла, каждый снова погрузился в себя.

Полицейский участок. Маленькие стулья. Черный чай в пластиковых стаканчиках. Клавиатура компьютера с успевшими затереться и забитыми пылью промежутками между клавишами. По сравнению с прошлой беседой следователь Дорит была далеко не так сосредоточенна: ответила на три телефонных звонка и без конца отправляла эсэмэски. Тем не менее она снова подчеркнула, что Нофар – смелая девочка: в первый раз в самом начале, обращаясь непосредственно к Нофар, а во второй – в конце, глядя на ее отца:

– Вы можете гордиться своей дочерью. Она очень храбрая.

Она говорила торжественно и серьезно, как их классная на родительском собрании. Вскоре к ним присоединилась прокурор. Она сказала, что на процессе будет требовать максимально сурового наказания. Обычно, объяснила она, обвиняемым по этой статье удается отделаться небольшими сроками заключения, но данное дело получило широкий резонанс, и этим следует воспользоваться, чтобы превратить его в показательное. Согласно Уголовному кодексу Израиля, за сексуальное домогательство полагается до трех лет тюремного заключения, за изнасилование – до шестнадцати, а в случае, если изнасилование осуществляется способом анальной пенетрации, к этому сроку добавляется еще пять лет. Все эти слова – «сексуальное домогательство», «изнасилование», «анальная пенетрация» – отзывались в мозгу Нофар ударами кулака. Отец, сидевший рядом с ней, посерел лицом. Прокурор продолжала без запинки барабанить фразу за фразой. Они слетали с ее языка легко и невесомо, но каждая из них повисала гирей на ногах Авишая Милнера. Заметив, что Нофар теряет нить разговора, прокурор чуть замедлила свою речь и подвела итог сказанному. По ее мнению, поскольку в данном случае речь идет только о попытке изнасилования, то обвиняемого ждет четыре года тюрьмы. Может быть, пять, но не больше. Мало, но ничего не поделаешь.

Дорит проводила их до лифта. Двери за ней закрылись, и Цахи спросил Нофар, не хочет ли она зайти куда-нибудь съесть по гамбургеру. В детстве, когда Нофар болела и он возил ее к врачу, то всегда предлагал ей то же самое. «Какие гамбургеры? – вяло протестовала мама. – У ребенка воспаление легких!» – но отец стоял на своем, свято веря в целительную силу рубленого бифштекса. Кстати, он был прав. Стоило ей подумать о том, что в самый разгар буднего дня она сидит с папой в кафе, перед горой жареной картошки, пока другие дети мучаются в школе, Нофар сразу становилось лучше. Может, сработает и на этот раз? Они остановились возле торгового центра. Зашли, сели за столик, поели. Но никакого душевного разговора не получилось. Между ними висело все то же напряжение, пахнувшее кислым потом. Нофар ненавидела отца за его фальшивый смех, он ее – за то, что не смотрит ему в глаза, и оба – самих себя, за свою ненависть. От этого им стало так страшно, что после гамбургеров они заказали еще мороженое. На обратном пути Нофар мутило. До сих пор суд над Авишаем Милнером представлялся ей точкой на горизонте, такой далекой, что непонятно было, движется она или нет, а если движется, то куда. Но вдруг эта точка приблизилась к ней вплотную; процесс стал реальностью. До нее дошло, что этого человека в самом деле будут судить за попытку изнасилования.

Она прислонилась лбом к окну, ища в его прохладе спасения от удушливой жары салона. За запотевшим стеклом виднелся только свет фар – ни дождя, ни других машин было не различить. Она прижалась к окну носом и принялась пальцем выводить кривые линии и слова. «Папа, все это вранье», – написала она. Если бы, остановившись на перекрестке, Цахи повернул голову направо, он наверняка заметил бы надпись. Но он не отрывал глаз от дороги. Они миновали десять светофоров и четыре поворота, и все это время он упорно смотрел только на дорогу. Наконец он перевел взгляд на дочь, но лишь затем, чтобы сказать:

– Приехали.

Слишком поздно: буквы на стекле расплылись и стекли вниз.

36

Хорошо, что в тот день Раймонда пожалела кошек. После возвращения из Польши она больше не ходила их кормить, но в тот день ей вдруг стало совестно перед Ривкой. За обедом она выловила из супа куриные косточки и незаметно сложила их в целлофановый пакет у себя на коленях. Она могла попросить Аарона купить ей кошачьего корма – он постоянно спрашивал, не нужно ли ей чего-нибудь, – но было неловко пользоваться услугами человека, который не знал ее настоящего имени.

Они познакомились две недели назад на встрече бывших узников концлагеря Терезиенштадт. Раймонду мучила изжога, и она пошла налить себе газировки. У стола с бутылкой в руке стоял Аарон. Он наполнил ее стакан, затем свой и, кивнув на филиппинских сиделок, с улыбкой сказал, что не помнит, чтобы в лагере сидело так много азиатов. Его замечание заставило ее рассмеяться, и она пролила газировку. Ей на помощь бросилась симпатичная девушка с раскосыми глазами, опекавшая старушку, но Аарон поблагодарил ее на идише и добавил, что они сами как-нибудь справятся. Раймонда расхохоталась еще громче. После смерти Виктора никто ее так не смешил.

Она даже испугалась. Слишком быстро она развеселилась. Она почувствовала себя обжорой, за полчаса умявшей коробку пирожных. Так хохотать на встрече выживших жертв холокоста! Поэтому она сказала незнакомцу, что ей надо «кое-куда отлучиться» (так обычно выражалась Ривка), и нарочно долго пробыла в туалетной комнате, давая ему время уйти – или все же ее дождаться (да, втайне она на это надеялась). Она поправила позаимствованную у подруги прическу, подрисовала карандашом свои когда-то самые красивые в долине брови и подкрасила губы недорогой помадой, подаренной этой тварью невесткой. Она услышала голос ведущего, объявившего о начале мероприятия, и только тут сообразила, что у нее сейчас лопнет пузырь: увлекшись прихорашиванием, она забыла заглянуть в кабинку. Когда она наконец вернулась в зал, все уже успели рассесться по местам, и она страшно смутилась, тем более что мужчина с микрофоном замолчал, ожидая, пока и она сядет. В тишине ее каблуки стучали адски громко, и, что еще хуже, она не видела ни одного свободного стула. Со всех сторон на нее смотрели суровые лица, на которых ясно читалось осуждение (ну не хамство так опаздывать?), смешанное с недоумением (кто это вообще такая?). Ее здесь никто не знал. Сейчас кто-нибудь это выкрикнет и разразится скандал! Ноги у нее стали ватными, как в тот раз, когда она потеряла сознание на занятиях по методике Фельденкрайза. Не хватало еще сейчас грохнуться в обморок! Ее отвезут в больницу, и сразу выяснится, что Ривка Кенцельфульд умерла несколько месяцев назад. Перед глазами у нее все поплыло, но тут вдруг посреди моря нахмуренных лиц она увидела призывно машущую ей руку – тонкую, как у женщины.

Впоследствии он рассказал ей, что именно руки его и спасли. Он мастерски резал по дереву, и немцы тащили ему деревянные чурбачки и выстраивались в очередь, чтобы он каждому выстрогал игрушку. Больше всего ему нравилось мастерить лошадок и воображать, как на них скачут детишки. То, что это будут дети нацистов, его абсолютно не смущало: дети есть дети. На брюхе каждой лошадки он вырезал инициалы депортированного немцами еврея. Так продолжалось, пока это не обнаружил немецкий офицер, который разбил ему молотком большой палец руки. К счастью, это случилось уже в самом конце войны. Детишки качались на его лошадках, а его отправили в лагерь Терезиенштадт. После войны, в один из дней памяти жертв холокоста, в газете появилась статья про его лошадок. Автор рассказал, что провел целое расследование, чтобы разыскать неизвестного мастера. Так Аарон узнал, что в определенном смысле прославился: немецкие офицеры приводили его случай в пример своего гуманизма – они же его не убили. Часть его работ попала в музей, сотрудники которого трудились над расшифровкой инициалов. Но он так никому и не открылся. Раймонда спросила почему, и он ответил, что не хочет иметь с этими лошадками ничего общего. И вообще, кто ему поверит? После того удара молотком он больше не работал с деревом. (Не считая косточек авокадо, как он признался ей позже. Он вырезал на них человеческие лица – выразительные, не похожие одно на другое. Ей хотелось спросить, кто все эти люди, но она так и не осмелилась задать ему этот вопрос, хотя косточки, которые он ей дарил, ставила на подоконник и очень расчувствовалась, когда одна из них выпустила крошечный росток.) Но в тот момент, в зале, она еще ничего не знала ни про деревянных лошадок, ни про косточки авокадо – не знала даже, как зовут этого человека. Она знала одно: своей поднятой рукой он спасал ее из моря враждебных взглядов. Она двинулась к этой руке как корабль к маяку и опустилась на стул, который он занял для нее. Ведущий на сцене продолжил свою речь.

В перерыве они направились к столу с маленькими шоколадными круассанами. Мимо них шли люди; они здоровались с ними и спрашивали: «Как ваши дела?» Из этого «ваши» она поняла, что их принимают за супругов. Это ее не удивило. Она не забыла его поднятую руку – единственную на весь зал, – которую он не опускал, пока она к нему не подошла, словно боялся в последнюю минуту ее потерять.

Оттого что ей здесь было так хорошо, Раймонда почувствовала угрызения совести и решила уйти пораньше. Занятий на курсах по освоению интернета и по изучению идиша ей в любом случае хватит, чтобы подготовиться к следующей поездке. К ее изумлению, он сказал, что уходит вместе с ней. Он не имел ни малейшего желания слушать выступление представителя правительства, не говоря уже о речи председателя ассоциации, который еще в Терезиенштадте вел себя как последний поц, а с годами и вовсе выжил из ума.

Она думала, что он проводит ее до автобусной остановки, но он махнул рукой, и к ним подкатила сверкающая черным лаком машина с водителем за рулем. Аарон распахнул перед ней дверцу. От сидений в салоне исходил запах натуральной кожи. Этот запах свидетельствовал о том, что за машиной ухаживают, хоть и нечасто ею пользуются. Он отвез ее в расположенный в центре города польский ресторан – белые скатерти, симпатичные пухленькие официантки… Он ел, рассыпая вокруг тарелки крошки, и объяснил ей, что его девяносто лет тут ни при чем – он и в девять ел, как умственно отсталый, а родители умерли слишком рано, чтобы заставить его исправиться. Она рассказала ему о своих родителях; он слушал так же сосредоточенно, как ел, игнорируя упавшие крошки и стремясь ухватить суть. Он не заметил, что ее рассказу порой недостает конкретики, – мелкие детали его не интересовали. Главным для него было то, что она говорила о своих родителях, и благодаря его вниманию она – впервые за много лет – словно наяву услышала их давно, казалось бы, забытые голоса. Потом она спросила про его родню; он начал рассказывать, и вокруг их стола постепенно скопилась целая толпа вернувшихся из прошлого людей, и, как ни странно, места хватало всем. Под конец он признался, что уже много лет ни с кем так не разговаривал. Практически со смерти жены. Возможно, потому, что они оба прошли через Терезиенштадт, добавил он, им так легко понять друг друга. В этот момент Раймонда могла бы открыть ему правду. Но она не сомневалась, что больше никогда с ним не увидится, и решила, что не стоит портить себе и ему настроение.

С того дня он стал почти каждый вечер ее навещать. Чтоб он не сталкивался с другими обитателями дома престарелых, она попросила его приходить после десяти часов вечера, на что он охотно согласился. Он все равно ложился поздно. Вспомнить только, сколько раз в молодости ее предостерегали против поздних визитов мужчин, у которых в мыслях всегда одно. Сейчас эти советы вызывали у нее улыбку. И дела плотские были тут ни при чем. Он не пытался проникнуть в ее тело. Он проникал в ее душу. Невероятно, с какой быстротой он успевал ее обнажить. С той же поспешностью они с Виктором, даже не скинув одежду, настолько им не терпелось соединиться, любили друг друга в подсобке магазина. Аарон задавал ей такие вопросы, каких никогда не задавал ни один мужчина. Он брал быка за рога, не тратя время на обхаживание. О чем она больше всего жалеет? Что она будет делать, если завтра проснется двадцатилетней? Снова выйдет замуж за Виктора? Воспитает своих детей так же, как их воспитала? Какую черту своего характера она хочет передать внукам? Кого ей больше всего не хватает? Поначалу эти вопросы ее смущали. Так же, как наутро после первой брачной ночи смутила просьба Виктора обнажиться при нем. С распахнутыми ставнями, не прикрываясь простыней. Она не соглашалась. Она стыдилась своих грудей, которые считала слишком маленькими, но Виктор обнял ее и сказал: «Нет ничего прекраснее мужчины и женщины, раздевающихся при свете дня».

Он первым скинул с себя одежду. Ей казалось, что его тело, которое она уже познала, заполнило собой всю комнату. «Смотри, – сказал он. – Все это – твое».

Интересно, что ее покойный муж подумал бы про Аарона. Между ними не было ничего общего, кроме этого упорного стремления выяснить, что могут дать друг другу мужчина и женщина, представ друг перед другом в наготе при свете дня. Подобно тому как, довольно скоро набравшись смелости, она принялась исследовать тело Виктора, так и теперь, уже на четвертый вечер, она начала задавать Аарону вопросы, которые он воспринимал очень серьезно и на каждый отвечал самым обстоятельным образом. Так продолжалось, пока ближе к середине ночи она не подбиралась к глубинной сущности этого человека. Темнота рассеивалась, и Раймонда ставила воду для чая (у Аарона была та же, что у Ривки, привычка оставлять в чашке чайный пакетик). Они вместе смотрели, как всходит солнце, и молчали. Эти минуты тишины Раймонда ценила не меньше, чем их разговоры, а может, даже больше. Потому что людей, с которыми можно поговорить, много, но тех, с кем хорошо молчать, – считаные единицы. В эти периоды молчания она тысячу раз призналась ему, что никогда не была в лагере Терезиенштадт. Что ее зовут Раймонда. Что она и вообразить себе не могла, что в их возрасте такое еще возможно. Он смотрел в окно на небо, затем поворачивался к ней и с улыбкой (у него и в девяносто была прекрасная улыбка) говорил: «Доброе утро, Ривка».

Затем он выходил из ее комнаты и осторожно выбирался на улицу, где его ждал водитель. Раймонда не хотела, чтобы кто-то видел, как Аарон выходит из ее комнаты, и ему это нравилось: он считал, что самая отвратительная вещь в старости – это то, что тебе вдруг все позволено и нечего скрывать. Но без запретов и без секретов нет ни интриги, ни страсти. Правда, он полагал, что Раймонда играет в скрытность потому, что ей хочется вновь почувствовать себя девчонкой, которая боится, что ее выгонят из интерната, тогда как на самом деле единственное, что ей грозило, – это быть вынесенной из дома престарелых ногами вперед. Откуда ему было знать, что она боится вовсе не директрисы, а своих соседей? Если кто-то из них столкнется с Аароном, наверняка поинтересуется, как там Раймонда. («Вы хотите сказать, Ривка? – переспросит он и услышит в ответ: – Нет, Раймонда. Раймонда Азулай».)

Ночи Раймонда проводила с Аароном, а утром посещала курсы изучения идиша и интернета. Еще она ходила на занятия по тай-чи (которые даже начинали ей нравиться). После обеда она спала.

Но в тот день, вместо того чтобы подняться к себе и прилечь, она решила выйти на улицу покормить кошек. Она сидела на скамейке, когда у дверей дома престарелых неожиданно появилась та девчонка. При виде ее сердце у Раймонды провалилось в пятки. Что, если эта дура прямиком направится к стойке регистрации и спросит, в какой комнате живет Ривка Кенцельфульд. Ей ответят, что Ривка умерла несколько месяцев назад, на что девчонка возразит, что это невозможно, потому что она ездила с ними в Польшу. Раймонда огляделась по сторонам, нет ли поблизости кого-нибудь из обитателей дома. Этот визит мог дорого ей обойтись. Во время обратного рейса детишки дружно пообещали, что обязательно ее навестят, но это ее не обеспокоило. Она нисколько не сомневалась, что здесь, пролетая над облаками, они сами искренне верят в свои слова, но мгновенно забудут о них, едва самолет коснется земли. Так и случилось. За три недели ни один из них так и не показался. И вдруг – эта девчонка! Явилась без предупреждения, как люди ходили друг к другу в гости в эпоху, когда не существовало телефонов, просто стучась вам в дверь.

