Царь с царицей бесплатное чтение

1. Знак Николы

«…Кого люблю, того и погублю!». Эта невыразимо грустная новоявленная присказка царапнула мозг царю где-то под хмурое утро, еще в темной сонной дрожи, когда его странный сон – сродни мороку – на мягких кошачьих лапах уже отходит к дверям опочивальни.

Почему-то страшно огорчился он этим залетевшим в его сон на хрупких ангельских крыльях знаковым словам… Ведь по сути, за всю своею недолгую жизнь – всего-то двадцать три года! – Иван больше всего на свете любил только одно живое родное существо, дышал над ним, пылинки сдувал с чела и оберегал, как зеницу ока… Анастасия, свет души его – о ней Иван подумал в первую очередь, когда, уже окончательно проснувшись, со смеженными веками шальную мысль материализовать сумел в звук, прошелестев сухими губами:

– Кого люблю, того и погублю… – Иван оцепенел от страшного смысла произнесенного вслух. «Бог ты мой, ведь не так в народе нашем говорят… – подумал он с тревожно колотящимся сердцем. – А как?.. Ах да, конечно же, так… Кого люблю, того и бью… Любят наши русские мужички поколачивать своих женушек-сударушек, что под горячую руку или по пьяни – вовремя или не вовремя – подвертываются… А еще почему-то припомнил скороговорку скоморошью: Жена, а жена, любишь ли меня? «А?», Аль не любишь? «Да» Что да? «Ничего, люблю как клопа в углу – где увижу, туи и задавлю».

Несмотря на тревожное неспокойное сердце, он улыбнулся… Уж чего-чего, а поднять руку на обожаемую им царицу царь никогда бы не посмел – тем более, сейчас, после гибели царевича Дмитрия, в ожидании снова ребенка… Уже на пятом месяце беременности… И в любви Анастасии к нему Иван был уверен, потому что не знай, не чувствуй ее светлой и окрыляющей любви, он давно бы сломался от гнета неподъемных дел, которые он взвалил себе на плечи, от потрясений, выпавших ему особенно в последнее время – война, болезнь смертельная, мятеж бояр и злодейство мистическое на богомолье в Белоозеро, и ересь, и предательство в момент жесточайшего династического кризиса…

Но всегда с царем была его светлая и добрая царица – опора души его, потому и выжил во время смертельной болезни, хотя обязан был отойти к праотцам на небеса… За четыре года супружества нежная и набожная Анастасия налилась удивительной женской красотой и статью… Походка стала плавной и грациозной – словно белый лебедь по озеру плывет… Во взгляде – чистота и покой душевный… Только иногда благонравие и благочестие уступят место неожиданной печали горькой – как никак двое дочек крохотных похоронила, да сынка-царевича оплакала слезами горючими… Попробуй утешь разбитое сердце матери… Даже когда тетки-мамки утешают наивными утешениями, мол полюбил шибко их детинушек Господь Бог – вот и забирает на небо, чтобы им, безвинным, ангельские крылышки сотворить и отпускать на землю ангелами-хранителями душ добрых и таких же безвинных…

Лелеял и холил юный государь свою драгоценную нежную чистую женушку, знал, что такое счастье истинной любви только раз в жизни выпадает – и все, как ни зови, как не лей слезы, больше в жизни такого уже счастья не выпадет… Это уже Иван знал точно, ни разу на этот счет ни с кем не обмолвившись – такое тонкое, дарованное свыше чувствие судьбы, было запрятано на глубине души государевой, и нечего было его выволакивать на поверхность сует и дрязг жизненных, чтобы не сглазить… Ведь не чувствие своей собственной судьбы, породненной с судьбой обожаемой и единственной на всем белом свете и сплетенной с судьбой своего народа русского – это греху унынию сродни… А царь все грехи своей юности и жестокого своенравия добрачного – светлой любовью царицыной очистил, народной любовью к царице и к себе искупил, покаявшись и возлюбив еще сильнее и возвышенней…

Ведь когда в Москве говорили об «эпохе чудных перемен» в самом царе и его царства Третьего Рима, прежде всего говорили о благотворном влиянии на Ивана Грозного первой покровительницы нищих и сирых на Руси – царицы Анастасии. Конечно, царице много пришлось пережить и побеспокоиться из-за характера юного супруга, одновременно сильного, вспыльчивого, жестокого, прекрасно и слабодушного.

Царь как великолепный актер с блестящими врожденными артистическими задатками – наверное, в матушку Елену или в бабку Софью – понимал очень важное и тонкое в их супружеских венценосных отношениях. Когда умница и скромница царица чувствует себя с ним, царем, словно в античной трагедии на подмостках сцены – Жизни Монарха – на которой ей приходится постоянно усмирять дикое, жестоко-зверское в царе, которого она бесконечно любит и в то же время постоянно боится и пытается приручить к себе. Иван знал, за что он больше всего любит свою суженую, ниспосланную ему свыше Анастасию – за кроткое очарование душевной красоты и юности, смирение и покорность, перед которыми пасовали его сила, жестокость, буйный нрав, проявленный смолоду. Своей слабостью, покорностью, беззащитность перед царем и окружающим жестоким миром, Анастасия добивалась того, чего никогда нельзя было добиться силой, упрямством, непробиваемой броней и настойчивостью иного властного женского характера. Потому и счастлив был царь с царицей в освященном церковью браке ярких противоположностей, где очевидные минусы характера царя уравновешивались не менее очевидными гармоничными плюсами женского начала: потому и молитвенное вдохновенье им открывалось во всей полноте и благодати только вместе. Когда в единой молитве царя с царицей их души открывались и напрямую общались Господом, когда ее душа откликалась и верила прежде всего в Божью благодать милосердного Бога, а его душа, измученная боязнью гнева Божьего, внушенного царю Сильвестром, смягчалась верой в благовест Господа…

После трагедии на Белозерском богомолье – вслед за боярским мятежом ради династического переворота в пользу Старицкого – государь ждал какого-то доброго знака свыше, чтобы укрепиться в вере в себя, утвердиться в намерениях покончить с волнениями на казанской земле и пойти войском на Астраханской ханство. И сны были соответствующие – боевые, успешно воевал в них царь Горную область, где восстали черемисы с казанскими татарами, и на Астрахань походом шел уверенно. И вдруг утреннее оцепенение от тайного страшного смысла явившихся поутру слов – «Кого люблю, того и погублю».

Если до подтверждения новой, четвертой по счету беременности царицы Иван по возвращении поздними вечерами – из-за разных неотложных дел – спал вместе с супругой, то потом, «на шестом брюхатом месяце», приказал стлать себе в отдельной скромной опочивальне – низенькой с одним крохотным оконцем. Царь молился на ночь глядя только об одном, чтобы Господь смиловался над ними, царем с царицей, и подарил им наследника престола взамен загубленного мистическим пророчеством, ненавистью и коварством человеческим безвинного сынка-царевича Дмитрия. Потеряв уже троих младенцев, царь подбадривал себя тем, что после ушедшей к ангелам на небеса несчастной младенческой «Троицы, любимой Богом», наконец-то, для облегчения их с царицей душевных страданий родится царевич Иван – уже имя в святцах по срокам было подобрано… Не то что несчастное для царя с царицей имя «Дмитрия Ивановича» – в честь великого прапрапрадеда Дмитрия Донского – сотворенное по октябрьским калькам тщеславия и эйфории казанской победы «победителя татар», как над Мамаем…

Знака доброго – свыше или откуда еще, со всех концов земли русской – Иван ждал, как можно быстрее, для царя и царицы, чтобы утвердиться в правоте дела царского на благо Москве – Третьему Риму… Потому и переиначивал царь свою приснившуюся мрачную присказку «Кого люблю, того и погублю» в более благостные и благозвучные: «Любящих Бог любит… Кого любишь, того сам даришь, а не любишь, и от того не примешь… Так бы меня Бог любил, как царя царица любит». Свою жизнь, свою любовь подарил царь царице, но сейчас, как никогда раньше, ждал от нее щедрого подарка – наследника. Все мысли царя были заняты ожиданием доброго знака, чтобы…

И в начале декабря 1553 года царь-государь получил добрый знак от святого Николы Чудотворца, которого ждал всем сердцем и который вдохнул в его душу новые надежды… К нему из монастыря святителя Николая Чудотворца прибывает гонец-вестник с удивительным сообщением…

Буквально в то время, когда царю стало известно о зачатии царицы, а именно 24 августа 1553 года из Белого моря вошел в Двинской залив иностранный корабль огромных размеров и пристал к берегу, где стоял монастырь святого Николая. С корабля сошли чужеземцы, говорящие на неизвестном языке, но жестами объяснившие, что у них самые добрые намерения к русским северным поселенцам. И самое главное, у капитана английского корабля «Edward Bonventura» Ричарда Ченслера есть рекомендательное послание короля Эдуарда к русскому царю – оказать содействие купцам во взаимовыгодной торговле. Выяснилось, что кораблю Ченслера, только единственному из всей экспедиции под началом Гуга Виллоби удалось остаться на плаву после сильной бури. Два других корабля из экспедиции, пытавшейся достичь берегов далекой Индии через северо-восточный путь в Ледовитом океане, затонули у берегов русской Лапландии: начальник Гуг и его экипаж или погибли в ледяной воде или замерзли на берегу.

Наместники Двинской земли немедленно снарядили гонца в Москву с известием, словно догадывались, что ждет царь в Москве доброй вести для себя и своего Русского государства. Сообразил смышленый молодой царь-государь, какие выгоды его стране принесет торговое сотрудничество с далекой морской островной державой, рвущейся в соперничестве с торговыми гегемонами Испанией, Венецией, Генуей, проложить путь в Индию и Китай Ледовитым океаном. Понимая важность данного счастливого случая, чудного доброго знака Николы Чудотворца во время беременности царицы, бездетный, но ожидающий потомства Иван повелел, чтобы английским путешественникам были выделены лошади, повозки, провиант и все необходимое для их передвижения в русскую столицу.

В конце декабря англичане прибыли в Москву после долгого и трудного пути по бескрайним заснеженным просторам Руси. Представленные царю заморские гости видели, по их словам, «беспримерное» великолепие кремлевского дворца, ряды сановитых бояр и вельможных чиновников в расшитых золотом одеждах, бесподобный царский трон и самого молодого царя, окруженного потрясающим величием и безмолвием. Царь ведь тоже решил не ударить в грязь лицом и поразить иноземца-англичанина пышностью и роскошью приема, устроив капитану Ченслеру грандиозную торжественную встречу – чтобы о русском самодержце прослышали в островной Англии.

Одетый в золоченый пурпурный кафтан, в красивой шапке, отороченной собольим мехом, царь гордо и величаво восседал на троне. Ченслер вручил царю грамоту своего короля Эдуарда, написанную по-английски и на латыни «ко всем северным и восточным государям:

«Эдуард Шестой вам, цари, князья, властители, судии земли во всех странах под солнцем, желает мира, спокойствия, чести, вам и странам вашим! Господь всемогущий даровал человеку сердце дружелюбное, да благотворит ближним и в особенности странникам, которые, приезжая к нам из мест отдаленных, ясно доказывают тем превосходную любовь свою к братскому общежитию. Так думали отцы наши, всегда гостеприимные, всегда ласковые к иноземцам, требующим покровительства. Все люди имеют право на гостеприимство, но еще более купцы, презирая опасности и труды, оставляя за собой моря и пустыни, для того, чтобы благословенными плодами земли своей обогатить страны дальние и взаимно обогатиться их произведениями. Ибо Господь Вселенной рассеял дары его благости, чтобы народы имели нужду друг в друге, и чтобы взаимными услугами утверждалась приязнь между людьми. С сим намерением некоторые из наших подданных предприняли дальнее путешествие морем и требовали от нас согласия. Исполняя их желание, мы позволили мужу достойному, Гугу Виллоби, и товарищам его, нашим верным слугам, ехать в страны, доныне неизвестные, и меняться с ними избытком, брать, чего не имеем, и давать, чем изобилуем, для обоюдной пользы и содружества. Итак, молим вас, цари, князья, властители, чтобы вы свободно пропустили сих людей чрез свои земли: ибо они не коснутся ничего без вашего дозволения. Не забудьте человечества. Великодушно помогите им в нужде и примите от них, чем могут вознаградить вас. Поступите с ними, как хотите, чтобы мы поступили с вашими слугами, если они когда-нибудь к нам заедут. А мы глянемся Богом, Господом всего сущего на небесах, на земле и в море, клянемся жизнью и благом нашего царства, что всякого из ваших подданных встретим как единоплеменника и друга, из благодарности за любовь, которую окажите нашим. За сим молим Бога Вседержителя, да сподобитвас земного долголетия и мира вечного. Дано в Лондоне в лето от сотворения мира 5517, царствования нашего в 7».

Проникшись обращенными к нему словами благовестника, Иван устраивает в честь капитана Ченслера с англичанами роскошный пир на сто с лишним человек… Сто пятьдесят царских слуг, которые трижды во время пира сменяют свои одеяния, подносят редкие угощения и напитки на золотой посуде. Трапеза длится под шесть часов: мозги лося с пряностями и медвежатину в вине, сменяют куры с имбирем, затем фаршированная осетрины и щука… Разгоряченные винами и медами стоялыми английские и русские сотрапезники запросто находят общий язык при помощи всем понятных жестов.

Затем капитан Ченслер в сопровождении гостеприимного царя с любопытством осматривал внутренности роскошного кремлевского дворца – изразцовые печи до потолка, великолепные ковры, меха, бархат, парчу. Дивился святым иконам и запаху церкви – ладана, воска, лампадного масла… А сам царь поражен нарядами, манерами иноземцев, самих с одного края света и к тому решившихся на путешествие на другой край света – это вызывает уважение и неподдельный интерес к далеким подданным короля английского…

Царь написал королю Эдуарду, что он, искренне желая быть с ним в дружбе, согласно с учением Веры христианской, с правилами истинной науки государственной и с лучшим его разумением, готов сделать все ему угодное, что, приняв ласково Ченслера, так же примет и Гуга Виллоби и других английских послов, купцов и путешественников. Что дружба, защита, свобода и безопасность ожидают всех послов и купцов их Англии в Русском государстве…

Этой же зимой 1554 года лапландские рыбаки нашли начальника экспедиции мертвым, сидящим ледяным изваянием в шалаше с вахтенным журналом в руках, зато капитан Ченслер добрался до Англии и вручил послание царя с немецким переводом заступившей на трон Марии Тюдор вместо умершего короля Эдуарда. Надо ли говорить, что вернувшийся из Москвы на родину капитан своими рассказами о Руси и ее царе произвел радость и изумление англичан. Там заговорили о Руси, Русской земле как о «вновь открытой земле», желали знать ее любопытную историю, географию, при этом в Англии моментом было организовано купеческое общество для торговли с удивительной северной страной…

После отъезда Ченслера, буквально за считанные недели до рождения долгожданного потомства, Иван постоянно думал о доброй вести из северного монастыря Николы Чудотворца, о странном эпохальном явлении англичан из далекой чудесной страны – почти на краю света. Царь не сразу понял, почему он на редкость радостно и беспрекословно так полюбил английских моряков и купцов. Во первых, они, как никто, отвечали его любознательному мятежному духу – надо же решились переплыть через непроходимый Ледовый океан с одного края света на другой, не боясь, трудностей, потерь, жертв. Не бояться, жертвовать собой и смело идти до конца, ради блага Отечества – не этот ли добрый знак подал царю русскому Никола Меченосец, держащий в руках меч водной руке для защиты дома-крепости – Государства и Веры – в другой?.. Не ленивцы – лежебоки и сребролюбцы, а смелые и мужественные воинники – вот кто соль земли, кто честь своему государству приносит, защищая и покоряя пространство, что от Бога… И царь тоже стал грезить покорением новых пространств – ради процветания и блага своего Отечества Русского! – вот только любимая царица разродится и…

А во-вторых, особо выделял Иван, что Никола Чудотворец является покровителем и святым защитником купцов-моряков, нелегкий промысел которых был связан с постоянной опасностью перевозок товаров и ценностей по морю. Причем на покровительство Николы Угодника рассчитывали не только русские купцы, но и заморские, те же спасшиеся англичане капитана Ченслера не раз воздавали молитвы, что Господь после шторма, во время которого затонуло два из трех корабля Виллоби, прибил их именно к русскому берегу, где стоял северный монастырь святителя Николы Чудотворца. Значит, это еще одно свидетельство, что спаситель бедствующих и погибающих купцов и моряков в который раз отвел от них костлявую руку смерти, вняв мольбам людей – Бог далеко, а Никола Близко! – и предложил двум державам, Англии и Руси редкий шанс купеческого благоденствия. «Ведь северный морской купеческий путь через устье Двины и Белое море – в обход литовских, ливонских земель, без королевских пошлин и ограничений – открывает новую эру в русской торговле… Пока мы еще прорвемся к морю, к портам Нарвы, Ревеля, Риги – а здесь уже готов торговый путь, проложенный англичанами… И король Сигизмунд скрежещет зубами от бессилия… А Русь торгует и на новые выходы к морям на западе и на юге нацеливается…» – восторженно-лихорадочно думал взволнованный Иван.

