Цветы полевые бесплатное чтение

Давно нет на Земле белых пятен. Всё исползано, исхожено, раскопано, просверлено, выловлено и выбито. Земля страдает, болеет, сопротивляется, а мы продолжаем ее тискать, мучить. Нам мало Земли, мало неизученной обратной стороны Луны, мы всё дальше забираемся в космос, стремимся к другим планетам. Но и этого мало. Коллайдер готов разогнать частицы, столкнуть их. Мы готовы создать новую Вселенную и совсем забыли кто мы, чьи мы. Земля уже начинает сама возобновлять невозобновляемое, старается оградить нас от самих себя. А мы всё сулим себе конец света, пугаем сами себя пророчествами древних и не очень древних предсказателей, мифами и чьими-то календарями, запугиваем метеоритами, летающими тарелками, пришельцами. Заряжаем воду перед телевизором, верим в магов, шарлатанов, колдунов. И всё, бежим и бежим куда-то, глядя за горизонт, в космос, за другие галактики, пропуская что-то главное, невозвратное, земное. И некогда нам остановиться, оглянуться назад, спросить себя:

– Куда бежим? Зачем? Что оставим своим детям?

Да – мы не потомки обезьян (заблуждался дедушка Дарвин). Интеллект нам подарили более цивилизованные предки. Но мы поселились на Земле, мы живем на ней, мы дети Земли. Земля – наша Мать, Земля – наш дом. И память нам дана, чтобы помнить.

Растёт маленькая девчушка. Трогает меня за плечо, заглядывает в монитор.

– Пап! Сгитарь чего-нибудь. И тащит мне гитару.

Пощупал струны, покрутил колки:

Ей, маленькой, светловолосой девочке, дочке моей Алене и посвящается всё выстраданное, выплаканное, пережитое и вымученное в этих строчках.

***

– Ну куда ты на ночь глядя собрался?! Смотри метель какая! Посидим. Кофе заварим. Выспишься и помчишься завтра. Ты там еще просил, что-то рассказать? Давай-ка, друг мой любезный, приготовь по чашечке!..

– Не, мне двойной и без сахара. Сушки вон, с маком, бери! Хорошо с кофе идут.

– Так спрашиваешь, как я до такой жизни докатился? Может мне еще и в грехах покаяться? Ладно, слушай.

Давно это было.

Моя первая экспедиция в Западную Сибирь. 1969 год. Было мне тогда двадцать лет. Студент Московского топографического политехникума. Отряду из десяти человек надо было пройти с нивелировкой второго класса от поселка Верхне Имбатский, что на правом берегу Енисея, в Туруханском Крае (ссылка великого отца народов Иосифа Виссарионовича), почти до Обской Губы. Народец подобрался разношерстный и интересный. Начальник партии – двадцатисемилетний опытный геодезист, его помощник и я, кто имел, хоть какое-то отношение к геодезии. Брат начальника партии-водитель автобуса из Москвы, еще один их родственник (предполагались большие заработки), радист Володя Белов, Валдис Бранд – рижанин, известный тем, что первым пробился на легендарном «Рафике» через всю Россию до Владика (журнал «Вокруг Света»).

Отдельная тема – Горбатенко Володя. Известнейший борец вольник, несколько раз чемпион Союза, Европы и два бывших зэка, которых завербовали в Ханты-Мансийске, где базировалась наша 200-т какая-то экспедиция. Время романтиков, отчаянных и самоотверженных людей. Засветились названия Сургут, Варьеган, Нефтеюганск. Ханты-Мансийск напоминали муравейник, кишащий многонациональным людом, приехавшим за деньгами, романтикой, приехавшими на СЕВЕР. Все просто и ясно, как вывернутый карман. Рюкзаки, гитары, ружья, штормовки, рыжие энцефалитки18, сапоги с завернутыми до щиколоток голенищами, тяжелые деревянные ящики с кованными 40-ка сантиметровыми гвоздями для постройки геодезических вышек, питьевой спирт по 5,76, снующие по Иртышу и Оби трамвайчики и скоростные «Ракеты». И, наконец, отмашка – поехали.

Первый ледяной душ, это решение начальника партии отправить меня с рабочими первопроходцами. Выделил мне денег четыреста рублей (большие деньги по тем временам). Поставлена задача: довезти всех до поселка Верхне Имбатский, арендовать три лодки, одну со стационарным мотором, найти металлические трубы для изготовления реперов, познакомиться с местными рыбаками – охотниками и максимально навести у них справки по предстоящему маршруту. Дальше – дожидаться его приезда.

Как добирались на трамвайчике по Иртышу до Омска и на поезде до Красноярска, практически не помню. Погрузка и разгрузка экспедиционного скарба – ничего примечательного. Ну, а в Красноярске, началось!

Конец мая, навигацию по Енисею еще не открыли, жара под тридцать, делать нечего – народ приборзел, стал требовать денег на успокоительное. Не дал. Зэки посверкали глазами, поскрипели зубами, и пропали на сутки. Родственники ничем себя не проявляли, прибалтиец держался особняком, Горбатенко болел (в Хантах ему разрезали щеку, чтобы подлечить больной зуб).

К вечеру второго дня объявились пропавшие и притащили начатую коробку какой-то бормотухи. За два часа с коробкой было покончено. Больной ушел в пике.

Володя Горбатенко

28 мая, восемь тридцать утра. Уже припекает резко континентальное солнышко, народ торопится кто куда. Под стеной речного вокзала растерзанный спальный мешок. Мешок добротный, ватный, в брезентовом чехле. Стерильно белый вкладыш красиво обрамляет откинутый клапан спальника. В спальнике, наполовину вывалившись из него, спит Володя. Лицо серое, на щеках недельная щетина (тогда еще не модная), на месте шрама, после хирургического вмешательства, щетина еще больше. На голове фетровая шляпа. Чуть не задевая спальный мешок, рабочий вокзала голяком метет асфальт. Мимо молоденькая воспитательница детского сада ведет писклявых, взявшихся за руки ребятишек. Увидав спящего, она энергично собирает вокруг него разноцветную группу и произносит восторженным голосом:

– А вот это дети – геолог!!!

Иван Петренко

Освободившийся по УДО. Тридцать лет, худой в плечах, черный пиджак явно маловат, неопределенного цвета кепка. Сидит в теньке. Перед ним в картонной коробке из-под выпитого вина мороженное «Эскимо», около двух десятков, пересыпанное дымящимся сухим льдом. Попросил купить вместо обеда. Первый раз в жизни попробовал, а так только слышал. Мурчит от удовольствия.

Наконец-то объявили продажу билетов на рейс. Мы первые в очереди, взяли билеты и утром благополучно погрузились на белый речной лайнер «Генерал Карбышев». Трое суток по взбесившемуся Енисею, трое суток борьбы за сохранность кошелька, трое суток незабываемого концерта с участием наших, выяснение отношений с капитаном. Постепенно погрузились в белые ночи, притерлись к резиновым бокам поселка Верхне Имбатское. Сибирское чудо стоит на тридцатиметровом обрыве. Встречает весь поселок. Навигация открылась!

Обосновались. Все интересно. Деревянные тротуары, собаки разных мастей, огромные медвежьи шкуры, растянутые на стенах небольших домов, бесконечные поленницы дров вдоль заборов, всюду лодки, заготовки щепы для охотничьих лыж, сети, связки самодуров, нарты на крышах – СЕВЕР!

Наша стоянка – две брезентовые палатки у воды в устье Верхнего Имбата, на краю поселка. Опять меня прижали, опять требовали денег, опять не дал. Поплатился. Вернувшись из поселкового Совета, обнаружил свой спальный мешок замоченным в водах Енисея, прижатый большим камнем. Высушить ватный спальник проблема. Что делать? Психанул, выволок мешки подозреваемых и придавил камнями рядом со своим. Ждать пришлось не долго. Вернулись веселые и почернели. Ваня Петренко нырнул в палатку и выполз оттуда с одностволкой, переломил, захлопнул, звякнув металлической гильзой, повел стволом в мою сторону.

– Я убью тебя, Студент! – взвел курок.

Наверное, было страшно, наверное, трудно было говорить, но мои доводы о том, что нам вместе работать в тайге больше полугода, что у меня тоже есть двустволка и, что все может случиться, ему показались убедительными. Дуэль завершилась словами:

– Я пошутил, Студент. Кликуха так и прилипла ко мне на несколько экспедиционных месяцев.

Ну, ничего. Переболели. Занялись делами. Нашли и купили лодки, проконопатили, просмолили, залили гудроном. Нашли металлические трубы, в местной механической мастерской приварили геодезические марки-подготовили репера. Познакомились с местными.

Игорь

Местный житель. Рыбак. Под сорок. Чем-то напоминал Александра Невского или артиста Олялина. Лицо, обветренное Туруханскими ветрами, сильно морщинистое, несколько шрамов на лице, один из которых проходил через правую пустую глазницу. Взгляд насмешливый, уверенно браконьерский. Он отдал нам свою старую, побывавшую в штормах и битвах деревянную лодку с мотором, наглухо прикрученным сквозными болтами к шпангоутам в задней третьей части. У мотора заводная ручка как у мотоцикла «Урал», ось проходит через залатанное днище и заканчивается ржавым, посеченным перекатными камнями двухлопастным винтом.

Игорь знал про рыбалку все. Знал про каждую речушку, про каждый ручеек, про каждую заводь, мель, косу. Знал каждую сушину на горизонте, против которой кошкой надо было найти и поднять километровые стерляжьи сети. До мозга костей браконьер, он никогда не имел и никогда не пользовался самодуром19. Это жестокая, безжалостная снасть, уродующая, унижающая драгоценную добычу. Где-нибудь ниже опишу ее подробней.

Добавлю еще то, что он знал, когда, куда, зачем, к кому приедут рыб инспектора. Относился к ним с уважением и пониманием. То же получал взамен.

В первый же день знакомства он пригласил всю нашу пушистую компанию на обед. Обед: миска малосольного тугуна, стерляжья уха – на первое, жареная в собственном соку, со сбитыми плащами осетрина – на второе. Чай – крепко заваренный, индийский со слоном, второй сорт – знающие оценят. К чаю пирог с рыбой (не плотвой, конечно). Богат был тогда еще Енисей-Батюшка.

Жена его приятная женщина, добрая и приветливая. Работала учительницей в местной школе. Двое ребятишек-девочка и мальчик. Его дом, рубленый «в лапу» из кондовой 35-ти сантиметровой лиственницы, стоял на самом высоком месте, на обрыве, ближе всех к Енисею. В тот год Енисей поднялся на двадцать семь с половиной метров и плескался белой пеной о завалинку. В проеме стянутой клиньями двери натянута чистенькая марлевая занавеска – комары, однако. Две собаки местной породы. Вот и все хозяйство.

Как-то, подойдя к палаткам, увидел нечто.

