Третья месть Робера Путифара бесплатное чтение

Жан-Клод Мурлева

1. Сердечное прощание

29 июня 1999 года в 16.45 в учительской старой школы «Под липами» состоялась трогательная церемония. Уходил на пенсию учитель Робер Путифар, и коллеги сочли своим святым долгом устроить ему проводы и преподнести прощальный подарок.

Первым взял слово директор месье Жандр, маленький, сухонький и строгий. Он хлопнул в ладоши, требуя тишины, и начал так:

— Дорогой Робер — позвольте назвать вас попросту Робером, — ваше имя навсегда останется связанным с нашей школой, поскольку вы провели в ней… тридцать семь учебных годов!

— Да уж, — пробормотал Путифар себе под нос, чтобы никто не слышал, — тридцать семь лет каторги…

— Никогда вы не помышляли об уходе, никогда не помышляли нас покинуть…

— Еще как помышлял! Каждый вечер, представьте себе, каждый вечер все эти тридцать семь лет…

— Ветераны нашей школы еще помнят молодого, активного учителя-новатора, который с того самого дня, как пришел к нам…

— …только и мечтал уйти, — беззвучно закончил Путифар.

— Свои педагогические таланты вы умели сочетать…

Дальше Робер Путифар уже не слушал. Он изображал подобающую улыбку и старался сохранять достойное выражение лица, но мыслями был далеко, а взгляд его помимо воли убегал в открытое окно, за которым шумела старая липа на школьном дворе.

— Еще один час, всего один, — твердил он себе. — Всего каких-то шестьдесят минуток — и всё…

Он чуть не подскочил, когда грянули аплодисменты. Директор завершал свою речь:

— …и я должен признаться не без волнения: нам будет вас недоставать, Робер. И детям будет вас недоставать…

— Но я вовсе не собираюсь с ними расставаться! — прокомментировал про себя Путифар.

Следующими его приветствовали две девочки-третьеклассницы. Первая вручила ему букет почти такого же размера, как она.

— Спасибо, какие прекрасные цветы! — воскликнул Путифар. — Мне как раз ехать мимо мусорного контейнера…

Вторая старательно, с выражением зачитала приветствие от класса:

Вы научили нас грамматике,

Ботанике и математике,

Всегда добры к ученикам…

— …послать бы их ко всем чертям! — продолжил Путифар.

Всю жизнь вы посвятили нам! —

досказала девочка и закончила:

Месье Путифар, за великий ваш труд

Сказать вам спасибо собрались мы тут.

Пускай за годами пройдут года,

Но мы не забудем вас никогда!

— Какая прелесть! — воскликнул директор. — Просто очаровательно!

— Я тоже вас никогда не забуду, — мысленно заверил Путифар, — даже и не рассчитывайте…

Затем хорошенькая белокурая мадемуазель Эньерель, учительница четвертых классов, преподнесла ему от имени всех коллег традиционный подарок — великолепную авторучку с золоченым колпачком в изящном футляре. Она явно тоже заготовила какие-то теплые слова, но подбородок у нее дрожал, голос не слушался. Она встала на цыпочки — поцеловать Путифара, который склонил к ней свои метр девяносто шесть, чтобы их лица оказались на одном уровне. Для него это был единственный момент, исполненный искреннего чувства.

— Спасибо, Клодина, — шепнул он ей и продолжил громче, обращаясь ко всем: — Спасибо, всем спасибо… я очень тронут… так мило с вашей стороны…

— Теперь вам есть чем писать воспоминания! — пошутил директор.

— Воспоминаний у меня хватает, — отозвался про себя Путифар, — но я найду им другое применение… — и сунул ручку в карман пиджака.

В завершение веселья распили две бутылки шампанского, закусывая мини-пиццами и печеньем. Виновник торжества сам исполнял обязанности официанта. Он лучше чувствовал себя, когда ему было чем занять свои неимоверно длинные руки, которые он никогда не знал куда деть в подобных ситуациях. «Осталось всего тридцать минут… двадцать…» — ободрял он себя. Болтовня раздражала его, все спрашивали одно и то же:

— Чем займешься на досуге, Робер?

— А не заскучаешь?

— Странное у тебя, наверно, ощущение?

— Заглядывать-то к нам будешь, а?

Чем он займется на досуге, Путифар уже знал, и скука ему никак не грозила! Только здесь об этом лучше было помалкивать…

В 18 часов, пожелав друг другу хороших каникул, стали расходиться. «Всего десять минут… всего пять…» — изнывал от нетерпения Путифар, пожимая последние руки, чмокая последние щеки. Он помог уборщицам привести в порядок учительскую и в 18.15 вышел один из опустевшей школы. Бросил последний взгляд на этот двор, по которому вышагивал тридцать семь лет, на старые липы, которые на его глазах тридцать семь раз зацветали и тридцать семь раз облетали, на серые стены, на задернутые шторами окна своего класса — вон там, на третьем этаже. Повернулся ко всему этому спиной и, нагруженный огромным букетом, направился к парковке, где ждала его старенькая желтая малолитражка. Он сел за руль и повернул ключ зажигания. Как всегда, сами собой заработали дворники, и он крепко стукнул по приборному щитку, чтобы их остановить. Поравнявшись с мусорным контейнером, стоявшим пониже дороги у реки, он убедился, что никто сверху не может его увидеть, и без всякого сожаления зашвырнул в него необъятный букет. Потом, повинуясь внезапному порыву, подхватил с заднего сиденья старый кожаный портфель, который тридцать семь лет оттягивал ему правую руку, и вернулся к контейнеру. Колебался он не больше пяти секунд — и портфель присоединился к цветам среди зловонного мусора. Путифар запихал его поглубже, захлопнул крышку и отряхнул руки. Гора с плеч!

Он поехал дальше вдоль берега, потом на светофоре свернул налево. Через десять минут выехал на широкий бульвар Гамбетта. Он остановил машину перед домом 80 — солидным зданием начала века с балконами ажурной ковки, глядящими на каштаны парка по ту сторону бульвара. По навощенной лестнице поднялся, отдуваясь, на четвертый этаж и вошел в просторную квартиру, где родился почти шестьдесят лет назад и жил до сих пор.

Он повесил пиджак на вешалку в прихожей, прошел в гостиную, тщательно отмерил себе порцию виски и булькнул в него пару кубиков льда. Со стаканом в руке он обрушил свои сто тридцать семь кило на диван в крупных розовых цветах и с огромным облегчением выдохнул: наконец-то всё!

— Ты пришел? — окликнул его издалека дрожащий голос.

— Да, мама, пришел, — ответил он.

— Значит, теперь и правда всё?

— Да, мама. Всё.

— Зайдешь ко мне?

Он поднялся, прошел темным коридором с ткаными обоями. Дверь спальни в конце коридора была, как всегда, приоткрыта. Он вошел. Мать улыбнулась ему с кровати. Голова ее покоилась на розовой подушке. Длинные руки далеко высовывались из кружевных манжет ночной рубашки. Для женщины ее поколения мадам Путифар была на удивление рослой. Ее ноги почти упирались в металлические прутья изножья. Сын присел рядом.

— Ах, Робер, — вздохнула она, — если б у меня только были силы, если б я хоть вставать могла, я помогла бы тебе… Но ты мне все будешь рассказывать, правда? Все-все?

— Все, мама, от и до. Во всех подробностях. Ну, отдыхай. Сейчас тебе супу принесу. А на десерт что — фруктовое пюре или бисквит?

— Фруктовое пюре, пожалуй, только немножко… Ах, Робер, хлопот тебе со мной…

Он с нежностью улыбнулся.

— Ну что ты, мама…

Из деревянной рамки, стоящей на ночном столике около стакана для вставной челюсти, на них благожелательно смотрел лысый усатый толстячок. Казалось даже, он ободряет их взглядом.

— Вот видишь, — сказала мадам Путифар, — он с нами. Он нам поможет.

Этой ночью Путифар не мог сомкнуть глаз от перевозбуждения и около двух часов вылез из постели. Он вышел в коридор и, прежде чем зажечь свет, постоял, прислушиваясь, под дверью спальни, расположенной напротив его собственной. Успокоенный ровным дыханием старой дамы, он направился в гостиную. Половицы стонали под его тяжестью, несмотря на постеленный сверху палас. Как был, в пижаме, он проскользнул в смежный с гостиной кабинет, где царила нерушимая тишина, влез на прочную табуретку и достал с самой верхней полки две папки, надписанные черным фломастером:

Он открыл первую и извлек из нее тридцать семь фотографий. За все годы. Самая старая — за 1962-й, когда он только начал преподавать; последнюю снимали в апреле этого года. Первые пять — черно-белые, дальше шли цветные. Путифар внимательно изучал их одну за другой. Разглядывая самого себя на этих фотографиях, он отмечал, как все более грузной становилась его фигура, как мало-помалу отступали со лба волосы, пока в 1980-х, перевалив за сорок, он почти не облысел. А третьеклассники — тем на всех фотографиях неизменно было восемь-девять лет. Получалось, что он так постепенно и состарился в окружении этой нахальной вечной юности! Еще он заметил, что почти ни на одной из тридцати семи фотографий сам он не улыбается, между тем как большая часть учеников так и сияет в объектив жизнерадостными улыбками.

— Смейтесь-смейтесь… — процедил он сквозь зубы. — Недолго вам осталось смеяться…

На другой день с утра он обосновался в столовой, где на большом столе удобно было разложить фотографии и личные дела. Раздвигая стол, который заедал и ужасающе скрипел, Путифар задумался: когда же его раздвигали последний раз? «Еще когда папа был жив, — вспомнил он, — тогда у нас еще бывали гости… Значит, тридцать лет назад…» От этой мысли ему сделалось грустно, но и как-то тепло на душе. Да, тридцать лет без гостей… но зато тридцать лет ни с кем не делить маму — чего же лучше?

Три дня напролет изучал он фотографии, иногда даже с помощью лупы. Перечитал все личные дела. В большую тетрадь на спирали выписывал имена, даты, добавлял комментарии, делал пометки. Он вычеркивал, вымарывал, чертил стрелки, сопоставлял… Время от времени заходил к матери, посидеть у нее в уютном пухлом кресле, которое некогда обил сатином еще Путифар-отец.

— Продвигается? — спрашивала она.

Сын делился со старушкой своими сомнениями, предположениями, советовался с ней. Еще он искал у нее утешения, потому что перебирать мучительные воспоминания, восстанавливать их во всех подробностях означало переживать все заново, и он от этого жестоко страдал.

В первый день они вдвоем составили список из тридцати двух имен.

Во второй день двадцать имен вычеркнули, осталось двенадцать.

Наконец, на третий день старая дама самоустранилась, предоставив сыну завершать работу в одиночку.

— В конце концов, дело-то это твое, — объяснила она.

И вот глубокой ночью со 2 на 3 июля 1999 года Робер Путифар окончательно остановил свой выбор на трех (точнее, четырех) учениках, чьи имена старательно выписал на развороте своей большой тетради:

Пьер-Ив Лелюк. 8 лет, 3-й класс, 1966/67 учебный год.

Кристель и Натали Гийо. 9 лет, 3-й класс 1977/78 учебный год.

Одри Поперди. 9 лет, 3-й класс, 1987/88 учебный год.

— Ну, погодите, деточки мои… посмотрим, кто кого, — прошептал он и вывел на обложке большими буквами:

Раз уж он не мог поквитаться со всеми (на это целой жизни не хватило бы), приходилось ограничиться несколькими. Но уж эти-то заплатят за всех — и за себя, и за остальных. И заплатят ох как дорого!

Было 3.30 пополуночи. По бульвару пронесся мотоцикл. Путифар слушал, как удаляется и сходит на нет его рев. Снова воцарилась тишина. Лишь из приоткрытой двери в дальнем конце коридора доносилось мирное похрапывание старушки матери.

2. Тяжелое детство и мучительная карьера

Робер Путифар всегда ненавидел детей. Даже в ту далекую пору, когда он сам был ребенком, он их ненавидел. И на то были веские причины. За восемь лет подготовительной и начальной школы не было дня, чтобы он не принес домой ссадину на скуле, синяк на ноге, пятно на куртке, прореху на рубашке, расползающийся на нитки свитер или приведенную в негодность фуражку. Как мог постоять за себя боязливый, щуплый мальчонка, на полголовы меньше остальных, который, не имея ни брата, ни сестры, не научился драться?

Особенно запомнился ему тот ужасный день, когда в семь лет он пережил наихудшее из унижений: ему пришлось пройти полгорода, оттягивая вниз полы рубахи, чтобы прикрыть голые ляжки. Изнемогая от стыда, он скорчился на третьем этаже, не смея ни подняться выше, ни спуститься обратно по навощенной лестнице. Мать, услышав его рыдания, выскочила на площадку и закричала сверху:

— Робер, ты чего там застрял? Что случилось? Только не говори, что они порвали тебе новые штаны!

И он был вынужден поведать ужасную правду:

— Нет, мама, не порвали. Я вообще без штанов!

Он взбежал наверх и упал в ее объятия. Она успокаивала его, ласкала, приговаривала:

— Ничего, сыночек, не плачь, маленький, я с тобой… Ну какие же чудовища! Точно тебе говорю, они настоящие чудовища…

Он это запомнил навсегда. Раз его милая, любимая мама так говорит, значит, нечего и сомневаться: дети и в самом деле чудовища.

На следующий день огромная, могучая мадам Путифар воздвиглась перед директором, и голос ее дрожал от возмущения:

— На сей раз, месье, они перешли все границы! Представляете, мой сын…

— Я знаю, знаю, — перебил ее директор. — Его товарищи…

— Товарищи? Вы называете товарищами паршивцев, которые заставили моего сына бежать по городу с голой задницей? Я требую, чтобы его перевели в другой класс. Иначе я завтра же запишу его в другую школу!

— Дорогая мадам Путифар, — вздохнул директор. — Робер уже сменил три школы и добрую дюжину классов. И всюду одно и то же: дети все равно его травят. Он словно притягивает, провоцирует их агрессию…

По четвергам, когда в школах нет занятий, он отказывался выходить из дому и предпочитал оставаться с матерью в уютной теплой квартире. Она его в этом поддерживала:

— И не ходи, Робер, лучше посиди дома. Они там все бездельники и хулиганы. Здесь тебя хоть никто не обидит. Знаешь, а давай вместе испечем вкусненький такой вишневый пирог, хочешь?

— Правильно, — поддакивал отец, — а потом пойдем со мной в ателье. Я покажу тебе, как обметывают петли.

Путифар-отец был жизнерадостный усатый толстячок, на пятнадцать лет старше жены и ниже ее на добрых двадцать сантиметров, что чрезвычайно забавляло окружающих. Он был портным. Его ателье занимало просторное помещение на первом этаже того же дома. Позвякивали ножницы, шелестели ткани, стрекотали швейные машинки, по радио приглушенно звучала классическая музыка. Путифар-старший, обожавший оперу, мурлыкал себе под нос арии и отзывался негромким «ишь ты, ишь ты!» на какое-нибудь интересное или забавное сообщение в программе новостей. Мир, покой! Какое блаженство! Грубость внешнего мира не проникала через эти стены. Будь его воля, Робер проводил бы там все дни недели, все недели года и все годы своей жизни.

Вот только школа была обязательна. И, что еще хуже, ее населяли эти несносные маленькие макаки, глупые, агрессивные и шумные, которые зовутся школьниками.

В коллеже лучше не стало, скорее наоборот. Как в шестом, так и в седьмом классе он по-прежнему был всеобщей излюбленной жертвой. Его портфель утаскивали и прятали раз десять, ему подкладывали слизняков в пенал, кропили голову чернилами, совали проволоку между спицами его велосипеда, посыпали перцем его завтраки, пускали по рукам любовные письма с его подделанной подписью… Изобретательность мучителей казалась неистощимой.

Так продолжалось вплоть до первого сентября 1954 года, когда Робер своим появлением в коллеже произвел настоящую сенсацию. В тот год ему сравнялось четырнадцать, он перешел в восьмой класс. Его еле узнали.

— Это ты, что ли? — недоверчиво спрашивали одноклассники.

— А кто же еще! — огрызался Робер.

За летние каникулы он в каких-то два месяца вырос на двадцать четыре сантиметра и прибавил тридцать два килограмма. Пришлось дважды менять весь гардероб и удвоить рацион. И почему-то теперь его донимали гораздо меньше. Весь год он продолжал неуклонно расти и толстеть. К началу июня рост его уже был метр девяносто один, а вес — восемьдесят семь кило. Тут его и вовсе оставили в покое.

Затем он учился в лицее, где поначалу все дивились на этого робкого дылду-жиртреста, возвышавшегося над ними на голову, а потом привыкли и перестали обращать на него внимание.

Но Робер Путифар так и не забыл свое тяжелое детство. И когда настало время решать, на кого дальше учиться, он избрал единственную профессию, позволяющую на законных основаниях мстить этим маленьким соплякам, от которых он некогда так натерпелся: он решил стать… учителем.

За учебу он взялся рьяно — так не терпелось ему дождаться благословенного дня, когда в его распоряжение отдадут целый класс детей, которых он будет наказывать, как ему вздумается. Идей на этот счет у него хватало.

Увы, только перед самым выпуском до его сведения довели невероятный, ошеломляющий факт: учитель не имеет права пороть учеников, равно как таскать их за волосы и даже ставить на колени на железную линейку, как это делалось раньше. Он, обычно такой застенчивый, собрался с духом и спросил, мучительно краснея:

— А за уши? За уши-то можно таскать? Хоть немножко?

Его однокурсники покатились со смеху, а преподаватель не без иронии ответил:

— Нет, Путифар, за уши таскать тоже нельзя, как это ни печально…

Невозможно описать его разочарование. Но переигрывать было уже поздно. Учителем он стал и учителем остался.

А дальше последовали невыносимые тридцать семь лет, в течение которых он не раз был близок к сумасшествию. Распределили его в школу «Под липами», куда добираться надо было через весь город. С этим обветшалым зданием у него были связаны не лучшие воспоминания: он несколько месяцев ходил в эту школу, будучи в первом классе, пока его не забрали оттуда с наполовину обритой, наполовину остриженной головой. Чтобы ездить на работу, он купил себе новенькую малолитражку. В продаже была одна, как раз подходящая, хоть сейчас садись и поезжай, — вот только цвет… Месье не смущает, что она желтая? Нет-нет, наоборот, очень красиво. Жил он по-прежнему с родителями в уютной квартире на бульваре Гамбетта. А зачем куда-то там переезжать? В школе ему дали особо буйный третий класс, и начался ад. Ему никак не удавалось держать учеников в повиновении. Как несносные комары, они непрерывно донимали его своим шумом и криком, вечно хихикали, смеялись над ним у него за спиной и пуляли в него шариками из промокашки, пропитанной чернилами, оставляя пятна на его светлых пиджаках.

Да, он ненавидел всех детей вообще, но особую, личную ненависть вызывали у него «больно умные», как он их про себя определял, — такие мальцы, что в четыре года уже читают, а в пять знают римские цифры, могут с ходу назвать столицу Буркина-Фасо и протяженность реки Замбези с точностью до полуметра. От этой породы учеников впору на стенку лезть, если зовешься Робером Путифаром и испытываешь трудности с умножением на восемь.

— Месье, сколько будет восемь на девять?

Ибо очень скоро как среди учеников, так и среди учителей разошелся слух, что Путифар «не знает таблицу умножения». В самом деле, где-то в извилинах его мозга, видимо, не хватало каких-то нейронов, ответственных за таблицу умножения. До шести все было нормально, но начиная с семи его охватывала неодолимая паника и заставляла ляпать наобум невесть что. Раз запнувшись, он тут же окончательно и безнадежно терялся. Дети своего не упускали: они принимались дружно тикать — тик-так-тик-так, — изображая таймер. Тогда он весь багровел и срывался на крик:

— Прекратите! Молчать, я сказал!

Иногда по вечерам учить таблицу ему помогала мать. Они усаживались в кухне, чтобы не мешать Путифару-отцу, который читал газету в гостиной, и, попивая травяной чай, повторяли до бесконечности умножение на семь, на восемь и на девять. Мать мягко и терпеливо поправляла его:

— Нет, Робер, восемь на восемь не сто двенадцать…

Он прерывался и начинал сначала. Без толку. На следующее утро он вставал все такой же несчастный, как и накануне, столь же неспособный ответить, сколько будет семь на девять: пятьдесят восемь, сто двадцать семь или восемьсот сорок!

За учебный день он выматывался до изнеможения. Возвращался из школы издерганный, кипя от подавляемой ярости. При его-то физической силе (рост — метр девяносто шесть, вес — сто двадцать пять кило) он мог бы прихлопнуть любого из этих поганцев одной левой, как комара. Только это было запрещено. Строжайше запрещено.

Он, всегда ненавидевший спорт, завел привычку бегать по вечерам, нарезая по десять километров в парке напротив дома.

— Робер, ты бы все-таки полегче… — беспокоилась мать, когда он возвращался, взлохмаченный, запыхавшийся, обливаясь потом.

— Мама, мне это необходимо, — объяснял он, вытираясь. — Снимает напряжение. Не переживай.