– Капитан Ченслер вернется в Москву ровно через год, чтобы заключить договор английского короля со мной… Сколько воды за это время утечет… Только знак Никола Чудотворец подал нам добрый… Чудный знак… Все у тебя, ладо мое, будет хорошо, поверь мне, милая… Ничего и никого не бойся – подаришь мне наследника престола, царевича Ивана…

Иван ласково заглянул в глаза Анастасии и нежно провел ладонью по набухшему животу. Выплакавшая все очи, дожидаясь своего лапушку суженого, Анастасия прильнула к нему лицом, грудью, вздувшимся животом… Она хотела сказать, что ей страшно рожать после гибели их маленького царевича, когда память не отпускает ее мучительными видениями смертей двух дочек, но только всхлипнула и еще сильней прижалась к супругу, обнимая его за шею…

– Ну, что ты, что ты… – Иван не мог подобрать никаких нежных и ласковых слов утешения и сам готов был разрыдаться – с глазами на мокром месте – вместе с супругой в душевном очистительном порыве. «Бог ты мой, – подумал он с мгновенным ужасом, уколовшем ледяной иглой сердце, – что со мной будет, если не дай Бог, я ее когда-нибудь потеряю… Бог ты мой, зачем мне жить-то, зачем?..»

Анастасия вытерла слезы, с трудом успокоилась и сказала мягким грудным голосом, полным любви и ласки:

– …Государь мой единственный… Соскучилась по тебе безумно, тебя не видевши, пока ты к войску в Коломну ездил… Мыльню тебе с утра давно уже топим… – Анастасия попыталась улыбнуться. – …Знаешь, родной, какой сегодня день?.. – Видя, что уставший, с дороги супруг совсем не среагировал на вопрос, небось голова своими государевыми делами забита, пояснила. – … Ведь сегодня, родной, Сретение Господа нашего Иисуса Христа…

– А-а-а… – протянул Иван. – Понятно, какой праздник тебя, милая, взволновал и к слезам подвигнул.

– Я сегодня, когда молилась в церкви, не только о Христе, но и о нас с тобой думала, о нашем ребенке… Знаешь, почему?.. Разум у нас помутился после того, что произошло летом на Белозерском богомолье…

– Больней не могли меня ужалить мои враги – сына-царевича отняли у меня, которому только что присягнули… Такое не забывается, царица души моей… Ехидны ядом изъязвили мое сердце – и пророчеством жутким и гибелью царевича Дмитрия после осуществления пророчества…

– Затихни, мой царь, единственный и любимый, ладо мое… Затихни и успокой себе душу тревожную моим светлым напоминанием… Именно в Сретение на сороковой день после Рождества Спасителя Христа его Матерь Божья Мария и ее обручник Иосиф принесли младенца крохотного в иерусалимский храм, чтобы представить Его перед Богом и принести положенную жертву… А в храме младенца с матерью и обручником встретил мудрый старец-священник Симеон, который взял Христа на руки и сказал священные слова, свидетельствовавшие о том, что тайна Божия о пришествии в мир Спасителя уже открыта ему…

Иван еще нежнее обнял прильнувшую к нему Анастасию, поцеловал ее в мокрые от слез глаза и тихо промолвил:

– …Мне впервые о чудном празднике Сретения рассказала моя матушка покойная… И о Симеоне-Богоприимце, которому выпало на долю воспринять в храме новорожденного Христа и в восторге воспеть знаменитую песнь – «Ныне отпущаеши раба Твоего Владыко…». Потому, наверное, я, милая, праздник Сретения и многие прочие раньше невольно связывал с моей матушкой Еленой, раз от нее впервые о них услышал… Вот, недавно Никола Чудотворец добрый знак русскому царю с царицей подал… Это ведь не случайно в Москве английские купцы с капитаном Ченслером объявились, доплывшие после шторма до монастыря святителя Николы… И Сретенья добрый знак… Все будет славно у нас… Родишь мне наследника… Старец Симеон был Богоприимцем, а любящий нас всем своим сердцем владыка Макарий будет «цареприимцем» – хорошо?..

– Хорошо… Кому же как не ему, владыке, быть… Ты же, милый, рассказывал мне, как он молился за рождение сына твоего батюшки Василия и матушки Елены… – Анастасия хотела добавить, что митрополит Макарий сильно молил Бога и при рождении царевича Дмитрия, но мгновенно осеклась…

Со смертью царевича по вине ее братьев Данилы и Никиты Романовичей, не уследивших за «мамкой» с Дмитрием в пеленах при сходе по узкому, ветхому трапу со струга на Белом озере, будто черная туча легла на голову Анастасии. Она много плакала по приезде с северного паломничества в Москву. Казалось, даже новая беременность не принесла ей отдохновения и спокойствия – царица боялась не столько родов, сколько повторения жалкой судьбы уже троих родившихся младенцев – Анны, Марии, Дмитрия – потому и слезы чаще обычного навертывались на ее глаза при встрече с супругом. Чувствовала, что жестокая тревога о судьбе их потомства мучит не только сердце несчастной царицы, но и разрывает на части сердце впечатлительного царя. Неприбранная с припухшими веками она заглядывала в его глаза и ждала нежных и ласковых слов утешения… И, наконец, только при добром знаке Николы, при приезде и отъезде английского капитана Ченслера Анастасия услышала их.

Царь поцеловал царицу в лоб и мягко сказал:

– …Осиротели мы с потерей Дмитрия… Только это горе нас не разметало в разные стороны… Наоборот сблизило… Потрясение и ужас потери не сломал нас, ладо мое… Я люблю тебя еще крепче… Взгляни на меня веселей и ласковей… Ты ведь про Сретение неспроста сегодня мне напомнила – то тебе был добрый знак Богородицы… Царицы Небесной знак, Матери всего живого и сущего… А мне русский Бог Никола Чудотворец, как отцу отец, еще ранее знак добрый подал – все будет славно у нас, до поры, до времени, по крайней мере… А там уж, как Богу будет угодно – если не прогневим его чем, если наши враги и недруги не пересилят… Отгони от сердца своего, царица души моей, все черные мысли и ожидания, развесели свое сердце и душу надеждой светлой и нашей неугасимой любовью, что сильнее смерти…

Анастасия присела рядом с царем, взяла его сухую сильную теплую руку, пахнущую овчиной, и стала целовать ее.

– Я так хочу подарить тебе царевича, царь мой любимый и обожаемый… – она снова всхлипнула, но тут же остановила слезный приступ, не желая огорчать слезами супруга.

Иван погладил другой рукой ее волосы под взбившимся платком и, задыхаясь от невыносимой нежности и жалости к самому любимому на свете существу, простонал:

– …Ярочка моя нежная, стыдливая… Нет у меня никого на свете, кроме тебя… Только ты одна… Единственная и неповторимая… Любовь моя…

2. Взятие Астрахани и изменники

Со светлыми ожиданиями рождения царевича царь Иван, окруженный любовью благочестивой царицы Анастасии, и не убитый вконец печальными событиями на Белозерском богомолье с прежней ревностью и охотой отдавал все силы делам государственным. Главным делом 1553 – 1554-х годов было усмирение завоеванного им казанского царства и завоевание Астраханского. Брата своего первого советника в «ближней» Думе Алексея Адашева, воеводу Данилу с небольшим, но сильным войском царь послал на Каму, а огромное войско под началом отмеченных доблестью воевод Семена Микулинского, Андрея Курбского и Ивана Шереметева послал в казанские земли на мятежников.

Войска, выступив зимой, в самые жестокие морозы, успешно воевали несколько месяцев, разорили в казанских землях возведенную мятежниками новую крепость, уничтожили более десяти тысяч вооруженных неприятелей и взяли в плен вдвое больше. Отличившиеся воеводы получили от государя самые лестные награды того времени – золотые медали – а особо отличившийся в разгроме восставших татар и черемисов князь Андрей Курбский был пожалован царем в бояре…

Усилия бунтовщиков ослабли, черемисы, вотяки и прочие племена в казанской земле просили у московского царя милосердия, обязуясь блюсти ему верность и платить дань. Царь милостиво принял в Москве старейшин племен и дал им жалованные грамоты. Догадывался царь, что на этом мятежи и бунты не закончатся, только на какое-то время оказались развязанными руки царя для завоевания Астрахани. К тому времени посла московского обесчестили и держали в неволе в далекой Астрахани: вот и воспользовался царь удобным случаем, развязав себе руки в казанской земле, возвратить себе древнерусские земли Тмутаракани, где когда-то княжил сын Владимира Святого, князь Мстислав…

Умыслил царь Иван сразу после появления на свет своего потомства послать свою рать на Астрахань… Наконец, когда царица Анастасия подарила царю такого долгожданного сына Ивана, а случилось это 28 марта 1554 года, он решился на астраханский поход… Траур по царевичу Дмитрию снят, все вместе с царем надеются на чудные благотворные в Русском государмтве. Царь был вне себя от великой радости, он искренне верит, что он снова в согласии с Господом, потому и добрый его знак надо использовать по назначению – ради интересов Отечества… Сразу же после ледохода 30-тысячное войско под началом сильного воеводы, князя Юрия Пронского-Шемякина поплыло на судах по Волге на Астрахань. Туда же отправилось войско вятских служилых людей под началом князя Александра Вяземского.

Трудно было предполагать, какое сопротивление окажет последний из астраханских ханов Ямгурчей, который одно время даже хотел быть данником Москвы, но потом, обольщенный мнимым покровительством турецкого султана, пристал к союзу с крымским ханом Девлет-Гиреем и ногайским – Юсуфом. Многие же ногайские мурзы, противники Юсуфа, просили царя, чтобы он отдал Астрахань изгнаннику Дербышу, прежнему властителю астраханскому – еще до Ямгурчея – и готовы были помочь московскому войску. Потому для покорения Астрахани Иван послал гонца в ногайские улусы с призывом к Дербышу срочно выступать и помочь отборному московскому войску.

Опрокинув сторожевые посты астраханцев, и взяв несколько пленников, воеводы узнали от пленных, что хан Ямгурчей стоит в пяти верстах от города в нижнем течении Волги, а в самом городе нет почти никого… Высадившись в двух местах 2 июля, войска Пронского двинулись на астраханскую крепость, редкие защитники при первом же появлении русских побежали. Не встретив никакого сопротивления, наши войска вошли в крепость и заняли Астрахань. Вяземский же со своими полками решительно пошел на ханский стан, только и там не нашел никого. Ямгурчей увел свое войско к Азову, отпустивши своих жен и детей, а также своих знатных вельмож-чиновников на легких судах к морю – эти суда со знатными пленниками были быстро перехвачены.

Все пленники тут же изъявили желание служить Дербышу и зависеть от русского царя, требуя единственно для себя сохранения жизни и личной свободы. После бескровного взятия Астрахани знатных князей и мурз набралось под пятьсот, а простых людей – под десять тысяч. Новый астраханский властитель Дербыш от лица своих подданных поклялся высылать в Москву ежегодную дань – сорок тысяч алтын и три тысячи ценных осетровых рыб. Вельможам предписывалось в случае смерти их властителя Дербыша не искать себе татарского или ногайского хана, а ждать, кого царь московский Иван пожалует им в законные правители. В клятвенной грамоте, скрепленной печатями, сказано было, что подданные русского царя могли теперь свободно ловить рыбу от Казани до Каспийского моря без обложения данью и пошлинами с налогами.

Оставив вместе с Дербышем для его безопасности Козаков, учредив порядок на астраханской земле, воеводы возвратились в Москву с пятью взятыми в плен царицами и великим множеством освобожденных русских невольников, томившихся в астраханских улусах…

Царь Иван получил весть об успешном завершении астраханского похода в конце августа, в день, когда ему исполнилось 24 года. Основанная восточным деспотом Тамерланом Астрахань, на землях древнерусской Тмутаракани – в его руках… Благодаря бескровной победе Русь получила выход в Каспийское море: теперь Москва контролирует все течение Волги – от истоков в тверской земле до дельты в астраханской. Персия и правители Центральной Азии вынуждены считаться с Москвой, потому и обязаны пустить русских купцов на свои богатейшие рынки…

Празднуя свой день рождения, 29 августа 1554 года, с митрополитом Макарием и со всем своим двором в подмосковном селе Коломенском, обрадованный своей астраханской победой не менее, чем своему отцовству, царь ликует. Победителю пристало быть милосердным; царь, встретив с великой честью плененных цариц, отпускает всех назад в Астрахань – к удовольствию Дербыша…

Только младшая из пленных цариц, которая на пути в Москву родила сына, пожелала вместе с ним креститься в Москве. И на торжественном богослужении митрополит Макарий в присутствии царя Ивана крестил знатную пленницу-царицу: сына назвали царевичем Петром, а мать Юлианией… Скоро царь женил на Юлиании своего именитого дворянина Захария Плещеева…

Не ведал государь, что скоро придется столкнуться ему с изменой и вероломством Дербыша, снявшего с себя личину друга царя московского и пошедшего на союз с Девлет-Гиреем и Юсуфом, как только что прознал про измену в собственном государстве…

В конце июля 1554 года, в разгар астраханского похода, в Литву пытался убежать один из участников заговора против царя, князь Никита Ростовский, которого схватили по дороге недалеко от города Торопца. На допросе тот признался, что его послал в Литву боярин Семен Васильевич Ростовский передать королю Сигизмунду, что он сам отъезжает к нему от царя с братьями и племянниками…

Схваченный по приказу царя боярин Семен Ростовский на допросе стал прикидываться ветошью и «Ваньку валять»: якобы хотел бежать от собственного убожества и скудоумства – поскольку по-пустому изъедает царское жалованье и отцовское наследство. Однако люди, вызванные на допрос, показали, что он сносился с литовским послом Довойною, когда тот был в Москве, и даже сам тайно дважды виделся с ним – говорил ему, как обстоят дела в Думе насчет мира с Литвой, поносил государя и требовал себе опасной грамоты для бегства. Семен Ростовский вынужден был признаться, что с ним хотели бежать в Литву родственники его, князья Лобановы и Приимковы.

Боярин очень боялся сурового наказания государя. Если в Литве и Польше участие знати в избрании на трон монарха считалось само собой разумеющимся – законным и необходимым! – и ни коим образом не рассматривалось как государственная измена, то в Русском государстве все было с точностью наоборот. Князья и бояре, высказавшиеся в момент болезни царя не за царевича Дмитрия, а за его династического соперника Владимира Старицкого, знали, что от выжившего царя их ожидает неминуемая кара…

Судебное разбирательство по делу беглеца-боярина Семена Ростовского выявило многих заговорщиков, имена которых были неизвестны царю. Многие знатные бояре и князья, оказавшиеся в тени «мятежа у постели царя», были скомпрометированы розыском Семена Ростовского, вскрылись невидимые доселе связи и нити масштабного заговора против царя и его семейства, в первую очередь против партии Захарьиных. Кроме многочисленной родни Ефросиньи и Владимира Старицких, из старомосковского рода Патрикеевых, князей Щенятевых, Курлятевых, Куракиных, выяснилась неприглядная роль князей Турунтая-Пронского, Немого-Оболенского, Репнина и даже бояр-воевод Серебряного, Микулинского, а также многих других князей и дворян, членов Государевого двора. Большинство заговорщиков сплачивала ненависть к партии Захарьиных, решимость не допустить их прихода к власти…

Боярский суд – по делу Семена Ростовского – с ведома царя Ивана и митрополита Макария вел дело весьма осмотрительно и осторожно. Судьи по тайному распоряжению царя намеренно закрывали глаза на многие боярские преступления, не придавали значения выбитым из Ростовского показаниям насчет преступных связей Ефросиньи Старицкой со многими и многими знатными вельможами, которым царь доверял, как самому себе. Нарочно главными сообщниками князя Ростовского в Москве были объявлены только княжьи холопы.