Под жарким солнцем второй половины дня на приенисейских, вылизанных водой валунах, в разных позах возлежали мои поднадзорные. Все бы ничего, да были они почти голые, в одних сатиновых, выцветших трусах. Лежали кто на животе, кто на спине, кто на том и на другом сразу и опять, все бы ничего, но белая, с плотницким загаром кожа была покрыта толстым, кровавым, шевелящимся комариным месивом. Все спали здоровым сном крепко выпивших представителей гомо сапиенс. Ну что поделаешь? Сорвались. (Плотницкий загар это не загоревший отпечаток от майки-алкоголички).

Перебесились. Изготовили удочки. Стали ловить рыбу – чебак брал как сумасшедший. Варили уху, вечерами посещали культурную программу северного поселка: ходили в кино, на «танцы». В общем тусовались, доедали последние деньги и ждали приезда отставших участников экспедиции. Игорь положил на меня глаз и посадил за двадцать пятый бескапотный «Вихрь», прикрученный к разбитому транцу заглаженной «Казанки» первого выпуска (без булей).

Понеслось! Бессонные белые ночи, ледяная морось из-под скул, метровые волны, уверенный полет нашего судна с гребня на гребень, упругая сила стерляжьих хребтов, редкий матовый блеск осетровых плащей. Вкус сырой стерляди, нарубленной на крышке бардачка и крепко посоленной крупной солью, вприкуску с ржаным душистым хлебом, испеченным руками жены моего капитана, оставил неизгладимый след в моей памяти.

– Игорь посвятил меня в тонкости приготовление черной икры.

Один мешочек черной икры от одного осетра (небольшого) поместить в жестяную банку из-под томатной пасты, добавить соль крупного помола. Топором или ножом отщепить тонкую лучину от кедрового полена и начать перемешивать ею икру. Постепенно икорная пленка намотается на лучину и в емкости останется чистая икра. Стоит потерпеть полтора – два часа, если вытерпите, и можно подавать к столу.

Предупреждение – знайте меру.

– Сразу вставлю про стерлядь. Берем сырую стерлядку (язык не поворачивается сказать – живую), небольшую, 500—600 грамм, положить на бревно, капот, крышку бардачка хребтом вверх; острым ножом сделать надрезы через 1—2 см поперек хребта до теши согнуть рыбу в подкову, посолить и можно приступать (японское суши отдыхает).

– А ты знаешь, что 35% Земного шара состоит из суши, остальные 65% – саке. Нет? Теперь знай!

Пытался развлекать местную публику песнями под гитару, но имеющий тонкий слух ценитель классики, знаток Хачатуряна («Танец с саблями») моментально подобрал на первой струне моей семи струнки). Пушкина («Евгения Онегина» знал наизусть), Лермонтова, Блока, Цветаевой (Было дружбой – стало службой. Бог с тобою брат мой волк…), наш знаменитый борец Горбатенко как-то заметил вслух, что, мол, пою я хорошие песни, но не хорошим голосом. Я смутился, спрятал гитару до лучших времен.

Наверное, пора вставить бессмертное произведение нашего эрудита Горбатенко. Такие экспромты наш поэт написал на каждого участника экспедиции.

Валдис Брандт

О глухарях чуть попозже, а пока… Был он за механика. Надо отдать ему должное – дело свое знал, любил моторы, технику. Был напыщенно горд, независим, упрям и надменен. Еще в Хантах, на базе, где его и подцепили, из трех-четырех брошенных и ржавеющих 51-ых ГАЗонов слепил один, который даже прошел техосмотр, мы возили на нем барахло экспедиции туда-сюда и обратно. Начальство выписало ему премию, и определило в наш отряд. Забегая вперед, скажу, что второй лодочный мотор, 10-ти сильная «Москва», под конец полевого сезона имела внутри половину деревянных деталей, вырезанных ножом, продырявленных раскаленными на костре гвоздями, а в редукторе настроганное хозяйственное мыло.

– Ты представляешь Джека Воробья? Это был он, только в рыжих кучерявых волосах и такой же бороде, лет двадцати восьми.

Василий

Познакомил меня Игорь с охотником Василием. То ли хант, то ли манси, то ли кето – выяснить так и не удалось, почти Улукиткан из книжек кумира Федосеева – наших кровей геодезиста, только современный. Всегда весел, немного пьян, пахнущий парфюмом – настоящий мужчина. Он знал все про охоту и даже больше. На мой вопрос о меткости стрельбы, мол белку в глаз бьешь? – сразу осек – хороший охотник белку в глаз не стреляет, а бьет по кончику носа, чтобы шкурка первосортной проходила. Вот так. Резонно.

Была у него пятилетняя дочка – моя тезка Валюшка. Черноглазое, черноволосое дите природы. Девочка – Маугли. Ее фотография, сделанная, модным тогда отцовским ФЭДом-2, пожелтевшая, с пятнами проявителя, с обтрепанными углами хранится у меня в старых фотографиях.

Жил он в безымянном поселке на противоположном берегу Енисея на речушке Кривой Елогуй (ханты называют его еще Ложный Елогуй). Такие небольшие поселки строили, пытаясь загнать северных людей в несвойственное им жилище, приучая их к колхозной оседлой жизни. Националы с видимым удовольствием принимали от государства небольшие рубленные дома, ставили рядом чумы для себя – в домах с удовольствием поселялись бесчисленные охотничьи собаки. Нужна мне была тогда малокалиберная винтовка – промысловая, легкая, с зауживающимся стволом и расширяющейся в конце пламя гасителем. Так ее мне подарил Василий, за 5,76, ровно за столько, сколько стоила бутылка питьевого спирта. Передача подарка проходила так: Василий вынес из чума винтовку и, сунув ее мне в руки сказал: «Стреляй!». Поискав глазами, во что бы стрельнуть, обнаружил несчетное количество пустой тары, поставил мишень на пень, метрах в 25-и. Поймал серую этикетку на мушку и мягко надавил на спуск. Щелчок, бутылка разлетелась вдребезги. Я, предчувствуя одобрение, посмотрел на Василия. Его лицо было хмурым и не выражало восторга. Сковырнув фольгу с бутылки, плеснул в жестяную банку, причмокнув, выпил. Подобрал с земли пустую бутылку и поставил, нет – положил рядом с осколками моей, горлышком к себе. Достал из кармана брюк желтенький патрон, зарядил винтовку. Целился, не сказать, что долго, но уверенно и спокойно. После выстрела дно бутылки отлетело, пропустив к себе пулю через горлышко. (Не стал уточнять, что горлышко узкое). Что сказать, когда сказать НЕЧЕГО? Потом отдал винтовку мне и попросил прислать ему фото его дочурки. Просьбу его я выполнил. Много интересного наслушался я от него про зверье, про оленей, про рыбу, про природу, про жизнь. Маршрут от мыса Канготово по реке Артюгина, через Рыбные Озера по перевалу до речки Ма-тыль-кы был разобран по косточкам. Спасибо тебе, Василий.

В середине июня, наконец, прибыло начальство. Семен Хасьянов, его помощник, тоже Валентин (развелось, как собак не стрелянных) и радист Василий Белов. В два дня свернулись, запаслись продовольствием: тушенка, сгущенка, сахарный песок, соль, чай, галеты, макароны, крупы и хлеб на первое время, на последующее несколько мешков сухарей, белых и черных. Горючкой – пара двухсотлитровых бочек.

Все. Прощай неопределенность, прощай безделье, прощай цивильная жизнь. Все за работу, за невзгодами, за романтикой, за деньгами наконец.

В устье реки Артюгина нашли точку отсчета – геодезический координатный репер. Привязались и пошли. Семен с прибором, новым, не превзойденным самоустанавливающимся нивелиром CONI 007 c цейсовской оптикой, помощник-записатор с журналом – рядом. Взгляд в окуляр, ловим рейку – отсчет. Отмашка, задняя рейка снимается и переходит в перед. Переходит нивелир. Взгляд вперед, назад, отмашка, задняя рейка вперед. Я таскал рейку. Трехметровая белая линейка с черно-красными делениями. Держать ее надо было по уровню и вверх-ногами правильное ее положение. В нивелир все видится вверх ногами.

Со второй рейкой ходил Женя – брат Семена, начальника. Простой парень, водитель московского автобуса. Уволился с автопарка и приехал за деньгами. Нам с ним начисляли по три пятьдесят за километр. А были очень удачные броски от девяти до четырнадцати километров. Бешеные деньги.

Это про него, про Женю, писал Горбатенко.

Метод выполнения работы был выбран очень оригинальный. Что бы не рубить визирки – шли по реке. Нивелир на одной стороне, рейки на другой. Иногда нивелир ставили прямо в реку. Практически видно, как в поле, за редким исключением приходилось подрубать мешающие видимости ветки. Для этого с каждым реечником ходил рабочий с топором. Ко мне был прикреплен Виктор Милованов.

Милованов

Мужчина со стертым лицом, из бывших. Лет пятидесяти. О себе никогда ничего не рассказывал. Абсолютно лысый. Во рту ни одного зуба. Однако, сухари «грыз» деснами, миску с варевом сдабривал пакетиком черного молотого перца. По слухам, было у него за плечами три ходки на сумму в пятнашку. В меру «синий». Скорее всего не авторитет, но уважаемый. Весь сезон ходил в затертой телогрейке на майку и сатиновых шароварах, заправленных в старые, завернутые по моде кирзачи20. На голове, в комариный период накомарник, в отсутствие комаров – синий берет (не ВДВ). На руках броня от кровососущих – брезентовые зеленые рукавицы. Весь комплект полагающегося рабочим спецодежды: костюм брезентовый, костюм энцефалитный, сапоги болотные, сапоги короткие резиновые были обменяны им сразу по получении на спирт, хлеб и, как не банально, селедку. Зэки ему шестерили. Ходи и оглядывайся.

Во, про комаров и другую живность не забыть. С мая по сентябрь, до первых заморозков, вся голодная нечисть (комары разных размеров, мелкие слепни – спотыкушки, слепни побольше, оводы, пауты) лютовала – слабо сказано, она растаскивала все живое по капелькам, по кусочкам. В воздухе от них стоял туман и гул, вливающийся в звуки тайги недостающими нудящими нотами. Для борьбы с насекомыми нам были выданы накомарники и сорокалитровая фляга с репудином. Эту гадость каждый таскал с собой во фляжке на ремне. Мазали этой маслянистой жидкостью открытые части тела. Удивляться можно стойкости нашей кожи, которая никак не реагировала на него. Стекло часов на второй день покрылось мелкой сеткой трещин. Часы «Ракета» на металлическом браслете, наверное, до сих пор ржавеют на ветке уже не молодой листвянки.