Скоро пришлось увеличить нагрузку: он стал пробегать пятнадцать километров, потом двадцать, потом тридцать. Случалось, в час ночи он все еще гонял по пустынным аллеям, и если бы кто-нибудь пристроился с ним рядом, то услышал бы, как он безостановочно бухтит на бегу:

— Паршивцы, гаденыши, паразиты, уроды мелкие, ну погодите, я вам еще покажу…

Пытка продолжалась год за годом. Казалось, каждый следующий класс еще несносней предыдущего.

В начале 1970-х годов здоровье Путифара-отца резко ухудшилось. Он не мог больше спускаться по лестнице и осел в гостиной, где только и делал, что читал исторические книги о Наполеоне. Осенью 1972-го он стал слабеть рассудком и каждое утро собирался «сойти в ателье поработать».

— Сегодня отдохни, ты устал, — уговаривала его жена, — завтра пойдешь.

Как объяснить ему, что он уже пятнадцать лет на пенсии, а на месте его любимого ателье теперь копировальный центр?

— Мне гораздо лучше, — твердил он, между тем как болезнь прогрессировала, — гораздо лучше, я чувствую… А у тебя, Робер, как дела в школе?

— Прекрасно, папа! — бодро лгал сын, чтобы его не расстраивать.

Однажды утром старичок объявил, что он выздоровел окончательно, и решительно засобирался в ателье. Он чувствовал себя бодрым и полным сил. Как-то его удалось отговорить, и тогда он принялся строить планы, как разобрать чердак и сделать там полки. А вечером умер.

Велико было горе Робера и его мамы.

— Ах, Робер, сыночек, — говорила мадам Путифар, обливаясь слезами, — только ты у меня и остался, единственная моя радость…

— Ну мама, ну не плачь, я тебя никогда не покину, — утешал ее сын.

Несколько недель спустя Путифар вошел утром в свой класс на третьем этаже школы «Под липами» — и остолбенел. На классной доске неведомо чья рука огромными буквами вывела:

«ПУТИФАР — МАМЕНЬКИН СЫНОЧЕК».

Он бушевал, угрожал, но виновник так и остался неизвестным. Дома он плакал от бессильного бешенства. Ну как они могут, откуда у маленьких человеческих существ столько изощренной жестокости?

В эту ночь его и осенило. Он очнулся от беспокойного сна и, окончательно проснувшись, сел в постели. Мрак безысходности внезапно озарили очень простые слова: «Я ОТОМЩУ!»

От возбуждения он не мог уснуть весь остаток ночи. «Я буду ждать, сколько потребуется, — обещал он себе, — я буду терпеливо ждать того дня, когда выйду на пенсию и у меня будут развязаны руки, я буду ждать и терпеть, но эти гаденыши у меня поплатятся! Я отомщу! Я посвящу этому все свои дни, все свои ночи, потрачу все свои сбережения, если понадобится. Я достану их, где бы они ни были, на соседней улице или в австралийской пустыне, — я их достану и отомщу! Клянусь мамой!»

Он понял: эта сладостная надежда даст ему силу выдержать все оставшиеся тридцать два года, вынести все, от мелких пакостей до самых нестерпимых обид. Он отомстит.

Мадам Путифар, которой он открылся, сразу решила войти в дело. Вместе они принесли торжественный и нерушимый обет: они отомстят! Отныне их связывала общая тайна, и мать дала себе клятву дожить до того, как «увидит это». Она полностью посвятила себя сыну, перенеся на него всю заботу, которой прежде окружала стареющего мужа. Каждый день готовила Роберу что-нибудь вкусненькое, следила за его одеждой, бельем, за его здоровьем. Она помогала ему собирать досье, изо дня в день укрепляла его дух перед очередной встречей с классом, а когда он готов был сдаться, отчаяться, ободряла его — улыбалась или просто подмигивала, словно говоря: «Ничего, Робер, ничего, сынок. Будет и на нашей улице праздник. Они свое получат…»

3. Пьер-Ив Лелюк

В череде учеников, за тридцать семь лет прошедших через третий класс Робера Путифара, одним из самых вредных был Пьер-Ив Лелюк (1966/67 учебный год). Единственный сын известного на всю округу ресторатора, этот заносчивый юный бездельник в школу ходил только затем, чтобы самоутверждаться за чужой счет. Следуя примеру своего отца, он с нескрываемым презрением относился к учителям вообще и к Путифару в частности. Зачем было ему, заранее уверенному, что он унаследует отцовский ресторан вместе со всем состоянием, унижаться до изучения истории, орфографии и прочих бесполезных предметов? Его интересовал исключительно устный счет — несомненно, с прицелом на то, чтобы впоследствии побыстрее подсчитывать свои доходы.

По вине этого маленького засранца, как он его про себя называл, 14 апреля 1967 года стало для Путифара самым ужасным днем за всю его службу. По правде говоря, он так по-настоящему от этого и не оправился.

Но прежде — необходимое пояснение: как известно, учителя и учительницы время от времени удостаиваются визита инспектора. Тот присутствует на их уроках, а потом дает им советы… и оценку. Казалось бы, учителя и учительницы должны радоваться, что им советуют, как лучше учить детей. Так ведь нет: им, наоборот, посещения инспектора внушают страх. Они боятся получить плохую оценку.

Роберу было двадцать шесть лет, и близился к концу пятый год его преподавательской деятельности, когда в один прекрасный вторник ему объявили, что в пятницу его будут инспектировать. Его тут же обметало нервной сыпью, и ночью пришлось дважды менять мокрые от пота простыни.

— Ну что ты с ума сходишь, Робер, — ворчал отец, который тогда еще был жив.

— Будем повторять таблицу умножения весь четверг, — пообещала мать.

Так они и сделали: утром — умножение на семь, после обеда — на восемь, вечером после ужина — самое страшное (особенно если не по порядку) умножение на девять. Робер лег спать, вконец обессилевший, и всю ночь практически не сомкнул глаз.

В 8.30, минута в минуту, инспектор вошел в учительскую и оказался… инспектрисой. Высокая, прекрасные стройные загорелые ноги, приталенный ярко-розовый костюм — она напоминала стюардессу. Путифар, который отчаянно робел перед женщинами, судорожно сглотнул. Он бы уж точно предпочел какого-нибудь ворчливого, противного старикашку.

— Мадемуазель Стефани, инспектор народного образования, — представилась она, и нежная ручка скользнула в огромную лапу Путифара. — Приятно познакомиться.

— Я тоже! — ляпнул он, выбитый из колеи улыбкой дамы.

Хоть он и поправился уже через секунду — «мне тоже», — лицо его залилось краской, которая так и не сошла до самой перемены (10.30).

В классе инспектриса с чарующей непринужденностью представилась детям:

— Не пугайтесь, я просто посижу в гостях у вашего учителя. Считайте, что меня тут нет.

После чего, покачивая бедрами, проследовала в конец класса и уселась, закинув ногу на ногу, на приготовленный для нее стул. Достала из сумочки обычный блокнот и авторучку и, взмахнув ресницами, устремила на Путифара цепенящий взгляд, словно говорила: «Приступайте, я смотрю и слушаю…»

До самого звонка все было более или менее неплохо. Писали диктант, делали упражнения по теме «прошедшее время совершенного вида»: я ем — я поел, я прихожу — я пришел… Дети вели себя вполне сносно. Юный Лелюк, обычно всегда готовый на какую-нибудь каверзу, был на удивление смирным и благонравным. Путифар даже подумал: «В сущности, не такой уж он, оказывается, плохой. Понимает, что этот день для меня имеет решающее значение. Надо будет поблагодарить его после уроков».

Во время перемены инспектрисе подали кофе в учительской, и коллеги-мужчины бросали на Путифара завистливые взгляды, в которых читалось: «Красиво живешь, Робер!» Путифару, хоть он и был тут вовсе ни при чем, это некоторым образом льстило, и, возвращаясь в класс, он испытал нечто почти похожее на уверенность в себе.

— Математика! — твердым голосом объявил он.

Трагедия разыгралась около 10.40, и начало ей положила поднятая рука Пьер-Ива Лелюка на задней парте.

— Месье, сколько будет семь на девять?

Он заранее сиял, с садистской радостью предвкушая, как сейчас опозорится учитель. По классу пробежала дрожь: Пьер-Ив Лелюк осмелился!

Любой учитель справился бы с этой задачкой глазом не моргнув: «Пьер-Ив, мой мальчик, если ты не знаешь ответа, значит, плохо учил уроки. Ну-ка, дети, подскажите ему, сколько будет семь на девять?» Кто-нибудь поднял бы руку и ответил: «Шестьдесят три, месье». И урок продолжился бы как ни в чем не бывало. Но Путифар не был любым учителем. Огорошить вопросом, сколько будет семь на девять, этого стодвадцативосьмикилограммового гиганта было все равно что помахать живой мышью перед хоботом слона: ничтожная причина, сокрушительные последствия.

— Семь на девять… — замялся он. — Семь на девять… это будет… э…

Тридцать учеников третьего класса затаили дыхание и с тревогой смотрели на учителя. Они знали ответ, и руки поднимались одна за другой в знак готовности его дать. Инспектриса слегка нахмурилась: происходило что-то необычное.

В зловещей тишине Путифар отчаянно напрягал память: «Так, сейчас… семь на девять — это все равно что девять на семь… умножение на девять… всякий раз прибавляем десять и отнимаем один… мама, мама, помоги… начнем с девяти на пять, это я помню, сорок пять… значит, девять на шесть — сорок пять плюс десять, будет пятьдесят пять, и минус один — пятьдесят четыре… а девять на семь — это будет… сколько сейчас было, пятьдесят четыре или пятьдесят три? Мама, о мама…»

Вконец отчаявшись и не в силах больше вынести гробовое молчание в этом лесу поднятых рук, он выпалил наобум:

— Семь на девять? Это будет… сто двадцать два.

Не будь здесь инспектрисы, класс покатился бы со смеху, а он в очередной раз заорал бы: «Прекратите! Молчать, я сказал!»

На этот раз все обернулось еще хуже. Дети по-прежнему безмолвствовали, только обернулись все как один к инспектрисе, словно призывая ее в свидетели: «Вы слышали, мадам? Наш учитель не знает таблицу умножения. Что вы с ним сделаете?»

Тогда Путифар совершил непоправимое: он сделал вид, будто просто оговорился по рассеянности, и сделал новую попытку:

— То есть, простите, я хотел сказать — девяносто четыре…

Пот градом катился по его вискам. Инспектриса не сводила с него удивленного взгляда своих прекрасных зеленых глаз. Он почувствовал, что вот-вот упадет в обморок.

— Что-то… что-то жарко, правда? — пролепетал он. — Такая духота… Я сейчас…

И устремился к окну, чтобы его открыть.

А надо сказать, что под этим самым окном сидела за первой партой хрупкая, чувствительная, болезненная и добродетельная Катрин Шосс. Старшая дочь в небогатой многодетной семье, эта девочка, не жалея сил, ухаживала за шестью братишками и сестренками. Хоть Катрин часто пропускала уроки по болезни или из-за переутомления, она тем не менее была в классе первой ученицей, особенно по французскому, в котором ей не было равных. В любой ситуации она была неизменно безукоризненно вежливой, чуткой к окружающим, а главное, уважала и любила своего учителя. Тот, не привыкший к подобному отношению, проникся чем-то вроде приязни к этой тихой бледненькой девочке. Итак, он ринулся к окну. И вот что, увы, произошло:

Робер Путифар (метр девяносто шесть и сто двадцать восемь килограммов) распахнул окно с такой силой, что острый угол рамы врезался в надбровье маленькой Катрин Шосс (метр двадцать два и двадцать семь килограммов), пропоров борозду длиной в добрых пять сантиметров. Она испустила душераздирающий крик, и все лицо ее залилось кровью.

— О черт! — вырвалось у Путифара.

Дальше ситуация окончательно вышла из-под контроля. Половина класса выбежала в коридор звать на помощь. Другая половина столпилась вокруг несчастной Катрин, как группа поддержки. А та, вся в крови и в слезах, так и сидела на своем месте, жалобно стеная. Очки у нее разбились.

— Успокойтесь! Успокойтесь! — взывал Путифар, но никто его не слушал.

Соседка Катрин по парте, маленькая Брижит Лавандье, медленно осела на пол.

— Месье! Месье! Брижит в обмороке! — закричали дети.

Путифар склонился над девочкой, побелевшей как полотно, и стал хлопать ее по щекам. Поскольку она не приходила в себя, он хлопнул посильнее. Но более срочных мер требовало другое: Катрин Шосс истекала кровью, заливая свою безукоризненную тетрадь по математике.

Среди всеобщего смятения Путифара каким-то чудом осенила здравая мысль: надо звонить доктору, и как можно скорее! Он ринулся кратчайшей дорогой к телефону, сшибая столы и стулья. Увы, спеша схватить трубку, он с такой силой заехал своей непомерно длинной ручищей по аквариуму, что тот опрокинулся. Во все стороны разлетелось битое стекло, а на пол выплеснулось двести литров воды и семь рыбок, в том числе Большой Плюх, которого дети обожали, потому что он всегда как будто улыбался.

Инспектриса, которая до этого оставалась в своем углу и не вмешивалась, сочла, что пора ей что-нибудь предпринять: она устремилась к центру событий. Это было ошибкой. В самом деле, не преодолела она и двух метров, как под каблучок ее левой туфли подвернулся Большой Плюх, который бился на полу, она тяжело грохнулась навзничь в воду и в битое стекло; юбка задралась, и великолепные загорелые ноги предстали во всей красе. Кинувшись к ней на помощь, Путифар, в свою очередь, поскользнулся на еще одной рыбке и обрушился во весь рост… прямо на завизжавшую инспектрису. В этот самый миг в дверях класса появился вызванный учениками директор. Итоги того незабываемого утра были таковы:

1. Бедняжке Катрин Шосс наложили на лоб четырнадцать швов, и целых две недели она не ходила в школу. Ей пришлось купить новые очки.

2. Маленькая Брижит Лавандье отделалась вывихом челюсти и синяком на левой скуле.

3. Мадемуазель Стефани, инспектриса народного образования, попала в больницу с множественными порезами спины, причиненными осколками стекла, а главное, со сложным переломом правой локтевой кости, который обошелся ей в пять недель гипса и два с половиной месяца восстановительной физиотерапии.

4. Робер Путифар, учитель третьего класса, получил наихудшую оценку из всех когда-либо выставленных какому-либо учителю.

5. Семь рыбок погибли.

4. Кузен Жерар

Найти Пьер-Ива Лелюка, даже тридцать два года спустя, не составило труда. Достаточно было открыть любой журнал за последние месяцы, чтобы увидеть сияющую физиономию того, кто возглавлял путифаровский «список мщения». Изображение сопровождалось хвалебными отзывами:

ПЬЕР-ИВ ЛЕЛЮК ВЫБРАН ШЕФ-ПОВАРОМ ГОДА…

ФРАНЦУЗСКИЙ КУЛИНАР ПОКОРЯЕТ АМЕРИКУ: ПЬЕР-ИВ ЛЕЛЮК.

«СТАРОЙ УСАДЬБЕ» ПЬЕР-ИВА ЛЕЛЮКА — ТРЕТЬЮ ЗВЕЗДУ? ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ, ПОРА БЫ…

— Будут тебе звезды! Ты у меня увидишь небо в алмазах, — бурчал себе под нос Путифар, просматривая статьи. На всех фотографиях Лелюк победоносно взирал в объектив, скрестив руки на груди и выпятив подбородок. Вот уж кто был доволен собой! Теперь это был сорокалетний, немного полноватый, вальяжный тип.

— Смотри, мама, ты только посмотри! — накручивал себя Путифар. — Потолстел, гад, но все такой же, как был сволочью, так и остался! Ух, меня прямо трясет от одного его вида…

— Успокойся, Робер. У тебя давление подскочит, и ты мнешь мою постель…

Вот уже несколько месяцев старая дама, которой сравнялось восемьдесят восемь лет, не покидала спальню. Изредка она отваживалась выбраться в гостиную, но скоро ноги ее подводили, и сыну приходилось поддерживать ее, помогая вернуться в постель. Она вынуждена была скрепя сердце отказаться от стряпни. Сил на это у нее уже не хватало. Теперь готовил еду Робер. Из кухни в спальню, из спальни в кухню через открытые двери по коридору туда-сюда перекатывался диалог:

— Мам, лук я обжарил. Теперь ставить мясо?

— Да, и чтобы подрумянилось с обеих сторон.

— На сильном огне?

— Да, на самом сильном. Только следи, чтобы не пригорело… Если надо, подлей воды.

— А ты, мама, попробуешь? Хоть кусочек?

— Там видно будет…

Видно-то было. По большей части она теперь довольствовалась каким-нибудь овощным супом и фруктовым пюре или бисквитом на десерт. Робера это тревожило.

— За меня не беспокойся, — заверяла она. — Я так долго ждала, теперь уж точно дождусь во что бы то ни стало. Увидишь, я оклемаюсь. Дай-ка мне эти журналы, интересно, как он выглядит…

Если верить журналистам, Лелюк-сын превзошел своего отца. При нем «Старая усадьба» приобрела международную известность. Во всяком случае, тамошняя кухня считалась одной из лучших во Франции. Ресторан располагался в сельской местности, на машине добираться двадцать минут. Путифар, в жизни там не бывавший, решил сходить на разведку. В тот же вечер снял трубку с телефонного аппарата, стоявшего на тумбочке в прихожей, и набрал номер. Сердце его билось часто-часто. Приключение началось!

— Робер, включи громкую связь, пожалуйста! — крикнула ему мать из спальни.

После недолгого музыкального ожидания в трубке отозвался нежный женский голос:

— Ресторан «Старая усадьба», добрый вечер…

— Добрый вечер, мадемуазель, я хотел бы, если можно, заказать столик. На сегодняшний вечер.

— У нас все забронировано до конца будущего месяца, месье…

— А… ну, тогда на конец будущего месяца…

Он повесил трубку, пристыженный и злой на самого себя. Ну вот, не успел открыть военные действия, как уже сел в лужу. Мать отчитала его:

— Робер! Ты что же думал, это тебе придорожная забегаловка — заходи когда хочешь? Ах, кабы не слабость, я обязательно пошла бы с тобой… Я так боюсь, что ты напортачишь.

Итак, ровно через месяц, 27 июля, одетый в свой лучший костюм, свежевыбритый и благоухающий туалетной водой Робер Путифар отправился в «Старую усадьбу». Он оставил свою желтую малолитражку на порядочном расстоянии от ресторана и остаток пути прошел пешком через парк, засаженный кедрами.

— Ну как, вкусно было? — окликнула его из спальни мать, когда в 11 часов он вернулся домой.

— Было дорого! — отозвался он из коридора. — Завтра все расскажу…

И пошел спать, приняв «Алка-Зельтцер».

По правде говоря, настроение у него было хуже некуда и никакого удовольствия от трапезы он не получил. Впрочем, он едва ли заметил, что ест, и не смог бы вспомнить ни одного блюда. За ужином он был поглощен, можно сказать, одержим единственной мыслью: как максимально напакостить Пьер-Иву Лелюку и не попасться… В этом ресторане все было так хорошо поставлено, что казалось невозможным нарушить столь безупречно отлаженный порядок. Балет расторопных и ненавязчивых официантов давал клиенту почувствовать себя желанным гостем, более того — важной персоной. Вкусная еда, уютная обстановка, приятная, успокаивающая атмосфера… После десерта в зале появился сам Лелюк; переходя от столика к столику, он учтиво раскланивался с клиентами, которые осыпали его комплиментами по-английски, по-немецки и даже по-японски.

Увидев, что тот направляется к нему, Путифар внезапно ощутил сильнейшее беспокойство: «А вдруг он меня узнает! Я, конечно, облысел, постарел, но мало ли что…»

К счастью, великий кулинар только обронил:

— Добрый вечер, месье, вам у нас понравилось?

И Путифар, чувствуя себя полным идиотом, ответил:

— Спасибо, все было очень вкусно…

Следующие несколько дней Робер и его матушка ломали голову в бесплодных поисках подходящей мести. У мадам Путифар идей было более чем достаточно, но все были одна другой нелепей. Какое-то ребяческое хулиганство. Она предлагала, например, отравить кушанья, полить пол жидким мылом, чтобы официанты поскальзывались, взорвать посреди зала вонючую бомбочку… Удивительная это была картина: старая дама восьмидесяти восьми лет лежит в постели и совершенно серьезно предлагает:

— А что, если подложить на стулья подушки-пердушки, а, Робер?

— Мама! — обреченно стонал Путифар.

— Что «мама»? — кипятилась она. — Я хоть что-то предлагаю! А ты вообще ничего…

Он и правда ничего не предлагал. Да и что ему было предлагать, когда ничего путного не приходило в голову? Так прошла неделя, а потом вмешался случай.

Малолитражка Путифара стала постукивать на ходу. Постукивало, как ему казалось, где-то впереди слева. И вот он поехал на малой скорости, чтобы не усугублять неисправность, к своему кузену Жерару, владельцу авторемонтной мастерской «Гараж на площади», до которой от его дома было рукой подать. Как обычно, встретил его Буран, большущий лохматый беспородный пес, который тут же вскинул лапы ему на грудь. Это неимоверно прожорливое, вечно грязное животное размером с теленка не знало удержу в проявлениях восторженного обожания: раздирало когтями одежду, лизалось, норовя обслюнявить все лицо, и лаяло как заведенное, бешено молотя хвостом. Отвязаться от него можно было только одним способом — кинуть подачку. Все равно какую. Лучше всего что-нибудь съедобное, но с тем же успехом срабатывал комок бумаги или горсть сухих листьев, стоило сказать: «На, ешь!»