В письменном наказе послу, отправленному царем в Литву, говорилось: «Если станут спрашивать о деле князя Семена Ростовского, то говорить: пожаловал его государь боярством для Отечества, а сам он недороден, в разуме прост и на службу не годится. Однако захотел, чтоб государь пожаловал его наравне с дородными. Государь его так не жаловал, а он, рассердившись по малоумству, начал со многими всякими иноземцами говорить непригожие речи про государя и про землю, чтобы государю досадить. Государь вины его сыскал, что он государя с многими землями ссорил, и за то велел его казнить. А станут говорить: с князем Семеном хотели отъехать многие бояре и дворяне? Отвечать: к такому дураку добрый кто пристанет? С ним хотели отъехать только родственники его, такие же дураки…»

Выяснилось, что в беседах с литовским послом и его помощниками боярин Ростовский почем зря поносил партию Захарьиных. Если бы Никита и Данила Романовичи не оплошали на Белозерском богомолье, оказавшись повинными в «случайном» утоплении своего племянника-царевича Дмитрия, которому они первыми из бояр присягнули на верность, они имели бы все основания настаивать на казни беглеца изменника Семена Ростовского. Наверняка, вместе с боярином на скамью подсудимых пошли бы князья Старицкие и многие их сообщники… Только учинить суд над своими противниками из соперничавших боярских партий, изгнать из Думы многих своих противников Захарьиным было уже не под силу – они справедливо лишились кредита доверия у царя после трагической промашки на Белозерском богомолье.

3. Прощение изменников

Суд все же приговорил боярина Ростовского к публичной позорной казни на Красной площади – на Лобном месте. В ночь перед казнью поседевшего, белого, как лунь боярина, боярина доставили к царю для беседы с глазу на глаз.

– Скажи то, что от суда утаил, Семен… – Иван устремил на боярина испепеляюще-насмешливый взор. – Скажешь мне на ухо – и казни позорной и лютой избежишь… Кого еще знаешь из главных заговорщиков?..

– Господи, господи, господи… – затараторил боярин. – …О чем ты спрашиваешь, царь? Не пойму… Ничего не знаю – не ведаю ни сном, ни духом… Я все, что знал, сказал…

– …На ухо говори мне, Семен, и жить останешься… Завтра выведут тебя на площадь – и ничего тебе за слово правды не будет… Доверься мне… Будет объявлено, что по ходатайству митрополита Макария царь твою казнь заменил заточением – тюрьмой в северной земле…

– Тюрьмой?..

– Да, тюрьмой… Тебя помилуют и отправят на Белоозеро… Конечно, всю твою вооруженную свиту распустят… Но ведь жизнь твоя сохранена будет – понимаешь хоть это, Семен?.. Или ты и вправду дурак – дураком, за которого выдавал себя судьям на суде?..

– Ни за кого я себя не выдавал… – Ростовский сокрушенно качнул головой и выдохнул. – Действительно, все это от моего собственного малоумия – и участие в заговоре, и поддержка Старицких… Откуда мне было знать, что царь Иван Васильевич выздоровеет и всех нас, грешных еще переживет… Княгиня Ефросинья меня лично склонила в свою сторону двумя козырями… Во-первых, говорит, в жилах сына Владимира и малолетнего царевича Дмитрия течет одна кровь их праотцев великий Дмитрия Донского и Ивана Великого… Только шестимесячному царевичу нужно еще лет шестнадцать, чтобы войти в разум князя-воеводы Владимира Старицкого…

– А во-вторых?

А во-вторых, Ефросинья говорила нам всем на тайных встречах – царь Иван сам выделил ее сына Владимира в казанском походе, самыми знатными дарами отметил среди всех воевод и князей… Что после этого скажешь?.. Сам видел, как ты, царь Иван Васильевич уважил на знатном пире после Казани своего любимого двоюродного брата Владимира… В любом случае династический соперник у царевича Дмитрия в лице князя-воеводы Владимира Старицкого был достойный из достойнейших… А малоумство мое только в одном – не мог додуматься, что мой любимый царь, что при смерти лежал, способен вдруг выздороветь… Если б знал, моментом присягнул бы царевичу – и к Старицкой ни одной ногой, ни одним копытом…

– Вот это и есть скудоумие боярское, что готов ты был, Семен, посягнуть на законного природного престолонаследника, учинить беззаконие на троне в пользу двоюродного брата моего при живом еще царевиче и больном государе… – Иван поморщился и возвысил голос. – Только твое скудоумие меня уже мало интересует – все это в прошлом, а враги и недруги в настоящем… Говори, кто еще принимал участие в заговоре? – Иван ласково погладил боярина по голове. – Отвечай, не бойся… Я даже готов дать тебе слово царское, что не только ты избежишь позорной лютой казни, но и названные тобой люди не будут наказаны… Понимаешь – никто не будет наказан…. Разумеется, до поры, до времени – до нового преступления… После которого уже нельзя будет прощать… Или ты не веришь слову царскому, Семен?..

– Верю, царь…

– Так в чем же дело?.. Или изменникам сочувствуешь больше, чем своему царю милосердному?.. Собачьего нрава не изменишь, впрочем настоящие верные псы своего хозяина не кусают… А предатели, словно ждали удобного случая, чтобы укусить… Вот и ты, Семен, укусил своего царя, как бешенная собака… А царь даже к бешенной собаке милостив оказался – казнить не желает… Только требует от тебя… Нет, просит тебя, боярин, быть правдивым перед твоим законным природным царем русским… Ведь ты же русский православный князь… Так оставайся же князем, а не…

Боярин заплакал, плечи его затряслись… Размазывая слезы по щекам, Ростовский жалостно пискнул:

– Не хочу грех на душу брать даже перед казнью… Уверен точно, наверняка, что еще двое принимали участие в заговоре… Насчет третьего до конца не уверен… Только тем двум я слово дал, что никогда никому не выдам…

– Поплачь, Семен, поплачь… Ты не предатель, если царя известишь об измене, о которой он сам не догадывался… Утаишь – стыдно и совестно будет, что царя своего не предупредил, новые измены и преступления измены множа… Сам знаешь, раз русским уродился, что стыд-то на Руси Святой гораздо сильнее страха смерти… А совесть – вещь такая, что душу оскверненную изменой изъесть может… Совесть на Руси Святой больше жизни иногда, нет… Всегда, брат, всегда, стоит больше жизни совесть, пока душа в телесной оболочке теплится…

– Знаю, царь… Знаю… Вот и боюсь назвать имена близких тебе людей, ибо также уверен, что твое знание великой скорбью обернется… Ефросинья Старицкая могла бы подтвердить об их участии в заговоре – только не скажет, хоть на огне ее пытай… А скорбью великой сердце ты опалишь себе – жить не захочется, когда самые близкие друзья и соратники предают.

– Не причитай, князь…

– Сейчас, сейчас… Только с мыслями соберусь…

– Собирайся…

– Сейчас, царь, сейчас…

– Ну…

– Ты им веришь, как себе, а они…

– Говори мне на ухо – кто они?..

Ростовский наклонился к царю и прошелестел еле слышно одними губами:

– Иерей Сильвестр и Алексей Адашев – твои ближайшие советники… Которым ты доверяешь, как самому себе.

– Врешь, собака… Ой, ведь врешь… Они самыми первыми присягу царевичу Дмитрию принесли… На моих глазах…

– …Они же первыми из твоей «тайной» Думы – даже быстрей свояка твоего, князя Палецкого связались с Ефросиньей Старицкой… – Ростовский горько усмехнулся, видя опрокинутое лицо царя. – …Я же говорил тебе, Иван Васильевич, что преумножив знания тайные, ты только скорбь преумножил… Меру скорби душевной превзошел, и потому твое горе от потери друзей и соратников безмерно… Ну, как теперь, после моего признания простишь своих друзей, точнее, простишь своих тайных врагов-изменников – или не простишь?..

– А вот это уже не твоего ума дело, Семен… – Спокойно с непроницаемым лицом ответил Иван. – …Иногда не надо спешить не только с наказанием, но и милостью… Уж в чем-чем, а ты своего царя в скудоумии не обвинишь…

– Не думаю, чтобы Сильвестр и Адашев твоей погибели жаждали… – Ростовский зябко повел плечами. – Только уж в случае твоей смерти – это уж точно – переметнулись бы на сторону Старицких… У них какие-то давние связи со Старицкими князьями… Какие-то тайные новгородские нити у Сильвестра… А насчет Алексей Адашева – не знаю толком, почему он к Старицким переметнулся… Может, Сильвестр его склонил?.. Врать не буду… Не моего ума это дело… Только вот такие вот пироги испеклись на кухне Старицких – несъедобные, ядовитые пирожки для царского семейства… Грешным делом, когда с царевичем Дмитрием беда на богомолье приключилась, я на них подумал, на Сильвестра и Адашева… Им ничего не стоило убедить Максима Грека сделать свое зловещее пророчество насчет гибели царевича, если…

Иван сделал недовольный решительный жест рукой, обрывая речи боярина, и жестко приказал:

– …Хватит… Остановись… Я о том тебя не расспрашивал…

– Понял, царь… Хочешь узнать третье имя главного заговорщика?.. – Ростовский ухмыльнулся. – Только напраслину возводить на этого князя не буду… Сам своими глазами у Старицких не видел… Слышал от самого князя Владимира речи, сказанные при Ефросинье, что к ним примкнул и твой сердечный друг юности Андрей Курбский… Как ему не примкнуть, если у того большие претензии есть к царю за ущемление удельных князей ярославских?.. Правда, князь Андрей, судя по речам Владимира Старицкого, больше всего переживал что крест целовал царевичу и мучился, как разрушить бы крестоцелование, которое, как тяжелый жернов на шее… Это я к тому, что в отличие от Сильвестра и Адашева Алексея, Курбский все же совестливый человек… Тех двоих, судя по всему, совесть не мучила… Поцеловали крест царевичу, готовы были также легко целовать крест Владимиру Старицкому…

– Не врешь про Курбского? – Иван напряженно примерил суровый взгляд в переносицу вспотевшего боярина. – Смотри в глаза…

– Дай, царь, крест, поцелую… – Ростовский умоляюще смотрел на царя, показывая всем видом, что готов хоть сейчас, в сию минуту крест целовать. – …Истинная правда, нет нужды врать и наговаривать… Но и покрывать не имею права перед царем всемогущим и милостивым…

– Вот что, я тебя попрошу… – Иван тяжко вздохнул и негромко, но твердо произнес. – …Как я обещал, завтра тебя помилуют, казнь заменят ссылкой на Белоозеро… Но ты никому не должен говорить то, что мне сказал… Это в твоих же интересах, Семен… Молчи, как рыба в воде… Будешь молчать, не будет тебе худа в ссылке, а то и вовсе прощу тебя, если в том необходимость увижу… Молчок – понял?..

– М-м-м… – промычал Ростовский и удовлетворенно кивнул головой, показывая, очевидно, что отныне он нем, как рыба в воде – и это его последнее нечленораздельное мычание тому подтверждение.

Действительно, осужденный на смерть боярин Семен Ростовский был выведен палачами для публичной казни – «на позор и ради пресечения новых измен» – только приговор суда не был приведен в исполнение. Народу на Красной площади было объявлено, что по ходатайству митрополита Макария милосердный царь Иван Васильевич позорную казнь заменил изменнику бессрочным заточением в тюрьме на Белоозеро…

После того, как воспользовавшись подстроенной «трагической промашкой» на Белозерском богомолье братьев царицы, Данилы и Никиты Романовичей, мудрые советники «ближней» думы отогнали этих недостойных «ласкателей» прочь от государя, партия Захарьиных на долгое время утратила свое влияние в государстве после острейшего династического кризиса. Царь нарочито равнодушно отнесся к удалению из власти неудачников-шуринов Захарьиных, да и к тому, что в соперничестве за влияние на царские властные решения верх взяли придворный «советчик» Сильвестр и инициатор главных государственных реформ Алексей Адашев.

Иван с внутренним наслаждением видел страх и подобострастие «советчика» и реформатора, с которыми те внушали царю необходимость полной реабилитации Владимира Старицкого и его матери Ефросиньи, замешанных в «боярском мятеже у постели государя». Благодаря стараниям Сильвестра и Адашева, царь милостиво допускает до себя двоюродного брата… Все вокруг рады и счастливы, видя, как недавний главный претендент на престол, князь Владимир Старицкий, покорно склоняется пред царем-братом, смиренно и раболепно просит прощения за непокой и хлопоты во время болезни царя, выражает искреннюю радость в связи с появлением законного престолонаследника, царевича Ивана Ивановича…

«Советчик» Сильвестр и реформатор Алексей Адашев пошли еще дальше: внушили царю мысль о необходимости написания нового завещания. И снисходительный царь, утешенный рождением сына-царевича Ивана – по настойчивой подсказке советников «ближней» Думы – в написанном новом завещании высказал абсолютную доверенность к двоюродному брату Владимиру. Объявил его – в случае своей скоропостижной смерти – не только главным опекуном малолетнего царевича Ивана и своей правой рукой, государственным правителем, но и законным правопреемником престола в случае, если Боже упаси, царевич Иван скончается в малолетстве.

Не было никаких оснований царю видеть в действиях Сильвестра и Адашева некие тайные, преступные намерения, ибо по подсказке своих советников из «ближней» Думы Владимир Старицкий дал царю клятву быть верным своей совести и долгу… Даже странное приложение к клятве князя Старицкого выбили у него – якобы на радость царю и всему царскому семейству – его ушлые и проницательные советники… Поклялся Владимир Старицкий даже в том, что готов не пощадить он даже своей матери Ефросиньи, если та замыслила бы какое зло против царевича Ивана и царицы Анастасии… И еще поклялся на Животворящем Кресте князь Андрей Старицкий – «не знать ни мести, ни пристрастия в делах государственных, не вершить оных дел без ведома царицы Анастасии, митрополита Макария, думных советников и не держать у себя в московском доме больше ста воинов».

Обратил внимание царь, что священной клятвой, крестоцелованием князь Старицкий оказался повязан не только по отношению к царю, царице, митрополиту, но и к думным советникам… А это означало, что теперь «законный наследник трона» со своей третьей позиции чем-то был обязан и Сильвестру, Адашеву, Курбскому, ибо многих дел – хороших или дурных, это уже другой вопрос – не должен делать без их ведома…

Закрыл Иван глаза на эту странную обмолвку клятвенную двоюродного братца, который ободренный проявлением неслыханной милости, спешил уверить своего государя, что теперь он верен ему до гроба и счастлив видеть в вечном добром здравии все его царское семейство. Царь равнодушно выслушивал и даже благодарил коварного брата Старицкого, доброхотов-советников, сделавших все возможное и невозможное для сближения династических соперников… Только в каждом взгляде и легком движении губ своих главных «советчиков» Сильвестра и Адашева спокойно, без излишнего содрогания сердца видел неискренность и фальшь…

Даже честный и преданный друг детства и юности Андрей Курбский, только что удостоенный боярского звания, уже не кажется Ивану искренним в своей радости служить царю, готовности сложить голову за царя и Отечество. Чувство испытанной измены друзей и соратников не остро и мучительно – просто он им не доверяет полностью и безоглядно, как ранее… Хотя дела есть дела – и в выполнении неотложных дел государственных Иван вынужден по-прежнему полагаться на своих соратников, только уже не безоглядно, не до конца, до самого последнего края… Простил ли царь друзьям и соратникам первую измену?.. Вторая измена все скажет-покажет – или все же Бог на Руси любит Троицу?..