– Вы меня помните? Меня зовут Нофар.

– Конечно, помню, – ответила Раймонда и добавила на идише, которым уже немножко владела, фразу, часто произносимую Ривкой: – Чему я обязана удовольствием видеть тебя, мейделе?

Из дома вышли две женщины, которых Раймонда терпеть не могла, покосились на девочку и двинулись своим путем. Наверно, решили, что это ее внучка. Раймонда проглотила свой страх, как глотают таблетку от давления (в первое мгновенье она застревает у тебя в горле, но потом быстро проскакивает – достаточно сделать глубокий вдох и запить ее водой).

– Ну хорошо, мейделе. Садись, посиди со мной.

Раймонда сразу поняла, что с девочкой что-то не так. Разумеется, та сказала, что пришла справиться о ее здоровье, но Раймонде хватило одного взгляда, чтобы понять, что дело совсем в другом; Нофар собиралась поделиться с ней каким-то важным секретом и ради этого ехала сюда через весь город. Глаза у нее покраснели, симпатичное личико припухло, словно она держала за щекой пончик суфганию, какие готовят на Хануку. Раймонда умела заставить людей разговориться; она делала это так же виртуозно, как очищала от скорлупы миндаль или выдавливала прыщики у детей на спине (пока те были маленькими и не спорили с ней); все искусство заключалось в том, чтобы нажать в нужном месте. Но на сей раз даже этого не потребовалось. Нофар была готова выложить ей все и за несколько минут рассказала про кафе-мороженое, где ее оскорбил певец. Она повторила каждое сказанное им слово, будто они были записаны у нее на ладони и ей оставалось их только прочитать: «Ну ты овца! Что, брови выщипать мозгов не хватило? А прыщи? Тебе никто не говорил, что выдавливать прыщи не рекомендуется? Знаешь, на что похожа твоя рожа? На пиццу, только маслин не хватает! А фигура? Ты бы поменьше обжиралась, и так уже как бегемотиха! Кто с такой в койку ляжет? Короче, гони шарик ванильного с печеньем, и живо!»

Она рассказала, как он швырнул ей купюру, чтобы показать, кто тут клиент, а кто обслуга. Раймонда не моргнув глазом выслушала, как этот парень потащился за ней во двор и довел ее до того, что она начала кричать. Девочка не представляла себе, чем все это кончится; ей хотелось одного: чтобы он оставил ее в покое. На ее крики сбежались люди, и он снова принялся ее обзывать, уже при зрителях. Когда ее спросили, прикасался он к ней или нет, она, плохо соображая, что происходит, пробормотала истерическое «да» и сама не заметила, как они оказались в полиции, а потом ее обступила толпа журналистов. Пока она говорила, Раймонда вспомнила, что действительно слышала эту историю. Ривка как раз заболела, и у Раймонды не было ни малейшего желания читать газеты, но другие обитатели дома престарелых без конца ее обсуждали, и она волей-неволей ловила обрывки их разговоров. Судя по всему, вся страна была в курсе – кроме нее.

Девочка заплакала. Сегодня в полиции ей объяснили, что скоро состоится суд и певца, скорее всего, посадят на пять лет. Раймонда достала из кармана платок, которым уже пользовалась, но девочка этого не заметила и продолжала рыдать:

– Как я теперь признаюсь? Все будут меня ненавидеть! Надо мной будут смеяться!

– Не хочу тебя обидеть, – выждав, пока Нофар немного успокоится, сказала Раймонда, – но в жизни есть вещи поважнее чужих мнений. Есть черта, переступать через которую нельзя. Похоже, ты за нее заступила.

Девочка ничего не отвечала и только тихонько всхлипывала. Раймонда испугалась, что была с ней излишне сурова. С другой стороны, разве не ради этого Нофар проделала такой длинный путь? Она явно нуждалась в том, чтобы кто-то хорошенько ее отшлепал и указал, как исправить допущенные ошибки. Почему-то молодые всегда обращаются к старикам с вопросом, как правильно поступить. Но откуда старикам это знать? Единственное, что отделяет их от молодых, – это десятилетия ошибок и неправильных решений.

Нофар смотрела на нее с огромным уважением как на выжившую жертву холокоста, умную и добрую, давшую ей умный и добрый совет. Безграничное доверие, светившееся в глазах девочки, внезапно испугало Раймонду, и она, даже не понимая, что делает, взяла и рассказала ей все: про Ривку, про найденный после похорон телефон, про звонок из школы, про чемодан, паспорт и сложенные носки. Она рассказала, что учит идиш и осваивает интернет. Она рассказала даже про Аарона и вдруг почувствовала, что у нее загорелись щеки. Если до этого она мерзла, то сейчас ей стало тепло. Интересно, девочка это заметила?

Нофар ничего не заметила. Она смотрела себе под ноги.

– Значит, возраст ничего не значит? – спросила она.

– Не совсем так, – ответила Раймонда, немного обидевшись. – И потом, я никому не причинила зла. Даже наоборот, все только выиграли. Твой случай совсем другой.

– Почему же? Вам не кажется, что подонок, оскорбляющий официантку в кафе-мороженом, способен на любую мерзость? Не удивлюсь, если выяснится, что он и в самом деле приставал к девушкам. – В автобусе по пути в дом престарелых Нофар мечтала наконец хоть кому-нибудь открыть правду, но сейчас, когда эта старая лгунья вздумала читать ей мораль, она взбунтовалась. – Но даже если он ни к кому не приставал… Ничего страшного. Зато его дело послужит уроком другим.

Ее попытка самооправдаться рассердила Раймонду.

– Никто не поручал тебе заботиться о других! Из-за твоего вранья конкретного человека упрячут в тюрьму. Ты должна немедленно остановить это безобразие.

Губы Нофар сложились в горькую улыбку, от которой Раймонде стало не по себе. Тем не менее она продолжала настаивать на том, что Нофар обязана рассказать правду, но чем больше она распространялась о недопустимости лжи, тем быстрее мрачнело лицо ее юной собеседницы.

– Не думаю, что вы имеете право меня поучать, – проговорила она, наконец подняв глаза на липовую жертву холокоста.

Почему бы ей не воспользоваться благоприятными обстоятельствами, если это так выгодно?

37

Ночью ей не спалось. Пока она ехала в автобусе из дома престарелых, глаза у нее слипались и она чуть не прозевала свою остановку. Это была не просто усталость – она чувствовала себя абсолютно выдохшейся. Но когда она наконец рухнула в постель, сна как не бывало. Она ложилась на спину, ворочалась с боку на бок – все было напрасно. Поняв, что ей не уснуть, она сунула руку в зазор между стеной и кроватью. И похолодела от ужаса.

Тетрадь всегда лежала на расстоянии вытянутой ладони от угла. Она начала вести дневник, когда ей было двенадцать лет, и тогда же придумала прятать его в одном и том же месте, для чего прикладывала к стене руку, – чтобы быть уверенной, что никто его не нашел. В те годы она запоем читала детективные романы для подростков и с ума сходила по всяким тайникам и секретным шифрам. Со временем она убедилась, что никто к ее дневнику не прикасался – по той очевидной причине, что он никого не интересовал, – но продолжала, просто по привычке, класть тетрадь на одно и то же место. За пять лет она сменила несколько тетрадей, но каждая занимала раз и навсегда установленное место: на расстоянии вытянутой ладони от угла. Жест, каким Нофар доставала дневник, давно закрепился в ее мышечной памяти, и сейчас пальцы даже раньше мозга поняли, что дневника нет.

Вернее, он был, но не там, где ему полагалось быть. От угла комнаты его отделяло расстояние в три вытянутые ладони. Нофар села в постели. Этого просто не могло быть. Наверное, она ошиблась. Она уже несколько недель не открывала тетрадь; даже не поглаживала, как раньше, перед сном обложку. Как будто боялась обжечься о страницы с собственным признанием. Зато она отлично помнила, куда в последний раз ее положила. Точно не туда, где она лежала сейчас. Тут вдруг она сообразила, что накануне вечером Майя смотрела на нее как-то странно и глаза у нее были красные, как будто младшая сестра подхватила конъюнктивит. Под взглядом этих больных глаз, неотступно следивших за ней, Нофар почувствовала себя неуютно.

Она окликнула сестру, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. Мгновение спустя дверь ее комнаты распахнулась.

Майя стояла на пороге с виноватым выражением на лице, явно избегая смотреть на Нофар.

– Ты, случайно, не заходила в мою комнату, пока меня не было дома?

– Заходила. Вчера. Хотела одолжить у тебя платье.

Ничего особенного в этом не было. Они постоянно менялись одеждой, а в комнаты друг к другу входили без стука. Если иногда одна прикрикивала на другую («А ну выйди из моей комнаты! Сначала разрешения спроси!»), то исключительно для виду, формально, подобно тому как в Европейском союзе формально существуют границы. Запрет оставался чисто словесным.

Но сейчас атмосфера в комнате заметно сгустилась. Если Майя заходила только за платьем, почему сейчас она остановилась посреди комнаты вся красная и в испарине? Почему, излагая историю про заимствованное платье, смотрит не на шкаф, а на кровать, точнее говоря, на узкий зазор между стеной и кроватью? Если бы за взглядами можно было проследовать как за следами шагов, эти следы, несомненно, привели бы к дневнику.

– Какое платье ты взяла? – спросила она.

– Никакое.

Майя ушла. Нофар села на кровать и задумалась. Так вот почему сестра вела себя так странно. Но если она до сих пор никому ничего не сказала, может быть, она и не собирается ее разоблачать? С другой стороны, если сегодня она молчит, где гарантия, что не заговорит завтра? Или в следующую минуту? Может, она просто собирается с духом?

Нофар снова сунула руку в тайник. Теперь ее одолевали сомнения. Что, если она сама сдвинула тетрадь? Случайно, во сне? И неверно истолковала взгляд Майи? Но даже если ее подозрения обоснованны, разве не должны сестры горой стоять друг за друга? Майя никому ничего не скажет. Она ее не выдаст. Нофар полночи размышляла об этом, то успокаивая себя, то впадая в панику. В конце концов она встала с кровати и взяла ручку. Впервые после того дня, когда она доверила бумаге свою тайну, она снова открыла дневник и принялась лихорадочно строчить страницу за страницей.

38

Она ложилась спать с предчувствием, что завтра утром у Майи поднимется температура. В этом отношении чутье редко ее подводило – она знала, кто из детей заболеет, еще до появления первых симптомов. Цахи выразил надежду, что она ошибается.

– Я сегодня раньше ушел с работы, отвозил Нофар в полицию. Завтра придется поднажать.

Ронит в очередной раз спросила, как прошла беседа в полиции, он в очередной раз ответил, что нормально, и повторил то, о чем успел рассказать ей на кухне. Он выражался с максимальной точностью, называя вещи своими именами, из чего она вывела, что он нервничает. Так было всегда: чем больше он волновался, тем более бесстрастно звучала его речь. Ронит часто думала, что если он решит ее бросить, он объявит ей об этом тоном диктора, зачитывающего по радио сводку погоды. Через несколько минут до нее донесся ровный звук его дыхания. Ронит лежала, слушая баюкающие домашние шумы. Урчание холодильника. Побулькивание посудомоечной машины. Она уже задремала, когда ей показалось, что в комнате Майи скрипнула дверь. Сейчас раздастся осторожный стук, и дочь скажет, что ей нездоровится. И правда, тут же послышался звук шагов. Они замерли перед дверью в их спальню, но никто в нее так и не постучал. Напрасно Ронит напрягала слух – в квартире стало тихо. Вскоре ее сморил сон.

Наутро, когда Цахи собрался выходить из дому, чтобы везти дочерей в школу, Майя сказала, чтобы ехали без нее, потому что она плохо себя чувствует. Убедившись, что машина вырулила на шоссе, она повернулась к матери, которая уже тянулась к телефону, чтобы звонить врачу:

– Мам, мне надо с тобой поговорить.

В числе их друзей было три адвоката, но ни к одному из них Ронит обращаться не стала. Она без колебаний звонила Ноа, если нуждалась в совете по поводу того или иного пункта в договоре на аренду квартиры, но рассказывать о том, что ее дочь ложно обвиняет человека в попытке изнасилования! Нет, ни за что. Разумеется, подруга не подведет: бросит все свои дела, выслушает ее за чашкой кофе, проконсультирует и в знак поддержки погладит по плечу. Именно это последнее ее и останавливало. Сама мысль об этом полном снисходительного сочувствия жесте казалась ей невыносимой. Бесспорно, Ноа была знающим адвокатом, но она имела отвратительную привычку, слушая собеседника – особенно если тот жаловался на неприятности, – слегка кивать головой, дескать, я вся внимание. У Ронит в такие минуты всегда возникало ощущение, что она – лягушка, которую рассматривают под микроскопом. Не говоря уже о ее маниакальной манере, проявившейся, еще когда и дочки Ронит, и дочь Ноа были совсем маленькими, чуть что восклицать: «Ну, если бы моя Офри…» Например: «Если бы моя Офри отказалась наводить порядок у себя в комнате, как твоя Майя, я бы…»; «Если бы моя Офри вечно ссорилась с другими детьми, как твоя Нофар, я бы…» И, разумеется: «Если бы моя Офри наврала, что кто-то пытался ее изнасиловать, я бы…» Из чего следовало, что Офри поддерживала у себя в комнате идеальный порядок, прекрасно ладила с другими детьми и, уж конечно, никогда не возвела бы напраслину на невинного человека. Иногда Ронит хотелось, чтобы с Офри наконец что-нибудь случилось. Не настоящая большая беда, но все же… Чтобы мать нашла у нее в ящике стола – нет, не тяжелые наркотики, но хотя бы косячок… Чтобы Офри, не доходя до стадии булимии, увлеклась всякими вредными диетами… Чтобы она сообщила, что – нет, не записалась на аборт, но у нее небольшая задержка… Тогда Ронит тоже положила бы руку подруге на плечо и сочувственно сказала: «Если бы такое произошло с моей Нофар, я бы…» Но Офри училась на отлично, у нее было полно подруг и поклонник, который ее обожал. Ее мать тревожило одно: несмотря на неофициальное предложение пройти военную службу в разведке, Офри намеревалась поступить в истребительную авиацию. Вот почему Ронит категорически не желала пользоваться услугами Ноа, даже бесплатно и с гарантией высшего качества. Она предпочитала заплатить, только бы адвокат не клал руку ей на плечо и не распространялся о талантах своих отпрысков, а просто объяснил ей, что нужно сделать, чтобы минимизировать для Нофар ущерб, связанный с признанием в даче ложных показаний.

Она нашла искомое в интернете. Из списка адвокатов, защищавших самых страшных преступников, она выбрала того, кто показался ей самым солидным.

– Вам повезло, – сказала ей по телефону секретарь. – Сегодня утром один клиент отменил назначенную встречу.

Ронит позвонила в школу, предупредила, что задержится, поехала в центр города, припарковалась на стоянке перед высотным зданием, поднялась на лифте на шестнадцатый этаж и остановилась перед столом секретаря.

– Мне назначено на одиннадцать.

– Талья Шавит?

Ронит замешкалась. Договариваясь по телефону о консультации, она – несмотря на гарантию конфиденциальности – испугалась огласки. О ее дочери писали все газеты, и следовало вести себя с удвоенной осторожностью. Потому она и назвалась чужим именем. Потому и не сразу сообразила, что секретарь имеет в виду ее.

– Вы Талья Шавит?

– Да.

Она еще никогда не прибегала к подобным уловкам и страшно нервничала. Ей казалось, что сейчас секретарь оторвет глаза от экрана компьютера и возмущенно воскликнет: «Но ведь вы Ронит Шалев! Как вам не стыдно?»

Вместо этого секретарь ей улыбнулась и, кивнув на кофемашину, предложила чашечку эспрессо. Ронит, не привыкшая к таким изыскам (у себя в учительской они пили растворимый кофе с «долгоиграющим» молоком), поблагодарила за кофе и села в черное кожаное кресло. Она давно заметила, что в телесериалах в адвокатских конторах всегда стоят черные кресла. Может, на черном фоне не так бросаются в глаза преступления клиентов? Она мысленно пробежалась по их списку, найденному в интернете. На ее взгляд, каждый из них явно был виновен – и каждого суд оправдал. Они тоже сидели в этом надежном черном кресле, пили эспрессо и смотрели на висящую на стене напротив абстрактную картину, наверняка стоившую целое состояние. Только ноги у них, в отличие от Тальи Шавит, скорее всего, не дрожали.