— Отстань, Буран! — отбивался Путифар, радуясь, что надел старую рабочую одежду, которую не жаль отдать на растерзание любвеобильному псу, и бросил ему горбушку черствого хлеба.

Потом принялся осторожно пробираться между лужами машинного масла и засаленной ветошью, раскиданной по полу. Тем временем Буран, буквально обезумевший от радости, что пришел друг, задирал лапу и метил все, что попадалось на его пути: открытый ящик с инструментами, автомобильное сиденье, аккумулятор, поставленный на подзарядку…

Всякий вошедший в мастерскую, еще не видя Жерара, уже его слышал. Этот сорокапятилетний здоровяк за работой практически все время ругался:

— Чтоб те …, … ржавая!

Или:

— Щас как …, разъ…, … тачка!

Он специализировался на дешевом ремонте старых заезженных машин, за которые уже не брались солидные сервисные центры. Он приводил их в чувство, лупя молотком и ругая на чем свет стоит. А когда хозяин приходил забирать свое транспортное средство, рявкал, саданув башмаком по ржавому корпусу:

— И больше мне ее не пригоняй! Глаза бы мои не глядели на этот металлолом!

Из-под одной из таких машин — помятого «ситроена» — Жерар и вылез. В знак приветствия он протянул Роберу локоть, еще более замурзанный, чем кисть, и гаркнул:

— Чего пришел, кузен?

— С машиной непорядок. Стучит что-то. По-моему, спереди слева.

На обратном пути, пока он шел пешком до дома, и зародилась в голове у Путифара блестящая идея. Она так его развеселила, что весь день он не мог сдержать чуть заметную улыбку. За ужином он все еще улыбался.

— Что это с тобой сегодня? — спросила мать, которая, полусидя в постели, подпертая двумя подушками, прихлебывала по глоточку овощной суп. — У тебя такой вид, будто ты что-то затеваешь.

— Так и есть, мама. Я, кажется, нашел свое семь на девять…

— Твое семь на девять?

— Ну да! Ты вспомни: тогда, тридцать два года назад, в день инспекции, Лелюк всего лишь спросил меня, сколько будет семь на девять. Всего-то-навсего! И пошла цепная реакция катастроф. Я хочу отплатить ему той же монетой, и моим семь на девять будет… кузен Жерар!

— Твой кузен Жерар?

— Ну да! Ты же знаешь это чудо природы! Я запущу его в «Старую усадьбу», как козла в огород, как слона в посудную лавку, как гориллу в операционную… От него можно ждать чего угодно. Ты только представь, мама!

— Да уж, представляю… — протянула мадам Путифар, плотоядно жмурясь. — И Буран с ним будет, разумеется?

— Ну конечно! — завопил Путифар. — Конечно, тут нужен Буран! Мама, ты гений!

И, перегнувшись через поднос, так пылко расцеловал мать, что опрокинул миску с фруктовым пюре.

— Ничего страшного, — сказала она. — Принеси мне еще, пожалуйста. И, знаешь, печенье тоже принеси. Что-то у меня, кажется, проснулся аппетит!

Полночи они разрабатывали свой план. Буран в обеденном зале «Старой усадьбы» — одна только мысль об этом приводила их в восторг. Путифар в упоении топал ногами, а его мама так закатывалась, что чуть не задохнулась от смеха.

— О! Представляю эту картину! Так и вижу! — повторяла она, держась за живот и вытирая выступившие слезы.

Однако одна загвоздка омрачала их восторг: как провести собаку в ресторан? Они крутили и вертели эту задачку и так и сяк сто раз со всех сторон и в конце концов придумали, как им показалось, вполне осуществимый план.

Два дня спустя зазвонил телефон, и в трубке грянул оглушительный голос Жерара:

— Ну, починил я твою тачку. Там в кардане было дело. Если тебе еще нужна эта старая жестянка, приходи и забирай!

Путифар бегом помчался в мастерскую, так не терпелось ему начать кампанию против Лелюка. Оплачивая счет в почерневшей от вековой грязи конторе, стены которой украшали календари пятнадцатилетней давности, он с невинным видом заметил:

— А кстати, Жерар, ты уже сколько лет чинишь мою машину. Мне хочется тебя как-то отблагодарить. Как насчет обеда в «Старой усадьбе»? Приглашаю тебя и Монику. А?

— «Старая усадьба»? Которую держит этот, как его… Люлёк?

— Не совсем, — уточнил Путифар, — его зовут Пьер-Ив Лелюк.

— Ну, Лелюк, без разницы. И ты готов раскошелиться на жрачку у этого Люлька? В лотерею, что ли, выиграл?

— Ничего я не выиграл. Просто я думаю, вы заслужили праздник. Ну как, согласен? Мне это будет очень приятно, правда…

— Ну, если так… ладно, уговорил. Домой приду, скажу Монике. Она с ума сойдет! Мы же, сам понимаешь, в ресторанах не бываем… Да и нигде, вообще-то, не бываем…

Упомянув об этом, он сразу же вспомнил и о главном препятствии:

— А собака-то? Куда мы Бурана денем? Он у нас знаешь какой трепетный — больше чем на четверть часа одного не оставишь. Без общества не может… тоскует….

— Мы с мамой за ним присмотрим.

Жерар с изумлением воззрился на кузена. Чтобы кто-то по своей воле вызвался присмотреть за Бураном — такого еще не бывало.

— Правда? А ты что, с нами не пойдешь?

— Нет, — сказал Путифар. — Не люблю оставлять маму одну, и потом, пусть у вас с Моникой будет такой, знаешь, романтический ужин…

Тут в мастерской что-то с грохотом обрушилось. Оба кузена бросились туда: Буран развалил штабель пятидесятилитровых металлических канистр, которые раскатились по мастерской, сшибая все на своем пути. Добрых полчаса они трудились, пока не восстановили хотя бы видимость порядка, потом вернулись в контору.

— Так что ты говорил-то? — вернулся к теме Жерар.

— Я сказал, что мы с мамой присмотрим за Бураном.

Жерар в раздумье почесал в затылке черными ногтями.

— А ты… э… ты не боишься, что он у вас что-нибудь разобьет? Мало ли… махнет хвостом…

Путифар в тот же вечер забронировал в «Старой усадьбе» столик на две персоны на имя месье и мадам Самбардье. Ближайшей свободной датой оказалось 27 августа — как раз поужинать в день святой Моники, удачное совпадение. Вот только ожидание затягивалось…

5. Первая месть

Лето подходило к концу. Между тем как все учителя и все учительницы Франции уже морально готовились к новому учебному году, Робер Путифар был бесконечно далек от этих забот. Он посвятил последние недели августа тщательной подготовке к долгожданному романтическому ужину. Издевательская ухмылка Лелюка-школьника, чью фотографию он вырезал и наклеил в «тетрадь мщения», действовала на него как стимулятор. «Подожди, мой мальчик, подожди… Может, я и не умею умножать на семь, зато уж, будь уверен, сумею умножить твои проблемы на двенадцать!» На следующих страницах он расписал по пунктам план и день за днем вносил пометки по мере продвижения к цели.

1. Разведка на местности: исполнено.

2. Приглашение Жерара и Моники: исполнено.

3. Заказ столика в «Старой усадьбе»: исполнено.

4. Предложение присмотреть за Бураном: исполнено.

5. Установка решетки в машине: исполнено.

Инвентарь:

1. Лесенка: есть.

2. Бинокль: есть.

3. Дождевик (на всякий случай): есть.

4. Бутылка шампанского (на случай успеха): есть.

Путифару уже невмоготу становилось ждать, когда наконец в 19.30 27 августа в домофоне прогремел голос Жерара:

— Это я! Собаку привел!

Робер сбежал по лестнице и у подъезда встретился с Бураном и его хозяином.

— Не передумал, кузен, подержишь его?

— Не передумал, — заверил Путифар, перехватывая у него поводок. — Обещал — значит обещал. Приятного вам аппетита и ни в чем себе не отказывайте! Счет запишешь на меня.

На прощание Жерар потрепал пса по холке:

— Пока, бандюга! Веди себя хорошо, понял? Смотри, ничего не круши!

«Не слушай, Буран, — хотелось сказать Путифару, — круши, милый, все круши…»

Несмотря на свою немалую физическую силу и сто тридцать пять кило веса, он еле удерживал собаку, которая, рискуя удавиться, рвалась за хозяином. Все-таки ему удалось дотащить Бурана до своей малолитражки и взгромоздить его в багажник, для такого случая обитый мягким.

— Ну вот, песик! Скоро увидишься с хозяином, обещаю. И плюс к тому тебя ждет приятный сюрприз: там, куда я тебя отвезу, тебе будет чем полакомиться!

Он взбежал на четвертый этаж и, еле переводя дух, ввалился в спальню матери.

— Мама, все идет по плану: баллистическая ракета движется к цели, атомная бомба ждет своего часа в багажнике!

— О, Робер! — простонала она. — Только бы все удалось! Мы так ждали, столько мечтали…

Он выждал полчаса — время, необходимое, по его расчетам, чтобы Жерар и Моника успели навести красоту и отправиться в «Старую усадьбу». Потом нежно поцеловал старушку в лоб.

— Я пошел, мама. Пока.

— Удачи тебе, сынок… — напутствовала его мать. — Я так волнуюсь, прямо как тогда, когда ты уходил на выпускной экзамен…

Буран в багажнике не сидел без дела. Он уже изодрал в клочья обивку заднего сиденья и напустил знатную лужу. А теперь лаял как заведенный и пытался просунуть голову сквозь прутья решетки. Пока он не переполошил всю округу, Путифар газанул на предельной скорости.

В «Старой усадьбе» все обещало приятнейший вечер. Панорамные окна были заблаговременно открыты настежь, чтобы посетители могли наслаждаться свежим воздухом теплого вечера и благоуханием парка. Все столики были, разумеется, давно забронированы, и первые клиенты, замирая от восхищения, уже вступали в большой зал. Между тем случай — известный каверзник — не преминул вмешаться. Пьер-Ив Лелюк на кухне фаршировал рыбу, когда к нему, стараясь не привлекать внимания, подошел один из официантов.

— Шеф, у нас, по-моему, важный гость — Малейссон, кулинарный критик. Он в гриме, но я его узнал по манере барабанить по столу пальцами — средним и указательным, вот так…

— Ты уверен? За каким он столиком?

— За третьим, под окном. Сидит один.

— Как он выглядит на этот раз?

— Небольшие усики, круглые очки. Уже и блокнот достал. Все кругом оглядывает и что-то записывает. Что нам делать?

— Ничего. Ведите себя так, будто вы его не узнали, и обращайтесь с ним так же, как с остальными клиентами.

— Вас понял, шеф.

Хоть Лелюк и изображал перед официантом этакую небрежность, он был не на шутку взволнован. Сегодняшний вечер должен был стать судьбоносным для «Старой усадьбы». Или взыскательному вкусу Малейссона обед угодит — и тогда почетная, престижная, желанная третья звезда обеспечена. Или великий критик будет разочарован, и все отложится по меньшей мере на год. Шеф сделал глубокий вдох, прищелкнул пальцами и обратился к своей команде, собравшейся в кухне:

— Слышали, ребята? У нас гость. Так что уж расстарайтесь сегодня! И чтобы ни одной накладки!

— Есть, шеф! Будет сделано, шеф! — откликнулись повара, официанты и сомелье.

В эту самую минуту Жерар Самбардье и его жена Моника, опекаемые очаровательной официанткой, вступали в обеденный зал. Жерар, полузадушенный бордовым галстуком и втиснутый в хранившийся со свадьбы костюм, который был ему теперь на два размера мал, гаркнул, заставив оглянуться всех клиентов, уже сидящих за столиками:

— Привет честной компании!

От Моники, одетой в облегающее цветастое платье, волнами расходился убойный аромат дешевой парфюмерии. Супруги заняли столик номер четыре, рядом с Малейссоном. Едва усевшись, Жерар достал из кармана спичечный коробок и положил рядом со своей тарелкой.

— Ты что? — спросила Моника. — Зажигалку потерял?

— Молчи покуда! — предостерег Жерар. — У меня тут кой-чего припасено, чтоб Роберу поменьше платить… Вот увидишь хохму…

Малейссон бросил на вновь прибывших испепеляющий взгляд и вновь погрузился в изучение меню.

Менее чем в пятидесяти метрах от них, в ландшафтном парке, Робер Путифар, оседлав нижний сук одного из кедров, направил свой бинокль на «Старую усадьбу». С этого наблюдательного пункта открывался превосходный вид на обеденный зал и на кухню.

Поодаль, на парковке, в багажнике желтой малолитражки Буран, несомненно, учуяв, что хозяин близко, лаял до хрипоты и рвался наружу так, что машина ходила ходуном.

Таким образом, все актеры заняли отведенные им места. Было 20.15, и спектакль можно было начинать.

Третий звонок был дан Моникой, которая, едва усевшись, ощутила потребность посетить туалет. Она обернулась к Малейссону и громогласно осведомилась:

— Извиняюсь, месье, а вы не знаете, где тут одно местечко?

— Нет! — отрезал знаменитый кулинарный критик, не удостоив ее даже взглядом.

И он еще сильнее забарабанил по столу, теперь уже всеми пальцами.

— Спасибо, вы очень любезны! — обиделась Моника. — Ну и ладно, без вас найду…

— Что уж там, — заметил Жерар, чтобы разрядить атмосферу, — это дело такое, как приспичит, так и побежишь!

И разразился громовым хохотом, заставив подскочить супружескую пару американцев, прибывших из Бостона специально, чтобы пообедать в «Старой усадьбе». Моника удалилась, вновь обдав окружающих парфюмерным духом. Вернувшись, она с удивлением обнаружила, что Жерара за столиком нет. Она остановилась посреди зала, подбоченясь и озираясь по сторонам:

— О-па! Ну и где этот обормот?

Поскольку никто не отвечал, она повернулась к столику, за которым сидели четыре японских бизнесмена:

— Послушайте, вы моего мужика, случаем, не видели?

Один из официантов подскочил к ней и объяснил, что месье вышел в салон покурить.

— Хоть предупредил бы, урод! — во всеуслышание посетовала она, направляясь к своему месту. — Возвращаюсь себе из сортира — и вот те здрасте, никого! Приятно, нечего сказать…

Немного погодя они помирились и заказали в качестве аперитива «Кир Руаяль», который Жерар хлопнул залпом и удостоил тонкой похвалы:

— Хорошо пошла, зараза!

После чего встал из-за стола, чтобы, в свою очередь, посетить туалет, в котором, по отзыву Моники, «с ума сойти как чисто».

Малейссон за соседним столиком явно был уже на пределе. Заказанная им на первое «телячья вырезка с трюфельным соусом» попала ему не в то горло, и он свирепо черкнул пару строк в своем блокноте.

Пьер-Иву Лелюку быстро доложили, что в зале проблема: какие-то два дикаря портят аппетит Малейссону. Шеф проникся серьезностью ситуации и приказал персоналу приложить все усилия, чтобы как можно тактичнее утихомирить этих троглодитов, пока дело не дошло до скандала. В случае необходимости он примет меры самолично. Главное, пусть его держат в курсе! Несчастный не подозревал, что в этот самый миг бессовестный Жерар вытряхивал из спичечного коробка дохлую муху в тарелку Моники, прямо в изысканный «крем-суп из фенхеля с лимонной мятой»:

— Дорогая, позволь-ка…

— Фу, Жерар, гадость какая!

— Гадость не гадость, а кузену Роберу скидочку теперь сделают, вот увидишь! Вот смотри… Человек! Эй, человек!

Официант немедленно подскочил:

— Месье?

— Скажите-ка, молодой человек, это у меня глюки или впрямь у Моники в похлебке муха?

Официант заглянул в тарелку и побледнел:

— О боже!

Жерар тем временем подцепил насекомое на кончик ножа и поднял на всеобщее обозрение:

— Дамы-господа, как по-вашему, вот это вот едят? Может, мясное блюдо такое?

— Мне, право, так неловко, месье… Сейчас заменю…

— Пст, пст! — остановил его Жерар. — Позовите-ка мне главного. Где там ваш Люлёк?

— Месье Лелюк подойдет к вам в конце обеда…

— А я говорю — сейчас! Что он, уж так прямо занят? Зовите сюда Люлька!

— Сейчас пойду спрошу.

— Вот-вот, и пошевеливайтесь.

6. Буран дает себе волю

Робер Путифар со своего насеста заметил, что в «Старой усадьбе» что-то пошло не так, а когда увидел в бинокль, что Пьер-Ив Лелюк собственной персоной направляется к столику его кузена, решил перейти к следующему этапу операции. Он стремительно сбежал по приставной лестнице и со всех ног помчался к своей машине, которая раскачивалась, как корабль в шторм: Буран пытался разнести багажник. Путифар не успел даже пристегнуть поводок — пес так и рванул к ресторану. Безошибочный инстинкт влек его прямо к открытым окнам.

— Давай, Буран! — кричал ему вслед Путифар. — Давай! Повеселись! Пируй! Буянь! Круши! ОТОМСТИ ЗА МЕНЯ!

Он думал о старушке матери, которая волновалась за него, сидя дома. О бедном покойном отце на фото в деревянной рамке. О тридцати семи годах мучений, перенесенных от всех классов. Он снова видел себя, жалкого, растерянного, в день инспекции: «Семь на девять… это будет… э…» Видел торжествующую ухмылку юного Лелюка на задней парте.

— Давай, Буран, давай, миленький! Разнеси все! Гуляй на всю катушку! ОТОМСТИ ЗА МЕНЯ!

Он с упоением предвкушал наихудшие безобразия, какие только мог вообразить, но шоу, устроенное Бураном, превзошло все его ожидания. Добежав до окна, огромный пес взвился в головокружительном прыжке и скрылся внутри. Путифар помчался к своему дереву со всей доступной при его весе скоростью и чуть ли не взлетел по лесенке, но, увы, приземление Бурана увидеть не успел. Вот что он пропустил:

Малейссон, чье раздражение уже перешло все границы, решил игнорировать все, что происходит справа от него. Не даст он, в конце концов, этому грязному быдлу испортить ему ужин! Он постарался снова сосредоточиться на своей работе. Вот, например: «отварная султанка в бульоне», которую он сейчас дегустирует, — может быть, она выиграла бы, если б подать ее под соусом более… чуть-чуть более… как бы это сказать?.. более смелым… Да, пожалуй, легкая горчинка… о, совсем легкая… могла бы оттенить… Он еще не дошел до окончательной формулировки, как вместо «легкой горчинки» заполучил прямо в тарелку большущую грязную псину в шестьдесят два кило весом! Буран обрушился на столик всей тяжестью своей зловонной туши. Приборы, тарелка, хлеб, бокалы, отварная султанка — все оказалось буквально разбрызгано. Но это были еще цветочки. Буран тут же вскочил, оставив без внимания остолбеневшего Малейссона, — пес захлебывался от невыразимого счастья: за соседним столиком сидели его хозяин и обожаемая хозяйка! Он кинулся к Жерару, изнемогая от любви, скуля, пуская слюни, облизал его сверху донизу и снизу доверху. Но что это за подозрительный тип, вон, совсем рядом, с какой-то белой трубой на голове? Похоже, он замыслил дурное против хозяина! Ну, Буран ему покажет! Он бросился на Лелюка, который пустился наутек, и цапнул его за левую ягодицу, оторвав от брюк изрядный лоскут и обнажив добрый кусок очень бледной задницы. Свое отступление в сторону кухни Лелюк продолжил на четвереньках. Ладно, хватит с него! Остальные с виду дружелюбнее. Радуются, кричат, вскакивают на столы. Буран решил поблагодарить их за такой теплый прием. Всех поприветствовал, никого не обделил лаской — и лизался, и хвостом молотил, и лапами когтил, не забыв, конечно, и тех, что попрятались под столами. Некоторые делали вид, что убегают, — несомненно, для пущего веселья, но Буран успевал преградить им путь и скалил зубы. Ах, какая увлекательная игра! Он слышал истошные вопли Моники: «Буран, нельзя! К ноге, зараза такая!» — но она, наверно, не будет сердиться, если он еще немножко поиграет. Жерар тоже надрывался: «Стоять! Кому сказал, безмозглая псина! Стоять!» — но это он, конечно, шутил.

Путифар, восседая на кедре, биноклю своему не верил! Он только и мог повторять:

— Так его, Буран! Да! Да-а-а!

Он клялся себе отныне и навеки по гроб жизни тайком подкармливать этого замечательного пса, сколько тот захочет, отборными антрекотами из лучшей мясной лавки!

Двое американцев — супружеская пара из Бостона, — обнявшись, балансировали на сырной тележке, где нашли себе убежище. Любящая пара, как трогательно! Буран запрыгнул к ним и радушно приветствовал заокеанских гостей, щедро оросив щиколотки джентльмена. Дородная супруга потерпевшего во избежание той же участи подпрыгнула и повисла на гигантской люстре, которая сорвалась и с грохотом рухнула на столик японцев. За ней последовали пятьдесят кило штукатурки.