Треснула царева душа великими сомнениями, изнемог в поисках врагов и недругов, когда и опереться-то не на кого… Даже в «ближней» Думе после изгнания оттуда Захарьиных не было прежнего единодушия и единомыслия… «Так ведь, может, это к лучшему?.. – С тревогой на сердце спрашивал себя царь. – Зачем мне дутые вожди-шурины, которые, формально руководя ближней Думой, как братья царицы, на самом деле были беспомощны в проведении реформ, ни шагу не могли ступить без подсказок Адашева, Сильвестра… Если бы Захарьиным удалось, как им мечталось, добиться суда над Владимиром и Ефросиньей Старицкими вместе с их сообщниками, они могли бы запросто изгнать из боярской Думы всех своих политических противников и безоговорочно утвердить свои первые позиции при дворе…»

Иван догадывался, что Анастасии будет тяжело услышать об отставке ее братьев, когда их почетное место в ближней Думе займут новые люди во главе с Дмитрием Курлятевым-Оболенским. «А этих новых людишек активно продвигают и поддерживают Адашев, Сильвестр, Курбский, скрытые изменники, не догадывающиеся, что царь знает об их тайных связях со Старицкими во время его болезни и династического кризиса, об их зловещем вкладе в страшное пророчество Максима Грека и трагедию на Богомолье… – думал Иван с внутренней ухмылкой. – Ведь, по сути, ни к чему не придерешься – успешно продвигаются реформы… И в новых проектах реформ больше всего импонирует мне, что есть твердые намерения искоренить боярские злоупотребления, беззакония и самовольства… Только стесняют меня их советы, давят… Царская власть из-за ограничений со стороны даже самых ближних советников ближней Думы утрачивает блеск, особенно, если вспомнить, что благостные и полезные советы дают бывшие изменники…».

Иван давно хотел поговорить с Анастасией после отставки ее братьев, памятуя ее слова: что бы ни случилось, в личной преданности царю братьев Данилу и Никиту Романовичей упрекнуть не удастся… Не то что новых членов ближней Думы, с явным преобладанием представителей княжеского дома Оболенских, которые привел с собой заступивший на место Захарьиных новый глава Думы Дмитрий Курлятев-Оболенский – креатура Сильвестра, Адашева, Курбского… Наконец, в опочивальне царицы Иван решился на давно откладываемый откровенный разговор с супругой.

– Хочу, чтобы все тебе было ясно в удалении из ближней Думы твоих братьев… Были большие надежды, что новые люди в ней дела большие государственные помогут устроить… Вроде и устраиваются… Только смущает меня, уж больно ловко одна рука другую руку моет… – с глубоко скрытой горечью в голосе пожаловался Иван Анастасии. – Сначала Сильвестр с Адашевым на место твоих удаленных братьев ввели в ближнюю Думу князя Дмитрия Курлятева…. А потом уже Сильвестр с Адашевым и Курбским, пользуясь покровительством Курлятева, начали все под себя подминать, царскую власть веригами своих ограничений отягощать… На словах все гладко, а на деле – ой, как не сладко… Рисуют реформаторы благостную перспективу укрепления единодержавия и могущества царской власти… Токмо вериги тяжкие ограничений так грудь царскую сдавливают, что царю уже и не дыхнуть и не развернуться, ни волю не изъявить, ни приказом на нерадивых и корыстных обрушиться… Все в их системе управления страшными ограничениями опутано… Понимаешь о чем я говорю?.. Всех моих советчиков объединяла ранее решимость не допустить прихода к власти Захарьиных… А теперь, когда твои братья задвинуты, советчиками движет новая идея фикс – ограничить царскую власть… И все это под сладким соусом резкой критики боярских злоупотреблений – от Глинских, до Захарьиных…

– Осунулся ты, милый, помрачнел… Морщины резче выступают от дум твоих тяжких… Неужто думаешь, что за братьев буду заступаться?.. Твоей воли перечить не смею – если на твоя воля царская… Токмо если ты с чужого голоса и по чужой воле братьев удалил от себя, со двора прогнал – тогда Господь тебе судья… Думай и действуй твёрдо и решительно, без оглядки на советчиков своих… Я ведь раньше от всей души одобряла твою дружбу и с Алексеем Адашевым, и с Андреем Курбским, даже с Сильвестром…

– …Почему даже с Сильвестром?

– А потому что ты больше всего прислушивался к наставлениям и советам Сильвестра… А потом уже Алексея, Андрея… Иногда мне казалось, что, если Сильвестр сказал бы тебе, откажись от своей супруги Анастасии – так надо Господу, не гневи Бога! – ты бы отказался от меня… А что говорить о моих братьях Даниле и Никите?.. Наверняка, сказал тебе Сильвестр – откажись от Захарьиных, не гневи Бога… Вот ты и отказался от помощи самых преданных нам людей…

– Остановись, Анастасия… Сколько слез мы выплакали с тобой тогда на богомолье над гробиком несчастного Дмитрия…

– Но нельзя же его гибель приписывать только нерадивости моих братьев… Иван, милый, неужели ты по-прежнему считаешь, что в том несчастье виноваты только одни мои братья безвинные…

Иван попытался погладить Анастасию по голове, но царица спокойно и твердо отстранила его руку. Иван, немного задумавшись, произнес глухим не своим голосом, в котором было замешано столько тоски и печали:

– …Когда-то ты думала не так… – Иван поежился от пробежавших по спине мурашек. – …Это сейчас, когда у нас с тобой есть сын-царевич Иван, когда ты снова брюхата, можно вести такие речи… А вспомни, что было с нами тогда на Белоозеро?.. На тебя страшно было смотреть… Да и братья тогда у тебя и у меня в ногах валялись – о своей вине перед Господом голосили, что сгубили младенческую душу Дмитрия… Али позабыла, Анастасия?..

– Ничего не позабыла… – Анастасия тяжело вздохнула. – …Время раны душевные лечит… Наверное, ты прав, что, не будь сына, и не жди я снова ребенка, по другому бы на мир глядела… Черным мне бы этот мир без маленького Дмитрия казался – это точно… А сейчас… Не знаю, что сейчас… Ведь мне передается твое отношение с друзьями-советниками… Женское сердце – вещун великий… Разве я не ощущаю, что тон твоих речей с советниками старыми после изгнания из ближней Думы изменился?.. Разве я не вижу, что, несмотря на их радость при удалении от тебя Данилы и Романа – их трудами и помыслами – появилась натянутость в ваших взаимоотношениях… Разве я не замечаю жестокий блеск в твоих глазах, когда ты говоришь о Сильвестре, Адашеве, Курбском… Скажи, Иван, ведь они, а не мои братья виновны в гибели маленького Дмитрия – не так ли?.. Ведь они все так устроили и подговорили старца Максима Святогорца, чтобы он напугал тебя зачем-то зловещим пророчеством… Зачем им нужны были твои и мои страдания, муки не выносимые – словно они смерти нашей желали… Разъединить нас с тобой задумали… Словно знают, что мне без тебя не жить, а тебе без меня… Ты что-то не договариваешь… Не мучай меня, откройся мне, ладо мое…

«Может, сказать ей о том, что мне поведал с глазу на глаз перед ссылкой боярин Семен Ростовский?.. Об измене Сильвестра, Адашева, Курбского, их тайной связи с Владимиром и Ефросиньей Старицкой… – размышлял Иван, гладя нежно голову Анастасии. – Только зачем ее тревожить? Скоро ей снова рожать – ни к чему ей новые волнения и сомнения… То дела и тайны государственные – мужские… Незачем нежных жен вмешивать в государевы дела… В конце концов, удалось успокоить смуту в государстве, престол зашатавшийся укрепить… Совсем ни к чему вносит раздор в отношения ближних советников с царицей… Это только во вред делам и реформам продолжающимся… Ведь все же реформы заработали – что я, царь, без помощи своих ближайших советников… Нечего распаляться и царицу распалять ненужными подозрениями… Дмитрия-царевича не воротишь – царствие ему небесное… Может, то что я простил его возможных погубителей, я его в рай Небесный определил – малютку безвинного… Через него зло новое на Руси святой не будет уже столь страшным и безнаказанным… Потому и прощаю… Все простил изменникам, возможным его убийцам, что Господь меня утешил снова сыном-наследником, утешит и новыми сыновьями и дочками…».

Иван тяжело вздохнул, удрученно покачал головой и сказал:

– На богомолье, видя твои страдания и терзания над гробиком маленького царевича Дмитрия, которому я приказал присягать – и ведь все присягнули! – я в душе поклялся Богу найти виновных и никого не пощадить… Только мне потом странное видение во сне было… Никому и никогда не рассказывал – тебе первой говорю… Сразу же после рождения Ивана приснился мне старец Максим Грек… Машет мне рукой с небес, мол, что-то мне важное хочет сказать… Я без всякого удовольствия, помня о его жутком пророчестве, которое осуществилось самым дьявольским образом, мазнул ему рукой – спускайся на землю и говори, что хочешь сказать… А он спустился, встал передо мною на колени и произнес только три слова: «Прости за все!». Я его подымаю с колен, говорю – «В чем же твоя вина-то?». А он молчит и только плачет… И вдруг до меня мысль доходит, что его-то, мудреца-философа тоже втемную лихие ушлые людишки обманули, настроили его на пророчества… А сами слова его в дела страшные претворили… Да так хитро, что крайними твоих братьев Данилу и Никиту выставили… Я его спрашиваю: «Кто виноват? Кто убийцы и изменники? Говори…». А он только горько плачет и плачет… И чувствую я, что словом он клятвенным – с Богом ли, с Дьяволом ли, или с кем из лихих людей на земле повязан – что ничего ему нельзя сказать лишнего… Я разумею – он может только кивать головой, отвечая положительно или покачивать головой при отрицательном ответе… И еще я почуял, что мудрости он человек, что на земле, что на небе, – необычайный… И, догадываясь, что он может ответить таким образом всего на несколько насущных вопросов, я без всяких разговоров лишних спрашиваю: «Тебя после убийства царевича Дмитрия на богомолье отравили?». Он горько усмехнулся и кивнул головой. Интересно мне знать ведь, если он стал игрушкой в руках убийц, и сподобился на такое жуткое пророчество – стал он угоден Богу или Дьяволу, куда его определили на небесах? Я его спрашиваю: «За свое убийственное пророчество, за содействие вольное или невольное погубителям сына безвинного Дмитрия ты в ад попал?». А он снова еще горше улыбнулся и покачал головой, мол, нет, не в ад… И тут вдруг до меня дошло, что ему пора покинуть меня, и времени всего-то у меня всего на один вопрос – и то не известно, успеет или нет ответит преподобный старец… И я торопливо выдохнул: «Что мне делать с моими изменниками, погубителями Дмитрия безвинного – неужто простить и забыть все обиды и боли?» А он радостно закивал головой и быстро засобирался к себе восвояси… Совсем уже отлетел Максим Грек к себе на небеса, а я уже зная, что больше уже не получу от него никакого ответа, все же крикнул ему вослед: «Ведь так не бывает, чтобы изменникам, еретикам-отступникам да убийцам прощать…»… Знаю, что ответа Максимова не дождусь… И вправду никто мне не ответил… И проснулся я мгновенно в холодном поту – а в голове кто-то мне мысль, как острую иголку вонзил – «Почему не бывает?.. А вот и бывает!.. Ты же русский царь – наместник Божий на земле… Вот по-царски прости своим изменникам да еретикам-отступникам. Не цари бы им мстили – на полную катушку… А ты царь… В правой мести человек силу обретает, да душой тончает… В неправой мести человек любой, будь хоть царем, душу губит… А когда царь великодушно прощает даже зло своим подданным, то с Небес от святителей добрый знак получает…»

Анастасия внимательно заглянула в глаза прервавшему речи супругу и нежным грудным голосом сказала:

– Наяву ли, во сне ли все мои мысли, все мои дороги к тебе, мой царь-государь, к одному лишь тебе, родимый… Скажи, был ли после того сна добрый тебе знак?.. Или весь этот сон наваждением лихими обернулся?

Иван нежно обнял Анастасию и признался, как на духу:

– Да, конечно, добрый знак от святителя Николы Чудотворца случился скоро… Английский капитан Ченслер приплыл до русской земли – и к монастырю святителя Николая пристал… А после пира в честь капитана ли, святителя ли Чудотворца ты мне сына-наследника подарила… Вот так-то, Анастасьюшка, голубка моя сизокрылая… Такой добрый знак…

– И что же теперь?.. – царица вопросительно глянула в глаза царю, словно заглядывая в его душу.

– А то, что прощу я… уже простил своим изменникам… Царево дело – добро, а не лихо его людям делать… Господь со мной в таком царевом деле…

– И убийцам царевича Дмитрия простишь?.. Или все вины погибельные на согбенные спины несчастных моих братьев возложишь?..

Ничего не ответил царь, только тяжелее прежнего вздохнул… Только еще горше усмехнулся в душе – знать бы где еще соломки подстелить, чтобы падать насмерть сердцу не больно было на ледяных скользких виражах русской истории…

4. Сношения с морской державой

В 1555 году капитан Ченслер как посол королевы Марии Тюдор и ее супруга Филиппа Испанского вновь доплыл из Англии до русской пристани Святителя Николая Чудотворца на двух кораблях, принадлежащей английской торговой компании, с поверенными купеческого сообщества для заключения торжественного торгового договора с царем. Иван с новой милостью принял в Москве англичан, поскольку венценосные супруги Мария и Филипп письменно изъявили искреннюю благодарность и признательность русскому царю в самых сильных выражениях. Учитывая тот факт, что англичане создали у себя на родине торговую компанию, называемую «Русским торговым обществом» и стремящуюся к освоению новых рынков, царь со своей стороны предложил учредить особый смешанный совет с участием московских купцов для рассмотрения прав и вольностей, которые требовали для себя иноземцы.

Царь дал в честь капитана Ченслера и купцов компании Грея и Киллингворта несколько роскошных обедов, сажая англичан напротив себя и неоднократно подымая тосты за английскую королеву Марию, называя ее «любезнейшею сестрою». После чего уполномоченный царем дьяк Висковатый с лучшими московскими купцами приступили к многостадийным переговорам с англичанами. По результатам успешных переговоров царь Иван дал англичанам торговую жалованную грамоту, согласно которой они могли свободно купечествовать по всей русской земле без всякого стеснения, не платя никаких пошлин.

Положили, что главная мена товаров будет в Колмогорах (на месте нынешнего Архангельска) осенью и зимой и что цены остаются произвольными. Англичанам по льготной грамоте были предоставлены большие преференции в беспошлинной торговле: право свободного проживания в русских землях, иметь дома, лавки, слуг и работников. Англичане вправе брать клятву с наемных работников в точном исполнении обязанностей; при нарушении клятвы наказывать, увольнять и нанимать новых работников. Всякие обманы в купле-продаже и русских и англичан расценивались как уголовные преступления. В случае преступления англичанина в дело обязан был вмешаться и решать все сам царь – таково было условие подданных королевы.

Именем царя обещалось строгое и скорое правосудие при жалобе английских купцов на русских. Если – Боже упаси – на русской земле был бы убит или ранен кто-нибудь из англичан, то правительством русским обещался строгий и немедленный сыск – дабы преступник получил законное наказание в пример другим. Если же какой-либо английский купец арестовывался за долг, то пристав не мог подвергать его тюремному заточению, если за должника ручаются его поручители – при отсутствии поручателей должник отводится в тюрьму. Англичане высоко оценивали роль русского царя: только он, как законный судия, имел право отнять у преступника честь и жизнь, но не касался имения…

Именно с того приснопамятного времени, когда англичане, разыскивая путь в Китай и Индию через Ледовитый Океан послали на север три корабля, из которых один капитана Ченслера был занесен в устье Северной Двины к монастырю святителя Николая Чудотворца, та забытая Богом монастырская пристань оживилось и сделалась важным торговым местом. С легкой руки капитана корабля Ченслера те места быстро преобразились: неподалеку от бедного захолустного Николаевского монастыря с близлежащими пятью домиками англичане построили большой красивый дом и несколько огромных складских помещений для своих товаров – сукна и сахара. Распоряжением царя им дали землю, огороды и заливные луга.

Англичане, конечно, обрадовались царским льготам по торговле, только предлагаемые цены купцов русских за сукно и сахар английские казались им очень низкими. Потому, надеясь на значительно большее обогащение в далеких экзотичных землях, несравнимое с Русским Севером, английские капитаны и купцы по-прежнему стремились нащупать северный морской путь в Китай и Индию. Однако их капитаны от устья Двины доходили только до Новой Земли, откуда – устрашенные бурями и ледяными торосами – возвращались назад…

Царь сразу же после появления капитана Ченслера в Москве задумал заложить в устье Двины рядом с Николаевским монастырем крепость. Но по иронии судьбы только в год его смерти, в 1584 году царские воеводы заложили там деревянную крепостцу Новые Холмогоры, и этот год считается основание Архангельска… А задумки царя насчет англичан были большие: добиться от королевы согласия на свободный выезд из Англии в русские земли многих мастеров и инженеров, ремесленников, медиков и рудознатцев… Думал государь как использовать торговый союз с Англией и в противостоянии с Литвой и Ливонией для выхода Руси к Балтийскому морю…

26 февраля 1556 года Анастасия родила дочь Евдокию… Сразу же после этого царь вызывает к себе Осипа Григорьевича Непею – вологодского наместника – повелевает ему быть первым русским послом в Англии и представляет его Ченслеру. Царь кроме поручений общего характера и вручения королеве верительной грамоты наделяет посла особыми полномочиями вести с королевой доверительные переговоры политического характера от имени государя. Вместе с Ченслером Осип Непея отбывает из Москвы, с богатыми дарами для королевы Марии Тюдор и ее супруга Филиппа и с дружелюбной грамотой Ивана IV, желавшего упрочить государственные сношения с Англией.