Ронит задумалась, где сейчас может быть настоящая Талья Шавит. В последний раз она видела ее на вручении дипломов выпускникам педагогического факультета, где Талья выступила с речью. Блестящая студентка и талантливая танцовщица, она была идеальной подругой. Именно поэтому Ронит еще до окончания учебы перестала с ней общаться. Совершенства Тальи делали ее невыносимой. Взять, к примеру, Ноа: ее Офри действительно приближалась к совершенству, но в остальном особо похвастать ей было нечем. Она неплохо зарабатывала, но занималась довольно скучным делом; ее муж при всех своих достоинствах не отличался привлекательной внешностью и так далее. Все эти мелкие недостатки позволяли Ронит искренне любить подругу. По той же самой причине она и назвалась Тальей. Ей хотелось, чтобы, когда откроется дверь кабинета и адвокат спросит: «Это вы Талья Шавит?» – она ответила бы: «Да, это я».

Она допивала третью чашку кофе, когда ее пригласили в кабинет. Сев напротив адвоката, она почувствовала, что у нее трясется нога. Напрасно она пыталась унять дрожь – нога прыгала, как взбесившийся кузнечик. Ровит заговорила о своей дочери, Камелии Шавит, – прекрасной девочке, которая отлично учится, помогает по дому, с уважением относится к пожилым людям и готова накормить каждого голодного котенка. Но недавно она допустила небольшую оплошность: обвинила одного человека в попытке изнасилования, тогда как на самом деле… В общем, на самом деле ничего такого не было.

Адвокат задал ей несколько вопросов, после чего уверил ее, что повода для беспокойства нет. Камелии Шавит надо просто забрать назад свое заявление – и дело с концом. Поскольку она несовершеннолетняя, то уголовная ответственность ей не грозит. Даже если ложно обвиненный ею человек подаст иск о возмещении ущерба, от него будет легко отбиться – поскольку дело не получило огласки, ответчик не сможет доказать, что понес значительный ущерб.

– Не то что в случае Авишая Милнера, – добавил он. – Тогда было бы дело другое.

– Почему другое? – дрожащим голосом спросила Ронит.

– Потому что о нем говорит вся страна. Если выяснится, что девочка солгала, он сможет потребовать в качестве компенсации за клевету несколько миллионов шекелей, – объяснил адвокат, к счастью, не замечая, что Ронит все сильнее вжимается в кресло. – А пресса? – добавил он, нанося ей еще один удар. – Вы представляете, какой шум поднимут журналисты? Они не простят ей, что купились на ее ложь, и выстроятся в очередь, чтобы ее распять. Одним словом, Талья, благодарите судьбу, что это не ваша дочь.

Она вышла на тенистый бульвар с кошельком, полегчавшим на две тысячи шекелей, и душой, потяжелевшей на тонну. Села на деревянную скамейку и достала из сумки использованный бумажный платок.

Ты растишь ребенка. Сначала он живет в тебе, в твоем теле. Потом, когда он выбирается наружу, ты продолжаешь держать его в своем сердце. Твоя дочь понятия не имеет, что когда-то существовала внутри тебя. Вернее сказать, знает, но не понимает – и никогда не поймет, – что это такое. Что значит быть внутри тебя, что значит выходить из твоего тела наружу. Люди вообще в этих вопросах поразительно тупы. Но ты-то знаешь ее тело лучше, чем она сама, потому что это ты его кормила, купала и гладила, когда ему было больно; позже это ты первая обнаружила, что ему нужен бюстгальтер. Да, ты знаешь ее тело лучше ее самой, но ее ты совсем не знаешь. Когда ты спрашиваешь, как она себя чувствует, она отвечает, что все нормально, и каждым своим «нормально» словно захлопывает у тебя перед носом дверь. А ты сидишь под этой дверью, как нищенка, в надежде, что дочь снизойдет до тебя и швырнет тебе монетку. Постепенно до тебя доходит, что твоя дочь стала тебе чужой.

Несвежий платок у нее в руках превратился в мокрый ком. Прохожие косились на Ронит, на ее заплаканные глаза, чуть замедляли шаг и шли дальше своей дорогой. Надо поговорить с Цахи. Надо было сделать это еще утром, когда Майя все ей рассказала, но ради Нофар она решила повременить. Лучше, если он будет не в курсе. Она знала, что произойдет: под давлением Нофар во всем признается, но перестанет с ней разговаривать. Значит, должен быть хоть кто-то, с кем она сможет поговорить. Например, со своим отцом.

Она не поехала на работу и вернулась домой. Майя лежала в постели. Ронит обняла дочку и почувствовала, что хрупкое тельце сотрясается от рыданий.

– Все в порядке, моя хорошая. Ты поступила правильно, – поспешила она утешить девочку и, к собственному удивлению, поняла, что сердита на дочь.

Когда Майя наконец успокоилась, Ронит дала ей сто шекелей и отправила в торговый центр купить себе что-нибудь. Она хотела дождаться возвращения из школы Нофар, чтобы серьезно с ней поговорить. Ты моя дочь и всегда будешь моей дочерью, скажет она, но ты должна отвечать за свои поступки. Сейчас мы с тобой поедем в полицию. Это тяжело, но мы это сделаем. Зато потом все будет позади. Как после удаления больного зуба. Если Нофар заартачится, Ронит применит силу. Когда дочери было два года, она точно так же оттаскивала ее от дороги, повторяя: «Нет, туда нельзя! Если мама говорит, что нельзя, значит, нельзя. Мама лучше знает, что можно, а чего нельзя».

Но что она знала на самом деле? Например, могла бы она сказать, как много времени потребуется, чтобы забыть об этой кошмарной истории? Конечно, они переведут Нофар в другую школу, но и в новой школе ее узнают, как будут узнавать везде, где бы она ни появилась. Ее лицо знакомо всей стране. Она пойдет служить в армию, потом поступит в университет, и повсюду на нее будут коситься и шептаться у нее за спиной. «Это, случайно, не та девица, которая?..» – «Точно, она!» – «Вот ненормальная!» Считается, что родители должны защищать своих детей. От чего она должна защитить Нофар? От внешнего мира? От испытания собственной совестью?

И вдруг ее осенило: Майя все выдумала! Нет никакого дневника! Майя просто завидует старшей сестре! Завидует тому, что они уделяют Нофар больше внимания, чем ей! Мысль была такой уютной, что Ронит юркнула в нее, как в детстве забиралась в одежный шкаф в родительской спальне, где сидела, пока ее не вытащит мама. Вспомнив о матери, Ронит вздохнула. Мать умерла четыре года назад (проклятая наследственность плюс безмерное количество сигарет «L&M Lights»). Она как наяву услышала ее хриплый голос:

– Тебе не стыдно? Тешишь себя иллюзиями, а твой дом разваливается, изъеденный ложью! Чего ты ждешь? Чтобы потолок обрушился тебе на голову?

Мать Ронит преподавала в школе Священное Писание и из всей программы больше всего любила тему пророчества Иеремии о разрушении Храма.

– Почему ты не отвечаешь?

– Потому что ты умерла. Как я могу с тобой говорить?

– Все разговаривают с умершими родителями. Это нормально.

Ронит молчала.

– Ну, не хочешь – не надо, – со вздохом сказала мать. – Но хоть с дочерью поговори. Скажи, что она должна пойти в полицию и во всем признаться. Или ты сама пойдешь.

– Но она может не перенести унижения! Что, если она…

– Чтобы довести человека до самоубийства, нужно что-нибудь посерьезней.

Ронит приготовила себе кофе, в который, словно назло матери, бухнула побольше сахара: та всегда неодобрительно отзывалась о женщинах, предпочитающих сладкие напитки.

– Ронит, я знаю, это трудно, – настойчиво твердил хриплый голос. – Но это еще не причина, чтобы увиливать от ответственности.

– Послушай, мам. А если бы на ее месте оказалась я в свои семнадцать? Неужели ты заставила бы меня на это пойти?

– Вне всякого сомнения.

Ронит отхлебнула кофе – она его пересластила.

– Может быть, как раз поэтому я и сомневаюсь, мам. Именно поэтому.

Мать молчала. С улицы донеслись возмущенные кошачьи вопли. Ронит вылила кофе в раковину.

– Какая мать способна выдать родную дочь?

– Какая мать способна позволить дочери упечь за решетку невинного человека? – твердо и невозмутимо сказала мать.

Ронит вздрогнула. Сколько времени она упустила, бездействуя, когда каждая минута была на вес золота! С каждым мгновением опасность, нависшая над Нофар, увеличивалась. Ронит осознала, что у нее нет выбора, и к ней вернулась вся ее решимость. Собственно, она поняла, что должна делать, сразу, как только Майя все ей рассказала. Слова адвоката напугали ее и ненадолго выбили из колеи, но теперь она была тверда как камень.

39

Она просидела в гостиной до позднего вечера, не зажигая света. Она ждала Нофар. По четвергам дочь уходила из кафе-мороженого последней и возвращалась домой не раньше двенадцати. Ронит прекрасно это знала, но продолжала сидеть на диване. Она не включила телевизор, не взяла книгу; она не делала ничего, несмотря на гору грязной посуды в раковине и груду выстиранного белья, которое надо было разложить по полкам. Это все потом. В половине десятого из комнаты, служившей ему кабинетом, вышел Цахи и удивился, обнаружив ее сидящей в темноте: «Может, пойдешь ляжешь?» Она ответила, что задремала, хотя глаза у нее оставались открытыми. Он пожал плечами, пожелал ей спокойной ночи и добавил, что завтра у него трудный день.

«Ты даже не представляешь себе, насколько трудный», – подумала Ронит. Завтра утром, когда она скажет ему, что они должны срочно ехать в полицию, он жутко разозлится. Его возмутит, что она его не предупредила и предпочла обсудить все с Нофар с глазу на глаз. Она ответит, что он абсолютно прав, потому что это будет похоже на правду, но в глубине души будет уверена, что права она, а не он.

Часы у соседей за стенкой пробили двенадцать. Ронит считала удары. Присутствие дочери она почуяла, уловив хорошо знакомый звук остановившегося на этаже лифта и за четверть секунды до того, как в замке повернулся ключ. Что делать? Все было как всегда, но все было иначе. Открылась дверь, в прихожей раздались шаги. На пороге гостиной появилась Нофар.

– Мама? Ты что, не спишь?

Она протянула руку и щелкнула выключателем. Комнату залил яркий свет, на миг ослепивший обеих.

Ковер. Диван. Кресло.

Мать и дочь.

– Нофар, принеси свой дневник.

От нее не укрылось, как вздрогнула дочь.

– Дневник? Зачем тебе мой дневник? – Голос Нофар звучал хрипловато и в то же время пронзительно, но тут же сошел на нет, словно попытался спрятаться под диван.

Напротив, в голосе Ронит звенел удививший ее самое металл:

– Я прошу тебя принести мне дневник.

Дочь не шевелилась.

– Зачем?

– Сию секунду! – вместо ответа, приказала мать.

– Но это личный дневник!

– Сию секунду!

– Но, мама…

– Хватит!

Ронит не кричала – не хотела будить Цахи, но ее слова грохотали так, словно кто-то перебил на кухне всю посуду. Нофар молча плакала. Но Ронит не собиралась поддаваться на жалость, как не собиралась действовать силой или идти рыться в комнате дочери. Двадцать лет работы в школе научили эту преподавательницу литературы формулировать свои просьбы властным и не допускающим возражений тоном. И действительно, через несколько минут дочь сломалась и, заливаясь слезами, пошла к себе в комнату.

– Я хотела показать его тебе, когда все это кончится. Не думала, что ты вырвешь его у меня силой, – с отчаянной горечью произнесла она и опустилась на диван.

Ронит открыла тетрадь и с цепкостью, выработанной годами проверки школьных сочинений, принялась читать. С каждым новым абзацем ее удивление нарастало – она даже не заметила, что сидит с открытым ртом. Она и не подозревала, что девочка-подросток способна так писать. Конечно, стиль страдал отдельными шероховатостями, но он был – свой, неповторимый. Своим убористым почерком Нофар рассказывала вполне связную историю. Героиню звали Дженнифер (Ронит смутно помнила, что когда-то Нофар с увлечением смотрела телесериал, в главной роли которого фигурировала девушка под тем же именем). Дженнифер занималась в спортивной секции, но ее не включили в команду для участия в соревнованиях, и, чтобы отомстить капитану, она заявила, что ждет от него ребенка. Ронит пропустила несколько страниц описаний и остановилась на том месте, где Дженнифер признавалась своей подруге Эйми, что солгала. Признание было написано от первого лица, что и потрясло Майю.

«Все, что я рассказала, – неправда. Я все выдумала, а ему расплачиваться».

Очевидно, Майя не читала предыдущих страниц, на которых капитан, переспав с Дженнифер, бросил ее и вернулся к своей бывшей, «этой суке». Несчастная Дженнифер попыталась его вернуть и сочинила историю про беременность. Если бы Майя прочитала все с начала, она поняла бы, что перед ней – немного корявый набросок художественного произведения. После сцены признания ни про какую фальшивую беременность уже не упоминалось, зато говорилось о зарождающейся любви Дженнифер и некоего Джоша. Эти страницы были написаны с пафосом, выдающим юный возраст автора; Ронит они напомнили ее собственные литературные опыты, которым она предавалась, когда ей было столько же лет, сколько сейчас Нофар, и она еще не была учительницей литературы.

Нофар с неотступным вниманием следила, как бегут по строчкам глаза матери. Хоть бы она поверила! Хоть бы не задавала больше вопросов! Нофар никогда не думала, что ей хватит нахальства так бессовестно врать матери, но вчера вечером, перехватив взгляд Майи, направленный на зазор между кроватью и стеной, она поняла, что выхода у нее нет. Сначала она хотела вырвать из тетради опасные страницы, но отказалась от этой идеи, сообразив, что сестра могла их сфотографировать. Вместо того чтобы уничтожать уже прочитанные слова, она решила утопить их в море других, сочиненных с проворством бегущего из тюрьмы заключенного. Она, не останавливаясь, писала несколько часов, хотя у нее уже болели пальцы. Скорее, скорее! Ведь мама могла в любой момент заглянуть к ней в комнату. Она всю ночь изобретала новые повороты сюжета и без сил рухнула в постель, когда начало светать. Дневник она сунула в тайник, который перестал быть тайником.

Мама читала написанное ею, а она не отрываясь смотрела на нее, пытаясь понять, что означает выражение ее лица, и повторяя про себя одну и ту же жаркую молитву: «Хоть бы она поверила!» Когда Ронит наконец подняла глаза от тетради и обняла Нофар, у той внутри как будто что-то треснуло. Она прижалась к материнской груди и разрыдалась.

– Не плачь, моя родная! И прости меня за то, что я подвергла тебя такому испытанию, – прошептала учительница литературы, гладя дочь по голове.

Она извинилась перед ней за то, что вторглась в ее личное пространство, и похвалила Нофар как за построение сюжета, так и за стиль. Все это время она не выпускала дочь из объятий, которые дарили той чувство защищенности, но вместе с тем казались жесткими, как наждачная бумага. Нофар хотелось одним рывком освободиться из этих обволакивающих объятий, но вместо того она все крепче прижималась к матери. Она плакала так отчаянно, что Ронит вдруг застыла, пронзенная новой мыслью, разжала руки и опустила их дочери на плечи.

– Нофар, – сказала она. – Это и в самом деле чистый вымысел?

Если секунду назад Нофар задыхалась в материнских объятиях, то сейчас, когда мама отстранилась, ей показалось, что без них ей будет нечем дышать. Она собрала все свои силы и, глядя на мать глазами, сочившимися невинностью, уверенно произнесла:

– Конечно, вымысел. Что же еще?

40

– Найдите себе какое-нибудь благородное дело. Поступите волонтером в благотворительную организацию.

Они сидели в кабинете адвоката на одном из двух черных диванов – таких мягких, что Авишай Милнер невольно задумался, сколько насильников и убийц понадобилось спасти от наказания, чтобы позволить себе их приобрести. Он медленно провел рукой по кожаной обивке дивана, несомненно итальянского производства. Часть дел, на гонорар от которых были куплены диваны, наверняка относилась к той же категории, что его собственное, – защите невинно подозреваемого, но другая часть совершенно точно касалась настоящих преступников. Он чуть было не спросил, какова пропорция тех и других, но прикусил язык – не только потому, что вопрос прозвучал бы неуместно, но и потому, что счетчик тикал, накручивая по двадцать шекелей за каждую минуту консультации. По той же причине совет, полученный от звезды адвокатуры, вызвал у него раздражение.