— Вот это да-а-а! — взвыл Путифар.

Паника теперь достигла катастрофических масштабов.

— Help! — кричали англичане и американцы.

— Hilfe! — подхватывали немцы.

— Ayuda! — подал голос официант-испанец.

— Помогите! — взывали французы.

— Буран, к ноге! — вопили Жерар и Моника Самбардье.

— Ваф! Ваф! — радостно отвечал Буран.

Только японцы, придавленные люстрой, не говорили ничего.

Буран как раз опрокидывал гигантский кактус на десертную тележку, как вдруг его поразило внезапное открытие: здесь есть еда! Множество вкусной еды! Некоторое количество на тарелках, гораздо больше — на столах, а больше всего в данный момент — на полу. Буран не придерживался порядка, прописанного в меню. Он накинулся на все сразу и заглотал подряд: три суфле с красной смородиной, две порции филе морского черта в кляре, один маленький фотоаппарат в чехле, четыре сковородки почек, запеченных с брокколи и анчоусами, одну сумочку из крокодиловой кожи, четыре порции жареных голубей с трюфелями и гусиной печенкой «Кумир», одно седло барашка, маринованное в остром лхасском соусе (на две персоны), одно кухонное полотенце, оброненное официантом, три порции раковых шеек с мякотью вяленых помидоров.

Он уписывал аппетитную смесь — говяжью вырезку с перцем и тосты из сдобного хлеба с миндалем, когда послышалась наконец пожарная сирена. Это одна из официанток догадалась позвонить в службу спасения: «Скорее приезжайте! Наш ресторан крушит бешеная собака! Да, да, “Старая усадьба”! Скорее, умоляю! Она такая огромная!»

Молоденький спасатель опасливо приоткрыл дверь обеденного зала дулом своего ружья со снотворными зарядами. Он изрядно нервничал. Бешеная собака, да еще и огромная? С такой шутки плохи! Апокалиптическая картина, открывшаяся ему, подтвердила его представление об опасном чудовище, и он порадовался, что взял шприцы с дозой, рассчитанной на таких крупных млекопитающих, как взрослый носорог или бегемот. Едва завидев Бурана — внушительный силуэт на фоне дальнего окна, — он нажал на спусковой крючок. Увы, пес отскочил в сторону, и предназначенный ему шприц вонзился в правое плечо Малейссона, который тут же повалился, сочтя себя убитым. Свою движущуюся мишень спасатель поразил только с шестой попытки, перед этим последовательно усыпив сомелье, двух официантов и голубого лобстера, фламбированного в кальвадосе. Буран, получив— таки свою дозу, постоял, шатаясь, потом подошел к хозяину и лег у его ног. Через пару секунд он уже сладко похрапывал. То были мгновения абсолютного покоя. Слышалось только мирное «плюх… плюх…» английского крема, медленно стекающего с десертной тележки. Среди воцарившегося безмолвия первым обрел дар речи Жерар:

— Вы уж извините… это мой песик, Буран зовут… он вообще-то совсем безобидный.

Итоги этого незабываемого вечера были таковы:

1. Ресторан «Старая усадьба» закрылся на две недели для восстановительных работ (столярных, электромонтажных, штукатурных, отделочных и так далее, плюс уборка).

2. Четыре официанта взяли отпуск по причине «психологического шока».

3. Ресторатор Пьер-Ив Лелюк получил два укола — от бешенства и от столбняка. Всю осень он страдал легким нервным расстройством, без конца повторяя: «Нет, не сравниться мне с отцом, нет, не сравниться…»

4. Кулинарный критик Доминик Малейссон проспал глубоким сном пять дней и пять ночей. Проснулся он 1 сентября в 13 часов со словами: «Счет, будьте любезны!»

5. Пес Буран всего через восемь часов здорового сна проснулся в прекрасном настроении и направился прямиком к своей миске: он проголодался.

Когда Робер Путифар вернулся домой в эту знаменательную ночь 27 августа, свою старушку мать в ночной рубашке он обнаружил на кухне.

— Мама! Ты встала!

— Да, Робер, я тут поджидала тебя, поджидала и не могла улежать в постели. Ну, рассказывай, не томи!

Столько всего ему не терпелось поведать, что он принялся вываливать вперемешку, как это делают дети, все невероятные сцены, которые удалось ему подсмотреть с дерева. Он то забегал вперед, то возвращался к особо эффектным моментам:

— Вот клянусь тебе, мама, одна толстуха повисла на люстре! Да, а Лелюк удирал на четвереньках!

Старушка смеялась до слез. Она хлопала в ладоши, ахала, требовала подробностей:

— Нет, он что, правда на кого-то пописал?

— Не то слово, мама! Пописал — это еще мягко сказано!

Окончив свой отчет, Робер достал из холодильника бутылку шампанского, и они выпили по два бокала каждый. Потом мадам Путифар, слегка захмелев, объявила, что она проголодалась, и умяла бутерброд с толстым слоем паштета по-деревенски. Столько зараз она не съедала вот уже два с лишним года.

На следующий день Путифар несколько туманно объяснил своему кузену, как Буран оказался в «Старой усадьбе».

— Понимаешь, вырвался и удрал, — извинялся он, — мне, право, так совестно…

— Да ладно! — успокоил его Жерар. — Зато он наелся от пуза, да и мы тоже. И вообще, маленько расшевелить эту лавочку не мешало. А то там все какие-то невеселые, знаешь, сидят, уткнувшись в тарелку…

Газеты, радио, телевидение — все склоняли на разные лады «дело Бурана». Его расписывали то как страшного зверя, несомненно пораженного бешенством, то как бедного изголодавшегося песика, но все сходились на том, что подвиги этого животного сильно подпортили карьеру великого ресторатора. В «тетрадь мщения» вклеивались новые и новые газетные вырезки и фотографии.

Наконец в начале сентября Путифар счел, что хватит уже смаковать свой триумф, и перечеркнул крест-накрест фотографию Пьер-Ива Лелюка, а под ней написал большими красными буквами:

Он тяжело вздохнул. Теперь предстояло заняться следующим делом, а одна только мысль об этой истории вызывала у него почти физическую дурноту. Как забыть те два кошмарных дня в июне 1978 года, почти двадцать лет назад?

7. Самый настоящий теракт

Конец того учебного года выдался на редкость жарким. До того жарким, что дети повадились приносить в школу пластиковые бутылки, наполнять их водой из умывальников и поливать друг друга на переменах. Учителя снисходительно закрывали глаза на эти веселые водяные баталии. В самом деле, солнце так пекло, что все высыхали, едва успев намокнуть. Учителям и самим нет-нет да и доставались нечаянные брызги, но они не обижались. Путифар, почему-то поливаемый чаще всех, для виду смеялся в таких случаях, как все его коллеги, но вообще-то терпеть этого не мог.

Уже в мае ему стоило неимоверных усилий удерживать своих проказливых третьеклассников в четырех стенах. По звонку в 16.30 они высыпали в коридор и скатывались по лестнице, изливая в диких воплях радость освобождения. Ни один ни разу не сказал ему «до свидания». «Еще один день с плеч долой», — выдыхал тогда Путифар, сидя за учительским столом. Некоторое время он просто сидел и наслаждался покоем и тишиной опустевшего класса, потом не спеша принимался за оставшиеся дела. Каждый день, прежде чем уйти домой, он исполнял следующий неизменный ритуал:

1. Расставить по местам столы и стулья.

2. Протереть доску.

3. Запереть шкафы.

4. Задернуть шторы.

5. Выйти и запереть дверь на ключ.

6. Проверить туалет.

В тот день — 15 июня 1978 года — первые пять операций прошли нормально. А вот шестая обернулась бедой.

Тут надо пояснить, что туалет находился прямо напротив классной комнаты, по другую сторону коридора. В кабинках было просто отверстие в полу, а воду спускали, дергая за деревянную ручку на веревке. Вода извергалась на уровне пола, и надо было соблюдать осторожность, чтобы не замочить ноги.

Путифар открыл дверь и увидел, как и следовало ожидать, что дети оставили уборную не слишком чистой. Он взгромоздился на две цементные приступочки, взялся за ручку и дернул.

Что он испытал в следующий миг, может представить лишь тот, кто хоть раз в жизни был сброшен в бассейн, ухнув с головой в холодную воду: вы захлебываетесь, вода заливает глаза, уши, нос, вы внезапно оказываетесь в странном, чуждом мире с пугающе изменившейся акустикой. Именно таковы были ощущения Путифара. На него обрушился настоящий потоп, промочив его до нитки и перекрыв доступ воздуха. С животным воплем он отпрянул назад. Под ноги подвернулся большой пластиковый таз синего цвета. Тут он понял, что это не какой-нибудь прорыв трубы, не авария, а самый настоящий теракт!

«Проклятые гаденыши! Гнусные, мерзкие, отвратительные маленькие бестии!»

Что делать? Прежде всего — спрятаться. Того гляди, появится уборщица или кто-нибудь из коллег вернется за какой-нибудь забытой вещью… Следуя первому инстинктивному побуждению, он схватил орудие преступления — пластиковый таз — и, оставляя за собой мокрый след, укрылся в классе. Там он заперся на ключ и постарался собраться с мыслями. Через несколько минут он уже снова мог здраво рассуждать:

1. Могу ли я выйти из школы в таком виде? Нет.

2. Есть ли у меня сменная одежда? Нет.

3. Может ли кто-нибудь мне ее принести? Да.

4. Кто? Мама.

5. Сможет ли она пройти сюда незамеченной? Нет.

6. Сколько нужно времени, чтобы одежда высохла на мне? Не меньше десяти часов.

7. А если ее снять и отжать?

Хоть он и был один в пустом классе, раздеваться было как-то неловко. Начал он с рубашки, которую старательно отжал над тазом. Потом несколько раз встряхнул, выбивая мельчайшие капли влаги, и огляделся, ища, на что бы ее повесить. В глубине класса от стены к стене была протянута на высоте человеческого роста бельевая веревка. На ней развешивали сушиться работы учеников, в которых использовались клей или краски. Впоследствии, перебирая в памяти последовательность событий, Путифар убедился, что ему не оставили НИ ЕДИНОГО шанса: решение развесить мокрую одежду на этой веревке было абсолютно неизбежным! Итак, он повесил рубашку на эту самую веревку…

Снимая брюки, он почувствовал, что краснеет. Их он тоже отжал, встряхнул и повесил на веревку. За брюками последовали носки и майка.

Находиться в классе в одних трусах было настолько дико, что он вдруг запаниковал. Его подмывало снова напялить на себя все мокрое и так и уйти. Но это было глупо: в конце концов, всего-то час подождать…

Так что он уселся за стол и настроился перетерпеть эту досадную задержку. Сам он уже почти обсох. Созерцая свой внушительный белый живот, собравшийся складками, Путифар нашел, что, пожалуй, чересчур разжирел. А что, не заняться ли снова спортом? Велосипедным, например. Или бегом. Может быть, если согнать лишний вес, легче будет завести с кем-нибудь знакомство, а там и жениться… Но жениться — означало бы съехать с квартиры на бульваре Гамбетта, расстаться со старушкой матерью… Такими мыслями он играл, и они мало-помалу уносили его прочь из класса, куда-то далеко. Было так хорошо, тихо: голова его свесилась на грудь, и он задремал.

Проснувшись и открыв глаза, он не мог понять, сон это или явь: один из его клетчатых носков парил в воздухе! Он ошеломленно смотрел, как носок поднимается все выше и, насмешливо помахав ему на прощание — фюить! — скрывается в потолке! Он вскочил — и успел только увидеть, как захлопнулся люк: бамс! Тут-то ему и открылся весь драматизм его положения: второй носок тоже исчез, равно как и рубашка. И ни брюк, ни майки. На веревке не осталось ничего.

Вне себя он схватил швабру и заколотил в потолок.

— Немедленно верните мои вещи! Слышите? Сейчас же верните!

Вместо ответа он услышал какое-то шушуканье, хихиканье, топот над головой, потом вниз по лестнице, потом по коридору. Преступники удирали с его одеждой!

— Стойте! — заорал он во весь голос.

Да так и остался стоять, как оглушенный. За пятнадцать лет преподавания каких только каверз он не натерпелся, но в таком ужасном положении еще ни разу не оказывался.

Оставалась еще слабая надежда: может быть, они хотели только его напугать? Может быть, убегая, оставили его одежду там, наверху? Он пододвинул парту, влез на нее и открыл люк. Помещение над его классом служило чем-то вроде кладовки. Там на полках громоздились кипы пропыленных учебников, картонные коробки, набитые всякой макулатурой, сломанный копировальный аппарат. Путифар подтянулся на руках и пролез в люк. Он сразу же увидел палку с леской и крючком, с помощью которой злодеи выудили добычу. Но напрасно он высматривал свою одежду. Ни рубашки, ни брюк! Ему не оставили ничего, кроме издевательской надписи мелом на старой поцарапанной классной доске:

Значит, и тут они над ним посмеялись! Он попался во все их ловушки, ни одной не пропустил! Послушно прошел весь разработанный для него маршрут: туалет, классная комната, бельевая веревка и, наконец, кладовка… Он оказался идеальной жертвой! И полным идиотом!

Кипя от бешенства, он соскочил обратно в класс, чуть не переломав себе кости. «Спокойной ночи»? Так эти маленькие мерзавцы думают, что вынудили его здесь ночевать? Ха! Как бы не так! Он направился к телефону.

В трубке звучали и звучали длинные гудки, но мадам Путифар к телефону не подходила. «Мама, куда ты подевалась? Ты же всегда берешь трубку…» Должно быть, вышла за покупками, подумал он и решил ждать ее возвращения. Он перезванивал каждые десять минут; так прошел час. Да что ж это за дьявольщина, куда она пропала? В 18.00 он решительно набрал номер телефонной ремонтной службы.

— Ну да, — спокойно сообщили ему, — в вашем районе неисправность на линии.

— Но послушайте, — подскочил Путифар, — сколько я здесь живу, никогда такого не бывало, ни разу за тридцать семь лет!

— Не беспокойтесь, месье, неисправность скоро будет устранена.

— Скоро — это когда?

— Завтра утром, месье.

Он повесил трубку и бессильно повалился на стул. «Робер Путифар, — простонал он, — есть ли на этой планете хоть один человек, превосходящий тебя в невезении?»

Ему ничего больше не оставалось, как дождаться ночи. Под покровом темноты можно будет выскользнуть из школы так, что никто его не увидит.

Часы тянулись невыносимо медленно. Он ходил взад-вперед, листал журналы, попытался читать книжку, взятую в классной библиотеке, — про какого-то Мемека, страдающего от несчастной любви. Книга выпала у него из рук.

Мама сейчас, наверное, с ума сходит! Интересно, что она приготовила на ужин? Салат с ореховым маслом? А потом — рагу из телятины с белым соусом, как он любит? Ему почудилось, что он слышит аппетитное бульканье соуса, томящегося в кастрюльке на медленном огне. Начиная с восьми часов вечера его мучил голод.

На городской колокольне пробило одиннадцать, когда он счел, что можно выходить. Взял портфель и крадучись спустился по лестнице. Трусы на нем уже совсем высохли. На первом этаже он свернул за угол, в коридор администрации. Миновал учительскую, медпункт, кабинет директрисы и через маленькую прихожую прошел к служебному входу. Как и следовало ожидать, дверь была заперта. Он повернул обратно и направился к противоположной двери, ведущей на школьный двор. Оттуда можно было перелезть через ворота, обойти здание и добраться до старой доброй желтой малолитражки. Эта дверь тоже была заперта… И больше ни одной двери, кроме этих двух. О нет… о нет… Оставалось одно: проникнуть в какое-нибудь помещение на первом этаже и вылезти в окно. Он сунулся в кабинет директрисы: заперто. Сунулся в медпункт: заперто. Сунулся в учительскую: заперто. Он проверил все помещения первого этажа, одно за другим: все двери были заперты на ключ.

8. Кошмарное утро

Он медленно поднялся обратно на третий этаж, безмолвный и задумчивый, как тучное усталое привидение, потерявшее свой саван. Вернувшись в класс, сел за стол и долго сидел, уставясь в темноту.

1. Могу ли я выйти из школы иначе, чем выбросившись с третьего этажа? Нет.

2. Может ли мне кто-нибудь помочь? Нет.

3. Что я могу сделать? Ничего.

4. Что будет завтра утром? Катастрофа…

Он ухитрился немного поспать, свернувшись калачиком под столом и подложив под голову портфель вместо подушки. Но с трех часов утра уже не смыкал глаз. Его терзал голод. Сейчас бы кофе с молоком — кружки четыре, и десяток круассанов! Когда начало светать, он заставил себя выждать еще два часа, потом встал и, пошатываясь от усталости, взял портфель и спустился на первый этаж. Было 7.35. Он продвигался с оглядкой: теперь уже кто угодно мог появиться и застать его тут. Перед самым поворотом в коридор администрации он затаился за выступом стены и перевел дух. «Значит так: если не случится ничего непредвиденного, через десять минут придет Николь, уборщица-мартиниканка. Она войдет через служебный вход. Я стою здесь не шевелясь и, как только она пройдет мимо, удираю!»

Медленно, очень медленно отмеривалась минута за минутой. Наконец ровно в 7.45 Путифар услышал, как поворачивается ключ в замке. Он отступил на шаг и затаил дыхание: теперь — пан или пропал! Слышно было, как уборщица ходит туда-сюда, включает воду, открывает двери, шарит в чулане. Потом — долгая пауза, и вот она появилась из-за угла всего в полуметре от него! Он распластался по стене. «Если она меня увидит — крику будет…» Каким-то чудом уборщица его не заметила, не спеша двинулась вверх по лестнице, ведя тряпкой по перилам, и наконец скрылась из виду.

Путифар вздохнул с облегчением: страха он натерпелся — врагу не пожелаешь, но теперь, по крайней мере, путь свободен. Он было устремился к выходу, как вдруг — о, ужас! — дверь опять отворилась! Единственным доступным убежищем оказался незапертый чулан. Он юркнул туда и захлопнул за собой дверь.

Место это представляло собой каморку от силы в два квадратных метра. Ни окна, ни даже форточки. «Ловушка, — подумал Путифар, — я сам себя загнал в ловушку…» В его дошедшем до точки кипения мозгу мысли метались, как звери, застигнутые пожаром: сейчас его тут обнаружат — в одних трусах! Его арестуют! Наверняка посадят в тюрьму! Он напряженно прислушивался: по коридору уже ходят! Еще несколько минут — и школа будет полна народу: ловушка и впрямь захлопнулась! Он чувствовал, как по спине стекает холодный пот.

В 8.00 учительская за стеной ожила. До него доносились веселые приветствия, шутки, знакомый шум кофеварки. В 8.20 учитель параллельного третьего класса Мартинет — Путифар узнал его по голосу — спросил:

— А Робера еще нет?

— Есть! Я здесь, — возразил он сквозь зубы, — но как же я хотел бы, чтобы меня здесь не было!

В 8.22 заскрипели ворота школьного двора, и начали заходить дети. Коллеги Путифара вышли из учительской. Подпирая дверь, он слышал, как они проходят всего в нескольких сантиметрах от него.

— Кто-нибудь видел Робера? — спросила одна из учительниц.

— Нет, — отвечали ей.

— Хотя, казалось бы, такую громадину не проглядишь! — сострил кто-то.

Смешки удалялись и скоро стихли. Потом зашумело, затопотало вверх по лестнице. С привычным гомоном проходил класс за классом. Скоро во дворе остался только класс Робера Путифара. В 8.40 вышла директриса и объявила двадцати пяти ученикам:

— Месье Путифара сегодня нет. Вас распределят по другим классам.

— Ура-а-а-а! — торжествующе вырвалось человек у десяти.

— Я бы вас попросила! — сухо одернула директриса.

Робер в своем чулане уткнулся лбом в дощатую дверь. «До чего же, значит, они меня ненавидят…» В 8.42 на школу снизошла тишина. И что теперь делать?

С четверть часа он предавался отчаянию. Потом пробился росток свежей мысли — видимо, подействовало орошение слезами. Раз уж все равно пропадать, так хоть пропадать не как загнанный кролик в норе. Кто не рискует, тот не выигрывает! Итак, что мы имеем? Кабинет директрисы выходит окнами на служебную парковку. Если бы удалось в него проникнуть и вылезти в окно, можно прокрасться вдоль забора, а в открытую придется преодолеть всего несколько метров лужайки. Останется только, прячась между машинами, добраться до своей малолитражки — и он спасен! Действовать лучше всего сейчас, до звонка на перемену в 10.00. Он осторожно повернул ручку и выглянул из-за двери в безлюдный коридор. С бешено колотящимся сердцем на цыпочках перебежал к другой двери, на которой висела табличка:

МАДАМ МАТЕВОН

ДИРЕКТОР

Несколько минут он медлил в нерешительности с уже протянутой рукой. Мадам Матевон была дама лет сорока, энергичная и властная.

Путифар изо всех сил понукал себя: «Ну же, Робер, пора с этим кончать! Решайся!»

