Лялин и Женя бесплатное чтение
Женька
Неужели реально приедет разбираться? Женька взволнованно заворочалась в уютной постели. Пока было безопасно, но что потом? Чего от НЕЁ ждать? Да всего, чего угодно. Шутка ли? Муж, отец троих детей, загулял, как последняя скотина. Да что уж греха таить, влюбился, сука, по уши, и вся деревня уже перешептывается, за её, за Женькиной спиной. Разлучница.
Видит бог, она не хотела! Ничего ТАКОГО не хотела. Как могла, пряталась и трусливо сбегала, чуть завидев его серебристую машину на горизонте. И не убереглась. И оказалась в стоге ароматного сена, пьяная и счастливая, в объятиях сводившего её с ума мужика. И пусть вчера ей исполнилось восемнадцать. Но ему-то уже тридцать шесть. И как людям в лицо смотреть, когда он приезжает к ней, посреди белого дня, и кричит опрометчиво и звонко, пугая соседских кур: «Женька, я люблю тебя! Люблю!»
– А ты в курсе вообще, что у Мишки жена беременная? Сука ты все-таки, Жень, – заявила ей вчера лучшая подруга, равнодушно разворачивая мятную конфету, – Я б на её месте, всю рожу тебе обработала, чтоб в кровь. Повезло тебе, что она не я, – и засунула конфету за щеку. После скромного ужина, в честь Женькиного совершеннолетия, говорить о неприятностях не хотелось.
– Беременная? – Женька икнула. Невесёлые новости. Вовсе невесёлые, – И… давно?
– Пузо на лоб лезет. Рожать через месяц. А тут муженёк нервы треплет. Странно, что ей никто не расскажет. Он же палится, как тварь, на всё село, без стыда и совести. И ты, Женя, тварь настоящая. Как не стыдно тебе только?
– Стыдно, Лена, очень стыдно, но он, как прилип. Я уже ничего не хочу, а он едет и едет. Что делать-то?
– Четвертый ребенок! Четвертый! Бросать его надо – вот что делать. Да в погреб прятаться. Стопудово припрутся к тебе скоро. Покалечат, будешь знать, как с женатым таскаться.
– Я ничего такого с ним не делала.
– Ага, рассказывай. Видела я, как вы в лесополосе…
– Лен.
– Чего?
– Тебе показалось.
– Ну-ну. Это ты ЕЙ будешь лапшу навешивать, что не было ничего, когда с топором припрётся.
Вчера вечером Мишка почему-то не приехал, хотя обещал, и серьёзного разговора не получилось. Кто-то давно должен был сделать ЭТО, и, если не может он, она, Женька, решит всё за двоих. И они расстанутся. Навсегда.
Накатила грусть. Навсегда.
Сегодня даже гулять не вышла и просто легла спать. Этим вечером он тоже вряд ли приедет, потому что началась посевная и разъезжать особо некогда. А идти в клуб не хотелось. Но уснуть в такую рань нереально. Организм уже привык ложиться за полночь.
Ничего, всё будет хорошо. В этом году она заканчивает школу и обязательно куда-нибудь поступит, а в городе начнётся другая жизнь. Без Мишки. Утешай себя, глупая, утешай. Женька скинула одеяло и села, прикасаясь босыми ногами к холодному полу.
– Мам!
– Чего тебе, Женя? Я уже сплю.
– Ты никому дверь не открывай, ладно?
– Прячешься, что ль? Правильно. Приедет Мишки твоего жена, патлы и мне, и тебе повыдирает.
– Тебе-то за что?
– За то, что шлынду родила.
– Я не шлында. Нет такого слова.
– А кто ж ты есть? Мужик тебе в отцы годится, паскудник. Привязался, как зараза. А ты, тюфичка, отвязать не можешь. Сказала б раз, чтоб дорогу навсегда забыл. Сама поваживаешь.
– Спокойной ночи.
– Да ты сама мне спать не даешь. Нервничаю из-за тебя. Спокойной, куда б… Поседею раньше срока.
Мама у Женьки – что надо! Добрая, понимающая. Как узнала про дочкин роман скоротечный, почти не ругалась. Другая б на её месте…
Женька снова легла в постель и натянула тёплое одеяло на подбородок. Стыдно как. У Мишки жена беременная, детей трое. Стыдно. Она не заметила, как забылась тревожным поверхностным сном.
– Хозяйка, открывай! Вы спите там, что ли? Открывай! – в дверь нагло и решительно постучали. Ласковое солнышко уже застенчиво заглядывало в Женькино окошко, по-утреннему пугливо и неуверенно.
– Ну, чего ты орёшь? Конечно, сплю.
– А корову выгонять? – соседка.
– Продала я, Рая, корову. Тяжело мне, сил нет.
Утро заполнило непротопленную хату весенней промозглостью. Где-то совсем близко заворковали голуби.
– Молодая ещё, тяжело ей.
– Ваньке деньги нужны на операцию. Да и я день через день к нему мотаюсь, ты же знаешь, некогда за скотиной смотреть, – Женькин отец серьезно заболел и проходил в районной больнице обследование для получения квоты.
– А Женька? Не может корову подоить, что ли? Белоручка. Много ли с той коровы денег? Молоком бы лучше торговали, да маслом.
– Ты, Рая, говорить говори, да не заговаривайся. Моя Женя не белоручка.
– Вертихвостка твоя Женя. Есть в кого.
– Ты бы рот прикрыла, милая, а то ворона нагадит.
– А чего его прикрывать? Все уже говорят. Постыдилась бы. Лялина жена беременная, вчера таблеток нажралась. Её-то спасли. А дитя, хрен знает, – так вот почему Мишка к ней так и не приехал, – За такие вещи бабка Феня порчу на твою Женьку наведёт, она у них колдует. Нашла с кем связаться. Дурочка.
– Какая баба Феня?
– Олькина бабка.
– Кто такая Олька?
– Родственница ваша получается. Первая жена, нелюбимая. Твоя-то молодостью взяла, а Ольку в утиль. Тебе бы так. Найдёт твой Ванька соплячку себе, вот и узнаешь. Не молодеешь-то, Ирина.
– Типун тебе на язык, Рая. Мне даже сорока нет. Иди отсюда. Мне ещё печку топить.
– Топи-топи свою печку. Топят они. Смотрите, не сгорите. Обе вертихвостки.
– На себя посмотри.
– А я что? Я с чужими мужиками не таскаюсь. Я одна живу, без мужика.
– Ну, и живи.