– Я понимаю, Авишай, что последнее, к чему у вас сейчас лежит душа, – это волонтерская работа. Но как адвокат я обязан сообщать вам и те вещи, слушать которые вам не хочется. Это наш единственный шанс. Иначе мне вас не вытащить.

Впервые за время встречи у Авишая Милнера появилось ощущение, что он не зря платит своему адвокату. Тот наклонился к нему поближе: поясницу пронзило болью, но он не обратил на это никакого внимания – заарканить клиента важнее.

– Судьям такое нравится. Подумайте о доме престарелых или о детишках, больных раком. Смотрите сами, что вас больше устроит. Если, не дай бог, дойдет до обвинительного приговора, это поможет нам добиться его смягчения. – От него не укрылось, что при слове «обвинительный» в глазах певца мелькнул ужас, и он наклонился к нему еще ниже – черт с ней, с поясницей. – Я не утверждаю, что до этого дойдет. Но мы должны быть готовы ко всему.

В отделении детской онкологии Авишая Милнера вежливо поблагодарили, но от его услуг отказались: волонтеров у них достаточно. Он подумал, что виной тому дурная репутация, созданная ему прессой, и предпринял еще одну попытку, под другим именем. Но через два дня ему позвонила секретарь и повторила то же самое. С ними работает команда постоянных волонтеров, а кроме того, их каждую неделю осаждают толпы желающих: телевизионные звезды, ведущие детских программ, певцы – начинающие, в расцвете и на закате карьеры; все, как один, жаждут навестить детей, спеть, сплясать, рассмешить и сфотографироваться – главным образом сфотографироваться. Простите, но больничный персонал от них уже стонет. Мало того, они тащат и тащат конфеты. Отделение завалено конфетами до такой степени, что скоро им придется лечить детей не только от рака, но еще и от диабета.

– Я могу дать вам телефон онкологического отделения для взрослых, – предложила секретарь. – Вот им реально не хватает волонтеров.

Авишай Милнер записал номер на клочке бумаги, который немедленно выбросил в мусорную корзину.

В конечном итоге он очутился в детском саду для аутистов – после того, как потерпел очередное фиаско в доме престарелых. Он-то воображал, что стоит ему взять в руки гитару и запеть, как от чарующих звуков его голоса в головах этих ходячих развалин замерцают проблески сознания. Но даже у дряхлого старичья, затронутого деменцией и передвигающегося с черепашьей скоростью, достало мозгов, чтобы узнать в нем персонажа, про которого говорили по телевизору. Они осыпали его оскорблениями и прогнали, грозя поколотить своими палками.

Другое дело – детсад для аутистов. Ни малышня, ни воспитатели понятия не имели, кто он такой. Взрослым и без того хватало забот, чтобы вспоминать, где они видели лицо этого гитариста. Что до помощницы воспитателя, то это оказалась прелестная девушка лет девятнадцати, которая проходила здесь альтернативную военную службу; она целыми днями, краснея, любовалась кольцом, подаренным ей женихом, а в промежутках вязала ему кипу. При первом взгляде на детей Авишай Милнер невольно отшатнулся, но собрался с духом и заставил себя к ним подойти. Это было суровое испытание, и он постоянно боролся с желанием немедленно отсюда сбежать. Ночью эти дети явились ему во сне, и он перепугался – вдруг от них заразится? С ними была какая-то женщина без лица, но он знал, что это его жена и она ждет от него ребенка – неужели и он родится таким?.. На следующий день, преодолев смущение, он рассказал свой сон помощнице воспитателя, и та его успокоила. Поначалу ей снились такие же ужасы, если не хуже, но постепенно она привыкла. Его поражало, с каким безграничным терпением она занималась детьми. Однажды, в очередной раз придя поиграть для них на гитаре, он застал ее в слезах и решил, что сегодня у нее свадьба. Как выяснилось, она расплакалась из-за того, что утром одному из мальчиков удалось впервые произнести несколько слов. Впрочем, по большей части дни в этом кошмарном заведении походили один на другой, и ему стоило немалого труда не бросить все это дело. Но он перебарывал себя и вскоре убедился, что и эти неотличимые один от другого дни проходят, а иногда их даже оживляет какое-нибудь маленькое чудо. Хотя чаще по усталым глазам воспитательниц он догадывался, что сегодняшний день выдался особенно тяжелым даже по сравнению с вчерашним. Как бы то ни было, те часы, когда он пел с детьми, составляли отдельную часть его жизни, которую, хочешь не хочешь, надо было преодолеть, как преодолевают океанскую волну: вот он и плыл через этот океан, то барахтаясь на поверхности, то уходя под воду с головой. Время от времени помощница звала его срочно подойти. Он отставлял гитару и спешил к ней, чтобы посмотреть, как та или иная девочка самостоятельно кушает или какой-нибудь мальчик убирает свои игрушки. Авишай полностью сознавал, что эта девушка в тысячу раз лучше его, и ему даже делалось за себя стыдно. Он ведь знал, что только и ждет того дня, когда ему больше не надо будет сюда приходить. Стыд – вот единственное, с чем он покидал этот приют скорби. Ну что ж, хотя бы не с пустыми руками.

41

Фотографию, сделанную Лави, Нофар обнаружила почти случайно. Хотя как знать, не исключено, что за каждой случайностью скрывается чья-то таинственная рука. Иначе чем объяснить, что последний автобус подошел в тот вечер на три минуты раньше? Может, водитель торопился поскорее попасть домой и обнять спящую жену, а потому гнал через весь город? Как бы то ни было, Нофар и Лави пришлось сломя голову бежать к автобусной остановке. За минуту до того они сидели в закрытом кафе. Лави помог Нофар расставить стулья, получив в награду рожок с двумя шариками мороженого. До последнего автобуса оставалось еще несколько минут, когда Нофар, глянув в стеклянную витрину, увидела, что он подъезжает. Не сказав ни слова, она вскочила, схватила рюкзак и мобильник и бросилась на улицу. Вслед за ней, размахивая руками, как ветряная мельница крыльями, ломанул и Лави. Как ни торопился водитель лечь в постель, сердце у него было не каменное. Заметив худощавого парнишку, делавшего ему отчаянные знаки, он затормозил и дождался, пока запыхавшаяся девочка не добежит до автобуса и даже пока догнавший ее парнишка на прощанье ее не чмокнет, – много лет назад водитель был таким же юным и тоже носился как угорелый, чтобы не упустить последний автобус. Лави так обрадовался за Нофар, что не сразу заметил: по ошибке она унесла его телефон. В спешке она перепутала два аппарата, что легко объяснялось: оба черные, оба одинакового размера. Но, несмотря на внешнее сходство, начинка у них была разной, что Нофар и обнаружила по дороге домой. Сначала она растерялась, но потом отнеслась к происшествию с юмором и отправила эсэмэску на собственный мобильник: «Захватила твой телефон в заложники. Завтра осуществим обмен пленными». В конце она добавила смайлик. В ожидании ответа от Лави она принялась исследовать его телефон.

Она не сразу поняла, кто снят на фото. Голубые глаза, изящный прямой нос, обворожительная улыбка – все было на месте, но только через несколько секунд она поняла, что это красивое лицо хорошо ей знакомо. Конечно, она отлично знала эту стройную самоуверенную девицу, как знала и то, что на пустом пространстве рядом с ней находилась она сама – пока ее изображение не удалили с помощью компьютерной программы.

Говорят, опытные орнитологи способны по одной-единственной трели определить, что за птица прячется в древесных ветвях. В свою очередь, жители города могут с закрытыми глазами выделить из окружающего шума рев мусоровоза, доносящуюся из лавочки музыку, плач младенца («уа-уа»), женский стон («а-а-а»), шорох листьев под ногами («ш-ш-ш») и хлопок, издаваемый бутылкой пива, когда с нее сдирают крышку. Но уловить в этом гомоне звук, с каким разбивается юное сердце, дано не каждому. Водитель продолжал крутить баранку, воображая, что скоро нырнет в объятия дремлющей жены, и не стоит упрекать его в том, что он не заметил перемены, случившейся с его пассажиркой. Если на подножку автобуса она запрыгнула с легкостью лани, то вышла из него бледная, как мертвец.

Назавтра Лави Маймон явился в кафе и обнаружил, что на заднем дворе никто его не ждет. Парень, отпускавший клиентам мороженое, отдал ему его телефон и с немым вопросом во взгляде сообщил, что Нофар просила оставить ее телефон здесь. Лави забрал свое имущество, но любопытство парня не удовлетворил. Она не хочет его видеть. Значит, она нашла фотку. Тяжесть, поселившаяся в кишках с того момента, когда он запостил фотку, поднялась выше, стиснув грудь, как будто на нее наступил слон. Лави не помнил, как добрался до дома. Остаток дня он без конца набирал ее номер, но она не снимала трубку. Хотел отправить эсэмску, но не знал, что написать. Из окна своей комнаты он видел, как на работу заступила вечерняя смена, но не нашел в себе смелости спуститься в кафе-мороженое.

На протяжении следующих дней Нофар сделала ужасное открытие. Оказывается, если ходишь по земле с разбитым сердцем, этого никто не замечает. Конечно, она скрывала свои чувства: не плакала на людях, старалась оставаться в ровном настроении, но все же… Каждый раз, когда на экране телефона высвечивалось имя Лави, она думала о Майе. О красоте младшей сестры. Красоте, которая заставляла перелетных птиц вертеть головами на лету, черепах – вытягивать шеи, а парней – врать. После того как Майя нашла тетрадь, они с Нофар не перемолвились друг с другом ни словом, но если раньше их молчание было гнетущим, то теперь оно стало ядовитым. Лави прислал Нофар десятки сообщений – она не прочитала ни одного. Стоило ей подумать, что, пожалуй, она готова его простить, у нее перед глазами всплывала фотография Майи и голодной собакой впивалась в ее плоть.

Дни сливались в единый неразличимый монолит. На осторожные вопросы родителей, интересовавшихся, куда пропал Лави, она отвечала невнятным бормотанием. Ей было стыдно признаться, что она с ним больше не встречается. Как будто в том, что она узнала про Лави, был виноват не только он, но и она. Потому что она не такая красивая. Не такая умная. Вообще – не такая. Как только Майя возвращалась домой, Нофар уходила. Бродила по улицам. Стояла напротив автобусной остановки и наблюдала, как она постепенно заполняется людьми и пустеет, когда подъезжает автобус. Заполняется – пустеет, заполняется – пустеет. Как пульсирующее сердце. Если она оставалась дома, то носу не казала из своей комнаты. В школе она сидела с безучастным видом, уставившись в одну точку. Учителя считали, что у нее посттравматический синдром, а одноклассницы боролись за звание ее лучшей подруги – той, чью грудь она будет орошать драгоценными слезами и кому на ушко откроет некоторые подробности, о которых не писали в газетах. Но она хранила молчание, а после уроков ехала на работу. Пятьдесят минут в чреве кита с мотором, и она на центральной улице. Она входила в кафе с непроницаемым лицом и начинала наполнять вафельные рожки шариками мороженого. На задний двор она не заглядывала, а по окончании смены ехала домой, не глядя по сторонам. За ее приходом и уходом внимательно следила пара карих глаз. Лави стоял у окна и молил Бога, чтобы она подняла голову и увидела его. Но ждал он напрасно.

42

С того дня, когда глухонемой остановился на центральной улице рядом с полицейским участком и промычал: «Она врет!» – прошло несколько недель. Сомнения, которые его реплика заронила в сознание Дорит, практически рассеялись. Если она приходила на работу раньше времени, ей случалось задержаться возле него и прислушаться к тому, что он пытался произнести, но от частого повторения его слова стерлись и ухо на них почти не реагировало – так горожанин не обращает внимания на гудки автомобилей.

Время от времени в Дорит просыпался древний охотничий инстинкт, но каждый раз ее отвлекало более срочное дело или более срочное расследование. Ей без конца звонили адвокаты, пытавшиеся повлиять на следствие. Чаще всего она сразу вешала трубку, но с наиболее известными вела себя гораздо любезнее. Адвокат Авишая Милнера принадлежал к числу самых известных. Дорит знала, какие у него гонорары, и понимала, что такие деньги согласится платить только тот, у кого действительно серьезные неприятности. Или тот, кто и в самом деле виновен. Адвокат не стал ходить вокруг да около и потребовал, чтобы Дорит проверила истицу на детекторе лжи.

– Вы в курсе, что она несовершеннолетняя? – спросила Дорит.

Разумеется, он был в курсе, но продолжал стоять на своем. У современных девиц слишком богатое воображение. Вот почему он советует ей провести такую проверку до суда, иначе полицию могут упрекнуть в небрежности. Возможно, на менее опытного следователя его намек и произвел бы впечатление, но Дорит он лишь разозлил. Пусть у ее собеседника повсюду связи, но дело ведет не он, а она. Поэтому она сухо поблагодарила его и попрощалась. У нее на столе скопилась целая груда папок, с содержимым которых ей надо было ознакомиться.

Вечером, когда Дорит наконец осталась одна, она вытянула ноги, сделала глубокий вдох и медленный выдох и подумала, что уже давно не ходила на занятия йогой. С такой работой, как у нее, надо уделять больше внимания здоровью. Она еще раз глубоко вдохнула – и вдруг в памяти всплыли слова глухонемого: «Она врет!»

Она медленно выдохнула эти слова и открыла файл с протоколами опросов Нофар Шалев. Она перечитала первый протокол, затем второй. В конце второй беседы девочка начала путаться в показаниях. Тогда Дорит списала ее непоследовательность на испуг, в том числе на страх перед публичным судебным разбирательством. Сама Дорит в ее возрасте именно по этой причине никому ничего не рассказывала. Но, может быть, у поведения Нофар было и другое объяснение? Дорит еще раз перечитала протокол. Нет, она не ошибалась: девочка сказала правду. И все же что-то не давало Дорит покоя.

Из полиции она поехала домой, слушая в машине радио. Дома приготовила ужин, села с детьми за стол, посмотрела вместе с ними телевизор. Обнаружив, что уже поздно, отправила их спать, завела будильник – хотя необходимости в этом не было, она просыпалась рано, – и вымыла голову шампунем, которым пользовалась с двадцатилетнего возраста. Наконец она легла в постель и закрыла глаза. Стояла тишина, и в этой тишине в ее сознании вдруг всплыли два слова – как иногда именно в такие минуты звучит в мозгу услышанная днем песенка. Она врет!

Но если раньше эти слова улетали ввысь, как выпущенный из рук воздушный змей, то теперь они были крепко привязаны к волосам девушки из кафе-мороженого. У современных девиц слишком богатое воображение…

В шесть утра Дорит протянула руку и выключила готовый зазвонить будильник. Два часа двадцать пять минут спустя она входила в свой кабинет. На столе лежала записка от адвоката Авишая Милнера. Дорит выбросила ее в корзину и набрала номер Нофар Шалев. Звонок не прошел – либо девочка заблокировала ее номер, либо отключила мобильник. Дорит дождалась вечера и позвонила снова – с тем же результатом. Тогда она набрала номер домашнего телефона семьи Шалев. Ей ответил чуть охрипший мужской голос.

Еще с порога Ронит почувствовала запах баклажанов и поняла, что что-то случилось. Если Цахи готовил свою знаменитую лазанью, значит, дело плохо. Ее муж по-своему справлялся со стрессом. В тот день, когда ему сообщили результаты биопсии отца, он заперся на кухне и испек лазанью из шести баклажанов, которую они ели неделю. Когда у него на работе начались финансовые трудности, они питались лазаньей с баклажанами целый месяц. Ронит не жаловалась. Она знала, что в трудных ситуациях мужу необходимо хоть чем-то занять руки, иначе он сойдет с ума. Ломтики баклажанов скукоживались на раскаленной сковороде, выпуская сок, и одновременно сердце Цахи освобождалось от тревог. В такие минуты лучше было ему не мешать.

Она тихонько закрыла дверь и собралась незаметно прошмыгнуть в кабинет, прихватив две сотни сочинений, нуждающихся в проверке. С пачкой в руках она шла по коридору, когда за спиной раздался хриплый голос мужа:

– Следовательша звонила.

Стопка листков вдруг стала такой тяжелой, что Ронит опустила ее на обеденный стол. Раньше она никогда так не делала: не хватало еще облить чем-нибудь школьные работы.

– Чего ей надо?