Во время приготовления пищи комары лезли в котел, обжигая крылья падали в варево, покрывая его серым слоем. Поваривший сначала шумовкой выбирал их вместе с пенкой, затем прекращал это бесполезное занятие, все перемешивал – мясо, однако. Тоже самое происходило, когда уху, суп, кашу переливали в миски. Каждый боролся с этим явлением в меру сил, брезгливости и безысходности. Как-то в неудобном месте, стараясь держать рейку по уровню, я задрал лицо вверх, сетка накомарника повисла на выступающем носу. Этого было достаточно, чтобы на нос тут же спикировал крупнейший из паутов. Он моментом перестриг сетку и вгрызся в мякоть. Из глаз потекли слезы, но рейку я не бросил, только успел вскрикнуть:

– Витя!!!

– Вижу, – сказал он. Не спеша стащил брезентовую рукавицу с руки, сложил ее вдвое и рубанул мне по носу. Не знаю дальнейшую судьбу насекомого, но нос и прилегающая к нему территория болели неделю, а нос еще был синим долго.

Мошка проедала кровавые браслеты под резинками рукавов и лютовала даже в морозные дни, чуть стоило пригреть солнышку. Но человек такая тварь, что привыкает ко всему и продолжает работать, работать, работать. (За такие-то деньжищи!)

Работу начинали тогда, когда можно было хоть что-то разглядеть в окуляр нивелира, заканчивали, когда пропадала видимость. Иногда останавливались на день – побаниться, подбить отчеты. Времени хватало и на рыбалку, и на охоту. Еще, когда начинался маршрут, в устье Артюгиной, под мысом Канготово, Игорь закинул нам стерлядки на уху и показал омут. Из темной глубины его удалось поднять штук шесть метровых налимов. Налимья печень, с ладошку, сваренная в эмалированном ведре на костре, с перчиком и лавровым листом-это надо попробовать!

Ставили жерлицы на щуку. Рогатка на палке, толстая веревка, поводок от самодура и чебак грамм на 300. Чебак помер и всплыл в верх брюхом. Его заметили глазастые, горластые халеи и одна из чаек спланировала на трупик рыбки. Я подумал, что вынырнул крокодил и проглотил рыбу вместе с птицей. Рогатка запрыгала и остановилась. Десять минут борьбы и великолепный речной хищник на берегу. Больше никогда не попадались такие.

Окунь, чебак и другая белорыбица не выходила у нас из рациона. В конце июля по староречьям подошла смородина. Ее запах в прелых зарослях распространялся по всей пойме реки. Как-то после трудового дня мы с Семеном пошли полакомиться ею. Поднимешь ветку, гребешь отборную черную ягоду в горсть, другой рукой приподнимешь накомарник и давишь зубами вкуснейшую мякоть. Разбрелись, потерялись, прибалдели.

Метрах в десяти от меня шелохнулись кусты, заметил боковым зрением. Поглощенный очередной порцией ягод, свистнул, думая, что это Семен и нырнул под ветку, тяжелую от перезревших ягод. Что-то произошло в мире – нутром почувствовал, всем своим организмом. Уши уловили недовольное ворчание. Я вскинул голову… Мать моя женщина! Возьми меня обратно! Из кустов смотрел на меня медведь. Мне показалось, что приподнялась сетка накомарника, ног не было, сердце было в горле. Все обошлось. Медведь опустился на лапы и тихо скрылся. Про ружье, что висело на плече, я забыл. Это был первый медведь, которого я встретил. (зоопарк не считается, там звери мертвые).

– Ружье-то, когда в руки взял?

– Не торопи…

– Много чего было! И арбалеты, и луки со стрелами и ножи. Про первую охоту помню и первого глухаря!

Убил я его в восемь лет из ворованной берданки двадцать восьмого калибра. Украл ее у Кольки Шобанова, соседского мальчишки. Украл не насовсем, а только на один раз сходить на охоту. Потом мой отец ее вернул его отцу. С тех пор мы с Колькой стали врагами. С одним заряженным патроном, снаряженным дымным порохом и рубленными гвоздями, я скрадывал рябчиков и случайно увидел черного петуха, клевавшего бруснику. Унял трясучку, прицелился и выстрелил. Глухарь забил крыльями, но взлететь уже не мог. Притащил домой. От отца влетело здорово, но он сам предложил мне снести его к старому охотнику, который умел делать чучела. Старик осмотрел глухаря и сказал, что это очень крупный экземпляр. Показал с десяток своих изделий. С ним мы выбрали для глухаря пластмассовые глаза на проволочках. Велел зайти через неделю. Через семь дней я пришел за своим глухарем. Тимофеич, так звали охотника, меня просто убил, сказав, что у него не было времени и я могу забрать свою добычу. Протухшую птицу я со слезами похоронил в лесу.

С первого класса я зачитывался книжками про индейцев. «Моя жизнь среди индейцев», «С индейцами в Скалистых горах», потом «Ошибка Одинокого Бизона» – эти произведения Джеймса Шульца до сих пор перечитываю, удивляюсь и живу жизнью героев. Естественно, луки, стрелы – атрибут моей школьной жизни, класса до восьмого. Луки делал из комлей молодых рябинок, пробовал клеить из орешника. Лучшие стрелы получались из сухого рогоза. На оперение шли расщепленные куриные перья. Наконечники для стрел точил мне отец. Он был токарем шестого разряда. На огромном токарном станке он работал виртуозно. Из-под резца, окутанного посиневшей стружкой, выходили тонкие блестящие цилиндрики с тупой головкой (целевые) и, с острой головкой, которую я доводил в тисках напильником (охотничьи). Вооружение было классным. Но кроме нескольких белок, ничего стоящего добыть не удавалось, за исключением десятка чужих домашних гусей, добытых за сараями на краю поселка и запеченных в глине на Кушском ручье. Наказание от отца последовало отменное. Я не обижался – за дело.

Классе в шестом сделал арбалет. Выстрогал приклад, лук смастерил из рессор конного катафалка. Получилась настоящее оружие. Сосновые короткие стрелы скалывались по слоям при вхождении наконечника в старую стену сарая. Последняя охота с арбалетом произошла на родной Станционной улице. С заряженным арбалетом наперевес, я следовал по пыльной дороге домой, высматривая зазевавшихся кошек. В воротах дома Шобановых, деревянных, с металлическими кольцами вместо дверных ручек, с кованными щеколдами, покрытых двускатной крышей, приоткрыв калитку и высунув голову, мой враг Колька кричал обидные слова: «Лебедь-гусь, лебедь-гусь!»

Выстрелил навскидку. Колька вскрикнул, калитка захлопнулась и из-под нее показалась одна Колькина нога, обутая в китайскую кеду. Стрела попала в лоб между носом и правым глазом. По счастливой случайности наконечник на стреле оказался не охотничьим.

Офицерский ремень после этого долго мучил мою гордую попу. Ни арбалета, ни луков, я больше не видел. Да и пришло время поджигалок, курковух. Что-то впал я в детство…

Вернемся.

Перед моим отъездом в Ханты, отец подарил мне охотничий нож, сделанный специально для такого случая. Раньше у меня было много разных ножей из продольной пилы, а этот был сделан из немецкого обоюдоострого кинжала, рукоятку которого украшал желтый орел, а лезвие – травленая надпись готикой – «Alles fur Deuchland»21. Все немецкое было удалено, сточена одна грань, выфрезерован желобок, заиграла наборная черно-белая, эбонитовая22 с текстолитом23 ручка, обрамленная усиками из нержавейки и латунным затыльником. Шикарный подарок. Потом, с годами, понял, что лезвие длинновато, а ручка холодная. Метал сыроват. Но тогда это был шедевр. Уже давно пользуюсь простым складничком, которым можно снять шкурку с ондатры и, поправив раза два, освежевать лося.

Закончилась речка Артюгина. Кондовым розовым кедрачом довольно быстро прошли к Рыбным Озерам. По протокам перетащили лодки. Обогнув озера, вышли на безымянную порожистую речушку и стали с нивелировкой спускаться по ней в нужном нам направлении. Чтобы не тащить на себе пожитки, из сухостоя связали плот. Погрузили на него большую часть груза, оставшиеся репера и спустили на воду. Джек Воробей за капитана. с шестом впереди. Горбатенко за рулевым веслом сзади и вперед! По шумным перекатам. Говорливая была речка, вздорная, с резкими поворотами, со стремительными воронками, небольшими плесами, глухими завалами.

Остановились перед большим перекатом, решили сварить чай, поправить топоры, осмыслить дальнейший путь. Запалили костер. Быстро сварганили чай. Крепкий, черный, со слоном, с добавленными молодыми смородиновыми верхушками, сдобренного в достатке сахаром. Нельзя обойтись одной кружкой этого варева. Оторвались! Желудки распухли, надавили на диафрагму, та на легкие, стеснили их. Дышать стало трудно. Дыхание замедлилось. Из сосен потянуло скипидарным духом. Клонило в сон. Было начало сентября, заметно похолодало. Комар не так донимал. В воздухе висела паутина, вода потемнела, небо опрокинулось. Все располагало к анабиозу. Придремали.

Очнулся я от криков. Орал Горбатенко, орал на Валдиса, который один уже вывел наш плот на стрежень. Хотел блеснуть своими способностями морехода. Вы видели слалом-гигант на байдарках каноэ? Редкий вид спорта. Вернуть Валдиса было невозможно, уже не под силу. Плот подхватило стремниной и он, не слушаясь тщетных попыток человека, что-то исправить, разворачиваясь и наскакивая на камни полетел вниз, обдирая бока. Все застыли. Плот несло на огромный, облизанный, черный валун. Осознавая опасность, Валдис в последней попытке с размаху воткнул шест под основание валуна. Плот накатил, даванул на шест со всей необузданной силой своего веса и разбушевавшейся воды. Наш капитан, как мешок вылетел в поток. Наскочив на валун, плот немного отпрянул, задрожал, напрягся и медленно стал вставать на дыбы. Поклажа просто съехала в воду. Полегчавший плот понесло в омут со стремительными воронками, широким плесом, с торчащим повсюду, принесенными водой деревьями. Все забегали, засуетились, запричитали.

Такого мата я не слышал никогда больше в жизни – запомнить было невозможно. Валдис выполз на противоположный берег и бежал за мелькавшими на поверхности воды остатками груза. Замедленные съемки экстрима. Картина еще та, положение еще хуже.

Все, как в песне-доходчиво и понятно. Выловить из реки удалось немного. Тройку рюкзаков, пару спальников, какой-то мелкий скарб и почти пустой мешок из-под сухарей. Соль просто растаяла, уплыла, сахарный песок постигла та же участь. В мешке были мокрые крошки от сухарей (черные вперемешку с белыми). Спасибо Виктору Милованову, это он предложил собирать крошки. Дело в том, что при перетаскивании мешков с сухарями с места на место, в них остаются отходы, которые мы и ссыпали в один мешок.

На берегу у костра оставалось: три рюкзака, мое ружье, эмалированное ведро, нивелир, рейки, один топор с треснувшим топорищем, пара пачек чая, кружка сахара, документы, рация. В одном рюкзаке обнаружили две бутылки спирта. Валдиса, как провинившегося и все равно уже мокрого, загнали в воду первым.