Он тихонько постучал. Никакого ответа. Постучал сильнее: тишина. Он толкнул дверь и вошел. Кабинет был пуст, окно приоткрыто. Путифар распахнул его настежь и увидел на парковке свою желтую малолитражку. Она словно звала его: «Сюда, милый Робер! Садись, и я увезу тебя далеко-далеко!» Не теряя времени, он перешагнул через подоконник и двинулся, пригибаясь, вдоль забора. На лужайке, уже на старте, с проклятием вспомнил, какой он высокий и толстый. Его же всякий увидит за километр! Он лег на живот и пополз по-пластунски, как солдат под обстрелом. Уже из последних физических и душевных сил дополз до парковки и на четвереньках двинулся к своей машине. «Только бы меня никто не увидел! — стонал он. — Если увидят — конец моей карьере…» Уже рукой было подать до цели, когда его словно молния поразила: ключ зажигания! В портфеле! А портфель в чулане! О не-е-е-ет! Он проделал весь путь в обратном направлении, сгибая в три погибели свой двухметровый корпус. Влез в окно и опять оказался, совершенно убитый, в кабинете директрисы. Ну, скорей же! В чулан, за портфелем! Но только он взялся за дверную ручку, та повернулась сама собой. Кто-то собирался войти в кабинет.

— Он, кажется, живет с матерью?

Голос был незнакомый. Жандарм, никакого сомнения!

— Совершенно верно. Но заходите же, прошу вас… — голос директрисы.

Путифар, обезумевший от ужаса, забился в большой металлический шкаф в углу кабинета. Обеими руками ухватился за внутреннюю задвижку и потянул дверь на себя. Дрожа как лист, он слышал, как вошедшие усаживаются и наконец заводят разговор.

Директриса: Да, месье Путифар живет с матерью. Очень старой, насколько мне известно.

Жандарм: Это она сегодня утром к нам обратилась. Всю ночь не спала. Очень тревожится за сына.

Путифар (в шкафу): Мама, ох, мамочка, прости…

Второй жандарм: Месье Путифар холост, но, может быть, вам известна какая-нибудь его… как бы это сказать… связь? Нет ли у него подружки, у которой он мог провести ночь?

Директриса (невольно прыснув): О нет! Какая там подружка! Исключено.

Путифар (в шкафу): А что тебя так рассмешило, коза драная? Почему это у меня не может быть подружки, а?

Второй жандарм: Месье Путифар, кажется, давно работает в вашей школе?

Директриса: Да, уже много лет. Года с… Погодите, сейчас посмотрю в личном деле. Оно у меня тут, вон в том шкафу.

Путифар: Не-е-ет! Только не это!

Первый жандарм: В этом нет никакой необходимости, мадам.

Директриса: Да нет, я сейчас, секундное дело…

Путифар: Он же тебе сказал — не надо, дура ты безмозглая!

Первый жандарм: Ну, как знаете…

Путифар: Спасите!

Директриса повернула ручку. Но Путифар с другой стороны держал задвижку мертвой хваткой, и перетянуть его могла разве что упряжка быков.

Директриса: Ну надо же! Запор заело…

Второй жандарм: Давайте помогу.

Путифар: А этому что, больше всех надо?

Теперь за ручку взялся второй жандарм и принялся крутить и тянуть. Дверь держалась, как припаянная.

Первый жандарм (вставая): А ну-ка вдвоем…

Путифар (напрягая все силы): Да хоть вдесятером, дуболомы несчастные!

Вдвоем жандармы так дергали шкаф, что едва не опрокинули. Внутри Путифар, от натуги красный как рак, стиснул зубы и держался.

Директриса: Оставьте, господа. Я потом вызову слесаря.

Двое жандармов больше не стали садиться. Все вопросы они уже задали. Они поблагодарили директрису и откланялись.

Жандармы: Если он объявится, мадам, позвоните нам.

Директриса: Не премину, господа.

Она безвылазно сидела в кабинете до самой большой перемены. Господи, что это была за мука! У Путифара подкашивались ноги. Болела спина, болела голова, живот подводило от голода, во рту пересохло. В 11.15 он задремал стоя, и ему приснился кошмар: он в одних трусах заточен в шкафу в кабинете директрисы и его разыскивает полиция! Когда через несколько минут он проснулся и понял, что это не кошмарный сон, а явь, ему пришлось закусить зубами кулак, чтобы не разрыдаться. В 11.30 прозвенел звонок, ученики высыпали из классов. В 11.45 в школе настала тишина, и директриса ушла. Путифар вывалился из шкафа, совершенно разбитый, и, никем не замеченный, проскользнул в чулан. Забрал портфель и еще раз проделал тот же путь, что и несколько часов назад: кабинет, окно, лужайка, парковка. Когда он сел наконец за руль своей малолитражки и она, умница, тронулась с места с первой же попытки, он не удержался и поцеловал ее в руль: «Спасибо, моя ласточка, а теперь увози меня отсюда, скорее увози…»

9. Расследование

По совету матери, которой он рассказал о пережитых ужасах, Робер Путифар после большой перемены вернулся как ни в чем не бывало в школу «Под липами». Он очень извинялся перед коллегами и директрисой, не вдаваясь, однако, в объяснения. Таким образом, тайна его утреннего отсутствия и присутствия его машины на парковке так и осталась для всех тайной. Впрочем, его охотно простили, и скоро все было забыто.

Робер с матерью — те забывать не собирались. Расследование обещало быть нелегким. Допрашивать детей — напрасный труд, только выставлять себя на посмешище. Представить только: он, Путифар, стоит перед ними, руки в боки, и вопрошает: «Ну? Кто из вас посмел устроить мне водяную ловушку в туалете? Знаете ли вы, что мне пришлось почти сутки просидеть в школе в одних трусах? А ну признавайтесь!»

Нет, тут требовался более хитроумный подход, и решение вечером все того же дня подсказала ему мать. Она гладила белье. Утюг, соприкасаясь с влажной тканью, уютно попыхивал. Путифар сидел на диване с книгой на коленях, слушал, закрыв глаза, эту умиротворяющую музыку и наслаждался ощущением покоя и безопасности. Он снова чувствовал себя маленьким мальчиком.

— Робер, — внезапно нарушила молчание мадам Пути-фар, — а задай-ка ты им сочинение на эту тему…

Он не понял.

— Ну, я же говорю: дай этим маленьким паршивцам тему для сочинения… что-нибудь вроде «Как я ловко над кем-то подшутил».

— Ох, мама, — вздохнул Робер, — неужели ты думаешь, что виновники так глупо себя выдадут?

— Именно так я и думаю! — заверила мадам Путифар. — Видишь ли, Робер, эти малолетние хулиганы — все равно как серийные убийцы: что за удовольствие творить всякие безобразия, если никто так и не узнает, что это их рук дело? Им хочется похвастаться! Покрасоваться! Славы хотят, черт побери!

— Думаешь? — без особой убежденности протянул Путифар.

— Уверена! Они все только и мечтают заявить о себе, можешь мне поверить. Стоит чуть-чуть подтолкнуть их, и они ухватятся за такую возможность. О, конечно, виновники не станут так прямо рассказывать про водяную ловушку — я не настолько наивна, чтобы на это рассчитывать. Они расскажут что-нибудь другое, но не устоят перед искушением поиграть с огнем, намекнуть… А уж прочитать между строк все, что надо, — наше дело.

— Раз ты так считаешь…

В следующий вторник на втором уроке Робер Путифар красивым учительским почерком написал на доске тему последнего в том учебном году сочинения. Они с матерью тщательно, взвешивая каждое слово, сформулировали ее так, чтобы рыбка наверняка клюнула, и получилось вот что: «Вы подстроили кому-то из взрослых каверзу, которая сошла вам с рук и которой вы гордитесь. Расскажите о ней».

Учеников изрядно удивила такая тема вместо привычных «Опишите прогулку по осеннему лесу». Как-то это не вязалось с их учителем, но задание им показалось «прикольным». Во всяком случае, за работу принялись с азартом.

В тот же вечер Путифар с матерью, помыв посуду, разложили на большом столе двадцать пять тетрадей и принялись анализировать сочинения. Чтение оказалось весьма поучительным: один мальчик хвастался, что подложил дохлую крысу в сапог своему дядюшке, другой на восьмидесятилетие дедушки заменил взбитые сливки на торте пеной для бритья… Одна девочка запихала хорошо выдержанный камамбер в отопительную систему автомобиля, другая подсунула отцу телефонную трубку, намазанную суперклеем… Но нигде ни слова ни о воде, ни о тазике, ни даже о школе. Мадам Путифар закрыла последнюю тетрадь и сердито объявила:

— Я уверена, что-то мы проглядели. Надо все перечитать слово за словом, и повнимательнее!

— Мама, — возразил Путифар, — без толку все это. Не такие они дураки…

Тем не менее они обменялись тетрадями и пошли по второму кругу: камамбер, пена для бритья, суперклей… Путифар изнемогал. Ему противно было читать про все эти пакости. Если б хоть тексты не так кишели орфографическими ошибками! Выходит, учил он их, учил, и все зря? И эти вымышленные имена, дурацкая маскировка: месье Алрик, мадам Ребор…

— Как ты сказал? — встрепенулась мадам Путифар.

— Мадам Ребор, — послушно повторил он. — Эта девчонка назвала свою жертву «мадам Ребор». Глупость какая-то…

— Ребор? Да ведь это же анаграмма имени «Робер»!

— То есть как?

— РЕБОР: переставь буквы — получится РОБЕР!

Она подскочила и буквально вырвала у сына тетрадь. Тетрадь принадлежала некоей Кристель Гийо.

— Ну-ка, поглядим. Что она там пишет, эта малютка?.. «Это праизошло софсем савсем давно зимой».

— Уже все не так, — вздохнул Путифар, — ведь это произошло совсем недавно, к тому же летом…

— В том-то и дело! — воскликнула мать. — А что, если все перевернуто, как в случае с именем «Робер»? Если все надо понимать в обратном смысле…

— Ты думаешь?

— А вот посмотрим. Давай я буду читать каждую фразу, а ты попробуешь каждое слово заменять на противоположное по смыслу!

— Ну, если ты настаиваешь…

— «Это праизошло софсем савсем давно зимой», — прочла она заново.

— Это произошло… совсем недавно… летом, — перевел Путифар.

— «Был сильный марос».

— Была… сильная… жара.

— «Штоб устроить шутку я просила брата мне помоч но он несогласился».

— Чтобы устроить шутку, я просила брата…

— Сестру! — поправила мадам Путифар.

— …я просила сестру мне помочь, и она… согласилась. Мама, у этой Гийо есть сестра, тоже в моем классе, они близнецы! Неразлучные! Мама, все сходится!

— «Падшутила я над мадам Ребор, малинькой худой женьщиной», — продолжала Мадам Путифар.

— Подшутили мы… над месье Робером… большим… толстым мужчиной, — пролепетал Путифар. — Ах, мерзавка! Бесстыжая маленькая дрянь!

— «Я паместила падложила горячии угли на пол в туолете».

— Мы поместили… э…

— Воду, Робер! Противоположности: вода — огонь, соответственно — горячие угли! Давай дальше!

— Мы поместили… воду… под потолком в туалете.

Теперь оба почти лежали на тетради юной Гийо и разбирали фразу за фразой с таким же азартом, словно они расшифровывали египетские иероглифы.

— «Когда мадам Ребор зашла она абажглась. Не вся а токо ноги».

— Когда месье Робер зашел, — перевел сын, — он промок… весь… с головой.

— «Тогда она адела всю свою адежду…»

— Тогда он снял всю свою одежду…

— «…и вышла на ружу остудитца вся адетая…»

— …и остался внутри… сушиться… в одних трусах…

— «…не на долго».

— …надолго. Мама, мама! Удушил бы ее своими руками! Вот ведь дрянь! Маленькая стерва!

— Погоди, Робер, это еще не все. Окончание еще похлеще, вот послушай: «Етой шуткой я не гордюсь…»

— Этой шуткой мы гордимся… — простонал Путифар.

— «…и нехотела бы ее павторить!»

— …и хотели бы ее повторить!

Тут Путифар не сдержался, схватил тетрадь и изорвал на части — на две, потом на четыре, потом на восемь, потом на шестнадцать. И, наконец, швырнул обрывки на пол и принялся яростно топтать их ногами, выкрикивая:

— Они мне за это заплатят! Сторицей! А, мерзавки! Я их… я их уничтожу!

Он чуть не плакал. Мать в очередной раз посоветовала ему набраться терпения. Ни в коем случае не реагировать на прочитанное. Негодницам только польстил бы его бессильный гнев. Нет, терпение и еще раз терпение. Тем слаще будет месть, когда настанет срок.

В четверг Путифар раздал тетради, проверенные и с выставленными оценками, всем, кроме, естественно, Кристель Гийо. Та, конечно, удивилась, и он самым сладким голосом объяснил:

— Видишь ли, я каждый год оставляю себе одно сочинение на память о моих учениках. В этом году я выбрал твое, оно мне очень понравилось. Ты ничего не имеешь против, Кристель?

— Нисколько, — ответила она, глядя Путифару в лицо такими бесстыжими глазами, что ему стоило нечеловеческих усилий не пришибить ее на месте.

10. Вторая месть

В течение последующих двадцати лет Кристель Гийо и ее сестра-близнец Натали все время мозолили глаза Путифару. Они так и жили на том же месте, не покидая пределов не то что города, но даже района, так что он волей-неволей сталкивался с ними нос к носу, стоило ему этот нос высунуть из дому. Всякий раз они восторженно приветствовали его, и приходилось отвечать.

— Здравствуйте, месье Путифар! — восклицали сестры, сияя улыбками.

— Здравствуйте, здравствуйте… — бурчал он себе под нос, избегая встречаться с ними взглядом.

Но после таких встреч возвращался домой вне себя от злости. «Издеваются еще, маленькие стервы!» У обеих жизнь складывалась вполне неплохо, ничего не скажешь. После школы они несколько лет работали парикмахершами. Потом Кристель нашла работу получше в салоне красоты совсем рядом с домом, где жил Путифар. Уже через месяц она, как и следовало ожидать, пристроила туда же и сестру. Похожи они были как две капли воды: высокие, элегантные, уверенные в себе, умело накрашенные девицы, на которых чуть не лопались белые брючки в обтяжку. После смерти отца в 1998 году они унаследовали неожиданно крупную сумму. Где-то с год размышляли и наконец сделали решительный шаг. Так вот и получилось, что в конце июня 1999 года, в тот самый миг, когда Робер Путифар вписывал их имена в свою «тетрадь мщения», Кристель и Натали Гийо тоже писали свои имена — под контрактом: они купили тот самый салон красоты.

Мадам Путифар сочла, что пора и ей включиться в активную деятельность, тем более что салон красоты не по мужской части.

— С делом Лелюка ты управился один, — сказала она, — а в этом я тоже хочу участвовать. Схожу сама в их салон и посмотрю, что там и как. Заодно эпиляцию сделаю, чем плохо!

Взглянув на волосы, выросшие на подбородке, щеках и в ушах старой дамы, сын не стал ее отговаривать.

— Ладно, — покорно сказал он, — только поешь как следует перед уходом. А то вдруг упадок сил…

— Ты прав, Робер. Съем, пожалуй, немного пюре и небольшой бифштекс из конины…

После достопамятного подвига Бурана к мадам Путифар на удивление быстро стали возвращаться жизненные силы. Она вставала ни свет ни заря и только после обеда позволяла себе полежать. Тренировалась, вышагивая взад-вперед по коридору, а уж аппетит у нее проснулся такой, что сына это иногда даже пугало.

— Ты столько ешь, мама, — ты уверена, что все это переваривается?

После обеда он проводил мать до выхода и постоял у подъезда, глядя ей вслед. Господи, до чего же она была огромная! Он об этом как-то подзабыл за то время, что видел ее только лежащей. Вернулась она всего через четверть часа, почти не уставшая и очень оживленная.

— Салон был закрыт. Но я говорила с обеими сестричками и такое узнала… Представляешь, они там все переделывают заново. Через три недели закончат. И знаешь, как они назовут это новое заведение?

— Не знаю.

— «Красота от Кристали»! Перетасовали свои имена.

— «Красота от Кристали»… — усмехнулся Путифар. — По-прежнему развлекаются игрой слов, ехидины…

— Церемония открытия состоится в последнюю субботу сентября, — продолжала мадам Путифар. — В садике позади салона. И знаешь что? Я получила приглашение! Вот, смотри!

Пригласительный билет был овальный, с серебряной каемкой. От него явственно пахло розами. Образчик хорошего вкуса сестер Гийо! Мадам Путифар прихватила еще и буклет:

КРАСОТА от КРИСТАЛИ

Эпиляция. Процедуры для лица. Маникюр. Солярий. Чистка кожи.

В приятной, уютной обстановке Кристель, Натали и их сотрудники окружат вас заботой и сделают еще более обольстительной.

— Что ты на это скажешь, Робер?

— Скажу, что ты молодец, мама.

Теперь настало время думать. Надлежало изобрести изощренную месть, а сделать это не так-то просто. Три дня у Робера ушло на размышления, завершившиеся чуть заметной многообещающей улыбкой.

— Знаешь, мама, я, пожалуй, тоже приглашу себя на эту церемонию. Приглашу на свой особый манер…

На следующий день и через день он раз десять бегал на улицу и куда-то звонил из телефона-автомата. Мадам Путифар была несколько уязвлена.

— Робер! Кому это ты названиваешь? Я думала, мы действуем вместе. Ты что-то от меня скрываешь?

— Прости, мама, но это сюрприз! — отвечал он.

Потом пошел в хозяйственный магазин и принес оттуда рабочий комбинезон, садовые перчатки, резиновые сапоги, а также десяток респираторов, предохраняющих от пыли и запахов. Во всем этом снаряжении каждую ночь в 11 часов он куда-то уходил, и так целую неделю. Возвращался рано утром, потный, провонявший, по уши в грязи, но сияющий. Сбрасывал все на пороге ванной и, насвистывая, принимал душ. Мадам Путифар брезгливо, двумя пальцами переносила загвазданную одежду в стиральную машину.

— Но все-таки, Робер… Что ты такое делал? Канализацию чинил? Чистил конюшни?

Наконец в одно воскресное утро, а именно 12-го числа того же месяца, он достал из шкафа старую дорожную сумку, лежавшую без употребления с незапамятных времен, уложил в нее туалетные принадлежности, кое-какую одежду и поцеловал мать.

— Мама, я уезжаю на две недели, ты, главное, не беспокойся.

— На две недели! А куда?

— Довольно далеко. Мне надо научиться кое-что делать… Нечто вроде стажировки, можно сказать…

— Стажировка? И для этого надо куда-то ехать?

— Лучше, чтобы здесь не знали, чему я там буду обучаться.

— А-а… Но ты же пропустишь церемонию открытия… Она назначена на 25-е…

— Я вернусь как раз к самой церемонии.

— А я, значит, остаюсь одна…

В утешение он ласково приобнял ее и повел на кухню.

— Вот смотри, мама…

Он отдернул занавеску.

— Смотри: отсюда хорошо виден сад позади салона сестриц Гийо. В день открытия, мама, ты в этот сад не ходи. Ни-ни. Очень не рекомендую — надеюсь, ты меня поняла. Оставайся здесь, в кухне, устройся поудобнее вот в своем кресле, я для того сюда его и принес. Теперь твой черед наблюдать за представлением в бинокль, как я наблюдал за Бураном. И, клянусь тебе, там будет на что посмотреть. Только для этого я должен съездить… э… на учебу. Ну вот, не обижаешься больше?

— Все-то у тебя тайны, Робер…

— Я не могу сказать тебе ничего больше, мама. Хочу, очень хочу, но не могу, это испортит весь эффект, честное слово…

— Ладно, ступай… Звонить-то будешь?

Она поправила сыну воротничок и подставила лоб для поцелуя.

— Каждый вечер буду звонить. Ну, пока, мама.

— Ступай, сынок. Взялся, так делай.

Шагая к вокзалу, он впервые осознал, что ни разу не разлучался с матерью (не считая, разумеется, той ужасной ночи в июне 1978 года) вот уже двадцать семь лет, то есть со смерти Путифара-отца. Он не выдержал и заплакал, и попадавшиеся навстречу ребятишки с удивлением оглядывались на огромного лысого дядьку весом в сто тридцать три кило, с дорожной сумкой, который куда-то шел широким шагом, обливаясь слезами.

Путифар сдержал слово и неукоснительно звонил каждый вечер в 19.00. Поскольку мать не знала, чем он занимается, а он не хотел говорить, беседы шли по замкнутому кругу.

— Ну как, продвигаешься? — спрашивала она.

— Медленно, — отвечал Робер. — Медленно. Способностей маловато, и потом, понимаешь, дело для меня совсем новое…

— А коллеги у тебя ничего, симпатичные?

— Совсем молодые, мама. Вдвое моложе меня.

— Но это хоть не опасно?

— Если соблюдать осторожность…

— Работа грязная?