– Вызвать Нофар и проверить ее на детекторе лжи.

Цахи вышел из кухни, вытирая руки тряпкой, и направился в гостиную. Он сразу заметил на столе стопку листков. Фартук и рубашка у него были заляпаны томатным соусом, локти и брови – в муке, из-за чего он казался седым и постаревшим.

– Что ты ей сказал?

– Что это форменное безобразие. Подвергать допросу на полиграфе семнадцатилетнюю девочку, пережившую такой кошмар! Они там в полиции совсем совесть потеряли. Неужели они поверили этому подонку?

Он перешел на крик, словно обращался не к жене, а к следователю. На правой руке у него тоже краснело пятно томатного соуса.

– Что она ответила?

– Что, разумеется, не имеет права нас принуждать. Что решать нам. Но потом добавила, что, если мы согласимся, суд можно будет ускорить. Так я ей и поверил!

– Ты думаешь, у нее другое на уме?

– Мне надо перевернуть баклажаны.

Цахи вернулся на кухню и занялся овощами на гриле. Она ждала, что сейчас он вернется, чтобы продолжить разговор, но поняла, что он возвращаться не собирается. Забирая со стола стопку листов, она почувствовала ладонями влагу. Стол был мокрый, видимо, на него пролили кофе или воду и плохо вытерли. Ронит выругалась себе под нос. Цахи поднял голову от сковороды: неужели расслышал?

– Они просто трясутся за свою жопу. Хотят принести в суд железобетонное дело. На Нофар им плевать! Знаешь, кого проверяют на детекторе лжи? Тех, кого подозревают в совершении тяжких преступлений! Мою дочь они не получат!

Это был кофе, и нижняя работа промокла насквозь. Придется извиняться перед учеником, объяснять, что это вышло случайно, и надеяться, что он не нажалуется родителям. Или сказать, что она поставила ему высший балл? Может, от радости он не станет просить вернуть ему сочинение? Она взяла полотенце и попробовала высушить листки. В висках все громче и мучительней стучали молоточки.

43

Лави не представлял себе, что угрызения совести причиняют такие муки. У него ныло все тело, во рту стоял отвратительный кислый вкус. Так он узнал, что у тоски вкус протухших консервов. От отвращения он почти перестал есть и совсем отощал. Родители забили тревогу. Отцу и в голову не приходило, что можно так переживать из-за девчонки, – он полагал, что сын страдает из-за того, что его не взяли в спецназ. Мать списывала происходящее на кризис переходного возраста и решила, что сына надо сводить к психологу. Она пошла вместе с ним и ждала в коридоре.

В кабинете стояли белые кресла, а на стене висела картина Рене Магритта. Психолог предложила ему травяного чая. Лави сел в белое кресло, которое оказалось невероятно удобным. Он задумался: для чего хозяйка кабинета выбрала белый цвет? Чтобы у пациентов наступило просветление в мыслях? Или наоборот, чтобы они осознали всю грязь своей жизни? Впрочем, уже через несколько минут он понял, что лично ему это не удастся. Все здесь было слишком чистым, слишком упорядоченным – особенно по сравнению с ним. За пятьдесят минут сеанса он ни разу не раскрыл рта, даже зная, что каждая минута в этом кресле обходится его матери в десять шекелей. На обратном пути она спросила его, как все прошло, и он ответил: «Отлично».

Он думал о Нофар днем, в школе; думал о Нофар ночью, лежа в постели; на сеансах у психолога, куда мать возила его раз в неделю, он упорно молчал и думал о Нофар. На обратном пути, когда мать спрашивала, как все прошло, он отвечал: «Отлично» – и продолжал думать о Нофар. Так продолжалось до того дня, когда вместо матери к психологу его повез отец. Они уже приехали в уютный зеленый квартал, в котором располагался кабинет, и тут Арье Маймон спросил сына:

– Ты уверен, что хочешь туда идти?

Подполковник никогда не произносил вслух слово «психолог». Лави взглянул на него удивленно, но отец как ни в чем не бывало предложил ему доехать до моря и потренироваться на пляже, чего Лави никогда не делал. В месяцы, предшествовавшие отборочным испытаниям в спецназ, он не мог выйти из дома без того, чтобы отец не спросил его: «Идешь тренироваться на пляж?» Но это был риторический вопрос, и задававший его не ждал ответа. После того как Лави провалился, этот вопрос в их доме больше не звучал.

Сейчас отец выудил из-под заднего сиденья специальные кроссовки для бега, подаренные сыну в те времена, когда еще были живы все надежды. Лави не хотел, чтобы отец видел, как плохо он бегает, но еще меньше ему хотелось пятьдесят минут сидеть в белом кресле у психолога. И они поехали на море и занялись бегом. Точнее говоря, бегал Арье Маймон, а Лави за ним ковылял. После последнего забега мышцы ног у Лави болели так сильно, что на время он даже забыл про Нофар.

В следующие дни отец возил его к морю почти каждый вечер, где показал несколько приемов рукопашного боя. Эти тренировки обычно заканчивались тем, что Лави лежал, уткнувшись лицом в песок, а отец стоял над ним. Но Лави это не смущало, даже наоборот: он надеялся, что вкус песка перебьет вкус тухлых консервов.

44

Утром Ронит проснулась с давно забытым ощущением, что изнутри ее кто-то щекочет. Последний раз она была беременна много лет назад, но иногда, на границе меж сном и явью, ей чудилось, что в животе у нее что-то шевелится, словно там опять растет ребенок. Она продолжала лежать, глубоко и медленно дыша, и ощущение исчезало: ведь это была всего лишь иллюзия, неясное чувство утраты. Она вставала и принималась за обычные дела. Все было нормально, но чего-то ей не хватало. Время от времени она не без удивления обнаруживала на трусах красные пятна. Их беспорядочное появление нарушало привычное течение жизни, но это было лучше, чем полное отсутствие месячных. Возможно, поэтому ей все еще снилось, что она беременна, снилась эта внутренняя наполненность, когда на протяжении девяти месяцев ты ни на миг не остаешься одна. Когда становишься чем-то бо́льшим, чем твое «я». Стоит ли жалеть, что тогда она не понимала, что именно с этого времени надо готовиться к расставанию? Сначала сидящий у тебя в животе ребенок будет брыкаться, потом выйдет наружу, потом поползет, пойдет, побежит – и в конце концов покинет твой дом, как покинул твою утробу.

Она повернулась на другой бок и сказала себе, что все в порядке. Но если все в порядке, почему следователь хочет проверить Нофар на детекторе лжи? Может, поговорить с дочерью еще раз? После истории с дневником Ронит вела себя с Нофар очень осторожно, боясь снова ее ранить. Достаточно было того, что та перестала разговаривать с Майей. Ронит привыкла, что дочери часто ссорятся, кричат друг на друга и хлопают дверями, но в этом их взаимном молчании было что-то совсем другое. Она никогда не вмешивалась в их разборки, полагая, что со временем все само утрясется, но на сей раз атмосфера в доме стала такой гнетущей, что Ронит с сожалением вспоминала былые свары дочерей. Например, бурный скандал, который устроила Нофар, когда Майя потеряла ее перьевую ручку с фиолетовыми чернилами, подаренную на бат-мицву. Они тогда так орали друг на друга, что Ронит испугалась, как бы у них не лопнули барабанные перепонки. Майя утверждала, что Нофар делает из мухи слона: подумаешь, какая-то ручка; Нофар в ответ поклялась, что никогда не простит сестру, но два часа спустя они уже вместе готовили к ужину тосты.

Мысли Ронит вернулись к дневнику, с которого все началось. Дженнифер, Джош, Эйми… Эти нелепые имена вызвали у нее улыбку. С другой стороны, чему удивляться? Дочь насмотрелась сериалов, вот и пишет про будущих звезд спорта. Жалко, конечно, что из-за этой тетради девочки перестали разговаривать. Но какое счастье, что вся эта история – чистый вымысел, невинная выдумка, плод юношеского воображения! К тому же хорошо написанная…

Она закрыла глаза, надеясь снова уснуть. С улицы донесся рев мусоровоза. Меньше чем через час ей вставать. Она перевернулась на другой бок. Потом еще раз. От недосыпа и бесконечной уборки у нее ныли мышцы. После звонка следователя она только тем и занималась, что наводила в доме порядок. Как будто в голове у нее засел ротвейлер, строго следивший за тем, чтобы она не смела давать себе передышки, и грозным лаем принуждавший браться за новое дело. Она уже сложила все, что требовалось сложить, и даже то, чего складывать не требовалось. Если она еще раз польет цветы в горшках, те попросту сгниют. Надо остановиться и успокоиться, даже если мозг сопротивляется. Как раз потому, что мозг сопротивляется, надо успокоиться. Подумать, кто там лает и почему. Но вместо этого она продолжала скрести и драить квартиру, а покончив с уборкой, садилась проверять тетради. Потом она ложилась в постель к спящему Цахи и ворочалась без сна.

Мусоровоз уехал, и в наступившей тишине Ронит снова вспомнила про дневник. Это выдумка, твердила себе она, просто вымышленная история. С другой стороны, в каждой выдуманной истории есть частичка правды. Ронит повернулась на другой бок. Автор хорошего романа всегда окунает перо в реальную жизнь.

Вдруг она застыла как в столбняке. Под теплым одеялом ее прошиб холодный пот. Цахи спал и не проснулся, даже когда она испуганно прошептала:

– Перьевая ручка!

В одно мгновенье ей стало ясно, почему она не находила ни сна, ни покоя. Ручек было две: одна – перьевая, другая – шариковая. Она закрыла глаза и попыталась вспомнить, какими чернилами был написан в тетради текст. Одними и теми же или разными? В ту ночь в гостиной она включила только маленькую лампу, которая давала слишком слабый свет, чтобы заметить разницу, но Ронит почти не сомневалась: эпизод с признанием был написан фиолетовыми чернилами, а предыдущая часть истории – черными. Но, если ручка с фиолетовыми чернилами пропала давно, значит, взволнованное признание, изложенное от первого лица, появилось намного раньше, а все остальное – история Дженнифер, Эйми и Джоша, служившая Нофар оправданием, – было дописано позже.

Ронит удивилась тому, что она не слишком удивлена. Сделанное ею открытие не свалилось на нее как снег на голову – она была к нему готова. Так невеста заранее покупает фату, а жена смертельно больного человека – траурный платок. Невероятно, как много может знать мать, даже не зная, что она это знает.

45

Ронит договаривалась о встрече со следователем по телефону, когда из школы вернулась Майя и невольно подслушала мать. С кухни вкусно пахло жареным мясом и слышалось шипение масла на сковородке.

– Дорит? Это Ронит Шалев, мама Нофар. – Ронит стояла лицом к плите и спиной к двери и не видела Майю. – Вы будете у себя завтра утром? Я хотела бы к вам приехать. Мне надо кое-что вам показать.

Она повесила трубку, и Майя подумала, что, может быть, это какая-нибудь другая Дорит. Но поза, в которой стояла мать, уставившись на сковородку и крепко обхватив себя руками, словно боялась упасть, без слов сказала ей, что нет, та самая.

Она тихонько выскользнула из квартиры, спустилась на улицу, выждала минут десять и снова поднялась.

– Я пришла! – громко крикнула она с порога.

За эти десять минут она не отправила ни одной эсэмэски, не открыла ни один сайт и не поставила ни одного лайка. Впервые в жизни она просто стояла и ждала. Вернувшись назад и крикнув: «Я пришла!» – она прошмыгнула в свою комнату. Через несколько минут к ней заглянула мать и спросила, будет ли она стейк. Майя ответила, что не хочет есть. Вскоре она услышала, что мать уходит, и решила позвонить Нофар. Безуспешно. Она отправила ей несколько сообщений, оставшихся без ответа. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Майя включила телевизор и посмотрела три кулинарные передачи и шесть повторов старых программ. Пять часов спустя, когда открылась входная дверь, она слушала, как симпатичная участница реалити-шоу, трансгендер, поет популярную песню, то и дело меняя тембр голоса. Майя бросилась встречать сестру, но та молча прошествовала мимо нее и направилась в свою комнату.

– Мама все знает.

Нофар застыла на месте. Майя лихорадочным шепотом, поскольку в любую минуту могла вернуться мать, рассказала ей обо всем, что узнала. Слова выпархивали у нее изо рта стайками птиц – может, благодаря им сестра простит ее за непозволительное любопытство? Договорив, она подняла голову и взглянула в лицо Нофар, уверенная, что по щекам у той текут слезы. Но глаза старшей сестры были сухими, как тротуары в конце августа.

– Спасибо.

И, не дав Майе произнести больше ни слова, Нофар ушла к себе. Она закрыла дверь на ключ и встала посреди комнаты. Только сейчас до нее дошло, что лгала не только она – мать тоже лгала. Она притворялась, что ее любовь огромна, как океан, хотя на самом деле она была мелкой и ограниченной. Не океан, а домашний аквариум. Все было враньем. Мать любила ее, пока она плавала по кругу, не нарушая правил и не поднимая волн.

Майя все еще стояла в задумчивости в коридоре, размышляя, что делать, когда неожиданно появилась Нофар и, не глядя на сестру, быстро вышла из квартиры. Хлопнула дверь. В наступившей тишине раздались звуки аплодисментов – зрители реалити-шоу дружно хлопали кому-то из участников.

Нофар взбежала по лестнице и выбралась на крышу, толкнув скрипучую металлическую дверь. В доме напротив мерцали светлячки телевизионных экранов. До него было двадцать метров пустоты. Пропасть глубиной в пять этажей. Из ближайшей квартиры доносились звуки телевизионной рекламы. Стоял ранний вечер, и в воздухе пахло котлетами, омлетом и пастой. Из открытых окон раздавались крики: «Идите за стол!», «Он отнял у меня игрушку!». В этом шуме никто не услышит ее тихих шагов.

Она подошла к солнечному бойлеру и осторожно глянула вниз. Повсюду кипела жизнь: люди смотрели телевизор, ели, принимали душ… Разве кому-нибудь из них придет в голову, что на крыше соседнего дома стоит девушка с зажигалкой в одной руке и тетрадью в другой? На такой высоте никто ее не увидит. Если опасные для нее записи сгорят, матери будет нечего показывать завтра в полиции. Или, как выражаются в сериалах, против нее не будет улик. Она положила тетрадь на пол. Щелкнула зажигалкой. Вспыхнул красноватый язычок пламени, но не успела она поднести его к бумаге, как за ним проступило мамино лицо.

Зажигалка выпала у нее из рук и покатилась по крыше, но поднять ее Нофар не хватило смелости. В другой руке она все еще держала тетрадь. Несмотря на темноту, Нофар почувствовала, что мать глядит на нее, и вся сжалась. Ронит знала, что она написала. Знала, что она сделала. Еще секунда – и она бросится к ней и вырвет у нее из рук то, что должно быть уничтожено любой ценой. Может быть, даже влепит ей пощечину. Весь ее вид говорил о том, что она вполне на такое способна, и Нофар понимала, что этого заслуживает.

Но мать не двинулась с места. Она продолжала стоять и смотреть на Нофар. В каком-то смысле это было даже хуже, чем получить пощечину, – ждать, что она сейчас скажет. В небе мерцали бесчисленные звезды, в домах горели бесчисленные огни, и только крыша была погружена во тьму. У Нофар задрожали колени. Если мать ничего не сделает, она сама подойдет и отдаст ей тетрадь, поняла она, потому что стоять вот так и ощущать на себе обвиняющий взгляд ее глаз было выше ее сил. Она уже почти шагнула к ней, когда ее остановил голос матери, звучавший совершенно по-новому, каким она не слышала его никогда:

– Подними, чего ты ждешь?

Нофар не сразу поняла, о чем она. Слова летали в воздухе, но не складывались в осмысленную фразу. Тогда мать указала рукой на лежавшую у ног Нофар черную блестящую зажигалку. Нофар наклонилась, сжала в руке зажигалку, но не могла заставить себя распрямиться. Отсюда, снизу, поверхность крыши показалась ей огромной, а фигура матери – гигантской.

– Давай!

Нофар трясущейся рукой щелкнула зажигалкой. На этот раз ее пламя было еще красней и жарче; оно осветило крышу, подчеркнув окружающую темень. Нофар подняла глаза. Возможно, виной тому была игра света и тени, но черты матери изменились до неузнаваемости. Как будто это была не она, а чужая женщина. Ронит обвела взглядом измученное лицо своей дочери, тетрадь и крышу пятиэтажного дома:

– А теперь доведи начатое до конца.

