Потому что я – отец бесплатное чтение

Глава I. Потому что!

Вокруг беременные женщины, бледноватые и сосредоточенные. Их не меньше пятнадцати; пытаются принять удобное положение, держат руки на животах.

В проветренном помещении царит минимализм: скользкий ламинат, простенькие занавески, бежевые стены, вдоль них пуфики, принимающие форму тела. Пахнет недавно завершённым ремонтом. Сижу рядом с супругой, рассеяно оглядываю окружающих. Похоже, мы здесь самые молодые.

Я не единственный мужчина в комнате. Толстый, вальяжный парень тоже составил компанию своей жене. Сложил руки на груди, слушает со скепсисом, но постоянно кивает и поправляет очки, как будто безуспешно пытается разглядеть рыжую девушку. Она восседает на высоком стуле и чеканит слова звонким голосом, причёсывая речь учительскими, назидательными интонациями, обещая подготовить собравшихся к родам. Пока она говорит обтекаемо – вводное занятие. В ближайшие шесть недель она приоткроет завесу неизвестности. Что ж, если к чему-то нельзя подготовиться в полной мере, то готовиться необходимо.

Я пытаюсь разобраться, что могу получить от этих встреч. Толстый наверняка изводит себя тем же вопросом. Жена считает, моё присутствие само по себе ценно. Да, я хочу её поддержать, но думаю не только об этом; моя решимость – это всего лишь настрой и предвкушение, от которых может не остаться и следа, если ребёнок будет что-то вытворять и пронзительно кричать при этом… Я нуждаюсь в чём-то более полновесном, чем уверенность в своих силах.

Женщина, на которую устремлены взгляды, словно прочитав мои мысли, мягко обращается к будущим отцам. Обещает уделить нам достаточно внимания и пытается убедить в важности нашего участия. В конце концов, мы уже молодцы, потому что пришли сюда, подтверждая делом свою вовлечённость. Симпатичная брюнетка справа нахмурилась, видимо, тоже рассчитывала на присутствие супруга.

Тем временем рыжеволосая обещает рассказать о дыхании, грудном вскармливании и научить, как правильно умывать младенца. Она готова вывалить на нас тонны информации, которая выветрится тут же, но есть надежда, что осядет где-то на подкорке, чтобы вовремя разархивироваться и прийти на помощь.

Жена не доверяет памяти. Она, как старательная студентка, ведёт подробные записи. Женщина, на которую смотрят, даже в какой-то момент посоветовала чаще вылезать из своих конспектов, потому что некоторые вещи важнее воспринимать на слух. Супруга не из покладистых. Из уважения ненадолго отвлеклась от своей громадной тетради и снова бросилась чиркать. Сосредоточенна, даже не рисует, как обычно. Она бледнее остальных.

В конце первой встречи Рыжая удивила: «Ваш ребёнок родится примерно через два-три месяца. Он уже реагирует на пищу, толкает вас и пинает. Вы разговариваете, успокаиваете свое дитя, знаете предпочтения крохи, возможно, включаете определённую музыку. Кто-нибудь из присутствующих считает, что ваш ещё не родившийся ребёнок – уже живой человек?»

Не задумываясь, поднял руку. За какое-то мгновение до моего жеста вверх устремилась рука второго мужчины. Мы ещё не знакомы, но уважительно с намеком улыбки кивнули друг другу. Уверен, никто из нас не хотел таким своеобразным способом порадовать жён. Необдуманный, но уверенный ответ на поставленный вопрос.

Больше поднятых рук не видел. Я так и не разобрался, почему среди женщин не нашлось той, которая решилась бы разрезать ладонью воздух над головой. Через три с небольшим года наш сын непостижимым образом излечился от странного недуга, мы радовались, и я вспомнил этот эпизод. Жена, отложила очередную книгу по экономике и, снисходительно посмотрев на меня, ответила: «Всё гораздо проще, чем тебе кажется. Да, никто так, как беременная женщина, не чувствует жизнь внутри себя. Но и никто так, как беременная женщина, не боится потерять дитя, так и не увидев его. Зачем смешить Бога своими ощущениями, если ещё даже схватки не начались?»

Вечером после первого занятия в школе будущих родителей я стал думать, почему же поднял руку. Конечно, регистрация человека при рождении – это в первую очередь дань государственному учёту людей. Так гораздо проще, чем спорить до посинения, с какого момента считать человека живущим: в секунду оплодотворения яйцеклетки, на стадии формирования какого-либо органа или с определённого месяца беременности. Это всё очень усложнило бы. Точную дату рождения было бы невозможно установить даже с учётом нынешнего развития науки и техники, а бюрократической системе нужны простые, даже в чём-то примитивные решения. Всё-таки неслучайно синонимом «родиться» остаётся словосочетание «появиться на свет».

Тогда почему я, которого никто не толкает махонькой ножкой, без особых раздумий счёл скрытого от моих же глаз будущего человека уже живущим, не заботясь о формальной стороне с её документами, регистрацией и прочей бумажной возней? Долго думать не стал. Ответ очевиден, хоть, на первый взгляд, ничего не объясняет. Потому что я отец.

– Ну что? Сколько весит, какой рост?

Больше ничего не волновало звонивших. Значение этой информации мне всегда казалось преувеличенным, но к вечеру я наконец постиг сакральный смысл ритуальных вопросов.

Может показаться, что это первый повод для гордости папаши. Ребёнок крупный – в мир пришёл богатырь. Если антропометрические данные новорождённого средние, значит, здоров и всё прошло идеально, при этом не важно, что он, например, родился обвитым пуповиной и его вытаскивали с того света; это уже излишняя информация, роста и веса достаточно.

Но это не главное. Сознание отца изменено, даже если он ещё трезв как стекло. Весь окружающий мир в один миг стал каким-то другим. Общение с человеком на пике эмоций может напомнить беседу опоздавшего на вечеринку с давно уже разогнавшимися гостями. Эта короткая фраза о килограммах и сантиметрах, как до краёв наполненная самая большая в доме штрафная рюмка, призвана склеить разговор, привести новую реальность отца и обычную жизнь другого человека к общему знаменателю. Теперь все на одной волне.

Мой очередной собеседник явно растерялся – что сказать после «привет» и «поздравляю»? И тогда впервые за день я сам, не дожидаясь вопроса, как пароль, назвал рост и вес, это помогло продлить разговор парой вымученных реплик. Звонок моего отца длился двадцать секунд.

Он заснул.

Экономя каждую секунду, молниеносно принимаю душ, чищу зубы, бреюсь, раскладываю одежду, которая скоро понадобится, иду спать.

Падаю на кровать, и единственное, что понимаю отчётливо, теряясь моментально в пространстве и времени, – этот крик меня скоро настигнет. Успею поспать час с копейками. Если повезёт – полтора, пока это рекорд. Но, скорее всего, минут пятьдесят, прежде чем с ужасом подпрыгну от детского вопля. Он вселяет в меня страх, когда вырывает из сна. Хотя и наяву мне тоже становится не по себе. В этом звуке соединяются гнев, безнадёга и страдание…

Единственное, что страшнее этого рёва, – секунда, когда с ним смешивается второй, женский… Слева надрывается сын, а справа с небольшим опозданием раздаётся рычание жены. «Убери его отсюда немедленно».

Я перепробовал всё, чтобы продлить сон малютки. Укладывал его между нами. Ставил кроватку в другую комнату. Носил на руках по квартире. Включал тихо лёгкую музыку. Проветривал долго комнату. Нет, сдвинуть его кроватку с нашей, лежать рядом, отделившись деревянными рейками, – это единственный способ дать ему немного покемарить в горизонтальном положении. И мне тоже. Когда-то я предпочитал не ложиться, чтобы не просыпаться в панике от этого страшного плача, а сразу реагировать, но быстро понял: если не буду цепляться за любую возможность поспать, долго не протяну.

Он снова завыл. Я проснулся. Отсчёт пошёл. Есть пять минут, чтобы перенести его и собраться. Если не успею, как по секундомеру, в дальнюю комнату вбежит взлохмаченная жена и заорёт. Ребёнок всё равно не успокоится. А из неё вместе с криком уйдут последние силы. В отчаянии её будет трясти, потом долгие слёзы. С трудом успокоится, но всю ночь будет просыпаться и утром встанет разбитая. Не хочу это допустить. Не сегодня!

Успеть сложно, но, как обычно, я смог: все движения уже доведены до автоматизма. Протёр сухим полотенцем кричащего малыша, по-быстрому утеплился, надел на него кучу вещей, взял на руки. Всё это надо сделать спешно, чтобы никто из нас не вспотел. Уже не кричит, только всхлипывает. Гулять предстоит долго. Никакой коляски – днём он с удовольствием в ней дремлет, а ночью спит только у меня на руках. И не дома.

Я открываю дверь подъезда, протираю последние слёзы, он тут же успокаивается. Мы на улице, время к полуночи. Завтра среда, пустынно. Каждое ночное гуляние я начинаю традиционным: «Ты чего разбуянился, сынок?»

После этих слов наступает покой. Запоздалые пешеходы лишь иногда мелькают, машины не насыщают шумом пространство, а лишь оттеняют тишину.

Под хруст снега и шуршание одежды я допускаю только лёгкие мысли. Ночью голова легка, по крайней мере, до трёх часов. Свежий воздух и ясная цель на какое-то время уничтожают все последствия недосыпа. Сознание ясно, его не наполняет хаос образов и видений, не имеющих отношения к реальности. Глаза не слипаются, я даже почти не зеваю.

Надо идти. Если застыть на месте секунд на двадцать, сирена может активизироваться, не успокоишь. Пока шагаешь, сохраняешь её тишину. И нет никакой силы в мире, способной нарушить это равновесие. Я буду идти и нести сокровище на руках до самого утра. Руки затекают, устают, болят. Но не настолько, чтобы хотя бы задуматься о том, стоит ли выйти в это же время завтра. Завтра ночью снова по району будет ходить папка, обнимающий укутанный комок своего счастья. Я не остановлюсь.

Зачесалась спина. Противно. Ничего не могу сделать. Не дотянуться до этой зудящей точки между лопатками – куртка не очень свободная, движения скованны. Подхожу к дереву и начинаю тереться о ствол спиной, как медведь. Можно идти дальше.

Я каждый раз стараюсь немного менять маршрут, помогает. Малейшее разнообразие мешает мозгу решить, что я в плену бесконечно повторяющейся ночи, где всё подчинено страху услышать детский крик и быть бесполезным свидетелем страданий. Пока что-то меняется, мне удаётся убедить себя в том, что ночь – это наше время, когда связь поколений крепче всего. И пусть он спит, а я тихо брожу по немым улицам спального района, мы – одна команда, банда, единое целое. Только это имеет значение. Сегодня идём по прямой до ближайшей станции метро, оттуда к бассейну, потом обогнём новый жилой комплекс, упрёмся в заправку, а дальше посмотрим.

Иногда спасает рыбалка. Воспоминания о ряби на воде и рассветном небе. Убаюкивающая тишина. Слабый ветерок. Дрыгающийся поплавок. Повела. Подсекаю. Есть! Красивая щучка… Вот подрастёт малыш и сорвёмся с ним к озеру. Вместе порыбачим, сварганим ушицу.

Время выверенно, раньше шести утра дома делать нечего, сигнализация, которой кто-то напичкал моего сына, резко среагирует: прогулка закончилась слишком рано. Так мы и ходим по району. Он спокойно спит, посапывая, я плетусь в тишине. В конце концов, лучше гулять безмолвно, чем ночь напролёт слышать, как кричит сын, а он действительно может кричать всю ночь.

Врачи бессильны. Да, это неправильно, что ребёнок не спит ночью, но патология не выявлена. Принимайте сильнодействующие лекарства по списку, только диагноз поставить пока не представляется возможным.

Спи, дорогой. Хотя бы так, у меня на руках. Тебе ещё много предстоит узнать. Не время рассказывать про захватчиков, первооткрывателей, учёных, браконьеров, грабителей дилижансов, дуэлянтов, мировых рекордсменов, обычных клерков, нищих, крепостных, безымянных рядовых из братских могил… Обо всех, кого называют мужчинами. И каждый из которых заложил неразличимую частичку себя в нас с тобой.

Со временем ты поймёшь меня. Кто-то назовёт интуицией твой порыв к чему-то новому, неизведанному. Ты прочитаешь о судьбах, которые не на шутку взволнуют, и пожалеешь, что не прошёл этот путь сам. Прислушивайся к отголоскам предшественников, но не повинуйся. Внимай, но не обманывайся. У тебя своя дорога. На ней ты можешь быть кем угодно, главное, что она принадлежит тебе.

Я пройду с тобой ровно столько, сколько потребуется, но мысленно я всегда рядом и буду тебя сопровождать не один. Все солдаты прошлого в сложную минуту окажутся за твоей спиной. В самую противную, чёрную, безнадёжную ночь ты услышишь, если прислушаешься. Если будешь верить. Где-то глубоко в тебе сидит память о смелости твоих предков. Она вела воинов через века к новым подвигам.

И тогда кровь побежит по венам быстрее. Мышцы получат дополнительные силы для короткого рывка. Вдруг эти крупицы энергии и будут отделять тебя от очередной победы?

Спи, дорогой, смотри свои детские сны.

Кроме этих ужасных ночей ничего не указывает на сложности со здоровьем. Всё рано или поздно проходит. Супруга считает, что я излишне спокоен. А я верю и жду. Крики начались спустя год после рождения, настанет день, и они прекратятся.

Когда чернющее небо проявляет ко мне милость и тонко намекает на более оптимистичные краски, я говорю одно и то же: «Мы молодцы». В этот момент я переживаю самые приятные минуты в течение суток. Через час мы будем дома. Появляются силы, голод не так назойлив. А если повезёт, нас порадует солнце красивым рассветом. К этому моменту почти каждый маршрут приводит нас на пустырь – стоя в снегу, можно насладиться ярким началом нового дня. Полюбоваться им несколько минут – награда, которую я могу себе позволить. Свалка по соседству никак не омрачает картину на волшебном небе, а может, даже и усиливает эффект от подарка природы после очередного испытания.

Приятелю из школы будущих родителей эта проблема неведома. Он уходит в отдельную комнату, дрыхнет спокойно всю ночь, чтобы ничто не могло помешать сну кормильца. Наверное, я ему завидую. Но мне кажется, он кое-что упускает. Сложности не только закаляют, но и сплачивают.

Пора спокойно идти домой. Я аккуратно раздену и уложу в кроватку сокровище. Разотру затекшие руки, залезу под одеяло. Остаться без обуви – на грани оргазма. Жена во сне прижмётся ко мне.

Я буду храпеть, когда пацан проснётся, супруга перелезет через меня, и начнётся их новый день. Будильник зазвонит в восемь. Полоска пара, стремящаяся вверх от чашки кофе, и привычные три бутерброда будут ждать на столе. Жена скажет что-то приободряющее. Улыбки и гармония. Всё не напрасно.

Мы живём около конечной станции метро. Двадцать минут я просплю в качающемся вагоне. Лучше так, боюсь вырубиться за рулём. Рабочий день пройдёт в дымке. В голове ничего не держится. Если не засну на совещании, уже победа. У начальника родилась дочурка на год раньше, он не в обиде.

Такой же в забытьи путь домой. Ужин. Подремать полчаса, чтобы немного взбодриться и провести время с домашними. Они смеются, угукают, у них свои игры. Я немного в стороне, супруга скороговоркой пытается рассказать новости.

Очередная ночь прошла хорошо. Завтрашняя будет такой же. И после завтра всё повторится.

Пока мы живём так. Через пару недель закончится вторая зима наших гуляний. Меня это не пугает. Потому что я отец.

Обычная прогулка по лесу.

Каждое последнее воскресенье месяца, что бы ни случилось, мы вдвоём брали бутерброды, а в холодное время года ещё и старый термос, бродили среди деревьев несколько часов в двух остановках от дома и болтали обо всём понемногу.

Двенадцать лет, вот и подкрался переходный возраст. Уже непросто искать темы соприкосновения и невозможно выиграть конкуренцию за внимание сына у его друзей. Ему всё ещё интересно со мной, а я наслаждаюсь минутами, пока мои реплики не воспринимаются в штыки.

В лесу тихо и уютно. Бутерброды, заботливо приготовленные женой, уничтожены. Приятный хруст сухих веток под ногами. Солнце из последних сил перед закатом пробивается сквозь тучи и кроны деревьев, тычет лучами в лицо. Ненавязчиво пытаюсь убедить юношу сходить в парикмахерскую – чёлка уже лезет в глаза. Твёрдый отказ, хоть и в уважительной форме.

Пахнет счастьем, как в детстве. Идиллию омрачает только сильная боль в руке – дело к дождю. Старый перелом не только напоминает о страшном дне, но и помогает безошибочно предсказывать ухудшение погоды. Перед выходом отвлёкся и не принял таблетку. Терпимо.

Одно мгновение, и покой утрачен. Вдали раздался крик женщины о помощи. Даже не думая, направляюсь в ту сторону.

– Папа, может, не пойдём?

– Пойдём.

Вскоре мы увидели двух ублюдков, пристававших к девчонке. Секунды на оценку соотношения сил.

– Стой здесь. Если что-то пойдёт не так, смывайся. Если я крикну «Беги!», значит, быстро домой, не оглядываясь. Меня не жди и не лезь. Ясно?

Он промолчал, но кивнул. В громадных глазах паника. Так сквозь скорлупу детских страхов пробивается мужчина.

Их двое. Один плотнее меня, второй выше. Оба младше лет на пять. Шансы рабочие, к тому же мне в спину смотрит сын. Про руку я думал не из-за боли, адреналин уже начал действовать. Совсем скоро он сработает, как лучшая анестезия, но я опасался, что в моём распоряжении только один удар сильным кулаком. И воспользоваться им надо на сто процентов.

– Отстаньте от неё.

Они отвлеклись, девушка отбежала на несколько метров, поправив платье. Пьяный, тупой смех.

– А это что за хрен с горы? Тебе жить надоело?

Никаких пауз, уверенный шаг. Между нами десять метров. Плотный выходит мне навстречу. Ещё можно избежать столкновения. Но время расчёта позади, теперь только пекло битвы.

– Отпустите девушку.

Шаг не сбавляю.

– Её никто не держит. Интереснее с тобой перетереть.

Язык заплетается, это хорошо. Пять метров. Идёт мне навстречу в развалку. Открытый, даже не изображает защиту. Лишь отвага пьяного быдла, спокойствие, дарованное численным преимуществом, недооценка соперника и полное отсутствие элементарной бойцовской школы. Второй чуть поодаль, тоже хорошо.

На всякий случай не размахиваюсь, всё-таки точно неизвестно, кто передо мной, слегка маскирую удар. Кулак вылетает стремительно. Отец за такое похвалил бы еле заметным кивком лет пятнадцать назад – точно в основание подбородка. Плотный падает на спину, как мешок, набитый говном. Не останавливаюсь, иду на второго. Краем глаза фиксирую, как сверкают девичьи пятки. Полдела сделано. Надо выбраться отсюда. Высокий явно растерян, мечется. Инстинкт самосохранения против долга перед лежащим товарищем. Чую его страх – такое не скрыть. Им воняет от этого мудака, сжимающего кулачонки, а кровавое марево уже перед моими глазами. Теперь только первобытные рефлексы.

Он изображает корявую стойку, цепляясь за подсказки воспалённого боязнью мозга. Левша. Бью два коротких здоровой рукой. Первый в корпус, чтобы опустил руки, сняв защиту с лица – хороший в печень – и не давая ему сложиться от боли, слегка приседаю, направляю второй под глаз. Дернул головой, как болванчик, и, держась за бок, медленно сел на колени. Моя левая не так уж сильна, но много и не требовалось. Плотный ещё лежит. Не потому, что не может встать, – получить лишнего не хочет. Понимает: добивать при мелком не буду. Ухожу не оглядываясь.

Поддатой шпане казалось, я в меньшинстве. Но я не один. В сжатых кулаках бушевала сила двух человек. И два сердца бешено качали бурлящую кровь по венам. Дрались двое на двое, исход был предрешён.

Домой шли взбудораженные. Я, как всегда после драки, обновлённый, сбросивший груз повседневности, испивший ярость, отрыгнувший сочными ударами. Малой под впечатлением. В основном восклицания и междометия. Его прорвало дома.

– Мама, наш папа – герой.

Жена наблюдательна, с первого взгляда поняла, что-то произошло. Но она никогда не спрашивает в лоб. Терпеливым ожиданием она способна выведать всё. Не могла не отметить разбитые кости на правом кулаке. Моё спокойное выражение лица не мешает ей без труда читать еле уловимые черты, сигнализирующие об очередной драке. Про сына, белого, как платье той девушки, я вообще молчу.

Пять минут уходят на уточнения. После короткого допроса тихим, но жестким голосом она предлагает мне уйти в другую комнату и закрывает за мной дверь. Это бессмысленно, потому что она тут же переходит на повышенный тон, и каждое её слово можно легко разобрать из любого уголка квартиры.

– Ты о чём думал?

– …

– Ты подвергал ребёнка опасности.

– …

– Они же могли изуродовать его!

– …

Я слушаю, глядя в окно. Не отвечаю. Она права. Потому что она мать, думает о выживании своего детёныша. Его жизнь – её жизнь. До меня долетают обрывки её фраз об ответственности, о том, что мне нельзя доверять. Она неотразима в злости. Гнев искажает образ обычного человека, превращая даже красоту в уродство. Она – необычная. Ярость высвечивает скрытые спокойствием черты её лица, позволяя открывать малоизведанные грани её внешности. Брови нахмурены, морщинки прорезались, выразительные глаза нацелены – её взгляд проникает вглубь меня и завораживает.

Не тороплюсь её разубеждать. Я рисковал, и риск с натяжкой можно назвать оправданным. Но по-другому я не мог, потому что я отец. Я не мог показать, как идут на поводу своего страха. Как оставляют человека в беде. Жизнь мужчины – это шаги по горлу сомнения или прозябание в его тисках. Отец и нужен для того, чтобы показать эту дилемму. Но только не на словах. И не в комфортных условиях.

Наконец она выдохлась. Крик сменили всхлипывания. Прикрывая лицо, она ушла в свою комнату. Я открыл бар, достал бутылку. Схватился за рюмку, но выпил из горлышка. Тут же второй без меры глоток. Нет, я не переживал, что подверг сына опасности, об этом я уже подумал и прожевал зачатки сожалений ещё до того, как мы вернулись домой. Я не расстраивался из-за конфликта с супругой и не жалел о своём молчании – время долгого разговора об ответственности и защите слабых ещё придёт. А о чём я говорить не буду, так это о том, что отец должен воспитать умение и готовность защитить мать. Любыми путями. Не задумываясь о средствах.

Бахнул гром. Зашумел ливень.

Всё-таки я оказался прав. Мог нанести лишь один удар. Только дома я ощутил, как разрывается правая рука от боли. Перелом не даёт покоя уже больше десяти лет, я смирился с этим.

Глотком из горлышка запил таблетку. Скоро отпустит. В достаточной мере, чтобы заснуть.

Сцена усыпана золотым конфетти. Развязка популярного танцевального шоу пощекотала нервы, из зрителей хлещут эмоции. Посреди праздничного хаоса победитель поднимает правый кулак вверх и с беспечной, широченной улыбкой окидывает взглядом толпу. Ему бы пошла копна волос, которой он гордился в детстве. Молодые ребята бреют голову, не понимая, что когда-нибудь будут ценить каждый волос. Триумфатор выглядит брутально, и, возможно, именно такая, агрессивная причёска лучше всего подходит настоящему чемпиону. Я не стыжусь слёз гордости и раскаяния.

«Посвящаю победу отцу.

Этот человек научил меня сражаться за мечту. Он сказал: „Если это так важно для тебя, докажи. Будь лучшим“. Ты видишь, пап? Я доказал. Без тех слов ничего бы не получилось.

Ты не ставил палки в колёса, а толкал меня вперёд. Когда мне хотелось всё бросить, я вспоминал твой злой взгляд и заставлял себя работать в два раза упорнее. Когда уставал, я шептал себе: „Докажу!“, когда пропадала надежда на успех, я кричал.

Ты всегда в меня верил, но не мог мне сказать это прямо. Ты считал, что сюсюканья только расслабляют и отвлекают от цели. Когда я ждал одобрения, ты оглушал меня своими нравоучениями. После наших ссор я тренировался до опустошения. Ты не поддерживал, когда я в этом нуждался, но дал мне злость, она полезнее. Ты прав. Я понял это только недавно.

Пусть останется тайной, чего я тебе желал в самые тяжёлые дни, но я очень хотел, чтобы однажды ты услышал слова, которые я говорю сейчас. Не сомневался, что выиграю, поэтому и пригласил тебя сюда.

Когда мы отсюда выйдем, ты скажешь: не надо ставить себя на пьедестал, пока победа не достигнута! Но и ты пойми, я кое-что хотел доказать нам обоим, значит, мелкие ставки неуместны. Сегодня я не мог проиграть. Потому что ты здесь. Мы здесь!

Конечно, я благодарен организаторам этого крутейшего проекта и тем, кто работал с нами, но поймите: если бы не отец, я бы сюда не пришёл. Несколько человек спрашивали, на что я потрачу призовые деньги. Это не так важно. Мой главный приз – возможность сказать эти слова отцу. Папа, всё это было не зря.

Когда-то я просто хотел танцевать. Зачем? Я не знал, только слушал своё сердце. Удовольствие – уже достаточный повод. Отец заставил взглянуть на всё по-другому. Это мое призвание, и я отстоял право посвятить себя танцам. Не приятное времяпровождения, а дело всей жизни. В моём сердце появилась решимость, а в теле – энергия. Он превратил меня в машину, которая не успокоится, пока не победит. Иногда это мешает творческой лёгкости, но я уже говорил – ставки высоки.

И, наконец, самое главное. Папа научил меня ещё кое-чему: никогда не останавливайся! Не прощаемся.

Спасибо всем за этот проект. И спасибо тебе, папа. Я доказал!»

Я встал ещё на середине речи, сидя невозможно слушать эти слова. По телу пробегала дрожь, ладони вспотели. Он действительно доказал. Правда, требуя доказать, я не благословлял его на успех. Тогда я устал спорить с ним и махнул рукой. Никогда не хотел, чтобы мой ребёнок, как скоморох, развлекал народ, наоборот, я видел его развлекающимся в первом ряду. Но раз это призвание, мне ничего не остаётся. Только принять этот выбор и следовать за ним.

Слева счастливая жена. Царица на троне. Приподнят подбородок, прямая спина, нога на ногу, величественная улыбка. Карие глаза светятся гордостью. Мне неловко, ведь о ней не сказано ни слова. Но ничто не омрачало её одухотворённое лицо, и это успокаивало.

Девушка была некрасивой.

Это не должно меня волновать, но в момент нашего знакомства очевидное наблюдение не отпускало. Особенно на фоне жены, которую природа наградила роскошной внешностью. Супруге это показалось недостаточным. Постоянные тренировки в зале, сбалансированное питание, сдержанный, но очень продуманный макияж, тщательно подобранная одежда – я привык любоваться ею.

Рядом с ней гостья казалась серой мышкой. Заурядное лицо, тысячи таких мелькают на улицах и тут же забываются такими же неприметными прохожими. Первое впечатление я отбросил быстро. За столом меня занимал и радовал только влюблённый взгляд, которым девушка встречала каждое слово своего симпатичного, мускулистого избранника. Вместе около года, видятся почти каждый день; достаточный срок, чтобы сбросить пелену детской, слепой влюблённости и перестать боготворить выдуманный образ. Но она смотрела на него пылко с лаской и нежностью, не отрываясь.

В этой сценке настоящая красота жизни. Без ретуши и лишних эффектов. Или, как все подписывают фотографии в социальных сетях, без фильтров.

Многим бы пожертвовал, чтобы моя жена смотрела на меня так же двадцать лет назад.

Сын долго прятал от нас спутницу, видимо, не надеялся на тепло нашего приёма.

Мы вчетвером на кухне. Тесно и душно. На столе изобилие – можно досыта накормить десять амбалов. Жена промолчала почти весь вечер. Её безмолвие придавало беседе налёт нервозности и напоминало о важности этого ужина. Это не усталость из-за готовки. А если точнее, не только готовка её утомила.

Я откупорил бутылку самого дорогого коньяка в доме, но никого не убедил составить компанию. Поднял тост, разукрасил короткую речь предсказуемыми метафорами и резким движением опрокинул бокал, пить коньяк скромными глоточками не научился. Позволил себе за вечер еще пару тостов и практически трезвый любовался восторженным взором девушки. Когда сын, сидевший напротив нас, что-то объяснял мне или жене, а его возлюбленная жадно ловила каждое слово, с трепетом разглядывая хорошо знакомый профиль, я улыбался от умиления.

Мне уже давно не двадцать лет, и я хорошо понимаю – на этом выражении лица, которое я назвал «влюблённый взгляд», будущее не построишь. Сколько времени он будет озарять лицо? Не затрет ли мелькание повторяющихся дней его слишком быстро? Нет, это, безусловно, не фундамент, на который можно уповать перед бурей.

Может быть, сын не придаёт ему большого значения или вовсе не замечает. Но! Мы прошли непростой путь с женой. Быть рядом с ней, несмотря ни на что, – мои счастье и победа. И единственное, чего мне не хватало по-настоящему, – взгляд, полный тепла, страсти и бесконечной любви. Поэтому несколько раз за вечер меня посещала мысль: пусть это и не фундамент, но большая ценность, её отсутствие в начале пути может удручать спустя десятилетия.

Я вспомнил маму. Так же преданно смотрела она на отца, жадного на эмоции, сдержанного боевого офицера. Если что-то и могло разгладить испещрённое морщинами строгое лицо, то только её чёрные глаза и усталая улыбка.

Молодые ушли, супруга, опираясь о стол, смотрит на всё так же набитые салатницы, аккуратно выложенную на блюдах нарезку, остывшую гору сочной говядины. Я готовился к тому, что она захочет компенсировать молчание во время ужина. Не торопится. Отрывается от натюрморта с показным безразличием, небрежно поправляя пышные, длинные волосы, поворачивается ко мне. Смотрит в сторону.

Я ожидаю: «Неужели не мог найти посимпатичнее», «Ты видел, как педантично она режет мясо? Не удивлюсь, если тренировалась с линейкой, чтобы все куски были одинаковыми», «Ну что за безвкусная оправа очков?» А она молчит. Наконец повисла на мне. Без слов. Без сил. Без слёз. Я сдался.

– Ты боишься, что он сделает неправильный выбор?

– Нет.

– Тогда что не так?

– Девочка неглупая, в меру скромная. У меня нет к ней претензий.

– И что же тебя расстраивает? Рано или поздно он уйдёт с женщиной подальше от нас. И лучше это будет сейчас по зову сердца, чем в сорок пять, когда ты наконец благословишь молодых.

– Я не против того, что он уходит. Мне не нравится, как он уходит.

– А как он уходит?

– Похоже на побег.

– Когда женятся по желанию, это всегда побег. Не важно от кого или от чего. И не потому, что ты плохая мать. Ему пора идти дальше.

– Главное, что любят друг друга.

– Ты тоже обратила внимание на её взгляд?

– Какой взгляд?

– Ладно, проехали.

Мне не хотелось предаваться надуманной скорби. Только радоваться за сына, счастливого рядом с этой некрасивой девушкой. Уже немало. Дальше всё в их руках. И даже если рутина покусится на этот взгляд, и жизнь со всеми её крутыми поворотами, как это часто бывает, подрихтует любовь, выраженную таким причудливым образом на её заурядном лице, у них будет шанс. Это не гарантия, но возможность.

«В непредсказуемом долгом путешествии, в которое отправляется мужчина, собираясь жениться, может помочь даже это – что-то нематериальное, хранимое на задворках памяти. Никогда не знаешь, что именно в нужный момент осветит дорогу вперёд», – думал я, споласкивая посуду и украдкой глядя усталым, но влюблённым взглядом на печальный профиль супруги. Миниатюрная, красивая, строгая. Склонившись над мусорным ведром, она со скрежетом сбрасывала большой ложкой свой труд в пропасть чёрного пакета. Вот и фаршированные перчики утилизированы… Не пытался её остановить, хоть и следовало. Что-то уцелело и отправилось в контейнеры. На следующее утро я наслаждался королевским завтраком.

Мы ехали в левом.

Стиль вождения сына я называю «робот за рулём». Когда слежу, как он переключает передачи, смотрит в зеркала заднего вида, спокойно перестраивается, мне начинает казаться, что передо мной какой-то автомат, а не человек. Он как будто не реагирует на дорожную ситуацию, а мгновенно её считывает по известному только ему алгоритму. Делает своё водительское дело хладнокровно, не выходит из себя. И всё вокруг – он, машина, дорога, разметка, светофоры и знаки – единая система.

Стаж у него небольшой – чуть меньше двух лет, но руль он держит твёрдо уже давно. Я не стал ничего выдумывать и поступил точь-в-точь, как когда-то мой отец. Нашёл небольшую, вечно пустующую площадку недалеко от дома. Мы приезжали два-три раза в неделю на этот заасфальтированный прямоугольник ещё до того, как мелкому исполнилось четырнадцать и я учил его обращаться с машиной. Он занимался усердно, но просил сократить занятия до часа – весь досуг посвящал танцам. Я мягче отца, согласился быстро. Тот не жалел нашего времени и с надрывом повторял, сидя за рулём «Волги», что я никогда не стану нищим, если буду на ты с баранкой.

Я не мог научить ребёнка ездить в городе, маневрируя в живом опасном потоке, к этому мы перешли сразу же после получения прав, но до совершеннолетия он сросся с машиной и научился всему, что можно освоить на небольшом участке асфальта, свободном от автомобилей. К двадцати годам он уже в прекрасной водительской форме, и я всё чаще пользовался маршрутками, оставляя ему свой бывалый чёрный «Фокус».

И вот мы в левом, мчим на новеньком «Гольфе». Воскресное утро. Смотрю в окно, улыбаюсь заваленному снегом городу. Я упиваюсь гордостью за сына, здорово он идёт, и радуюсь морозу, безоблачному небу, впереди неспешный солнечный день. Длинный путь мы разделили на двоих, он хотел поровну, но я с трудом победил в ожесточённом споре. Выехали в десять вечера, через два часа он уступил место мне. Я провёл за рулём всю ночь, в шесть утра он меня сменил и в привычном, роботизированном стиле подъехал к городу. Хоть я и устал, но заснуть не получалось. Немного поболтали, потом ехали молча, я втягивал аромат купленного на заправке кофе.

Он не мог продемонстрировать и трети своих навыков на пустой дороге, но мне уже не нужны подтверждения. Я смаковал его успехи. В этом водительском спокойствии я вижу себя.

Наконец дрёма подступила и взялась за меня основательно. До дома рукой подать. Я проваливался и просыпался каждые пять минут. Вздрагивал, открывал глаза, снова закрывал. Машина двигалась плавно, разрывы между противными пробуждениями с открытым ртом увеличивались.

Очередной невнятный сон внезапно прервался. Меня бросило вперёд. Проснулся мгновенно. Удар по тормозам. Красная «Хонда» неслась слева по перекрёстку с явным превышением скорости и уже была в метре от нас. Пытаемся уйти от столкновения, но избежать контакта не удалось. Боднули красную в бок. Как в замедленном режиме я видел машину, летящую в столб. В жизни не слышал такого страшного грохота. Бетонный гигант не заметил покушения на своё одиночество, а «Хонда» буквально обняла его – сильный удар пришёлся в район радиатора, капот вздулся, края автомобиля обхватили препятствие. Искорёженная машина и десятиметровый исполин стояли вдвоём неподвижно, будто низенькая толстушка неуклюже прижимала к себе короткими ручонками высоченного кавалера.

На секунду повисла тишина. Её пронзил вой полицейской сирены. Откуда они здесь в такую рань? Огляделся – нет пешеходов, на дороге только красно-синие проблесковые маячки. До нас метров шестьсот. Непримиримым голосом приказал сыну, чтобы тот сел на моё место. Он растерялся, попытался возразить. Очень неуверенно. Я рявкнул. Времени не оставалось. В этот раз он ответил упрямо. Я выругался и не очень сильно, но достаточно увесисто съездил ему правой ладонью по левому уху. Первый раз в жизни поднял руку. Он сник.

– Быстро меняемся!

Не думаю, что полицейские разглядели нашу рокировку. Сын сел на пассажирское место и ушёл в себя.

Никакого страха. Потому что отец.

Водитель «Хонды» не вышел из машины. Груда металла, стеклянные глаза незнакомца, кровь на молодом лице на мгновение вернули меня на двадцать лет назад. Зажмурился, встряхнул головой, прогнал страшные образы. Некогда предаваться воспоминаниям.

Глава II. Наш секрет

Наверное, каждая семья хранит тайну. Мы прожили с женой много лет благодаря скелету в шкафу. Заперли его до лучших времён, а когда лучшие времена настали, мы не могли договориться, что же с ним делать.

Боясь нарушить зыбкое равновесие, с трудом выстраивая отношения, мы не решались на разговор с сыном, после которого могли оказаться под обломками минувших лет.

Как поступить: скрывать, опасаясь любой неосторожной фразы, и надеяться, что ребёнок ничего не узнает, или рассказать обо всём, рискуя разрушить привычный семейный уклад?

Легче скрывать, только это неправильно.

Жена хотела сберечь тайну. Точка зрения имеет право на жизнь. Думал, она это делает ради собственного спокойствия, но с годами понял: она старалась не ради себя. Правда не могла ей навредить.

Я ратовал за честность, хоть она и причинит боль всем и наотмашь ударит по мне. Готовился лечь на амбразуру, только не представлял, насколько трудно поделить жизнь близкого человека на до и после.

Я дождался подросткового возраста; мне казалось, раньше он не готов. Мы уже несколько раз успели разругаться с женой по этому поводу. После таких дебатов она уходила в свою комнату, закрывалась на несколько часов и сосредоточенно рисовала очередной пейзаж акварелью. «Краски меня возвращают к жизни». Мне же всегда казалось, что они помогают ей сбежать от проблем. Хотя, возможно, в данном случае это синонимы.

Наконец мы решили, что я всё сделаю сам, когда сочту нужным, и впутывать её не буду. Вполне справедливый компромисс – то, что мы так старательно скрывали, случилось благодаря моей идее.

Много раз откладывал тяжёлый разговор. Переходный возраст сына всем дался непросто, на какое-то время мы потеряли способность слышать друг друга. Когда отношения нормализовались, я побоялся всё испортить неожиданным признанием. Ему уже девятнадцать… Больше тянуть нельзя.

Мне страшно, но пришло время рассказать всё.

Вечерами я репетирую беседу, а когда устаю, воскрешаю моменты из нашей жизни. Особенные и обычные, торжественные и приземлённые, в которых кроется смысл всего происходящего в семье. Память наплевательски относится к этим эпизодам, склонна к искажению. Иногда она хуже самого безответственного гардеробщика и халатна в главном – в бережном отношении к нашим ценностям. Мгновения жизни она хранит скверно, те прячутся в закоулках нашего подсознания, тускнеют, меркнут, но всё же откликаются на наше усилие вспомнить.

Мысленно переношусь в третий день рождения мелкого.

Гости разошлись, виновник торжества посапывает в кроватке, жена читает что-то по экономике.

На меня набросилась хандра. Сижу за массивным дубовым столом на кухне, ковыряюсь вилкой в салатнице, собирая последнюю кучку оливье, и лениво рассуждаю. Теперь мозг этого человечка по своему причудливому усмотрению будет упрямо сохранять моменты из жизни. Три непростых года оказались разогревочным кругом, попыткой, которая не идёт в зачёт памяти. Наши игры, чтение книг, громкие праздники, первая рыбалка и его падение в пруд обречены стать пропавшими бесследно кадрами на засвеченной плёнке.

Я не настолько сентиментальный, чтобы грустить из-за этого долго. Моя стезя – ответственность. На ровном месте могу сочинить повод быть требовательным к себе.

Настал мой черёд играть в подкрученную рулетку детских воспоминаний – у родителя нет шанса предугадать, какое событие проживёт с ребёнком всю жизнь. Любой неосмотрительный шаг, слово, поступок может осесть тяжким грузом в глубинах детской души и, как изжога, периодически мучить до седин. А отец не догадается о важности досадного, но с виду безобидного, мелкого эпизода, пока выросший сын с укоризной не расскажет, как лет двадцать пять назад очень хотел поиграть с папой футбол. Но батя отмахнулся, листая каналы, нашёл новости, в которых ничего не меняется: те же лица, вооружённые конфликты, стихийные бедствия и встречи пиджаков. Один довольный сидит в кресле у телевизора, второй тихо грустит в углу, недоумевая, как можно променять азарт игры, глухой звук удара по мячу, длящееся днями разочарование от попадания в штангу на эти повторяющиеся кадры под унылый голос диктора.

Как сохранить внимательность, концентрацию, чтобы минута слабости не превратилась в кадр, преследующий твоего отпрыска годами?

Что он будет помнить обо мне?

Подумал об отце. Зачем в моей голове хранятся эти выцветшие картинки, лохмотья банальных диалогов? Тут же воскрес запах зубной пасты, сопровождавший папу каждое утро. Что ценного в нём? В белой майке и заношенных спортивных штанах отец требовал составить компанию на утренней зарядке каждые выходные. Соскочить можно только при температуре. С важным видом он показывал упражнения, давал счёт, а я старательно повторял наклоны, махи ногами, приседания, скручивания на пресс, вдыхая мятные нотки, наполнявшие комнату. Потом он шёл бриться, и через пять минут агрессивный лосьон перебивал запах пасты. Почему я не помню аромат духов матери?

Иногда размышлял об усталости и моменте, за который корю себя до сих пор. Нет, это состояние нельзя описать словами «садятся батарейки». Кто-то их уже вытащил из тебя. Поддел аккуратно ногтем там, где изображён плюс, и слегка ковырнул. Контакты отошли, чувствуешь себя куклой, набитой трухой, и только наблюдаешь, как этот же ноготь спокойно, без усилий вытаскивает вторую батарейку. К ней так легко подобраться, когда первая уже не на своём месте.

Это ужасное время, когда созданный тобой мирок, приносящий всегда счастье и покой, сжимается до минимально возможных размеров, превращаясь в полиэтилен на лице. Дышать нечем. Движения хаотичные. Мысли разбросаны. Наивысшая степень усталости.

Именно в такой момент дети ожидают улыбку от самых близких. И пусть до своих последних дней будет счастлив тот, кому удаётся даже в этой ситуации приободрить своего малыша. Нет, я не святой. Иногда я сдавался. Уходил в другую комнату. Или включал ему телевизор, чтобы перевести внимание. Но малолетка – чуткое существо, он, как хищник, видит твои слабости и делает то, что уколет больнее. В любой другой день он бы с удовольствием сел у ящика. Но в особенно трудную минуту, когда самообладание и терпение родителя растоптаны изнеможением в пыль, он подойдёт и будет специально делать то, что раздражает больше всего. Вот он снова плюёт на стену. А лет через десять включит музыку громче, чем ты можешь вытерпеть.