– Ну, и живу.
Женька услышала, как мать привычно стукнула поддувалом, как уверенно разворотила кочергой уголь в печи. Слегка потянуло дымом. Сон сняло, как рукой.
Нажралась таблеток. Дура. Она нажралась, а Женька теперь виновата. Наколдует злобная бабка Феня и придет полнейшая кабзда молодой и не распробованной ещё толком жизни. Невесело что-то, совсем невесело. Женька тайком, стараясь не шуметь, вылезла из согретой теплом своего юного тела постели в остывшее за ночь марево деревенской хаты и с наслаждением закуталась в теплый махровый халат с большими карманами. Главное добраться до галош незаметно, а там дёрнуть тайком, за сараи, где у неё уже целую неделю спрятана почти полная пачка персикового «Kiss».
Ирина
Увлечённая растопкой печи мать даже головой в сторону дочери не повела. Может, и услышала, но виду не подала, да и зачем? Контролировать уже взрослую Женьку, умную и самолюбивую, она не планировала. Пусть девчонка на своих ошибках учится, так быстрее дойдёт.
Вот ведь зараза! Райка-соседка. Как что случается, шантажирует да намекает, а то и прямо говорит про её, Иринину тайну. Ну, и гуляла она от мужа, что с того? Ванька пил запоями по две недели, валялся в огороде обоссанный, а как в деревне без мужика? Кто крышу починит, кто забор новый поставит, кто бидон с молоком тяжёлый поможет до хаты донести? Да и давно это было. Лет пять назад. Ирка и сейчас ничего, а тогда была… ух, огонь! Все бабы деревенские завидовали её осанке, да особенной, будто бы сказочной красоте. И Женька в мать пошла! Одни глазищи чего стоят! Два озера голубых. Не мудрено, что Мишка Лялин, чёрт лукавый, неверный, утонул в тех озёрах, как простодыра малолетняя.
А ведь Мишка и самой Ирине нравился. Но на неё не поглядел. Она ж тогда думала, что он Ваньку боится, а он, оказывается, ничего не боится. Орёт, как ненормальный, с улицы, через забор: «Люблю», да «Люблю», и плевать на всех хотел. И на неё, на Ирину, плевать… Неужели так и не передал ему тогда никто, как отчаянно и надрывно страдала по нему целую весну, с марта по май, глупая Ирка Завражная из поселка Лесное, пока не поняла, что надо замуж выходить за того, кто любит. За Ваньку. Ирина вздохнула.
А теперь она почти тёща, получается, мальчишке вчерашнему, по детскому саду знакомому, другу ветреной школьной юности, единственному, кто в сердце холодное заглянул, но не выбрал.
Так тебе и надо! Лялин! Гавнюк! Бросит тебя моя Женька, моя любимая умница, размажет твоё непутёвое сердце по грязному коровнику босыми, маленькими ногами!
Ирина прислушалась. Дочка крадётся. Ой, смешная, ей Богу. Думает, что не знает мать, как она бегает курить за сараи, да конфетой карамельной потом заедает, чтоб не палиться. Но от халата махрового все равно воняет так, будто в прокуренной казарме ночевала. Ирина улыбнулась. Что уж тут ревновать. Она и Лялина Ольга – вчерашний день. Теперь другие девчонки в моде. Пусть лучше Женьку обнимает, чем другую какую. Может, и её, Ирину, в тех объятиях вспомнит и спасибо скажет. Хотя б за то, что себя предложить не посмела и дочку от другого родила.
Ой, нужно ей его спасибо?! И сам он ей больше не нужен.
Женька
Женька с удовольствием затянулась ароматной сигареткой. Босые ноги в галошах подмерзали. Без колготок поутру прохладно, всё-таки не лето.
Курить она лет с восьми научилась. Стрельнёт, бывало, у отца пару штучек и к подружке. Сядут они в кустах на пару, спичкой об коробок чиркнут, раскурят одну на двоих и давай за жизнь тереть. О пацанах, о месячных, о больших сиськах тетки Светки из продуктового, которыми та о прилавок целый день трётся, не стесняясь, будто хвастается. У Женьки до сих пор таких сисек нету. Видимо, уже и не будет. Да и зачем? От большой груди никакого проку, только остеохондроз.
Надо Лялина отваживать. Сказать прям в лоб: «Не люблю» и …
А как скажешь? Он опять схватит Женьку в охапку, приложится крепкими губами к её встревоженному рту, и прощай-прости, окружающая действительность, до следующей, стыдливо краснеющей зари. Как он её целует, ох! И так, и эдак! Женька почувствовала, как щёки загорелись. Её гонористые, но неумелые ровесники так не умеют. Им бы лишь растрезвонить на всё село. Хотя и Мишка такой же. Нет бы поберечь её, девчонку незамужнюю… Всем растрепал! Одно слово – козёл.
– Ты чего здесь? Куришь? – любопытная Райка, – Я всё матери расскажу!
– Ну, и рассказывай.
– Шалава маленькая.
– На хер иди!
– Ах, ты!
Но Женьки уже и след простыл. Уж что-что, а быстро бегать она умела. Не даром в районных соревнованиях от школы участвовала и даже первое место по бегу на короткие дистанции занимала, пару раз.
Она со всего разбегу запрыгнула на порог и, уже не таясь, широко распахнула дверь в начавшую набираться гостеприимным теплом хату, напрочь забыв, что прячется.
– Мам!
– Чего тебе, Женя? – мама почему-то любила откликаться именно этой фразой и Женьке очень нравилось слушать, как протяжно и ласково звучит из уст матери её простое имя: «Же-е-н-я-я».
– Ты, как думаешь – есть на свете колдуны? – спросила она доверчиво, стараясь унять дрожь в голосе. Женьке вовсе не хотелось иметь дело с незнакомой доселе бабкой Феней и словом, звучавшим так угрожающе: ПОРЧА. Если уж выбирать, пусть просто побьют. Так хотя бы присутствует вероятность счастливо смыться. А ПОРЧА – это явление хоть и непонятное, но, скорее всего, опасное.
– Может, и есть, – мама задумалась, – Скорее всего, есть, – утвердительно кивнула она и ушла хлопотать по хозяйству.
Вот те раз. И что ж теперь? Испортит её ведьма, получается? Не хотелось бы, признаться. Очень не хотелось бы.
Старенький кнопочный Nokia испугал задумчивую Женьку неожиданно громкой попсовой мелодией, раздавшейся в полной тишине, как будильник среди сонного покоя. Кому она понадобилась в такую рань? Еще и номер незнакомый. Не будет она брать, обнаглели.