Тетрадь в руках девочки вдруг отяжелела. Бумага занялась, и жаром Нофар обожгло пальцы, но она не пошевелилась. Опустившись на колени, она смотрела, как исчезает страница за страницей – не только та, что несла в себе угрозу, но и все остальные, – как ее слова, корчась, гибнут в огне. Лишь когда догорел последний клочок бумаги, Нофар подняла голову. Ей нужно было увидеть глаза матери, чтобы убедиться, что все это ей не снится, что крыша, зажигалка, обожженные пальцы и кучка пепла существуют на самом деле. Она встала и огляделась: на крыше, кроме нее, не было никого.

Нофар не могла бы сказать, как много времени она пробыла на крыше. Телевизионные экраны в доме напротив один за другим погасли, и лишь тогда она вернулась домой. Свет в квартире не горел, как будто все спали, хотя она точно знала, что ни маме, ни Майе сейчас не до сна. Она достала пачку кукурузных хлопьев. С самого утра у нее во рту не было ни крошки, и она вдруг поняла, что умирает с голоду. Она горстями хватала хлопья и глотала их, почти не жуя, вновь и вновь возвращаясь мыслями к тому, что только что произошло, и к женщине на крыше, которая была ее матерью, но одновременно была кем-то другим. Волосы Нофар пропахли дымом. Она пошла в ванную, приняла душ и вымыла голову, а затем старательно вычистила из-под ногтей частички бумаги и копоть. Она дважды намылилась, но запах костра перебивал аромат мыльной пены. Она закрыла кран, вытерлась, кончиками пальцев распушила волосы, побрызгалась дезодорантом, намазалась кремом и капнула на себя духами, а потом бросила полотенце, снова открыла кран, до краев наполнила ванну и просидела в воде не меньше сорока минут. Когда она вылезла из ванны, кожа у нее сморщилась, как у старухи. Запах горелой бумаги никуда не делся.

46

– Убей бог, не понимаю, почему ты так упорствуешь.

Суперинтендант полиции Алон, начальник Дорит, выглядел еще более уставшим, чем обычно. Возможно, имело смысл перенести этот разговор на другое время, когда шеф будет в лучшей форме, но после рождения близнецов он был вечно измотанным.

– Потому что они ведут себя странно. В четверг днем мать Нофар звонит мне и просит о встрече, а в пятницу утром дает отбой. Говорит странным голосом. А девочка наотрез отказывается проходить проверку на детекторе лжи.

– Не девочка, а ее отец.

– А он почему отказывается?

Суперинтендант Алон вздохнул.

– Дорит, ты же мать. – Он произносил слова медленно, вроде бы мягким тоном, но это была только видимость. – Если бы с твоей дочерью, не дай бог, приключилось такое, тебя не взбесило бы, что полиция намерена подвергнуть ее дополнительному испытанию?

Она поняла, что он не ждет от нее ответа, и промолчала. Алон удовлетворенно кивнул.

– Я вообще не понимаю, откуда у тебя эта идея. С каких пор мы проверяем несовершеннолетних на детекторе лжи? Да еще в таком деле, где все очевидно?

– Я не уверена, что все так уж очевидно. Говорю же, голос матери показался мне странным.

Суперинтендант вытаращил глаза так, что обнажилась сеточка капилляров на его белках.

– Ты что, ненормальная?! Подозреваемый сознался! Сознался! На первом же допросе! А эта девочка – самая убедительная из всех потерпевших, с какими я имел дело! Ты видела ее в пятничной информационной программе? Моя Мири сидела перед телевизором и плакала!

– Говорить она умеет. Это верно.

Суперинтендант Алон посмотрел на нее с упреком. Повернув голову к внутреннему окну, он обнаружил, что в коридоре много народу, и понизил голос, хотя слышать их из-за закрытой двери никто не мог.

– Ты хоть понимаешь, что речь идет о жертве сексуального насилия? Объяснить тебе, что такое сексуальное насилие?

– Не надо. Я знаю, что такое сексуальное насилие.

– Я все же объясню. Сексуальное насилие – это тяжкое преступление. У нас есть свидетели, которые оказались на месте сразу после случившегося и все слышали. Непосредственно. У нас есть признание подозреваемого. У нас есть подробные показания этой смелой девочки, против которой ты неизвестно почему внезапно ополчилась.

– Я хочу еще раз допросить Авишая Милнера. И поговорить с Нофар. Без детектора лжи. Просто поговорить.

– Никаких «поговорить»! – отрезал суперинтендант Алон и поднялся со стула.

Когда он вставал, становилось заметно, какой он высокий и широкоплечий. И как давно он не чистил ботинки. От гнева у Дорит застучало в висках. Это ее дело, ее расследование. Никто никогда не указывал ей, как вести следствие. Она открыла рот, чтобы возразить, но суперинтендант Алон ее опередил:

– Дорит, дорогая, я делаю это ради твоего же блага. Дело резонансное. Скажи спасибо, что ее отец не рассказал журналюгам про детектор лжи. Они бы из нас отбивную сделали. И, когда я говорю «нас», я имею в виду тебя. Потому что лично я не собираюсь выступать в роли полицейской сволочи, которая издевается над семнадцатилетней потерпевшей.

На этом разговор окончился. Он дружески положил руку на плечо Дорит, и она поняла, что спорить бесполезно. Он проводил ее до двери, улыбнулся любезной начальственной улыбкой и заперся у себя в кабинете.

Она немного постояла в коридоре, все еще ощущая на правом плече тяжесть медвежьей лапы суперинтенданта, а затем развернулась на каблуках, пошла к себе в кабинет, выбросила в корзину повестку с вызовом на допрос Авишая Милнера, взяла сумку и быстро спустилась по лестнице. На противоположной стороне оживленной улицы, на своем обычном месте, стоял глухонемой. Сквозь шум машин до нее донеслось его знакомое мычание:

– Она врет!

Дорит решительным шагом перешла через дорогу – два микроавтобуса еле успели взвизгнуть тормозами. Приблизившись к нищему, который перестал бормотать и уставился на нее с надеждой, она сказала:

– Еще раз увижу тебя здесь – арестую за бродяжничество! Ясно?

47

Утром первого дня недели город вскакивает с постели в панике, как проспавший экзамен студент. Водители автобусов срываются с места, не обращая внимания на призывные знаки бегущих к остановке пассажиров; мотоциклисты, не желая ждать, когда светофор переключится на зеленый, выезжают на тротуар; в фалафельных закипает в котлах масло, повар безжалостно крошит баклажаны и принимает пакеты с пышными, горячими питами по двадцать штук в каждом; в кафетериях выбрасывают воскресные газеты, из-за которых еще вчера ссорились клиенты; служащие государственных учреждений набираются храбрости, прежде чем открыть свою контору: им хорошо известно, что в первый день недели посетители будут брать ее штурмом. Все приходит в движение. Город носится, как покусанный клопами, почесываясь на бегу.

В тот первый день недели Нофар одна стояла на улице. Мимо нее спешили прохожие, а она стояла, уставившись в одну точку, и теребила пальцами прядь волос. Она никому не мешала, но понимала, что ее неподвижность должна вызывать у окружающих удивление – слишком она выделялась на общем фоне.

На нее и в самом деле косились. Но она смотрела не на прохожих, а на их тени. Ведь что такое человек, как не тень, прикрепленная к собственным каблукам? В полдень эта тень уменьшится до крохотной полоски, затем начнет расти, чтобы к тому времени, когда стемнеет, слиться с внешней чернотой, заставив людей прятаться в хорошо освещенных домах. Пока что людей сопровождали утренние тени. Сколько человек из тех, кто прошел мимо Нофар, успели этим утром, между чисткой зубов и чашкой кофе, соврать? Сколько из них соврет еще до полудня? Они будут лгать по мелочам или по-крупному, неуклюже или изящно, нагло или стыдливо, но всегда – из лучших побуждений.

Что, если пойти сейчас в полицию? Там наверняка будет полно народу, как везде в первый день недели. Нофар терпеливо дождется, пока освободится следователь Дорит. Дело ведь не срочное; время еще есть. Через несколько часов, когда тени удлинятся, Дорит ее вызовет, и Нофар скажет ей: «Это не моя тень прикреплена к моим каблукам. Это я прикреплена к своей тени».

Но минуты шли, а Нофар продолжала стоять на месте. Утром первого дня недели это могут себе позволить только маленькие дети и попрошайки. Детей тащат за руку сердитые родители, а вот попрошаек никто не ругает, и они могут стоять сколько хотят, как погасшие уличные фонари, которые каждое утро увольняют с работы, чтобы вечером снова нанять.

Нофар понимала, что она уже слишком большая, чтобы кто-нибудь взял ее за руку и потащил за собой, но именно этого ей сейчас хотелось. Она смотрела на хнычущих малышей, вырывающихся из цепких родительских рук, и завидовала им. Какое счастье, думала она, когда есть кто-то, кто точно знает, куда тебе надо идти. Кто-то, кто берет тебя за руку и ведет куда нужно. Если бы кто-нибудь вот так притащил ее в кабинет Дорит! Но ей было семнадцать лет, и ее руки принадлежали только ей. Она сама решала, куда ей идти. Или не идти никуда, а молча стоять посреди шумной улицы.

Ветер заигрывал с ветвями апельсинового дерева, и они отвечали ему галантными поклонами. Странно, что это дерево согласилось пустить корни здесь, в этом неприглядном дворе, со всех сторон стиснутом задницами домов. Его плоды клевали птицы; когда эти плоды от отчаяния срывались вниз и разбивались о землю, на них набрасывались не верившие своему счастью муравьи и высасывали их кровь до последней капли. До чего живучее дерево, удивлялась Нофар. И никто не обращает на него внимания. Впрочем, она сама заметила его только сегодня. Внутренний раздрай заставил ее покинуть центральную улицу и поискать тихое местечко, где можно сесть и подумать. Она не заходила в этот двор с тех пор, как узнала о предательстве Лави. И вот она снова здесь. Ноги у нее словно налились свинцом. Именно здесь все началось. И свидетелем всему было, оказывается, апельсиновое дерево! Подумать только! Оно росло здесь, а Нофар его не видела. Она подошла поближе и внимательно его рассмотрела – не только ради того, чтобы отвлечься от мучительных мыслей, но и желая искупить свою вину перед деревом, которое слишком долго игнорировала. Зеленая крона задрожала, ветки и листья разом пустились в пляс, и Нофар замерла, завороженная. Наверное, поэтому и не заметила, что она здесь не одна, и не почувствовала на себе взгляда чужих глаз.

Авишаю Милнеру впервые представился случай ее разглядеть. В тот вечер все произошло слишком быстро, а с тех пор они больше не встречались. Конечно, он мог увидеть ее по телевизору или в газетах, но после освобождения под залог он принципиально не интересовался тем, что люди называли новостями, а он – гнусной клеветой.

Сейчас в этом тесном пространстве были только он, она и апельсиновое дерево. Она смотрела на дерево, он – на нее. Она зачарованно следила за тем, как трепещут на ветру листья, а он размышлял о богатстве неожиданно отрывшихся перед ним возможностей. Но сначала надо ее хорошенько рассмотреть. Какое наслаждение наблюдать за человеком, который об этом не подозревает! И напротив, как отвратительно быть объектом такого наблюдения! Если Авишай Милнер и повел себя непристойно по отношению к Нофар Шалев, то как раз сейчас, когда следил за каждым ее движением, просвечивая ее лицо и тело как рентгеном, а она ни о чем не догадывалась.

Но тут она обернулась. В первый момент она его не узнала, приняв за жильца одного из ближайших домов или садовника, явившегося проведать апельсиновое дерево, но все равно испугалась, как испугалась бы на ее месте любая девушка, оказавшаяся в закрытом дворе наедине с незнакомым мужчиной. Но она быстро успокоилась: во-первых, сейчас светло, а во-вторых, в двух шагах отсюда – оживленная улица. Она уже собралась кивнуть ему головой и отправиться поискать другое уединенное место, когда вдруг поняла, кто перед ней.

Она побледнела. Ее тело осталось неподвижным, но душа умчалась прочь так же стремительно, как выпрыгивает из окна застигнутый на месте преступления грабитель. А что, если Авишай Милнер ее сейчас задушит? Отчаявшиеся люди способны на любые поступки, кому, как не ей, это знать. Но в следующее мгновение она поняла, что боится не столько Авишая Милнера, сколько того зла, которое ему причинила. Авишай Милнер совсем не походил на человека, способного кого-то задушить. Его измученное лицо как будто увяло, и в нем не было ни следа ненависти. Неудивительно, что она его не узнала. От напыщенного злобного хлыща осталась одна оболочка. Казалось, он бормочет про себя: «Зачем только ты сюда пришел? Это может дорого тебе обойтись! Ты же не собирался с ней встречаться! Но ноги сами привели тебя сюда, и, не соображая, что делаешь, ты явился на место преступления – туда, где у тебя отняли твою прежнюю жизнь, туда, где можно мелом нарисовать труп человека, которым ты когда-то был».

– Прошу тебя… Пожалуйста! – сказал он вдруг.

Его ноги сами собой подломились, и он рухнул на сырую землю, испачкав брюки.

Нофар во все глаза смотрела на мужчину, стоящего перед ней на коленях в тени апельсинового дерева.

– Прости меня, – сказал он. – Я перед тобой виноват.

Он показался ей старым, гораздо старше, чем в тот вечер: синие мешки под глазами, запавшие щеки.

– Я заслуживаю наказания за то, что тебе наговорил, но не такого же! – хрипло прошептал он и затряс головой, повторяя: – Не такого же! Не такого! – Он прикрыл веки и начал раскачиваться вперед-назад, как ортодоксальный иудей на молитве в синагоге. – Останови этот кошмар! Прошу тебя, останови!

Ей хотелось отвернуться, чтобы не видеть его опущенных плеч и его седины, лесным пожаром спалившей большую часть головы, но она ничего не могла с собой поделать и продолжала на него смотреть. Вдруг ее взяло зло. Зачем он стоит на коленях? Она едва сдержалась, чтобы не схватить его под мышки и не поднять. Пусть встанет! Пусть снова станет негодяем, заслуживающим самого сурового наказания!

Но Авишай Милнер не шевелился, давая ей понять, что его судьба целиком зависит от нее. Это было невыносимо. Он должен немедленно подняться! Но он все так же стоял на коленях и странным образом больше не чувствовал никакого унижения. Напротив, избавившись от первоначального смущения, он испытал ликующее чувство просветления, какое посещало его в те дни, когда он, заболев, просыпался утром с высокой температурой, но вместо того, чтобы сопротивляться, позволял телу сдаться болезни и наслаждался собственной слабостью. Пусть она делает с ним что хочет!

Это было так ужасно, что Нофар не выдержала и заплакала. Авишай Милнер открыл глаза. Этого он не ожидал.

– Я не могу, – сказала она. – Мне очень жаль, но я не могу.

– Но я же ничего тебе не сделал!

Его слова потонули в рыданиях Нофар. Прошло много времени, прежде чем она выдавила:

– Если я признаюсь, что соврала, они меня не простят.

– Но меня посадят, – дрожащим голосом сказал он.

Нофар знала, что он прав; ему наверняка дадут пять лет. Она представила себе полутемную камеру, в которой сидят опасные преступники, и среди них – ни в чем не повинный Авишай Милнер. Она услышала, как надзиратель объявляет, что время свидания истекло, и как клацает запор на железной двери. Лицо узника покроется морщинами, а плечи – и без того безвольные – опустятся еще ниже. Что будут думать его отец и мать, когда увидят выпуск новостей? Что они скажут своим соседям? Она ясно представляла себе все это, но не могла изменить свою версию событий. Еще несколько месяцев назад, возможно, она и пошла бы на это, но сейчас – нет. Исключено.

– Слишком поздно признаваться, что я соврала. Простите. Правда, слишком поздно.

Она думала, что он будет умолять ее, кричать, даже испугалась, что он ее побьет. Но вот чего она не ожидала, так это того, что он улыбнется. Холодной насмешливой улыбкой. Улыбкой, которая сразу напомнила ей прежнего Авишая Милнера.

– Нет проблем, крошка, – сказал он. – Можешь никому ничего не рассказывать. Я записал наш разговор на телефон, и этого более чем достаточно. Так что, если не хочешь, чтобы полиция нагрянула к тебе, двигай туда сама, да поскорее. Потому что лично я именно туда и направляюсь.