Что тогда? Ты всегда можешь сорваться, заранее приготовив простое оправдание: «Но ведь я не железный». Потом срываться будет гораздо легче, потому что заклинание произнесено, и, самое главное, оно правдивое. Однажды я сказал себе: «Да, я железный». И это помогло протянуть ночь, когда крик не смолкал пять часов подряд. Но плевки на стену – лучшая проверка моего железа на прочность. У каждого есть свои уязвимые места. Все мы – Ахиллы, если говорить о пятках. Такой момент – испытание, когда все заготовленные педагогические приёмчики с лёгкостью могут быть пережёваны нарастающим конфликтом на фоне иссякающих сил.

Майк Тайсон, по иронии его прозвище Железный, говорил: «У каждого есть план на бой, пока он не получит по морде». Я часто ходил с разбитой мордой по дому, так и не сумев применить свой план. А потом пытался разобраться, что же пошло не так. Мы же команда, тогда почему превращаемся иногда в двух врагов? Я успокаивал себя тем, что это соперничество. Женщины считают, что все мужчины – мальчики, но мало кто осознаёт, что все мальчики – мужчины. Будущие, но они быстро обретают то, что несли в себе поколения их предков. Поэтому, когда на моих нервах виртуозно играют, я пытаюсь сказать себе, что легко быть не должно. Но и это не всегда помогает. И тогда я задыхаюсь, как с пакетом на голове. Будь проще! Совет не для меня. Крикни разок на него, чтобы понял! Тупиковый метод. Ну тогда скажи жене, чтобы сама занялась мальчиком! Слишком лёгкий путь.

В конце концов я проорался… Не для того, чтобы он понял. А потому, что по-другому уже не смог. Да, я не святой, стресс и усталость разъели броню и добрались до костей… Мне стыдно перед самим собой и неудобно перед ним. Я прошу прощения у сына и обещаю себе, что такого больше не случится.

Путь отца не подвиг. Отец не герой. Это ещё один долг, который надо нести с честью. За него не получишь медаль. В нём нет ничего неординарного, растить ребёнка – проза жизни без изысков. Такие вещи надо делать тихо, чаще с улыбкой, иногда под скрежет зубов. Когда мирок наполнится миром, испытаешь великое счастье очередной маленькой победы на длинном пути.

Отдышись, папка! Завтра будет новый день, и солнце радостно забликует на твоих железных, местами дырявых доспехах.

– Папа, мне страшно.

– Я с тобой, сын.

– Не помогает.

– Все боятся, дружище.

– А разве папа может испугаться?

– Нет такого человека, который ничего не боится.

– Даже Человек-паук?

– Даже Человек-паук. Страха не избежать, но его можно победить.

– Как?

– Думай о том, что рано или поздно всё закончится. Не забывай, что это происходит со всеми, даже с самыми отважными. В боязни нет ничего постыдного. И это твой шанс стать ещё сильнее. А я… Я всегда рядом.

– Папа, а ты смелый?

– Стараюсь им быть.

– А я?

– Ты смелый. У тебя всё получится.

На всю жизнь мне запомнился этот тяжёлый вздох маленького воина. Бой принят! Оставшиеся две минуты он молчал, в глаза не смотрел. Ровно в полдень дверь открылась, и красивая, пышущая энергией жизни, высокая женщина средних лет в белом халате пригласила его в кабинет стоматолога. Бормашина пищала, скулила, жужжала, вопила, но за этим издевательским воем я не слышал детских криков и плача, как раньше.

Через полчаса он вышел. Серьёзный, вспотевший, с мокрыми глазами, в них застыла какая-то зверская свирепость.

– Ну как, было больно?

– Нет. Пойдём отсюда.

– Он сегодня герой.

– Ага.

Он ушёл, впервые не попрощавшись с врачом, хоть ему и пожелали несколько раз хорошего вечера. Сегодня я его не упрекну. Так и побеждают свой страх. Без улыбок и приличных манер. Стиснув зубы. Со злостью на весь мир. Иди вперёд, маленький герой! Всё правильно.

Сынишка часто листал любимый фотоальбом, сосредоточенно разглядывая сохранившиеся снимки нашей троицы, сделанные незадолго до его рождения. На первой же странице: весёлая жена, мой бесшабашный друг и я, самый серьёзный.

– Папа, почему вы никогда не показывали свадебные фотографии?

– Дорогой, они не сохранились.

– Что с ними случилось?

– Альбом пропал при переезде.

– Много людей пришло?

– Нет, сынок. Но праздник удался.

– И вы ели торт?

– Конечно, ели.

– И у мамы было красивое белое платье?

– О! Не то слово. Куда же без него?

– Жаль, нет фотографий.

– Очень…

– И никто даже селфи не запостил?

– Эх, сын, сын… Не успели изобрести смартфоны с хорошими камерами, да и социальных сетей ещё не появилось. Двухтысячный год.

– Не повезло.

– Да уж, как мы жили без селфи…

А ещё вспоминал его юность и непростые разговоры. Мальчик вплотную приблизился к возрасту, когда в жизнь подростка вторгаются факторы, способные перевернуть судьбу: секс, драки, алкоголь. Эти факторы могут и не оказать существенного влияния, только мне жаль мужиков, которые прошли свой путь без ощутимого давления хотя бы одного из них.

На махонькой, но очень уютной кухне со старым добротным столом из дуба за чашкой горячего чая с печеньем мы разговаривали о важном.

Жена пропела: «Пообщайтесь по-вашему, по-мужски, не мне же члены обсуждать». Половое просвещение в исполнении моего отца ограничилось жёстким наказом избежать залёта по малолетке, так что сквозь дебри манящей неизвестности я продирался вместе с друзьями и выяснил много важного, например что от онанизма в лучшем случае руки зарастут волосами, а в худшем – ослепнешь. В моё время носить очки в школе было немодно.

Сидим напротив друг друга. Я спотыкаюсь, подбирая слова, краснею от неловкости. Сын слушает вдумчиво, кивает и даже что-то уточняет. Он похож на внимательного отличника с первой парты, а я на замкнутого трудовика, которого попросили прочитать лекцию по щекотливой теме восьмому классу. От стыда до ухмылки рукой подать – я про резинки, трение головки о влагалище с последующим семяизвержением, а он уже, скорее всего, знает, что такое сквирт, фистинг, страпон… Сотни гигабайтов порнухи срывают замки с тайной жизни взрослых не хуже отца. Он, скорее всего, неплохо осведомлён о механике. Я обращал его внимание на важное: предохраняйся, никогда не добивайся желаемого силой и не бойся прийти с проблемами ко мне или к матери. Когда всё закончилось, я бросил в стиральную машину мокрую футболку и улёгся перед телевизором, намекая домашним на бескомпромиссное желание побыть одному.

К таким диалогам готовишься заранее – беседа в любой момент может пойти не по плану. Про алкоголь мы говорили ещё до того, как он пережил все прелести интоксикации. Но ведь самое интересное происходит, когда юноша вваливается первый раз в хламину пьяным домой. Единственное, что имеет смысл, – перенести разговор на следующее утро, а это непросто.

Три часа ночи. Мобильный выключен. Жена не спит, я дремлю, а когда просыпаюсь говорю: «Ничего страшного, дело молодое». Дверь открылась, показалось тело, жена начала с предсказуемого и бесполезного «Ты пьян?», комично переборщив с удивлением. Я ещё не вышел в коридор, а она уже учила парня жизни. Успел сказать примирительно «Дружище», мелкий посмотрел мимо меня затуманенным взором. Качаясь, направился в комнату, чуть не упал. С трудом выровнял баланс, и тут же его стошнило на пол.

Я в бешенстве. Хотел проораться, но очнулся, воплей жены достаточно. Увёл её в комнату, сын быстро умылся в ванной и просочился к себе. Предложить ему помыть пол за собой? Бесполезно в этот момент. Хуже только оставить до утра. Убедившись, что каждый лёг, убрал непотребство в коридоре.

Мы поговорили утром. Он с больной головой, я с холодной. Проповедь мне показалась унылой, слушателю лицемерной.

– Пап, всё, что ты говоришь, это, конечно, хорошо. Спасибо, что не ругаешь, хоть я вас и подвёл… Но ты же трезвенник. Не верю, что ты не осуждаешь меня.

– Если я не пью последние пятнадцать лет – это не значит, что не имею понятия об употреблении алкоголя.

– И что? Сильно пьянствовал в молодости?

– Поверь, достаточно.

– Почему бросил?

– Если не можешь исправить случившееся, покончи с тем, что стало причиной…

– Что же ты натворил?

– Не сегодня. И, кстати, ты никого не подвёл.

Драться он не любил, кривился при упоминании груши с перчатками. Да и жена запретила бокс. Кое-что я всё-таки показал и объяснил – детский пацифизм не снимает с отца обязанность научить своего ребёнка защищаться. Но, как и в случае с алкоголем, подготовительный этап не спасает от сложных разговоров в будущем.

Понурый, с разбитой губой, униженный собственным бессилием против отморозка, умудрявшегося терроризировать весь класс, смотрит исподлобья. Ждёт сочувствия. Для этого есть мама.

– Значит, так: без упорства сильнее не станешь. Завтра подъём в шесть утра, начинаем с тобой бегать. Каждый день, даже в выходные и Новый год. Турник во дворе. Выходишь в любую погоду перед школой, после и перед ужином. Делаешь по три подхода. Увижу в окно, что халтуришь, ещё три подхода. Пропустить можно, если лежишь с температурой под сорок. Это ясно?

– Может, купишь перекладину и дома установишь?

– В тепличных условиях тренируется тот, кому по щам не дают. И не влезай, пожалуйста. Так, с турником разобрались?

– Да. Только это не решит проблему?

– В чем она заключается?

– Если завтра он снова полезет, мне ему сказать: «Подожди, братуха, полгода. Мы пока с папой побегаем»?

– К тебе никто не подойдёт через три месяца. А пока… Правило первое: если не уверен в себе, избегай драку. Правило второе: если избежать драку можно только ценой унижения – бейся. Вряд ли покалечат или убьют. Синяки проходят, шрамы от унижений заживают гораздо дольше. Правило третье: если драку не избежать, бей первым. Иногда это единственный шанс подготовить хороший удар. Правило четвёртое: если первым ударом попал, не прекращай и не радуйся, закрепляй успех. Ну и последнее: остановись вовремя, всегда думай, что делаешь, и никогда не рассчитывай на кулаки как на решение проблемы. Драка нужна для другого.

– Легко тебе говорить.

– За каждым правилом кровь и слёзы. Или ты хочешь, чтобы я завтра пошёл в школу и ему сам навешал?

– Ничего я не хочу.

– Понимаю твою обиду. Ты даже не представляешь, что мне сказал твой дед после первой настоящей зарубы. Я тебя не бросаю с твоей проблемой. Будем вместе работать.

Вечером я наслушался от жены о ненасильственном сопротивлении. Не стоит из школьника делать универсального солдата, проблемы притеснения надо решать по-другому. После её долгого монолога и моего краткого ответа мы сошлись на том, что она может как угодно заниматься разрешением конфликта дипломатическим путём, но отмазать бойца от ежедневной пробежки и турника ей не удастся. Я редко говорю тоном, с которым она не спорит. Пытаться подавлять мнение супруги – очень глупое, недальновидное занятие. Но полностью исключать этот инструмент дискуссии также глупо и недальновидно. Я его держу за пазухой на считаное количество случаев за все долгие годы брака. Один из них настал в тот вечер.

Через четыре фингала сын наконец вломил обидчику – поверженный враг стал приятелем, даже однажды в гости зашёл. Всё это время жена упрямо встречалась с родителями пострадавших одноклассников, отцом хулигана, классным руководителем, директором и даже инспектором по делам несовершеннолетних. Когда эпопея закончилась, придурка приструнили, жена поучительным тоном щебетала, что слово может быть сильнее кулака. Я дал ей вдоволь наговориться, позвал крепыша, игравшего в соседней комнате в приставку. Попросил его показать торс и бицепсы. Подросток по возрасту хвастался телом юноши. У него воля мужчины. Пока жена воевала со смирением других родителей, безразличием школы, неповоротливостью правоохранительных органов, он подтягивался и бегал. Мы добавили отжимания и упражнения на пресс. Купил ему гантели, показал несколько комплексов. Мои уроки бокса на этот раз принял охотно. В первый месяц я напоминал каждый день про тренировки, а потом мелкий выгонял меня на совместную пробежку.

Жена улыбнулась, мы обнялись втроём. Я засмотрелся на любимую женщину. Наступила бы ночь поскорее.

Та ночь прошла бурно. Ну или по-настоящему бурными выдались двадцать минут, их сменил глубокий, восстанавливающий силы сон. Следующим субботним утром тело оставалось расслабленным и предвкушало безделье первой половины дня. Но пришёл чемпион и потребовал утренний кросс. Я хотел в знак победы предложить первый выходной за четыре месяца, но, видя решительность пацана, не смог смалодушничать. Мы побежали в дождь.

Мне ещё предстояло увидеть, каков он в драке. Более того, настанет день, и он меня спасёт. Но пока самое главное: себя и мать защитить сможет.

Хорошо помню ту субботу. Обычная, с хмурым небом и ноющей рукой.

Жена зарылась в ноутбуке, что-то надо доделать по работе. Сын суетится. Куда-то собирается. Допытывается, планирую ли я быть дома в ближайшее время. Делаю вид, что ничего не подозреваю, но без труда замечаю его нетерпение.

Включаю «Матч ТВ», вполглаза смотрю футбол, параллельно собираю новый шкаф из «Икеи». Наконец молодой человек возвращается. Ещё больше заведён. В глазах блеск, как у фокусника, подводящего публику к кульминации вечера.

– Мама, папа, одевайтесь.

– Зачем?

– Надо на секунду выйти на улицу.

Жена не возражает, тут же накидывает кофту. Готова через минуту. Значит, она в курсе представления и полностью поддерживает. В последнее время они редко демонстрируют такое единодушие.

– Может, через час?

– Папа, шкаф подождёт.

Не спешу, выпиваю стакан воды и, замыкая процессию, выхожу из подъезда. Метров через пятьдесят сын останавливается. Глубоко вздыхает и смущённо улыбается, как неумелый оратор, когда подходит очередь говорить тост.

– Пап. Подарочную ленточку ты бы не оценил. Яркие цвета тоже не любишь. Поэтому… В общем, этот чёрный друг – твой.

– Чё?

– Машина. Вот эта. Тебе.

Новенький «Фольксваген-Гольф» блестит, как туфли моего отца в любую погоду, – броско и самодовольно.

– Ты шутишь?

– Нет. Хоть ты и не говорил, но тебе же не нравится, что я частенько беру «Фокус» покататься. Оставь его мне.

– Откуда деньги?

– Призовые за проект. Я же обещал, что танцульки себя окупят.

Хотелось спросить с театральной интонацией, неужели молодёжи больше не на что потратиться. Но вовремя успел заткнуться. К горлу подступил ком. Провалиться бы под землю.

– Папа, что-то не так?

Обнимаю крепко, зажмуриваю глаза. Не помогает. Перестаю бороться со слезами. Ослабляю хватку, отстраняюсь, но не выпускаю его. Сжимаю за предплечья и не в силах что-то сказать смотрю в упор долго, надеясь, что этот взгляд что-то ему объяснит без слов.

– Ты… Прости… Я потрясён.

Жена смотрит в сторону, тоже глаза на мокром месте.

– Спасибо тебе. Я недостоин такого подарка.

Ещё неделю я предавался воспоминаниям. Так могло продолжаться тысячи лет; наконец написал в мессенджере: «Приезжай завтра вечером. Есть важный разговор». Телефон завибрировал через десять минут: «Ок».

Одним сообщением я сжёг мосты, спалил флот и уничтожил всё, что могло помочь отступлению. Этот вечер мы никогда не забудем.

Он предупредил, будет в восемь. В нашем распоряжении достаточно времени, жена работала допоздна. Я неспешно приготовил ужин. Достал бутылку на всякий случай хотя, конечно, сын за рулём. Последний час перед его приходом неподвижно просидел за столом. Страшно.

Наконец он пришёл. Опоздал на пятнадцать минут…

– Ох ни хрена себе, какая здоровенная…

– Это карп.

– Ты всё-таки сходил на рыбалку… Рад за тебя.

– Нет, в магазине купил. Аккуратно, не торопись. Костей хватает.

Он набросился на еду, слушал невнимательно, а я ждал подходящего момента.

– Отец, если ты долго меня расспрашиваешь о танцах, значит, точно хочешь поговорить о чём-то другом.

– Ты прав, есть что обсудить.

– Мама опять попросила мозги мне промыть? Мало времени дома провожу, как-то не так с ней разговариваю?

– У вас с мамой, конечно, сейчас не лучший период, но я не об этом.

– Тогда что случилось?

– Такие разговоры начинать сложно.

– Непривычно видеть тебя нерешительным.

– С решительностью всё хорошо. Вот видишь, осмелился же поговорить. Больше тянуть нельзя. Собраться бы с мыслями раньше.

– Давай. Не уверен, что порадуешь, но, похоже, этого не избежать.

– Ты, наверное, догадывался о чём-то, но лучше ты услышишь это от меня.

– Так…

– Ладно, хватит юлить. В общем, дорогой, я всегда хотел и старался быть лучшим отцом. Я рядом с первого дня твоей жизни, даже раньше, когда мать вынашивала тебя…

– И…

– Но я не твой отец.

– Что?

– …

– Но как? Тебе мама изменила?

– Нет, всё гораздо сложнее. Дело в том…

– Подожди. На сегодня, пожалуй, хватит… Так… А мама?

– Вы родные.

– Понятно…

– Прости, что скрывал, я…

– Не извиняйся. Надо подумать над всем этим. Может быть, мне стоит сказать, что для меня ты настоящий отец. Но извини, не могу. Я не могу, слышишь? Надо всё это переварить. Не подходи!

– Э-эх… Ты самый любимый. Биология меня не волнует.

– Но её нельзя отрицать. Я живу чужой жизнью… Стоп. Давай остановимся. Не хочу говорить. Продолжим в другой раз.

– Самое главное…

– Это не важно. Всё. Я ушёл. Поговорим потом.

Он начал собираться. Я попытался его остановить – пацан посмотрел на меня новым взглядом. Глаза волка. Так выглядит независимость.

Я отступил. Сел за стол. Щёлкнул дверной замок, наступила тишина. Сын проигнорировал звонок и сообщение. Я сидел и монотонно стучал пальцами по столу.

Наш разговор не окончен. И не известно, как всё сложится дальше. Но мне стало легче. У нас больше нет тайн. Двадцать лет я тащил тяжеленный рюкзак за спиной, в этот вечер повесил его на плечи молодого.

Вскоре вернулась с работы жена.

– Не молчи, я ведь вижу, что-то случилось.

– Всё. Отстрелялся я. Больше в нашей семье нет секретов.

– Вот как… Серьёзный, мальчики, вы устроили вечер. Как он?

– Время покажет.

– Мне б твою смелость.

– Ничего особенного.

– Ты в порядке?

– Примерно так же, как после той дискотеки…

– Но ведь тогда всё хорошо закончилось. Получилось так, как ты хотел.

– И это вселяет надежду.

Глава III. Слишком правильный для неё

– Я люблю тебя.

– …Прости.

– За что?

– Мне тебе нечего сказать… Ты очень хороший…

– Но?

– …Не люблю. Ты слишком правильный для меня.

– Не торопись, я от тебя не жду ответа прямо сейчас.

– Время не поможет.

– Я готов ждать, сколько потребуется.

– Тебе будет больнее.

– Я не боюсь боли.

– Ничего не изменится. Прости.

– Не проси прощения. Это совсем не нужно. Дай мне шанс.

– Зачем тебя обнадёживать, если у нас точно не получится? Я пойду. Пока.

– Ты будешь моей. Я тебе обещаю: ты будешь моей. Слышишь?!

Под нетленную It`s my life Доктора Албана она гордо уплывала от меня в шум школьной дискотеки. Стройная и красивая. Она не страдала безвкусицей, как подруги, и обходилась без вульгарных мини-юбок и красной помады. С подлинной красотой так всегда – не надо тыкать пальцем, её находят без помощи указателей.

А я, только что вытащивший сердце из раскуроченной своими же руками груди и бросивший к её ногам, поковылял с открытой раной домой. Стойко принимавший десятки ударов за тренировку, проверенный жестокостью уличных драк, я стоял около своего подъезда и плакал. В шестнадцать лет физическая боль не мучила – закаляла. А её слова меня прибили к земле.

Плюнул на асфальт. Вытер слёзы. Прорычал на весь двор. Стало немного легче. Больше, чем проигрывать, я терпеть не мог только одного – сдаваться.

Говорить не с кем. С лучшим другом обсудили всё вдоль и поперёк. Он устал от замкнутого круга моей рефлексии и даже перестал повторять свой совет: «Хватит биться головой об стену. Найди девчонку попроще. Их миллионы, ты – один». Откровенничать с матерью неловко. От отчаяния пошёл к отцу.

– Папа, как добиться женщины?

– Для начала не ныть.

– У тебя на любой вопрос один ответ.

– Это помогает.

– Ладно, проехали.

– Если тебе не нравится ответ, это не значит, что он тебе не может пригодиться.

– Боюсь, ничего нового не услышу. Зря начал разговор.

– Не зря. Не важно, чего или кого ты хочешь добиться. Думай головой. Выжидай свой шанс. Возможно, он будет один. Через пять или даже десять лет. Но если это действительно важно, терпи, готовься к нему. Не испорти всё раньше. Когда шанс выпадет, не отступай, бейся. И не упрекай никого, кроме себя. Тогда всё получится.

– Это очень общие фразы, папа. Я и говорить с ней толком не могу, запинаюсь, как пьяный.

– Значит, учись говорить с другими.

– Я постоянно делаю что-то не так.

– Тогда перестань делать, пока не поймёшь, как надо. Но сначала: хватит ныть.

– Я не ною.

– Ты ничего не понимаешь. У тебя голос жалобщика с самого начала нашего разговора. Не растеряй себя из-за одной девицы. Ты сильный человек, не превращайся в воск.

Все эти слова он говорил, не глядя в глаза. Крепко сжимал ручку кружки с горячим растворимым кофе, смотрел на стену перед собой. Думаю, эта обозлённая тирада предназначалась не мне, а ему самому. В прошлом. Где боль и обида на себя. Там, где бился, но отступил.

Нет, отец, я понял. Надо ждать свой шанс. И быть готовым к нему. Я ждал. Надеялся. И получил его. Ты почти угадал – через четыре года. Жаль, что ты так это и не оценил. Я же способный ученик, пап!

У лучшего друга был шанс изначально, хоть он и утверждал, что не нуждается в нём. Девчонки любят таких. Авантюрист с подвешенным языком и харизмой не терпел любые правила. Бренчал на гитаре хуже многих, но все шли смотреть, как именно он надрывается, – умел, чертила, взять за душу. Винтовский юмор, капитан команды КВН. Ну а главное: лёгкость и яркость. Вокруг всегда толпились девчонки. Я пытался подглядывать и повторять, перенимать какие-то приёмы. Бесполезно, как его учить драться.

Я ничего не замечал. Этот раздолбай ценил нашу дружбу не меньше, чем я. Старался приободрить, видя, как я страдаю от безответной любви, но однажды зашёл ко мне с очень расстроенным видом.

– Есть разговор, дружище.

– Что случилось?

– В общем, запал я на твою.

– И такое бывает. А говорил, не цепляет она тебя.

– Цепляет. У нас пошло-поехало.

– И зачем ты мне это говоришь, если пошло-поехало?

– Мне неудобно перед тобой.

– Не надо.

– Я не хочу, чтобы это отразилось на нас.

– Ты же не перестанешь с ней общаться, если я попрошу об этом.

– Ну…

– Вот поэтому разговор не имеет смысла.

– Послушай, дружба не должна пострадать.

– Не пострадает. Хватит об этом.

Нам по семнадцать. Наша дружба прошла немало проверок в школьные годы.

Мы оба знали: моя надежда всё ещё жива только благодаря тому, что я никогда не сдавался. Он говорил, что строчки «Я смотрел в эти лица и не мог им простить того, что у них нет тебя и они могут жить…» про моё помешательство. А я повторял, что буду ждать свою возможность и рано или поздно сорву джекпот. Друг улыбался снисходительно, это новое иностранное слово ему нравилось, но как-то ляпнул: «Больная вера в успех, к которому ты придёшь в туманном будущем, не мешает мне быть с ней прямо сейчас, правда?» Слишком похоже на предательство. И никогда я не был так близок к тому, чтобы поднять руки вверх, обратив ладони вперёд. Этот роман развивался на моих глазах. Мы везде появлялись втроём: счастливая парочка и я прицепом. Они не волновались о моём настроении и спокойно целовались при мне. Превозмогая жуткую боль, я кое-что получал взамен: мы стали с ней гораздо лучше общаться. На разные темы. Без моего идиотского смущения и запинок. Я не приставал с неловкими признаниями и обещаниями, мог видеть её в разных ситуациях, что раньше казалось нереальным. И по-мазохистски готовясь к своему шансу, я стал её изучать, а не только созерцать милый сердцу образ. «Боль сегодня ради победы в будущем» – это главное, чему меня научили пропущенные удары в боксёрском зале. День, который изменит всё, я приближал крохотными шажками, глубоко внутрь закапывая сопутствующие переживания.

Но даже с холодной головой и наблюдательностью охотника я не мог приблизиться к ней. Она умела создать ауру таинственности вокруг себя, оставаясь недосягаемой. Любая ситуация только укрепляла мою зависимость.

Мне никогда не нравились курящие женщины. Увидев её первый раз с сигаретой, я попытался ухватиться за своё раздражение, чтобы безответная любовь не ранила так болезненно. Даже это она делала красиво. Деловито доставала мундштук. С каким-то достоинством представительницы знатного рода, демонстрируя своё тонкое запястье, она с наслаждением затягивалась и надменно выдыхала. Карие глаза обжигали. Закуривая, она перевоплощалась в светскую львицу, маскируя, как за дымовой завесой, восемнадцатилетнюю студентку.

– Зачем тебе мундштук? Хочешь привлечь внимание?

– Самомнение мужиков не знает границ… Откуда эта ребяческая уверенность, что мы всё делаем только для того, чтобы понравиться вам?

Через полгода она бросила. «Невкусно и бесполезно». Я хотел добавить, что ещё и эффект от новизны утрачен, но промолчал, тут же подумав, что её прикосновение к чему-либо, даже к противному табаку, может создать эстетику.

Долго я возвращался в состояние, в котором всегда хотел меня видеть отец. «Будь крепким, как сталь, стой на ногах, как скала», – орал он, заметив лишь намёк на сомнение.

Метаморфозы во мне не решали главную задачу – у этой парочки была настоящая, искристая любовь. Но интуиция подсказывала: во мраке я нащупал правильный путь. Вернулся в зал, до изнеможения колотил грушу, избавлял разум от слабости и жалости к себе.

Мы все поступили в разные вузы. Благодаря их любви, мы оставались рядом. Я затвердел. В голове только короткие фразы, призывающие терпеть. Теперь я точно готов ждать.

Нет свадебного альбома. И торт мы не ели. Никакого праздника. В тот день мы ворвались в загс, моя невеста с порога сказала: «Никаких фотографий не нужно». Невозмутимая женщина в пышном красном платье отработанной пафосной речью с торжественной интонацией напутствовала нас, не обращая внимания на совсем не праздничные наряды молодых. Я одет повседневно, жена – неряшливо: мятая кофта исполосована множеством линий, рваные джинсы, в таком виде она даже на работу не рискнула бы сунуться. Наверное, я первый раз видел её без подведённых глаз. Так до сих пор и не решился спросить: пыталась ли она своим видом продемонстрировать, что на этот шаг её вынудили обстоятельства?

Она покинула зал так же стремительно, я бежал за ней, пытаясь осознать это невероятное событие: любимая женщина стала моей женой. Несколько раз она всхлипнула.

«Всё нормально», – услышал я ответ.

Вечером с ней случилась истерика. Она рыдала не переставая. Сначала делала вид, что не замечает меня. Примерно через час попросила выйти из комнаты и закрыла за мной дверь. Вскоре я нашёл несколько рисунков свадебных платьев, выполненных карандашом. Я не эксперт в почерковедении, но даже мне очевидно, что чрезмерный нажим говорил о сильных эмоциях художницы.

Сколько же раз я мечтал об этом дне, продолжая считать его невозможным. Реальность оказалась фарсом. Ни одной улыбки во время бракосочетания. Поцелуем никто никого не поздравил.

Выпил пару чашек чая на кухне. Прочитал несколько газет. И, сжавшись, лёг на выцветшем диванчике, который совсем не предназначен для сна. Мне ничего не мешало пойти спать во вторую комнату, но я не хотел покидать своё убежище. Согнувшись в три погибели, погрузился в уют одиночества.

Конечно, жаль, что нет свадебных фотографий. Но эти кадры должны запечатлевать лица счастливых, нарядных, вдохновлённых церемонией людей. Таких фотографий не могло появиться, поэтому лучше будет так, как в легенде для сына. Альбом пропал при переезде. Переезда тоже не было…

Невыспавшийся, после тяжёлой работы, я шёл домой, еле передвигая ноги. Ненавидел весь мир и этот день, выжавший все мои соки. Как протянуть три-четыре часа до сна?

Не успел снять куртку, жена вылетела из квартиры. Броская алая помада и похожего оттенка тени, ударная доза духов, нарочито короткая юбка. Раз в месяц она встречалась с подругой. Без детей, мужей и ограничений во времени.

Мы с двухлетним сыном. Глаза слипаются. Даже не всегда разбираю, что он бормочет. Поиграли в машинки. Поболтали как будто по душам. Малой без боя заснул, я перебрался на свой диван.

Разбудил скрежет замка. В мою комнату, спотыкаясь, вошла жена и бесцеремонно включила торшер. Настолько пьяной я её ещё не видел. Сладкий запах перегара смешался с густым ароматом парфюма и не мешал её очарованию. Я восхищался её образом, как на памятной школьной дискотеке. Но на этот раз она не сдерживала себя в выборе средств, вызывающий макияж дерзко бросал вызов, а не вызывал эстетическое наслаждение. Она потрясала меня, хоть и покачивалась.

Даже ничего не сказала, только пристально посмотрела, поправила волосы и прыгнула на меня неистово. Еле слышные, сдавленные стоны меня возбуждали не меньше, чем миниатюрная грудь, а её активность нивелировала мой скудный опыт. От резких толчков ворчливо скрипел не готовый к таким нагрузкам старый диван.

Неужели это происходит со мной? Крепость выглядела непреступной… Я даже не планировал осаду. Её и не потребовалось – ворота распахнули изнутри.

Когда всё закончилось, она резко отвернулась и сразу заснула в задранной юбке и расстёгнутой блузе. Я сидел на кровати, сон отступил. Лучший день в моей жизни. Экстракт счастья разливался по уставшему телу.

Так случился наш первый секс. Неожиданный, пьяный, меняющий многое. Она уже спала, а я жадно целовал её губы, шею, щёки, лоб, стараясь поверить в своё счастье.

Следующую неделю мы трахались ежедневно. Да, именно трахались. Мы не любили друг друга и не занимались сексом. «Любовь» – окультуренный эвфемизм для придания чего-то нарочито невинного этой забаве. «Секс» – слишком сухо, ему идеально подходит такое же скупое на переживания слово «фрикция». Пресно, как спортивная статистика: «легкоатлет пробежал стометровку за одиннадцать секунд» недалеко стоит на оси эмоций от «вчера с женой занимался сексом». А вот «трахаться» – достаточно живое слово, подходящее для состояния, когда два человека хотят и разрывают друг друга, магнитуда толчков нарастает, всё пространство накалено зашкаливающей похотью, и поток обжигающей лавы пробивается наружу.

Сексом стали заниматься позже, когда пепел развеялся и мы вернулись к обычной жизни. А в течение той недели мы нетерпеливо ждали, когда уже настанет вечер. И как только ребёнок засыпал, срывались с цепи и бросались друг на друга.

– Ты только и делаешь, что говоришь на каждом шагу, как носил его по ночам.

– Я кого-то обманываю или преувеличиваю?

– Складывается впечатление, что ты один тащил на себе ношу воспитания.

– Нет, но, вообще-то…

– А ты хоть имеешь представление, как мы проводили дни? Сколько врачей обошли? Я ещё не говорю про свору специалистов, которые так себя называли и обещали как-то помочь.

– Подожди, не заводись.

– Ты хоть в курсе, какие ему поставили предварительные диагнозы?

– Догадываюсь, но…

– Наш ребёнок жил не только ночью. За ночи я благодарна тебе, но не надо думать, что пока ты работал, мы отдыхали.

– Я никогда так не говорил.

– Но с каким апломбом ты вещаешь первому встречному про ваши ночные прогулки! Я бы на месте слушателя возненавидела мать.

Кое в чём она права. Те несколько лет я прожил в мареве, иногда не понимая, какой сейчас день недели или даже время суток. Я жил на автопилоте, копил последние силы ради этих бессонных ночей. Вряд ли о чём-то ещё я смог бы связно рассказать больше двух предложений, вспоминая тот период.

Когда всё прошло, не потребовалась операция, обошлось без тяжкого диагноза, я не стал углубляться в эту тему, ведь она утратила значение.

Понять жену в полной мере смог только спустя несколько лет после окончания ночных кошмаров. Мы занимались ремонтом, выкидывали накопившийся хлам, перетрясли шкафы и коробки. Ревизии подверглись все найденные вещи, и много чего отправилось на помойку. В мусорных мешках я увидел гору эскизов, перечёркнутых неудавшихся рисунков, кучу учебников по английскому, экономике, финансам, налогам. Сотни, если не тысячи пометок карандашом подтверждали настойчивость ученицы. Я не мог понять, когда жена их успела прочитать. Но это не самое главное открытие. Моё внимание привлекла тетрадь формата А4. Она распухла от обилия вклеенных, дополнительных страниц. Раньше я никогда не видел её.

Почерк жены. Аккуратные, без наклона, с ювелирной точностью подогнанные друг к другу пузатые буквы. Тщательно разлинованные страницы. Порядковые номера записей. Даты, время, фамилии врачей, адреса клиник, больниц, квартир. Наблюдения, рекомендации. Отдельно подшиты газетные вырезки, распечатки о разных болезнях, рекламные объявления медицинских центров. Стоило одному специалисту посоветовать домашние упражнения, как в тетрадке появлялся раздел, в котором фиксировалось ежедневное выполнение всех необходимых действий. Так же скрупулёзно описано отношение маленького пациента к любым манипуляциям. Я зачитался и даже не заметил, как в комнату вошла жена. Отвлёкся от идеального архива – она смотрела в упор и молчала. Я смутился под этим взглядом, спешно перебирая уместные фразы.

– Я даже представить себе не мог, сколько ты делала ради его здоровья.

– Теперь можешь.

На исписанных мелким почерком страницах перечислялись возможные диагнозы и методы лечения. Всё-таки я боялся их. Достаточно прочитать эти страшные слова, чтобы представить ужас, через который она проходила днём.

Отдельный раздел посвящён медикаментозным терапиям. С какой-то монструозной педантичностью она описывала дозировки, указывала точное время, когда давала препараты, избегая округлений: 14:12, 09:03, 19:59. Она каждый раз описывала реакцию ребёнка, как задабривала его, что говорила перед приёмом очередной таблетки, перечисляла несработавшие методы.

Подробная хроника болезни впечатлила. Я ещё не оторвался от чтения, когда услышал:

– Не забудь её выкинуть.

– Что?

– Мне повторить или ты не согласен?

– Я хочу…

– А я не хочу… Не хочу больше видеть эту тетрадь. И ещё больше не хочу видеть, как её кто-то читает.

– Даже я?

– В первую очередь ты.

– Почему?

– Потому что это больно.

– Что именно?

– Вспоминать неизвестность, страх перед надвигающейся катастрофой, насквозь мокрые от слёз подушки. Или ты думаешь, что я дрыхла ночи напролёт, пока вы гуляли? И самое главное – я не хочу вспоминать, как в одиночку воюю со всем этим и некому даже рассказать об этом.

– Почему некому? Я всегда с тобой рядом.

– Видел бы ты своё лицо, когда я пыталась рассказывать о наших походах к врачам. Ты зевал или делал такую гримасу, как будто ничего не хотел об этом слышать. Уже через десять минут ты забывал, что сказал доктор.

– Ты преувеличиваешь.

– Нет.

– Я вырубался на ходу.

– Вот поэтому я тебе и не говорила всего этого. У меня не хватало сил что-либо делать ночью. А утром я вставала и первым делом открывала эту долбаную тетрадь. Я ненавижу её. В ней моя боль. Часть меня осталась на этих страницах. Пожалуйста, выброси её. Да, болезнь не ушла сама. А выявленные нарушения уже не важны. У нас здоровый, обычный мальчик.

– Понятно. А учебники зачем выкидывать?

– Чтобы не подташнивало от воспоминаний, как я отсыпалась и отдыхала в декрете.

Вышла. Я слушал, как она сдирает противные зелёные обои на кухне, и к ней не спешил. Даже не помню, что мы тогда поклеили. Главное, что старые безвкусные рисунки на фоне болота больше не попадутся мне на глаза.

Несколько секунд я раздумывал и всё-таки бросил её труд в пакет. Летопись самого сложного периода нашей жизни лежала рядом с вещами, которые по недоразумению прожили долгие годы в квартире.

Снова вчетвером на кухне. Опять неловкие паузы и выжидание. Всё так же душно и тесно. Только теперь на столе много свободного пространства. Несколько тарелок с закусками, бутылка вина, коньяк, ваза с розами – подарок матери. Я рад, что жена обошлась без скатерти. Когда мне нечего сказать, люблю разглядывать созданные природой кольца на охристом спиле дуба, превращённом заботливыми плотницкими руками в богатырский стол.

Аппетита нет ни у кого. Молодые явно волнуются, не торопятся переходить к сути. Даже влюблённый взгляд девушки померк из-за напряжения. Я следил за эволюцией их смущения и размышлял, о чём, кроме решения жить вместе, свадьбы или беременности, услышу через несколько минут. Ничего не придумал. Меня бы устроили даже три опции сразу, а вот жена будет грустить в любом случае. Наконец-то решились.

– Мам, пап, мы хотим пожениться.

Мы ответили почти одновременно.

– Вперёд!

– Вот это здорово!

Жена без лишних слов вышла в коридор. Последние месяцы она переживала в ожидании этого непростого дня. Никто не сомневался, наше гнездышко вот-вот опустеет.

Сын расстроился. На лице будущей невестки странное выражение. Уловил лёгкое движение губ – попытка скрыть улыбку победительницы? Наверное, всё-таки показалось. Сидели молча, поглядывая по сторонам.

– Что скажешь?

– Потрясающая новость, мои дорогие. Когда планируете?

– Следующий июль.

– Какая помощь нужна?

– Честно говоря, мы всё хотим организовать сами. Но спасибо.

– Как скажете, только не стесняйтесь, если что-то потребуется.

Вернулась жена. Безразличный взгляд, руки скрещены на груди.

– Мама, не волнуйся.

– Всё нормально.

Железный голос. Даже в загсе я не чувствовал такой отрешённости.

Стало неуютно. Молодые быстро засобирались, добили жену новостью о поиске съёмного жилья. Когда они ушли, любимую начало трясти. Трудные моменты она предпочитала встречать в одиночку, запершись в комнате. На этот раз бросилась ко мне в объятия и минут двадцать билась в моих руках, как щука в сетке. Я ничего не говорил. Только крепко обнимал. Потом мы сидели молча, пили остывший чай. Лежа в кровати, долго не выключали свет, смотрели в выключенный телевизор.

– Не готов ещё… И я тоже.

– Есть вещи, к которым не подготовиться.

– Ты был готов, когда делал мне предложение.

– У нас необычная ситуация.

– Жалеешь?

– Жалею не о предложении, а о том, как я его сделал. И радуюсь за ребят. У них всё как у людей.

– Почему любимые уходят от меня?

– Люди умирают, молодые женятся. Жизнь.

– Только ты не уходишь.

– Жаль, что нелюбимый.

– Видимо, этим и отличаются любящие от любимых.

Я перестал её слушать внимательно, меня поглощала другая мысль. Что будет дальше? Захочет ли она жить со мной вдвоём?

Наш брак не заключён на небесах, мы расписались на пороховой бочке. Народ придумал нехитрую формулу «стерпится – слюбится», наша семья опиралась на более лаконичный вариант – стерпится.

Глава IV. Настоящие отцы

Сын осмелился не сразу. Несколько недель прошло после нашего разговора.

Он попросил, неуверенно подбирая слова: «Папа, расскажи про моего… отца».

Папа… Он снова так меня назвал, и я незаметно коснулся указательным и большим пальцами уголков глаз, которые ближе к переносице.

Достал старые альбомы и ткнул пальцем в фотографию на первой же странице – мы стоим втроём на балконе высокого дома: лучший друг, будущая жена и я. Молодые и наивные. Они счастливы, но надменны. Дурачатся, а может быть, смотрят с ощущением полного превосходства на тех, кто потом увидит фото, – их жизнь удалась. А я зол и даже не пытаюсь улыбаться. В тот момент хотелось выть. Никто не догадывался, как клокотало в моём сердце от ревности.

Всем нравится эта фотография. В конце концов даже я согласился, она получилась удачной. Неразлучная троица, лазурное небо. За спиной родной спальный район с крышами беспорядочно натыканных домов. Поджаривающее солнце не попало в кадр, оно висит высоко. Для всех эта фотография – гимн молодости и свободы. По-другому и не может быть после окончания школы в середине жаркого лета.

– Что?

– Это твой отец. Мой лучший друг.

Он долго мялся, не знал, как подступиться.

– Ты хочешь спросить, как это произошло?

– Ну да, и много чего ещё. Где он? Почему бросил нас?

– Автокатастрофа. Твоя мама была на третьем месяце.

– И… Почему ты стал отцом?

– Он хотел, чтобы я позаботился о вас.

– Он попросил жениться на маме?

– Нет, конечно. Так получилось.

– Охренеть. Сериал устроили.

– Это жизнь, а не охренеть.

– Как же я похож на него…

– Да, очень.

Эти фотографии он видел тысячу раз. В детстве любил листать альбомы, но был слишком мал, чтобы заметить столь очевидное сходство с постоянно мелькающим перед глазами отцом. Сын потерял интерес к семейным фотоальбомам раньше, чем мог сделать поразительное открытие. Теперь ему хотелось выяснить, что же это за человек, который смотрел на нас весело, но свысока.

Мой друг вряд ли дотянул бы до пенсии, такие сгорают быстро и ярко, их жизнь – фейерверк. Они остаются мальчиками, даже если доживают до пятидесяти. Легче представить смерть таких от пуль при ограблении банка, чем какую-нибудь сердечную недостаточность. Уход из этого мира во сне ему казался упущенной возможностью: «Смерть – это второе по значению событие нашей жизни. Раз уж рождение нам не дано осознать и запомнить, то посмотреть на смертушку точно стоит. Я хочу, чтобы это было грандиозно». Иногда он говорил лозунгами, как отец. Но отец своими девизами воспевал силу человеческого духа и верховенство долга, а друг любил пафос.