— У меня есть спецодежда, мама…

Бедная старушка по полночи терялась в догадках. А когда в конце концов засыпала, ей снился сын. Он нырял в морские глубины, скакал на диких лошадях, укрощал тигров, прыгал в пропасть…

Наступила наконец суббота, 25 сентября. Проснувшись поутру, мадам Путифар первым делом глянула на небо. День обещал быть ясным. Значит, церемония наверняка будет проходить под открытым небом, как и предполагалось. Чтобы скоротать время, она сходила в мясную лавку, купила большущую курицу и все утро готовила ее со специями в надежде, что вот-вот вернется сын. Поскольку ко времени обеда его все еще не было, она сама съела две трети своего кулинарного шедевра и осушила полбутылки бордо. В 14.00 устроилась поудобнее в своем кресле и навела бинокль на сад салона красоты. Самого салона видно не было, только справа выдавалась каменная лестница. Скоро она высмотрела обеих сестер Гийо: они сновали туда-сюда, все в белом, и отдавали распоряжения каким-то девушкам. Те застилали столы голубыми скатертями, другие развешивали цветочные гирлянды между высокими шестами, установленными на лужайке. Подальше, на подиуме, двое техников налаживали звуковую аппаратуру и проверяли микрофон. В 14.30 подъехал фургон службы доставки, и два курьера выгрузили из него не менее двадцати пяти видов деликатесов. Несмотря на расстояние, мадам Путифар смогла убедиться, что сестры Гийо не поскупились на угощение: лососина, икра, пирожные всех сортов! Она начинала жалеть, что не участвует в празднестве. А Робера все нет… Она все время ждала, что вот-вот послышатся его шаги на лестнице, но напрасно. В 14.45 привезли напитки: фруктовые соки, аперитивы, шампанское.

В 15.00 начали прибывать гости. По большей части парами: мужчины в легких рубашках, с пуловерами, небрежно завязанными на шее или перекинутыми через руку; женщины в легких нарядах и все еще по-летнему загорелые. Кристель и Натали бросались к ним с объятиями и поцелуями. Мадам Путифар не слышала, но легко угадывала, что они восклицают: «О, дорогая, как я рада тебя видеть!» «Как мило, что ты пришла!» «Выглядишь потрясающе!» В 15.15 включили музыку диско, и с десяток гостей с бокалами в руках уже начали пританцовывать. Взрывы смеха и оживленные голоса доносились даже до мадам Путифар. Но где же Робер? Она гадала, в какой момент он собирается вступить в игру, а главное, как? Появится с огромным тазом воды и выплеснет ее на одну из сестер? Бросится на них и сорвет с них платья, чтобы на своей шкуре испытали, каково это — оказаться раздетыми в общественном месте? Нет. Робер, конечно, задумал что-то другое. Но что?

Прошло тридцать минут. Ничего не происходило, и мадам Путифар уже порядком надоело ждать. Она опустила бинокль и потерла глаза. Когда она снова их открыла, взгляд ее упал на гигантский подъемный кран, возвышающийся на пустыре в нескольких десятках метров от сада. Надо же, значит, тут собираются что-то строить? Вроде бы ничего такого до сих пор не замечала. И тут стрела подъемного крана пришла в движение, сопровождаемое ровным рокотом мотора. Невооруженным глазом видна была фигурка крановщика в кабине, высоко-высоко, метрах в двадцати от земли. «Вот ведь люди — и не боятся, и голова у них не кружится, — подумала мадам Путифар. — Страх-то какой: случись порыв ветра — и до беды недалеко!» Если б у ее Робера была такая опасная работа, она бы этого не пережила! Она снова поднесла к глазам бинокль и из чистого любопытства навела его на кабину. Интересно, каков из себя этот человек, сидящий в поднебесье и способный заставить свое стальное чудовище действовать с ювелирной точностью?

Сначала она глазам своим не поверила. Проверила. Проверив, все равно не поверила. Проверила еще раз, и тут уж пришлось признать: крановщика звали Робер Путифар и это был ее сын!

Ошибиться было невозможно: она узнала его бутылочно-зеленую куртку и большую лысую голову. «Робер, ох Робер! Зачем ты туда залез? Ты убьешься!» Руки у нее дрожали, она с трудом удерживала объект в поле зрения бинокля. Ей показалось, что сын посмотрел на нее и помахал ей рукой. Она помахала в ответ и слабым голосом отозвалась: «Ку-ку!» Конечно, это было глупо: он не мог ни видеть ее, ни слышать… Празднество шло своим чередом. Смеялись, танцевали, пили. Никто, похоже, не замечал подъемного крана. Одна из сестер Гийо, кажется Натали, поднялась на подиум и что-то сказала. Ее вознаградили аплодисментами. Стрела подъемного крана находилась теперь прямо над сборищем, но так высоко, что никто ее не видел. На конце ее раскачивался на тросе огромный мешок размером с грузовую цистерну. «Вода! — догадалась мадам Путифар. — Он сейчас их обольет! Откроет мешок и обрушит им на головы тысячу литров воды!» Страх ее сменился ликованием. В памяти встала картина: сын в одних трусах вваливается в квартиру в ту злополучную пятницу 16 июня 1978 года — рыдающий, обессилевший, голодный и, главное, униженный. И та, что так жестоко над ним поиздевалась, та, что двадцать лет безнаказанно дразнила его, сейчас поднималась на подиум: Кристель Гийо! Значит, сейчас эта маленькая дрянь получит свое! Наконец-то! Не зря столько ждали!

На ней была прелестная декольтированная блузка, белокурые волосы эффектно разметались по плечам. Она говорила несколько минут, то и дело прерываемая веселыми репликами и смехом. Гости явно уже напробовались аперитивов. Над их головами мешок почти перестал раскачиваться. Мадам Путифар, трепеща от возбуждения, не знала, на что направлять бинокль. На толпу, которая вот-вот получит мощнейший бесплатный душ? На мешок, который вот-вот прорвется? Или на сына, отважно взявшегося за рычаги своей махины и приготовившегося сбросить груз? «Он дожидается подходящего момента», — поняла она. И этот момент настал: все гости подняли бокалы с шампанским и хором грянули:

— Гип-гип-ура! Гип-гип-ура! Гип-гип…

На третьем «ура» мешок разверзся, и сделался потоп.

Но это была не вода…

Мадам Путифар поняла это в долю секунды. И в ту же долю секунды ей вспомнились ночные отлучки сына, его грязная вонючая одежда. Так вот оно что! Он обшаривал помойки! Ночь за ночью он собирал и копил содержимое сотен мусорных контейнеров! Он вскрыл тысячи мешков для мусора, потрошил их один за другим и складывал где-то, бог его знает где, кубометры бытовых отходов, которые вывалились сейчас одной чудовищной лавиной. Она прямо-таки взвыла от восторга.

— Ах, сын мой! Какой же ты молодец! Вот уж порадовал!

Первые метры содержимое мешка падало одним слежавшимся комом, потом оно рассыпалось таким широким каскадом, что тень его накрыла весь сад. Гости посмотрели вверх и увидели, что на них валятся полторы тонны всевозможных отбросов. От такого ассорти стошнило бы и свинью: дынные корки с семечками и соком, раскисшие в кашу почерневшие бананы, набрякшие детские подгузники, использованные перевязочные материалы, заплесневелые огрызки пиццы, рыбьи головы и потроха, перепрелая капуста, тухлое мясо, гнилые помидоры…

Все это обрушилось на ошеломленных гостей, не успевших даже опустить бокалы. Воздушные блузки, кружевные корсажи, крахмальные рубашки, укладки и завивки — все в мгновение ока было заляпано самыми отвратительными помоями. У Кристель Гийо по волосам стекала тухлая мясная жижа; она истошно орала, призывая на помощь сестру, которая, наоборот, лишилась голоса от залепившей лицо смеси овощного рагу и кофейной гущи.

— Что, маленькие мерзавки? — торжествовала мадам Путифар. — Все еще гордитесь «етой шуткой»? Все еще хотели бы ее «павторить»?

Она навела бинокль на кабину подъемного крана, и ей показалось, что Робер снова подает ей какой-то знак. Но на сей раз он указывал на что-то на конце стрелы. «Что ты хочешь мне показать, сынок? Все ведь уже вывалилось, ничего не осталось…» Поскольку он настаивал, она направила бинокль туда, куда он указывал пальцем, и безудержно расхохоталась.

От стрелы отделился бумажный платочек и, грациозно порхая, спускался к перемазанной толпе.

— Нате-ка, утритесь! Утритесь!

Она совсем зашлась от смеха.

— Ну, Робер, ну ты артист!

В следующий миг его уже не было в кабине. Она увидела его в бинокль уже на лесенке. Перехватывая металлические перекладины, он проворно слезал вниз, как гигантское насекомое. Соскочив на землю, он помчался со всех ног и скрылся за соседним зданием, оставив подъемный кран стоять, где стоял.

А уже через четверть часа он позвонил в дверь и упал в объятия матери.

— Ты видела, мама? Видела?

— Видела, Робер, все видела! И потоп, и бумажный платочек под конец, все видела. Это было великолепно!

Они допили вдвоем бутылку бордо, радуясь как дети. В какой-то момент мать, однако, забеспокоилась:

— А вдруг тебя поймают? У тебя будут большие неприятности…

— Нипочем не поймают! — заверил ее сын. — Я учился на крановщика в Бордо, а подъемный кран взял напрокат под вымышленным именем в Безансоне! Это башенный кран «Макси MD 345» фирмы Potain, настоящее чудо техники, управлять им легче, чем моей развалюхой! Завтра фирма его сама заберет. Ни о чем не беспокойся, мама.

В тот же вечер он открыл свою «тетрадь мщения» и перечеркнул фотографию сестер Гийо. И с превеликим удовольствием написал под ней большими красными буквами:

11. Любовь

В 1967 году Пьер-Ив Лелюк жестоко унизил Путифара перед всем классом и самой инспектрисой и сильно подпортил ему карьеру. Десять лет спустя сестры Гийо заставили его пережить истинный кошмар наяву — чудо еще, что без свидетелей. А Одри Поперди… ей он был обязан самым большим в своей жизни горем. Было это в 1988 году.

Первые погожие майские дни всех выманили из дому. Люди беспечно фланировали по бульварам, по аллеям парков, по берегу реки. Влюбленные прохаживались рука об руку, улыбались друг другу и целовались на уличных скамейках. Путифар — тот гулял один-одинешенек, когда уже вечерело. Брел, понурив голову, стараясь не глядеть по сторонам: зрелище чужого счастья порой может причинять боль. Придя домой, он накрывал стол к ужину, который его мать тогда еще в силах была готовить. За столом, случалось, они вспоминали старое доброе время, когда жив был Путифар-отец, или Робер рассказывал, как прошел день в школе, но по большей части оба ели в молчании, сидя перед открытым окном.

Однажды вечером мадам Путифар нарушила это молчание:

— Знаешь что, Робер…

— Да, мама?

Она замялась. Преувеличенно тщательно отерла губы.

— Да, так вот, если ты вдруг… я хочу сказать, в случае, если ты встретишь… кого-то по тебе… ну, в общем, молодую женщину… Годы твои такие, что пора бы и жениться…

Путифар, которому шел сорок седьмой год, покраснел до ушей. Впервые на его памяти мать затронула эту щекотливую тему. Он жалостно пролепетал:

— Но, мама, я… никого я не встретил… я…

— Знаю, Робер. Просто я хочу, чтобы ты знал: если такое случится — что ж, я не против. Ты же видишь, я и одна прекрасно управляюсь. Разумеется, лучше, чтобы вы жили не слишком далеко, вот и все.

— Ну… ладно, — ответил он в некоторой растерянности. — Но, клянусь тебе, пока что…

Тем разговор и кончился. Однако начиная с этого вечера Путифар только о том и думал. Думал весь остаток весны, думал все лето. И все еще думал, когда настало 1 сентября 1988 года.

Как и каждый год, директор собрал весь преподавательский состав в учительской и начал с официальных представлений.

— В этом учебном году, — сказал он, — в наших рядах пополнение: прежде всего позвольте представить вам мадемуазель Эньерель, которая будет вести четвертые классы. Добро пожаловать, мадемуазель!

Присутствующие разом повернулись к белокурой молодой женщине, которая улыбнулась всем сразу необычайно милой улыбкой и сказала:

— Меня зовут Клодина…

Путифара словно молния поразила. То было мгновенное озарение: это ОНА!

Больше он не слышал ничего, что говорили его коллеги и директор. Их речи сливались для него в отдаленный и неинтересный звуковой фон. Все утро он только и делал, что ловил взгляд голубых глаз Клодины Эньерель. Чем больше он на нее смотрел, тем сильнее пленялся. Ее стройная фигура, изящные кисти рук, ее манера поправлять выбившийся локон, щуриться, улыбаться, ее походка — все в ней нравилось ему до невозможности. Лет ей, прикинул он, тридцать пять или около того. И директор назвал ее «мадемуазель»… «Не увлекайся, — одергивал он себя. — В конце концов, у нее, может быть, жених есть… Ты не знаешь, свободна ли она…» Несмотря на все усилия, разум не повиновался ему, а закусил удила и понес, как взбесившийся конь.

В последующие дни он не осмеливался заговорить с ней, но ловил обрывки разговоров. Так он узнал, что новая учительница снимает в городе маленькую студию, что у нее нет машины, а есть кошка. Однажды она спросила, что здесь можно найти интересного в выходные. Все это достаточно ясно указывало на то, что молодая женщина живет одна.

Жизнь Путифара, всегда такая размеренная, вдруг всколыхнулась. Теперь он был одержим одним желанием: видеть ее, быть рядом с ней, слышать ее голос, вдыхать ее аромат. Четверги казались ему пустыми, а выходные — невыносимо длинными. Он больше не мог читать. Лишился сна и аппетита.

— Ты бы к доктору сходил, — советовала мать.

«Не к доктору я хочу», — думал он.

В канун Дня Всех Святых вдруг ливануло как из ведра. Путифар только было выехал со школьной парковки, как увидел мадемуазель Эньерель, которая пережидала дождь под козырьком крыльца. Он локтем открыл боковое окошко:

— Вы без зонтика?

Она рассмеялась:

— Ну да! Представляете, каждый день таскаю его с собой, а сегодня как раз и забыла!

— Давайте подвезу!

Пять секунд спустя она уже сидела рядом с ним, едва верящим своему счастью. Дождь лупил по крыше машины, так что говорить приходилось очень громко, и это было весело. Все произошло так быстро, что Путифар даже не успел оробеть!

— Вы далеко живете? — прокричал он.

— Нет! Я покажу дорогу!

Он завел мотор и безуспешно попытался включить дворники.

— Не работают? — спросила она.

— Работают, но только в хорошую погоду! — объяснил Путифар. — Это как с вашим зонтиком…

Он хорошенько саданул кулаком по приборному щитку, и черные щетки зашмыгали по ветровому стеклу.

— Надо же, теперь таких «ситроенов» почти и не встретишь…

— Еще бы! Моя машина — вся в хозяина: редкая птица!

Она засмеялась, а он не мог надивиться собственному остроумию и раскованности. Он бы с радостью так бы все и ехал, хоть на край света, со своей прелестной пассажиркой. Остановились у ее дома.

— Ну вот, приехали. Спасибо вам, вы меня правда выручили. Без вас я бы промокла до нитки.

— Да не за что. До завтра, увидимся в школе.

— До завтра! Встречаемся в школе!

Ее улыбка была настолько многообещающей, что его захлестнуло счастье. Она побежала к своему подъезду, прикрывая голову портфелем, а в дверях обернулась и спросила знаками:

— Может, зайдете, выпьем по стаканчику?

— Нет, в другой раз, — ответил он тоже знаками.

— Обещаете? — спросила она.

— Обещаю! — ответил он, и оба рассмеялись над своей пантомимой.

На обратном пути он чувствовал себя так, словно ему пятнадцать лет и он влюблен в первый раз в жизни.

Между тем как все их коллеги были на «ты», они неделю за неделей обращались друг к другу на «вы». У них вошло в привычку по средам гулять вместе после уроков. Он показывал ей разные живописные уголки города, в окрестностях они выискивали романские церкви, которыми она интересовалась. Они бродили по паркам, сидели в кафе…

Вскоре молва уже недвусмысленно связала их, и в одно ноябрьское утро на доске объявлений обнаружилась, напоказ всей школе, следующая надпись, небрежно накаляканная карандашом на листке бумаги: «Путифар + Эньерель = любовь».

Донельзя смущенный, он в тот же вечер открылся матери, которая уже и без того о чем-то догадывалась. Она пришла в восторг и осыпала его поздравлениями, словно он объявил ей, что на днях свадьба.

— Погоди, мама, погоди, — попытался он умерить ее пыл. — Пока еще ничего такого… ничего определенного…

По поводу надписи на доске объявлений старушка высказалась так:

— Чтобы пресечь всякие толки, лучше всего дать им основание!

— Ты это о чем, мама?

— Ты должен объясниться, Робер.

— Объясниться?

— Да, ты должен сделать ей предложение. И чем скорее, тем лучше. Тогда все заткнутся!

— Но, мама… Ты не хочешь сначала с ней познакомиться?

— Я доверяю твоему выбору, Робер. По тому, что ты рассказываешь, мне представляется, что она чудесная девочка.

Потом долго разрабатывали стратегию. Мадам Путифар велела подать ей травяной чай в спальню и, возлежа на подушках, принялась подробнейшим образом инструктировать сына. Сидя у нее в ногах на вышитом покрывале, Путифар почтительно внимал. Тем не менее он не раз с сомнением перебивал ее:

— А ты уверена, что и теперь так делается?

— А как же! — утверждала она, обмакивая печенье в питье. — Это, знаешь ли, вечное! Твой бедный отец так вот меня и заполучил. Никакая женщина не устоит, сынок, я тебе гарантирую.

В результате три дня спустя Робер Путифар с замиранием сердца вошел в лучший в городе ювелирный салон.

— Я хотел бы заказать кольцо… обручальное…

— Конечно, месье, пожалуйста. Присаживайтесь.

Они сели друг против друга за маленький столик — Путифар и продавец-консультант, красивая женщина в строгом деловом костюме. Она раскрыла перед ним плоский чемоданчик.

— Вот. Здесь все модели. Это кольцо, видите, совсем простое, с маленьким сапфиром, а вон то, с изумрудом, — более вычурное… далее, могу предложить что-нибудь вот из этой серии…

Она показала столько всего, что у него голова пошла кругом. «Надо было взять с собой маму», — сокрушался он.

— А как вам нравится вот это? — спрашивала продавщица, перекатывая на ладони очередное кольцо.

— Очень красиво… — беспомощно лепетал он.

Видя его нерешительность, продавщица подошла к проблеме с другой стороны:

— Какой у дамы размер пальца?

— Э… примерно как у вас.

Тогда она стала примерять кольцо за кольцом, показывая, как они выглядят на пальце, но тоже без толку. Путифар уже ничего не воспринимал.

— А кстати, — внезапно спросила она, — в какую сумму вы предполагаете уложиться?

— О, я не хочу мелочиться, — сказал он. — В конце-то концов, это ведь раз в жизни…

Тут она ненадолго призадумалась, а потом сказала, понизив голос, потому что в салон как раз входила еще какая-то покупательница:

— Тогда могу предложить… есть еще бриллианты. Мы можем вправить бриллиант в любую из этих моделей. Но в таком случае… это уже другой уровень цен.

— А именно?

Вместо ответа продавщица достала из ящика стола карточку и написала на ней цифру. Путифар сперва подумал, что тут какая-то ошибка: это же четыре его зарплаты!

— В таком формате, — убеждала продавщица, — это будет поистине незабываемый подарок. Драгоценность, которую бережно хранят всю жизнь и передают детям. Дама будет в восхищении, уверяю вас. А мы охотно сделаем вам небольшую скидку.

Путифар поплыл. «Дама будет в восхищении… хранят всю жизнь… передают детям…» Это проняло его до глубины души. Он попросил показать ему бриллиант, разъяснить, как его оправят, и через четверть часа произнес наконец долгожданное «Согласен».

Лицо продавщицы никаких эмоций не отразило, она лишь сделалась вдвое учтивее и предупредительнее.

— А кстати, — сказала она, когда он уже встал, собираясь уходить, — не хотите ли, месье Путифар, заказать гравировку — имена внутри кольца?

Он задумался. Робер и Клодина… звучит красиво.

— Не знаю… А вы как считаете?

— Вот что, — заключила она, — мы пока не будем делать гравировку, а вы, если надумаете, позвоните.

Она сердечно пожала ему руку и проводила до дверей.

— До свидания, месье Путифар. До вторника, как договорились. Кольцо будет готово.

Через пару секунд он уже шагал по улице, не слишком понимая, по земле он идет или плывет по воздуху.

12. Кольцо

Шла уже вторая декада декабря, кольцо битых три недели томилось в шкафу, а Путифар все медлил «объясниться», и его мать вышла из терпения:

— Чего ты ждешь, Робер? Чтобы кто-нибудь увел ее у тебя из-под носа? Хорош ты тогда будешь… Давай-ка, не тяни до Рождества. Решись, наконец, сколько можно!

Легко сказать — «решись»! Признаться в любви не так-то просто. И потом, он совсем не был уверен в чувствах Клодины. А вдруг она его отвергнет? С другой стороны, мать была права: тянуть тоже не годится.

Как ни странно, в тот самый день, когда он собрался с духом для решительного объяснения, она сама сделала первый шаг. Улучив момент, когда в учительской, кроме них, никого не было, она, зардевшись, сказала:

— Может, если вы не против, я пригласила бы вас поужинать у меня в субботу вечером…

Он увидел в этом совпадении лишнее доказательство родства душ.