21 июля 1556 года Ченслер отправился в Англию с пятью тяжело гружеными кораблями, на одном из них плыл царский посол Осип Непея. Счастье, дотоле всегда сопутствовавшее капитану Ченслеру, на этот раз ему изменило. Попав в сильнейшую бурю, корабли разбились о рифы, а сам Ченслер погиб у берегов Шотландии. Вследствие бури, посол Непея растерял все царские дары королеве и большую часть своего экипажа, а сам был выброшен на шотландский берег…

Добравшись кое-как до английской границы, посол Непея с почетом был доставлен в Лондон английскими купцами, где ему была обещана аудиенция у королевы Марии. Московскому послу для проживания в Лондоне отвели один из лучших домов, устраивали в его честь множество пиров и предугадывали любое желание знатного гостя в осмотре достопримечательностей Лондона, его дворцов, храмов крепостей. Принятый королевой Марией с великим благоволением, посол Осип Непея в торжественный день Ордена Подвязки вел с ней переговоры о торговых сношениях между Русским государством и Англией и даже сидел в соборе на почетном возвышенном месте близ королевы. Никогда еще в Англии не оказывалось такой чести посланнику русского царя Ивана. Вместе с царской грамотой посол Непея вручил Марии и Филиппу несколько соболей, посетовав, что большинство драгоценных московских подарков забрало бурное штормовое море и было расхищено на берегу шотландцами…

Сей не столь знатный, но более чем достойный царский посол сумел заслужить весьма лестный отзыв о себе английских министров, донесших королеве, что его ум в делах равноценен благородству и помыслам и что посол просит назначить время для доверительной беседы с глазу на глаз. После таких блистательных рекомендаций своих министров послу королеве нельзя было отказать в просьбе Непее.

Королева с большим вниманием и интересом выслушивала посла, уполномоченного вести с ней доверительные переговоры именем русского царя о «морских делах» Москвы. Именно со времени появления подданных королевы в Белом море и устье Двины, и установления регулярных торговых отношений с Англией резко усилился интерес Москвы к европейской морской торговле. Посол Осип Непея осторожно нащупывал отношение королевы Марии к планам царя Ивана – скорого завоевания Прибалтики и выхода к Балтийскому морю, к его портам…

Непея последовательно подводил королеву к главному поставленному царем вопросу: каково отношение Англии к выходу России к Балтийскому морю и можно ли рассчитывать на союз с Англией?.. Позволив англичанам устроить «корабельное пристанище» в устье Двины в пристани святителя Николая Чудотворца, разрешив им торговлю беспошлинную по всему Русскому государству, посол выделил слова царя насчет того, что суровые природные условия севера сильно стесняют развитие торговли через Белое море… Вот, условия навигации на Балтийском море куда более благоприятны, чем на севере, к тому же Русское государство на протяжении многих веков владело значительной северной частью Балтийского побережья и всем течением реки Невы, по которой проходил древний торговый путь из «варяг в греки». Посол напомнил королеве, что Русскому государству принадлежал также правый берег Наровы, в устья которой могли бы заходить корабли с английскими купцами.

Королева внимательно выслушивала посла и знала – куда он клонит: Русское государство имело достаточно широкий выход в Балтийское море, однако русские купцы не могли успешно использовать его, ибо не имели гаваней и портов, да и флота морского не имели… Сначала посол Непея изложил королеве план царя мирного утверждения Москвы на Балтийском море посредством строительства в устье реки Наровы, на ее низменно правом берегу большого морского порта – для захода туда заморских кораблей, в том числе и английских. Когда королева ответила, что она не имеет ничего против заходу в устье Наровы своих кораблей и будет только содействовать укреплению англо-русским торговым отношениям, Непея задал первый серьезный вопрос – «Разрешит ли королева продать царю московскому оружие и несколько современных кораблей своих подданных?».

Когда королева ответила утвердительно насчет кораблей и отрицательно насчет ввоза оружия, царский посол Непея попытался перейти к более решительным средствам ведения переговоров. «А каково будет отношение Англии, если планы царя Ивана мирного утверждения на берегах Балтийского моря будут кардинально пересмотрены в пользу завоевания ливонских гаваней после военного захвата ослабевшей Ливонии?». Королева уклонилась от прямого ответа, намекнув, что во все времена победителей еще не судили ни разу, однако туманно высказалась, мол, продажа в таком случае английских кораблей русским могло осложнить торговые взаимоотношения Англии со многими странами балтийского региона, в первую очередь с Польшей…

В любом случае, Непея мог заключить, что на стороне Ливонии островная Англия не будет вмешиваться в русско-ливонский конфликт, и в то же время не посмеет помешать Польше – заступиться за ослабевшее государство ливонских рыцарей-крестоносцев на землях эстов и ливов. Тайное поручение государя было выполнено: было выяснено отношение Англии к возможной военной попытке Москвы прорваться к Балтийскому морю через завоевание Ливонии…

Королева Мария и Филипп в благодарность за льготы, данные английским купцам, дали аналогичные льготы и русским купцам, к тому же они изъявили согласие на выезд из Англии в Русское государство ремесленников и художников. С Непеей на корабле капитана Энтони Дженкинсона поплывут в русские земли много мастеров-ремесленников, рудокопов и медиков… Посол с честью выполнил наказ своего царя – видеть среди русских мастеров иноземных мастеров, чтобы по крупицам перенимать у них, знания, опыт, ремесла…

Королева Мария послала царю Ивану самые лучшие образцы английских драгоценных тканей, дорогое оружие и доспехи, а также льва и львицу. На торжественном приеме в честь московского посла купцы-старейшины «Русского торгового общества» в зале лондонских суконников вручили Непее золотую цепь стоимостью в сто фунтов стерлингов и пять драгоценных сосудов.

В 1557 году Осип Непея вернулся на корабле Дженкинсона в Москву и вручил царю подарки королевы и купцов-старейшин, рассказав о величайшем уважении, оказанном ему, а также грамоты Марии и Филиппа. Польщенный тем, что его в грамотах королева именует «Великим императором», Иван способствовал поездке капитана Дженкинсона, а только что завоеванную Астрахань для установления торговые сношений Англии и Руси с Персией. Сообщение посла о доверительных переговорах с королевой, сама налаженная торговая связь Русского государства с Англией – сильнейшей морской державой – в духе искренности, дружелюбия и взаимной выгоды подтолкнули амбициозного русского царя к мыслям – о союзе с родиной мореплавателей и о скором прорыве Руси к Балтийскому морю…

Почему-то возликовал духом русский царь, узрев в сношениях с морской островной державой осуществление своей стародавней мечты о прорыве к морю. Иван знал – откуда корни этой русской мечты – из детства, из пленительных рассказов матушки Елены о море. И он с самого раннего детства, под влиянием матушкиных рассказов и цветных детских снов с диковинными морскими волнами, птицами, кораблями, бороздящими бескрайние водные просторы, и экзотическими «заморскими» землями и странами не мыслил уже своего существования без прорыва к морю. Кому он мог рассказать о своей душевной мечте – о море? Не боярам же толстозадым, которым легче сиднем сидеть на одном месте, чем сподобиться на путешествие к морю, и тем более – на прорыв к нему с оружием в руках. Любимой своей царице «морские» сны детства и юности, вчерашние и позавчерашние, пересказывал… Чудные сны, врезавшиеся надолго в память и сердце, когда от дел государевых отвлекался и находил время для длительных бесед наедине – вдвоем…

Царица охотно поддерживала «морской дух» мечтаний царя, с радостью его выслушивала поздними вечерами, когда все затихало во дворце. Анастасия часто говорила Ивану:

– Когда-то ты сам предложил мне быть исповедницей твоих мыслей, ибо веришь, как никто, мысль, мечта уйдет в песок, растворится в пространстве, если не осуществится. А я, исповедница твоих мыслей, мечтаний, всегда перед твоими глазами – не укором тебе буду, если мечта не заладится, мысль из тьмы неосуществленной к свету сущему не пробьется… Всегда я тебе надежда и опора, царь-государь мой единственный и ненаглядный…

– Верно понимаешь, Настасьюшка, мои тайные мечты и мысли… Одно скажу, если бы не мои мечты о прорыве к морю, если бы не сны мои морские, давно бы ожесточилось сердце мое и душа истончилась и омертвела… Если бы ты знала, ладо мое, сколько книжек о море и далеких заморских землях я прочитал, как только в слова буквы складывать научился… Какой великий, тайный для простых смертных смысл слов и предложений мне открылся… Какое наслаждение души предстало, когда запахи и цвета морские на сердце легли во снах и наяву… Это чудо какое-то…

– Ты говорил, что, как стал взрослеть, морские сны тебе реже стали сниться… – Анастасия нежно улыбнулась и дотронулась кончиками пальцев до щеки и лба Ивана. – А с появлением англичан в Москве снова море стало тебе сниться чуть ли не каждый день – правда, и сейчас?..

– Представь себе, и сейчас… Часто вижу чудный утренний лес – росные ветки, все благоухает… И птахи поют, и сычи ухают… Но самое удивительное, я бегу босиком по этому, знакомому лесу, и вдруг деревья редеют на самом обрыве – и с него я вижу сине море…

– Сине море… – ахнула Анастасия. – …С самого высокого обрыва видно сине море… И не страшно стоять на обрыве?..

– А чего страшиться, если знаю, что могу от земли оторваться и взлететь, как птица, на полном ходу, с разбега?.. Ведь пока по утреннему лесу босиком бежишь, как паришь, такая вдруг сил в душе накаливается, что с обрыва над морем распластаться ни капельки не страшно… Знамо дело, что нет у меня крыльев – да вот только они у души вырастают… И парить дано уже не только птице морской, но и царю русскому…

– А я никогда во сне не парила… – жалко улыбнулась царица. – …И к обрыву не приближалась близко – знала, что сорваться могу в пропасть и воспарить не сумею над пропастью, как ты… А степью босиком во снах часто брела неизвестно куда… Иногда даже мне казалось, что моя рука в твоей руке…

– Мне тоже часто степь снится… Дурманная, разнотравная – и всегда по утру, и почему-то перед грозой… – Иван погладил Анастасию по волосам. – Как никак все же пред тобой царь грозы, а не царь застойного болота…

– Это уж точно – царь грозы… Налетел, как вихрь, на девицу – и царицу грозой освятил…

Иван нежно привлек к себе Анастасию и сказал:

– Не бойся царя грозы, царица души моей… Не бойся, пусть враги и недруги боятся… Друзьям и любимым царь грозы не страшен, наоборот, верен и великодушен… – Иван удивленно покачал головой и продолжил с каким-то внутренним смешком. – …Только вот что самое диковинное, когда я тебе про степные сны начал рассказывать… Иду-иду перед началом грозы степью по высокой росной траве… Ныряю в травы и снова выныриваю… И вдруг за какое-то мгновенье до первых молний и первых громов ощущаю, что не в травы пьянящие нырнул, а в морскую стихию… Выныриваю и плыву… И не речка то, а гладь морская… Конца края не видно… И волны стелятся… И кипень белая, и брызги… И вкус на губах соленый… Вкус жизни и любви заповедный… Как будто царицу любимую целуешь…

– Ну, скажешь тоже, государь… – Прошелестела одними губами зардевшаяся стыдливым румянцем царица Анастасия. – …Вкус жизни и любви заповедный… Как чудно, что тебе снятся сны такие… Слава Богу, что помыслы и мечты о море не дают покоя царю русскому…

– …Тем-то и англичане – бесстрашные рыцари и капитаны первой морской державы – мне по сердцу пришлись, что старую русскую мечту о море в царском сердце разбередили… – Иван зевнул и со слипающимися глазами сладко выдохнул. – О, свежесть моря – русская мечта… Чую свежесть безбрежного моря мятежной русской душой… Недаром Бог купцов и моряков святитель Никола Чудотворец мне с Белого моря от своей монастырской пристани знак добрый подал…

5. Думы царские о море

…Второй сын царя Ивана, царевич Федор, родился на второй день после церковного праздника Николы Вешнего, празднуемого 9 мая, а именно 11 мая 1557 года. Царь под впечатлением нового подарка святителя Николы Чудотворца – сразу же после торгового договора посла Непеи с английской королевой – зарекся выехать летом на торжественный молебен в Николин город – Можайск, как только дела свои устроит…

Встревоженный договором царя Ивана с королевой Марией о взаимовыгодной торговле северным морским путем, видя возрастающее могущество Русского государства, шведский король Густав Ваза тайно сносился с Ливонией, Польшей и Пруссией, чтобы общим усилием северных держав противодействовать опасному Иванову властолюбию. По неведомым тайным каналам шведскому королю удалось убедить английскую королеву – запретить хотя бы ввоз современного вооружения в Русское государство… До сведения англичан было доведено, что территориальные претензии Москвы и Швеции с неясными государственными границами до сих пор не улажены. Посему русско-английский договор льет воду только на мельницу русского царя, стоит костью в горле короля шведского. Однако совсем расстроить торговый договор Англии и Руси под предлогом опасности его для благополучия и обороноспособности Швеции королю Густаву не удалось даже при возобновлении вооруженных стычек русских и шведов в северных землях…

Стычки все же не переросли в полномасштабную русско-шведскую войну по причине дерзкого успешного рейда войск под началом воевод Петра Щенятева и Дмитрия Палецкого на Выборг. Несмотря на то, что шведы заперлись в выборгской крепости и успешно оборонялись, русские войска опустошили окрестные земли, разорили городок Нейшлот и взяли множество пленников. Три дня войска московских воевод стояли под Выборгом, стреляли по крепости из пушек, но не смогли разрушить крепких стен. Царь Иван вполне мог потребовать от своих воевод взятия Выборга, но к радости шведов увел своих воевод из-под стен крепости, удовлетворившись пленными и трофеями.

Довольный своими воеводами, не пытаясь развязывать войну в северных землях, царь согласился на прием в Москве королевских послов Густава Вазы для заключения перемирия и воспользовался удобным случаем преподать урок ногайскому князю Исмаилу, чтобы оторвать его от союза с ханом Деволет-Гиреем и перетянуть в свои союзники. Царь Иван послал в дар Исмаилу несколько дорогих шведских доспехов, добытых московскими воеводами, и написал нравоучительное послание ногайскому князю: «Вот новые трофеи Московского царя. Король сгрубил нам: мы побили его людей, взяли города, истребили селения. Так казним врагов – будь нам другом!»

Вскоре в начале 1557 года в Москву прибыл посланник короля Густава Вазы, прося именем короля мира и обвиняя в конфликтах бывшего новгородского наместника Палецкого. Царь предусмотрительно к тому времени уже сменил князя Палецкого, и на возражения посланника, что не шведы, а русские начали военные стычки, отвечал, что бывший наместник уверял, что в конфликте виноваты сами шведы. Посланник короля Канут, привезший в подарок царю десять шведских лисиц, был удостоен чести обедать вместе с Иваном Грозным…

Ответствуя шведскому королю Густаву, царь не согласился с ним в причинах развязывания военного конфликта, но милостиво и дружелюбно согласился прекратить его и восстановить прежние добрососедские отношения. «Твои люди, – писал царь Иван королю, – делали ужасные неистовства в Карельской земле нашей: не только жгли, убивали, но и ругались над церквами, снимали кресты, колокола, иконы. Жители Новгородские требовали от меня больших полков, московских, татарских, черемисских и других. Воеводы мои пылали нетерпением идти к Абову, к Стокгольму: мы удержали их, ибо не любим кровопролития. Все зло произошло оттого, что ты по своей гордости не хотел сноситься с новгородскими наместниками, знаменитыми боярами великого царства. Если не знаешь, каков Новгород, то спроси у своих купцов: они скажут тебе, что его пригороды более твоего Стокгольма. Оставь надменность, и будем друзьями!»