Такие как он всегда в зоне риска, из-за них мужчина живёт в среднем меньше женщины. Если удалось пройти без больших потерь молодость – уже удача. Он чуть не утонул в пятнадцать лет. Катался автостопом и часто попадал в идиотские ситуации из-за своего взрывного характера. Постоянно гонял на поездах без билета, часто даже не проникая в вагон. Его приятелю перерезало ногу, а сам он стал ветераном движения задолго до того, как появилось слово «зацепер». Он и меня пытался приобщить к этому увлечению, не преуспел и резюмировал кратко: «Либо ты скучный, либо ссыкло. Хотя, по ходу, ты – скучное ссыкло». Даже в самые отчаянные годы мне не казалось, что у меня семь жизней, заигрывать со смертью не хотелось, а единственную жизнь я планировал прожить долго, познав её всю от детства до глубокой старости. Это мне не мешало лезть в драку без оглядки. Я всегда придавал большой смысл боям, воспринимая их как испытание, а то, что творил мой друг, – неоправданный риск зелёного подростка.

Устраниться от его развлечений я не мог – это же самый близкий человек. Тащил на себе в больницу после падения с мотоцикла. Постоянно приходилось драться из-за него, он не силён физически, но язык за зубами держать не умел и в любой непонятной ситуации бросался в бой первым.

Он мечтал поехать воевать куда-нибудь в Африку, всё равно за кого, лишь бы автомат дали настоящий. Любил читать Книгу рекордов Гиннесса, в ней он черпал сумасбродные идеи, которыми моментально загорался.

Мы с ним находились на двух противоположных полюсах. Я всегда думал о результате, его волновал процесс. «Какая рыбалка без водки?» – спрашивал он, самодовольно показывая запасы, которых хватило бы на четверых. «Какая рыбалка без рыбы?» – бурчал я, разбирая снасти, а он только устало морщился.

Быть рядом с таким человеком – всё равно что жить в фильме. Я ему тоже был нужен. Даже свободолюбивые моряки, уходя в плавание, не забывают про якорь. У любого оружия есть предохранитель. Иногда я напоминал балласт на воздушном шаре, который он грезил сбросить, но многочисленные ситуации, в которых выручала моя надёжность и основательность, заставляли его повторять: «Тебя мне послала судьба, старик». И до определённого момента я оставался его ангелом-хранителем.

Сын ушёл, а я снова открыл альбом.

Дружище, двадцать лет прошли без тебя. Ты как будто в дымке. Но смотрю наши фотографии, и на мгновение кажется: все эти тусовки отгремели вчера. Только памяти не надо доверять без оглядки, она словно какой-то дурман впрыскивает в кровь, заставляя поверить в небылицы. Нет, мой друг, ты далеко. Между нами тысячи лет.

Каждый день твоего рождения я плачу над этими фотками и размышляю, как же много важных минут у нас украла сучка-судьба.

Мы с тобой дрались против пятерых. Каждый из нас убил бы за другого. Оба без братьев, но зачем кровный, преподнесённый слепым жребием судьбы родственник, если есть настоящий друг, с которым встретились, прошли кучу заруб и стали братьями по собственной воле? Второго такого человека рядом со мной не было и, конечно, не будет. Я понадеялся, что парень с курсов будущих родителей поможет мне снова разыскать в грохоте серых будней богатство мужской дружбы. Какое там! Всего лишь случайный прохожий. Видимо, мне отмерено на жизнь всё самое важное в одном экземпляре: одна любовь, один сын, один друг.

Я ведь представляю тебя чуть ли не с нимбом. В голову лезут светлые мысли о мученике. Ты даже до двадцати двух не дожил. Память – такая же сучка, как судьба, подкидывает не всё подряд, а лишь особые моменты. Как мы втирали моему отцу, что ночью идём халтурить подсобными рабочими, – идеальное алиби для него, а мы сначала катались на машине по городу до рассвета, а потом накидались дешёвой водкой. Как ты собирал деньги, чтобы после очередной драки откупить меня от ментов…

Не всё так безоблачно, старик. Вина давит на меня, но ей противостоит стремление защититься. Так открывается страница наших отношений, которая срывает нимб с головы и свергает тебя с небес, чтобы я не томился одиночеством в преисподней. И мы оба летим вниз – ты падаешь в свой же гроб, а я на дно ямы, вырытой моей ненавистью к самому себе и долгими годами самокопания.

Как ты, зная о моей сумасшедшей любви, не остановился перед искушением? Недооценил цепкость очередной жертвы твоего обаяния и подумал, что я смогу проглотить ваш лёгкий флирт. Наша дружба ведь крепче всего, говорил ты. Самоуверенно шагнул в болото, и оно тебя тут же затянуло.

Наша дружба крепче всего… Так бы ты пел, если бы твоя возлюбленная обнимала меня на твоих глазах и смеялась громко, вульгарно и как-то по-бабьи? Не уверен, мой друг. Совсем не уверен. Но ты мне твердил: «Твои нервы – канаты, выдержат любую нагрузку!», и спокойно смотрел на загибающегося от ревности страдальца, обнимая и целуя его первую и единственную любовь.

Чем она тебя зацепила? Не только красотой, хотя, конечно, эти карие глаза лишили сна и аппетита многих. Независимостью. Ты привык к восхищённым взглядам девчонок. Ещё не успел пошутить, а смех уже раздаётся. Произвести впечатление рутинными методами не получалось, она разожгла в тебе спортивный азарт. Даже когда ты понял, что перед тобой совсем не простушка, ты не отдавал себе отчёт в силе этой милой девушки. Ей природа отмерила не только симпатичное личико. Характера и воли ей тоже досталось в избытке. Скажи тебе тогда, что её карьера будет стремительной, не поверил бы. Вы же шлялись целыми днями. Ты искал весёлых путей, а она из простой семьи, знала – ничего без труда не получится. Но также понимала, что и ты не разделишь её стремления к знаниям. Как ты презрительно говорил? «Системе нужны послушные винтики»… Поэтому она могла всю ночь гулять по городу, поспать немного и следующие шесть часов, которые, как ты думал, она спит, продираться сквозь несколько книг по своей экономике. Подстраиваться она тоже умела. Поэтому ты так и не узнал о её одержимости учёбой. Но мне она об этом говорила ой как много, радуясь своим новым успехам.

Увяз ты быстро. И обычную твою лёгкость в общении я замечал всё меньше. Ты оказался не готов к мастерским манипуляциям. Твои шутки и самоуверенность против её игры – бутафория, а не оружие дуэлянта. И вот ты уже запинаешься во время очередного выяснения отношений.

Ваша страсть улеглась. И наконец ты познал страшные мгновения, когда обдаёт холодом этой особенной женщины. Её пронзительный взгляд вглубь тебя длится бесконечно, через пару секунд она отводит глаза в сторону и молчит. Вокруг неё электричество. Ты немеешь, мысли скованны. Слова бесполезны, молчание опустошает. Я испытал это ещё до того, как ты влюбился. Эта неприступность мучила меня с самого начала, и каждый раз я находил силы ждать оттепель, чтобы приблизиться к ней. Потому что мои нервы – канаты, ты помнишь не хуже меня.

Обжигающая влюблённость окончательно отступила, и вы перестали видеть жизнь исключительно в ярких красках. Они поблекли, и, продолжая держаться за руки, вы снова оказались в мире обычных людей. Это всё ещё любовь, только без розовых очков. Вы столкнулись с недомолвками, раздражающими мелочами и громкими ссорами. Жара прошла, наступили морозы. До тебя дошло, что лёгкий флирт может обернуться тяжким страданием. Но поздно! Вас связала цепь, и оторваться можно было, только оставив куски собственного мяса на железе.

Зачем я таскался с вами? Иногда даже тошнило, но я умело скрывал свои переживания, не тебе же рассказывать, как мне тяжело. Ты умел не только поддержать. Ранить словом ты тоже мастер. Но что мне оставалось? Любовь жизни я почти упустил, угробить ещё и дружбу – это слишком.

Когда ваши отношения оказались под угрозой, я разглядел намёк на надежду. Что не убивает, делает нас сильнее. Надо ещё потерпеть. Мелькающие годы ничего не меняли, я продолжал любить так же остервенело. День, прожитый без неё, казался напрасным. И я ждал час, который всё изменит.

Не забывай, мы с ней стали гораздо ближе. Она считала меня другом и делилась наболевшим после каждой вашей ссоры. Когда она призывно смотрела на меня в ожидании поддержки, эти секунды стоили всех страданий.

Беременность дала вам шанс и одновременно лишила меня всего. Но случилось то, что случилось.

Он спросил, трудно ли воспитывать пасынка. Уклонился неопределённым ответом. Откровенничать совсем не хотелось. Стыдно.

Пока не стал отцом, допускал, что могу не полюбить. Предвидел неловкость рядом с новорождённым и непонимание, как себя вести.

Но эти проблемы обошли стороной. Когда инстинктивно увидел в нём живого человека ещё до появления на свет, все сомнения отступили.

Сложности пришли с предсказуемого направления… И почему я недооценил страх многих приёмных родителей? Мы совсем не похожи внешне с ребёнком. Это, конечно, не удивило и поначалу совсем не коробило – условие входило в стоимость билета. Но однажды откуда-то взялся назойливый вопрос: за что мне такая несправедливость? Это ужасно – завидовать погибшему другу, разглядывая лицо мальчика, которого называешь и считаешь собственным сыном. Иногда меня разъедала изнутри ревность обезумевшего, когда я узнавал в пацане твои черты, дружище! Губы, нос с горбинкой, глаза, ямочка на подбородке – всё твоё.

Очевидно, что мужчинам это важно, но только с годами понял почему. Глупый рассматривает это как подтверждение супружеской верности. Нет, всё гораздо глубже. Это та самая связь, как обручальные кольца и штамп в паспорте, только на порядок прочнее. Кольцо можно снять, брак аннулировать, а лицо останется с тобой до конца жизни, как татуировка, чтобы напоминать о нерушимой связи с отцом. Мы всегда старались оставить свой след – завоевать чужие земли, водрузить знамя на покорённой вершине, дать своё имя открытому химическому элементу или городу, хотя бы изменить фамилию избранной женщины. Эта алчность передаётся по цепочке столетиями, и псевдоцивилизованная современность лишь камуфлирует её, но не в состоянии одолеть. Внешнее сходство – след в жизни нового человека, клеймо на всё лицо. И каждый отец, даже самый скромный, жаждет, чтобы это клеймо бросалось в глаза другим.

Я думал, что свободен от одержимости клеймом, и всё равно пришлось испить положенную чашу тоски.

Мужчины не просто одаривают своих детей схожими чертами лица, а дают гораздо больше. В пять лет у сына проявилась аномальная любовь к помидорам, мы вместе с супругой ошарашенно смотрели на мелкого и вспоминали его отца, который мог их есть десятками в любое время. У меня выступил пот, когда первый раз увидел, как перед пробитием пенальти или опасного штрафного юный нападающий большим и указательным пальцем трёт переносицу, потому что без этого жеста мой друг не мог играть в футбол. Полное безразличие к точным наукам в школе уже не удивило. Когда он, довольный, поделился со мной, что стал капитаном команды КВН, я ненамеренно посмотрел на него так, что он испугался.

Так что же в большей степени влияет на человека: наследственность или воспитание? Что важнее – мои усилия или отцовская сперма; несмотря на гору прочитанных книг, я ничего не прояснил для себя. Дилемма казалась несправедливой, но я понимал: некоторые вещи передаются на каком-то совсем непостижимом мной уровне. Он от отца может унаследовать не только форму носа. Иногда дети умудряются копировать путь своих родителей, даже не зная их судьбу. Мне не хотелось, чтобы сын шёл по дороге своего отца.

Это мой ребёнок, но в дождливый день, когда руку ломит сильнее обычного, воспоминания особенно едки, настроение на нуле, я думал о том, что он должен быть похож на меня. Не лицом, так хотя бы мыслями и поступками.

Я не сдавался и учил его структурированности, обстоятельности, ответственности, пунктуальности. Я воспитывал его, пытаясь добиться усовершенствованной версии себя. Смотрел на него, и сквозь серьёзность, подаренную мной, всегда пробивалась чужая озорная улыбка. Точно не моя. И не улыбка матери.

Это раздолбайство в глазах мальчика узнать несложно. Я пытался бороться с этим налётом весёлого безразличия. Я воевал с ним не только потому, что оно мешает сосредоточенности – залогу любого большого успеха.

Глядя на улыбающегося юношу, трудно не вспомнить охламона с той фотографии на первой странице старого альбома. Весёлого, непоседливого, проклинавшего серьёзность – основу моей жизни. Я не мог претендовать на то, чтобы каждый прохожий восклицал, что мы с мелким – одно лицо. Поэтому надеялся обнаружить себя в его поступках и характере. И каждый раз, признавая своё поражение перед биологическим отцом, ревел от злости.

Самодовольная улыбка – как знамя покойного. Давно его нет в живых, но это знамя подхватил сын. И когда его губы обнажают ровные белые зубы, а в глазах появляется хитринка, я вижу усмешку друга над моими потугами.

Я вспоминаю про танцы. И готов цепляться за них, как за тростинку. Ведь без заложенных мной настойчивости и методичности не случилось бы проекта с золотым конфетти в финале. Но как под дых бьёт мысль, что танцы я никогда бы не выбрал. А вот мой друг – легко. Он занимался чем угодно, лишь бы на него смотрели, раскрыв рот. Шах и мат…

Всё меняется в момент ностальгии по нашей дружбе. Злость уходит.

Во взрослой, лишённой поэзии жизни мы стали бы идеальным дуэтом. Он бы придумывал, а я воплощал его задумки в жизнь. Мог получиться великий союз фантазёра и человека-действия. Чтобы создать что-то масштабное, нужны два компонента: неограниченное воображение и несгибаемая воля. Иногда эти дары достаются кому-то одному – этим счастливчикам предначертаны свершения. Мы же могли воспользоваться этими драгоценностями только в складчину. Наверное, ничего масштабного я в жизни не сделал, потому что одно из двух слагаемых успеха погибло с моим другом. Наш шанс заключался в сотрудничестве. Так, может быть, нашему наследнику выпадет счастье и честь объединить в себе эти элементы, необходимые для громкой победы?

Одержимость танцами – гены покинувшего этот мир молодым несчастного фантазёра, мечтавшего с высоты сцены ловить восхищённые взгляды публики, переплетённые с моим воспитанием, научившим тренироваться до изнеможения.

Тот вечер изменил всё. Забыть бы его, но двадцать лет не помогли, и ничто не поможет.

Звонок друга в конце рабочего дня. Довольный голос. Грандиозная новость! Нам надо обязательно встретиться. Сегодня же. Сейчас!

Заехал на машине. Молчаливый и взволнованный. Не спешил меня поразить. Приехали в любимый бар.

– Тачка-то зачем?

– А ты думал, я тебя на автобусе повезу? Расслабься, старина. Сегодня ломаем твои правила, совесть ты наша.

Как всегда, накурено. Несколько знакомых лиц. Садимся у окна. Крошки, нет салфеток. Официантка Оленька с радушной улыбкой уже плывёт к нам через весь зал, а я, зажав мизинцем край манжеты свитера, размашисто провожу рукой по деревянному столику. Можно начинать.

Друг без раздумий заказывает только бутылку коньяка и просит вернуться удивлённую Олю чуть позже. Наливает от души на двадцать минут разговора и требует: «Пьём сразу, без тостов и промедлений».

Пойло дерёт горло. Он тут же наливает, на этот раз меньше.

– Ты куда гонишь, бродяга?

– Узнаешь – поймёшь.

– Угу.

Мы выпили ещё, освоились в резко наступившем опьянении. Он попросил какую-то еду и уставился на меня. Никогда не умел делать вступление. К тому же, если новость грандиозная, зачем мучиться с плавной подводкой, сказал он. Правильно. Только мне бы она потребовалась.

– Короче, я стану отцом… Ты не рад за нас?

– Нет, что ты. Это очень мощно. Ты прав – грандиозная новость. Поздравляю.

Мы обнялись. Друг освободился и поспешно схватился за бутылку. Я воспользовался паузой, пока он выверял соответствующую первому тосту дозу, и сбежал в туалет.

Это крах. Чахлая надежда рухнула с этой новостью. Пока они были простой парочкой, этот союз в любой момент мог развалиться. Я не желал другу зла, но и от своей любви не спешил отказываться. Идеальный вариант: он устаёт от конфликтов, снова влюбляется, изменяет, и тут же появляюсь я, чтобы успокоить брошенную девушку. Классический сюжет.

Новость всё меняла. Да, это не приговор. Беременность может прерваться, парни иногда боятся ответственности, молодые нередко разводятся – жизнь знает тысячу способов разлучить родителей. Но это уже не те варианты, на которых я готов строить своё счастье. Для меня новость означала простую цепочку: беременность, свадьба, роды и долгая жизнь душа в душу.

Заперся в кабинке. Закрыл крышку унитаза, сел. Тут же вскочил. Нервно дёрнул дверцу, вышел. Хотелось орать и ударить кулаком в зеркало. Ограничился стеной. Вернулся к другу, потирая костяшки, дал себя напоить. Он что-то говорил, я не слушал. Первый раз сдался, лежа на лопатках. Жизнь обесценилась за несколько секунд.

Даже не представляю, сколько мы пили. Я задремал, он меня толкнул локтем.

– Братиш, ты, похоже, готов. Поехали домой.

– Поехали.

– О, а как же совесть? Она ж не пьянеет.

– Так ведь новость-то грандиозная.

– Вот тут ты прав, поддерживаю. Даже совести иногда должно быть совестно заявлять о бессовестном поступке.

Странные слова. В этой вычурной фразе, смертельно отравленной тавтологией, я различил стиль и любовь гедониста к жизни.

В другой день я бы не дал ему сесть за руль. Выслушивал даже оскорбления от них обоих, все знали, пьянка и машина в нашей компании несовместимы. В этот раз я не думал, что мы – угроза на колёсах. Жить не хотел, остальное – мелкая возня.

Мы оба неплохо водили. Только я всегда отличался повышенной дисциплиной, он же предугадыванием дорожной ситуации и непоколебимой уверенностью в своих способностях.

Машин немного, поздний вечер в середине недели. Он ехал быстро, уверяя, что «трезво оценивает свои пьяные возможности». Я не очень внимательно следил за дорогой. Глаза слипались. Прилечь бы.

В сотне метров до пешеходного перехода возникла фигура. Какой-то придурок выбежал на дорогу из-за стоявшего у бордюра фургона. Чёрная куртка, чёрные штаны. Освещение совсем слабое. Вряд ли мы могли из той ситуации выйти без потерь. Даже трезвость не спасла бы.

Инстинктивный удар по тормозам с опозданием, руль вправо. Повезло, мы ушли от столкновения с пешеходом, а дальше всё зависело от везения и пристёгнутых ремней. Стоит ли говорить, кто из нас пристёгивался всегда, а кто через раз. Сокрушительный удар в припаркованный автомобиль, тряхануло прилично. Страшная боль в правой руке. Хорошо помню капли его крови и свой крик. Смутные образы врачей, гаишников, наших родителей. Как я ни силился, не мог восстановить ночь после аварии и следующий день. Чётко отпечатались только хруст руки, последние мгновения жизни лучшего друга, его голова на руле, стеклянный взгляд, мои слёзы и ненависть к себе – я же никогда не позволял садиться ему пьяным за руль.

У сына мог быть отец. Его отец. Настоящий отец. Его убило моё равнодушие к жизни. И мальчик обрёл другого отца. Настоящего отца.

Так начался круг, замкнувшийся через двадцать лет: когда мы попали в аварию с сыном, я опять пережил день, который изменил всё.

В больнице я провалялся пару недель. Отделался скромно: закрытая черепно-мозговая травма и перелом руки. Рука до сих пор реагирует на погоду, ноет перед дождём, напоминая об аварии всю жизнь.

После выписки первым делом пошёл к ней. Моя любимая женщина держалась отстранённо, односложно отвечая на все заготовленные реплики. Даже небрежно собранные в хвост густые чёрные волосы гипнотизировали, мне хотелось обнять её крепко и зарыться в этих локонах.

Налила чай, я пытался заполнить неуместными фразами тишину между глотками. Мои слова напоминали сырые дрова, я неуклюже их подбрасывал в затухающий диалог, приближая кончину последнего огонька. Столкнувшись в очередной раз с её молчанием, я разглядывал узор на мощном дубовом столе. Угловатый, с толстой столешницей, внушительными ножками он напоминал мне «Хаммер» – изящность в нём не разглядишь, но его достоинство в основательности и грубой красоте. Этот деревянный богатырь, заполнявший практически всё пространство, – единственное, что мне нравилось на скромной кухоньке со скучными старыми зелёными обоями и аляповатым линолеумом. Повсюду разбросаны её рисунки – в основном натюрморты и пейзажи, акварелью и карандашом, проработанные и схематичные. Ей явно не нравится, что я разглядываю работы. Это только для себя. Сложила в стопку и убрала в шкафчик со специями.

Она избегала лишних слов, каждый её взгляд иллюстрировал упрёк. Я тянул время. Пока не выгнали, я в игре.

Наконец оперлась плечом о дребезжащий холодильник, украшенный парой примитивных магнитиков, и, скрестив руки на груди, перешла в наступление.

– Скажи, зачем ты пришёл.

– Мы не чужие друг другу. Погиб близкий нам человек.

– Как получилось, что вы ехали пьянющие в хлам?

– В смысле?

– Не делай вид, будто даже не понимаешь, о чём я.

– А я действительно не понимаю.

– Вот вспомни, когда ещё вы ездили в таком состоянии? Вспоминай.

– Я не веду учёт наших поездок.

– Никогда! Никогда не позволял сесть ему пьяным за руль. В любой другой день ты бы разругался с нами из-за глотка пива и никогда не сделал бы шаг навстречу после ссоры. Куда делась наша совесть?

– Мы все взрослые люди, я не нянька и не поводырь.

– Ты его убил! Ты убийца.

– Я тоже ехал в этой машине, пожалуйста, не забывай.

– Мне всё равно, что могло быть с тобой. Ты убил его.

Только в этот миг стало заметно, что передо мной женщина, неделю назад похоронившая своего будущего мужа. Она прокричала что-то бессвязное, зарыдала, но позволила себя обнять. Я не торопился. Она успокоилась, и мы долго сидели безмолвно, каждый смотрел в выбранную точку.

– Прости, тяжёлое время.

– Не извиняйся. Я сам жалею, что не удержал его от этой поездки.

– Хорошо, что ты пришёл.

Мы поговорили ни о чём минут двадцать, становилось уютнее.

– Ты беременна…

И снова между нами стена. Она отвернулась и какое-то время разговаривала со стеной.

– Давно узнал?

– В тот день. Он был счастливым.

– Торопился тебе рассказать.

– Почему не поделился раньше?

– Я просила подождать. Примета не очень хорошая.

– Рад, что он успел.

– Что это могло изменить?

– Ничего… Он… светился от гордости.

– Приятно слышать. В последние месяцы его настроение не предсказуемо.

– Перед тем как умереть, он просил меня позаботиться о вас.

– В этом нет необходимости.

– Есть. Ты без денег.

– Всё будет хорошо. Ты бы позаботился без всяких просьб.

– Да, конечно.

– Спасибо. Но мы выкрутимся.

– Дослушай меня до конца.

– Что ты придумал?

– Я хочу сделать тебе предложение.

– Какое?

– Дослушай. Выходи за меня. Я буду рядом с вами. Буду воспитывать вместе с тобой ребёнка, как своего.

– Ты с ума сошёл?

– Говорю же, дослушай. Тебе не придётся думать о деньгах. Я нормально получаю, ты знаешь. Вряд ли твои родители окажут большую помощь, а одной…

– С чего ты взял?

– О ваших отношениях я знаю достаточно. Лишние руки тебе потребуются точно.

– Мы уже с тобой всё решили, я тебя не люблю.

– Я не прошу меня любить. Никаких отношений.

– Если ты хочешь нам помочь, необязательно жениться. Вряд ли тебя об этом просили.

– Но это будет гораздо полезнее, чем заходить к вам раз в месяц прибить гвоздь или давать тебе деньги.

– Я не хочу об этом говорить. Как это будет выглядеть со стороны?!

– Плевать. Мы можем уехать в другой город. Что нас здесь держит? Работы у тебя нет, диплом получила, с родителями не общаешься. Я могу спокойно сняться с якоря, уже проработал этот момент. Уедем, всё начнём с нуля. Из-за денег не волнуйся, заработаю, сколько надо. Я не буду надоедать своей любовью, лезть к тебе в кровать. Только помогу, а развестись всегда успеем. Ты ничего не теряешь.

– Это сумасшествие.

– Он бы не хотел, чтобы ты стала матерью-одиночкой и унижалась перед родителями.

– Этого никто не хочет. Но твоё предложение не лучше.

– Я не прошу дать ответ немедленно. Подумай спокойно. Я приду через неделю… Месяц… Если потребуется любая помощь, сообщи.

– Снова ты хочешь, чтобы тебе дали хоть один шанс.

– Нет. Никакой любви. Мы уже всё с тобой обсудили. Я дал обещание самому близкому человеку. И хочу тебе помочь, потому что мы друзья.

Уходя, я бросил небрежный взгляд на выцветшие зеленоватые обои с бестолковым узором. «Поклеим новые», – чуть не сказал вслух…

Следующие три дня постоянно смотрел на телефон – не помогало, он терпеливо молчал. Я пытался убедить себя, что поступил правильно. В течение часа тишина могла удручать и дарить облегчение. Я утратил интерес ко всему остальному, и даже притупилась боль от утраты лучшего друга. Пришёл к нему на могилу, рана снова открылась. Просидел с открытой бутылкой водки два часа. Плакал, к белой так и не притронулся, выкинул в кусты. Тяга к алкоголю пропала на много лет.

Она перезвонила через неделю.

Пятнадцать лет с того дня пролетели быстро. Сам не верил, что мы столько проживём вместе. Скромно отметили хрустальную свадьбу, через два года малой школу окончит.

Нерегулярный секс многое изменил, мы стали похожи на обычную семью. Только это не решило всех проблем. Моих проблем.

Я не перестал бояться в любой момент её потерять. Поначалу думал, этот страх пройдёт, но он так и не выпустил меня из своих острых когтей.

Когда сынишка прекратил орать по ночам и без проблем пошёл в детский сад; когда он легко адаптировался к школе; когда жена начала неплохо зарабатывать и моя роль кормильца утратила былую значимость – каждый раз я готовился к худшему.

Если мы начинали ругаться, я предвидел её финальный удар: «Давай разведёмся!»

Все эти годы меня преследовало беспокойство: в один проклятый день она, наконец, скажет: «Твоя помощь больше не нужна! Дальше я сама». Её палец всегда лежал на красной кнопке. Нажмёт один раз, и вся моя жизнь превратится в пыль. Как бы громко ни кричала она во время очередной ссоры, ни разу не заикнулась о разводе – угрозы не в её характере. А оборвать весь этот цирк в одну минуту она могла без труда, это и ужасало.

Не только о разводе она молчала. Даже в самые тёплые и страстные моменты нашей жизни она так и не сказала, что любит меня. Я существовал между этими противоположными точками, наивно надеялся на самые важные слова в моей жизни и боялся её жестокого приговора. Она терпела меня – компромисс между пиком счастья и подземельем ада, а я клянчил у судьбы больше, чем уже получил.

Иногда спрашивал себя, что тебе нужно, неблагодарная сволочь? Каждую ночь засыпаешь рядом с женщиной своей мечты. Она тебя уважает. Может, изредка, но всё же занимаешься с ней сексом. В чём проблема?

Жена от меня ускользает. Мы вроде вместе, но без гарантий. Какие гарантии? Наверное, это проблема всех уродов, похитивших женщин и насильно удерживающих взаперти. Они могут подчинить своих жертв, заставить удовлетворить свои желания любым паскудным образом, даже убить, но любовь им не завоевать. Стоит развязать пленницу, дать микроскопическую возможность побега, и она попытается сбежать. Я видел себя опорой для семьи, а оказался коллекционером, насадившим прелестную бабочку на иглу зависимости; соседом, которого терпят, пытаясь наладить хоть какой-то быт.

Иногда в те сложные минуты, когда в голову лезут самые противные вопросы, я слышу: «Ты делаешь всё ради них! Но почему?

Ты этого действительно хочешь или, может быть, стараешься доказать жене свою пользу?

Ты стараешься быть хорошим отцом! Браво! Это твой выбор или излишними усилиями ты компенсируешь отличия вашего с сыном ДНК?

Так почему ты делаешь всё ради семьи, иногда даже забывая о себе? Может быть, не нужно лишнего пафоса в стиле „ПОТОМУ ЧТО Я – ОТЕЦ“? Ты всего лишь нелюбимый муж и неродной отец, трепещущий от страха потерять свои сокровища и остаться ни с чем»…

Глава V. Дело всей жизни

Сын всегда интересовался, зачем живут люди… С годами любопытство только усиливалось, пока он не определился с делом жизни.

Каждый раз, когда мы обсуждали предназначение человека, я вспоминал о поступлении в институт. Тогда случился малозначительный эпизод, но я неоднократно возвращался к нему спустя много лет, значит, в том мелком происшествии есть что-то важное, способное заставлять память бережливо относиться к этим мгновениям, устоявшим под натиском более громких, но забытых событий.

В то время меня подпитывало предвкушение великого будущего с множеством открывающихся возможностей. Оно контрастировало с лёгкой грустью, ведь выбирая факультет, я неминуемо отбраковывал другие интересные занятия, деклассировал их до уровня хобби или вообще, откладывал до лучших времён, а может быть, и прощался с ними навсегда.

Боль неразделённой любви поутихла, я сконцентрировался на экзаменах, верил в большую карьеру инженера и надеялся принести пользу людям.

Нас пятеро. Из разных городов, с непохожими характерами. Познакомились в первый же день и держались вместе до объявления результатов нашего абитуриентского испытания. Всегда весело, иногда пьяно, во время экзаменов нервно.

После сочинения мы проходили тестирование. Я сел за исписанную парту в громадной аудитории с самым спокойным из нашей пятерки. Обычный, тихий, домашний мальчик. Нам выдали анкеты. Четыреста вопросов с вариантами ответов. Очень хорошо помню, дошёл до двенадцатого пункта. «Есть ли у Вас предназначение?». Даже не думая, поставил галочку напротив «Да». И что-то дёрнуло меня подсмотреть ответ соседа. Мы отвечали в одном темпе, он тоже дошёл до двенадцатого и также автоматически обвёл кружочком «Нет».

Да ладно! Нам по семнадцать, считать себя избранным ради какой-то особой цели так естественно, призвание выглядело неотъемлемой частью системы координат моих ровесников.

Можно сколько угодно спорить об определении этого слова, отличии предназначения от призвания, предаваться дискуссии о поиске смысла жизни или даже о наличии хоть какого-то смысла в этой жизни. Нюансы формулировок не имеют значения – моментальная реакция на стимул определяла всё и тогда показалась мне дикой.

Кто же он: объективно, по-взрослому взглянувший на себя юнец? Человек с заниженной самооценкой? Разочаровавшийся в себе и в жизни? Законченный пессимист? Беспристрастный реалист? Я хотел с ним обсудить многое, но случай не подвернулся, и мне стало как-то неудобно вторгаться в его мир. Всё-таки мы с ним не близкие друзья, пусть и проводили немало времени вместе, пытаясь успешно пройти стрессовую ситуацию.

Спустя несколько дней возвращаться к теме мне показалось неуместным, ну а ещё через неделю наша пятёрка стала четвёркой, мы потеряли нашего тихоню. Не поступил только он.

Когда мы вчетвером отмечали зачисление на первый курс, я спросил уцелевших, как они ответили на тот злополучный двенадцатый вопрос. Пьяненькие в один голос заверили меня в осознании некого предназначения, хоть никто и не смог его чётко сформулировать. Мы ещё долго обсуждали под бедную закуску наше место в истории, но ни одна деталь того разговора в памяти не сохранилась.

Нестрашно гадать над своим предназначением. Но как можно жить в семнадцать лет, отрицая его? Конечно, неудачу моего приятеля на вступительных экзаменах я не связывал с ответом в тесте, но где-то в глубине души до сих пор сидит возмущение тем ответом. Он потрепал мою мечту о том, что всё возможно; нет никаких границ, впереди захватывающая жизнь с массой интересных событий, которую направляет большая цель. Мечта никуда не пропала, но она перестала блестеть, так же хорошее настроение тускнеет, если видишь разбитую машину на дороге, скорую помощь и труп.

Я хотел поспорить с ним, надеясь убедить в неверности ответа. Даже если не определился, в чём заключается предназначение, это не значит, что его нет вовсе. Каждый шаг сокращает путь к открытию, в чём же дело всей жизни. Что его угораздило написать нет? Почему я грустил о нашем откровенном разговоре, начать который мне не хватило мужества? Это проверка серой реальностью моих наивных представлений о великом смысле жизни каждого человека? Миллиарды людей мыкаются обречённо все отведённые им годы в бесплодных поисках загадочного смысла своего существования, а я просил их не опускать руки и верить в свою путеводную звезду. Ведь если над ними нет звезды, может, и мне ничего не светит?

После экзаменов мы с ним пару раз созвонились, и, как часто бывает, потеряли друг друга в круговерти молодости. С остальными я учился вместе на курсе, но студенческая жизнь разбросала нас по разным компаниям. При встрече мы могли обсудить только учёбу или вспомнить недели абитуры. Они бы очень удивились, если б узнали, какой момент из этих скоротечных весёлых недель я запомнил лучше всего.

– Папа, ты всегда будешь со мной?

– Конечно, дорогой.

– Здорово.

– Тебя что-то волнует?

– Я не хочу, чтобы ты умирал.

– Это случится со всеми, но я не тороплюсь. Поверь, я ещё успею тебе надоесть.

– Ты мне никогда не надоешь. Все люди умрут?

– Да.

– И я тоже?

– Тебе всего десять, рано ещё думать об этом… Когда-то наступит и твой час.

– А зачем жить? Всё равно ведь умрёшь.

– Каждому отведено своё время, и это шанс успеть сделать что-то важное и полезное.

– А что ты сделал полезного?

– Я… У меня есть ты. Я помогаю тебе встать на ноги. Воспитание детей – большое дело.

– Правда?

– Кто знает, может быть, моё предназначение именно в этом. День не проходит зря, если ты кому-то помог. А если вырастил ребёнка, обогрел его, накормил, передал опыт, значит, жизнь продолжается. Может, ты ещё и президентом станешь.

– А если бы меня не было? Что тогда?

– Без тебя искать смысл в моей жизни труднее.

– Тогда какой смысл в моей жизни? У меня же нет сына.

– Рано или поздно он тебе откроется. Твой дед в пять лет решил, что будет военным. Настанет день, определишься и ты.

– О чём ты мечтаешь?

– О счастье нашего орлёнка.

– А у тебя есть… личная мечта?

– Чем тебе не угодила моя?

– Ты бы не хотел покорить Эверест, отправиться в кругосветное путешествие, купить спортивную машину, написать книгу? О чём ещё мечтают мужчины? Что-нибудь для себя.

– Я об этом подумал достаточно. Дети – самый короткий путь к счастью. А отцовство – это достойная возможность реализовать исключительно свой взгляд на то, каким мужчина должен быть.

– Другими словами, отцовство – это твой шанс компенсировать свои неудачи?

– Я не об исполнении моей мечты за чужой счёт. Но, передавая ему накопленный поколениями опыт, помня о своих ошибках, я надеюсь на выходе получить лучшую версию человека, чем я сам, мой отец и все те, кто до нас.

– Это прекрасно, но мне интересно, что ты хочешь, когда не думаешь о сыне?

– У меня всё есть. А чего хочешь ты?

– Карьеру. Я упустила много времени в декрете, трудно навёрстывать… Эх… А ещё хочу сломать стены, совместить кухню с комнатой, сделать большую столовую с элегантным зонированием. Много чего хочу.

– Живопись?

– Не знаю, стоит ли задумываться о выставке. Хочу жить в реальном мире, а не витать в облаках.

– У тебя всё получится. Не сомневайся. А я счастлив. И ничем не обделён. Может быть, я скучный, не каждому быть Галустяном.

– Но ведь не только в отцовстве смысл!

– Само собой. У меня ещё есть ты.

– Ты снова всё сводишь к семье. А я о личном.

– Не надо продавать мне картинку из твоего воображения. Мне не нужно тащить задницу на Эверест, чтобы быть счастливым. Необязательно идти куда-то далеко, всё самое важное обычно находится под боком.

– А может быть, и надо, раз ты так раздражаешься. Хоть на рыбалку свою съездил бы…

– Выводишь из себя, чтобы придумывать за меня ответы. Отличная игра!

– Я не придумываю. Но когда ты в очередной раз проповедуешь про ответственность и долг отца, это иногда похоже на ширму. А я хочу разобраться, какой ты настоящий.

– А что, если я сейчас перед тобой настоящий? И всегда был настоящим? С ответственностью, долгом, отцовскими установками. Без этих желаний обойти полмира, но с готовностью отдать последние силы, лишь бы у моей семьи всё складывалось хорошо. Что если я такой? Разочарована?

– Нет, но, может быть, пришло время понять свои желания? Выйти из навязанных обществом рамок? Я восхищаюсь тобой каждое лето, когда ты читаешь учебники на будущий учебный год по всем предметам, чтобы помочь нашему горе-ученику со школьной программой. Но мне хочется, чтобы иногда ты подумал только о себе.

– Я тебе всё сказал про свои желания. Они могут тебя не устраивать! Но они – мои.

– Ну и сиди в клетке своих обещаний, долга и ответственности.

– И буду сидеть, лишь бы никто не мешал! Буду! Пока не сдохну.

– Я хотела сказать о другом. Жаль, ты не слышишь меня.

– Что ты сказала, то я и слышу!

Из плотно закрытой комнаты пробивается противный гул монотонной современной музыки. Я сижу за столом, обхватив голову руками. Устал. Наконец звуки пропадают. Выходит вспотевший сын, прямиком шаркает в ванную. Дышит тяжело. Долго возится в душе. Наконец раскрасневшийся молодой танцор пожаловал на кухню. Рельеф его торса потрясает – настоящий Аполлон. Хоть какая-то польза от танцулек. В ушах блестят камешки. Проколол бы левое ухо, ладно. Но зачем оба? Хотя трудно сказать, было бы мне комфортнее, ходи он с одной серьгой… Берёт графин с водой и залпом выпивает половину.

– Ты бы хоть в кружку налил.

– Зачем?

– Воинственно настроен!

– Ты тоже.

– Я тебе ничего особенного не сказал. Что за тон?

– Зато много подумал.

– Думать пока не запрещено, правда?

– Значит, и мне можно.

– И о чём ты думаешь?

– Устал от вечного сопротивления и недовольства.

– Я не против твоего увлечения…

– В чём тогда проблема?

– Учёбу забросил.

– Не забросил, а уделяю ей меньше внимания, чем ты хочешь.

– Много у тебя не прошу. Пойми же! Тебе через год поступать.

– Не хочу тратить силы и время впустую.

– Жить на что будешь?

– Профессионал всегда будет вознаграждён за старания. Твои слова, кстати.

– Не всё так прямолинейно работает.

– А что лучше: быть посредственным инженером и ненавидеть свою работу или оставаться верным мечте?

– Ты задаёшь правильный вопрос, но упускаешь несколько важных моментов.

– Каких?

– Мечта – это хорошо, только до заработка на танцах тебе ещё далеко, а определяться с профессией надо в этом году.

– Я буду зарабатывать на танцах. Поверь.

– Нескоро.

– Но как к этому прийти, если не пытаться?

– Во-вторых, средненький танцор никому не нужен. Единицы имеют всё, остальные у разбитого корыта. В других профессиях ты можешь не быть лучшим, но семью обеспечишь.

– Ты хочешь спокойствия для себя. А я рискну всем и буду заниматься своим делом. И стану лучшим.

– Хороший настрой, только…

– Ты же сам говорил о предназначении. Ты, похоже, так и не нашёл своё, а я смог.

– В молодости на некоторые вещи смотришь проще, потому что не можешь учитывать все препятствия и жизненные ситуации.

– Это даёт шанс.

– Ты можешь меня послушать?

– Папа, я не прекращу танцевать, даже если ты потребуешь.

– Я не требую, только прошу подумать о будущем. Что будет написано в твоей трудовой книжке? Танцор?

– Ты рассуждаешь, как на съезде компартии. При чём здесь трудовая книжка?

– Я побольше знаю жизнь.

– И ты счастлив?

– Я хочу, чтобы ты был счастлив.

– Тогда дай мне спокойно делать то, что я люблю. Без этого я не хочу жить.

– Готов доказать? Болтать – не мешки ворочать.

– Как тебе доказать?

– Не останавливаться. Не бросать. Стать первым. Если в этом твоё счастье и предназначение – бейся до конца, как солдат. Потому что, если это всего лишь более приятное времяпровождение, чем уроки, грош – цена твоим словам. И останешься ты ни с чем.

– Ты закончил?

– Да.

– Тогда я пошёл доказывать.

Хлопнул кухонной дверью, а через секунду и дверью своей комнаты. Снова заревела музыка. Из этой злости что-то может получиться.

Снова супруга у окна с мольбертом. Я видел уже десятки попыток нарисовать этот неказистый пейзаж: кирпичная точка напротив, типовая детская площадка, вдали широкий проспект, за которым начинается парк. Однажды я не выдержал:

– Почему ты рисуешь одно и то же?

– В смысле…

– Как? Что значит «в смысле»? Я же много раз видел, как ты стоишь у окна и…

– Но ведь это не одно и то же.

– Как это? Ларёк у автобусной остановки поставили, и возникла новая перспектива?

Недовольно вздыхает. Её отвлекли от дела. Выходит из комнаты, в ванной журчит вода. Возвращается с полотенцем, тщательно вытирая руки. Достаёт из шкафа солидную стопку листов. Достаточно быстро, намекая, что я должен понять разницу за эти секунды, листает свои работы. И действительно – вот яркое утро, солнце встаёт, пробка на проспекте, пасмурный день, зонты идут с работы, зимний закат, всё в снегу, ноябрьский туман… Резким движением собрала листы в стопку, посмотрела на меня без слов, задрав правую бровь, положила рисунки в шкаф и встала к мольберту. Голые деревья в парке проявлялись под кропотливыми движениями кисточки.

– Тебе нельзя бросать это.

– Я и не собираюсь бросать. Но грандиозных планов не строю.

– Я к тому, что из этого может получиться гораздо больше, чем хобби.

– Либо живопись, либо карьера. И то и другое я не потяну.

– Человек – существо гармоничное. Одно не исключает другое.

– Не люблю полумеры. Так же, как и ты…

Ему уже двадцать лет.

А что если я всё усложнил и совсем не требовалось бросать столько сил на воспитание ребёнка?

Вдруг я драматизирую и это не настолько трудно? И не так значительно, чтобы называть свои потуги предназначением…

Из сегодняшнего дня я смотрю на себя в прошлом, и меня не покидает ощущение постоянного надрыва, в котором я находился долгие годы. Я надорвался? Горел, чтобы согреть других, только в жаркую погоду, когда никому не нужно чужое тепло. Я сгорел? Или выгорел?

Почему я всегда уверен в правильности выбранного пути и своих поступков?

Отец повторял: «Ошибок быть не должно. Ты должен сделать всё, чтобы их избежать».