— О, я с радостью… спасибо… Я бы сам вас пригласил, но у меня мама… в ее возрасте, знаете, трудно…

— Понимаю… Да я вообще-то ничего особенного не собиралась… Угощу, как говорится, чем бог послал. Есть что-нибудь такое, чего вы не любите?

— Я все люблю, — заверил он.

И подумал: «От вас, Клодина, и в вас я люблю все… люблю вас всю, с головы до ног… Нет ничего, чего бы я не любил…»

Эта неделя тянулась для него как целый месяц, а суббота — как век. С утра пораньше мать нагладила ему рубашку и брюки и разложила их на спинке дивана, где они дожидались весь день своего часа. Ближе к вечеру Путифар прошелся по парку, чтобы успокоить нервы, а на обратном пути купил, посоветовавшись с цветочницей, роскошный букет камелий. В 19.00 принял душ, слегка побрызгался туалетной водой и оделся. Перед выходом мать повертела его, оглядела со всех сторон.

— Годится. Выглядишь прекрасно. Подарок-то не забыл?

Он похлопал по карману пиджака:

— Вот он, мама.

— А носовой платок? Платок у тебя есть?

Он похлопал по другому карману:

— Есть, мама.

— И скажи ей, чтобы букет сразу в воду поставила. Ваза-то у нее хоть есть?

— Наверняка. Конечно, у нее есть ваза.

— Ну, хорошо. Ступай. Я тебе в окошко помашу.

Мадемуазель Эньерель занимала маленькую студию под самой крышей. Путифар взобрался пешком на пятый этаж и, прежде чем позвонить, постоял, выравнивая дыхание. Она открыла ему — сияющая, в бледно-розовом платье, которого в школе он на ней не видел. При виде букета всплеснула руками:

— О, Робер, ну зачем вы!.. Боже, какая красота!

— Да ладно, было бы о чем говорить… — сказал он, а сам подумал: «Это ты еще не знаешь, что у меня в кармане…»

И пока она хлопотала, расставляя цветы в вазе, заранее ликовал в душе, предвкушая ее радостное изумление.

Они выпили по стаканчику портвейна, сидя на диване, потом перешли за стол. Она приготовила какой-то экзотический салат и окорок, запеченный с цикорием. Передавая ему бутылку вина и штопор, извинилась:

— Простите, что затрудняю… У меня у самой никак не получается. Представляете, я, бывает, сижу, как дура, перед банкой варенья и не могу ее открыть! Ужасно досадно!

«О Клодина, — мысленно отвечал он, — стоит вам только пожелать — и я по гроб жизни буду открывать вам все банки, и с вареньем, и с огурцами, и с паштетом, и все-все…»

Они болтали о школьных делах, о коллегах, о директоре и, подогреваемые вином, весело перемывали им косточки. Хорошо было шутить и смеяться, чувствуя себя сообщниками. После сыра воцарилось молчание. Взгляды их встретились, и оба тут же отвели глаза. Какое-то смущение овладело ими. Сердце у Путифара заколотилось как бешеное. Клодина вскочила:

— Пойду принесу десерт…

Он решил, что момент настал. Вынул из кармана пиджака, который повесил на вешалку у двери, маленький пакетик и пристроил его около тарелки Клодины, прислонив к бокалу с вином. И только успел сесть на место, как она вернулась с шоколадным муссом, украшенным четырьмя вафельными трубочками.

— Вы любите шоколадный мусс? Я в него натерла немного апельсинной цедры, надеюсь, у вас нет аллергии? Ой, что это такое?

— Сюрприз… — пролепетал Путифар. — Это вам…

С этого момента, казалось ему, все стало происходить как в замедленной съемке. Она поставила салатницу на стол, протянула руку, взяла пакетик, развернула. Сняв обертку и обнаружив ювелирный футляр, медленно покачала головой:

— Робер, вы с ума сошли… Ну зачем это… Открыть?

Он кивнул и улыбнулся. Конечно, открыть! Она бережно подняла крышку: в шелковом гнездышке сверкало кольцо. Она несколько секунд смотрела на него как зачарованная, подняла глаза на Путифара, снова уставилась на кольцо.

— Какое оно… какое великолепное…

Она вынула кольцо из футляра, подержала в ладони, потом осторожно взяла двумя пальцами, повертела, любуясь, и, наконец, поднесла к глазам.

И тут произошло нечто совершенно невообразимое, нечто такое, что ему суждено было помнить всю жизнь. А между тем что-что, а вообразить он успел — пока кольцо отлеживалось у него в шкафу — все возможные и невозможные варианты, вплоть до самых безумных. То Клодина со слезами на глазах падала в его объятия: «О Робер, наконец-то! Как я счастлива, любимый!» То она швыряла подарок ему в лицо: «За кого вы меня принимаете, как вам такое в голову пришло, старый бесстыдник!» Или еще того хуже. Например, она признавалась, рыдая: «Простите меня, я скрывала от вас правду. Я давно замужем, и у меня четверо детей… О, как мне стыдно, как я виновата перед вами!»

Ничего этого не произошло. Нет. Все было гораздо проще и ужасней. Клодина Эньерель побледнела, переменилась в лице и, еле шевеля губами, произнесла угасшим голосом:

— Но… но меня зовут не Кристиана…

Несколько секунд оба пребывали в оцепенении. Потом она очень медленно положила кольцо обратно в футляр и протянула ему. Он нацепил очки, которые лежали около его тарелки, и в свою очередь поднес к глазам кольцо. Внутри его красивыми крохотными буковками было выведено: «Робер и Кристиана».

— Я не… я не понимаю… — пролепетал он.

Руки у него тряслись. На лбу выступил пот.

— Зато я, думается, понимаю, — сказала она, поджав губы. — Я понимаю, что обручальное кольцо стоит дорого и куда экономнее использовать одно и то же несколько раз…

Его словно пулеметная очередь ударила в грудь.

— Но, Клодина! Это неправда! Я бы ни за что… Я вам клянусь…

— Не клянитесь! Уберите это в карман, и ни слова больше!

— Но послушайте! Я знать не знаю никакой Кристианы!

— Прошу вас, не добавляйте к жлобству еще и ложь!

От такого оскорбления он онемел. Что он мог на это сказать? Что сделать? От чудовищности и несправедливости происходящего ум заходил за разум.

— Кладите себе десерт! — бросила она, двинув к нему салатницу с муссом. — Угощение бесплатное, пользуйтесь случаем.

— Я уже сыт, — сказал он.

— Я тоже, — сказала она.

Последовала пауза. Оба сидели, безмолвные и неподвижные, не в силах посмотреть друг на друга, не понимая, что теперь делать.

— Это какая-то ошибка… — пробормотал наконец Пути-фар. — Какая-то ужасная ошибка… ювелир, должно быть…

— Да, — сухо отрезала она. — Я тоже думаю, что это ошибка. Но ошибся не ювелир. Это вы ошиблись. Перепутали кольца. Сколько их у вас припасено? Пять? Десять? Пятнадцать? Робер и Мартина? Робер и Франсуаза? Робер и Кэти? Робер и…

Она вскочила, опрокинув стул, и метнулась в ванную.

— Клодина! — позвал он. — Прошу вас! Клянусь…

Оставшись один, он и вовсе перестал соображать, где он и что с ним. В каком-то помрачении взял ложку и машинально принялся хлебать шоколадный мусс прямо из салатницы. А когда опомнился, было уже поздно: салатница почти опустела. Он отшвырнул ложку. «Что я делаю? Я с ума схожу!»

Когда Клодина вернулась из ванной, глаза у нее были красные. Горько же она, должно быть, плакала… Она увидела салатницу с жалкими остатками мусса, нетронутую тарелку и ложку на полу. Но чего еще и ждать от такого! Бабник, жлоб, обманщик, да к тому же, оказывается, бесчувственный обжора… Она обошлась без комментариев. Просто встала около путифаровского пиджака с подчеркнуто выжидательным видом, глядя в пол. Что это означает, гадать не приходилось. Так что он послушно надел пиджак. Она открыла дверь, пропуская его. Он вышел.

— До свидания, — сказала она.

— До свидания, — ответил он, все еще в состоянии шока.

Он не сразу нашел свою машину и не помнил, как доехал до дома. Уже на лестнице сообразил, что сейчас ему придется объявить матери о крушении своих надежд. В неистовстве бросился он обратно к машине. У дверей студии раз за разом давил на кнопку звонка. Никакого ответа. Он заколотил в дверь кулаками:

— Клодина, откройте!

— Не мешайте мне спать, — ответила она.

Снова увиделись они в школе в понедельник утром. У обоих под глазами залегли темные круги. «У нас ломка, — подумал он. — Легко ли остаться без любви, когда без нее уже не можешь…»

Когда ей пришлось заговорить с Путифаром, она впервые обратилась к нему на «ты». Два дня назад он воспринял бы это как шаг к сближению и обрадовался бы. А тут понял, что все как раз наоборот: отныне он для нее просто коллега, не более того. Один из. Она со всеми перешучивалась и всячески демонстрировала превосходное настроение. Он обращал к ней умоляющие взгляды, но она всякий раз осаживала его: «Чего тебе? В чем дело?»

На следующий день он пошел в ювелирный салон. Там удивились.

— Что-то не так, месье Путифар?

— Нет-нет, я только хотел уточнить, кто заказал вам гравировку на кольце.

— Ну как же, месье Путифар, ваша племянница, по телефону… Звонила она, а вы были где-то рядом. Во всяком случае, так она сказала. А что, не надо было?..

— Да нет, все правильно. Все в порядке…

«Не считая того, что у меня нет никакой племянницы…»

Всю неделю Клодина Эньерель блестяще исполняла роль стойкого оловянного солдатика, отважно противостоящего превратностям судьбы, и продолжала в том же духе после рождественских каникул. Тогда Путифар вынужден был наконец признать очевидное: никакого примирения не будет. Никогда. Как-то воскресным вечером он прошел берегом реки до глубокого омута, к которому его иногда влекло в особо горькие минуты. Он смотрел на свинцовую воду и размышлял. Что туда бросить? Свое грузное тело, набрякшее горем, или всего лишь это колечко, теперь уже ненужное? Он подумал о своей старушке матери, которая ждет его дома и готовит ему ужин. И выбрал не большой «плюх», а малый. Достал из кармана кольцо, зашвырнул его как можно дальше и пошел прочь, даже не посмотрев, как оно скроется под водой.

По мнению мадам Путифар, объяснение могло быть только одно: кто-то видел, как он покупал кольцо. Кто же еще мог об этом знать?

— Ты кому-нибудь говорил, Робер?

— Конечно нет, мама.

— Вот видишь! А в ювелирном салоне кто-нибудь еще был? Постарайся вспомнить… Ну же, напряги память!

Он ничего не мог вспомнить. Какая-то женщина, кажется, вошла… Да, может быть…

— А что за женщина, какая из себя?

— Не запомнил. Мелькнуло только в голове, что я ее как будто где-то видел…

— Вот видишь, видишь, уже что-то! Ну, давай, шевели мозгами!

Прошло три ночи, а на четвертую он вдруг проснулся, как от толчка.

— Мадам Поперди!

Он вскочил с постели и кинулся к матери.

— Мама, мама, проснись! Я вспомнил! Это была мадам Поперди!

— Кто? Что? — забормотала она спросонья.

— Которая вошла в салон. Это была мадам Поперди!

— Ах, вот как. А у нее есть дочь?

— Да.

— И как ее зовут, эту милую крошку?

— Одри. Одри Поперди.

13. Одри Поперди

Вписывая одиннадцать лет спустя имя Одри Поперди в свой «список мщения», Робер Путифар имел на то более чем веские основания. Не эта ли проклятая девчонка обрекла его на пожизненное одиночество? После пережитой драмы он в последующие годы подумывал иногда прибегнуть к услугам брачного агентства, но боялся, что то же самое может прийти в голову и Клодине. «А при моей невезучести, — думал он, — можно не сомневаться, что ее-то мне и сосватают…» Получить от нее еще один презрительный отказ ему никак не улыбалось.

— Я ее недавно видела по телевизору! — воскликнула однажды за завтраком мадам Путифар.

— По телевизору? Это в честь чего? Надеюсь, в передаче «Происшествия»?

— Ничего подобного. Она певица.

— Певица? Оперная?

— Нет, эстрадная. Это была музыкальная передача для подростков. Дурацкие песенки для десятилетних соплячек.

— И у нее та же фамилия?

— Только имя. В передаче она значится как Одри. Просто Одри.

— Интересно… Очень интересно…

Путифар потер руки. Он еще не придумал, какую кару уготовит юной Одри, но заранее радовался этой третьей и последней мести. Блистательный успех двух предыдущих все еще кружил голову ему и его матери. Всего за какой-то месяц они провернули две грандиозные операции — эффективно, зрелищно… и безнаказанно. Попутно мадам Путифар окончательно возродилась к жизни и обрела, можно сказать, вторую молодость.

— Ты все-таки не слишком-то шустри, мама! — предостерегал ее сын.

— За меня не беспокойся, Робер. Я прямо как заново родилась. Так что делать-то будем?

Твердо решив на сей раз принять деятельное участие в операции, она по собственной инициативе сходила в газетный киоск и вернулась с охапкой иллюстрированных журналов для девочек.

— Смотри, Робер! Принесла тебе чтива! Эта паршивка, оказывается, знаменитость!

Одри, ибо только так ее теперь называли, красовалась на многих обложках и фигурировала во множестве текстов. Выглядела она совсем девочкой.

— Наверное, заставили ее снять брекеты, когда фотографировали, — съязвил Путифар.

— И петь-то не умеют, а туда же — раз-два, и в звезды! — возмущалась его мать. — В мое время нужны были годы, чтобы пробиться. И голос! А эти нынешние пищат в микрофон, как недорезанные цыплята… Ах, то ли дело Эдит Пиаф!.. И вот такое вот не пойми что за полгода зарабатывает больше, чем ты за всю жизнь!.. Смотри-ка, она тут интервью дает, вот послушай.

— Ну-ка, почитай.

— «Одри: “правдивые ответы”», — начала мадам Путифар.

— Звучит многообещающе, — хмыкнул сын.

— «Одри, ты знаешь условия игры: на каждый вопрос ты должна отвечать всю правду. У тебя есть один джокер — право не отвечать на один вопрос. Ты готова? — Да. — Тогда начнем: лучший момент твоей карьеры? — Запись моего первого диска. — А худший? — Такого пока не было».

— Будет, девочка моя, будет, не беспокойся… — прокомментировал Путифар. — Давай дальше, мама.

— «Твои планы? — Записать второй диск. — Твой любимый цвет? — Голубой».

— Подумать только, как же мы жили и не знали!

— «Твои хобби? — Грызть что-нибудь вкусненькое перед телевизором, гулять с подругами, играть с братишкой».

— Ясно, что не опера и не астрономия, — усмехнулся Путифар.

— «Есть ли у тебя бойфренд? — Да. — Как его зовут? — Брендан. — Твоя фамилия? — Джокер».

Путифар расхохотался:

— Понятное дело! Хороша звезда с фамилией Поперди!

Скоро и он, в свою очередь, наткнулся на разворот, посвященный молодой певице.

— Вот послушай, мама. «Имя: Одри. Рост: 1,65 м. Вес: 53 кг. Глаза: голубые. Волосы: каштановые. Прозвище: Дуду. Фамилия: совершенно секретно». Смотри-ка, похоже, она накрепко заблокировала доступ к своей фамилии, наша мадемуазель Поперди…

На другой день они приобрели компакт-диск восходящей звезды, который и прослушали за кофе в гостиной.

— Слышал бы это твой бедный отец! — вздохнула мадам Путифар. — Он, который признавал только великую музыку! Помнишь, он всегда слушал у себя в ателье…

Слова показались им бессмысленными, а мелодии невыносимыми.

— Хоть бы что-нибудь было понятно! — сказал Путифар, проглядев по диагонали тексты песен. — Вот, например, послушай:

Кто ответить готов,

Как быть, если время сорвалось с тормозов?

В чем тайна и в чем секрет

Ребенка, которому тысяча лет?

Жизнь, я вижу, мчится бегом

В хрупком теле твоем.

Никто не знает, и я не пойму,

Почему,

Почему ты такой,

Вот такой…

— И кто ей только сочиняет такой бред? — удивилась мадам Путифар.

— Здесь сказано, что эту песню она сама и сочинила, — ответил сын. — И слова, и музыку.

— Оно и видно!

Изучив все доступные материалы, они пришли к выводу, что самым жестоким ударом для Одри будет, если они откроют широкой публике ее фамилию. Оставалось придумать для этого наилучший способ, то есть самый убийственный. Случай сыграл им на руку и на этот раз: в начале октября все стены украсились афишами четыре на четыре метра: «ОДРИ. Дворец культуры. 17 октября».

Мадам Путифар сочла, что концерт, который должен был состояться в соседнем, более крупном городе, идеально подходит для того, чтобы открыть фанатам подлинную фамилию их кумира. Позвонили по указанному на афише номеру. Да, билеты еще есть, но желающие приобрести их должны поторопиться. В тот же день Путифар встал в очередь к кассе большого музыкального магазина. Очередь состояла из полусотни девочек, а также их мам, бабушек и дедушек. Мужчина лет шестидесяти впереди него с улыбкой обернулся:

— Внучке вот билет покупаю, ей восемь лет… Вы тоже?

Он чуть не ответил: «Нет, я — маме, ей восемьдесят восемь», — но удержался. Не стоило привлекать к себе внимание.

Мадам Путифар посоветовала сыну побывать во Дворце культуры для разведки на местности. Тогда можно будет выработать стратегию. Поскольку главное было — попасть внутрь, ему было все равно, на что брать билет. Оказалось, что до выступления Одри попасть можно только на концерт рок-группы «Металлик трэш».

— Думаю, там будет в основном молодежь, — сказала мадам Путифар. — Я бы на твоем месте надела не пиджак — он все-таки слишком строгий, — а вон ту зеленую тенниску, это будет как-то… поспортивнее…

Экипированный соответственно этому совету, Робер Путифар в субботу вечером сел в свою желтую малолитражку и отправился слушать группу «Металлик трэш». Вернулся он в час ночи в не самом адекватном состоянии.

— Ну? — спросила его мать, выглянув в коридор в ночной рубашке.

— Что? — громовым голосом отозвался Путифар. Мать так и подскочила.

— С ума ты сошел, так орать? Весь дом перебудишь!

— Прости, — извинился он, слегка понизив голос, — я сидел рядом со звуковыми колонками… уши заложило… ничего не слышу… спокойной ночи.

Следующие три дня он все еще говорил так оглушительно, что мать, разговаривая с ним, старалась держаться на расстоянии. Но время он потратил не зря.

— Смотри, мама, — гремел он, набрасывая на листке план, — вот это зал. Я сидел примерно тут. А здесь туалет. Чтобы туда попасть, надо выйти в коридор. В коридоре я обнаружил лестницу «посторонним-вход-воспрещен». Я по ней поднялся. Она ведет на мостик над сценой — для осветителей, наверно. Если на него встать, весь зал под тобой…

— Ну и?..

— Ну и, — протрубил Робер, — представь, если оттуда сыпануть на головы зрителям несколько тысяч листовок. На которых написано… ну, ты знаешь.

Они с упоением представили себе эту сцену: листовки порхают в воздухе, садятся на головы, на плечи. Люди ловят их, читают… «Поперди! Видали? Ее зовут Поперди!» Первые смешки, потом откровенный хохот и, наконец, вишенка на торте: Одри, ничего не понимая, вынужденная прервать песню на полуслове, тоже ловит листовку, читает… и разражается рыданиями: «О, негодяи! Какое коварство!» А Робер с мостика кричит ей во всю глотку: «Это вам от Робера и Клодины! Помните, мадемуазель Поперди?» — и удирает, прежде чем все опомнятся.

Они долго думали над текстом. Чтобы было лаконично и убийственно. В конце концов остановились на предельно простой формулировке. Робер набрал текст на компьютере — шестьдесят раз на одной странице. Потом в копировальном центре, который теперь располагался на первом этаже его дома, сделал с этой страницы сотню ксерокопий. Вечером мать и сын вооружились ножницами и весело ими защелкали. К десяти часам шесть тысяч одинаковых листовок были готовы. Путифар, разыгравшись, влез на стол и осыпал мать этим конфетти. На каждой из шести тысяч бумажек было всего несколько слов:

14. Третья месть

Над толпой, вливавшейся в Дворец культуры, Робер Путифар и его мать возвышались на две головы. Как они ни пригибались, на них все равно оглядывались. На входе им предложили сдать пальто в гардероб, а то в зале им будет жарко.

— Нет, спасибо! — сказал Путифар. — Моя мать очень зябкая, и я тоже.

Не мог же он объяснить билетерше, что у него к поясу привешено пятнадцать пластиковых пакетиков с листовками и столько же примотано к животу его матушки. Они предусмотрительно заняли крайние в ряду места, чтобы обеспечить себе свободу передвижения. А усевшись, воочию убедились, насколько они выделяются из общей массы: в зале были сплошь девочки от восьми до двенадцати лет со своими родителями. Капельдинерша предложила им купить буклет с текстами песен.