– Алло.
– Женя, не ходи сегодня в школу! Слышишь? – Лялин, – Спрячься где-нибудь. Никуда не ходи. Вообще никуда не ходи. И матери скажи, чтоб не говорила, где ты.
– Чего это? Мне к экзаменам надо готовиться. Как я не пойду-то?
– Сказал, не ходи. Девочка, слушайся!
– Ты мне не указывай. Какая я тебе девочка?
– Любимая, – всегда Лялин так. Знает, чем Женьку умаслить. В трубке раздались короткие гудки. То ли сбросил, то ли помехи в сети. Хрен поймешь. А перезвонить нельзя, Мишка не разрешает. Началось, получается. Едут по ее душу, значит. Бить будут. Волнительно.
– Мам, – начала, было, Женька в надежде услышать привычное «Чего тебе, Же-е-ня-я?», но тут же осеклась. Мать уже стояла за её похолодевшей от дурных предчувствий спиной и тревожно вытирала руки белым полотенцем.
– Началось? – коротко спросила Ирина, давно догадавшись, кто и зачем звонил её, так нелепо попавшей в серьезную передрягу, маленькой девочке. Порвёт она баб этих. За Женьку горло перегрызёт.
– Получается, началось, – врать матери, понимающей всё без лишних слов, Женька не решилась.
– Что сказал?
– В школу не ходить.
– Оденешься, выйдешь. Пусть Райка тебя увидит. Эта мымра в окно целыми днями пялится, делать-то ей нечего. Пусть видит, что ты в школу ушла. А ты с заднего двора вернёшься. Пальто наденешь, в погребе посидишь, с картошкой вместе. Я тебе одежду туда принесу. И прикрою. Ты сиди, что бы ни случилось. Отца нет, а я не знаю, что у этих дур на уме. Поняла?
– Мам.
– Чего тебе, Женя?
– Ты у меня самая-самая!
– Ой, да ну тебя!
Ирина
Убила бы утырка чёртова! Ему-то что? Сидит себе, переживает, типа. Переживал бы за девчонку, не лез бы к малолетней. Любовь у него. Да такой любовью только курам бошки сворачивать. Любовник. Что девчонке теперь? Всю жизнь бегать, да голову склонять? Гавнюк. Поганец. Чтоб тебе.
Это кто ещё? Ленка? Вот, чёрт принес. Придётся теперь до школы Женьке переться. Подружку информировать – лишнее дело, тем более лживую и непутёвую Ленку. Не доживёт Ирина до старости. Ой, не доживёт.
Послышались громкие голоса. Кто орёт? Райка? Да мёдом вам тут что ль намазано? Ирина поспешно выбежала на улицу.
– Твоя соплячка курит, знаешь? – с гонором крикнула перегородившая школьницам дорогу Райка подоспевшей к набиравшей обороты перебранке хозяйке, – Еще и на старших матом говорит!
– А тебе оно надо? – озабоченно отозвалась Ирина, просчитывая в уме возможные варианты. Надо Райку послать по назначению. Любознательная соседка и правда берегов не видит.
– Вот те раз. Яблоко от яблони. С такой-то мамашей. Ты, выходит, поддерживаешь свою непутёвку? Матится и курит, а мать и не против. Посадила её себе на шею, Ирина. Ещё наплачешься ты с нею. Ничего, приедут Лялины…
– Рая, шла бы ты. А то я не посмотрю, что ты соседка моя.
– Да, Рая, шла бы ты, – не умеет Иринина Женька молчать, вечно не в тему выступит. Ой, дурная!
– Рот закрой, когда старшие разговаривают!
– Сама закр…
– Женя! Да что ты в самом деле? – Ирина не на шутку разнервничалась. Время-то идет! А причина всех её бед ещё даже не в погребе, – Рая, домой иди, девочкам в школу надо, а ты достала уже воспитывать. Мы с дочерью сами разберёмся. Потом.
– Вижу я, как вы потом разбираетесь. При мне тебе перечит.
– Пошла ты, дура! – не выдержала, наконец, Ирина и, решительно обогнув залипших на происходящее девчонок, подошла к офигевшей от оскорбления Райке и, бесцеремонно схватив ту за худощавую руку, потащила прочь, – Иди отсюда. Вон твой дом!
Райка, хоть и бойкая на язык, баба, но весу небольшого. С высокой и статной Ириной ей тягаться не по силам.
– Сама я, – попыталась вырваться она, но безуспешно, поэтому предпочла подчиниться.
– Вон твой дом, – уже ласковее повторила взволнованная Ирина и жестом приказала Женьке с Ленкой поторопиться. Сколько Лялиным подругам до посёлка ехать? Всего ничего. Боже сохрани доченьку. Зря она её в школу отправила. Надо было сразу спрятать, а Ленке сказать, что к отцу уехала. Глупая. Не на их стороне Бог. Накажет их обеих. Есть на свете правда.
Женька
Молодец мамка. Как она Райку лихо! Будет знать, курица доходяжная, как рот на них разевать! Давно надо было так, а не миндальничать, с мразью любопытной.
– Лен, ты иди, а мне по-маленькому надо.
– За огородом? В кустах? Ты нормальная, не? Пойдем, в школе сходишь. В туалете женском, как гражданка.
– А я говорю, иди! Непонятно, что ли? Надо мне.
– Секретики? Ну-ну, – Ленка обиженно закусила нижнюю губу. Всё-таки подруги с детских лет. Не по фэн-шую. А, ну её! Красивое лицо дороже. Переживёт, не маленькая. Ей же лучше – не знать. Тётки первую пытать будут.
– Лен, потом расскажу, – сжалилась над задушевной подружкой добрая Женька, но, опасаясь окончательно разоткровенничаться, поспешно отвернулась и побежала в придорожные кусты мелкой трусцой, живо скрываясь от посторонних глаз, – Обязательно расскажу! – даже интересно, что с ней будет. Очень-очень интересно.