Собирай дорогой!

Потом лазили по очереди, парами. Подняли пяток реперов, мою малокалиберку, лопаты (их черенки, как поплавки, указывали на их месторасположение). Синие, трясущиеся – не лето, махнули по сто пятьдесят спирту и развели костер. Обсушились, обогрелись, пооглядывались, посчитали – прослезились. Семен развернул карту. Ага, вот и охотничья избушка – небольшой черный квадратик посреди голубых болот и зеленой тайги. Прикинули масштаб – двести пятьдесят верст, не меньше. Так это на карте она есть, а на самом деле может и не быть. Василий, тот что с Кривого Елогуя, про нее ничего не говорил. Закинули на деревце антенну и склонились над РАДИСТОМ (написал крупными буквами – теперь он вся надежда). Белов склонился над рацией. Четко заработала кисть правой руки пробивая контакт и полетело в эфир, как одна буква – три точки, три тире, три точки. Save our souls – спасите наши души, SOS, SOS, SOS…

С базой в Хантах связались быстро, обрисовали обстановку. Решили вернуться к Рыбным Озерам, там большая вода и удобно было принять борт-АН-2, на лодках вместо колес, который обещали нам прислать. Собрали изрядно поскудневший скарб и через четыре часа обосновались на недавно покинутом нами стойбище. Наверное, пора приступить ко второй части.

Поставили палатку, обустроили костровище, кое-как нарубили дров. Курильщики совещались по поводу «что бы такое покурить». Стали экспериментировать. Сушили и растирали листья смородины, другие какие-то растения, корешки. Остановились на сушеном и протертом лосином помете.

Экзотика!

Посчитали боекомплект. Мои: малокалиберная винтовка с одним патроном (оставался в стволе), ТОЗ-БМ 16 с двумя пулевыми патронами и тульская двуствольная курковка тридцать второго калибра, без патронов радиста Белова. Малокалиберный запас я израсходовал сразу.

В тихой, прозрачной протоке на глубине сорок-пятьдесят сантиметров ждала добычу щука (килограмма на полтора), а может быть отдыхала после удачной охоты. Прицелился в воду над ее головой. Выстрелил. Пулька визжащим шлепком, обрамленная воздушными шариками, проткнула воду на тридцать сантиметров. Этого было достаточно. Щука секунд семь оставалась неподвижной, затем ее ржаво-зеленое, в камуфляже, тело оторвалось ото дна и, медленно переворачиваясь белым брюхом вверх, всплыла на поверхность. Слабы щуки на резкий звук в воде.

Щуку растянули на два дня, да и без соли не лезла в горло. Варили кашу – крошки от сухарей, уже тронутые кислятинкой, с добавлением зрелой брусники. Терпимо. Борта все не было. Работа встала. База отзывалась точками – тире, оправдывалась, собираем мол. На четвертый день от брусники во рту обнаружилась оскомина, хлебные крошки закончились. А борта все не было. Зарядил, заморосил дождик. Небольшой, но плотный. Забились в палатку, спасались смородиновым кипятком. Начали переругиваться – поднадоели друг другу.

Еще неделя. Приуныли. А борта все не было. К нам не летел самолет – теперь ссылались на нелетную погоду. И озера рыбные, и рябчики пищат, и глухари по утрам на галечнике запасаются мелкими камешками, сидят на кедрушках, изогнув шеи, смотрят на нас, на десяток взрослых мужиков, которые пытаются поймать рыбу брезентовыми штанами, пытаются засунуть в рот обрыдлую24 бордово-розовую, с белыми боками бруснику. От этого во рту скапливается слюна. Жрать охота! Пробовали корешки прибрежной осоки – они по-осеннему были жестки и безвкусны, как пшеничная стерня. Скорее всего бесполезная. Желудок съежился и перестал просить пищу.

Лось

Наступило утро 13 сентября. Ветром разорвало тучи, дождь прекратился. Проглянуло слепящее, резкое сентябрьское солнце, занудела мошка – давненько не было. С Володей Горбатенко решили прокатиться на соседнее озерко. Видели там несколько дней назад пару белых, как снег лебедей и третьего с ними, еще сероватого, видать молодого птенца. Моя тулка была заряжена пулевыми патронами. Решили, если лебеди там, подобраться к ним на выстрел. Жить-то хочется, да простят меня мои сородичи. Володя на веслах, я на корме. Прошли несколько проток, обогнули мысок и перед нами развернулось голубым небом озеро в пихтовых темных, лиственничных желтых, кедровых розовых кружевах. Метрах в двухстах от мыса остров с гребнем кедрача. Потихоньку шевеля веслами, галерный раб вел лодку. Почти сразу увидели желанную троицу. Напряглись, пошушукались и стали подгребать к птицам. Несчастные. Это о нас. Подпустив метров на триста, птицы одновременно забили упругими крыльями, приподнялись над водой, побежали, загоняя под себя воздух, вдруг резко убрали шасси и устремились белыми дредноутами за горизонт.

Сердце еще учащенно билось, пальцы сжимали ружье, но глаза (заметил по Володькиным) потухли. Увлеченные скрадыванием птиц, мы уже обогнули остров. Что-то заставило меня полуобернуться. Не понял! Мозг отказывался воспринимать увиденное. Потряс головой, еще раз взглянул. Да, не ошибся.

От материка к острову, гордо, иначе не скажешь, неся над головой широкие, еще в лохмотьях серого плюша лопаты рогов, плыл лось. Видно хотел скрыться на продуваемом ветром острове от наседавшей мошки. Сдавленным голосом, да и был ли это мой голос, вставший поперек пересохшего горла, прохрипел: – Греби…

Володя проследил мой взгляд, уркнул и заработал веслами. Лось заметил нас раньше и предпринял попытку скрыться на острове, замелькав светлыми ляжкам среди стволов, почему-то ставших красными кедров. Остров был сравнительно небольшой, метров шестьдесят в длину и сорок в ширину. Предложение Володе высадить меня на остров, а ему заплыть с другой стороны, было встречено моим напарником отрицательно. Наслышавшись от меня рассказов о непредсказуемом поведении лосей во время гона, а гон был в самом разгаре, он предложил вместе на лодке еще раз обогнуть остров. Аргумент, что лось на острове – куда он денется, убедил меня. Отойдя от острова метров на тридцать, вглядываясь в чащу, трясясь, мало чего соображая, двинулись вдоль берега. Обойдя почти весь остров, опять неожиданно увидели лося. Мощный, с красивыми рогами, подрагивающими боками (я это чувствовал), он стоял в воде, чуть касаясь ее животом. В мозгах сработал дальномер – метров семьдесят. Достану!

Приклад ТОЗ-БМ 16 влетел в плечо. Слышал только характерный звук шлепка пули, разрывающей дикую плоть. Затуманило сознание, разум отказывался что-то понимать. Зверь дернулся, встал на дыбы и ринулся в воду, раздвигая грудью осеннее небо. Греби, друг, он наш, я не промахнулся! И друг погреб, вложив всю силу русского атлета в силу рывков, вламываясь в зыбкую поверхность озера. Лось направлялся на спасительный материковый берег, такой близкий и такой далекий. Плыл упорно, часто вскидывая голову, оглядываясь на преследователей. Сначала расстояние сокращалось, затем оставалось неизменным и вот силы покинули гребца, он промычал:

– Не могу! – А лось стремился в тайгу, все вскидывал и вскидывал голову, кося испуганным глазом.

– Бросай весла, ложись, – скомандовал. Поймал на мушку междуушье, дождался, когда лось вскинет голову (площадь поражения больше) и выстрелил. Последний патрон, последняя пуля, последняя надежда. Лось в пене, в серебряных брызгах почти весь выпрыгнул из воды, завалился на спину, погрузился в воду и в судорогах забил по ней ногами. Все. Победа.

Что случилось с нами? Кровь первобытных предков взбудоражила артерии, сердце билось плененной птицей, не успевая пропускать сквозь себя такой поток. Заорали, забились в сумасшедшем танце, обнимались, чуть не переворачивая деревянную лодчонку. Все! Мы с мясом, и никакой борт нам не нужен, во всяком случае на первое время. Радости не было предела. Гордость переполняла нас. Мы настоящие охотники, добытчики! Немного поостыв, подплыли к почти успокоившемуся, поверженному зверю. Накинули на рога веревку, медленно отбуксировали к острову и там привязали лося к осине.

Нескончаемо довольные погребли в лагерь. Километра полтора по протокам показались нереально длинными, наконец выскочили на прямой отрезок, и увидели наш лагерь с непотухающим костром, синеватым дымком над ним, одинокой выцветшей палаткой.

– Люди! Мы к вам с добычей! Еще несколько минут и подплывем к стойбищу. И тут Володя, блестя наадреналиненными глазами, почему-то шепотом, предложил:

– Студент, давай их разыграем.

– Как? Зачем? – не понял я.

– Молчи, ничего никому не говори, только после того, как я разрешу, потерпи Валюш.

Причалили. Нас никто не встречал. Подошли к костру, присели. На нас не смотрели, сидели угрюмые, злые, голодные. Пошевелив пустое ведро, Володя хриплым голосом спросил:

– Ну что же вы? Хоть бы чайку нам соорудили.

Упрек нашел уши. Думаю, Горбатенко пожалел о своей затее. Возмущению не было предела! Что тут началось! Как только нас не поливали! Вы там орете, стреляете, тратите драгоценные патроны, а мы вам должны… и понеслось! До рукоприкладства не дошло, конечно, но руками помахали, покрутили пальцами у висков и, как-то сразу, устали, остыли, затихли.

– Говори, Валентин, – выдавил мой напарник.

Захлебываясь, то ли от гордости, то ли от радости, то ли от слюней, скопившихся во рту (предчувствовал мясной обед), с мурашками по всему телу, я выпалил:

– Ребята! Мы лося завалили… там гора мяса!!! И что ты думаешь? Все сразу вскочили и начали нас хвалить и носить на руках? Ничего подобного. Все молчали, никак не реагируя на услышанное. Не поверите – минут сорок пришлось уговаривать, что бы хоть кто-то поплыл с нами за мясом.

Недоверчиво глядя на нас, то и дело переспрашивая – не гоним ли мы пургу? – начальник и два его родственника все же взяли еще одну лодку и заспешили с нами к добыче.

Вы знаете, как погрузить целиком четырех сот килограммовую тушу лося в небольшую лодку? Очень просто. Надо утопить лодку, завести над ней добычу, лодку приподнять и вычерпать ведром из нее воду. Готово, поехали.