Теперь настала очередь Нофар падать. Когда ее колени коснулись влажной земли, послышался глухой стук. Листья апельсинового дерева затрепетали, словно поняли, что все изменилось: сначала мужчина стоял перед девушкой на коленях, потом – девушка на коленях перед мужчиной, наконец – девушка на коленях перед пустотой. Авишай Милнер удалялся. В его походке не было ни торжества триумфатора, ни отчаяния проигравшего. Он шел ровным и уверенным шагом человека, вернувшего себе контроль над собственной жизнью.

Нофар показалось, что у нее заболел живот, но это было обманчивое ощущение, потому что связь ее сознания с телом почти прервалась, как будто кто-то перерубил соединявшие их нити, оставив всего одну, самую тоненькую. Она словно со стороны слышала звук своего прерывистого дыхания; язык во рту распух и стал тяжелым, и у нее не осталось ни капли слюны. Ей надо было броситься за ним вдогонку, но она не могла пошевелиться. Даже встать не могла. А что, если остаться в этом дворе навсегда и превратить его в необитаемый остров? Прямо в центре города? Все равно выйти отсюда уже нельзя. Нельзя вернуться к людям. Она принялась бормотать: «Остров-ров-пропасть-пропасть-лучше пропасть-лучше умереть-только чтобы не быть-когда все узнают…» Неизвестно, как далеко завели бы эти черные мысли, если бы из задней двери кафе не выскочил Лави, не схватил ее за плечи и не крикнул:

– Бежим!

Бежать за Авишаем Милнером ему пришлось одному. От шока у Нофар отказали ноги. Она посмотрела на Лави с такой болью, что огонь, бушевавший у него в груди, разгорелся стократ сильнее, и он метеором вылетел со двора. Он чувствовал себя сильным как никогда. Словно все те долгие часы, когда он стоял у окна в надежде увидеть Нофар или тренировался с отцом на пляже, служили единственной цели – накопить сил и при первой возможности прийти ей на помощь.

Он догнал Авишая Милнера на следующем перекрестке; тот ждал, пока загорится зеленый свет. На плече у него висела сумка; Лави видел, как певец положил телефон в нее. Но Лави прошагал за ним еще девять кварталов, пока не счел обстановку благоприятной для осуществления своего плана. Он набрал тысячи баллов, играя в компьютерные игры, и пересмотрел кучу боевиков, благодаря чему неплохо разбирался в искусстве слежки. Оставалось проверить, насколько хорошо он владеет умением срывать сумки. Авишай Милнер свернул на тихую улочку и, почувствовав себя в безопасности, замедлил шаг. Лави подскочил к нему и нанес удар в живот, применив единственный прием, которому подполковник Арье Маймон успел научить сына за время тренировок.

Авишай Милнер упал. Он лежал на тротуаре и, не веря своим глазам, смотрел на убегающего с его сумкой мальчишку.

– Караул! Грабят!

Он заметил, что парень удирает в южном направлении, но вскоре тот скрылся в толпе прохожих. Певец поднялся с земли и немного пробежал вперед, надеясь догнать воришку, но мальчишка как сквозь землю провалился. Певец снова крикнул: «Грабят!» – но тут же одумался. Если на его крики вокруг соберется толпа, ничем хорошим для него это не кончится.

Лави еще несколько минут продолжал бежать на юг, чтобы сбить Авишая Милнера со следа. Убедившись, что никто его не преследует, он остановил такси.

– Куда? – спросил водитель.

Лави назвал адрес и начал просматривать в телефоне ленту новостей. Он искал сообщение о краже сумки и, разумеется, ничего не нашел. О таких мелких происшествиях новостные сайты не пишут – разве что жертва, какая-нибудь старушка, получит травму. Или грабитель будет угрожать ей пистолетом. Оставив сдачу водителю, Лави выскочил из такси и помчался во двор. Нофар, сгорбившись, сидела на ступеньках. Ему очень хотелось ее поцеловать, но он сдержался и с видом победителя протянул ей сумку.

– Вот, – сказал он. – Держи.

Нофар подняла голову, посмотрела на Лави, потом на сумку, потом снова на Лави. Тот в который уже раз подумал, что таких синих глаз больше нет ни у кого в целом мире. Нофар была так близко, что его охватила дрожь. Чтобы скрыть смущение, он перевернул сумку и вытряхнул ее содержимое. Кошелек. Три фотографии на паспорт. Две ручки. Злаковый батончик. Телефон. Он прослушал последнюю аудиозапись: Авишай Милнер напевал сочиненную им мелодию. Предыдущие записи были того же характера: мелодии и слова песен. Лави прощупал подкладку сумки. Осмотрел ее в поисках потайных кармашков или скрытых молний. Должен же быть еще один телефон. Но его не было.

– Может, он переложил второй телефон в карман? – обеспокоенно спросил Лави.

Это казалось единственно возможным объяснением. Если, конечно, певец не блефовал. Это предположение высказала Нофар. Она говорила шепотом, но по ее голосу Лави понял, что эта мысль пришла ей в голову уже несколько минут назад.

– Может, он ничего и не записывал? Просто хотел меня напугать?

Она подробно рассказала Лави, как все было. Как Авишай Милнер неожиданно перестал ее умолять и перешел к угрозам, но за его издевательским тоном она почувствовала напряжение. Как будто он играл роль злодея, нацепив на себя страшную маску. Чем больше она об этом думала, тем тверже верила, что так и было.

– Нет никакой записи. Он наврал. Чтобы я испугалась и сама себя выдала.

Лави облегченно вздохнул. Если так, то все прекрасно! Все просто великолепно! Они с Нофар, как прежде, сидят во дворе. Она здесь, рядом, и они разговаривают, как раньше. Только теперь она знает, что ради нее он готов даже воровать сумки. Только попроси! А главное, ей больше не надо бояться этого подонка, Авишая Милнера! Но, судя по виду Нофар, не все было прекрасно. Угроза разоблачения при помощи аудиозаписи миновала, но тревога из ее глаз никуда не делась. Возможно, потому, что, в отличие от Лави, она не могла бы с уверенностью сказать, кто в этой истории действительно повел себя как подонок – человек, стоявший перед ней на коленях и в надежде доказать свою невиновность солгавший насчет записи их разговора, или она сама. Как ни благодарна была Нофар своему отважному рыцарю, который ради ее спасения пошел на такой риск, ей не давал покоя вопрос: а что было бы, если бы Лави не сумел украсть телефон?

Она поняла, что ее трясет, только потому, что услышала, как стучат во рту зубы. И снова ей показалось, что этот звук идет откуда-то со стороны. Она как наяву увидела перед собой стоящего на коленях и умоляющего ее Авишая Милнера. Резко вскочив со ступенек, она бросилась бежать, оставив Лави в одиночестве в тени апельсинового дерева.

48

Вечером первого дня недели горожане выходили в парк на пробежку. Нофар Шалев тоже бежала, но отличаясь от других многими странностями. Не только тем, что она была в джинсах и с рюкзаком на спине, но и выражением лица. Обычно каждый джоггер ставит перед собой какую-то цель: пробежать пять километров, не сбавлять темпа на протяжении сорока минут и так далее; вот только беглец не думает о финише, для него главное – убежать как можно дальше. Именно так бежала Нофар. Неудивительно, что люди оборачивались ей вслед, чтобы посмотреть, кто за ней гонится. Но единственным, кто ее преследовал, была она сама – бежавшая через парк в джинсах и с рюкзаком, тяжести которого не чувствовала. Из дворика она вылетела на оживленную улицу, проскочила мост и очутилась в парке. Она продолжала нестись вперед, несмотря на боль в боку, потому что эта боль была пустяком в сравнении с мольбами Авишая Милнера, от которых у нее лопались барабанные перепонки.

В конце концов она остановилась и стала жадно глотать ртом воздух. От газона веяло свежестью, но ее перебивал запах гари, которым она провоняла изнутри. После того как вчера вечером она спустилась с крыши, он так и не выветрился. Все еще тяжело дыша, она достала из кармана телефон Авишая Милнера, подумав, что лучше от него избавиться. С помощью современных технических средств ничего не стоило определить его, а следовательно, и ее местонахождение. Умом она понимала, что никто не станет ее искать, но эта мысль ее не только не успокоила, но лишь еще больше напугала.

Дрожащими пальцами она включила украденный телефон и принялась читать сообщения. Поразительно, до чего одинаковые эсэмэски отправляют детям матери! «Придешь сегодня ужинать?», «Почему не звонишь?», «Испечь твой любимый пирог?». Еще здесь были невероятно длинные сообщения от бабушки Милнера с чудовищным количеством опечаток. «Крепись, ынучек, мы за тебя прежваем. Не тряй нажежду, верь и фсе пройдет. Дедушка щлет теье привет. Когда нас навстишь?» Еще было сообщение от психиатра по имени Ронен, который писал, что оставил для Авишая в поликлинике рецепт на клоназепам; сообщение от Адидо, которая интересовалась, нет ли у него желания посидеть с Гали, и фотография этой самой Гали; снова сообщение от Адидо с уверением, что, даже если он не хочет сидеть с племянницей, она не обижается и просит его позвонить, потому что волнуется. Она выражала надежду, что он спит по ночам и нормально питается, и извинялась за материнский тон.

Нофар сунула телефон в карман: читать сообщения этого типа не доставляло ей никакого удовольствия, но буквально через секунду ее рука, словно действуя независимо от нее, снова к нему потянулась. У молодой женщины на фотографии, Адидо, была хорошая улыбка. Рядом стоял Авишай Милнер, подбрасывая в воздух Гали. Было видно, что девочка для него тяжеловата, но он старается этого не показывать. Дальше шли фотографии с Мертвого моря. Узнать, кто на них снят, было трудно, – за исключением Гали, – потому что лица у всех были намазаны лечебной грязью. Больше всего оказалось фотографий, на которых Авишай Милнер был запечатлен с собакой на руках – коричневой таксой с висячими ушами.

49

Он ждал ее во дворе до самого заката, пока все вокруг не утратило форму и краски. С улицы доносился шум машин, слышались людские голоса; три раза звонила мать; на балконе над ним повесили сушиться белье, и c носков ему на голову начала капать вода, но он не сдвинулся с места. Появились уличные кошки, потерлись о его колени и отправились дальше, по своим делам. Он продолжал сидеть.

Она вернется, обязательно вернется. Теперь она знает, на что он ради нее готов. Она наверняка простит его за ту злосчастную фотографию. Но текли часы, и ждать становилось все труднее. При малейшем шорохе он настораживался – ее шаги? Сейчас она придет и поблагодарит его за то, что он украл у Авишая Милнера сумку и спас ее. «Как же ты его догнал?» – «Я бежал изо всех сил». – «Ты умеешь бегать так быстро?» – «Умею. Ради тебя». – «А когда ты его догнал?.. Как тебе удалось отнять у него сумку?» – «Применил один приемчик крав-маги. Он чуть было меня не одолел, но я дрался как лев. У него была арматурина, то есть нож, то есть пистолет, а у меня – ничего. Вокруг собралась толпа. Продавец фалафеля вызвал полицию, но полицейские побоялись вмешиваться. Мы прыгнули в фонтан и стали друг друга топить. Вода уже покраснела от нашей крови, но тут я вспомнил…» – «О чем?» – «Об абрикосах твоего смеха». – «Не поняла». – «Зато я понимаю. Когда этот подонок от меня вырвался и вскарабкался на крышу самого высокого дома, эти абрикосы дали мне смелость последовать за ним. Я взобрался по лестнице на двадцатый этаж, и там, на крыше, мы снова схватились. Мы скатились к самому краю…» – «Ты не боялся, что упадешь?» – «Нет, не боялся. Я боялся другого: что вернусь во двор, а тебя там не будет».

В темноте возник чей-то силуэт, и Лави чуть не подпрыгнул от радости. Из узкого прохода между домами вышел бездомный, помочился в кусты и, бормоча что-то себе под нос, удалился нетвердой походкой. Лави окинул взглядом знакомый двор, от которого теперь веяло мочой и разочарованием. Ночные звуки, в которых ему мерещились шаги Нофар, на самом деле были эхом ее отсутствия.

На негнущихся ногах он поднялся по лестнице на свой этаж, и с каждой ступенькой его все больше пригибало к земле. Он открыл дверь. Отец смотрел новости, вслух возражая политическому обозревателю, мать красилась, собираясь на занятия по пилатесу.

– Где ты был? – спросила она.

– Чушь собачья! – крикнул отец, обращаясь к телеэкрану.

– Почему ты не отвечал на звонки?

– Преступная безответственность!

– Что ты молчишь?

– Мне нечего тебе сказать.

– Ладно, завтра поговорим. Я спешу.

Лави пошел к себе в комнату и закрыл за собой дверь. С потолка свисали пятьдесят сов.

Через два часа в квартиру постучали.

– Кто там?! – рявкнул отец, не вставая с дивана.

Лави, который услышал и стук в дверь, и крик отца, выскочил из комнаты с проворством бойца спецназа. Это мог быть кто угодно. Курьер, который ошибся адресом. Скауты, собирающие пожертвования в пользу глухих. Доставка одежды, заказанной в Китае через интернет… Пока дверь оставалась закрытой, не исключалась любая возможность. Лави чуть помедлил и повернул ручку.

Он открыл дверь, и все пятьдесят сов немедленно улетели. На лестничной площадке горел свет, и он сразу увидел, что она плакала. Лицо у нее покраснело и опухло, но Лави она показалась прекрасной, как грейпфрут. В руке она держала телефон Авишая Милнера, но что-то в ее позе заставило радость Лави немного утихнуть.

– Шайка бездельников! – крикнул Арье Маймон и решительно нажал кнопку на пульте.

Эксперты с одного канала мгновенно сменились экспертами с другого, которые, впрочем, говорили с тем же апломбом.

– Проходи, – сказал Лави, стараясь подражать их уверенности.

Он взял Нофар за руку и повел в свою комнату. Знакомить ее с отцом («Папа, это – Нофар. Нофар, это – папа») он не стал. Возможно, потому, что не знал, как ее представить, как объяснить, кто она для него, и наоборот. «Папа, это – Нофар, девочка, ради которой я посреди бела дня украл у одного человека сумку. Если бы она меня попросила, я мог бы даже его убить. Это из-за нее я завалил контрольную по математике, потому что все умножал на нее. Это девочка, про которую я точно знаю, сколько у нее родинок и где они расположены, что не менее важно, чем умение решать уравнения с двумя неизвестными. Кроме того, готов поручиться, что манера накручивать на палец собственный волос, чтобы его вырвать, появилась у нее совсем недавно. Раньше она никогда так не делала».

Пока Лави вел Нофар в свою комнату, Арье Маймон успел краем глаза на нее посмотреть. Симпатичная, ничего не скажешь. И на лицо, и на фигуру. Правда, личико чуть опухло от слез, но подполковник в своей жизни повидал столько плачущих девушек-военнослужащих, что умел при оценке общей картины абстрагироваться от временных обстоятельств. Дверь за Лави и Нофар закрылась, и он вернулся к телевизионным экспертам, которые изумились, когда он им дружески подмигнул.

По ту сторону двери Лави и Нофар стояли лицом к лицу.

– Где ты была?

– В парке.

– Что ты там делала?

– Бежала.

– Зачем ты пришла?

– Показать тебе фотографии у него в телефоне.

– Ты думаешь, это что-то меняет?

– Я ничего не думаю. Я надеялась, ты мне скажешь.

– Что скажу?

– Чтобы я прекратила.

– Прекрати! Иначе ты себе все волосы выдернешь.

– Я не про волосы.

Она помолчала, а потом рассказала ему про то, что сделала на крыше. Он представил себе, как она стоит там с зажигалкой и тетрадью в руке. Он как наяву увидел улицу внизу, и по спине у него побежали мурашки. Но Нофар этого не заметила, потому что заговорила про мать. Преодолевая смущение, она рассказала, что та велела ей это сделать. Складывалось впечатление, что больше всего она стыдится поведения Ронит. Лави, который слишком хорошо знал, что значит стыдиться собственной матери, хотел положить ей руку на плечо, но испугался, что не имеет на это права. Нофар продолжала теребить свои волосы. Когда у нее появилась эта привычка? До того, как она сожгла дневник, или после? Этого Лави не знал: слишком давно они не виделись. Мало того, если бы сегодня во дворик не явился Авишай Милнер, Нофар не стала бы с ним говорить. Так что, если вдуматься, Лави должен был сказать этому подонку спасибо.