Когда по-весеннему сочная трава за сараями стала вовсе лысой из-за подъедавших её соседских телят, Женька вдруг отчётливо поняла, что опоздала и прятаться в погребе уже поздно. Во дворе кричали. Громко, визгливо, с матом и прочей ненормативной лексикой. Озадаченная шумным концертом, Женька предусмотрительно спряталась за смородиновый куст возле забора и затаилась. Куртка на ней камуфляжная, захочешь разглядеть – не увидишь. Купила новую вещь в городе, в начале марта, как знала, плутовка, что чей-нибудь сыр прихватит. Вот обновка и пригодилась. Девушка пригляделась. Далековато, конечно, и ничего не понятно. Орут, как сумасшедшие, голоса высокие – значит, бабы, но, кроме ругательств, ничего не разобрать. Вряд ли это Райка, скорее, по её, Женькину, душу бойня. Голосов несколько, а материного не слышно. Как бы мамке не досталось! Дуры многое могут!
– А! Вот ты где! – что за хрень? Мелкий пацан из второго класса выпрыгнул на Женьку из кустов, как чёрт. Этого хлебом не корми, дай школу прогулять. – Тут она! Ту… – вредный мальчишка не успел закончить предложение, как оказался обезвреженным и распластанным под взрослой девчонкой, с крепко заткнутым её холодными ладошками ртом.
– Максим, ты чего, мать твою, орёшь? – зашептала она ему в лицо горячим шёпотом, – Хочешь, чтоб отлупили тебя? Ты школу, блин, прогуливаешь который раз. Мать ремня всыплет по первое число. Молчи, дурак. Понял меня?
Пацан, основательно примятый пятьюдесятью килограммами, согласно закивал. Женька ему нравилась и против неё он ничего особенного не имел, но уж слишком восемнадцатилетняя деваха тяжёлая. Она медленно убрала ладони от его рта.
– Слезь, ребро сломаешь, – миролюбиво попросил мальчишка.
– Ребро, – передразнила того язвительная Женька, неохотно отпуская, – Ты хоть знаешь, где рёбра расположены.
– Знаю. Тут, – улыбнулся Максим, радостный от того, что может похвастаться своей эрудицией перед симпатичной девушкой, и ткнул себе пальцем в грудь, – Батя ломал, я запомнил, – он гордо приподнялся.
– Тише ты. Услышат – отлупят. И тебя, и меня.
– А меня-то за что? Они моей матери не знают.
– Моя мать твою знает.
– Ну да, – мальчишка озадаченно вздохнул.
Вот бы получше рассмотреть. Вроде орать прекратили. Женька напряжённо вгляделась вдаль, близоруко щурясь. Зрение у неё с детства неважное, а носить очки не хотелось. Ничего не видно, досада. Она покосилась на Максимку.
– Максим, дело есть.
– Чего? – тот был заметно доволен приятной компанией, а интимная обстановка в тени набухших почками веток располагала к доверительной беседе, поэтому пацан беспрестанно лыбился.
– Сходи посмотри, чего там. Будь другом, – решилась, наконец, Женька, изнывающая от любопытства.
– Отлупят, ты ж сама сказала, – нахмурился Максим, опасливо заворочавшись. Маленькая, желтовато-зелёная сопля в левой ноздре, заставила его громко зашмыгать носом, – Не пойду.
– А я своей маме скажу, чтоб она твоей ничего не говорила. Скажу, что ты мне помогал, – подмигнула хитрая Женька игриво, трогая сопливого пацанёнка за грязную ручонку.
– Пять тыщ дашь – пойду, – вдруг само собой вырвалось у Максимки, и опрометчиво смелый пацан тут же полетел обратно в колючий куст.
– Пошёл ты, мелкий гавнюк, – плюнула в его сторону взбешённая наглостью Женька, метая голубыми глазами злые искры, и горделиво поднялась во весь рост, – Без тебя обойдусь.
Хотя, конечно, страшновато.
– Ты чего дерёшься?! Дура! Я сейчас заору!
– Ну, и ори. Тебе же хуже.
Делая вид, что море ей по колено, а горы по плечу, с безумно трепыхающимся где-то в районе горла сердцем и мокрыми от пота подмышками, Женька открыла заднюю калитку и на секунду замешкалась, трусливо оглядываясь. Драка тридцатилетних баб – это вам не нежная девичья потасовка за понравившегося мальчика. Тридцатилетние и покалечить в запале могут, а то и вовсе убить. Эмоции-то на пределе. Да уж, очень глупо – с женатым мужиком, бессовестным и неосторожным, воду в колодце мутить. Очень не по фэн-шую. Женька задумалась. А так ли любит её Мишка Лялин? Подставил. Ведь подставил! Как пить дать, подставил! А какая же это ЛЮБОВЬ?
Во дворе было пусто. У соседей тоже никого. Вряд ли нежданных гостей мать позвала к себе в хату. Поганой метлой со двора гнать таких гостей.
– Мама! Мам, – тихонько позвала Женька, слегка приоткрывая дверь в теплую, уютную, приятно пахнущую опарой для теста, хату, – Ты здесь? – если что, уж Женька-то всегда успеет дать дёру, и через забор перемахнет, не оглядываясь. Ноги-то спортивные, легкие!
– Чего тебе, Женя? – слава Богу, живая!
– Мама, мам! Как ты тут? Я не успела, а они уже здесь, – Женька, радостная от того, что мать живая и здоровая, заговорила суетливой скороговоркой, врываясь в комнату стремительно, как степной смерч.
– Дверь на засов закрой. На всякий случай. Редкостные мегеры, – Ирина сидела спиной к Женьке, и та не сразу заметила, что мать осторожно прижимает кусок сырого мяса, завернутого в полиэтиленовый пакет, к пострадавшему в драке лицу.
– Ой, мам! Чего эт ты?
– Да вот…
Огромный багрово-фиолетовый синяк в пол красивого Ирининого лица уже вовсю светил всеми оттенками бабской ненависти и расплывался прямо на Женькиных глазах.
– Ужас какой!
– Нормально. Я её лопатой огрела. По хребту. Она аж крякнула, сука. Думала, поубиваю их, тварей! Как же я, Женька, завелась! Слава Богу, смылись. Жабы.
– Ой, мамка какая ты… Какая смелая! Спасибо!
– А за что спасибо? Ты хоть понимаешь, почему ТАК вышло?
Женька виновато замолчала. Лялин подставил. Не любит её. Самолюбие потешил и… А она дура. Полная дура.
– Ты извини, но бабы эти правы, – добавила мать уверенно и отвернулась, с отвращением поглядывая в зеркало, – Недели две теперь светить. Тьфу.
– Я его брошу, – тихонько буркнула себе под нос школьница, украдкой смахивая нечаянную слезу. Но Ирина ей не ответила.