Привезли лося в лагерь. Зеки недоверчиво поглядывали от палатки, подошли Валдис, радист, помощник начальника. Стали выгружать тушу. Оказалось, сложнее, чем грузить. Подтянулись остальные. Милованов моим ножом вскрыл шею лося в том месте, где еще почти незаметно подрагивал кровеносный сосудик. Мне дали первому попробовать теплой, приторной, густой крови. Пол кружки. Стали пробовать все. Опьянел сразу. Вырезали приличный кусок мяса и подвесили варить над огнем. Аккуратно разделали тушу, перенесли мясо к палатке. Вырезку настрогали тонкими ломтиками и съели сырьем. Стали ждать вареного мяса.

В сентябре мясо лося необычайно вкусно. Жирное, еще не набравшее в себя хвойного привкуса, чуть-чуть с осиновой горчинкой печень. Его аромат повис над вечерним лагерем, приятно щекотал ноздри, проникал в мозг, обещая сытное будущее. Первый раз за две недели легли спать сытыми и миролюбивыми. Среди ночи часто поднимались, шли к озеру, пили холодную воду, снова ложились, тяжело ворочались, вздыхали.

Утром напились горячего бульона с блестками жира, приятно согревающего и радующего душу. Затем занялись мясом. Резали на тонкие пластины, обжаривали, коптили на ольховых гнилушках. Я занялся нутряным салом. Его было много. Небольшими порциями укладывал его на чугунную сковородку и топил на углях, сливал прозрачную, тягучую жидкость в сохранившуюся посуду. Не удержал сковородку и плесканул на пальцы руки. Сварил почти до кости. До сих пор, видя давно зажившие шрамы, вспоминаю то далекое время, своих товарищей, те счастливые дни, дремучие ночи, снова и снова переживая эпизод за эпизодом. Ту охоту, своего первого лося, тот яркий сентябрь шестьдесят девятого года. Нарубили можжевельника, надрали пожухлой крапивы. Перекладывали ими куски мяса.

Хозработы

Топорище на топоре совсем развалилось. В сыром месте нашел кучерявую в стволе небольшую березку, вырубил кое-как с корнем, усыпанным множеством дремавших почек, обтесал с боков, не спеша, придавая форму топорища, подкаливая на костре. Выбив из-под обуха деревянные остатки, посадил топор на новую заготовку. Клинышками вытянул лезвие, направляя его по оси топорища. Стеклышком от бутылки довел до изящного состояния. Топор приобрел красивые формы, изогнулся удобной ручкой, заканчиваясь классическим затыльником. Пропитал дерево кипящим нутряным салом, обтер излишки, подсушил на углях. За мной наблюдали. Ненавязчиво, но с интересом.

Воткнул топор в дровину лежащую у костра. Народ курил, распространяя удушливый запах, переговаривался. Виктор Милованов дотянулся до топора, выдернул, повертел в руках к себе лезвием, от себя затыльником, прищурился глазом, то ли от дыма самокрутки, то ли проверил правильность посадки, пощупал топорище (удобно ли). Снова воткнул топор в бревнушку. Затянулся пару раз и вдруг изрек:

– Ты извини нас Валентин, мы в тебе ошибались…

О-па! Такого я не ожидал. Передо мной извинился зэк. При всех зэках и за всех зэков, которые воспринимали меня как нахлебника, никогда не упуская любой возможности в чем-нибудь меня упрекнуть. До слез пробрало.

К вечеру сообщение: ждите борт. Наконец-то! Время не ждет, осень быстрая, работы еще много. Да и засиделись мы что-то на одном месте. Ночь почти не спали. С утра наварили мяса. Гостей встречать надо! Стали прислушиваться, смотреть на горизонт. Избегались по берегу.

Вторая половина дня, стали нервничать. Тихий, еще очень далекий монотонный звук услыхали сразу. Он постепенно заполнял окружающую нас тайгу, катился по протокам, отзывался эхом от берегов. Извертели головы, изломали и вытянули шеи, а его все не было видно. Гул уже заполнил все вокруг, ворвался нестерпимым грохотом в наши тела. И все же гидросамолет появился неожиданно и не с той стороны, откуда ждали. Прошел стороной, высоковато, сделал полукруг, нащупывая нисходящие и восходящие потоки, и ринулся прямо на нас. Махали руками, орали, залезли по колено в воду, стараясь приблизить миг встречи. Темно-зеленый АН-2 с черными номерами, красной звездой, с огромными лодками, сбросив обороты, коснулся воды. Отрабатывая винтом, устремился к нам. Причалил к берегу, обороты самые малые, ревнул напоследок, сжигая керосин, и затих. Помелькало за стеклами кабины, отвалилась дверь. В проеме показалась довольная лицом фигура летчика. Холеный, белая рубашка, темно-синий галстук, темно-синяя летная форма с желтыми лейблами – лычками, в фуражке. Генерал! Небесный бог!

– Ну что, голодранцы, все живые!?

Второй пилот, такой же нарцисс, выглядывал из-за спины. Летуны. Молодые, здоровые, лишь бы посмеяться. Дорогих гостей в лодке переправили на сухое, повели к костру. Напоили смородиной, ни о чем не расспрашивали – сами расскажут. Закон.

Разгрузились. Перед палаткой быстро выросла гора всякой всячины: деревянные ящики (джем ежевичный, огурцы – помидоры маринованные, то ли Болгария, то ли Венгрия), коробки картонные – красивые насолидоленные баночки тушенки. Говядина, свинина. Сгущенка в бело-голубых баночках, макароны, галеты. Мешки (соль, сахарный песок, сухари, крупы). Отдельно в фанерном ящике боезапас, снасти для рыбалки. В бумажных мешках цемент. Репера, палатка, железная печка, спальники, кое-какая одежонка и мелочевка.

Летунов одарили щедро. Мясо сырое, мясо копченое, гармонь (лосиные ребра) в прослойках белоснежного жира, ведро отборной брусники. Гости заторопились, засобирались, помахали руками: «Бывайте!»

Запрыгнули в Аннушку. Поискали кнопки, понажимали что-то – мотор икнул, засверкал лопастями пропеллера, заурчал, поразворачивался и пошел на разгон, подминая под себя упругую гладь озера. С трудом оторвался, сбрасывая с булей потоки серебристой воды, выровнялся и стал набирать высоту. Летчики народ избалованный, но и они, понимая важность момента, зашли на прощальный круг, помахали крыльями и устремились на юг, задрав нос к небу, превратились в жужжащую точку и пропали. Были, не были!?

А мы остались, все глядя в бездонное небо, все вслушиваясь, с открытыми ртами и хлопающими глазами. Как индейцы майя, после отлета космоплана к далекому созвездию «Орион».

– Да! Про собак-то я забыл!

Первое животное, которое приручил первобытный человек, было представителем собачьих. С тех реликтовых времен собака сопровождает выбранного хозяина. Где только не использовались эти преданные соседи по планете! Незаменимый помощник. Собака охраняет жилище, охраняет человека, его семью. Собака-поводырь – сколько людей с физическими недостаткам пользуются ее услугами! Собаки в упряжке – символ покорителей Белого безмолвия, охотников Севера, собаки – смертники со связками гранат бросающиеся под танк (вечная им слава), собаки вытаскивающие раненных с поля боя, собаки санитары, собаки няньки, собаки пограничники, спасатели, спецы по наркотикам, по взрывчатке. Индейцы Северной Америки, племя пиеганов или черноногих, разводили собак на мясо, которым лечились от туберкулеза. Собачки разных размеров: от огромного ирландского волкодава, до стограммового чихуахуа по прозвищу Джек Рассел. Охотничьи собаки занимают особую нишу. Про них много написано, рассказано. Мое пристрастие – лайки (сразу оговорюсь, не люблю чистопородных. Извините, кинологи). Вывел своих собачек путем скрещивания русско-европейского кобеля с западносибирской сукой. Получились черно белые крепыши, побольше папы и чуть-чуть поменьше мамы. Работали как боги. Тунгус и Лада. Давно было…

Были собаки и у нас в отряде. Две. Они были «общественные», то есть – ничьи. Таких собак много бегало по Верхне Имбатскому. Лежали по деревянным тротуарам, на крышах, по берегу, питались, чем придется, искали сезонных хозяев, уходили с ними в «поле», в экспедиции с геодезистами, геологами, охотниками, другим пришлым людом. Некоторые возвращались и опять ждали попутного ветра, другие исчезали навсегда, как и временные их хозяева. Я тоже выбрал кобеля лет восьми, с ободранными ушами, со шрамами на умной морде – боец. Почему-то откликался он совсем не на собачье имя Шурик. Игорь сказал, что рабочий пес. Крупный, с крутой грудью, серый, независимый – выглядел очень прилично. Сопровождал нашу компанию с самого приезда. И еще не известно – кто кого выбрал.

Взяли вторую собаку по совету Игоря – на «консервы». Консервы через неделю исчезли (может, что предчувствовал). Шурик был нам верен до конца сезона, вернулся с нами в поселок и провожал нас до пристани, когда мы уезжали в конце экспедиции. Действительно, пес был рабочим. Цену себе знал, но падок был на ласку. Почешешь ему за ухом – тут же падал на спину – чеши ему брюхо. Все его любили и баловали. Работал птицу: глухаря упорно, но не навязчиво, рябчика лаял редко, издали – не спугнуть бы. По маршруту, бывало, пропадал на час, два. Иногда слышался злобный, азартный лай – чувствовалось, что по крупному зверю. Возвращался уставший, взбудораженный и пытался звать за собой в тайгу. Во время происшествия в начале сентября надолго пропадал, питался в тайге, редко попадаясь нам на глаза. Умный пес.

Про полтергейст

В конце сентября, во время очередного привала, взял мелкашку, пачку патронов, свистнул Шурика и побрел поискать староречья, хотелось проверить ондатру на зрелость. Километрах в трех от лагеря вышел на цепочку небольших, заросших рогозом озер. Сразу бросились в глаза ондатровые хатки разных размеров. Они возвышались с подветренной стороны озерка. Повсюду виднелись кормовые столики с белыми остатками погрызей. Притаился и стал наблюдать. Долго ждать не пришлось. Заволнило, вдоль берега поползли «усы»25. Показалась ондатра. Ее голова со вздернутым носиком скользила по воде. Добравшись до ближайшего столика, зверек выпрыгнул на него, сел на хвост и лапками стал обчесывать бока. Затем ухватил передними лапками какую-то травину, поднес ее к мордочке и оранжевыми резцами стал ее лущить. В бинокль было видно, что это молодой зверек, крупный (вероятно с первого помета, конец мая – начало июня).