— Мы их и так знаем! — отрезала мадам Путифар. — У нас, мадемуазель, дома диск имеется!

В зале яблоку негде было упасть; еще и первая нота не прозвучала, а уже сотни рук взметнулись над морем лиц, и весь зал дружно скандировал: «Од-ри! Од-ри!» Сцена осветилась, и стены дрогнули от единого восторженного крика. Первыми друг за другом вышли музыканты. Сперва ударник, за ним гитарист, за ним еще один гитарист, и каждый добавлял свою долю децибел. «Од-ри! Од-ри!» — взывали две тысячи пронзительных голосов. Затем в круговращении прожекторов появились хористы, человек десять, а то и больше. Наконец свет сосредоточился на тоненькой фигурке в джинсах, которая спускалась по лесенке с правой стороны сцены. Одри! Добрая сотня маленьких зрительниц сорвалась с мест и с истерическим визгом устремилась к сцене. Все остальные повскакали на ноги, кроме Путифара и его матери, которые недоуменно переглядывались. Перед ними какая-то девочка лет девяти судорожно вцепилась в материнскую руку:

— Это правда она, мама? Сама Одри?

— Ну конечно, это она!

Глаза у девочки сделались как плошки. Путифар увидел, что подбородок у нее дрожит, а по щекам катятся слезы. Явно здесь творилось что-то такое, чего он понять не мог. Первую песню подхватил весь зал, следующую тоже.

— Вы бы пригнулись, месье! — ныли дети, сидевшие позади него. — Нам не видно Одри!

Он сдвинулся на край сиденья и втянул голову в плечи. В пальто было невыносимо жарко, и он вздохнул с облегчением, когда мать наконец подтолкнула его в бок:

— Робер, мне надо в туалет…

Они перемигнулись и скромненько покинули свои места. Воспользовались запасным выходом и оказались в просторном круговом коридоре.

— В тот раз я сидел не с этой стороны, но ничего, пойдем в обход, — решил Робер и двинулся вперед широким шагом. — Не отставай, мама!

Они развили огромную скорость, но через три минуты оказались ровно на том же месте.

— Ты, наверно, что-то напутал, Робер, — пропыхтела мадам Путифар. — Я не видела никакой лестницы.

Совершив еще один обход, они решили, что хватит с них бесплодного хождения по кругу, и, проигнорировав табличку «Служебный вход», проникли в другой коридор, поуже. Миновали с десяток закрытых дверей.

— По-моему, это гримерки.

— Да, Робер. Вот теперь мы точно заблудились.

Поскольку спросить дорогу было не у кого, они пошли дальше наудачу. В самом конце коридора одна дверь была приоткрыта.

— Смотри, мама, может, там кто-то есть… Давай заглянем.

Чем ближе они подходили, тем явственней до них доносились музыка и пение, как будто концерт транслировался в эту комнату. Они подошли уже к самой двери — и остолбенели. Под золоченую накладку на двери была подсунута карточка с именем: «Одри».

— Это ее гримерка! — прошептал Путифар. — Но там кто-то есть…

Подстрекаемая любопытством, мадам Путифар просунула голову в проем. Сын придерживал ее за талию и вдруг почувствовал, как она вздрогнула. Она отпрянула назад, отступила на несколько шагов.

— Робер, там… там… там какой-то…

Она заикалась.

— Так кто там, мама?

— Там такой… вроде как гном… он смотрит телевизор.

— Мам, ну что ты говоришь!

Он, в свою очередь, просунул голову в дверь и с опаской окинул взглядом помещение. Комната была просторная и светлая. У стены стоял бежевый кожаный диван, перед ним на журнальном столике — букет красных роз. Во всю длину другой стены — гримировальный стол, оснащенный зеркалами и лампионами. А в углу примостился телевизор, и по нему в прямой трансляции шел концерт.

Путифар увидел сначала только спину того, кто неподвижно сидел на стуле, уставившись в экран. С первого взгляда ему, как и его матери, показалось, что это существо в футболке — персонаж какого-то фантастического фильма. Синяя бейсболка на непропорционально большой голове, оттопыренные уши, кожа на обнаженных предплечьях неестественно бледная и увядшая…

— Ну что? — шепотом спросила мадам Путифар, жмущаяся за спиной сына.

— Хатчинсон — Гилфорд… — прошептал Путифар.

— Его так зовут? Ты его знаешь?

— Нет, мама. У него синдром Хатчинсона — Гилфорда. Это такое генетическое заболевание, очень редкое… один случай на восемь миллионов… это еще называется «прогерия».

— Ох, бедный старичок…

— Это не старичок, мама, это ребенок. Ребенок-старик. Такие дети доживают максимум до тринадцати лет…

— Ужас какой… Дай посмотрю.

Она протиснулась между сыном и дверной створкой. Благодаря расположенным под разными углами зеркалам они увидели все: нос, похожий на птичий клювик, скошенный подбородок, бескровные губы, тонкую до прозрачности кожу, сквозь которую, казалось, видны все косточки. Они не сразу пришли в себя.

— Пойдем, Робер. Он сейчас нас тоже увидит в зеркалах…

Так оно и случилось. Морщинистое личико повернулось к ним и озарилось улыбкой.

— Здравствуйте. Заходите, пожалуйста.

Голос был высокий, звенящий.

— Мы не хотели бы беспокоить… — выдавил Путифар. Он не решался ни уйти, ни переступить порог.

— Я брат Одри. Правда, она хорошо поет?

— О да! Очень хорошо! — в один голос ответили Путифар и его мать и сами удивились, как искренне это прозвучало.

— Я смотрю ее по телевизору, потому что мне нельзя в зал… Если меня хоть немножко толкнут, сразу кости ломаются. Руки, ноги… И потом никак не срастаются… Это очень неудобно… Подойдите поближе, посмотрите на мою сестру.

Они подошли. На сцене Одри исполняла зажигательный танец с акробатическими прыжками в окружении десятка танцоров и танцовщиц. Это был фейерверк юности и жизненной силы. Весь зал ходил ходуном. «Танцуем вместе! Не стой на месте, — пела Одри, — не стой, а то в землю врастешь… Сиднем не сиди, вставай и иди, погляди, как мир хорош…»

— Она и танцует хорошо, правда?

— Да, очень хорошо…

— Она лучше всех, моя сестра.

— Да, лучше всех…

У него не было ни волос, ни бровей, ни ресниц. Синяя бейсболка прикрывала голый череп, белый и шишковатый.

— Через две песни будет моя…

— То есть?

— Песня, которую она сочинила для меня. Подождете?

— Нет, спасибо, — сказал Путифар. — Нам надо вернуться в зал. До свидания.

— До свидания, — сказала его мать.

— До свидания, месье и мадам, — сказал ребенок-старичок и снова сосредоточился на экране.

Несколько минут они плутали какими-то коридорами, сами не зная, куда идут. Мадам Путифар никак не могла оправиться от потрясения.

— Но как же так, Робер, его же лечить надо…

— Это не лечится, мама. Медицина тут бессильна. Такие дети стремительно стареют с самого рождения.

— Господи! А почему так?

— Никто не знает. Причина пока неизвестна…

Случай привел их к той самой лестнице, которую они искали с самого начала. Они быстро вскарабкались по ней и внезапно вновь окунулись в многоголосье концерта. Они взошли на железный мостик над сценой и облокотились о перила. И сцена, и зал были видны как на ладони. Прожектора метались, высвечивая то артистов, то зрителей, это было что-то ослепительное и оглушительное.

— Поспешим! — спохватился Путифар. — А то как бы нас не застукали.

Они чуть не забыли, зачем сюда залезли. Тем не менее, суетясь на неосвещенном мостике, поспешили пересыпать содержимое своих пакетиков в один большой мешок для мусора: надо было вытряхнуть разом все шесть тысяч листовок и тут же удирать. Путифар взял мешок и приготовился.

— Кондиционеры как раз под мостиком, — объяснил он матери. — Это нам на руку.

В этот самый миг все прожектора погасли, только Одри осталась в кругу янтарного света. Настала тишина, едва колеблемая хрупкими звуками фортепьяно. Одри запела, стоя у кулисы перед занавесом, и голос ее звучал так близко, что казалось, она шепчет им на ухо:

Кто ответить готов,

Как быть, если время сорвалось с тормозов?

В чем тайна и в чем секрет

Ребенка, которому тысяча лет?

Путифар с матерью слушали как завороженные.

— Это его песня… — прошептала старая дама.

— Да… — отозвался сын.

Жизнь, я вижу, мчится бегом

В хрупком теле твоем.

Никто не знает, и я не пойму,

Почему,

Почему ты такой,

Вот такой…

— Чего же ты ждешь? — встрепенулась мадам Путифар. — Давай!

Он взял мешок, поставил его на перила.

— Ну, высыпай, Робер!

Он сделал глубокий вдох и опустил мешок.

— Не могу, мама.

— Давай сюда!

Она перехватила у него мешок и приготовилась вытряхнуть.

И чем меньше осталось дней,

Тем люблю я тебя сильней,

С каждым днем все сильней… —

пела Одри, стоя неподвижно и улыбаясь.

Я спешу любить,

Пока не поздно, спешу любить,

Спешу любить…

— Ну что, мама?

— Я… я тоже не могу.

Время не остановить,

И мне хочется выть,

И это ты утешаешь меня,

Не я тебя, а ты меня,

Утешаешь, смешишь

И плакать мне не велишь…

В зале затеплились огоньки зажигалок. Путифар с мамой дослушали песню до конца.

И тогда я жизни славу пою

И плакать сама себе не велю,

Чтоб сравняться с тобой,

Чтобы мог ты гордиться мной,

Потому что ты — такой,

Вот такой…

И чем меньше осталось дней,

Тем люблю я тебя сильней,

С каждым днем все сильней…

Я спешу любить,

Пока не поздно, спешу любить,

Спешу любить…

Грянули аплодисменты, и сцену снова залил яркий свет. Хористы и музыканты сразу, без перехода начали новую песню.

— Ну и как тебе эта песня? — спросил Путифар.

— Немного коряво, — сказала его мать. — Но… за душу берет. Особенно теперь, когда мы знаем…

Она нашарила в кармане платок и промокнула глаза.

— А тебе как?

— То же самое… — буркнул Путифар, стесняясь, что позволил себе расчувствоваться. — Ну, что теперь?

Не сговариваясь, они повернулись и пошли к лестнице, оставив мешок на мостике. На сей раз им сопутствовала удача: они сразу нашли зал и вернулись на свои места.

— Опять они! — зашипели маленькие зрительницы, сидящие за ними. Но они так съежились и пригнулись, что больше претензий не было до конца концерта.

Одри только дважды выходила на вызовы, прежде чем уйти окончательно. Послала воздушные поцелуи всем присутствующим, сказала девочкам, что она их любит, девочки ответили тоже воздушными поцелуями, последний раз прокричали, что и они ее любят. Концерт окончился.

Путифар с матерью почти уже протиснулись к выходу, когда сзади кто-то его окликнул:

— Месье! Секундочку! Вы ведь месье Портифар?

У него душа ушла в пятки. Ну вот, попался! Так он и знал! Кто-то их заметил на мостике. Наверняка нашли мешок. Его удивило только, откуда узнали, как его зовут, — пусть и приблизительно. Что делать? Бежать и затеряться в толпе — а как же мать?.. Так что он обернулся и спросил:

— Что вам угодно?

Юноша в джинсах и футболке вид имел вроде бы не угрожающий.

— Вы — месье Портифар?

— Путифар, — поправил тот.

— Одри хотела бы вас повидать. Она ждет вас в своей гримерке. Пойдемте провожу.

15. Встреча

Они пробились против течения людского потока, устремившегося к выходу. В фойе еще толклись две-три сотни девочек с ручками и блокнотами в надежде на автограф. Они прошли в неприметную дверь слева, и юноша повел их какими-то незнакомыми коридорами. Он шагал быстро, не оглядываясь, за ним метрах в трех — Путифар, следом рысцой поспевала его мать.

— Что этой девчонке от тебя надо?

— Понятия не имею, мама…

Наконец они добрались до коридора, где находились гримерки, но теперь тут было людно и шумно. Во все стороны сновали музыканты, танцоры и хористы. Отовсюду слышались взрывы смеха.

— Нам в тот конец, — пояснил юноша.

«Знаю», — чуть не брякнул Путифар и тут сообразил, что ведь брат Одри их узнает. Придется объяснять, с чего их понесло в гримерку во время концерта. Беспокоиться об этом, впрочем, было поздно: юноша уже стучал в дверь:

— Одри! Привел я твоего дяденьку!

И тут же она предстала перед ними — сияющая, в легком зеленом пеньюаре. Явно только что из душа — светлые волосы были еще мокрыми.

— О месье Путифар, как я рада вас видеть! Заходите! И вы, мадам!

Они вошли и сразу увидели, к великому своему облегчению, что ее брата в комнате нет. Стул его стоял пустой. Одри зачем-то заглядывала им за спину:

— А дети-то где? Вы что… одни?

— Да… — смущенно признался Путифар. — Это, наверное, необычно?

Мать поспешила ему на помощь:

— Я его мать. Вы знаете, мадемуазель, у нас есть все ваши диски, и нам они очень нравятся.

Одри от души рассмеялась:

— Правда? Все диски? У меня ведь, знаете, пока только один. Но все равно, спасибо на добром слове. Я очень тронута. Принято считать, что я нравлюсь только девочкам школьного возраста. А вы — живое доказательство, что это не так. Но садитесь же. Может, хотите чего-нибудь выпить? Есть апельсиновый сок и даже шампанское, если вы предпочитаете…

Они выбрали сок; певица собственноручно налила им по стакану и подала на журнальный столик.

— Как вы узнали, что мы здесь? — спросил Путифар.

— Во время концерта свет часто направляют на зал. А вы такой высокий… Я как вас увидела, во мне прямо всколыхнулось все. Десять лет, подумать только!

— Одиннадцать, — уточнил Путифар. — Вы учились у меня одиннадцать лет назад.

— Вот-вот, в третьем классе! А вы все еще преподаете?

— Нет, я вышел на пенсию. Сошел со сцены, когда вы на нее взошли…

— Встреча в точке пересечения!

Они рассмеялись. В гримерку впустили стайку особо привилегированных девочек, волнующихся чуть не до обморока. Одри подписала им по фотографии, улыбаясь каждой девочке совсем не дежурной улыбкой.

— Люблю детей… — сказала она, когда маленькие гостьи удалились.

— И они отвечают вам взаимностью, — заметила мадам Путифар.

Они еще поболтали о том о сем. Одри рассказывала о выматывающих гастролях, о звукозаписи, о беспрестанных приглашениях на радио и телевидение, о письмах, которыми ее заваливают. Про брата она не говорила.

— А вы? — перебила она себя. — Теперь, когда вы свободны, что поделываете?

— Ну… — отвечал Путифар, — ничего особенного… читаю… гуляю…

— Во всяком случае, — заключила она, — я была очень рада вас повидать. Вы… вы были хорошим учителем.

У него перехватило дыхание. «Хорошим учителем…» Нет, он не был хорошим учителем. Никогда. И сам это знал. Но сейчас он все отдал бы за то, чтобы ее слова были правдой. Да только поздно…

Одри встала.

— Простите, меня ребята ждут, мы идем в ресторан…

— Вы ужинаете в такое время? — удивилась мадам Путифар.

— Как видите… При нашем образе жизни какой уж режим…

Она проводила их до двери. Пожали друг другу руки на прощание.

— Я вам пришлю свой следующий альбом, мадам!

— Спасибо, мадемуазель! Буду ждать с нетерпением.

— И билеты на концерт, когда буду выступать в этих краях!

— Спасибо!

Они уже дошли до угла коридора, когда Одри крикнула вслед:

— Месье Путифар!

Он оглянулся:

— Что?..

Она не ответила и не двинулась с места, так что он, оставив мать, повернул обратно. Когда он подошел к певице вплотную, обоих поразила разница в росте. Одри казалась сейчас совсем маленькой девочкой. Она подняла на него глаза, и он увидел, как изменилось ее лицо. Казалось, она вот-вот заплачет.

— В чем дело? — спросил Путифар.

— Дело в том… — замялась она, — дело в том, что я хотела… вы знаете… то кольцо… Я ведь за вами из-за этого и послала, но не осмелилась при вашей маме…

Он не в силах был произнести ни слова.

— Мне так стыдно… какой же я была дрянью… не понимала, до чего это ужасно… то, как я с вами поступила…

Мимо них прошла компания ее молодых товарищей.

— Одри, ты скоро? Догоняй!

— Сейчас иду!

Она подождала, чтобы они отошли подальше.

— Вы знаете, меня это давно мучит. Как бы я хотела, чтобы этого не было… того, что я сделала. Я никому-никому не рассказывала, никогда… А вы?.. О, пожалуйста, скажите хоть что-нибудь…

— Я тоже никому про это не рассказывал, — торжественно заверил он. — Никому, кроме мамы. Пусть это останется нашей тайной. У каждого ведь есть какая-то тайна, не так ли?

Она кивнула, и он добавил:

— Мне очень понравилась одна ваша песня, та, что вы пели соло под фортепьяно…

На этот раз на глаза Одри действительно навернулись слезы.

— Это про моего брата… Ему девять лет. У него такая болезнь…

— Знаю, — сказал Путифар. — Я в курсе.

Она явно удивилась. Кто-то еще окликнул ее с другого конца коридора:

— Одри! Ты идешь или как?

Несколько секунд они стояли молча. Она заговорила первой:

— Насчет кольца… мне хотелось бы… Ох, я ведь ничего не могу сделать, чтобы исправить… но если бы вы были так добры… если бы вы могли…

Слова, о которых она просила, сами сорвались с уст Путифара — он даже не решал ничего:

— Я тебя прощаю.

— Правда? — воскликнула она. — Правда прощаете?

— Правда. А теперь беги, а то твой ужин остынет.

Задним числом он осознал, что обратился к ней на «ты», как будто перед ним снова та маленькая девочка-третьеклассница.

— Спасибо. Можно вас поцеловать?

Он наклонился как можно ниже, и она расцеловала его в обе щеки.

— Я вас никогда не забуду, месье Путифар. Вы были хорошим учителем, и вообще вы классный!

Она скрылась в гримерке, а Путифар поспешил к ожидавшей его матери, которая начинала проявлять нетерпение.

— Ну, и зачем она тебя звала, Робер?

— Чтобы поцеловать, ты же видела!

— Долго же она к этому подбиралась!

— А как же, мама. Меня поцеловать — это еще заслужить надо…

Они уже дошли до парковки, как вдруг она остановилась как вкопанная.

— Робер, ну мы и дураки!

— А что такое?

— Автограф-то не попросили!

Эпилог

На обратном пути желтая малолитражка рассекала ночь, пристроившись в крайнем правом ряду. Небо было чистое, полное звезд. Робер Путифар вел машину, и было ему хорошо. Ему казалось, что горечь и озлобленность ушли навсегда, что отныне он в ладу с самим собой и со всем миром.

— Спишь, мама?

Голова старушки покоилась на его плече, глаза были закрыты.

— Нет, Робер, не сплю.

— О чем ты думаешь?

— Я думаю о твоем бедном отце. Он все говорил — вот выйду на пенсию, отправимся путешествовать, поедем куда-нибудь… И вот отправился… без меня.

— А давай теперь мы с тобой отправимся путешествовать?

— Почему бы и нет? «Не стой на месте…» Правильно она пела, эта девочка… «Сиднем не сиди, вставай и иди…»

— «Погляди, как мир хорош…» — подхватил Путифар, и они вдвоем пропели от начала до конца песню Одри, которую, оказывается, запомнили наизусть.

— А куда бы ты хотела поехать? — спросил он.

— Не знаю. Может, в Перигор…

— Полюбоваться видами?

— Ну да. И отведать паштета из гусиной печенки…

На следующий день Робер Путифар проснулся чуть свет. Мать еще спала. В пижаме он прошел в кабинет, достал из ящика стола «тетрадь мщения», порвал ее и бросил в мусорную корзину. Потом влез на табурет и снял с полки папку с классными фотографиями. Устроился в удобном кресле за письменным столом, поставил на малую громкость диск Одри и стал перебирать тридцать семь фотографий. Он вглядывался в каждого из тысячи своих учеников — высоких и низкорослых, толстых и худых, девочек и мальчиков, отличников и отстающих. Вгляделся в тысячу улыбающихся лиц, ни одного не пропуская, и увидел, что они вовсе не насмехаются над ним, как ему представлялось раньше. Наоборот, улыбались они дружелюбно и бесхитростно. И, казалось, говорили ему: «Счастливого отдыха, месье Путифар!»

Об авторе

Жан-Клод Мурлева родился в 1952 году в Амбере (Овернь, Франция) в многодетной семье фермеров — у него три брата и две сестры. После учебы девять лет преподавал немецкий язык, а затем обучился мастерству клоуна. Пантомима «Говорите мне о любви» была сыграна более тысячи раз во Франции и за ее пределами. С 1997 года пишет книги для детей и подростков — всего вышло около двадцати книг. В издательстве «Белая ворона» также вышли его книги «Дитя Океан» и «Похождения Мемека-музыканта».