Ольга
– Бабуль, а, бабуль! – довольная собой Ольга лежала на диване большим пузом кверху и аппетитно уплетала вареники, – Хорошо я придумала. Да, бабуль?
Бабка Феня недовольно закряхтела.
– Будет знать, кобель, как по малолеткам шляться. Да, бабуль? – не обращая внимания на бабкино недовольство, продолжала весело тарахтеть беременная внучка, размазывая сметану по тарелке.
Ой, ну её, эту старую. Грех, да грех. Грех – ситуацией не воспользоваться. Пару дней назад прожорливая в беременности Ольга нажралась чего-то прокисшего, проблевалась от души, а мужу сказала, что таблеток напилась. Хитрая! И родственникам всем сказала. Что траванулась. От горя, значит. Только ведьму старую наколоть не получилось. Но бабку, из ума выжившую, она и так обработает.
Даже в больнице полежала. Под капельницей, как надо. Бледная, зарёванная. Одно слово – молодец! Размалюют тётки рожу малолетке чахоточной (почему «чахоточной»? Ольга и сама не знала, просто слово, где-то когда-то прочитанное, очень ей нравилось), всеми оттенками фиолетовой грусти размалюют. Была Женька – будет пельменька. Ольга рассмеялась своим мыслям и тут же подавилась.
– Кхе-кхе-кхе…
– Нехорошая ты, Ольга! – беззлобно пожурила Ольгу бабка и грузно приподнялась со стула. Старые половицы визгливо заскрипели под её тяжёлым весом, – Бог все видит, – она неспешно подошла к закашлявшейся внучке, забрала у той тарелку и помогла сесть, – Кто лёжа-то ест? Всё у тебя не по-христиански.
– Кхе-кхе… Спасибо.
– Давай по спинке постучу.
Вот, старуха! Лёжа, не ешь. Мужу не ври. Что захочет Ольга, то и будет делать! Ей теперь всё можно. Её обидели!
– Ты сама-то христианка? Привороты делаешь, да отвороты. Мне бы сделала на Мишку, чего тебе стоит?
– Не буду тебе делать! Мишку тебе не приворожить никогда. Да и разве ОН тебе нужен, лиса хитрая?!
– Может, и не нужен! Но обидно же! Муж.
– Какой муж? Тебе Валерка всю жизнь – муж.
– Молчи, бабушка!
– Тьфу.
Вспомнила о Валерке, тьфу на него. А на Мишку ей и вовсе фиолетово. Мужики – это бесконечное разочарование и расстройство, одна от них польза: деньги в дом приносят. Она, Ольга, за всю свою тридцатилетнюю жизнь ни дня не работала. И не собирается. Всыпать бы этой жареной «пельменьке» хорошенько, чтоб отвязалась! А еще лучше порчу наложить. Такой страстью к особе малолетней муж её благоверный изошёл, что даже завидно! Что там за девчонка такая, чтоб прям насмерть втрескаться?! А Ольгу никто ТАК не боготворил, не баловал. Даже в юные и прекрасные восемнадцать. Настроение испортилось.
Валерка. Толку с того Валерки. Только детей строгать умеет, да сопли по харе размазывать. Брат его младший, Мишка, бесплодным оказался, вот старший и помог семью сохранить. А анализы спермограммы Ольга порвала. Не дура. Благо, Мишка, легкомысленный и невнимательный, хрен на своё здоровье положил.
Впрочем, есть и положительные моменты в этом многоугольнике: Валерка-то точно любит Ольгу. Даже не женится из-за неё, хотя бабам нравится, что очень лестно. И любовник он неплохой. Ольга снова прилегла на подушку и мечтательно вытянулась. Вот, освободится от бремени и снова его попросит. Мужики-то деревенские брезгливые все, а Валерка не такой. Умеет языком пользоваться. Внизу живота неприятно заныло. Четвертым Ольга ходила тяжело, о сексе думать неуместно.
– Бабуль! Живот ноет, – капризно захныкала Ольга, подгибая ноги. Бабка Феня любила свою ленивую и продуманную внучку до беспамятства, так что не сдаст её никогда, ни за какие коврижки. Может, и удастся еще с её колдовской помощью ритуал сделать. На болезнь этой маленькой суке.
– Так ты не о мужиках думай, а о детях, – старая засранка, ничего от неё не скроешь, временами Ольга даже побаивалась эту грузную, седую, хитрожопую ведьму. Хотя вряд ли та мысли читает, скорее просто догадывается, потому, как с младенчества воспитывала. Да и КАК можно мысли читать? Их вон сколько разных в голове крутится! Разве все прочитаешь? – Сейчас отпустит.
– Бабуль, ну сделай, пожалуйста! Ну, маленькое проклятье. Малюсенькое! Хоть сглаз какой? Ты же можешь?
– Я на неделе в Лесное к подружайке поеду, загляну к твоей разлучнице, – пообещала бабка торжественно.
– Спасибо-спасибо-спасибо! Бабулечка моя-моя!
– Лиса коварная. Нехорошая ты, Ольга.
– Вся в тебя. ВедьмАчка!
Мишка Лялин
Как же он ненавидел свою вечно брюхатую, лживую, неверную, с темными, коварными глазами, которые когда-то свели его с протоптанной, веселой и разбитной, холостяцкой дорожки в тухлое семейное стойло, проклятую жену.
Ольга. Все демоны ада воплотились в этой бесявой и скандальной, грязной на язык и слабой на передок, жадной до всякого изврата и практикующей обильное чревоугодие, темноволосой женщине.
Да, если б он ТАК жрал, он бы уже в дверь не пролазил, а эта, кроме пуза, конечно, всё такая же худощавая, как тогда, в свои шестнадцать, когда он впервые ее увидел! То ли глисты, то ли обмен веществ, то ли бабкино наследие, Богу противное и людям отвратительное. Хотя старая, пугающая его страшными предсказаниями, бабка Феня всё-таки раздобрела на старости лет.
Ты, говорит, Миша, жену бы не обижал. Жена у тебя – баба смелая, может и отрезать чего. Отрезать! Стерва! Слыхали такое? Как вам заявленьице? Откровенная, прямая и наглая угроза. Суки две. Как же он их боится! Хотел, было, Ольгу-паскуду за волосы оттаскать, за то, что в коровнике с Валеркой тискалась (видеть не видел, но люди донесли), так рука отказала в самый неподходящий момент. Плетью повисла, как заколдованная, а в больнице сказали – неврит лучевого нерва. Ага. Куда б там. Неврит. Неврит имени Феньки, гореть ей в аду, колдовке поганой!