Я боюсь их и всегда боялся. Может, поэтому мне сложно различать их и признавать. Когда делаю что-то не так, меня поражает паралич воли и противный, вибрирующий холодок в районе солнечного сплетения. Снова обещаю себе избегать это страшное переживание.

Я не мог не ошибаться в течение целых двадцати лет, но всегда считал свои поступки праведными. Индульгенцией мне были затраченные силы. Уж если я всего себя посвятил сыну, значит, достаточно заплатил за досрочную реабилитацию. Рано или поздно страх совершенных, но не выявленных ошибок проснулся бы. Сейчас, когда могу спокойно обо всём подумать и заняться самокопанием, – идеальное для этого время.

Не заблуждался ли я на каждом шагу? Как я восхвалял его навыки вождения, и, пожалуйста, глупейшее ДТП с адскими последствиями. Не верил, что этот несмышлёныш может сделать правильный выбор профессии, а он в телевизоре. Выигрывает конкурсы, прилично зарабатывает и востребован. У меня, как у любого родителя, есть оправдание – рождение малыша опьяняет, кроха ещё ничего не совершил, но уже стал особенным для отца, и каждому слову, жесту, увлечению папочка готов придать смысл божественного. Но природа – матёрая стерва, ей во всём нужен баланс. Нет человека, который чаще ошибается на глазах родителя, чем его ребёнок. Тысячи неуклюжих попыток, опрометчивых поступков, неверных выводов. Не каждый может поверить в человека, если тот с трудом и переменным успехом учится совсем элементарным вещам – держать ровно голову, говорить, читать. Но недостаток веры переплетается с бесконечной слепой любовью, образуя канат необъективности, связывающий папашу по рукам и ногам.

Пройдут годы, и когда человек вырастет, освоит профессию, найдёт свои увлечения, ему не понадобится выжимать из себя последние соки, чтобы, как в школе, стараться разобраться во всех областях человеческих знаний, выставляя напоказ свои слабые стороны. Он сможет отсеять из жизни множество шансов на ошибку, как это сделал я – мне уже не надо мучиться, чтобы понравиться любимой женщине или пытаться шутить в большой компании, чтобы все смеялись. Детям труднее, чем нам. Они не только обречены на ошибки, их просчёты неминуемо видят другие.

Отец не всегда может быть тренером, у которого есть шанс что-то изменить во время игры на благо маленького человека. Иногда родитель – конструктор ракеты – после запуска можно лишь наблюдать за её полётом и верить в лучшее; в конструкторское бюро уже не вернёшься, ничего не исправишь в чертежах. И с каждым годом всё чаще отцу приходится довольствоваться ролью конструктора. Так лети же, родной!

Ещё немного подумаю и включу телик, он дарит покой. А там уже и ночь подкрадётся.

Молодые говорят, по ящику нечего смотреть, сами часами не выключают YouTube, делая вид, что не врубаются: YouTube – всего лишь современная версия поглотителя времени, придуманная для их технически оснащённого поколения. Но я хватаюсь за пульт не ради чего-то сверхинтересного. В этот момент отдыхает всё: тело и мозг. Ничто не бередит душу. Телевизор высасывает тревогу и дарит взамен застрахованное от ошибок время.

– Спасибо тебе, конечно. Научил ставить цели и добиваться своего…

– Судя по голосу, сын, ты не очень настроен рассыпаться в благодарностях.

– Ты проповедуешь психологию военного времени.

– Ты о чём?

– Про твои лекции о постоянной работе над собой. Это как «Ни шагу назад, за нами Москва!».

– Я мужчина. Иногда то, что ты называешь психологией военного времени, очень помогает.

– У тебя вся жизнь на баррикадах. А я не хочу так. Только уже не могу отделаться от всех твоих афоризмов, которые ты вдалбливал мне в голову с детства.

– Можешь не жить на баррикадах, ты прав, времена не те. Но когда придётся, а рано или поздно такой день настанет, ты должен быть к этому готов.

– Я не хочу воевать ни в прямом, ни в переносном смысле.

– А что ты хочешь?

– Наслаждаться жизнью. Она всего лишь одна, пап.

– Одно другому не мешает.

– Да-да, конечно.

– Что за тон? Давай поспокойнее.

– Да я устал уже от твоих нравоучений: «Во всём надо стремиться к идеалу!», «Убейся, но сделай!», «Жизнь – война за счастье». Ещё мама накидывает, что я как-то не так с вами общаюсь. Устал.

– Чего бы ты добился в своих танцах, если бы ныл об усталости и мечтал только о радостях? Думаешь, попал бы в телик и выиграл проект? Пот и злость тебя привели к победе.

– Только не надо приплетать сюда танцы. Терпеть их не можешь, но, когда тебе удобно, тут же приводишь в пример.

– А ты не уходи от ответа. Можешь наслаждаться жизнью, жалеть себя, но тогда не надейся на достижения. Домашним ты тоже будешь говорить, что устал, когда с деньгами напряжёнка случится?

– Нет никакого смысла жить в землянке, ожидая войны.

– Всего лишь пример привёл, а ты начинаешь передёргивать. В любое время тебе придётся конкурировать с другими. Те, кто витает в облаках, очень удивляются, когда реальность оказывается не настолько сладкой, как представлялось.

– А что плохого в смелых мечтах?

– Всё в них хорошо, если это не пустые грезы, а ориентиры для приложения сил. Ты поймаешь большую рыбу, только если упрямо и долго до рези в глазах будешь следить за неподвижным поплавком.

– Опять ты о своём. Ты, наверное, даже зубы чистишь с приложением сил и стремлением к совершенству.

– Хватит уже. Будешь так с друзьями говорить, не со мной. Можешь расслабиться и наслаждаться. Ты достаточно взрослый для такого решения.

– Уже не могу. К психологу пошёл.

– И как? Помогло?

– Пока не очень.

– Ну, значит, скоро узнаешь, что все проблемы из детства. Вали на меня, я не против. Когда-то мне тоже хотелось в своих невзгодах обвинить отца.

Глава VI. Все проблемы из детства

Отец не любил улыбаться. Я помню его сосредоточенным, даже хмурым. У него всегда вид человека, который пытается решить непосильную математическую задачу. С напряжением и чересчур сконцентрированно он читал вслух детскую книгу, смотрел по телевизору футбол и произносил тост на Новый год.

Однажды я крепко задумался, почему отец не смеётся, когда возится со мной. Ничего толкового не придумав, пристал к матери. Помню её взгляд, полный сострадания, и ответ после долгой паузы: «Такой он человек».

Потом я случайно подслушал их разговор:

– Можно тебя попросить?

– Да, о чём?

– Ты хотя бы иногда пытайся улыбнуться, когда с ребёнком играешь.

– Давай не будем требовать излишнего друг от друга.

– Не волнуйся, пожалуйста.

– Я провожу много времени с ним, делаю то, что могу. Если не нравится, могу сидеть газеты читать.

– Не ставь всё с ног на голову. Я очень рада тому, что вы много играете и общаетесь. Но мальчику всего семь лет, ему нужна не только твоя сила, но и мягкость.

– Поздно что-то менять.

Я решил, что он всё-таки меня любит, но что же с ним происходит…

– Мам, а папа до Афганистана был таким же задумчивым?

– Задумчивым? Хорошее ты слово подобрал. Давай не будем об этом, мой зайчонок. Мы с папой очень любим тебя.

Она присела на корточки, прижала меня к себе, её тело несколько раз дёрнулось. Поспешно встала и отвернулась к плите, на которой выкипал суп. Я больше не стал её спрашивать.

– Папа, ты почему такой серьёзный?

– Нормальный я.

– Совсем не смеешься.

– Я же сказал, всё хорошо.

Если папа начинает предложение словами «я же сказал», лучше прекратить расспросы. Отцу достаточно девяти букв, чтобы выстроить вокруг себя неприступную крепость. Если наберёшься смелости и не отступишь, он взорвётся. Шрам над правым глазом, зловещий взгляд и подавляющий любое желание отвечать командирский голос пугали меня. Он ни разу нас с мамой не тронул во время таких вспышек, но кричал громко и долго, каждый раз заканчивая канонаду словами: «Когда-нибудь меня оставят в покое?»

О службе в армии он говорил мало. Командир чего-то. Возвращался домой немного уставшим. Долго гладил свои рубашки и брюки, мыл посуду за всеми. Если разрешал мне поносить фуражку, значит, хорошее настроение. В этот момент его лицо тускло освещал намёк улыбки. С улыбкой этот намёк можно соотнести, как тепло первого луча солнца на рассвете с полуденным июльским жаром – что-то в уголках его губ тщетно пыталось придать лицу радостное выражение.

Я с удовольствием вспоминаю момент, когда он расхохотался от души. Накануне Нового года он пришёл домой с двумя сослуживцами. Мне подарили пухлый пакет, набитый конфетами. Усатый добряк попросил рассказать стихотворение. Я стеснялся, но этот весёлый слегка полноватый дядька с румянцем так ловко меня убеждал бравым голосом, что я быстро набрался смелости. Меня поставили на табуретку, надели фуражку, я затараторил. В каком-то месте я сбился, все засмеялись. Сначала я расстроился, но тут же понял, благодаря развеселившей их оговорке я могу развить успех. Специально повторил те же слова, вызвав восторг у офицеров. Громыхали все. Заливался усатый, ему сдавленными смешками вторил другой с крайне заурядной внешностью. И даже отец веселился.

Меня было не остановить. И третий раз, и четвёртый я бросался в них исковерканной строчкой. Первым пришёл в себя папа и своим обычным назидательным тоном начал объяснять, что хорошую шутку повторять не требуется, иначе всё испортишь. Охлаждающая пыл нотация не помешала мне навсегда запомнить радостный момент, ведь я сумел рассмешить вечно серьёзного любимого человека.

Конечно, он улыбался и даже смеялся иногда. Громко, как конь, – говорила мама. Детские воспоминания многое упускают, но очень часто сохраняют правильные выводы, которые взрослые пытаются скрыть: отец не умел веселиться и всегда был скованным в проявлении приятных эмоций.

Странно, но машины в жизни мужчин моей семьи всегда играли какую-то особую роль. Мы их любили, они приносили беды.

Помню, как отец торжественно заявил: мы едем на море! В Сочи.

Мне девять лет. Двое суток в поезде рядом с разговорчивым папой – счастье. Сейчас все высмеивают шуршание фольги и традиционную дорожную еду советской семьи – курицу и яйца. Но я хорошо помню наслаждение, с которым мы моментально смели наши запасы. Папа нахваливал маму и ласково упрекал меня за чавканье. Вокруг все жаловались на духоту, а мы веселились.

Я запомнил те недели навсегда не только из-за печального финала. Семейная идиллия. Всегда красивая, весёлая, вся в белом мама, в приподнятом настроении щебетавшая о том, как же хорошо быть вместе, и отец, раздаривший нам годовой запас улыбок. Что происходило с ним? Впервые за долгие годы папа казался счастливым. Он смеялся, позволял мне хулиганить, трепал меня за волосы, а маму постоянно обнимал. А ещё нас баловали гостеприимное море и горячее лето, завораживали огоньки светлячков, но это лишь приятные дополнения к невероятно душевному отцу.

Кошмар нас ждал, когда мы вернулись. Около дома стояла уничтоженная отцовская «Волга». Его гордость и страсть. Вечно наполированная и любимая.

Стекла выбиты, сиденья вспороты, на корпусе куча вмятин и надпись зелёной краской «Говно» на капоте. Даже безобидную ёлочку – ароматизатор, которым украшал свою машину каждый уважающий себя советский водитель, – сорвали и бросили на сиденье. Громадный кожаный чемодан выпал из рук отца. Он стоял молча минут пять. Я увидел слёзы в его глазах. Две или три капли второпях пробежали по щекам. Больше никогда при мне он не плакал. Мама не решалась заговорить.

Отец ничего не сказал. В гробовой тишине мы зашли в квартиру. Он открыл чемодан, разложил вещи, побрился и лёг спать. Эта утрата, если не убила его, то тяжело ранила. Моей мечте не суждено сбыться.

– Если кинуть в последний день монетку в море, то обязательно вернёшься. Или можешь загадать желание, и оно сбудется.

– Папа, я лучше желание загадаю.

– Только не говори никому.

– А ты уверен, что сбудется?

– Конечно, я сам пробовал.

Не знаю, что там назагадывал себе отец, когда пробовал. Я попросил Чёрное море, чтобы папа всегда оставался таким же весёлым, как на протяжении последних недель.

В ту ночь он оплакивал свою «Волгу», а я желание.

И действительно, отец снова погрузился в свою обычную задумчивость. Таким он и оставался всё время, что я жил с родителями. Позже у него появилась другая «Волга». Он так же пёкся о её состоянии, но не любил.

Помню первую серьёзную уличную драку. Красное на белом всегда смотрится сильно, особенно если это собственная кровь на снегу.

Я лежал на боку, стонал и спрашивал неизвестно кого: «И это всё?!» Думал, что умираю. Никакого страха, только тоска с вялой ноткой удивления: неужели моя жизнь закончится так рано, и я даже не доживу до четырнадцати. Раны оказались тяжёлыми, но ещё опаснее отключиться на морозе и не проснуться. Наверное, я много времени провёл в полудрёме. Никакой борьбы за жизнь, доверился судьбе.

Мать рыдала, сидя на краешке больничной койки. Отец молча метался по палате, наконец остановился и посмотрел строго:

– Сколько их было?

– Двое.

– Как можно позволить так себя отмудохать?

– Отец, мне бутылкой по башне прилетело.

– Если убежать не получилось, нашёл бы тоже что-нибудь.

– Под руку ничего не попалось.

– Когда тебя убивают, надо цепляться за жизнь.

– Ты издеваешься, что ли?

– Тот, кто хочет жить, выживает. А тебе повезло!

– Спасибо за поддержку, папа.

– Заруби себе на носу: в драку не лезь. Но если пришлось, не дерись, а бейся. Это твоя война. Пленных брать не надо. Ясно?

– Ясно, ясно.

– Да и ещё: если выкарабкаешься, это не должно им сойти с рук.

– Милиция искать не будет.

– А я разве что-то сказал про милицию? Её никто не бил. Вызов брошен тебе.

Иногда этот сдержанный, сухой человек меня пугал. Он не говорил лишнее. За его словами стояли пережитые события, как когда-то за каждой монетой золото.

Почему отец не произносил, а вырубал отрывистыми репликами из бесформенной массы жизненного опыта свои правила? О девчонках можно болтать, о машинах трепаться. Когда солдат говорит молодому о драке, только лаконичность и концентрат смысла. Слова должны впечататься в сознание. Их не надо учить или вспоминать, в решающий момент они проявляются, как водяные знаки, и дают команду телу броситься в атаку подобно льву или в особых случаях бежать прочь с невиданной скоростью.

Эх, отец. Ты всегда переживал, усвоил ли я урок. Сделал, как ты сказал. Выписался, восстановился, набрал форму, выследил их по одному и в течение пары недель отправил обоих в больницу. Ничего тебе не сказал. Ты бы всё равно промолчал в ответ. Или удостоил бы меня незаметным кивком.

Ты никогда не поймёшь, почему твоему внуку я не привил «око за око» в твоей радикальной трактовке. Жестокость порождает жестокость. Я хочу, чтобы сын мог защитить мать, свою семью и себя. Этого достаточно. Главная цель солдата – не война. Оборона! Тебе ли не знать?

До перестройки мы жили хорошо – военные не жаловались. Но началось, как говорил отец, проклятое время, его выдержали не все. Армия разрушена, офицеры стрелялись, бросали своё дело. Оставшиеся пытались найти себя в новой реальности.

Папа быстро сориентировался. Он не стеснялся высокого звания и бомбил по вечерам. Брался за любую работу, в его золотых руках нуждались многие. Он чинил попадавшуюся на глаза любую технику и часто пропадал в чужих квартирах, пытаясь воплотить в жизнь мечты поднимающихся людей о хорошем ремонте.

«Cын, я не требую, чтобы ты умело управлялся с молотком или плоскогубцами. Но благодаря этому ты всегда сможешь прокормить семью. Второе, что тебе может помочь, – баранка. Держи её крепко, довези человека из точки А в точку Б, без бензина и еды не останешься».

Он брал меня с собой на объекты и в дорогу. Мама сначала сопротивлялась, но она часто вкалывала в вечернюю смену на заводе, оставлять меня одного дома не хотела, и тогда они договорились, что, если она в вечер, а у меня нет тренировки по боксу, я иду с отцом.

После разъездов папа всегда обучал меня вождению. В тринадцать лет я уверенно управлялся с его «Волгой» и неплохо разбирался в её устройстве. Мы катались на пустыре. Я маневрировал вокруг бутылок, тренировал развороты. Требовательный отец редко хвалил и очень дотошно разъяснял сложные дорожные ситуации, в которые мы иногда попадали, когда он подвозил людей.

Я часто смотрел, как он ловко орудует инструментами, кладёт плитку, клеит обои, возится с электрикой. Очень быстро поднаторел сам, поэтому вскоре во время домашнего ремонта работал с ним на равных. Но на объектах отец мне позволял что-то делать в одиночку лишь иногда:

– Я тебя научу всему, что умею сам, но наши тренировки не должны сказаться на результате, за который человек платит деньги.

Иногда я ошибался. Отец не кричал, не бил меня. Но его свирепого взгляда достаточно для самого сурового наказания.

– Ты должен сделать всё, чтобы не просто избежать ошибку, а исключить её возможность.

Он всё показывал своим примером. Бесконечно отмерял, перепроверял. Но если он сделал, можно быть уверенным в аккуратности и точности. Поэтому люди к нему и обращались.

Однажды он сдавал работу высоченному мужчине с громким, поставленным голосом. Они отошли в самый дальний угол квартиры, отец явно не хотел, чтобы я слышал разговоры о деньгах, но от такого ора не скроешься.

– Вы действующий офицер.

– Это не имеет значения.

– Нет, имеет. Вы несёте службу в очень сложное время, когда страна предала тех, кто принял присягу.

– Страна никого не предавала. Времена меняются, служба нет.

– Для меня Вы – пример. Я лично знаю многих, кто оставил армию.

– Каждый делает свой выбор. В моём нет никакой доблести.

– Возьмите, пожалуйста.

– Здесь лишнее.

– Позвольте так выразить мою признательность.

– Спасибо, но я возьму ровно столько, сколько вы должны за мою работу.

Мы вышли в темноту, раздражал моросящий дождь. Несколько дней назад отец с матерью горячо обсуждали нехватку денег. Мама почти всегда соглашалась с ним, но в этот раз она настойчиво говорила про расходы и какой-то долг, который им не возвращали. Отец считал, что многие темы не моего ума дело, и деньги – одна из них. Но я рискнул.

– Папа, почему ты отказался?

– От чего?

– От денег.

– Не будем об этом.

– Но почему?

– Вырастешь, поймёшь.

– Но нам нужны деньги.

– Откуда ты знаешь? Ты их зарабатываешь? Ты знаешь, сколько у нас денег и сколько нужно?

– Мне кажется, что вам с мамой не хватает.

– Когда кажется, тогда крестятся.

– Но, папа.

– Значит, так, объясняю один раз. Если ты договорился, что твоя работа стоит сколько-то, сделай её так, чтобы тебе захотели заплатить больше, но возьми ровно столько, сколько обещали. Это ясно?

– Да, но ведь этот дядька тебе из уважения хотел дать больше…

– Из уважения?

– Да, он гордится тем, что ты офицер в такое нелёгкое время…

– Нелёгкое время. Любое время нелёгкое. Но не надо опускать лапки и тем более развешивать уши. Ты слышал его голос, видел его отполированные ботинки, выбритые до блеска щёки, причёску с окантовкой? Нет, это не его знакомые ушли из армии. Он сам ушёл из армии, кишка оказалась тонка. А перед самим собой хочет загладить неудобство – такие же офицеры вынуждены бегать по квартирам и делать ремонты променявшим погоны на спокойствие. Почему я должен брать деньги, чтобы утихомирить чью-то совесть?

– Я думал, он хочет тебе сделать приятное.

– В первую очередь люди пытаются сделать приятное себе, даже когда стараются для других. Врубаешься? Поймёшь потом.

– Слушай, а ты не торопишься с ребёнком?

– В смысле?

– Рановато.

– А что ты предлагаешь? Уговорить его, чтобы он не вылезал и посидел в животе ещё пару лет?

– Есть средства понадёжнее.

– Поздно.

– Какой месяц?

– Шестой.

– Та-ак. Почему ты молчал?

– Всё не так просто.

– Что значит «не так просто»? Что у тебя в башке творится?

– Давай обойдёмся без крика.

– Почему ты раньше не пришёл?

– Что это могло изменить? Ты бы дал адрес, где можно аборт сделать?

– Например… Если ты не готов сказать родителям, что станешь отцом, как ты можешь считать себя готовым к отцовству? Поэтому повторяю: ты не торопишься стать папашей?

– Это не вопрос спешки или готовности. Я буду отцом через несколько месяцев, а ты дедом.

– У меня с логикой и устным счётом всё хорошо, иди мать порадуй.

– Она знает главное, а дата – это вторично.

– Вторично? У нас нет денег, чтобы тебе свадьбу устраивать.

– Мне это и не надо. Я пришёл не деньги клянчить.

– А для чего?

– Чтобы рассказать тебе, что у тебя появится внук.

– Рассказал, что дальше?

– Если ты так реагируешь, значит, ничего.

– А какую реакцию ты ждал? Я тебе всё время говорил, будь с этим поаккуратнее, не надо бегать с членом наперевес где попало. Да ты сам ещё зелёный!

– Спасибо за поддержку.

– Ты взваливаешь бремя на всех нас. На что ты готов пойти ради своего сына? Поможешь ли ты ему избежать ответственности, когда он в дерьмо вляпается? Ты задумывался над этим?

– Когда ты узнал, что мать беременна мной, также потел и паниковал?

– Не о чем разговаривать.

– Значит, я прав?

– Я же сказал, не о чем разговаривать!

– И захвати побольше апельсинов, он их любит.

– Папа любит апельсины?

– Конечно. Почему тебя это так удивляет?

Невероятно! Я даже видел один раз в жизни, как этот несгибаемый офицер плачет, но никогда в моём присутствии он не съел ни одного апельсина. В детстве я часто его угощал. Он старательно отрывал одну дольку, чтобы не повредить тонкую кожицу соседней, и очень меня благодарил. Но чтобы взять со стола, очистить и съесть половину, я уже не говорю про целый апельсин… Такого точно не было.

Конечно, я купил побольше. Крупные, ярко-оранжевые, красивые. Вход к нему свободный, процедур не назначено, но я на всякий случай позвонил, когда подходил к больнице. Как всегда, бодрый голос. Конечно, всё нормально. По-другому и быть не может.

Сосед по палате куда-то испарился. Мы общались непринуждённо, с беззлобным матерком, оставаясь неуязвимыми для тоски белых стен. Он обрадовался апельсинам, но потребовал, чтобы я тоже съел один, тщательно выбрав для меня самый большой. Я подождал какое-то время. Вклинился в образовавшуюся в разговоре паузу, опасаясь, что он успеет начать новую мысль.

– Отец, слушай.

– Так.

– А ты любишь апельсины?

– Странный ты. Кто же их не любит?

– Все любят.

– И что?

– Я пытался вспомнить, ты же ни разу их не ел при мне.

– Преувеличиваешь.

– Нет-нет. Совершенно точно. Я никогда не видел, чтобы ты ел апельсины.

– И что?

– Мы ведь не жили бедно.

– Жили не бедно, но и в масле не катались. А ты их обожал.

– Да, конечно, но почему ты никогда их не ел, ведь мы могли себе это позволить.

Впервые за наш разговор отец отвёл глаза. С лица ушла безмятежность, я видел снисходительность к несмышленому молодняку. Он не торопился с ответом. Явно подбирал точную, ёмкую фразу, не желая пускаться в пространные пояснения. Пауза затянулась. И если бы не его ясное сознание, я бы подумал, что он забыл, о чём мы говорили. Он еле слышно вздохнул.

– Ты же сам вырастил сына. Всё знаешь не хуже меня.

В этом весь отец, он не заботился о собеседнике, только о чёткости выражения мысли. Но я всё прекрасно понял. Мы быстро сменили тему, обсудили мою семью, спорт, политику. Про свое состояние он говорил поверхностно и без опасений. Как и положено офицеру, пусть и постаревшему. Как и принято у его, сдающего позиции, поколения.

Прошлись по отделению. Вокруг дряхлые старики в изношенной одежде. Кажется, ровесники отца, но его молодцеватость и выправка оказывают посильное сопротивление старости. Дело шло к прощанию. Наконец он сказал самое важное для меня. Хоть и в свойственной ему манере, но я чуть не разрыдался от его заботы. Он решился на эти слова, и мне стало легче.

– Ты хоть скажи, как прошёл этот проклятый год.

– Нормально, отец. Год как год.

Крепко обнял его, получил несколько сдержанных напутствий и ненадолго забежал к матери. Она запихнула в меня первое, второе, пироги и отправила на вокзал.

– Жду, сыночек. Ты очень нужен здесь.

Ещё минуту я держал телефон около уха и смотрел куда-то в стену. Из ниоткуда долетели вопросы жены.

– Папа. Сердце.

Она потрясена не меньше меня. Странно, их отношения с отцом не сложились, но смерть всегда раскрывает живых по-новому.

– Когда поедешь?

– Сегодня. Сейчас.

Купил билеты, собрал самые нужные вещи, взял половину отложенной налички, пропустил в процессе подготовки несколько рюмок безвкусного коньяка, посидел на краю кровати с закрытыми глазами и отправился на вокзал. Ещё пара-тройка рюмок перед отправлением – как вода. Голова оставалась пустой, мысли не задерживались. Боли нет, только сквозная рана в груди.

Я неоднократно представлял этот день. Видел себя со стороны, но в реальности всё выглядело иначе. Никаких слёз. Мало воспоминаний. Я больше думал о ставшей одинокой матери.

Всю дорогу я безразлично смотрел в пол или на мчащийся навстречу пейзаж.

Мать в чёрном. Незаплаканная, отрешённая. Теребит большим и указательным пальцами юбку. Как всегда, красивая, но без привычной усталой улыбки.

– Он всегда хотел умереть во сне.

– Боялся мучений?

– Он говорит… Говорил, что сон – это промежуточное состояние между жизнью и смертью, именно через эту прихожую надо уйти на тот свет, а не лезть напролом через стену или в окно.

– Не ожидал от отца образов и метафор.

– Наверное, мы с тобой знали двух разных людей.

– Что ты имеешь в виду?

– Тебе бы он никогда так не сказал.

– Почему?

– Он часто повторял, что в детстве на глазах у матери мальчик старается быть лучше, чем есть. Перед женой мужчина пытается лишь поначалу, но через пару лет бросает эти попытки и расслабляется. А рядом со своими детьми он снова стремится превзойти самого себя.

– Как это связано с отцовскими философствованиями о смерти?

– Тебе бы он никогда не сказал о желании умереть во сне. Ты мог подумать, что он боится. И твой вопрос, кстати, это подтверждает. А он даже допускать мысли не хотел, что ты усомнишься в его силе воли и характере. Он бы просто заявил о готовности встретить свой последний миг в любой ситуации и гордо пройти через боль, если потребуется.

– Жаль, что я знаю отца только по таким лозунгам.

– Твой отец чеканил эти лозунги не потому, что хотел пустить тебе пыль в глаза. Он верил лишь в единственный метод воспитания – воспитание своим примером. И каждую секунду следил за собой в твоём присутствии, чтобы соответствовать какому-то идеалу, который сам же и вбил себе в голову. Рядом со мной он иногда мог позволить себе отдохнуть от этой ноши.

– Если он считал, что только при жене мужчина остаётся самим собой, то скажи мне, каким он был?

– Смелый, надёжный и в то же время обычный человек со своими слабостями и страхами. Он часто говорил, самое главное – ответственность за тех, кто находится рядом.

– Поэтому он охладел ко мне, когда я покинул дом?

– Не лучшее время для этой темы.

– Прости, мама.

– Когда ты в следующий раз будешь жалеть, что он говорил с тобой лозунгами, обрати внимание на свою речь. Ты не так уж сильно отличаешься от него, как хотел бы.

Двое работяг отточенными движениями скидывали землю в яму. Падая на тёмно-коричневый, до блеска отполированный гроб, комья издавали хлопки, терзавшие моё сердце. Я смотрел на эти рутинные движения. Сильные руки сжимают черенок и рывком загоняют полотно в сырую землю. Коричневая масса вместе с мелкими камнями поднимается, чтобы тут же сорваться в пропасть, изолируя человека, который повлиял на меня, как никто другой.

Протирая глаза, я разглядывал людей. Мама всхлипывала, прижимая платок к губам. Люди в парадной военной форме не скрывали слёз. Раздавленный усач утратил знаменитый румянец. Поседевшие усы ему не шли. Только задорный голос не изменился. Отвёл меня в сторону после погребения и сказал несколько ободряющих фраз. Второй с неприметной внешностью оставался таким же серым. Что-то в нём отталкивающее, но что именно?

Не ожидал, что так много придёт людей на похороны. Отец никогда не дорожил общением, но он умел оставить след в жизни других. Родня, сослуживцы, соседи, которым он всегда в чём-то помогал.

Хлопки о гроб прекратились. Ещё метр земли, и еловые ветви накроют тебя, отец.

Глоток водки не заглушил стук земли о гроб. И весь вечер меня преследовал этот противный глухой звук, призывая слёзы, беспорядочно катившиеся по щекам.

На поминки пришло человек тридцать. Интересно слушать воспоминания об отце. Пожалуй, такой человек мог говорить только лозунгами.

Он спас утопающего, хотя плавать умел хуже всех в компании. Простил долг тому самому неприметному сослуживцу, оставаясь без денег. Истории о его обострённой ответственности перед окружающими и служении рыцарским идеалам сменяли одна другую. Меня удивило, что, несмотря на его увлечённость лозунгами, в его душе не нашлось и скромного закутка для патриотизма. Прослужив две трети жизни в армии, он всегда считал, что служит не родине, а просто служит, потому что осознанно выбрал в детстве погоны. Он любил дом, свою часть, друзей, но никак не страну, другие города, родной язык, русский народ. Игнорируя абстрактные ценности, он полностью отдавался тому, что видел: семье и близким. Хозяин своего слова, строгий к себе, беспощадный к лени. Вечно в заботах о соседях, которые часто злоупотребляли его готовностью помочь. Я соскучился по нему, по неприветливому взгляду, сухим репликам, крайне редким рукопожатиям и невозможным, но всю жизнь ожидаемым мной объятиям.

Я долго отмалчивался, но тоже решил рассказать свою историю. Мне лет восемь, не больше. Несколько недель я звал его поиграть в футбол. Каждый раз у него дела находились, то московская проверка в части, то починить соседке телевизор надо. Но я уже тогда понимал, насколько сильно довлеет над ним данное им же слово. Набрался наглости и потребовал: «Обещай мне, что в ближайшую субботу пойдёшь играть в футбол». Мать засмеялась. Он молчал и наконец нехотя кивнул головой.

Дождь зарядил в ночь на субботу и не останавливался. Утром привычный запах зубной пасты повис в комнате, но быстро капитулировал перед резким лосьоном после бритья. Мать просила подождать. Дождь лил в час дня, в три, пять. А я каждый раз повторял: сегодня точно пойдём. Отец кивал. По установленному им расписанию, допускавшему исключение только в мой день рождения или Новый год, я должен лечь в девять. В восемь я намекал – надо что-то делать с графиком. Тогда отец к нашему с матерью удивлению ответил: «Выходим. Одевайся. Отбой как обычно». Мама изобразила несогласие. Дождь лил прилично. На улице никого. Мы играли сорок минут. Смеялись, кричали. Промокли до нитки. Я простудился, слёг с температурой. Отец неделю кашлял и не реагировал на мамино ворчание. «Слово офицера не пустой звук, ты понял?».

Кто-то засмеялся, кто-то кивал головой многозначительно. Все помнили его таким.

Следующим в землю положат меня. Скорее всего, между мной и отцом этот мир покинет мать, но почему-то в тот момент помутнённое стрессом и алкоголем сознание концентрировалось лишь на мужской линии. Я следующий. Каким увидит меня сын на похоронах? Какие истории услышит? Я не боялся никогда смерти, потому что в глубине души не верил в неё. Эти похороны показали мне, насколько реален конец. Всё ещё не испугался, но начал присматриваться к старухе с косой.

Папа, я не обижаюсь. Ты дал мне ровно то, что считал нужным. Единственное, о чём я действительно жалею, что сквозь лозунги я не всегда мог разглядеть живого человека, который боялся предсмертных мучений или любил апельсины, от которых почти всегда отказывался. Эти наставления и нотации скрывали тебя от меня, как еловые ветки и пара метров свежевскопанной земли спрятали твой гроб. Спи спокойно, отец.

– Мам, а отец меня любил?

– Что ты несёшь?

– Я серьёзно. Любил?

– Это не очень своевременно. Ты его только вчера похоронил и после поминок горланил, что гордишься им. Зачем это ворошить?

– Если ты не ответила без раздумий, может быть, это правильный вопрос, а?

– Давай ты протрезвеешь. Отца только что закопали. И всё, что ты смог спросить, любил ли тебя покойник.

– Но я всегда хотел выяснить это.

– А почему молчал? Что мешало спросить?

– Боялся.

– Чего?

– Услышать не тот ответ.

– А сейчас не боишься?

– Боюсь не получить ответ на вопрос всей моей жизни.

– Если его любовь не проявлялась так, как бы хотелось тебе, это не значит, что он не любил тебя вовсе. Уяснил?

– Наверное.

– Мне он стихи не писал. Приятных слов почти не говорил. Когда ещё в сержантах ходил, сказал: «Я – человек военный, а не романтик вшивый. Соплей не дождёшься. Но всегда будешь как за каменной стеной». И он держал это слово, как все свои обещания. Его любовь к тебе выражалась так же.

– Как?

– Он не сюсюкался с тобой, но разбивался в лепёшку, чтобы одеть тебя, обеспечить завтрак с обедом и ужин. Чтобы ты рос сильным и самостоятельным. Когда другие спивались, бросали детей, он становился нам ещё ближе. Он не умел лишний раз обнять, но бросился бы на любого, как волк, чтобы тебя защитить.

– Очень жаль, что он так мало говорил.

– Мне тоже. Но такой он человек. Не всем дано говорить. Но ещё меньше тех, кому дано делать. Как же крепко и долго он меня обнимал, когда узнал, что я беременна.

Назрел последний вопрос, который мне хотелось задать до отъезда. На следующий день я наконец протрезвел. Собрался в дорогу. Мама сидела у окна, смотрела вдаль. Чай остывал, а я не решался.

– Сынок, ты явно хочешь что-то сказать.

– Помнишь, как мы поехали на море. В тот раз, когда отцовскую машину разбили.

– Такое не забывается.

– Отец тогда был счастливым.

– Да.

– Я очень радовался, что он весёлый. Но только недавно задумался.

– О чём?

– Его тогда словно подменили. Такое не может быть без причины. Так?

Наверное, мама пожалела, что сама начала этот разговор. В нашей семье долгое молчание всегда означает одно – попадание в точку. Но это не означает, что ответ будет получен. Я замер.

– Скажу как есть. За полгода до того отпуска он влюбился. Какая-то вольнонаёмная из части. Даже не молодая, моя ровесница. Я сама не догадалась, но обратила внимание: он совсем закрылся. Несколько раз высказала, а он даже ни разу не рявкнул «я же сказал», только отмалчивался. Я начала подозревать что-то неладное. И как-то раз он пришёл домой пьяный, чуть ли не на коленях стоит. «Прости меня, дурака». Начинаю расспрашивать, он всё выкладывает. Влюбились они друг в друга. У неё тоже семья. Он заходил к ней несколько месяцев, любезничал. Набрался мужества… Мне сказал, что ничего у него не получилось. Тут же пожалел. И пришёл ко мне. Я ещё слышала сплетню, что их застали. Но это уже не имеет значения.

– Ничего себе.

– Другой бы глазом не моргнул. Твой отец не такой. Мне, конечно, жить не хотелось, но посмотрела на него – горюет, молит о прощении – и обняла. Только потребовала к ближайшему отпуску освоить актёрское мастерство, чтобы ты увидел радость в его глазах и улыбку. В общем-то, продешевила. Стоял на коленях, готовый на все.

– Значит, это всего лишь игра и моё желание не могло сбыться…

– Какое желание?

– Чтобы он оставался таким всегда… Он снова замкнулся, и я винил во всём «Волгу».

– Сложно сказать, любимый. Но актёр из него никудышный, в те недели он действительно сиял рядом с нами.

Спустя полгода после смерти отца позвонила мама и взволнованно сообщила, что в гости приходил его сослуживец. Тот самый с простецкой внешностью. Он мялся, напросился на чай с принесённым дешёвым тортом, который почти весь съел сам. Долго мямлил, явно собираясь с мыслями, и наконец выпалил. По землице ходить ему осталось недолго, пора раздать долги. Пришёл покаяться перед ней. Машину разбили солдаты, которые почему-то недолюбливали отца. Это он, старый товарищ, посоветовал им выместить злобу на «Волге», чтобы уколоть побольнее. Он, как никто другой, знал про эту слабость отца. Мама ахнула, долго молчала, но всё-таки не удержалась:

– Как же так? Вы же дружили, столько прошли вместе! Наш дом – твой дом. Он тебе последние деньги отдал, и мы впроголодь жили месяц.

– Прости меня. Зависть сожрала. Я не могу в себе это носить, хоть и прошло столько лет. Прости. Прости! Спаси меня.

– Чему завидовал-то?

– Всё у него хорошо. Красивая жена, толковый сын. Сам правильный мужик. Со стержнем. А моя жизнь не сложилась.

– Не надо прибедняться. На службе у тебя всё шло как по маслу.

– Служба не делает счастливым. И он раскусил это первым из нас. Добился немного, но правильно расставил приоритеты в жизни. Только и думал о семье, когда мы тряслись над должностями. Прости же меня!

Тут же ударился в слёзы и полез обниматься. Мать сказала, что прощает, но быстро свернула этот разговор. Она не простила. Дорого нашей семье обошлась эта зависть.

Эх ты, офицер. Нашёл перед кем извиняться. Пришло время собираться в дорогу.

Найти его нетрудно. «Бывших сослуживцев не бывает», – так говорил отец. Я позвонил его шефу, усачу. На похоронах отца он отвёл меня в сторонку и очень вкрадчиво предупредил: «Помни, ты всегда можешь обратиться ко мне. Хоть я и постарел, а ты на максимуме своих возможностей, никто никогда не знает, какая помощь может потребоваться. Я горжусь знакомством с твоим отцом. Ты можешь на меня рассчитывать».

Он попросил записать номер его телефона. Зачем я сохранил его в мобильнике? Именно из таких случайностей и состоит жизнь. Хотя, конечно, адрес того мудака я нашёл бы в любом случае, даже если бы потребовались годы.

Усач мне обрадовался. Отчеканил несколько дежурных шуток всё тем же молодцеватым голосом. Я без труда представил, как горят румянцем его щёки, а усы обрамляют уголки губ. Он легко проглотил мою наспех состряпанную легенду о том, что я хочу приехать ко всем близким армейским друзьям отца. Посидеть немного за столом с его боевыми товарищами, повспоминать. Он повеселел и сказал, что ждёт в любое время. Следом я выяснил координаты мудака и попрощался.

Пришлось тащиться на юг страны. Дома соврал о краткосрочной командировке.

Мудак жил один, как и сказал Усач. Это всё облегчало. Звонить я не стал. Немного погулял по городу, он веселил солнцем и одновременно вгонял в депрессию улочками, соседствовавшими с главной. Деревянные домишки местами покосились. На столбах разноцветные листки с рекламой микрозаймов. В одном из захудалых деревянных строений и жил тот, кого я искал.

Я твёрдо постучал в дверь. Не сразу услышал шаги с трудом шаркающего человека.

– Кто?

– Привет из прошлого.

– Что?

– Вот и славно, что открыли. Не общаться же нам через закрытую дверь.

– Не ожидал тебя увидеть.

– И не очень обрадовались, я вижу. Ну хоть пустите, не стоять же на пороге.

– Ну, проходи.

– Ну и отлично.

Внутри такое же запустение, как и снаружи. Спёртый запах, дом жаждал генеральной уборки. Я достал бутылку водки и громко опустил её на стол.

– О, у меня и закуски толком никакой нет.

– Она и не нужна. Ты офицер, я сын офицера. Не слабаки, значит.

Резкий переход на ты он проглотил, уверенности ему этот маневр не добавил. Я по-хозяйски открыл шкафчик, в котором рассчитывал найти посуду. Вытащил подвернувшиеся под руку неряшливо помытые кружки.

– Подожди, рюмки же есть…

Я не хотел позволить ему перехватить инициативу, лихо скрутил крышку и налил по-доброму.

– Ну что, помянем отца?

– Помянем.

Он выпил, поморщился и с очень глубоким вздохом опустился на стул.

– Ты же догадываешься, почему я приехал?

– Наверное.

– Наверное… Долги решил раздать. Припёрся к тихой вдове, она же лишнего не спросит и уж точно не вломит сковородкой по лбу. В худшем случае прогонит. Как-то ты комфортно привык раздавать долги. А, офицер?

– Я не прав. Я раскаиваюсь. Что тебе надо?

– Хочу в глаза посмотреть.

– Смотри. Доволен?

– Нет, конечно. Ты же, гнида, знал, как для отца важна эта долбаная «Волга». Да он меня так не любил, как её.

– И что?

– Ты же слёзы давил на его могиле. Откуда такая сентиментальность?

– Ты не глупый. Годы дружбы никто не отменял, совесть мучает.

– А ты стойкий! Мать сказала, с ней ты себя вёл как обоссавший туфли котёнок.

– Перед вдовой защищаться нет смысла. С тем, кто вломился в твой дом и ведёт себя как хозяин, говорят по-другому.

– Ты думаешь, эта мобилизация твоих последних резервов тебя как-то спасёт? Я могу тебя убить здесь же. Тебя найдут не сразу, только когда трупная вонь до главной улицы долетит. Ты же на хер никому не нужен.

– А ты попробуй, мальчик.

– Это не так сложно. Но отец никогда бы не простил, если из-за тебя, мудака, я бы за решётку загремел… Ты надломил отца.

– Послушай. Нотации мне не нужны. Жить осталось несколько месяцев. Меня ничем не напугать. Делай то, ради чего пришёл, и вали уже. Разговаривать долго я не собираюсь. Голова болит.

Земля ушла из-под ног. Пульсация в висках. Кулаки сами сжимаются. Ударил по столу. Схватил бутылку и бросил в телевизор. Промахнулся, она разбилась о стену. Он хмыкнул. Я встал, схватил его за воротник заношенной рубашки и достаточно сильно ударил коленом в выпирающий живот. Он сложился вдвое. Вернул его в исходное положение. Бесстрашная, раскрасневшаяся морда раздражала. Превратить бы её в кровавую кашу…

– Мой отец бы не одобрил поездку к тебе. Слишком гордый, чтобы опускаться до грязи. Но я никогда не боялся испачкаться.