Нофар снова потянулась к волосам, и Лави, не сдержавшись, схватил ее за руку. Нофар удивилась, что до сих пор помнит его прикосновение, хотя прошло так много времени. Эти знакомые пальцы несколько недель тому назад впервые сжали ее грудь, только тогда они были горячими, а сейчас казались почти ледяными. Она помнила аромат одеколона от его шеи, который она вдыхала, когда по вечерам они сидели во дворике, и который после разрыва выдохнула. Может быть, этот аромат наконец поможет ей избавиться от запаха гари?

Нет, гарью воняло по-прежнему. Наверное, эта вонь будет преследовать ее вечно. Авишай Милнер прилепился к ней, как рисинки к дну кастрюли. Теперь его не отскребешь. Как не сотрешь из памяти выражение его лица, когда он падал перед ней на колени, и отчаяние, звучавшее в его голосе. Лави увидел, как ее синие глаза наполнились слезами. Они сели на кровать и немного помолчали. Он первым прервал молчание, сказав, что не сможет ей помочь. Что не намерен давить на нее, чтобы она созналась. Потому что если у них не останется общей тайны, то он не сможет ее шантажировать, а значит, не будет понимать, как с ней разговаривать. От одной только мысли об этом его прошибал холодный пот. Любовь – хрупкая штука, и правда способна произвести на нее тот же эффект, что вторжение слона в посудную лавку.

Но, когда она разрыдалась у него на плече (звуки ее рыданий долетели до гостиной, и подполковник, истолковавший их по-своему, преисполнился гордостью за сына) и сквозь всхлипы пробормотала, что должна признаться, он был потрясен.

– Я должна признаться, но я не могу…

Новый приступ рыданий не дал ей договорить. Она обхватила голову руками и вытянула целую прядь волос, едва их не вырвав. Лави больше не мог смотреть, как она себя мучает. Она сжимала в пальцах прядь волос. Ее колотило. Не успев подумать, что он делает, Лави произнес:

– Завтра ты пойдешь и все расскажешь. Иначе пойду я.

50

Аарон хотел, чтобы они съездили на могилу его жены и сообщили ей, что намерены поселиться вместе. Он не собирался просить у нее разрешения, просто считал, что должен сказать ей об этом сам, пока она не узнала новость от кого-нибудь другого. Раймонда принарядилась, как в тот день, когда отправилась знакомиться с матерью Виктора. Подкрасила глаза и губы, а на шею повязала пашминовую шаль, принадлежавшую Ривке. По дороге на кладбище Аарон почти все время молчал, и Раймонда решила, что он вспоминает жену.

– Она бы обрадовалась, если бы узнала, что ты тоже из Терезиенштадта, – сказал он вдруг. – Она всегда говорила, что наша главная победа над нацистами в том, что мы не разучились любить. Взять хоть нас с тобой.

Раймонда ничего не ответила. Невесомая Ривкина шаль неожиданно сдавила ей шею как веревкой.

Когда они приехали на кладбище, облака рассеялись. Солнечный свет золотил белые могильные плиты.

Аарон рассказал ей, что в день похорон лил проливной дождь. Когда на похоронах идет дождь, иногда это придает церемонии скорбную торжественность, как будто небеса плачут вместе с людьми, но в тот день ему так не казалось. Ему казалось, что кто-то спустил в унитазе воду и она затопила все вокруг. Эстер опустили в могилу. Вокруг стояли их друзья, все с насквозь промокшими ногами. Аарон знал, что, вспоминая эти похороны, они будут говорить не об усопшей, а о том, что у них закоченели ноги. Потому что, какой бы ужасной ни казалась смерть, не существует ничего ужаснее заледеневших ног в мокрых носках.

Раймонда подставила лицо солнцу. Чтобы Аарон перестал уже рассуждать про мокрые ноги и Эстер, она предложила ему прогуляться. Они молча прошли через кладбище и сели на скамейку в парке перед прудиком с мутной водой, в которой резвились золотые рыбки. Мимо них то и дело проезжали инвалидные коляски, которые толкали сиделки-филиппинки, – не слишком радостное зрелище.

– Видишь, Ривка? – сказал Аарон. – В этом городе стариков изолируют от молодых с помощью иностранцев. С самых Филиппин завозят. Здешней молодежи не нравится смотреть на стариков вроде нас: это напоминает им о том, что их ждет. А вот старикам вроде нас не нравится смотреть на молодых: это напоминает нам о том, чего у нас уже не будет. Только маленькие дети, слишком маленькие, чтобы понять, до чего они юны, еще улыбаются при виде наших морщинистых лиц.

Раймонда повязала Ривкину шаль на голову и стала похожа на Жаклин Кеннеди. Они остановились у мутного пруда с золотыми рыбками. Солнце скрылось за облаками. Аарон снял пиджак и набросил Раймонде на плечи.

– К тому времени, когда эти малыши вкусят первый поцелуй, мы с тобой, Ривка, уже наглотаемся могильной земли. Они думают, что детство – это вечность, но мы-то знаем, что детство – это всего лишь миг. Но штука в том, что правы и мы, и они. Время – тот еще обманщик.

В воде плавали кувшинки и пакеты из-под чипсов. Там, возле пруда, она все ему и рассказала. Сначала обтекаемо, как человек, пытающийся обойти на улице грязную лужу и не запачкать обувь, но потом ринулась напрямик. Мимо мчались по шоссе автобусы, производя адский шум, и Раймонда понадеялась, что Аарон расслышит не все, но, взглянув на него, поняла, что он не пропустил из ее повести ни слова. Он посмотрел на нее своими ясными и умными глазами, а затем отвернулся к филиппинкам, сидевшим возле пруда. Они показывали друг другу фотографии родственников в мобильниках. Их подопечные старики с отсутствующим видом созерцали пустоту. Вдруг Аарон сказал, что обедать они идут в его любимый польский ресторан.

– Я тебе рассказывал про их официанта?

– Ты слышал, о чем я только что говорила?

– Так рассказывал или нет?

– Это про того, который как две капли воды похож на твоего брата? Рассказывал.

Раймонда знала, что официант из польского ресторана был точной копией Абрама, младшего брата Аарона, которого забрали во время первой же облавы. Но, хотя в их возрасте не возбраняется рассказывать одну и ту же историю по два, а то и по три раза, Раймонду удивило, что Аарон вспомнил ее именно сейчас. Они были знакомы всего два месяца, но она успела убедиться, что с памятью у него все в порядке – молодые позавидуют.

– Я ему сказал, что он вылитый Абрам. Сначала он меня не понял, но потом объяснил, что его дед репатриировался из Катовице. Может, ты даже слышала его фамилию…

– Ты слышал, что я тебе сказала?

– Да, Грюнфельд. Его фамилия была Грюнфельд. Я спросил, не мог ли его дед знать семейство Кенцельфульд, но он ответил, что дед уже умер, так что…

– Аарон!

У кромки пруда сидела уродливая черная ворона, потроша клювом пустой пакет из-под арахиса. Аарон еще раз обвел взглядом стариков в инвалидных колясках, а затем обратил свои ясные голубые глаза на Раймонду:

– В нашем возрасте память уже не та. Большинство из нас лишены роскоши выбирать, о чем помнить, а что лучше забыть.

– Аарон, ты слышал, что я тебе сказала?

Он скользнул ясным взглядом по мутной поверхности пруда:

– Не помню.

51

На следующий день в газете, на двадцать первой полосе, в самом низу, появилась заметка из двухсот слов: суда над певцом Авишаем Милнером не будет; истица забрала свое заявление. Голый текст, без единой фотографии: главный редактор предпочел напечатать фото самого большого в стране печенья «ухо Амана», испеченного в честь праздника Пурим. Правда, из-за военных действий на северной границе «ухо Амана» пришлось задвинуть на внутреннюю полосу, но место в газете ему все-таки нашлось. Авишаю Милнеру повезло меньше. Полгода назад, когда связанный с ним сексуальный скандал только разгорался, его имя красовалось на первых полосах, но с тех пор утекло много воды и внимание публики переключилось на другие истории того же свойства, с которых, в свою очередь, перекочевало на военную операцию на севере страны и дующие с востока ветры войны. Мерзавцы, орудующие в арабской пустыне, рубили людям головы, и на фоне этих ужасов про пышную челку несправедливо обвиненного певца все забыли. Что касается передумавшей истицы, то она была несовершеннолетней, что сильно ограничивало возможности прессы. История, родившаяся на заднем дворе кафе, облетевшая весь город и заставившая всю страну следить за ее развитием, сделала последний шажок и упала. И сдохла.

Земля не разверзлась у нее под ногами. Небеса не обрушились на землю. Но между небесами и землей находился город, и ходить по его улицам стало мукой. Хуже всего было в школе. Шир от нее отсела. Оскорбительные надписи в адрес Нофар красовались на дверях туалета и на классной доске. После того как кто-то разрисовал стену спортзала граффити аналогичного содержания, которое уборщица не успела сразу смыть, Нофар заперлась у себя в комнате и отказалась выходить. Как будто сама себя посадила под домашний арест. Лави приходил к ней каждый день. Поначалу он стучал в ее дверь и подолгу сидел в коридоре, но в конце концов пригрозил, что, если она не откроет, он влезет в окно.

Это было по-настоящему опасно – она жила на пятом этаже. Так что она его впустила. Он не бросился ее обнимать, зато вручил стопку учебников и сказал, что они будут готовиться к выпускному экзамену по математике. Ходить в школу ей не придется: он будет учить ее сам, а она поможет ему с литературой. С английским у них проблем не будет: because of the television[11].

Потом началась очередная война, и все закружилось в свистопляске сирен и ракет. Улицы запрудили толпы демонстрантов, заглушая своими криками восклицания сидевшего в гостиной подполковника. Вскоре в квартире воцарилась гнетущая тишина. Но время – эта неостановимая бетономешалка – продолжало свое неуклонное движение. В одном из сражений погиб сын Гивона из дома напротив, и жители квартала несколько дней только об этом и толковали. Когда закончилась шива, были опубликованы результаты расследования, из которых вытекало, что солдат погиб от дружественного огня и что военные пытаются скрыть этот факт. Встречаясь в супермаркете, люди возмущались: какой позор! Разве военные могут так врать? Если врет даже армия, кому тогда верить?

Однажды, особенно долго стоя под душем, Майя сообщила сестре, что у нее небольшая задержка. Когда они в следующий раз вместе принимали душ, она сказала, что все в порядке. Но в промежутке между двумя этими признаниями между сестрами образовалась небольшая трещинка скрытности, словно расколовшаяся плитка на полу, и, передвигаясь по квартире, Нофар старалась не наступать на эту трещинку.

Когда это в конце концов произошло, Лави спросил ее: «Ну как?» Нофар чуть было не сказала: «Потрясно», потому что по телевизору девушки всегда говорят именно это, но в конце концов она сказала, что ей было больно. Правда больно. Лави погладил ее по плечу, по спине, по животу и шепотом попросил прощения. И добавил, что, может, в следующий раз будет лучше. И в самом деле: было лучше.

Они договорились, что она будет продолжать ему врать, и теперь на каждое свидание она приходила с новой историей. О том, что якобы произошло в школе или в автобусе, о том, что якобы сказала ей мама. Чем искусней она лгала, тем сильнее он ее любил. Его восхищало, что она уделяет внимание мелким подробностям и для каждой истории придумывает эффектную концовку. Когда она с горящими глазами рассказывала о вещах, существовавших только у нее в голове, то превращалась в настоящую красавицу!

– Записывай свои истории, – уговаривал он ее. – Ты обязана их записывать. Никогда не встречал человека, который так здорово сочиняет.

– Но для кого?

– Для меня, – авторитетно, как старший по возрасту, ответил он.

– И про кого мне писать?

– Про нас, – восторженно, как все же очень молодой человек, ответил он.

– Да что в нас интересного?

– Тогда пиши в третьем лице. И только мы с тобой будем знать, что это про нас.

Вечером, вернувшись к себе, Нофар достала из рюкзака новую тетрадь. Точную копию своей предшественницы, но с девственно чистыми страницами. Она взяла новую ручку с фиолетовыми чернилами и поднесла к началу первой страницы. На месте первой буквы образовалась клякса. Все было возможно.

52

В то лето дувшие из пустыни жаркие ветры пахли кровью и ружейным маслом. По ночам выли сирены, заглушая стрекот цикад. Возможно, поэтому с наступлением зимы дождь отказался литься на землю. После единственной грозы, о которой все долго говорили, больше не упало ни капли. Продавцы зонтиков с беспокойством вглядывались в небо. Крупнейшая сеть супермаркетов отменила акцию на сухие супы – впрочем, их все равно никто не покупал. Манекены в витринах стояли голые, потому что дизайнеры никак не могли решить, к какому сезону их одевать. Но стыд, выпавший на долю манекенов, бледнел в сравнении с унижением, пережитым сапогами. Не успели они – красивые и мягкие – покинуть фабрики, как их опозорили вывесками «Тотальная ликвидация» и «Сезонная распродажа». Дети начали сомневаться, что дождь, про который им рассказывали воспитательницы, существует на самом деле. Вода течет из крана, а не с неба. Они уже целый месяц пели песенки про дождь, но никакого дождя так и не дождались. Горожане – продавцы зонтиков, владельцы супермаркетов, дизайнеры витрин, воспитательницы, дети – так привыкли задирать головы, смотря в небо, что никто не заметил, какие странности творятся на берегу моря: из воды на пляж выбирались маленькие розовые свинки. Поначалу их было несколько десятков, но вскоре они исчислялись тысячами. Розовые, с поблескивающей на солнце кожей, они отряхивались и преспокойно рассаживались на берегу. Краткое и довольно туманное сообщение об этом феномене промелькнуло в одном выпуске новостей, после чего о нем заговорили уже все. Из моря на сушу вылезли тысячи розовых поросят. Это не только необъяснимо, это опасно. Особенно если учесть, что в соседнем секторе Газа никаких свиней не замечено. Значит, свиная миграция имеет целью еврейское государство. Не исключено, что это неспроста. Наверняка за этим стоят неведомые, но враждебные силы. Соседним странам были разосланы грозные предупреждения. Пусть знают, что мы не намерены сидеть сложа руки! В публичных выступлениях министра иностранных дел прозвучали резкие обвинения. Правительственная коалиция зашаталась, как старушка в ходунках. Германия пообещала, что окажет поддержку. Генеральный секретарь ООН выступил с осторожным заявлением, которое разозлило его критиков. От спецслужб потребовали объяснений. Почему они – в который раз! – прошляпили угрозу? Глава МОССАДа заявил, что готов уйти в отставку, но премьер-министр ее не принял: сейчас не время рубить головы. Видя это, шеф службы внутренней безопасности тоже подал в отставку и, к своему удивлению, ее получил. Пасмурным – но без дождя – днем он покинул свой кабинет и поехал на море. На берегу сидели тысячи розовых свинок, глядя на него с печальным сочувствием. Шеф сел на песок, снял черные ботинки и черные носки, вытянулся, использовав одну из свинок в качестве подушки, и отправил жене эсэмэску. Встревоженная, жена ему перезвонила, но он ее успокоил и сказал, что они все обсудят вечером. Затем он отправил эсэмэску любовнику. Тот примчался через семнадцать минут, снял черные ботинки, черные носки и заключил его в объятия. Прошла неделя. В небе по-прежнему не было ни тучки, а свинки продолжали прибывать. Дипломатические пути зашли в тупик. Зато для телевизионщиков наступила золотая пора: барахтающиеся в воде поросята выглядели гораздо фотогеничнее военных сражений. Конкурировать с ними могли только похороны, на которые стекались толпы народу. В религиозных кругах бушевали страсти: мало того что стоит засуха, так еще из моря лезут полчища свиней. Надо быть слепым, чтоб не понять, что это значит! Раввины утверждали, что это наказание за грехи. Не случайно эти богомерзкие твари облюбовали для себя побережье самого развратного в стране города. Рестораторы искали в интернете рецепты оригинальных блюд. Вегетарианцы сплотились и стали на защиту ни в чем не повинных животных. Был зафиксирован легкий всплеск интереса к внутреннему туризму. На зевак, которые в нарушение правил парковались вдоль пляжа, заводили административные дела. Подполковник в отставке Арье Маймон произвел необходимые расчеты и пришел к выводу, что это – знамение, а потому отдал распоряжение немедленно продать все свои акции, что, как выяснилось позднее, было роковой финансовой ошибкой. Лави и Нофар каждый вечер ходили к морю и любовались розовым закатом, который был еще прекраснее на фоне сотен розовых свинок.