То ли дело Женька! От неё грозой майской пахнет и мятой, карамелью и пряниками, и ещё чем-то бесконечно вкусным, безалаберно счастливым, беспредельно ласковым. Весь мир для него в её маленьких, прохладных ладошках. Счастье его милое, нежное. Свободное, как тёплый степной ветер, своевольное, как необъезженная молодая кобылка. Же-е-нь-ка-а…
А ЭТИ, подруги Ольгины гнилые, поехали счастье его ломать. А он, как связанный, и ничем девочке своей не поможет. ЭТА брюхатая. Страдалица святая. А он – урода кусок, морального. А все их с Ольгой дети почему-то на Валерку похожи, до смешного. Но Мишка-то всё равно их любит. Особенно Стёпку. Который хромает. Он единственный в отца пошёл (ну, в свидетельстве о рождении Мишка отцом записан), глазами особенно. Бросит Мишка Ольгу, как родит она, скорей бы уж. Заберёт и Стёпку, и Женьку, увезёт их далеко-далеко, чтоб никакая сраная магия не обнаружила, и заживут они втроём. Дружно-дружно! Давно надо было тикать из омута дурного! Как же всё-таки хорошо, что маленькая, быстроногая Женя на его пути встретилась!
Женька
Решено. Больше никогда. Никогда ОН не войдет в двери её хаты… Хм. Да он и не входит. Кто ж его пустит? Женькина мать мужика чужого ни за что в доме не приветит, без жены-то. Получается, не подходит формулировка. Думать надо.
Женька задумчиво почесала затылок. Русые волосы неаккуратно распушились. Уже битый час она пыталась решить пример по тригонометрии, но мысли всё равно возвращались к бесстыжему предателю Лялину.
Правильно учителя говорят, что нужно что-то одно выбирать: либо учебу, либо любовные свидания. Только кто их слушает, учителей-то? Не хватало ещё экзамены завалить! А ей позарез надо в город поступить, в высшее учебное, кровь из носу, слёзы из глаз! Оставаться в дыре этой у неё никакой возможности не осталось. Тем более после грязной и кровавой истории с Лялиными. Оскандалились на всю округу по полной. И мать с ней теперь не разговаривает, добрая и понятливая мама от бессовестной дочери отвернулась. И правильно. Так Женьке и надо. Тварь она поганая. У детей отца чуть не увела. Все ей хиханьки, да…
В окошко тихонько поскреблись. Кого чёрт принес на ночь глядя? Бедная Женька даже в клуб перестала ходить, так боялась расплаты. И как ей теперь жизнь жить? Да никак. Она выключила свет и заглянула за занавеску. Ленка стояла под окном и отчаянно махала руками, напоминая ветряную мельницу. Вот и пойми её, дурынду: то ли выходить, то ли прятаться? Машет так, что непонятно. Женька пожала плечами. Выйдет, что с ней сделается.
– А в дверь постучать? – недовольно напала она на терпеливо поджидавшую, с какого-то ляду оробевшую подругу, когда, нарочно не торопясь, накинула тёплый плед на плечи, и вышла, наконец, за порог. Чем-то или кем-то напуганная Ленка выглядывала из-за угла, по-воровски озираясь.
– Собирайся, пойдём, – без лишних предисловий, скомандовала припозднившаяся гостья и шустро засеменила к раскрытой настежь калитке, манерно двигая тазом.
– Куда? – попыталась возразить не в меру загадочной подельнице озадаченная Женька, но та уже скрылась где-то в темноте, по другую сторону забора.
Ночь стояла тёмная и безветренная, хмурая и основательная. Было свежо, но не сказать, что холодно. Пахло сыростью, но без дождя. Женьке нравились такие ночи. Грустные и тихие. Когда понимаешь, что всё не навсегда. Она вздохнула. Пахло цветущей черешней. И Лялин не навсегда. И она, Женька, тоже не навсегда… Девушка неохотно вернулась в дом.
Немного поразмыслив, она надела джинсы с курткой и кроссовки. Если уж убегать, то в этом удобнее всего. Как заяц, со всех сторон обложенный, ей-богу. И во всём друг её сердечный виноват. Дура она, дура!
В невесёлых мыслях Женька вышла за двор и очутилась в кромешной темноте, набухшей от предвкушения неминуемой майской грозы, ночи. Молодые, густо посаженные пирамидальные тополя загораживали свет от соседских фонарей, а на бетонном столбе возле сельсовета электричество и вовсе уже неделю, как погасло: то ли лампочка перегорела, то ли пацаны деревенские постарались. Стало немного жутковато. Неужели Ленка ее сдала? Женька инстинктивно подала с тропинки в сторону, к кустам смородины. Неужели сдала? И зрение, как назло, шалит.
Секундой спустя, прямо на Женьку, из пугающей ночной темноты вышел тёплый и счастливый Лялин, распахивая в широком порыве свои крепкие и нежные объятия. Сердце радостно застучало.
– Женя…
– Мишка!
Женька совсем позабыла, что еще минут пять назад страстно и жарко хотела высказать Лялину всё, что накипело, и лишь доверчиво подставила тёплые губы для сладкого и долгожданного поцелуя. Как же он целуется! Как целуется! Нет ничего вокруг, кроме счастья. Нет ничего, кроме любви! Даже нелюдимые тополя улыбаются и шуршат своими угловатыми, как нескладный подросток, ветками как-то по-особенному. И тоже любят друг друга, и их с Мишкой, и весь мир.
Приятная нега охватила всё маленькое Женькино существо, и она, сама не понимая, что с ней, сладко застонала. В неистовом желании близости, которое бывает на грани разрыва, Женька принялась жадно и яростно расстёгивать пуговицы на Мишкиной рубашке, но, запутавшись по неопытности, просто неаккуратно вытащила злосчастную рубашку из-под пояса брюк и запустила-таки холодные руки к горячему мужскому телу. Все без слов понимающий, пьяный от неумелых девичьих ласк Лялин схватил желанную им до безумия девушку на руки и потащил её куда-то, беззаботно, привычно и настолько легко, будто весом она была не тяжелее кошки.
Оказалось, что лежать на жёстких ветках неудобно и жёстко, и даже любезно расстеленная мужская куртка девичью спину не спасала. Свежий воздух неприятно холодил обнажённый живот. Острые Женькины коленки покрылись от холода гусиной кожей. Наваждение закончилось так же быстро, как и началось. Несколько сладких и горячих конвульсий, и действительность снова навалилась на Женьку тяжёлым гнетом. Она заплакала. Но Лялин, казалось, ничего не замечал.