Несколько коротких ударов кулаками в живот. Он не сопротивлялся. Оттолкнул его немного от себя, чтобы хорошо размахнуться, и правый кулак полетел в горбатый нос. Я постарался, чтобы этот удар произвёл должное впечатление. Старик отлетел в угол комнаты, приземлился на бутылки. Покряхтел, вытер кровь. Достаточно, пора прощаться. Плюнул на пол. Ещё раз посмотрел в полные равнодушия глаза и вышел на свежий воздух. Можно возвращаться домой. Прости, отец. Это я сделал не для тебя. Ты бы злился годами за это. Это месть за изнасилованную сочинскую мечту мальчика об улыбающемся отце. Я и подумать не мог, кидая монетку, что ты можешь стать ещё более замкнутым, чем раньше.

Отец, как ты там? Тебя уже нет со мной какое-то время, а я всё чаще обращаюсь к тебе так, мысленно, в надежде, что получу от тебя хоть какой-то ответ.

А правда, что ты хотел и ждал меня? Так всегда говорила мама. Она постоянно подчёркивала, что ты любишь меня. Ты сам так не говорил, в любви ко мне ты признавался мамиными словами.

Половое воспитание никогда не было твоей сильной стороной и ограничивалось ворчливым наставлением: «Только не надо детей по малолетке делать!» В шестнадцать-восемнадцать лет я ведь твои слова воспринимал буквально – это совет отца, который хочет как лучше. Совет выглядел логичным. Ты повторял: сначала надо встать на ноги, окрепнуть.

И только потом, после тридцати, я стал думать об этом совете под другим углом. Ты ведь мало смеялся в моём присутствии. Легко списать на войну – ты вернулся другим. Но я же помню, как ты заливался в компании сослуживцев. В моменты, когда я тебя хочу оправдать, думаю, что это тот самый смех, который всегда сопровождает руководителей, ты не мог не смеяться шуткам начальства, всё ещё надеясь на столь важное для тебя повышение. Когда нет никакого настроения находить объяснение каждому твоему шагу, понимаю, что только с ними ты действительно веселился. Пап, это ведь сложный выбор для меня – что устраивает больше: подхалим-отец или нелюбящий отец?

И этот совет «не надо детей по малолетке делать» – не крик ли это твоей души, обращённый в прошлое, в котором ты рано стал отцом? Вспомни сам, как ты отреагировал на беременность мамы. Она сказала, ты обнял её и долго не отпускал. Что означали эти объятия? Радость? Знак того, что ты её не оставишь, или удобный манёвр, чтобы не смотреть в глаза? Второй и третий варианты могут быть верны одновременно, ведь так?

Ответ ты унёс с собой. Ты бы не обидел мать даже в самом зверском припадке бешенства, который мог у тебя случиться.

Это всё твоё трепетное отношение к долгу. Ты бы нас никогда не бросил. Никогда. Ты сильнее человеческих слабостей и поскуливания убегающего сопляка, который боится в грязных пелёнках потерять свою молодость.

Даже если ты меня и не ждал, ничто не могло помешать тебе быть достойным отцом. Скрипя зубами, ты бы продолжал терпеть. Когда зубы сжаты, может получиться только гримаса, а не улыбка. Спасибо за всё то, на что хватило у тебя сил. У меня настоящий отец, за которым я и мама были как за каменной стеной. Как ты и обещал.

Конец первой части

Потерянный полустанок. Сын, с наслаждением вдыхая воздух, в котором распознаётся только мазутная вонь, вдумчиво бормочет, как же вкусно пахнет наша страна. В такие минуты понимаешь, что сам что-то растерял на дистанции жизни. Странными словами и эмоциями семилетний парень возвращает ощущение единения со всем миром, который каждым шелестом травинки кричит о твоей индивидуальности, важности твоих взглядов и поступков для Вселенной.

Мы где-то в центре России. За нами качалась от лёгкого ветерка рожь. Справа вонючее депо. Под нами низкая платформа. Я любуюсь задорным взглядом ребёнка, предвкушающего появление очередного поезда. И когда точка стремительно вырастает в здоровяка, эти глаза наполняются восторгом от чуда, которое никакое не чудо, а лишь следствие распланированного железнодорожного расписания. Грохот бегущего по рельсам гиганта пытается заглушить звонкие восклицания, но счастью рот заткнуть сложно.

Звонкий голос детской эйфории твердит отцу – не утрать способность ждать чуда и, что ещё важнее, радуйся этому чуду. И насмотревшись на это представление, в ближайшие выходные я уже не смогу встретить взятие ворот любимой командой вялым «го-о-ол». Я подпрыгну, излучая безграничное счастье. Этот маленький засранец своим примером возвращает умение радоваться по-настоящему, как получалось раньше – до того момента, когда перегруженные заботами взрослые тезисы засели в голове. Как после инсульта люди снова учатся ходить, так и отец вспоминает, что значит чувствовать и переживать.

Это лишь кажется, что родитель должен только постоянно отдавать, непрестанно воспитывать. Это лишь первый уровень. Будь исписанной наполовину книгой для сына и оставайся чистыми листами для себя, не только давай, но и воспринимай. Ведь это идеальный шанс вспомнить себя и свои желания, разглядеть сквозь годы свои устремления.

И именно в этот момент происходит магия воскрешения. Восставая из рутинного порядка вещей, отец расправляет плечи. Я поднял правую руку вверх, сжал ладонь в кулак, задрал подбородок: мало что достойно моего страха и так много подвластно моей силе. Уставшее вечернее солнце светило в лицо, я с лёгкостью смотрел вдаль. Страха нет. Нет препятствий. Есть только жизнь, которую надо проживать с наслаждением и готовностью дать этому парню всё самое ценное, что удалось накопить.

И тогда грудная клетка, которая величественно поднимается на вдохе, никогда не прогнётся под грузом нелепых событий, услужливо называемых людьми сложившимися обстоятельствами.

Переживая неестественное возбуждение, я ощущаю силу предыдущих поколений, мощь стальных нервов, суровых взглядов и сжатых кулаков. Вижу, как шли на бой герои, а на эшафот смелые и гордые Люди. Опускаю кулак и мыслями возвращаюсь на скромную платформу.

А младший всё так же разглядывает маневровый локомотив, ждёт, когда мимо прогрохочет товарный поезд, с удовольствием вдыхает запах мазута. Впереди долгая, не самая простая жизнь с непредсказуемыми испытаниями. Присмотревшись, я замечаю на детском лице будущие морщины, дороги, оставленные редкими слезами, злость и мимолетный, побеждённый страх. Это будет потом. А пока только наивная улыбка и ожидание волшебства приближающегося железного великана.

В этом детском тельце окружающие различают только нечто забавное и безобидное. Но я вижу зачатки похоти и жестокости. Просыпающуюся силу и животную цепкость, которая не даст уйти жертве.

В этих ручонках, которые умели хватать ещё до того, как этот человечек научился ходить, уже копится сила, которая завтра сможет сковать любые движения попавшегося. В ногах просматриваются мышцы. Эта гладкая кожа обретёт положенные ей шрамы. Но главное – взгляд. В нём уже угадываются и стойкость, и смелость, и неумолимая настойчивость. И пусть это скрывается за милой детской мордашкой и забавными афористичными фразами, пусть этот львёнок через минуту расплачется из-за какого-то пустяка, уже заметны намёки на будущего хищника.

Я никогда не хотел, чтобы мой сын стал солдатом. Видел матерей, оплакивающих пацанов, не вернувшихся с Афгана, сам нёс гроб, в котором покоились доставленные останки из Грозного. Нет, воин для меня не только тот, кто оказался на войне. Чтобы им стать, необязательно пройти сито районного военкомата, носить военный билет, горланить строем песни и чеканить шаг. Для меня это архетип. Готовность. Совсем не обязательно к подвигу, а к действию в нужный момент. Оставайся мужчиной, мой орлёнок, что бы это ни значило для тебя. Жизнь сама позаботится наполнением этого слова правильным смыслом.

Как-то раз супруга сказала, что я слишком налегаю на выражение «Вот это мужик растёт!»… Я посмотрел на неё и не сразу начал говорить. Я ему не запрещаю плакать, не начинаю стыдить, если он что-то не умеет. Не требую от него ничего чрезмерного. Не призываю быть всегда сильным, несмотря ни на что. Не лишаю его детства.

Но он должен уметь защитить мать и отстоять своё счастье, выбирать свой путь и идти по нему. И я сделаю всё, чтобы он это умел.

Жена ничего не сказала. Эта женщина никогда не торопится отвечать и не всегда отвечает словами.

Встретились с коллегой по школе будущих родителей у меня дома. У стены уже выстроился скромный ряд пустых пивных бутылок. За окном кричали дети, возбуждённые ласковым майским солнцем. Наконец я решился.

– Слушай, а ты ощущаешь некое родство с мужчинами из прошлого.

– Ты о чём?

– Ты отдаёшь себе отчёт в том, что ты продолжение преступников, спасателей, судей?

– Я продолжение своего рода. То, что я каким-то боком имею отношение к дядькам из прошлого, в общем-то, очевидно. Но какое мне дело до преступников и спасателей.

– Но подожди, в тебе ведь заложены реакции, действия. Начиная с охотников на мамонта, продолжая всевозможными авантюристами, героями, силачами, скапливалась на протяжении долгих лет информация о том, каким должен быть мужчина.

– Старина, это слишком глубокомысленно. Говорить о том, что я как-то связан с крестьянином Иваном из шестнадцатого века можно, конечно, только в чём смысл? Телега тоже как-то с «Бентли» связана, у них колеса есть, но что из этого?

– Но мы все из одного теста! Состоим из миллиардов песчинок, каждая из них – судьба такого же бродяги, когда-то жившего на Земле. Ты не можешь отрицать, что мозг человека за всё это время не изменился. Что многие тезисы, вдалбливаемые в голову ребёнка, прошли сквозь века. Сейчас условия получше, конечно, но установки о том, что мальчик должен быть защитником семьи, страны, да чего угодно, живы до сих пор. Ты не согласен, что мы единое целое, которое вне времени?

– Я не понимаю, почему ты выделяешь только мужчин. Очевидно же, что женщины прошлого на тебя тоже повлияли. Но даже если вернуться к твоей теории, у нас между ног хер болтается, но это не делает нас с тобой конкистадорами и не ставит нас в один с ними ряд.

– Конкистадорами не делает, но мы такие же звенья, как конкистадоры, которые по цепи передают знания, повадки, навыки.

– Те хоть земли завоёвывали, а ты тут сидишь, пиво на пол льёшь и подмазываешься к этим ребятам. Ты явно перегрелся, братан.

– Но ведь мы передадим нашим детям эту информацию, а они будут следующими звеньями.

– Сейчас максимум, что ты можешь передать спиногрызам, – информацию о местонахождении ближайшего ларька с пивом, конкистадор… Ты преувеличиваешь связь с прошлым.

– Нисколько. Мальчики всё так же одержимы открытиями, завоеваниями и прочими атрибутами маскулинности всех времён. Да, теперь нет необходимости учить всех пацанов ратному делу, а подвиги они могут совершить в «Counter strike» или «Call of duty», но это не означает, что никакой связи с предыдущими поколениями нет. Если завтра вспыхнет война или, допустим, откроется возможность колонизации космоса, найдётся громадное количество молодых парней, которые с превеликим удовольствием бросятся на новые подвиги.

– Ты тоже?

– Куда мне, я уже не юн, у меня семья, я сорвусь только при необходимости. А вот двадцатилетний тут же вспомнит отвагу или даже безрассудство предков и отправится искать приключения на одно место только лишь потому, что столетиями молодые делали так же.

– Брателло, ты в детстве в солдатиков не наигрался. Любишь кулаками помахать, но тебя угораздило родиться во времена, когда и башку никому не оторвёшь безнаказанно. Вот и сублимируешь свои кровавые идейки в притянутые за уши теории… Пивка лучше подкинь.

Он часто говорил со мной, сохраняя насмешку на лице. Этим он напоминал мне моего дорогого друга. Только друг никогда не перебарщивал с этой снисходительностью.

Папаша, а ты правда готов к тому, что сын захочет перевернуть к чёртовой матери твой собственный устаревающий мир? И если ты действительно чувствуешь собственного ребёнка, то ужаснёшься, когда увидишь свою доживающую вселенную его глазами; его бы воля – всё спалил бы за секунду. Это произойдёт, но медленно, к твоему счастью. Ленивое горение растянется на десятилетия, дым будет преследовать вас обоих. Для тебя это будет ладан, вызывающий ностальгию, для него – вонь, перенести которую можно только с зажатым носом.

Начнётся всё безобидно: он начнёт смеяться над тем, что тебя не веселит, и прекратит улыбаться твоим самым удачным шуткам. Это начало конца безмятежного союза. Мальчик набирает энергию, а избыток энергии всегда оборачивается экспансией, как и возбуждение рано или поздно заканчивается эякуляцией. Юноша уже не усидит в кресле, даже если это кресло на стадионе, ему надо будет рвануть выше и дальше – куда уже не дотянется отец. Старшего держат в узде семья, долги, должность, усталость, осмотрительность. Молодых ещё ничего не связывает, и они приближаются к возрасту, когда их поколение будет определять мир и его дальнейшее развитие.

И тогда держаться надо отцу. Сначала странная одежда, крашеные волосы, уродливый сленг, придуманный без участия папаши. На очереди отрицание тех самых взглядов и ценностей, которые осознанно и не очень насаждались при воспитании.

Взрослых уже колотит от переживаний, но они всё ещё хозяева этого мира. К моменту ухода со сцены бесполезно готовиться. Невозможно подготовиться не только к родам, но и к переоценке новым поколением твоих взглядов.

И когда всё, что ты дал своему сыну затрещит по швам, ты и увидишь себя по-новому в этом кривом зеркале. Пришли новые люди. Только сейчас. А не тогда, когда их вытаскивали из матерей, и не тогда, когда ты поднимал руку, услышав вопрос о начале жизни нового человека.

Этот момент куда важнее. Момент захвата мира новыми людьми – мир переживает это событие каждые двадцать лет. Высокомерные, провозгласившие себя венцом природы, всё так же думают, что чего-то завоёвывают, мир же улыбается своей умудрённой улыбкой старца. Смейся на здоровье, рано или поздно придут те, которые смогут не только потрясти своих родителей, но и тебя за компанию.

И не надо думать, что этот час настанет когда-нибудь в далёком будущем и ты, родитель, застрахован бесконечностью времени. Уже хорошо, что не твоё поколение умудрилось разрушить всё до основания, но это не значит, что мир не вздрогнет, когда придут твои дети. И твоя точка зрения им будет чуждой. Они не разглядят твои ценности на карте жизни, в лучшем случае сочтут их безобидным анахронизмом, на который жаль тратить время – трухлявые лозунги отомрут вместе с доживающим поколением.

Когда они с презрением заговорят о жизни в твоей стране лет тридцать назад, ты будешь парировать тем, что был счастлив. Тебе ответят, что в молодости все счастливы, особенно если её вспоминают в старости. Ты будешь говорить о попранных новым поколением семейных ценностях, но тебе напомнят, как ты сам в двадцать лет шёл против родительских наказов ради острых ощущений. Наконец, ты хмыкнешь, не сдашься под напором спорщиков, но отступишь, неуклюже меняя тему разговора. Пробурчишь что-то вроде «ваше дело молодое» и уйдёшь в себя. И успокоит тебя только то, что эта же сцена повторится лет через тридцать. Ты её не застанешь, но те, кто атаковал тебя, так же суетливо отступят. И так будет всегда. Даже солдат уступает место вчерашним салагам. Сделай это гордо. Гордость никто не отнимет.

Глава VII. За труп ответишь!

На что ты готов пойти ради своего ребёнка? Защитить любым способом и, если потребуется, отдать жизнь за него.

Поможешь ли ты ему избежать ответственности? Мужчина отвечает за свои поступки. И это первая заповедь, высеченная мной на скрижали для собственного сына.

Над этими вопросами стоит подумать каждому. Ответы дались мне легко, но очевидное противоречие между ними я не замечал, пока жизнь не ткнула лицом в сложный выбор.

Если бы он ехал один, я бы положился на справедливость приговора. Смерть человека на дороге не может остаться без ответа. Пришлось бы предстать перед судом.

Но мы были вместе.

Перекрёсток. Удар о чужой автомобиль, через несколько секунд «Хонда» влетает в столб, а в зеркале заднего вида тут же нарисовались менты – нет времени философствовать об ответственности. Где-то на периферии сознания возникла наша авария с другом. Я не уберёг его от смерти. Ничего не исправишь, но спустя двадцать лет судьба снова подбрасывает возможность спасти незадачливого водителя.

Прикрыть сына собой, стать щитом для него или смотреть, как мальчик проходит обряд инициации в жерновах судебной системы? Стремление защитить победило.

Я не пожалел. Поменяться местами – одно из самых правильных решений в жизни. Даже не расстраиваюсь из-за того удара ладонью по уху, благодаря шлепку удалось подавить сопротивление. Ни до, ни после я не поднимал на него руку, а в то утро было не до увещеваний.

Допрос в день аварии. Нужно сказать что-то правдоподобное, а я ведь даже не догадывался о причине случившегося – дремал перед столкновением. Следователь мне предоставил бесплатного адвоката; смуглый, в поношенном чёрном костюме, чуть старше тридцати. Бойко разъяснил, что я не обязан давать показания, и я промолчал – подписка о невыезде. «В рубашке родились», – резюмировал Смуглый. Довольный: благодаря моей немногословности пораньше ушёл домой к детям. А я в недоумении ещё несколько часов бродил по улицам. Готовый к аресту, наслышанный о кровожадности следственно-судебной системы, я не понимал, откуда такая милость. Беглый просмотр результатов поиска на «Яндексе» ничего не прояснил, вполне мог загреметь в изолятор, как большинство по моей статье. Я решил, что такие подарки судьбы надо принимать со смирением и благодарностью, не пытаясь дотошно постигать их причины.

За несколько месяцев я так и не разглядел осуждения в глазах следователя. Винтик карательной системы оказался приятным молодым офицером, педантично работавшим над документами. Дело пухло, а он старательно подшивал в него новые листы, украшенные каллиграфическим почерком. Ничего личного, только служба, погоны, выслуга лет. Трупами и изуродованными автомобилями этого человека не удивишь.

Заключение эксперта. «Погодные условия… Видимость… Тормозной путь… Водитель имел возможность предотвратить дорожно-транспортное происшествие». Я не стал читать постановление о привлечении в качестве обвиняемого, с бумажками разбирается адвокат. Моё дело – принять и понести наказание, а не придираться к чёрным буквам и запятым.

Последняя наша встреча – ознакомление с делом перед передачей в прокуратуру. Следователь показал, в каких местах протокола мне надо расписаться. Листать сотню процессуальных документов я не видел смысла. Всегда перебиравший с формализмом молодой офицер протянул руку, крепко пожал мою и как-то душевно пожелал удачи. «Спасибо! Значит, она будет со мной». Мы улыбнулись друг другу.

Я не боялся наказания. Всё, о чём думал, – не отвернётся ли от меня жена. Запретил сыну рассказывать матери о том, как всё произошло. Нельзя допустить, чтобы во время следствия или на суде открылась правда.

Супруга избегала разговоров о ДТП, прорыдала несколько дней и постоянно повторяла, что она со мной. Не помню её такой деликатной и внимательной. Даже смятение её украшает. Ощущение приближающейся катастрофы виртуозно играет морщинками на лице. Нашла мне другого адвоката, заплатила немалые деньги за его услуги и с досадой выясняла, почему не даю показания по его рекомендациям. Я настаивал – пусть этот опытный с одышкой следит за соблюдением закона должностными лицами во время всех процедур, а говорить я ничего не хочу. Суд сам всё решит, вилять я не собираюсь. Мужчина не только совершает поступки, но и отвечает за них. Она не спорила.

Адвокат расстроился: погибший вёл одинокую, затворническую жизнь – даже некому предложить деньги, чтобы попытаться загладить ущерб. На суд мы выходили с положительными характеристиками от работодателя, из жилконторы и признанием вины – негусто. Адвокат пытался вселить в меня уверенность, рассчитывая на условный срок. Его бравада выдавала беспокойство.

Незадолго до первого заседания жена улетела в командировку, сын в слезах просил прощения на кухне. Я налил коньяк, поднял бокал и, не ожидая подвоха, без эмоций исполнил речитатив: «Тебе не за что извиняться. По-другому я поступить не мог. А ты молодец, что тогда пересел и ничего не сказал на следствии. Не надо играть в героя. Пока. Твоё время ещё придёт».

Стены нашей скромной кухни слышали самые важные разговоры семьи. Сейчас её размер у меня ассоциировался не с теснотой, а олицетворял доверие в узком кругу ближайших людей и уверенность друг в друге. Он медлил с ответом, разглядывая множество ярких магнитиков, облепивших холодильник.

– Есть за что извиняться.

– И?

– Я заснул за рулём.

– Вот как… Выпьем. Не греть же рюмку.

Поспешно выпил, поморщившись, сомкнул зубы и отвёл взгляд. Не подавая вида, предложил переночевать в нашей квартире, но он засобирался. Закрыл за ним дверь. Мысли атаковали со всех сторон: «Молодец, что признался!», «Почему не сказал раньше?», «Почему я согласился передать ему руль?», «Как можно было обманываться в его талантах. Сам сотворил из него великого водителя, а он лишь человек. Обычный человек. Как все».

Меня наполняла злость. Кулаки сами сжались. Челюсти захлопнулись, как капкан. Рванул на кухню, открыл ящик с приборами, схватился за нож, доли секунды размышлял, что с ним делать и воткнул его в стол. Слегка отпустило.

Профессиональная серьёзность моего адвоката – маска, за ней легко угадывался проныра-авантюрист. Этот ухарь поспешно отбросил деловой стиль общения и никогда не морщил лоб. Лукавая улыбка его украшала, в выпученных глазах блуждало плутовство. Он явно рассчитывал избавить меня от тюрьмы, хоть с таким подзащитным, как я, непросто работать. Мы не сдружились, но перекинуться парой слов с этим умным, скользким типом всегда приятно.

– Не ссы, получишь условку и забудешь всё, как страшный сон!

– Будь, что будет. Я приму любой итог.

– Что за настрой?

– Если уйду из суда без конвоя, заглянем в ближайший ресторан. Надо закончить эту канитель соточкой под хорошее мясо.

– Вот так мне нравится больше. Добро! Только без «если».

– Хорошо.

– На всякий случай сумку всё равно собери.

– Уже.

Судья оказалась не такой приятной, как следователь. Длинношеее создание в чёрной мантии смотрело на меня стервятником. Прямая, как шпала, громкая, истеричная женщина увлекалась нотациями о залитых кровью дорогах бескрайней России. При каждом удобном случае перебивала адвоката, иногда вела себя по-хамски. Она возмутилась моим отказом давать показания. Противно усмехнулась во время моего последнего слова, а я всего лишь сказал, что не сомневаюсь в профессионализме судей и верю в справедливое решение.

Долго, тихо, сбивчиво и без выражения она читала приговор. Так дети от волнения уродуют стихотворения классиков в младшей школе. Я прислушивался, но разбирал лишь фрагменты.

Главные слова прозвучали громко и чётко. Сухие интонации судьи приобрели намёк торжественности: «Признать виновным в совершении… Назначить наказание в виде лишения свободы сроком на один год… В колонии-поселении»…

Ну вот, приехали…

На лице матёрого адвоката растерянность. Жалко жену – судья парой фраз состарила красавицу лет на пять. Теперь моя любимая выглядит на свой возраст. Сын смотрит в пол. Танцуй, пока молодой. Бледное лицо добродушного толстяка из школы будущих родителей надолго засело в памяти. Почему он пришёл? Я никогда не называл наши отношения дружбой, но он был рядом в этот сложный момент.

Приставы буднично надели наручники. И в эту же секунду меня сожрал страх…

Этапировали в жопу мира, или, как с усмешкой выразился конвоир, в настоящую Россию, затерянную посреди лесов. Только обитатели колонии и местные найдут её без труда на карте.

Это не общий режим – никаких тюремных роб и вышек. Хочешь – гуляй по территории после работы, а если повезёт, можно и за забором оказаться без охраны. Мнимая свобода в неволе в обнимку с охватывающим беспокойством.

Народ разношёрстный. Кандидат наук печёт хлеб вместе с безграмотным, интеллигентный почти пенсионер без шансов проигрывает в шахматы молодому вымогателю с сомнительной внешностью. Этим людям не встретиться в обычной жизни.

Много дэтэпэшников, в основном по пьянке. Большинство по народной статье – 228-й, наркотики. Бизнесмены сидят за мошенничество – резиновый состав, не всегда сходу отличишь попавшего под репрессивный каток незадачливого коммерсанта от мутного типка. В основном первоходы, иногда встречаются и привыкшие к тюремной жизни. Ребята нормальные. Важно только вести себя по-людски.

Быстро забываешь, что живёшь рядом с преступниками. Обычные люди со своими проблемами. Мимо проносятся страшные эпизоды чужих биографий: сосед осуждён на четыре года за смертельное ДТП, вёз на концерт жену и двух дочерей, погибли все, а у него пара царапин. Неудачная попытка суицида, постоянно говорит с Богом, после ужина идёт в церковку и проводит в ней почти всё свободное время.

Видный молодой боец с хорошо поставленным ударом защищал малознакомую девушку, вломил разок нападавшему, тот упал на спину, затылком стукнулся о бордюр – теперь овощ, а пацанчику впаяли тяжкий вред здоровью по неосторожности, необходимую оборону судья не разглядел.

Но ещё больше прозаичных историй из серии выпил – украл – сел, обрамлённых непростыми жизненными ситуациями. Слушаешь вечером неторопливые рассказы уставших после смены, проникаешься, впитываешь человеческую боль. Нет, не встаёшь на сторону преступника, но пылко жалеешь, что не отмотать плёнку назад и не спасти человека от его же поступка.

Стараюсь не допускать местный жаргон, но как в речь чиновника неизбежно проникает канцелярит, так же и мой словарь иногда сдаётся под натиском новых словечек. Тарантино оттачивал мастерство диалога, сидя в изоляторе, чуть ли не записывая реплики соседей. Непросто найти более подходящее место. Блатной сленг переплетается с уличным, ассимилирует обычную речь тех, кто ещё не привык, но не хочет выбиваться из общей массы. А ещё в этот плавильный котёл разговора попадают диалекты из разных уголков страны, особенный говорок. И на фоне косноязычия, фени, изысканной матерщины, диковинных слов, типичных для определённого региона, как пение соловья среди гомона ворон, пробивается речь прирождённого оратора, он сам радуется сотканным из метафор удавшимся оборотам, а сокамерники слушают его, развесив уши.

Администрация заботится о нашем исправлении. Смешат, конечно, лозунги о перевоспитании трудом, но эту деталь быта воспринимаешь как комичную неизбежность. «Ваше личное время – лишнее время», – любил повторять начальник колонии. В чём-то он прав, на работе часы бегут быстрее.

Подъём в шесть утра, плотный завтрак, девятичасовая смена. На выходных или вечером телевизор, тренажёрный зал, пародия на футбольное поле, богатая библиотека, зал для самодеятельности – жить можно.

Спасают три вещи. Семья. Тем, кого не ждут, в разы труднее. Во-вторых, я не преступник, и я здесь для того, чтобы помочь. В-третьих, срок. Один год – в моём возрасте это разменная монета жизни, не капитал.

Август. Я здесь уже три месяца. Вишу на турнике, улыбаясь, кайфую от картины: сочно-зелёная трава, аккуратный, неделю назад покрашенный мной и ребятами белый корпус, в его окнах отражается оранжевое пламя полыхающего на небе заката. Флаг Ирландии в российской глуши. Или Кот-д`Ивуара, древком воткнутый в жопу мира. Час до отбоя. Радость можно испытать в любом месте. Будем жить!

Жена постоянно присылала тяжеленные посылки. Несколько раз выбралась на свидания – мои счастливые дни.

Я мечтал о её приезде, но до последнего не верил. Здесь говорят: «Попал в тюрьму – меняй жену». Она навестила в первый же месяц. Одета неброско. Без косметики. Я смотрел на неё заворожённо, как в тот вечер на школьной дискотеке. Сидя на аккуратном диванчике в маленькой, но с большой заботой отремонтированной комнате, она рассказывала о работе, а я в очередной раз в неё влюблялся.

Снова её повысили, вошла в команду топ-менеджеров крупного холдинга. «Я же говорил! У тебя всё получится. Как же ты умудрилась вырваться, родная? Ты даже не представляешь, как я это ценю».

Прочитала в Интернете и взволнованно просвещала, что в конце срока мне разрешат снимать квартиру за пределами колонии и мы поживём с ней вдвоём. Хотела на это угробить свой отпуск. С трудом убедил её съездить с подругами куда-нибудь.

Я вглядывался в её лицо. Годы старательно отвоёвывали территорию у молодости. Я одновременно умудрялся разглядеть свою двадцатилетнюю невесту и пенсионерку. Неужели мы с ней состаримся вместе? Большего мне от жизни не надо.

В комнатке для свиданий, где до нас уединялись сотни пар, уютно пахнет деревом. Это настоящий портал, он переносит из тюрьмы в пространство надежды. Никогда раньше мы не были настолько близкими людьми с супругой. Ласковое, долгое объятие при прощании. Она не отпускала меня.

Мгновение, когда она прижалась ко мне, я вспоминал только в самые тоскливые минуты, боясь расплескать из-за пустяков волшебный эликсир светлого переживания. Он действовал. Я успокаивался. Приподнимал подбородок, надменно смотрел вперёд. И это пройдёт!

А ведь тогда она ещё не знала о моей невиновности. Сын проговорился только через полгода. Значит, её забота не знак благодарности.

Шёпотом пропел слова Цоя:

Ребёнок мой приехал однажды. Взрослый, с обручальным кольцом на безымянном. Тюремная обстановка подавляла его. Из-под правой манжеты выглядывали языки пламени.

– Давно тату сделал?

– Месяц назад.

– Поделишься, что ты хочешь этим сказать?

– Ничего особенного. Давно хотел рукав набить.

– Так это ещё и рукав…

– Папа, это моё тело.

– Я не осуждаю.

Не стал допытываться, почему он решился на татуировку именно сейчас, – не хотел обострять трудно дающийся разговор, но поставил бы хороший коньяк на то, что моё долгое отсутствие упростило принятие решения, а может, и предопределило его.

– Покажешь?

Пожав плечами, он нехотя задрал рукав кофты камуфляжной раскраски, насколько позволила ткань. Я успел разглядеть оскал льва, пламя, танцующего человека, разбитый автомобиль.

– Монументально… Вторую руку тоже будешь разукрашивать?

– Пока нет. Гештальт закрыл.

В ответ я чуть не брякнул «Оформил сепарацию», но вовремя прикусил язык. Не хотел, чтобы эта трудная беседа оборвалась, старался сохранить шаткое равновесие.

Мама проплакала несколько часов и ушла. Второй раз мы хотя бы немного поговорили. Я попросил её больше не приезжать, она кивнула с облегчением. Такое общение ей причиняло боль. Отец оба раза остался дома. Никаких сомнений, он осудил меня строже любого суда. Мы договорились с матерью в следующий раз встретиться уже на воле. Я вышел, а папа загремел в больницу с сердцем; навестил его, привёз апельсины. В следующий раз к нему приехал на похороны.

Иногда меня накрывало.

Я пытался использовать время с пользой: не слезал с турника, упорно работал и много читал – помогало отвлечься, но не спасало от острых приступов уныния.

Люди вокруг снова воспринимались такими, какие есть: одни преступили закон, другие их стерегут. Все мы здесь заключенные – зеки до звонка, тюремщики до пенсии. Стены давят и душат, даже если можно передвигаться без конвоя, наручников и в вольной одежде.

Оставшиеся восемь месяцев до освобождения уже не скромная единица времени на оси моей жизни. Часы внутри периметра – черепахи, они придавлены грузом арестантского быта, как панцирем, медленны и никуда не бегут.

Нет рядом близких, добрых лиц, только хмурые собратья по несчастью. Без лишних улыбок и сантиментов.

На своей шкуре осознал ценность личного пространства. Я ведь всегда думал, что эти разговоры – сказки западных психоаналитиков, утирающих слёзы клиентам за пару сотен баксов в час. Нет на зоне ничего своего, только мысли, сны да жалкие пожитки.

Пытался думать о тех, кому пришлось намного труднее. Вспоминал Виктора Франкла в концлагере, приводил тело в порядок и затыкал матом паникерские реплики внутреннего голоса. «Брейся! Каждый день! Хоть осколком стекла». Отождествлял себя с Посторонним Альбера Камю: Мерсо сожалел, что до заключения ничего не изучал о смертной казни – я ведь тоже не интересовался тюремной жизнью. Думал об осуждённых тройками по выдуманным делам на основании доносов и выбитых признаний; о каторжниках, угодивших за решётку на десятилетия, пытался доказать себе – бывает гораздо хуже, я практически на курорте! Отпускало не всегда.

«Хватит жалеть себя! Соберись. Этот день прожит. За ним будет такой же. А потом еще десятки и сотни похожих – их надо перетерпеть. Ты здесь не потому, что совершил непоправимое. Если есть, ради чего пожертвовать год жизни, значит, топчешь землицу не зря.

Такое случалось с миллионами людей. Ты не будешь последним. Так чего нюни распустил? Ждал простой жизни? Расскажи это отцу, хоронившему сослуживцев в Афганистане.

Ты крепкий. Прожил сорок лет, и здоровья хватит на столько же.

Рядом обычные пацаны, с теми же проблемами. Тебя не избивают и не насилуют. Работа сносная, после шести отдых. Голодом не морят и не пытают. Здесь нет отморозков. Эта ерунда продлится всего несколько месяцев. Ты – ещё один мужчина, которому досталось такое испытание. Пройди его, подобно многим, с высоко поднятой головой. Гордиться нечем, но, если не получится, будешь себя презирать.

Человек выживает везде и ко всему привыкает. Больше не подскакиваешь ночью от каждого шороха, как в первую неделю. Тебе есть ради чего возвращаться на свободу. Там два самых близких человека, старая-добрая кухня и чашка горяченного чая на столе. Уже немало. Заканчивай с соплями! Завтра наступит новый день. Значит, звонок ещё ближе!

Ты сильный. Сука, ты справишься! Ещё никогда не лежал на лопатках. И не будешь!»

На последнем слове спрыгиваю со шконки и исступлённо отжимаюсь на кулаках, пока не начинает бить в висках и не подкашиваются руки. Бессилие изгнано из головы физическим изнеможением, можно ложиться спать. Ещё повоюем!

Воспоминания и планы на будущее – богатство первохода, а требовательный тон внутреннего голоса – средство выживания.

Начальник колонии перед строем покровительственно пожелал мне больше не возвращаться. Соседи крепко обняли. Когда-нибудь и они встретят свой долгожданный день.

Затерянный городишко, до него из колонии добирался больше трёх часов. Бежать домой! Но хочется сначала хлебнуть свободы. Воздух за периметром другой, я словно в лесу после загазованного города. Небо не в клетку. Иду куда глаза глядят, пока несут ноги. Обошёл эту дыру вдоль и поперёк, но так и не нагулялся. Алкоголь можно раздобыть и за решёткой, но купить первую бутылочку пивка, широко улыбнуться пухлой, румяной продавщице, надолго приложиться к горлышку, стоя на обшарпанном крылечке продуктового магазина, выдохнуть и щуриться, глядя на солнце, – осколочек счастья, с него я начал собирать мозаику новой жизни.

Билет на поезд как свидетельство о перерождении. Брожу по станции, вспоминая, как очень давно путешествовали всей семьёй по стране. Встречали товарняки на перроне в такой же глухомани – единственное развлечение в деревне, куда нас занесла нелёгкая. Воняло мазутом, а парень замирал от предвкушения, разглядывая вдали маленькую точку. Сейчас я так же жадно пялился вперёд. Наконец увидев железного спасителя, который заберёт меня отсюда, поднял кулак вверх и застыл так секунд на десять.

Уже еду, сынок!

Стук колёс состава, бегущего в сторону дома, – бит свободы. Проводница не замечает шуток, хорошо знает контингент на привычном маршруте. Самое главное – динамичный пейзаж, а не застывшая картинка, как в окне барака. Виды меняются, от них не оторваться, как от остросюжетного фильма; временами вижу горизонт – ещё один синоним надежды на будущее. Нет больше тесных стен. Вокруг умиротворённая купейная жизнь, и я могу даже выйти на любой станции, спуститься с низенького перрона в каком-то безымянном месте и лечь в траву, чтобы смотреть в небо и наслаждаться запахами лета. СВОБОДА-А-А…

«Если я не спрашиваю о колонии, не думай, что мне всё равно… Мне страшно». Жена старалась говорить только о настоящем и будущем. Она очень трогательно заботилась обо мне. Подолгу смотрела в глаза, пытаясь заглянуть глубже – в самые укромные уголки загрубевшей души. «Не обращай внимания, я соскучилась».

Сын вёл себя странно. Мы созванивались, его немногословность и отстранённость огорчали. Он сдерживался неделю после моего возвращения, больше терпеть не смог, приехал один без жены и вылил на меня накипевшее, превратив безобидный разговор в выяснение отношений.

– Не стоило сидеть за меня.

– Почему?

– Мне очень тяжело дался этот год.

– Так и есть: отбывает наказание один, но приговаривают всю семью. Что именно тебя мучило?

– Чувство вины.

– Да ладно, дружище, не стоит, это мой выбор, ты…

– Не перед тобой, а перед тем водителем.

– Его не вернёшь… Лучше угрызения совести на свободе, чем в неволе ненавидеть общество, бросившее тебя за решётку.

– Отец, мне плохо.

– Там ещё хуже.

– Вряд ли.

– Наивный.

– Если бы я попал в тюрьму, тебе бы пришлось тяжелее, чем мне.

– Ты хочешь сказать, что я отсидел за тебя только для того, чтобы мне было легче?

– Что я хотел сказать, то сказал.

– Знаешь, ты ведь вполне мог прийти в ментовку и дать показания, как всё произошло на самом деле. Полгода, пока меня не закрыли, и ещё год до звонка – достаточно времени, чтобы оторвать жопу от стула.

– Я…

– Не смог… Говорят, явка с повинной – самоочищение. А ещё приговор успокаивает совесть, почитай у Достоевского. Только это всё романтическая херня для облегчения работы суда и следствия. А там, на посёлке, девяносто пять процентов ребят уверены, что их осудили несправедливо.

– Это ничего не меняет. Легче от этого не становится.

– Ко мне какие вопросы?

– Просто говорю: зря мы с тобой местами поменялись.

– Когда ты сказал, что я себе облегчил жизнь, тебя занесло, парень.

– Но это правда.

– Я не прошу благодарности, даже не обсуждаю отсидку. Ты сам начал этот разговор. Но я требую хоть каплю уважения: ты провёл год по-человечески, женился, занимался своим делом вместо того, чтобы прохлаждаться на нарах.

– Ты не обязан сидеть за меня, тем более бить.

– Не обязан. Но сделал. Точка!

– Ты говоришь, что не просишь благодарности, но именно этим занимаешься.

– Поверь, тебе лучше остановиться. Уже наговорил много лишнего. Нормально делай – нормально будет.

– Что?

– Дрыхнешь за рулём, потом яиц не хватает, чтобы отвечать за поступок, рефлексируешь полтора года, и в итоге виноват я. Странная логика, дорогой! Ты слишком жалеешь себя – осторожнее с этим! Сначала жалеешь, потом становишься жалким.

В какой момент мы оказались по разные края пропасти?

Трещинка намечается в школе. Общение со сверстниками обогащает человека и отдаляет от родителей.

Радостно видеть, как твой сын находит себя среди сверстников. Как учится отстаивать своё мнение и договариваться, как атакует, защищается и уступает. Как протестует, затягиваясь первой сигаретой и неряшливо одеваясь. Как дружит и познаёт силу любви к людям, которые не живут с ним под одной крышей.

Особое время для родителей; как ни крути, главнейшая задача – выпустить чадо в самостоятельную жизнь. Выполняя свою миссию, ты приближаешь расставание, идёшь навстречу к уже готовому скоблить твоё сердце ножу.

Родители больше не боги для своего дитя. Время низвергает их до уровня людей, пусть и особенных. Ребёнок не просто начинает видеть твои недостатки, но может и нетерпимо относиться к ним. Ему уже не нужны твои навязчивые объятия. И так легко в этот момент упрекнуть его в неблагодарности, но надо винить не юношу, а время.

Оно забрало у тебя малыша, предвкушавшего каждое твоё слово. Больше он не посмотрит на тебя с раскрытым ртом из-за какой-то мелочи. Теперь тебя разглядывает человек такого же роста, который ещё не так много знает о жизни, но уже достаточно разбирается в себе и тебе. Этого достаточно, чтобы между отцом и сыном разверзлась пропасть. Надо жить на новой, невиданной дистанции, не раздвигая при этом края пропасти своими руками. Главная глупость – отчаянно воевать с этой данностью и пытаться строить из говна и палок мост через ров.

Желающих нанимать на работу откинувшегося зека не нашлось, высокие должности в трудовой и рекомендательные письма не помогли. Отец всегда говорил: «Умеешь водить – без копейки не останешься». Батя и представить не мог, как всё может обернуться: судья не без смакования, читая приговор, сделала акцент на запрете на управление транспортным средством. Несколько знакомых порекомендовали меня как приличного ремонтника – хоть какая-то халтурка.

Наверное, я начал терять самообладание или уже отвык от наблюдательности жены. «Не волнуйся, с голоду не умрём. Моей зарплаты хватит на всё». Это правда, о таких доходах мы и не мечтали, но в голове постоянно жужжало: «Мужик должен приносить деньги в дом. Он обеспечивает семью».

Так и ходил с истеричными окриками в голове, размышляя, чем бы заняться.

Днём пустое жилище безмолвно, как склеп, – жена на работе. Пока меня не было, хозяйка затеяла ремонт. Квартира преобразилась. На кухне уцелел только стол, его потерю я бы не пережил. Захотелось поверить в то, что жена оставила его, подумав обо мне.

Теперь это была не кухонька – рабочие сломали стены, объединив её с покинутой сыном комнатой. Белые обои. Слишком много белого. Как в больнице. В очень стильной больнице. Зонирование, чёрный пол, дорогая металлического цвета техника и куча встроенного барахла, которое мне ещё предстоит изучить. В шкафчиках деревянные панели, они идеально сочетаются со столом. Громадный холодильник, ни одного магнитика. Да уж, явно дорогой верзила. Не новогодняя ёлка, в украшениях не нуждается.

Я проводил время один, сидя дома или гуляя по городу. Может, и к лучшему. Надо отдохнуть от постоянного контакта с людьми. В пасмурный день захотелось почитать. На книжной полке не нашёл ничего интересного. Моё внимание привлекли сложенные вдвое листы А4, зажатые между томами Чехова. Вытащил стопку. Мои портреты. Штук десять, не меньше. Она никогда не рисовала раньше людей. Даже мне заметны огрехи. Непривычно, её мастерство в пейзаже мне виделось неоспоримым. Но гораздо важнее старание, оно проступало через каждый штрих…

Вечером моя родная возвращалась, и мы пытались заново построить наш мир.