В Туруханском Крае ондатра дает до шести пометов – пять сама и шестой дает первый помет. Во избежание эпидемий здесь разрешался весенний отстрел ондатры. Моя ондатра была серого цвета, по хребту различалась полоса шоколадного цвета с волосом короче, чем на боках – не выходная. Завозились еще несколько зверьков, забороздили поверхность воды. Высмотрев крупный рыжий экземпляр, выцелил по голове и выстрелил. Зверек забился, кровеня вокруг себя, и затих. Шурик сработал идеально. Уселся ждать подачку. Быстро, по-хантыйски, зажав зубами чешуйчатый хвост, снял шкурку, отрубил задок, передал собаке. Та два раза хрустнула тонкими косточками и довольно заулыбалась:

– Давай еще! Выследили и добыли еще две штуки. Шкурки оказались практически хорошими, мездра по кругу была однотонно белой, правда у одной по бокам были небольшие темные полоски (не дошла). Довольные, кто чем, мы с Шуриком отправились обратно. Да и время было уже позднее, на небе появились первые блестки звезд.

Отойдя с километр, обнаружил, что нет ножа. Поразмыслив, решил, что нож оставил воткнутым в лесину, где обдирал зверьков. Надо возвращаться. Как ни странно, но выйдя на озерко, быстро нашел нож и пошел обратно. По уже сиявшим в небе звездам сориентировался. Большая Медведица, Ковш, пять продолжений последнего отрезка ручки и вот она – Полярная Звезда. Север-юг.

В полной сентябрьской темноте шел медленно, часто оглядываясь на звезду. Шурик пристроился сзади и пробирался за мной сквозь завалы, сквозь стену еще не упавшей жесткой крапивы. Стали переходить болотце. Тихо кругом, только шелест веток, травы под ногами, да негромкое дыхание собаки сзади. Неожиданно в тишине возник на мгновение непонятный звук. То ли глухарь щелкнул, то ли кто-то ударил косточкой по кости. От непонимания происхождения звука по спине побежали мурашки. Жутковато стало. Остановился, послушал, вглядываясь в темноту, обернулся. Шурик стоял в метре от меня сзади и не выражал беспокойства. Двинулся дальше, перетаскивая ноги через высокие, сантиметров по сорок, кочки. Через несколько шагов звук повторился. Встал. Уже струйка холодного пота побежала по позвоночнику, волосы зашевелились. Успокоился, подумал собака-то должна, что-то чуять, направился к темнеющей впереди стене леса.

В лагере пустили ракету, ждали меня. Ее свет поднялся над бесконечной тайгой, засветил небо, на мгновение ослепил напряженные глаза. Еще несколько шагов и опять – клац! И так несколько раз. Проанализировал звук. Так: исходит сзади, возникает одновременно с перешагиванием кочки. Вперед, с поворотом головы назад. Шаг, два, три, четыре – ничего, и вдруг Шурик догнал меня, моя нога пошла вверх и пяткой, довольно сильно, снизу-вверх, ударила его по нижней челюсти. Она лязгнула по верхней:

Клац! Фу ты!.. Случится же такое. Погрузились в работу. Надо наверстывать потерянное. День стал короче, тайга прозрачней, глухари жирнее, рябчики сошли с ума (яичники подтянулись), свистели, бегали под ногами, пугали неожиданным взлетом. Манок на рябчика сделал из глухариной косточки. Прочистил нутро, заплавил свечным воском, поковырял иголочкой, ножом дырочку сверху просверлил, подул, еще поковырял и засипел манок, заиграл умоляюще-зазывно.

Отдыхали как-то в палатке днем. Денек был теплый, с туманцем, самый рябчиковый. Сунул манок в рот и засипел под самочку. Тут же отозвался, родимый! С хрипотцой, отчаянно отозвался. Переждав немного, поманил и опять затих. Отозвался второй. Затрепетали крылья. Опустились на деревья где-то рядом. Я молчал – изнылись бедные. Орали надрывно, просяще. Коротко откликнулся и, тут же снялись, всхлипывая. Было слышно, как шлепнулись на землю и засуетились, погребли лапками по упавшей листве, зашаркали. Лежа в палатке на спальном мешке, я ждал.

За брезентом палатки зашуршало. Чуть не оглушил – звонко, шепеляво. Отозвался. За стеной побежали и на тебе – сначала один, потом второй, рябенькие, с красными гребешками, с черными полосками под глазами, заглянули в палатку. Полог в палатке был откинут. Потоптались, повертели головами ища самку. Я сипанул26. Птицы наскакивая друг на друга забежали внутрь. «Кыш наглецы!» – махнул на них рукой. Съежились, забуксовали и исчезли. Чума!

Посветлевшей тайгой вышли к перевалу на реку Таз. На карте мелкими черными точечками, сквозь кедрач, был нанесен зимник. Нашли его и на местности – пробитая в салатово-белом ягельнике темная тропа с заплывшими смолой старыми затесями по краям, с упавшими через нее стволами деревьев, перевернутыми косолапыми в поисках живности. Зимник упирался в давно несуществующую деревушку Матылька, на речушке Ма-тыль-кы, которая должна была вывести нас к Тазу и дальше на Пур. Три перехода. Показались заросшие кипреем старые завалинки, проросшие внутри уже приличными деревьями. Угадывались заброшенные, провалившиеся погреба, чистые участки. За некоторыми завалинками белели давно остывшие развалины каменок, сквозь них торчали голые, озябшие осинки.

Деревня стояла на высоком правом берегу. Место было выбрано очень удачно, на крутом изгибе, река просматривалась в обе стороны, на левом берегу разнопятная тайга развернулась до далекого горизонта, растворялась в небе. Под деревней, играя бурунами, шумел перекат.

Еще раз спасибо Василию (он побывал и здесь), по его описанию быстро нашли единственное полу сохранившееся строение, бывший заготпункт. В деревьях стояла маленькая (2,5 х 4,0) м, бревенчатая сараюшка. Завалинка еще прочная. По виду года три назад подсыпали, забили упоры, сверху положили пласты еловой коры, прижали камнями. В углах просело, обнажив гнилые, ржаво-трухлявые замки. Две сушины крест-накрест придавили и без того низкую избушку, провалили латанную корой, тесовую плесневелую, покрытую наростами мха, крышу. Дверь добротная, из лиственничных плах, собранных на клинья. Приперта леси́нкой. Отняли подпорку и, помня предупреждение Василия – вдруг самострел (всякое бывает), осторожно открыли дверь. Сквозь свисающий мусор, обрамляющий дыру в крыше, пробивался дневной свет. В луче света висела удушливая пыль. Глаза пригляделись, стали различать нутро. Двухъярусные нары, крепкие, покрытые старой, сухой слежавшейся травой. У маленького, детского оконца, застланного внахлёст кусками пожелтевшего стекла, сквозь которое еле проглядывался свет, прилип к стене, собранный из коротких слежек, стол. На столе две эмалированные, видавшие виды, облупленные кружки, пара объеденных алюминиевых ложек. Сбитая из того же материала, что и стол, скамейка. В дальнем (подходит ли это определение?) углу очаг – груда каменных голышей, закопченных, потрескавшихся. Несколько старинных, лопнувших чугунных колосников. Над очагом черный, завяленный дымоход, отворенный в небо. Небольшая осиновая чурка, посеченная топором. На земляном полу давно осыпавшийся еловый лапник, несколько ржавых банок из-под тушенки. Поднял, повертел в руках – из каких-то армейских запасов. На стенах кое-где пришпиленные клинышками яркие фотографии красавиц из каких-то журналов. Под потолком, на средней балке, на алюминиевых проволочках, подвешены тряпочные узелки. В них соль, пара горстей рисовой крупы, спички, отдельно завиток бересты и просто на гвоздике рыболовная снасть – леска 0,3, в коробочке несколько крючков. Вот так! Набор для выживания. Все по ЗАКОНУ. Слава таежным законодателям! Их бы в нашу Думу.

Обосновались на несколько дней. Надо было устроить перевалочный лагерь. Оставить необходимое на обратный путь и такое же необходимое взять с собой, задача не из легких. Придется идти дальше и волочь все на себе. Взять мало, опять рассчитывая на удачу, перед наступающими холодами – стремно27, а тащит лишнее на своем горбу не хотелось. Часть барахла и кое-какие продукты уже оставили с лодками перед зимником, теперь предстояло опять делиться. Хотелось налегке пробежаться по уже стынущей тайге.

Все чаще по утрам, в свете восходящего солнца появлялись многочисленные стаи кочевой птицы и не трудно было по ним определить, где север, а где юг.

– А как же? Конечно мылись.

– Чего ёрничаешь, зубы скалишь? Баню делали.

Недалеко от воды собрали груду камней, развели на них огромный костер. Часа три жгли сушины, затем убрали несгоревшее, разгребли и убрали угли, повымели золу. Натянули над камнями палатку, пол застелили лапником, наварили кипятку, в ведрах занесли внутрь. Откинули полог и пару раз плеснули кипятком на раскаленные камни. Они взорвались густым паром, вынесли на улицу остатки золы и гари. Завесили вход. Баня готова! Несколько можжевеловых веников дополнили натюрморт. Парились отчаянно, обжигались, стонали, с матерком, с прибаутками. Выбегали из палатки взъерошенные, довольные, в красных пятнах, бросались в холоднющую воду, орали, снова бежали париться. Поизмывавшись над телами, оббив об них веники, уставшие, открыли вход и уже просто в тепле устроили помывку. Спроворили гречневую кашу с тушенкой, заварили чайку. Отдыхаем!

Сюрприз

Ближе к вечеру, чтобы не толкаться и не мешаться другим, с неизменной промысловкой ушел из лагеря. Шурик догнал тут же. Потерся о ноги (тут я!) чуть не сшиб, забезобразничал, прыгнул пару раз на грудь и замелькал впереди среди деревьев. Я решил обойти деревню, пофотографировать, познакомиться с окрестностями. Шурик гонял свистунов-бурундуков, валялся по земле, дурачился, был, как и я, в хорошем расположении духа. Согнали с земли семейку рябчиков, выбили пару, подвесили на деревце – заберем на обратном пути.

Угадывалась старая тропа, давно нехоженая, заросшая подлеском, вся в завалах. Шли недолго. Стали попадаться оплывшие бугорки, с непонятного назначения, почти сгнившими, загородками. Правильной прямоугольной формы. Попался бугорок без оградки, но зато на нем сохранился черный, о двух венцах срубик, всего-то 50 х 150см.

Ба! Как же я, сразу-то, не догадался, это же старое кладбище, а срубик – хантыйская могилка. Ханты не закапывали умерших, клали покойников на землю и прикрывали срубом. Вот и, когда-то разноцветные, ленточки материи, истлевшие, почти одни узелки. Язычники. В двух метрах над землей зелено-черная дощечка. Потянулся к ней, осторожно потрогал. Древесина съежилась под пальцами, превратилась в труху. Просматривалась надпись, глубоко вырезанная ножом. Кроссворд, однако. Внимательно вгляделся, даже в бинокль поглядел. Прочел. Резкими, остроугольными буквами сложилось имя – АЙВАСЕДО УКИТ. Вот как. Видно местный охотник. Земля ему пухом. Попадались еще срубики, в глубине кладбища оградки еще сохраняли форму. За несколькими, расположенными особняком, деревянные пирамидки с резаными полумесяцами. Мусульмане, скорее всего татары. Уже история. Побродив еще с полчаса среди могилок, вернулся на тропу.