– Я всё решил, – говорил он решительно и уверенно, жарко дыша в заплаканное Женькино лицо, – Мы уедем. Я, ты и Степка. Я всё решил. Решил, – он убежденно покачал головой, всё еще не понимая, что происходит, – Что это? Мокро. Ты плачешь? – Женька не отвечала, – Женя-Женя! Почему ты плачешь? – он грубо затряс её за худенькие плечи, – Прекрати плакать! Женя! – тяжёлая догадка на секунду мелькнула в его дурной, ещё пьяной от страстного соития, голове. Неужели она не хочет? Неужели? Мерзкая, уродливая Фенька. Паскуды! Паскуды! А самая главная паскуда в его проклятой, безрадостной жизни – Ольга, жена его, нелюбимая, неверная, нехорошая! И всё еще брюхатая… Он живо подскочил на ноги и стал неуклюже и торопливо одеваться. Женька тоже стыдливо заворочалась. Молчит.
Ну, и пусть молчит. Любит его. Любит! Чувствует он, что любит, а не просто так… Вон как ревёт! Стала б реветь, если б не любила?
– Поеду я, Женя. А ты подумай. Просто подумай. Без тебя… Нет мне смысла без тебя.
Девушка не отвечала. Он горестно отвернулся, поднял свою куртку и… гордо зашагал прочь, оставляя несчастную маленькую Женьку, с её горькими слезами и сомнениями, в придорожной роще, наедине с равнодушными кленами.
Витёк
Старший брат маленького лентяя и прогульщика Максима отличался и вовсе крутым нравом. Работать Витёк не хотел, а в армию низкорослого, больного псориазом бездельника не брали по состоянию здоровья. Сбегать из дома он начал раньше, чем научился ходить, потому что сидеть на месте было выше его сил. Принимая и понимая Витьку, мать, рожавшая год через два, вполне смирилась с периодическим отсутствием девятнадцатилетнего сына дома и радовалась тому, что одним ртом в их многодетной и малообеспеченной семье становится меньше. Хотя б на пару месяцев. Но сегодня одичавший и оголодавший Витёк вернулся.
Пристроившись за низеньким, как и он сам, молодым деревцем, по малой нужде, Витёк не сразу понял, что за пара деревенских сумасшедших потревожила его приятное уединение. Едва успев застегнуть штаны, он торопливо пригнулся и затаился, опасаясь снова получить по едва отошедшим от прошлой потасовки почкам. Ой, ё! Неужели так повезло? Да эти двое трахаются!
Как назло, тёмная ночь не давала разглядеть будоражащих фантазию подробностей, но возбужденный сладострастными стонами прошмандовки (в мире Витька существовали только такие девицы), пацан почувствовал, как в его вонючей, годами не стиранной мотне оживает горячий, неутомимый, страшный и сильный зверь. Рука сама потянулась к ширинке. Вдруг девчонка закричала особенно громко и, едва сдержавший мычание, Витёк щедро выстрелил из своего давно не стрелявшего ружья, проливая нечаянное блаженство на обоссанный ранее куст. Хотелось ещё.
Перед горящими от возбуждения глазами немытого и голодного Витька вероятнее всего разыгрывалась какая-то драма, но малохольные тёрки влюбленной парочки были пацану до лампочки. Витьку хотелось порева, вонючего самогона и снова горячего порева, а эти двое слюнтяев принялись выяснять отношения. Разочарованию не было предела!
Наконец, мужик куда-то ушел… Витёк выглянул из кустов, жадно облизывая пересохшие губы. Вернётся? Девчонка осталась одна, уходить не торопится. А что, если…? Мужик всё еще не возвращался.
Вряд ли это законная жена бросившего её посреди темной рощи чела, со своими жёнами на муравейниках не сношаются, значит какая-нибудь шалава, а за шалаву чё ему будет? Да ничё! Шалаву не проводил – считай, подарил. Витёк всё никак не мог решиться, его трусоватое нутро холодила возможная вероятность расплаты. Но беззащитная, сладкая и слабая девичья плоть, едва прикрытая хлипкой одеждой, все сильнее и сильнее будоражила его извращенное воображение, манила, звала, ранила, причиняя невыносимо сладкие страдания.
Девчонка встала и, отряхнувшись, повернулась к Витьке спиной. Сейчас или никогда. Как же страшно! Не помня себя от охватившей всё его существо похоти Витёк кинулся вперёд и повалил нежное, тёплое женское тело в траву, жадно ощупывая его мокрыми от выступившего пота ладонями. Он не имел в этом деле достойного опыта, и маленькая шалава, ловко извернувшись, вероятнее всего случайно, со всей дури врезала ему в нос ребром ладони, тут же вцепившись тонкими острыми пальцами в ноздри. Из глаз потекли слёзы. Он ещё сильнее придавил девчонку всем своим коренастым телом, пытаясь подмять под себя. Она была совсем слабенькая и явно проигрывала, продолжая неумело барахтаться, и вдруг громко и заливисто закричала.
– Мишка! – обезумевший от слабеющего женского сопротивления Витька тут же зажал её крикливый рот левой рукой, а правую запустил под джинсы. Прикосновение к бархатисто- нежной коже на девичьем животе прошибло его жаркой волной вожделения, пробило мелкой похотливой дрожью. Он задрожал. Ткань девичьей кофты податливо затрещала. Пацан грубо задрал бесполезно сопротивляющейся девке кофту и стал бесстыдно ощупывать её везде, где мог залезть. Да она без лифчика! Забывшись, он убрал руку от её рта и стал торопливо стаскивать брюки.
– Мишка! Мишка! – орала она неистово, но Витьку было уже всё равно, он почти стащил с незнакомки штаны вместе с трусами. Сломанный в драке нос отчётливо ощущал запах её страха и чего-то ещё невозможно приятного. Сейчас-сейчас, моя хорошая… сейчас-сейчас, моя родная. Он уже почти любил свою нечаянную маленькую жертву, удивляясь, почему не делал этого раньше. Оказывается, справиться с самочкой так легко! А Витьку, с его вечными вшами и немытыми яйцами, даже за сиську бесплатно подержаться не давали! Суки! Знает он теперь, КАК…
Внезапно ненастная, сумрачная ночь осветилась миллионами жёлтых искр, а по лбу потекло что-то тёплое… Витёк почувствовал легкое головокружение и… отрубился, навалившись на перепуганную, отчаянно молящую небо о помощи Женьку.