Жена очень старалась. Подарила дорогущий спиннинг, ворох снастей. Общалась со мной так, словно приставы надели наручники на меня только вчера. Но оказавшийся по ту сторону клетки не вернётся прежним, даже если упекли всего лишь на год. Я не пытался объяснить эту непреложную истину, боялся подобрать неверные слова и загубить её благородный порыв. Наверное, так же думал отец, когда вернулся из Афганистана.

Тюрьма и война не космос. Воины и арестанты стареют быстрее. Человек переступает порог дома другим, и не всегда это заметно родным.

Каким был я и каким стал? В чём заключаются эти невидимые супруге изменения? Я и сам не могу объяснить. Это как ощущение, что тебе смотрят в затылок. Ты не видишь наблюдающего за тобой, но чувствуешь взгляд безошибочно. Казалось, меня не понимают… Как объясниться, чтобы поняли? Нерешаемый ребус.

Жена крепко обнимала, живо интересовалась моими мыслями, готовила любимый борщ даже поздно вечером, превозмогая усталость. Уничтожать иллюзию идиллии я не хотел. Наоборот! Заморозить бы время и жить бесконечно в самообмане.

Хандра грызла меня изнутри. Плюнуть бы на эту мнимую проблему. Грех жаловаться, если красавица-жена поддерживает и идёт рядом, не отпуская мою ладонь. Она снова выглядит моложе своих лет. Стройнее студенток, ухоженнее разведённых.

Если срок небольшой, тюрьма страшна не изоляцией. Она обесценивает привычный мир. В поезде – эйфория. В день встречи с родными – счастье. Через неделю упоение свободой притупляется, к ней привыкаешь. А тюрьму так быстро забыть не получится. В этом её коварство – ты вырвался из железной клетки, но никто из тебя не вырвет решётки, скрывающие от мира скукожившееся в заточении сердце.

Сегодня закат удался – над головой оранжевое море с разбросанными фиолетовыми островками. Могу сидеть хоть час, не отрываясь от зрелища. Мне некуда торопиться. Здорово ли это? И здорово ли?

Я не убиваю время, наоборот, дышу им. Пропал его гнёт, плыву в спокойном течении. Принюхиваюсь. Даже у исчезающих минут есть свой запах. Приятный, еле уловимый. Идёшь за ним всю жизнь, чтобы насытиться, но это невозможно. Нет его источника, только с трудом различаемый, вечно ускользающий шлейф. Так я и ходил больше сорока лет. Наконец бросил. Остановился. Сижу. Покой проникает внутрь. Я не звал его, но расслабленное тело и безразличие приманивают штиль.

Для чего и кого я жил последние двадцать лет? Что мной движет? Долг? Битва за любовь? Заплыв по сильному течению? Необходимость? Дорога к счастью?

Через пятнадцать минут солнце скроется за высоким домом, я не гоню его, но и не прошу задержаться. Не тороплю снова встать завтра утром и повиснуть над моим окном. Мне всё равно. Даже если его скроют жирные тучи, расстреляет мою крышу ливень, я всё так же буду вальяжно жонглировать своими мыслями.

Пусть падающее за крыши домов солнце оставит город на произвол неестественного освещения. Пусть придёт ночь и луна одарит меня своим унылым, как у фонарика с севшими батарейками, сиянием. И пусть мрак сбежит под напором обнадёживающего рассвета… Я невнимателен к этим переменам.

Годы идут, не стесняясь моего слабохарактерного желания жить вечно. Преждевременно поседевшим волосам надоело ютиться на голове.

Заговор возник на висках ещё до тюрьмы. Ничего серьёзного, подумаешь, пара выбивающихся белых предателей. Убеждаешь себя, что седина не в силах что-либо испортить и изменить. В ответ она пробирается дальше, распространяя заразу наверх. А там, наверху, некогда богатая, густая шевелюра приходит в упадок, и шеренги уставших воинов не в силах скрыть своими тощими телами землю, из которой растут. Трагикомичные попытки аккуратно зачёсывать волосы, чтобы скрыть бреши в поредевших рядах.

На улице видишь облысевшего старика с длинной, жалкой, сиротливо болтающейся на обтянутом кожей черепе прядью и тихо говоришь себе, что не допустишь этого. Лучше полная капитуляция, чем попытка сохранить нескольких ветеранов, которыми будет поигрывать ветер на смех окружающим.

И вот я лысый. Считается, что гораздо лучше сыграть на опережение и бросить первым, пока не бросили тебя. Я всегда любил одну женщину и не очень искушён в этих делах. Но вот позволить природе оставить меня без волос я не мог, после освобождения купил в большом сетевом магазине машинку и уже вечером побрился наголо. Моё решение, а не послушное потакание летящим годам, намеревающимся украдкой один за другим тягать волосы из моей головы. Лёгкий прилив энергии. Я управляю жизнью. Самсон демонстративно срезал свою силу, не дожидаясь, когда жизнь вероломно подкрадётся, чтобы одного за другим забрать ослабевших солдат.

Посмотрел в зеркало и подумал: а кто по-настоящему управляет своей судьбой? Не тот ли упрямец-старик, сохранивший десяток своих волос и назло старости удерживающий их, как заложников, на голове. Может быть, он прав, оставаясь на этом поле битвы, с которого я ушёл гордо, держа в одной руке нехитрый прибор за несколько тысяч рублей, а второй вяло помахивая белым флагом? Я же, включив машинку, предал остатки разбитой армии, избавился от негодных к долгой осаде бедолаг и промотал несколько лет вперёд.

Хреновый из меня главнокомандующий.

Выпил. После пятой рюмки новая причёска перестала расстраивать. Это всего лишь волосы…

Ни одной пробежки после освобождения. Для чего эти отчаянные попытки притормозить обветшание организма, всё равно не получится вытравить чернила в паспорте. Смирился с тем, что не вечен. Бег – не только оружие повстанца в борьбе со старением. На какое-то время он отвлекает от засасывающих мыслей. Не хочу никуда бежать. Даже от мыслей. Куда я бежал все эти годы? Зачем? Добежал? Или финиш вдалеке, но ноги уже стёрты по колени и дыхание сбито…

Думал, что, занимаясь спортом, продлеваю жизнь, удлиняю моё время с сыном. Наивный. Может быть, какие-то месяцы, даже годы, удастся выторговать себе упорными тренировками, и я увижу больше событий в его жизни. Только стану лишь свидетелем, а не участником этих событий.

За ребёнком уже закрылась дверь. И время от времени она будет открываться. Им же, с его стороны. Не так часто, как хочу я, а насколько позволят его совесть, чуткость и воспитание. Не сомневаюсь, он сорвётся ко мне, если потребуется помощь. Но я бы хотел видеть его чаще, когда нет необходимости в помощи. Это лишь желание. Не буду ничего требовать от него. Он должен дальше идти по своему пути, а мне пришла пора свернуть на ответвившуюся грунтовую дорожку с ухабами к пасти своего страха. Рано или поздно он меня поглотит. Я постараюсь прожить достойно, когда погружусь в эту мглу.

Время… Безжалостная сволочь. Прёт как ледокол, даже не разбираясь, что крошится под его тяжестью. Сколько ни молодись, смерть рано или поздно настигнет, а если повезёт – увидишь старость, которая иногда страшит не меньше конца. Очередной потерянный зуб, подсевшее зрение, всё чаще ноющая рука даже не говорят, а пока лишь шепчут: «Эй, ты можешь еще потрепыхаться, но в назначенный час за тобой придут». В зеркале всё ещё отражаются крупные бицепсы и перевёрнутая трапеция торса, инкрустированная кубиками. Но они уже не радуют – бесполезны, как спортивная машина на охоте. Меня ещё никто не гонит, но конец уже виден. Первый раз я его разглядел на похоронах отца, где-то вдали, теперь я не могу прогнать из головы этот образ двери с надписью «Выход». И вообще, этот прямоугольник – никакая не дверь, а яма, куда рабочие кладбища опустят гроб. Интересно, кого выведет из себя гул ударяющейся о дерево земли на моих похоронах?

В первую ночь после освобождения я лежал рядом с заснувшей женой и размышлял о прожитом годе. «Самое сложное испытание пройдено». Я гордился собой, хоть никому и не говорил об этом. «Можно отдышаться и, немного отдохнув, вернуться к привычной жизни». Видимо, я забыл, что моя привычная жизнь – постоянная проверка на прочность. Впереди очередное сражение. Звон гонга я прослушал, а может быть, обошлось и без явно очерченного момента, когда начался раунд. Только в окружении, когда сил на сопротивление не осталось, а плен казался неминуемым, я выпил коньяка напоследок, поднял кулак вверх и принял бой.

Глава VIII. Алкогольная

– Ты даже не выпьешь?

– Такие минуты надо проживать трезвым.

– Так ножки обмыть, это же святое, братан!?

– Мне и так хорошо.

– Да, старик, ты ломаешь стереотипы.

– Отцу не обязательно пьянствовать, чтобы быть счастливым.

– Ну не знаю, когда мой родился, я был в умат. Меня заносили друзья домой! Я думал, что даже самые отъявленные трезвенники пьют по такому поводу.

– Тот, кто хочет выпить, в поводе не нуждается.

– И давно ты так?

– Полгода.

Парень, который вместе со мной тянул руку в школе будущих родителей, считая, что в животе беременной женщины уже живущий человек, а не просто плод, смотрел на меня растерянно. Не считая наших занятий, я его видел всего лишь третий раз, но в этом городе нет никого ближе него.

– И даже не хочется?

– Нет, я и так счастлив.

– Странный ты. Знаешь, я думаю, что непьющим стрёмно доверять.

– Ты про ту самую дилемму: больной или шпион?

– Так в совдепе говорили. Суть ухватывали верно, но изложили мысль топорно в духе времени. На самом деле если не пьёшь, то либо здоровье, либо какая-то тайна. Ты же не относишься к тем странным ребятам, у которых какая-нибудь мифическая непереносимость к алкоголю. Да и эта непереносимость – тот же камуфляж. Не хотят раскрывать причин, вот и придумывают себе отговорки. Нормальный мужик пьёт. Если не пьёт, значит, болеет. И это тоже нормально. Всем нам взвесили здоровья по-разному, а тот, кто может пить, но не пьёт, держит за пазухой секрет… Сечёшь? Вот и у тебя тайна какая-нибудь. И не надо мне впаривать про счастье…

– Пьяному трезвого не понять. Но я рад, что ты пришёл…

– Да ладно тебе. Твоя жена сегодня родила богатыря. Они в роддоме. Ближайшую неделю ты просто новоиспечённый папаша с шансом беззаботно погулять напоследок. Что это значит? У тебя никогда не будет такого железного алиби, когда можно алкоголизироваться без стеснений. Засади грамм триста, будет тебе счастье.

– Спасибо, конечно, за ценный совет, но обойдусь.

– Э-эх, с вами, трезвенниками, всегда так. Отдуваешься за троих, получаешь от жены за троих, и вы ещё потом все святые. Вас в пример ставят. А я не святой и никогда не пытался им казаться, как вы. Наливай, дорогой, не жалей!

Мой новый друг с важным видом показывает: тонкая струйка водки должна наполнить рюмку до краёв. Белая проливается на его слегка трясущиеся толстые пальцы, он кривится, громко ударяет донышком о стол, не запивает и не закусывает. Его мысли уже спутались. Он лезет обниматься, не понимая, почему я такой спокойный.

– Слушай, а почему ты тогда поднял руку?

– Когда, братан?

– Помнишь, на первом занятии? Нас спросили: считаете ли вы, что ваш ребёнок уже живой человек?

– А, ну ты вспомнил. Да хотелось подколоть просто.

– Кого подколоть?

– Ну как же… Ту пафосную рыжую. Да и всех мамашек. Помнишь, какие серьёзные они все там сидели, животы наглаживали. Скукотища.

– А-а-а.

– Ты ведь тоже тогда поднял руку.

– Да.

– Почему?

– Я действительно воспринимал его живущим, хоть он и не родился ещё.

– О, тебе точно бухать не надо, ты и так на нужной волне, дружище…

Скоро мой приятель накачается и уйдёт домой либо завалится на уже разложенный диван. Я буду смотреть в окно, не зная, что ищу в этом городском пейзаже. Откуда взялась эта запредельная порция решимости, которую кто-то впрыснул в мои вены? Самое главное в жизни я уже получил. Любимая женщина подарила жизнь моему сыну.

Сколько же лет я считал себя виноватым, обязанным, а свои мотивы постыдными.

Сказав алкоголю твёрдое нет, я думал, это что-то значит: одновременно и искупающее лишение, и гарантия, что ничего подобного больше не повторится.

Прав мой коллега по школе приёмных родителей: не стоит верить, что причина абсолютной мужской трезвости зарыта в каких-то достойных подражания решениях. Конечно, есть религия, проблемы со здоровьем и разные виды отклоняющейся от нормы непереносимости. Но есть четвёртая, самая интересная категория – личная, глубоко закопанная история. Избитая до полусмерти любимая женщина, потому что «бес попутал» и стыд на долгие годы за содеянное или производственная травма по пьяни, которая могла обернуться летальным исходом, но по счастливой случайности вместо трагедии стала уроком для незадачливого работяги. Или авария по пьянке, когда погибает лучший друг, а ты коришь себя, потому что дал сесть ему за руль.

Более-менее здоровые русские, не стеснённые капризами организма, если позволяет вера, пьют. Много или мало, не важно. Вам никогда ничего не скажет о собеседнике выпитая им рюмка. Но если он всегда категорически отказывается, значит, оберегает тайну, и тогда алкоголь – это не просто невинная бутылочка на столе. Это враг, которого лучше держать запертым в стекле. Через освобождённое от пробки горлышко прорывается на свободу опасность, с которой сложно совладать. Тому, кто не уверен в себе, остаётся её игнорировать, презрительно мотать головой и морщить нос от резкого запаха. С такими стоит быть гораздо внимательнее, чем с теми, кто невзначай хлопнет пару рюмок, пока его женщина отвернулась.

Долгое время я отсиживался, как отшельник в землянке. Спустя пятнадцать лет больше не вижу смысла говорить себе и алкоголю нет. Я свободен, совершенно ничем не ограничен. Лёгкая истома от предвкушения.

Элегантная, пузатая бутылка приветствует с почтением. Резким забытым движением вырываю пробку. Тёмно-янтарная жидкость, важно булькая, наполняет бокал на четверть. Поднимаю хрустальное, подмигивающее бликами совершенство, смотрю на солнце сквозь коньяк. Как же меня всегда раздражали эти причмокивающие знатоки, которые пытаются учить окружающих, как правильно пить. Им бы только погреть и посмаковать, пусть лучше эти согревальщики идут в котельную работать в отопительный сезон. Пить надо так, как утверждает душа употребляющего. Моя всегда безапелляционно говорила – пей залпом, чтобы обжигало горло. Поклонники винишка могут баловаться не спеша, а глоток коньяка, как удар кинжала, и мне плевать, что об этом думают высоколобые эстеты.

Первый лёгкий глоток развязывает мне руки и напоминает о чём-то в далёком прошлом. Хватит уже минувшим событиям преследовать меня. Я раздал все долги, принял тяжёлую ношу, хотя мог пройти мимо. Поднимая бокал в воздух, я пью за свободу. За избавление от тюрьмы, в которую загнал себя сам. Нет кандалов, их, как кислота, разъедает на моих глазах коньяк.

Я всё сделал именно так, как должен был. Это сложный путь, и он пройден. Сын ни в чём не нуждается, здоров, воспитан, уверен в себе, в меру наглый и готов ко встрече с миром лицом к лицу без вмешательства отца. Он примет любой бой, а даже если проиграет, знает, где найти силы, чтобы утереться, пойти дальше и рано или поздно отомстить за своё падение.

Я поднимаю этот тост за свободу. Глотаю горечь, потому что справился. Не отступил… Лёгкость. Я спокоен. Не надо бежать. Не надо сражаться. Не надо сопротивляться всему миру. Я поспешно наливаю ещё, хочу усилить упоение свободой. Вкус, может быть, не самый приятный, но послевкусие, приходящее с опозданием, стоит того, чтобы его ожидать годами.

Этот мир принадлежит человеку, который живёт на свежую голову, но не гнушается непродолжительное время воспринимать действительность изменённым сознанием. Исключительно трезвые пекутся о своей подноготной, она им только мешает. Больше я не буду таким.

Залязгали ключи в замке. Выхожу встречать жену. Ей даже принюхиваться не надо.

– Ты пил?

– Да, мне уже восемнадцать.

В глазах нет осуждения, разве что опасение.

– Что-то случилось?

– Нет.

– Я даже не помню, когда последний раз видела тебя пьяным.

– Пятнадцать лет назад.

– Солидно.

– Тебе налить?

– Почему нет. Только чуть-чуть.

Всё так же с подозрением смотрит на меня.

– Почему решил прервать такую длительную паузу?

– Да ты знаешь, надоело слышать этот анекдот: «Мой муж не пьет, не курит, матом не ругается» – «А он, вообще, жив?»

Хотя бы улыбнулась.

– А если серьёзнее?

– Я подумал, пора заканчивать с самобичеванием.

– Ну наконец-то. Прошлого не изменить. К тому же тебе не за что себя укорять.

– Да, вот я и решил отметить новый этап в жизни.

– За новый этап!

– Давай.

До тюрьмы я пил мало. Пару-тройку рюмок по настроению к мастерски приготовленному мясу или в хорошей компании на праздник. Вскоре после освобождения впервые за долгие годы напился по-чёрному.

Я пьяный.

Не захмелевший, не поддатый и не выпивший.

В хлам…

В этом состоянии обнаруживаешь себя неожиданно. Вокруг ничего не изменилось. Те же раздражающие нарочитой белизной обои, дубовый стол с глубокой ножевой раной, симпатичный уголок, не способный заменить ставшего родным обшарпанного диванчика. Хорошо знакомая бутылка, но уже не початая, а почти приговорённая. И это единственная разница в окружающем пространстве, отделяющая нового меня от привычного. Уже прочувствован первый, переполняющий возбуждением глоток. Давно позади стадия, когда море по колено.

Капает из крана. Бесит. Совсем недавно ремонт закончился, и вот, пожалуйста. Отец бы такого не допустил. Он делал на года. Нынешние мастера из другого теста. Починю, но не сегодня.

Глаза хочется прикрыть, а голову подпереть. Возможность получить от этой жидкости хоть какое-то удовольствие утрачена безвозвратно. Всё лёгкое и приятное, что может дать человеку сорокаградусное хлёбово, осталось где-то вдалеке. Теперь только интоксикация, белая пелена. Не важно, что означает 2:22 на часах: середину рабочего дня или глубину ночи. Я уже не принадлежу себе. Наконец-то умчались подальше совесть, долг и ответственность. С тяжелейшей головой пытаюсь обработать всё многообразие информации, которая поступает в кипящий мозг после моего освобождения от хлипких барьеров.

Рамки порушены. Ничто и никто не вправе влиять на мой выбор. Алкоголь пресекает любую попытку самоцензуры, он обнуляет все настройки, приводя их к заводским параметрам. Всё, что наработано годами и чем пользуешься в повседневной жизни, теряет ценность и значение.

Долбаный кран…

Купаюсь в пьяной мути, не боясь заплыть за буйки. В этом измерении свобода самая настоящая, ничем не бодяженная. И так хочется примкнуть к ней, поглощать её жадными глотками. Но стоит очнуться, как тут же понимаешь, что на самом деле поглощаешь пойло из бутылки. Уже никаких бокалов и рюмок, пью из горлышка.

Словно где-то вдалеке, как еле уловимое эхо, безобидно ноет рука. Ещё одно преимущество пьяницы – можно снять боль, не прибегая к помощи таблеток.

На этом этапе лучше переместиться на диван и забыться во сне, но поздно: бессознательное, хулигански смеясь, разорвало оковы и противится всему, что «лучше», «правильно». Оно куда-то устремляется гогоча, и хочется порхать с ним, взмыть ввысь, чтобы через минуту броситься вниз, приземлиться около родника, напиться чистой ледяной воды. Снова в руке бутылка. И из горла хлебая горечь, я ищу вкус когда-то упущенной свободы. Она на расстоянии вытянутой руки. Никогда эта сучка, свобода, не представала такой доступной девкой, как сейчас… Ловушка захлопнулась, очередной алкоголик в плену.

И пока глаза окончательно не склеились, надо встать и преодолеть несколько непростых метров до дивана. Но ничего не хочется превозмогать. Веки тяжелы, они давят. И гораздо проще капитулировать, сложив руки вместе на столе, правую на левую, как за партой в первом классе, свалить на них голову, потому что шея уже не выдерживает груз, который предписала ей нести природа; и просидеть так несколько часов, пока бесцеремонно вошедшая после работы жена не разбудит и не отправит спать на диван. Благодаря ей те самые метры преодолеваются гораздо легче, только свобода уже не переполняет.

Обычно я пил дома. Без собутыльников.

Это большое преимущество перед собратьями, которые не пьянствуют в одиночку. Если гробишь свою судьбу таким пошлым образом, дома лишь усугубляешь своё положение, уничтожая здоровье и волю, но имеешь больше шансов избежать напрасных приключений. Гораздо легче остановиться на своей дозе, безобидно лечь спать, оставаясь в подобии рамок, отделяющих от пропасти.

Однажды я оказался за ними. В город приехал знакомый сиделец, тот самый, погубивший в пьяном ДТП жену и детей. Он погостил у родни, разыскал меня в социальных сетях. Три свободных часа перед обратным поездом. Встретились недалеко от вокзала в каком-то гадюшнике. Выглядел товарищ скверно, как и окружающая обстановка. Я приехал голодный, перед выходом опрокинул граммов сто. Задали быстрый темп под печальный монолог страдальца, запоздалая закуска не выручила, и уже через пару часов я поплыл окончательно. Лед беспомощно таял в бокале виски. Время так же медленно, но методично давит наши жизни, как сорокаградусная жидкость расправляется с прозрачными кубиками.

Состояние паршивенькое. Ехать через полгорода, с трудом встаю из-за стола. Я старался не злоупотреблять помощью сына, да и в таком состоянии не очень хотелось ему показываться, но я мечтал в относительном комфорте быстро добраться до дивана. Гордость услужливо ослабила хватку. Попросил приехать за мной, спаситель без лишних проволочек собрался и уже через полчаса припарковался у вокзала.

Мы распрощались с приятелем. Он походкой подбитого поплёлся к платформе, а я на автопилоте искал «Фокус».

Он старался не смотреть мне в глаза.

– Ну что, стыдишься отца?

– Нет.

– Так в чём же дело?

– Я думал, у тебя беда…

– Может, и не беда, но положение затруднительное, и я тебе благодарен.

– Если бы…

– Знал бы, в чём дело, то не поехал бы?

– Да.

– По крайней мере, спасибо за честность. У честных всегда есть шанс на почёт.

– Отец, тебе бы остановиться.

– Яйца курицу не учат.

Мы доехали до дома. Поездка не пошла на пользу. Тошнило.

– Отец, посиди немного. Мама просила в магазин зайти за продуктами.

– Давай-ка лучше на улице постою. Надо подышать.

Он пошёл в ближайший магазин. Я стоял покачиваясь. Земля подо мной танцевала, смотреть прямо тяжело. Опустил подбородок, разглядывал асфальт, покачиваясь. Наскучило, решил походить.

Шёл я неровно по причудливой траектории, мешая прохожим. Смотрел вниз, под ноги, что не помогало лавированию. Я ощутил резкий удар в плечо. Даже не видел громилу, который шёл навстречу. Подтянутый, короткостриженый поставил корпус. Но даже когда я не в кондиции, боковых столкновений не боюсь. Толкался плечами много, тело помнит, поэтому молодежь может до посинения тягать штанги, но подвинуть меня получится не без труда. Сосунок не блеснул крепостью в этой уличной дуэли и от обиды стрелял ругательствами. Когда я повернулся, он уже шёл на меня. Решительный, злой, трезвый.

Граммов двести назад я бы его быстро уложил. Он хоть и уверен в себе, но махал кулаками примитивно и бессистемно. Я читал каждое его действие, но тело не слушалось совсем.

Несколько хороших прямых в голову, зазвенело в ушах, я на земле. Пусть мальчик не радуется, упал не от ударов, меня же ноги не держат. Встаю, замахиваюсь, но поздно, поймал меня встречным, тут же прилетела ещё парочка. Обидно, но не смертельно. Вот зачем боксёры сто лет назад между раундами выпивали по ведру виски. Кровь везде, морда разбита, а я снова поднимаюсь. Боли нет, зато злости полно.

В его глазах я разглядел неуверенность. Хуже только, когда мажешь, но всё-таки противно, когда твои удары не могут сломить. Я снова готов драться, провожу рукавом по лицу, ткань вся красная. Враг налетает добивать и уже не останавливается. Опять падаю. Снова пытаюсь подняться, но он не даёт встать. Со всей силы бьёт по руке, на которую опираюсь. Лечу рожей в асфальт. Мне действительно больно, и эта боль не злит, а ломает. Сука, бьёт ногами по телу. Пытаюсь прикрыть голову, печень. Всё правильно делает подонок, иначе я убью его. Алкоголь уже не обезболивает. Безвольно пропускаю удары, превращаясь в мешок. Ненавижу себя за слабость и собираю последние силы для решающего броска. Встаю с колен, но ботинок прилетает в лоб, и я на спине. Похоже на бездарный финал.

– Я убью тебя, гондон!

Знакомый голос. Я не сразу поворачиваю голову, слышу только возню. Наконец вижу, как сын разбивает стеклянную бутылку о голову придурка. Мне плохо, хочется лежать на пыльном асфальте. Рожа в кровище. Давно так меня не били.

Тащит меня домой, как раненого с поля боя, кряхтит.

– Прости идиота.

– Папа, забудь.

– Мне очень стыдно перед тобой.

– Давай не будем об этом.

Он раздевает меня, помогает умыться, с ужасом разглядывает синяки и раны. Нос расквашен, один глаз не открывается, физиономия болит, меня начинает тошнить. Я жалею о том, что никогда ничего не забываю после пьянки. Хочется не вспоминать эти красивые мальчишечьи глаза, полные ненависти и осуждения.

– Ты молодец, чертяка, хорошо разобрался. Лицо чистенькое, не то что у некоторых.

– Лучше бы ты сидел в машине.

Поворотный пункт. Первый случай, навеявший сомнения в безобидности моего алкогольного развлечения. Только не поздно ли?

Алкоголизм подбирается медленно. Этого соперника надо уважать. Он себя обнаружит не сразу, выйдет из укрытия, когда жертве точно сбежать не удастся. И даже в этот момент он не прыгнет, выставив когти вперёд. Нет, эта зверюга будет сближаться долго, изматывая излишним напряжением и страхом. На этом этапе жертва всё ещё верит в контроль над ситуацией. Ещё не потеряна работа, родные недовольны, но семья не разваливается. Люди не отворачиваются, приговор «Спился!» не вынесен. Хищник уже близко, но его зубы из папье-маше, а своих сил достаточно, чтобы прогнать тварь в любой момент.

Чёрт готов ждать, не любитель суровых схваток, чем меньше сопротивления, тем ему комфортнее. Он даже может развалиться рядом, изображая симпатию.

Снова выпил утром. Не вспомнить последний трезвый день. Рука тянется за бутылкой, наконец зверюга поднялся. Какая-то чересчур ленивая походка. Да он даже бегать не умеет. Ещё одна рюмка, алкоголик просрал очередной форпост. Когтистый наступает вальяжно, не замечая редуты, спешно возведённые из бравады будущей жертвы. И, наконец, стоишь с ним лицом к лицу, ощущая крепость зубов, силу мохнатых лап, гипноз громадных глаз и вонь пасти.

Он не будет разрывать и жрать твою плоть. Эта паскуда неспешно водрузит лапы на твою беззащитную грудь и выпустит когти, они медленно проникнут под кожу. А драться уже не получается. Для этого надо хотя бы протрезветь. Но наутро голова болит так, что не до бойни за жизнь, опохмелиться бы. И спасительная бутылочка пивка возвращает в мир и дарит надежду. Какие звери? Чего только не покажется по пьяни. Нормально, солнышко светит. Но вечером всё повторяется, а когти проникают глубже.

Сквозь туман доносятся голоса родных, предложения о помощи, проклятья, мольбы. Ты бы и рад встать, но одна передняя лапа упирается в грудь, вторая припечатала голову к земле. Дыхание спёрло. Одолевает ужас.

Нет, мне не нужен нарколог. А также психолог и прочие помощники. Свои проблемы я должен решить сам. И прежде чем сделать пару шагов, ещё неоднократно упадёшь и будешь лежать пьяный у могучих лап. Остаётся найти что-нибудь, за что можно зацепиться.

Утро. Успел опрокинуть пару рюмок. Домашние настроены воинственно. Чуть поодаль, скрестив руки на груди, друг, тот самый, с которым познакомились так давно в школе будущих родителей.

– Это наш последний разговор на эту тему.

– Я вас слушаю.

– Отец, мы хотим тебе помочь.

– Знаю. Но я должен справиться сам.

– Почему? Мы готовы пройти этот путь вместе с тобой.

– Значит, так, послушайте меня. Я эту кашу заварил, мне и расхлёбывать.

– Мы не видим, что ты хоть что-то делаешь для этого.

– Как вы можете что-то видеть, если никогда не барахтались в этом болоте.

– Вот поэтому мы и хотим тебе помочь.

– Дружище, послушай. Не отнекивайся. Твоя семья готова ради тебя на всё. Белой завистью завидую тебе. Я тоже здесь. У тебя всё будет нормально. Справимся вместе! Победим заразу.

– Хватит. Я сам справлюсь.

– Трудно поверить.

– Ах, вам трудно поверить. Трудно поверить? Трудно поверить! А как же вы помогать собрались, если веры в вас нет?

– Не кипятись. Мы предлагаем обратиться к специалистам.

– Не надо предлагать. Вера в меня – это единственная помощь.

– Поздно! Нет веры.

– Так вот чего стоит моя семья. Оступился, и в тебя не верит никто! Когда я один кормил всех, а тебя полтора года таскал каждую ночь на руках, тогда верили? Когда работал на трёх работах ради вас, тогда верили? Когда сам ездил на метро, чтобы сын на машине девок катал, тогда верили? Когда срок мотал за тебя, верил или нет? Да и ты, дружок, тоже не строй из себя Папу Римского. Пробухал всё детство ребёнка, пока жена одна мудилась, а сейчас свеженький будешь мне рассказывать, как жить.

– Отец.

– Что отец? Легко верить в того, кто твёрдо стоит на ногах. А ты поверь тому, кто завалился.

– Хватит, я устала от этого цирка.

– Цирк ещё не начался. Ожидайте выступления жонглёров.

– У тебя белочка, что ли?

– Мои условия!

– Ты ещё и условия ставишь? Сдадим тебя в стационар, там будешь ставить условия.

– Цыц!

– …

– …

Так сильно кулаком по мебели я не бил никогда. Был бы обычный стол на кухне, а не дубовый великан, точно сломался бы. Меня наконец-то услышали.

– Повторяю, мои условия! Я бросаю пить…

– Очень смешно.

– Не беси меня. Ещё раз. Я бросаю пить. С завтрашнего дня не пью полгода. После полугода буду пить, когда сочту нужным, но в это состояние я никогда не вернусь. Рюмки три-четыре зараз, не больше. Только для вкуса. Устроит?

– Допустим. А если сорвёшься?

– Вы ничего не проигрываете. Согласен на любых наркологов, психологов, уфологов, да хоть, мать их, кинологов, если за это время хотя бы рюмку выпью.

– И что же ты хочешь взамен?

– Никаких специалистов в ближайшие полгода. Ни слова о том, что я алкоголик. И чтобы я после шести месяцев ни разу не слышал, что мне пить не надо. Ещё: я сделаю одну манипуляцию, чтобы никто даже слова не сказал… Где аплодисменты и безоговорочное согласие!

– Согласен.

– Ты?

– Хорошо.

Конечно, в доме алкоголика целых бутылок не бывает. Достал из заначки по нелепой случайности недопитый коньячок, присел на подоконник. Сделал скромный глоток напоследок. Открыл окно. Понаблюдал за комичной войной эмоций на лице жены. Она хотела что-то сказать, но её сдерживало обещание. Вниз с десятого на пустырь полетел снаряд, им я пытался поразить отступающего ненадолго зверюгу. Он не спешил уходить, смотрел на меня. Много у него таких ершистых, ему не привыкать. Сегодня он будет обходить меня. Может, лапу и не поставит на грудь. Будет выжидать.

Я высунулся в окно. Смотрел на стёкла и чёрное пятно секунд двадцать. Крик вырвался сам. Я рычал, орал, как животное. Долго надрывался. Со стороны, наверное, выглядело жутко. Но чтобы прогнать тварь, надо стать таким же – безжалостным, готовым к новой войне.

Закрыл окно. Бледные лица, вытаращенные глаза. Спасибо, что санитаров не вызвали. Ничего не сказав, я вышел из комнаты. Надо побыть одному. Башка раскалывалась. Принял обезболивающее. Это будет трудно. Но раз война, значит, война.

Первые недели тянулись медленно, как в колонии. Депрессия, угрызения совести шли в обнимку с тошнотой и головной болью. Душа и тело хором требовали выпивку. Я рычал, ныл, стонал.

Только сейчас осознал, что впервые за двадцать лет с момента рождения сына я потерял связь с предками.

Даже в тюрьме со мной сидели каторжники из прошлого, заключённые концлагерей, несправедливо осуждённые, я просил их поделиться силой. Мало что могло дать надежду, кроме осознания, что кто-то уже прошёл этим путём до меня. Но пока я спивался, мне не мерещились какие-нибудь пьяные флибустьеры после очередного грабежа.

Алкогольный шторм смыл всех призраков, я остался один. Наверное, никогда в жизни я не был столь эгоистичен, как в те месяцы, когда душа разлагалась на дне бутылки. Все мысли крутились вокруг любования своим унынием.

Отрешение, как иприт на фронте Первой мировой, задушило солдат. Может быть, я наконец-то повзрослел и подсознание прогнало их? В двадцать лет простительно играть в солдатиков, в тридцать чего только не влезет в голову, всё ещё обеспокоенную поиском места под солнцем. В сорок пора заканчивать с бреднями. Махнул рукой на это наваждение, в качестве приза получил кризис среднего возраста. Предал невидимое войско, как волосы на голове, чтобы пялиться в точку на стене или в окно на закаты. А может быть, заблудившись в топях, я не пожелал быть Сусаниным для своего же войска?

Через пятнадцать дней после разбитой бутылки я собрал себя в кулак и выгнал на пробежку. Ноги ватные, в боку закололо. Я ненавидел себя, перешёл на ходьбу, снова на бег. Хватило меня ненадолго. Стоял согнутый, напоминая стрелки часов, застывшие на 17:45. Несколько месяцев кто-то шептал мне на ухо «Выпей!» Иногда это похоже на приказ, иногда на снисхождение, как сигарета от палача за пару минут до казни. Я отчётливо слышал этот голос, он раздавался извне. Мне не хватало воздуха, зверюга пытался душить. И тогда я снова орал. Когда отпускало, я вымаливал прощение у всего мира. Мир молчал. Сгорая от стыда, балансируя над пропастью тоски, я зачёркивал очередной день на календаре. Так победим!

Ровно через полгода мы собрались тем же составом. Я открыл только что приобретённую бутылку коньяка. Разлил в две рюмки, придвинул их к самым близким в моей жизни людям. Поднял бутылку, намекая, что жду. Сын и жена неуверенно разобрали рюмки. Жена улыбнулась и хотела сказать что-то торжественное. Я прервал её небрежным жестом. Смотрел на них дольше, чем требовалось.

– Молча и не чокаясь.

– Кто-то умер?

– Ваш папа победил зверя.

Коньяк не очень понравился. Но я и не собирался его смаковать. Открыл окно, бросил бутылку в знакомом направлении.

Опасность миновала. Но это не придало смысл происходящему вокруг. Телефонный звонок через месяц оказался очень своевременным – мне требовалась путеводная звезда, и она снова вспыхнула вдалеке.

Глава IX. Дед

– Отец, поздравляю! Ты станешь дедом!

Долго говорили по телефону, но запомнилась только эта фраза будущего папки. Попрощался, сел за стол, улыбнулся. Я официально старый или словосочетание «сорокапятилетний дед», наоборот, означает молодость?

Мысли путались. Вскипятил чайник. Пока разбирался с роем идей, чай успел остыть. Никакого кричащего счастья. Только лёгкость и радость. Мир движется по правильной траектории, и я в центре этого мира. Мне ещё рано на обочину.

Квартиру покинула апатия. Я расправил плечи. Начинается новая жизнь.

Месяцы после освобождения прошли как в тумане. Бесцельно прожитое время в созерцании стареющего себя отгремело маршем сомнения. Будет интереснее с осознанием смысла происходящего. Меня уже не волновала проблема официального трудоустройства. Всё наладится.

Уставшая жена, уже освоившаяся в роли топ-менеджера, пришла после тяжёлого рабочего дня с непроницаемым лицом.

– Привет, дорогая! Окрыляющая новость, а?

– Какая новость?

– Так. Тебе сын не звонил?

– Нет.

– Посмотри, может быть, не услышала?

– Нет пропущенных. Поверь, его звонок я бы заметила. Скорее Путин позвонит, чем он. Что за новость?

– Ты станешь бабушкой.

– Да уж… Мог бы и лично порадовать…

Прочитал охламону краткую, но доходчивую лекцию о важности общения с родителями.

Радость посетила лицо супруги только в день рождения внука. До этого момента она помогала, советовала, давала деньги, но делала всё с подчёркнуто серьёзным видом. Сын исправился и позвонил матери раньше всех. Отрапортовал рост, вес, кратко поздравил и сбросил звонок. В тот же вечер он пьянствовал с друзьями. Утром расплачивался похмельем за бурную попойку. До нас доехал только на третий день жизни первенца. Помятый, но гордый.

– Ну, скажи мне, каково это стать дедом?

– Ну как-как? Дед – это такой же отец только с урезанными полномочиями и ограниченной ответственностью. Так что мне не привыкать. Лучше расскажи, папаша, как ты?

Мы посмеялись шутке. Даже не подозревали, что мой путь не впишется в предложенную мной же характеристику.

– Отец… Ребёнок меня сделает счастливым?

– Ты неправильно ставишь вопрос. Ребёнок не обязан кого-то осчастливить. Он приходит в мир не по своему желанию, а по твоей воле. И до какого-то времени родители для него как боги. Никому ничего он не должен. Насколько ты будешь счастливым отцом, зависит только от тебя.

– Я боюсь потерять себя.

– Ты считаешь, я себя потерял?

– Без меня тебе было бы легче и приятнее жить.

– Легче? Пожалуй. Приятнее? Точно нет.

– Ты слишком много оторвал от себя, чтобы дать мне.

– И ты не готов отрывать от себя так много?

– Наверное.

– Ты не должен отрывать от себя сразу всё. Ты отдаёшь постепенно.

– Морально-нравственная ипотека на восемнадцать лет без права досрочного погашения?

– У каждого удовольствия есть своя цена. А у приложенного тобой усилия – отдача. Твои старания обернутся положительными эмоциями, а не только усталостью и опустошением.

– Подгузники приятнее пахнуть будут, если не отходить от засранца?

– Если послушать некоторых – да. Но всё проще: вовлечённый отец переживает больше приятных ситуаций. Умиление над забавной фразой, радость первым успехам в играх, спорте, общении с другими людьми. Ты даже не представляешь, сколько возможностей у отца получить удовольствие от обычного дня. Если ты будешь отстранённым, ничего не почувствуешь. Ещё и будешь злиться на сына, он ведь заставил что-то отрывать от себя ради него.

– Может быть, ты и прав.

– Его рождение не конец твоей жизни, а новый этап.

– Не преувеличивай. Я не говорю о конце света…

– Но…

– Но что-то действительно пропадёт.

– Лёгкость и спонтанность?

– Например.

– Они могут и не пропасть. Жизнь, конечно, претерпит определённые изменения. Но всё будет от вас зависеть.

– Отец, мне ничего не хочется менять. Всё похоже на сказочный сон.

– Время от времени жизнь будет меняться, и с этим ничего не поделать. Иначе ты бы до пенсии сидел рядом со мной и мамой.

– Неужели ты никогда не жалел о том, что у тебя появился я…

– Иногда надрывался, иногда уставал. Да, чего-то лишился. Но никогда не жалел. К тому же природа мужикам подкинула непростую загадку.

– Какую?

– Нам проще иметь дело с пятилетним, чем с новорождённым. Хоть и сопляк ещё, но он уже может и ответить, и поиграть, и даже поспорить. Многим отцам не понять, как быть с тем, кто только спит, ест и кричит. А ребёнку комфортнее с теми, кто находился рядом в первые полгода его жизни. То есть не только от него требуется масса усилий, чтобы освоиться в этом мире, но и от тебя тоже, чтобы помочь ему. Ждать от мелкого преодоления себя рановато, а от тебя – в самый раз.

– Да уж, ты не мой родной отец.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Не знаю, откуда в тебе берётся эта готовность к преодолению. Я пытаюсь представить тебя в моём возрасте… И не могу… Мы же совсем разные люди. Ты постоянно говоришь о том, что надо, а я не хочу забывать о том, что хочется. Почему ты смеёшься?

– Потому что примерно так говорили про меня и… твоего отца.

Через три месяца после выписки из роддома невестка вышла из декрета на неполный день и часто задерживалась. Её родители охотно помогали, но оба работали по какому-то причудливому графику и увольняться не собирались. К ребятам я ездил достаточно часто, два-три раза на буднях, сменял живших неподалёку сватов. Целый день проводить с мелким приходилось нечасто. Мою жену никто не беспокоил – первым делом она резко провозгласила: если работа важнее детей, бабушка не должна приносить в жертву свою карьеру ради профессиональных амбиций матери. Она навещала их редко: на выходных и только со мной.

Мальчику исполнилось шесть месяцев. Невестка устроила праздник, пригласила нас, сватов и нескольких друзей. Хозяйка вручила всем колпачки на резинках, моментально погрузив в праздничную суматоху. Первая фотосессия внука с приглашённым фотографом: сопротивлялся долго, но снимки получились умилительными.

Невестка старалась угодить всем: регулярно просила наполнить бокалы, рекомендовала угощения, вспоминала что-то приятное о каждом из нас. Она долго о чём-то говорила, улыбаясь, с моей женой, заронив во всех надежду на перемирие. По ней всегда сложно определить, о чём именно она думает. Вроде смеется, но за видимым радушием угадывается непростой характер.

Она рассказала гостям о наших с сыном ночных гуляниях, игриво закончив сумбурный монолог милой фразой: «Я знаю, кто будет носить виновника торжества на ручках чаще всех». Посмеялись, никто не воспринял её слова как пророчество. Неизбежная дискуссия, стоит ли часто таскать детей, быстро захлебнулась.

В какой-то момент мы оказались одни в коридоре, и я в шутливой форме вернулся к её фразе.

– Я очень признателен тебе за доверие.

– Почему вас оно удивляет?

– Моя пёстрая жизнь, ты знаешь, состоит из разных этапов.

– Все этапы говорят только в вашу пользу.

– Вот это да! Ты мне льстишь…

– Нисколько!

– Тюрьма, пьянка… С таким послужным списком обычно к детям не подпускают.