Тому, что случилось в следующую минуту, если бы мне рассказали, я бы никогда не поверил, но, чем черт не шутит. Жизнь преподнесла очередной сюрприз.

Метров через пятьдесят, огибая небольшую лужицу, поскользнулся, каблук резинового сапога съехал с чего-то твердого и скользкого и я, в прямом смысле, сел в лужу. Поднялся, отряхнул грязь. Носком сапога пошарил в раскисшей земле. Проступило что-то неестественно белое, похожее на фарфоровый черепок. Зацепил пальцами, обтер. А сердце уже учащенно билось. Кровь хлынула в голову. Предчувствие? А вдруг!??

Это был осколок блюдца, да, с голубой каемочкой. Боковая часть без донышка. Весь в мурашках, руками залез в грязь и стал искать. Еще осколок – порезал палец, еще… Да, донышко! Господи! Если ты есть на свете! Перевернул, обтер и застыл. На белом кусочке фарфора, чуть с боку от середины стояло, нанесенное синей глазурью клеймо. Овал, с контурами чайника, по кругу четко читалась надпись: РСФСР ДМИТРОВСКАЯ ФАБРИКА. Сверху 2с и внизу родным сочетанием букв: СТ. ВЕРБИЛКИ.

По щекам потекли слезы умиления. Это надо! Где-то за тысячи верст от дома, в таежной глуши, в центре земного шара, на шумливой, сибирской речке Ма-тыль-кы, я нашел весточку из дома, отправленную мне из, почти, полувековой давности, еще до моего рождения, которая ждала меня здесь сначала простым блюдцем, а потом уже осколком. Дождалась!!!!

А ноги уже бежали в лагерь, губы шевелились и складывали в слова буквы: ре-бя-та… я нашел… Задохнулся и вывалился к палаткам. Объяснить словами не мог ничего, только тыкал и тыкал пальцем в такое родное, близкое и далекое прошлое. Все всё поняли. Меня зауважали еще больше.

Дмитровский фарфоровый завод был основан в поселке Вербилки английским купцом Гарднером в 1700 каком-то году, входил в товарищество Кузнецова. Мой прадед Лука Филатыч Лебедев был главным бухгалтером, вторым лицом на фабрике. Жизнь всех жителей Вербилок, каким-то образом, связана с заводом. Клеймо, обнаруженное на найденном черепке, означало изделие второго сорта и применялось с 1928 по 1936 год. Такие дела.

Подлатали избушку. Разобрали разрушенную часть крыши. Пожертвовали брезентовым чехлом от спальника, растянули его над еще сохранившимися лиственничными стропилами, пропустили поверху обрешетку. С ели пластом срезали кору (не весна – плохо снималась). Подсунули, придавили слежками. Почти евроремонт. Внутри прибрались – вытащили с нар прелую подстилку, из-под нар какое-то тряпье, убрали голый лапник, повыметали мелкий мусор, обмахнули стены. Сожгли все на костре. Переложили очаг, укрепили колосники. Поскоблили стол. Пол застелили свежими еловыми ветками. Затопили каменку. Покоптились в дыму, покашляли. Прогрели помещение, дымоход просох, и над избушкой завился голубоватый дымок, поднялся над деревьями и, подхваченный несильным ветром, понесся над тайгой, разнося по округе запах человеческого жилья. Тут же под нарами и по углам зашуршало, запищало, замелькали мыши-как же без них? Решил изготовить рыболовную снасть.

Моток капроновой веревки, на конце, из неё же два поводка, кусок, высушенной и завитой в трубку бересты сантиметров пятьдесят. Короткий поводок закрепил на заднем конце бересты, длинный на переднем, что бы «кораблик» был под углом к течению. В середине бересты, через дырочку пропустил основной поводок метра в два. Привязал с разбежкой в пять сантиметров два тройника. Под стрехой избушки нашел висевший на гвоздике кусочек вязальной проволоки. Десяти сантиметровый отрезок её приспособил перед тройниками. Примитивно, грубо, но достаточно прочно и надежно. Оставалось поймать наживку. Нет ничего проще! Берется стеклянная банка из-под овощного ассорти. За горлышко привязывается веревочка. В банку кладется хлебный сухарик и банка размещается на полу в лежачем положении. Непуганые серые грызуны сразу парами, не обращая внимания на человека, забираются внутрь и начинают драться. Остается только потянуть за веревочку и поставить банку. Поймал пяток. К вечеру спустился к перекату.

Выбрал место, чуть ниже стремнины, зацепил мыша с двух сторон тройничками и спустил «кораблик» на воду. Нос «кораблика» уперся в течение и потащил наживку к середине реки. Потихоньку отпуская бечеву направил его в быстрину. Кораблик забегал туда-сюда, мышка заиграла по поверхности. Шлепок! Заискрились брызги. Не прозевал. Ослабил натяжку, кораблик потянуло в сторону и вот тут я подсёк. Бечевка напряглась, забилась, обнаруживая добычу. Свеча! Над бурунами взметнулось продолговатое, с раскрытой пастью, яркое, с красным, со сливовым отливом хвостовым плавником, мощное тело хозяина речного переката. Неравная борьба, таймень, хлебнув воздуха, сдался, под конец закрутив еще одну свечу.

Рано утром значительно ниже по перекату вытащил еще одного. Точно такого же. Небольшие, как подрезанные (не больше восьми килограмм) были первыми и последними тайменями, которых мне удалось поймать в жизни, почему-то так сложилось.

Во второй половине дня захолодало, ветром натянуло черноту, пошла изморозь, к вечеру снежная крупа зашелестела по веткам деревьев, по крыше избушки, по стенам палатки. Натопили печки, проверили еще раз рюкзаки, инструменты, боеприпасы, другой груз – всё то, что будет сопровождать нас в дальнейшем маршруте. Завтра уходим. Взяли с собой минимум, даже спальники не берем. База в Хантах настаивала на свертывании работ. Октябрь, зима не заставит себя ждать, а нам еще выбираться. Решили заложить еще пару-тройку реперов и drang nach28 Верхне Имбатское.

Встали до рассвета, заправились, навьючились, попрыгали (не гремит ли что). Привязались к последней отметке и пошли, где по воде, где вдоль берега, по звериным тропам. Замелькали километры, день, ночь, день, ночь, все дальше и дальше, приближаясь к тому месту, которое только в девяностые годы обзовут, как ЦЕНТР ЗЕМЛИ РУССКОЙ. Это недалеко от селькупского поселка Ратта, что в верховье реки Таз.

По всему маршруту закладывали репера. В нашем случае репер, это двухметровая металлическая труба, на одном конце которой приварена геодезическая марка (чугунная шайба, размером напоминающая хоккейную, с литой надписью по кругу ГУГи К РСФСР, в середине выпуклость, в виде небольшого шара, верхушка которого и определяет координаты – высотные и горизонтальные). Нивелировка второго класса прокладывается в труднодоступных районах по берегам рек, по зимникам, по местам, где почвы меньше всего подвержены эрозии. Репера закладываются через пять-семь километров. Восстанавливается через пятнадцать-двадцать лет. Не «бились» какие-то высотные отметки. Полным ходом шла подготовка к разработке недр для добычи нефти, газа. Наш отряд и был брошен на восстановление «не бьющих» звеньев сети. Часть реперов находили старые, где-то закладывали новые, промежуточные (своя каша). Делалось это так.

На площадке два на два метра снимался растительный грунт. Разжигался на ней большой костер. Производился отжиг грунта. Вечная мерзлота, однако. Откапывали оттаявший слой, и снова отжиг. Рядом еще один костер – для накаливания лопат. К горячей лопате не пристает грунт. И так несколько раз, пока не углублялись на два с половиной метра. В низу, в приямке пятьдесят на пятьдесят сантиметров, цемент замешивался с песком, погружалась нижним концом труба и всё закапывалось. Сверху ставился осиновый столб, делалась оградка из слег. Все – репер заложен. Чтобы не терять время, репера закладывали ночью, на пересмену ковыряя мерзлый грунт. За шесть – семь часов управлялись. Рекорд 4,5часа.

Ночевали у костра, как придется. То устраивали постель из лапника за выворотом, смолевые корни горели долго и жарко, то просто, сооружая нары из срубленных не толстых осинок или березок, то запаливали огромный костер, прогревали почву, костер передвигали, а на прогретое место стелили лапник и прижимались друг к другу на недолгий чуткий сон. То и дело снились пожары, вскакивали, тушили тлеющие телогрейки, дымившиеся резиновые сапоги. Поизносились, пооборвались, издергались, глаза слезились от дыма.

Как-то в день потеплело и повалил густой, мокрый снег. Лег сразу десятисантиметровым слоем, все выбелил, вымочил. Работу приостановили. Развели костер, решили обсушиться и обустроить ночевку. Вокруг костра соорудили вешала. Разместили всё: телогрейки, сапоги, портянки. Раздевались донага, сушились капитально. Тут же пристроили ведро с кашей, плюхнули две банки тушенки. После каши пристроили ведро с чаем. Хорошо! Вскипело, сняли ведро, закинули пару пачек чая. Оставалась последняя кружка сахарного песка. Посовещались – оставлять половину на завтра или сыпать всё? Чего мелочиться? Сыпанули всё. Валдис подвинул ведро к костру – пусть вскипит. Вскипело, он потянулся к ведру, качнулся, задел вешало. Что-то свалилось в костер, что-то на землю, одна портянка попала в ведро с чаем. Первым среагировал Горбатенко – выхватил портянку из кипятка. Отодвинули и ведро.

– Ну что, обормоты!? Чай наливать?

– Конечно! Не пропадать же добру!

Последний маршрут

И вот последний бросок, последний маршрут. Взяли с собой только продукты (на два дня), мое ружье, инструменты, пару реперов (на всякий случай), пол мешка цемента, лопаты. Конечная точка обозначалась на карте геодезической вышкой, построенной бог знает, когда. Снег не таял, идти было легко, воздух просветлел, обещая хорошую видимость. Шли резво. На одной из речных поворотов неожиданно нанесло дымком. Ненавязчиво, маняще, загадочно. Кто бы это мог быть? Запах стелился вдоль реки, угадывалась еле заметная дымка. Шурик вертел носом, чихал, вслушивался, заметно нервничал. Умчался. Через несколько минут послышался не злобный лай, визг, далекие голоса. Появился наш пес. Морда довольная, улыбающаяся. За деревьями промелькнули тени. Собаки! Нас облаяли заинтересованно, предупреждающе. Шурик, чувствуя обеспеченный тыл, устроил показное выступление, как-то осекся, завилял хвостом, заюлил, вздрагивая телом и напрягаясь. Понятно. Видно суки. Те, серые, с признаками экстерьера хантыйских лаек, короткомордые, наскакивали на нашего, пытались сбить его с ног, нюхались и тоже улыбались. Знакомились. Перенося рейку вперед, продираясь через заснеженные ветки какого-то кустарника услышал перед собой:

– Питя! Ань тарова!29

– Здорово, дорогой! – ответил.