Король Густав действительно оставил надменность и прислал в Москву в начале марта 1557 года новых послов, еще более высокого ранга, на 150 подводах. Послы королевские, советник государственный Стен Эриксен, архиепископ Упсальский Лаврентий Петри, епископ абовский Михаил Агрикола и королевский печатник Олоф Ларсон поднесли царю серебряный кубок с часами, обедали с ним в Грановитой палате и вынуждены были принять все условия мира, объявленные Иваном Грозным.

Написали в Москве перемирную грамоту на целых сорок лет, без всяких споров о рубежах с возобновлением старых границ времен отца и деда царя Ивана, скрепив ее печатями. Между тем, послам королевским была оказана такая честь, какой ни отец, ни дед царя никогда не оказывали их предшественникам: их встречали и провожали самые знатные московские бояре, угощали послов на царском обеде только на золоте – пышно и великолепно. Иван сделал также королю воистину царский подарок, отпустив из плена двадцать знатных пленников шведских и отправив их на родину с послами.

В связи с приездом шведских послов, среди которых были два протестантских священника – архиепископа Упсальский и епископ Абовский – у царя Ивана возникло желание устроить острый религиозный диспут относительно догматов христианской веры в православной и протестанткой традиции. Для богословских прений царь, естественно, пригласил первого русского книжника, своего наставника, митрополита Макария. Первому предстоятелю Русской Православной Церкви в присутствии царя пришлось столкнуться в споре с видным протестантским архиепископом и повести с ним острый религиозные прения на греческом языке.

Почем царь потребовал проведения религиозного спора между Митрополитом Макарием и шведским архиепископом Лаврентием Петри?.. Может, потому что находился под впечатлением осуждения еретика Башкина, в ереси которой так толком никто и не разобрался – жидовского или реформаторского, протестантского толка?.. Может, сам царь готовился к жестким прениям с католиками и протестантами?..

Суть спора царь сформулировал строго – по постам и почитании икон у православных и протестантов. Архиепископ Лаврентий Петри предложил вести прения на латинском языке, понятном и шведскому и русскому архипастырю, также хорошо знакомом и переводчику царя Ивана. Однако архипастыри все же выбрали для богословского спора греческий язык. Царь вначале был весьма рад выбору греческого языка для спора двух духовных пастырей, будучи уверен, что этот язык знает его переводчик. Однако греческий язык плохо знал царь и еще хуже его переводчик, который из страха за свою жизнь не решился в этом признаться. Переводчик «переводил» царю так, как он представлял себе канву полемики, однако более чем нелепо, не разумея смысла важнейших понятий и слов. Царю было явно недостаточно лицезреть лишь внешнюю сторону спора, поскольку внутренняя, самая интересная часть полемики православного и протестантского иерархов оказалась сокрытой от царя, посему он повелел прекратить историческую полемику, в знак благоволения и признательности за проявленную смелость, надев дарственную драгоценную золотую цепь на грудь архиепископа Лаврентия Петри.

Потом старец Макарий, уже после отъезда шведов укоризненно сказал своему воспитаннику:

– Зря ты нам, государь, не дал доспорить… Еще бы немножко, и архиепископ шведский лапки вверх поднял бы… Ужаснулся тихо слабости устоев своей веры реформаторской – в латинских отрепьях – перед мощью православной веры… Зря, зря не доспорили – все были бы довольны… Лучше спорить, скрещивая идеи, нежели мечи и копья… Жаль, жаль, не доспорили…

– Владыка, ты бы хоть подмигнул мне исподволь, что дело к твоей победе клонится – православной…

– В таком деле, государь, мигать и подмигивать нельзя… Сам должен чуять – где в споре одерживается победа, а где поражением пахнет… Хотя, мне кажется, что даже с поднятыми вверх лапками архиепископ не признал бы свое идейное поражение… Уклонился бы в сторону, заболтал – как в ступе воду… В ступе воду толочь – все они мастера, что латиняне, что реформаторы… Такая природа у них – любят не правду, а первенство своих идей, далеких от правды… А вся вера православная держится на правде – воистину…

– Если б не переводчик – сукин сын, все бы удалось, владыка… Только я сам хотел во всем разобраться, все его и твои идеи выслушав… Но переводчик – стервец… Надувал щеки, что в латыни и на греческом языке силен, а на самом деле ни бельмеса, насколько я понял, в греческом… Неужто не по заслугам архиепископ получил от меня златую цепь, владыка?..

– Нет, государь, вот этим золотым подарком ты потрафил моему сердцу… Он ведь покраснел, как рак, когда на грани поражения в духовном диспуте, подарка удостоился… Он за цепь, как утопающий за соломинку, схватился… В этом вся суть их веры прагматиков – догматы и символы веры только тогда сияют, когда золото за ними стоит… Без золота тускнеет их вера, нет сильного духа убеждений в их сердце, в душе… Русская православная душа шире и глубже…

Иван задумался, и после долгих раздумий спросил митрополита.

– Владыка, так ведь у иосифлян земли монастырские сродни злату архиепископа протестантского… Неужто без земли, отданной в государеву казну, вера православная потускнеет?..

Макарий тяжко вздохнул и ответил не сразу:

– Не бей иосифлян, государь, хотя бы при живом преданном тебе владыке… Вот умру, тогда и делай все по своему… Недолго мне, грешному, по земле топать осталось… Только при мне не обижай шибко монастыри – это твоя опора…

– А как же воевать?.. Как войско сильное устроить на зло врагам земли русской? – возвысил голос Иван. – …Я сейчас дни и ночи напролет думаю – куда повернуть войска русские – на юг, на Девлет-Гирея, или на запад, на Ливонию?..

– И куда же душа зовет? – с усмешкой полюбопытствовал владыка.

– Душа-то к морю Балтийскому призывает… Чуть ли не каждую ночь море снится… Да вот мудрые советчики – Сильвестр, Адашев, Курбский чуть не руки выворачивают, натравливая на хана крымского… Я им одно – не готовы мы воевать с султаном, еще время Руси не пришло, не по зубам на Таврида, вассал султана… А те, как сговорились – Таврида с литовской окраиной сама тебе в рот глядит, как яблочко надкусанное упадет… А мне Ливония и море снится… Потому и со шведами на сорок лет замирился…

– Потому и цепь златую архиепископу за проигранный богословский спор вручил… – усмехнулся Макарий. – Ладно, ладно… Был бы только прок от мира…

– Будет прок, будет, владыка… Как царица разродится, поеду с ней на богомолье в Можайск… Там и спрошу Николу Можайского – куда идти царю, на Запад, на Ливонию, или на юг, на хана?.. Поедем?

– Стар я, государь для таких поездок… Скоро проситься буду на покой отправить с митрополичья…

– Подожди, владыка… Мне еще так твоя помощь нужна… Так я нуждаюсь в твоем благословении…

Макарий как-то странно поглядел на царя и поспешил с тем же тяжким вздохом перекрестить царя с поникшей головой и сложенными руками для благословения… Сказал владыка с радостным сердцем:

– Николин град не митрополита, а царя православного ждет… С твоей легкой руки Можай древний в Священный град русских превратился…

– С твоей легкой руки, владыка… – поправил царь митрополита. – Воистину, с твоей легкой руки… Недаром ты та настоятельствовал…

– Было такое дело, государь… Только Священным Николиным городом Можайск стал во время твоего царствования… Когда скромный ручеек паломников к Николе Можайскому Чудотворцу обернулся широким потоком тысяч и тысяч… Сколько там церквей и монастырей новых возвели только за время твоего царствования – несколько дюжин… Удивительное дело…

На другой день Иван утром сказал Анастасии:

– Надо же, опять море снилось… Только будто я на корабле стою как капитан и распоряжения морякам отдаю – как Ливонию побить с моря…

– Так ты же и есть капитан… Только твои моряки есть твои подданные православные… – сказала Анастасия.

– Верно… А я приказы-то отдаю морякам, а сам поглядываю снизу вверх на Николу Можайского – правильно или нет правлю кораблем – государством Русским… А он, Никола Меченосец иногда улыбается, а иногда ликом мрачнеет… Даже раз показалось – мечом пригрозил…

– Ой… – испуганно схватилась за голову Анастасия. – К чему бы это?.. Нельзя, чтобы мечом Чудотворец царю грозил…

– Вот тебе и ой, царица… Наверное, только святителю Николе в ипостаси Меченосца Можайского можно… На то он и святой, а не лукавец, что царю православному осмеливается пригрозить, когда тот суетится в мыслях и деяниях… Как родишь и оправишься, так сразу к Николе Чудотворцу поедем в Можайск – Священный город… Не суеты ради, а ради истины и вопросов государевых – куда мне войско повернуть, на юг или на запад?.. Не прощает суеты сует в мыслях и промахов делах царю православному Никола Меченосец… Суета подтачивает праведность… Нельзя суетиться русскому царю… Со шведами правильно замирились… Нельзя перед рывком на юг или на запад на севере сильного недруга оставлять, желающего в спину ударить… А Макарий правильно оценил мои действия… Что я цепь златую навесил на шведского архиепископа… Он, чудила, богословский спор владыке проиграл, а цепь златую, как победитель от царя получил… Наверняка, порадует короля своего, что царь Московский великодушен и щедр… Это нам в плюс для рывка к морю, для русского прорыва… Только куда – на юг или на запад?.. Только с неверными мусульманами или латинянами не о чем спорить… О вере с неверными спорить?.. Смешно… С латинянами? Еще смешнее… Их папы и кардиналы отпущение грехов с амвона торгуют… Вот за это их реформаторы невзлюбили… Тощие духом латиняне… Что у наших непримиримых соперников – иосифлян и заволжских старцев больше силы убеждения и веры истинной, чем у латинян и шведов-реформаторов, что за Мартином Лютером подались… Только мир не для лжи и лукавства создан… Недаром в противовес разным латинянам и реформаторам разным, от латинской церкви отколовшимся, Третий Рим, православное царство московское строится… Выстроим, царица?

– Выстроим, царь…

– Вот так-то – ладно ты поддерживаешь добрым словом православного царя, царица… Если бы, ты знала, Настасьюшка, как мне хочется с тобой к Николе Можайскому, покровителю моряков и купцов, прийти простыми паломниками – испросить куда идти, к каким морям прорываться?..

– И придем, царь…

– …Я же, родная никогда наяву не видел моря… А сейчас оно мне одно только грезится и снится часто – чуть ли не каждый день… С Николой Чудотворцем на моем корабле, где я капитаном поставлен – это одна история… А наиболее повторяющаяся картина: ночами снится синее море, то спокойное, то бурное с кипящей пеной набегающих на берег волн… И шумит, рокочет неугомонное море, к чему-то взывает… А иногда снятся птицы морские – крупные белокрылые с кривыми жадными клювами… И они тоже что-то выкрикивают, призывают меня – может, чуют, что душа моя волнуется, а по сути, никакого свершения в жизни не… А мне уже 26 лет – был при смерти… Не знаю, сколько мне на роду написано?.. Такие знаменательные сны и мечты о прорыве к морю – а свершения снам и мечтам нет… Разве это счастье для человека… Если бы у меня не было бы царства и любви, то без свершения своих снов и мечтаний я бы давно умер от горя, что мечты и сны не сбываются… Ведь это смерти подобно, когда твои мечты и сны детства, юности, нынешнего дня не сбываются… Смерть как горе от несбывшихся надежд и мечтаний…

– Не говори так, Иван… – тихо и грустно сказала Анастасия с глазами полными слез. – У меня самой сердце разрывается, когда ты так говоришь, когда ты так безутешно горюешь…

– Да, Москву – Третий Рим – что начали строить дед и отец, я дострою, если Господь силы и время даст… Но только не хочу, если бы понимала меня до конца, царица, быть царем-государем сухопутной державы… Державы лесов, болот, да полей… Мечтаю стать государем не только сухопутной, но и морской державы… Потому и Николу как Русского Бога, покровителя моряков-купцов, пуще прежнего почитаю… Когда-то матушке обещал прояснить корни Николы Можайского – только детские обеты за много лет претерпели огромные изменения… Хочется одного – прорваться к морю и надышаться во всю силу легких свежим морским воздухом… Или только раз глотнуть сырого морского воздуха – и умереть…

– Не говори так часто о смерти, милый… – вздохнула Анастасия. – А не то заплачу… И так глаза на мокром месте – словно сырой соленый морской воздух, как слезы, и в горло вступил и глаза увлажнил…

– Ладно, не буду… Чего это я с тобой, царица, разговорился, размечтался… Как говорят в народе – чего губы раскатал на море?.. Ой, как далеко оно… Когда еще суждено снам и мечтаниям о море свершиться?.. Многое бы отдал, если бы узнал – на моем веку или позже Русь к морю пробьется?.. В сердце моем – синие дали, волны рокочущие, корабли, моряки смелые и Никола Чудотворец, их небесный покровитель… Все воедино слилось: тайна происхождения Николы Можайского – из древней мировой и русской истории, покровительство Меченосца, Град Веры в руках удерживающего, Руси Святой, и покровительство морякам с купцами, всем смелым путникам, шагающим по воде, как посуху… Аж дух захватывает… Сегодня, небось, ночью опять море приснится, сердуем чую…

6. Крымский узел

Отношения царя Ивана с новым крымским ханом Девлет-Гиреем, ставленником и вассалом турецкого султана, оставались враждебными, несмотря на несколько перемирных грамот и столько же замирений, от которых давно не было никакого проку. Сколько раз Ивана накручивали его советчики из ближней Думы – Сильвнестр, Адашев, Курбский и прочие – идти на Тавриду войском в двести-триста тысяч человек и побить хана. Прежде чем идти бить хана, бил словом весомым своих советчиков царь. Чем бил? А тем, что спокойно говорил:

– Предположим, татары уже не способны выставить против нас трехсоттысячное войско. Только ведь и мы не доведем свое войско до Тавриды без потерь – степи, даль, трудности обеспечения войска нашего продовольствием водой… Но и это не главное… А пока возражайте.

И советчики дружно возражали:

– Дойдет войско русское до Тавриды с незначительными потерями в пути…

– Нет в Крыму таких крепостей на пример Казанской крепости…

– Самое время по Крыму ударить, чтобы вырвать у хана ядовитое жало, которым он жалит русскую землю во время своих набегов…

Иван с горькой усмешкой подымал руку, привлекая к себе внимание, и говорил бесстрастно и убежденно:

– Даже если мы приведем в Тавриду войско в несколько сотен тысяч, султан выставит против него свое – в два, а то и три раза большее… Что-то мне свыше подсказывает, что нельзя раздражать султана, верховного властителя Тавриды… Мы ведь с ним – назло всем вместе взятым латинянам – находимся в дружественных отношениях… Пусть он возбуждает против нас крымчаков князей ногайских, только пока в знак уважения к русскому царю пишет мне грамоты золотыми буквами… Называет меня царем счастливым и мудрым… К тому же ведет с Москвой торговлю, купцов турецких присылает за нашими товарами…

– Так и будем ждать новых набегов крымчаков, сложа руки?.. – усмехнулся Алексей Адашев.

– Дожидаясь, когда Девлет-Гирей опять Москву осадит, посады жечь начнет, к Кремлю подбираясь?.. – постным голоском промолвил Сильвестр.

Курбский, пришедший просить царя отправить его, доселе непобедимого воеводу воевать Тавриду, только с внутренним бешенством махнул безнадежно рукой.

Царь внимательно оглядел советчиков сверху вниз и с металлом в голосе твердо молвил:

– Не думайте, что я готов щадить Тавриду по своему упрямству или по неведению… Нет сегодня возможностей воевать Тавриду, не навлекая гнева султана, который на защиту Девлет-Гирея пошлет огромное войско – так что мало не покажется… Больше всего я думаю, как бы использовать хана, чтобы тот вредил и угрожал Литве и Польше, как во времена Ивана Великого… Когда-то ведь мой дед через тайный иудейский канал между Москвой и Тавридой привлек на свою сторону хана Менгли-Гирея, чтобы Литву короля Казимира держать в постоянном напряжении, на коротком поводке… Тогда и иго Золотой Орды в небыль отошло… Как бы сейчас использовать крымское орудие против Литвы и Польши… Пусть ненадежное орудие, готовое против Москвы обернуться – только нет других способов на сегодня устроить свою безопасность… Силы скопить для прорыва…

– Я попробую восстановить иудейский канал между Москвой и Тавридой… – глухо произнес Адашев. – И найти выход на казаков, терзающих хана Девлет-Гирея в литовской украйне под Очаковом…

– Вот это уже дело… – откликнулся живо Иван.