– В тюрьму вы попали, потому что повели себя как герой. Победили алкоголизм самостоятельно. Хотя мне хватило бы истории про то, как вы полтора года гуляли по ночам с моим дорогим муженьком, спали по несколько часов в сутки ради спокойного сна своих близких. Такому деду я доверяю без сомнений.

Как же приятно… Хотя, возможно, она уже готовила почву для сложного разговора. И если разобраться, я идеально вписывался в их планы.

Предстояло что-то серьёзное – слишком настойчиво сын предлагал повидаться. Мы уже успели смириться: инициатива встреч исходит от нас, если только не надо посидеть с ребёнком.

Он пришёл вовремя, не позволив себе привычное десятиминутное опоздание. Мялся перед нами, гадая, как начать тяжёлый разговор. В жизни таких ещё много потребуется, сынок, учись. Нерешительно смотрел на меня, избегал взгляда матери, невпопад подбирал междометья, а я вспоминал себя в поисках правильных слов о нашем родстве.

– Хотел с вами обсудить кое-что.

– Мы уже поняли.

– Мама, прошу, не перебивай.

– А я не перебиваю, беседу поддерживаю.

– В общем, такое дело: жене предложили год поработать в Лондоне.

– О, вот это новость! Поздравляю вас. Я уеду жить в Лондон! Рюмка водки на столе!

– Тебе бы только рюмку водки.

– Спасибо, пап. Жаль, мама не разделяет твою радость.

– Я вижу, к чему идёт этот разговор.

– И что ты видишь?

– Расскажи сам, я внимательно слушаю.

– Это довольно проблематично – тебя злит каждое моё слово. Зря я пришёл.

– Так, успокойтесь уже оба. Говорите по очереди и по существу. Продолжай. Жене предложили переехать в Лондон. Когда переезд и в каком составе вы отправляетесь?

– Предложение ещё не принято.

– Ладно не юли, когда переезд?

– Через месяц.

– Значит, визы уже получены. Вы собираетесь ехать вдвоём или втроём?

– Ей нужна поддержка, она хочет видеть меня рядом.

– Резонно. Не с подругой же переезжать. А внук?

– С этим проблема.

– Вы хотите его оставить здесь?

– Пап, она будет много работать…

– Продолжайте без меня. Не хочу больше ничего слушать.

– Мама, подожди.

– Ты хочешь знать моё мнение? Семья неделима. Остальное можете вдвоём обсудить.

– Давай всё-таки втроём?

– Твой отец тебя бы никогда не оставил. Хватит.

– Мама, обойдёмся без нравоучений. Вернись, пожалуйста.

– Успокойся. Поговорим о деле. Судя по всему, ты не готов нянчиться весь этот год либо у тебя есть свои планы на Лондон, и памперсы в них не вписываются. Поэтому вопрос встал сам собой: что делать? Не упускать же такой случай. Правильно?

– Я бы, конечно, другими словами ситуацию обрисовал, к тому же есть определённые нюансы, но в целом всё верно.

– Да-да, наверное, Лондон в периметре маршрута для прогулок с коляской не самое завидное место для жизни.

– Дело даже не в этом…

– Ты молод. В твоём возрасте отцовство даётся сложнее – есть опасение растерять собственную, настоящую, только что начавшуюся жизнь. В этих страхах нет ничего плохого. Чем ты моложе, тем сложнее бороться с ними.

– Да, наверное.

– Чем ты сам хочешь заниматься в Лондоне?

– Танцевать. Есть интересные варианты развития.

– Ну вот, уже лучше. Первая улыбка за весь разговор. Бойца хочешь нам оставить?

– Если честно, то да. Прости. Ты, наверное, считаешь меня плохим отцом…

– Плохой ты отец или нет, должен решать только один человек – ни я, ни жена, ни мать. Даже не тот, кого ты воспитываешь, а ты! И никто, кроме тебя.

– Вот с этим проблемы.

– А как ты хотел? Это непростое решение. Страхи и опасения – плата за серьёзные изменения жизни. В конце концов, что это за выбор, если решение можно принять безболезненно.

– Что бы ты выбрал?

– Ты мою историю знаешь, я тебе всё рассказал без остатка. Мой самый большой выбор в жизни – ты и твоя мать. Остальные решения подчинены ему. Я не допускал нового выбора, чтобы не поставить под угрозу предыдущий. У тебя может быть другой расклад.

– Я хочу в Лондон, отец, но боюсь пожалеть об этом.

– Ты уже определился, но опасаешься высокой цены этого решения. Через несколько месяцев твой сын сделает первые шаги. Люди привыкли считать это чудом, и родители стремятся их увидеть. Я тебе пришлю всё в «Вотсап», но ты же сам каждую вторую фотографию на своей страничке подписываешь «конечно, фотка не передаёт». Ты не сможешь прийти на помощь, когда он заболеет. Останешься без его улыбок и не улыбнёшься в ответ. Не услышишь первые слова. Я не пытаюсь тебя напугать или заставить поменять решение, но цену этого решения ты должен осознавать, как и то, что ребёнок эту разлуку не запомнит.

– Я тебя разочаровал?

– Эх, не об этом тебе надо думать…Что тобой движет? Если этот переезд обернётся благом для всей семьи и на дистанции каждый из вас выиграет, значит, всё оправданно. Помни: ключевое слово здесь «каждый». Что-то вы утратите безвозвратно, но впереди долгая жизнь, и вы сможете нивелировать эту разлуку. Если же под благовидным предлогом вы убегаете от обязанностей и ответственности, надеюсь, этот год поможет осознать ценность родительства.

Придавленная бутылкой со смесью бесполезная трудовая книжка лежит рядом с соской. Извилистый путь соединил пять профессий и привёл меня в нянечки. Прорвёмся!

Цветастые чемоданы на колёсиках жмутся к двери, предвкушают долгое путешествие. Невестка фотографирует модельку двухэтажного лондонского автобуса и тут же обновляет историю в «Инстаграме». Глава семьи суетится, проверяет паспорта, списки. Отмечает галочками брошенные только что в рюкзак вещи. Зарядки от телефонов и зубные щётки убраны, значит, багаж готов.

Я наблюдаю лишь краем глаза за их дёрганными сборами. Внук играет с любимой игрушкой – красной лошадью. Что он в ней нашёл? Обычный кусок пластика. Но хулиган смеётся. Заливается. Он счастлив. Я тоже. Нам некуда торопиться.

– Ты вызвал такси?

– Да, через четыре минуты, белая «Шкода».

– Паспорта взял?

– Само собой.

– Ну что, молодёжь, присядем на дорожку?

– Это как?

– Ладно, проехали.

– Пока, отец.

– Спасибо вам большое!

– Напишите, как доехали. Доброго пути!

Бросились с сыном в объятия. Застыли как камень. Такого прощания я жаждал с отцом двадцать с лишним лет назад, покидая родительский дом. Я отстранился немного, не отпуская его. Пытался с фотографической точностью зафиксировать в памяти самое дорогое лицо в столь важный момент. Всё та же наивная улыбка. Во взгляде различаю оттенки признательности, счастья, меланхолии. Когда увидимся в следующий раз? В скайпе – сегодня. А вот так, без виртуального искажения, с проступившими эмоциями и кучей подтекстов?…

В квартиру снова вернулось тихое умиротворение. Иногда оно разбавляется детским смехом, требованиями или плачем. Это будет хороший год.

Через двадцать минут дверь снова заговорила. Вошла жена.

– Всё? Птенчики сбросили нам кукушонка?

– Оставь их в покое.

– Всё-таки правильно, что я ушла; мало никому не показалось бы.

– Пусть едут спокойно. У них впереди достаточно испытаний.

– Думаешь, тебе легче будет?

– Уверен.

– Хватит уже спасать всех.

– Кто-то должен спасать этот мир. Не одному же Супермену этим заниматься?

– Даже суперменам надо заботиться о себе.

– А-а-а-а-а.

– Вот видишь, некогда о себе заботиться, есть нам пора.

– Приятного аппетита.

– Год пройдёт быстро, правда, малыш? Приедут родители за тобой, тогда дед и позаботится о себе.

– Конечно-конечно. Не успеешь попрощаться и снова начнёшь искать нуждающихся в помощи.

– Всё нормально. Не закипай. Они сделали выбор, надеюсь, правильный. Поздно его обсуждать. Тем более осуждать.

– Ты так легко к нему отнёсся.

– Когда я делал свой выбор, меня не поддержал тот, на кого я рассчитывал. Тогда я пообещал себе: мои дети точно не останутся в такой сложный момент без поддержки.

– Слишком много патетики. Хотя мне пора уже привыкнуть.

– Я верю, что эта пауза поможет ему вырваться на новый уровень в танцах.

– С каких пор ты поддерживаешь, как сам выражаешься, танцульки?

– Я не поддерживаю танцульки. Я поддерживаю танцора…

Жена ушла в другую комнату, прикрыв за собой плотно дверь. Снова мы один на один с внуком. У него хитрые глаза. На мгновение почудилось сходство с биологическим дедом. Та же простодушная физиономия человека, уверенного, что всё достанется легко. Переношусь мысленно на месяц назад в наш разговор с сыном и вижу такую же мимолетную улыбку, когда он упомянул о планах танцевать в Лондоне. На секунду она озарила лицо, прежде чем молодой отец снова погрузился в сомнения. Все тот же раздолбайский взгляд. Нет, ребятки, ничего в этой жизни не достаётся легко.

Внук улыбается, корчит гримасы, успокаивается и тут же взрывается новой эмоцией. Прислушивается к моим интонациям, ожидая повторения понравившихся сочетаний звуков, жадно ловит каждое слово. Я могу читать вслух политические сводки, сказки, инструкции к бытовой технике и лекарствам, лишь бы речь не прерывалась. Снова улыбнулся. Я вглядываюсь в эти голубые глазищи и, словно в отражении, вижу себя молодого, склонившегося над кроваткой.

Мне казалось, всё будет проще. Я уже прошёл этой дорогой, испил успех на финише. Только почему-то упустил из вида, что существенную часть времени пропадал на работе. Вложил много сил в воспитание ребёнка, но никогда не сражался один на линии фронта.

Сорванец ползает везде. Когда моё внимание ослабевает, он тут же находит очередной острый угол в квартире и штурмует его лбом. Спит хорошо, спасибо и на этом, я не готов повторить те сумасшедшие прогулки. В ночи я не бегу к нему с той же скоростью. Рядом со вторым не горишь, как с первым.

Да и организм подавляет мои стремления всё успевать, побаивается перенапряжения. Двадцать лет назад меня поддерживали постоянные выбросы энергии. Сейчас такого нет, мозг борется с моим перфекционизмом: «Не торопись никуда! Его родители в Лондоне, твой темп – их ответственность, а ты и так делаешь всё, что следует. Береги себя, тебе не двадцать пять». Прогулка с коляской на улице спасает. Он вырубается сразу, и я брожу, толкая перед собой его первое средство передвижения. Пытаясь ни о чём не думать, я сбрасываю усталость первой половины дня. Иногда к нам присоединяется мой полноватый друг, и мы непринуждённо болтаем о том, как беспардонно пролетает жизнь. С ним нескучно. Не очень ответственный, эгоистичный, самовлюблённый. Но подкупает в нём доброта. Не удивляюсь, что жена простила ему загулы и любовниц.

После моциона дома всё начинается вновь: сбор пирамидок, музыкальные книжки, погремушки. Мы много смеемся, и этот простецкий хохот мне нравится больше всего в наших отношениях.

Я вспоминанию любимые песенки сына в этом же возрасте и пробую их на мальчугане. Мир меняется, но он не в силах сровнять с землёй всё старое. Почему все дети любят «агу-агу»? Чёрт их разберёт. Мне нравится эта узнаваемость мира, и я снова пою любимые строчки Цоя. Единственному слушателю плевать на посредственность моих вокальных способностей, он радуется концерту.

К четырём вечера я уже порядочно измотан, к пяти опустошён. В шесть появляются силы – очередной рабочий день нянечки близится к концу.

Иногда меня мучает совесть. Если силы иссякли, я включаю пацанчику мультик и дремлю рядом пятнадцать минут. Или вместо того чтобы чем-то с ним заниматься, подсовываю планшет и бегу варить себе кофе в старой турке. И только надышавшись крепким ароматом и проглотив горечь, возвращаюсь в игру.

Жена с работы приходит поздно, после отбоя. Но если повезло и она вернулась около семи, в те двадцать минут, которые она проведёт с мелким после ужина, я успеваю перезарядить батарейки – душ, крепкий чай, сто отжиманий. Можем продолжать, но недолго – скоро спать. Иногда супруга забирает парня, они увлечённо рисуют несколько часов, и тогда я выхожу из дома и бесцельно слоняюсь. Ходьба очищает. Говорят, история развивается по спирали. Сына я таскал долгими ночами, чтобы дать ему отдохнуть. Теперь вечерами я брожу один теми же маршрутами, чтобы восстановить силы.

Супруга всё ещё злится на англичан. Тяжёлая работа только усугубляет недовольство. Я понимаю её. Она бы никогда не пошла на поводу у иммигрантской авантюры. «Семья неделима» – золотые слова.

На выходных она много времени проводит с мелким. Пытается отправить меня на рыбалку или футбол. Я нахожу предлоги для отказа – ей надо восстановиться после насыщенной недели, один на один с колясками, пирамидками, музыкальными книжками и их владельцем отдохнуть невозможно. Да и давно уже прошли годы, когда без футбола, рыбалки я не представлял жизнь.

Я приложил руку к воспитанию двух поколений. Звучит красиво и гордо. В этом и заключается смысл моего существования.

Мужчину красят победы, даже если они одержаны по расписанию. Я аплодировал первым шагам, прыгал по квартире, наконец-то услышав первое слово. Конечно, он сказал: «Деда»… Что ж, я вернулся в лучшие годы моей жизни, когда отцы и дети – это идиллия, безграничная любовь, а не соперничество.

В «Вотсапе» невестка создала чат, я исправно отправляю новые видео и раздражаюсь незаметно, когда молодёжь называет их видосиками. Вот первый самостоятельный подъём на крутую горку. А это первое произнесённое предложение. Невестка всегда благодарит, сопровождая слова смайлами. Молодой отец отвечает реже, но с гордостью. Моя жена не очень активна. И каждую её нейтральную или заряжённую позитивом реплику я встречаю с радостью.

Общаемся по видеосвязи. Юный талант быстро освоился в виртуальном пространстве и сам звонит родителям. Его больше привлекает процесс звонка и появление знакомого лица, тяги к общению с родителями я не чувствую. Похоже, невестку это расстраивает.

Однажды я сорвался на сына, резко среагировав на советы по воспитанию. Он предложил меньше в разговорах с ребёнком называть его мужиком. «Ты закладываешь в мальчика излишние гендерные заморочки», – так он выразился. Я не выдержал: «Вот когда заберёшь его, сам воспитывай как душе угодно. Можешь хоть куклу дать вместо машинки. Ты своё решение принял, не мешай мне принимать мои». Мы орали друг на друга минут тридцать. Неделю мне хотелось взять два билета в Лондон, чтобы со словами «пост сдал» погрузить танцора в волшебный мир отцовства. Удержался. Не разговаривали месяц. Звонила иногда невестка, спрашивала, как у нас дела.

На одиннадцатый месяц моей вахты англичане попросили продлить её ещё на полгода. Жена психанула, а я согласился без обсуждений. Не только потому, что хотел помочь. Я успел прикипеть к этому шалопаю и ушёл с головой в полезное дело, придавшее смысл моей жизни, ещё недавно катившейся под откос.

Сложно признаваться в низменных мотивах, но я не стеснялся их никогда. И не пытаюсь их избегать в разговоре с самим собой. Настанет день, мы останемся вдвоём с женой… Она одна содержит нашу семью. Полностью посвящает себя работе, и явно ей увлечена. За последние полгода мы занимались сексом пару раз, не чаще…

Я уверен в её уважении. Не сомневаюсь в её благодарности за помощь в воспитании, готовность пожертвовать свободой… Но зачем я ей сейчас? Последняя причина оставаться рядом друг с другом тихо посапывает в своей кроватке.

Только одно обстоятельство успокаивает мою совесть: когда сын попросил о помощи, я не думал о себе. Мне хотелось поддержать парнишку. Нравилось встречать каждое утро рядом с внуком. Как много лет назад я всего себя посвятил на благо нового поколения. А уже потом постиг свою выгоду. Наверное, это верх цинизма использовать детей для решения личных проблем, но я никогда не рассматривал жизнь как нечто сказочное, пропитанное романтизмом и выстроенное на сваях наивных идеалов.

Я ничего плохого не делаю, отдаю все силы новому человеку и помогаю достичь целей самому близкому. И если благодаря этому получаю определённую пользу, значит, есть в этом отголосок справедливости. Когда в меня полетит камень осуждения, я без труда найду, чем метнуть в ответ.

Глава X. Поздняя любовь

Возвращение спустя много лет на детскую площадку далось непросто. Когда возился с сыном в окружении других родителей, чувствовал себя органично в этом мирке. Видимо, возраст напоминает о себе – меньше энтузиазма, больше скепсиса. На этот раз я старше большинства отцов, младше всех дедушек и бабушек. Между нами стена, построенная из моей отчуждённости. Мимо ушей пролетают обсуждения памперсов, соплей, игрушек. Собеседники поневоле эксплуатируют тему детей, их ничего больше не объединяет. Предсказуемые слова, кастрированные предложения, приближающиеся к междометиям, необременённые смыслом сентенции. Другая крайность – затянутые монологи, которые важно проговорить, не считаясь с желаниями собеседника. «А мы…», «А наш…» – первые признаки надвигающей тирады на полчаса. Стараюсь такие разговоры не поддерживать. Мне плевать, к какому садику вы прикреплены и как проходит адаптация. Ещё больше плевать на то, как он ест и быстро ли засыпает. Меня раздражают натужные беседы, когда человеку рядом неудобно из-за тишины и он считает необходимым что-то сказать, чтобы потом так же неловко поддерживать пустой разговор о цвете и консистенции говна своего ребёнка.

Она не такая: держалась в стороне, не замечая других мамаш. Не суетилась вокруг своего мальчика, не была отстранённой, не копалась в телефоне, а, ласково улыбаясь, проживала с ним очередной день. Весь окружающий её мир служил лишь куцей декорацией. Величавая белая ворона в окружении мельтешащих серых воробьёв. Именно этим она обратила на себя внимание, а не миленьким личиком, в котором поначалу я ничего не разглядел.

Внук играл с её сыном, мой чуть помладше. Она помогала ковыряться совками в песочнице. Наконец я услышал знакомый призыв «Деда!» – моя помощь тоже требуется. Вчетвером мы ушли с головой в изготовление куличиков.

Я не хотел заводить беседу, но с первых же слов этот обмен репликами не походил на бездушный диалог взрослых на детской площадке.

Молодая женщина смотрела прямо в глаза, избегала общих фраз, не переводила при первой возможности тему на детей, говорила неспешно и с интересом. Даже когда мы рассуждали о младшем поколении, эта тема не становилась спасительной тростинкой для двух незнакомых людей, которым не о чем говорить. Мы не нуждались в костылях для поддержания разговора, он лился легко и естественно.

Давно я не видел во взгляде незнакомки такую заинтересованность. Машинально посмотрел на безымянный палец, кольца нет.

Всегда со вкусом одета, как будто не на прогулку вышла, а по делам. Моложе меня лет на десять. Я наслаждался её мелодичным, звонким голосом, восхищался богатой речью и красивым русским языком. Она мне показалась очень рассудительной и основательной. У неё всё рассчитано и запланировано, но эта упорядоченность не маркер зануды, а лишь средство одинокой матери успеть всё.

Муж её бросил через три месяца после родов – «сдался под натиском ночных криков». Я не хотел рассказывать про наши с сыном гуляния, но она сама спросила, столкнулся ли я с этой проблемой, и с ещё большим рвением пыталась выяснить, как её решал. Правая бровь поползла вверх, когда я в двух словах описал наши скитания по району.

В её голубых глазах постоянно сменяли друг друга удивление, любопытство и грусть.

Графики детей совпадали, несколько раз в неделю они увлечённо играли. Поначалу я ни о чём не подозревал, хотя мог бы догадаться, ведь до этого ни с кем не говорил так долго во время прогулок. Да и за все годы супружеской жизни могу вспомнить лишь несколько задушевных разговоров с женщинами.

Иногда она мило запиналась, поправляя при этом длинные золотистые волосы. Cамое важное: ей интересно говорить со мной, а не о детях. Это и сгубило меня. Я отвык от концентрированного внимания женщины. Она спрашивала, каково это, быть столь молодым дедом, чему бы я больше всего хотел научить малого, чем я займусь, когда родители заберут внука. Её вопросы могли содержать скрытые комплименты, она поощряла мои пространные ответы. И всё равно эти беседы поначалу выглядели лишь приятным способом скоротать время на улице.

Когда расстроился из-за того, что мы не встретились в течение недели, я понял: впервые за долгие годы испытываю влечение к женщине. Её сын заболел, и те дни вынужденной разлуки дались мне непросто. О сексе с ней я не думал, она не в моём вкусе. Не такая миниатюрная, как жена, с выдающимися формами – совсем другая. Правда, стоит ли говорить мне о каком-то типаже женской притягательности, если я всю жизнь люблю одну, а кроме неё переспал с двумя девушками, с которыми встретился три с половиной раза больше двадцати лет назад. Я не любил их и не сильно хотел, а лишь зализывал раны, нанесённые несчастной любовью. Ну и в том возрасте от возбуждения залезешь на любую из толпы, а хуже оскорбления, чем «девственник» ещё придумать надо.

Мне нравилось думать о ней, наблюдать за причудливой, динамичной мимикой. Разговаривать о том, как гаджеты меняют воспитание детей и нас самих, о свободе выбора и силе воли, еде, культуре, спорте, религии; не отыскать тем, которых мы избегали. Она даже была готова слушать мои пространные рассказы о рыбалке. А вокруг лишь беспокойное жужжание о лекарствах, кружках английского и скорочтения для четырёхлетних детей, и оно только подчёркивало яркость нашего общения. Как было бы здорово сходить с ней в ресторан!

Я видел симпатию с её стороны. Но это могла быть обманка. Мужчины часто попадают в глупое положение, думая, что нравятся женщине. Но здесь сомнений быть не могло. И мне самому хотелось всё чаще и чаще её видеть. Влюблённость пятиклассника, который начинает осознавать незнакомые вибрации души, но не понимает, что с ними делать. Даже не пытался спорить с собой: я мечтал её поцеловать.

Всю жизнь я придерживался нехитрых правил.

Ты должен знать, что хочешь.

За счастье надо сражаться.

Цени достигнутое!

Счастье – самое хрупкое, что есть в этом мире; если ты удостоен чести принести его в свой дом, будь с ним осторожен.

Эти правила и привели меня в сегодняшний день. Не будь их, жизнь сложилась бы по-другому. Моя семья не похожа на эталонную, но в ней заложен определяющий все поступки смысл, поэтому я оберегал наш союз с рвением умалишённого.

Верность – ключ к семейному счастью. Это очевидное следствие всех обстоятельств моей жизни и принятых мной правил и решений. Система предохранителей всегда работала как часы: моя сознательность исключала любые действия, способные привести к измене или хотя бы приблизить её. Даже в последнее время, когда любовь всей моей жизни выглядела отстранённой, подолгу задерживалась на работе, не смеялась моим шуткам, я и подумать не мог, чтобы развеяться, свернув налево.

Через несколько месяцев после знакомства новый друг подошёл к моему внуку и сказал: «Я тебя приглашаю на день рождения».

«Деда, меня пригласили на день рождения!»

Правда, я не сразу сообразил, что произошло. Первое, что включилось во мне, – знакомая ещё по отцовству реакция: радость успехам или хорошим новостям о сыне. Дети хоть и легко знакомятся, но каждый раз умиляешься, когда видишь, как на глазах завязывается дружба. Поэтому сначала я всего лишь улыбнулся. И только с небольшим опозданием до меня наконец-то дошло – праздник пройдёт явно не на детской площадке.

– Сможете заглянуть к нам на следующих выходных?

– Конечно, день рождения – святое.

– Я очень рада, отмечать без вас мы не можем.

Весь вечер ходил по дому растерянный, радостный, задумчивый. Это любовь? Нет, двух женщин любить одновременно нельзя, а люблю я жену.

Когда около одиннадцати вечера с работы пришла уставшая, со шлейфом лёгкого перегара та самая единственная возлюбленная, я не сразу смог подобрать слова, хоть ничего особенного и не пытался сказать.

– Я тебе рассказывал, что у нас появился новый друг.

– Во дворе?

– Да.

– Не помню, как зовут.

– Не важно, нас пригласили на день рождения.

– О, как хорошо. Подарок надо выбрать.

– Выберем. В следующую субботу праздник.

– Сходите вдвоём?

– Компанию не составишь?

– Мне придётся поработать, извини. Вы же отлично потусуетесь, правда?

– Конечно. Даже не сомневайся.

Она отвечала на автомате, умудряясь одновременно примерять новое платье и набивать сообщение в телефон. Отстранённость супруги меня бесила, но ничего поделать с этим я не мог. Про себя повторял: «Знала бы ты, куда мы пойдём».

Решил не одеваться слишком официально, чтобы не демонстрировать излишнюю заинтересованность. Джинсы, белая рубашка, лёгкий свитер. Незадолго до субботы сходил подстричься. Естественно, купил цветы.

Мы пришли вовремя, оказались первыми. Вскоре подошли три женщины с детьми. Аниматор в костюме Шрека отвёл детей в комнату.

Мамочки оседлали любимые темы: прививки и детские кружки. Я же про себя подмечал, как же вкусно она готовит, как ловко подбирает одежду и аксессуары. Зелёное с белым простенькое платьице тонко сочеталось с бирюзовыми колье и браслетом. Умеренный вырез подчёркивал её соблазняющие формы и оставлял простор для фантазии. Жесты словно отрепетированы. Ненавязчивый сладкий аромат духов гулял по комнате, заставляя дышать чуть глубже. Где бы она ни появлялась, всегда выделялась среди других женщин.

Она переводила каждую тему на более общую и включала меня в разговор. Хорошо зная мою нелюбовь к площадочным диалогам, делала всё, чтобы мне было комфортно. Несколько раз она смотрела на меня дольше, чем обычно.

Нас позвал аниматор в детскую комнату сделать общие фотографии. Я рядом с ней, и, похоже, она совсем неслучайно провела ладонью по моей руке.

Взгляд упал на полку, я чуть не подскочил от удивления. Фото в рамке. Тот самый приятель, с которым вместе поступали и так по-разному ответили на вопрос о предназначении. Все было написано на моём лице.

– Бывший муж.

– Мы с ним знакомы. Двадцать лет не виделись.

– Вот как. Он скоро заедет. Поздравить.

В двух словах описал обстоятельства нашего знакомства.

– Он специально завалил физику.

– Зачем?

– Не хотел быть инженером, а отец требовал продолжения династии. Высказать в лицо не получилось.

– Эдакая диверсия.

– Да, но они всё равно разругались. Отцовское разочарование от провала на экзамене не проще перенести, чем конфликт из-за выбора профессии.

– Кем он стал?

– Один из лучших шеф-поваров страны.

– Неплохо.

Шеф-повар приехал через час. Нисколечко не изменился. Ни внешне, ни внутренне. Даже профессиональные достижения не стёрли с лица интеллигентную стеснительность.

Обнялись. Было интересно на него посмотреть, но раздражение не покидало – я был на стороне его бывшей жены. К тому же больше хотелось общаться с ней, а не с ним. Да и волновал меня только один вопрос, который я всё-таки ввернул после его долгого рассказа о карьерном пути.

– Ну ты доволен, что всё-таки нашёл своё предназначение?

– О чём ты?

– Ты ведь, как бы это помягче сказать… Расставил приоритеты. Понял, что семья – не твоё. Ушёл с головой в поварское дело. Добился успеха.

– При чём здесь предназначение?

– Разве это не оно самое?

– Да нет никакого предназначения. И высшего смысла в нашей жизни нет. Мы живём, потому что так сложилось. Родились – умрём. А между этими моментами занимаемся своими делами в меру способностей. Но это не значит, что всю эту суету надо называть такими громкими словами.

– Стоило ли тогда уходить из семьи?

– Не хочу это обсуждать, но если коротко, то люди разводятся не только потому, что брак мешает их предназначению. Странно, что это надо объяснять.

Больше говорить было не о чем. Я обрадовался, когда шеф поцеловал сына в щёку и уже через час после своего неожиданного появления испарился.

– Восхищаюсь твоим терпением. Ещё и его фотография в доме стоит.

– У мальчика должен быть отец.

Когда мы прощались, она меня обняла, поцеловала в щёку и пристально серьёзно посмотрела. Такой обжигающий взгляд сложно забыть. Я шёл по улице оглушённый, не в состоянии распутать мысли и разобраться в происходящем.

Уложил спать счастливого внука, сварганил простенький ужин из попавшихся под руку продуктов. Супруга проигнорировала еду, долго не вылезала из телефона и уже перед сном лениво проворковала:

– Как прошло?

– Нам понравилось. Аниматор хорошо поработал, похоже, я знаю, кого мелкий потребует на свой день рождения.

– Много пришло детей?

– Пятеро вместе с именинником.

– Зажигал с молодыми мамочками?

– Угу. Обзажигался.

Я ходил по краю не без удовольствия, но не собирался ступать в бездну. Мне никогда не забыть мнимую недосягаемость будущей супруги, от которой я страдал в молодости. Даже после женитьбы мой поход за любовью продолжался. Переживания свежи в памяти, я не мог принести всё в жертву этой нежданной страсти.

Но она завладела всеми моими мыслями. Я просыпался и сразу вспоминал её ободряющую, счастливую улыбку. Ложился спать с удовольствием, ничто не мешало представлять, как обнимаю её. А между этими моментами я воскрешал в памяти её пристальный взгляд и отдельные фразы.

– Здорово, что дети так ладят.

– Да, для меня это большое счастье. Так приятно смотреть на внука, у которого есть друзья.

– Сын постоянно говорит, что ждёт вас в гости, так что добро пожаловать.

– Спасибо, мы готовы.

– Тогда давай завтра после прогулки? Вы же окончательно и бесповоротно отказались от дневного сна?

– Да. Почему бы и нет.

– Вот и отлично. Только предлагаю обменяться телефонами, нам надо показаться стоматологу, я тебе позвоню или напишу в «Вотсапе», когда мы освободимся.

Я согласился, не думая. Не видел повода отказаться. В конце концов, мне приятно с ней общаться, ничего плохого в этом нет. Но себя не обманешь. Ещё один шаг в неизвестность. Других взрослых не будет. Мне интересно посмотреть ещё раз на неё в её же квартире. Без необходимости время от времени поворачивать голову к другим собеседницам, без учтивого отвода глаз от хозяйки. Только я и она. И дети, которые будут играть в другой комнате.

Тем утром жена намного дольше обычного просидела у зеркала с тушью, румянами, карандашом, пудрой и прочими инструментами создания красоты. Я уже привык к тому, что её образ кажется абсолютно естественным, так думают и окружающие, по крайней мере, мужчины точно. Но за всей этой естественностью стоят часы у маленького столика с педантично расставленными флакончиками, тюбиками. Когда она заканчивала ритуал, казалось, что можно было обойтись десятью минутами. Но как после хорошего ремонта в квартире не найдёшь ни единого следа работы мастера, так же она преображалась еле заметными, отточенными штрихами. Много лет назад я в шутку спросил, для кого она так старается. Недовольный взгляд, неловкая пауза… «Для себя. А для кого же ещё?» Она оделась торжественно и зачем-то сказала, что будет поздно, никого не удивив предупреждением.

Мы пришли в назначенное время. Пацаны выпили по маленькой коробке сока, заев заранее приготовленным печеньем, и убежали играть в машинки. На столе ждали бутылка красного, порезанный сыр, мясо, фрукты.

– Захотелось нарушить привычный режим. Хватит быть в плену придуманного расписания.

– Это правильно. Встряхнуться полезно.

– Вот и я так решила. Не хочу сегодня быть логопедом. Сделаем упражнения завтра.

– Здорово, что ты так много с ним занимаешься.

– Ну а как по-другому? Чем больше в него сил вложишь, тем легче ему будет потом. Да и мне тоже.

– Не поспоришь.

– Штопор принесу. Откроешь?

– Легко.

– Моё любимое вино. Мне немножечко, пожалуйста.

– За гостеприимную хозяйку!

– Спасибо. Насчёт гостеприимства ты, конечно, преувеличиваешь.

Мы без перебоя говорили о разном. Я разглядел в её глазах ожидание моих действий. Убеждал себя, что это мираж, но мечтал об этом.

Я никуда не спешил, ребятам весело вместе, а дома нас никто не ждал.

Друзья долго прощались. Когда мы стояли у порога, хозяйка сказала, что ждёт нас в гости на следующей неделе. Это даже не преподносилось как желание её сына. Инициатива женщины под фиговым листочком детской дружбы.

Три раза мы сходили с внуком в гости на эти похожие встречи-свидания. Мне нравилось наше общение за бутылкой красного. Когда я покидал эту квартиру, всегда думал только об одном, насколько обесценится моя жизнь, если я не поцелую эту необычную женщину… На помощь сознательности приходили постоянно врывающиеся в гостиную дети, оказаться застигнутым ими врасплох мне не хотелось.

Но настал вечер, который сорвал маски и определил наше будущее.

– Какие планы на выходные? Заходите к нам.

– К сожалению, не в этот раз. Мелкий уезжает к прабабушке.

– А… Ты разве не с ним?

– Нет, я остаюсь здесь, его жена повезёт.

– Тогда моё предложение только для тебя.

Сделал вид, что совсем не размышляю над ответом.

– Прекрасное предложение.

– Вот и славно.

Дети играли ещё минут тридцать, впервые наш разговор не клеился. Cамое главное нам предстоит сказать друг другу при встрече.

Ближайший визит в гости должен стать решающим, точкой невозврата. Но как он должен пройти и чего я хочу сам? Меня разрывало на части: разум против жажды сумасшедшего приключения.

Жена всё так же задерживалась на работе, а возвращаясь, избегала лишних разговоров. Я не сомневался, она устала от меня.

Часто думал, почему её равнодушие меня не задевает, как раньше. Почему некогда ранимое сердце зачерствело? Похоже, благодаря этому я впервые за столько лет и разглядел что-то волнующее в другой женщине. Или дело только в том, что на меня обратили внимание?

Я ни минуты не забывал неистребимую любовь, жившую во мне десятилетиями. Пусть огонёк совсем хилый, ни одна женщина не в силах вызвать во мне такие эмоции, как супруга.

Конечно, моя новая знакомая – это лишь фантазия о другом начале отношений с моей же женой. Так я семнадцатилетний мечтал взять её за руку, робко поцеловать, гулять до боли в ногах по ночному городу летом, в конце концов, трахаться в любом месте, где настигнет необузданная страсть. Я скучал по несбывшемуся. Но у меня другая история с женой, посложнее. И не ценить её я не мог.

Хлопоты перед дальней дорогой не ускоряли течение дней. Старался разглядеть в жене хоть какой-то лучик, способный намекнуть мне: откажись, никуда не ходи. Один раз я даже пожалел, что отношения с её родителями не сложились, иначе мы поехали бы к ним всей семьей. Никакого лучика я так и не разглядел. И, наконец, признал – хочу их проводить быстрее и пойти снова в эту уютную квартиру. И будь что будет.

В пятницу я отвёз их на вокзал. Вернулся домой, основательно выпил и лёг спать в одежде. Хватало сил и раздеться, и продолжить вечер за книгой или у телевизора. Но приближение судьбоносного дня остановило время. Я помог ему ускориться.

Проснувшись, я жалел лишь об одном – до семи ещё надо как-то дожить. Промаялся весь день, толкая взглядом стрелки часов.

Когда отправился к ней, совсем не волновался, кровь остыла. Даже позабавило безразличие смертника, идущего на эшафот и презревшего смерть. Худшее в этой ситуации – избежать встречи. Надо решать, глядя ей в глаза, а не спасаться трусливо в укрытии.

Дома очень тихо. Вырвалось неуместное:

– А где твой сын?

– Давно не навещал бабушку с дедом. Побудет у них немного. Всем нужно общение.

Она в длинном платье. Красно-белые тонкие полоски идеально сочетались с крупными белыми серёжками и красной помадой. Нарочито глубокий вырез обнажал внушительную грудь. Она не выглядела вульгарно, но впервые я увидел перед собой хищницу, готовую к прыжку.

Раньше всегда я воспринимал её в первую очередь как мать. В её интонациях, нечастых, но очень сосредоточенных взглядах, обращённых на ребёнка, даже движениях, угадывалось самое важное, что её волновало и определяло реакции, – её сын. В эту минуту я любовался женщиной, которая думает о своей судьбе, ответственна исключительно за себя и черпает силы в своих желаниях.

На столе свечи. Огоньки колыхались, когда она говорила. Несколько новых для меня вкуснейших блюд, потребовавших не меньше пары часов у плиты. На этот раз она не просила наливать себе немножечко. Неизвестно откуда вскоре появилась вторая бутылка.

Значит, так это происходит… Я много слышал и видел безвольных историй мужчин, потерявших семьи или как минимум доверие жён из-за измен и уверовал в то, что это не мой путь. Наслаждаясь вином, я делал вид, что слежу за нитью её монолога, а сам приближался к краю; от пропасти отделяет лишь один шаг. Никто меня не тащил сюда. Каждое движение обдуманно, никаких импульсов, только маленькие решения, которые привели в эту комнату, где свечи, роскошная женщина и большая кровать.

Где-то на периферии памяти проносились годы семейной жизни. Боль, вера, страсть, любовь и отчаяние, некогда сжимавшие меня железной хваткой, стали лишь лентой, я мог её сорвать неловким движением, прикоснувшись к этой красавице.

Я так и не разобрался, как поступить. Что важнее: желание или долг? Обнять её, целовать всю ночь или развернуться, уйти и, задрав от важности подбородок, продолжить ту монотонную жизнь, которую вёл последние годы с внуком на руках в ожидании возвращения с работы уставшей, равнодушной супруги.

– Ты меня не слушаешь?

– Слушаю внимательно.

– Ты как будто не здесь. О чём ты думаешь?

– Мне хорошо. Здесь, с тобой.

– Я рада.

Она продолжала что-то рассказывать.

Я мужчина. Но что это значит: тот, кто при любых обстоятельствах держит слово, даже если дал его больше двадцати лет назад, или присваивающий всё, что сочтёт нужным, невзирая на любые препятствия?

Она переставила свой стул поближе ко мне. Ничто не отделяет от обрыва. Всё решается прямо сейчас. Когда я последний раз боялся что-то решить? Не помню. Бездна смотрит в меня.

Её ладонь накрывает мою. Петля затягивается, но ещё дарует шанс. Шанс на что? Спасение? Побег? Сохранение своего призрачного счастья?

В моём кармане вызывающе зажужжало. Почему-то даже не возникло мысли проигнорировать. Достал смартфон – видеозвонок от жены в «Вотсапе». Конечно, это не жена, обошлась бы обычным звонком. Уже не проверишь, пропустил бы я телефонный звонок от неё, хоть мне и хочется верить, что нет. Внуку я бы ответил даже в окружении маньяков с бензопилами. Буркнул что-то невнятное без расшаркиваний и вышел из квартиры на балкон. Поздоровался с мальчишкой. Много времени ему не надо. Несколько сбивчивых фраз про первое путешествие на громадном поезде, и отбой.

Я вернулся в квартиру. Магия разрушена. На руинах романтики стояла уже не хищница, а пьяненькая одинокая женщина, сиськам которой тесно в призывающем самца платье. Трёхлетний ребёнок непреднамеренно сорвал шарм с красотки, а меня словно окунул в ледяную воду, рывком за волосы вытащил из неё, вернув в реальность.

Струйки дыма от огарков свечей тоскливо стремились к потолку. Свет слепил хозяйку, как направленная в лицо лампа в стереотипной сцене допроса из дешёвого детектива.

– Прости. Мелкий.

– Нет, что ты… Дети же – наше счастье, как ты говоришь.

– Знаешь, мне стоило сказать раньше…

– Говори. Никогда не поздно.

– Красноречие не мой конёк…

– Ладно, можешь и не стараться. Всё понятно.

– Ты мне очень симпатична. Но я боюсь, всё идёт не туда.

– А куда всё идёт?

Она собиралась съязвить, но резко остановилась… Глубокий вдох и снова спокойный взгляд.

– Наверное, мне не стоило приходить. Я боюсь потерять контроль над собой.

– Страх, потеря контроля… Трудно тебе живётся… Хороший ты человек. Слишком хороший.

Я оставил её и вышел на улицу. Хотелось кричать. Вместо этого я зажмурил глаза, открыл рот и бесшумно напрягал челюсти от злобы, бессилия и любви.

И в сковавшем меня бетоне противных чувств – разочарования, стыда, недовольства собой, утраты чудесных переживаний рядом с этой необычной женщиной, прорастало зёрнышко благодарности.

Тебе только три года. Твои руки слабы, но ими ты меня вытащил из трясины, малой. Нет, не всегда помощь одного мужчины другому очевидна – это может быть не только удар бутылкой по голове в драке, это необязательно таскание на руках всю ночь, это может быть и так: своевременное, интуитивное действие, осветившее дорогу заблудшему бродяге. Я в долгу перед тобой, салага… Или мы в расчёте?

Первая неделя после окончания не успевшего начаться романа далась тяжело. Семья в другом городе, я наедине с собой. Правильный выбор не всегда успокаивает. Это не гарантия счастья, даже если благодаря ему удалось сохранить то, что всегда называл счастьем. Слёзы рвались на щёки, а мне лишь оставалось им удивляться. «Я слишком хороший…» Что-то подобное говорила будущая жена, когда я признавался ей в шестнадцать лет. Когда шёл к ней в дом со своим необычным предложением руки и сердца, про себя говорил: «Не такой уж я и хороший». Но все эти годы я ходил по кругу, ничего не изменилось. Каким был хорошим, таким и остался.

Несколько раз я напился, провалиться в сон по-другому не мог. Вот бы с ней встретиться рано утром и провести весь день, незаметно перетекающий в ночь. Без спешки разговаривать, ведь нет никаких временных рамок. Смотреть на неё в свете свечи и на дрожь огонька от её речей. Украдкой заглядывать в провоцирующий вырез и не отводить поспешно глаза. Что-то во мне с грустью шептало: не бывать такому. Никогда! Выбор сделан. Правильный выбор.

Говорят, дети лучше отцов. Мой отец раздел свою позднюю любовь в отличие от меня. Может, член подвёл или сослуживцы застукали… Какая разница. Но я одно знаю точно: даже если бы у нас дошло до постели, я не нашёл бы в себе силы признаться жене. Отец, я бы не пришёл к ней с извинениями. Сожрал бы себя с говном от стыда, но не признался бы. Ты, как всегда, недосягаем в своей правильности. Рыцарь, блин. А я… Просто хороший…

Через две недели, за пару дней до возвращения супруги я очухался. Много спал, с удовольствием утром потягивался, с аппетитом ел, улыбался яркому солнцу. Как-то неожиданно само собой стало легко. Даже странно, насколько быстро переживания оставили меня.

– А ты похудел.