– Женя! Пойдём домой, холодно!
– Мама-мамочка! – вовремя подоспевшая Ирина стояла с лопатой в руке, гордо возвышаясь над поверженным душегубом, а внезапно выглянувшая из-за туч молодая луна слегка освещала её красивые, сурово сдвинутые брови, придавая лицу грозный вид.
– Ничего, Жень! Всякое в женской судьбе случается. Нечего тут валяться, посреди леса. Мало ли кто шляется. Вставай – простудишься!
Ирина
Жить в деревне становится много опаснее, когда ты такая… красивая… В общем, сложно красивой и одинокой бабе в сельской местности. Ирина вздохнула. Вся в неё Женька. Вся в неё, бедолага! Сколько раз её, Ирину, в траву опрокидывали, стыдно-то и сказать кому. Шла как-то вечером с пустыми вёдрами за водой, ещё такой же непонятливой, как и дочь-красавица, была, так соседский Толик, амбал тридцатилетний, вот так же подкараулил и напал на глупую, аж ведра в разные стороны разлетелись, тереться обрубком своим начал, за грудь щупать. Орать стыдно, драться – боязно. Как вспомнит, так и вздрогнет Ирина, и тошнота к горлу подступит – Толик тощий, рыжий, весь в конопушках коричневых, отвратительный тип был, царство ему небесное. Если б не вышла к колодцу Иркина мама, оприходовал бы ее, девицу нецелованную, за милую душу.
Хотя Женька-то, наверное, целовалась… С Лялиным-то.
Хорошо, что Ирине беспокойная материнская душа досталась, не смогла она дома усидеть, заподозрила неладное и не ошиблась. Не возвращалась дочка долго, вот и вышла посмотреть. А ревновать – грех… И так у ней, у Ирины, грехов не перечесть!
– Что это ты Мишку звала? – неодобрительно скосила она любопытный взгляд на брезгливо приводящую свою разодранную одежду в удобоваримый вид Женьку, – Приезжал, что ли?
И так знает Ирина, что приезжал. Молчит дочка. Думает.
– Приезжал, значит. Ну, ладно, – Ирина понятливо отвернулась от нахохлившейся и хмурой дочери и отчаянно затрясла притихший у её ног куль с дерьмом, – Кто это тут до писек охотник? Эй ты, чудо чудное, ты живой там? О, Витя, мать его! Хлюст лишайный! А, ну, вставай! Лопатой тебе по хребту! Вставай! Ты дышишь там, э? Вот материно наказание. Вставай, э! Я его не убила там? Ой, Жень, что ж всё у нас с тобой не слава Богу?
Пацан слегка заворочался.
Недолго думая, взбесившаяся Женька подскочила к своему оклемавшемуся обидчику и со всей силы зарядила тому ногой в живот. Плюнула. Витька слабо застонал и тут же свернулся жалким, вонючим калачиком.
– Фу, как мочой от него несёт, – невольно скривилась чистоплотная Ирина.
– И меня провонял, хер поносный! – злобно фыркнула Женька, собираясь ударить пацана во второй раз.
– Женя! Ну, что ты?! Прекрати.
– А меня, значит, можно?! Можно?! – переволновавшаяся, стыдливо прячущая глаза, обиженная на весь мир дочка бросилась прочь, громко и надрывно рыдая, разрывая материно сердце на части, – Все сожгу на хер. Вся теперь воняю! Все шмотки сожгу.
– Ой, Женя…
Бабка Феня
Феня никогда не считала себя красавицей. Даже в молодости. Но стать сердцеедкой это ей не помешало. Мужики любили Феньку до беспамятства, не получая от виновницы их разбитых судеб ничего, кроме ехидной усмешки, и погибали неудержимыми, бесчисленными толпами, возле её полноватых, холодных и неприступных для ласки ног. Кто-то спивался, пару человек повесилось, один и вовсе сгинул по осени в лесу, даже костей не осталось. Роковуха. Но, если б знали они, горемыки несчастные, так ревностно хранимый холодной и недоступной Фенькой колдовской секрет? Может, и не влюблялись бы вовсе.
Дело в том, что Фенька была… не совсем Фенька. Кто такие гермафродиты, Фенькины малограмотные родители слыхом не слыхивали, поэтому отправили неудобного ребенка, которого при рождении нарекли Фёдором, в интернат для инвалидов, радуясь, что так удачно: споро и бесплатно от урода открестились, а потом и вовсе перестали навещать. Может, померли, может, спились, но больше их никто не видел. Большинство ребят в интернате оказались умственно отсталыми, а умное и сообразительное существо неопределенного пола пришлась по душе самой директрисе, добродушной вдове с маленькой дочерью на иждивении. Так у будущей колдуньи появилась семья: мама и сестра-ровесница.
Когда гермафродиту исполнилось двенадцать лет, у него неожиданно для всех начала расти самая настоящая, ладная и красивая женская грудь, и имя Фёдор при общей женской миловидности уже ну никак не подходило, потому приёмная мать окрестила чадо во второй раз и признала его девочкой. Так на свет появилась юная соблазнительница Фёкла, для близких и родных – просто Феня. А потом в доме стали происходить странные и страшные вещи.
Дело в том, что Феня с самого детства слышала голоса.
«Не пускай мать во двор, не пускай!» – шепчет кто-то девочке на ухо настойчивым и страшным голосом, ну, и Феня, само собой, не пускает, орёт и настаивает, чтоб мать в хате оставалась. А пока она благим матом орёт, там, во дворе, кусок шифера с неба падает. Все воют и удивляются: откуда-откуда? То ли смерч, то ли бесовщина, то ли еще явление какое, а сами на хмурую Феньку косятся, потому, как откуда девчонке ущербной знать, что кусок крыши на их двор грохнется? И случаев таких миллион с хвостиком.
Стала директриса приёмыша, прости Господи, сторониться, а то и вовсе недолюбливать. Кто её поймет, Богом покалеченную Фёклу-Федора, неведомую зверушку? Может, сама всё подстраивает, чтоб внимание привлечь? Стала приёмная мать дитя необычного обижать. Бывало, в магазин за покупками отправит, а сама с родной дочерью в кафе-мороженое до самого вечера, то, иной раз, работой по дому завалит, а сама прохлаждается, то еще чего, а Феньке такое обращение не нравится. Копится и копится негодование, да обида хлёсткая в детской душе, как в кладовке. Копится и копится.