– Не знаю, не знаю… – пробурчал постным недовольным голосом Сильвестр. – Иудейская партия в Литве и в Тавриде давно уже не союзник Москвы… Во времена Ивана Великого иудеи были против их ненавистника и притеснителя короля Александра, потому и оказались союзниками Москвы… Сейчас другие времена…

– А я б хоть сейчас повел полки на Тавриду… – пылко промолвил Андрей Курбский.

– Еще поведешь свои полки… Еще навоюешься… – без улыбки пообещал ему царь Иван.

– И на том спасибо… – усмехнулся Курбский. – Обещание царя для меня многое значит.

Услышав неприкрытую иронию в голосе друга, Иван возвысил голос:

– Думать вместе будем, как от крымчаков беречься и как землями для Русского государства прирастать…

Мучился от бессилия своего царь, поскольку видел неприкрытое коварство и злобу на Москву крымчаков под султанским защитным крылом. Будучи не в силах помешать завоеванию Казани и Астрахани, крымский хан мстил Москве набегами на московские окраины, жег и грабил города и села, уводил жителей в неволю. Разбойное Крымское ханство давно было мучительным больным бельмом в царском глазу. Словно осколок татарского ига, которое разрушил некогда его дед Иван Великий, сохранило злую, жалящую набегами, силу с остатками пленения и постоянной угрозы Руси – в Тавриде, за Перекопом. Царь время от времени, идя навстречу своим обозленным воеводам, высылал на юг легкие московские отряды, которые, соединившись с казаками, спускались вниз по Дону и Днепру, нападали на татар-крымчаков в их владениях.

«Но сил на решительный поход на крымского хана Девлет-Гирея, любимца султана не хватит… – думал Иван. – Не имеем мы таких навыков, такой конницы, чтобы за считанные дни пересечь Дикое поле и ударить, когда нас никто не ждет… А ведь надо, конечно, надо ударить… Только не войском в сотни тысяч, под десяток тысяч… Кто поведет – Курбский, Адашев, Шереметев?.. Только надо так обставить, чтобы султан не подумал, что против него войной пошел его лучший друг царь Московский… Вот латинский Запад во главе с папой обрадовался бы… Ждут не дождутся латиняне крестовый поход против неверных объявить – да только хотят отделаться своими минимальными потерями, да русской кровушки не жалеть за свои воинственные религиозные интересы… Не дождется папа… Только как их всех переиграть – и хана, и султана, и латинян вместе с папой?..»

А ведь не могла найти Русь противоядия от жалящих набегов крымских татар во время правления царя Грозного. По Дикому полю, по пустынному Муравскому шляху, по наущению хана, а то и царевичей, крымчаки стремительно вторгались в русские земли – на быстрых выносливых маленьких лошадках, причем не разжигая костров, без запасов съестного. И безнаказанно грабили и жгли русские города и селения. Словно знали неизвестно от кого, что царь московский грезит не Черным и Балтийским морем и готовится воевать не Тавриду, а Ливонию.

– Неужто так султана боюсь, что отказываюсь от крымского похода? – спрашивал себя Иван в присутствии царицы, занимаясь самобичеванием, чего никогда не позволял делать в присутствии ближних советчиков и тем более, думских бояр.

Анастасия тревожно заглядывала в глаза супругу, не в силах перечить или покорно соглашаться со страхом и даже трусостью царя. Пыталась, как могла утешить:

– Служба, родной, тебя царская неволит… Не только за себя ответ держишь – за все государство великое… Потому и душой маешься…

– Правильно говоришь, касатка моя… – ответствовал глухим не своим голосом Иван. – Душою маюсь, потому что за муки своего народа русского отвечаю… Да ничего сделать не могу… Сердцем чую – нашествие султанских войск будет пострашнее татарского… Нельзя турок-янычар на Русь навести… Потому и мучаюсь, что из двух зол выбираю не худшее…

– Плохое – это татары, а худшее – это турки?.. – грустно спросила Анастасия. Видя, что Иван согласно кивнул головой, тяжело вздохнула и выдохнуло грустно-прегрустно. – Я бы тоже предпочла плохое – худшему, милый… Только зачем тебе советы жены, если у тебя столько мужей-советников…

– Только все мои советчики в один голос сговорились – убеждают на Тавриду идти огромным войском… Словно не видят, что султан не простит царю такой преступной оплошности… Словно сговорились – и нарочно льют воду на мельницу латинян и папы, несколько десятилетий грозящего неверным туркам крестовым походом… Да только папа кровь латинскую жалеет – а русской православной ему не жалко… Думаешь, не вижу, сердцем не чую, что стравить хотят русских с турками в интересах латинян да и иудеев тоже…

– Иудеев?.. Почему иудеев?.. – вскинула огромные глаза на супруга удивленная Анастасия.

Иван усмехнулся и зло бросил:

– Когда-то литовские и польские иудеи противились планам папы втянуть их да и русских в крестовый поход латинян против неверных… Зачем им лишние потрясения, когда после убийства ненавистника иудеев короля Александра новые короли возвратили их, изгнанников, в Литву, предоставили все отобранные ранее льготы и имения?.. Только сейчас иудейская партия в Литве и в Тавриде совсем уже не наш союзник – им уже неинтересно натравливать крымчаков на Литву, вот на Русь, пожалуйста… А крымчаки который год разбоем и грабежами кормятся, безнаказанно вторгаются в московские земли, предавая ее разграблению, чиня там убийства лютые и насилия жуткие… Любы и латинянам и иудеям жалящие набеги татар на русские земли вместо литовских и польских… Словно радуются, как неразумные дети, что крымчаки еще не потеряли своей прежней хищности и дикой жестокости, присущей скорее зверям диким…

– …Но ведь ты же о том же самом мечтаешь – чтобы крымчаки на литовских и польских землях разбой и насилия чинили… – укоризненно сказала Анастасия и тут же осеклась, чувствуя, что сказала лишнее.

Иван недовольно поморщился и с болью в душе сказал:

– А что мне делать?.. – Горько покачал головой и пожаловался. – …Только сдается мне, что татары не так шибко лютуют на литовских землях, как на русских… Это мне о том еще иудейские купцы, зельем и отравой торгующие, проболтались… Сказали иудеи с циничной усмешкой: «Невольничьи рынки Востока задыхаются от нежных белокурых красавиц с голубыми глазами и голубоглазых младенцев с льняными волосами… Это потому, что рынками ворочают иудейские купцы вместе с турецкими менялами… А им не нужны черноволосые и черноглазые пленники – нет никакого спроса на черноволосых иудеев, иудеек, иудейских младенцев… Это иудейская купеческая хитрость…». Вот и мучают в неволе одних русских пленников и пленников, которые в цене, а прочие чуть ли не задаром отдаются… Измывались над чувствительным сердцем русского царя иудейские купцы: «Давно не торгуют на восточных невольничьих рынках пленными иудеями литовскими, зато от бесконечной процессии русских рабов позволительно только один вопрос задать – остались ли еще люди в русской земле, красивые голубоглазые, белокурые женщины и младенцы?»

– А ты, что им ответил, иудеям-то?

– Да запретил торговать иудейским купцам горячительным напитками, лекарствами ядовитыми, мумием колдовским – проклятыми товарами… Так у иудеев защита тут же объявилась в лице польско-литовского короля… – Иван досадливо взмахнул рукой. – Не будут теперь иудеи помогать мне в конфликтах с королем Августом, Ливонией, как когда-то помогали деду Ивану Великому – союз устроить с ханом Менгли-Гиреем против короля Казимира… Здесь уж мечтать надо, чтобы только не мешали, палки в колеса не ставили в скором походе на Ливонию…

– Неужто от иудеев так много зависит?..

– Они мастера стравливать властителей, друг на друга настропалять в своих интересах… Вот, сдается мне, есть у иудеев свой купеческий интерес пленников русских на восточных рынках через татар крымских поставлять… Уж больно подозрительно, иудеи литовские не нужны невольничьему рынку в Турции, а русские пленники там «на ура» идут… Никто так не тревожил русские и литовские земли в последнее время, как крымские татары, их корыстолюбие и избирательность вопиющи… Почему-то в только последнее время пленяют только русских и православных, а иудеев не трогают… Эту загадку, тайну мадридского двора надо разрешить… Есть еще одна тайна, нас с тобой касающаяся… – Иван, увидев тревожный взгляд царицы, прервал свои речи, чуть-чуть не ступив на странную колею, протоптанную кремлевскими иудейскими аптекарями, по преступному промыслу и ядовитых лекарств которых лишились в младенчестве трое дочек царя и царицы – Анна, Мария и Евдокия.

«Не стоит пугать и расстраивать царицу на сноснях, – подумал царь, – нечего страхами и подозрениям тревожить, не женское это дело, когда рожать скоро второго царевича… Он уже мне снился, я его в море на берегу Ливонском купал… Надо же, опять море и земля Ливонская снится, хотя голова одними крымчаками забита и узлом Таврическим, который не развязать, да и не разрубить… Крымский узел…»

Царь, как никто другой на белом свете, знал, что за время правления его деда, отца и его, Иванова, на русские земли было совершено свыше 45 набегов крымчаков. И справиться с этой напастью для Руси было непросто – граница с Диким полем была протяженной на многие сотни километров. Строя оборонительные линии, пытались запирать постоянной стражей броды – «перелазы» – на реках. Регулярное русское войско, выдвигаясь по тревоге за Оку из Москвы, не успевало вовремя перехватить разбойничьи отряды крымчаков, те моментально на своих малорослых выносливых скакунах покидали пограничную лесостепь – а уже в безлюдном Диком поле они были неуловимы.

И отец Ивана, Василий III, и сам царь Иван какое-то время вынуждены были платить малому в территориальном отношении Крымскому ханству позорную дань – пусть и не большую, не в пример Золотой Орде, но все же, все же. «Только все беспокоят поганые… – мучительно размышлял царь, собирая своих воевод и бояр на советы. – Что делать-то, как обезопасить южные границы государства?..»

Много было предложений высказано, много перемирий и договоренностей заключено было. Но, только нарушая все договоренности, крымчаки продолжали грабительские набеги, ведя настоящую охоту – словно по тайной купеческой наводке невольничьих рынков – за молодыми женщинами, девушками, юношами, детьми, причем именно люди стали главной добычей крымчаков. Южное пограничье пустело, люди перебирались севернее и западнее столицы. Людские потери от набегов крымчаков были так велики, что в Москве для выкупа полонян был учрежден со временем специальный налог – в казенную кассу лепту вносили все «православные христиане». Через посредников было налажено сношение с коварными крымчаками: за простолюдина платили немалые по тем временам деньги – 250 рублей, за знатных людей из дворян платили несколько тысяч рублей.

Только в июне 1555 года воеводе Ивану Шереметеву – члену ближней и Боярской думы – с небольшой дружиной, наконец-то на границе с Диким полем, в местечке Судьбище удалось вступить в открытый бой с многотысячным войском хана Девлет-Гирея. А до этого русские воины, преследуя татар захватили в тульской земле обоз хана из 60000 коней, 200 аргамаков, 180 верблюдов и прислали воеводе Шереметеву два десятка языков, которые рассказали, что хан Давлет-Гирей идет с большим войском на Тулу. Русский отряд смелого воеводы в 150 верстах от Тулы, в Судьбищах не уклонился от жестокого боя, не дрогнул при явном многократном преимуществе татар в живой силе. Несмотря на свои огромные потери и серьезное ранение Шереметева, воеводам Басманову и Сидорову удалось в лесном овраге собрать остаток войска в пять тысяч ратников и отражать все атаки татар, тем самым, в конце концов, вынудив бежать хана, испугавшегося подхода регулярного московского войска. И с этого переломного момента Москва перенесла места столкновений с крымчаками из окской лесостепи в степь…

Именно тогда по личному повелению Ивана Грозного началось освоение плодородных земель Дикого поля (к югу от Тулы). С этой целью в течение 15 лет была обустроена «Белгородская черта»: строились оборонительные линии, использовавшие искусно природные препятствия, состоявшие из завалов леса (засек), в промежутках между которыми ставили деревянные крепости (остроги), закрывавшие для татарской конницы проходы в засеках. По «Белгородской черте» насыпались огромные земляные валы, укреплялись старые города и строились новые: Белгород, Оскол, Воронеж, Усмань, Тамбов. От того времени остались в народной памяти не только победа горстки смельчаков Шереметева и Басманова над войском крымского хана Давлет-Гирея, но илетописный наказ воеводы «сторожам», наблюдавшим в заречье за Диким полем в ожидании хищных крымчаков: «На одном месте два раза кашу не варить, где обедал – не ужинать, где ужинал – не ночевать!»

Посланный царем на Днепр дьяк Ржевский с отрядом казаков и повелением добывать языков, дабы разузнать о планах крымчаков, прислал передать в самом концу 1556 года, что хан Девлет-Гирей уже не пойдет на русские южные земли. Потому что хан панически боится показавшего зубы сильного царского войска, а также из-за того, что в Крыму случилось сильное моровое поветрие, буквально выкашивающее людей…

К тому поход отряда Ржевского с русскими казаками произвел неизгладимое впечатление на местных казаков в литовской украйне – неслыханное дело московские люди искали татарских языков в их собственных владениях. К отряду Ржевского присоединилось до трехсот местных днепровских казаков, не утерпевших помочь в разведке боем на басурманской земле…

Узнав о присоединении днепровских казаков к русскому казачьему отряду и об успешном рейде отряда против татар – от возбужденного Адашева и постного Сильвестра, царь не стал изъявлять бурной радости.

– Одно дело воевать против крымчаков сотней или тысячей казаков, а другое дело ударить грудь в грудь войском в несколько сотен тысяч ратников… – сказал Иван советникам, оставив его в полном недоумении и прострации своим спокойствием и бесстрастностью.

Иван потом с усмешкой пожаловался Анастасии:

– Как им хочется склонить к рывку на юг на хана… Словно не видят за хилой спиной хана мощную фигуру султана…

– Кого им?.. – спросила Анастасия.

– Советчикам ближним – хреновым… – поморщившись, сказал Иван. – Того и гляди – Сильвестр начнет грозить гневом Господним, если упрусь и решительно не соглашусь с ними…

– А гневом, на кого направленным?.. – непонимающе спросила Анастасия.

– Ладно б, на меня одного, как тогда во время болезни… – зло огрызнулся Иван. – А то Господний гнев будет переносить на детей и…

– На царицу… – подсказала Анастасия.

– На всех… Надоели мне его страшилы, ладо мое… Если бы ты знала, как мне надоели его страшилы…

– Ты мне об этом ничего не рассказывал…

– Считает себя стражем души моей – по-прежнему…

– А ты не согласен, что у тебя есть страж души?..

– Скажи-ка, нужен царице страж души…

Анастасия посмотрела в глаза и твердо сказала:

– Царице страж души не нужен… Достаточно доброго духовника…

– Вот видишь, даже царице страж души не нужен… А Сильвестр по-прежнему считает, что царю русскому такой черный страж нужен…

– Не огорчайся, милый…

– Какие уж там огорчения, нюансы чувств, если на каждое душевное движение реагирует черный страж души – в одеянии страшилок?..

– Порви с Сильвестром…

– Конечно, порву, царица… Как время приспеет… Верь мне…

– Верю…

7. На юг или на запад?

В переломное время размышлений русского царя – куда вести свое войско к морю, на юг или на запад – свои услуги «служебника» ему предложил староста Черкасского и Каневского повитов Дмитрий Вишневецкий…

Князь Дмитрий принадлежал к древнему литовско-русскому рода. В Киеве ходили темные предания, что праотцем князя Дмитрия Вишневецкого был сам Владимир Святой, креститель Руси. Однако когда-то Вишневецкие писались также князьями Корибут-Вишневецкие – по происхождению от Корибута Дмитрия, сына великого князя литовского Ольгерда Гедиминовича. Правнук Корибута Дмитрия, Солтан, основал по преданию родовой замок Вишневец на Волыни. Кроме этого местечка и многих других имений на Волыни, в Литве и на Киевщине, князьям Вишневецким принадлежали еще обширные земли на левой стороне Днепра. Если Солтан именовал себя князем Корибут-Вишневецким, то его брат Василий имел сына Михаила, который и стал родоначальником князей Вишневецких. От праотца, князя Михаила и произошел его потомок Дмитрий Иванович Вишневецкий, знаменитый воин-атаман, любимый вождь казаков, воспетый даже в народных южно-русских песнях под именем Байды – грозы крымских татар.