– Тебе кажется.

– Нет, точно похудел. Чем занимался?

– Уныло влачил холостяцкое существование.

– Нам тебя не хватало. Мальчик очень скучает по тебе. Наверное, не высидит всё лето там.

Вечером жена достала бутылочку красного вина из бара. Я чуть не поперхнулся. Красное у меня всё ещё ассоциировалось с той, которая чуть не стала моей любовницей.

– Давай по бокалу?

– А давай.

Терпкое, насыщенное, красное. Как кровь. Как страсть. Получилось непривычно, слишком бесшабашно. Как никогда раскованная, она кричала, стонала громче обычного и позволяла делать с собой всё, что взбредёт мне в голову. Мы не трахались, наверное, полгода.

Я лежал притихший под впечатлением от пронёсшегося урагана. Она устроилась на моём плече и быстро заснула. А я ещё какое-то время смотрел на стену, освещённую тусклым сиянием луны. Нет сил думать. Тело на глазах слабело, но засыпать я не хотел. Такие моменты надо продлевать, неспешно проживая их.

Уж слишком всё хорошо, чтобы быть реальностью. Как побитый жизнью пёс, я шкурой чуял подвох. Она так себя не ведёт в постели. Что-то странное в этой приторной зарядке супругов после трёхнедельной разлуки. И вот уже слабость в теле пропала, я взял след. Разрозненные мелкие эпизоды последних месяцев мерцали перед глазами, а я боялся их соединить. Не придавал им должного значения раньше лишь потому, что все мои мысли летали вокруг женщины с детской площадки. Но ведь жизнь других людей не замирает, если не уделять им внимание. До отпуска жена возвращалась домой позже обычного, часто в легком подпитии. Ужинать отказывалась. Её гардероб существенно обновился. Несмотря на усталость, она стала ещё внимательнее к своей внешности. Никогда она не погружалась настолько глубоко в телефон. И это явно не служебная переписка: работа по вечерам из дома её нервировала. А я постоянно замечал, как она увлечённо набивает сообщения. Она могла час просидеть в «Инстаграме» вместо того, чтобы перекинуться словом со мной. Это отдых после работы или спасение от общения с опостылевшим мужем?

Рука потянулась к её телефону. Низко. Отвратительно. Но я прав. Пароль – день и месяц её рождения. «Вотсап». Четвёртый по счёту чат. Километры писанины с каким-то кобелём. Рабочие моменты переплетаются со слащавыми комплиментами, предложениями о встречах. А вот и день, в который мы праздновали день рождения. «Спасибо за потрясающий вечер!» Меня начинает трясти. Завариваю чай и с самого начала читаю переписку, она длится больше года. Только работа, потом обсуждения искусства, еды, кино. Невинные вопросы уступают место личным. В последние несколько месяцев вклиниваются в диалог фразы, которые можно толковать двояко. И вот уже взаимные сожаления о том, что не провести пару вечеров вместе в Париже. Превозмогая злость и боль, листаю дальше. Нет никакой конкретики, но достаточно для фантазий воспалённого мозга. Несколько раз чуть не бросил телефон в стену, пока не добрался до последнего месяца. У них тоже трёхнедельная разлука. Даже сравнивать не хочется старательно сочинённые вирши, отправленные этому галстуку, с предназначенными мне телеграфными репликами.

И вот он приглашает её в ресторан. Через два дня. С отметкой из «Гугл-карт» и временем. Спасибо, родной. Ты очень упростил мою жизнь. Дальше действовать буду я.

Стоит ли выпить перед дракой? Иногда трезвость мышления и сохранение реакции важнее излишней отваги и повышенной терпимости к боли. Для себя я ответил на этот вопрос давно: если соперник сильнее или давит страх – выпить можно. В остальных случаях точно не стоит.

Я не боялся, а в силе офисного галстука сомневался. Злость заряжала меня не хуже алкоголя. Выпить всегда успеем, сегодня надо работать.

Отвёл внука к соседке, её сын помладше моего бойца. Иногда мы с ней выручали друг друга, если надо отлучиться. Оделся попроще, избегая всего, что может сковать движения. Вызвал такси. Волнение не парализовало. Это предвкушение, ускоряющее шаг. Попросил остановиться в ста метрах от ресторана и подождать десять минут. Я подобрался поближе: сидят вдвоём. Рядом. Слащавый, набриолиненный широко улыбается, почти обнимает её. Коллеги могли бы располагаться напротив друг друга. Местечко просторное, между столиками широкие проходы – это важно.

Не смогу вспомнить цвет стен в заведении, стоял ли в зале банальный аквариум с рыбками. Моё внимание выхватывало только то, что важно для операции. Инициатива за мной, сценарий определён. Предложить выйти из помещения? Бить сразу или поговорить? Чем бить, с какой силой? Ответы нашёл, пока ехал в такси. Проблема обманутого мужа в том, что он проиграл до начала боя, ведь его уже обманули. И, если ещё оппонент подберётся языкастый, он же может и словом добить, а я не король стендапа, остроумные ответы всегда приходят в голову с большим запозданием. Поэтому я хотел исключить любую возможность оказаться идиотом дважды, одного раза вполне достаточно. Я готов предстать сумасшедшим, убийцей, яростным, но только не посмешищем.

Ещё раз посмотрел с улицы внутрь. Он приобнял её. Человек – существо сомневающееся, в последний момент мелькнула предательская мысль: я не видел её измены, только подсмотрел переписку в мессенджере. Эти сообщения можно интерпретировать по-разному, никаких доказательств у меня нет. Если я ошибаюсь, это может навредить её работе. Он снова улыбнулся широко, она смеялась от души. Смотрели друг другу в глаза, находясь на преступно близком расстоянии, что-то щёлкнуло в моей голове. Началось!

Ручка входной двери в форме шара удобно легла в ладонь. Рванул на себя, выпустив на свободу звуки приятной спокойной мелодии и гул бормочущих посетителей. Навстречу вышла девушка со стандартным «Вам столик на одного?», но инстинктивно отшатнулась, разглядев во мне опасность. Я шёл прямо, готовый просочиться сквозь неё.

Жена заметила, когда я прорвался на ударную дистанцию. Он успел поднять глаза, улыбка сбежала с лица. Сидел на удобной высоте, чтобы атаковать его ногой, не останавливаясь. Я поднял колено, потянул на себя носок, пятка полетела в сторону пиджака. Никогда не любил драться ногами, но так бить по сидящему гораздо удобнее. Надо отдать набриолиненному должное, реакция неплохая, находясь в неудобном положении, он успел немного отклониться в сторону, удар пришёлся не в грудь, как я ожидал, а в область правого плеча. Это не спасло его от падения со стула. Потом про себя благодарил его, ведь, попади я в цель, он вполне мог стукнуться затылком о каменный пол. О таком надо думать заранее, но в озлобленном состоянии просчёты случаются.

Он попытался быстро встать. Несколько хороших с правой, и я слышу лепет о пощаде. Кровь на его белой рубашке смотрелась революционно.

Это в фильмах драки длятся долго, мне потребовалось не больше десяти секунд на несколько ударов и наставление слащавому, чтобы я больше не видел его рядом с женой. Ко мне никто не подбежал, чтобы остановить избиение. Супруга кричала что-то нечленораздельное. Я её взял за руку и повёл к выходу, услышал подобие каких-то требований. Ещё не перестроившимся на мирный лад голосом воина прорычал: если ничего не разбито, то и не хрен на пути стоять. Потащил жену за локоть к ожидавшему такси. Она плакала.

– Что ты наделал?

– Ничего особенного.

– Сволочь. Не хочу с тобой разговаривать.

– А я и не настаиваю.

– Отпусти меня.

Шла рядом, всхлипывая. В машине сокрушалась фразами, которые не требовали ответа. Войдя в квартиру, она посмотрела на меня так, будто хотела убить.

– Ты будешь избивать всех моих коллег?

– То, что я видел, – это не работа.

– Ненавижу!

– А я тебя люблю. И никому не отдам.

– Я похожа на вещь, которую можно отдать, забрать?

– Нет, ты не вещь, но и я не похож на того, кто отдаст счастье без боя.

– Может, дома закроешь меня?

– Не надо всё ставить с ног на голову. Вы явно не работу обсуждали.

– Пещерный человек.

Она ушла спать. Никогда ещё не видела мою животную решимость, представшую перед ней этим вечером. Я лёг на кухне, ожидая всего: и развода, и требования покинуть дом. Всё это я предполагал, но не спешил вырабатывать дальнейший план действий. Сегодня я поступил правильно. А завтра ещё не настало.

Новый дорогой кухонный угловой диванчик оказался не таким удобным, как его потрепанный предшественник. Или это всего лишь тактичное напоминание от мебели о том, что за двадцать лет я не постройнел…

Две недели она меня игнорировала. Мы жили как разругавшиеся соседи по коммуналке. Потом начали перебрасываться словами о ничего не значащих бытовых мелочах, что купить в магазине, где прибить пару гвоздей. Через месяц возобновились обычные разговоры. Спустя три-четыре месяца секс, скромные походы в ресторан или театр. Прошло больше года, прежде чем она вспомнила ту ситуацию за чашкой чая. Она влюбилась и приблизилась к черте. Моё вторжение помешало измене. Всё-таки план, может быть, и не выглядел идеально выверенным, но сработал. За счастье надо сражаться.

Глава XI. Круг замкнулся

Внуку исполнилось четыре, забирать его англичане не торопились. Мы с ним провели три чудесных года, по трудовым будням я не скучал. Его родители выбирались к нам из Лондона редко, прилетали «чтобы побыть с сыном» на две недели, судорожно старались в этот крохотный период втиснуть встречи с друзьями. Они так и не попали на его день рождения, каждый раз находили убедительный довод – у мамы срочные проекты, у папы важные выступления, съёмки.

Встречи всегда проходили напряжённо. Я с трудом сдерживался от упрёков. Даже жена очень тщательно подбирала выражения, боясь спугнуть эмигрантов. Болезненную тему старались лишний раз не поднимать, сидели на пороховой бочке, опасаясь взрывной реакции на неосторожное слово. Гостям некомфортно, может быть, даже стыдно, но ничего менять они не хотели. Мы как могли охраняли это шаткое равновесие. Мальчику нужно общение с родителями, и, если его судьба – получать крохи любви от двух самых главных в жизни людей, мы должны оберегать эти крохи. Уж лучше редкие приезды, чем ничего.

Прощание всегда давалось тяжело. Неделю я жил в условиях артобстрела вопросами, когда вернутся мама с папой. Неугомонный проказник менялся на глазах, замирал, сидел молчаливо на полу, часто плакал и уходил себя.

Иногда нас упрекали – в Лондон мы так и не выбрались. До двух лет не хотели утомлять ребёнка перелётами. Потом постоянно откладывали. Я всерьёз опасался, что поездка закончится крупным скандалом и мы оставим малыша родителям. Это навредит всем, но больше всего ему.

Жена несколько раз ездила в командировку в Лондон, встречалась с сыном, пыталась достучаться до него. Он просил подождать ещё немного.

Однажды запланировали совместный отпуск на море, но незадолго до вылета переругались, жена вернула авиабилеты, мы остались в России.

Общаясь по видеосвязи вдвоём, мы всегда балансировали на грани конфликта.

– Тебе он мешает? Надоело? Так и скажи!

– Не мешает. Но у него есть родители.

– Не очень подходящий момент. У меня концерты, жена каждый день до девяти работает.

– Как насчёт нянечки?

– Мы не доверяем чужим людям.

– Но вы сможете видеться.

– Папа, ещё раз – если ты устал, мы заберём.

– Снова здорово. Я не устал. Три года с ним просидел, могу ещё десять. Не за себя боюсь, как ты этого не понимаешь. Родительскую любовь не заменит ничто.

– Потерпи ещё немного. Ему же с тобой очень нравится.

– Я могу терпеть сколько угодно. А вы даже ни разу в футбол не играли.

– Пап, ну хватит уже манипулировать. Скоро заберём.

– Манипулирует кран тяжёлыми грузами. А я, похоже, один забочусь о мелком.

– Потом поговорим.

Сын стал избегать видеозвонков без участия ребёнка, прикрывался им как щитом.

Наконец они созрели. Пора семье воссоединяться. Снова предложили провести отпуск вместе. Сын тоном всезнайки заявил: «Так передача пройдёт более гладко». Передача! Гладко… Как гангстеры в американском фильме наркоту на деньги меняют.

Молодые купили нам авиабилеты в Болгарию, забронировали отель. В последний момент они изменили планы, обещали прилететь за несколько дней до нашего возвращения домой. Мы уже ничему не удивлялись. Супруга ёрничала: «Ничего, лет четырнадцать ещё подождут и сэкономят на билетах. На самолёт посадим, а они встретят».

Я наслаждался каждой минутой на море. Шум волн, обжигающее солнце, небо без облачка наполняли меня силой, а жизнь новыми смыслами. Прохожие бросают взгляды на супругу: мужчины – восторженные, женщины – завистливо оценивающие. Отточенная утомительными тренировками в зале фигурка, яркий, из пары тонких ниток купальник, спина балерины, умиротворённая улыбка, белоснежные зубы – если бы Афродита существовала, именно такой она предстала бы перед человечеством. Даже многочисленные звонки по работе не искажали образ умиротворённой женщины, влюблённой в жизнь.

А рядом непоседа носится без остановки. Белобрысый, счастливый исследует окружающий мир, знакомится со всеми, без стеснений начинает разговор и провоцирует улыбки даже самых жадных на проявление эмоций.

Я не мог без умиления смотреть на окружающих меня молодых отцов. Весёлые, лёгкие, растатуированные, со странными причёсками, они бесились с детьми, сбрасывали с себя серьёзность, ржали над шутками своих сорванцов.

Попадались, конечно, и похожие на меня экземпляры. Излишне серьёзные в своей боязни ошибок, одержимые перестраховками. Я с брезгливостью смотрел на своих клонов и удивлялся множеству ребят, воспитывающих детей в очень непосредственной манере.

– Родная, всё-таки ты права – мне нужно проще относиться к воспитанию детей.

– Я тебе всегда это говорила. Чаще выдыхай.

– Почему-то раньше я не замечал, насколько расслабленно себя ведут некоторые отцы. Но, самое главное, в этом нет никакого наплевательства, они естественны, получают удовольствие и не переламываются.

– Ты был не готов к такому наблюдению, вот и не замечал.

– Наверное.

– Хотя бы сейчас твой перфекционизм поубавился.

– Всё-таки это не сын. Вот его отцу не помешало бы немного перфекционизма.

– Он направил его в танцы без остатка.

Расставание с малышом всё ближе, я решил окончательно победить свою сосредоточенность. Боролся с ней несколько лет, кое в чём преуспел. Наблюдая за папашами-европейцами, хотел быть похожим на них.

Мы нарушали устоявшийся режим, покупали игрушки пачками, долго плескались в бассейне и море, ложились спать позже обычного – прекрасные дни. Пока жена поглощала детективы, мы бегали, резвились, как ровесники, я всё реже примерял маску взрослого и, наконец, ощутил себя настоящим дедом, который в первую очередь балует, а не воспитывает.

За два дня до приезда родителей, оставив супругу в номере, мы взяли матрас и пошли на море. Мне было почти по шею. Я порадовал хулигана, он давно хотел забраться подальше от берега, но раньше я был непреклонен. Всё-таки проникся этой самоуверенной бесшабашностью, стал веселее, уступал во многом. Подбрасывал его даже выше, чем отцы своих детей с мускулистых плеч.

Мелкий увидел двух девчонок, с которыми познакомился несколько дней назад, подплыл на матрасе поближе. Я, расслабленный лучами солнца и приятной морской водой, стоял в метре от него, контролируя ситуацию; всё-таки мой новый подход не отменял обычные меры предосторожности. Вокруг шум, дети ныряют, перекрикиваются, стреляют друг в друга из водных пистолетов, бросают мячи, яркие пятна мелькают тут и там.

Внезапно что-то ударилось о мой затылок, я резко обернулся. В пяти-шести метрах увидел большие извиняющиеся глаза, и тут же последовал окрик мамаши, она выговаривала мальчишке, чтобы тот не бросал мячиком в людей. Я попытался заступиться за провинившегося, но на меня посмотрели без должного дружелюбия. Вернул мяч насупившемуся хозяину, перебросился с ним парой слов. Всё это заняло несколько секунд. Когда я наконец отвернулся, увидел пустой матрас, покорно качающийся на волнах. Девчушки во что-то играли вдвоём.

– Где он?

– Нырнул.

Перестаю соображать. Сердце колотится. Никогда под водой не держал глаза открытыми. Они инстинктивно закрываются. Паника. Всё же разомкнул веки. Размыто. Жжение. Резь. Моргаю. Кое-как разглядел силуэт в паре метров от меня, дёрганые движения руками и ногами. Слава богу! Рванул к нему. Схватил и вытащил на берег.

Он даже не успел нахлебаться воды, но в глазах застыл страх. Долго я проклинал себя и молодых папаш, у которых хотел перенять лёгкое отношение к отцовству. Пловец уже давно высох под лучами агрессивного солнца – дело шло к полудню, а я продолжал обтирать тельце и спрашивать, всё ли хорошо.

Нескоро я пришёл в себя.

Вокруг кипела счастливая жизнь. Люди читали книги, загорали, потягивали пивко, ели припасённые фрукты, строили планы на ближайшие дни и не замечали, какая буря терзала мою душу.

Я потерялся, устал и тихо злился на себя. Нельзя менять то, что работает безотказно. Рождённому серьёзным раздолбайство не поможет!

Внук просился в воду, он уже забыл, как свалился с матраса. Я перебил его, никаких разговоров о купании сегодня. Снова во мне проснулся тот самый осторожный взрослый. Он торжествовал, опять потребовались его осмотрительность и дотошность. В водах Чёрного моря у самого берега утонула часть меня, мечтавшая истребить гиперответственного сухаря. А в единственном облачке на небе цвета кюрасао я разглядел профиль отца. Он снова напомнил о своём превосходстве. Толком не умея плавать, он умудрился спасти незнакомца. Меня же хватило только на то, чтобы просрать ребёнка, находясь в метре от него, и судорожно копошиться под водой. Отец совершил подвиг, а я учинил возню. Вот и вся разница между нами. Настоящий солдат и самозванец.

Понуро поплелись в номер. Жена сразу разглядела опустошение на моём лице, я резко парировал: всё нормально, все живы. В таких случаях она не пытается расспрашивать…

Наконец-то приехали… Первая по-настоящему радостная встреча за все эти годы. Никаких пластмассовых улыбок, неловких пауз. Только крепкие объятия и атмосфера благополучия. Каждый сбросил цепи неопределённости. Мне было приятно видеть независимость молодых, даже если она наигранная. Откуда она взялась? Сказались три года свободной жизни за границей или теперь, когда семья воссоединяется пропало чувство неловкости? В любом случае эта уверенность была им к лицу.

Самый счастливый – мелкий. Наконец-то родители никуда без него не уедут.

Мы все пребывали в эйфории. Чему радовался я? Никого не подвёл. Мои дети наконец вместе. Не так уж и мало для счастья.

На следующий день им возвращаться в Лондон, через два нам – в Россию.

Сидели впятером в ресторане. Этот вечер мы должны провести у воды со снующими официантами вокруг – настоял сын. С нарочито важным видом он рассказал, как много положительных отзывов у этого места, чванливо изучал меню и вызвался выбрать блюдо для каждого, уступая только в случае явных протестов, как это было с женой, отказавшейся от пасты с морепродуктами в пользу какого-то салата со сложным для меня названием.

Супруга с невесткой отбросили взаимные претензии, мило ворковали о малыше и работе. Позади и впереди разлука на долгое время, нет повода противоборству. Девушка изменилась за пробежавшие годы, это уже не серая мышка. Вместо банального хвостика – каре, модная оправа очков сменила простецкую. Может быть, она не стала красавицей, но в толпе её не пропустишь. Как ни силился, я так и не разглядел того влюблённого взгляда, запомнившегося мне на нашей первой встрече. Да и на мужа она не смотрела часто, как тогда. Уверенная в себе, сексапильная женщина. Может быть, я ошибаюсь, но этому она научилась у свекрови. Выжать из внешности максимум, не растворяться в отношениях, любить себя и жизнь независимо от обстоятельств…

Паренёк тянулся к отцу, но держался ближе ко мне. Я очень хотел, чтобы они поладили, впереди обычная жизнь, не такая радужная и безоблачная, как первый семейный вечер после трёх лет разговоров по скайпу и эпизодических встреч. Но сердце ныло каждый раз, когда я думал о приближающемся моменте прощания.

Мужской разговор наконец-то складывался легко и приятно. Истории о лондонской жизни успешного танцора в тот вечер я слушал с интересом, а рассказы о наших буднях наконец-то вызывали встречный энтузиазм. Думаю, раньше он их воспринимал как скрытый упрек.

Мы лавировали мимо скользких тем в этой приятной обстановке ненавязчивого лязга вилок о ножи, переплетающегося с тихим гулом неспешного разговора под небом, полным звёзд. И всем этим звукам аккомпанировал шум волн, идеально сочетаясь с ароматами вкусных блюд и лёгким алкоголем.

Несколько раз сын брал внука на руки. Конечно, не очень умело и с растерянным видом, но меня радовало их общение и отцовская тяга к своей кровиночке. Сколько времени он готов уделять главному? Как он планирует обустроить быт? Я избегал этих вопросов. Всё это ему предстоит решить вместе со своей женой – не надо мне туда лезть.

Не сомневаюсь, моя память будет услужливо воскрешать этот особенный вечер. Табуированные темы не омрачили его. Солёный воздух, огни курортного города, вплетённые в какофонию ресторанной жизни, улыбки моих близких и их довольные голоса осели в сердце. Жизнь сотрёт воспоминания о несказанных словах. Останутся только приятная картинка и звуки.

Луна освещала нам дорогу домой. Самый главный участник застолья залез мне на плечи. Уложил его в тот вечер особенно легко – всю свою неуёмную энергию мальчик отдал радостному дню. Немного посидели вчетвером на балконе, вскоре женщины ушли спать.

– Пап, можешь дать совет?

– Конечно.

– Как быть хорошим отцом?

– Нет рецепта…

– Да, но мне бы…

– Не перебивай, дружище. Отсутствие рецепта не означает, что нет фундамента, на котором можно построить прочные отношения с ребёнком.

– Что это за фундамент?

– В любом деле всё определяет старание. Оно не пройдёт бесследно. Всегда задавай себе два вопроса: что ты можешь дать? Выложился ли ты на сто процентов, чтобы дать это?

Если на второй вопрос ты уверенно отвечаешь да, можно спокойно ложиться спать. Если нет, пообещай себе расшибиться в лепёшку на следующий день, но сделать всё необходимое. И делай это до тех пор, пока не отпадут последние сомнения.

– Ты думаешь, отец может объективно оценить себя?

– Ну не доверять же это бабке с дедом, друзьям или тем более обществу?

– Откуда такое недоверие обществу?

– Оно меняет взгляды по любому вопросу каждые десять лет, а у тебя не так много детей, чтобы проверять на практике чужие суждения. Ты должен знать, что делаешь и зачем. И когда определился, иди этим путём. Только так.

– Нужно быть строгим?

– Быть строгим – ни хорошо ни плохо. Всего лишь свойство личности отца. С одной стороны, строгость может приучить дисциплине. Ты знаешь моё мнение, железная дисциплина – ключ к успеху, но позволь тренеру её привить. Отец может наломать дров своей строгостью. Намного важнее подарить любовь. Никогда не стремись быть тренером.

– Но отец же одновременно и друг, и тренер, и учитель. Разве нет?

– В первую очередь ты отец. Увлечёшься другими ролями, потеряешь в главной. Делай свое родительское дело спокойно. Так, как ты считаешь правильным. И будь что будет…

– Тогда в чём роль отца?

– Она изменилась, конечно. Граница между мужскими и женскими обязанностями давно стёрлась. И это правильно – за десятки лет может произойти всё что угодно. Ты же видишь, мама содержит нашу семью, я воспитывал внука. Лет двадцать-тридцать назад многие считали, что мужчине – мужское, женщине – женское. Глупость! Мать может не хуже отца научить быть сильным или зарабатывать деньги. Поэтому скажу не так уж много: ты можешь своим примером научить сына уважать любимую тобой женщину, никто это не сделает, кроме тебя, и, конечно, помочь ему вникнуть, что значит быть мужчиной. Всё остальное вы можете дать с матерью вместе.

– Негусто.

– Я думал, тебя интересует, в чём уникальность роли отца. Это не отменяет остального: обеспечить безопасность, накормить, одеть; с тебя условия для развития и поиска себя в этом мире. Но в этом у тебя будут союзники… Залог успеха семьи – умение родителей заменять друг друга. Ты почему приуныл? Я тебя чем-то расстроил?

– Нет, скорее заставил задуматься.

– О чём?

– Не знаю, отец. Я не уверен, что смогу тебе соответствовать.

– Ты не обязан вписываться в формулу или кому-то соответствовать. Пути отцов в чём-то похожи, но у каждого свой.

– Хочется быть ближе к идеалу.

– Нет идеальных родителей. Будь самим собой. Счастье отца – штука очень важная. Ребёнку надо видеть тебя счастливым, чтобы самому быть таким же. Поэтому не забывай о своих интересах и стремлениях. Мелкий не поставит на них крест. Ты не обязан раствориться в нём.

– Как ты?

– Возможно. Даже если и так, не жалею об этом. Мой друг, например… Мы стали отцами с разницей в две недели. Он не растворился. На мой вкус, мало участвовал в воспитании, многое даже не знает о сыне. Слишком часто думал только о себе. И, наверное, что-то упустил. Но он счастлив, и, как он сам выражается, спиногрыз его любит. Пусть иногда им не о чем говорить. И я не уверен, что они понимают друг друга. Но любят точно. По-всякому бывает. Путей к счастью много, ты идёшь верной дорогой.

– Думал, что успею подготовиться. Даже трёх лет не хватило. Знаю только, что пора забирать.

– Готовность на словах – хлипкая страховка от паники в первую же неделю после вашего воссоединения. Ты можешь трудиться и стараться, но подготовиться к отцовству в полной мере нельзя. Это новая глава жизни, ни на что не похожая. Научишься всему в процессе. Самое главное – вы будете вместе.

Следующее утро – спешные сборы. Последние фотографии около отеля в окружении чемоданов. Безжалостное время подгоняет, мы пытаемся подобрать точные слова. Они не передают сильные эмоции и кажутся мне вымученными.

Осторожное приглашение приехать к нам. Их ответное предложение посетить Лондон. Не знаю, будут ли они рады, но решил собирать документы на визу сразу после возвращения домой.

Подъезжает такси. Жена сдерживает слёзы. Невестка думает о своём. Сын нервничает. Мы долго с ним обнимаемся. Внук заливисто смеётся, подбегает сзади и обхватывает меня за ногу. Он поскорее хочет в самолёт и зовёт меня полететь с ним.

Его приводят в восторг наши любимые фразы, гримасы. В глазах блуждает веселье, он причудливо коверкает слова, ожидая мою реакцию на понятные только нам шутки. «Деда, только научи папу готовить пюре. У тебя получается самое вкусное»… Невестка перебивает мальчика и требует забраться в машину. Закрылись двери, он смотрит на меня. Уже не улыбается, но энергично машет рукой.

Когда мы встретимся? Конечно, будем созваниваться по скайпу, но я уже не стану свидетелем мельчайших изменений, открывающихся лишь тем, кто рядом с ребёнком каждый день. Мне будет не хватать этого.

Мы вернулись в номер, с ленцой собрали вещи. Сходили ненадолго к морю, я искупался. Пообедали на набережной. Говорили мало, каждый погрузился в себя. Лёгкую грусть прощания сменила удручающая тоска. С каждым часом становилось сложнее сопротивляться унынию. Ужин в ресторане прошёл в тишине. Мне хотелось побыть одному и спокойно подумать. Отпуск закончился.

Жена, как обычно на отдыхе, легла рано. В десять вечера я уже был предоставлен себе. Спустился в уже знакомый магазин. Улыбка хозяину, взгляд по полкам. Крепкого не хотелось – завтра обратная дорога. Пиво показалось неподходящим. Взял бутылку красного. Достаточно, чтобы ночью встретиться с тяжёлыми мыслями во всеоружии и при этом не испоганить утро.

Ловко сработав штопором, сел за столик на балконе. Глубоко вдохнул остывающий курортный воздух. Заныла рука. Ничего, пройдёт. Бокал не потребуется. Два затяжных глотка за минуту, бутылка опустела наполовину. Я готов. И уставившись в скупое на звёзды, мрачное небо, сжимая длинное горлышко, как рукоять ножа, думал о новой жизни. Она уже начнётся завтра. Мы снова вдвоём с женой, как в тот день, когда я пришёл к ней со своим предложением.

Только на этот раз предложить мне нечего, и я не буду спешить в атаку. Конница беспомощна против танков.

Ближайшее будущее предсказуемо, попаданий будет даже больше, чем у Нострадамуса, разве что я не смогу разложить свои пророчества по катренам. После бутылки вина засну легко. Будильник. Скромный завтрак. Такси. Аэропорт. Снова такси. Вот и дом родной.

Квартира задавит тишиной. Разобранный чемодан отправится на балкон до следующего путешествия. Жена заранее приготовит брючный костюм и белую блузу – она всегда волнуется перед первым рабочим днём после отпуска. Потушим свет, накроемся разными одеялами и отвернёмся друг от друга. Но я не засну. Буду прокручивать картинки последних двадцати пяти лет. Забудусь в полудрёме.

И что потом? После завтра утром она накрасится, выпьет чашку кофе и поспешит на работу. Я останусь дома. Схожу только в магазин за продуктами. Полистаю «Хедхантер» в надежде на опубликованные в последние две недели вакансии, отправлю веером резюме, приготовлю ужин для неё. Она, конечно, задержится.

Зачем я ей?

Давным-давно я наивно признался. Она отвергла меня. Приняла помощь в воспитании сына. Видимо, моя отсидка не позволила прогнать меня из-за благодарности, смешанной с жалостью. Трудное расставание с ребёнком она переживала, обнимая меня. Внук помог удержаться рядом с ней ещё три года.

Всё. Я прошёл круг и вернулся в стартовую точку. Снова могу предложить только любовь, эту безделушку, которую даже на полку не поставишь.

Почему меня не отпускает и она нужна мне как наркотик?

Я знаю эту женщину так долго, всегда с ней рядом, но постоянно ударяюсь о прозрачную стену между нами, которую не разбить и не обойти.

В какой-то момент я понадеялся на излечение от этой напасти. Сначала переключился на малолетнего сына. А когда жена пустила к себе в спальню, и мы начали жить как обычная семья, стало полегче. Но расслабляться рано. Меня не любят. Со мной живут. Меня терпят. В лучшем случае уважают. Но не любят.

Опасность потерять её никуда не пропала, и эта угроза поддерживала мою страсть, как горелка питает Вечный огонь. Я не позволял ревности вырваться наружу, когда сомнения в её верности атаковали меня. Мне ничего не светило, если бы я предъявлял претензии. Сорвался только один раз, когда вломился в ресторан. До сих пор не понимаю, как это могло сойти мне с рук.

Похоже, я всегда буду любить тебя, недосягаемая королева, спящая в нескольких метрах от меня. И эта недосягаемость – секрет неиссякаемой любви. Ты моя жена, мы с тобой прожили двадцать пять лет, но с тех пор как ты мне отказала на школьной дискотеке, не так много изменилось.

Что я могу предложить кроме этого бесполезного чувства, заставившего меня покинуть родительский дом, встать на место лучшего друга, воспитать ребёнка, одолеть алкоголизм, сесть в тюрьму и посвятить себя внуку?

Отец меня учил сражаться за счастье. Но, похоже, предстоит новый бой, а у солдата последний патрон. И что тогда? Он бы сказал: «Бейся до конца», только сам хотел умереть во сне… В любом случае я должен принять конец мужественно, как это до меня делали тысячи воинов, оставшиеся наедине с последним патроном. Пленных не брать, но и самому не оказаться плененным.

На этой мысли вино закончилось. Я не пошёл за добавкой. Встал, оперся двумя руками о перила, высоко поднял подбородок. Слушал шум волн. Последняя мысль показалась верной. Я прошёл этот круг не для того, чтобы на финише выглядеть жалким. Как там сказал классик? Солдат всегда солдат. И новую жизнь обречённый постаревший солдат встретит гордо.

Глава XII. Последний патрон

Начался её обычный день: планка, душ, кофе, рутинный поцелуй в щёку.

Она полетела на работу, а я вскипятил чайник, залил до краев самую большую кружку, дольше обычного подержал пакетик и стал думать, что делать со своим последним патроном.

Сорок пять лет. Самое важное в жизни – любовь к одной-единственной женщине… Надо быть Данте, чтобы это звучало завораживающе. А я всего лишь хороший человек.

Не всем строить великую карьеру или биться за золото Олимпийских игр. У каждого свой путь, а если повезёт, и призвание. Моё призвание? Сегодня я готов ответить так же, как тот знакомый по поступлению в вуз, ставший шеф-поваром. Нет у меня призвания… В моём возрасте так думать незазорно. Хоть и грустно.

Нет в жизни ничего важнее. Может быть, это говорит о бедности моего существования, но я не жалею ни о чём и отталкиваюсь от реальности, а не от представлений, какой могла бы получиться жизнь. Прожитые годы – богатство, и, конечно, кто-то увидит во мне индейца, обменявшего золото на стекляшки. Но я не ставлю годы выше этой живучей любви. Было бы больше лет, ещё бы насыпал сверху, не попросив сдачи.

А теперь я в тупике. Ничего не могу дать любимой женщине. Из стены, за которой она могла спрятаться от любых невзгод, вытащили камень и привязали к её ногам. Она добилась своей мечты, профессионального признания, но до острова заслуженной свободы с таким грузом ей не доплыть.

Можно оставаться в этой квартире до конца, пока не услышу: «Ты мне испортил жизнь». Так постаревший боксёр расплачивается за наивные попытки продлить карьеру. Он терпит удары молодых, а его поражения из драмы превращаются в фарс. Не хочу быть клоуном в ринге.

Похоже, когда в обойме один патрон, а шансов на победу нет, остаётся единственный путь.

Подвиги солдатам. Я подвигов не совершал. Называя каждого мужчину воином, я иногда упускаю очевидное: не всем суждено воевать, но меня выручает догадка – у каждого своя война. Часто без подвигов. Но это не значит, что в моей жизни нет поступков.

Я уже всё решил.

Надо только немного подождать. Такой шаг не может быть импульсивным. Боль от приближения к роковому часу усиливалась, но изменить ничего не могла – ещё один правильный выбор, отдаляющий меня от счастья.

По радио надрывался Шуфутинский, он снова перевернул календарь. Я почистил грибы, которыми любезно поделился мой располневший до безобразия друг. «Старина, никогда в жизни не видел столько белых, ты понял! Мы со спиногрызом весь багажник забили». Пожарил с картошечкой, стало немного веселее.

Жена не задержалась вечером, пришла в хорошем настроении. По дороге зашла в магазин, дополнила фруктами и мясной нарезкой приготовленный мной ужин.

Спросила, как мои дела, и слушала внимательно. Непривычная сосредоточенность на моих незатейливых фразах.

Предложила какой-то модный сериал про ограбление. Лежали в кровати, обнявшись, доедали персики, с удовольствием посмотрели несколько эпизодов. Свет погас, она прижалась ко мне и быстро заснула.

Я лишусь этих бесхитростных, но очень приятных вечеров, если совершу задуманное.

На следующее утро всё то же самое: планка, душ, кофе, рутинный поцелуй в щёку.

Бродил по квартире. Покрутил в руках так и не опробованный спиннинг. Подбирал правильные слова. Долго размышлял, стоило ли двадцать пять лет всеми правдами и неправдами провести с ней, чтобы в итоге прийти к этому неочевидному решению. И вроде бы мои планы противоречат простецким тезисам о счастье, за которое надо бороться.

Ничего толкового не сделал, но день пролетел быстро. Приближающийся конец истории ускорял часы. Всё готово.

Поворот ключа в двери дослал последний патрон в патронник. Пора!

Она улыбалась. Второй день после отпуска она всегда проводит в хорошем настроении. Вернулась в свой корпоративный мир и обнаружила его таким же, каким покидала.

Лёгкий ужин – куриная грудка с овощами на гриле. Я открыл бутылочку вина. Она постоянно себе подливала, а я никуда не торопился.

– За тебя!

– Почему именно за меня? За нас!

– Нет, только за тебя. За главного человека в моей жизни.

– Умеешь ты польстить.

– Нет, не моё это, ты знаешь.

– Что за меланхолия в глазах?

– Похоже, нам надо поговорить.

– Неожиданно. Ты меня беспокоишь.

– Не стоит.

– Ты опять думаешь, что я вместо работы по свиданиям хожу?

– Я не параноик.

– Что случилось?

– Подумал о наших отношениях. Странные они.

– Что в них странного?

– Сын уехал, внук тоже. Я зарабатываю копейки, живём на твою зарплату и…

– Детей оставь в покое, а второе временно, всё зависит от тебя. Ты же сам месяц назад говорил, что после отпуска работу найдёшь.

– Да, говорил.

– Тебе не надо браться за первую попавшуюся вакансию – другие условия. Когда-то зарабатывал ты, кормил нас, теперь всё поменялось, деньги приношу я. Меня это не смущает. И хочу, чтобы тебя это тоже не расстраивало.

– Не в этом проблема.

– А в чём же?

– Мне всегда хотелось приносить тебе пользу, а не быть грузом на плечах.

– Заканчивай эту ерунду. Ты приготовил ужин, гладишь мои вещи, просидел три года с внуком. Мог провести с ним ещё больше. Польза же не только зарплатой измеряется.

– Без меня тебе будет легче и…

– И одиноко. Почему ты так уверен, что умеешь читать мои мысли?

– Разве я не прав?

– Я с тобой, потому что так хочу.

– Ты меня никогда не любила. Раньше хотя бы повод был жертвовать свободой.

– Тебе грустно, но всё-таки выбирай выражения…

– Не хочу тебя доводить. Но, поверь, мне важно твоё счастье.

– Мне хорошо. Давай остановимся на этом, а?

– Жить с нелюбимым человеком – странное удовольствие.

– Знаешь что… Все, кого я любила, меня бросили. Родителям я не нужна. Несостоявшийся муж сбежал в гроб. Уход сына я ожидала, но он ушёл так, что я до сих пор не оправилась. Только ты со мной всегда.

– Брось ты. Я тебе в тягость.

– Мне не всегда было просто, я и не скрывала этого. Не представляю, как ты терпел меня…

– Терпеть я умею. И слово держать тоже.

– А, это ты про обещание воспитать неродного ребёнка?

– Да, конечно.

– Ты… Ты же меня знаешь. Я словам не очень доверяю. И… Конечно, попыталась навести кое-какие справки.

– Справки?

– Да, после похорон поговорила с ментами, оформлявшими ДТП, с судмедэкспертом.

– И… Что?

– Мгновенная смерть. Несовместимые с жизнью травмы.

– Приехали…

– Да, вот так…

– Не об этом я хотел поговорить.

– …

– Не молчи…

– А что я должна сказать?

– Мне… До сих пор стыдно… Этот поступок. Я… Понимаешь… Воспользовался. Он умер раньше, чем я очухался. Не было никакого разговора. И обещания не было. Ни о чём он меня не просил… Только смотрел в мою сторону стеклянными глазами. В больнице меня осенило – это мой последний шанс… Быть с тобой. Прости меня.

– Значит, всё-таки правда… Я так и думала.

– В смысле? Я не понимаю тебя.

– Да ни с кем я не разговаривала. Просто догадка.

– Ловко… Очень ловко… И как ты догадалась?

– Я не догадалась. Всего лишь возникло сомнение. Когда расписались, прорыдала целый день. Конечно, решение я приняла правильное. Я бы одна не справилась, но не хотела за тебя. Кое-что в голове стало проясняться, достаточно времени прошло с похорон. И как-то само собой сошлось.

– Что сошлось?

– Мы всегда знали – ты можешь добиться чего угодно. Ты несколько раз говорил, что я буду твоей. А он… Я и без ментов знала, что скорость высокая, не пристёгнут. Ну и главное – мне бы хотелось верить в твою историю, но в последние секунды жизни он вряд ли стал бы говорить обо мне и малыше. Может, я плохо о нём думаю. Но это не он. Скорее, будь у него возможность сказать пару предложений, взял бы с тебя обещание развеять его прах над Амазонкой или промямлил бы ещё какую-нибудь свою нарциссическую хрень. Ты же его знаешь.

– Ну да. Положить в гроб Книгу рекордов Гиннесса.

– Вот-вот. Похоронить в пижаме или включить «Сектор газа» на кладбище.

– Да, он мог…

– В общем, я не поверила. Но выбирать не приходилось. На меня оформлен его кредит. Работать я уже не могла. Про родителей ты знаешь. Ситуация сложная. Сомнение в твоих словах возникло, но я решила не думать об этом, надо как-то жить дальше.

– Странно, за все эти годы ты не сказала о своей догадке.

– Зачем бросать камень в стеклянный дом? Мне ещё жить в нём.

– Почему сказала сейчас?

– Чтобы до тебя дошло – я не жду пользы. Я с тобой, потому что мы – семья.

– А я хочу, чтобы ты пожила нормальной жизнью.

– Я живу нормальной жизнью последние двадцать пять лет.

– Очень остроумно.

– Мне нужна семья. Любящий муж рядом. Да, это вбитые родителями в мою голову представления о нормальной жизни из дремучего СССР. Но это и мои желания. И пересматривать их я не собираюсь. Никто не любил меня больше, чем ты.

– А тот в ресторане?

– Испугался… Он не ты. Сражаться за своё счастье не будет. А может быть, я и вовсе не счастье для него.

– Тебе надо начать новую жизнь. Ещё встретишь любовь. Я хочу уйти.

– Ты ебанулся?!

– Что?

– Ты добился меня. Странный, конечно, ты выбрал способ. Столько сил, времени терпения угробил. У меня нет никого, кроме тебя. Куда ты пойдёшь?

– Ты пьяна. А мне пора уходить, покорять Эверест на спортивной машине, чтобы потом написать книгу об этом. О чём там ещё мечтают нормальные мужики…

– Что у трезвого на уме, у пьяного на языке. Останься. Прошу. Жили они долго и счастливо – вот конец сказки, которую ты придумал! Я люблю тебя.

Больше мы за тот вечер ничего серьёзного не сказали друг другу. Только охи-вздохи. Она собрала концы скатерти, сжала их в кулаке, подняла руку: получился узелок; отнесла его в ванную и бросила – так звоном битой посуды она поставила восклицательный знак после своих слов.

Вернулась на кухню, расстегивая блузку, запрыгнула на стол, обняла меня за плечи, посмотрела взглядом, полным похоти и сумасшествия. Стол даже не скрипнул. Надёжный, как скала. Он служил ей десятки лет и ни разу не подвёл. Всё вокруг менялось, только он стоял непоколебимо. И… я.

Стянул с жены трусы, снял со стола, поставил на ноги, развернул ко мне спиной и наклонил. Мне не хотелось нежности – просыпался хищник. Она покорно оперлась ладонями о дерево и подалась вперёд.