Передо мной стоял охотник. Небольшого роста, с прокопченным лицом, с карабином КэО30 за плечами, в меховой оленьей куртке, вытертой «донельзя», брезентовых засаленных штанах, заправленных в развернутые болотные сапоги. Голова не покрыта, капюшон на куртке был откинут. Подтянулись остальные.

– Иван Тояров! – представился, улыбаясь, пожимал не крепко руки, отгоняя собак. Стоит, как он выразился у РЕБЕРА, под вышкой.

Нас ждал? – невольно возникло в голове. Ничто в мире не происходит просто так. Все учтено, все рассчитано, все запланировано – всё по расписанию.

Какая на сегодня работа!? Всё. Оставили нивелир на месте. Продолжим завтра, а сейчас в гости. Метров через триста, на возвышенности просматривалась полуразрушенная геодезическая вышка о трех ногах, когда-то под двадцать метров высотой. Две ноги завалились, столик для наблюдений и барабан, набранный из дощечек, висели на обломках вверх ногами. Заметны были старые просеки, по которым поднимали вышку.

Геодезическая вышка это – уникальное сооружение для геодезических наблюдений. Высота её рассчитывалась так, чтобы с неё были видны еще не меньше пяти таких же вышек. Наверху небольшой столик для установки теодолита. В его середине отверстие, для отвеса, который внизу упирался в геодезическую марку – теодолит выравнивался по ней. К столику вела многомаршевая деревянная лестница. Над всем этим сооружением, на пике – барабан. Вертикальные дощечки, собранные одной стороной к центру, создавали между собой тень, поглощали солнечные лучи, были оптимальны для отыскания их на горизонте. При наблюдениях необходимо было взять пять отсчетов по вышкам и один на Полярную звезду. Меньше отсчетов не котировалось – по инструкции. Видимость не всегда была достаточной и иногда приходилось жить наверху по нескольку дней из-за одного недостающего отсчета. Нудная работа: навел, совместил лимб, алидада, поправка на рефракцию, аберрацию – отсчет, записал. И так по кругу целую неделю. А если еще с ветерком? Вышка скрипит, раскачивается – метр сюда, метр туда. Поди поймай в окуляр далекий барабан. Романтика! Специфика. Зато слова – то какие красивые! Сейчас всё проще – спутники. Лазить никуда не надо.

Подошли к стоянке. На чистой площадке небольшой летний чум, покрытый старыми пластами бересты, в некоторых местах латанный выцветшим брезентом. Над ним, дрожа, вился синеватый дымок. Стояли легкие нарты. На них лежал неразобранный груз. На жердочке, приспособленной между деревцами, висело кровяное мясо, связка рябчиков, оленья упряжь (красные кожаные ремешки, костяные карабинчики, цветные тряпочки). Под деревом дырявый мешок с потрохами крупного животного. Не вдалеке паслась тройка оленей. Они подняли добрые морды, уставились на шумную компанию. Иван пригласил в чум. Над того (очагом) висела большая эмалированная кастрюля с проволочной ручкой. В ней сытно булькало, пахло сохатиной. Завалил, видно, Ванюшка лосишку! Его мясо и требуху видели перед чумом. Протолкнулись внутрь, расселись, передали подарки: банки тушенки, сгущенное молоко, чай, сигареты «Прима».

Иван прикрикнул:

– Ими! – и две женщины, находящиеся в чуме, засуетились, занялись стряпней. Подвесили над огнем большой, литров на восемь, закопченный, медный чайник. Жена и дочка – представил женщин хозяин. Семен пожертвовал бутылку спирта. Пригубили, закурили, заговорили. У Ивана здесь охотничьи угодья. Обходит путики, разносит приманку, ремонтирует старые ловушки, делает новые, подвешивает капканы. Приманивает зверьков. Капканы и ловушки закрыты, пусть соболюшки привыкают, а откроется сезон, будет собирать добычу. Здесь со вчерашнего вечера. Ели вареное мясо, урчали. Запивали крепким горячим чаем. Хорошо! Сытно! Вольготно! Праздник! Просим добавки, балдеем.

С Валдисом, Миловановым и Петренко вышли из духоты на волю. Обустроили себе ночлег. Развели костер. С одной стороны, положили лапник, и сзади натянули экран, кусок брезента. Ложе готово. Пролезли снова в чум. Праздник продолжался. Мой тезка, уже изрядно захмелевший, что-то шептал на ухо черноволосой хантыйке (маме или дочке – не понять). Иван обнимал Семена и всё просил:

– Начальник! Тафай ещё фотка! Точка спать путешь!

Вот так всё просто. Древний обычай, обусловленный жизненной необходимостью обновления крови и предупреждающий вымирание рода, стал просто коммерцией (ты мне водку – я тебе женщину). Погиб народ. Появилась еще одна бутылка. Я пошел спать.

Подкинул сушняк в костёр. Лег на спину. В костре потрескивало. Красные искры, обгоняя друг друга, кружась в сказочном хороводе, снопами, поднимались в черное бесконечное небо, разлетались по сторонам, таили в верхушках вековых кедров. Захолодало. Небо опрокинулось. Вызвездило.

Высоко над горизонтом сияло созвездие ОРИОН. Его далекие звезды рисовали контуры далекого, кочующего охотника. На его правом плече сверкала красноватая сверхзвезда Бетельгейзе, на  левой ноге бело-голубой Ригель. До него было всего каких-то тысяча, с небольшим, световых лет. Полярная звезда раскачивала земную ось. Стволы кедров склонились надо мной, образуя остов то ли огромной яранги, то ли космического корабля. Открылся временной портал. Путь был свободен. И я, вслед за индейцами майя, улетел к звездам.

Проснулся утром от негромкого смеха. В ногах сидела хантыйка, улыбалась, хихикала:

– Фаш мальчик меня посикал ночью! – и кивнула в сторону моего тезки. Тот спал мертвым сном. Здравствуй земля обетованная! С добрым утром! Доброе утро, Страна!

Умылись ледяной водой, пофыркали, потрясли головами, прозрели. Взбодрились крепким чаем, закусили холодным мясом. Вернулись к нивелиру и, за час, закончили работу. Сразу, в душе, предчувствуя конец полевого сезона, образовалась пустота, в глазах поселилась грусть. Пора возвращаться. Все, что нам было уже не нужно, оставили хантам. Попрощались, извинились (если что не так), пожелали удачи и побежали назад. Уже по наторенной тропе, по своим затескам, по узким тропкам.

К вечеру второго дня подошли к деревне Матылька. Сразу был замечен беспорядок, успел похозяйничать косолапый. Мы непредусмотрительно оставили часть продуктов на улице и просто накрыли их брезентом. Может быть это было к лучшему – в избушку даже не рвался, а то раскатал бы по бревнышку. Разодрал коробку с макаронами, закатал банки с тушенкой, но не тронул. Банки были в солидоле и не пахли съедобным. Но то, что он сделал с коробкой сгущенки, достойно восхищения! Баночки белой жести были просто растерзаны. Впечатление такое, что их просто раздавили и они, не выдержав давления, лопнули. Шурик обнюхивал место происшествия, чихал, дыбил шерсть, рвался в бой. Потом, в Верхне Имбатском, спрашивал охотников, как медведь управляется со сгущенкой? Прояснили – давит банку передними лапами, она лопается, содержимое вытекает на лапы и медведю остается только слизать лакомство. Хитрец.

Переночевали на скорую руку, собрали шмотье. Оставили, подвесили к балке соль, сахар, крупу, спички, сигареты, стеариновые свечки. Приперли дверь слежкой, покидали на спину рюкзаки, поклонились избушке и побежали, заторопились. Идти было легко. Дышалось свободно. Легкий морозец щекотал ноздри, небо пробрасывало пушистым снежком. Он, медленно закручиваясь снежинками, ложился на ветки деревьев, подолгу висел в воздухе, опускался на землю. Скрипел под ногами, погружал тайгу в пушистую белую перину, готовил её к долгим холодам, берег. Звери уже отсиделись по первому снегу и теперь часто пестрили следами. Шурик путался в следах, взлаивал, подскуливал, просился на охоту, исчезал, кого-то облаивал, догонял, всем своим видом показывая недовольство и удивление. Куда, мол, торопитесь? А кто зверьков ловить будет? Неожиданно залаял впереди на тропе. Уверенно, достойно, с уважением к зверушке. На почти голой листвянке, метрах в восьми над землей, сгруппировавшись, лишь свесив голову, разглядывая собаку, сидел соболюшка. Средних размеров, светленький (Тобольский кряж), с белым горлышком. Недовольно уркал. Выцелил по голове, хлопок выстрела потонул в заснеженном воздухе. Зверек обмяк, расслабил лапки и, два раза зацепившись за нижние ветки, упал на снег. Шурик напрыгнул, пробежался, прикусывая зубами по хребту, придавил носом.

Мастер! Так легко добыл первого соболя. Полюбовались, поохали и в путь. Собака часто работала по белке, но было не до неё. Несколько раз тропу пересекали борозды медвежьих следов. Загребали снег широкими лапами, иногда топтались у деревьев на тропе, обнимали их, обдирая смолевые стволы кедров огромными когтями, оставляли облохматившуюся кору и слезящиеся бусинки смолы на еще не остывших на зиму таежных великанах. Не легли пока, искали место. Может быть к теплу?

Собака вздрагивала, вслушивалась, носилась кругами, застывала, вглядываясь в сторону уходящих следов, оглядывалась на нас и, смирившись, бежала следом за отрядом. По зимнику вышли к водоразделу. Решили заночевать. На высотке стояла еще одна старая геодезическая вышка. Вполне сносная.

Пока ставили палатку, разводили костер, готовили ужин, я забрался на самый верх уже шаткого сооружения. Оглянулся вокруг и застыл. На огромной территории во все стороны простиралась тайга. Безбрежным, таинственным океаном заполняла всё вокруг. На севере уходила болотами по земле ненцев, через тундру в сторону далекого, холодного Карского моря и дальше к Ледовитому океану. На востоке спускалась в пойму Енисея и терялась в темноте приближающейся ночи. На юге возвышалась по междуречью Енисея и Иртыша. На западе стремилась за реки Таз, Пяку-Пур, Иртыш, Обь и обрезалась яркой полоской заходящего солнца в стороне Уральских гор. Здесь тайга искрилась проплешинами желто-красных пятен отраженных солнечных лучей, темнела тенями провалов. Величественно и мудро кругом. Земля медленно погружалась в сон. Ярко-красный закат, порванный черными тучами, обещал на завтра холодную, ветреную погоду.