Когда польский король запретил ему беспокоить крымчаков и вмешиваться в дела Молдавии, Дмитрий Вишневецкий в конце 1556 года отправил к царю Ивану Грозному своего ближнего атамана Михаила Есковича, принимавшего участие в походе дьяка Ржевского на Очаков, с верительной грамотой. В ней Вишневецкий бил царю челом и нижайше просил: «Чтобы его государь пожаловал и повелел себе служить», и чтобы он от короля Августа отъехал и на Днепре на Хортицком острове город-крепость поставил – у самых крымских кочевищ.

От атамана Есковича царь много узнал о своем новом слуге, под началом которого были Канев и Черкассы. Дмитрий Вишневецкий имел славу опытного полководца, искусного в ратном деле, любимца днепровских казаков. К тому времени он уже не подчинялся королю литовскому Августу и стал независимым правителем литовской украйны – огромной территории от Киева до Дикого поля. К тому же Вишневецкий строил мощную казачью крепость на Днепровском устье на острове Хортица. Такая крепость, находившаяся к тому же вне территории Литвы, могла бы стать важной опорой для борьбы с крымскими татарами.

Царь пожаловал в распоряжение Вишневецкого двоих детей боярский с опасной грамотой и с жалованьем. Скоро через них Вишневецкий ответил, что он готов стать слугой государевым, дал клятву приехать в Москву, но прежде всего решил проявить дружбу с царем московским в атаманском деле: идти воевать крымские улусы и местечко Ислам-Кремень. Об успешном начале службы атамана царь узнал к уже к началу 1557 года. Ииз Тавриды от хана Девлет-Гирея прибыл гонец с неожиданной вестью: хан отпускает всех пленников, взятых им в бою с воеводой Шереметевым у Судьбища, и просит крепкого мира, для заключения которого надобно с обеих сторон выслать умелых послов.

Царь потребовал разъяснения ситуации в Тавриде у своего посла Загрязского, который там постоянно проживал. Посол написал, что хан последние полгода пребывает в тревоге, опасаясь прихода царских войск в Крым, более того, Девлет-Гирей обратился за оказанием военной помощи к султану, чтобы тот вызволил его от беды, пришедшей со стороны Вишневецкого и пятигорских черкесов. Вишневецкий, как обещал царю, взял Ислам-Кермень, побил татар и вывез трофейные пушки в свою Хортицкую крепость, а черкесы – добровольные союзники Москвы – взяли на черноморском побережье два города Темрюк и Тамань в землях древнерусского Тмутараканского княжества.

Как и предполагал царь, перед заключением мира с Москвой хан весной 1557 года захотел прогнать с Хортицкого острова Вишневецкого и его казаков: всем своим многотысячным крымским войском осадил крепость, однако, простояв 24 дня, с огромным уроном – и с еще более большим стыдом – вынужден был отойти…

Вишневецкий радостно известил царя о своем успехе и позоре хана, приписав, что пока он со смелыми казаками будет стоять на Хортицком острове, крымчаки никуда войной не пойдут, и никогда больше не будут тревожить набегами Москву…

Горячие головы в Москве – прежде всего Сильвестр с Адашевым – попытались склонить царя к развитию успеха на южном направлении, говоря, что переход на сторону Москвы Вишневецкого открывает широчайшие перспективы перед Русским государством. Никогда еще не видел царь Иван в таком возбуждении вечно постного Сильвестра и Алексея Адашева…

– Ведь в московское подданство Вишневецкий просился не один… – пылко и складно говорил Сильвестр. – Он владеет всеми плодородными землями от Киева до Дикого поля… Он передаст тебе Черкассы и Канев… Об этом ранее только можно было мечтать… Чем не плацдарм для наступления на Тавриду?.. От Канева и Черкасс до древней русской столицы рукой подать… В Тавриде моровое поветрие, а король Август нынче слаб и труслив, чтобы вооружаться на Москву… К тому же король и хан – давние враги…

Иван выслушивал иерея, не перебивая, с мрачным отрешенным лицом, но так и не проясняя свое отношение к просьбе Вишневецкого отойти к Москве с Черкассами и Каневым. Видя молчание и отрешенность царя, которые можно счесть за нерешительность и непонимание ситуации на юге, Алексей Адашев попытался развить слова своего соратника:

– В поход на Тавриду, на ослабевшего хана, потрясенного моровым поветрием… – Адашев сделал глубокомысленную паузу. – …А при желании Москвы и на Киев… – Адашев хитро переглянулся с Сильвестром. – …Храбрый атаман Вишневецкий мог бы поднять тысячи и тысячи казаков… К тому же в его распоряжении находятся несколько десятков пушек, отбитых у крымчаков при взятии Исла-Керменя и в других улусах…

– А как ты, Алексей, думаешь – оставят ли хан Девлет-Гирей и султан Сулейман храбреца Вишневецкого в покое?.. – спросил с усмешкой Иван.

– У султана связаны руки в Венгрии… – буркнул Адашев и снова переглянулся с Сильвестром.

– …Никогда для Руси не было еще такого удобнейшего случая истребить останки былого могущества татар, как сейчас… – снова пылко заговорил Сильвестр. – Татар за их прегрешения великие карает Господь… – Иерей вскинул ввысь указующий карающий перст, так хорошо знакомый Ивану по первому появлению Сильвестра в Воробьево после московского пожара, и продолжал возбужденным голосом. – …Караемые гневом Божьим крымские татары будут уничтожены…

Иван недовольно передернул плечами и, как бы размышляя, сказал негромко:

– Может, и не надо нам вмешиваться в кару Господню?.. Зачем идти войной на Тавриду, если она и так может пасть без всякого вооруженного московского вмешательства?..

– Так не бывает, государь… – заметил Адашев. – Вмешиваться придется даже после Божьей кары, о которой упомянул Сильвестр…

Сильвестр сделал вид, что его слуха не достигла легкая перепалка государя с Адашевым, и еще сильней возвысил голос:

– Вот ты, государь, спрашивал – оставят ли хан Девлет-Гирей и султан атамана в покое… Насчет султана не мне судить, хотя Алексей прав – руки у султана крепко повязаны, а войска турецкие завязли в затяжной войне в Средиземноморье и в Венгрии… А вот с ханом все просто… Гнев Божий на татар вызвал сильные волнения в стане неверных и междоусобия… В союзной Тавриде Ногайской Орде улусы восстали, воюют друг с другом, глядишь, скоро хана начнут бить… Гнев Божий обрушился не толко на Тариду, но и на Ногайскую Орду: там богатые и многолюдные улусы опустели в прошлую жестокую зиму, люди и скот в неисчислимом множестве погибли от холода и голода… Ногайские мурзы побежали от гнева Божьего, причиненного своим улусам в Тавриду – а там еще больший страх Господний, моровая язва от засухи… Ходят слухи, что у хана Девлет-Гирея с ногайскими союзниками всего-то меньше десяти тысяч конных воина осталось… Сама Крымская Орда, а с ней Ногайская, падают тебе в руки, государь… Почему бы не поднять с земли то, что брошено по воле Господа, после его гнева на грешную землю…

– А на нас не падет Гнев Божий?.. – тихо спросил, как бы размышляя про себя, Иван.

– Есть, конечно, опасность моровой заразы для наших войск… – неуверенно промолвил Адашев, видя затянувшееся молчание поникшего Сильвестра. – Но ведь есть и другие благополучные стечения обстоятельств…

– Какие еще такие обстоятельства? – поморщившись, спросил царь. – Кроме язвы, которая выкосит русское войско почище татарского, что ли?..

– Е-е-есть такие обстоятельства… – начал, запинаясь Адашев.

Иван гневно прервал советчика:

– А тут гнев Божий русское войско опалит – и моровой язвой и турецким огнем из пушек… Вот какие выдадутся обстоятельства…

Адашев справился с волнением, снова многозначительно переглянулся с Сильвнстром и негромко, но твердо произнес:

– Я имел в виду следующее, когда говорил о новых благоприятных обстоятельствах похода на Крым вместе с казаками Вишневецкого…. – Алексей прокашлял горло, вытер выступивший пот со лба. – …В окружении хана Девлет-Гирея возник заговор… Мне о нем передали…

– Кто передал?..

Адашев снова переглянулся с Сильвестром и, чувствуя, что придется все выкладывать начистоту, вынужден был признаться и сказать то, что ему бы не хотелось говорить, выдавая какие-то неизвестные государю тайные связи:

– Иудейские агенты – из купцов и из свиты хана – передали… А сообщили они, что заговорщики, а среди них множество самых знатных мурз татарских и ногайских, попытались даже убить хана Девлет-Гирея и объявить ханом астраханского царевича Тохтамыш-Гирея…

– Брата Шаха-Али?.. – удивленно спросил Иван. – …Почему же я узнаю об этом в последнюю очередь…

– Боюсь, что заговор не удался… – горько вздохнув, сказал Адашев. – Боюсь, что уже раскрыл хан Давлет-Гирей заговор… Потому и судьба у заговорщиков будет нелегкая… Придется бежать Тохтамышу…

– Только нет худа без добра… – вставил Сильвестр. – Даже если к нам перебежит Тохтамыш, кому, как ни ему, рассказать о слабости Тавриды и шатком положении крымчаков и хана, явно караемых за грехи ослушания гневом страшным Господа Вседержателя…

– Не хочу ссориться с турецким султаном, как впрочем, и не хочу ругаться с королем Августом, до поры, до времени, скажем, с последним… – хмуро сказал Иван, давая понять, что разговор с советчиками закончен.

Не до отдыха было царю, не до него. Дважды в день сходилась ближняя Дума и через день большая боярская Дума. Обсиделись, попривыкли к покою за последние два года грузные толстозадые боре думские, радуясь тихому благополучию в государстве Русском – ни тебе казанского похода, ни тебе мятежей и потрясений с присягой крестной…

А тут, когда такой покой и порядок на границах – хан Девлет-Гирей в расстройстве от мора и король Август затих – снова гроза над русским царством… Царь зовет на войну, к морю судоходному прорываться, только склоняется не к южному, а к западному. Знамо дело, в одну дуду дудели думские бояре:

– …Никогда не было таких внешних, исключительно выгодных условий для успешного наступления на Тавриду…

– …Князь Дмитрий Вишневецкий вовремя свою крепость выстроил на Хортицком острове под носом у хана и султана… Вот с этого плацдарма и ударят его казаки по Тавриде – в пыль разнесут… Если им московским войском пособить…

– …С атаманом Вишневецким можно утвердиться в Каневе и Черкассах после падения Тавриды… Тогда Москва будет играть ведущую роль в южных литовских землях и смело претендовать на киевские древнерусские земли…

– …Главное, ханство Девлет-Гирея оказывается под угрозой удара с двух сторон: с одной стороны ударят черкесские князья и Вишневецкий, а с другой московское войско ударит – слабо не покажется…

– …Все сопутствует успеху похода на Тавриду: засуха и неурожай, мор среди крымчаков и падеж скота… А тут еще мятеж Тохтамыша против любимца султана Девлет-Гирея… Неужели не воспользуемся?..

– …Выгодное время для удара по Тавриде… Конечно, есть страх огромное войско с московских южных рубежей через Дикую степь перекинуть… Только чего страшиться – тяжелой дороги?.. Хан, даже если узнает, своего войска не соберет – лошади все подохли, ногайцы-союзники вымерзли, всего-то под десять тысяч нукеров наскребет по сусекам, не больше…

– …А султана Сулеймана захочет кликнуть на помощь Девлет-Гирей – тоже облом выйдет… Увяз по самые помидоры султан в затянувшихся войнах на Средиземноморье с Генуей и Венецией, в венгерской войне…

– …Может, конечно, какие-то силы перебросить султан Сулейман своему крымскому вассалу – только это будут крохи… Не посмеет султан увести все силы с венгерской войны, оторвать янычар от кровавой драки с венецианцами… Ведь Венецианская республика дерется насмерть за военную и торговую гегемонию на Средиземноморье… Султан не дурак – для него выгода от военной победы там, а не в Тавриде, где мор свирепствует…

Отмалчивался царь и тем распалял до ужаса бояр… Сильвестр и Адашев с сотоварищами даже нарочно отрядили боярина Андрея Курбского – для убеждения его закадычного друга с ранней юности – царя Ивана – не идти на Ливонию, а повернуть на Тавриду. Иван горько усмехнулся:

– Вот и самый последний резерв боярской Думы используется, чтобы царя склонить пойти на Тавриду… А знаешь, что Тохтамыш, поднявший неудачный мятеж против Девлет-Гирея, разгромлен… Прибежит с голым задом к царю русскому – и что он, неудачник, скажет?.. Что готов идти с московским войском на своего родича?.. Вот если бы он победил своего врага Девлет-Гирея, тогда бы другое дело, Андрей…

– Много ты хочешь, государь… Скажи еще, что хорошо бы Вишневецкий на хана с Хортицы выступил, разгромил хана и тебя позвал – Тавридой управлять…

– И то не плохо было бы… Только все бегут в Москву, когда им зад надерут и лезут своими душещипательными разговорами о своих промахах и неудачах…

– Так ведь разговоры Тохтамыша будут не пустые – весьма полезные для царя… Может, царь из Москвы недооценивает все выгоды для успешного рывка на юг – к теплому Черному морю… Язва моровая чуть не все его войско и конницу хана выкосила после засухи… Ногайские князья не придут к нему на помощь, потому что сами находятся в еще худшем положении… Вот что тебе Тохтамыш, побежавший в Москву, расскажет… А еще напомнит, что хану на помощь султана Сулеймана не приходится рассчитывать – у того и своих дел по горло…

Иван поглядел с внутренней горечью и досадой во взгляде на Андрея Курбского и сказал:

– Я внимательно наблюдал за тобой все время, пока бояре в Думе шумели… Ты молчал… Я грешным делом думал, что ты им веско возразишь… Как никак после Казани и нескольких походов на черемисов и татар ты приобрел заслуженную славу непобедимого воеводы… Кому поручать войско – как не тебе?.. А сейчас с глазу на глаз ты мне пересказываешь практически тоже самое, что я слышал в боярской Думе… Неужто ты думаешь, что мы сегодня удержимся в южных землях, устоим перед султаном?.. Я даже отбрасываю сложности перехода нашего войска через Дикое поле – ведь не тысчонку воинов надо через него в Тавриду перекинуть, а тысяч двести, а то и триста… А у султана могучая эскадра и войско больше нашего раза в два три… Тебя это не страшит, непобедимый воевода?

– Не страшит, государь… – твердо сказал Курбский. – Дай мне такое войско и прикажи идти на Тавриду… Я тут же свяжусь с верными нами черкесскими князьями и Вишневецким… Мы и хана уничтожим и султана побьем, даже если он все свои силы из Венгрии и Средиземноморья на меня бросит…

– И это при том, что Русь с Запада защищать будет нечем… Москва, все наши западные граница будут оголены… Меня даже не удар Литвы в сердце Руси – Москву – смущает, Андрей, не это главное… – Иван досадливо покрутил головой, показывая, что не такого откровенного разговора ожидал со старым другом. – Пугает меня гораздо больше вот что…

– …Не бойся, трусливый король Сигизмунд Август никогда не осмелится ударить по Москве… – бойко воскликнул Курбский. – Уж чего-чего, а этого он в уме не держит… – Курбский поморщился и выдохнул. – …С трусливым польским королем можно заключить вечный мир – лет на двадцать-тридцать…

Иван вздохнул и сказал очень грустным голосом:

– Возникни у нас заминка в Тавриде с султаном, король польский воспользуется удобным случаем, чтобы оттяпать у нас Смоленск… А вместе с ним Чернигов, Стародуб, верховские земли, что отошли к Москве вместе с отъездом литовских князей из древних старорусских родов – Шемячича, Можайского-Стародубского… Вот Дмитрий Вишневецкий рвется к нам со своими Каневом и Черкассами, только никогда князья его знаменитого рода не хозяйничали в русской земле, как у Шемяки и Можайского – потомков Дмитрия Донского… В том и разница – между Вишневецким и Шемячичем и Стародубским… Вспомни, какие войны вели мой дед и отец с литовскими королями, чтобы земли князей Стародубского и Шемячича за Москвой застолбить… Сколько крови русские пролили при моем отце, чтобы отбить Смоленск у Литвы – ведь его Витовт взял вооруженной рукой – навечно – не для того, чтобы Смоленск с бухты-барахты московские государи себе перетянули…